Мачо не плачут

История первая, про колбасу и клубнику

А потом началась весна. Сосульки-фаллосы и все такое. На тротуарах снега уже не было, а на газонах, под деревьями, он еще лежал — грязный, сопливый. Смотреть на него было неловко, как на повешенных в Нюрнберге вождей Рейха. По Фонтанке плыли последние льдины с вмерзшим мусором. На некоторых скакали наглые вороны. Дети с ранцами на узеньких спинах опирались о чугунные решетки и спорили, чья льдина приплывет к мосту первой.

По утрам мимо Цирка я ходил в редакцию. Черный Летний сад был закрыт на просушку. Над деревьями истерично орали птицы. Возле парадной, где мне, пятнадцатилетнему, делала оральный секс здоровенная пьяная тетка, лежали высохшие собачьи какашки. Всю неделю небо висело низко. Асфальт был сухим, а воздух, наоборот, мокрым и пах гнильцой. Погода напоминала девственницу, которая все для себя решила, просто еще не нашла, с кем переспать. То есть выйти на улицу в рубашке было бы преждевременно, но это все равно была весна.

И был день, и не было денег. Неделю назад в восемь было уже темно, а теперь и в полдесятого еще не очень. Я вышел из издательства и понял, что все началось по-настоящему. Первый раз за полгода по набережным бродили толпы людей. Девушки кое-где уже без колготок, с наглыми белыми ногами. Одноглазый циклон перегрыз глотку антициклону, или Гольфстрим потек вспять, и водоросли Саргасова моря сварились в суп, а может, случилось что-то еще. Вконец ошалевшие городские дурачки стали вдруг очень заметны. Все часы в городе отчаянно врали, не сумев разобраться, куда же перевели это сумасшедшее летнее время. Парни с «Балтиками» хватали дам за руки и куда-то звали. Те смеялись. Никто не обижался.

Разумеется, я напился. Ночь была самой первой, самой прекрасной. Я не мог предать этот жирный мрак и мокрый воздух. Долго занимал денег, а потом сидел в «Montreal-Steake» за тесным двухместным столом и рассматривал прищуренные глаза красивой барменши. Над головой гирляндой висели ржавые чайнички. Дизайн в «Монреале» еще тот. Я думал о том, что сегодня кто-то непременно расстанется с невинностью — уж такая ночь!

С утра ко мне зашел Глеб — с новой подружкой и несколькими бутылками пива в рюкзаке. Рюкзак назывался «Jan Sport» и стоил кучу денег. Девушку звали Оля. Все подружки Глеба похожи на манекенщиц. У этой были чересчур длинные ноги и крошечный круглый бюст под футболкой. Казалось, что в этих ногах не одна коленка, а минимум три.

Глеб крутил колесико настройки радио и одновременно запихивал пиво в морозилку.

— Погода-то какая, а? нет, какая погода! ты вчера где был? ходил куда-нибудь? ты чувствуешь погоду? тетки ходят... и воздух... ух!.. ты чувствуешь?

Как обычно с утра, пиво поразило терпким вкусом. На этикетке бородатый Степан Разин щитом прикрывал пах.

— Как дела?

— Как у тебя?

— Редко мы стали видеться, а?

— Типа того.

Горлышком своей бутылки Глеб коснулся моей и сказал, что рад меня видеть. Ему было жарко. Он вытаскивал из кармана брюк платок и вытирал мокрое лицо.

— Ну, расскажи! Как ты?

— Нормально. У меня все нормально.

— Супер! Я рад! Как личная жизнь?

— Ничего.

Интересно, его когда-нибудь бросали девушки из-за того, что он слишком много пьет?

— А с работой?

— Да так. Тоже нормально.

— Платят?

— Иногда.

Похмельные утра отличаются от обычных не так и сильно. В первом случае хочется горячего острого мяса. Во всех остальных — горячего сладкого кофе. Даже сквозь радио было слышно, как во дворе кто-то орет весенними голосами.

Хорошо выпить пива в такое утро. Вам знакомо ощущение, что наступающий день будет очень важным? Что именно сегодня все произойдет?

— Погода-то какая!

— Да-а-а...

— Что ты делаешь летом?

— Не знаю. Еще не думал. Денег нет.

— Посмотри, какая погода!

— Погода просто отличная!

— Поехали в Гоа?

— Денег нет.

— А много и не надо.

— Совсем нет. Нисколько.

— Сто долларов? Не смеши меня!

— А дорога?

— Ну, и плюс дорога.

— Сто долларов?

— О том и речь! О том и речь! На месяц, а? В Гоа, а?

Глеб задирал брови, опрокидывал в рот бутылку, фыркал и вытирал мокрое лицо. Гоа — это штат в Индии. «Вся продвинутая молодежь должна отдыхать в Гоа!» — орал Глеб. Уже лет тридцать в тамошние бухты со всего мира съезжаются любители модной музыки и легких драгс. Глеб уже бывал в Гоа. Теперь каждую весну он ищет компаньонов, чтобы съездить еще раз.

— Из Бомбея до Пондишери едем на автобусе. Четыре доллара с человека. А тут... короче, тут такая как бы скала. Объезжаем — хоп! Пальмовый лесок! Все, приехали! В леске стоят палатки. У тебя есть палатка?

— Нет.

— Не важно! Палатку найдем! Местечко называется Анджуна. Не знаю, как переводится. Пальмы, палатки и ходят голые люди. Нет, хочешь — можешь ходить одетый. Никто слова не скажет! Лично я ходил голый. Супер! Ты не подумай — ничего такого! Там даже дети есть. Тоже ходят голые. Люди со всего света приезжают в Гоа, чтобы ходить голыми. И мы будем! И Оля — правда, Оля? Там есть хиппи, которые еще со времен этих... короче, «Битлз»... с тех времен ездят в Гоа. Сандаловыми деревьями пахнет. Сан-да-ло-вы-ми! Причем все дешево. Продукты — fake! Доллар в сутки! Может быть, даже полдоллара. В деревне там есть настоящие слоны. Энергетика — положительная! Вечером на танцульки пойдем. В Гоа сводят настоящие ди-джеи. Не всякие грувы, а... В общем, ты понимаешь. Так отжигают! Песчаный пляж, гашиш и танцы, а? Пес-ча-ный! Понимаешь? И всего сто долларов!

Длинным чистым пальцем Глеб рисовал на столе карту штата Гоа. Слева от заварочного чайника пыхтел мокрый и сильный, как гиппопотам, Индийский океан. Сквозь немытые с прошлой весны окна светило солнце. Пиво было именно такое, как я люблю. Светлое, но не совсем вода, а... в общем, хорошее пиво.

Мы обсудили, сколько может стоить билет до Бомбея. Глеб сказал, что если что, он одолжит мне немного денег. Оля спросила, есть ли в его Гоа приличный душ? После купания в соленой воде волосы нужно обязательно сполоснуть. Иначе это вредно.

— А джунгли?! Ты когда-нибудь был в джунглях? То есть в реальных джунглях? Ты сидишь в шезлонге, вокруг трава, а из нее торчит чья-то кожаная спина. Просто торчит из травы. Ну, как будто чей-то хребет. В длину — метра три. Извивается. Не знаю, может это... ну, там крокодил... Один раз я пошел в душ. Включил воду, жду, пока попрохладнее потечет...

— То есть душ там все-таки есть?

— Да отстань ты со своим душем! Вода... короче, жду, пока протечет...

Я достал всем еще по бутылке. Они пили медленно, зато я очень быстро. Пиво не успевало остыть даже в морозилке. Если ты пил вчера, то сегодня уже после пары бутылок у тебя начнет рябить в глазах. Ощущение, будто голова набита грязной ватой из матраса.

Солнце выкарабкалось за крыши домов, привело себя в порядок и порулило дальше. Оказавшись на улице, мы решили, что обязательно найдем магазин с ХОЛОДНЫМ пивом. «Запотевшим, да?» — поднял бровь Глеб.

На углу Моховой сумрачный алкаш лениво бил подружку. У той был неправдоподобно сизый нос. Прохожие улыбались и не вмешивались — весна! Пробегали странные трехногие собаки. Может, действительно уехать? Эти улицы... каждый день одно и то же... В «Кузнечике», рядом с кафе «Роксана», мы отыскали-таки свое запотевшее пиво. В магазине стоял полумрак. Продавщицы с тоской смотрели на сверкающую в дверном проеме улицу. Глеб настоял, чтобы все пили темное, густое «Мартовское». Пиво отдавало ячменным кофе.

— Куда пойдем?

— А куда можно? Сколько времени?

— На самом деле еще рано. Давайте просто гулять. Я рассказывал, как с двумя французами собирался на паях ехать в джунгли на слоне?

— А я рассказывал, почему «Мартовское» пиво так называется?

— Ну, почему?

Мы постояли у магазинчика и зашагали к... просто зашагали. В стеклах машин отражалось ослепительное солнце. На первом этаже на чьем-то подоконнике стояла миска с вонючими рыбьими головами. Вокруг нее, как поросята вокруг свиноматки, пристроилось несколько кошек. Они сосредоточенно жевали и прижимали уши к голове. У них были острые лопатки и раздутые дистрофические животы. Это была солнечная сторона улицы. В грязных кошачьих шкурках пряталось золотистое сияние.

Было почти по-летнему тепло. Над домами висело небо, голубое, как Элтон Джон. Тополя напоминали искалеченную Венеру Милосскую. Вместо отломанных рук они решили отрастить себе пару дюжин пальцев непосредственно из торса. Прохожие шалели оттого, что из дому можно выйти просто в свитере. Все щурились и улыбались. Ходили потрясающие девушки. Интересно, это пиво или они на самом деле как-то особенно хороши весной?

Хотелось сесть, но это было непросто. После долгих месяцев зимы скамейки были грязные, серые. Возле каждой темнела лужа. Где почище, сидели торжественные бабушки. В платках и тесных пальтушках они напоминали снеговиков особой, жароустойчивой породы. Я уже сто лет никуда не ездил. Забыл, каково это: проходить таможенный контроль... в магазинах разговаривать по-английски.

— Если бы я там не был, я бы ничего тебе не обещал. Понимаешь? Но я там был! Я все это видел сам! Идешь по улице... просто по улице... как эта... а посреди дороги в позе лотоса сидит голый мужик. С бородой. Пишет чего-то. Experience, а? Я как-то шел по Мадрасу, а ко мне подходит парень и говорит: «Мистер, давай я тебе ботинки почищу». Какие, блин, ботинки?! Я в кедах шел! В тех, помнишь? А он говорит: «Вы, белые люди...»

— Ты рассказывал эту историю раз пятьсот.

— В Индии в магазинах говорят по-английски?

— Только по-английски!

Я допил бутылку и бросил ее под дерево. Взметнулся фонтанчик грязи.

— Should we stay, or should we go?

— Действительно. Чего мы здесь встали? Мне не нравится, что мы здесь встали.

От магазина с «Мартовским» отходить не хотелось. Я гадал: когда же Глебу надоест меня угощать? После очередного захода Оля начала озираться, потом отдала Глебу свое пиво и сказала, что сейчас придет. «Начина-а-ается», — сказал он. Я держался. Стоит начать — дальше будешь исчезать в подворотнях каждые двадцать минут.

На балконе дома напротив несколько мужчин что-то пили из белых стаканчиков. Когда Оля вышла из-под арки и забрала у Глеба бутылку, они переглянулись и громко заржали.

— Может, действительно куда-нибудь пойти?

— Например?

— Может, в «Fish Fabrique» пойдем?

— Посмотри на часы. В такую рань клубы еще закрыты.

— У тебя деньги есть?

— Нет. И не было.

— Ага. Что же делать?

— Придумай чего-нибудь.

— Я думаю. Мне ничего не придумывается.

— Пошли в сквот, к речникам?

— К речникам?

— Да хоть к горнякам! Только давайте уже пойдем!

— Оля, у речников собака.

— Я не боюсь собак.

— Я боюсь.

В подвале на Чайковского Глеб купил пива для нас и «Алазанской Долины» для речников. Не доходя до набережной Невы, мы свернули в выкрашенную зеленым арку. Проход изгибался томно, как женские ноги на старых порнооткрытках. На стене, рядом с парадной, черным фломастером было написано «Nirvana», ниже ручкой «Ельцин — шакал», а еще ниже нацарапано непременное «хуй».

По слухам, пару веков назад в доме речников жил кто-то из знаменитых жуликов. Казанова или Калиостро, а может, барон Мюнхгаузен. Лестницу перестали убирать сразу после того, как гость освободил помещение.

На третьем этаже Глеб долго звонил в неработающий звонок и стучал. Нам открыл парень в футболке с надписью «Hash is the Smash» и застиранном «Левайсе». За ним выскочил огромный оскаленный дог. Унюхав запах алкоголя, дог успокоился и исчез. Парень что-то буркнул, ушел в глубь квартиры, вернулся, пнул собаку, полез за сигаретами, попробовал закрыть перед нами дверь и спросил, какого хрена нам надо.

— Денис дома?

— Денис в Гамбурге.

— Давно?

— Уехал покупать пластинки и "Е".

— Когда вернется?

— Чего ты хотел?

— Мы посидим?

Парень чуть не заскрипел от досады. Мы все равно прошли. В прихожей паслось стадо велосипедов. Несколько модных «Scott», остальные древние и пыльные. В комнате стояли компьютеры. Они гудели и играючи создавали четырехмерные модели Вселенной. Чуть выше взгляд упирался в сгнившие доски, торчащие из-под отвалившейся штукатурки. По углам стояли плоды творчества аборигенов. Скульптуры напоминали останки очень вымерших животных. К размалеванной стене был гвоздем прибит человеческий череп.

«Клуб Речников» это второй по известности петербургский сквот. Пустующий дом, захваченный художниками, наркоманами и музыкантами. Место считалось модным. Понятия не имею, почему у него такое название. К флоту никто из аборигенов отношения не имеет, это точно. Целыми днями они варили скульптуры из металлического мусора и иногда давали концерты в кислотных клубах. Насколько я понимаю, гонораров хватало не только на алкоголь, но и на дорогостоящий кокаин.

Снаружи солнце стояло в просвете каждой улицы. Черные лужи на белом асфальте слепили глаза. Попадаешь в помещение и в глазах еще долго скачут огнедышащие солнечные кошки. Я выставил бутылки на стол. Упал в истрепанное кресло.

Пиво открывали долго. Потом взялись за вино. Штопора не было. Парень в «Левайсе» перерыл всю квартиру, а оказалось, что бутылки запечатаны пластиковыми пробками. Я кричал, что за секунду открою вино ножом. Глеб отпихнул меня и принялся поджигать пробку спичками. Запахло паленой химией. Вокруг стола, помимо хозяев, сидело несколько датчан и странная девушка в шапочке из кошачьей шкурки. Все в такт музыке качали ногами.

— Ты можешь представить людей, которые живут в Алазанской долине? Это же реальное место! Нет-нет! Я тебе говорю, на самом деле есть такая долина! Долина реки Алазань. Или... э-э-э... Алазанка. Там кто-то живет! Представляешь?! Где вы прописаны? В Алазанской долине! Или в городе Малага! Или в провинции Бордо! А? Ты понимаешь? Это же оскорбление моей личной личности!

«Левайс» сидел напротив меня и чистил воблу. Рыба напоминала жертву автокатастрофы. Мне хотелось называть парня хакером. Кадыкастая шея, жилистые ноги, крашеная шерстка на черепе. Обувь, разумеется, с толстой подошвой. В соседней комнате кто-то пытался танцевать. Глеб общался с датчанами.

— Вы голландцы?

— Нет. Я из Дании.

— А правда, что в Голландии детей учат, что у человека четыре пола? В смысле два обычных, плюс гей и лесби?

— Я не знаю.

— Почему?

— Потому что я не голландец.

— А откуда ты?

Отыскать в квартире туалет было по силам только опытному следопыту. В туалете имелась жуткая железная раковина с желтым краником. Глеб каждый раз подолгу мыл в ней руки. Он чистоплотный, этот Глеб. Жить с таким парнем в одной палатке будет несложно. Девушке слева я сказал, что мы уезжаем в Гоа.

— Where?

У нее было лицо, похожее на булочку с изюмом. Наискосок через грудь висела маленькая сумочка. Наверное, внутри лежали девушкины деньги. Она придерживала сумочку рукой, даже когда пила вино. Европейцы все такие.

Пустые бутылки тут же убирали со стола. Все было настолько отлично, что можно было умереть, хотя умирать было немного жалко, уж слишком хорошо все было... особенно девушки. Разумеется, я уеду. Я, этот замечательный Глеб и его Оля. Будем ходить голыми, почему нет? Интересно, как выглядит голая Оля?

Ждать не хочется, вот что плохо. Хотя чего-нибудь, наверное, можно сделать уже сегодня. Например, занять у Глеба денег.

— Потому что вы любите драгс?

— Почему сразу драгс? Совсем не драгс.

На вкус пиво начинало горчить. Это значит, что нужно чего-нибудь съесть. Я поискал воблу. На столе валялась только ее белая голова. Просоленный глаз рассматривал меня с хитрым прищуром.

— Прямо на холмах! Совершенно официально! Причем... you know?.. это не наша анаша. Это реальный индийский гашиш! Ре-аль-ный!

— Я понимаю.

Потом я еще раз сходил за пивом. Город успел прогреться по-настоящему. Когда я вернулся, Глеб кричал, что давайте послушаем «Jamiroquire», кассета у него с собой. Лица менялись. Кто-то прощался и уходил совсем. Я хотел взять сигарету, но почему-то выпил вина. Хотелось сказать: как хорошо, что мы сидим именно вместе. Таким отличным коллективом. Но вдруг меня бы не поняли? Я не знал, как поступить.

Слева кто-то бубнил:

— У него еще такая шапочка из полартекса... знаешь шапочки из полартекса?.. лично я не догоняю такие шапочки из полартекса... у них еще козырек такой... полартексовый...

Собеседник отвечал концептуально:

— Я говорил, от чего сегодня проснулся? От того, что окружающая реальность напала на меня и пыталась порвать на куски. Представь, от такого проснуться?

Потом Глеб увел Олю в прихожую. Скоро там начало что-то шумно падать. Может быть, стадо велосипедов сорвалось с привязи и набросилось на них? Первое, что я увидел, выскочив, это мокрое лицо Глеба. Он держал девушку за волосы и лупил по лицу. Оля орала. Вокруг сразу стало тесно. Все махали руками, кричали, толкали друг друга, порывались куда-то бежать. В давке кто-то упал. Я наступил ему на руку.

Когда Глеба увели в комнату, Оля выскочила следом и с размаху ударила его ногой. Некоторое время все бегали по комнатам. Потом Оля громко хлопнула дверью. Я влил в себя сразу полбутылки пива. Глеб ладонями тер щеки и мелко сплевывал на пол. Датчане смотрели на него с ужасом. Молодой человек в растаманском берете попросил, чтобы Глеб все-таки ушел. Тот не спорил. Я ушел вместе с ним.

— Что случилось?

— Да пошла она!

— Не грузись. Только не грузись, ладно?

— Дай сигарету.

Считается, что определить пьяного можно по запаху или шатающейся походке. Это не так. Главное, это новая, неаристотелева логика. Сознание начинает шатаясь бродить по кругу. Через несколько часов после начала вечеринки кто-нибудь обязательно начнет водить по лицам соседей плоскими зрачками и шептать: «А вы, значит, ко мне вот так? Ну что ж! Я думал, вы... а вы, значит, вот так, да?» Поворот головы на три четверти, поджатые губы. Спорить не стоит. Очень скоро собутыльник и сам не сможет сформулировать, чего, собственно, хотел.

Начинало темнеть. Пахло лужами, теплом и бензином. В запахе было что-то сандаловое. Сан-да-ло-во-е! Фонари горели, но кому они теперь были нужны? Кошки кричали во дворах, словно маленькие дети. Или это и были дети, которые не давали бедным родителям поскорее запрыгнуть в постель? Этим вечером все должны были оказаться в постели.

На Литейном мы поймали такси. Водитель был старый, прокуренный. Когда он говорил, в горле у него что-то булькало. Светофоры были похожи на девушек в красно-желто-зеленых юбках. Водитель спрашивал, что такое клуб «Мама», а Глеб кривил губы. Как же ты возишь людей, если настолько не знаешь город? Хочешь, я проведу для тебя экскурсию? А? Только рублевич со счетчика скинь, ладно?

Почему-то мы вылезли у Пяти Углов. Никто бы не усомнился, что только здесь и можно вылезти. Встав рядом, мы пописали посреди темного двора. Заглянули в пару кафешек с одинаковыми пластиковыми столами и светлой «Балтикой» по полдоллара кружка. В третьем по счету продавались вареные раки. Там мы тоже не остались. Вместо этого сели в «Семирамиде» на Стремянной. Не спрашивайте почему. «Семирамида» нравилась мне еще меньше, чем предыдущие заведения.

— Дура она, эта Оля.

— Да ладно тебе.

— И кафе это — отстой!

— Типа того.

— За тебя!

— Хинди-руси бхай-бхай!

День был будничный. Посетителей в кафе было немного. Барменша сказала, что холодного пива у них нет. Глеб выпятил нижнюю губу и сказал, что как раз пиво нам нужно теплое. Зато, если холодной будет шаверма, он готов даже немного приплатить. Барменша сказала: «Чего-о?»

В кафе были деревянные столы и стулья с неудобными спинками. За окном спускалась настоящая весенняя ночь. Потом зашли две девушки. Заказали себе по пиву и дешевое мясо. Одна была высокая, с волевым подбородком и крепкими руками. У второй были опущенные, как у бассета, уголки глаз. Девушки не производили впечатления дам, готовых составить нам компанию. Постоянное копание в сумочке, сигарета в отставленной левой руке. Впрочем, сидели они все-таки в «Семирамиде» и пили «Балтику» за полдоллара кружка. Еще через полчаса мы подсели к девушкам.

— Почему вы ставите кружку? Не надо ставить! Выпейте до дна!

— Я выпью. Погодите, я не могу так быстро. А почему вы хмуритесь?

— Он не хмурится. Просто этот парень пьет с самого утра.

— Ха-ха-ха!

Глеб всей грудью наваливался на стол.

— А мы уезжаем в Гоа. Как это вы не знаете, где Гоа? Сейчас расскажу! Сейчас я все расскажу!

Мне казалось, что, допив, девушки встанут и уйдут. Они все сидели. Курили мои сигареты и смеялись над глебовыми историями об Индии. Истории становились все неправдоподобнее.

— Поедете с нами?

— Конечно!

— Это здорово! Здо-ро-во!

— За Гоа?

— За Гоа!

— Когда едем?

— Как это когда? Какая разница когда? Когда-нибудь! Вот соберемся и поедем!

Мне было лет двадцать. С тремя приятелями я несколько дней подряд пил алкоголь, а потом очутился в Ялте. Купюры не лезли в карманы моих брюк. Если не ошибаюсь, тогда я носил «Bugle-Boy». Как я мог забыть ту весну? Я так давно нигде не был! Как я мог забыть ту ялтинскую девчонку, которая пьяными пальцами долго расстегивала мне ширинку, а когда потом я закурил, танцевала для меня по колено в прибое, падала и смеялась? Мне было ужасно хорошо, как я мог это забыть? Я валялся с ней на пляжных лежаках и не знал, как ее зовут, но это было ничего, ведь и она называла меня Зураб. Пусть все повторится! Пусть в этот город придут осточертевшие белые ночи — мои ночи будут черны! У индийских женщин огромные коричневые соски... и черные волосы до ягодиц... до роскошных ягодиц... похожих на иллюстрации к «Кама-Сутре»... я обязательно уеду!

Глеб угостил девушек пивом. Потом еще раз. Потом наклонился ко мне и спросил, сколько у меня осталось денег? Девушки тактично отвели глаза. Глеб сказал, что ах да... я же уже говорил.

— Давай знаешь чего? Дальше — пополам. То есть я потрачу, а потом ты половину отдашь, о’кей?

Он вызвал из подсобки грустного армянина, хозяина «Семирамиды». Когда ты хочешь поменять несколько долларов хозяину кафе, в котором сидишь, разговаривать нужно негромко, с большими паузами и глядя собеседнику прямо в глаза.

— Наебал, небось, конь нерусский. Что за курс?! Нет, ну что за курс?! Ага... нет, не наебал... хм... Да, верно. Что пьем?

Ворох иностранных купюр отразился в глазах девушек, как модница в зеркальной витрине. После следующего пива высокая решилась и сказала, что неплохо бы потанцевать.

— В клуб? Ты хочешь в клуб? А в «69» пойдешь?

— В гей-клаб? Ты серьезно?

Я боялся, что Глеб переспит с ней прямо в такси. Выбираясь из машины, девушка упала и испачкала пальто. Глеб громко смеялся, а она обижалась. В большой витрине клуба висел постер с мускулистыми морячками в беретах. То, что выпирало у них сквозь брюки, относилось не к анатомии человека, а к галлюциногенным видениям Иеронима Босха.

Глеб показал охранникам свою членскую карточку. У входа в зал милиционер проверил, нет ли у нас с собой алкоголя. Я заученно сострил насчет его бегающих по мне ладоней. Вино мы, разумеется, купили заранее. Но для начала сдали бутылку в гардероб. Меня пропустили бесплатно, а за девушек пришлось заплатить. Спорить не стоило. Их запросто могли не пустить вовсе.

Мы сели за столик.

— Давно хотел тебе сказать.

— Начинай.

— Пиво... Оно продается в больших бутылках и маленьких бутылочках.

— Не понял?

— Ну... Ноль-пять и ноль-три.

— Теперь понял.

— Ты замечал, что эти бутылочки по объему отличаются почти в два раза, а стоят одинаково?

— Эуммм...

Он понизил голос:

— А ведь некоторые люди... пьют пиво из МАЛЕНЬКИХ бутылочек.

