Львы Сицилии. Сага о Флорио

Пролог Баньяра-Калабра, 16 октября 1799

Гул землетрясения, пробуждаясь в море, врезается в ночь. Набухает, растет, превращается в грохот, разрывающий тишину.

В домах спят люди. Кто-то просыпается от звона посуды, кто-то – от резких хлопков дверей. И все, как один, на ногах, когда дрожат стены.

Мычание, лай собак, молитвы, ругательства. Горы стряхивают с себя камни и грязь, мир опрокидывается.

Землетрясение доходит до предместья Пьетралиша, хватается за фундамент, яростно встряхивает дом.

Иньяцио открывает глаза, вырванный из сна волнами дрожи, идущими по стенам. Низкий потолок над головой, кажется, вот-вот упадет.

Это не сон. Это страшная явь.

Он видит, как кровать Виктории, племянницы, ходит ходуном по комнате. На скамье подпрыгивает железная шкатулка, падает на пол вместе с расческой и бритвой.

В доме слышны женские крики:

– Помогите, помогите! Беда!

Иньяцио вскакивает на ноги, но не убегает. Сначала нужно спрятать Викторию: ей всего девять лет, она до смерти напугана. Он тащит ее под кровать, в укрытие.

– Сиди здесь, слышишь? – говорит он ей. – Не шевелись.

Она только кивает. Не может говорить от страха.

Паоло. Винченцо. Джузеппина.

Иньяцио выбегает из комнаты. Короткий коридор кажется ему бесконечным. Он чувствует, как стена уходит из-под ладони, нащупывает ее, но она снова отступает, будто живая.

Он вбегает в спальню Паоло, брата. Сквозь щели в ставнях в комнату проникает слабый свет. Его невестка Джузеппина уже вскочила с кровати. Материнский инстинкт разбудил ее, подсказал, что над ее младенцем Винченцо нависла беда. Она пытается вынуть малыша из плетеной корзины, привязанной к потолочным балкам, но колыбель качается на сейсмических волнах. Женщина плачет, в отчаянии тянет руки, стараясь остановить страшные качели.

Шаль, прикрывающая ее голые плечи, падает на пол.

– Сынок! Бежим скорее! Пресвятая Мадонна, помоги нам!

Джузеппина успевает забрать из колыбели новорожденного. Винченцо открывает глаза и заходится плачем.

В суматохе Иньяцио замечает чью-то тень. Это Паоло, брат. Он вскакивает с постели, подбегает к жене, выталкивает ее в коридор.

– Уходим!

Иньяцио возвращается к себе.

– Подожди! Виктория! – кричит он.

Виктория в темноте под кроватью свернулась калачиком, обхватив голову руками. Он подхватывает ее и бежит прочь. Куски штукатурки отваливаются от стен, гул землетрясения нарастает.

Девочка вцепилась в него, чуть не рвет рубашку, тонкими пальчиками царапает ему грудь, так ей страшно.

Паоло на пороге, они бегут вниз по лестнице.

– Сюда, скорее!

Выбегают на середину двора, ударные волны становятся все сильнее. Какое счастье, что они вместе, впятером. Жмутся друг к другу, пригнули головы, закрыли глаза.

Иньяцио молится и дрожит, и надеется. Рано или поздно все заканчивается. Должно закончиться.

Время рассыпается на миллионы мгновений.

Как и нарастал, постепенно, гул стихает и вскоре угасает совсем.

Остается только ночь.

Но Иньяцио знает, что тишина обманчива. Ему рано пришлось постичь науку, которую преподносит землетрясение.

Он поднимает голову. Сквозь рубашку чувствует страх Виктории, дрожь ее тела, ее ноготки больно царапают кожу. Он читает страх и на лице невестки, замечает радость в глазах брата; видит, как Джузеппина ищет руку мужа, а Паоло отворачивается и идет к дому.

– Слава Богу, дом устоял! Днем посмотрим, нет ли трещин, все ли цело…

Винченцо улучил момент и громко заплакал. Джузеппина утешает его:

– Тише, тише, мой маленький, все хорошо.

Баюкая малыша, подходит к Иньяцио и Виктории. Джузеппине все еще страшно: Иньяцио слышит ее учащенное дыхание, чувствует запах пота, запах страха, к которому примешивается аромат мыла, исходящий от ее ночной рубашки.

