Львиная стража

Barbara Vine

Gallowglass

© 1990 by Kingsmarkham Enterprises Ltd.

This edition published by arrangement with United Agents LLP and The Van Lear Agency LLC

© Павлычева М. Л., перевод на русский язык, 2014

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

Глава 1

– Когда будешь в Риме, – сказал Сандор, – обязательно пройди по Виа Кондотти и взгляни на витрины. Это то место, где водятся деньги, а в витринах полно красивых вещей.

– А что это значит? – спросил я. – «Виа Кондотти», как это переводится?

– Улица Похищений.

– Серьезно? – сказал я. – Неужели это так переводится?

Он лишь рассмеялся в своей обычной манере. Затем продолжил свою историю, первую из рассказанных мне. Если у тебя магазин на Виа Кондотти, сказал он, значит, ты успешен, ты богат, витрина на самой модной улице Рима – это верный признак благосостояния.

Булгари, ювелиры, тоже там. Один из членов семейства Булгари был похищен в 1975 году и отпущен за выкуп в шестьсот пятьдесят тысяч фунтов. Ну, платили в итальянских деньгах, сказал Сандор, но сумму назвали в фунтах. Через восемь лет похитили еще двоих из этого семейства и выпустили после того, как за них заплатили один и три четверти миллиона фунтов. Если пойдешь дальше по улице, то придешь к Пьятелли. Они продают мужскую одежду. Барбару Пьятелли похитили и где-то держали почти год, прежде чем освободили за пятьсот тысяч фунтов.

На другой стороне – Пиранезо, парфюмер. Сандор спросил у меня, слышал ли я когда-нибудь о духах с таким названием. Я ответил, что нет, естественно, никогда не слышал о таком парфюме, не говоря уже о том, чтобы душиться им.

– Он тоже был похищен? – произнес я.

– Не он, его жена.

– И что с ней стало?

Голос Сандора зазвучал мечтательно, как будто в мыслях он был далеко-далеко.

– Дело было в конце Эры киднеппинга. Всего пять лет назад. Золотой век киднеппинга закончился – даже в Италии.

Я посмотрел на него, ожидая продолжения. Ведь это же не история, верно? Что-то вроде вступления, экскурса в прошлое… Это даже отдаленно не похоже на историю о сеньоре Санта-Анне, или о Личникоффе, когда есть начало и конец. Откуда-то я уже понял, что нельзя просить Сандора продолжать, если он не хочет, – ничего хорошего из этого не выйдет; я понял, что должен предоставить ему решать, когда ее рассказать. Возможно, он захочет продолжить, а может, никогда больше не упомянет о ней. Сандор прикурил сигарету и откинулся на подушку, полуприкрыв глаза. Я наблюдал за ним, уже три или четыре дня опьяненный любовью. Я ощущал внутри трепет своей любви, и когда я наблюдал за ним, этот трепет начинал бурлить и усиливался, как будто пытался вырваться через мой рот криком. Я прикрыл рот рукой и продолжил наблюдать.

На следующий день мы вышли в город. Наверное, это был первый раз, когда Сандор решил прогуляться со мной, показать мне город, в котором я родился, но который никогда не видел. Мы поехали на метро, чтобы я снова освоился в этом виде транспорта, и я видел, как Сандор смотрит на меня, проверяя, в порядке ли я. Оксфорд-стрит и снег, кружащийся на ветру, таящий на теплом тротуаре.

– Совсем не Виа Кондотти, – сказал он.

Я не знаю, что он имеет в виду. Здесь много магазинов и людей. Возможно, Сандор имел в виду деньги – вокруг ощущался голод до вещей, но не до денег, на которые их можно купить. Мы зашли в большой универмаг. Там по запаху можно было найти отдел, где продаются духи, пудра, кремы и прочие штучки такого рода. Наверное, представил я, так ощущаешь себя в каком-нибудь незнакомом месте, когда идешь к тропическому саду, но еще не видишь его. Сандор подвел меня к прилавку, где все имело название «Князь Пиранезо». С одной стороны были товары для женщин, с другой – для мужчин. Девушка с хрустальным флаконом в руке брызнула духами на меня и на Сандора, и тот, к моему величайшему изумлению, кажется, не выразил недовольства и не рассердился. Он даже поднес запястье к лицу, понюхал и растянул губы в слабой улыбке.