— И чего?

Он перешел на шепот:

— Я таких ненавижу!

Я подумал над тем, что он сказал.

— У тебя вообще нет денег?

— Нет.

— Ты видел, сколько здесь стоят напитки? Они охуели! Чем мы будем поить этих туловищей?

Девушки обшарили весь клуб и даже заглянули в туалет. Наверное, они рассчитывали попасть в грязный притон, где по углам мужчины щиплют друг друга за ягодицы. А оказались в заурядном диско. Томных типчиков в ажурных чулках и с накрашенными ртами видно не было. Та девушка, что пониже, пыталась курить и икала. Иногда получалось довольно громко. За столами вокруг сидели толстяки с запястьями штангистов. Они недовольно посматривали в нашу сторону.

Почему девушкам так интересны гомосексуалисты? Нет вернее средства затащить даму в постель, чем сказать, будто ты гей. На втором этаже «69» имелась dark-room. В комнате было так темно, что не разглядишь и собственного плеча. Там можно было поиметь принципиально анонимный секс. Делаешь шаг внутрь, и чьи-то руки уже ищут зиппер на твоих брюках. Хорошо, если две — рук может быть и шесть-восемь. Перед входом висела табличка «Только для мужчин». Не знаю как, но Глеб затаскивал туда своих девушек регулярно. Для этого и обзавелся клубной карточкой «69». Как-то провел замужнюю тридцатипятилетнюю художницу. Рассказывал, что первыми словами после того, как она застегнула юбку, были: «Сволочь ты, Глебушка. Я думала, ты и вправду гей».

Он сходил к стойке бара и выставил перед девушками по рюмочке коньяка.

— Вкусный. Можно еще?

— Попозже.

Девушки курили и потихоньку злились. Они не понимали, почему богатый Глеб перестал угощать их коньяком. Девушки не знали, что коньяк был бесплатный. Эти две рюмочки полагались всем обладателям клубных карт. Глеб что-то шептал длинной и пытался целовать ее в шею. Она молча и сосредоточенно отбрыкивалась. Мне вроде бы достался бассет. Девушка сидела с лицом, глядя в которое, я боялся даже думать о том, что с девушками иногда спят.

— Пойдемте стриптиз, что ли, посмотрим?

Глеб говорил так, будто шагал по шпалам. Левым глазом он смотрел на одну девушку, а правым на другую. Фокусник хренов.

Стриптиз в «69» считался любительским. Раздеваться на сцене должны были мужчины из публики. Желающие находились редко. Перед началом шоу в зал выходили несколько профессиональных танцоров, их-то и вытаскивал на сцену ведущий. Шоумен был одет в костюм презерватива. Оранжевый обтягивающий комбинезон с пимпочкой на макушке. Из низа живота у него торчал водопроводный кранчик. Призом за смелость для стриптизанов служила водка. Человек-презерватив наливал ее в стаканы из кранчика.

Танцоры были мускулисты и носили трусы от «Келвин Кляйн». Девушка-бассет смотрела на них и зло кусала губы. Ей хотелось алкоголя и мужского внимания. Танцоры стаскивали джинсы и хореографически крутили бедрами.

— Знаешь, а я станцую!

Чтобы мне расслышать, Глеб наклонялся к самому моему уху. Ведущий в микрофон спросил: «Есть еще желающие?», а он вскинул руку и сказал: «Есть!»

Свитер Глеб оставил в баре. Он неловко выбрался на сцену, сощурился на яркие прожектора и ухмыльнулся. Публика поапплодировала новой жертве. Глеб качнулся в сторону ведущего и что-то ему сказал. Тот засмеялся. Мне казалось, что сейчас Глеб свалится вниз, но все обошлось.

Раздеваться предстояло под «Livin’ La Vida Loca». Песня была хитом наступающего сезона. Стаскивая через голову дорогую рубашку, Глеб оторвал с нее несколько пуговиц. В black light его футболка казалась грязной. Он быстро разделся до пояса и взялся руками за ремень. С места, где я стоял, мне был виден край плохо покрашенной сцены и голый Глебов торс над головами впередистоящих. Какой он белый... незагорелый. Ничего, скоро загорит.

Глеб собрал раскиданную одежду и пошел получать заработанную водку. Приз полагалось разделить между всеми участниками конкурса, но остальные отказались. Водку ему налили в большие пластиковые стаканы — целую бутылку ноль-семь. Мы вернулись в бар. Запить было нечем. Девушки мужественно сделали по большому глотку, задохнулись и захлопали ресницами. Соседи смотрели на Глеба с любопытством. Потом девушки ушли танцевать... а может, им просто стало плохо? Мы выпили еще. Потом подсел кто-то смутнознакомый в круглых очках. Я стал запивать водку пивом из его бокала. В танцзале вопил беззубый педераст ШурА. Потом девушки потерялись окончательно. Смутнознакомый что-то покупал... Глеб пронес из гардероба вино... дальнейшее вспоминается расцвеченное яркими блестками.

Вот на улице мы грызем длинную колбасину. По очереди откусываем и передаем друг другу. Вот Глеб от плеча, всем весом, бьет в лицо прохожего мужчину. Кровь стекает на светлый плащ. Я бегаю между ними, что-то хочу доказать... не помню, в чью пользу. Доказать казалось страшно важным. Потом я стою в парадной и пью из горлышка крепленое вино. В метре от меня, перед Глебом сидит старательная девушка. Иногда она прерывается и что-то говорит. Уверяет, что время — деньги и это известно даже детям. Потом Глеб сел на ступеньки и заснул. Бутылка долго катилась вниз по лестнице, но не разбилась, а только пролилась. У девушки оказались тонкие и мягкие ноги. Я что-то говорю. Один раз сказал: «Девочка! У тебя совесть есть?» Потом назвал бод... блад... бодхисаттвой и позвал в Индию.

Следующее воспоминание: поддерживая друг друга, мы бредем по Старо-Невскому. Из-за французской булочной «La Bahlsen», страшно слепя фарами, выруливает милицейская машина. Я пытаюсь что-то говорить о газете, в которой работаю... что не стоит им с нами связываться. Дальше мы все равно едем в клаустрофобически тесном заднем отсеке УАЗика. На коленях у Глеба сидит пьяная женщина в кособоких очках. Во сне Глеб бьется головой о металлическую дверцу. Надо мной, сидящим, нависает еще не старый бомж.

Даже в этот час воздух не был холодным. Интересно, когда начнут ездить те замечательные желтые поливальные машины? Тыча в спину автоматом, меня провели в отделение. Короткая лесенка, дверь со средневековым зарешеченным окошком. Пахло «Беломором» и немытыми полами. Пока оформлялся рапорт, всем было велено сесть. У постовых были серые кители и тяжелые уличные куртки. «Гы-гы-гы! Володька! Ёбтваюмать! Оторви жопу, налей мужикам чаю!»

Опьянение выветривалось медленно и с неохотой. Глеб тер глаза. На несколько голосов бубнили рации. Сержант за рукав поднял Глеба и подвел к столу. У сидящего мужчины на погонах были офицерские звездочки.

— Все из карманов на стол. Оружие? Наркотики?

Глеб начал вытаскивать вещи из карманов. Карманов было неправдоподобно много. Поверх кучки легла надорванная упаковка презервативов.

«Хм», — сказал офицер, разглядев среди вещей стопку иностранных купюр. Он посмотрел на Глеба, покусал моржовый ус и вышел из комнаты. Сержант, стоявший рядом, вытащил деньги из общей кучи и убрал в карман форменных брюк.

Все молчали. Потом Глеб сказал:

— Это мои деньги.

— Где?

— У тебя в кармане.

— А что ТВОИ деньги делают в МОЕМ кармане?

Глеб бросился на сержанта. Тот сбил его с ног первым же ударом. Из коридора ввалилось еще несколько милиционеров. Бомж и кособокая женщина равнодушно наблюдали. Сложив руки в замок, я попробовал ударить ближайшего милиционера в шею пониже скулы. Разумеется, промахнулся. Он был рыжий, с могучим животом и на голову выше меня. Он ударил мне дубинкой по ключице, а когда я упал и задохнулся, наступил ботинком на шею. Из угла, где били Глеба, доносились сопение и хлопающие звуки. Вокруг задастых постовых бегал смешной маленький старшина. «Ну мужики! Ну дайте ёбнуть-то, мужики! Ну хоть разик-то дайте!»

Офицер вернулся минут через двадцать. Я был наручниками прикован к батарее. Глеб, скрючившись, лежал в углу. На лбу, возле самых волос, у него был оторван большой лоскут кожи. Еще одна струйка крови стекала изо рта на свитер. Забрав мое редакционное удостоверение, офицер велел отвести нас в камеру. Камер было три: две мужские и женская. От коридора их отделяло не мутное оргстекло, как обычно, а толстая решетка. Наша камера ближе всех располагалась к туалету. Сочно воняло хлоркой.

У окна грыз спичку лысый мужчина лет семидесяти. Желтое лицо, светлая куртка, ботинки с галошами. Первые полчаса новоприбывшие обычно суетятся, кричат и бегают из угла в угол. Потом достают пронесенные в трусах и носках сигареты или пробуют поспать. Не любят в камерах только тех, кто блюет. Но таких быстро увозят в вытрезвитель.

Глеб стал устраиваться на нарах.

— Очень видно, что нос сломан? Суки. Лучше бы теток на все деньги в «69» напоили.

Я хлопком убил ползущего по руке таракана, но оказалось, что это родинка. Хуже нет, когда ты хотел бы выпить еще и точно знаешь, что не получится. Это как крик на грани истерики. Именно в такие минуты человек способен топором зарубить собственную старушку-мать.

Утром нас отвезли в суд. Постовой с пистолетом в расстегнутой кобуре встал так, чтобы отрезать путь сразу ко всем выходам и окнам. Может быть, он боялся, что бомж или очкастая женщина как-то связаны с оставшимися на воле колумбийскими наркобаронами? Руки немного дрожали. Вибрация зарождалась в бицепсах и через ногти выходила наружу.

Судья оказалась совсем молоденькой. Глаза у нее были сонные, ненакрашенные. Секретарь громко и четко проговорила: «Встать! Суд идет!» Фраза странно звучала в обшарпанном и пыльном зале. Судья полистала протокол нашего задержания и, не поднимая глаз, объявила: каждому по $5 штрафа.

Я хотел объяснить... сказать какие-то грозные и могучие слова. Встал, произнес «Ыуммм», смутился и сел.

Не знаю как Глеб, а я свой штраф платить не стал. Порвал квитанцию и никогда о ней не вспоминал. Мы вышли из здания, пожали друг другу руки и поехали отсыпаться. В лужах резвились солнечные зайчики. Зайчиха-мать строго смотрела на них из-за крыш. Рядом с троллейбусной остановкой из мокрого газона торчал черный куст. Как школьница прыщами, куст был усыпан вспухшими почками. Его стволики напоминали похотливо раскинутые ноги.

В воздухе плыл странный, тяжелый аромат. Не знаю, может быть, именно так пахнут сандаловые деревья, которыми славен лежащий на берегу Индийского океана теплый штат Гоа?

История вторая, о моей душечке, пончике и ватрушечке

Лет в пятнадцать у меня была странная фобия. Я боялся, что, когда стану взрослым, на свете не останется музыки, которая мне нравится. Группы распадутся, песни забудутся... жить придется в абсолютно чуждом мире. Ощущение лягушки, которая боится, что пересохнет ее лужа.

В те годы люди еще слушали не радио, а альбомы. Представляете, как давно это было? Я пошел в школу одновременно с выходом секспистолзовского «Never Mind The Bollocks» и закончил ее, когда «Depeche Mode» записали «Black Celebration». Под «Joshua Tree» группы «U2» я попробовал поступить в институт. Когда «The Cure» выпустили «Desintegration», попробовал еще раз. Потом перестал пробовать. До самого «Into The Labyrinth» группы «Dead Can Dance» я просто ухаживал за девушками, пил алкоголь и катался по свету. Иногда очень осторожно употреблял легкие наркотики.

Разумеется, я не любил отечественную музыку. Кто из пижонов моего поколения признался бы, что она вообще существует? Исключения, правда, бывали. Однако радикально ситуация изменилась только нынешним летом.

Лето выдалось жарким. Может быть, самым жарким за столетие. Город пах, как вареная рыба. Продавцы мороженого и холодного пива становились миллионерами в три дня. Тропическое слово «сиеста» наполнялось глубинным смыслом. Человек в пиджаке мог быть только иностранным шпионом. Бездомные псы лежали в высохших лужах и агонизировали. Мужчины ведрами пили пиво... отвратительное, теплое пиво. У кормящих матерей из груди текла сразу простокваша. Кое-кто пробовал ходить босиком даже по Невскому. Я тоже попробовал. Ногу обжег так, что три дня не мог встать с кровати. Трусов летом я не ношу. В транспорте ягодицы намертво прилипали к кипящим кожаным сиденьям. Я навсегда поругался со знакомой девушкой, которая сдуру попробовала на улице взять меня за руку. Секс был невозможен в принципе. Лицом поймав ветерок, хотелось упасть и совершить намаз. Иногда по ночам в небесах что-то рыгало. «Неужели?» — замирали жители тропического города Санкт-Петербурга. Но приходило утро, и ничего не менялось... А еще этим летом повсюду играл первый альбом группы «Мумий Тролль».

Несколько месяцев подряд я слушал только их. Покажите мне человека, у которого это было иначе! В мюзик-шопах впервые за много лет образовался дефицит. Красно-коричневые кассеты «МТ» исчезали через два часа после появления на прилавке. Мне тоже не досталось. Как только солнце прятало гнусную морду и асфальт переставал напоминать плавленый сырок, я выходил из дому и часами пил пиво у круглосуточного павильона с «однорукими бандитами». Иногда от пива уже тошнило. Я все равно выходил и пил. В павильоне нон-стопом играл «Мумий Тролль». Дело того стоило.

Можете представить, что я почувствовал, когда появились афиши, сообщавшие, что группа приезжает в мой город? Не помню, так ли я ждал первого орального секса с любимой девушкой. Чтобы поподробнее рассмотреть мумийтролльное шоу, я решил пойти не на стадион, а в клуб «Mad Wave».

Клуб неудобно расположен. Самый край Васильевского острова: проедешь на квартал дальше — и упрешься в Финский залив. У охранника было лицо, будто ему постоянно хочется спросить: «Непонэл?» Он поискал мою фамилию в списке приглашенных. Долго водил по одежде металлоискателем. С растопыренными руками я напоминал самому себе пойманного герильеро.

Разумеется, на концерт аккредитовались все, кто только мог. Коллеги-журналисты потели и пили один на всех лимонад. Я поздоровался и отпил из общей бутылки. Потом покурил, сходил в туалет и на обратном пути встретил Шута.

— О! И ты здесь?

— Привет. Как дела?

— В клубмены подался?

— На себя посмотри.

— Как ты прошел? Билеты стоят больше, чем твоя квартира.

— Я аккредитован. Пресса ходит по клубам бесплатно.

Разговаривая, Шут смотрел куда-то вбок и поводил плечами, как штангист перед жимом. Ему не нравилось, что я тоже здесь.

— С кем ты?

— С коллегами.

Он поискал глазами столик прессы. Презрительно скривился. Такие морды строят наемные убийцы из боевиков категории «Би». Задираете уголок рта и одновременно прищуриваете глаз. У Шута получалось очень похоже.

Мы подошли к стойке. Он сказал: «Два пива!» Бармен-иллюзионист выхватил бокалы из заднего кармана моих джинсов. Я сказал, что денег у меня маловато. Шут не обратил внимания. Пачка купюр у него в руках была толстая.

— Ничего себе! Ты стал богатым парнем?

— Наживаю понемногу.

— Как интересно?

— Кто спрашивает о таких вещах?

— Я спрашиваю.

— Сказано: на-жи-ва-ю.

Когда-то у него на голове цвели сальноватые вихры. Теперь черная шерстка плотно облегала бугристый череп. Уши беззащитно оттопыривались. Несколько лет жизни Шут провел в казарме мореходного училища. Тогда он одевался опрятно и неброско. Сейчас на нем был желтый пиджак в веселенькую клеточку. В вороте шелковой рубахи виднелось униформенное золотое распятие.

— Ты все пьешь? Смотри, козленочком станешь. Выглядишь черт знает как.

Сам он не пьет. Хотя сегодня немного можно. Он ходит в спортзал. Ест белок, тягает штангу, парится в сауне. Комплекс хороший и очень дорогой. Я спросил, когда он уходит в очередной рейс. Шут снова скривился и сказал, что это особый разговор.

— Как Света?

— Шубу ей недавно купил. Хорошую, очень дорогую. Она тоже ходит в комплекс. У нее там солярий.

— Зачем в такую погоду ходить в солярий?

— Машину собираемся купить.

— Я думал, ты уже давно купил. Что-нибудь хорошее и очень дорогое.

— Купишь тут!

Он облокотился на стойку и почесал ладонь. Она была похожа на совковую лопату.

— Скоро коммерсантик один денег даст. Тогда и куплю. Животное, бля. Коммерсантик просил подождать, так что пока... Ну, и люди помогут. Так что куплю. Скоро уже.

— Вы так и не расписались? Я имею в виду со Светой?

— Дай сигарету. Что ты куришь?

— «Pall-Mall Light».

— Лоховские сигареты.

— Да иди ты!

— Только лохи курят «ПэлМэл».

— Значит, я лох.

— Пацаны курят «Мальборо» в серебряной пачке.

— Когда я говорил, что я — пацан? А «Мальбора» твоя — говно.

— Не вздумай так говорить при пацанах! Опозоришь меня. Сидишь с какими-то сволочами. «ПэлМэл» куришь... Что с тобой?

— Почему со сволочами? Это журналисты. Довольно известные.

— Такие же известные, как ты?

Он еще раз сказал: «Два пива!» Рассказал, что покупает продукты в «SuperSiwa». Магазин хороший и очень дорогой. Только ездить далеко. Зато еда там лучшая в городе. И Светке очень нравится. А вот ездить далеко.

— Ничего, скоро будет машина. Скоро уже. Коммерсант... Животное, бля.

Он завел странную манеру поддерживать разговор. Ты задаешь вопрос, а он вместо ответа левой рукой чешет ладонь правой, кривя губы, смотрит по сторонам, делает глоток из кружки и начинает говорить совсем о другом. Если бы я не знал этого парня сто лет, я бы поверил, что передо мной настоящий, опасный гангмен.

— Ладно, пойду. Что делаешь после концерта?

— Пока не знаю.

Шут повел плечами.

— Хочешь, ко мне поедем? Светке тебя покажу.

— Ты с компаньонами?

— Ну да.

— Посмотрим. Я к вам еще подойду.

* * *

Самое интересное, что это я познакомил Шута с компаньонами. Тем летом он привез из Александрии бельгийский автомат и искал, куда бы его пристроить.

Автомат был совсем новый, весь в смазке. Массивный корпус, удобная ручка. Плюс два рожка патронов. Не знаю, как Шут провез его в страну. Хотя, похоже, у себя на корабле он мог замаскировать даже стадо дрессированных слонов. Перед автоматом он провез здоровенный пакет опия. Несколько месяцев пакет валялся у него дома, в шкафу с постельным бельем. Мама Шута ругалась, что опий жутко воняет. В конце концов он доехал до Правобережного рынка и кому-то его продал. Странно, что покупатель не оказался агентом УНОН1.

Встретиться с компаньонами договорились в Блинной на Гагаринской. Здесь подавали блинчики с полезными и вкусными алтайскими травками. Все тогда помешались на вегетарианстве. В том, как блины расползались под ножом, было что-то вагинальное. В Блинную ходила вся окрестная богема. Несколько раз я оказывался за одним столом с актером... не помню, как фамилия... он играл в фильме «Мой Муж Инопланетянин». Деньги нужно было, как в парижских кафешках, просто оставлять на столе.

Был летний вечер. В скверике на Гагаринской сочно зеленели тополя. Когда мы вошли, компаньоны уже сидели за деревянным деревенским столом. Перемазанные желтым маслом тарелки. Ягодки красной икры на ножах. Домашний блинный запах бросался навстречу и норовил лизнуть в нос.

Старший компаньон привстал со скамейки:

— Эдуард.

— Володя.

Шутом Володю звали потому, что у него фамилия Шутов. Мы поболтали о ценах на бензин, погоде, курсе доллара и общих приятелях. Я успел съесть блины и заказал чаю без добавок. Слово «элеутерококк» всегда напоминало мне название неприличной болезни.

Парни вроде компаньонов едят ни на что не похожим образом. Сочно почавкивают, вздрагивают могучим туловищем, языком облизывают передние зубы. Симпатичные официантки сгребали со столов купюры и мелочь.

— Ну что, пойдем глянем твою волыну?

Словарный запас Эдика всегда вызывал во мне внимательный восторг. Купюры определенного достоинства он называл жутким, дореволюционным словом «Катя». О том, что ходил есть, Эдик сообщал выражением: «А мы шанежки хавали!» Начиная вечеринку, каждый раз оглядывал присутствующих и объяснял:

— Сегодня без пацанских нахватов. Шаболд не пиздим, кошельки не подрезаем.

В машине я сел на переднее сиденье. Шута усадили сзади, между двумя компаньонами. Он достал из-под куртки автомат. Тот был завернут в тряпочку. Эдик покрепче закрутил тонированное стекло.

— Сколько?

Шут засуетился:

— Э-э-э... Ну, как?.. В общем... Да ладно... Я же...

Эдик посмотрел на него в зеркальце заднего вида.

— Короче... Я же это... Ну, вы лучше знаете... Я первый раз, да?.. Так что... А сколько дадите?

Эдик не менял позы и молчал.

— Я вам доверяю.

Тьпфу! Кто так делает? В глазах Эдика, как значок доллара в зрачках Скруджа МакДака, высветилось: «Лох!»

Шут мял пальцы и растягивал рот в улыбке. Ему было неудобно сидеть между мясистыми компаньонами. Эдик открыл бардачок и кинул сверток внутрь.

— Ладно. Посоветуюсь с пацанами. Встретимся, поговорим.

— Ну, это... Хорошо... А когда встретимся?

Шут чувствовал, что что-то пошло неправильно. Но, может быть, так и делаются НАСТОЯЩИЕ дела, а?

— Встретимся как-нибудь.

Эдик хищно улыбнулся.

* * *

Мама Шута была учительницей. Если я не путаю, у нее даже была медаль за педагогические заслуги. Еще не пожилая, высокая женщина с тонкими губами. В их причудливо спроектированной петербургской квартире у нее был отгороженный шкафом закуток. На столе с настольной лампой лежали стопки тетрадей и методических пособий. Мама не была занудой. Могла выпить вина с друзьями сына. Сама резала им сыр на закуску. Я называл ее «на вы», но по имени.

Еще в квартире жил кот. С годами он почти ослеп и полысел. Под мехом виднелась серая кожица в родинках. Шут возил его к ветеринару. Никогда не забывал подлить в блюдце молока. Сидя у телевизора, он чесал спящего кота за ухом. Телевизор был втиснут в стенной шкаф. Вокруг стояли старые книги. В основном русская классика. Самое странное, что книги кто-то читал. Несколько раз я заставал на диване открытых Чехова или, скажем, Лескова. Еще в квартире жила совсем старенькая бабушка Шута.

Не знаю, почему он пошел в моряки. Скорее всего, просто косил армию. Училище Шут закончил с отличием. Я видел фотографию, где он в новенькой форме офицера торгового флота стоит на палубе своего первого корабля. К третьему курсу ему было разрешено жить не в казарме, а дома. Где-то в это время он познакомился с девушкой Светой. Кукольные, вечно распахнутые глаза, круглые щечки. Совершенно не мой тип женщин. Хотя я согласен: она была довольно хорошенькой. Первое время Света где-то училась. Потом бросила и переехала к Шуту.

Когда бы я ни зашел, Света и мама хлопотали на кухне. Мне сразу наливали горячего, свежезаваренного чаю. «I Don’t Drink Tee, I Drink Cofee, My Dear», но отказываться было неловко. Обе улыбались и говорили, как хорошо, что я зашел. Я подозревал, что обеим казалось, будто я плохо влияю на Шута. Уходя со мной, он возвращался заполночь и долго не мог попасть ключом в скважину. Часто его рвало. Женщины Шута ахали и не ложились, пока ему не становилось легче. Утром они поили его специально сваренным компотиком.

Пить Шут не умел. Знал свой недостаток, переживал из-за него, но поднимал бокалы до последнего. В результате доходило до анекдотичных падений лицом в салат. Как-то мой знакомый, журналист-американец Джейкоб, пригласил съездить в Таллин. У Шута была пара недель до следующего рейса. Он поехал с нами.

Проводники носили по купе корзины с пивом и арахисом. В вагоне-ресторане мы пили мерзкую эстонскую водку. Уже на перроне Шут икал и водил по сторонам невидящими глазами. В гостинице, возле стойки регистрации, его вырвало. В вытрезвитель мы не отбыли только потому, что у Джейкоба был американский паспорт. Утром я нашел Шута спящим в туалете. Там же он провел три из четырех следующих ночей. Джейкоб называл его puker — блевун.

Напротив гостиницы стояли будки междугородных телефонов. Каждое утро, помывшись и побрызгавшись одеколоном, Шут бегал звонить Свете. За день до отъезда он потащил меня по магазинам покупать ей подарки.

— Ты быстро считаешь? Сколько это в долларах? А в рублях, значит... Надо, надо что-то привезти моей девочке. Я тут развлекаюсь, а она... Ты в курсе, что Светка недавно второй аборт сделала? Бедолажка!

— На хрена вам аборты? Вредно же.

— Сам знаю. Но ты же видишь, какая у нас ситуация.

— Что с твоей ситуацией?

— А то ты не в курсе? Денег нет!