– Виктория, как ты? Все хорошо? – спрашивает Иньяцио.

Племянница кивает, но не отпускает дядину рубашку. Иньяцио приходится разжать ее ручку. Он понимает ее страх: девочка, дочь его брата Франческо, круглая сирота. После смерти родителей ребенок остался на попечении Паоло и Джузеппины, единственных, кто мог заменить ей семью и дать крышу над головой.

– Я здесь. Не бойся.

Виктория молча смотрит на него, потом бросается к Джузеппине и крепко-крепко обнимает ее.

Виктория живет с Джузеппиной и Паоло с тех пор, как они поженились, то есть почти три года. Характером она похожа на дядю Паоло: замкнутая, молчаливая, гордая. Но сейчас это просто несчастный, испуганный ребенок.

У страха много лиц. Иньяцио знает, что его брат, к примеру, не будет стоять и плакать. Подбоченившись, он с мрачным видом осматривает свой двор, переводит взгляд на окружающие долину горы.

– Пресвятая Дева, сколько же это длилось?

Его вопрос повисает в тишине.

– Не знаю. Долго, – помолчав, отвечает Иньяцио. Он пытается успокоить внутреннюю дрожь. Лицо напряжено от страха, тонкие нервные руки подрагивают, желваки ходят под лохматой бородой. Он моложе Паоло, хоть и выглядит старше своего возраста.

Напряжение отпускает, сменяется слабостью. Иньяцио чувствует сырость утреннего воздуха, острые камни под ногами, тошноту. Он выскочил из дома босой, в одной ночной рубашке. Откидывает волосы со лба, смотрит на брата, потом на невестку.

Решение приходит в один миг.

Он бежит к дому. Паоло – за ним, хватает за руку.

– Куда ты собрался?

– Им нужны одеяла, – кивает в сторону Виктории и баюкающей младенца Джузеппины. – Оставайся с женой. Я схожу.

Не дожидаясь ответа, Иньяцио торопливо и вместе с тем осторожно поднимается по ступеням. На пороге останавливается, ждет, когда глаза привыкнут к полумраку.

Посуда, стулья – все валяется на полу. У кадки рассыпана мука, белое облачко еще кружит в воздухе.

У Иньяцио сжимается сердце: это дом Джузеппины, ее приданое. Это семейный очаг Джузеппины и Паоло, радушно приветивший и его, Иньяцио. Грустно сейчас видеть дом таким бесприютным.

Иньяцио колеблется. Он знает, что будет, если придет новая волна.

Нерешительность длится мгновение. Иньяцио бежит в дом, срывает с постелей одеяла.

Пробирается в свою комнату. Находит мешок с рабочими инструментами, хватает его. Видит железную шкатулку на полу. Открывает. Обручальное кольцо матери сияет в полумраке словно в утешение.

Кидает шкатулку в мешок.

В коридоре на полу валяется шаль Джузеппины: должно быть, невестка, убегая, обронила. Она никогда не расстается с ней, носит эту шаль с первого дня, как вошла в их семью.

Он хватает шаль, бежит к лестнице, спешно крестится на распятие у входа.

Через минуту земля снова начинает дрожать.

– Быстро прошло, слава Богу.

Иньяцио отдает брату одеяла, другим укрывает Викторию и, наконец, протягивает Джузеппине шаль. Та, спохватившись, ощупывает свои голые плечи, ночную сорочку:

– Но…

– Я нашел ее на полу, – объясняет Иньяцио, опуская глаза.

– Спасибо, – бормочет Джузеппина. Закутывается в теплую мягкую шаль, чтобы согреться. Дрожит не только от ночной прохлады – от тревожных воспоминаний.

– Зря мы стоим на улице. – Паоло распахивает дверь хлева. Корова мычит, будто возражая, а Паоло тащит ее за привязь вглубь сарая. Зажигает фонарь. Кидает охапки сена к стене.

– Виктория, Джузеппина, садитесь!

Это проявление заботы, Иньяцио знает, но тон у Паоло беспрекословный. Джузеппина и Виктория растерянно смотрят на небо, на дорогу. Они так и будут стоять во дворе всю ночь, если не сказать им, что делать. Это обязанность главы семейства. Быть сильным, защищать – вот задача мужчины, особенно такого мужчины, как Паоло.