Продукция для женщин была выполнена в бледно-голубой цветовой гамме, для мужчин – в красной. Такие дорогущие притирания нельзя переводить на лицо, их нужно есть. Изображений князя нигде не было, только моделей – девушек и одного молодого человека, который показался мне похожим на Сандора. Когда я сказал ему об этом, он нахмурился и покачал головой. То, к чему он привлек мое внимание, представляло собой крохотную фотографию в золотой овальной рамке. Фотография – девушка с густыми золотистыми волосами, собранными в высокую прическу и украшенными нитками жемчуга, – помещалась на крышке большой пудреницы. Сандор буквально ткнул меня носом в нее, чтобы я мог получше рассмотреть снимок.

Мы пробыли там так долго, что девушка с хрустальным флаконом обрызгала нас духами снова, однако на этот раз Сандор проявил недовольство. И нахмурился.

– Пошли, малыш Джо, – сказал он мне. – Пока хватит.

Я уже почти неделю жил в номере Сандора в «Шепардз-Буш», когда все это случилось. Это дало мне пищу для размышлений на вечер, пока он читал. Именно тогда у меня вошло в привычку размышлять о прошедшем дне и, возможно, о предыдущем и критически оценивать то, что произошло за день, и то, чему Сандор научил меня. Кроме того, я узнавал новые слова и прокручивал их в голове. Довольно большая комната с двуспальной кроватью, со стулом и со штуковиной, называемой chaise-longue[1], находилась на верхнем этаже здания. Сейчас, рассказывая о том времени, я думаю, что chaise-longue было первым новым словом, которому меня научил Сандор. Что-то вроде канапе, очень жесткое и неудобное, со спинкой, похожей на раздутое изголовье кровати, – вот что такое chaise-longue. Мне пришлось спать на нем первые несколько дней, но после того, как я провел с ним неделю, идя на мелкие уступки, Сандор, лежа на кровати, сказал:

– Можешь перебраться сюда, ко мне.

Я спал на краешке, чтобы не касаться его ночью. Я бы с радостью прикасался к нему по ночам, просто обнимал бы, без вольностей, без секса. Это стало бы для меня счастьем, но это было невозможно. Один раз я нечаянно прижался к нему. Он тут же проснулся и начал говорить ужасные вещи; его обвинения ранили меня в самое сердце, а потом он ударил меня по лицу, сначала по одной щеке, потом по другой, причем сильно, как прикладом ружья. Думаю, мое подсознание держит воспоминания о тех словах и тех ударах в боевой готовности, чтобы по ночам, если мое тело слабеет от сна и желания, у меня в голове начинал звучать набат, будил мои мышцы, и они прогоняли желания.

К этому времени я уже понял, что испытываю к Сандору. Это была, естественно, благодарность и восхищение тем, как он выглядит и как говорит. Но еще была и любовь. Я чувствовал, что всю жизнь искал кого-то, на кого можно было бы обратить свою любовь, что этот некто всегда ждал меня и что он – Сандор. Конечно, я любил и до сих пор люблю Тилли, хотя не виделся с нею много месяцев, но то, как я люблю Сандора – пусть это прозвучит дико, потому что он всего на два года старше меня, – в общем, думаю, так ребенок любит своего отца. Дома с Мамой и Папой мы не говорили о любви, это слово не произносилось. Говорили, что человек тебе «приятен», или он «нравится», или, в крайних случаях, по выражению Мамы, «вызывает глубокую привязанность», но о любви речи не было. Думаю, они считали, что «любовь» – это нечто, связанное с сексом, а секс для них был тем, чем занимаются в темноте или используют как объект для шуток.

Гораздо труднее понять, что Сандор видит во мне. В настоящий момент у меня нет желания думать о тех главных вещах, которые превратили меня в то, что я есть, и в первую очередь о том, от чего меня спас Сандор, но мне совсем не трудно признаться себе в том, что у меня нет образования, которым можно было бы хвастаться, нет знаменитых предков, и, если уж совсем честно, мне нечего дать другим. То есть нечего предложить. У меня есть только любовь, но вряд ли это то, что нужно Сандору. Возможно, дело в моей глубокой привязанности – Мамины слова – и в моей готовности подчиняться ему. Или, возможно, ему нужен слуга. Я, конечно, обязан ему жизнью, потому что в тот раз он спас мне жизнь и объяснил, что это значит: принадлежать ему и делать все, что он говорит.