— Только давай не будем, ладно? Ты знаешь, сколько мне платят в моей газете?

— Ты еще с бомжом меня сравни! Квартиры нет? Нет! Думаешь, Светке нравится жить с мамой? А если ребенок родится? Я даже одеть Светку нормально не могу. Ходит, как школьница. Все, что привожу, приходится продавать. А если будет ребенок, то... Ну, не знаю... Всякие там памперсы. В хороший садик устроить. Потом в хорошую школу. Везде плати. Компьютер, наверное, понадобится. Я не хочу, чтобы мой сын собирал на улице пивные бутылки.

— Ты представляешь, сколько сейчас стоит квартира?

— А что? Если поговорить с капитаном и начать гонять пизженные машины... Я посчитал: за десять рейсов можно даже на двухкомнатную набрать. Не в центре, но нормальную. На первую тачку занять, а потом раскрутиться.

— Десять рейсов — это еще четыре аборта. О детях можешь забыть.

— Нет, абортов больше не будет. Я Светке так и сказал: сделай последний раз — и все! В следующий раз мы просто поженимся. К тому времени я уже заработаю.

Мы стояли на горбатой центральной площади Таллина. Готические теремки отбрасывали сочные тени. Шут выбирал подарки в дорогущих бутиках. Но, посчитав наличность, купил только футболку с ратушей и бутылку ликера «Vane Tallinn».

— А сколько твой америкос зарабатывает в своей газете?

— Не знаю. Он известный журналист.

— Хоть приблизительно?

— Думаю, что раз в пятьдесят больше меня.

— Ну сколько?

Я сказал сколько.

— В месяц? Ох ни хрена ж себе! Сука! То-то я гляжу, он такую дорогую гостиницу выбрал!

— За гостиницу платит его газета.

— Проституток ему тоже газета оплачивает? Такие бабки! И за что? Я за копейки здоровье гроблю, а он!.. Ты же знаешь, я не переношу морскую болезнь. Выходим в Атлантику — и пиздец! Там ведь качка настоящая, океанская. Представь? Это не автобус, до ближайшего порта — минимум месяц блевотины. А эта сука чиркнула статеечку и столько денег! Мне б половину такой цифры платили, я бы тоже проституток каждый день покупал!

Накануне мы ходили в модное диско «La Playa». Заведение показалось мне простеньким. Там Джейкоб купил себе проститутку — русскую девушку. Как известно, в Таллине все маленькое и аккуратное. Все, кроме зубов и ступней девушек-эстонок. Шут заходил к нам в номер, мял пальцы и даже в шутку ущипнул девушку за грудь. Но спать с ней категорически отказался.

Когда мы вернулись в город, он часто рассказывал об этом эпизоде. Если свежих слушателей не было, рассказывал даже мне. Со временем из рассказа стало совершенно не понятно, кто проститутке платил и кто именно с ней спал. Шут действительно верил в картину, которую рисовал. Ему казалось, что так же должны верить окружающие. Звоня по телефону, он вместо: «Привет! Как дела?», каждый раз орал: «Ты охуел? Ты почему дома?! Тут такое происходит! Блядь! Бери тачку и приезжай!» Я знал, что ничего ТАКОГО не происходит. Но знал-то это я, а не он.

Как я и предполагал, за автомат ему не заплатили. Эдик встречался с ним несколько раз и даже познакомил Шута с остальными компаньонами... просто о деньгах разговор как-то не заходил. Правда, когда из следующего рейса Шут привез еще один автомат, Эдик все-таки дал ему денег. Света хвасталась мне стопкой зеленых купюр. Когда стопка станет толще, они купят квартиру. У синюков жилплощадь можно выкупить за копейки. Об этом даже Эдуард рассказывал. В квартире будет хорошая мебель и дорогая техника. Света перечисляла: холодильник... плюшевый диван... музыкальный центр... кухонный комбайн...

Деньги, полученные за второй автомат, пришлось потратить почти целиком. Вместе с деловыми партнерами Шут ходил в сауну и пил виски в «Немо» на Гороховой. Потом возникла необходимость съездить в мотель-кемпинг «Ольгино». Оттуда Шута привезли в таком состоянии, что несколько дней он не мог оторвать голову от подушки. Мама даже хотела вызвать ему врача. Он сипел: «Не надо». Хочешь делать дела с такими людьми, как компаньоны? Смирись с издержками.

Мне было немного неудобно. Я постарался реже видеться с ним и компаньонами. В «Mad Wave» я встретил его впервые... ну, наверное, за десять месяцев.

— Вчера ездили в «Южную»! Убрались в говно! Жестко оттопыривались, жестко! Там такие телки!

Шут сидел на переднем сиденье машины и махал длинными руками. Эдик ворочал рычагом переключения передач. В три ночи Дворцовый мост ненадолго сводят. Нужно было успеть проскочить. Остальные ехали во второй машине сзади. Даже ночью город казался сухим и горячим, как рукопожатие тифозника. Когда мы проезжали Невский, я заметил, что на ступенях кафе «Север» сидит стайка разморенных роллеров. А ведь лет десять назад сюда могли ходить только спекулянты валютой, дорогие сутенеры и первые в стране наемные убийцы. Омни... э-э-э... флюрент... или флюэрент?.. не помню, как дальше.

— Можете не разуваться. Светка! Светик! Мы приехали!

Собственную квартиру он так и не купил. Зато поставил в квартире родителей металлическую дверь с замком «Цербер». Именно такие двери особенно любят взламывать нынешние квартирные воры. Компаньоны ввалились следом. Шут, брякая бутылками, возился у холодильника. Холодильник у него тоже был новый, двухкамерный.

У Светы была новая прическа. По дому она ходила в дорогом спортивном костюме. Увидев меня, она удивленно задрала брови. Сказала, что я хреново выгляжу, и ушла резать непременный сыр.

Я не люблю пить алкоголь дома. Давным-давно кто-то сказал при мне, что бытовое пьянство — кратчайший путь к алкоголизму. Фраза запомнилась. Я боюсь алкоголизма, как врывающиеся в еврейское местечко махновцы, наверное, боялись сифилиса. Компаньоны попадали в кресла. На столике стояли рюмки. В вазочках плавали соленые огурцы и маринованные грибочки. Они напоминали отходы при производстве обрезания. На большой тарелке лежала порубленная колбаса.

Рядом с Эдиком сидел невысокий Руслан. У него была плохая кожа вокруг рта и сзади на шее. Бывают такие вечно диатезные парни. Когда-то Руслан был боксером. Ни разу не видел его на ринге, но, наверное, он был хорошим бойцом. Как-то при мне он из положения «сидя на корточках» ударил в лицо парня, подошедшего взять плату за парковку. Руслан сел в машину и уехал. Парень не мог подняться еще минут десять.

Клуб, за который раньше выступал Руслан, купил ему квартиру в центре. Откуда он приехал в Петербург, я не спрашивал. И так было видно, что очень издалека. У него были слегка монголоидный нос, голая кожа на месте бровей и выдающиеся вперед острые скулы. Такие парни до старости выглядят, как хулиган-подросток со стеклянными глазами. Любитель бритвой отрезать лапки лягушкам и щипать девушек в присутствии их молодых людей.

Света принесла с кухни большую корзину с горкой мягкого хлеба. На экране телевизора кого-то со знанием дела били. Час был поздний. Работали только музыкальные и кабельные каналы. Компаньоны скинули ботинки и громко смеялись. Ногам положено дышать.

— С кем вы вчера ездили? Кореец был?

— Все были.

— Главное, я тебе говорю, это подход!

— А Кореец был?

— Вся банда была.

— Парня развести... как сказать?.. тут подход нужен.

— Ты лучше расскажи, Борман, как девочку двенадцатилетнюю трахал.

— Отвали!

— Стесняешься, что ли? А трахать не стеснялся?

— Отвали!

— Помнишь, как она плакала: «Дя-а-адинька! Нина-адо!» Помнишь?

Борман улыбался.

— Откуда ты знаешь, что она плакала? Ты же накубатурился и заснул. Да и не плакала она. Вообще не плакала. Взяла денежку и спасибо сказала.

При мне никто не называл Бормана по имени. Он был ближайшим приятелем Эдика. У него были вечно черные пальцы. На ногтях виднелись большие продольные трещины. Пару раз я видел его в тренажерном зале. Оказалось, Борман весь изукрашен старыми зелеными татуировками. Такие узоры накалывают в тюрьме, растопив на спичке подошву кирзового сапога.

Еще Эдик рассказывал, что в пенисе у Бормана имеется имплантант из оргстекла. Ошалев от скуки и онанизма, зеки черенками алюминиевых ложек дырявят свои члены и вживляют туда брусочки или шарики. Долгие годы до освобождения они мечтают, как станут извиваться на этих членах сочные женщины воли. Через некоторое время имплантанты выгнивают наружу. Но сперва жизнь не кажется такой однообразной.

— А мне недавно показали амфетамин, который можно с алкоголем жрать.

— Говно твои амфетамины!

— А что не говно?

— Алкоголь не говно.

— Алкоголь это бычий кайф. Он тупит. Золотую тему, короче, знаешь?

— А сыр еще есть?

— Амфетамины с алкоголем мешать нельзя. А этот можно. Бензодол называется. Мне химики посоветовали. Те, помнишь?

— Сыр, говорю, есть еще?

— Светка, принеси сырку! И грибочков! Грибочков принеси! А то все кончилось.

— А где он, сыр?

— В верхней камере. Ну, найдешь, короче.

— Если амфетамины с алкоголем жрать, на такую депрессию нарвешься... А с бензодолом можно. И стоит недорого.

Обычно я запиваю водку. Еще лучше мешать ее с «Колой». Купить лимонад никто не догадался. Я решил закусывать сыром. Скоро он опять кончился. Я откинулся на диване. Теперь мне загораживала экран спина Вадика. Он был похож на молодого Джона Малковича. Вадик куда-то звонил, пытался пригласить девушек. Часы на стене показывали полпятого. Необъяснимо, но девушки обещали скоро быть.

У Вадика были странные отношения с компаньонами. Вроде бы бизнес они делали вместе. А с другой стороны, любой мог сказать: «Сгоняй за сигаретами!» — и Вадик бы сгонял.

Кончил Вадик плохо. Где-то через полгода он украл у компаньонов деньги. Они вместе пили в офисе охранной фирмы. Потом понадобилось куда-то уехать. Когда вернулись, оставленного в офисе Вадика не было. Вместе с ним пропал небольшой офисный сейф. Денег внутри было немного, меньше $5000. Зачем он его уволок, я так и не понял. Его стали серьезно искать. Парень попробовал даже уехать из страны. Но по дружбе сказал Шуту, что отлеживается на квартире сестры.

Оттуда его и забрали. Ночью компаньоны привезли его на кладбище и топором отрубили кисть правой руки. Несколько человек держали его — Шут тоже держал, — а Эдик в два удара оттяпал торчащую из манжеты руку, ухватился за длинный средний палец, кинул ее в полиэтиленовый пакет и увез с собой.

Думаю, сперва ничего такого они не планировали. Но как было не разойтись на подобной декорации? Пахло жирной землей. В свете луны надгробья казались зелеными, как шкала радиоприемника. Вадик лежал, прижатый к чьей-то могиле, и скулил от ужаса. Эстетические чувства не чужды компаньонам. Сестру Вадика, стриптизерку дорогого клуба, они отправили отрабатывать украденные деньги. За нее кто-то вступился. Компаньоны пошли на конфликт. В общем, это долгая история.

Я сидел с Шутом на кухне и курил. Пол был залит водой. Шут по третьему кругу рассказывал, как вчера съездил в «Южную». Я широко распахивал веки. Все равно казалось, что я смотрю на мир только одним глазом. Из рук постоянно выпадала сигарета.

— Мы это... Короче, с пацанами на машинах... Подъехали... Ну, там, посидели, покушали... Там так нормально, в этой «Южной»!.. Гостиница «Южная», никому не нужная!.. Ха-ха-ха!.. Телки... С правой в дыню, и в багажник!.. Ха-ха-ха!.. Долбиться!.. Жестко, жестко, жестко!

— Что — «жестко»?

— Все — жестко! Танцевали, кокс нюхали... Пакетик из носка достали, а он мятый такой... грязный... Представляешь, какой вонючий?.. Константинов всю машину заблевал... Puker, бля!.. Я одну — прямо в туалете!.. Вся такая, на поцелуйчиках!.. Сироп-девочка... Жестко!.. Прямо в туалете!.. Только Светке не говори.

— Не скажу.

— То есть со Светкой мне тоже нормально. Просто это другое, понимаешь?

— Понимаю.

— Это... Как сказать?.. Ну, короче, ты понимаешь?

— Понимаю.

Потом приехали девушки. Их количество постоянно менялось. Сперва мне показалось, что их... может быть, четыре. Потом за столом сидели совершенно точно две. Потом я запутался. Некоторые исчезали в дальней комнате и больше не появлялись. Запомнилась шатенка с мелкими зубами и жирно подведенными глазами. Она хихикала и пила из всех рюмок подряд. У нее были дурацкие черные колготки в зацепках.

Иногда из своей комнаты, затерянной в петербургской квартире Шута, выплывала его старая бабушка. На нее не обращали внимания. Орало радио. Во дворе-колодце Шута была отличная акустика. Бабушка убирала со стола грязную посуду и исчезала. Потом к Шуту заглянул незнакомый мне тип с женой. Посидел полчасика и уехал. Без конца звонил телефон. Я тоже куда-то звонил.

Потом в дверях кухни появился Эдик. У него были мохнатая грудь и огромные мышцы плеч. Ширинка перепачкана белым. Возможно, это был соус. Раньше член называли «срамный уд». Смешное словечко.

— Слушай, Володя. Алкоголь, это... Кончился.

— Сейчас схожу.

— Зачем? Вола пошлем. Только ты ей скажи, где тут. Сам понимаешь, за руль я не сяду.

Девица долго искала туфли. Платье спиралью заворачивалось вокруг ее выпуклого живота. Я снова поразился, какая толстая пачка денег лежит у Шута в кармане. Эдик сказал, что не дай Бог девице потеряться.

Мы опять сидели в большой комнате.

— Я тут книгу читал. Короче, знаешь, что такое «туалетный раб»? Между прочим, хорошая книга.

— Я этому черту говорю: «Слышь ты, черт!»

— Только не сквозани! Андрюха, я тебя прошу: не сквозани!

— Блядом буду, не сквозану!

— Кем будешь? Андрюха, ты точно не сквозанешь?

— С чего мне сквозануть?

— Я же вижу: ты сейчас к Машке поедешь.

— Не поеду. Зачем мне ехать? Тем более к Машке.

— Андрей, я прошу! Как пацана прошу: не сквозани! Не сквозанешь?

Девица вернулась быстро. В пакете утробно булькало. Света помыла бокалы. Эдик влил туда сразу пальца на четыре водки.

— Володя! Слушай меня, Володя!

— Да.

Шут долго искал его глазами.

— Может, групповичок устроим?

— Давай.

— Я отдам Арину, а ты Светку.

— Кто это — Арина?

— Да вот же!

Эдик уперся толстым пальцем в девицу. Она была похожа на странное голокожее животное.

— А я кого отдам?

— Светку.

— Как это Светку? Нет, Светку я не отдам.

— Почему?

Эдик удивлялся искренне, как ребенок.

— Светку? Нет, не могу.

— То есть я свою женщину могу, а ты не можешь?

— Это несерьезно.

— Так ты со мной, да? Так ты с пацанами?

— При чем здесь пацаны? Ты же знаешь. Со Светкой у меня серьезно.

— То есть я поганку замутил, а у тебя — серьезно?

— При чем здесь поганка? Я на Светке женюсь. А ты на этой... («На Арине», — подсказал Эдик. «Да. На Арине», — кивнул Шут.) Ты на ней женишься?

— Конечно! Запросто! Я хоть завтра женюсь. У меня все суперсерьезно. Просто я не такой. Мне для пацанов... как сказать? Я кусок мяса из бока вырежу и на зажигалке поджарю. Если пацану нормальному надо. А ты, значит... Из-за вола, да? Эх, Володя, Володя...

Шут поднял на него глаза. Мотнул назад головой, повел плечом и одновременно несколько раз выпрямил спину. Он был настолько пьян, что казалось, сейчас его тело развалится на отдельные существа и каждое убежит в свой угол.

— Не... Я, это...

Он вздохнул. Будто всхлипнул.

— Ты шутишь, да?

Эдик улыбался и молчал. Света с улыбкой рассматривала телевизор. Телевизор у Шута тоже был новый. Довольно дорогой. Внутри экрана кто-то разевал красные рты.

— Конечно шучу. Какие разговоры? Давай выпьем. Когда я тебя обижал, Володя?

Шут выпил. Потом еще. Потом закашлялся и вышел из комнаты. Я с кем-то чокался, расплескивая водку, что-то кричал. Крепкощекая Арина задирала большую верхнюю губу. Телевизор расплывался в глазах. На столе были навалены объедки.

Я выглянул на кухню. Шут спал, упав на диван. Через несколько минут его вырвало на подушку. Я оттащил его голову чуть в сторону, чтобы он не захлебнулся. Рядом с его носом на подушке лежало золотое распятье с шеи. К металлу прилипли полупереваренные крошки.

Я снова пил. Кожаное лицо Арины уплывало все ниже. Помню след от тугой резинки трусов на ее бедре. Когда все кончилось, я почувствовал себя немного трезвее и тут же выпил. Света танцевала под орущее радио. При каждом движении ее грудь вздрагивала и шлепалась о голые ребра. Звук был похож на первобытные тамтамы.

Я захотел в туалет. Попробовал сообразить, как туда лучше попасть. Можно было пройти через кухню, но на кухне лежал Шут. Еще можно было пройти через большую комнату. Там стояли огромный шкаф с зеркалом и огромная кровать. В комнате всегда пахло книгами, уютными пуфиками и постиранным мамиными руками бельем. Подняться удалось с трудом. Открыв дверь, я нащупал выключатель.

Нагромождение тел на кровати напоминало римский барельеф. Могучие, вскормленные мясом тела. На самом верху белели чьи-то поросшие рыжеватой шерсткой ягодицы. В том, как они двигались, было что-то торопливо-собачье. Лицо Светы запуталось в кудрявых волосах чьего-то паха. Пухлую щеку поразил флюс размером с яблоко. Она не перестала двигаться, даже когда я включил свет. Ее глаза были отчаянно зажмурены. Не повышая голоса, Эдик спросил, охуел ли я?

— Чего?

— Свет выключи.

Я мало спал предыдущей ночью и много пил этой. За окном светало. Казалось, что кто-то давит на глаза большими пальцами рук. На обратном пути из туалета я поправил скрюченную голову Шута. Его все еще рвало. Комната казалась ненастоящей. В глазах проплывали детали, не способные сложиться в целое. Ощущение парения. Как ни старайся, не разберешь, что творится на плоском экране твоего зрения. На диване кто-то чихал, хихикал и тискался. У парня единственной одеждой были задранные на лоб модные очки.

Потом в гостиную из кухни вышел Шут. В прожекторах рассвета плавали пылинки. Радио молчало. Было слышно, как жужжат мухи. Лето — это всегда проснуться от пыльного солнца и услышать мушиное жужжание.

— О-о-о! Володька! Ты как? Наконец-то! Ну-ка налейте Вовану!

— Привет.

— На, выпей!

— Не, пацаны. Не, погодите.

— Да ладно! Выпей, легче станет!

— Не могу. Погодите, пацаны. Что-то я опять... это самое...

Вместе с ним в комнату вполз кислый запах рвоты. Лицо Шута выглядело как нефритовая ацтекская маска.

Он сел на диван.

— Худо мне, парни.

Все сидящие за столом были голые. Только на Эдике были широкие сатиновые трусы. Слева от меня сидела Света. Ее соски напоминали прошлогоднюю черешню. Может быть, даже позапрошлогоднюю. Света курила и пьяными глазами смотрела на пальцы ног. Под взглядом хозяйки те старались особенно не шалить.

Шут икнул.

— Что-то у нас огурчики кончились. Принеси, Света. Знаешь, где лежат?

Света стряхнула пепел. Попасть в пепельницу не удалось. Сигарета совершила сложный вираж над полированным столом.

Шут далеко задрал голову и попробовал сфокусировать глаза.

— Света! Огурчиков, говорю, принеси!

— Огурчиков?

— Да. Они там... На дверце. Знаешь?

— Огурчики? Засунь в жопу свои огурчики!

Все внимательно смотрели на них. Даже мухи притихли и насторожились.

— Где ты был? Блевал? Полудурок! Огурчиков захотел? Не вырвет от огурчиков-то? Засунь свои огурчики в жопу!

Шут морщил пьяный лоб. Он не понимал, что происходит. Света плевалась и выкатывала глаза.

— Огурчиков! Мудак! Посмотри на себя! На хрена ты опять нажрался, как скот?! А?! Ты нажираешься каждый день! Не надоело? Огурчиков! Почему я должна приносить этим скотам огурчики? Ты кормишь их огурчиками, а сам блюешь, тебе ЭТО нравится?! Вся квартира провоняла твоей блевотиной! Ты ПОСТОЯННО блюешь! Я устала стирать твое белье! Понимаешь, мудило?

— Чего ты? При всех-то зачем?

— Ты их стесняешься? А знаешь, как они тебя называют? Шут! Ты для них Шут, понял? Ты хуже, чем Шут! На эти огурчики ты проебал все деньги! Где твои деньги? Покажи деньги, огурчик! Блевун! Ты все! все! все! проебал...

У Светы было пьяное перекошенное лицо. Как будто ее показывают по плохо настроенному телевизору.

— Чего ты молчишь?

— Голова болит.

Шут задрал на нее жалобные глаза.

— Честно болит. Не кричи. Принеси огурчиков. А мне — рассола. Ты же знаешь, я не могу много пить.

— Зачем пьешь, раз не можешь?

— «Зачем» — что? Зачем я пью? Я не пью. Принеси рассола. А почему ты голая?

— Член сосала.

— Прекрати.

— Почему? Думаешь, шучу? Вот у этого сосала... и у Руслана. Не веришь?

Она через плечо тыкала в парней ярким ногтем. Он был похож на точку лазерного прицела.

— Прекрати.

— Ты думаешь, я шучу? ТЫ ДУМАЕШЬ, Я ШУЧУ?

Она тазом вперед сползла с дивана. Положив толстую некрасивую грудь себе на колени, стащила с Эдика трусы. Светлый затылок мелькал у меня в глазах, как колесо, которое, если смотреть пристально, всегда крутится в обратную сторону. Прядка ее волос прилипла к эдикову члену. Света вынула его изо рта и ногтями пощипала себя за язык. Ее глаза были снова отчаянно зажмурены. Член был серый и маленький. Он норовил выскользнуть из руки и уткнуться хозяину в бедро. Так маленькие дети прячутся за спину родителей от страшной собаки.

— Света! Хватит!

Она замерла. Словно всей спиной прислушиваясь к тому, что происходит.

— Иди за рассолом!

Лицо Шута сползало на пол, как выплеснутый на стену желток. Света поднялась на ноги. Солнечные квадраты похотливо гладили ее кожу.

— Что скажешь? Понравилось?

— Иди на кухню.

— Это все?

Эдик щелкнул резинкой трусов и сказал, что действительно... огурчики были бы супер... вон, еще и водка осталась.

Света наотмашь вытерла губы. Повернулась и ударила Эдика по лицу.

— Не понял?

Она качнулась и еще раз ударила Эдика. Он защитился рукой. Хороший боксер никогда не пропустит два удара подряд. Света выдернула руку и треснула его ногой по лодыжке.

Все замерли.

Эдик сказал: «М-мда».

Мутный дым сигареты переливался в утреннем солнце. Он закручивался водоворотиками и расслаивался, как плохо взбитый коктейль. Казалось, что вышедший на рок-сцену Эдик сейчас споет. Я подумал, что сломанный нос, как правило, не идет девушкам.

Эдик аккуратно, чтобы не уронить пепел, поднес руку с сигаретой к пепельнице. Щелкнул по ней пальцем.

— Ладно. Пойду я.

Все смотрели на него и ждали. Он потянулся за джинсами.

— Не думал я, Володя, что так все выйдет. В твоем-то доме!

— Погоди, Эдик!

— Чего тут ждать? Заехал, понимаешь, к товарищу.

— Да погоди ты!

— Чего ждать, Володя? Чего ждать? Ты же сам все видишь!

— Не, ну ты чего? Ты думаешь... Света, ты чего?

— Пошли, пацаны.

Шут покачивался на тонких волосатых ногах. Парни начали вставать с кресел. У них были обиженные лица. Эдик, шлепая рукой по дивану, искал рубашку.

— Да куда вы собрались-то? Парни! Это самое... Светка!

— С волом не можешь справиться?

Шут повернулся к Свете. Потом еще раз оглядел комнату. У него была большая и сильная рука. Мне показалось, что Света упала еще до того, как он ее ударил. В воздухе мелькнули длинные голые ноги. Словно растопыренные в знаке «Victory» пальцы.

Спиной она угодила прямо на стол. Что-то звякнуло. На книжные шкафы брызнул маринад. Лежащая в осколках и объедках Света напоминала фигуру на ростре фрегата. Корабль не выдержал тяжелого плавания и на всех парусах шел ко дну. Спустя очень длинную секунду вслед за ней на пол свалился низкий стульчик.

* * *

В прихожей кто-то бубнил, что волам только дай волю... нельзя волов распускать... ты же понимаешь! Сообразить, как зашнуровываются ботинки было нелегко. Последний раз я так напрягался, сдавая экзамен по тригонометрии. Я похлопал себя по карманам. Интересно, что именно я забыл?

Уже открыв дверь, я решил, что неплохо украсть немного сигарет. По комнатам бродили голые, полуголые и совсем не голые люди. На кухне я поискал в холодильнике пиво. Эпоха чудес закончилась еще до моего рождения. Я налил себе немного водки. Сигареты обнаружились только в комнате. Пачка была смята так, будто ночь напролет танцевала ламбаду с Чикатило.