Виктория и Джузеппина падают на кучу соломы. Девочка сворачивается калачиком, сжав кулачки перед лицом.

Джузеппина смотрит на нее. Смотрит и не хочет вспоминать, но коварная, гадкая память хватает за горло и затягивает в прошлое.

Ее детство. Смерть родителей.

Джузеппина закрывает глаза, тяжело вздыхает, отгоняя воспоминания. Пытается отогнать. Она прижимает к себе Винченцо, затем осторожно открывает разрез ночной сорочки. Ребенок мигом прилипает к груди. Ручкой мнет тонкую кожу, ноготками царапает ареолу соска.

Она жива, ее сын жив. Он не останется сиротой.

Иньяцио стоит на пороге. Внимательно смотрит на дом. В темноте он пытается определить, не просел ли фундамент, не покосились ли стены, но ничего не видит. Он не спешит делать выводы, но таит надежду, что на этот раз все обошлось.

Воспоминание о матери – порыв ветра в ночи. Мать смеется, протягивает руки, а он, маленький, бежит ей навстречу. Шкатулка в мешке вдруг кажется очень тяжелой. Иньяцио вынимает шкатулку, достает золотое кольцо. Сжимает его в кулаке, прижав руку к сердцу.

– Мама! – шепчет он едва слышно.

Это молитва, которая дает утешение. Это тоска по ласке, которой ему так не хватало. С семи лет. С тех пор, как умерла Роза, его мать. Шел 1783 год, год кары Господней, год, когда земля дрожала, пока от Баньяры не остались лишь обломки. Та катастрофа затронула Калабрию и Сицилию, тысячи людей погибли. В одну ночь землетрясение унесло несколько десятков жизней только в Баньяре.

Тогда он и Джузеппина тоже оказались рядом.

Иньяцио хорошо ее помнит. Худенькая бледная девочка стояла рядом с братом и сестрой и смотрела на два земляных холмика, отмеченные одним крестом: ее родители погибли под обломками дома.

Он был с отцом и сестрой; Паоло стоял чуть поодаль – руки сжаты в кулаки, хмурый взгляд подростка. В те дни оплакивали не только своих близких: родителей Джузеппины, Джованну и Винченцо Саффьотти хоронили в тот же день, что и его мать, Розу Беллантони, прощались тогда и с другими жителями Баньяры. Фамилии повторялись: Барбаро, Сполити, Ди Майо, Серджи, Флорио.

Иньяцио смотрит на невестку. Джузеппина поднимает глаза, их взгляды встречаются, и вдруг он отчетливо понимает, что ее преследуют те же воспоминания.

Они говорят на одном языке, чувствуют одну боль, несут в себе одно одиночество.

– Надо пойти посмотреть, как остальные, – Иньяцио машет рукой в сторону холма за Баньярой. Огоньки в темноте означают, что там жилье, там люди. – Ты что, не хочешь узнать, все ли в порядке у Маттии и Паоло Барбаро?

В его голосе нотки сомнения. Иньяцио двадцать три года, настоящий мужчина, но для Паоло он ребенок, тот, что прятался за родительским домом, за кузницей отца, когда их мать его ругала. Потом, при другой, новой жене отца, Иньяцио никогда не плакал. Просто смотрел на нее с нескрываемой ненавистью и молчал.

– Зачем? – Паоло пожимает плечами. – Дома стоят, значит, все в порядке. Сейчас ночь, темно, а Пальяра далеко.

Но Иньяцио с тревогой смотрит на дорогу, переводит взгляд на холмы, окружающие город:

– Нет, все-таки пойду, посмотрю, как они.

Он идет по тропе, ведущей к центру Баньяры, вслед ему летит ругань брата.

– Вернись! – кричит Паоло, но Иньяцио лишь машет рукой и мотает головой, мол, нет, уходит.

Он босой, в одной ночной рубашке, но словно не замечает этого. Нужно проведать сестру. Иньяцио спускается с холма, где лежит Пьетралиша, и быстро входит в город. Повсюду камни, обломки, куски штукатурки, разбитая черепица.

Вот бежит человек, у него рана на голове. Кровь блестит в свете факела, которым он освещает переулок. Иньяцио пересекает площадь, идет по узким улочкам, куда из дворов высыпали куры, козы, собаки. Кругом суматоха.