В последний раз Сандор велел мне отрастить бороду. Не помню, сказал он об этом до того, как рассказал следующую историю, или после. Думаю, это не имеет значения. В то время я воспринял это как пример способности Сандора читать мои мысли. Меня слегка смущала необходимость бриться одноразовым станком «Бик», такой оранжевой пластмассовой штуковиной, продававшейся в упаковке по десять штук. Сандор же брился прадедушкиной опасной бритвой и делал это очень элегантно и ловко. Как будто давал мне лазейку.

– Я никогда не носил бороды, – сказал я.

– Тем более есть повод отрастить, малыш Джо, – сказал он.

У меня внутри разливается тепло, когда он называет меня вот так. Никто никогда меня так не называл. Я не малыш, я такого же роста, как он, почти шесть футов[2], но его обращение очень похоже на отеческое, так обращаются к сыну. Я пошел взглянуть на себя в зеркало.

Я очень тощий и длинноногий. Редиска с ножками, говорит Сандор, – довольно забавная ассоциация. У меня такие же темные волосы, как у него, но жидкие и вьющиеся, не густые, прямые и блестящие, как у него. Да и кожа у меня слишком бледная для такого цвета волос. У меня бледно-голубые глаза под покрасневшими веками, и Сандор говорит, что я «скорбный и хрупкий», так в Библии описывается одна женщина. Не очень лестно такое слышать, но я знаю, что отнюдь не красив. Длинная такая жердь с длинной шеей – вот как я выгляжу.

Я стал бриться с тринадцати лет, четырнадцать лет назад. Однажды Папа привел меня в ванную и плотно закрыл за нами дверь, как будто собирался показать мне нечто неприличное. Он дал мне один из этих одноразовых станков и сказал, что с завтрашнего утра пора начинать бриться. Я ни разу не подверг сомнению его слова, просто стал бриться каждый день, хотя моему голому лицу с маленьким подбородком хоть какая-то растительность пошла бы на пользу. Должно быть, прошла неделя после того, как я выбросил свою бритву, и сейчас у меня на подбородке, щеках и верхней губе уже выросла темная шерсть. Хотя шерсть – это у животных; с бородой я, думаю, стал больше походить на человека.

После князя Пиранезо было еще три истории: одна о том, как прятали драгоценности ганноверской короны после прихода пруссаков, еще одна – о пожилой паре, у которой была обезьянья лапка, они загадали на ней желание и оживили своего умершего сына, но из страха не впустили его[3]. Еще Сандор рассказал мне о сеньоре Санта-Анне. Она была женой диктатора Мексики, и однажды, когда она в сопровождении фрейлины и ливрейных лакеев выехала из дома в карете, на нее напали бандиты.

– Что значит ливрейный? – сказал я.

– Лакей в богато украшенной униформе, – сказал Сандор, – и в напудренном парике, полагаю.

Бандиты хотели отомстить генералу Санта-Анне, поэтому они заставили даму и ее людей, в том числе лакеев-дуралеев, раздеться и голыми ехать в Мехико. Они не причинили им вреда, просто заставили раздеться. Генерал так разозлился, что объявил награду за голову главаря – он хотел положить ее к ногам жены. Но главаря так и не поймали, зато пострадали сотни невинных людей, которых казнили через отрубание головы.

Жестокая история, правда? У Сандора все истории такие, полны мрачных событий и боли, и при этом захватывающие. Прошло четыре дня, и я задался вопросом: а будет ли еще одна? Интересно, спросил я себя, услышу ли я продолжение о Риме, и об улице Похищений, и о князе. На ужин у нас была еда из индийского ресторана и бутылка красного vino, и Сандор лежал на кровати и читал книгу под названием «Золотая ветвь»[4] какого-то там сэра Джеймса. Он накрылся старой розовато-серой простыней. Вы когда-нибудь замечали, что, когда шторы, покрывала и прочие вещи в таких местах, как меблированные комнаты «Шепардз-Буш», старятся, они всегда приобретают вот такой цвет? Наверное, это от пыли, и от некачественной стирки, и от солнечного света, и снова от пыли. Друг Тилли, Брайан, тот, который был в Индии, рассказывал мне, что розовато-серый – это цвет ковриков у нищих.