Через экран телевизора ползли серые полосы. Эдик сидел, с ногами забравшись в кресло. Курил и покусывал губы. На его лице краснела Светина пятерня.

— Уже уходишь?

— Да. Пойду.

— Может, выпьешь? А то все расползлись.

— Да я только что. Счастливо, Эдик!

Я обернулся.

— Володю не видел? Хочу попрощаться.

— Там где-то.

Проходя мимо ванной, я услышал шум воды. Они не заметили, как я открыл дверь. Света сидела на корточках. Шут полотенцем смывал с ее лица и груди кровь. Он все еще был пьян и слегка покачивался.

— Ну что ты, Светик?.. Ну что ты?.. Не плачь... Ты же знаешь... Не надо...

— Не буду... Сейчас... Я не буду плакать...

— Ты — моя душечка, пончик-ватрушечка... Да, Светка?

Света поднимала на него заплаканные глаза.

— Да.

— Пончик-ватрушечка, да?

— Да... Пончик... Ватрушечка... Спасибо тебе...

Он кренился и целовал ее в макушку.

— Светка... Ты же знаешь...

— Я уже не плачу... А ты — моя ватрушечка...

Я аккуратно закрыл дверь и вышел из квартиры. В тот день, ближе к вечеру, начался первый за все лето дождь.

История третья, о голосе голода и голове голого

— Куда бы нам пойти, а? Что здесь поблизости, а?

— До хрена чего! Здесь все поблизости! Хочешь, в «Метро» пойдем?

— Нет, в клуб не хочу. Пойдемте куда-нибудь выпьем.

— Просто выпьем? А потанцевать?

— Пойдемте в «Сундук»? Дженнет, вы пойдете в «Сундук»?

Я знал это заведение. «Сундук» из тех баров, где у хозяев не хватило денег на живую музыку и они развлекают посетителей другими средствами. Например, бармен с расстояния в полметра вдруг начинал общаться с вами через мегафон. Или в туалете вместо туалетной бумаги вы обнаруживаете мятую газетку («Для старообрядцев») и рулон наждака («Для любителей острых ощущений»). Над унитазом висит «Список лиц, которым разрешается не поднимать стульчак». Под номером восемь значится Венера Милосская.

Сологуб уверял, что нам понравится.

— А далеко это?

— Да нет! Минут за пятнадцать пешком дойдем!

— Да, Жанночка... понравится... пойдемте... пешком.

Феликс клонился к австралийке, будто собирался поцеловать ей ручку. Напиваясь, он всегда переходил на такие гусарские ужимки.

— Меня зовут не Жанна. Дженнет. Это другое имя.

* * *

Эта осень целиком состояла из выборов. Власть должна была смениться снизу доверху. На Дворцовой каждую неделю давали концерт... в поддержку кого-нибудь. Все торопились заработать. Сологуб рассказывал, что кто-то из кандидатов прислал ему $500, чтобы тот НЕ писал о нем. «Представь, сколько мне платят, когда я все-таки сажусь за компьютер!» Я сказал, что пусть кандидатик даст мне сотку и я поклянусь никогда в жизни не упоминать его имени.

Мне денег никто, разумеется, не предлагал. Газета, для которой я писал, была крошечной. Я подозревал, что сразу после выборов она закроется. Чтобы выбить мне аккредитацию в Смольный, редактор потел и тужился две недели. Теперь я отрабатывал крошечную зарплату. Болтался между Пресс-центром и смольнинским буфетом, пил кофе и выкуривал в день полторы пачки сигарет. Какой из меня политический журналист? Все сенсационные подробности своих репортажей я черпал из разговоров с Сологубом.

Он был симпатичным еврейским юношей. Немного портила его разве что вечная небритость. Наверное, он считал, что она придает ему мужественности. За глаза приятели называли его щетину «лобковой растительностью». После прошлых выборов он купил себе квартиру в Купчино. После этих собирался купить машину. Впрочем, Сологуб не был жлобом. Ему было не жаль поделиться информацией с парнями вроде меня. Кроме того, он частенько угощал коллег алкоголем.

Приглашая в буфет, Сологуб каждый раз заходил за Феликсом. Совмещал приятное с полезным. Феликс был пресс-секретарем небольшого отдела на втором этаже и мог рассказать что-нибудь интересненькое. Он носил дорогие, но неброские пиджаки и узкие галстуки. Разговаривая по телефону, прижимал трубку плечом и одновременно что-то строчил в органайзер. Тоже очень положительный и, скорее всего, тоже еврей.

Сегодняшняя вечеринка началась стандартно. Сперва Сологуб угостил всех коньяком. В буфете были высокие потолки, кованые люстры и потертые ковры. У входа охранник с честным лицом убийцы проверял пропуска. По щекам буфетчицы ползли красные прожилки. Хрипловатый баритон, веселенькие колготочки на тощих ногах. Она аккуратно, до копеечки выдавала сдачу. Покупатели аккуратно ее пересчитывали. Сидевшие за столом мужчины были в галстуках и очках с дымчатыми линзами. У женщин имелись могучие зады и брошки на платьях.

— Дурацкая погода. Правда, Дженнет?

— Что? Погода? Да.

— Я не люблю дождь. А вы любите?

— Что? Нет. Не люблю.

— У вас в Австралии сейчас, наверное, весна?

— Да. Весна.

— Все цветет, наверное?

— Да. Цветет.

— А в Австралии бывает снег?

— Что? Снег? Нет, не бывает.

С нами сидела австралийская журналистка Дженнет. В Смольном она изучала российские выборные технологии. Парни распускали хвосты. Их усилия пропадали втуне. Девушке не хватало знания языка. Светлые волосы, пухлые губки. Не была б она девушкой с Запада, могла бы быть ничего. Хотя можно ли сказать, что Австралия расположена на западе?

С неба капало уже несколько дней подряд. Тучи висели так низко, что на улице приходилось немного сутулиться. В буфете горело множество уютных электрических ламп. Иногда Феликс спрашивал, не хочется ли Дженнет чего-нибудь? Ну, там фруктов или мороженого? Покупая рюмку коньяка, он каждый раз, для конспирации, выливал ее в кофе.

Главным моим ощущением было чувство голода. Было время, когда я тоже считал, что голодная рябь в глазах и еженедельная потеря веса на дырочку в ремне — это что-то из репортажей про Африку. А недавно, в гостях у малознакомого персонажа, я дождался, пока хозяин выйдет поговорить по телефону, без спросу залез в холодильник и вместе с оберткой сжевал здоровенный ломоть сыра. Уже несколько недель единственным съедобным продуктом в моей квартире был кетчуп.

Раз в полчаса Феликс поднимался к себе. Узнавал, нет ли распоряжений от руководства. Глава отдела был на выезде, распоряжений не было. Сологуб подливал девушке коньяка. Из их беседы до меня долетали словечки типа «девятое управление КГБ» и «покупной соцопрос».

Первый глоток алкоголя на голодный желудок — как удар поддых. К третьему бокалу начинает заплетаться язык и возникает вопрос: а что я здесь делаю? Странно: химическое соединение «алкоголь» впитывается в стенки желудка, а меняется ваша личность. Да еще этот бесконечный кофе. После него есть хотелось особенно.

Я щурясь рассматривал соседей. У них были очень геморроидальные профили. Мне казалось, что я пьянее всех в здании. Допив следующий коньяк, я понял, что мне категорически не нравится компания.

— Знаешь что, Феликс? Давно хотел тебе сказать. Дурацкая у тебя, Феликс, работа, вот что.

— Почему?

— А вот дурацкая и все!

Феликс внимательно на меня посмотрел.

— Ну хорошо. У меня дурацкая работа.

— А знаешь, почему?

— Хочешь коньяка?

— Огромное здание. Куча народу. Чем вы занимаетесь? Выборы какие-то придумали!

— Выборы придумал не я. Честное слово.

— Да кому они нужны, ваши выборы? Посмотри вокруг! Куча народа! Коньяк пьют, галстуки, блин, носят...

— При чем здесь я?

— Ты же сам рассказывал о москвичах, которые привезли оборудование. Дженни, вы слышали эту историю?

— Я не понял, коньяк покупать или нет?!

— Неужели не слышали? Из Москвы местным кандидатам прислали оборудование. Две фуры компьютеров, факсов-шмаксов и всякого фуфла. Зачем прислали? Что со всем этим делать? Половину оборудования сотрудники в первый же день растащили по домам, а вторую половину перебили, когда устраивали для гостей фуршет. Напились и перебили. Причем алкоголь для фуршета в приказном порядке обязали выделить местный винзавод. Бесплатно! Скажешь, неправда? Ты же сам говорил, что твоему шефу два раза из «внешних связей» ГУВД звонили!

— За что не люблю журналистов, так это за цинизм. Лишь бы все опошлить.

— Да что опошлить-то? Я сколько здесь торчу, только и слышу: мы работаем! мы думаем о людях! вот этими руками мы удерживаем город на краю пропасти! Посмотри вокруг! О каких людях?!

Феликс молчал.

— Вы сами-то в это верите? Что тут можно опошлить?

Феликс посмотрел на буфетчицу, потер подбородок, выбрался из-за стола и сказал, что сходит посмотреть, не приехал ли шеф.

Сологуб потянулся за сигаретами.

— Зря ты. Обидел парня.

— Почему обидел?

— Он неплохой парень. Чего тебя понесло?

— Меня не понесло. Я что — сказал неправду?

— Хватит бычить!

— Нет, ты скажи — это правда или неправда?

Я тоже закурил. Дженетт старалась глядеть в окно.

— Ладно. Он придет, и я извинюсь.

Сологуб купил коньяка. Феликс пришел нескоро.

— Пошли, поднимемся ко мне. Шефа сегодня, похоже, не будет.

— Тебе здесь плохо?

— Не нарваться бы.

— Брось! На что мы нарвемся?

— Пошли, пошли! В кабинете тоже можно нормально посидеть.

— А алкоголь?

— Есть у меня. Тебе хватит.

Коридоры Смольного освещены так, что даже с утра кажется, будто ночь. Каменный пол, крашенные в мутное стены. Все шагают с сосредоточенным видом, даже если идут в туалет. По дороге к кабинету Феликс упирал подбородок в грудь. Пожимая руки коллегам, на мгновение задерживал дыхание.

Я тронул его за рукав.

— Не обижайся.

— Я не обижаюсь.

— Нет, серьезно. Не хотел тебя обидеть.

— Да не в этом дело. Просто... все ведь действительно не так!

— Я понимаю. Извини.

В желудке что-то болело. Ощущение беременности тройней... тройкой нападающих. Во рту стоял кислый привкус. В кабинете Феликса за столом сидел мужчина с проваленным носом и трагическими складками по сторонам рта. Феликс хлопнул мужчину по спине и сказал, что сегодня отчет должен быть готов. Тот был лет на пятнадцать старше Феликса, но вы же понимаете: начальником-то был не он.

Как это обычно бывает, скоро я почувствовал раскаяние. Вернее, не раскаяние, а теплоту... благодарность. С чего меня действительно понесло? Чтобы загладить впечатление, я вызвался вымыть всем по стакану. Смольнинские туалеты поражали воображение. Стоя у раковины, я подумал, что было бы смешно встретить тут кого-нибудь из первых лиц города. Потом я попил воды из-под крана. Какой идиот сказал, что это притупляет чувство голода?

— Слушай, Феликс, а правда, что здесь бродит привидение Кирова?

— Да ладно тебе!

— Почему? Его же здесь убили, да?

— Ну, убили.

— Это же здесь, за углом было, да?

— Ну, да.

— Значит, должно быть и привидение. Пошли, поищем! Хорошо бы спросить у него о результатах голосования. Представь, если я за неделю до выборов смогу предсказать все до процента?

— Нет, ребята, давайте из кабинета выходить не будем.

— Брось! Пошли погуляем! Для Дженнет экскурсию проведем. Дженни, хотите поваляться на кровати Ленина?

— На кровати Ленина? Он что, здесь спал? В этом здании?

— И спал, и ел. И с Крупской это-самое...

— Вы шутите?

— Какие шутки! Это же Смольный! Здесь этажом выше хранится зеркало, с которого Ленин нюхал кокаин!

— Ленин нюхал кокаин? Вы шутите?

Феликс хмурился.

— Нет, ходить никуда не будем. Не дай бог, увидят. Знаешь, как меня на аппарате выебут? Извините, Жанночка.

— Меня зовут не Жанна. Дженнет. Это другое имя.

Мы пили коньяк. Феликс наливал его из стоящей под столом канистры. Сперва запивали холодным чаем, потом просто водой. Подчиненный молча работал. Когда он наконец положил на стол свой отчет, Феликс попробовал его почитать. Сказал, что вроде бы все нормально, но точнее он скажет завтра.

— Жанночка, а хотите, я познакомлю вас с имиджмейкерами? С очень знаменитыми имиджмейкерами? Вы даже не представляете, что это за люди! Я вас обязательно познакомлю. Налить вам еще?

— Только немного.

Потом Сологуб встал.

— Что я хочу сказать?.. Да слушайте вы, наконец! Я по поводу того, что было в буфете.

— Глупо получилось.

— Я же извинился.

— Я не об этом. Просто... Чтобы закончить с этим...

— Да! Давайте закончим!

— Я хочу выпить за... На свете есть не только говно. Вы меня слушаете? Я хочу выпить... за хорошее. Ведь есть на свете... ну, там дружба... Цинизм — цинизмом, но хорошего-то все равно больше! Давайте выпьем за светлое! За вещи, которые... ну, вы понимаете.

— За девушек.

— За девушек! Да! За нормальные отношения между людьми! Ведь все мы люди! Вместе сидим! За то немногое святое, что осталось в нашей жизни! Чтобы мы всегда оставались... ну, вы понимаете.

В электрическом освещении кабинет напоминал немного облагороженный каземат. Прямо передо мной на столе стояла фотография жены Феликса. На коричневой стене висел плакат с лицом губернатора. Бумаги на столе лежали в строгом порядке. Пару часов назад Феликс и сам был в порядке. А теперь последняя перед брюками пуговичка на рубашке расстегнулась и в просвете торчал мохнатый живот. С каждым глотком у Феликса становилось все более резиновое лицо. Когда Дженнет ушла в туалет, он заговорщически прошептал:

— Парни, давайте выыбим австралийку, а?

Сологуб вежливо отвернулся. Я сказал, что видно будет. Потом коньяк кончился. Было решено куда-нибудь пойти.

— В «Конти»? Хотя в таком виде... А клубы у нас поблизости... э-э-э... Предлагайте чего-нибудь, что вы молчите?

Остановились на «Сундуке». Долго шли мимо массивных дверей и спускались по узким железным лестницам. «Да тише вы! Здесь нельзя! И хватит икать!» Надевая плащ, Феликс забыл вытащить из рукава шелковый шарф. Тот упал на пол, и он наступил на него ботинком. Сказал «Блядь!» и в несколько оборотов намотал на шею.

Памятник Ленину перед фасадом Смольного казался маленьким и беззащитным. В круглую лысину бились мелкие брызги. Я сказал, что, наверное, это памятник Ленину-ребенку. Сологуб картинно хлопнул себя по лбу.

— Слушайте! А может, нам в баню сходить?

— Жанночка, пойдемте в баню?

— Меня зовут не Жанна. Дженнет. Это другое имя.

— По-моему, отличная идея! Поехали в баню!

Над зданием висел мокрый флаг. Судя по цветам — государства Тринидад-и-Тобаго. В самом начале Суворовского мы поймали такси. Подаваясь вперед, Сологуб разговаривал с водителем о выборах. Феликс был налит алкоголем до самой макушки. При каждом толчке машины он чуть не бился носом в лобовое стекло.

Когда мы вылезли из машины, Дженнет удивленно огляделась. Вокруг было темно и страшно. Волосы у меня сразу намокли и прилипли к голове. Я провел по ним ладонью. У тусклых круглосуточных ларьков кучковались алкаши. Под козырьком, у входа в баню, калачиком сворачивались рыжие собаки.

— Что это за клуб?

— Это не клуб. Это баня.

— Я думала «Баня» это название клуба.

— Нет. Баня это название бани.

Дженнет засмеялась и спросила, зачем мы сюда приехали? Купальника у нее с собой нет и вообще... Наверное, она устала. Спасибо за компанию. Завтра увидимся в Смольном.

— Жанночка! Погоди! Иди сюда! На минуточку. Давай поговорим спокойно... спкйно...

Вокруг пузырились лужи. В просвете улицы мелькал Невский. Я был здорово пьян. Феликс что-то говорил, дергая девушку за рукав. Она порывалась уйти. Феликс бубнил и дергал за рукав.

Дженнет вырвалась и перебежала на другую сторону.

— I WON’T GO!

— А как же имиджмейкеры? Жанночка! Имиджмейкеры!

Сологуб взял Феликса под руку и привел обратно. Тот путался в полах отяжелевшего плаща и чуть не ронял дипломат.

— Сучка, бля!

Сологуб протянул ему сигарету.

— Да и пусть катится! Еще сифилиса австралийского мне не хватало! Сучка, бля! Коза, бля! Хрен она у меня теперь аккредитацию получит!

— Феликс. Пьяный мужчина может интересовать женщину только в одном случае. Знаешь в каком?

— Знаю.

— А чего тогда лезешь?

— Коза, бля!

— Ты лучше скажи, у тебя деньги есть?

Феликс напрягся, мучительно пытаясь протрезветь.

— Есть немного. А что?

— А то.

— Здесь есть?

— Должны быть.

Феликс порылся в карманах и отдал Сологубу ворох мятых купюр. Тот долго что-то высчитывал, раскладывал деньги кучками, часть отдавал обратно, потом снова забирал. Когда он посмотрел на меня, я сказал, что даже сигареты с утра купил поштучно.

Сологуб свернул деньги в тугую трубочку и сказал: «Пошли». Он долго стучал в алюминиевую дверь бани. Звук далеко разносился по пустой улице. Нам открыл постовой в форме. Я заметил, как моментально изменился Сологуб. Теперь он чуть не по локоть засовывал руки в карманы, мелко сплевывал под ноги и, щурясь, озирался по сторонам.

— Что скажешь, командир?

Милиционеру в глаза он не глядел. У того были серые скулы и рыжие усы.

— Трое? На второй этаж.

Мы прошли облицованный мрамором холл и поднялись по лестнице. На крашенной под дерево двери висела табличка «Отделение ЛЮКС». Звонить пришлось долго. Потом лысый мужчина в белом халате объяснял, что мы ошиблись и баня закрыта. Блики света, как зимние дети, катались по склонам его крутого лба. В расстегнутом вороте торчал похожий на мохнатый галстук клок шерсти.

Потом банщик неожиданно сдался и кивнул, чтобы мы заходили. Когда дверь закрылась, он говорил уже другим голосом.

— Почем сегодня?

— Как всегда.

— А если троих купим?

— Первый раз, что ли? Знаешь же, что скидок не бывает.

— Никак?

— Не та ситуация.

— Тогда одну.

Банщик пересчитал деньги и убрал их в ящик старого рыжего стола.

— Париться тоже будете?

— Будем, будем! И париться, и водку! Направо?

В раздевалке пахло осенней гнилью. Я сообразил, что это запах березовых веников. На полу лежали мокрые резиновые коврики. Одежду нужно было вешать на гнутые крюки в стене. Когда, интересно, я последний раз менял нижнее белье? Феликс пересчитал оставшиеся деньги и спрятал их во внутренний карман пиджака. Потом достал и переложил в носок. Подумав, затолкал носок глубоко в ботинок.

— Я не буду трахаться с проституцией. Вернее, буду. А вы?

Мы расселись вокруг столика. Он был немного влажный. Трусы никто пока не снимал. Даже сквозь ткань кресла казались холодными и скользкими. Будто касаешься ягодицами свежей форели. Все разглядывали друг друга и поеживались.

Банщик принес большую бутылку водки. Следом за ним в раздевалку вошла девушка. Феликс попробовал поднять на нее глаза. Его веки напоминали наросты на старых деревьях. На девушке была кофта и серая юбка. Узкие полоски сгрызенных ногтей, тоненькие икры. Кофту она повесила поверх феликсовского плаща. Точно такую же кофту в черных разводах когда-то носила моя классная руководительница.

— Привет.

Мы сказали, как нас зовут. Девушку тоже как-то звали.

— С какого момента начинаем засекать время?

— Если Я не спрашиваю, то чего ТЫ суетишься?

— О! Вы слышали? Она мне нравится! Давайте пока просто посидим. Хочешь водки?

Я не мог понять, пьяна ли девушка. Вы замечали, что если не пить с человеком с самого начала, то он всегда кажется трезвее, чем ты сам? Разумеется, болтать начали на тему «А с чего у вас ЭТО началось?», «А что вы чувствуете, просыпаясь с утра?», «А есть ли у вас бой-френд?». Насколько я знаю, если случается пауза, такие вопросы задают десять из десяти отечественных мужчин.

— А вы кем работаете? Коммерсанты?

— Ага. Такими штуками торгуем — закачаешься!

— Сколько с вас этот лысый взял?

— Коммерческая тайна. У нас, коммерсантов, все тайны — коммерческие.

Феликс уснул незаметно. Тугой живот свешивался на его семейные трусы. На животе, под волосами, белел шрам от аппендицита. По трусам скакали веселые слоники. Из угла рта на шею сползала слюнка.

— Не обращай внимания. Пусть посидит.

— Мне-то что?

— Выпей. Не сиди просто так. Ты тоже наливай.

— Хорошая водка.

— Как, ты говоришь, тебя зовут? А живешь где? В общежитии?

Девушка рассказывала, что снимает комнату. Недорого и хозяйка хорошая. Правда, недавно в комнате завелись тараканы. «Целых одиннадцать штук, представляете?» Мы с Сологубом делали вид, что очаровываем даму. Дальнейший секс — результат нашей неотразимости. Кто за этим столом произносил слово «деньги»?

Потом Сологуб сказал, что у него обрезан член.

— Видела когда-нибудь?

Мне тоже стало интересно. Я привстал и посмотрел. Член был здоровенный и синий. Большого отличия от собственного, необрезанного, я не заметил. Девушка повертела член в руках. Сологуб допил водку и сказал: «Ладно, мы сейчас».

Под юбкой у нее были кожаные трусы с узеньким ремешком вместо задней части. Ремешок врезался в ягодицы и, наверное, мешал ходить. Вернувшись, она налила себе водки и сделала несколько маленьких глотков. Прежде чем проглотить, долго держала ее на языке: дезинфекция. Меня передернуло.

— Теперь ты?

— Да вроде.

— Здесь будешь или в душевую пойдем?

— А там кто-нибудь есть?

— Кто там может быть?

Душевая напоминала осень на складе сантехники. Девушка скороговоркой проинформировала, что анальный секс исключен в принципе, а традиционный возможен только с презервативом. У нее были плохо выбритые подмышки. Мокрая спина с острыми позвонками была похожа на перевернутую лодку

— Да погоди ты... Захлебнусь!

Шумела вода. Как хлопнула деревянная дверь, я не расслышал. Феликс облокотился рукой о стену и икнул. Из-под мокрых черных волос торчали глаза, а сразу за ними начинался скрюченный рот. Все целиком лицо было похоже на тонированное стекло автомобиля. Другой рукой он придерживал себя за пах.

— Ты долго?

— Чего ты хотел?

— Угадай.

— А меня обязательно прерывать?

— Ну, ты хоть долго?

Дверь открылась еще раз, и в душевую вошел Сологуб. Интересно, они все на самом деле считают, что эрекция — это что-то похожее на дрессированных кремлевских часовых?

— Феликс, пойдем! Не мешай!

— Погоди, я хочу посмотреть!

— Скажи ему!

— Я тихонечко. Мешать не буду.

— Можно я побуду один, а?

— А чего такого?

— Феликс, выйди, пожалуйста. Я не хочу. Я, понимаешь?

— Ничего-ничего! Давайте, парни, отдерем эту падлу как следует!

— Насмотрелся мультиков про Бивиса и Батхеда?

— А чего такого-то? Слышь, падла, поворачивайся!

— Прекрати. И вообще, отстань от девушки.

— Какая она девушка?! Заплатили ей? Пусть поворачивается!

— Феликс, я тебя прошу!

— Любишь, когда тебя в задницу дерут, а? Лю-убишь, сука!

— Мне больно! Слышь! Что ты делаешь?

— Ну-ка, давай!

— Феликс, хватит! Только проблем в бане нам не хватало!

— Какие проблемы? Пусть эта сучка отрабатывает! Давай-давай, коза, бля! Задницей поворачивайся!

За Сологубом хлопнула дверь. Проститутка покосилась в мою сторону и вздохнула. На ее бледной коже ладони Феликса казались очень загорелыми. Позавчера он рассказывал, что нынешним летом отдыхал с женой где-то на море.

— Совсем охуела? Учти, если мне не понравится, то я...

Я вышел в раздевалку. Там было холоднее, чем в душевой. Держать сигарету мокрыми пальцами было неудобно. Ногти казались неправдоподобно розовыми.

— Успел? Хоть чего-нибудь?

— Успеешь с этим Феликсом!

— Да-а. И с Дженнет этой... тоже неловко вышло.

— Водка еще осталась?

Губы тоже были мокрыми. Я совсем не чувствовал вкус дыма. Зато чувствовал вкус голода. При каждом резком движении в глазах что-то скакало. По краям изображение теряло четкость и расплывалось. Хоть помылся, и то хорошо.

— А мне она понравилась. Такая нежная.

— Нежная?

— Сделала — как родному.

— Хорошо тебе.

Окно в раздевалке было выложено плитками толстого непрозрачного стекла. Снаружи понемногу светлело. Сологуб что-то говорил и ерзал в кресле.

