Макарыч

Макарыч

Затерянной в ночи звездой мерцал костер. Тайга прятала его от глаз, а он таращился во тьму рыжим глазом, стрелял горячими угольями, свистел, шипел.

Молчал проводник Макарыч. Самый старший в отряде, он прихлебывал из жестянки горячий чай, заваренный на березовой коре, изредка почесывая голую лохматую грудь, — сейчас походил на замшелого лешака, вылезшего из тайги поглядеть на геологов.

Макарыч закурил самокрутку. Дым самосада отгонял голодное комарье.

Что-то растревожило душу проводника. Он совсем не зря сел наособицу, поодаль от всех.

Пройденный профиль… Когда-то среди проводников слышал: коль на отработанное вернулся — недолго жить осталось.

Раньше подобное в голову не закрадывалось. А вот теперь поди ж ты… Макарыча уже дедом зовут. Поневоле задумаешься. Сколько раз бывал с геологами в маршрутах, — не счесть их, — а возвращаться на пройденное не доводилось. Это все равно, как старики сказывают, что сызнова начать жизнь.

А попробуй ее начать по новой! В ней столько всякого перебывало. Всего и не упомнишь. Когда припомнится, холодные мураши бегут по коже и жутко на душе.

А воспоминания черней ночи вставали в памяти. Макарыч гнал их, по они не уходили. Досадно сплюнув, он солено матюгнулся и пошел к костру. А там парни под гитару пели про то, как умирать не хочется. Макарыч усмехнулся в бороду.

— Ишь, анчихристы, тож про жисть поють, а што смыслють а ей? Поди, было бы брюхо полным — про баб завелись бы. А ноне умирать не хотца… А кому хотца?! Эх-х-х, — вырвалось невольно, и Макарыч, косолапо переступив рюкзаки, шагнул к парням: — Ну, сиволапые, давай че-нибудь эдакое, пггоб пятки на ухи закручивались.

— А что?

— Давай!

Простуженно рявкнула гитара. И даже взмокшие от росы деревья повеселели. К костру потянулись, к людям. Плотнее обступили поляну. Редкие блеклые звезды, как девки-перестарки, глядя на людей, кокетливо перемаргивались. И невдомек им, холодным, было, что свысока не увидеть, не разглядеть душу, что оттаивает у костра и забывает про старость.

Вился над костром дым, легкими кольцами окутывал молодые головы берез.

Макарыч смотрел на них, думая о своем. Отмечал каждую новую морщинку на стволе. Каждый рубец от мороза. Знать, лихая судьба ударила и по деревьям. Ишь, коленки-то подогнули. К теплу тянутся, словно старики. Даже поскрипывают. Видно, сердце сохнет. Что ж, сколь не скрипи, конец-то всему будет. И вдруг он заметил, что кудрявая макушка одной из берез — седая. Макарыч подошел к ней. Погладил ствол. Вздохнул тяжело.

— Бедолаги мы с тобой. Горе-то как маковку да сердце просолило. Ох и не с добра это. Не с добра…

Немало лет прошло, когда он впервой привел сюда геологов. В проводники его взяли. Не без опаски смотрел начальник отряда. Касюгиным звал, словно уж и имени у проводника не было. Все принюхивался к Макарычу. Одеколон от него прятал. Каждый шаг сверял. И боялся. Это Макарыч нутром чуял.

По коротким фразам геологов понял, что начальник тот из кабинетных. На усиление присланный. В тайгу при галстуке ходил. От вороньего крика на корточки приседал. Ночами тайга спать ему не давала. В такое время он к Макарычу жался. А утрами все упрашивал проводника соскоблить бороду.

— А ты не липни к мине репеем. Ложись где-нибудь в другом месте, коль борода моя тибе помехой. Она не кажному дана. Не всяк мужик на ее права имеет. А коль мине суждено, пошто я рожу свою оголять стану?! — обрубал Макарыч.

Фамилию и имени начальника не упомнил проводник. Да и к чему ненадобным голову засорять? О слабом — слабо помнится.

Говорил тогда Макарыч мужикам, что на базу возвращаться надо скорее. Продукты кончились. До базы — сотни две километров, все пешком надо топать. И хотя работы дней на десять оставалось, кости Макарыча подсказывали, что вот-вот начнутся затяжные дожди. Тут с голодухи можно было и ноги протянуть. Как на грех, сухари словно на глазах таяли.

Ребята мрачнели. А однажды утром, когда проснулись от холода, то увидели — начальника в палатке нет. Исчезла последняя банка тушенки. Кто- то послал вслед ушедшему запоздалый соленый мат. Другие совсем раскисли. Макарыч тогда не стерпел:

— Будя ныть!

В те дни, не привередничая, ели мужики бурундучье мясо. Было и варево из ворон. Под конец и вовсе повезло — оленя подстрелили. На базу своим ходом дотопали. Целехоньки. Начальник тот уже уехал. Больным сказался. Сердечным.

Геологи с той поры к проводнику иначе относиться стали. В Чертову падь они вскоре вернулись, чтобы завершить профиль. И тогда разговорился он. Ночи не хватало. А ведь ни о чем не спрашивали Макарыча. Сам оттаял.

Так же морозно глазела на людей неразродившаяся от тоски луна, так же горел костер. Другими были лишь люди.

Тринадцать человек. Говорили, что число это, чертова дюжина, невезучее. А им было хорошо вместе: без приезжих начальников, без баб, без разговоров о них, без всего того, что всяк в избытке имел в городе. Считалось пакостным говорить о том, чего тут не было. И если кто ненароком обмолвится о своем житье, так и то коротко, скупо. Как о том, чего не вернешь, значит, и жалеть не о чем.

Только Макарычу дозволили говорить обо всем. Он был на особом счету. Правда, на рассказы о себе проводник не больно раскошеливался. Но о его каторжной жизни ребята узнали.

В каторгу Макарыч попал, когда ему стукнуло двадцать лет от роду.

— Хто ж ведал, што барин большой! Да нетто по-людски старика под коня загонять? Так их отродясь не ковали. Выпрягали завсегда. А ентот черт деньгами заманил. Сказывал — некогда долго ждать. Грозился за отказ шкуры сдернуть. Ну а кады конь лягаться удумал — насмешничать зачал. Навроде и не кузнецы мы, а хто-то ишо. Лаялся не по-нашему. Я и тут стерпел. Да токо конь его на дыбы вздернулся. Кузнеца с-под сибе выкинул. Мерекал, што неживова. Я и не сдержалси. Сиганул морду бить барину. За то ныне крест несу. Токо с ентаво дня хари брюхатый невзнавидел.

— Живой он хоть остался?

— Хто?

— Барин тот?

— Покалеченный…

Макарычу вспомнилось, как забирали его. Наручники надели, как бандюге. На суде его облаяли по-черному. Когда про каторгу приговор вынесли — обрадовались. Ровно кровному ворогу своему отомстили.

А дорога в каторгу, что отвар полынный из чаши без дна. Казалось, конца не будет.

Конвой бил за самую малую провинность. Чуть что — стрельбу поверх голов открывали. Вжимал в снег, как в перину. И обнимал землю Макарыч измученными руками. Смерти себе у Бога выпрашивал. А он ее не давал.

Кое-как этап дополз до Владивостока. На пароход взгоняли по трапу на палубу тех, кто еще мог идти. Неходячих на носилках арестованные занесли.

С палубы Макарыч впервые море увидел. Оно сердилось. И от этого походило на поседелую

ворчливую старуху — всю в рубцах и в морщинах. Оно било пароход наотмашь. Да так, что тот валился с боку на бок.

— Любуешься? — услышал вдруг за спиной.

Оглянулся. Конвойный рядом.

— С беды своей одну отраду почуял — хоть море довелось узреть.

— Погоди, еще наплачешься от радости своей, — сказал конвойный.

— Пошто?

— Коль даст Бог — доберемся. Там и узнаешь. А нет, так по тебе и лучше. Довозим мало. Выживает еще меньше. Случается, и пароходы тонут. Вон, видишь, шторм какой? Уцелеем ли?

— Все от Бога.

— Ишь, набожный! А бельма у тебя чертовы. Да и сюда не за доброе попал.

Макарыч отвернулся. У борта парохода носились чайки. Плакали по-вдовьи. Махали белыми крыльями. Будто звали его.

И море плакало, — палуба осклизла от слез. Чайки даже на поручни не садились. Стонали. Душу надрывали. Не угомонить их. Голоса человечьего не разумели.

И зачем это припомнились тогда Макарычу рассказы кузнеца, что в царском флоте много лет прослужил? А уж тот и слышал, и повидал всякое. Говаривал: коль плачут чайки у отходящего судна — жди беды…

Арестантов загнали в трюм. Почуяв отдых телу и конец дороге, они вздыхали обрадованно. Спать ложились: хоть выспаться можно. Вон сколько уж путпего сна не знали. И пополз по трюму вначале робкий, как шепот, потом крепкий мужичий, а там и вовсе с разгульным присвистом и рыканьем громкий храп.

Не спалось тогда лишь Макарычу. Он один из каторжников видел через иллюминатор, как уходило судно от берега, как вышло в море.

Волны тут же стирали белые барашки, оставленные пароходом, прятали след в глубине. Будто не хотели, чтобы кто-нибудь запомнил этот день, судно и его людей. Волны толкали пароход, словно играя, грелись о его пузатые бока. Кидали его носом в пену, задрав тупую корму к сырому небу, похожему на застиранную простынь. Что-то трещало, скрипело в пароходной требухе. Черный дым из трубы валил клубами.

Никто из арестантов не поднял головы, когда конвой звал на ужин. Ни ругань, ни пинки не помогли. Затрещины не будили. Измученные люди давно перестали чувствовать боль: почешут ушиб и снова храпят. Лишь к полудню второго дня кое-кто уже отоспался. Макарыч проснулся тяжело. Голова болела, как с похмелья. Перед глазами все плыло. Хотел на палубу выйти, но судно так накренило, что ноги не удержали и Макарыч кувырком слетел обратно. Услышал, как кто-то под нарами стонал. Заглянул. Там мужик корчился. Глаза больше лягушачьих выкатились.

— Ты чево?

— Худо мне. От моря болею. Не доживу…

— Испей водицы.

— И вовсе околею.

— Давно маисси?

— Враз, как отошли.

— Сказываю, воды испей.

— Не стоит. Все равно сдохнем. Все, и ты тоже, — хрипел мужик.

Макарыч похолодел от этих слов. За что? Ведь даже слова худого мужику не сказал. А тот смерть всем кличет. Стукнуть бы такого, чтоб души другим не марал. Да из-под нар не верещал бы. Но как забидеть эдакого? Ведь его родное нутро не терпело. Извело вконец, — Это все равно что бабу зашибить. И пошел Макарыч доктора испросить.

Конвой ему за просьбу по шее дал. Пинком в трюм вогнал. А к вечеру мужик тот помер под нарами, света божьего так и не увидел.

К утру арестанты попросили убрать труп из трюма. В сырой духоте запах мертвечины вызывал тошноту:

— Уберите мертвого!

— За что издеваетесь?

— Откройте люки!

— Дыхнуть нечем!

— Будя их умолять! Не Господь Бог! Оне, паскуды, и нас всех поизведут. Крошить их надобно. Давить, что гниду! — кричал Макарыч.

— Давай, мужики! Бей собак! — рванул кто-то из арестантов доску с нар.

В трюме все дыбом поднялось. Кто-то саданул в иллюминатор, и стекло, коротко звенькнув, впустило струю свежего воздуха, грохот шторма.

Люди отрывали железные косяки от нар. Били стойками по перегородке, отделяющей их от кают конвоя. Доски гнулись, готовые треснуть.

— А ну, еще! Давай сильнее!

Стойка, ухнув тупым рылом, выломала доску.

Арестанты кинулись к щели, сбились в кучу.

Мужики обдирали в кровь руки, лица, но щель была мала.

Макарыч проскочил первым. В каютах конвоиров, открытых настежь, не было ни души. Макарыч выскочил на палубу. И не успел оглянуться — конвоир прикладом по голове огрел. В глазах искры замельтешили.

— Да сунь ты его под лестницу. Да скорее, скорее! Потом кончим его, — еле доходило до угасающего сознания Макарыча.

Что было потом, не знал.

Он не видел, как забегали по палубе конвойные. Их крики слились с воплями арестованных. Их затолкали в трюм. Солдаты, проклиная все на свете, тянули шланги. Тогда Макарыч все равно ничего не понял бы. Но вот ему на минутку полегчало. Он встал, шатаясь. И оторопел…

Из трубы, прикрученной к палубе, прямо в трюм бил пар. Макарыч побежал вдоль шланга. Хотел пережать резиновое горло. Но выскочивший из машинного отделения кочегар коротко взмахнул ломом над его головой и открыл вентиль до отказа. Крики в трюме усилились и скоро перешли в стоны, хрипы…

Макарыч сквозь затуманенное сознание видел, как мелко крестил трюм корабельный седой поп.

— Упокой, Господи, души рабов твоих, — шептали его губы.

Трясущимися пальцами он затыкал уши. Осенял крестом кого-то невидимого.

Три дня выкидывали в море заживо сваренных людей.

Макарыча на судне никто не тронул. Но он и сам не думал, что выйдет отсюда своими ногами.

Во сне не раз виделись ему люди, бывшие с ним на этом судне. Они были. И их не стало…

«На все судьба, на все воля Божья», — вздыхал Макарыч. Но тягаться с корабельным начальством в одиночку не стал бы никто. Это Макарыч знал. Хотелось ему одного — скорее бы на землю. Чтоб под ногами не бухтело, не ругалось море. Да чтобы чайки белой смертью не летали за бортом.

Уцелевшего чудом Макарыча, единственного из партии арестованных, передал конвой с рук на руки сахалинскому конвоиру. Велев напоследок накрепко молчать счастливцу. И хотя тому случаю огласку не дали, в сопроводиловке отметку сделали — зачинщик бунта на корабле.

А до места отбывания каторги три недели топал. Один на один с конвоиром. Тот чуть что — матерился. Мол, пришибить тебя дешевле, чем так тащиться. Ведь все равно сдохнешь. Какая разница — когда. Макарыч не препирался. Знал, — чуть что, не сморгнув, пристрелит.

По дороге конвоир ел за двоих. Макарычу ни к чему брюхо распускать, все равно по прибытии из него все вытряхнут. Так оно и получилось.

Макарыча сразу к тачке приковали, чтобы в тайгу не сбег, не поверили, как другим. Больно уж его глаза людей пугали. Называли их по-разному: кто бесовскими, кто глазами убивца.

А тачка та была тяжелая, как судьба, холодная, как нелюбящая баба. Пристывала она к рукам в морозные зимы. С ладоней кожу сдирала. Опутала не только тело — душу человеческую. Куда с таким хвостом? Особенно зимой…

Холодные снежинки, как белые пятаки, залепляли глаза, словно мертвому. Холод караулил

каждое дыхание. А Макарыч утром снова вставал. И снова возил весь день уголь из карьера. Ночью же выбирал угол посуше и укладывался спать.

Не раз просыпался в ужасе. Тачка тащила его, сонного, в карьер. Волокла по камням в липкую темноту. Будто в могилу торопила человека. Макарыч поначалу цепенел от ужаса. Думал — сама судьба его приговорила. Только потом понял, что тачка не удерживалась на оползнях. Чуть дождь — тащила Макарыча вниз. И ненавидел Макарыч свою тачку, и проклинал, и разговаривал с нею, словно с живой. Даже имя ей дал. Назвал Дарьей. С годами у тачки тоже ревматизм появился. На дождь поскуливала. От тяжести, которой набивали ее утробу, бока Дарьи ночами потрескивали.

Пять лет они ходили в паре. За это время до блеска оттерлась ручка тачки. Заскорузли, почернели руки человека да спина превратилась в согнутое ветром дерево. Всякому свою отметину судьба подарила, словно клеймо ставила.

А как-то раз среди угля приметил Макарыч что-то необычное. Это был горный хрусталь. Прозрачный, чистый. Кто-то, не заметив, выкинул его из шахты. Говорили: человек, нашедший хрусталь, счастливый. Другие сказывали, что его в этой сопке видимо-невидимо. Будто он родился из редких слез мужских.

Так это или нет, только счастья у Макарыча было не больше, чем у любого каторжника. Однако же облегчение хрусталь принес. Расковали Макарыча на шестом году. Стал он под крышей спать. Пусть и на земляном валу, а все теплее, чем снаружи. Да и словом живым можно было перекинуться с теми, кто был рядом. О судне молчал. В остальное ему мало кто верил. Кое-кто, признав правду в его рассказе, коротко сплюнув, говорил:

— Дурак! И на что вступился! Не ты ж под коня лез. За что нынче мучаешься? Отсюда ведь живыми не выходят. А из тебя политический, как из меня слон, — говорил тощий, как высушенный таракан, мужичонка: — Политические, какие настоящие, грамоту знают. Ты ж ее в глаза не видел. Экий же лопух…

Макарыч отмалчивался. Знал: скажи про пароход, снова к тачке прикуют. Слышал, что иные каторжники друг на дружку доносили.

Лишь ночами мучала его память. И тогда снилось ему море. Случалось, весь в поту среди ночи вскакивал во сне: опять трупы в море выкидывал. Они разламывались в руках. Не хотели уходить с парохода. Черные, синие, серые вспухшие лица арестантов. У иных повытекли глаза, отвалились ноги и руки. Их выносили отдельно.

Случались и другие сны. Вот видел он Летучего Голландца, о котором много рассказывал кузнец. У него высоко подняты паруса. Ветер надул их. И судно летит по волнам. Легкое, быстрое, как добрая смерть. И ни одного человека на посудине той. В бинокли, говорят, видели мертвую команду. Будто сам Господь покарал ее. Лишил жизни всех, кроме судна. И вот оно живет. Живет страшным призраком смерти. Кто живой увидит, знай — погибель в море не минует. И мучительной будет смерть его.

Вот и кузнец чудом уцелел. Всю жизнь в свое спасение не верил. Знать, Бог его пощадил.

Только после рассказов кузнеца уж очень захотелось Макарычу увидеть море. Слышал, что вода, а тем более море — перевернутое небо. В нем, при покое, те же звезды, та лее луна, только путь у них другой, в обратную сторону. Как Макарычу с удачей. Вон какую пасть она ему показала. Со страху и помереть бы не грех. Но сдюжил Макарыч. А выскользнувшей удаче, что чашкой на полу разбилась, по ночам шиш показывал. Днем Господа эдакой шкодой прогневить боялся. А ночью обещал удачу свою из сатанинских рук вырвать и к нагельному кресту привязать. Мол, не таких уговаривал. И, смеясь, говорил:

— Потешси мной. Да токо баба ты. Потому воз- вернесси в обрат. А покуда тешен…

А днем снова отвечал на любопытные вопросы каторжников.

— Родни-то у мине пет. Родителев плохо помню. Померли они, кады я совсем мальцом был. Сказывали, пришлые люди в деревню нашу лихую болесть занесли. За два дня половину люду она съела.

— А ты как же уцелел?

— Нас безродных барин взял. Штоб потом, как окрепнем, хлеб отработали. Што он на нас извел. Мужик-то ен не без головы был. Хто покрепше — на выучку в кузню отдавал.

— А кузнец-то откуда у вас взялся?

— Гришка? Да как же! Свой ен. Мине смалу знавал. Оженить ужо хотел. Я к тому времени на посиделки к девкам бегал. Мужик из мине делал- си. Приглядел одну. За подарками ей в город собирался поехать…

— Экой ты беспутный. Ни пожить хорошо, ни постоять за себя не сумел. Своему ворогу жизнь не укоротил, — выдохнул один из каторжников.

— Можа, и непутно жил. Да только перед Ботом и перед собой чист. Души не губил. Мине и помирать светло станет, кады чред придет.

— Дурак, — сплюнул кто-то.

От каторжников Макарыч узнал, кто за что сюда попал. Был тут всякий люд. Одних за разбой сюда сослали. Этих Макарыч невзлюбил. Были тут и грамотеи. Их за книжки Сахалином наказали. Эти чудаки и тут были сами по себе. С одним из них Макарыч сдружился. Тот наперво все пытался Макарыча к книжкам пристрастить. Разные байки сказывал. Заставлял буквы писать. Да только корявые пальцы Макарыча ломали перья при первом нажиме, а их тому книжнику самому не хватало. Пытался он втолковать ему азбуку на память. А она, та память, неповоротливой на грамоту оказалась. Буквы-то из головы вместе с волосами выпадали.

Человек гот вскоре понял, что ничего из его затеи не получится. Было охладел. А тут случай подвернулся такой, что все зауважали Макарыча.

В каждом бараке, где жили каторжники, свой «бугор» был. Вроде начальства. Ему все подчинялись. Все же своя власть. Правил он самолично. Чуть что — по его слову неприглянувшемуся могли все ребра в муку истолочь. На бугра косо глянуть опасались. Кулаки-то у него — пудовые. Такими душу одним ударом можно было вышибить. Сюда его сослали за то, что разбоем промышлял. Рассказывали шепотом каторжники, будто он головы людям руками отрывал. Ни старых, ни малых не щадил.

Норов его во всем проявлялся. Даже здесь. Придет кому посылка или передача, поначалу ее бугор проверит. Все лучшее себе возьмет. Остатки адресату кинет, что объедки. Жаловаться на такое никто не рисковал. Боялись. Вот только однажды Макарыч не стерпел. Хоть и посылка пришла не ему, а тому книжнику. Мать прислала ему папирос да пару теплых рубашек. Бугор-то их изорвал на портянки. И папиросы забрал. Книжник чуть не кончился от досады. Рубаха-то у него была единственная, да и та — дырка на дырке.

Сидел этот книжник на нарах и всухую эдак плакал. Моргал лысыми глазами часто, зло. И плечи дрожали, словно в лихорадке. Бугор даже поперхнулся от удивления, заслышав, что Макарыч пробует встать. Послал его ко всем богам, а тот не уходил. Пригрозил пришибить. Макарыч схватил по за ногу, — бугор с нар свалился. Вскочил озверелый. Глаза бешеные. Кинулся на Макарыча. Тот-то не промах. Сразу с ног сбил. Подняться не дал. Прихватил за горло накрепко.

Каторжники сгрудились вокруг. Вмешаться поились. Хотел Макарыч выпустить лиходея живым. Да только знал: закон волчий требовал чьей- то окончательной победы. Оставь он бугра в живых — своей жизнью поплатится. И пальцы, слышавшие слабую жизнь в горле, тисками сжали его… Макарыч оглянулся. Вскочил на ноги. Каторжники расступились, признав его.

За это Макарычу еще десяток добавили. Срок рос, что живот у беременной бабы. Казалось, не выйти теперь на волю. А годы шли, как вечная тьма. Белели виски, холодела душа. Казалось, просвета не будет. Но он наступил неожиданно, когда общий срок подвалил к ста пятидесяти годам.

Объявил Макарычу начальник каторги, что отбыл он свое наказание на руднике. Добавил, что оставляет его на пожизненное поселение здесь, на Сахалине. Без права выезда на материк. А как неисправимому бунтовщику, запретил появляться ему из мест отдаленных в места поселения других ссыльных.

Дали Макарычу месячный паек арестантский, старенькое ружьишко, топор да припасов охотничьих. И отправили в глухомань таежную. Сказав, что за пушниной к нему наведываться станут. Да только вскоре рудник тот опустел. Каторжан в другое место перевели. А про Макарыча то ли забыли, то ли рукой на его промысел махнули.

То ружье, выданное на каторге, Макарыч пуще жизни берег. Оно не столько пороху, сколько смазки видело. В основном промышлял капканами и силками. На ледянки напуганного зверя ловил. Огонь трутом добывал. Нодью на ночь закладывал, чтобы бока доброй бабой грел. Единственный коробок спичек, что в зимовье отыскал, берег на случай черный. Думал воспользоваться им, когда сил не станет, чтоб огонь высечь. Научился он и зверя свежевать, и мясо сырое есть, не брезгуя. Травы различал — пользительные от вредных. Черемшой себя от цинги выходил. Научился лучины жечь, стирать, варить. В избе порядок добрый поддерживал. Зимовье потихоньку в божий вид привел. Утеплил мохом, дерном. Крыльцо обновил.

Заброшенное зимовье неподалеку от Каторжанки, где поселился Макарыч, послужило многим. Жили тут и охотники, и охранники, ловившие беглых поселенцев. Их на это сюда, как сказывали каторжники, царь прислал с самого материка. За каждого пойманного беглого, особо политического, им хорошо платили из царской казны. А ловить их здесь было просто. Места эти славились зверьем, рыбой, глухоманью. Не всяк о лопушках помыслит. Надеялись зиму переждать. А прожить зачастую не доводилось и двух дней. Приковывали беглеца цепями к березе, что над обрывом росла. Бывало, заледеневшие на морозе трупы ломались на ветру. Падали в обрыв ноги, руки. Их даже не закапывали. Только голову относили, как доказательство о поимке.

Могил тут не было. Эти смерти пережила береза, окривевшая от скорби. Она опутана цепями, как каторжник. А когда цепи раскачивал ветер, они наотмашь били березу. Под железный их перезвон она стонала, будто отпевала тех, кто замерз пли умер у ее ног.

От времени поржавели цепи. Но в ветреные зимние ночи таежное зверье слышало запоздалую погребальную. И чудилось им, что умершие воскресли, собрались в жуткий хор и плачут, плачут. От этой песни у случайного слушателя волосы дыбом вставали, душа уходила в пятки. Хотелось бежать подальше от этих мест.

Много лет прожил здесь Макарыч. Промышлял зверя. Ловил рыбу. Привык к тайге. Свободно дышал. Лишь иногда, заслышав перезвон цепей, вспоминал прошлое, ругал горбатую березу. И часто собирался сорвать с нее цепи, но не решался. будто нарочно, когда подходил к дереву, оно начинало стонать от ударов цепей. И вспоминался Макарычу книжник. Тот, что учил его когда-то грамоте.

Раз, два, три — надрывно охало дерево, отсчитывая время, а может, прожитые годы. Чем больше лет, тем глуше стон. Или просто старели поржавевшие цепи? Много крови на них запеклось. Поди, теперь, отличи, какая ржавчина появилась от крови книжника….

Раз, два, три — словно его голос слышался Макарычу. А сколько их пройдет, этих лет, под звон цепей? И он приходил сюда, чтобы поговорить с теми, кого уже не вернуть. Он был так же одинок, как эта береза, что ждала своей гибели, заглядывая макушкой в обрыв, будто приглядывала себе место.

Макарыч подолгу стоял у березы. Вспоминал. А может, попросту убегал сюда от своего тоскливого одиночества. Темное зимовье иногда казалось ему могилой. К Макарычу никто не приходил. Он давно не слышал человеческого голоса. Одичал. Лишь иногда разговаривал со зверушками, прибегавшими к зимовью. Макарыч радовался им, подкармливал в холодные зимы. Иные даже квартировали у него. Порой, проснувшись от бурундучьего писка, он улыбался. На душе становилось легче. Все рядом кто-то есть. А однажды ему повезло. Двух медвежат усыновил, нашел их совсем слепыми. То ли матуха шалой была, кинула их. То ли сама судьба увела ее в то время от пискунов. Друг под дружку лезут, тепло ищут. Так и принес их Макарыч в шапке. Жевкой кормил. Радовался, словно кровным детям своим. Спящие, они часто вздрагивали, повизгивали. Макарыч знал — им снился лес…

Шли годы. Старел дом. Осела крыша, словно не вынесла груза лет. Заболели простудой порог и стены. Часто в ночи они стонали, жаловались на боль, холод, одиночество.

Затосковал по людям и Макарыч. К его годам, знал про то, люди взрослых детей имеют, спокойно живут, седин не прячут. У него же все кувырком шло. Как сам над собой шутил втихомолку — па голове рожь сколосилась, а в голове и под зиму не пахано. И хотя давно в глаза не видел женского пола, мечталось ему в горячих снах заиметь ядреную, как созревшая тыква, бабенку. Пусть и не красавицу, лишь бы покладистую да не шалопутную. Чтоб сына принесла, любила бы дом, семью почитала.

Да только где ее взять-то было? Как-то вспомнились ему картинки, что давным-давно в городе видел. На них бабы были, почти голые. Одетые в прозрачное. Через ту одежду все срамное проглядывало. Макарыч аж вспотел, разглядывая эдакое. Мужики, какие в хате были, тоже сопели тяжко.

— Эх, едрить твою в кочерыжку! Ить подвезетька кому-то всю жисть с эдакой жить. А тут хоть па… — выдохнул тогда Макарыч.

Но его оборвали.

— Ишь че захотел, суконнье твое рыло. Она ж француженка!

— Ну и што? Баба она хоть хто — едино бабой останетца. Мине б ее…

Те картинки нередко и теперь виделись ему во сне. Однажды ночью услышал чьи-то шаги. Поначалу не поверилось. К стене отвернулся. Такое не раз мерещилось. Но вот вздохнул порог, скрипнула дверь. И голос — настоящий, человеческий, спросил:

— Тут есть кто?

Макарыч торопко соскочил с лавки и, не веря себе, от радости заикаясь, ответил:

— Есть, есть, я тут, живой…

Забыв о лучине, к человеку кинулся. Нашарил его, потащил к лавке за тулуп. Заплакал горько.

— Ты что? Слышь! Охолонь. Что это с тобой?

Макарыч засуетился, зажег лучину. Не веря

глазам, разглядывал человека. Уж не приснилось ли? И все просил его говорить. А когда гость умолкал, Макарыч уговаривал:

— Ты не молчи, говори што-нибудь. Я ить не то человека, голоса живого сколь годов не слыхал. Так ты уж сделай милость, не откажи.

В сказанное почти не вслушивался. Как продрогший отогревается горячим чаем, Макарыч отходил при звуке голоса. А ночью недоверчиво вставал к человеку — тут ли он. И, успокоившись, уходил в свой угол.

Только к полудню следующего дня понял, что за человек к нему пришел и зачем. Понял, что царя больше нет.

— А как же без ево, батюшки? — удивился тогда Макарыч.

— Тебе-то что он доброго сделал? На каторгу упек? Хуже зверя ведь живешь. От хлеба, наверное, отвык? Сам себе теперь хозяином станешь. И знай, народ, простой народ, теперь хозяином России стал. И вождь у нас — Ленин! Понял?

— Не-е-е…

— Чего ж тут не понять?

— А Ленин тот хто?

— Вождь революции. Его царь тоже в ссылку отправлял. Хватил и он лиха.

— Знать, свой ён?

— А то как же!

— Знать, от ево худа не станить?

— Он таких, как ты, в новую жизнь поведет. Работай только по-честному. Ведь ты за власть нашу народную вон сколько мучился здесь! Теперь, если захочешь, можешь на родину к себе вернуться.

— К кому, мил человек?! У мине там ни двора, пи угла, ни единой живой души ни то серед родни, а и серед знакомых нетути. С болести поумерли. К кому поеду? К горю своему под бок? Уж дозволь тута вековать.

— Живи, хозяйничай, как у себя дома. Тайгу береги. Участок у тебя большой. Забот хватит.

Он еще долго говорил с Макарычем о революции, большевиках, Советской власти.

А Макарыч все удивлялся вслух:

— Знать, царь не зря книжников боялся. Ить и мне народ на ево подымали.

Лишь к ночи, все взвесив, Макарыч вдруг обрадовался своему счастью, что теперь он, Макарыч, — лесник. А не ссыльный Касюгин. Что работать он станет за деньги. Что харчи ему будут привозить справные и одёжу. Все, что он попросит привезти. Даже лошадь тот человек обещал дать.

— Слухай, на што мине кобыла, родной мой? Ты бабу каку-нибудь привези. Ить ведмедь хочь зверью семью, а имеить, Я ж ишо мужик. Так уж постарайся, взамен кобылы — пришли бабу. Отблагодарю.

— Тут я тебе не помощник. Сватом в жизни не пыл. Тут уж сам как-нибудь. Вот дня через три приеду. Одежду тебе привезу. Харчи. Подкормишься, в тело войдешь. А там в село приедешь.

Сам себе бабу найдешь. Они теперь тоже не дуры.

В таком-то месте любая жить не откажется. Да и сам ты из себя ладный. А от скуки я тебя избавлю, как приеду, — пообещал человек.

Макарыч почти не спал все эти три дня. Ждал. Тот и впрямь приехал. Целый ворох всего понавез. А потом выволок из сена что-то чудное, на собаку схожее. На Макарыча смотрел, улыбаясь, прижимая к себе визгучее, рыжее, что тыкалось мордой к нему в лицо. И гладил так, словно раздумывал: отдать или нет. А потом, вздохнув, сказал:

— Бери в други. Женщина, как ты и просил. Мэри ее звать.

Макарыч оторопел.

— Да тож хто?