У Сандора было удивительное лицо, такое не забудешь. Один раз увидишь Сандора и больше ни на кого смотреть не захочешь. Во всяком случае, я так чувствую. Он не отличался привлекательностью. Вы тут же спрашиваете: если он не привлекателен, то что я подразумеваю под привлекательностью? Именно это я и подразумеваю. Большой рот с полными губами, большой нос, отвисшие и слишком впалые для человека, не достигшего тридцати лет, щеки, запавшие карие глаза – я таких темных никогда не видел, – тяжелая и чисто выбритая нижняя челюсть, похожая на острое лезвие. Это лицо становится прекрасным, когда он улыбается, особенно когда он улыбается именно тебе, а в последнее время Сандор мне улыбался очень часто. Волосы у него короткие, очень темные и густые, и одна прядь ниспадает ему на лоб. У него удивительной красоты руки, с длинными и тонкими пальцами, но не похожие на женские, потому что суставы крупные, а подушечки плоские.

Он отложил книгу, раскрытую, положил ее обложкой вверх, потому что никогда не пользуется закладками. А вот Мама вкладывала закладки даже в журналы, представляете? Сандор просто положил раскрытую книгу на пол, с улыбкой посмотрел на меня и сказал, что настало время рассказать мне часть той истории, которую он начал рассказывать, но так и не закончил.

– Пусть это будет нашим сериалом, – сказал он. – Нашей мыльной оперой, если хочешь; она будет напоминать тебе о том, чего тебе недостает.

Он знает, что мне недостает телевизора, хотя я никогда об этом не говорил, – просто упоминал, что привык смотреть телик. Именно это я и сказал ему, когда он спросил, чем я занимался. А что еще я мог сказать? Но истории мне тоже нравятся, даже больше, а сидя рядом с ним, я воспринимаю их как сказки на ночь. Сандор не мог рассказывать без сигареты. Это мне тоже нравится, хотя я не люблю их запах, потому что точно так же пахло, когда отец – мне тогда было три или четыре – закурил сигарету, а потом подозвал меня к себе и усадил на колено. Сандор затягивался очень глубоко, поэтому дым долго выходил из его рта, и казалось, что он никогда его не выдохнет и дым останется внутри, и он будет выдыхать огонь и серу.

Сандор откинул голову на стену – у кровати не было изголовья – и закрыл глаза. Улыбка исчезла с его губ.

– Князь, – сказал он, – был стар, когда началась наша история. В ней он у нас будет Принцем.

Я уже научился определять, когда он хочет, чтобы я задал вопрос.

– Что значит стар?

– Мы молоды, – сказал Сандор, и я понял, что эти слова доставили ему массу удовольствия. Он словно просмаковал эти слова. – Мы молоды, малыш Джо. Я хочу оставаться молодым вечно, а ты? – Я не ответил; я никогда об этом не думал, просто жил, и, по моему разумению, этого было достаточно. – Он был стар не только по нашим меркам, а по общим. Он был дважды женат. С одной женой он развелся, а другая умерла. У него были внуки, и к тому моменту они тоже были в преклонном возрасте. Таком, что вполне могли сойти за родителей Принцессы.

– Какой принцессы? – сказал я.

– Она была красивейшей женщиной в мире. – Сандор посмотрел на меня, как будто ожидая от меня возражений. Я просто кивнул. – А еще она была обычной маленькой девочкой, – сказал он, – вернее, была ею до поры до времени. Она родилась в деревушке на берегу моря. Ты хочешь спросить, в Италии ли, – но нет, не в Италии. Здесь, в Англии. Она была англичанкой. Когда князь Барнаба ди Пиранезо впервые увидел ее, она была знаменитой моделью, и ее лицо было на обложках всех журналов, хотя ей исполнилось всего двадцать два. А ему – шестьдесят восемь, но он был очень богат. Ты когда-нибудь слышал о ящерице-ядозубе, малыш Джо?

– Кажется, – сказал я, – это было в передаче о природе по телику.

Мой ответ вызвал у него смех.

– Тогда ты помнишь ее чешуйчатую морду, крохотные выпуклые глазки и жирное тело с розово-черными бородавками. Она очень красиво называется на латыни, эта ящерица. Heloderma horridum. Наш Принц выглядел именно, как H. Horridum, но Принцесса все равно вышла за него. Это тот же случай, что с Красавицей и Чудовищем, только это чудовище никогда не превратилось в прекрасного юного принца. Он уже был принцем – ведь он носил титул князя, – а для превращения, видишь ли, нужно нечто большее, чем женитьба. Предполагается, что нужна любовь, но я думаю, что там ее не было.