— Что-то долго они. Сходи посмотри, а?

В школе по анатомии я имел твердую четверку. Но как он умудрился таким образом скрутить ей ноги, так и не понял. На спине у Феликса было несколько противных складок. Заканчивалась спина неожиданно впалыми ягодицами. Тоненькие женские руки упирались в скользкие стены. Все вместе напоминало работающий бульдозер или, например, схватку единорога с канализационной трубой. Из-под покатого мужского плеча торчала сморщенная проституткина мордочка. Она кривилась от боли и издавала положенные всхлипы.

Говорят, до революции, падшие женщины ловили богатеньких господ на фразу: «Я — Незнако-умка. Не желаете ознако-умиться?» Принято считать, что проститутки это по-своему красиво. Но пробовали ли покупать проститутку лично вы?

В Петербурге Квартал Красных Фонарей расположен на нескольких проспектах вокруг Московского вокзала. У Площади Восстания улицы темны и пустынны. Ближе к Александро-Невской Лавре становится посветлее. Вывески модных бутиков придают району европейский вид. В 24-часовых магазинах здесь продается до двух дюжин разновидностей презервативов.

Как и все женщины, вынужденные проводить много времени вместе, проститутки сбиваются в кучки, ставят на место зарвавшихся нахалок и улыбаются подругам. То, что фонари на этих улицах редкость, на руку дебелым, сальноволосым и прыщавым продавщицам розничной любви. Найти покупателя удается не каждую ночь. Девушки толкутся у обочин, болтают с продавщицами ларьков, обсуждают учебу, куда сходили вчера и что за юбку сшила Светка.

Уровень образования категорически упал. Блока больше никто не читает. Подойдите к девушкам, и они, как продавщицы капусты, в лоб назовут вам цену. И, поверьте, нет ничего интересного в сексе, который вы за эту цену приобретете. Дамы закомплексованы, истеричны, почти не двигаются и называют то, что делают, дурацким словом «работа». Трусы они натягивают таким же суетливым движением, как та мясистая десятиклассница, которая когда-то лишила меня невинности. Никогда не возникало у меня желания полностью с ними расплатиться.

* * *

Когда мы вышли на улицу, дождь все еще шел. По грязным рекламным щитам текла мутная вода. Феликс мотнул головой и спросил, сколько времени. Пожалуй, он дойдет до работы. Ехать домой смысла нет.

— Зря. Шел бы отсыпаться.

Феликс молча развернулся и убрел за угол. Улица напоминала черно-белую фотографию. Сологуб долго шарил по карманам. На такси не хватало. Я тоже пошарил. Интересно, что я надеялся отыскать? Мы зашагали к метро. Голова немного болела.

— Завтра в Смольный пойдешь?

— Пока не знаю.

— Я-то пойду. Мне нужно. Кандидаты эти... заебали.

У женщины, сидевшей в будке возле эскалатора, была красная форменная шапочка и красные глаза. Есть хотелось так, что казалось, меня сейчас вырвет. Как ни странно, какие-то люди уже поднимались по эскалатору вверх.

— Хорошая проститутка.

— Да-а.

— Зря Феликс с ней так. Какая бы ни была, все-таки девушка.

— Да-а.

В вагоне было совсем мало народу. Мужчина уже в пальто, пара девушек. Одна внимательно читала толстую книгу. На обложке читалось «Русско-японский словарь». Несколько человек, мотая головами, спали. Как обычно с утра, было чувство, что произошла катастрофа, а ты о ней забыл.

Поезд двигался рывками, а потом и вообще встал. Где-то ниже диафрагмы во мне лежал протухший булыжник. Я смотрел на свое отражение в стекле напротив. Если подойти поближе, то будет заметно, какие желтые у меня белки глаз. Это от плохого питания. Китайская лапша быстрого приготовления, булка, чипсы, бесконечные пельмени, снова булка. Чистая питательность, еда бедных — как сухие корма для собак. От таких кормов уже через полгода псы мочатся кровью. Потом у них отнимаются задние ноги. Через год мертвую собаку зарывают в землю.

Пахло мокрой одеждой. С обуви на пол стекала вода. Ботинки были похожи на переваренные пельмени. Помню, в детстве я терпеть не мог гречневую кашу с молоком. В детском саду меня как-то даже вырвало от одного ее вида.

Мы молчали. Поезд не двигался. Потом в вагоне неожиданно погас свет.

— Оп-па!

— Что это такое?

— Может, чего случилось?

Я встал и заглянул в окно в конце вагона. Свет погас во всем составе, не только у нас. Повисла странная тишина.

— Что за херня?

— Непонятно.

В темноте кто-то шепотом обсуждал, не пора ли воспользоваться экстренной связью с машинистом? Меня, если честно, больше интересовало, нельзя ли под эту лавочку прямо в вагоне покурить?

— Идет. Там кто-то идет.

Дверь в дальнем конце вагона открылась. Внутрь шагнул милиционер.

— Проходите! Все двигаемся через первые вагоны!

— Куда проходить? Что случилось?

На ходу расталкивая спящих, милиционер прошагал через вагон и начал ковыряться в замочной скважине.

— По туннелю, что ли, пойдем? Вот это да!

Мы прошли насквозь несколько вагонов. Становилось светлее. В головном вагоне двери были открыты. Снаружи начиналась станция «Владимирская». Пригибая голову, будто боясь удариться, пассажиры выходили на платформу.

Первое, что я увидел, был лежащий на платформе мужской ботинок. Из его развороченного нутра торчало что-то лохматое. Дальше платформа была усыпана мелко дробленым стеклом. Оно хрустело под ногами. Я прошел к началу состава и заглянул в кабину. Внутри сидел машинист. Он смотрел перед собой стеклянными глазами. На пульте подкладкой вверх лежала его фуражка. У машиниста было серое мокрое лицо. Пол в кабине был густо усыпан стеклом.

Из вагона выходили пассажиры. Скоро на платформе стало тесновато. С ее дальнего конца прибежал еще один милиционер. Машинист не менял позы. Его бил озноб.

— Вон он!

Все забубнили и столпились у середины головного вагона. Сологуб плечом раздвинул толпу. Он долго смотрел в просвет между платформой и вагоном, потом вернулся ко мне.

— Сходи посмотри.

Уткнувшись лицом в грязные шпалы, под вагоном лежал человек. Почему-то голый выше пояса. Из-под брючного ремня торчала полоска светлых трусов. Вдоль позвоночника кожа была несколько раз разорвана. У меня над ухом сопел толстый дядька в шляпе и очках. Он сдвинулся от края платформы, сказал: «Фу! Гадость!» и отошел. На его место встали молодой человек с девушкой. Они плотно прижимались друг к другу. Девушка покусывала губы и смотрела широко открытыми глазами.

Подскочил Сологуб:

— У тебя удостоверение «ПРЕССА» есть?

— Есть.

— А диктофон?

— Диктофона нет.

— Фигня! Записывай ручкой. Старайся четко выяснить должность и фамилию. По коням! Ты бери на себя ментов, а я поговорю с машинистами. Блядь! Почему у нас нет с собой фотографа? Давай, давай!

Я порылся в карманах и пошел искать милиционера. Чистого листа бумаги не было. Данные я решил записывать на оборотной стороне старого факса. Увидев мое удостоверение, милиционер удивился. У него были волосы цвета давно нестиранных носков. Сперва он спросил, как это пресса успела так быстро подъехать на место происшествия. Потом объяснил ситуацию. Как все произошло, милиционер не разглядел. Стоял в дальнем конце платформы. Увидел, что поезд резко затормозил и посыпались стекла. Понял, что что-то не так. Согласно инструкции начал выводить людей из состава.

— Свидетели есть?

— Откуда! Тут всего три человека стояло. Вон та парочка и этот Каренин. Парочка целовалась, парень лежит на рельсах. Никто ничего не видел.

Пассажиры бродили по платформе, выискивая где поинтереснее. У них были лица детей, только что заставших родителей занимающимися сексом. Тетка в очках брызгалась и доказывала, что этого человека сбросили. Совершенно точно сбросили! В руках тетка держала по сумке. Пытаясь без рук поправить сползающие очки, она противно скрючивала лицо. Единственным слушателем был сонный дед. Он был одет в пиджак с орденскими планками, спортивные штаны и кепочку фэна «Chicago Bulls».

— Ну что?

— Мент дал комментарий. Я все записал.

— Фамилию выяснил?

— Черт! Фамилию забыл.

— Сейчас приедет начальник подвижного состава. То ли станции, то ли всего метрополитена. Машинист в ауте. Его самого отсюда на «скорой» увозить будут. Блядь! Почему нет фотографа!

Я плюнул на все, достал сигареты и закурил. Пробегавший мимо сержант недовольно поморщился, но останавливаться не стал. Пассажиры обходили лежащий на платформе ботинок. Я прогулялся мимо запертых книжных лотков. С обложек мне подмигивали глянцевые, недавно побывавшие у дорогого дантиста люди. Надоело это безденежье. Может, и мне написать роман, который начинался бы со слов «У майора был гранитный подбородок и глаза цвета штормового моря»?

Днем на станции весело. На лавочках сидят панки в куртках из кожезаменителя. Стоят безногие нищие в десантном камуфляже. В переходе на «Достоевскую» играет саксофонистка. Не Кэнди Далфер, конечно, но хорошенькая. Мундштук губами она обнимает так, что если я иду в тесных джинсах, то на всякий случай стараюсь не поднимать глаз. Сейчас под высокими потолками метались гулкие голоса. Погуляв по платформе, пассажиры все равно возвращались и рассматривали умирающего. Кое-кто сплевывал под ноги.

Через полчаса на станцию начали прибывать службы и начальство. Сперва появился врач. Он, не торопясь, шел с дальнего конца платформы. Под халатом у него виднелся растянутый серый свитер. В руках он нес чемоданчик. Рядом, тоже не торопясь, шагала медсестра. Она обеими руками прижимала к белому животу черную папку. Они подошли к тому месту, где был виден голый человек. Врач поставил чемоданчик на землю и сложил руки на груди.

Вслед за ним возникли метрополитеновские чины в синей униформе. Сологуб кинулся на них, как граф Дракула на последних незараженных СПИДом землян. «Без комментариев!» — вытянул вперед растопыренную пятерню старший из чинов. Пятерней он, наверное, хотел закрыть объектив телекамеры. Камеры не было. Чин расстроился и опустил руку.

«Я сказал — без комментариев!» — повторил он, но что был Сологубу какой-то метрополитеновский чмырь? Уже через минуту они стояли над местом, где была видна голая спина, и чин бубнил, упираясь губами в диктофон.

— Машиниста будут судить?

— Надо разобраться. Скорее всего, нет. Вряд ли это вина машиниста.

— А чья это вина?

— Если он был пьяный и упал сам... Или если его сбросили, то... А если выяснится, что пострадавшего задело зеркалом заднего обзора... Хотя скорее всего в этом случае виноват тоже пострадавший. Слишком близко встал к краю платформы. Думаю, машиниста не будут судить.

Мужчина старался говорить развернутыми, литературными фразами. Вокруг кружком стояли пассажиры.

— Вы думаете, он выживет?

— Это вопрос не ко мне. Вот стоит врач. Спросите у него,

— Я имею в виду — как часто люди выживают после таких падений? Я не думаю, что это первый случай за время вашей работы.

Мужчине хотелось сказать что-нибудь сногсшибательное. Он подумал и все-таки признался, что на «Владимирской» этот случай первый. Сологуб повернулся на каблуках и сунул диктофон в зубы врачу. Диктофон был дорогой. Из тех, что рассчитаны не на стандартную, а на совсем маленькую кассету. Он все делал правильно. Чем ближе к лицу собеседника подносишь диктофон, тем острее он ощущает себя героем красивого кино.

Врач спросил, какое издание представляет Сологуб. Тот назвал свою газету. Врач, не торопясь, заглянул в просвет и сказал, что вряд ли этот человек выживет.

— Но сейчас он жив?

— Конечно. Вы же видите: кровь продолжает течь. Налицо дыхательные движения. Нет, сейчас он, безусловно, жив.

Пассажиры, как школьники на экскурсии, вытягивали шеи и следили за пальцем врача.

Потом прибыло милицейское начальство, и зрителей стали оттеснять с платформы. Сержант передал наверх, чтобы все эскалаторы запустили на подъем. «Па-а-апрашу! Па-а-апрашу на выход!» Пассажиры ругались и говорили, что опаздывают. Как прикажете добираться на работу?

Сержант попробовал отправить наверх и нас. Сологуб удивленно задрал брови. Неужели сержант не знаком с «Законом о прессе»? Не знает, что за препятствия, чинимые работникам масс-медиа в исполнении профессиональных обязанностей, у нас в стране полагается административная ответственность? Вот мое удостоверение, вот здесь, сержант, черным по белому написано, что предъявителю сего губернатор Санкт-Петербурга просит оказывать всяческое содействие, а можно взглянуть на номер вашего жетона, сержант? И вообще, зачем ссориться? Мы просто постоим в сторонке. Посмотрим. Мешать не будем, посмотрим и уедем. Договорились, командир?

Сержант сходил к крепкозадому мужчине в коричневой кожаной куртке и что-то долго говорил ему, кивая подбородком в нашу сторону. Вернувшись, сказал, что ладно. Крепкозадый курил «Беломор» и взад-вперед ходил по платформе. Я сказал, что зря мы остались. Вышли бы наружу, наскребли на бутылку пива.

Сологуб убивался:

— Ты знаешь, сколько получила девчонка из «Буденновской правды» за съемку налета Басаева на город? Почему у нас нет с собой фотографа? Когда чеченцы стали отходить из Буденновска, они согласились обменять беременных женщин на всяких там чиновников и журналистов. Чиновники, ясное дело, приссали, а девчонка поехала. Просто сопля, у которой в тот момент с собой была камера! Она и в газету-то только месяц как устроилась! Всю дорогу щелкала своей мыльницей. Нащелкала три кассеты. Так французы за непроявленную — НЕПРОЯВЛЕННУЮ, понял? — пленку заплатили ей столько... Короче, девица смогла купить себе квартиру в Париже. Не снять, а купить, понял? Такой шанс, как сегодня, бывает раз в жизни. На квартиру, допустим, не хватило бы, но год после сегодняшнего можно было бы не работать. Ты не представляешь, как меня достали эти кандидаты! Почему с нами нет фотографа?

Эскалатор за нашей спиной остановился и заработал не на подъем, а на спуск. На платформу вышло несколько мужичков в оранжевых куртках. На спинах читалась аббревиатура «ПСВ». Поднеся диктофон к краешку рта, Сологуб вслух описывал происходящее. Мужички спрыгнули на рельсы и исчезли под поездом. Пузатые метрополитеновцы иногда нагибались и что-то кричали им. Скоро состав начал медленно уезжать задом в туннель.

— Как это? Задавят же его на хрен... А-а! Они левые колеса отжали! Хитро!

Сжимая под мышкой серый сверток, мимо пробежал давешний сержант. Сверток оказался тряпичными носилками. Милиционер развернул их, несколько раз встряхнул, кинул оранжевым спасателям и сам спрыгнул на пути.

— Ага. Кажется, несут. Пошли!

Носилки несли вшестером. Пятеро мужичков и сержант. Доктор наклонял голову к плечу и шел рядом. Эскалатор опять включили. Сологуб пристроился сразу за носилками. С того места, где я стоял, мне были видны взгрызенная грудная клетка, обрубок ноги и лицо. Одного глаза у мужчины не хватало. Второй, зеленый, был полуприкрыт. Грязное лицо выглядело немного грустным.

— А почему он раздет?

— Движущийся поезд снимает одежду, как ножом. Вы же видели, как повреждена его спина. Тем более что машинист пытался тормозить. Под колесами было как между жерновами.

Сквозь ткань носилок на ступени просачивалась кровь. Пока мы ехали, натечь успело довольно много.

— Нет. Совершенно точно не выживет.

— Но пока еще жив?

— Да, конечно. Если хотите, я могу посветить ему в зрачок, и вы увидите реакцию сжатия.

Держать носилки спасателям было тяжело и неудобно. Тот, что стоял ближе всех ко мне, поморщился и уже на выходе из метро попробовал сменить руку. Голова голого мужчины качнулась. Мне показалось, что он задержался на мне уцелевшим глазом. Пушистые ресницы вздрогнули. Может быть, он мне подмигнул?

Все шестеро, семеня ногами, поднесли носилки к белой «скорой помощи». Последней шла медсестра. Она за шнурок несла ботинок с оторванной ступней внутри. Выглядело это так, будто девушка за шкирку несет отмывать гадливого котенка.

Я докуривал последнюю сигарету. Она загибалась вниз, как обрезанный член Сологуба. Под дождем ежился гранитный антисемит-Достоевский.

— Ладно. Поеду домой.

— Пива хочешь?

— Нет, наверное. Пока.

— Не повезет, так не повезет!

— Ты о чем?

— Ну почему с нами не было фотографа?

— Счастливо.

Было совсем утро. Дождь-хамло сквозь зубы плевался в серые физиономии луж. Те морщились, но не спорили. Домой я поехал на утреннем троллейбусе. У пассажиров были невыспавшиеся, набрякшие лица. От голода и этой ночи кружилась голова. Подташнивало. По дороге я все-таки уснул. Мне снилось сочное свежее мясо... покорное мясо... много мяса... оно было податливо... оно ничему на свете не сопротивлялось.

История четвертая, о Марии и Хуане

С Кириллом я познакомился три зимы тому назад. Дело было в «Корсаре». Его привел парень по имени Герман, который имел какое-то отношение к модельному бизнесу. Шел сухой мелкий снег — словно наверху у кого-то была перхоть. Я сидел с девушкой, а кто был еще, не помню. Мы не то чтобы собирались напиться, но к стойке бегали частенько. А Кирилл так и просидел весь вечер над единственной кружкой. Правда, иногда отходил покурить марихуаны. С улицы Кирилл возвращался красный, холодный, улыбающийся.

Он показался мне ничего. Этакий несложный, ни на чем не настаивающий. Когда за столом появились девушки, стал за ними ухаживать. Когда девушки ушли, не расстроился, а сходил покурить еще. На нем была куртка «LaBamba». Это такая войлочная, с кнопочками и эмблемой хоккейного клуба на груди. Голову он брил наголо. Слева на черепе у него был розовый, цвета попы младенца, шрам. Кирилл говорил, что во время концерта пьяный бык ткнул его розочкой в висок. Джинсы он носил исключительно кожаные. Умудрялся всего за несколько долларов покупать их в секондхэнде. Из обуви предпочитал сапоги.

Знакомя нас, Герман сказал, что у Кирилла своя рокабильная группа. Я специально полистал английскую Рок-энциклопедию. Там было написано, что «рокабили — это синтез искренности раннего рок-н-ролла с энергией панк-рока». То есть как будто Элвис Пресли вколол себе четыре куба героина, запил это дело пинтой пива и с криками «No Future!» рванул рубаху на облысевшей груди.

Специалисты уверяли, что среди петербургских рокабилов Кирилл если и не номер один, то скоро им станет. По клубам за ним ездили поклонники и особенно поклонницы. Мне запомнились две: обе в кожаных жилетках и с одинаковыми tatoo. Танцевали они так, что Ума Турман из «Pulp Fiction» казалась безногим инвалидом. В паузах между песнями девушки иногда обнимались и целовались взасос.

Несколько раз мы пересекались в клубах и на вечеринках. Потом он стал приглашать меня на свои концерты. К тому, чем он занимается, Кирилл относился нормально. При встрече не цедил, что опаздывает: его уже несколько часов дожидаются голландские продюсеры. Но и не строил глазки насчет: «Да-ладно-вам-ребята-это-ж-я-просто-так-на-гитарке-потренькать-вышел». Еще до нашего знакомства он записал первый альбом. Вкладыш с текстами песен оформил тоже сам. Рисовал Кирилл очень прилично. Вроде бы даже закончил художественное училище. По черному вкладышу ползали инопланетные уродцы, а парни в нашейных платках катали на «Кадиллаках» красноротых блондинок.

Он поздно просыпался, выкуривал утренний джойнт и садился играть. Через полчаса забивал еще один. Иногда что-то писал на мятых бумажках. В комнате стояли диван, два кресла и столик со следами от сигарет на полировке. Над диваном висели постеры любимых «BatMobile» и «Stray Cats». Музыканты рассматривали гостей Кирилла и собирались поинтересоваться: «Кошелек или жизнь?».

Читал Кирилл много. Как-то взял у меня «Электро-Прохладительный Кислотный Тест». Речь там идет о первых американских хиппи. Запасшись парой ведер ЛСД с орандж-джюсом, они колесили по стране на старом автобусе, устраивали концерты и скандалы. Книга произвела на Кирилла впечатление. Мы сидели в «Трех Мертвецах». Он говорил, что если подтянуть под спонсорство богатый пивзавод... и пару радиостанций... а автобус купить списанный и отремонтировать... что я по этому поводу думаю?

Я сказал, что никогда не пробовал искать спонсоров. На стене раз в тридцать секунд взмахивал пластиковой рукой зубастый скелет. Он внимательно следил, чтобы я каждый раз допивал пиво до дна.

— Я пробовал. Когда писал альбом. Но теперь, наверное, придется ехать в Москву. У нас никто не даст таких денег.

— А сколько надо?

— Я бы назвал это «Большой Рокабильно-Пивной Тур». Ездили бы по провинции. Давали бы по концерту в день. Если заснять все это и сделать фильм, то часть денег можно было бы отбить.

— Серьезно?

— А ты пробовал ЛСД?

— Нет.

— А хотел бы?

— Где ж ее взять?

— С пивом выйдет, конечно, не то. Хорошо было этим... из твоей книги. С ЛСД я бы такой тур забабахал!

— Да?

— На самом деле из легких драгс я пробовал почти все. Пи-Си-Пи, там... грибочки... А вот вены мои девственны.

* * *

Спонсора Кирилл так и не нашел. Денежным мешкам было не до глупостей. В конце концов он плюнул и решил просто съездить в провинцию на гастроли. А дальше видно будет. Парень, которого все называли Зуб, договорился, что самый дорогой клуб города Суздаль оплатит группе дорогу и проживание. Я удивился: неужели в Суздале есть музыкальные клубы?

Зуб был молод, но успел провести в тюрьме то ли пять, то ли шесть лет. Что-то связанное с грязными деньгами. У него были детские губы бантиком и вечно выпученные глаза. Ходил он, загребая косолапыми ступнями. Зуб пытался делать музыкальный бизнес. К гастролям Кирилла он подошел ответственно. Областная FM-станция рассказывала о визите столичных знаменитостей раз в полчаса. Вряд ли суздальцы понимали, что за концерт их ждет. Но билеты худо-бедно раскупили.

В день выступления Кирилл нервничал. Одно дело играть для заранее оргазмирующих петербургских девчонок. Другое дело здесь. Лучше было, конечно, спеть в Нью-Йорке, но ведь с чего-то надо начинать? Он лично проверил всю аппаратуру. Наорал на кадыкастого контрабасиста. Вынюхал пополам с Зубом целый грамм привезенного кокаина... А когда концерт кончился, вышел на крыльцо клуба:

— Мы поставили этот городишко раком!

Группа отыграла так, что если бы зрителей попросили, они тут же нататуировали бы фамилию Кирилла у себя на лбу. На чьей-то машине Кирилл уже ехал к девушке. Что-то пил с ней и водителем из одной бутылки. У девушки были смешные неровные зубы. Дома она прижала пальчик к губам: «Тсссс! Родители!» Она очень хотела понравиться знаменитому музыканту. В темноте ее ягодицы белели, как круглые фаллосы на полотнах Дали. Потом Кирилл курил и слушал, как снаружи воют замерзшие собаки. Может быть, это были даже волки из дремучих суздальских лесов.

Совсем ночью он вернулся к клубу. Двери были уже заперты. Он отыскал Зуба и тот провел его через черный вход. Бармен отказался бесплатно давать им алкоголь. Здоровенный Зуб ударил бармена в лицо и сгреб со стойки все бутылки, до которых мог дотянуться. Кирилл рассмеялся. В глазах расплывались деревянные стены и зеркала. Они вышли на улицу. На улицах покоренного города Суздаль не горел ни один фонарь. Только большие зимние звезды. Невдалеке за сугробами кого-то били. Жертва орала и звала на помощь. Они сделали по большому глотку, каждый из своей бутылки. Кириллу досталась водка.

Как ни странно, на улице его узнали. Девушки смеялись и лезли целоваться. Он тоже смеялся. Кто-то сунул в руку Кириллу петарду. Он поджег запал, размахнулся, чтобы зашвырнуть ее в штурмом взятые суздальские небеса, и тут петарда рванула у него в руках. Ожог был такой, что врач «скорой» причмокнул и велел водителю включить мигалку. До самого утра, шипя и вполголоса матерясь, доктора зашивали Кириллу руки. В поддонах брякали металлические инструменты. На брюки капала кровь. Он зажмуривался и отворачивал голову.

Больница в Суздале старая. Желтая штукатурка снаружи, кафель со стершимися надписями внутри. Несколько дней он отсыпался и почти не вставал. Мучило похмелье. По утрам нужно было ходить на перевязки. Вечерами Кирилл сидел у телевизора и пытался общаться с соседями. Все равно было скучно.

Один раз в больницу пришел Зуб. Он принес сигареты и пару бутылок местного пива.

— Слушай, может, нам в Лавру съездить?

— Куда?

— В Троице-Сергиеву Лавру. Это недалеко. На автобусе.

— И чего там?

— Монастырь. Большой, старинный.

— Я не о том. Чего там делать?

— Что делают в монастырях?

— Понятия не имею, что делают в монастырях.

Большой русский парень Зуб скривился.

— Брось выпендриваться. Съездим, проветришься. Все равно заняться нечем.