— Боксер. Это порода такая.

— А што я с ей делать стану? Она ж дажа хвоста не имеить стыд прикрыть. И шерсти на ей што на моей коленке. Да и рожа, ровно ее всей камерой в угол тыкали. Глаза, што у филина, пьяные. Тож разе собака? И кличуть ее не по-нашенски. Спросонья запамятуешь.

— Да что тут сложного? Мэри она.

— То ба попроще. Вот кабы Машка, но то больно по-бабьи.

— А она и есть баба. Сука, значит.

— Баба-то она и есть баба, да к тому ж и сука, вот только што мы с ей по весне запоем? Я ж тибе, как человека, как мужика просил…

— То тебе от скуки. Радоваться должен, а ты…

А через неделю Макарыч вместе с Мэри ехал в село приглядеть хозяйку. Остановился он в доме, что присоветовал первый встречный. Там его приютили. Хозяйка не докучала расспросами. Накормила. Вздохнув, сказала, что второй год без мужика мается. Пожаловалась, что вроде и не сбег он, а домой не возвращается. Где-то проводником ушел. С какими-то начальниками. Уголь искать. Повздыхала, как тяжело одной на шестерых ребят всего напастись. Заодно говорила о годах, что уходят, а согреть ее некому.

Макарыч, сопнув сердито, шагнул в угол, что ему отвели, влез на скрипучие полати и больше не повернулся до самого утра в сторону хозяйки. Решил про себя — прежде чем бабу выбрать, посмотреть, кто она, чтоб на такую, как эта, не нарваться.

Днем походил по селу. Побыл среди мужиков. Те его с Феклой свести хотели. Пожил у нее три дня и не стерпел. Уж больно с мужиками она хороводилась. А когда вернулся в прежний дом, хозяйку в слезах застал. Мужика ее привезли. Мертвого. На медведя-шатуна нарвался.

На лавке люди сидели, что привезли его. Хорошее о том мужике сказывали. Жалели. Говорили, будто проводником он был отменным. Тут же Макарыча сговорили. Согласился заменить и ушел. Площадь, которую собирались изучать геологи, была хорошо знакома Макарычу. Да и как не знать, коли столько лет здесь лесовал. Тайга там была непролазная, черная. От буреломов дохнуть нечем. В узкие сырые распадки никогда не заглядывало утро. По ночам не раз он слышал голодный крик рысей, треск сучьев под ногами медведей. Не раз заставал хозяина у разрытой могилы, поедавшего останки умерших каторжников. Не думал, что вот так неожиданно приедет туда снова.

Показал Макарыч геологам тот карьер, из которого он возил уголь. Те долго что-то измеряли им. Брали образцы, что-то записывали. Чему-то радовались. Делали отметки на деревьях, ставили реперы, чтобы потом карьер найти было легче. По падям, распадкам ходили. Возвращались усталые, искусанные комарьем, как подкошенные, падали у костра, забыв о еде. А чуть проклюнет рассвет, все начиналось сначала. Тяжелели рюкзаки. Их бока, набитые образцами, едва выдерживали. А людям все было мало. Они будто забыли о домах, семьях.

А годы шли медленно, как, тихо кружась, опадают листья с деревьев. Лишь иногда время летело вприскочку. На коротких стоянках вблизи сел мужики, будь хоть семи пядей во лбу, радовались, словно дети. Нутро требовало короткой передышки. И тогда они все вместе подолгу парились в бане, перебивая горячий пот спиртом.

На них неспроста заглядывались вдовушки. Иная, не выдержав, спросит, кто они и откуда. В дом пригласит. Поставит на стол дымящуюся картошку, грибы, огурцы. А сама сядет в уголок, вздыхает и думает: «Зачем они по тайге-то ходят? Кого ищут? Что им по обычному не живется? Али бабы у них нелюбые да строптивые? Али на людей за что обижены? Оставались бы у нас. Народ тут приветный. А бабы-то как им обрадовались бы! И что за радость всю жизнь в тайге горе мыкать? Все то счастье их, небось, в этой собачонке, что чертом смотрит на чужих».

Хозяйка хотела быть с гостями и поласковее. Да боялась Мэри. Та при каждом ее приближении вставала и начинала рычать. И баба поневоле отскакивала в сторону, держась за ухват.

— Ты, хозяйка, не бойсь, ето она нас от греха бережет, — смеялся Макарыч. И добавлял: — Она ревнивая.

Отдохнув немного в селе, отряд снова возвращался в тайгу. К треску, жаркому пламени костра, вспухшим от сырости палаткам, к неуютной мужской жизни, по которой они скучали и в селе.

За это время кто-то уходил из отряда, приходили новые люди. Из прежних оставались только трое — проводник, облезлая, охрипшая гитара и Мэри. Их ничто не разлучило. Непризнанная по- началу, теперь собака стала лучшей подругой. Сама научилась ловить зайцев и, не тронув, приносима хозяину. Знала — тот поделится с ней. За годы Мэри наловчилась чутьем определять настроение хозяина — лишь говорить не могла. А однажды за штанину ухватила, не хотела отпускать на охоту. Заскулила тонко. В глазах слезы. Чуяло собачье сердце беду. Да поди вымолви, коль не дано. Хозяин не понял. Погладил собаку, а та держит его, не пускает. Мэри пошла было с ним, да проколотая чана болела. Макарыч долго не возвращался. В поимках Мэри еле нашла его. Почуяла запах кошки и крови. Она рыкнула, огляделась по сторонам. Стала лизать лицо хозяина. Тот очнулся. Застонал.

Мэри, Мэри, не уходи.

Но от резкой боли снова потерял сознание.

Собака кинулась к стоянке. А поздно ночью, деда Макарыча принесли в лагерь, собака легла рядом с ним. Долго вглядывалась в лицо. Ей не хотелось спать, есть. Она ловила каждое дыхание человека.

Люди о чем-то говорили, долго мыли спину Макарыча. Она была порвана. Две глубокие полосы тянулись от плеча к пояснице. Вначале они были красные, а потом посинели. Мэри видела, как люди качали головами. Пугались, когда хозяин ругался на них за то, что ему чем-то мажут спину. Он часто терял сознание. И тогда Мэри принималась сама зализывать его спину. Ведь именно так лечилась она. А когда собаку пытались отогнать, она рычала, кидалась на людей. Она знала, зачем выманивают ее из палатки. Видела в руках у одного ружье. Чуяла: в палатке ее не убьют. Ночью, когда все спали, собака лечила хозяина. Она не видела, когда наступило утро.

Мэри обрадовалась, когда люди не стали выгонять из палатки. А сели к черному ящику, визжавшему на все голоса. Она бы и головы не повернула в их сторону, но люди часто повторяли имя хозяина. Ящик что-то кричал тонким голосом.

А на другой день Макарыча прямо в спальном мешке понесли в село. Мэри не отставала. Две недели пролежала она у дверей больницы. Когда похудевший Макарыч впервые смог выйти во двор, собака от радости чуть не сбила его с ног.

— Ну что, старушка, живем? — смеялся хозяин.

А Мэри лизала его руки, лицо, шею.

— Сиротой чуть не оставил я тебя. Ишь, как оно приключилось-то. Рысь — как плохая баба. Ей нашему брату нельзя верить.

Макарыч задумался, вспомнив тот день. С первого выстрела он промазал. Думал, что рысь не кинется. Отпугнул. А она, видать, на сносях оказалась. Километров пять кралась. И подкараулила. Благо ружье ей помешало, на шею не пустило. Зато спину изукрасила чище некуда. Еле заштопали лекари. Сказали, что теперь Макарыч еще сто лет проживет, если хоть на некоторое время уйдет из тайги, поживет спокойно в селе.

Макарыч тогда рассмеялся:

Шею сломать везде можно. Дажа на ровной пути в доме. А мине тайга, ровно дом. Сколь мине жить, то дело десятое. То ни от мине, ни от вас. От судьбы. Иде она поставит крест, там и все. И никто уж подмогой не станить. Один Бог знаит, сколь я ишо проживу. Да и помри я, хто заплачить? Бабы у миме нету, детей — тож. Разве Мэри… А на судьбу што и на Бога, обижатца грешно.

Значит, Бог вам и рысь послал? — спросила Макарыча молодая врачиха.

За грехи наказал, — ответил он.

Так вы еле выжили, разве такого Бога можно любить?

Ты, коза, не учи мине жить. Думаешь, ты мине выходила? Да я твои пилюли все в горшок выкидывал, хошь знать. Што ты в жисти мерекаешь, курья твоя голова? Конечно, жисть мине от Бога дадена. И ево не трожь!

Да оставайтесь вы с ним. Вот только подлечитесь еще немного, а там как хотите…

Только одна санитарка, в годах, толстая, как русская печь, никогда не вмешивалась в эти разговоры. Она молча убирала в палате, разносила еду. Со всеми была ровна, приветлива. И пришлась она по душе Макарычу. Марьей звали ее. Когда санитарка приходила в палату, Макарычу даже веселее становилось. Она ничуть не ругала его, когда ОН выходил во двор поговорить с Мэри или выносил ей поесть. Приметив это, Марья сама стала потихоньку подкармливать собаку. И вскоре Мэри привыкла к женщине. Разрешала ей иногда погладить себя. И не за то, что кормила: поняла, как хозяин относится к Марье.

Макарыч иногда заговаривал с санитаркой. Та рассказала ему, что живут они вдвоем с мужем. Это озадачило и расстроило Макарыча. Он даже попросился, чтобы его поскорее выписали из больницы. Но врач не согласилась. И дни потянулись, словно осенние дожди. Иногда его навещали ребята. Они вносили с собой в палату терпкий запах смолистой тайги, душистый табак, сбереженный специально для Макарыча, березовый сок в берестяном туеске, дикого гуся, зажаренного на костре. Подолгу сидели е Макарычем. Рассказывали о своих делах. Просили его хорошенько вылечиться, а уж потом возвращаться в отряд.

— Ты, смотри, не убегай раньше времени. Если что, мы тебя лечиться увезем к морю, на юг. Там отдохнешь. Отпуск нужен. Глядишь, хозяйку себе найдешь. Без этого человеку трудно.

— Не, ребят, с етим мине не фартит. Смолоду свое упустил. Теперича спробуй, наверстай. Молодая за мине не пойдеть, а другие все мужние. Опоздал я. Мине б ноне внуков иметь, а я сам в нецелованных. Засиделся, што худая девка. На мине ноне не то бабы, собаки оглядыватца перестали. Какой я жених? Скажи кому, со смеху насмерть укатаетца.

— Брось ты чертовщину городить. Чего мужика в себе прячешь? Погоди. Твое при тебе. А хозяйку еще такую сыщешь, что и нас удивишь, — говорили парни.

Через некоторое время Макарыч и впрямь собрался в отпуск. Долго провожала его на перроне Мэри. Смотрела вслед поезду, а потом нехотя поплелась за отрядом. Она впервые обиделась на хозяина, который бросил ее, уехал один. Мэри хотелось выть от горя, но теперь ей за это попало бы. Собака об этом догадывалась, ведь заступиться за нее теперь некому. А постоять за себя не хватало сил.

Поезд уносил Макарыча все дальше. Он сидел в купе один. Курил, думал, вспоминал.

А в памяти назойливо всплывал образ Марьи. Колеса словно повторяли ее вопрос:

«Куда же ты?!»

Макарыч не думал, зачем он едет. Лечиться? да нет, он не собирался. И вот только теперь обмозговывал, что делать дальше. Внезапно дверь в купе открылась. Вошла проводница.

— Чай нужен? — спросила скрипучим голосом.

— Давай.

Она внесла стакан крутого чая, собралась уйти.

— Погодишь, может? Посиди со мной.

— Скучно одному?

— нет.

— А то подселю кого.

— Не стоит.

— Ты сама откуда?

— Новгородская я.

— Дети то есть?

— Один сын. Маленький еще. Отец-то ушел. Вот вдвоем и маемся.

— С кем же сейчас малец?

— Один. Он у меня серьезный. Помощник растет. Бывает, захвораю. Так он обо мне так заботится!

— А я вот своей матери и не помню. Совсем малым мине сиротой оставила.

— Ох ты, Боже…

— Так вот ни одной родной кровинки на свете неосталося.

— А я за своего Кольку тоже боюсь. Чахотку у меня лекарь отыскал. Говорит, лечиться надо да еду получше. А где ее взять? Баба — не мужик. Ей и заработать труднее.

— А мужик не подсобляить?

— Пет. Мы с ним незаписанные. Не до нас ему. Колька-то на его фамилии, да уж не надо мне помощи на него. Сама как-нибудь. С новой-то чин чином живут. Тоже сына родила.

— С чего кинул-то?

— Кобель он, прости Господи. С жиру сбесился.

— Ишь ты!

— Та баба, видать, крепко его держит. Вся в кудерышках ходит, намалеванная. Не подступить! Хотела однажды ей патлы подергать, так она завизжала, что резаная. Я ведь не за себя, за Кольку… Он-то без отца остался! Так за это самое меня к начальству вызывали, ругали на чем свет. Та стерва пожаловалась. А может, и сам, с него станется.

— А ты сибе новово заведи.

— Сбесился ты, что ль? Мне сына растить надо. С чего это я мужика заведу? Хватит. Один был. Все вы кобели, прости Господи, все на одну мерку.

— Чево ето ты, рехнулась?

— Рехнешься с вами окаянными!

— Да погоди ужо. А ваш-то бабий род хорош? Ежели б не та, может, и теперь жила ба со своим. Сына вместе растили б.

— То верно. Кабы не она…

— То-то же…

— Вот из-за нее теперь мой Колька ботинки людям на улице чистит. Думаешь, мне не больно? На хлеб помогает зарабатывать. А его милиция гоняет. Потому как без патенту.

— Вона што…

На вокзале проводницу встречал вихрастый мальчишка. Черный, как вороненок, он быстро подскочил к матери, обхватил ее худыми руками.

Макарыч долго смотрел на них. Потом взял в руки рюкзак с тощими пожитками и пошел по перрону.

До вечера ходил он по улицам города. И вдруг увидел того мальчонку. Он сидел со щетками на обшарпанной скамейке. Зазывал людей. Макарыч подошел. Тот аж икнул, увидев его рыжие кирзухи.

— Дяденька, у меня всего одна банка ваксы.

Макарыч, не говоря ни слова, принялся наводить блеск на свои сапоги. Мальчишка чуть не плакал.

— Дяденька, мне ж больше купить не на что!

Макарыч, покончив с сапогами, крякнул и ушел. Вернулся он вскоре. Малец Стоял в подворотне и горько плакал.

— Слышь, Колька, ты што ето рассопливилси?

Тот, не веря глазам, смотрел на Макарыча.

— Я думал, что вы совсем ушли.

— Уж лучче не думай, а держи свое хозяйство, — Макарыч передал Кольке стульчик и ящик: — Открывай.

Колька несмело отпер ключом. А из-под приподнимавшейся крышки полилась музыка. Эти двое вмиг забыли обо всем, слушали, как два ровесника. Молчали.

Прохожие останавливались. Смотрели на обоих. Осторожно обходили.

— Ну, ладно. Ты тут давай, — пришел в себя Макарыч.

Колька глянул в ящик и удивился еще больше. Там лежало столько банок с ваксой, сколько не имел ни один чистильщик.

— Держи, — протянул Макарыч деньги.

— Ой, зачем столько?

— Матери дай. Пусть от хворы избавитца.

— Откуда вы знаете все?

Но Макарыч уже уходил. А Колька испугался оставить ящик и стул. Догонять с ним было тяжело.

— Дяденька! Дяденька! Спасибо! — тонула в толпе запоздалая благодарность.

А возвращаясь из отпуска, Макарыч не нашел мальчишку на прежнем месте. Поспрашивал о нем у ребят из того дома. Те ответили, что Колька теперь один. Мать его померла от чахотки. Кровь горлом вся вышла. А сам Колька ушел из дома. Где он теперь, никто ничего не знал. Добавили, что в их квартире живут другие люди.

Макарыч спросил, не ушел ли Колька к отцу. Но те понимающе захихикали, а один тощий и ушастый ответил:

— Откуда это у Него отец возьмется? Он же незаконный. Мне мамка так сказывала.

— Цыть, стервец! Я ево отец, слышишь! Язык анчихристу выдеру за такие пакости. Мать твоя — баба, потому ума в ей не боле, чем у червя. Ты жа мужик. Тибе бабье повторять не гоже.

Кипел Макарыч, заходясь злобой.

— Он, дяденька, с пацанами плохими дружит. Это не мамка, это я сам видел. Они в поездах ездят. На крышах.

— Каких?

— Обычных.

— Я не про то. Куда они ездют?

— Те на море сбегали. Обещались моряками сделаться. А Колька с ними. Да они иногда назад ворочаются.

— Бреши больше! Моряки с них, как с твоей сопли конфета. Шпана они, вот, — перебил говорившего рыжий парнишка.

Ребята затеяли драку, кулаками устанавливая истину. А Макарыч пошел к вокзалу.

Он и сам не знал, что его потянуло сюда, к этой проводнице и Кольке. Он иногда вспоминал обоих. Может, не стоило ездить, тогда бы все повернулось иначе. Но что толку теперь? И он, терзаясь, шел в толпе один.

На вокзале было шумно, людно. Все куда-то спешили. Макарыч тоже взял билет. А к вечеру уже ехал. Он задремал, когда в вагоне послышались свист, крики, брань.

— Кого-то поймали. Сейчас этого жулья, что жуков в навозе, — выдохнул сосед по купе.

Макарыч вышел. Его чуть не сшибли с ног.

— Держите! Воры! — кричали бабы.

Рука Макарыча крепко ухватила кого-то за шиворот.

— Дяденька, пустите!

Голос был очень знаком. Он толкнул пойманного в купе, закрыл дверь. Лишь на секунду включил свет. Крепко зажал рукой рот Кольке. В кромешной темноте закинул его на свою полку. Буркнул для соседа:

— Вот не повезло. В разных купе с сыном еду. А в етой заварухе дите за ково угодно примут…

Всю ночь пацан вздрагивал, стонал во сне. Макарыч, успокаивая, гладил его по голове, укрывал.

А наутро, когда сосед еще спал, разбудил, накормил, переодел в свою непомерно большую рубаху и велел молчать.

На первой же остановке купил все нужное. А потом они перебрались в отдельное купе. Там Колька рассказал Макарычу обо всем. Тот слушал молча, не перебивая. Курил.

— Отец мой геолог. Поначалу хороший был. А потом ругаться с мамкой стал. Уходил куда-то ночами. Потом и насовсем нас кинул. Сказал, что умирать из-за мамки не хочет. У ней чахотка была. Он и боялся. Раньше мы хорошо жили. И у меня, и у мамки теплое все было. Потом продали. Один раз я в магазин пришел за хлебом. И вдруг услышал его голос. Глянул, а он с какой-то теткой стоит. У отца на руках ребятенок сидит и большой кусок сахару в рот пихает. Я отродясь такой кус и в руках не держал. Подошел к ним поближе, а тот пацан шиш свернул и мне показывает. Я ему — кулак, а он, дурак, как разревется и на меня пальцем той тетке показывает. Она кинулась на меня и давай по голове бить. Отец даже ничего ей не сказал. Я еле удрал. Мать дома тоже выругала. Сказала, что это был мой брат, потому обижать его нельзя. А меня, значит, можно лупить по голове? — всхлипывал Колька.

— Ты, едрить твою в кочерыжку, тово, не реви. Прошло ето. Типерь тибе нихто и пальцем не тропить. Будишь со мной жить. Лесовать зачнем, на охоту пойдем. Только ты дядькой не зови. Как хошь, по не так. Усе. Хошь Макарычем кличь. Как тебя полюбитца. А ишо дружков ентих закинь, с какими ты свелси.

— Так те пацаны тоже не с добра такие. С голодухи все. У меня, когда мамка померла, совсем не-

чего есть стало. Отец-то даже на похороны не пригнел. Я долго поджидал его с работы. Он заметил меня и в другой проулок свернул. Я за ним побег. Л ноги в калошах застыли, не поспеваю. Вижу — уходит совсем. Закричал: «Папка! Возьми меня!» Так он даже не оглянулся. Воротник пальто поднял только.

Макарыч подвинул ему чай. Сам закурил новую трубку. Оба смотрели в окно на убегающие назад деревья. Они, как уходящее прошлое, цеплялись ветками за дым паровоза, взгляды людей и отставали.

— Ты душу сибе не трави, не бередь.

— Я ничего не украл. Я побирался. На работу меня никуда не брали. Говорили, что маленький. Так есть-то я тоже хотел! Было, пойду просить, а меня гонят, сказывают, что своей нужды полон дом. Я на свалки ходил. Где очистки картох найдешь, где кусок хлеба. Воровать не умел, да и боялся. Вот один раз только на базаре повезло, у торговки колбасу спер. Думал, целый круг тяпнул, да просчитался. Торговки — за мной. Догнали. начали лупить. Я упал, колбасу в рот пихаю. Пока меня волтузили, я все съел. Только потом круги перед глазами загорелись. Всякие. Больно дрались тетки. Понял, не убежать. Сначала заплакал, а потом закричал: «Мама!» Ее уже не было. А вот торговки враз замерли. Перестали бить. Ух-х. А меня тошнить стало. Встать не могу. Отполз подальше, к вечеру еле отдышался. Боле на базар не ходил. Я бы и тогда не пошел, да три дня не евши тяжко, вот и не выдержал.

— А ты грамоте ученай?

— Не-е, нынче мамка отдать хотела.

— Ладно, Коль, потерпи. Вот ужо до места доберемся, тады и порядок будет.

— А у нас с тобой тоже тетка есть?

— Нет, нету.

— Хорошо, — обрадовался Колька.

— Пошто?

— Зачем она нам?

— Так ведь у всех есть.

— А нам не надо, ладно?

— Ладно, чево наперед боисси?

— Я и не боюсь, просто не надо их. — Подумав немного, мальчишка спросил: —А мы куда едем?

— На Сахалин.

— А зачем ты меня взял?

— Заместо сына станешь.

— Правда? А ты не дерешься?

Макарыч рассмеялся:

— Чево тибе, горемыку, бить? Ты и так ужо битый. Мине не боись. Я ить только с виду такой што лешак. Худова тибе не учиню.

А про себя подумал, что теперь он снова вернется в зимовье. В лес, в свою избу. Там, он знал, после него никто не поселился. Не пошли работать на этот участок. Вдвоем с Колькой им будет куда веселее. Вместе станут охотиться, ходить за грибами, ягодами, орехами, ловить рыбу. Макарыч чувствовал, — приемыш полюбит тайгу.

В лесничестве Макарычу обрадовались. Послали на прежний участок. Геологи, поняв, в чем дело, принесли проводнику в подарок «тулку».

— Пусть малец привыкает. Глядишь, когда-нибудь нашим станет, — шутили, а может, и не шутили они.

На Каторжанку Макарыч с Колькой приехали в полдень. Снежное морозное утро выбелило все живое. Колька, укутанный в тулуп, сидел неподвижно, по-галочьи раскрыв удивленный рот. И вдруг он вздрогнул. Испуганно огляделся.

— Не пужайсь, — успокоил его Макарыч и показал па кургузую березу над обрывом: — То моя судьбина звенит. Слышь, воет, што пес на цепи. Лешаком в дупле согласился б прожить, только не там. А ты не пужайсь, Колюнька. Цепи на той березе есть, вот и звонят по прошлому.

Мальчишка вслушивался в звон, и ему показалось, что где-то он уже слышал такое. Да, конечно. На похоронах мамы, когда он продавал подаренный Макарычем сундучок, чтобы купить гроб.

Мальчонка едва держался на ногах.

— Пошли в избу, — прервал его воспоминания Макарыч. И, не дожидаясь, когда Колька выкарабкается из тулупа, схватил его в охапку и пошел к дому.

— Р-р-р-р, гав! — неожиданно выскочила навстречу Мэри. Но, увидев Макарыча, подпрыгнула, заскулила, извиняясь за оплошку, и принялась лизать руки хозяина, заодно обнюхивала Кольку.

— Не узнала, каналья! Шельма лупатая! Ах ты черт бесхвостый, срамница! Ты ето как жа от мужиков сбегла? Так ить и сдохнуть могла ба, стерва лысая! — радовался лесник.

Он уже знал от ребят, как Мэри, пожив у них до вечера, убежала и не вернулась.

— Поди, обидели ее? Иначе с чево ба эдак? Сгинула она, верно. Эх! Бездушные, креста на вас нету, — сетовал тогда Макарыч. Ребята сидели, опустив головы.

— Думали, по нужде выскочила. Не углядели. Она же, как сиганула за дверь, так и все, — тихо сказал кто-то. И, пытаясь утешить, добавил: — Мы тебе взамен другую принесем…

Макарыч еле открыл примерзшую дверь. И, усадив Кольку на лавку, затопил печь.

— Обживайся, привыкай.

Окончательно согревшись, оба повеселели.

Вскоре закипел самовар. Колька, увидев целый мешок сахара, опешил.

— Ого! Я никогда столько не видел.

— Ты не болтай зря. Тут все твое. Бери, сколь душа примет, садись и ешь.

Макарыч по-доброму улыбался, глядя, как топорощится сахар за щеками мальчишки. Тот торопливо пихал его в рот.

— Мы с тобой летом пчел заведем. Ты мед-то ел кады-нибудь, знаешь про ево?

— Не-е-ет, — еле выговорил Колька. И добавил: — Когда отец еще с нами жил, он увозил меня с собой. Там было много снега. Я жил с дедом. Он, как ты. Вы даже совсем похожи. У него тоже борода росла. Отец сказывал, будто дед наш шалапуга опальная, а я весь в него. Вот. JI почему шалапуга — не знаю. Дед меня любил. Потом он помер. Я только уехал, он и помер. Говорили, вроде от старости.

— Чуется, ладный он у тибя был.

— Мамка его тоже любила. А теперь вот соседки меня по-разному называли. Кто шпаной, кто босяком.

— Закинь ты об етом. Какой с тибе спрос? У тибе своих думок-достанет.

Горячий чай, рыба с печеной картошкой разморили Кольку, и он уснул.

Макарыч перенес его на русскую печь. Укрыл тулупом. Под тихое посапывание, мирное гудение огня в печи лесник думал, как ему пристроить в жизни Кольку.

«В грамоту пострела отдать надобно. Нехай етим, геолухом станить, може и чем другим. Было б сердце в ем доброе. Сам сибе сыщет. Мужик и в тайге не пропадет. Приучу к охоте. Вона ен какой! С Мэри враз сдружился. Облапились, што родные. Будто вместях росли. Собака-то, она доброва человека за версту чует. С отрядными не ужилась. Етаво признала. Можа, заместо мине хозяевать зачнет. Добра ба так-то».

Он вышел в сени, достал запасные лыжи, подбитые нерпичьей шкурой, подогнал их под малый рост. Прочистил и смазал старую мелкашку. Решил на утро показать Кольке свои угодья.

Тот проснулся затемно. Огляделся сонно. Сполз с лежанки.

— Садись к столу, — позвал Макарыч.

Поставив еду, встал перед божницей. Колька тоже подошел. Оба перекрестились. Лесник будто оттаял.

«Ишь, постреленок, знать, и ето от деда перенял», — довольно отметил про себя. А вслух сказал:

— Мы, небось, с тобой схожие. Люди сказывают, ровно стар и мал — единое.

Колька задумался и ответил:

— Верно, говорят так от того, что ни старого, ни малого они не понимают. Вон отец мой ни деда не хотел знать, ни меня. Стану я перед едой креститься, как дед, а отец меня дураком называет.

— Ты крестись, коли хотца. Вырастешь, сам докумекаешь, што к чему. Умному Бог не помеха. Дураки — на сибе молготца. Так чево на их обижаться? Давай о другом помышляй. Утром повезу тибе хозяйство показывать. Большое оно у нас. Берлог прибавилось, покуда я тут не был. К весне, как речки оттают, проходы да заторы расчистим, штоб рыба на нерест свободно шла. Сушняк собрать надо, штоб молоди помехой не был. Кой-где потом деревца рассадим — пущай свободней растут. Участок у нас агромадный.

Наутро, чуть поднялось над тайгой солнце, Макарыч с Колькой встали на лыжи. Мальчонка еле передвигал ногами, падал. Лесник понял, что тот на лыжах впервые. А Колька чуть не плакал от досады. Он устал, замерз. Но на следующий день сам стал на лыжи. И снова все повторилось. Пришлось согласиться с Макарычем, чтоб тот сам проверил участок, пока пацан научится ходить на лыжах.

Кольке понравилось здесь. Днем он учился стрелять, кататься на лыжах, играл с Мэри. К возвращению Макарыча затапливал печь. Ставил самовар, варил еду, прибирал, как мог, в избе. Иногда помогал готовить приманку в капканы. Правда, многое ему не разрешалось. Макарыч, объезжая участок, сам ставил капканы, сам их проверял, сам обдирал зайцев. Колька учился вприглядку. Но однажды, пока лесник пошел по воду, осмелев, он начал обдирать зайца. Снимать шкуру оказалось непросто. Нож не хотел слушаться. Колька торопился, хотелось доказать, что он уже все сам умеет.

Застав его за работой, Макарыч улыбнулся:

— Торопишьси? А куды?

— Я боялся, что не разрешишь.

— Зря эдак. Смотри и сам берись. Не получитца, ишо покажу.

— На обход возьмешь меня завтра? Я на лыжах уже умею.

А на следующий день лесник обрадовался настойчивости мальчишки, его выносливости. Теперь так и повелось у них: Макарыч и Колька все делали имеете. Хуже приходилось Мэри, она часто болела и не могла ходить в тайгу Даже зайца не догоняла, как раньше. Макарыч заметил это и сказал однажды:

— Стареешь? Так-то, шельма. Вона у печки тибе трясеть. Тепла не чуешь, хочь шшенка ба принесла взамен сибе. А то што? Пропадешь без проку, Короткая твоя жисть собачья. Добра в ей не видывала.

Макарыч вспомнил свое упущенное. Вот в отпуске был. Кое-что повидал. Поглядел, как люди живут. Вроде и не плохо, а не притянуло. Вернулся в тайгу.

Старость… Она подкрадывалась к нему незаметно. Все короче становились сны, все резче ломота. Иногда ноги совсем отказывались идти. А спина не разгибалась, словно наваливали на нее тяжкий груз. Да… Годы делали свое. В деревне, где родился Макарыч, слышал от людей, что раньше старики тут по сто годов без хвори жили. На свадьбах правнуков переплясывали. В его-то, Макарычевом возрасте, детей заводили, не боясь, что не успеют их вырастить.

А лесник вдруг испугался. Испугался за Кольку. Ему так хотелось его вырастить, увидеть взрослым. Макарыч скрывал все свои болячки. Когда боль слишком одолевала, лез к Кольке на печку поджаривать хворобу.

Мальчишка быстро привык к леснику. Вдвоем им жилось легко. Незаметно наступила весна. С нею пришли новые заботы. Домой возвращались затемно усталые, голодные.

Весна в тот год выдалась дружная. Реки тащили в устье коряги, деревья, смытые талой водой. Лесник знал по этой примете, что осень должна быть богатой. Вот только суждено ли дожить до нее? Недавно во сне книжника видел. С которым каторгу отбывал. Тот все звал с собой Макарыча. Лесник знал: не к добру это, коли мертвый во сне является да с собой зовет. Словно подтверждая его мысли, исчезла из дома Мэри. Сколько дней прошло, а ее все нет. А тут Колька пристал репейником: покажи, мол, что такое черемша. Попробуй, объясни, как идти в тот распадок. Все нутро не соглашается, будто плохое чует. Пытался задавить предчувствие, не получилось. И, махнув рукой на все, решился пойти. Колька скакал по распадку зайчонком. Краюха черного хлеба с солью и черемшой пришлись кстати. Да только забыл Макарыч об осторожности. Вспомнил поздно. А медведица была уже совсем рядом. Мальчишка и не видел, что слишком близко подошел к двум ее медвежатам, что паслись на черемше.

«Эх! Дурень старый, пень трухлявый», — ругнул себя лесник. И страшная догадка промелькнула тут же. Ведь у медведицы уже вышла пробка. Теперь ей лишь бы брюхо напихать. Что было дальше, он плохо помнит. В уши впился плач откинутого Кольки. Кажется, успел крикнуть, чтоб убегал.

Очнулся Макарыч от холода. Понял: Колька облил его водой, а теперь сидел рядом, сцепив в

страхе зубы. Дрожал. Увидев открытые глаза Макарыча, наклонился к нему.

Лесник еле открыл рот. В голове шумело, звенело на все голоса.

— А ты у меня сильный. Я и не знал. Вон как разделался с ней.

Макарыч сам себе не верил, — в нескольких шагах от него лежала медведица.

— Как же мине так угораздило, мать честная? Таково зверя уложил?