Во дворах женщины и дети громко молятся, перекрикиваются, чтобы узнать новости. Мужчины ищут в завалах заступы, мотыги, ящики с инструментами – единственное, что может обеспечить пропитание, что ценнее еды или одежды.

Иньяцио идет по дороге, ведущей в предместье Гранаро, где находится дом Барбаро.

Вдоль дороги виднеются каменные и деревянные лачуги.

Раньше здесь стояли настоящие дома – он тогда был мал, но хорошо помнит. Их разрушило землетрясение 1783 года. Кто мог, отстроил свое жилище заново из того, что удалось спасти. Кто-то сумел на месте руин построить большой и богатый дом, как сделал Паоло Барбаро, муж их сестры, Маттии Флорио.

Маттия сидит на скамейке босая. Темные глаза, строгий взгляд. Дочь Анна крепко вцепилась в ночную сорочку матери, на руках у которой спит малыш Рафаэле.

Как она сейчас похожа на мать! – думает Иньяцио. Он подходит к ней, крепко обнимает, не говоря ни слова. На сердце сразу становится тепло.

– Как вы? Паоло, Винченцо? А Виктория? – Она берет его лицо в свои ладони, целует глаза. Сдерживается, чтобы не заплакать. – Как Джузеппина? – Она снова обнимает его, и он чувствует запах хлеба и фруктов, запах дома.

– Все спасены, слава Богу. Паоло устроил их в хлеву. Я пришел узнать, как ты… как вы.

Со стороны хозяйственного двора появляется Паоло Барбаро. Зять. Он ведет за привязь осла.

Иньяцио чувствует, как Маттия вся сжимается от страха.

– Вот и хорошо! А я как раз направлялся к тебе и твоему брату. – Паоло запрягает осла в телегу. – Нужно ехать в порт – проверить лодку. Делать нечего, Иньяцио, поедешь со мной.

Иньяцио разжимает руки, одеяло падает.

– Прямо так? Я не одет.

– Ну и что? Чего стыдиться?

Паоло Барбаро невысокого роста, коренастый. Иньяцио, напротив, суховатый, стройный. Маттия смотрит на мужа, дети испуганно жмутся к ней.

– В комоде есть одежда. Можешь надеть… – говорит она брату.

– Тебя кто спрашивает? Что ты все время лезешь не в свое дело? – раздраженно перебивает ее Паоло и добавляет, обращаясь к Иньяцио: – А ты садись, пошевеливайся! Кто сейчас будет на тебя смотреть?!

– Маттия хотела мне помочь, – пытается встать на ее защиту Иньяцио. Ему больно видеть сестру с опущенной головой, с покрасневшими от унижения щеками.

– Вечно моя жена болтает лишнее! Поехали! – Паоло прыгает в телегу.

Иньяцио хочет возразить, но Маттия останавливает его умоляющим взглядом. Да он и сам прекрасно знает, что Барбаро никого не уважает.

Море вязкое, чернильного цвета, сливается с ночью. Иньяцио спрыгивает с телеги, едва они подъезжают к порту.

Перед ним продутая ветром бухта, песок и камни, защищенные острыми выступами гор и мыса Мартурано.

Возле лодок кричат люди, проверяют груз, натягивают канаты.

Здесь так оживленно, что кажется, будто сейчас полдень.

– Пошли! – Барбаро направляется к башне короля Рожера, где море глубже и пришвартованы большие суда.

Они подходят к судну. Это «Сан-Франческо ди Паола», баркас Флорио и Барбаро. Грот-мачта качается в такт волнам, бушприт тянется вперед, в море. Паруса сложены, такелаж в порядке.

Из трюма пробивается узкая полоска света. Барбаро вытягивает шею, прислушивается к скрипу, лицо его выражает одновременно удивление и досаду.

– Шурин, это ты?

– А кто, по-твоему? – Из люка появляется голова Паоло Флорио.

– Почем мне знать? После того, что случилось этой ночью…

Но Паоло Флорио больше не слушает его. Он смотрит на Иньяцио.

– И ты здесь! Что ж ты мне ничего не сказал? Взял и исчез. Давай сюда, живо! – Он исчезает в чреве судна, брат следует за ним. Зять остается на палубе, чтобы проверить левый борт, которым баркас ударился о каменный мол.