Руки под бинтами чесались так, что можно было завыть. Хворые суздальцы отвернулись к стенам и посапывали.

— Ну, давай съездим в Лавру.

* * *

Услышав о руках Кирилла, я решил его навестить. Диван в комнате был аккуратно застелен. Пахло чистотой и чем-то цветочным. В CD-рекордере играли грегорианские песнопения. Не замиксованная попса вроде «Энигмы», а настоящие хоралы.

— Привет, калека! Как съездил? Хорошо, что тебе никто не сунул боевую гранату.

Кирилл взмахивал забинтованными клешнями. Я выставил на столик пиво. Выливаясь из бутылки, оно радостно булькало.

— За гастроли! Куда теперь? В Лондон? Пей пиво.

Кирилл улыбнулся.

— Тебе не взять бутылку? Давай помогу. Не стесняйся.

— Да понимаешь... Я больше не пью.

— Что-то случилось?

— Хм...

— Что с тобой?

Кирилл все еще улыбался. Он начал говорить о том, как съездил в Лавру. Пиво успело нагреться и по вкусу напоминало хлеб, вымоченный в кефире.

— Ты только не говори, что я псих, о’кей? Я раньше сам к таким вещам относился, как к шизофрении. Но это другое, понимаешь? Там, в этой Лавре, вообще все другое. Я подхожу к батюшке... он старенький такой... борода седая... а на свитере вывязан череп с костями... прямо вот здесь, на груди. Он смотрит на меня и спрашивает: «Что с руками?» Я рассказал, а батюшка говорит: «Тяжело тебе, сынок, будет... после смерти». Понимаешь? После смерти! То есть он смотрит на меня, а я вижу, что он все знает! И про кокс, и про теток этих суздальских. Ты в курсе, что это был за день, когда мы выступали? Это рождественский сочельник был. В этот день поститься надо. То есть... короче, грех это. А Зуб тому блядскому бармену нос сломал... и я... ну, ты понимаешь... Я от батюшки отошел и думаю: как это? Почему мне будет плохо именно после смерти? Перед иконой встал на колени. А молиться-то не умею, понимаешь? Стою, как дурак! Слушаю. И... блин, как сказать-то? Ну, как будто понимаю, что мне НА САМОМ ДЕЛЕ будет тяжело после смерти! Ну, как бы ад... и все такое... понимаешь? Стою и шалею!

Кирилл рассказывал, как ночью, укрывшись тонкой курткой, спал на каменном церковном полу. Его трясло. Под куполом древней церкви шелестели мохнатыми крыльями ангелы. Как он вдруг понял, что такое грешить, и плакал, глядя на тусклые золотые иконы. Там его распятый Бог пальцами трогал зимнее небо. Он боялся и чувствовал, что не стоит бояться. Зуб давно уехал в Петербург. Кирилл все еще жил в Лавре.

Теперь в его жизни все должно было измениться. Вместо людоедских постеров на стене у него в комнате появилось распятие. Над диваном висела бумажная иконка с Девой Марией. Богородица грустно опускала глаза и тоненькими пальчиками касалась большого сердца. Он перестал брить голову и носил серое колечко со словами «Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного». Он знал, что такое быть грешным. Он слушал хоралы и читал Библию. К концу зимы дочитал до Книги Судей. Мало чего понял, но все равно читал.

По воскресеньям Кирилл ходил в церковь. Приход выбирал долго. Остановился на небольшой церквушке в новостройках. Она стояла посреди большого двора, а вокруг были квадратом выстроены блочные девятиэтажки. Типичный русский храм с луковками на колокольнях. Может быть, такая архитектура как-то ассоциировалась у него с Суздалем? Прихожане из окрестных домов могли выскочить на службу, просто накинув куртки на плечи.

Раз в неделю настоятель приглашал желающих попить чаю. Все не спеша разговаривали. Кирилл внимательно слушал. Дома он наизусть учил непонятные молитвы. Каждый вечер он вставал на колени и просил незнакомого Бога, Который говорил к нему в Лавре, чтобы Он освободил тех, кто мучается в аду... чтобы в аду никого не осталось... Ты же можешь, Бог!.. пожалуйста... ведь ад — это так страшно!

Одинокий, весь в черном, он бродил по зимним улицам и улыбался. Это было правильно. Ему нужно было побыть одному. Многое понять. Иногда он садился где-нибудь на скамейку и просто смотрел по сторонам. Представлял себя семидесятилетним... с седой бородой... в том свитере с черепом на груди... Иногда уезжал куда-нибудь погулять. Как-то доехал до Зеленогорска и над верхушками голых деревьев разглядел купола собора. Он был агентом, а все церкви мира — явочными квартирами. В соборе был огромный, крашенный в голубое потолок. Через окна светило зимнее солнце. Было тихо и пусто. Только нестарая еще женщина чистила подсвечники и красивым голосом громко пела псалмы. Жизнь напоминала неправдоподобное кино.

Тем, что удалось понять, он делился с окружающими. Ему казалось, что он действительно ЗНАЕТ. Мне было неудобно его слушать. Так бывает, если утром ты идешь проводить до двери незнакомую девицу, а она спрашивает, когда ты придешь знакомиться с ее родителями.

— Пару лет назад собирался съездить отдохнуть в Карелию. Ну, там, пансионат, сосенки, все такое. Напихал целый рюкзак джинсов и футболок. А потом до меня вдруг дошло. В пансионате небось только дамочки за сорок, а местные девицы... из этих... как сказать?.. сперва штамп, потом в койку. Так загрузился — хоть путевку сдавай! Неделя без секса! Взорвусь же! А теперь даже не помню, как это. Даже мыслей не возникает.

— Совсем не возникает?

Он подумал.

— Приснилось тут недавно. Как будто я все забыл и... это... Как будто вылетело все из головы и я с кем-то переспал. Как раньше. Не поверишь — в слезах проснулся! Лежу и думаю: как же жить после такого?

Он поил меня чаем. На столе лежал порезанный рулет с маком. Рядом с диваном я разглядел раскрытый на середине томик в черном переплете. «Афанасий Великий. Творения». Я спросил: интересно ли это читать? Кирилл сказал, что пока трудно. Но со временем...

— Не скучно тебе?

— В смысле?

— Да вообще. Ты же привык к другой жизни.

— Ну, привык... Отвык уже... То, что сейчас, — это лучше.

— Играешь?

— Не знаю. С этим сложно. Как раньше — не хочу. Хочу религиозную музыку играть. То есть... такой рокабили, чтобы можно было играть в церкви.

— Во ты дал! Получается?

— Не-а. И так пробовал, и этак. Пока не выходит. Недавно думал: продам на хрен гитару и в Лавру уеду. Сразу месяца на три. А деньги на монастырь пожертвую. Не хочешь, кстати, съездить? Тебе бы понравилось.

— Неужели действительно все бросишь? Ты же не был таким.

— Ну, не был.

— Ты же был number one!

— Я и сейчас намбер уан!

Мы о чем-то договорились. Кто-то кому-то должен был позвонить... Иногда я спрашивал о нем у общих знакомых. Те пожимали плечами: наверное, он все-таки уехал в свою Лавру.

В то время я любил выпить пива со знакомой корейской девушкой. У нее были завитые пышные волосы и будто нарисованные глаза. Очень чувственные. Она была настоящей кореянкой, хоть и родилась в Петербурге. Иногда выпить пива ее приглашал кто-нибудь другой.

Такие девушки появляются в Лениздате где-то раз в три месяца. Может быть, они члены тайного фан-клуба всех журналистов Петербурга одновременно? Девушек водят на презентации, знакомят со знаменитостями, а потом запираются с ними в редакционных кабинетах. Возвращаясь, они равнодушно поправляют смятые юбки. Так продолжается некоторое время, а потом девушки исчезают. Работа в петербургских газетах оплачивается плохо. Должны же у журналистов быть хоть какие-то радости?

В тот раз вечеринка не задалась. Кто-то из коллег купил бутылку шампанского. Народу было столько, что я не понял даже, каким оно было на вкус. Потом все переместились за угол, в «Бар Юрского Периода». Потом сидели в садике рядом с Публичной библиотекой.

— Зачем было покупать это шампанское?

— Куда пойдем?

В глубине, за деревьями, мужчина в шляпе и с портфелем писал на кусты. Денег оставалось катастрофически мало. Кореянка за рукав дергала фотографа Щукина.

— Сфотографируй меня!

— Отстань!

— Ну сфотографируй!

— Знаешь, сколько стоит моя пленка?

— А если я лифчик сниму? Сфотографируешь?

Я предложил пойти в «Money-Honey».

— Там дорого?

— Так себе.

— А за вход заплатить?

— Я договорюсь.

— Точно?

— Ну, хотя бы попробую.

Пойти решили пешком. По дороге выпили еще пива. Кореянка пробовала икать, но передумала. «Money-Honey» квартирует за оградой Апраксина Двора. Под аркой там обычно наблевано и валяются коробки из-под бананов. Возникла мысль бросить всех и увести кореянку в глубь территории. Впрочем, пива хотелось больше. Пару раз я обо что-то споткнулся. Перед входом толклись девушки и охранники в камуфляже.

Знаете, кого я увидел, пройдя вовнутрь? Ну да, все правильно, Кирилла. Длинный, тощий, ухмыляющийся, он, оседлав стул, сидел на сцене. Снова наголо бритая голова и глумливая тишотка. Сапоги — такие острые, что дотронься — и палец придется бинтовать.

В руках Кирилл держал бутылочку «Балтики №5». Он отхлебнул и наклонился к микрофону.

— Ну что? Начинаем?

Зал оторвался от кружек и приветственно замычал.

— Эй, носатый! Ты! ты! Тебе тоже привет! Как у тебя с той девицей?

Все посмотрели на носатого. Парень смутился и сказал, что не помнит никакой девицы.

— Твою вчерашнюю подружку запомнил весь клуб. Она была такой жирной, что, выходя, снесла боковые стойки двери.

Было тесно и накурено. Как и должно быть в салуне для настоящих ковбоев. Только настоящие алабамские ранчмены и сидели вокруг. У некоторых коки были такой длины, что, поворачивая голову, они задевали сразу троих соседей. К кирпичной стене напротив входа было прибито старое кожаное седло. Сесть всем вместе не удавалось. Коллеги расползлись по залу.

— Разобрались? Имейте в виду: я начинаю!

«Йух-ты!» — взвизгнули девушки.

Одна, ослепительная, сидела на высоком стульчике прямо передо мной. У стула были бесконечно длинные ноги. У девушки тоже. Пиво она потягивала из бутылки через трубочку. Гадость ведь! Пиво нужно пить, широко открывая рот, запрокидывая голову и проливая немного на грудь. Я посмотрел на свою кружку и понял, почему так пьян.

Это не было концертом. Это была граната, взорвавшаяся в голове каждого сидящего. Выкатывая глаза и упираясь губами в микрофон, Кирилл ревел и стонал, а я знал, что он имеет в виду с точностью до миллиметра. Это обо мне. Обо мне и таких, как я. Это песня о моей жизни. Эта песня и есть моя жизнь.

Девица махала красивыми растатуированными руками и пронзительно, как на большом концерте, визжала. Кирилл усмехался. Все девушки клуба принадлежали только ему. Щукин без пауз сверкал своей вспышкой. Он не мог упустить ни мгновения. Он был пьян и снимал плохо. Но это было не важно. Кирилла нельзя было не снимать.

Он допил свою «Балтику», взял следующую, потом еще одну. После каждой песни он орал: «А ну-ка! До дна! Не халявить! Задние ряды! Не вижу!» Обливая футболки, все опрокидывали пиво себе на лицо и хлопали бокалами об стол. У кого-то бокалы бились. Кто стал бы обращать на это внимание?

К грифу контрабасиста был привязан большой, красный с синим флаг. Мы были солдатами, и этот кадыкастый парень с контрабасом знал, куда нас вести. «Бумс-бумс-бумс» его струн вбивало гвозди в мою пьяную голову. Кореянка что-то кричала. Я не слышал, но кивал и смеялся. Мурашки вгрызались в затылок. Кирилл все пел. Кончиться это не могло никогда.

Все были пьяны и параноидальны, и группа тоже была пьяна и сошла с ума. Незнакомые люди улыбались и чокались и даже целовались. Эта музыка была лучшей на свете. Какой мерзавец усомнился бы в этом? Ничего, что барабанщик сбивался с ритма, а гитарист только с третьей попытки смог сыграть свое соло. Было время, и школьный учитель Гордон Самнер так же сбивался с ритма у себя в эдинбургских пивнушках. А сегодня никто не помнит его фамилии. Все зовут его просто Стинг. Это имя собирает стадионы. И Кирилл соберет!.. ведь он лучше Стинга!.. как я лучше Ирвина Уэлша!.. все будет супер!

Парень напротив меня, ни к кому не обращаясь, что-то говорил и качал головой. Я расплывался у него в глазах. Его приятель улыбался кореянке. В улыбке не хватало двух передних зубов. Это было ничего! Это было здорово! Кто-то пытался танцевать. Площадка была маленькая, как туалет в моей петербургской квартире. Танцы выходили очень кубическими, а может, мне просто не следовало больше пить? Это с утра танцоры будут жмуриться, вспоминая свои коленца. Сейчас не утро! Все отлично! Давайте, парни! давайте! Не выдержав восторга, кто-то падал. Все смеялись и хлопали в ладоши.

— Посмотри на бармена! Он же хиппи! Старый хиппи!

— И?

— Не слышу!

— И что? Что с барменом?

— У него есть хэш! Наверняка есть! Давай спросим его про хэш! Давай купим у него хэш! Укуримся хэша! Настоящего забойного хэша! У настоящего старого хиппи!

Девушки через головы стаскивали футболки. Эти яркие пятна были пеленой, спадающей с моих глаз. Их тугие, как таджикские дыньки, сисечки рвались наружу из тесных лифчиков. Все радовались, что девушки такие красивые... такие хорошие... Я улыбался всем сразу и махал бармену руками. Пусть он принесет пива!.. не надо хэша!.. пусть эти замечательные люди пьют пиво и слушают эту замечательную музыку!.. и не забудь тех хлебных сухариков с крупной солью!.. пусть они тают на наших языках, пусть!.. пьяными осьминожьими пальцами мы станем сгребать сухарики!.. сразу помногу!.. и пихать их в рот!.. куда только он делся после последнего бокала?.. ведь был же!.. и запьем их огромным глотком пива!.. громадным глотком!.. так что, старичок, принеси сразу много пива!.. много кружек!.. до дна!

Эти люди, эти кирпичные стены, этот глумливый парень, убивающий меня своей музыкой... Больше не было ничего отдельного. Я останусь здесь навсегда. Эти пьяные барабаны были громом Страшного Суда. Сейчас... вот сейчас... начнется самое главное!

Ничего, что во время последней песни Кирилл все-таки свалился со стула и дико зафонили сразу все динамики. Что Щукин куда-то поволок меломанку с трубочкой, но не доволок, а, наоборот, заблевал чужой стол. Что кореянка исчезла, ушла с другим. Только так все и могло быть! Это был лучший концерт... лучшая музыка на свете... Все могло быть только так...

* * *

Позже я спросил Кирилла, с чего вдруг он снова начал играть? Имея в виду — снова пить, брить голову, носить сапоги и все такое.

В конце мая он сидел дома и смотрел телевизор. Позади была бесконечная зима. Библия была прочитана больше чем наполовину. Он привык к своей новой жизни. В телевизоре шло комическое шоу «Доктор Угол». Смешной ведущий в белом халате чмокал губами и рассказывал о грузинском вине. «Открываем бутылку... ах!.. восхитительный букет!» Кирилл сидел и слушал. За окном светило солнце. Пахло травой. Девушки надевали легкомысленные шортики. «Шашлык пускай пока лежит на тарелке. Посмотрите на бокал. Отпиваем глоточек! Перекатываем вино на языке. Вилочкой — оп! — подцепляем кусочек горячего, острого мяса!» Последний раз он пил вино еще до той поездки в Суздаль. Он давно не помнил, как это — глоток вина на языке... Сидел и слушал. Когда программа кончилась, он выключил телевизор и походил по комнате. В раскрытое окно заглядывала наглая и сочная ветка акации. Чирикали невидимые птицы. Стараясь не думать о том, что делает, Кирилл взял куртку и вышел из дому. В ближайшем ларьке купил бутылку «Хванчкары»... Ровно неделю спустя он в семь утра сидел в закрывающемся баре на Разъезжей. Вокруг смеялись незнакомые девушки. Одной из них Кирилл в то утро кулаком разбил очки.

Все говорили, что после возвращения он стал даже лучше, чем был. Что-то накопилось в нем за эти месяцы. В «Манхеттене» Кирилл познакомил меня с программным директором модной радиостанции. Мы сидели за столом, на котором было художественно выцарапано: «Взялся за грудь — говори что-нибудь». Директор сказал, что такого сильного шоу, как у Кирилла, не видел даже в Европе.

Он репетировал, пытался записываться, пил, общался со спонсорами, ухаживал за девушками, рисовал — все одновременно. В нем была какая-то отчаянная решимость. Как у двоечника, который хотел лишь вырвать из дневника листок с плохой отметкой, а в результате сжег портфель со всеми учебниками и ножом изрезал школьную форму. Теперь он часто повторял, что алкоголь — это не грех. Даже причастие дается под видом вина. Очень немногие его приятели знали, что такое причастие.

Как-то я поинтересовался, ходит ли он еще в церковь? Кирилл ответил, что как же без этого. Ходит конечно. Хотя и реже, чем раньше. Потом он все-таки уехал в Лавру. Две недели жил в корпусе для послушников. Колол дрова, отстаивал весь суточный круг богослужений. Когда вернулся, больше не рассказывал приятелям о Библии. Взялся усиленно репетировать. А потом я узнал, что с диагнозом «гепатит Б» Кирилл лежит в Боткинских бараках.

Бараки и в мае-то тоскливое место, а уж в начале зимы... Сворачиваете с Невского, проходите мимо надписи «С псориазом — бокс №3» и попадаете в колхоз полувековой давности. Раскоряченные черные деревья, облезлые фасады. Мужчина с пропитым лицом что-то везет на тележке. Может быть, ампутированные ноги.

Прежде чем я отыскал его отделение, прошло минут двадцать. Воздух пах рвотой. Отделение находилось на третьем этаже. Подниматься пришлось по наружной бетонной лестнице. Кое-где на ступенях лежали окаменелые кучки. Было похоже, что дверь в отделение недавно пытались поджечь.

У Кирилла были опухшие веки. Он странно взбрыкивал головой и норовил захихикать. На кроватях сидело несколько молодых людей. Все лечились от гепатита. Веснушчатого соседа Кирилла в Боткинские бараки привезли милиционеры. Парень находился под следствием. Каждое утро дежурная сестра проверяла, не сбежал ли он. Мне было неловко вытаскивать из кармана принесенный Кириллу апельсин.

Он предложил мне чаю. Я попробовал вспомнить, как передается гепатит. От чая на всякий случай отказался. Кирилл рассказал, что такое пункция. Потом сообщил, что недавно парни с соседнего отделения вышли в садик покурить марихуаны. В кустах они нашли пьяную тетку в халате и несколько раз с ней переспали. А оказалось, что тетка не пьяна, а без сознания. Тем же вечером она умерла.

Потом он пошел меня проводить.

— Ты понял, да? Это героин.

— Догадывался.

Снег еще не выпал. Вороны клевали подернутую инеем землю.

— Не мое, конечно, дело. Но не связывался бы ты с этим говном.

— Ты, наверное, сотый человек, который мне это говорит.

Я помолчал. Потом спросил:

— Прикольно хоть?

— Героин? Очень прикольно! Лучше, чем секс. Шучу. Но... нормально.

После этого виделись мы редко. Я много пил той зимой. Не так, как сейчас, а ДЕЙСТВИТЕЛЬНО много. Выяснил, что если больше двух недель спать, не снимая одежды, то она начинает линять и окрашивает тело. Иногда я натыкался на афиши его концертов. Еще реже мы созванивались.

Незадолго до Нового года в Петербурге выступала модная скрипачка Ванесса Мэй. На концерте я познакомился с девушкой Леной. Скрипачка была так себе, а девушка хорошая. Вообще-то у меня вкусы водителя грузовика. Я люблю грудастых, выше себя ростом, блондинок. Лена была блондинкой, но невысокой и почти безгрудой. Зато, когда мы приехали ко мне, она настояла, чтобы секс у нас был оральный.

Мы договорились куда-нибудь сходить и еще несколько раз делали секс. Потом я вспомнил о Кирилле. Предложил ей съездить в гости.

— Это будет интересно?

— Не знаю. Он музыкант. Может быть.

Зима выдалась теплой. У обочин лежали высокие, в рост ребенка, сугробы. Тротуары покрылись тоннами коричневой снежной жижи. «Сссука!» — шипели пешеходы, отыскивая брод. Брюки у мужчин были до самых коленей мокрые, черные.

Кирилл открыл дверь и сказал, чтобы мы проходили. Он был в одних джинсах. На желтой коже татуировки казались слегка стершимися. Кроме него, в комнате было еще двое. В кресле возле столика сидела девушка. На корточках у стены — мужчина неопределенного возраста. Так сидят кавказцы или те, кто бывал в тюрьме. Он представился как Рудик.

Я сел на диван и закурил. Спросил Кирилла, как его новый альбом. Он хмыкнул и стряхнул пепел мимо пепельницы. Все молчали. У девушки в кресле из-под халата торчали сероватые ноги. На них выделялись голубые сосудики и разных оттенков синяки. Ноги напоминали географическую карту.

— Может, куда-нибудь пойдем?

— Куда?

— Не знаю. Пива попьем.

Кирилл подумал.

— Не. Я теперь редко хожу на улицу. Домашний стал.

Он сидел, с ногами забравшись в кресло. Иногда пальцем выковыривал грязь из-под ногтя ноги. Непонятно по какой ассоциации сказал:

— Недавно так у одной жабы набрался! Перевернуться не мог! Говорил ей: «Жаба! Переверни!»

Играло радио. Из тех радиостанций, где на пять минут музыки — пятнадцать минут рекламы. Всей правой стороной тела я чувствовал, как напряжена Лена.

Рудик поднял голову и внимательно посмотрел на меня.

— Бедро у меня что-то ломит. Не к добру.

Я подумал, что еще немного — и Лена просто встанет и убежит.

— Может, я в магазин схожу?

— Чего купишь?

— А чего ты хочешь?

Все одновременно засмеялись. Даже девица в кресле очнулась и первый раз посмотрела на меня. Кирилл вышел из комнаты и принес пачку «Беломора».

— Будешь? А ты?

Лена выглядела недовольной, но кивнула. Рудик поднялся с корточек.

— Я забью.

Он аккуратно развернул бумажный пакетик. По виду марихуана была ничего. Зеленая, мелкосмолотая. Рудик не смешивал ее с табаком, а засыпал в папиросу щедрой ладонью. Кирилл сказал, что трава должна быть улетная. Пока Рудик мастерил джойнт, он крутил в руках обертку.

— Во дают! Ты посмотри, до чего эти кони додумались! Это же страница из Уголовного кодекса! «Статья 169-я. Дача взятки должностному лицу». Во дают!

Рудик лихо закрутил кончик папиросы. Поискал глазами зажигалку. Внутрь гильзы влезло неправдоподобно много. Джойнт получился тугой и упругий. «Тып-тып-тып» — мелко вдохнул в себя дым Кирилл. «Улетная трава!» — еще раз сказал он. Как обычно, голос у него сразу стал глухой, замогильный.

По комнате поплыл кислый запах. Все пододвинулись поближе. Дым был вкусный и очень горячий. Кирилл ухватил папиросу за горящий конец и пустил по струе дыма в рот обеим девушкам. Он был похож на заботливую птицу, кормящую несовершеннолетних птенцов. Лена мелко, не разжимая губ, закашлялась, как икнула. Когда в папиросе осталось совсем чуть-чуть, Рудик ловко загнул ее в трубочку, послюнил край и в две затяжки докурил.