— Ты ей живот проткнул, а она тебя как стала кидать, только кишки ей мешали. Она каталась гут, что бочка. А потом замолчала. Я тебя смотрел, нигде крови нет, только на руке. Это ее кровь, — рассказывал Колька. И добавил: — Вот только ушибить могла тебя.

— Ну, Колюнька, считай, мы везучие. Пронесло беду. Могло статца худче. Не то в другой раз сиротой остался б.

— А что мы теперь с ней делать станем?

— Домой перетащим. Вот, поначалу, ее ребятишек найтить надоть, малые оне, без матухи сгинуть. Нехай у нас живут. Подрастут — выпустим. Не то с нас спроситца, — говорил Макарыч,

— Где их искать-то?

— Далеко не сбегли. Давай запрячимси. Оне к матке сами придуть. Ить глупые.

Вскоре к медведице подкатили два лохматых клубка. Они тормошили матуху, лезли под брюхо. Никак не могли понять, что случилось. Тут их и словил Макарыч.

— А ты, что козел, за ними скакал, — смеялся Колька по дороге домой.

— Зато нынче у тибе други имеютца. Как наречем их?

— Женька и Сенька, у меня друзья были такие.

— По мне хоть как. Абы жили. Вот и сходили мы за черемшой, — смеялся лесник.

Вечером, приехав на лошади, Макарыч быстро разделал тушу.

— Господи, не покарай мине за грех. Не с жадности сгубил. Мальчонку спасал, — просил Макарыч и, повернувшись к Кольке, буркнул: — Едрить твою жисть, она ж кормящей была… Грех на душу мы приняли.

Медвежата быстро освоились в доме. Не полюбила их только бурундучиха, квартировавшая здесь много лет, видевшая тут немало медвежат. Все они повырастали и живут в тайге. Но каждый досаждал ей своим любопытством.

А ночью, когда в доме все засыпали, Макарыч выходил подышать в тайгу. Весенняя теплая ночь дышала ровно. Зацепившись за макушку пихты, дремал месяц. Где-то далеко в тайге хоркнул потревоженный олень. И снова тихо. Тихо так, что кажется: подойди к дереву и услышишь, как лопаются назревшие почки. Как вздыхает под ногами земля.

Макарыч, осторожно ступая, шел к березе, стоявшей над обрывом. Дерево встречало его тихим шепотом. Что-то рассказывало. Цепи заснули и, словно не желая их разбудить, оно боялось радоваться в полный голос приходу лесника. А тот садился под березой, прижавшись спиной к стволу, слушал, о чем шумит тайга. Он спиной чувствовал, как начинала скрипеть береза.

«Што, и ты не выдюжила, стареешь? Или сердце сохнет? Вона какая корявая да ободранная. Видать, скоро отскрипим мы с тобою. Оба над обрывом стоим. Долго эдак не выдюжим».

Дерево, словно поддакивая, скрипело. Закованная в цепи, обглоданная зайцами, прострелянная пулями береза продолжала жить. Все меньше листьев дарила ей весна, все нестерпимей обжигали морозы, все меньше шансов оставалось на жизнь. Давно ушла ее молодость. Вон сколько красивых берез дала она тайге! И кривое дерево, встречая весну, не боясь, смотрело с обрыва в уходящую жизнь.

Макарыч закурил. Учуяв дым, испуганно соскочил с ветки бурундук. Побежал. Потом остановился, принюхался. Таежное зверье не боялось лесника. Признало его давно. Знало, не обидит их человек.

Макарыч медленно возвращался домой. Под ногами тихо шуршала подрастающая трава. На душе у лесника спокойно. Теперь у него есть Колька, его Колька, записанный в метрике Николаем Дмитриевичем Касюгиным.

Лесник решил назавтра съездить в село, чтоб приготовить дите к школе, подыскать заранее жилье, а потому зашел в сарай, глянул, есть ли у лошади овес. И уж только после этого вошел в избу.

…Колька заметно вырос. Макарыч и радовался за него, и боялся. Он не сказал, что в сельсовете видел Колькиного отца. Тот приехал с отрядом геологов. Лесник не выдал себя, услышав знакомую фамилию.

— Макарыч, этим тоже проводник нужен. Всех переспросили, никто к ним не соглашается. Может, ты решишься? — шутя спрашивали мужики.

— Нет, стар я.

— А мы молодых и не берем. Так как, может, подумаете? — подошел к нему долговязый и, протянув руку, сказал: — Будем знакомы. Потапов.

Макарыч забыл назваться. Он увидел, что не только фамилией, а и лицом Колька схож с этим, припомнил, что отец, как говорил мальчишка, геолог. Часто ездил на север.

— Из мине нынче проводник, што из козла певчий.

— Что ты скромничаешь? Вон медведя на днях завалил, сам сказывал, — перебили лесника.

— Если б не Колька…

Макарыч даже закашлялся. Как это он так неосторожно? Но, глянув на Потапова, понял, что тот, видимо, давно считает сына умершим. Даже не спросил, а кто такой Колька. И Макарыч, не выдержав, сказал, уходя:

— Коль не идут с вами люди, знать, неспроста. Хто-то поганай имеитца. С каким не то в тайгу итить, с единова ручья пить не захочь. Народ эдакое чует.

— Постой, дед, — остановил Потапов и спросил: — Это ты кого в виду имеешь? На кого намекнул?

— А хто у вас за старшова?

— Я, положим.

— Ты слыхал, што рыба с головы гниеть?

— Слыхал.

— Вот теперь и положи, али ишо, как захошь.

— Слушай!

— А я не то воду пить, но и видать тя не жалаю.

Макарыч сразу поехал домой, забыв, зачем приехал в село. Рассказать Кольке долго не решался. Исподволь спрашивал об отце. Мальчишка отвечал неохотно.

— Я-то ему каждое утро сапоги чистил. Кирзовые. До лакового блеска тер. А он мне конфет ни разу не принес. Говорил, что не заработал. Сам же каждый день пьяный приходил. Да ругался на нас.

Макарыч недовольно кряхтел, слушая такое.

Колька… К нему старик привыкал недолго. Изучал его привычки, характер. Вкладывал ему в душу то, что было дорого самому. И часто говорил:

— Люди-то они разные, как деревья в тайге. Подойдешь к одному, оно что ядреный мужик. И плечи втроем не объять. Маковкой дом Божий подпираит. Стукни его кулаком, оно и хохотнет листьями. Сурьезное, крепкое. За земь, жизнюшку свою, прочно уцепилось. А случаетца, рядом с таким хиляк приживется. Ен и спереду, и сзаду горбатай. Чихни около во весь дух, распадетца в прах. И ни души в ем, ни тела. Тлен единай. Вот и пораскинь мозгой, отчево эдакое. Одному, знать, што ни пошли судьбина, все стерпить. Другой от малова ветра, што дите, плачетца. Смальства, видать, в ем нутро ослабелое сидело. Такой ни то за сибе постоять, травинку от ветра не укроить.

Колька любил слушать Макарыча. Любил его спокойный хрипловатый голос. Его глаза. Он часто смотрел в них и тогда казалось, что они похожи на две проруби в студеной речке. Синие-синие, они умели смеяться так, что даже слезы наворачивались на них. Будто что изнутри разогрелось. А случалось, сядет Макарыч перед открытой дверцей печки. Гудят дрова. Пламя заглядывает в самую душу. А старик ничего не видит. Глаза… Они живут по-своему. И видел Колька, что Макарыч сейчас далеко от него, от зимовья. Его глаза бывали похожи на те, какие мальчишке приходилось видеть у зверей, пойманных в петлю. Они кричали. Они были одиноки и слабы.

В такое время Колька не трогал Макарыча, давал ему возможность побыть один на один с собой. И тогда в доме становилось тихо так, что было слышно, как скулит на непогоду больной порог избы.

«Сказать аль умолчать Кольке про отца?» — думал Макарыч. Он боялся, что тот сбежит из зимовья. Уйдет к отцу. Как-никак — родная кровь. А не скажи — не легче. Вдруг сам прослышит. Отряд знают в деревне. Да и в школу мальца вот-вот отдавать. Макарыч и сам не знал, как сорвалось непрошенное:

— Слышь, Коль, а, кажись, отец-то твой в наших местах объявился. Вместях с отрядом. Проводника ишшуть.

Макарыч не сразу посмотрел на мальчишку. Оглянулся: тот сидел, подтянув коленки к подбородку, закрыв лицо руками. Плечи, спина вздрагивали. Словно от холода.

Макарычу стало неловко и больно.

— Ты охолонь, а там сам реши. Тибе лучче знать, как надо. Коли сустренутца хошь — в село свезу. Поглянешь.

— Не хочешь, чтоб я тут был? Так и скажи, что мешаю. Я всем всегда мешал, кроме мамки.

Колька встал, начал одеваться.

— Ты куды навострилси?

— Пока не знаю.

Но Колька продолжал одеваться. Макарыч подскочил к нему, как перышко, закинул на лежанку:

— Ишь, бестия, черт непутный! Горшок на макушку перерос, а уж и харахтер показывает. Я те уйду, дьяволенок!

— А чего гнал? — хныкал из-под тулупа Колька.

— Цыть! На што ба привозил? Ить всю землю с тобой прожал. Думаешь, мине охота тибе отдавать тому анчихристу?

Колька давился молчанием.

— Я сам с тибе геолуха изделаю. Не то што он будишь. От ево народ отворачиваетца, што от прокаженново. Нихто в проводники не идеть. К тебе пойдуть. Ты жа Касюгин. А мине, почитай, половина Сахалина за руку держала. Коли возьмешь, сам стану у тибе за проводника.

Мальчишка все еще потихоньку всхлипывал. Как мог, душил недавний страх.

А наутро их разбудил громкий стук в дверь.

— Каво его к нам Бог послал? — конфузливо подтягивая исподние, удивлялся Макарыч. Сунув босые ноги в обрезанные валенки, тяжело шагнул к двери. Колька прислушивался.

— Тибе чево тут надобно? — услышал он голос Макарыча.

— Услышал кое-что, пришел, — ответил кто-то.

— Я тибе не звал.

— Подождите, поговорить надо.

Колька спрятался под тулуп, сжался в комок, крепко зажмурил глаза. Даже задышал вполсилы, когда к столу протопали чьи-то шаги.

— Может, уговорю в проводники? — спросил вошедший. Макарыч засопел зло. Колько приоткрыл тулуп и чуть не вскрикнул. Отец. Он отвык от его голоса. Забывать стал.

— Один живешь. Чего к нам не пойти? Заработок хороший. Харчи готовые. Одному плохо. Тут на людях жить станешь. Слышал, ты хорошим проводником был, места знаешь.

— Ране жил один. Типерь нет. Сын есть. Привез. Об ем надо печьца. А и единой душой жил ба — к тибе не сшел.

— Почему?

— Я людей душой чую, покудова ни раз не просчитался.

— Думал — столкуемся.

— Толковать мине с тобой не об чем.

Колька видел, как отец встал. Натянул на самый лоб пипку. По знакомому, как и тогда, завязал на затылке. Да так и вышел из избы, непривычно громко хлопнув дверью.

Колька думал — его отыскали. Вспомнили. Ждал, может, спросят о нем. А может… позовут.

Мальчишка не плакал. Не кинулся к окну. Он молча прощался с детством.

— Чево поутих, пострел? Напужалси? В портки напузырил? Давай, вылазь! Поедим, чево Бог послал, — окликнул Макарыч. И, спохватившись, пошел закрыть дверь, где отругал медвежат: — Пошто всякое дерьмо в дом пускаети? Аль зазря ен к вам спиной стоял? Забыли, на што тут приставлены, бестии лохматые?

Медвежата ничего не поняли. Они улыбались хозяину. Лениво по-мужичьи почесывались, словно оправдывались за оплошку.

Прошло пять лет. Колька собирался ехать домой на летние каникулы. А тут в школе объявили, что сегодня в школе будет концерт для родителей и геологов, приехавших в село. Мальчишка побежал сообщить об этом Макарычу. Тот еще утром приехал за ним.

— Ну и што?

— Мне петь надо, так учительница сказала.

— Веди к ей, я враз пропою, аж слухать заморитца. Я к вам, барышня, — обратился Макарыч к Колькиной учительнице.

Та удивленно разглядывала старика.

— На што мому пацану голову засорять? Пред кем ен горло драть должен? Ен мужик, а не клован. И я не дозволю пустым баловать.

— Зачем же так? Коля хорошо поет. Вот останьтесь и послушайте. У нас все мальчики и девочки в концерте участвуют.

— Ты, едрить тя в лапоть, подраскинь мозгой, как мы с им в ночь поедим? Ить путь не близкий.

— У меня заночуете. А завтра…

— Эх! Да што с. тобой долго толковать? Уломала, — махнул рукой Макарыч.

Он с нетерпением ждал появления на сцене Кольки. Тот вышел неожиданно. И тут же Макарыч углядел в клубе Потапова. Но вскоре забыл о нем.

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит…

Макарыч и сам не знал, почему вдруг вот так внезапно брызнули из глаз слезы.

«Колька, Колька, зачем разбередил душу, зачем напомнил?» И Макарыч, сморкаясь в полу рубахи, благо в зале темно, выдавился из клуба. А в коридоре его нагнало:

Что же мне так больно и так трудно?

Жду ль чего, жалею ли о чем?

Лесник отошел в сторонку. Присел на траву. Закурил. На душе свербило, будто кто из шалости сыпанул туда жгучего перца добрую пригоршню. И не спросил, не подумал, как дышать-то теперь? Сквозь горячий туман видел Макарыч, как луна, смешной желтый цыпленок, почему-то плачет. То ли с устатку, то ли со старости блажь нашла.

Макарыч долго сидел, задумавшись. Вдруг нaсторожился, прислушался.

— Парнишка тот на моего похож чем-то. Сам не знаю, но таким же вот должен быть. Сбежал куда- то. Не усмотрел я тогда.

— Откуда твой тут окажется? — говорил второй голос.

— Да вот и сам думаю. Фамилия не моя, а звать тоже Колькой.

— Терять плохо. А находить порой куда хуже. Сколько ты его не видел?

— Лет шесть, примерно.

— Ого! За такое время он тебя давно забыл.

— А я напомню…

— Я те, кобель, напомню! — Макарыч в один прыжок оказался около. Ударил Потапова в скулу. Резко: — Паскуда! Я напомню.

Второй замахнулся, но тут же слетел с ног, коротко тявкнул, отполз в сторону. И сел там, по-лягушачьи раскрыв рот. Потапов все же успел подвесить Макарычу под глаз. Тот, потирая ушибленное, буркнул:

— От погань! И дратца не могуть. Скопом норовят. Что шпана подворная.

И, поплевав на полу рубахи, протер заплывающий глаз. Они не сразу заметили, что Колька уже вышел из клуба.

— Коля! — позвал его Потапов.

Мальчишка шагнул было к нему. Но вдруг резко повернулся, бегом бросился к Макарычу.

— Пап, поедем домой!

По дороге Колька пел ту же песню. А Макарычу все виделся книжник: ободранный, почти прозрачный, он сидел на нарах; как кузнечик, подтянув коленки к самой бороде, и пел:

«Я б хотел забыться и заснуть…»

Макарыч почувствовал, что глазам снова становится жарко. Он откинулся в телеге. Уставился на небо. Луна сражалась с тучами. И на рыжем ее лице тоже проступили синяки.

«Что, брат, и тибе достаетца?» — подумал старик и тихо сказал:

— Тут вот вся душа в синяках запеклась. Рожа- то ладно, Бог с ей. Заживеть.

— Что? — спросил Колька.

— Да это я так, — сконфузился Макарыч.

Он вспомнил, что сегодня Колька впервые назвал его отцом, и теплая волна разгладила морщины на лице. Будто кто родной провел по ним ласковыми руками. Успокоил. А дорога подкидывала телегу, трясла, раскачивала, баюкала, тараторила.

— Ты спи, отец. Тут я и сам справляюсь. Дорога мне ведома.

Разбуженная весной ночная тайга дразнила запахами. При седом свете луны она оказалась загадочной. Словно невеста под фатой. Макарыч не выдержал:

— Погодь малость. Пойду отдыхну на травушке.

Он засучил корявыми пятками по непримятой

траве. Как будто она, ершистая, виновата в его безвозвратно промелькнувшей молодости. Старику было не до мести. Он знал: живое для жизни рождается. А потому радовался каждому дню, подаренного ему судьбой. Он сел на обомшелый пень. Отсыревший табак горчил, шипел. Дым щекотал ноздри.

— Эх, табак и тот заплесневел. Забыл просушить. Да што там табак, душа гниет. Вон мужики- то по весне не то своих, а и чужих баб имеют, тут жа ровно выложенный пес. Печь и та не греет. А леты-то растуть. Вона ужо бородища вымахала по пуп. Бабы пужаютца. А ить понарошку рашшу. Мол, мужик я ишо, — бормотал лесник. И вдруг заслышал легкий шум белки на дереве: — Ну, што, касатка? Ухи навострила. Живи, дуреха. Жируй покудова в силе. Не то пропадешь ни за понюшку. Бобылкой плохо оставаться.

— Отец! — послышалось с дороги.

Макарыч подморгнул зверьку и торопко затру сил к телеге.

— Колюшка, иду! — крикнул он, по-медвежьи раздирая подвернувшийся под руку куст. Выдравшись из него, по-козлиному сиганул через канаву. В спутавшейся бороде старика застряла ночная бабочка.

— Тож мине, гнездо выискала. Поди за чучело приняла, — рассмеялся и перекинулся в телегу: — Трогай, Серый, трогай, голубчик!

И снова тайга обняла крепко, как баба, наскучившаяся по ласке. Каждый лист дрожал. Тайга дышала тихо, ожидающе.

Склонив голову на бок, о чем-то ребячьем задумался Колька. Неторопко бежал Серый. Как падай, пускавший из соломины мыльные пузыри, радовался кольцам дыма Макарыч. А на них во все глаза смотрела любопытная луна.

«Ну ить ты жа не хранцуженка, че смотришь, зенки вылупила, тя и в бок ткнуть нельзя? Хоша и жирнуща, што свинья. За баловство вона куды те загнали. Шибко, видать, нашкодила. Да што с вас, баб, и спросу. Вот и глазей типерича. Завидуй всем. Коли путево не жилось», — ругал старик луну.

Вскоре показалось зимовье. Оно вынырнуло из-за поворота черной горбатой крышей. Подходя к дому, Макарыч перекрестился. По-родному вздохнул под его ногами оживший порог. Он что- то протараторил скороговоркой и утих успокоен- но. Затеплились окна в зимовье, улыбнулись тайге. Дом задышал по-живому, дохнул в небо густой струей дыма. Будто хотел распугать рой звезд. Мирно прядая ушами, уминал траву Серый. Ему тоже было тепло.

…Колька решил стать геологом. Сказал, что работа эта — самая что ни на есть мужичья. Не в пример другим.

Макарыч, услышав такое, опешил. Думал к тайге пристрастить. К труду своему уважения ждал. Осечка получилась. Старик поскреб затылок, подумал. Поначалу осерчать хотел. Да, видать, чаю перепил. Душа от него обмякла, словно пожухлая трава. От досады и следа не осталось. Посидел с открытым ртом да только и сказал:

— Бог тибе судья.

А ночью долго мучился кошмарными видениями. Вздыхал больной коровой. То виделся ему Колька до чужого взрослым, бредущим по тайге голодным и больным. То вспоминался маленьким — поездным попрошайкой.

«Коля, сынок, зачем тебе судьба лихая? Возьми мое. За обоих возьми. Жисть-то она, как ребеночья рубаха, коротка и замарана», — вспомнилась старику пословица каторжников.

А мальчишке чудилось, будто идет он по крутобоким сопкам, спускается к звонким ручьям. Вокруг него дядьки старые с бородами и все с ним советуются, спрашивают о чем-то. И не зовут его, как маленького. Будто и рюкзак у него пребольшущий, не то что у других.

Колька перевернулся и увидел другой сон. Будто идет он по краю пропасти. Тропинка под ногами жидкая, осклизлая. Того и гляди не выдержит. А там внизу темно, как в водовороте. И вдруг оттуда услышал голос матери: «Иди ко мне, сынок. Не бойся». И уж совсем было согласился он, как вдруг донесся голос Макарыча: «Побереги, Боже, раба твово невиннова Николая. Спаси и сохрани».

Колька проснулся в страхе. Открыл глаза. Макарыч на коленях стоял перед иконой Спасителя. О чем-то жарко просил его. Вслушавшись, понял: Макарыч молится за него. Боясь помешать, Колька зажмурился, засопел, будто во сне.

Никто из них не вспоминал об этом разговоре. Лишь однажды, открыв сундук, увидел мальчишка бережно завернутую в чистую простынь теплую куртку. Такие же носили геологи. Знать, обнову к зиме Макарыч припас. Видно, в душе уже смирился с решением приемыша. Значит, стрелять неспроста заставляет все чаще. На будущее натаскивает. На немые вопросы Кольки не отвечал. Лишь иногда глянет в упор, тряхнет за плечи и скажет:

— Сгодитца, авось. Опосля лихом поминать не станешь. Небось скоро мужиком исделаешься. Все уметь должен. Усек?

А потом стал учить, как в тайге ориентироваться. По солнцу, по приметам, как погоду угадывать. Показывал травы, что хворобы лечит. Учил, как их настаивать, пить. Потом проверял, накрепко ли запомнил. За ошибки ругал Колькину голову ветряной мельницей. Но не зло. Хотя и это подстегивало. Колька накрепко запомнил: кружат вороны по низу — к пурге. Собака в снегу катается к вьюге.

Кувшинка под воду ушла — быть заморозкам. Кричат сойки хором — к дождю. Мураши не вылезают из муравейника, заклеили все выходы — тоже к дождю. Познал, как лечит аралий.

В проливной дождь он быстро разжигал костер. В считанные минуты ставил шалаш, треногу. И все же, как говорил Макарыч, на это и медведь способный. Он решил сводить мальчишку туда, где отбывал каторгу, показать карьер. Тачку-Дарью. Хотелось ему посмотреть, как воспримет все это мальчишка.

Через глухие урочища, змеистыми тропинками беглецов-неудачников, шли они несколько дней. Старик даже через столько лет не забыл этот путь. Каждое дерево со следами затесов напоминало ему прошлое. Он подходил, рассматривал след, оставленный на стволе, долго вздыхал. Эти вехи в пути для многих стали последними. В черных буреломах Макарыч заприметил, как и вовсе зарастала тропинка каторжная. Вот от памяти не уйдешь, не спрячешься…

Тот угольный карьер, будь он проклят, нашел какой-то каторжник поляк. Сослали его за смуты. А может, еще за что. Фамилию и имя его Макарыч запамятовал. Такие на Руси по черной пьянке не сбуровят. Крученые, что веревка. Помнилось, что лаялся тот поляк на царя, любил путать всякие слова непристойные. Когда озлится, мешает, бывало, их. как угли в печке. Тут, случалось, как ни сдерживайся, со смеху дня два животом помаяться. Так вот, тот поляк за свою находку на волю вышел, а люду каторжному погибель в том карьере оставил. За то его кляли в три колена. Поминая худым словом самого и всех его прародителей. На угольке том многие Богу души отдали. Недаром сказывали, будто стойки да опоры там из человеческих костей сложены. JI по ночам стоны умерших доносились. Вроде как тяжко им там.

Анчихристы, кои были среди каторжников, смеялись над этим. За глумленье биты бывали. Верующие крестились, просили Бога помочь, уберечь души свои и близких. Анчихристов после насмешек к еде не пускали. Пока рот не сполощут. Грязным языком есть не давали. Креститься, правда, их не могли заставить ничем.

Вспомнилась старику его непутно прожитая молодость. Оттого горько стало, будто полыни поел. И пожалел себя впервые. Вот уже и одышка появилась, старость подкралась незаметно черной кошкой, а жизнь была и не была. Как тог карьер: жил, отнимал жизни и сам умер позабытый. Это Макарыч понял сразу едва подошел к нему. Давно тут духа человечьего не было. Почитай, с того дня, как он ушел отсюда с геологами. Измеряли его, записывали, а вот и рукой махнули. Видать, овчина выделки не стоила.

Старик долго стоял у карьера. Молчал. Светлая капля застряла в бороде.

Макарыч подошел к тачке. Дарья жалобно пискнула, почуяв руки бывшего напарника. Цепи, которыми они были прикованы друг к дружке, ржавой змеей издыхали в траве. Вот только ручка и теперь не потеряла прежнего блеска. Ее, просоленную потом, не взяло время.

Колька много слышал от Макарыча о каторге. Да только не досказал тот. Увиденное перевернуло всю душу.

В холодном бараке по-покойничьи мерзла тишина. Даже шагов не было слышно. Будто в свою могилу пришел. У Кольки взмокла спина, когда увидел на стене бывшей камеры плеть со свинцом на хвосте. Ее Макарыч не раз испытал на себе. Шкуру со спины она сдирала исправно. Впервой познакомился с ней, когда «бугра» убил. А потом… Спина не успевала новой кожей обрастать. Сколько ее снято живьем да с кровушкой! Теперь и не припомнить.

Макарыч вел Кольку дальше. Вот отсек, которого боялись даже отъявленные душегубы. Сюда за особые провинности упрятывали. И называли этот отсек морозиловкой. Жуткие слухи о ней ходили. Будто живых людей здесь по горло ледяной водой заливали, а потом замораживали. Так это или нет, поди, узнай. Никто оттуда в камеру не вернулся. Лишь дикие крики по ночам когтями рвали души каторжников.

В морозиловку попадали больные и старики. Все, кто не мог работать, хлеб насущный себе добывать. А чтоб зря харчи не изводили, от них избавлялись.

К отверстиям в стене были подведены трубы для воды. Макарыч глядел на них и с болью думал, сколько жизней они выкачали.

Мальчишка трясся, как в ознобе. Выстукивал зубами дробь. Мертвой хваткой вцепился в руку старика.

— Что, Колюшка, хватит с тибе? Пошли. Это ить, как мы говаривали, все смерти пройтить и живым остатца, значитца, Богом быть любимым. А ишо — судьбою избранным.

Тяжело хлюпнулся со стены кусок обмазки. Как последний ком земли в могилу. Макарыч испуганно перекрестился, что-то прошептал побелевшими губами. И, взяв Кольку за плечи, повел его к выходу. Только ноги не слушались. Заплетались, словно у пьяного. Да спина коромыслом согнулась. Хорошо, что Колька не заметил, не то удивился бы, почувствовав, как задрожали добрые теплые руки Макарыча. Словно тот большую работу сделал, непосильную. Сдержать ту дрожь уже сил не было.

Макарыч стал для мальчишки совсем родным человеком. Его отцом, старшим другом и ровесником. Они даже в прятки играли. Случалось, не хотелось Кольке идти по воду, тогда они по-честному тащили жребий. И если Кольке везло, Макарыч безропотно шел к реке.

Нет, не жалость. Что-то другое проснулось в детской душе, вроде он только теперь увидел Макарыча. Понял его. Оценил. А в груди комом лежала тяжесть.

Макарыч не сетовал на судьбу, на испытания, — посланные ею. За любой удар благодарил, как за очередной урок. И часто разговаривал с медвежатами-сиротами, жаловался им лишь на то, что кровное семя опосля себя не оставил.

Время притупляло боль пережитого, вытравливало из памяти имена, лица некоторых людей, с которыми сводил случай. Вот только Марью из больницы не мог забыть. Иногда хотелось повидать ее, услышать ровный спокойный голос. Поспрошать, как живется-можется. Молча посидеть рядом. Да все как-то не везло. Тянуло к ней оттого, что чуял — не согрета баба. Холодно ей живется, тягостно. Иначе с чего бы душу на больных извела? Сама добра, знать, не видела. Немногого хотелось Макарычу: под склон лет вдвоем все бы лете. Колька-то не родный. А как бросит? Глаза- то закрыть будет некому. От таких мыслей у старика бежали по спине мурашки. И чувствовал себя он совсем одиноким и беспомощным. Особенно тяжко случалось, когда Колька уезжал на ученье. Тут одному в тайге хоть волком вой от тоски. С нею никакого сладу нет.

…После увиденного Колька враз повзрослел. И если раньше на выходной иногда оставался в селе, то теперь уезжал домой, к Макарычу. Охладел к бывшим друзьям-одноклассникам. Их забавы и игры казались ему слишком мелкими. Он стал неразговорчивым. Часто о чем-то думал. С тоской смотрел на Макарыча, провожавшего его в школу.

Тот крепился, но Колька видел, как все резче становились морщины на упрямом лбу, как въедливая седина опутывала густой паутиной голову. Слышал, как по ночам пил Макарыч отвар, лечил сердце. А потом с тихим стоном сидел до утра у окна. Видно, пережитое давало знать о себе.

Колька знал: встань он сейчас, Макарыч тут же ляжет на лавку и засопит, как ни в чем не бывало. О болячке слова не вымолвит. Посовестится. Чего стоит такая выдержка, мальчишка догадывался. Но однажды, приехав на каникулы, не выдержал:

— Слушай, отец, хозяйку нам в дом надо. Женился бы ты.

— С чево ето тибе в башку втемяшилось эдакое?

— Так у всех тетки есть, пусть и у нас будет.

— Женютца смолоду, мине ж замуж выдавать надобно.

— Ну и выдайся.

Макарыч рассмеялся так, что на глазах слезы выступили. Колька смотрел на него, ничего не понимая.

— У нас в деревне, иде я рос, исстари такой обычай завелси. Как девка долго засидитца, отец сажает ее в корзину, берет на плечи. Опосля идет с ей и блажить на всю улицу: «Перезрела!» Ето ен эдак сватов кличить. Заодно девку на народ выставлять. Мол, товар залежалси.

— И чего смеешься? Я тебе правду говорю — женись. Нам же лучше будет.

— А ежели не лучче? Ты-то баб не ведаишь. Оно ноне не те пошли. Норовять верхом на мужиках ехать.

— Зачем? У нас Серый есть.

— Дурачок! Помыкать нашим братом наловчились. Ране баба послушная была. Ноне нет. На равных жалають. Во! Свою жа благоверную не моги не то поколотить, а и ругнуть. Так я от мужиков слыхивал. Мужа-бога не боятца, окаянные. Чуть выпил, она с бранью на ево. В былое за эдакое розгой гладили. Так и сказывали про бабу — люби што душу, тряси што грушу. Нынче бабы мужиков из шкур трясуть.

— Не все же…

— То верно. Да только как их распознать-то?

— Нам хорошая попадется, — уверенно сказал Колька.

— Бог весть…

— Я в школе всегда думаю, как ты тут без меня? Ведь один живешь. Может, хватит с меня этой школы? Геологом я не смогу стать. Как тебя оставлю? Женился бы. Все спокойней.

— Мое, видать, потеряно, Колюшка, а со школой зря не мели. Учись, покуда я живой.

Отвернулся Макарыч к стене и смахнул слезу. Про себя обрадовался. «Значитца, в селе про мине пострел помнить, беспокоитца. Можа, и впрям к Марье податца?» Но тут же посмеялся над собой. «Какой я типерь муж? Старый пень, да и только. А туда жа… Женихатца захотел. Осмееть она мине, да и только».

— Ну так как, берем себе тетку? — прервал его мысли Колька.

— Иде?

— Где все берут. Я не знаю.

— И я вот не ведаю, согласитца ли?

— Кто?

— Да так я.

— Давай вместе к ней поедем, я сразу узнаю,

хорошая она или нет.

— Выходить, за свата мине будишь?

— Ага.

— Ну добро, — согласился Макарыч.

В эту ночь сон оставил их обоих. Лавка показалась леснику раскаленной плитой. Он ворочался с боку на бок. А Колька все думал. Вот если они найдут себе добрую тетку, значит, Макарыч всегда будет ходить в чистых рубахах. И обед он не будет сам варить. И мести полы в зимовье не станет. Отдохнет. Коли и занеможет, будет кому за ним присмотреть. Может даже, Макарыч забросит свои древние штаны, в каких он хозяйничает дома. Штаны те Колька прозвал латами. Все потому, что они были сплошь в заплатках. Родного тела на них не проглядывало. Но, как говорил старик, своя шкура хоть и старая, а пригожая. И добавлял: «Мине ни на гульбу в село. В своем доме аль на участки кажнай мураш мине завсегда признаить и телешом».

Мальчишке хотелось, чтоб в их зимовье стало светлее.

Заснули они под утро. Макарычу приснилась Марья. Она шла к нему улыбчивая. «Марья! Солнышко мое предзакатное!» — обрадовался он и кинулся навстречу, а вместо нее куст. Исчезла… Макарыч глянул вверх и увидел, как солнце улыбается ему Марьиным лицом. Он позвал его к себе, но солнце скорчило рожу и спряталось за тучу.