Иньяцио протискивается в трюм меж ящиков и холщовых мешков, которые из Калабрии должны отправиться в Палермо.

Это их работа – торговля, главным образом морская.

Совсем недавно в Неаполитанском королевстве случился большой переполох: мятежники изгнали короля и провозгласили Неаполитанскую республику. Этими заговорщиками были дворяне, распространявшие идеи демократии и свободы, как в революционной Франции, где полетели головы Людовика XVI и Марии-Антуанетты. Фердинанд и Мария Каролина, однако, проявили предусмотрительность и вовремя бежали при поддержке той части армии, которая осталась верна англичанам – историческим врагам Франции, опасаясь, что лаццарони, простолюдины, растерзают их со всей яростью, на какую только способны.

Но сюда, в калабрийские горы, докатилась лишь последняя волна той революции. Случались убийства, солдаты не понимали, кому подчиняться, а разбойники, которые всегда промышляли грабежом на горных тропах, не гнушались нападать и на торговцев на побережье. Из-за разбойников и революционеров передвигаться по суше стало рискованно. И пусть в море нет ни церквей, ни таверн, но там уж точно безопаснее, чем на дорогах королевства Бурбонов.

Внутри небольшого трюма душно. Цитроны в плетеных корзинах – они особенно ценятся парфюмерами, рыба – сушеная треска и соленая сельдь. В глубине трюма – кожи, готовые для отправки в Мессину.

Паоло проверяет мешки с товаром. В трюме стоит крепкий запах соленой рыбы, смешанный с кисловатым запахом кож.

Пряностей в трюме нет. До отплытия судна они хранятся дома. Влага и соленый морской воздух им вредны, пряности требуют бережного обращения. У них экзотические имена, когда их произносишь, представляешь себе солнце и лето, а на языке чувствуешь вкус: перец, гвоздика, калган, корица. Вот где настоящее богатство.

Иньяцио вдруг замечает, что Паоло сам не свой. Это ясно по его жестам, словам, заглушаемым плеском волн за бортом лодки.

– Что случилось? – спрашивает Иньяцио. Он боится, что брат поссорился с Джузеппиной. Его невестку не назовешь покорной, а именно такой надлежит быть жене. По крайней мере, жене, подобающей Паоло. Но не семейные дела тревожат брата, Иньяцио чувствует. – Что случилось? – повторяет он.

– Я хочу уехать из Баньяры.

Слова звучат в тишине, ненадолго воцарившейся между ударами волн. Иньяцио надеется, что он не так понял, хотя знает, что Паоло и раньше думал об этом.

– Куда? – спрашивает Иньяцио скорее настороженно, чем удивленно. Он боится. Его охватывает неосознанный, древний страх, он как зверь, дышит в лицо горечью бесприютности.

Маттия и Паоло всегда были рядом. Теперь у Маттии своя семья, а Паоло хочет уехать. Оставить его одного.

Брат понижает голос. Переходит на шепот.

– По правде говоря, я давно об этом думаю. Сегодняшняя ночь убедила меня, что это правильное решение. Я не хочу, чтобы Винченцо рос здесь, не хочу подвергать его опасности, не хочу, чтобы он погиб под обломками своего дома. И потом… – Он смотрит на Иньяцио. – Я хочу добиться большего, брат. Мне мало этого города. Мне мало этой жизни. Я хочу в Палермо.

Иньяцио открывает рот, чтобы ответить, но не может. Он растерян, чувствует, что слова рассыпаются в прах.

Конечно, Палермо. Это очевидный выбор: Барбаро и Флорио, как их называют в Баньяре, владеют там лавкой пряностей.

Иньяцио вспоминает. Все началось примерно два года назад с фондако – небольшого склада, где хранились товары, которые они закупали вдоль побережья, чтобы затем перепродать на острове. Сначала это было продиктовано необходимостью, но вскоре Паоло понял, что дело может оказаться прибыльным, если расширить торговлю в Палермо, ведь сейчас это один из важнейших портов Средиземноморья. Так небольшой склад превратился в лавку. К тому же в Палермо много выходцев из Баньяры, думает Иньяцио. Это оживленный, богатый город, он откроет новые возможности, особенно сейчас, когда там обосновались бежавшие от революции Бурбоны.