На столе передо мной лежала обертка из-под марихуаны. Надо же — действительно страница из кодекса! Заворачивать им больше не во что? Я представил пушеров-дагестанцев. Они сидят в своих общежитиях и смеются над нами. Мы покурим, прочтем все это «три года строгого режима... пять лет с конфискацией....» и жутко перепугаемся. Вот оно что! Эти гандоны хотят испортить нам удовольствие! Все было настолько ясно, что мне захотелось это записать. Всю эту картину: комната, Лена, приятели Кирилла и гандоны-пушеры. Где взять ручку? Это будет рассказ! Или даже роман! Фантастический роман! Речь пойдет о гандоноидах, цивилизации разумных гандонов. Они вторгаются на Землю, чтобы гандонизировать нашу планету. Нам предстоит жестокая война. Война с мутантами... с муДантами... ха!-ха! А кто победит? кто же победит? Наверное, мы проиграем. Все-таки всех гандоноидов не перегандонизируешь! Ха-ха-ха! Ха!-Ха!-ХаХаХа!!! ХА!ХА!ХА! Нужно срочно сказать об этом Кириллу! Но Кирилл и сам что-то говорит мне... каждое его слово наполнено миллиардом смысловых оттенков. Почему раньше я не замечал, какой он веселый, остроумный человек?! Что он способен сыпать такими смешными словечками?! Что?! Что ты сказал?! ЧТО ТЫ СКА... ХАХАХАХАХА!!! ХА!!!ХА!!!ХА!!!!!!! От смеха перехватывало дыхание и кололо в боку. Вот это Кирилл! Отличный парень! Эссе хомо! Нет, эссе хомяк! Хомяк! ХАХАХАХАХАХАХАХАХАХАХА!!!!!!!!!! По радио говорили, чтобы петербуржцы были осторожны. Этим летом снегири сбиваются в огромные стаи и нападают на пешеходов... заклевывают их до смерти. У Кирилла был толстый нос, который упирался ему прямо в верхнюю губу и опухшие от марихуаны веки. Он не мог их разлепить, глаза совсем исчезли в складках, и следующую папиросу он забивал на ощупь, но он был опытным парнем, этот молодчага Кирилл, и не уронил ни крупинки травы. Он велик... погоди, я затянусь еще... он, как слон... как мастодонт... маструбонт... он — мастер-маструбастер... ХаХаХа!!! «Фирма „Узбекистан» предлагает вам свою новейшую продукцию. Одноразовые часы и детскую водку „Малыш". Оптовым покупателям — скидки. Детская водка „Малыш" продается по цене сорок пять центов за пол-литра и семьдесят пять центов литр". ХАХАХАХАХА!!!! От смеха Лена почти ложилась на диван. Как я мог с ней спать? Она такая красивая. С нее бы картины писать, а я с ней спал! Просто брал и спал. С легким спаром! Она — редкая красавица. Редкая, но меткая. А я? Интересно, что думает обо мне Лена? Что у нас за отношения? Она... доминирует в нашей паре... а я... кондоминирую... от слова «кондом». Мне, подкаблучнику, она бьет подзатыльники. Ведь на самом деле она не считает меня красивым... я знал это с самого детства... почему раньше я не признавался себе в этом? Дело в моем подбородке. Он слишком маленький, мой подбородок. Крохотный подбородок дебила. Я не вижу себя... а она видит. Все это время она ВИДЕЛА! Я выпятил челюсть так далеко вперед, как только мог, и повернулся в профиль. Она должна убедиться, что со мной все в порядке. Но чем дальше я его выпячивал, тем меньше он становился. Сразу за верхней губой теперь начиналась шея. Я знал, чем это кончится. У меня больше не будет женщин в этой жизни. Лена уйдет. Моя похоть ей похуть. Она не выйдет за меня замуж. Я не выйду за нее замуж. Мы не выйдем за нее замуж. Они не выйдут за них замуж. Все кончено, отныне каждая моя фрикция... это фикция. Пригоршнями сыпались колокольчики. Лена смеялась. Она высоко задирала уголки губ и была похожа на старую седую собаку с вытянутой мордой. Наверное, по породе Лена колли. Зачем я взял ее с собой? Тратил на нее столько денег? Или это она тратила на меня столько денег? Нужно было не тратить ни копейки... а купить... срочно купить... я знаю чего!.. пельменей!!. со сметаной!!! съесть их солеными, горячими, добавить чеснока... нет, пельмени придется варить, а нельзя ждать ни минуты! Нужно купить буханку черного хлеба. Восхитительного горячего хлеба. Хотя можно и черствого. На все деньги купить хлеба и съесть. Отрывая от корки прямо руками и запихивая в рот. Только... и это очень важно!.. съесть хлеб нужно самому! Главное, не забыть! Не забыть чего? Нельзя... нельзя ни крошки дать Лене... вот чего!.. и этому ужасному Кириллу... Точно! Я куплю несколько... шесть... буханок хлеба. Но как сделать, чтобы никто ничего не заметил? Наверное, они захотят, чтобы я купил им тоже. На свои деньги. Сколько у меня с собой денег? А у меня есть деньги? Но ведь... По дивану пробежала большая рыжая крыса, хотя оказалось, что это Ленина рука. У нее были толстые кисти рук... тонкие кисти рук... хрупкие... не сломать бы их... их уже нет... я сломал их... она умерла, и кости истлели... рассыпались. Или это Кирилл должен купить мне хлеба? Зачем тратить свои деньги, если можно потратить его? Вместо скатерти на столе лежала газета, кое-где прожженная сигаретами. Я несколько раз прочел заголовок, но не смог понять, о чем это. Буквы были черные и жирные, как мухи. Они свободно ползали по газетному листу, иногда складываясь в рожицы мультипликационных поросят или раскосые древнеегипетские глаза. Некоторые из них хотели откусить от моего хлеба. Зачем я здесь? Эти люди злы ко мне... они издеваются... смеются надо мной. Я беззащитен перед их кретинскими ухмылками. Но почему я должен это терпеть? Кирилл открывал рот, собираясь что-то сказать, а я несколько дней подряд думал о том, станут ли они меня догонять, если я встану и уйду? Если побежать, то, наверное, я оторвусь... если побежать быстро... или станут? Сколько я здесь? СКОЛЬКО Я ЗДЕСЬ?

Я встал, вышел в прихожую, обулся... долгие годы ушли на то, чтобы обуться... открыл дверь и ушел.

* * *

После этого я потерял Кирилла из виду. Лену, кстати, тоже. Зато как-то встретил Рудика.

Прошел год. В конце нынешнего февраля я шел по Суворовскому, неподалеку от Площади Восстания. В желтом свете фонарей падал пушистый снег. Под ногами скрипела пенопластовая корка. Дорога была белой, как белая горячка. Я шел в гости. Перехватив руками за дно, нес большой пакет с бутылками.

— Эй! Бес, бля!

Стараясь не шевелить пакетом, я оглянулся. Он был все такой же. Невысокий, похожий на корень тропического растения. Черные руки, прозрачный взгляд.

— А! Не узнал. Как дела?

Я попробовал, не выпуская пакет, пожать ему руку. Рудик покачал головой и хмыкнул.

— Чем занимаешься?

— Ёбты! А ты, я смотрю, все бухаешь?

Он сказал «бухаешь» так, как взрослый мужчина говорит подростку: «Ты все еще занимаешься онанизмом?»

— Кирилла-то видишь?

— Вижу. Раньше видел. Он мне семь долларов должен. Убью.

— За семь долларов?

— За героин. Лучше бы сам проторчал! Ему было плохо, я ему помог. Где деньги? Бес, бля! Еще и прячется! Лучше бы сам проторчал!

— Он плотно на героине?

Рудик только фыркнул.

— Хочешь, я отдам тебе семь долларов?

— Ты будешь отдавать все его долги? Он половине города должен. И ото всех прячется.

Мы помолчали. На самом деле у меня не было семи долларов. Я перехватил пакет. Бутылки брякнули. Их я купил тоже на чужие деньги.

— Ты не в курсе, он сейчас играет?

— Какое, на хер, играет! Ты слышал, что Серый сдох?

— Какой Серый?

— Их басист.

— Серьезно? Умер?

— А ты не слышал?

— Откуда я мог слышать?

— Ну да. Сдох. Месяца два назад. Бес, бля! Он последнее время у тетки одной жил. Тамарой звать. Она, типа, богатая была. Лет шестьдесят, ничего, а? Какая-то директорша или... хрен знает. Короче, богатая. Серый у нее из дому все золото перетаскал. Чтобы героин купить. Меня как-то угощал. Под конец даже посуду ее продал. А когда деньги кончились, решил к родителям перебраться. Те обрадовались. Ящик вина ему купили. Чтобы он дома переламывался, а не бегал. Ну, он дня три и снимался алкоголем. А потом решил «Минуткой» подышать. Заперся в туалете — наверное, совсем худо ему стало...

— Что такое «Минутка»?

— Не помню. То ли окна мыть, то ли лак растворять. Короче, химия. Дышат ею, как клеем, знаешь? Он в мешок налил и ко рту поднес. Ну и все! Когда родители дверь сломали, он уже синий там лежал. Задохся на хер.

Басиста с флагом на грифе я помнил хорошо.

— Мудак он, этот Серый. Кто так переламывается? Он, видать, первый раз, что ли?.. или, я даже не знаю... почему он так глупо снимался? Хотя, какое, в жопу, — первый раз! У них вся группа: к лету переломаются и бухают. А к зиме опять садятся. Зимой, говорят, делать не хер.

Он говорил о Голованове, у которого была машина и пейджер, а он все проторчал... хотя были времена, у него дома по семь граммов кокса лежало... пятерых таких, как ты, убить хватит!.. о Лукиче, которого пушеры на «Ломоносовской» зарубили топором... о Кефире, который... бес, бля!.. за три грамма по дурости сел, и теперь неизвестно когда выйдет.

Я даже приблизительно не представлял, о ком речь. Он плюнул мне под ноги.

— Ладно, пойду я. Увидимся. А Киру встретишь — скажи, что я его убью. Такие долги отдавать положено.

Кирилла я так и не встретил. Хотя недавно разговаривал с ним по телефону. Он позвонил и сказал, что лежит в неврологической больнице. Может быть, я заеду? Я спросил, что с ним случилось? Кирилл помолчал и сказал, что его кормят таблетками. Он весь прохимичен. Было впечатление, что я беседую с радиоприемником.

— А мясом тебя там кормят?

Он замолчал надолго. Я слышал, как он дышит: маленькими глоточками.

— Мясом тоже кормят, но редко. Таблетки очень сильные. Чувствую, что весь прохимичен. Соображаю плохо. Может быть, заедешь?

— Помогает хоть?

— Если честно, не очень. Но таблетки сильные, должны помочь. Чувствую, что весь прохимичен.

— Ну, удачи тебе. Поправляйся!

Он снова помолчал. Потом спросил, работаю ли я еще в информационном агентстве? В агентстве я проработал меньше месяца. Это было несколько лет назад. Как раз перед тем, как Кирилл первый раз попал в Лавру. С тех пор я рассказывал Кириллу, наверное, о дюжине мест своей работы.

Дома у меня лежит кассета с его первым альбомом. Оформленный Кириллом вкладыш с текстами здорово поистрепался. Хотя кассету я практически не слушаю. В принципе я никогда не любил рокабили.

История пятая, о суке и про любовь

Сколько же времени я пил? Вроде бы с понедельника по вторник. Не подумайте плохого: вторник отстоял от понедельника недели этак на две. По утрам в комнату вплывали перламутровые гадюки, ужи и миноги. В уголках глаз творилось вообще черт знает что. Иногда кто-то звонил. Понятия не имею, что означали фразы, которые я произносил. С пищеварением происходили вещи стыдные и тягостные. Господи, зачем вчера я обещал милиционерам, что нажалуюсь на них в ООН?!

Потом все начиналось сначала. Знал ведь, что пить не стоит... впрочем, почему не стоит?.. выбирать приходилось всего-навсего между алкоголем и шизофренией... вы бы что выбрали? Вспоминаются черные провалы арок, переполненные пепельницы. Щетина успела отрасти такая, что развевалась на ветру, как пиратский флаг. Нервные руки напоминали неисправный «запорожец».

В тот день в кафешке на Литейном я наорал на бармена. Странно, что меня не побили. Возле «Коко-Банго» угощал алкоголем тоненькую тринадцатилетнюю девочку. У нее были куриные ключицы. В витрине «Коко» зеленорожий Джим Керри качал двухметровой ногой. Витрина была достопримечательностью района. Мне нужен был гигиенический пакет... человек-гигиенический пакет... та, в которую меня вырвет накопившимся кошмаром. Девочка пила, далеко запрокидывая маленькую голову, и давала смутные авансы. По ее лицу стекала грязная вода.

Уже совсем ночью, в квартире Андрея Морозова, я мешал жидкость «Льдинка» с пивом и пил. Мир упрямо не исчезал... подонок! Как я оказался на лестнице у Карины, не помню. В костяшках правой руки пульсировала боль. Разговор выходил циклическим.

— Ты спала с ними?

— Ты пьян. Уезжай.

— Спала или нет?

— Какая разница!

— Я все видел! Да или нет?!

— Что ты видел?

— Как ты могла?! Да или нет?!

— Уезжай!

Я снова бил кулаком в цементную стену. Наружная сторона кулака напоминала подушку. Иногда мимо проходили Каринины соседи. Я был настолько пьян, что, пытаясь поднять на них глаза, морщился от боли. Потом обнаружил себя дома: смотрел в окно и пытался курить. Пепел я стряхивал в грязную тарелку. Может быть, перед этим я успел поужинать?

Я заперся в ванной. Сквозь прозрачную воду живот казался рыхлым и толстым. Серел съежившийся член. Какое-то время я пытался пилить запястье безопасной бритвой. Из-под кожи выступали бруснички крови. Совсем маленькие. Я плюнул и взялся за нож. Дело пошло успешнее. Иногда в дверь кто-то стучал. Шумела вода, мне не было слышно кто.

Серега Кастальский, московский рок-тусовщик, рассказывал, что обычно врачи «скорой» хитрят. В ванную заходит старичок-докторишка и говорит, что устал от идиотов вроде тебя. Хочешь помереть — флаг в руки! Кстати, нет ли выпить? Ты откладываешь лезвие, делаешь шаг за порог ванной, и трое амбалов скручивают тебя смирительной рубашкой.

Со мной все было проще. Молоденькая докторша приподняла мне веки, пощупала пульс на уцелевшей руке. Сказала, чтобы я не шевелился, меня вытащат. Меня одели. В «скорой» меня вырвало на пол. Докторша гладила мою голову и говорила, что это ничего. Санитары вынесли меня из машины и уложили на кожаную кушетку. Она была холодной.

Я пытался что-то рассказывать, что-то объяснять тетечке из регистратуры. Ей было не интересно. Потом я сидел в облицованной кафелем клетушке. Вместо двери там была сваренная из толстых прутьев решетка. Под потолком на витом шнуре висела лампочка без абажура. Помимо меня, в клетушке лежал небритый мужчина. Я попробовал с ним разговаривать. Он хрипел и шлепал губами. Прежде чем мужчину вынули из петли, он успел порвать себе мышцу слева на шее.

Я поднялся и стал трясти решетку.

— Чего я жду?

— Утром приедет психиатр. Вас нужно ему показать.

— Утром это во сколько?

— Часиков в одиннадцать. Может, чуть попозже.

— А сейчас сколько?

— Полшестого.

Сосед синел и закатывал глаза. Я попробовал спать. Под веками все кружилось. Меня тошнило. Я сел на пол и вытащил из куртки сигареты. Неожиданно обнаружил, что левая рука до самого локтя замотана ослепительным бинтом. Кончики пальцев высовывали наружу любопытные рожицы.

Я снова позвал регистраторшу и попросил воды. Когда женщина повернула ключ в увесистом замке, я отпихнул ее и побежал к выходу. Ногой пнул дверь, оказался в темном дворе. Из-под снега вытаивали собачьи какашки. Догонять меня никто не собирался. Я прислонился спиной к стене. Сполз на корточки. Заплакал. ТАК НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ!

Карина приехала с самого утра. Я проснулся от ее звонка в дверь. Квартира была пуста. Спать совсем не хотелось. Хотелось вскочить и срочно куда-то бежать. Карина была ненакрашенная и злая. Она села на стул в прихожей и посмотрела мне куда-то в живот.

Мы помолчали.

— Покажись, красавец.

Я повернул ей левую руку внутренней стороной. За ночь под бинтом натекло немного крови. Бинт выглядел грязным. Я чувствовал, как в руке стучит пульс.

— Идиот.

Она стащила с красивых ступней ботинки. В комнате устало положила руки на колени... подавила зевок... подняла на меня глаза. Я стоял и молчал. Усмехнувшись, она через голову стянула рубашку. Модели загорают топлесс. Загар был ровным, без паузы на бюстгальтер.

— Так и будешь стоять?

Свет в комнате был серый, утренний. В латунный подоконник стучался последний снег. Или первый дождь? Стягивая брюки, я запутался и чуть не упал. Левая рука забинтована. Правая разбита так, что пальцы не разгибаются и под кожей концентрическими кругами расползается синяк.

— У тебя есть презерватив?

— Нет.

— Плохо. Точно нету?

Иногда открывая глаза, я видел, какое усталое у нее лицо. А ведь начиналось все неплохо. Я совсем не собирался за ней ухаживать. Просто попросил что-нибудь сказать. Она усмехнулась.

— О чем?

— Не знаю. Скажи о любви.

У Карины был день рождения. Гости собрались у нее дома. Жила Карина в тех жутких кирпичных дворах, что расположены вокруг тюрьмы «Кресты». В ее комнате были огромные окна. При ярком свете все чувствовали себя глупо. На низком столике стояло несколько бутылок красного вина и лежали бутерброды. Терпеть не могу такие вечеринки. Сперва даже думал выпить немного и уйти. Но потом стемнело, лишние люди исчезли, на стол выставили водку. Я остался.

К полуночи возникла идея сходить потанцевать. Карина настаивала на клубе «Wild Side». Она была именинницей, никто не спорил. В машине она сидела у меня на коленях. Ровно мне в лицо упиралась отличная круглая грудь. Я что-то пил из горлышка и иногда с ней целовался. Вообще-то у нас были не те отношения, но так уж выходило. Машину подбрасывало, и я хватался за Карину руками. Сразу под тонкой тканью начиналось жаркое, желанное тело.

Кроме нас, в машине сидели еще две пары. Гитарист малоизвестной группы с журналисткой из «Московского Комсомольца». Плюс двое испанцев. Парни взасос целовались между собой. Еще дома я спросил, гомосексуалисты ли они. Ответили они разом, как в армии. Один сказал: «Да!», а второй: «Нет!» По-русски они почти не говорили. Их грозное испанское «тр-р-р-р-хр» перетекало в стеклянное «эль-ль-ль». Парни были красивые, смуглые, с черными ресницами. Тропические и порченые, как лежалые бананы.

С яркого и шумного проспекта Газа мы свернули на набережную Бумажного канала. Пахло мокрой грязью и древесной корой. Возле парадных на веревочках сушилось белье. Неподалеку от входа в клуб блевал военный в форме. Зайдя, я приобнял Карину за талию. Она смеялась и прижималась ко мне.

В баре мы купили водки с апельсиновым соком. Мне хотелось, чтобы она была пьяна.

— С днем рождения!

— Спасибо!

Чтобы расслышать друг друга, приходилось наклоняться и почти орать. Помимо бара, в «Wild Side» имелся танцпол. Там было так тесно, что музыканты упирались грифами гитар в противоположную стену. В общем, так себе местечко. В туалете на двери не было задвижки.

— Ну, чего ты молчишь?

— Чего тебе сказать?

— Такая симпатичная — и молчишь. Скажи хоть чего-нибудь.

— О чем?

— Не знаю. Скажи о любви.

Идиоту понятно, что означают такие диалоги. Завтра нам предстоит проснуться в одной постели. Может быть, я стану хмуриться, мучиться и мечтать о моменте, когда за ней захлопнется дверь.

— О любви? Ну что ж... Послушай, если интересно.

Она была не из тех, кто на вопрос «как дела?» начинает рассказывать, как дела. Не знаю, с чего ее повело. Но она говорила... а я слушал.

Было время, и Карина училась в художественной школе. Каждое лето учеников вывозили на экскурсии. Педагоги старались, чтобы подопечные действительно понимали, что значит слово «искусство». Карина ездила в Москву, Прибалтику, по Золотому кольцу. Когда ей было тринадцать, класс отправился в Псковскую область изучать фрески тамошних монастырей. Наверное, уже тогда она была как сейчас... красивой... желанной. Одну из обителей реставрировали, большая часть помещений пустовала. Там-то, в монастыре, ее прямо в келье и изнасиловали двое пьяных монахов.

— Как монахов?

— Так. Монахов.

— Такого не бывает!

— Ты думаешь, я вру?

— Не рабочих? Не послушников? Именно монахов?

— Можно подумать, я в этом понимаю! Бородатые оба... Когда насиловали, балахоны свои черные задирали...

Мы помолчали. Блин!.. Все так удачно складывалось. Не с испанцами же ей было отсюда уходить! А теперь...

С утра я сидел в уличном кафе, возле Дома Журналистов. Был какой-то праздник. По Невскому маршировали военные оркестры. Мой столик был, как раб, цепью за ногу прикован к стене. От стаявшего снега на нем остались разводы серой грязи. У трубачей некрасиво раздувались щеки. Я пил «Коку» из бумажного стаканчика. Бедная девочка... Бедная девочка... Бедная девочка...

Карина была моделью. Она могла и работать на подиуме, и сниматься в рекламе. Хотя обычно девушкам достается что-то одно. Незадолго до дня рождения она ездила на показ в Лондон. Говорила, что ей заплатили ЦЕЛУЮ КУЧУ денег! Хвасталась, какие классные юбочки купила на Пикадили-Сёкес. Еще раньше ее лицо показывали в ролике знаменитого шампуня, который крутили по всем центральным каналам.

Когда модная москвичка Маша Цигаль привезла в «Continent» коллекцию «Фавориты Луны», Карину отобрали для показа из нескольких десятков претенденток. Перед показом я сидел в раздевалке на втором этаже клуба и таращился на гологрудых моделек. Они надевали на свои тела дорогие платья, выходили в зал и улыбались. Что за скользкие гады копошатся в их памяти? У них была тонкая кожа... смешные тонкие руки. Как могут они улыбаться? — мучался я.

Ухаживать за такой хрупкой... чистой девушкой... я не знал, с чего начать. Сперва пробовал приглашать Карину на концерты. Например, мы сходили на английских панк-рокеров «The Exploited». Как известно, концерт кончился большой кровью. Прямо в зале омоновцы в касках и бронежилетах атаковали толпу панков. Тех, кто падал, тут же затаптывали и, целясь в голову, били дубинками.

— Что они делают?! Это же люди!

В ее глазах стояли красивые слезы. Я удивился... как-то радостно удивился. Обычно такие чистенькие, ухоженные девушки не сочувствуют пьяным гребнястым подонкам. Ну и что, что она модель? Мы могли бы быть парой... неплохой парой. После концерта мы вместе с группой поехали в «Fish Fabrique». Англичане вертели бритыми башками и звенели вдетыми в ноздри цепочками. Выпив пару кружечек, я спросил, не выйдет ли Карина за меня замуж?

— За тебя? Да ты что!

— Не выйдешь?

— Чего в тебе хорошего? Без конца пьешь. Денег нет.

— Почему «без конца»? Неужели во мне нет вообще ничего хорошего?

— Сам-то как думаешь?

Я задумался. Действительно задумался.

— Иногда дома... один... я слушаю радио... и танцую... ну, знаешь?.. перед зеркалом... как будто певец — это я... получается ничего.

Она громко рассмеялась:

— Это все?!

Я постоянно думал о ней. Хотя бывало, что, напиваясь, спал с какими-то девушками. Они казались мне некрасивыми и дурнопахнущими. Допускаю, что был несправедлив. Я трогал их тела, зажмуривался, и перед глазами вставала одна и та же картина. Распахивается дверь... бородач в черном глядит в испуганное детское лицо... стадо носорогов выбегает из-под подола его одежды... интересно, они насиловали ее одновременно или по очереди?.. темный ужас заглядывал в мои зрачки. Одна из девиц сказала потом, что такого накала не помнит за всю предыдущую практику. Я чувствовал только вину. Я не имел права думать об ЭТОМ. Впрочем, все равно думал.

В другой раз Карина попросила сводить ее на шоу группы «Несчастный Случай». Концерт оказался похожим на цирковое представление. Шестеро дядек в пиджаках строили дурацкие рожи, рассказывали анекдоты и в паузах между песнями отвечали на записки. По залу бродили дети и трезвые толстые девушки. Когда все кончилось, мы решили погулять. Скоро я не выдержал и все-таки купил себе пива.

Фонари на Троицком мосту напоминали кулак с неприлично вытянутым средним пальцем. Зима уже кончилась, а весна еще не началась. Возле Михайловского замка бродили хихикающие парочки. Все ждали полуночи. Именно в полночь в окне опочивальни должен был проплыть Павел Первый в буклях и треуголке. В Фонтанке между льдинами чернела весенняя вода. Льдины грубо, по-мужски наваливались на ее податливое тело.

По дороге я покупал себе все новое пиво. Возле Аничкова дворца Карина замерзла окончательно. Когда-то в этом здании устраивались роскошные балы. Мужчины надевали обтягивающие брючки, сквозь которые, просвечивали их длинные толстые члены. Я зажмуривался и вспоминал, что в мусульманских странах за изнасилование положена кастрация.

Погода напоминала нарыв, который не может прорваться. Все отсырело, почернело, набрякло... весна не начиналась. Позвонив как-то, Карина сказала, что устала от этого гнилого города. Не хочу ли я съездить с ней на дачу к приятелям? С трех раз угадайте, хотел ли я!

Добираться предстояло на нескольких машинах. Встретиться договорились у Финляндского вокзала. Был вечер пятницы. Мы вдвоем приехали раньше, замерзли и бегали греться в метро. Я спрашивал, кто будет еще? Карина отвечала, что так... модели... пара ее подружек... они танцуют в клубах стриптиз... просто всем надоела эта погода... не парься, тебе понравится.

Подъехавшая машина показалась мне очень дорогой. Парень, вышедший из-за руля, вызывал смутные ассоциации с мобильной телефонной связью. Черт бы побрал этих моделей! Он пожал мне руку и открыл багажник. Я бросил внутрь рюкзак. В багажнике стояло два ящика пива и россыпью лежали большие водочные бутылки. Они были похожи на только что выловленных форелей. Всю дорогу Каринины приятели смеялись и громко обсуждали незнакомых мне людей со странными фамилиями. Я молчал. Сидеть было тесно и неудобно. По дороге я выпил несчетное количество алкоголя. Пили, впрочем, все, включая водителя.

Остальные машины были не дешевле нашей. Когда мы подъехали, они, как зебры на водопое, уже толкались перед крыльцом. В доме горел камин и орал телевизор. На кухне девушки крупными кусками строгали мясо. Кому принадлежал дом, я так и не понял. Он был трехэтажный, с кирпичными стенами. На первом этаже имелись баня и гараж. На втором, помимо комнат и камина, была застекленная веранда. На третий этаж я забрался только утром следующего дня. Там было холодно. Посреди комнаты накануне кого-то вырвало. Еще там стоял огромный диван со следами инея и недавней спермы.

У молодых людей были римские торсы и крепкие челюсти. Переспи с таким — родишь минимум тройню. Девушки, кроме Карины, были какие-то... с попами... не люблю таких. Чем в компании девушек и алкоголя можно заниматься на природе? Уже через час все орали, бродили по комнатам, натыкались на стены и, стаскивая одежду, танцевали.