«К чему бы такое привиделось?» — проснувшись, думал Макарыч и не мог растолковать свой сон.

К Марье они решили поехать в ближайшую субботу. До того Макарыч с Колькой порешили привести в порядок зимовье. До семи потов мыли пол, окна. Починили клеть, крыльцо. Старик даже ставни резные к окнам приладил. Чтоб побольше на глаза походили. Медвежат сводил на речку искупать. Около зимовья все под метелку убрали. Вдвоем за три дня баньку смастерили. В ней себя в божий вид привели. Макарыч перед косым зеркалом петухом ходил. Грудь колесом выгибал, живот утягивал, чтоб поболе на жениха походить. Даже костюм свой с самого дна сундучьего выволакивал. Долго вытряхивал из него ромашку, которую от мышей насыпал, чтоб те обнову не погрызли. Вырядившись в белую полотняную рубаху, костюм, сапоги, он стал совсем другим. Колька удивленно смотрел на него.

— Што? Не признаешь? А ежель и она не признает?

— Ну да…

— Да хто ее ведаит.

Макарыч осторожно рассказал Кольке о Марье. Поделился и тем, что баба она занятая, мужняя. Договорились приехать к ней не домой, а в больницу. Там и пронюхать, как да что. Сговорить, коли зацепа появится. Ну, а не получится, особо не расстраиваться.

И вот суббота. Макарыч встал до света. Напоил Серого. Положил в телегу поболе травы пахучей. Сверху медвежьей шкурой прикрыл. Чтоб для солидности. Мол, охотник приехал. Не голь какая перекатная. Взвалил овса кошо про запас. Сел перекурить на крыльцо, выдраенное до цыплячьего цвета. И подумал, что эта трубка его, может статься, последняя холостяцкая.

Колька не заставил себя ждать. Заячьей прытью сбегал к речке. Оттуда возвратился посвежевший.

— Ну сынок, будто сызнова в драку иду. Вот только без кулаков. А душа-то, што овечий хвост.

— А ты давай попридержи ее.

— Ништо. Нехай ее попрыгаить. В женихах-то я впервой. Не приведи тя Бог вот так жа. Оженись смолоду. Семя морить нельзя. Да и в бобылях не сладко. Природа сильней нас, с ей не поартачисси.

Время в дороге пролетело быстро. Макарыч рассказывал разные байки, и Колька слушал их с открытым ртом. А все с того, что спросил мальчишка, удавалось ли кому из каторжников бежать.

— Рисковое ето было дело, сынок. Но отчаянные были. А то как жа. Помню, тошшой такой мужичонка был. Сослали за то, што царю подвох готовил. Ево и упекли лес валить. Поработал ен там немного и стал кровавым поносом исходить. Похудал, што ведмедь в весне. Бывало, шкуру на животе оттянет и коленки ей прикроит. На ево и голодная рысь не позарилась бы. Ну чисто страх Господень! Уж совсем собрались ево в морозилку отправлять. Ен то дело и пронюхал. От хвершала, што сторожевых собак лечил. Понял — крышка будить, все одно смерть. Как ен умудрился от конвою уйтить, токо ему ведомо. Сказывали, в дупле пересидел. Долгонько ево по тайге сыскивали. С собаками. И не нашли. В ту пору на наш ево брата, окромя стражи, гиляков натравили. Ето люди такие есть. Попадись кому с их — с ходу голову снимуть. Оне за кажново бегляка награду получали. А жилось им тож не жирно. Но тут мужик ушлый. И про ето знал. Потому на глаза не лез. Да самово пролива добрался. Ягоду да грибы сбирал, тем и жил. Думал укараулить лодку, штоб на материк махнуть. Укрылси за селом. Только люд там жил хитрой. Лодки далека на берег вытягивали с воды. Куды тому ее в обрат стянуть? Тут вона какие мужики по одному не осиливали. Вот ен и удумал подкормитца. В жисть не воровал, а здеся лиха беда заставила. Так-то на юколе ево и застукали. Вернули в обрат. Ен, бедолага, с горя-то в нашей камере усоп. Царствие ему небесное, — перекрестился Макарыч.

— А так, чтоб и насовсем, бывало?

— Не слыхивал. Може, и случалось. Ты там сказывал, што с западу у нас пролив имеетца — Погибиль. Так ен кличитца потому, што много беглых на ем погибель сыскали. Шли туды в надежде переплыть. Материк там, как на ладони, увесь виден. Ан, как говорят, близок зад, да не по зубам. То-то.

Макарыч вздохнул. Пожелал тому усопшему землю пухом и пустил коня быстрей.

В воскресенье они приехали в село, где жила Марья. Решили поначалу перекусить у кого-нибудь. Постучали в первый же дом. Отворила им баба. И не успели они и слова вымолвить, как она заорала:

— Какого черта претесь в избу! Нажрались с утра и чужого дома от своево отличить не можете. Идите отсюда, пока я вас…

Баба выхватила метлу из-за двери.

— Охолонь, дура! Аль мы на пьяниц схожи? Курица сумасшедшая. Я те, коза малахольная, промеж ушей врежу, так ты враз запамятуешь, как черта по батюшке кличуть, — Макарыч вырвал метлу.

На шум вышел заспанный мужик.

— Ну, что ты, оглашенная? Сгинь! — цыкнул он на бабу. Та трусливо нырнула в дом. Мужик огляделся для верности.

— Поесть ба, уплачу, — попросил Макарыч.

— Заходи, — растопырил мужик дверь и крикнул: — Клашка! Подь сюды! — Баба выползла из угла. — Накорми мужиков. Да себя прибери маленько. Не то парнишку до смерти испугаешь.

Клашка подвязалась засаленным фартуком, убрала под косынку распатланные волосы и, неслышно ступая около мужа, подала на стол.

— Да вы смелей. Что на ее смотреть, — указал хозяин на жену и буркнул: — В их ума ни на копейку, а вот глотка — целый базар перекричит. Девки-то все пригожии. Откуда только хреновые бабы берутся?

— То верно, — поддержал Макарыч.

— А вы откуда будете?

— Неподалече оттибе живу. Лесуго.

— К нам в село, к кому?

Макарыч поперхнулся от неожиданности. Выручил Колька.

— В магазин мы. Книжек мне к школе надо!

— Вон что. Я смотрю, вроде тебя видел раньше, — обратился мужик к Макарычу.

— В больнице лечилси. Рысь подрала, кады в проводниках был.

— Стой, так то у тебя собачонка-то?

— Была, была.

— Она, стерва, всех кур моих передавила.

— Сочтемси.

— На что. Давно уж. Черт с ними.

— Дохтор давеча в больнице ладнай был.

— Это да…

— И ишо Марья там работала. Душевная баба.

— Ох, плохо ей.

— А што с ней? — враз спросили Колька и Макарыч.

Мужик хитровато прищурился, крикнул:

— Клашка, молока неси!.. Мужик у ней помер. С тоски ноги у самой отнялись. Доктора на нее не надеются. Лечили — все без толку. Один мужик свез ее к Акимычу. Лесник тоже. Всякую хворь людскую лечит. Вернулся и говорит — плохая она совсем. Верно, помрет тоже.

— Эко ей не везет, — посетовал Макарыч и засобирался. Хотел сунуть мужику червонец, да тот не взял. — Скорей, Колюшка, — заторопил старик и вышел из дома. За ним хозяин. Положил руку на плечо:

— Да ты не бойсь. Бабы, что кошки. Выходится. К Акимычу вот этой дорогой езжай. По селу. Потом влево поверни и прямиком в тайгу. К вечеру у него будешь. — И, повернувшись к Кольке, сказал, погрозив пальцем: — Хитер. «Мы в магазин к вам ездим». Свово нету. Только строить начали.

Дорога к урочищу Акимыча, словно шилом бритая. Кидала телегу чуть не к вершинам берез. Того и гляди душу наизнанку вывернет. Или в преисподнюю отправит.

— Держись, сынок. Ох-х, едрить твою. Тово и гляди требухой высморкаешься.

Колька громко икал. Он уже много раз прикусывал язык. Отбил зад. И если бы не Макарыч, давно бы вывалился из телеги.

— Серый! Кобель, мать твоя сука! Куды норовишь? Кочергуб те под хвост, легше, грю! Ну, л-л- легше! Олух окаянный. Креста на те нет, — ругался Макарыч.

Колька забыл, сколько раз он соскакивал с телеги за куст и пугал оттуда Серого громкими хлопками. Живот у него разболелся. В нем все бурчало. А дороге не была конца.

— От забралси в пекло, старай летай. К ему не то хворому, здравому не добратца, — ворчал Макарыч.

Но к вечеру они все ж увидели избу лесника. Дорога к ней пошла ровная. Но радоваться этому уже не было сил. Усталые, потные, они вошли в избу.

— Хлеб и соль этому дому, — перекрестился на иконы Макарыч.

— Доброво здравия вам, — отозвался седой старик, сидевший у печки.

Кольке стало жаль его: у Акимыча скрюченные ноги, дергалась голова. А руки были большие и, наверно, сильные. И даже борода куда длиннее Макарычевой.

Колька долго рассматривал старика. Да вдруг чуть не вскрикнул. Он когда-то видел его. Вот у него нет мочки на ухе. И родинка на шее большая, как морошка.

— Нужда али лихоманка какая привела ко мне? — спросил хозяин Макарыча.

Тот оглядывался в полутемноте.

— Я с другой хворобой. Слыхал, Марью ты выходить взялся. Так я к ней.

— Она на ключе. За избой. Ноги в травке парит. Там-то попривольнее.

— Ужо ходить?

— Пока помаленьку. Скоро одыбается.

— То-то утешил.

— С Божьей помощью отошла. А это хто ж, внучок твой?

— Кажись, так.

— Пущай передохнет малость. Потом поснедаем.

Колька понял, что ему надо выйти. Обидчиво шмыгнув носом, вышел. Прямиком направился к чурбаку, что стоял у завалинки.

«Ну и пусть. Подумаешь! Секреты от меня завели. Знаю я их. А у меня, может, все нутро отшибло. Сами будут до ночи говорить».

— Да у нас гостюшек! — услыхал он позади и оглянулся: — Здоров будешь, — сказала женщина.

— А я знаю, вы тетя Марья, — выпалил Колька.

Понравилась она ему. Длинная коса свободно

спускалась по плечу. И глаза добрые, как у Серого. Тоже большие.

— Меня знаешь, а как тебя величают, молчишь.

— Колька я, — подошел к ней мальчишка.

— Имечко у тебя славное. Что ж, тоже к Акимычу приехал?

— Я с отцом.

— Занедужил он у тебя?

— Ага!

— Вот горюшко-то. Что с ним приключилось?

— Не знаю.

— Что ж так?

Колька неопределенно пожал плечами. Тетка Марья совсем ему по душе пришлась.

— Вы чьи же будете? — спросила она.

— Тоже лесники. Но у нас лучше. И баня, и речка есть. И дом большой. А тайга у нас самая красивая, — затараторил Колька.

— Это хорошо. Дай-то вам Бог добра и здоровья.

— Знаете, сколько мы рыбы ловим? Цельную бочку на зиму солим. И икры тоже. Ягод, грибов у нас много. Я сам на медведя с отцом хожу, — соврал Колька.

— Молодец. А у меня вот никого нет теперь, старик-то мой преставился. Одна вот маяться стану, — пожаловалась она Кольке. — Видно, доля моя такая бабья, горькая. Век одной доживать.

Мальчишка хотел уже выложить ей все. Но тут дверь избы отворилась. На порог вышел Акимыч. Увидев Марью, сказал:

— Ты ноги-то прикрой. Ненароком застудишь.

Марья послушно взяла у него одеяло. Хотела

войти, но он ее придержал.

— Побудь на волюшке. Еще насидишься в избе.

Колька тоже решил ничего не говорить. Он понял: так будет лучше. Пусть сам Макарыч скажет. А тот сидел у окна. Курил. Слушал Акимыча.

— Марья покладистая, ладная. Норов в ней ровный. Почитай, тридцать годов с иродом жила. Бил н ее почем зря. Она его кормила, обхаживала. Добра от тово не видя. Другая б давно сама тово лешака живота решила. Энта нет. Закон знает — жена да убоится мужа своево. Тот от дурной болести помер. В город поехал и непутную бабу нашел. Она ево и заразила. Марья и то ему простила. Счастье, что она не жила с ним. Он до тово ее побил, што она в больнице всю зиму пролежала. Ево за это времечко и скрутило. Так-то. За все времечко мужика своево ни разу не забидела. Он же, черт холощеный, и дитя ей не смог сделать. Семя ево никудышнее. Што вода. Хоть в зад вставляй кишки полоскать от запору. Я ее еще в девках помню. Пригожая была. Женихи косяком к ней шли. И надо же, тово мозгляка приглядела! По сердцу пришелся. А сердце девки разума не имеет. Вот и ожглась.

— Пошла б за мине — не жалела б, — встрял Макарыч.

— То ты давай улаживай. Сговорить подмогу, — пообещал Акимыч. И вышел на крыльцо, позвал женщину: —Марьюшка! Иди в дом! Застынешь.

— Ну, пошли, — позвала она Кольку.

Она враз признала Макарыча. Поздоровалась приветливо. Спросила о здоровье.

— Ха! Што я? Ровно на собаке, все зажило.

И вроде не было долгих лет. Будто только вчера виделись. Только примечал Макарыч, как нет- нет да и появится горькая складка в уголках губ — отметина пережитого.

— Так, значит, все один бобылем живешь?

— Да нет, с сыном. Вот хозяйку сибе ишшем, — подморгнул Макарыч Кольке.

— Пора тебе. Дай Бог хорошую.

— Какая есть. Не за зря жа сюды приехал.

— Господь с тобой! — ахнула женщина.

— От Бога не отрекаюсь, но ты мине нужней.

— В своем ли ты здравии? Я мужа недавно схоронила. Сороковины не минули.

— Живое о живом должно думать, — перебил ее Акимыч. — Чего об усопшем поминать?

— Ноги еще у него не остыли. А вы о грешном. По писанью так не велено. Меня за такое осмеют в селе.

— За таково не осмеют. Помнят доброво. И не отталкивай человека. Может, он тебе судьбой послан. Богу видней. Не гневись, но годы твои ушли. Как одна без мужика обойдесся? Послухай миня, старика. Душою чую — хорошо жить станешь. Не вороти ево впустую в обрат. Пожалкуишь потом, — поддакнул Акимыч.

— Мы жалеть тебя станем, поехали, — попросил Колька.

— Что ж делать-то мне? — заплакала Марья.

— А ништо. Я ить настырный. Силком увезу, коль по-доброму не схочишь, — настаивал Макарыч.

— Дай хоть сороковины справлю!

— Э-э-э-э, нет, — не согласился Макарыч.

— Мне ноги надо вылечить, — уже совсем тихо говорила Марья.

— То, голубка, не остановка. Он не мене моево в том кумекает. Выходит не хуже, — усмехнулся Акимыч.

— Ну, что ж. От судьбы не отворачиваются, — согласилась Марья.

Поздним вечером, когда все сели за стол, Акимыч, оглаживая бороду, сказал:

— Ну дай-то Бог вам всево. Я-то хоть жену имел недолго, нехай другие всю жизнь счастливо живут. Да детей родят. За сибя и за миня.

— Тибе тож обошло? — спросил Макарыч.

— Обошло. Вроде вот и сына родил, внук есть, да где они? Позабыли миня.

— А жена? — выдохнула Марья.

— Что жена? Василинушка моя померла давно. Менее года с ней поворковали, да лихой человек помешал. Вдовцом оставил. Я тож каторгу отбывал. Из-за Василинки важнюка убил. До девок был охочь. Сграбастал и мою. Она и заблажила. Он ее давить стал. Она в силе была. Живую взять не смог бы. Тут я ево и порешил. Бог меня прости, грешново. Ну, а сами сбежать порешили с Василинкой. Дале станции не привелось. Заковали обоих. И суд. Дале в этап. Прослышали от своих, про есть неподалеку место, куда нихто не совался, конвойные промеж собой шепотом сказывали про то урочище. Нам с Василинкой повезло. Сбегли туда. Домишко поставили. Огород завели. Сына ждали. А тут, эх, штоб ему и мертвому не спалось! Приехал какой-то черт лысай. Люд переписывал.

Занесло ево и к нам. В ноги я ему повалился, просил, штоб Василинку он не записывал. Обсказал все. Она ж на сносях. — Акимыч умолк. А придя в себя, продолжил: — Мне поселение указом вышло. Ну, а Василинку от титешного забрали. Извели ее. Пять десятков бобылем живу. И все тово душегуба проклинаю. Сына я выходил. Коровенку держал. Жениться боле не схотел. Никому не верил. Сыну свому боялся мачеху привести. Сам постирушки правил. Выкормил. В грамоту отдал. Ноне ученай стал. Мною потребовал. Ране внука привозил. Тот, поди, болыненький стал. Тож меня забыл.

Акимыч замолчал обиженно. Макарыч тяжко вздохнул. Марья задумчиво смотрела на всех. Что-то трудно вспоминал Колька.

— Вы-то про што грустите? О себе думайте.

Мне

уже в могилу сбираться пора. Што с прошлово взять? Ничто не вернуть. Вы вот давайте ешьте, — заставлял Акимыч.

Когда все ложились спать, Колька спросил Акимыча, что у него с ухом.

— Крученым мальцом рос, вот отец и наказал,

рассмеялся тот скрипуче.

— Не-е-е, — не поверил Колька.

— То верно, што нет. В каторге все приключилось. Начальник на разные выдумки был горазд. Сущий пес цепной! С людом ровно со скотиной плохой обходился. Меня шибко невзнавидел. Вот и порешил пометить всех, хто ему поперек глотки стоял. Набралось нас пошти сотня. Он кажному на ухе каленым гвоздем дырку сделал. Так-то вот. Помаялись потом. Ухи пухнуть зачали. Голова пивным котлом шумит. Один даже помер. Кровь спортилась. А мне потом обрезали мочку. Почернела. Тут и сполошился живодер. Велел ухо вылечить. Дохтора не было. Конвоир обрезал. И собаке своей зализать повелел. Та лизала, а я весь трясся, думал, а што коль за горло хватит. Они только на то и учены были. Встал я из-под ней, пришел к своим, меня и не признали. Говорят — седой стал. Меня внучок про то спрашивал. А ишо родинку дергал все. Она у нас потомственная, всем передается.

Громко икнул Макарыч. Хотел прервать разговор. Но не получилось.

— Добрый внучок рос. Все малину со мной сбирал. В пять годов к ружью тянулся. Говорил: «Дед, дай стрельнуть». У нас в роду ружье все мужики уважали испокон веку. Самая правильная забава — охота в почете была.

Колька потрогал свой затылок и отдернул руку. Макарыч приметил. Промолчал. Мальчишка осмелел:

— Дед, а ваш внук бывал пьяным?

Марья рассмеялась. Акимыч рассказал:

— Приключалось эдакое. Заберется в настои, што от хвори. Ну и наберется. Они на спирту. Опосля под лавку лез спать, ровно кот шкодливый. И не болел, бесенок, видать, крепкий. По утру очухается и опять норовит к настоям. Укараулил я ево. Отругал.

— А он домой пешком пошел, — добавил Колька.

— То верно. Но тебе откуда про то ведомо?

— Ты про меня рассказываешь.

В избушке стало тихо. Так тихо, что казалось — все перестали дышать. Макарыч глядел ошалело.

Марья, не веря услышанному, прикрыла рукой раскрытый рот. Акимыч пристально смотрел на мальчишку. Тот едва сдерживался. Выдали побелевшие дрожащие губы.

— Батюшки светы! — перекрестилась Марья.

— Потапов ведь я! — крикнул Колька. — Был Потапов. Теперь другой. Отец меня бросил. Не тебя одного. Меня тоже. Ты не знаешь, а он меня змеенышем назвал, когда я ему на пальто плюнул. Он с другой теткой шел и с братом моим.

Не мог скрыть мальчишка слезы. Они бежали по лицу — горькие, змеистые, как Колькина судьба просоленная. В них была сама боль безотцовская. Утрата матери, потеря детства.

— Чтоб его медведь задрал! — крикнул мальчишка и выскочил из избы.

— Стой, Колюшко! Стой! — Акимыч рванулся было за ним и вдруг тихо осел на пол.

Макарыч испугался не на шутку. Вначале кинулся за Колькой, но от двери вернулся, громко топоча, к Акимычу. В раскрытых глазах старика таяла жизнь. Широко раскрывая рот, он пытался продохнуть. Тут Марья с водой подоспела.

Трудно, долго отхаживался Акимыч. А придя в себя, спросил о Кольке.

Тот сидел у ключа. Всхлипывал.

— Пошли, внучок, тут и потонуть просто.

— Я уже тонул в нем. Разве ты не помнишь?

— Как же, — улыбался Акимыч и погладил внука по голове. Задержался на затылке. Нащупал родинку: — Вот и нашлись мы. На што ревешь? Неладно то. Ишь, оно все по-умному в судьбине-то. Кто-то потерял, другой нашел, каждому своя планида.

Макарыч курил, до боли в зубах прикусив мундштук трубки. Нервными зайчиками перекатывались желваки.

«Угораздило жа, дурня, поторопитца. Забереть ен у мине Кольку. Сам ево и привез. Што ж теперича сделаитца?»

— У меня останься. Утехой будешь. Кто ж ведал, што он шелапуга да прохвост. И я оплошал. Зря тогда отдал тебя. Негоже в приемышах. Мне ты родной. Не забижу.

— Я не приемыш. Я Касюгин. Приемышей сыном не зовут! Макарыч любит меня! Вот! Я чуть под поезд не попал, да он выручил. К себе привез. Мы уже давно вместе. А тот здесь, неподалеку работает. Звал меня. Нашел дурака! В тайге уголь ищут. Он Макарыча хотел к себе в проводники сговорить. Даже к нам в зимовье приходил. Только выгнал его отец. И поделом. Незачем ему у нас показываться.

— Я-то при чем? Он и тебя, и меня кинул. Давай хоть вместе станем. Што нам до нево?

— А где ты был раньше? Когда мама умерла?

— Почем мне про то ведомо?

— Хорошо звать, когда я вырос. Раньше никому не нужен был. Теперь и тот меня звал. Они с Макарычем подрались из-за меня даже.

— Вот лихо-то, а ведь и мать твоя мне не знакома. У нево тех баб не мене, чем кур у петуха. Бабником он смальства стал. Всех девок в селе поиспортил. В каво такой кобель удался — ума не приложу! Все боялся, што зашибут ево за это насмерть. Люду, погодкам своим, в глаза из-за нево срамно было глянуть. Никаково удержу он не ведал. В нашем роду однолюбы были. Еще выхаживал его. Обидеть боялся. Мачеху не вел. Потому как Василинка, самая наикрасшая мне, с памятью о ней и помру. — Сник Акимыч, отвернулся, погрустнел. — А он — всех обижал.

— Ему за то ответ держать придется на том свете.

— Что тот свет? Он тут живет сладко. Мертвому какая разница? Ни в Бога, ни в черта не веря. Он и меня высмеивал, когда я крестился.

— То-то дурной.

— Да хватит. Ну его. Не хочу вспоминать. Лучше б такой умер.

— Не бери грех на душу. Да не изводись, пошли-ка в избу, — потянул старик Кольку.

В избе тот сразу прижался к Макарычу. Вцепился, как когда-то, в его руку. В лицо заглянул:

— Я насовсем твой?

— Истинно мой.

— Домой хочу.

— По свету отправимси.

— Сейчас.

— Дорога паршивая. Марье плохо станет. Погодим малость.

Колька с тяжелым вздохом сел рядом. А у Макарыча с души ком свалился. Понял: не сговорил, не сманил Акимыч пацана.

Марья приготовила Кольке постель. Позвала. Тот лег. Но не уснул. В избушке словно что-то надорвалось.

— Може, перетолкуем? — предложил старик Макарычу.

Вдвоем они вышли из избы.

— Ты внучонка оставь.

— Не сума переметная. Дите. Свой разум имеет. К мине привык. Тя позабыл. Отдать не могу.

Прикипел к ему. Да и на што тибе? Ученье мальцу надобно.

— Я выучил своево. Себе ж на шею.

— Оне разный, потому не обессудь. К тибе Кольку не тянет.

— Почему ты хулишь меня? Почитай, сколь годов минуло? Осмотреться ему надо. Тебе-то нынче легше. Марья есть. А у меня?

— То Господь рассудит. Схочет, нехай останетца, — дрогнул голос Макарыча.

— Не уломал я. Ты подмогай. Марью-то тебе я сговорил. Колька-то мне все ж свой, кровный. Иль души в тебе нет?

— Будя! Как сам порешит. Силом мил не станешь, — рубанул Макарыч.

Взъерошенные, что коты после драки, вошли они в избу.

Марья не спала.

— Тихо! Плохо парню-то, жар у него появился. В горячке мается.

Все склонились над Колькой. Во сне он тихо постанывал. Лоб и волос взмокли.

— Скорей, Серый! Отец, погоди меня! — закричал он неожиданно громко.

— Пробудить надо. Снадобья дам. Нехай охолонет.

— Колюшко, — тронул за плечо Макарыч.

Тот враз открыл глаза. Глянул непонимающе.

— Подымись-ко.

Акимыч достал из-под стола запыленную банку. Налил из нее. Протянул мальчишке.

— Не хочу.

— То женьшень. Попей маленько.

Сделав несколько глотков, мальчишка подозрительно оглядел всех и спросил:

— А что это вы так смотрите?

— Хворый ты, — сказал Акимыч.

— Не верь ему. Я не больной. Он нарочно. Оставить меня хочет, — Колька рванулся к Макарычу.

— Охолонь, не оставлю. Поутру поедем. Спи.

Акимыч всю ночь просидел около спящего

внука. Гладил ершистые волосы и беззвучно прощался с внуком.

«Хоть свидеться пришлось и на том тебя благодарствую. Верно, больше не доведется. Годы поедом силы поели. Перед кончиной за твое здравие помолюся. Охолодел ты и ко мне. Знать, и на могилу не придешь. Ну да Господь с тобой. Коль душа холодна — родство не подмога. Да сохрани тебя судьба от лихих людей, да от хвори», — думал Акимыч.

Заглянуло в окно серое утро. Неприветливо царапался в стекла нудный дождь. В тайге стыли деревья, стыла трава.

— Погодили б. Што в непогодь маяться, — просил Акимыч. — Марья ногами изведется в пути. Ее пожалейте.

— Поедем, — вмешался Колька.

— Чем обидел тебя? Не гнушайся домом моим. Ты свой в нем. Поспеешь меня покинуть. Може, не приведется боле, в остатний час свиделся.

— Марья, как ты? — спросил Макарыч.

— Подождать бы.

Колька отвернулся к окну, он никого не хотел видеть. Понял: тетка предала его. Но перечить не стал. Акимыч растопил печь. Марья стала готовить завтрак. На сытый желудок Макарыч рассказывал о своей жизни.

— Помню, как опосля каторги на волюшку вышел да в магазин забрел. Глядь, а там масло коровье. Купил два фунта. И тут же слопал. Без хлеба. Баба торговка на мине, как на бешенова пса глядела. Прямо в рот. Чудо ждала. Оно и приключилось. Только с другова конца. Видать, брюхо от жирнова отвыкло.

— Со мной и тово срамней сдеялось. Притащил к купцу Сазонову пушнину. Товар начал приглядывать. Ну, а опрежь спирту выпил. Нутро-то и зашлось, ровно уксусу хватил. Ни дохнуть, ни чихнуть. Пена што с коня пошла. Очухался под забором. Поначалу-то не сообразил. В лавку к купцу направился. В середке у меня, ровно коты свадьбу правили. В глазах рябо. К купцу ввалился, а он от меня попятился. Крестится. А хозяйка ево без дыху — плюх на зад. Я не докумекал, а Сазонов пальцем на мой пуп кажет. Глянул. А я в исподнем. Сраму не оберешься.

— Товар-то к чему? — перебил Макарыч.

— Мальцу под гузно. Мокрил он ежечасно.

— И што?

— Да ништо. Дал Сазонов ситцу да рубаху грехи прикрыть. Василинка-то смеялась опосля. Ну, правду бают, беда единой в дом не ходит. Тот супостат, што пожаловал к нам с переписью, у мине почти всех соболей взял. В подарок за молчанье о Василинке. А потом… Пришлось в долг к Сазонову залезать.

— То зряшный стыд, што в долг. Кажный день у судьбы в долг берешь, — встрял Макарыч.

— Мне уж жизнь не мила. Толку в ней нету.

Маялся досыта, радовался впроголодь.

— Зато людям много сделал. Выхаживал и старых и малых, — перебила Марья.

— А-а, — отмахнулся старик. — Добро бы впрок шло, ан нет. Не завсегда.

И вспомнилось, ему, как пришла однажды к нему девка. В ноги упала. Заголосила истошно. Спасти просила: «Свадьба скоро. А я брюхатая. Помоги от дитя ослобониться. Не то свекровь с мужем со свету сживут». — «Приплод-то чейный?» Девка глаза потупила. Замялась. Скраснела. Глазами в угол зыркала: «Не от будущего мужа. От любого». — «А где он?» — «Занятой».

Акимыч не хотел помогать. Больно уж девка не понравилась. Такую, что кошку, погладь, к любому пойдет. — «Грешно плод губить. Сколь брюхата?» — «Вполовину». — «В дите душа уже имеется. Потому губить не стану». — «Дедушка! Голубчик! Помоги, спаси меня!» — забилась девка у ног Акимыча.

Знал старик, что бывает, когда баба в подоле принесет. Не прощается такое. Жаль стало. — «Не кричи. Подымись. Да сказывай, впервой ли понесла?» — «Впервой». — «А бабой когда сделалась?» — «В зиму». — «Худо. Зимний плод крепкий. Больно будет. Выдюжишь?» — «Стерплю». Акимыч налил девке черного отвара. — «Пей, блудница. Да не жадься. Не то кровями изойдешь. Опростайся тут. Я пригляжу. Одной тяжко станет. На крик люди сберутся. Домерекают». Но та упросилась домой. А через два дня приехал мужик к Акимычу. За душу тряс. Лиходеем лаял, кобелем. Грозился убить. Мол, мою девку испортил, силом взял, опозорил, чести лишил. Да плод сделал. Долго ничего слышать не хотел. И только когда старик сказал, что давно в бабах радости не видит, ровно отрезвел. Тут лесник рассказал ему все.

С тех пор Акимыч молодок не лечил. Гнал от избы, что ворогов. Выхаживал, когда просили, ребят малых, мужиков, погодков своих. Платы не брал никакой. За то по селу его святым звали. На праздниках не обходили, дарили первым куском. А минувшей зимой сам чуть Богу душу не отдал. В пургу мужик к нему приехал. Акимыч у него на постой останавливался, когда в селе бывал. Тот умолял бабу выходить. Рожает, мол, а дите не по-людски идет. Задом к свету. Повитухи никак не сладят. Того и гляди наследника скалечут. На зад дитю водой святой поливают, чтоб выпростался. Зовут его, выманивают, даже молитвы читают. А дите, мол, ни с места. Сам задохнется и мать загубит.

Поехал Акимыч. Хоть зарекался к бабе не прикасаться. Ведь все грехи и беды от их окаянных. Да больно уж мужик упрашивал.

Когда ж мальца на свет живехоньким старик вытащил, все тут же об Акимыче позабыли. Хоть тот сам хворый приехал. Всю ночь домой шел. Под конец совсем устал. Пурга вымотала. Сел под дерево передохнуть. Засыпать начал, согреваться. А тут собачонка какая-то. Тяв датяв. Подумал, мерещится. Да нет. Ей тоже, видно, холодно стало. Сначала дичилась. Потом как к хозяину прижалась. Так вдвоем и добрели. После выведал старик, что собаку ту хозяин за старость со двора согнал. Три зимы жила она у лесника. Да пропала. Ушла. Видно, смертушку почуяла. Добрым словом поминал ее Акимыч.

О чем-то вспоминал и Колька. Вот он увидел себя совсем маленьким. В праздник мамка пирог испекла с повидлом, что бывало редко. И большой кусок ему дала. Ел он его бережно. Запивал пустым чаем. Сахару не было. Мать рассказывала, что в ее семье чай пили вприглядку с сахаром. Детей было много. На всех не напасешься. Потому головку сахара над столом повесят и, глядя на него, чай пьют. От того только горше становилось ребятне. Слезами давились. А у Кольки даже на приглядку не было. Съел он пирог, крошки в рот запихал. И пошел на улицу. Там народ. Много его было. Как пескарей в теплой заводи. Все смеялись. Со взрослыми дети шли. Кто за руку, кто на плече, кто, горб окоряча, ехал на отцовских спинах. Смеялись. Завидев такое, мальчишка назад повернул. Уткнулся в угол. Его некому было взять с собой за руку, посадить на сильные, крутые плечи. Мимо него все проходили равнодушно. Даже не замечали. Чужой он был.