– Именно ее и похитили? – сказал я.

– О да, но пока ее еще не похитили. До этого еще несколько лет. – Сандор прикурил еще одну сигарету и несколько мгновений молчал. Я решил, что это конец первой серии, поэтому для меня стало почти шоком, когда он снова заговорил, на этот раз каким-то резким, грубым голосом. – У них было три дома. Один в Париже. Еще у них была большая квартира в Риме и дом на тосканских холмах недалеко от Флоренции. Принцу уже было семьдесят, у него сдавало сердце, но он все еще являлся большим боссом в бизнесе. Все еще был председателем – или как называется эта должность в парфюмерной империи Пиранезо – и имел офисы в Риме и Флоренции и магазины в Лондоне, Нью-Йорке, Париже, Амстердаме и один, естественно, на Виа Кондотти, на улице Похищений. Он находился там, в Риме, когда все случилось, когда ее похитили.

Я спросил, кто и когда похитил ее. Какие-то калабрийцы, сказал он. Знаю ли я, что из калабрийцев получаются лучшие похитители? Это общеизвестный факт в Италии. А я даже не знаю, что такое калабриец – для меня это звучит похоже на ядозуба. Но я всего этого не сказал. Я попросил, чтобы он продолжал, и Сандор сказал:

– Пока хватит. Продолжение следует.

– Ты бы записывал свои истории, – сказал я. – Из тебя, Сандор, мог бы получиться писатель.

Его лицо вдруг стало грустным, и он покачал головой: – У меня нет дара своеобразия. – А потом он сказал нечто лестное, нечто такое, что пробудило во мне желание прижаться к нему, чего я, естественно, сделать не мог. – Жаль, что у меня нет твоего воображения, малыш Джо.

Но он иногда все же что-то пишет. Он пишет письма. У него очень красивый почерк; линии, направленные вверх, он выводит тонко, а вниз – с нажимом, и буквы у него заостренные и очень ровные. Сандор послал меня купить бумагу и конверты, но был не очень доволен тем, что я принес. Написанное письмо он отправил сам, а потом пошел в библиотеку. В библиотеке Сандор пробыл долго-долго, он сам мне так сказал, хотя не признался, зачем туда ходил.

Мы никогда не получали писем. Это не совсем правда, потому что иногда, не очень часто, Сандор получал письмо от матери. Она живет в Норидже. Когда от нее приходит письмо, он открывает его не сразу, и его лицо становится пустым, когда он его читает.

– Я, малыш Джо, человек на довольствии, – однажды сказал он, прочитав очередное письмо матери. – Знаешь, что это такое? – Тогда я не знал. – Это человек, которому семья платит за то, чтобы он держался подальше от дома. Как ты думаешь, твои согласились бы платить тебе, чтобы ты не возвращался? Стоит попробовать.

– У них нет денег, – сказал я, но мой ответ не означал, что они отказались бы платить, если бы деньги были. Если б можно было получить грант, чтобы превратить своего сына в человека на довольствии, они бы первыми заполнили заявление.

Кроме писем от матери Сандора, больше никакой корреспонденции мы не получали. Слышали, как приносят почту, но не утруждали себя тем, чтобы специально спуститься за ней вниз, и забирали по пути. Однако после того, как Сандор написал первое письмо, он стал следить за тем, когда приносят почту. Вряд ли он ждал ответа, хотя я могу и ошибаться. Потом, в течение длительного срока, он написал еще несколько писем и только в марте сказал, что собирается переезжать. Не «мы», а «он».

– В Восточную Англию, чтобы быть поближе.

Я спросил его, поближе к чему. Сандор не любит, когда его о чем-то расспрашивают; он разрешает задавать вопросы только, как он говорит, на академичные темы. И еще – когда он, рассказывая историю, делает паузу и слегка приподнимает брови. Он не любит, когда его просят объяснить, что он сказал, но при этом сам, кажется, провоцирует на вопросы. Тогда он мне не ответил.

– Мне нужна машина. Где мне взять машину?

– Можешь купить ее или украсть, – сказал я.

– Или одолжить. – Сандор пристально смотрел на меня, и в его глазах таилась усмешка. – Что это с тобой? Почему у тебя так вытянулось лицо?