Иньяцио кивает в сторону палубы над ним, где слышны шаги зятя.

Нет, Барбаро пока не знает. Паоло знаками велит Иньяцио молчать. Чувство одиночества сжимает Иньяцио горло.

Возвращаются домой молча. Баньяра, пленница остановившегося времени, ждет рассвета нового дня. Вот и Пьетралиша, братья входят в хлев. Виктория спит, и Винченцо тоже. Только Джузеппина бодрствует.

Паоло садится рядом с женой, та, настороженная, даже не шелохнется.

Иньяцио ищет место на соломе, ложится рядом с Викторией. Девочка вздыхает. Он машинально обнимает ее, но сам не может уснуть.

Трудно принять такое известие. Как он справится один, ведь он всегда жил с ними?

Рассвет проникает сквозь щели в дверях и рассеивает темноту. Золотой свет – предвестник надвигающейся осени. Иньяцио поеживается от холода: спина и шея у него затекли, в волосах полно соломы. Он осторожно будит Викторию.

Паоло уже встал. Он ворчит, а Джузеппина баюкает плачущего малыша.

– Нужно вернуться домой, – решительно заявляет она. – Винченцо надо переодеть, и вообще, я не собираюсь оставаться здесь. Неприлично это!

Паоло ворчит, распахивает дверь: в сарай врывается солнце. Дом уцелел, и сейчас, на рассвете, они видят кругом мусор и куски черепицы. Но, главное, дом стоит, на его стенах нет трещин. Она шепотом благодарит Бога. Можно вернуться домой.

Следом за Паоло к дому идет Иньяцио, за ним – Джузеппина. Он чувствует ее нерешительную поступь, готовый в любой момент помочь.

Они переступают порог. На кухне повсюду разбитая посуда.

– Пресвятая Богородица, вот горе-то! – Джузеппина крепко держит младенца, который раскричался не на шутку. От ребенка пахнет прокисшим молоком. – Виктория, помоги мне! Прибери здесь, я не могу одна. Шевелись!

Девочка, отставшая от всех, входит в дом. Ищет теткин взгляд, но та не смотрит в ее сторону. Плотно сжав губы, девочка принимается собирать осколки. Она не будет плакать, не должна.

Джузеппина идет по коридору, куда выходят спальни. Каждый ее шаг – это стон, от которого сжимается сердце. Ее дом, ее гордость, полон мусора и обломков. Понадобится несколько дней, чтобы навести здесь порядок.

Она заходит в комнату и первым делом моет Винченцо. Кладет его на перину, чтобы помыться самой. Малыш резвится, пытаясь схватить себя за ножку, и заливается радостным смехом, когда у него получается.

– Ангел мой, – говорит она ему. – Любовь моя!

Винченцо – ее сокровище, ясная звездочка. Тот, кого она любит больше всего на свете.

Джузеппина надевает домашнее платье. На плечах все та же шаль, концы которой она завязывает за спиной.

Паоло заходит в комнату в тот самый момент, когда она кладет сына в колыбель.

Он распахивает окно. Октябрьский воздух врывается в комнату вместе с шелестом деревьев – буковая роща уже краснеет у гор. Сорока трещит в огороде, за которым ухаживает сама Джузеппина.

– Мы не можем оставаться здесь, в Пьетралише, – говорит Паоло.

– Почему? Дом ненадежен? Где-то трещины? – Джузеппина застывает с подушкой в руках.

– Крышу надо починить, но дело не в этом. Мы должны уехать отсюда. Из Баньяры.

Джузеппина не верит своим ушам. Подушка падает у нее из ее рук.

– Почему?

– Потому. – Голос Паоло звучит так, что сомнений не остается: за этим лаконичным ответом стоит твердое решение.

– Как? Уехать из моего дома? – Она смотрит прямо перед собой.

– Из нашего дома.

Из нашего дома? Джузеппина стоит перед мужем, стиснув зубы. Это мой дом, думает она с обидой, мой, это мое приданое, а ты и твой отец всегда хотели денег, много денег, и все вам было мало… Джузеппина прекрасно помнит бесконечные споры о приданом, которое хотели получить за нее Флорио. Чего стоило угодить им! Она-то вовсе не хотела замуж. И вот теперь он решил уехать? Почему?