Задумался и Макарыч. Вспомнил свое. Затянулся дымом. Горьким, как одиночество. От него даже мысли черные пошли, побежали вприскочку. «Вот тогда я зазря. Надо было… Зубы на пуговки извести ба…» И снова перед глазами замельтешила падучая крученая поземка. Макарыча тогда здорово избили плетью. Кто-то из каторжников донес на него. Мол, лаял матерно старшего конвоя. И посулил тому скальп содрать. А содрали за то всю шкуру на спине Макарыча. В камеру еле добрался. Среди дня снег показался багровым, в крови запекшимся. Много погодя узнал, кто его ворог. Хилой такой мужичонка. По такому и кулаку разгуляться негде. Мощи единые. Так не по-людски и помер. В морозилке.

Никто и не заметил, как вышел в сенцы Акимыч. Вернулся скоро. С ружьем. К Кольке подошел.

— Прими в память. Дедово еще. Тульское. Оно по родовой переходило. Может, сгодится. Взмужаешь, везде с собой бери. Што друга. Оно не подводило. Глядишь, и тебе добрую службу сослужит. Может, меня когда-нибудь вспомнишь.

— Не гребуй, бери, — Макарыч поддержал старика. Колька взял ружье. Залюбовался вороненой сталью. Невольно дрожь пробрала. Сколько мечтал он о таком ружье!

— Ты-то как без него? Тебе оно нужней, — протянул мальчишка подарок.

— Я не хожу нонче на промысел. Ноги, руки ослабли. А ружью хозяин должен быть.

Колька тут же принялся чистить и смазывать ружье.

Дождь не прекращался. Акимыч пек в печке картошку. Усердно сопел трубкой. Макарыч что- то выстругивал ножом. Марья неслышно прибирала в избе. Колька раздувал брюхатый самовар. Время шло к вечеру.

— Эдак и дороги навовсе рассопливятца. А ему и краю нету. Откудова такая пропасть? Как домой поедем-то? — глянул в окно Макарыч.

— Поспеете.

— То ли грешник народилси, то ли хто добрай преставился, — продолжил Макарыч.

— Ноне неразбериха деется повсюду. Поди, все вместе приключилось.

— То ягодный дождь, — тихо заметила Марья.

— Да! Ентот на неделю зарядил, — серчал Макарыч. И сказал решительно: — Взавтре двинемся. Ужо доберемся помаленьку, если Бог даст.

Утром, еще не продрав глаз, Макарыч услышал за окном трескотню птах: значит, дождь перестал.

На душе повеселело. Наскоро перекусив, стали собираться. Почуяв конец отдыху, быстрее захрумкал сеном Серый: сил набирался.

Когда все вышли из избушки, Акимыч благословил Кольку. И, пожелав доброй дороги, вслед перекрестил уезжающих. Колька из-за плеча наблюдал за ним. Акимыч стоял, как растерявшийся странник на чужой дороге. Белая борода прикрывала его до пояса. Из-под нее торчали несуразные штаны, сбахромившиеся у щиколоток. Старик долго смотрел вслед телеге.

— Прости, внучок. Не поминай лихом, коли што неладное сотворил. Спросу с меня нету. Земля тянет. Знать, перед могилой судьба свела меня с тобой. Сохрани и спаси его, Господи, — шептал он еле слышно.

Тихо переговаривались Макарыч с Марьей. Все о будущем толковали.

— Как меня перевозить станешь? Скарбу-то немного, а бросать жаль. Своим горбом нажито. Да и избу еще отец покойный ставил. Продать надо. Что ей брошенной стоять? Люди-то рады будут. Она у меня ухоженная, огородишко при ней. Ягода всякая. Сарай.

— То сама смотри. Но только две избы ни к чему.

— Коровенку завести надо. Колю молочком отпоить. Оно пользительное. Ишь, малец-то намаялся без тебя.

— Как хошь, так и сделаим. Ен у меня не в обиди. А вот об молоке не думалось. По мине ни к чему оно мужику. Не еда и не питье. Одна морока. Токо знай за избу бегай.

— Ну да там увидится, — согласилась Марья. А потом спросила шепотом: — По селу один поедешь? Я ногами дойду. Ладно? Не то бабы запозорют.

— Я што у тибе? Я те слезу! Ишь чево устыдилась!

Марья притихла. Дорога пошла тряская, что живот у попадьи. Макарыч осадил Серого, пустил его шагом. В село приехали по темпу. И сразу собралась кучка баб. Они глазели через дырки в заборе. Судачили о Марье.

— Бесстыжая. Мужик только помер, она кобелиться зачала. А все тихоней ходила.

— И этого в гроб сгонит, вместе с найденушем.

Макарыч крякнул. Скокнул к забору. Выдрал

кол у носа одной. Та так и взвизгнула. Прикрыв зад руками, от забора опрометью кинулась. Без оглядки. Остальные, кудахча, понеслись вслед.

— Я вам мозги-то через задницу вправлю! — гоготал Макарыч.

Возле калитки остановился мужик. Его по огню папиросы увидел Макарыч.

— Марья! — крикнул тот. — Слышал, мужика себе нашла.

— Нашла.

— Счастья вам! Да в ладу век жить.

— Благодарствуем, — ответил Макарыч и позвал мужика на чарку за добрые пожелания.

Опрокинув стакан спирта, гость хрупнул огурцом. Подморгнул Макарычу и пошел со двора.

Утром поехали в зимовье. В телеге топорщились Марьины пожитки.

— То-то повезло бабе, отмучилась, — улыбчиво сказал старик, встреченный за околицей.

К зимовью подъезжали вечером. Макарыч торопил Серого. Заботливо укрывал Марью. Той непривычным казалось такое. А когда он стал помогать ей вылезть из телеги, и совсем растерялась.

— Эвот, што девка стыдисси, словно взамужем не была.

Марья Огляделась вокруг. Улыбнулась открыто, доверчиво. Ей здесь сразу понравилось.

Пока Макарыч распрягал Серого, Колька побежал истопить баньку.

— Иди в избу. Не простужайся. Я споро, — пообещал Макарыч Марье.

Та перекрестилась перед порогом и вошла в дом. Вскоре туда заторопился хозяин.

— По душе ли тибе у нас?

Марья согласно кивнула:

— Много ли мне надобно? Абы не бил ты меня да уважал маленько.

— Ето мине тя бить? Ты што? Ты жа баба? С крепким мужиком на кулачки — куда ни шло. С тобой зазорно. Да и не по нутру мине.

Марья незаметно вошла в их жизнь. Вроде жила она с ними испокон века. Одинаково заботилась об обоих. Недаром Макарыч про себя не раз, улыбаясь, думал: «Хозяюшка нашенская всем люба. К дому пришлась».

Незаметно обшила, обстирала. На окна цветастые занавески приладила. Теперь Макарыча все больше из тайги домой тянуло. К жене, к теплу, ровно и не жил иначе. По вечерам вдвоем с Колькой шкурки выделывал. Марье на шубу. Хотелось порадовать ее. Сам себе не раз дивился, как так скоро привязался к ней. Следил, чтоб ноги не промочила. Не застыла. Беря с собой за грибами, за ягодами, требовал, чтоб теплей одевалась. Душегрейку на нее напяливал, что сам пошил. И говорил при том:

— Береги себя. Здоровьишко твое надорвано. Коли худо — не перемогайси. Ты ведь у нас одна утеха.

Колька за лето здорово вытянулся: долговязый, нескладный, большие не по годам руки его все что-то делали. Он охотно помогал Марье по хозяйству. Ходил в тайгу на обход вместо Мака- рыча. Старался заготовить впрок на зиму рыбы, мяса, грибов, ягод, орехов. А потом до звезд пилил дрова. Чтоб зимой с ними забот не было.

Марья уже давно уговорила Макарыча и продала дом в селе. Сейчас она готовила Кольку в школу. Варила ему варенья, солила грибы. Пеклась, словно о сыне своем. Каждую мелочь углядела.

— Ты на свободные дни приезжай, Коля. Нам отрадней станет, — просила она парнишку перед отъездом.

— Ладно, буду, — пообещал тот.

Он не называл ее никак. Тетей Машей — язык не поворачивался. Мамой — и того боле. Что-то среднее меж тем и другим, но подходящего слова не находилось. От этого Колька мучился. Тетка Марья? Но слишком много заботится она о Кольке. Ночами встает укрыть одеялом, чтоб не застудился. Сама не поест, пока его не накормит. Вон и простыни у мальчишки белые, как снег. Все ее забота. А когда однажды он промок под дождем и простыл, она ни на шаг от него не отходила. Четыре ночи не спала. С лица даже спала. Плакала тихонько, чтоб никто не слышал.

Колька, конечно, не сказал никому, что подслушал ее молитву. Она стоила перед иконой на коленях в одной рубашке и просила:

— Чем прогневила тебя, Господи! Разве замужеством? Так за счастье мое не наказывай раба твоего невинного. Пошли ему здоровье и долголетие. За маяту и горе награди своей благодатью. Отгони болесть. Отдай мое здравие ему. Млад еще он. С него будет. Мой век бабий, равно короткий. Нехай же Николай, сын мой неутробный, побольше радостей изведает. Не гневись, Боже, на него…

У Кольки тогда даже комок к горлу подкатил. Колючий. И глаза зачесались. Так о нем еще никто не молился. А Мария, совсем простоволосая, уже тихо склонилась над ним. Ощупала лоб. Поправила подушку. Вытерла потное лицо мальчишки и прошептала:

— Спи с Богом. Во сне здравие приходит.

Мама… Но так он называл только свою мать.

Ту, что любила его больше, чем себя. Откуда было знать мальчишке, что умерла она с голоду, отдав сыну все, что могла? Вот и ушла безвременно. Он любил ее по-своему требовательно. Продолжал любить и мертвую. Видел ее во снах, когда говорил с нею, как с живой. Эту память он боялся омрачить. Назвать этим словом другую? Мальчишке это казалось предательством.

Макарыч понимал состояние Кольки, а потому сказал однажды, когда они были в тайге вдвоем:

— Ты, сынок, таво, не шибко мозгуй. Все перемелетца. Душу слухайси, она сама подскажит, стребуить. Всему свой черед. Усек? То я насчет Маши…

Но и это не успокоило. Потому, прощаясь с нею даже перед отъездом в школу, он не мог вымолвить ни слова. Ткнулся по-щенячьи в теплое плечо. Шмыгнул мокрым носом и отскочил, неловко задев Макарыча мослатыми ногами.

Колька учился легко. Не корпел подолгу над уроками. Быстро решал задачи. Пристрастился к шахматам. У него не было трудных предметов: учителя считали его способным. Только уж слишком взрослым, не по годам понятливым. Макарыч на эти их замечания рукой махнул. Дескать, разум парню Бог дал. Ежели не обделил, на том благодарствие ему.

Незаметно прошел год. И Колька решил поступить в техникум. Чтоб скорей стать геологом. Макарыч не стал противиться. И Колька, пробыв дома совсем немного, поехал поступать.

Макарыч ничего не сказал парню о том, как занедужила Марья в минувшую зиму. Как зачастую боялся оставлять ее одну, уходя на обход участка.

Марья заболела тогда неожиданно. Нагнулась достать банку из-под стола, а разогнуться не смогла. В спину словно гвоздь вбили. Макарыч долго выхаживал ее. Натирал спину отварами. Но несмотря на его старания Марья слегла надолго. Стало прихватывать сердце.

— Што ж так, Марьюшка? Не уберегла сибе? Эх, силы ваши, бабьи, — куриные. Сорвать их легше легкаво.

А про себя думал: «Нынче выдюжит, знать, обойдетца. Вот токо без Кольки-то вовсе худо. Приглядеть за ей и то некому. Што, коли к сердцу паралик подкрадетца?»

Тут еще пурга поднялась. Выла в трубе истошно, голодно. Ну прямо середку наизнанку выкручивала. Волком в дверь скреблась. И не было ей угомону. Будто небо кто прострелил по шалости. Оно и взялось сыпать, как из худого мешка. Пошел Макарыч от двери отгрести. А ветер как хряснул дверью! В глазах поначалу даже розово стало. Словно в облако, подогретое солнцем, попал. И так легко ему в нем было! Но вот облако будто черт на спину повернул: все почернело. И показалось Макарычу: Дарья тянет его. Не в карьер, в могилу. И прикован он к ней прямо за голову. Словно к самой макушке цепь припаяна.

«Знать, крышка. Отжил», — подумал тогда Макарыч. И, помянув жизнь по-черному, полетел в пропасть.

Очнулся не скоро. Руки, ноги судорога свела от холода. Макарыч сел, как чумной. Спохватившись, перекрестился. Хотел встать. Ветер сбил. На карачках вполз в избу.

Марья лежала без сознания.

— Отбедоватца ба навовси, — не поняв, что с нею, пожелал себе смерти Макарыч. Пока отхаживал, какая чепуха только не думалась! Чуть женщина оклемалась, то открыла глаза и испугалась:

— Что это с тобой?

Голова и лицо Макарыча были в крови.

— Эвот нашла об чем… На мине, што на кобыле, все зарастеть. Ты не печальси.

На другой день пурга осела. Гуднув, как медведь спросонок, промеж берез исчезла, словно растаяла. Макарыч выглянул в окно.

Белыми медведями прилегли к ногам сосен сугробы. В крепкие лапы стволы захватили. Прижались по-родному, деревьям от тех объятий не дышится.

«Гля-ко, кому какое испытание судьбина посылает. Наказаньем никово не обойдет», — подумалось леснику.

Невольно вспомнил об Акимыче — как-то он там? Одному ему и вовсе тяжко. Сам себе единая душа.

К вечеру на лыжах Колька пришел. О невзгодах позабылось.

А вот теперь уехал в город. Когда воротится? Только летом. А до него попробуй дожить…

«Не ближний свет. Оттудова на лыжах не проскочишь. Еропланом надо лететь. Сказывают, штука эта больно интересная. Хвост и крылья имеютца, ну чисто птица! Только как же Господь проглядел такую оказию? Как допустил, штоб люд смертный небо испоганил? Оно, конешно, хорошо, што Кольке не мучитца в пути. Но разе так надо? Ить раз человек в небо влез, иде ж ноне Бог живеть? И куды ноне молитца?»

И припомнился леснику случай. Поехал он тогда в село за покупками. Там, как на грех, покойник случился. Родня и Макарыча затянула помянуть усопшего. Вошел он в избу, перекрестился на икону. Тут и соседи подоспели. Вошли шумно. Кое-как лоб перекрестили. Да не на икону, совсем в другой угол, где на картинке баба голая лежала. Другие не легше, скоту сподобились, шапки не стянув перед покойным, на водку навалились. Лесник, чтоб до греха не дойти, из хаты опрометью выскочил.

Память не по-всякому живет. Это знал Макарыч. И все ж свербило внутри, когда люди забывали обычаи. «Память… А кто мине вспомнить? Марья. Може, и Колька. Да надолго ли? Память…

как снег. Была да вышла. Стаяла. Мине она ни к чему. Хочь в земли лежать стану, при гробе, как человек. Не то што», — вспомнились те, что сгинули в морозилке. И пожалел Акимыча. Кто о нем подумает и навестит? «Вон сколь добра люду исделал, а все без проку. Мучеником жил, мучеником и помреть». И больно стало Макарычу, будто родителя своего кровного обидел. Не пригрел вовремя. Отнял последнее. Все собирался приехать к нему, да никак не мог выбрать время. Все что-то мешало.

Без Кольки зима показалась вдвое длиннее. Не с кем сходить на обход, охоту. Марья — плохая подмога в мужичьем деле. Глядя на Макарыча, она тоже заскучнела. Лесник иногда места себе не находил. То мерещилось — топотнули на крыльце Колькины шаги. То во сне видел. Бывало, от его голоса просыпался. Едва дождался весны. По дням, по снам пытался угадать приезд мальчишки. Но однажды, махнув рукой на сон, такое часто грезилось, ушел в дальнее урочище. Вернулся — глазам не поверил. Колька, вымахавший в мужика, сидел за столом вместе с Марьей и уплетал варенье.

— Приехал!

— Да я с утра тебя жду, — взросло ответил Колька.

— Гля-ко, вымахал, пострел. Ведмедя на кулачки побить смогешь нынче, — смеялся лесник.

Прошло несколько дней, прежде чем Макарыч с Колькой ушли на обход. Парень решил поговорить обо всем откровенно. Дома Марьи стеснялся.

— Слышь, отец! У меня Полька есть.

— Хто? — присел Макарыч от неожиданности.

— Полька, говорю. Девчонка такая, — Колька полез в карман, достал фото, Макарычу протянул. Тот, всмотревшись, поперхнулся:

— Девка, сказываишь? Ты ето черт в перьях. Пакли на башке, ровно у старой козы на лыске. А лоб-то, лоб — ума в ем ни на понюшку. У бурундука и то поболе будит. Да и косая. Бона глаза у ей по разным сторонам разбеглись. Чую — шельма. Непутная. А ишо — Полька. Срамота единая.

Колька вспотел.

— Сам говорил — не с рожи воду пить.

— Такая напоит. Так напоит — не токмо я, никакой хвершал не подможить.

— Нравится она мне. Добрая.

— С какой стороны. Може, пригрела ужо?

Колька молчал.

— Враз видать, хваткая. Ета все когти в ход пустить. Иначе девкой в гроб сойдеть. Ты и ухи развесил.

— Привезти хотел, чтоб сам глянул.

— Упаси тибе Бог. Избу мине не марай. Век твой долгай, дасть Господь, добрая баба сыщетца.

— Вот и поговорили, — уныло буркнул Колька.

Макарыч, продираясь через стланик, матерился по-черному. Парень знал — виной всему Полька. Но что делать? В техникуме многие ребята дружили с девчонками. У кого ее не было — осмеивали. Все считали себя взрослыми.

С Полькой он познакомился на вечере в техникуме. Она стояла одна. В глазах слезы. Все девчонки танцевали, а ее никто не приглашал. Даже на кофту никто не посмотрел, что купила с первой стипендии. И уж совсем была готова девка разрыдаться от злости, как вдруг услышала:

— Станцуем?

— Конечно, — не скрывая радости, кинулась она к Кольке.

Поздним вечером шла по улице медленно. Пусть все видят, что с парнем Полька идет. Хотелось завизжать от радости, когда мимо подружки проходили. Не веря глазам, удивленно останавливались. Если б это не первый вечер, велела б под руку себя взять. Пусть девчонки с зависти мрут. То-то теперь пугалом никто ее не назовет. Она смотрела на Кольку. Симпатичный, ничего не скажешь. Внимательный такой. Морсом угостил. Пальто помогал надеть. Эх, жаль, что дорога к общежитию короткая. Уходить не хотелось. Сердце мячиком прыгало. А Колька недогадливый. Протянул на прощание руку и исчез в темноте. Даже свиданья не назначил. Полька успокаивала себя. Мол, сам найдет. И нашел. На другой день.

Колька не понимал, почему ребята так недолюбливали девчонку. Обзывали совсем скверно.

— Что она вам далась? Не всем же красивыми быть, — взвихрился парень. Даже стукнул кого-то в ухо.

— Дурак! Да она, она вконец дрянь, наших девчонок, знаешь, как опозорила?

— Фискалка.

— Скряга!

— Дура, — загалдели парни.

Колька хотел было выскочить из комнаты, но его удержали.

— Стой! Послушай!

— Моя Наташа с этой в одной комнате жила. Мы с Наткой давно встречаемся. Как-то на вечере были. Ну и та тоже. Увязалась с нами. Одной,

мол, страшно. Плелась следом. Мне, как на грех, шарф на Натке в глаза бросился. Похвалил, что идет он ей. Так та сзади кинулась. Шарф тот с Наткиной головы содрала. Оказалось, что она его ей на вечер дала. А мне неловко. Люди идут, оглядываются. Натка чуть не ревет. Зима. Холодно. До общежития далеко. А тут еще Полька идет рядом и орет. Нечего, мол, чужое носить. Свое иметь надо. Дал я ей тогда по зубам, наутро она к директору. Чуть из техникума не выгнали из-за той твари.

— Это что. Вот как она трояк пожалела для Танькиной матери…

— Как?

— У девчонки мать умерла. Отец на пенсии. Решили с похоронами помочь. Собраться по трояку. Так Полька при всех скандал закатила. А что, говорит, как на дармовщину всем умирать понравится? Не хочу из-за них голодом сидеть!

— Это она с виду тихая. В душе у нее черт сидит. Не из-за лица с нею не дружат. У нас тоже не красавицы. Но хоть что-то ценное, да есть. С твоей не то на профиль, за ягодой нельзя пойти. Ненадежная она. Злая. И что ты с ней встречаешься? — удивлялись ребята.

Но Кольку уже тянуло к ней. Не верил разговорам. Да и зачем? Не может его Полька быть такой. Она вон какая смешная. Все в стороне держится. Жалуется парню, что худеет сильно из боязни, что он с другой дружить станет. Однажды целый пузырек одеколона на себя вылила, чтоб Кольке больше понравиться. Парню даже плохо от этого стало. Он не любил одеколонов. Она же губы стала красить под морковку и волосы на тряпочки крутить. Такую вот в рожках он увидел ее и перепугался. Чуть не ушел от злости.

— Будь самой собой, — просил парень Польку.

И уж совсем было повез ее домой к Макарычу.

Билеты взял загодя. А вечером перед отъездом решили на кладбище сходить за черемухой. Большие букеты нарвали. Колька влез на дерево еще несколько веток добавить да вдруг шаги услышал. Глянул, кто-то через могилы ломится. Прямо к ним. Полька мигом через забор перемахнула. Букет бросила.

— Коль, это я, Женька. Сорви и мне, — попросил парень.

— Черт тебя поднес! Откуда выведал?

— Полька похвасталась.

Вдвоем они тогда молча перекурили под обломанной черемухой.

Он не пришел за нею. Улетел домой один. Молча, уже совсем по-мужски, проводили его ребята.

Колька знал, что больше не придет к ней. Понял: значит, не зря вот так говорили ребята. И все же теперь, сам не зная зачем, ляпнул о ней невпопад Макарычу, поделиться хотел, рассказать. Тот и слушать не стал. Вон уже и до зимовья рукой подать, а он молчит, будто с соленым матом язык проглотил. Лишь подойдя к порогу, сказал, как обрезал:

— Человеком стань, а уж потом дело вольное. При бабе што имел — потеряешь. Весь ум высушит, ровно проказа.

Не знал Колька, что ждет его утром.

А оно народилось теплым, солнечным. Умытым небом в окошко глянуло. Макарыч за избу пошел доглядеть, как там пчелы приручаются. Перед сыновним приездом два улья смастерил. Хотел Кольку медком побаловать. Свою затею в большом секрете берег. И только было кусты смородины разгреб, где улья прятал, как вдруг услышал:

— Здравствуйте, дедушка!

Лесника будто шмель в зад ужалил. Взвихрился от неожиданности. Да так и остался на месте с открытым ртом. А девчонка засмеялась заливисто. Ну вот хохочет и хохочет! Аж слезы у нее на глаза навернулись.

Макарыч, опомнившись, тоже рассмеялся. Незадачливо поскреб затылок.

— Напужала ты мине.

— Вижу.

— Ну, здравия тибе. Откудова ж эдакую махонькую к нам Господь послал?

— Да я тут неподалеку с геологами работаю.

— То-то я не догодалей, — указал Макарыч на брюки и рубашку девчонки. И спросил: — Давно здеся?

— Вчера пришли. Да только начальник нас бросил. Одних. Сам уехал ученость защищать.

— Хто у вас главнай-то?

— Потапов… Может, слыхали?

— Как жа! Тому сына бросить не жаль. Мать родную запродаст. А вас-то и подавно…

— Есть хочется, — потерла живот девчонка.

— Давай в избу, — скомандовал Макарыч. Немного опередив, икнул: — Марья! Встречай гостью!

Колька ничего не знал. Возвращался с речки. Он успел искупаться, а потому шел в трусах, босиком. Макарыч, завидев его, улыбнулся и не предупредил.

Парень опешил, стоя у косяка. Потом, как ни в чем не бывало, подошел:

— Здравствуй, — протянул руку.

— Ну весь в мине. Не посрамил, — обрадовался лесник.

Зоя понравилась всем.

Полька, Полька… Лицо забылось. Все, что было с ней, ушло безвозвратно.

А Зоя — вот она. Чай пьет с покряхтываньем, как Макарыч. Картошку печеную ест почти нечищенную. Некогда. Вначале Кольке захотелось, чтобы у него вот такая же сестра была. Такая же ловкая, как мальчишка.

Макарыч любовался девчонкой. А та, поев, на иконы уставилась. Смотрела, будто впервые увидела.

— Много-то как и все красивые! — восхищалась девчонка.

— Разе впервой видишь?

— Ага.

— Огчево жа? — удивился Макарыч.

— У нас в доме таких не было.

— Тьфу, идол. Выходит, тож анчихрист?

— Нет. Чеченка я.

-Што?

— Ну, национальность моя такая. С Кавказа сюда приехала.

— Вот пропасть. И как только Господь людей необзоветь? Ровно по празднику тешилси, всяких понастрогал. Они жа, супостаты, ево не ведают. Не по-людски так, — буркнул Макарыч.

— Ты не сердись на него, он у нас хороший. Правда, с характером, — сказал Колька.

Зойка помрачнела.

— Я на одном сердитом воду вожу, — встрял Макарыч.

— Ну, ладно тебе, — оборвал парень.

— Я не анчихрист. Просто наша вера и обычаи мне многое покалечили.

— Пошто эдак?

— Из дому из-за них сбежала.

— Вона как!

— Чуть замуж не отдали.

— Так то разе худо?

— Еще бы! Силком-то. Да и к чему мне такое?

— Што ж родители оплошали?

— Я тому парню чуть не с пеленок обещана. Старики подарки за меня получили.

— От оказия. Што ж ныче-то сталось?

— Ничего. Поначалу искали. Потом надоело. Вернули, наверно, подарки. Мне, правда, семь разведок сменить пришлось.

— Ух ты, молодчага. Как же сбечь смекнула?

— На лошади. Лесник чертом крутнулся.

— Вот девка! Мине б тя по молодости. Ужо не упустил ба!

Зойка, глянув на Макарыча, снова засмеялась. Туча прошла стороной.

— Сколь годков-то тебе? — спросила Марья.

— Семнадцать.

Макарыч отчего-то задумчиво посмотрел на нее. Горькие, глубокие, как раны, морщины пролегли вдоль лба. Да глаза его поземкой затянуло. То ли припомнил свои семнадцать, то ли чужие тягостные пожалел. От того весь сник, сгорбился. Жизнь пыталась его в рог скрутить. А он ей рога ломал. Так на кулачки и тягались.

— Спасибо вам, мне пора, — встала Зойка,

— Отчего так скоро? — всплеснула руками хозяйка.

Да меня, наверное, ищут.

— Как жа вы теперича без главново начальника? — удерживал Макарыч.

— А какой толк от него. Мы себе проводника ищем.

— Куда свово дели?

— Я же сказала. За ученостью уехал. Он и за проводника был. Места, говорил, знакомые. И правда, не блудили.

— Обнюхалси, знать. Попривык.

— Нам от того не легче. Без проводника мы что без головы. Вот и ждем Потапова. Ни профиля, ни заработка нет. Запрашивать продукты и то неловко. Мне-то ладно. У ребят семьи. И время идет.

— Работы надолго запланировали? — спросил Колька.

— На три месяца.

— Где последний репер ставить будете?

— В верховьях Каторжанки.

— Ну что, отец, может, я к ним пойду проводником. Как думаешь?

— Да Бог с тобой, Коля! Что мы тебе плохого сделали? Не успел дома побыть, нас порадовать, а уж и бегишь? — заплакала Марья.

— Выручил бы ты нас, — тихо, будто сама себе, сказала Зоя.

Макарыч теребил бороду. Ему очень не хотелось отпускать парня. Наскучался по нем. Вон уже какой подмогой в доме стал. На работе заменяет. Туго без него в избе. Да и потолковать-то по-мужичьи не с кем. Колька вон какой башковитый. Годов хоть и мало, но соображенье, что у матерого мужика. Годы свои давно перерос. Макарыч даже советуется с парнем иногда. С другой стороны — пора Кольке себя на людях показать. Может, к Зойке потянуло, дай-то Бог. Хоть ту забудет, что на бумажке в кармане сидит. Эта девка куда с добром. Отчаянная голова. Хорошей бабой будет. То не беда, что оба молоды. Смолоду всякая ягода вкусная. Там, где что оботрется, обомнется, перемелется. Глядишь, еще внуков поняньчить доведется. И Макарыч, глянув на Кольку, сказал:

— Поперед пути не стану. Коли хошь, чуешь, што надо — иди.

Марья побледнела. Залилась слезами пуще прежнего. Запричитала:

— Одумайся, отец! Вдруг сгинет. Единый он у нас. Не пускай. Млад еще. Голова горячая. Рано ему в тайжищу-то. Нехай дома. Около нас. Все сердце по нем изведется. Каждый день слезы душить станут. Не терял он там уголь этот, распроклятый, золото не закапывал, зачем искать станет? Кто его накормит, обстирает там? Да неужто ему девчонка нас заменит? — обиделась она на Зойку.

— Не из-за себя зову, — вспыхнула та.

— Хошь бы из-за сибе. Так то не зазорно. Баба за свое щасте руками ухватитца должна. Ить такия, как наш, на тышшу единай, — похвалился Макарыч и добавил: — Чай, в науке уже цельный год отбыл. Через три зимы сам начальником сделаитца.

— Зачем ты, отец, такое вот зря говоришь? — перебил его Колька.

Макарыч хитро подморгнул ему.

— Так я сегодня и пойду, — решил парень.

Довольная Зоя улыбнулась.

Макарыч вышел на крыльцо проводить Кольку. Не целовал. Ни о чем не просил. Только слегка стукнул парня по плечу. Подтолкнул к Зойке и сказал:

— Ступай! Да не оплошай там.

Он долго смотрел, как все дальше в тайгу уходили Николай и Зойка. Вот они и совсем скрылись с глаз. Лишь легкое потрескиванье сучьев жгучим эхом отдавалось в сердце лесника.

— Што ж мине нонче осталось-та? С Марьей носки вязать? Али тараканов на печке пужать? Вот идол. Внутрях пусто. Ровно мыши там попировали.

Знал лесник, что, отпустив Кольку, снова будет изводиться по нем. Но как иначе? Ведь вон и старые деревья подолгу поросль от себя не отпускают. Под крышу прячут, как наседка цыплят. А молодь настырная. Чуть на ноги покрепче встанет и — прощай мамкина юбка. Пусть снег на неприкрытую голову, пусть мороз жжет до печенок, сладок ей горький урок. На молодом теле синяки да ушибы скоро заживают. Коя шишка и посвербит, так и то на пользу.

Марья смотрела в окно:

«И зачем только Макарыч отпустил Кольку с какой-то пришлой? Ну кто она им? Разве так деется. К моей просьбе не прислушался, отмахнулся, ровно от мухи назойливой. Ровно уж и никто я тут. А уж третий год живем. Видать, все мужики такие. Лишь бы свою задумку сполнить».

Макарыч… С ним ей легко. Домовитый, спокойный. На нее почти не лается. Разве иногда оборвет. И то чаще взглядом. От какого у самой сварливой бабы язык, что хвост у испуганной собаки, подожмется. Редко он балует Марью словом ласковым. Улыбкой скупо дарит. Но уж коль случается такое, помнит это Марья подолгу. Улыбнется лесник ей, и глаза его становятся, ровно у мальчишки: добрые, с чертиками посередке, смешные. И морщины, лоб прорезавшие, разглаживаются. Глянет на него в такую минуту и жить хочется, и невзгоды забываются. А Макарыч обнимет ее и спросит еще эдак душевно:

— Чай, не сладко тибе со мной, Марьюшка? Не люб я тибе? Разе такова ведмедя хотела? Ни тепла от мине, ни ласки. Мороки лишь прибавил.

— Да Бог с тобой, отец! Ты что это? Бабе-то много ли надо? Защита есть, кров тоже, сыта, в тепле, чего боле желать?

— Бери, што могу тибе дать. Да только вот чую — что-то точит тебя. Молчишь. Может, поперек души я тибе?

— Будет, отец. Шуткуешь худо. Люб ты мне.

— То-то, — сиганет козлом на радостях Макарыч.