– А как же я? – сказал я. – Что будет со мной?

– Ты, естественно, поедешь со мной.

Вот тогда я впервые увидел те особые вещи, которые Сандор возил с собой: его собственность, движимое имущество. У него была дорожная сумка, набитая автомобильными номерами, и «дипломат», полный вырезок из газет. Ну, не только вырезок, там еще хранились фотографии и целые журналы. «Дипломат» случайно открылся, вот так я и узнал.

– Это личное.

Сандор произнес это хриплым, резким тоном, который я ненавидел. Но он успокоился, когда я закрыл «дипломат» и запер его, и рассказал мне историю о некоем князе Личникоффе, которого во время революции повесили на фонарном столбе. Неудивительно, что я иногда не чувствую разницы между выдумкой и правдой. В старой сумке, похожей на портфель, я нашел его паспорт. Он опять читал и не видел, как я рассматриваю документ. Новость, что его на самом деле зовут не Сандором, а Александром, стала для меня своего рода потрясением. В паспорте было много печатей, главным образом итальянских, но самая последняя – четырехлетней давности.

Мы уехали из Лондона на следующий день, прихватив все наши пожитки, в основном вещи Сандора, потому что у меня практически ничего не имелось. Я был нагружен ими, как осел, – или как лакей-дуралей.

– Похоже на название паба на Мейфэр, – сказал Сандор. – «Счастливый дуралей», Брутон-стрит, Запад-1.

– Ну да, я действительно счастлив.

Он улыбнулся:

– Это я должен быть счастлив.

С Ливерпуль-стрит поезд привез нас в Эссекс. Я никогда не путешествовал, практически нигде не бывал. Естественно, у меня не было паспорта, я даже не получал водительские права, хотя умел водить машину не хуже других. Дело в том, что я не из тех, кто способен выполнить тест, ответить на экзаменационные вопросы или пройти через другие испытания, не говоря уже о том, чтобы сдать их. На сельские просторы опускалась темнота, хотя еще не наступил вечер. Все вокруг выглядело серым, продуваемым ветрами и недружелюбным.

В Колчестере нам нужно было делать пересадку, и мы прождали полчаса.

– Это самый холодный вокзал во всей Восточной Англии, – сказал Сандор. – Серьезно, это общеизвестный факт.

Он рассказал мне историю; она была, по его словам, из «Тысячи и одной ночи». В ней говорилось об одном восточном дядьке, который хотел защитить свою дочь от мужчин, поэтому запер ее в коробке, коробку спрятал в ларец, ларец – в сундук, а потом выбросил ключ от сундука в море. Но ей все же удалось выбраться, и она встретила своего возлюбленного, и они убежали и жили счастливо до конца дней. Сандор сказал, что главная мысль истории в том, что, как бы тщательно людей ни запирали, они все равно выберутся, если очень этого захотят. Я ничего не сказал, но усомнился в том, что на практике такое возможно. Если бы все было так просто, никто не сидел бы в тюрьме.

Пока мы там стояли, проехал нориджский экспресс. Он идет от Лондона до Нориджа без остановок, и у него скорость под сто миль в час[5]. Мы узнали об этом от голоса, который сообщает о прибывающих поездах. Голос сказал: «Пассажиры второго перрона, просьба отойти от края платформы. Отойдите дальше от края платформы».

А потом мимо вихрем пролетел поезд. Только этими словами не описать, на что это было похоже; сомневаюсь, что я вообще смог бы это описать. Он с ревом прогрохотал мимо, и платформа содрогнулась. Толпа отшатнулась, как волна, и самое удивительное было в том, что все улыбались друг другу. Сандор улыбался, и я тоже. Не знаю почему – может, потому, что в этом экспрессе было нечто торжествующее, нечто необыкновенное и радостное, то, что открывало дорогу в новые миры, прочь от заурядного старого города, где жила мать Сандора.

– Это великий поезд! – сказал Сандор, вернее, проорал, перекрикивая рев.

Наш поезд тащился к другому перрону. Контраст был разительным, это напоминало шутку, и люди тоже заулыбались. Сандор устремил на меня осторожный взгляд.

– Это не вызвало в твоей памяти нечто, что ты хотел бы забыть? – сказал он.

– Нет, – сказал я, – не вызвало.

Хотя на самом деле вызвало.