Нет, нет, зачем ей знать? Она выходит из комнаты, бежит по коридору, подальше от этого разговора.

Паоло идет за ней.

– На стенах трещины, с крыши упала черепица. Если тряхнет еще раз, все посыплется нам на голову.

Они входят на кухню. Иньяцио сразу все понимает. Ему известны приметы надвигающейся бури, и сейчас она неминуема. Кивком он отсылает Викторию прочь, та бежит к лестнице, на улицу. Иньяцио отступает в коридор, но остается за порогом: он боится резкости Паоло и гнева невестки.

Из этой ссоры не выйдет ничего хорошего. У них никогда не выходит ничего хорошего.

Джузеппина берет веник, чтобы подмести муку.

– Так почини, ты глава семьи. Или найди работников.

– Я не могу сидеть дома и следить за работниками, у меня нет на это времени. Если я не выйду в море, нам нечего будет есть. Я курсирую с товаром между Неаполем и Палермо, но я не хочу всю жизнь быть бедняком из Баньяры. Я хочу достичь большего – ради себя, ради своего сына.

У нее вырывается восклицание – что-то между презрением и грубым смешком.

– Ты всегда останешься бедняком из Баньяры, даже если пробьешься ко двору Бурбонов. Думаешь, деньги смогут тебя изменить? Ты плаваешь на судне, купленном в складчину с зятем, а он обращается с тобой хуже, чем с прислугой.

Джузеппина возится с посудой.

Иньяцио слышит стук тарелок друг о друга. Видит порывистые движения невестки, ее согнувшуюся над лоханью спину.

Он понимает ее чувства: злость, растерянность, испуг. Тревогу.

Он испытывает то же начиная с прошедшей ночи.

– Мы должны уехать в ближайшее время. Нужно предупредить твою бабушку, что…

Тарелка летит на пол.

– Я никуда не уйду из своего дома! Даже не думай!

– Твой дом! – у Паоло готово вырваться крепкое словцо. – Твой дом! Ты все время твердишь об этом, с тех пор как мы поженились. Ты, твои родственники, твои деньги! Я, я содержу тебя, ты живешь на заработанное мною!

– Да. Это мой дом, он достался мне от родителей. Ты и мечтать не мог о таком. Жил на сеновале у своего зятя, забыл? Ты получил дукаты от моего отца и дяди, а теперь решил уехать отсюда?

В гневе она швыряет на пол медную кастрюлю.

– Я никуда не поеду! Это мой дом! Крыша сломана? Починим! Без тебя починим, ты же всегда в море! Уезжай, уходи, куда хочешь. Мы с сыном останемся в Баньяре.

– Нет. Ты моя жена. Сын мой. Будешь делать то, что я велю. – Тон у Паоло ледяной.

Джузеппина бледнеет.

Она закрывает лицо фартуком, бьет себя по лбу кулаками в бессильной ярости, требующей выхода.

Иньяцио хотел бы вмешаться, успокоить ее и брата, но не может, не должен, поэтому отводит взгляд, сдерживается.

– Негодяй, хочешь отнять у меня всё? Всё! – рыдает Джузеппина. – Здесь моя тетя, бабушка, могилы моего отца и моей матери. А ты, ты ради денег хочешь, чтобы я пожертвовала всем? Что ты за муж такой?

– Прекрати!

Она не слушает его.

– Нет, говоришь? Нет? Куда мы поедем, черт возьми?

Паоло смотрит на осколки глиняной тарелки, отодвигает один носком ботинка. Он ждет, пока рыдания жены стихнут, прежде чем ответить.

– В Палермо, где мы с Барбаро открыли лавку пряностей. Это очень богатый город, с Баньярой не сравнишь!

Он подходит, гладит жену по плечу. Неловкий, грубоватый жест, но в нем робкое проявление заботы.

– Кроме того, в порту живут наши земляки. Тебе не будет там одиноко.

Джузеппина стряхивает руку мужа.

– Нет, – рычит она. – Я не поеду.

Тогда светлые глаза Паоло каменеют.

– Нет – это говорю я. Я твой муж, и ты поедешь со мной в Палермо, даже если придется тащить тебя за волосы до самой башни короля Рожера. Собирай вещи. На следующей неделе мы уезжаем.