«И с чего в ем сумленья берутся?» — думалось Марье. Не знала она, что никогда он не сомневался в ней. Просто хотелось ему иногда еще раз услышать, что люб ей. Эти слова он повсюду с собой носил. Далеко, далеко прятал их, словно от стужи, от сглаза берег. Жизнь много раз кидала его с обрыва. Никто никогда не помог на ноги встать. Вставал — валили. Силе, здоровью, смекалке завидовали. Бывало, бабы на него оглядывались. Видный мужик. Но любить не любили. Так, для баловства глазами зазывали. Иногда такое им удавалось. Но чуял Макарыч жар в теле и холод в душе.

Уходил, не порадовав. Плоть на озорство не менял. «Не из таковских, — как сам говорил: — Не кот я шкодливый. Штоб семя мое беспризорным росло. Коль бабе нужон, нехай не на ночь, навек моя станит. Всево нехай признать, вместях с промашками. Баба она хто? Она тень свово мужика. И уж какой я зародилси, такой и помру. Пущай она и мое нескладное любит».

Марье подчас казалось, что она всю жизнь жила с Макарычем. Что до него у нее никого и ничего не было. И самой не было. Женщина жила его заботами и тревогами. Вот и теперь Макарыч стоял на крыльце, а Марья видела, как вздрагивают его плечи, горбится спина. Знала: он не повернется, пока не обсохнут слезы, а вернувшись в избу, как ни в чем не бывало, скажет что-нибудь хорошее, забыв, что в морщинах долгоне высыхают слезы. Она лишь вздохнет где-нибудь у печки. Сошлется на какую-нибудь болячку.

И долгим, долгим станет вечер у стариков. Они будут молчать про то, что не дает покоя и рвется с губ. Но зачем бередить и без того больное?

Макарыч долго стоял неподвижна. Смотрел на тайгу, куда ушел Колька. Убережет ли она его? Почему-то некстати вспомнилось свое, неказистое. Те пятнадцать лет.

Ко многому были приспособлены его руки. Но вот к тайге… К ней нужно было сердце. Руки она познала всякие. Многих наказала. Не пустила других. В топях задушила, в пожарах сожгла, не уберегла от зверья. Иные люди сами в ней зверели. Смеялась тайга, оскалив черную пасть над двуногими, что, не найдя выхода, друг дружку ели. До такого ее зверье не доходило даже в самую лютую годину. Забавляясь, тешилась над утопающими и ее глубоких коварных речках. Знала крики их никто не услышит. Ни старого, ни малого не щадила тайга, коль не взлюбятся. Сама приговор выносила. Никого не миловала, не прощала. Только избранных любила тайга. Щадила, баловала. А потом приковывала к себе навсегда. Кого приютила, тот не смог вырваться. Колдовкой присушивала. Даже мертвых не выпускала. Могильными стражами хмурые печальные ели ставила. Да кресты березовые. Белые, как утренний ленивый туман.

Макарыча тайга встретила настороженно. На каждом шагу проверяла. За оплошки больно била. Знал лесник, что нельзя лебедей стрелять. Да однажды не выдержал. Счет дням голодным потерял. А тут лебеди. Осенил себя крестом. К ружью приложился. Пальнул. Лебедку срезал. Лебедь-то долго над подружкой кружил. Звал так нежно, что у Макарыча лоб вспотел. Как человек, убитую оплакивал, а потом взмыл высоко. Лесник даже из виду его потерял. Но не успел опомниться, как тот кровавым комком около лебедки упал замертво. Макарыч вначале порадовался: вот, мол, и поем. Да только куски в горло не лезли. Вроде не мясо, а куст шиповника в рот запихал. Мокрота глаза одолела. Положил Макарыч добычу в мешок и было дальше двинулся. Осенний перелет шел. Думал гусей пострелять. Сел под кедрач. Запрятался. Как вдруг услышал крик вороний. Выглянул. А ворон над ним, как над падалью, кружит. Кружит, родичей на пир скликает.

— Ужо я-те, стерва, накричу! Чертова задница! Ишь, лешак, ослеп. На живово заритца, анафема!

Вскинул ружье старик. Да вдруг из глаз искрыполетели. Тело обмякло, осело гнилой копной. В ушах звон погребальный. И туман поплыл перед глазами, черной сажей вымазанный. Вот туман в клубок скрутился. Обернулся котом: глазищи зеленые пялит на Макарыча и облизывается.

Лесник ему кулак показал. А кот хвостом крутнул. Зубы оскалил. К человеку подкрадываться стал. А сам в глаза смотрел и улыбался. Прямо на горло целился. Вот замер, прижался к земле. Только хвостом, что палкой, молотил. Макарыч его обозвал паскудно. Тот даже не сморгнул. Тогда, собрав последние силы, лесник перекрестился. Кот как взвыл. Закрутился бешено. Исчез. Только закричал по-вороньи.

Очнулся Макарыч, глядь — ворон над ним сидит. Орет базарно.

— Цыть!

Ворон, испуганно поперхнувшись, тяжело отскочил. Макарыч сел. Тяжело гудело в голове. Огляделся и понял, что сел он под кедрач, у которого сучище отгнил. Как только он пошевелил дерево, сук и огладил его по башке. Чуть и навовсе не пристукнул.

— Прости мине. Господи. Не стану болезаритца на лебедей. Но не с жадности грех содеял. Прости раба свово, — шептал лесник, уходя от страшного места.

Вспомнилось и то, как однажды, тоже по голоду, куропатку с выводком подловил. Последний-то птенец шибко шустрым оказался. Далеко убежал. Казалось, вот-вот поймает его лесник. А тот — раз в сторону. Хоть птица малая, а ум имела. Бросил было погоню, да приметил — уставать начал птенец. Снова погнался. Птенец на кочку, Макарыч за ним. Да только кочка обманной была. Провалилась под ногами. По колени в трясине увяз. Вокруг ни деревца, ни кустика, под руками трясина. Чует, как ноги все больше затягивает. Изо всех сил стал выкарабкиваться. Да нешто трясина выпустит? Закричал во всю глотку. Никто не откликнулся. И только тут заметил почерневший сук, неведомо как сюда попавший. Еле дотянулся до него. Он и выручил.

Продрогнув то ли от холода, то ли от воспоминаний, Макарыч вернулся в избу. Долго вился над трубкой задумчивый дым. Оседал на белых висках, путался в седой, как облако, бороде.

Марья вязала носки.

— Кому ты их? И так вона неношеных сундук полон.

— Да этой, что приходила.

— То верно.

— Может, в утро сходим к ним?

— К Акимычу надоть. Давненько изведать сбиралси.

— Надо. Кабы не он…

— Я ба выходил…

— Тоже так.

— Взавтре поедем.

— А что? Поедем!

У Акимыча в стылой избушке холодная сумрачная тишина.

— В селе, верно.

— То ба ладно. Абы не окочурился.

— Типун те на язык! — одернула Марья и пошептала на икону.

— Иде жа? Кабы в селе — просказали ба…

— За травой или за корешками пошел.

— Ты поглянь! Печь-то дроглая. Почитай, с неделю не топлена.

— К нему никто не приходил.

— То-то и оно. Старик, покуда ноги носили,

нужон был. Как што — позабыли.

— Давай заночуем. Там видно станет, — предложила Марья.

Макарыч затопил печь. Марья принялась домовничать. Когда в окна заглянули сумерки, за избушкой шаги послышались. Тонко взлаяла дверь.

Акимыч вошел трудно. Прищурился. Узнав, заплакал.

— Не ждал? — грохнул Макарыч.

— Думал, и вы позабыли про меня.

— Доброе не забывают, — подошла Марья.

— Внучок-то с вами?

— Ого! Да тот внучок мужиком сделался. В тайге-матушке типерь. Уголь ишшеть.

— На кой ляд он ему сдался?

— С геолухами ушел.

— А што им боле дела не сыскалось? Ох худо. С шалапугами связался. Так и мой выродок забавлялся.

— Я сам с такими работал. В проводниках.

— А это што?

— Ну, заместно собаки дорогу показывал. Што б не блукали.

— Чево ж кобеля не завели? Ево и харчить не так накладно.

— У ево удержу нету. Нам жа и голодоватьдоводилось.

— Внучок нешто толе за кобеля с ими умотался?

— Тож в проводники.

— Вот супостат. Как жа ты отпустил? Не пристало ему темным делом баловаться. Оженить стоило б. К дому привязать.

— С девкой ушел, — тонко пожалилась Марья.

— Она тож из блукащих?

— Ихняя.

— Вовсе худо. От рук отобьется вконец. За виски оттаскал ба.

— Ох-х… Так и оттаскаишь. Колька то с мине вымахал.

— Поглянуть ба.

— В науке год был.

— Ии к чему. Наша наука мужичья — дом,

баба,дети. Обжился б. Как люди. С чево не усидел? Те науки умы с панталыку сбивают.

— Как знать. Колька не таковский.

— Я про своево тож так думал. Да думкапрореху дала, што старые порты.

— Один ен у нас. Пущай вольготней живет. К чему бабой связывать спозаранок?

— К тому, штоб смолоду человеком стал, а не этим, как их там, геолухом, — ворчал Акимыч досадливо.

— Будет об этом. Про сибе сказывай. Чево

нынче попусту об Кольке? Не воротишь вспять. Как ты тут маешься?

— Да надысь чуть не помер. Воды из ключа

попил студеной, весь дух заложило. Видать, потому одыбался, што духу не во што выйти стало. Нынче вот травку насобирал. Мослы отпарю.

— Я и гляжу — студено у тибе.

— В холоде, слыхивал, скоро не помирают.

Потому теплом себя не нежу

— В холоди тоже належимси, кады черед придет.

— Мне-то уж недолго свет коптить осталось.

— С чево это ты взял?

— Сны вижу недобрые. Вечор уснул, вижу: вроде Василинка ко мне пришла. Плат на ней черный, большой. А сама такая грустная: «Иди ко мне, любый! Обогрею. Обласкаю. Нескладно живешь ты. Невесело. Хоть ба бабу завел». Ну я ей сказываю: «На што мне нынче баба? Ей утеха нужна. Мне ж не то утешить, а раздеться-то при ней неловко. Мощи едины. Да и не могу тебя позабыть. Вона ты какая пригожая». Она встала, рассмеялась и сказывает: «На том тебе спасибо, што не променял меня ни на кого, помнишь. Вот за это тебе подарок. Прими, не потребуй». И с плеч тот платок скинула. Прямо на меня. А сама крутнулась. И так рассмеялась весело. И исчезла. Платок остался. Знаю, худая то примета, коль покойница зовет к себе. Погреть хочет, обласкать. Да еще подарок оставляет.

— То на тибе благодать сошла. Слыхал, киныммладость вертаетца. Бабы зачинают снитца…

— Креста на тебе, охальник, нету, — обиделся Акимыч.

— Пошто лаешь? Живое для живова. Ты жа плоть свою давно взаперти держишь. Негоже. За то и маишься, сны дурныи смотришь. Хватай от жисти все. И баб не сторонись. Оне ить не все поганый.

— Тьфу! Идол срамной! Завелся, што муха на навозе. Говорю, в гроб мне скоро. А ты про грешное. Куда мне бабу?

— Штоб заместо травы парила.

— Эдак ты ангела совратишь.

— На што ангел? Тож мине — святой! Пригляди сибе какую. Хоть обиходить. Всю жисть ты каво-то выхаживал. Типерь-то свое возверни.

— Отошло время.

— Ты спробовал?

— Не-е-е, мараться да и позориться не хочу.

— Ну и живи блажным.

— Видно, так Богу угодно.

— Божье писание про другое сказываит. Не забить, не убей, не укради. Про бабу, штоб чурались ее, в помине нет.

— Внучок, поди, скоро бабу заведет. Правнуки народятся. Чево у мине? Мое дело стариковское — на печке бока греть да тараканам байки сказывать. Молодые нас нынче слухать не хотят.

— Так-так, — тихо подтвердила Марья.

— Што так-то? Колька смирный. Нас почитает. Коль и сорвалси в тайгу, так баламутить не станить. Попомните, ен большим человеком сделаитца.

— В нашей породе недоумков не было. Изъяны случались, с моим, бабником. Но голова варит, мозгами не обделен. Но я не про то толкую. Непочтительные они нынче. Отца чертом облают вместо отчества. К матери уважения не имеют. Перед старыми шапку снять — зазорным считают. Разве так путево? На праздниках, заместо веселья, лаются, гадко слухать.

Макарыч заелозил по табуретке. Носом засопел. Перебил запальчиво:

— По-твоему — молодь поганая? Брань не по нутру? Так нехай оне елейными растуть. Драк не ведають. Как только ты умудрилси сильника пристукнуть? Аль от речей твоих ен издох?

— Зашиб я ево насмерть. Но то другое. Разе тоже по-нынешнему? Надысь в селе на престольный праздник мужики промеж собой, што собаки перегрызлись. Стал одново усмирять, он же, свиной выкидыш, шиш мне под нос сунул. И говорит: «Иди, старой хрен, отсель, покуда костыли на холодец не повыдергал». Ране за такое палками попотчевали, пороли розгами.

— Не цепляйси к им, не получил ба.

— В том же дне баба одна, она на сносях ходила, у другой попросила чевой-то. Та ее со двора кочертой погнала. Хотел усовестить — в бороду мне плюнула. При моей памяти, отказ брюхатой бабе большим грехом считался.

— Не ты отказал? Греха на тибе и нету.

— Эх-х-х, люд портится, — выдохнул Акимыч.

Да будя тибе!

Марья тихо сидела у печки. Грелась. Акимыч посмотрел на нее. Улыбнулся.

— Как живется тебе, Марьюшка? Поведай хоть.

А то мы и забыли про тебя.

— Хорошо, Акимыч. Видать, за прежнее судьба наградила.

— Не забижает тебя Макарыч?

— Такого не было. Жалеет. Заботится. Ты, если что, не серчай на него. Он покладистый. Добрый.

— Покладистый! Да в нем норов диково коня сидит. Таково в узде держать — силушка надобна.

— На то я и мужик, — оборвал Макарыч.

— Не приведись, внучок харахтером в невостанется. Твоему лешаку малова на свою колодку переделать, што воды испить. Тогда какой-то бабе гоже бедовать придется, — сказал Акимыч.

— В мине станить — худо не приключитца. Ежели в тибе, почитай, за зря промаетца. Разе то мыслимо блажным вековать? На кой ляд мужиком звалси?

— Мужик мужику рознь.

— То я ужо слыхал. Оно, как помыслить, иверно. Не дай Бог эдаких, как ты, ровней признать. Лучче враз вздернутца. Но прок от тибе имеетца. Люду ты нужнай. Потому всякому бесу своя судьбина.

— И на том тебе благодарствую.

— Ты мине вот што: перебиралси ба к нам.Че-во, как змей, маешьси? Изба у мине просторная. Теплая. Кольку поглянешь. Чай, роднай, — предложил Макарыч.

Марья заулыбалась. Подошла к мужу. Поцеловала в щеку.

— Жену знаишь. Баба она редкая. Втрех нам все отрадней. Там и старуху тибе сыщу. Сбирайси!

Акимыч задумался. Оно неплохо так. Чуял, Макарыч с виду занозистый, как неструганая лиственица. Душа же, что воск, податливая, щедрая. Но как уйти? В своей избушке он прожил немало. Сам бревна пилил, подгонял одно к другому. Тут сын родился. Какой-никакой, а свое все же. Здесь Василинка хозяевала. Сколь набедовался он тут! Незаметно вместе с избой состарился. Отрастил бороду. На крыше избы тож трава появилась. Плешь избу изгрызла. Зимовье нынче обветшало. Ишь, скособочилось на ветру, будто браги перебрало. Венцы погнили, не держат. Даже по теплу воют голодно. Ничто не вечно. Но как уйти? Тут вот сыновья березка растет. Та, что при рождении посадил. А вот Василинка сгинула, и ее березка упала, не прижилась. «Конешно, на Кольку глянуть охота. Но ево уже не воротишь. Макарычев он. И фамилия — Касюгин. Чужая. Глянешь — душу растравишь. Мо- же, внучок и свидеться не схочет. Похотел ба — пришел. Нешто в три года не вспомнил? Видать, так. Зачем жа ехать. У Макарыча, може, и неплохо. Но чужой он там. Здесь каждая кочка знакома. В родном месте и помирать легше».

Акимыч глянул на ожидавшего Макарыча, на Марью. Сказал, как отрезал.

— Плохое болото, а свое. Не обессудь. За доброе благодарствую. Поехать к тебе не смогу.

— Не тороплю. Подумай. Обмозгуй путем.

— Ты ведаешь: кета приходит помирать туда, где с малька вышла. Рыба, а дом почитаит. Што ж я дурней ее?

— Неволить не могу. А резон тибе есть перебиратца.

Акимыч не поддержал разговора. Два дня гостил у него Макарыч. Как ни уговаривал — не согласился старик.

Дома, Макарыч понял сразу, Колька был. Искал что-то. В углу не было ружья, Акимычева подарка.

— Сходить к ему надоть. Може, приключилось неладное, — бурчал Макарыч.

— Охолонем с дороги и наведаем.

— Душа болит. Чую беду. Ты будь дома. Яскоро, — заторопился лесник.

— Куда в ночь-то? Дождись света. Я с тобой схожу. Как знать, где они?

— Ведаю. Углядел, куды девка повела.

— Говорила — не пускай! Та девка шалая.Доверил ей Колюшку…

— Не стони, мать. Можа, и нет ничево. А сходить надобно. Штой-то неспокойно мине.

— Я с тобой.

— Сиди дома. Куды в темь? Сказал — недолго буду. К утру в обрат жди.

Но Марья уже натягивала душегрейку. Хлюпала носом, упрямо, по-козлиному, смотрела на Макарыча.

— Нешто он мне чужой? Тоже свидеться хочу. Как там ему? Может, сгожусь в чем, — держа мужа за рукав, она надевала сапоги.

Над сумеречной тайгой навис туман. Он задремал на верхушках берез. Кудлатыми космами опутал стланик. Вот в стороне испуганно вскрикнула сойка, по-бабьи кого-то обозвав. Из-под куста выскочил, как от чужой женщины, нашкодивший бурундук. За ним другой гнался. Лопотал, пищал. Расправой грозился. Преследователя на обратном пути неприятность подстерегла. Голодная, еще не отлинявшая лиса словила его у самого дома. Испугаться не успел.

Закон тайги — выживает кто сильнее. Вон и белка шельмой в дупло юркнула. Макарыч прислушался. Не рысь ли объявилась? Но тайга молчала…

Марья, тяжело дыша, едва поспевала. Часто oглядывалась. Вздрагивала спиной от каждого шороха. От страха даже платок на голове взмок. Она судорожно ухватилась за руку Макарыча.

— Ну што ты?

— Страхотища одолела, — зябко передернула она плечами.

— С чево?

— Не знаю. Только боязно мне.

— Не пужайсь. Тайга — твой дом. Она што человек.

— Человеки не все хорошие.

— Как ты к ей, так и она… Со мной не боись.

Под ногами ломались, трещали ветки, сучья.

Макарыч глянул на жену. Та еле шла.

— Передохнем, — достал он кисет из-за пазухи.

Только уселись на отжившее дерево, как в стороне шорох послышался. Марья, прикрыв рот, прижалась к мужу. Макарыч настороженно оглядывался. И вдруг тихонько показал под ель. Там стоял олененок. Маленький, тонконогий, белый, как молоко, он нюхал наступающую ночь. Но вот оглянулся, тихонько хоркнул и быстро убежал.

Марья улыбнулась.

— То-то. Што я тибе сказывал? Тайга, што человек. Ее понять надобно…

— С чего он сбежал?

— Дым почуял. Ветер от нас. Вот и сбег.

— Махонький, а знает.

— Ну, пошли, — встал Макарыч.

Дальше идти становилось труднее. Буреломы и завалы преграждали путь. А над тайгой уже повисла ночь. Накрепко слилась с деревьями. Переплелась крепко с кустами. Звезды задушила туманом. Но лесник шел уверенно — как у себя дома. Лишь изредка останавливался, вслушивался и снова шел. Вскоре прислушался, принюхался. Повеселев, полез напролом, волоча за руку обессилевшую Марью.

— Уже недалече, покрепись, мать.

Вскоре они услышали голоса, увидели костер. Вокруг него шевелились большие темные тени.

— Колька! — позвал Макарыч.

У костра замерли. Ни голоса.

— Колюшка! — крикнул лесник громче.

— А-а-а-а, — отозвалось эхо.

У огня задвигались. Макарыч ходко подминал ногами траву. Почти бежал. Вид костра прибавил силы и Марье. Она заторопилась. Люди немало удивились появлению Макарыча и Марьи. Когда узнали, кто они, обступили уважительно.

— Сын у вас молодец. Находка для нас. Всех выручил, — говорил какой-то рыжий патлатый детина.

— Иде ен? — перебил его Макарыч.

— Позови Николая, — велел рыжий парню, стоявшему за спиной. Тот ответил что-то шепотом.

— Иди, говорю! — крикнул рыжий.

— А Зоя-то что не идет? — спросила Марья.

— Приболела немного.

— С чево бы?

— Не знаю.

…Николай устало шел к костру. Макарыч кинулся навстречу. Обнял. В лицо вгляделся. Встревожился:

— Захворал ненароком?

— Нет. Я ничего. Зое худо.

— А што с ей?

— Не знаю. Врач завтра обещал прилететь.

— Покажи ее.

Зоя лежала в прокуренной темной палатке. Казалось, спала. Колька зажег свечку. Девчонка открыла глаза.

— Отец пришел проведать. Тебя вот навестил.

— Здравствуйте, — слабо прошептала Зойка.

— Што с тобой, девонька?

— Не знаю. Жарко мне. И слабость.

Макарыч велел Кольке выйти. Сам расспросил

Зою. Послушал дыхание. Ощупал лоб. И вышел.

Колька курил за палаткой. Заслышав шаги Макарыча, подошел.

— Ну что? — спросил тихо.

Лесник оглянулся кругом. Отвел парня подальше от палатки и сказал еле слышно:

— Чахотка у ней.

Колька вздрогнул.

— Да, Колюшка, чахотка. Она девку за месяц сожрет.

— Врач обещался. Может, вылечит.

— Ты што? Поздно.

— А как же я? Отец! — закричал парень.

— Тихо ты, не блажи. Обмозговать надоть.

В палатке о чем-то переговаривались Марья и Зойка.

Колька подошел к костру. Сел. Обхватил руками голову. Долго сидел неподвижно. Смотрел на костер.

Зойка, Зойка. И зачем кинулась она за ним в студеную воду? Испугалась, что в воронку затянет. Ему помогала. Сама на берег еле выползла. Тут и упала. Видно, обострилась болезнь.

Зойка и до того часто и больно кашляла. Недомогала. Быстро уставала на работе. К концу дня едва до палатки — сразу спать. Но такой она стала недавно. Это Колька знал от ребят. О девчонке они говорят уважительно. Такое о мужике не всегда услышишь. Она ж о себе ничего не рассказывала. Лишь, отлежавшись немного, возьмет гитару, к костру подойдет. Сядет рядом с кем-нибудь из парней, тронет струны гитарные, да так, как только одна она и умела. Гитара в ее руках человеческим голосом плакала, ребенком смеялась, вздыхала, как живая. Будто и впрямь струны те из голосов людских были сделаны. Чудеса вытворяла с ними девчонка. Захочет — заговорит гитара звонким ручьем, тайгой зашумит, расскажет о далеком Кавказе, запоет его языком. Парни могли ночами напролет Зойку слушать. Она выставит поближе к огню узкие босые пятки, и далеко-далеко уносит ее песня.

Рассказывали ребята, что никто из них не смог добиться расположения девчонки. Со всеми одинакова была. Как с братьями своими. Хотя многие пытались напеть ей другие песни. Вздыхали открыто. Тенью за нею ходили.

Кольку такое озадачивало. Ему иногда хотелось помочь ей. Пытался взять ее тяжеленный рюкзак. За это был ошпарен таким взглядом, что больше не посмел.

Умела Зойка стрелять не хуже ребят, ловко нолей метала. Даже у галопирующей лошади под брюхом ехала. Шашлык умела на углях пожарить, лепешки испечь. Работала наравне с парнями. В отряде любили ее.

Колька и не заметил, как наступило утро. Давно погас костер. Из Зойкиной палатки доносился приглушенный голос Макарыча. Колька подошел туда и заглянул. Зойка спала. Макарыч, завидев парня, вышел.

— Взять ее домой надоть. Выхожу. За пару месяцев.

— С ребятами поговорю. Как они.

— Што они? Девка помираит. Застужена шибко.

— Я схожу, перетолкую с ними, — кивнул парень в сторону ребят, бежавших к реке умываться.

Макарыч только рукой махнул. В сердцах Кольку обругал. Хто ж за девку спрашиваитца. Бери и уводи. Порядки нонешние…

Но ребята решили обождать врача. Потому к самолету гурьбой кинулись, как мальчишки в драку. Ждали, что прилетит старый врач, а тут — почти ровесник. Брюки клеш. Бабочка на горле вместо галстука. Эдаким гусем к палатке вышагивал, как лошадка цирковая, даже пятки выкручивал.

— Экий крендель столишнай. Што ен, желторотай, в болестях смыслить? В башке, поди, так жа пусто, как у барана. И кудерки на башке, как у ета-во рогатова. Ишь, копыты наблескотил, — выругался Макарыч.

Когда врач вышел из палатки, к нему Колька протиснулся.

— Поздно. Ничем помочь не смогу.Перевозитьнельзя. В дороге умрет. Операцию на месте делать и нечем, и бесполезно.

— Слушай! Может, все же хоть лекарство, а?

— Бесполезно.

— А что ж делать?

— Не знаю. Жаль. Красивая девушка.

— Это мы и без тебя знаем. Ты помоги вот.

— Нечем.

— На кой черт ты тогда ехал?

— Послали.

— А что с ней?

— Туберкулез, наверное. Похоже.

— Туберкулез или похоже?

— Я же гинеколог.

— Вот это штуки! Тебя зачем сюда прислали?

— Сказали — экстренный случай. Вероятно, криминальный подозревали.

Парни, не поняв, что же подозревали, переглядывались. Тут Макарыч не стерпел.

— Возьмешь девку в больницу ал и нет?

— Ну да: она умрет по дороге, а мне отвечай.

— Валяй отсель, покеда я тибе очки в пятки не вправил, — ругнулся Макарыч и велел парням мастерить носилки для Зойки.

К следующему утру они принесли ее в зимовье. Кольку ребята упросили вернуться в отряд, с лесника взяли слово, что он вылечит Зойку.

Та долго не приходила в сознание. А чуть открывала глаза, Макарыч поил ее из ложки чем-то тягучим, противным. А Марья уговаривала проглатывать. Девчонка вначале стеснялась этих забот. Потом обвыкла. Макарыч сказал, что поит ее особливым отваром. Марья усиленно прятала от глаз девчонки шкуры убитых собак, чьим жиром выхаживали девчонку. Этого Зойке нельзя было знать. Правда, Макарыч давал ей и перетопленный медвежий жир, поил первым медом из своих ульев. И Зойка понемногу оживала.

Ни Макарыч, ни Марья словом не обмолвились о бессонных ночах у ее постели. О страхе, когда дыхание уже не прослушивалось. А на подставленном зеркале замирало остывающее тепло. Зойка подолгу бредила. Кашляла надрывно, с кровью. Не скоро это прекратилось. Дважды сходил на охоту Макарыч, чтобы запастись свежим медвежьим жиром. Повеселел, когда на щеках девчонки здоровый румянец проступил.

Зойка стала ему еще ближе. Марья привязалась к ней. Учила готовить, вязать. Та быстро всеперенимала. Но больше всего любила слушать Макарыча.

Сядут они у открытой печки, пекут картошку, и лесник рассказывает разные случаи, что были с ним.

— Я по молодости любил девок. Ох уж ипоплакались они от мине! Перва Алена была. Знатная девка. Парни за ей табуном ишли. Коситиши в руку толщиной, до самой задницы. Собою статная. Можа, и оженились ба, кабы моя тропка в другу сторону не поворотила. Все хранцужанку хотел. Так и не привелось… Сказывають, они уж больно толк в любви ведают.

— Чеченок у вас тоже быть не могло.

— Не добралси туды. А то ба как знать… Нучево не было, таво не было.

— А на каторге бабы были?

— Была одна. Обчая. Дыбой звали.

—?!

— Нашенская. Штоб ей… — И, помолчав, продолжил: — На ей пытали нашево брата. Особливо политических. Мы их книжниками звали. Також смутьянов, беглых.

— Какая же она была?

— Ох, девонька. Сколь рук и ног на ей повыкручено. На дереве живова места от кровушки не было. Вся в ей запеклась. На палец толщиной нарастеть — соскоблють. С ее нихто живым не возверталси.

— Как же на ней пытали?

— Сам не бывал. Иначе тут не сидел ба. Но слухом пользовался. Сказывали, человека к ей, как Христа, привязывали. Дыба, она што крест. Такмо растягивалась. Привяжут к ей накрепко,опосля какую-то чертовину крутять. Она али напрочь руки и ноги выдергиваит, али выкручиваит. Смотря как ту чертовину крутнуть. Так вот она едина на всех была, ета баба. И боялись ее пушше смертушки.

Зойку от таких рассказов морозило.

— Значит, на каторге только мужики были?

— От люду слыхивал, што и баб ссылали. Но мине не доводилось их увидеть. Окромя, разе, сук сторожевых.

— Много ли ссылали на каторгу?

— Ого! При мине за год камера по десятку разов и боле обновлялась. За раз в ее триста душ сгоняли.

— Куда они девались?

— Откуда не возвертаютца. Нам доложитца не поспели.

— Как же вы уцелели?

— Верно, смертушке на потеху, — грустно отшутился лесник.

Зойка задумчиво смотрела на подернутые седым пеплом остывающие угли. Они еще живы, кроваво-красные точки освещают топку, и кажется, что в ней тоже запеклась кровь.

Марья сидела рядом, шила чулки из собачьих шкур.

— Мать-то для тебя мастерить. Штоб ноги берегла наперед, — сказал Макарыч.

— А зачем собаку убил?

— Шалая была. Зверье забижала.

— Хорошую надо завести. Овчарку

— Господь с тобой. Только не етих. Духуихнего терпеть не могу. Воротит.

— Почему?

— Насмотрелси на их. Навек запомнил.

— Расскажи, Макарыч..

— Не потрафил я старшому конвоя. Не делил табакерку. Хоть долго ен про то просил. Вот и удумал за то поизголятца. В ту пору у одной суки шшенки объявились. Видать, черед им пришел на под накидыватца. Поначалу их науськивали на привязанных. Я же веревку порвал. Тоды мине по и лечи в яму зарыли. А к макухе мясо привязали, суку ету с ее оравой на мине и выпустили. Глянул я — ну, думаю, тут и погибель моя. Овчарка ета скачить, пасть клыкастая внутрях черная. Бока впали. Видать, нарошно голодом до етова морили, штоб мине вместях с мясом слопала. Собаке лишь раз стоить человечины отведать — не отучишь опосля. Тут жа шшенков куча. Подскочила сука к мине, хвать за мясо. И жреть. А я думаю: што коль ни весь кусок вырвала? Так ить на наших глазах сколь люду порвали. Тут чую — обнюхивает макуху. А старшой уськаить: «Куси, мол, ево, стерву». Та, знать, молодуха была. Небитая отошла. Поворотилась к мине задом, нужду тяжкую справила и ходу вместях с выводком. На утро видел — битые бока зализывала. А в вечеру двоих задрала. В глотки вцеплялась. Мине повезло, што необученную выпустили. Для острастки. Сказывали в камере, будто я на полвека сдал. Роднова волосу не осталось. С той годины овчарок не терплю! Все морды их в человечьей кровушке видютца.

— Но в тайге без собаки плохо. Хоть дворнягу бы…

— Провались она пропадом. Сами с рукавицу,ахарчатца за кабана. Навару с их, што шерсти с курки. Брех единай. А горластых не терплю. На што мине в дом барбоску! Блох разводить. Вот была тут единая, Мэри. Сука такая. От то да-а-а! Отродясь таких не видывал. Харя — аж ведмедь от ей на попятки удирал. А хваткая! Ужо за порты уцепит — вместях с исподним сдереть. Так оказия приключилась. Померла. Иде я ишо такую сышшу? Порода в ей сидела не нашенская, загранишная, без хвоста и носу. И воровитая. И сибе, и мине харчила. Все сподтишка. В село приедем, глядь — колбасу волокеть. Какая-то баба проворонила. Помню, в проводниках тоды был, начальник на мине глянул косо. Мол, самим жрать нече, а тут псина. Мэри и углядела. Как кинетца на ево. Наземь свалила и матом собачьим эдак в самую морду ево гавчит. Не тонко, а густо, по-мужичьи. Тот начальник потом перед ей на карачках пробовал ходить, как с бабой заигрывал. Да Мэри знала породу, на всякое барахло не глядела. Сибе блюла. Жалко шшенка не оставила. То-то ба утешила.