Была ночь. Я пытался разговаривать с кем-то о музыке. Собеседник постоянно терял нить. Он предложил заняться армреслингом и чуть не отломил мне руку. Я попробовал обидеться. Никому не было до меня дела. Кто-то кричал, что пора топить баню. Девушки выходили из дальних комнат, щурились на яркий свет и тут же тянулись к алкоголю. Высоченный горбоносый парень повторял:

— Слушай, чего ты лезешь? Это же я нажрался, а не ты, так? Ну и чего ты лезешь? Не нажрался — так и не лезь, понял?

Я стоял на крыльце. Судя по сугробам, гостям было лень бежать двадцать метров до деревянной кабинки. Интересно, что я здесь делаю? Я вернулся в дом. Карины не было ни за столом, ни на веранде. Пару раз я чуть не упал.

Она обнаружилась в самой дальней комнате. Там были обитые деревом стены и минимум мебели. На экране телевизора извивались и причитали: «Дас ист фантастиш... Дас ист...» На кровати были набросаны обнаженные фигуры. Она тоже была голой. На скулах у Карины расплывались пунцовые алкогольные цветы.

Я успел услышать краешек ее фразы, которая начиналась со слова «Мальчики!..». Рядом с ней лежал мохнатоногий блондин. Пах он прикрывал большим зеркалом, по которому ползали белые червяки кокаина. А может, чего-нибудь подешевле, откуда мне знать? Все вместе — черное зеркало, белый порошок — напоминало Млечный путь. Астроном-Карина наклоняла к нему красивое лицо.

Дальнейшее вспоминается пунктирно. Прилавок сельского магазина. Тротуар на Литейном, о который я поцарапал коленку. Когда Карина наклонялась к мохнатоногому, ее большая загорелая грудь была похожа на раздавленную грузовиком кошку. Мальчики! Ебнйврот! Я пытался проглотить какую-то редкую алкогольную гадость... а через мгновение оказался дома. Забинтованная рука... ее длинные теплые ноги... дождь в подоконнике.

Мне хотелось ее поцеловать. Карина подставляла губы, но ничего не получалось. Из-под одеяла торчали бедро и кусочек плоского живота. Выглядело это как плейбоевский постер. Я перекатился на бок. Сморщился, задев левую руку.

— Доволен?

Для дебюта секс вышел грубоватым. Наверное, я слишком долго боялся ее чистого тела, чтобы потом взять и сразу перестроиться. Квартира была настолько пуста, что я слышал, как в кухонную раковину падают капли. Я встал и включил телевизор. А уже через мгновение мы переспали еще раз.

Потом за окном стало темнеть. Свет мы не зажигали, и от этого казалось, что все предметы в комнате, глядя на меня, кривят губы. Остановиться я так и не смог, а она не сопротивлялась. В паузах мы много курили. Иногда я переключал программы. По-моему, слов не было вообще. Только один раз она сказала, что зря мы спим без презерватива.

Я боялся, что она уедет. Совсем вечером я начал говорить, что наложенные на запястье швы болят просто страшно. На самом деле левой руки я почти не чувствовал. Каринина одежда была разбросана по полу. Ночью я несколько раз бережно поворачивал ее на бок. Она пыталась проснуться и лечь, чтобы мне было удобнее.

— Ничего... Лежи... Я сам...

Кровать скрипела и билась о стену, за которой спали родители. Мне было плевать. То ли от потери крови, то ли после двухнедельного запоя меня потряхивало. Желудок напоминал раненую бабочку.

Утром мы вместе принимали душ. Я целовал ее кожу, но она шептала: «Погоди... Да погоди ты!..» Одеваясь, она спросила, не сходить ли нам погулять?.. как я себя чувствую?.. и я пошел занимать у отца денег. Глаза у него под очками были похожи на экран стереокинотеатра. Если бы я попросил не денег, а скальп, наверное, он просто стащил бы его с головы и протянул мне. Отдавая купюры, отец спросил, не болит ли рука и еще — во сколько я приду?

Карина старательно обходила лужи. Друг на друга мы не смотрели.

— Надо тебе это было?

— Надо.

— Зачем? Ты хотел переспать?

— Нет. Совсем не из-за этого.

— Не нужно было нам сейчас спать.

— Почему?

— Сейчас — не стоило.

— А с ними ты спала?

— Откуда взялась эта дурацкая идея?

— Я все видел.

— Что ты видел?

— Ты сидела голая.

— Ну, сидела.

— Почему ты сидела голая?

— Что здесь такого? Мы модели, понимаешь? Они видели меня голой сто тысяч раз.

— Ты спала с ними?

— О боги! С кем я должна была спать? Что за паранойя? Я приехала туда с тобой!

— Приехала со мной. Да. А с кем ты спала?

— Упф! Разумеется, в своей жизни я с кем-то спала!

— С кем именно?

— Перестань!

Мы помолчали. Прошли мимо весеннего Спаса-на-Крови.

— Ты не имела права так поступать.

— О БОГИ! Как — «так»?!

Что я мог ответить? Как я мог объяснить, что девушки — это... что с ними нельзя ТАК... их тело... их смешное, беззащитное тело принадлежит не только им... что я могу умереть, если кто-то просто неуважительно прикоснется к ней... боюсь оставить на ее коже отпечатки пальцев... не верю, что достоин... а она сидела там... далеко отставив в сторону красивое бедро... и я видел... то, что нельзя видеть... что, проходя теперь мимо церквей, я чувствую удар током... что слова «монах»... «ряса»... наполняют меня черным ужасом... ЧТО Я МОГ ОТВЕТИТЬ, ЕСЛИ ОНА НЕ ПОНИМАЕТ?

Небо выглядело как моя давно нестиранная наволочка. В переходе возле Гостиного Двора женщины в турецких куртках продавали домашних животных. Круглоглазые котята тыкались носами в грязные пальцы хозяек. В коробках из-под бананов копошились щенки.

Карина остановилась и заулыбалась.

— Какие хорошенькие!

— Ага.

— Я бы купила таксу. А ты?

— Зачем тебе такса?

— Смотри, какие хорошенькие.

— Где ты будешь ее держать?

— Это будет наша такса. Жить она будет у тебя.

Вы когда-нибудь чувствовали себя зомби? Мне хотелось водить Карину в клубы и поить ее алкоголем, а неизвестно, дадут ли родители еще денег. Но она произнесла эти слова, и я начал выгребать купюры из кармана. Это будет НАША такса!

Щенок извивался у меня в ладони, как червяк. Пугаясь и вздрагивая, нюхал грязный бинт на запястье. Сто граммов моей теплой собственности. Потом мы гуляли. Таксенок свернул длинное тельце и уснул в моих руках. Карина пальцем гладила его круглую голову.

— Ты сегодня останешься?

— Ты хочешь, чтобы я осталась?

— Как ты думаешь?

— Понимаешь... Нам на самом деле не стоило сейчас спать.

— Почему?

— Я могу остаться... но...

— Что?

— Да нет. Ты не думай. Если надо, я останусь.

— Что-то не так?

— Я даже не знаю, обсуждают ли такое?

— Попробуй.

— Ты... У тебя... У тебя слишком большой член!

— Что?

— Ты сделал мне больно.

— Не понимаю.

— Ф-ф-фух! Тупица! Ты... С тобой невозможно спать! Отрастил себе... блин... гениальную гениталию!.. Там... В общем, как будто что-то порвалось. Понимаешь?

Она вздыхала и запиналась. Она просила подождать. Не трогать ее какое-то время. Хотя бы недельку, ладно? Моя принцесса... Хрупкая... Я сказал: «Конечно!» Неделя, две, полгода — я стану ждать, сколько потребуется! Мы можем вообще не спать до свадьбы! Она чмокнула меня и сказала, что я супер.

Швы я ходил снимать в поликлинику. После этого руку уже не бинтовал, а заклеивал пластырем. Разбитая правая тоже приходила в себя. Правда, внутри теперь что-то скрипело и пальцы больше не были такими гибкими, как раньше. Я щупал костяшки и чувствовал, что под кожей перекатываются острые осколки.

Несколько раз я заходил в редакцию. Коллеги сказали, что меня дожидается факс. Фирма с длинным названием приглашала на дегустацию виски «Chivas Reagal». Дистрибьюторы готовились массово вторгнуться на отечественный рынок. Для господ-журналистов было приготовлено несколько ящиков халявы. Специально ради дегустации из Шотландии должен был приехать специалист по питию висок, который обучит гостей своему искусству.

Я позвонил Карине.

— Бли-и-ин! Обожаю виски! Но у меня съемка!

— Отменить никак?

— В том-то и дело!

Я разговаривал по телефону, сидя в своей комнате. По паласу ползала наша такса. Щенок успел освоиться. Когда я приходил домой, он выбегал навстречу и махал похожим на морковку хвостом.

Карина попросила, чтобы я взял на дегустацию ее подругу Марину. С Мариной я был знаком, хотя и не очень. Конечно, лучше было пойти с кем-нибудь из приятелей, но я согласился. Ради светского мероприятия я нарядился в белый плащ. Он был старый и с двумя дырками. Я надеялся, что никто не заметит. Марину с ее бой-френдом я забрал на Загородном. У нее были темные глаза и такая же прическа, как у Карины. Она вообще была очень похожа на мою девушку. Парень носил очки с толстыми линзами и дурацкие ботинки. Звали его Евгением, Женей.

Дегустация должна была проходить в кафе «Сити», во дворе Капеллы. Водитель-зануда не разрешал мне курить в машине и что-то бубнил о поворотах, которые запрещены. Когда мы подъехали, я спросил, есть ли у моих компаньонов мелкие деньги расплатиться? Формулировка «мелкие деньги» очень помогает в таких случаях. Женя отвернулся к окну, а девушка сказала, что оставила кошелек дома. С собой — ну ни копейки!

В «Сити» оказалось два зала — побольше и поменьше. В маленьком стояли барная стойка и несколько столиков. Официантка спросила, не хотим ли мы чего-нибудь? Говорили вокруг в основном по-английски. Несколько краснолицых мужчин пили пиво. Спортивные иностранные женщины громко смеялись. Знакомых журналистов я не заметил. Марина спросила, чего у меня нового?

Она глядела на окружающих чуть-чуть свысока. Ей нравилось, что кафе дорогое и вокруг много иностранцев. Мы поболтали и выкурили по сигарете. Я рассказал вычитанный в газете анекдот. Марина легонько хлопнула Женю по спине.

— Не сутулься.

— Я не сутулюсь.

— Сутулишься! Выпрямись! Сжался, как крючок! Во-от! Другое дело! Запомни наконец, я не люблю, когда ты сутулишься!

Недавно мы с Кариной ходили к ним в гости. Я с ужасом наблюдал, как Марина давит своему парню прыщи. Из кожи ползли белые жирные столбики. Бедолага не спорил. У него было много прыщей. Не спят они, что ли? И почему девушкам так нравится это гнусное занятие?

Минут через двадцать свободных столиков не осталось. Краснолицые клонились к женщинам и, перекрикивая друг друга, говорили. Дым ел глаза. Я сходил к девушке с бэджем «Администратор» и спросил, почему не начинают и какова вообще программа.

— Ждем дегустатора. У мистера Уоллиша проблемы в аэропорту. Но, говорят, что он уже едет. Специально для нашего вечера мистер Уоллиш прилетел из Эдинбурга и сегодня же уедет обратно. Как только он приедет и переоденется, начнется дегустация. Минут тридцать пять — сорок. Потом угощение для гостей и прессы. Потом выступит фольклорный ансамбль.

Специалист по питию виски оказался тощим и суетливым мужчинкой. Он мимо нас проскочил в дальний зал, а еще через десять минут туда пригласили всех остальных. В зале стояли накрытые столы. Специалист переоделся в килт. Из-под него торчали рыжеволосые ноги. Лицом он напоминал тонкогубого сурка. По скулам разбегались малиновые капилляры. Они были похожи на карту еще не открытой реки.

Выяснилось, что краснолицые были членами петербургского землячества шотландских бизнесменов. Всего за столом расселось человек тридцать. Перед каждым стоял пластиковый подносик, а на нем располагались четырнадцать приземистых бокалов. В каждом на донышко был налит особый сорт виски. Слева направо цвет напитка становился темнее.

Было видно, что проводить посиделки вроде нашей для шотландца дело привычное. Остроты он заучил до автоматизма. Кроме того, мужчина действительно разбирался в предмете. Сперва он рассказал об истории и технологии изготовления напитка. Успевшие выпить по нескольку литров пива шотландцы кивали лобастыми головами и что-то бубнили, когда заходила речь о битве их предков со сволочными англичанами.

Потом специалист показывал слайды с видами шотландских озер. «Лох-Керрбасси... Лох-Брюгге... Лох-Клайм...» После слайдов началась дегустация.

— Возьмите первый бокал. Это наиболее легкий сорт. Понюхайте. Вам не кажется, что в запахе есть привкус лосося, копченного на можжевеловом костерке?.. Четвертый бокал. Данный сорт проходит несколько стадий перегонки и не менее трех лет выдерживается в дубовых бочках. Я советую немного разбавить его водой. Так вы сможете полнее ощутить вкусовую гамму... Бокал номер девять...

В качестве закусок на столах стояли вареные яйца и гренки. Напротив меня сидел молодой человек в строгом черном костюме. В руках он вертел радиотелефон. Закуски он сгребал так, что несколько яиц я отложил на тарелку и придвинул поближе к себе.

В каждом бокале было от силы по тридцать граммов шотландского зелья. Но уже к десятому бокалу я почувствовал, как сзади по шее бегают противные муравьи. Оттенки вкуса перестали ощущаться еще раньше. Голос шотландца доносился как бы со дна пустого ведра.

— Ну и, наконец, четырнадцатый сорт. Это гордость «Chivas Reagal». До сих пор мы дистрибьюировали его только в Штатах и UK.

Переводчик, молодой парень в свитере грубой вязки, хлебал из бокалов вместе со всеми. Несколько долгих секунд он прикидывал, как по-русски будет «Ю-Кей»? Сидевший справа от меня тип плевался в лицо собеседнику и объяснял, что его фамилия МакЛауд. Понимаешь? Как в фильме «The Highlander». Клан МакЛаудов, неужели не слышал? Собеседник потел набрякшими щеками и повторял: «Ай донт андестенд. В смысле, ай спик только рашен».

К моменту выхода в зал фольклорного ансамбля коротконогий МакЛауд уже порывался станцевать на столе. Потом побрел в туалет, упал и разбил лицо. Выступления ансамбля я, врать не буду, не запомнил. Все орали и звонко чокались. Парень с радиотелефоном, морща нос, хохотал. Мы познакомились и выпили из наставленных вокруг бутылок.

— Ты не помнишь? Это тот сорт, который пахнет лососем?

— Жопой он пахнет! Какая разница?

Еще за столом сидел американец. Откуда он взялся, я не заметил. У него был нависающий на брючный ремень живот и редкие черные волосы. На белой коже головы они казались ненастоящими. Я сходил в туалет. Там была очередь. Некоторое время я прикидывал, а не пописать ли в раковину? Когда я вернулся, Женя, поджав губы, слушал, как Марина смеется над тем, что говорит американец.

— Ты чего?

— Да нет. Все супер.

— Он к ней пристает?

— Хрен его знает. Я почти не понимаю, если честно. Вроде бы нет.

— Эй, мистер! Эта девушка пришла сюда с бой-френдом!

— Прекрати!

Американец не обиделся. Он в курсе. Они с Юджином уже познакомились. Я кивнул и подумал, какой я отличный парень... джентльмен. Потом снова выпил с радиотелефоном. Американец непонятным образом оказался рядом. Иногда я подливал виски ему в бокал. Напиток отвратительно пах самогоном. Я каждый раз мешал его с водой.

Американец спросил, как меня зовут. Он признался, что ему уже тридцать восемь. В родном Огайо у него есть жена и дети. Вроде бы две девочки. Уже взрослые. «За детей!» — сказал я. После следующего бокала я сказал, что работаю в газете. Сигаретная пачка, лежавшая на столе, сложно расплывалась в глазах.

— Марина очень красивая девушка.

— Однозначно!

— Она твоя подружка?

— Она подружка Жени.

— Это я знаю.

Мы выпили.

— Как русские ухаживают за девушками?

— Русские не ухаживают за девушками приятелей. Русские за такие вещи бьют в лицо.

— Это я знаю.

— А вообще-то мы дарим девушкам цветы.

Он посидел, посмеялся над тем, что говорил радиотелефон, потом помолчал и исчез. Кто-то из соседей пил виски прямо из горлышка. На тонкой шее его голова напоминала весенний цветок. Марина смеялась. По скулам у нее расползались пунцовые пятна. Я снова удивился, насколько они с Кариной похожи.

— Ого!

В руке вынырнувший американец держал двухметровую пластиковую пальму. Она была разлапистая, нереально зеленая и, наверное, очень тяжелая. Американец сказал, что выдернул ее из кадки на лестнице. Цветов купить было негде. От удовольствия его красный носик даже блестел.

— Это мне?

Марина широко улыбалась. Ее отличные зубы были видны на восемь в каждую сторону. Хмыкая и качая головами, все решили, что американец достоин поцелуя. Марина выкарабкалась из низкого кресла. Рядом с ней американец был похож на мавританского карлика, стоящего с опахалом у ложа своей белой госпожи. Женя смотрел в другую сторону. Когда официантка вытирала со стола, он убрал в карман свои дешевые сигареты.

Около полуночи администраторша сказала, что мероприятие окончено. Кафе закрывается. Я попробовал уговорить ее немного выпить. За столом осталось всего несколько человек. Зал был усыпан недоеденными яйцами.

— Не хочется расходиться.

— Та же фигня.

— А куда пойдем?

— А куда можно?

Все посмотрели на меня. Я сказал, что неподалеку есть клуб «Грешники».

— Только у меня денег очень немного.

— Не проблема.

— А что там, в «Грешниках»?

— Танцы. Рейв, пиво. Байсекшуал-шоу.

— О-о!

Такси решили ловить не на Мойке, а пройдя через проходной двор до Конюшенной. В длинных, как туннели, подворотнях мы казались стадом мустангов. Где-то на полпути Марина рассмеялась и сказала, что сперла со стола красивый графин из-под воды. Все тоже посмеялись. Американец сказал, что украл не пустой графин, а целую бутылку «Chivas Reagal».

«Молодчага!» — хлопнул его радиотелефон. Как самый богатый, он взял на себя роль организатора.

— Нужно разделяться. В одну тачку все равно не влезем. Я стану ловить тут, а вы отойдите подальше.

Машины брызгали из-под колес бляшками тяжелого, цвета кофе, снега. Я отпрыгивал от края тротуара и поддергивал полы плаща. Такси остановилось быстро. Почему Женя не сел с нами, я так и не понял. Я сидел на переднем сиденье и грел руки в карманах. В зеркало заднего обзора мне было видно, как целуются Марина и американец. Лежащая на ее груди короткопалая лапа казалась огромной, как ковш экскаватора. Запрокинутые головы выглядели, наоборот, карикатурно маленькими. Иногда колеса пробуксовывали в тающем снеге.

— Янки, гоу хоум!

Пьяный радиотелефон вывалился из машины. По пути они куда-то заехали, подкупили пивка. Бутылка с синей этикеткой виднелась и в Жениной руке. Мы прошли через кованые двери клуба. На первом этаже «Грешников» расположен ресторан. К основному веселью нужно подниматься по узенькой лестнице. Мы поднялись.

Бухающие басы били по ушам. По одежде ползали сполохи липкого зеленого света. Танцоры в обтягивающих футболочках толклись перед зеркалом. «Что пьем?» — орали все разом. Я не люблю громкую музыку. Вернее, люблю, но не рейв. Несколько раз, пригибаясь к столу, я отхлебывал из пронесенной с собой бутылки. Потом поднялся на балкон. Оттуда танцпол был хорошо виден, а музыка не так давила. Хорошо бы выпить пива, но денег совсем не осталось. Стрельнуть у американца? У Марины, как я помнил, денег тоже не было.

Я закурил.

— А я тебя ищу! Чего ты здесь сидишь? Ты же говоришь по-английски?

— В меру сил.

— Что значит это слово?

На салфетке было написано и зачеркнуто множество цифр. Перед каждой стоял значок $. Красивый Маринин ноготь упирался в слово «blow-job».

— Оральный секс.

— Что?

Музыка стучала отвратительно громко.

— О!-раль!-ный!-секс! С какой целью интересуешься?

Марина махнула рукой и убежала вниз. Чтобы не упасть, она двумя руками держалась за перила. В «Грешниках» чертовски неудобные лестницы. Часов в пять американец стал прощаться. Аккуратно пожал всем руку — Жене тоже — и ушел. Марина сбегала на улицу, в круглосуточный обменник, и угостила меня текилой. У нее же я одолжил немного денег на такси. Брести домой по грязи и слякоти не хотелось. За окном машины было уже утро. Вдоль поребриков текла серая, гранитная вода.

Проснулся я только к обеду. Снова почувствовал, что грязен, похмелен, разбит. Поворочался в постели, потаращился в окно. Вставать не хотелось. Я доковылял до туалета. Там-то все и понял.

«Мазефака!» — сказал я.

* * *

В том году мне исполнилось четырнадцать. Была весна. Все только и говорили о рванувшей Чернобыльской АЭС.

Сколько же лет назад это было?

Вместе с парнем по кличке Лис я жил в полурасселенной квартире на Таврической. Лис уверял, что только что сбежал из колпинской колонии для несовершеннолетних. Как его звали на самом деле, я не спрашивал. В квартире нам принадлежали две смежные комнаты с оборванными обоями и наваленными на пол матрасами. Плюс конфорка на коммунальной плите. Когда становилось совсем нечего есть, мы ходили грабить посетителей модного дискобара «Вена». Или отправлялись на Университетскую набережную танцевать брейк-данс.

По набережной гуляли ценители белых ночей и разведенных мостов. Публика пила алкоголь, веселилась и бросала нам деньги. Танцевали мы средненько, но на вареную курицу и кофе в «Сайгоне» хватало. Заодно решалась проблема секса.

Ту наголо бритую девицу с сигаретой в ярком рту я заметил сразу. Морщась от дыма, она разглядывала мои па, а потом мы оказались в парадной. Несколько раз она расстегивала свои тесные джинсы. Нас постоянно прерывали. Похоже, что парадная была проходной. Девица сказала, что это утомительно и нельзя ли пойти ко мне.

Дома она разделась, аккуратно сложила одежду и сказала, что в процессе любит курить. Это считается унизительным для мужчины, но, вы знаете, мне понравилось. На груди у нее были вытатуированы значок «пики» и голый женский силуэт. Сосок был свой, настоящий, лиловенький. Ближе к полудню пришел Лис, и все стало еще интереснее.

О приключении я вспоминал с улыбкой. До тех самых пор, пока моя интеллигентная мама не вызвала меня ПОГОВОРИТЬ. Не ее, конечно, дело... но не хочу ли я показаться венерологу? Я успел вернуться в квартиру родителей. Именно мама стирала мое нижнее белье. Разумеется, я и сам замечал зеленые потоки, коркой застывающие на трусах. Я даже беспокоился по этому поводу. Но и в самом страшном сне я не мог представить, что ЭТО случится со мной. С героями авантюрных романов... с алкашами из медицинских брошюр... со смутно знакомыми простофилями...

Впрочем, очень быстро вензаболевания перестали быть для меня экзотикой. Это повторялось столько раз, что иногда бывает трудно вспомнить очередность. Длиннолицая скрипачка из знаменитого ансамбля (двухнедельный курс пенициллина в больнице на Восстания). Вечеринка с тремя учительницами младших классов (тяжелый, с осложнениями трихомоноз, до сих пор отдающий горьким привкусом на языке). Какие-то балерины с косичками...

Так что симптомы я узнал сразу. Стоял над унитазом и разглядывал свой искалеченный член.

— Мазефака... Мазефака, блядь!.. Мазефака...

На кухне я выкурил сигарету. Пепел стряхивал в тарелку. Потом снял телефонную трубку. Кому, интересно, я собирался звонить? Мне вспомнился мужчина из суицидальной больницы. Тот, с порванными мышцами шеи. Большой член, говоришь?

Я вернулся в комнату. Щенок на своих кривых лапах по диагонали полз от книжного шкафа к дивану. Он уже понимал, что это его дом. Он был веселым и любопытным. День за днем он исследовал доставшуюся ему территорию.

Щенок задрал на меня умную морду. Может быть, даже успел понять, что что-то не так. Он завилял всей задней частью длинного тельца, а когда я протянул к нему руку, бросился, задирая лапы, бежать. Разумеется, я был быстрее.

Он посмотрел на меня черными глазами. Лизнул мне пальцы. Я отвернулся, вдохнул поглубже и сжал кулак. Вдох получился судорожным. Всей рукой, до самого плеча, я чувствовал его агонию. Поверьте, это было посложнее, чем распилить собственное запястье.

Пальцы я не разжимал долго. Мертвое тело казалось намного тяжелее живого. Я дошел до помойного ведра. Прежде чем положить туда трупик, не удержался и посмотрел. Умирая, он описал мне рукав. Поверх кулака свисали смешные щенячьи ушки. В ванной я долго тер руки мылом и губкой. Посидел, глядя в стол, на кухне. Через полчаса все-таки донес ведро до мусоропровода.

Потом я стоял у окна и курил. Окно было большое, но мутное. Последний раз его мыли год назад... тоже весной. Помнится, тогда я собирался уехать в Гоа.

Как глупо все получилось... хотя и счастливо тоже. Снаружи светило весеннее солнце. Сосульки-фаллосы и все такое. Весна все-таки началась.

Следующая, еще одна весна.

«Охо-хо», — выдохнул я.