— Я знаю, где такую достать.

— От ба утешила.

— Поправлюсь, принесу. Только щенка.

— Конешно, шшенка. Нехай смальствуединовахозяина ведаит.

Макарыч успокоенно ложился спать. Да вдруг среди ночи вскочил в поту. По избе заметался. Стал трубку искать. Курил быстро.

— Что с тобой, отец? — проснулась Марья.

— Ништо. Ты спи.

— Рано. С чего вскочил?

— Охолону малость. Сон дурной, Кольке худо. Пьяным привиделси, веселый. К мине битца лез.

— Не к добру.

— То-то и я так мерекаю. На душе свербить штой-то.

Макарыч в исподнем вышел на крыльцо глотнуть воздуха. Остыть от внезапной тревоги. Вернулся не скоро. А чуть вздремнул — шаги на крыльце услышал. Вскочил. Сна — будто не было. В избу вошел Колька.

— Што, сынок? Навовси?

— Ага.

— По што?

— Потапов прилетел! Говорит, война началась.

— Иде?

— Немцы на нас напали.

— Ерманец такой. Слыхивал.

— Рассказывает Потапов, будто работы сворачивать станут. Потому что воевать надо.

— Вона как… Верно, тибе намекал?

— Всем. Ну да мне в техникум скоро.

— Тибе не признал, значитца?

— Что ты, будто о незнакомом, осведомился.

— Зазорно?

— Смотря кому. Ребята просили остаться, но я ушел.

— Про девку-то спрашивал?

— Как же.

— Ну и што?

— Разозлился. Говорит, в больницу надо. Зачем, дескать, к знахарям водить. Ребят ругал. Велел забрать ее. Наверное, за нею скоро придут.

— Хрен ему в зубы. Слаба ишо. Не пушшу. Даикости перешибу, ежели хто сунетца. Нехристи окаянные. Загробили девку и выходить не дають. Выкусят они у мине вот ето, — Макарыч сложил черную фигу и покрутил у себя под носом.

— Я и сама не пойду к ним больше, — внезапно вмешалась Зойка. Подойдя к столу, она стукнула худым мальчуковским кулаком. — Хватит с меня.

— Пора ужо тибе одуматца. На че те тайга?

— Да не в ней дело. Учиться поеду поступать. В Колькин техникум.

— Верно, Зоя, — обрадовался парень такому обороту.

— Опомнился, спросил! А проведать никто не пришел. Да, может, меня и на свете нет! Нужна здоровая. Больна — забыли. В больницу, вишь, надо было! Нужна там кому. Доктор тот на меня мужиком смотрел. Ему не до моих болячек. И эти хороши. Сплавили и ладно. Теперь знахарем называют. Да Потапов давно мне по ночам про любовь шепчет. Все лысину свою беретом закрывает. Годы убавляет. Будто не знаю ничего о нем. Не пойду к ним. Сыта я их тайгой!

— Охолонь, Зоя, охолонь. Хошь и решилась бане выпушшу. Я настырнай. А што надумала, то по правди вовсе неплохо. Времечко тибе и об завтрем помыслить.

До первых петухов, как влюбленные, просидели Колька и Зойка. Вышел Макарыч послушать, как они воркуют, да чуть по-нехорошему не обозвал. Про какие-то синусы друг дружку пытают. Поначалу думал, что нонешние так объясняются. Оказалось, тут любовью и не пахло. На всякий случай к Марье пошел разузнать. Та спросонку ничего не могла понять.

— Синусы? Чего это?

— Може, эдак ноне друг дружку называют? — допытывался Макарыч.

— Не рехнулся ли ты, отец?

— Рехнесси с ими. Я-то помышлял, как ба дом им наладить. Вдвух с Колькой срубили б скоро. Они ж про то и в ус не дуют. Экая несуразица получается!

— Оженишь. Успеется. Пускай потешатся.

— Оно и верно. Только она, — черт, не наше во Бога! — небось Колькой гребуить? Мозги зазря сушить? Тоды я ее за косишши оттаскаю. Не по- гляну, што на рожу ладная. Чево кочевряжитца? Не урод парень-то. Не густо ноне таких. За счастье почитала ба.

— Кто их знает. Колька и сам разборчивый.

Макарыч даже вздрогнул. Припомнилась

Полька, Колькина зазноба. Нехорошо в душе стало. Может, та Кольку присушила? На Зойку и не смотрит. Свое на уме держит. Вконец озлившись, он так грохнул по столу кулаком, что стекла дрогнули.

Почуяв неладное, Колька прибежал. Макарыч коршуном на него накинулся:

— Кады оженисси?

— Да ты что, отец?

— Бери девку, говорю! Чую, баба с ей добрая станет. Аль не люба?

— Рано мне.

— Ишо што? Само время. Може, друга болячка помехой стала?

— Не-е-ет…

— Не тяни. Бери, пока твоя. Не то упустишь.Такая не залежитца. Товар добрый. Как мужик вижу.

— Не торопи. Так лучше. И мне, и ей.

— Марье помощница надобна. Мине внуков при жизни понянчить охота. Поглянуть их. Аль старости моей не утешишь?

— С этим успеется.

— То-то вы нонешние несговорчивый да нескладный. Мине б твою долю в леты ети. Оженился б не сморгнув.

— Учиться хочу.

— Не перечу. Но баба в том не помеха.

— Она тоже учиться будет.

— Ей ето лишнее. Зачем голову наукой забивать? Нехай детей родить. Ета наука сподручней. И ума ученова не требуит. При мужике грамота — дело зряшное. Баба, она хто? Хозяйка в доме. Мать детям. Наука их портить.

— Не Зойку.

— Прожила же я без грамоты, — вставила Марья.

— Ты, мать, в наши дела мужичьи не встревай. То не твово ума курьева дело, — оборвал Макарыч.

Та насупилась. Замолчала.

— Што мине на ето скажишь? — не отставал Макарыч.

— Погожу

— Олух. Помышлял мужика с тибе сделать. Да, видать, мозги тибе ни с тово конца вправлены, — осерчал лесник.

Чуть обсохла роса на деревьях, заслышал Макарыч, как кто-то к избе идет. По-чужому тайгу будоражит.

— Зойка! Подь с избы. Чую — за тобой.Потолковать с ими надоть без твоих ушей.

— Я не маленькая убегать. Подумают, прячусь.

— Иди, иди. Мине, може, давно с имсустренутца хотца.

— Не помешаю.

Пока препирались, на крыльцо чужие шагивстопотили. Под ними доски надрывно рявкнули. Заплакали в голос. В избу поскреблись.

— Ишь непутевай. Скребетца. По-человечьи не могет. Хошь ба кулака не жалел. Ровно баба худая, — бурчал лесник, нехотя подходя к двери.

Потапов в приоткрытую дверь чуть просунулся:

— Зою можно?

— Што как кот! Аль по-людски разучилси?Хозяев не приветил. Поди, шкоду помнишь, супостат.

Тот выдавился из-за двери. По углам огляделся. Приметил девчонку. Приободрился.

— В отряд давай. Завтра уходим. Так приказано, — хотел еще что-то сказать, да Макарыч за грудки хватнул, будто котенка. Приподнял к притолоке, потряс что тряпкой.

— Ты об здравии спытал? Душегуб! У минеиспросил, можно ль ей вертатца? Знахарем лаял, паскудник, говно заячье. Я те кишки на завязки порву!

— Этого я не прощу. Свидетели есть. За такие делишки в военное время найдут куда упрятать. Мне старость твою жаль, ты же тем и прикрываешься. Мало каторги было! — подал голос Потапов, пятясь к двери.

— Цыть! — топнул ногой Макарыч. — Мог ба тибе годов пять одолжить. Такмо не выдюжишь. Кишка в тибе тонкая. Сдох ба. Оно и к луччему. Раз тибе Акимыч оплакал ба и успокоилси. Жил ты погано и сдохнешь не по-людски. Старость мою не трожь, червяк ползучий. Не про тибе она. Найдетца кому об ей пекчись. Пожалисси — порешу. Свидетелев выискал, подлюга. Брехалка не усохла. Хошь ба усовестилси.

— Отец!

Потапов и Макарыч враз повернулись на Колькин голос. Парень смотрел на лесника.

— Успокойся. Я не дам тебя в обиду — повернувшись к Потапову: — Судить тебя надо. Отца не трожь. Да и Зоей не командуй. Не пойдет она в отряд.

— Она сама пусть скажет.

— Мне уже и говорить не о чем. Все ясно.

Давно его ребята невзлюбили. Избавиться хотели. В разведке другого начальника присматривали. Я их, дура, отговаривала. Сколько голодали из-за него! На наших бедах кандидатскую защитил…

— Всю грязь на меня собрали. Сами чистенькие. А за что тебя искали с милицией? Не иначе в темном замешана. Зачем было разведки менять?

Зойка подскочила к Потапову, но ее удержал Колька.

Макарыч, гулко вдавливая пятками визжащий пол, подошел к двери. Открыл. Вытряхнул в проем Потапова. Буркнул вслед:

— И диет…

Колька нервничал. Мерил избу шагами. Зойка в окно уставилась. Дрожащий подбородок рукой держала. Марья о чем-то с иконой шепталась. Макарыч грыз мундштук трубки. Лицо у него белое, злое. В зимовье — как перед дождем.

И вдруг Зойка охнула. К стеклу прилипла. Потом отпрянула испуганно.

Лесник нутром понял — что-то случилось. А девчонка смотрела на него большими глазищами, — слова не вымолвит, будто язык умолк навовсе.

— Што стряслось? — подскочил Макарыч, — чево спужалась? — глянув в окно, обмер.

Потапов на карачках к дому пятился. На него, оскалившись, наступал медведь. Загонял супротивника. Рычал тихо, свирепо. Тот зайцем вилял. В стороны подавался, медведь предупреждающе на дыбки вставал. Лесник вгляделся. Приметил знакомую подпалину на зверином боку Белый ворот рубахи медвежьей, с рыжинкой. И ошейник, какой на вырост своему питомцу пошил, — знак охотникам, что зверь прирученный. Таких в тайге не стреляли.

— Коль! Поглянь, дружок твой объявилси. Давненько не наведывалси.

Только парень к окну подошел, медведь Потапова сгреб. Макарыч руки потирал довольно. Колька молчал. Марья крестилась, кого-то с Богом на тот свет спроваживала.

Лесник взял со стола кус сахара, на крыльцо вышел.

— Гришка! Подь к мине, лешак лохматый.

Медведь, услышав знакомый голос, откинул слапы Потапова и, поджав уши, с радостным рыком к леснику кинулся. Лапу, как в детстве был приучен, тянул. Мордой всего Макарыча обслюнил, обнюхал. Сахар сразу слопал.

— Ну, пошли в избу, пошли, — позвал Гришку Макарыч.

Тот, свойски обняв лесника, привычно перешагнул порог. К Кольке кинулся. Завизжал, рассказывая о своей жизни. В глаза парня заглядывал. Покосился на Зойку. Потом снова к Макарычу.

— Ворога и зверь чует. Помнишь, Колюшка,какен за твово сторожа был. Ты хворал. А ен мед с тайги приволакивал. Аж скулил, схарчить сблазнял.

— Помню.

— Мине от смертушки спас. Взад оттолкнул, кады рысь кинулась. Зверь-то ноне верней человека. Три зимы Гришка у нас жил. За пазухой ево принес. Паводок с берлоги выгнал. Утоп ба. Несеть водой, Гришка, тоды без званья, блажит на весь околоток. За шиворот выволок ево. Типерь ен за добро добром платит. В Потапове мово супостата учуял. Сдаетца, чужова сюды за версту не подпустит. Мине по зверьему недоумию завсегдашним хозяином счел.

Гришка тем временем картошку печеную за обе щеки уплетал. На Макарыча с собачьей верностью смотрел.

— Што, душа нехрищеная, наскучилси?

Медведь мотнул лобастой башкой. Еще картохи попросил.

— Марья, похарчи ево.

— Боюсь я, отец.

— Ведмедя зазря пужаисси. Ен дружок мой. Ну, молодь, што дале удумали?

— Учиться поедем, — ответила Зойка.

— Што ж, Бог с вами. Хочь там друг за дружку держитесь, — попросил лесник.

Через неделю Зоя и Николай уехали.

— Ишь, про деда не поспрашал, не наведал, — сетовал лесник.

— Немудрено. Горькое долго помнится, — вступилась Марья.

— Дед тому не вина. Наведал бы — не убыло б. Злой растеть, оно негоже. На всех серчать не след.

— Израстется — одумается.

— Припоздает. Акимыч не зазря сам про смертушку поминает, знать, кончину чуит, — взгрустнул лесник.

— Кольке Акимыч чужой. Сам говоришь — не вспомнил. Знать, судьба посмеялась. Чужих берег, своего не углядел. Нынче за то расплачивается…

— Што с ево спросу! Ить в лежку судьбина — сука кинула. Ни она, ни люд жалости к ему не поимели. От могилы-то и пововсе не дождет тепла. Так и уйдет к Господу бедолагой.

— Все потому, что и с бородой дитем остался, вздохнула Марья.

Макарыч дрогнул плечами. Себя вспомнил. В ту лихую годину, человеческий язык забыв, шел он в зимовье с неудачной охоты. Лето стояло. Тайга под солнцем кости парила. Пахла духмянно, сыто. У Макарыча в животе черти в лапту играли. Пустое ружье руки еле держали. И только к порогу подоспел, слышит — через завалы кто-то ломится к избе. Глянул туда, и в глазах помутнело.

Медведь шел к Макарычу. Зло рявкнул, на дыбки вскакивал, торопился. Немного не дойдя, приостановился, принюхался. В желтых глазах боль и злость. У Макарыча колени лихую дробь начали выстукивать. Ноги к крыльцу приросли. С испугу не слушались. Зверь все ближе подходил. Лесник кой-как за дверь упрятался. Медведь начал когтями порог драть.

Макарыч сначала Бога призывал, потом, крестясь, глянул из окна. Медведь сидел на крыльце, как человек, и обиженно ревел, выставив перед собой лапу. Из нее кровь струилась. Лесник присмотрелся. Сучок в лапе увидел. Он-то и досаждал зверю.

«Не выйди — ен в избу вломитца, выглянь — угрохаит», — подумал лесник. Но все же высунулся из-за двери. Медведь к нему подался. Лапу показывал. Вспотел Макарыч до самых пят. Покрепче сучок ухватил. Выдернул и мигом в дверь, чтоб плюху в благодарность не получить. Коротко рявкнув, сел зверь перед окном, долго рану зализывал. А на другой день у избы колоду дикого меда Макарыч нашел. От себя зверь оторвал. Поделился. А вот люди… И больно стало.

Сшил он однажды знакомому мужику торбаза[1]. За них тот посулил порохом поделиться. Лесник в придачу отдал рукавицы камусные[2]. Когда за порохом пришел, тот цепного кобеля спустил. Да еще вслед хохотал. Потом Макарыч отквитался, бока ему намял…

А тот — лысый, при сельсовете начальник — выпросил у лесника пять шкур медвежьих. Говорил, для детишек сиротских, дескать. Сам сарай шкурами обил, чтоб куры не померзли. И тоже ни за понюшку. Даже на постой не позвал ни разу Куска хлеба не предложил.

Макарыч от таких думок осерчал на себя: «Вот и силы имеютца, да спробуй приложи. Каталажкой грозятца. Чево уж Акимыча судим».

— Что-то мы про него вспомнили, может, худо старому? — обронила Марья.

— Старое дерево живучее. Ево согнуть мудрено.

— Я вечор яйца во сне видела.

— Каму к нам являтца?

— Может, Потапов-лиходей.

— Не-е-е. Спужаитца.

— Тогда и я не знаю.

А к вечеру в избу привидением Акимыч вошел. На образа перекрестился.

— Легок на помине, — обрадовалась Марья.

— Все не целованай? — подошел к старикуМакарыч.

— Не стерпел. Внучка решился наведать. Слыхал, на большой земле война началась. Как ба Колю не забрали.

— В свет уехал, в науку. Припоздал тымалость.Аль баба какая в дороге приветила?

— Кому што, тебе жа про баб побалагурить — медом не потчуй. Ох и кобель ты, Макарыч, прости Господи.

— Какой же ноне с мине кобель? Живу по писанию, с бабой. Ты жа хошь мышу какую обогрел ба.

— Язык твой грязнай. Слухать срамно. Я с болячкой к тебе, а ты, што дите, тешишься.

— Оженить тя хочу. Пора ужо. Доспел до мужика-то.

— Што б те в бельма козел плюнул.

— Я ему плюну! За што ты мине козла сулишь?

— Козлы ноне лучче баб. Те норовят даже эту животину в упрямстве обскакать. Намедни мужики около сельпо собрались. Об войне толковали. Без шуму. Чья-то баба тут подоспела. Свово за рукав потянула. Бездельным лаяла. Помыслить только, скандал учинила на весь свет. Уволокла таки. Мужиков не усовестилась. Чернословьем изошлась.

— Мы те не таку сыщем. Ладную, смирную.

— Холера ты песья. Я уж гроб сготовил. Начердаке сохнет.

— Пошто загодя?

— Запас карман не сушит. Впрок сладил. Потом со мной не морочиться.

— Ты ить и не жил. Сладостев, утех не изведал. Без их помирать досадно.

— Век мой отошел. Ништо не в радость. Внучок разве, да и то оплошал.

— Свидитесь, даст Бог.

— Какой он нынче?

— Ого! Мужик толковай, скажу тибе. И уже не промах. В девках не засидитца.

— В родителя удался, бесенок.

— То не грех.

— Ежели ко времени, то по-путевому.

— Ишь че схотел, — рассмеялся Макарыч.

— Ты ево не балуй.

— То не от мине. Што внутрях вложено, то и сбудитца.

— Не про то я толкую. Коль ноне бабы в науке завелись, могет сбаловаться. Ты б втолковал ему, што баба, ровно крест нательный, единай должна быть.

— Ты што! Ишо мине то во не доставало, штоб парню мозги марать. Нехай ен единым у бабы ста- нить. А она для ево — как похочитца. Ему в подоле не носить.

— Поспеит ли ту науку одолеть? Не то, може, на войну затребуют. В селе всех мужиков подчистили. Детных взяли. Пожилых. Сказывают, силен ерманец. Люду много губит. Заместо Кольки хотел попроситься. Ружье умею держать. Глаза не подводят. Нехай он живет. Мне нынче все одно. Не знаю вот, куды объявиться.

— Не срамись. Тибе на войну не загребуть. Кому такой лешак сдалси? Поди, ужо дохлая сука не

обвернетца на тибе. Там ить мужики надобны дюжин.

— От беда-то мне!

— Ништо. Верно, заваруха та недолгая. Не боись. От страху давай к мине перебирайси. Станем вдвух, што сычи. Кольку дожидатца. Марья — третья.

— Ужо и собралси было. Да надысь добрыйчеловек собаку подарил. Щенок покудова. Молошна. Сиську резиновую пользуит. Подрастет — дружком станит. Глядишь, в своем углу довекую.

— А ты со шшенком к мине.

— По гляну…

— Воля твоя…

— Ты ба мне што-нибудь Колькино дал. В память.

Макарыч посмотрел на старика, понятливо кивнул, молча отдал рубаху парня. Акимыч бережно свернул ее. За пазуху упрятал.

— Рассказал бы про нево, — попросил Макарыча.

— Со мной ен недолго был нынче. Все в тайге, с теми. С геолухами. Благодарствовали за ево. Несмотря, што молодше их. Смекалистай. Рыжий гам был. Сказывал, Колька от смертушки уберег. Всю канпанию.

Акимыч слушал с закрытыми глазами: во на какой внук-то! Людям в радость.

Макарыч знал, каково сейчас Акимычу. И все же говорил. Хвастался Колькой, словно кровным сыном своим. Еще бы! Нелегко он дался. Рос настырным. Боялся Макарыч за него. Чуть что, малец, обидевшись, замыкался в себе, как лиса в засаде. Подолгу не разговаривал. Однажды даже сбежать грозился. А всего лишь поругал и раздетым из избы не пускал. Об этом Макарыч никогда не расскажет Акимычу. Не сознается, как в первый же день, жарко натопив избу, всю ночь отмывал мальчишку, вычесывал его волосы, стирал бельишко. Как ломило спину, руки от постирушек. Их, как назло, не убывало. Сам-то ладно. Кольке каждую неделю чистую простынь стелил. Теперь это прошло. Вырос Колька. Акимыч, конечно, изболелся по нем. Но Макарычу он дороже, родной стал. Помнит, как за Марьей доглядывал, чтоб ненароком али с умыслом Кольку не забидела. Один раз приметил, как варенье малиновое, что от простуды ей дал, мальчишке скормила. Макарычу солгала, будто с чаем испила. А у Кольки-то, проглядела, все губы в малине вымазаны. И глаза хитрющие, что у котенка шкодливого. Знала баба слабину малую. Любил Колька малину. Варенье из нее ложками ел. Однажды, проснувшись ночью, увидел, как она из теплого платка мальчишке рубашку шила. Старалась лакомый кусок от себя отдать.

И стыдно стало леснику за свое неверие. Ругал себя по-нехорошему. Вот и сейчас она Кольке обнову вяжет. Узор — не оторвешь глаз. Придет парень — в новое враз обрядит. Порадует.

Макарыч посмотрел на жену. Три года… На лице Марьи обозначились новые морщинки. Признак прибавившихся забот и тревог. Вон и голова побелела. Не от добра такое. Никогда не слышал он от Марьи жалоб, сожалений о прожитом. Смирно несет баба свой крест.

…А засобирался Акимыч на другой день.

— Што мало гостюишь? Куды торописси? Аль не поспеишь в свою нору, чево бегишь, —

обиделся на него Макарыч.

— Поплетусь, ужо пора.

— Погоди, на Сером отвезу.

— Ни к чему ноги баловать. Едучи — тело помирает.

— Мине в село заодно надоть.

— Не придумляй. Всю жисть пехом ходил. Дойду и нынче. Воздушку глотну.

— Ну, смотри.

Прощались молча. Неловко ткнулись носами трижды в небритые заросшие щеки. Вздохнули каждый о своем. Акимыч низко поклонился Марье и, держась за пазуху, вышел из избы.

И снова медленным осенним дождем поплелось время. Оно, как больное, то совсем останавливалось, то по кочкам бежало.

И вот к Макарычу в зимовье снова гость заявился. Вежливо спросился в дверь. Сапоги обтер.

— Привет, старик, — поздоровался непривычно.

— Здравия тибе, человече, — ответил лесник. Пришлый сказал, откуда и зачем пожаловал.

Имени не назвал. Должность его Макарыч запамятовал. Понял, для войны сбирает деньги и одежду теплую. Сказал, что теперь все фронту помогают. Лесник открыл сундук. Половину Марьиного вязанья отдал. Носки, рубахи, Кольке сготовленные. Насчет денег руками развел: «Излишков, мол, не бывает. Сына учу. Мяса, рыбы могу дать». Тот неотказался. Все, что брал, в книжечку записывал. В ней Макарыч потом крестик поставил, расписался. Так приезжий велел. Понял лесник, — война затянется.

Вскоре и почтарь пожаловал. От Кольки весточку привез.

Макарыч тогда пожалел, что в грамоте не разумеет. Взял то письмо, повертел в руках. Попросил прочесть. Почтарь разорвал конверт. Лесник прищурил глаза, приготовился слушать. Поначалу головой кивал. Соглашался. Молодец, Колька! Все-то ладно у него сложилось. В весну домой обещаются отпустить. С Зойкой. Та тоже учится уже. Но вот лесник нахмурился: «Не бранись, отец, я с ребятами хочу на фронт пойти добровольцем. Согласия твоего прошу. Техникум обождет. Вернусь — закончу. Ты за меня не бойся. Ну, а если и приключится что — не ругай. У нас половина ребят заявления в военкомат написали. Жду, что скажешь. Поклон вам от меня и Зои. Ваш сын Николай».

— Не ругай, ежели што? Каво мине тады бранить! Сибе, дурака старова, за дозволение? Удумал тож! На хронт! Черт сопливай! Мужиком не исделалси, а туды ж под пули! Я те дам хронт! Ососок неумытай! Нешто жисть опостылила? Я те пропишу в тот, куды ты навострился. Ишь, как подъехал! Науку порешил бросить. За зря, што ль, две зимы штаны в ей тер? — ругался лесник. И, повернувшись к почтарю, попросил: — Отпиши Кольке. Я ить не ученай.

Тот согласился.

«За што ты мине огорчаишь? Неужто в твоей голове ладным думкам места не сыскалось? Зачем тибе хронт? Там мужики надобны, а ни дети неразумный. Сгинишь ни за што. На каво мине кинишь? Аль забижал тибе крепко, раз про мине позабыл? Ты у нас едина радость и утеха. Остынь, одумайся, благословить на войну не могу. Посамовольничаишь — дело твое, забыть такова не смогу», — диктовал лесник.

…Ночь показалась вечной. Словно утро никогда не просыпалось над избой лесника. Он знал: Колька не послушается. От задумки не отступит.

Синие, красные, желтые круги закачались перед глазами. В груди закололо. Будто кто шило воткнул. Во рту пересохло. А боль все сильнее. Словно злые мозолистые руки душу давили. Вздохнуть бы хоть разок. Но горло воздух не пропускает. «Верно, тулово ужо таво… сдохло», — подумал лесник. От этого липкий пот прошиб. А круги в глазах искрами замельтешили. Макарыч пытался позвать Марью. Но голоса нет. В ушах звон. Будто церковные колокола заутреннюю отзванивают. Да нет. Это береза. Та. Над обрывом. Цепями звенит. К себе кличет. А может, каторжники покойные к себе зовут. А звон растет. От него голова вспухла. Что тесто в горшке. «По нем гож круги. Вот они, вот. Штой-то с ним? То не круги. То пожар. Все горит. И Колька… Как ен там очутилси?»

— Сынок! Колюшка! — просипел Макарыч.

Теряя сознание, он сгреб огрубелыми руками рубашку, саваном сдавившую грудь.

Марья вскочила испуганно.

— Отец, что с тобой?

К груди прильнула. Бьется сердце бабье. Ошалелой птицей наружу просится.

— Отец! Очнись, миленький.

А руки дрожали, плакали руки. В бессильные кулаки сжимались. Вот так бы свое сердце вставила. Да руки ослабли.

Марья к ведру метнулась. В нем вода на донышке. И та теплая, как слезы.

— За что ты меня мучаешь? — Кинулась к иконе. Да тут же про настой вспомнила. Нагнулась, а разогнуться не смогла. Коромыслом к мужу протащилась: — Испей, отец.

А зубы у него стиснуты накрепко. Еле разжав, настой влила. Что б не отдала, лишь глаза его увидеть открытые. Словечка дождаться. И воет баба у мужней постели. Жизнь ей не мила.

Очнулся лесник не скоро. Будто после болезни тяжкой. Едва глаза открыл.

Марья с горя извелась.

— Ну што, спужалась? — тихо спросил Макарыч. И погладил руку жены. Щекой к ней прижался: — Горемыка моя невенчанная. Мине за грехи воздаетца. Тибе-то за што?

— Будет, отец. На что душу свою рвешь? Разве мне с тобой худо? Ведь что я без тебя…

— Бог мине тибе послал, Марьюшка. Зазря сибе не хай.

— Успокойся, отец.

— Да ноне не спокоишься. Колька-то…

— Может, обойдется.

— Настырнай, козел. Тот от свово не отступит.

— Не всех же убивают. Глядишь, живехонек останется, — смахнула баба непрошенные слезы.

— Для таво я ево растил? Эх, видать, прогневил я Бога.

— А я что? Никому зла не сделала. А жизнь, как сука. Ни разу не радовала. Нет-нет да и подсолит.

— Не ропщи, мать. Знать, дала иде оплошку.

— Колька-то при чем? За что с него спрос?

— За дурь ево, — отвернулся Макарыч.

…Марья уже собрала было посылку Кольке. Вещи теплые переслать решила. А тут опять почтарь нагрянул.

— Письмо тебе, Макарыч! От сына.

— А ну-ко! Читай!

«Отец, уж было совсем нас на фронт отправили, весь курс хотели под Москву послать. Да оттуда приказ пришел — отставить. Говорят, мы тут нужнее. Думали сами сбежать. Не дали. Обещают программу ускорить. Техникум закончу раньше. Летом на практику отправят. Обещают на участок Потапова послать. Так что скоро увидимся. Привет вам от Зои».

Макарыч, не веря услышанному, заставил почтаря прочесть письмо еще раз. Хмурое лицо его засветилось улыбкой.

— Ну, утешил ты мине нонче. Мать, потчуй гостя.

Мать торопко накрывала на стол.

— Слава тибе, Господи, — перекрестился лесник.

На душе у Макарыча стало спокойнее. По ночам его не тревожили кошмары. Редкая улыбка снова появлялась на лице. Теперь он охотнее на зверя ходил. Пушнину промышлял. Сдавал ее для фронта. Возил он мясо медвежье и оленье. Знал: гак делают нынче. Однажды вернувшись, рассказал жене, как начальник, тот, кто принимает привезенное, похвалил его. Сказал, что «много еропланов фронту дал». Больше всех.

— Я ему и сказываю, мол, не суком деланай.Я,чай, охотник покуда. Ну, тот сулил мине дать чево-то. Мядаль. Как хронтовику. За подмогу, — улыбался лесник.

— Ты б спросил его, скоро ль она закончится.

— Неловко мине. Там бабы про то пытають. В их мужики воюють. Детва безотцовская растет. Надысь, слышу в одному дворе плач. Бабы воют. Мужики их погибли. Бумагу про его получили. Самому неловко стало. Навроде как виноват в чем. Как им нынче жить-то? Ребят полон дом, а кормильца нету.

— Слыхала, многие уже без мужиков остались.

— Да, вдовым легко ли. И когда же она,проклятущая, покончитца? Сколь сирот ишо понаоставляит…

Макарыч долго, задумчиво курил. В селе только и разговоров о войне. Не сказал Марье, как однажды мальчонка ухватил его за руку. Белоголовый. Глазищи большие. И спросил:

— Дед, а мой папка скоро придет?

— Не знаю, сердешнай.

— Вот и мамка не знает.

— Верно, скоро.

— Отвези меня к нему.

— На што?

— Надо так. Я к нему хочу.

— Погоди, подрасти маленько. Небось, мамки дома ты тожа нужон.

— Не-е-ет. Сказывает, ртов много, как прокормлю? И сиротами называет. А что это такое — не говорит.

— Сироты?

— Ну да.

Макарыч засмеялся. Не нашелся враз. Мальчишка ждал. Он ни за что не поверил бы в гибель отца. Да и как сказать ему такое? Язык не поворачивался.

— Ну что это? — спросил пацан.

— Ето те, в каво отцы на хронти.

— Врешь ты, дед, — не поверил мальчишка и,несказав больше ничего, убежал от Макарыча.

Леснику долго тот мальчишка виделся. Хотел узнать, чей он. Да таких по селу много.

В зимовье лесник к весне порядок навел. Сына поджидал. Марья ночами над вязаньем корпела. Зойке материал на кофту взяла. Может, невесткой будет. К приезду заранее готовилась. А пришли они неожиданно. В самую ночь.

Зойка, правда, отговаривалась. Еле упросил ее Колька поехать вместе. Но, согласившись, не медлила. Радовалась предстоящей встрече не меньше Кольки.

Макарыч сразу шаги заслышал. Сна как не бывало.

— Встать человек пять, остальные сидите! — пошутил Колька, осветив избу фонарем.

— Задуй ты енту холеру, — щурилсяМакарыч,ища свечу.

Зойка подошла сзади, закрыла ему глаза руками.

— Угадай, кто? — потребовала она, едвасдерживая смех.

Макарыч, изловчившись, за ногу ее из-за спины вытащил.

— Ну, коза, покажись, какая ты у нас стала? Марья от радости то смеялась, то плакала.

— Колюшка, приехал, сынок. Не забыл! Макарыч с Колькой оценивающе осмотрели друг друга. Рассмеялись. Обнялись. И лесник, пряча набрякшие глаза, шмыгал носом.

— Ну, как вы здесь? — спросил Колька.

— Мы што, тибе все ждали.

— С Зоей, — вставила Марья.

— Сколь жа нонча те в науке быть осталося?

— Еще зиму.

— Скореича б.

— Так я дома все равно не буду. Все время втайге. Там каникулы не дадут.

Макарыч будто поперхнулся Колькиным ответом. Сказал обидчиво:

— Попривык, поди, к чужим людям? От дому навовси отбилси. Навроди и изведывать не станишь.

— Не обижайся, отец. Может, ни на день неразлучимся.

Марья уже обрядила Зойку в теплые носки, кофту. Оглядывала девчонку, попутно расспрашивала о жизни в техникуме. Макарыч с Колькой говорили о своем.

— Акимыч был здеся. Тибе поглянуть хотел. Рубаху я твою ему в память дал. Просил.

Колька молча слушал.

— Наведал ба ты старова. Ить тяжко смотреть на ево. Изболелси весь. С тибе жа не убудить.

Парень прикусил губу, уставился в угол.

— Злитца всяк могеть. То и зверю дано. А вот понять и простить, на то не каждай способнай. Ты- то хочь сумей. Свому простить не грех. Чужому не стоит.

— Какой он мне свой?

— Отца твово, хочь и непутнаво, на светпроизвел.

— Хм, это и медведь сумеет. Дурное дело нехитрое.

— Старость почитать надоть.

— Смотря чью.

— Акимычеву.

— Не за что!

— Цыть! Лягушонок! Не об старике те эдакое говорить. Грамотнай шибко. Проживи с ево поначалу.

— Что цыкаешь? Не кошка я. Душа у меня не лежит к старику. Вспомнил, когда вырос. Раньше где был?

— Так ты от всево отрекесси?

— Не от тебя. Акимыча не упоминай.

— За свое старик давно поплатилси.

— Мне эта расплата чуть жизни не стоила. Вспомни. Так ты меня и к Потапову пошлешь мириться.

— Типун на язык, паршивец! За эдакое тибевысечь не грех. Я ни ворог тибе!

— Зачем ругаетесь? Сколько не виделись, апо-хорошему не можете столковаться, — подошла Марья.

— Погоди, мать!

— Зачем ты Колю силуешь?

— Не твово ума забота!

— Охолонь, отец. По-божески разумей. Колюшка наш. Ить што подумает?

— Не лезь, — отстранил лесник жену.

Марья отошла к растерявшейся Зойке, заплакала.

— Зачем ее обидел? Чужого пожалел, свою огорчил. Когда ты таким успел стать?

— Дед пешком дотопал. В ево леты путь не ближнай до нас. Думаитца мине, в злобе и про нас с Марьей эдакое забалаболишь. Мине ить такое заведома чуища.

— Не равняй.

— Наведаишь аль нет?

— Не знаю. Там видно будет. Нам завтра в тайгу с утра.

— Батюшки! — охнула Марья.

Сконфуженно кашлянул Макарыч.

Не так хотелось парню поговорить с приемным отцом своим. Думал, по душам получится. По-мужичьи. Тут же свара затеялась. Хорошо хоть про письмо не вспомнил. Иначе не такой скандал закатил бы. Колька достал пачку папирос. Решил закурить открыто.

— Дай-ко и мине, — потянулся Макарыч и,сделав затяжку, сморщился: — Табак трухлявай. Скусу в ем нет.

— Коля, зачем ты себя губишь? Брось, — изугла попросила Марья.

— По бабьему разумению мужик ни курить,нипить не должон. А уж о соседке и думать не моги. На кой ляд и жисть эдакая? Таких в пору на икону сажать. Кури, Колька, коль охота имеетца. На том свете не дадут. И баб не слухай, — мирился Макарыч.

Парню хотелось поговорить с ним один на один. Посоветоваться. И лесник, словно угадав его мысли, предложил:

— Пошли наружу. Покурим.

Вдвоем они уселись на оплаканное росой бревно. Молчали. Каждый думал о своем. И почему-то Кольке вдруг вспомнилась Полина. Она ждала его возвращения. Даже встречать пришла к самолету. Улыбалась, как ни в чем не бывало. Он сделал вид, что не заметил. Стал Зое помогать из самолета выйти. Когда оглянулся, Польки не было: убежала в город. Весь год на Зойку рысью смотрела. Вроде та ее кровно обидела. А весной, перед отъездом, вдруг решилась, к Кольке подошла.

— Поздравляю, — насильно растянула вулыбке морковные губы.

Они-то и выдали. Задрожали. Растянулись, как у лягушки. Колька тогда промолчал. А Полька, сдерживая завистливые слезы, выдавила:

— Все вы сволочи.

Он не дал ей договорить. Как-то сама по себе рука сорвалась. Пощечина отрезвила обоих. Колька после этого даже здороваться с Полькой перестал. Противно было.

Кольку все больше тянуло к Зое. Отчаянную, ее часто принимали за мальчишку. С девчонками она не дружила. В своей комнате со всеми передралась. Потому нередко ночевала у Кольки. Приходила, теснила к стенке и, отвернувшись к сонному спиной, тут же засыпала. Ребята вскоре привыкли к Зойке. Как-то, не спросившись у нее, перетащили чемодан девчонки в свою комнату, поставили раскладушку и прописали прочно, заверив коменданта, что Зойка — Колькина сестра, а они, мол, друг без дружки не могут.

Зойка убирала в комнате, стирала, гладила, варила на всех. Когда ребята из других комнат спрашивали, удобно ли ей здесь, отвечала всегда одинаково:

— Я так в отряде привыкла.

Зойку любили преподаватели. К Кольке девчонка была придирчива, даже бранила иногда. Знай же, что творится в душе его, не поверила б.

Колька затянулся папиросой. На душе у него спокойно. Из зимовья слышался голос девчонки.

— Ну, дак как ты ноиче мерекаишь? — внезапно спросил Макарыч.

— О чем?

— С Зойкой-то лад?

— Конечно.

— Она при тибе?

— В одной комнате.

— Ты, таво, коль внук объявитца, не мешкай. Нам вези. Подымем. Сами поживите покудова.

— Уху, — ответил парень.

Разве он мог сознаться, что ни разу не взял ее за руку. Какой там внук? А правду скажи, — Макарыч осмеет. Лопухом облает.

— Ты Зойку не забижай. В тайге береги. Ника- во нет у девки. Кругом одна. С тибе за ее спрос пред Богом.

А в избе Марья наставляла, как беречься от хвори. Зойка слушала и не перебивала.

Макарыч с Колькой еще долго курили на бревне.

«Може, напоследок сидим рядком. Доведетца- то вдругорядь не скоро. Обмужаит парень, не до посиделок со мной будит. А хто ж, окромя мине, ево на разум наставит? Други заботы одолеють Кольку-то. Вот ить, черт. Времечко споро ушло. Не приметил, как ей изрос. Хошь и телом в мужика вымахал — разумом дите малое. Ни хитрости, ни нахальства. Тяжко ему жить доведетпа», — думал Макарыч.

Невесело, будто понимая лесника, смотрели с высоты опечаленные звезды. Макарыч вспоминал, как учил мальчишку находить по ним дорогу домой. Нынче эта наука сгодится. Лесник уперся ладонью в бревно, скрипнув спиной, встал.

— Денек-то отменнай взавтре будит. Пошли в избу. Приготовитца надобно.

— Подожди еще, — удержал Колька.

— Пошли, пошли, — зябко передернул плечами лесник.

Чуть свет Марья печь затопила, чугунами загремела. Макарыч, кряхтя, пошел к ульям за медом. Колька побежал к реке сбросить в ней остатки сна. Зоя помогала Марье.

Утро, как и предсказали успокоившиеся ревматические барометры лесника, выдалось румяным. Солнце будто тоже в реке умывалось. Выкатило из-за сопки жирное, довольное, как свежий круг масла.

— Чему оскалилось? Паскуда! Завсегда эдак, кады внутрях обмарано, ты, как в зло, выкатисси в полную морду. Што баба бокастая, — ругался лесник.

Ребята уходили… Солнце еще не успело высушить росу на траве, не высушило оно и горечь лесника. Она свербила злой занозой. Жалила душу.

Макарыч в растерянности смотрел им вслед. Вот Зойка нагнулась. Что-то сорвала. Наверное, ромашку, что вдовицей под пихтой пригорюнилась. Лепестки от слез побледнели. Только в середке желтый уголек тлел. Тайной надеждой горел. На слезы вдовьи эти девки гадают издавна. Любит, не любит — обрывают лепестки. Кому правду скажет цветок, кому нет. С него, слабого, спрос малый. За погибель свою обманом накажет. Поверь ему, а судьба по-другому завернет. На счастье гадать не след. Оно как подарок. Ему в зубы по заглянешь.

А девчонка гадала. Не часто встречалась ромашка в тайге. Среди разноцветья не всякому покажется. Неброской былкой подальше от других запрячется. Никому не скажет об одиночестве. Не пожалуется на скорбь свою. Зато как обрадует видом своим того, кто случайно взгляд на ней задержит! Трепетна — словно девка перед брачной ночью. Одинока — будто покойник в гробу. Зойка оборвала последний лепесток. Стебель к ногам бросила.

«Э-х-х-х, чертовка, и к чему жизнюшку загубила?» — рассердился лесник.

А ребята уже одолевали почерневшее громадное бревно, которое лесник вторую неделю на дрова изводит, и скрылись из виду.

Лесник знал: сейчас они пойдут спокойно. Из- под нахмуренных пихт будут глазеть на них лохматые кустики брусники. Сейчас они в полном цвету. Лишь осенью кровяные ягоды покажут.

Слыхал он одну байку про эти ягоды. Акимыч сказывал, когда брусничный лист собирали от простуды.

— Ты полегше топчись, не губи зазря, — оттолкнул тогда Акимыч лесника.

— Чево скряжисси, мало ль брусники?

— Не в том соль. Особливая ягода эта. Сурьезная. Не для баловства, как морошка. В ей все годится.

— Ну и што? Можа, и я на все годнай. А мине нутро портишь. Шипишь тут змеюкой. Аль я травы етой худче?

— Шельма ты, вот хто, на балагурство толькоиспособнай. Равняисся с благодатью божией. Колесо тележное. Куды уж тебе?

— Чево расходилси, ровно ведмедь призапоре?

Сам ты пень трухлявай. Побалаболь мине! Живо в рог укручу, — ругался Макарыч.

— Дурной ты, право, слухай, про што я скажу. Ягода эта из крови человечьей сделана. В ней даже цвет такой. Помрет хто добрай, а Господь ево силы и здоровьюшко в ягоды эти определит. Они нас земных и грешных лечут ноне. В них кровушка тех, хто в тайге безвременно, по случайности сгинул. Любить бруснику-то надо. А ты шальным ведмедем елозишь по ней. За эдакое воздается опосля, — сказал Акимыч.

— Ништо! Брусника, она, можа, и особливая,аживой души в ей нет. Зазря стращаишь. Не то видывал. Ан жив и поныне. Сдаетца, и тут Бог ни при чем.

— Креста на тебе нет. Глянь, как та ягода намогилах лепится. Жизшошкойалеит.

— На твоей могиле она не вызреит.

— ?..

— Дерьма в твоей утроби нет. Усохло. Весьтыбайками набитый. В мужиках до гробовой доски силушка играть должна. А ты дитем малоумным проканителил. Досыта, поди, не пожрал ни разу. С чево на твоей могиле чемуй-то взятца? Во што корни дать?

— Об чем завелся? Мертвым могилы Богукрашает.

И хотя Макарыч тогда осмеял Акимыча, но переменил отношение к бруснике.

Колька с Зоей давно скрылись из виду. Макарыч все еще стоял на крыльце. По короткому разговору понял, что Колька будет собирать образцы. Это камни такие, с площади, которую изучать надо. Их Макарыч тоже знает, носил, когда в проводниках хаживал. Еще тогда диву давался: «Эвон мудрено закрутили! Камни образцами величать удумали. По-ученому все обзывают».

И Макарычу вспомнилось вчерашнее. Вот заспорил он с сыном, что наука гольная без силушки да привычки к тайге ломаного пятака не стоит. Парень озлился. Макарыч и скажи:

— А што ученай делать станит, коли рысь ево зачуит? По следам пойдеть? К ружжу наука непривычная. А рысь — она што? Зверь. С ей книжками дратца не можно. Речей ученых не уразумеит. Безграмотная потому как. Ей одно, с каво кровушку выпить, с каторжника аль с геолога. Ее ить надобно не токмо заслышать, а и углядеть сдалека. Эдакое особливым чутьем даетца. Неученым.

— Испугал нас, — рассмеялся Колька и, порывшись в рюкзаке, вытащил что-то непонятное, черное, сунул в руки Макарыча.

— Чевой-та?

— Бинокль. В него всю округу на десять верст рассмотришь, как на своей ладони.

— Бреши больше.

— Смотри, — сказал Колька и подставил ту штуку к Макарычевым глазам.

— Батюшки светы! — покрепче ухватился лесник за бинокль.

Свечка, что на столе стояла, толщиной с бревно на глазах вымахала. А бутылка! Из такой можно неделю всыто пить.

— От то глаза. Всяку хреновину снортют. Эдак свою Марью в их и не узнаишь. Сдуру-то спужаисси, — хохотнул Макарыч так, что стекла в окнах мелким бесом дрогнули. И добавил: — В их рысьтигрой покажетца. Ученай-то, человек слабай, нутром изведетца. Никакой черемухой опосля не отпоишь.

— По-твоему, я слабый? — разозлился Колька.

— Тибе до ученово, как мине до неба. Грамотний и ученай, по-моему разуменью, што кисель от спирту различаютца. Можа, кады и станишь им. Но кады? Да и на што те канителитца попусту. Тайга, кали сердце к ей иметь, всех прокормить. Можа, тя, неученава, слаще попотчует…

- Почему же?

— Любит она тибе крепко. Сызмальстваголубила. Сам таво не ведаишь. Мине — в душу въелось, Свой ты ей. Помнишь, заблукал ты по первому году в тайге? Я по воду вышел в ту пору. Ты и стреканул с избы. Побегать смекнул без надзору. Вернулси в лесовье — тя нетути. Покликал — не отозвалси.Тож в тайгу и навострился. Весна зачалась. Следы замыло. Глотку, думал, порву кричамши. Видать, и тибе разморило. К вечеру в лежку сыграл. На проталине в комок скрутилси. Уснул. А подле медмежьи лапы с мою голову. Знать, матуха была. К дите сердце поимела. Не тронула. Хоть пробка еешная неподалеку выскочила. Вприскочку тибедомой принес. Понял, бабы любить зачнут, коль ведмсдица душу твою не сгубила. Оне эдакое в титешних чують, — покосился Макарыч на Зойку и добавил: — Хочь зверья она баба, а мужика и человечьева почитаит. Бабу изорвала ба, слыхивал про ето. Сам в глухомани порванное женочье тряпье видывал. Матухи их душу не выносят. Колька молча улыбался.

— Отец, пошли в избу! Застудишься, — позвала Марья.

Макарыч как от сна пробудился. Мотнул головой. Протер набрякшие глаза, кособоко в дверь толкнулся. Та всплакнула под напором плеча, растопырилась.

— Ох и погода ныне! Знай, нутро очишаить. И чево ты за мине спужалась? Не баба я, не застыну,

— шутя бурчал лесник на жену.

Внезапная дождливая непогодь тайгу одолела. Что баба болезная. Лужи напустила. Скакала в них голопято. Дитеночьи пузыри пускала. Тешилась.

В один из таких дней Колька пришел. Скинул у порога тяжелый рюкзак. Отер взмыленный лоб. Ноги от взмокших сапог освободил. И, подойдя к Макарычу, по-сыновьи обнял.

— Наскучалси? — размякнул тот.

— Было.

— Зойка иде?

— Там.

— Што не пришла? Не схотела аль обиделась?

— Почем знаю.

— Ишь ты!

— Привет передала.

— Што мине с ево? Как здорова она?

— Хорошо.

Колька не знал, что у Зойки давно сапоги износились. Промокшие ноги температуру дали. Ей снова стало плохо.

— Схожу я к ей.

— Не надо.

— Схожу, наведаю, — насупился Макарыч.

— Поленилась она.

— Ты и уверовал? Не-е-ет, ета девка не стаковских. Лень в ей с пеленок моль сгрызла. Чую, неладное стряслось.

— Брось, отец. Не лежит у нее душа к нашему дому. Зачем и набиваться? Колюшка вон какой! Любая девка его будет. Не таковскую сыщет. Своих кровей. А то, прости Господи, ни роду, ни породы, а цену себе царскую гнет. Сама же, что на костре копченая. Не надо нам такую.

— Черный бабы — услада мужику. Што ты внашем деле смыслишь? — оборвал лесник жену. И, обратившись к Кольке, ногой топнул: — Усватаю! Штоб мине хвост на лбе вырос, ежели твоей не станить. Не таких сблазнял, — похвалился Макарыч неосторожно.

— От, отец, срамное городишь. Устыдись.

— Кады в гроб ляжу, — отмахнулся лесник.

— Да ладно. Что о ней говорить! — перебил Колька.

— А ништо. Нынче отдохни, взавтре пойдем.

Лесник чуть свет встал. Гостинцев для Зойки врюкзак напихал. Все приготовил в дорогу. Только тогда Кольку взбудил. Марья спала, когда они уходили.

— Хмуритца небушко. Ишь, тайга зяблая.Слякоть зачнетца. Туман невпрогляд. Плохо. Ягода кислая уродитца. Дерев много сгинит. А вот грибов полно народитца.

— Сами ждем, когда развиднеет. Работать мочи нет. Одежда глиной к спинам льнет. Едва сменишь — снова вымок.

— Год рыбный будит. Вода теплая. Не гляди, что речки взбукли. Охолонут ко времени. Усмиритца.

— У нас опять лодку унесло, — пожаловался парень.

— Што в ей было?

— Спецовка, сапоги, куртки, брюки.

— Как жа ноне без их? Голышом-тонесподручно в тайге. Комарье живьем сожреть.

— Просить надо в конторе.

— Дадуть?

— Может, и дадут. Но когда? Теперь за это строго спросят. Время военное.

— Да, — задумался лесник.

Они одолевали последний распадок, который кто-то из шутников назвал Мачехой. Темный, что нутро дьявола, он отнял жизни у многих людей. Сыростью борец-траву ядовитую откормил. Синие цветы его в сумраке не различить. Заснешь под ними сном тяжелым — пробуждения не жди. Всю душу отравит. В болотине Мачехи змеи-медянки муравьями кишат. Говорили люди, будто сюда все нечистые силы на советы свои собираются. Боялись этого распадка. Малых детей им стращали. В пургу здесь не останавливались. Знали — погибель настигнет. Заживо заметет. Заморозит. Много крови Мачеха выпила. Скелеты человечьи тут не вновь. И хотя в последнее время стала сдавать Мачеха, но нет-нет да и проявит норов. На уступе землю из-под ног вырвет, внизу под сорвавшегося обломанную пихту подставит. И, за- слыша стон, разносит его окрест: «Слушайте, это Мачеха!» Снова крови испила. И хохотала над умирающим кровавыми мордами елей, оскалясь черными буреломами. Смех ее в трясине булькал. И не давала душе отходящего воздушку чистого, неба ясного. В глаза его могилой глядела и холодом. Недаром перед тем, как войти в ущелье, люди молитвы читали, просили Бога спасти и сохранить…

Макарыч тоже так делал завсегда. И Мачеху не любил. Часто на ее голову антонов огонь просил. Спалить обещался. За то ущелье отплатить ему вздумало. Решило показать леснику свой характер.

И едва Макарыч на тропку осклизлую ступил, всего несколько шагов сделал, как в глазах потемнело. Вниз полетел гнилушкой. А на него глина поползла. С камнями. Не встать Макарычу. Вон какие глыбы земли сыпались. Крикнуть не успел.

«А-х-х ты, стерво! Оползень напустила! Мать твоя — сука бешеная!» — молча ругался Макарыч.

И Кольку вспомнил. Тот впереди шел. Хотел встать. Не тут-то было. Глина сплошной стеной задавила. Дыхание занялось. «Конец», — мелькнуло в голове. Ноги, руки обмякли…

— Отец! — услышал, как во сне, Колькин голос. Ответить не смог. Да, может, и голоса не было. Одни привиденья. Может, перед смертушкой и выкинула судьбина фортель. Из ничего Колькин голос выродила. Ох, как брюху тяжко! Обручи, что ль. на нем напялены? И не пошевельнуться. У-у-у-у! — отвалился пласт. И сразу наступила ночь.

Колька весь взмок. Под оползнем легко ли найти Макарыча? Руки в кровь изодрал. Лишь потом палку выломил. С ней сподручней искать. Когда вытащил лесника, жутко сделалось. Лицо синее, как у задушенного. Рот перекошен в страшной усмешке.

Колька тормошил его, отхаживал, уже теряя веру в успех. Выбившись из сил, перекуривал, а потом снова вскакивал. Лесник очнулся внезапно. Скривился от боли. Ругнулся солоно. Парень дал ему закурить.

— Пошли домой, — предложил парень.

Ему не хотелось видеть Зойку. Что-то сгорело внутри. Охладел к ней. Ведь вот чуть Макарыча не потерял из-за нее.

— Пожди, очухаюсь, — ответил лесник и попытался сесть. Колька помог. — Нынче, коль воротимси, второе мое рожденье справим. Кабы не ты — все, — горько усмехнулся лесник: — Ты, сынок, Марье не сказывай. Баба она пужливая. Опосля на обход не пустить. Слезами изойдет. Ее пожалей. Мы, таво, молчаком обмоим ето дело.

В зимовье они пришли под утро. Марья не спала. Что-то, предчувствуя, тревожилась. Увидев мужа, поняла — не зря сердце ныло. Как тот ни увиливал, пришлось сознаться.

— Просила вас. Нет, пошли. Что с ней случится? Поди, забыла, как звать нас. Нешто Коленька на первой встречной жениться должен? Успеет еще хомут на шею натянуть.

— Она тут не виноватая, — слабо возразил Макарыч.

— Сама судьба тебе к ей ходить не велела.

— Мы не той дорогой пошли. Хотели скорее,вступился Колька.

— Помереть спешили, — оборвала Марья.

К вечеру Макарыч совсем ожил. Хватил спирту, по избе петухом заходил. Даже на Марью ногой топнул, когда та в постель его уложить хотела. С Колькой полез бороться. Вроде и впрямь заново родился.

— Опосля доброй чарки ишо с полсотню годов жить можно. Бываит жа и на старуху проруха. Рано мине, знать, саван шить, — смеялся лесник.

— Уймись, черт старой, — усмиряла его жена.

— Хто старой, ах квашня перегорклая, наседка шшипаная, телега скрипучая, штоб те язык в брюхо сбег! Чево ты мине поганишь? Какой я старой? — коршуном налетел лесник. Задиристо выставил вперед мослатую, как у старого коня, ногу.

— А чевой-то ты от девки отступилси?

— Ну ее.

Марья к Кольке подскочила. Заплакала на радости.

— Светлая головушка твоя. Ладно удумал. Не то б увезла тебя она на свой Кавказ. Так ба и не свиделись. Да и срамно с ей в церкву под венец идить. Она ж что картоха горелая. Разе то баба, что в карман посадить можно. Ни себя, ни мужика обиходеть не сумеет.

Макарыч от этих слов в покат смеялся.

— От баба, ангела на дурное сговорить!

— Чего ж я плохого сказала? Ты и сам видишь, не пара она нашему.

— Будя юлить.

Колька насупился. В себе разбирался. Что это случилось с ним? Отчего все так перегорело? Сколько ни спрашивал себя — ответа не нашел. И душе холодно, пусто. Думал, со страху так получилось. Но, вернувшись на профиль, понял, что нет, не тянет его больше к Зойке. Даже гитара ее и песни показались нудными.

«Все вы, девки, одинаковые», — подумал Колька.

О случившемся он не сказал Зойке. Стал сторониться ее. Она хоть и заметила, ни о чем не спросила.

«Гордость проявляет», — решил Колька.

Зойка обиделась на него. Ей день ото дня становилось все хуже, но крепилась, молчала. «Мог

же спросить, почему я с ним не пошла!» — злилась девчонка.

А дни шли за днями. Размолвка перерастала в неприязнь. Ребята уже не садились рядом у костра. Другие заметили перемену. Молчали.

Время шло к отъезду. Надвигалась осень. Колька соскучился по дому. Хотелось хоть на день попасть в зимовье. Увидеть Макарыча, Марью. А дни, как назло, стояли хорошие. В такие не отпустят. Да и проситься неловко. Без выходных работали. Дотемна. Но себе приказать трудно. Колька погрустнел.

Однажды ночью, когда у костра собрались, подсел к начальнику отряда. Отпроситься решил, как вдруг услышал:

— Колюшко!

Парень вскочил. В темноту внюхиваться стал. А из тайги, напролом, через кусты шел запыхавшийся Макарыч.

— Чево ж потерялси? Домой нос не кажишь! Вовсе блудный стал. Мать ревмя реветь. Я уж сибе проклял, што в тайгу тибе пустил. Акимыч, вон, у нас третью неделю тибе поджидаить. Пошто дом позабыл, семя нехрещеное?

— Я б давно пришел. Работы много.

— Олух, работа — она дураков любит.Роздыхто тож нужон. Аль за коня нанялси? Токмо животина праздников не ведаить.

— Какой тут праздник!

— Хрица бьють наши. Во! В бега ерманец ударилси. В селе об том кажнай прослышал. Знать, войне конец близок. Може, и дале учитца пойдешь. Не все комарье тут кормить.

— Вот это порадовал!

— То-то, шельмец!

Макарыча и Кольку тут же обступили. Лесник, раскрасневшийся с дороги, начал рассказывать:

— Сижу я в зимовье сычом. А тут поштарь подваливает. С сельсовету бумажку привез. В ей благодарность мине причитаитца за мясо и пушнину. Ну и сказываит: мол, наши на хронти лупят ерманца-то. Те в бабьей одежде обряженные воюют. Юбки с платками напялили. Господи, срам какой. Мужики в юбках! Провалитца со стыда!

— Откуда погнали-то?

— С-под городу какова-то. Запамятовал.

— Эх, дед!

— Што?

— Такое забыл…

— Главное упомнил!

— Обмыть, ребята, такое дело надо. И старика угостить, — заулыбался начальник отряда.

— Ты б, мил человек, сына на пару деньков домой пустил ба, заместо угощению.

— Лады, — согласился тот.

Здесь и Зойка осмелела. К Макарычу подошла. Тот в щеку девку чмокнул свойски.

— Плохо мне, Макарыч, — не сдержалась она.

— Застыла?

— Наверно. Жар измучил.

— От лихо. Ну погоди!

И шагнул он к начальнику. В сторону отозвал. Забурчал вполголоса. Тот поначалу растерялся. Потом махнул рукой:

— Будь по-твоему, забирай обоих.

В обратный путь двинулись сразу. Втроем. Макарыч приметил неладное меж ребятами. Потому вызвал на разговор. Опасности пути сближают поневоле. Войдя в глухомань, гуськом шли. Колька девчонку за руку взял. Затылком Зойкино дыхание чувствовал. Макарыч не поворачивался. И Колька ощутил, как понемногу освоилась в его руке Зойкина ладонь. Легла удобнее. Парень сам не знал, зачем стиснул ее накрепко. Зойка не отняла руку, не одернула. У Кольки внезапно загорелись щеки.

— Устала?

— Нет.

Л тут бревно на пути. Не заметил, упал. Зойка с ним.

Макарыч хохотнул. Ногами кренделя выгнул. Колька, оплошав, ткнул бревно в суковатый бок. Вскочил, протянул девчонке руки. Та встала, потирая колено.

— Больно? — нагнулся посмотреть парень.

— Терпимо, — слабо улыбнулась Зойка и ойкнула испуганно.

Колька подхватил ее на руки. Прижал к себе и махнул через бревно.

Не вовремя оглянулся Макарыч. Испугался, что отстанут ребята. А тут… «Эх-х-х, филии слепой, помешал», — выругал себя лесник.

Зойка смутилась:

— Пусти.

— Подумаешь, тебе же лучше хотел, — отпустил ее Колька.

И снова шли молча. Но тайга ссор не любит. Вдвоем к светлячку бросились. Щека к щеке. Зойке жарко стало. А парень не встает. Глаза в глаза.

— Ну что ты злилась?

— Макарыч чуть не погиб. К тебе шли. Чего не пошла со мной?

— Сапог не было. Видишь, — показала девчонка свои совсем порванные.

— Что молчала?

— Думала, пройдет. Да хуже стало.

Кольке будто пощечину дали. Покраснел.

— Ты, это, я… Да что там, если сможешь, не обижайся, — попросил он неуклюже.

— Я и не думала.

— Значит, порядок?

— Ага!

Никогда никого не целовал Колька. Не умел. Может, стеснялся А тут — была не была!

Зойка обвила шею руками. Прижалась.

— Любишь?

Девчонка молчала. Где-то в отдалении нетерпеливо кашлял Макарыч.

Колька схватил Зойку на руки, вприпрыжку догнал лесника. Опустил девчонку.

— Ушибла колено вот, — сказал Макарычу.

Тот понятливо хмыкнул.

— Я тож по молодости коленки сшибал. Ноне, как на собаке, зажили. Зою от такова оберегай. Негоже ей. Свои — не жалей.

— На бревно наткнулись, — оправдывался Колька.

— Разе там место? Ее ить на руки братьнадобно. А ты — на бревно, — стыдил Макарыч и добавил: — У мине училси б. Ухажер с тибе, как с ведмедя певчий. Тут сторожко надоть.

А через некоторое время сказал, обернувшись:

— Костерок ба!

Макарыч снял с пояса неразлучный котелок. Его своим дружком называл. Закопченный, в рубцах и вмятинах котелок был очень похож на хозяина. Крутнувшись на месте, Макарыч пошел воды зачерпнуть. Ребята треногу смастерили. Костер вскоре вспыхнул, затараторил по березовой коре, стланику. Осветил хмурую тайгу, взбудораженные лица ребят. Тяжело топая, возвратился Макарыч.

Древний, мудрый огонь! В ночи он спаситель. С ним ни холод, ни зверь не страшен. И длинные тени деревьев не прятали во тьме лесных духов. Бородатые пихты и те над костром лапы грели. Зазолотились в его свете. На радостях смолистую, терпкую слезу пустили. Жарко горел костер. Медленно взмывал в темноту пар от закипающей воды в котелке.

Макарыча разморило. В сон потянуло. Размечталась о чем-то Зойка. Задумался, глядя на костер, Николай. Он и не заметил, как, подкравшись к рюкзаку, ворует из него сахар бурундук. Хитровато оглядывается. За щеки сладость прячет. Боится дышать. Торопится. Да жадность подвела. Носом в сахар влез. Чихнул. Макарыч проснулся. Заметил воришку:

— Цыть, шельма, харчись по-совести! Брюхо набил, так и за пазуху норовишь?

Бурундук с испугу сел на зад. Передними лапами замахал, словно оправдывался.

— Каналья, ишо отбрехиваитца. Я те, — лесник кинул в зверька шишкой и тот, задрав хвост, юркнул в ночь: — Непутяга трусливай! А хвост сучком держит, гордыню кажить, — хохотал Макарыч.

А Зое виделись горы Кавказа. Другой костер, совсем небольшой. Около него старый отец. Тот, который любил ее по-своему. Строго. Совсем редко называл девчонку серной, вместе с зурной пел гортанные песни предков. Зойке вспомнилось, как отец учил ездить на коне верхом. Держаться в седле. Где он, что с ним теперь? Какие песни поет горам? Худые плечи девчонки дрогнули… Сорвались с ресниц слезы.

А Колька смотрел в костер. Вон головешка совсем обгорела. Раскудлатилась. Приподнялась. И стала похожа на Полинку. Вот она смотрит на парня удивленно. Подалась вперед. Но огонь не пускает. Голова Польки почернела, свалилась отмершим углем.

— Фу ты! — стряхнул с себя неприятныевидения парень.

— Ну, маленько оклемались? Пошли дале.

Макарыч усердно затоптал костер. Залил углиостатками чая. Сонная тайга съедала шаги людей. Слезной росой след кропила. Распрямляла потревоженные ветки, траву.

Вместе с рассветом они пришли в зимовье. Акимыч не спал, ждал внука.

Встретились сдержанно. Дед оглядел парня слезящимися глазами. Улыбнулся. И, похлопав по руке, сказал:

— Ишь, порода дает себя знать. Необхватный вымахал. Дюжий мужик. Весь в меня. Не забыл деда своево?

— Помню, — отвернулся Колька.

— И то ладно. Вот поглянуть решился. Думал, помру. Не помирается. Притащился к тебе. Не прогонишь?

— Што глупое городишь? Живи хошь всю жисть тута. У Кольки своя путя. Ты ему не помеха, — оборвал Макарыч.

— Не встревай, може, ево послухать желаю.

— А мне что? Живите здесь.

— За што осерчал? Не изведывал?

— Учился.

— То-то и оно, ученая голова сердца не разуме- ит. Стылая к людям. Родной крови не признает.

— Хватит, дед! — не выдержал Колька.

Акимыч от неожиданности рот раскрыл. А слова в горле застряли. Внук выскочил из избы.

— Чево ты Кольку ровно коня в узду берешь? Помягше с им надоть. Вырос, сам видишь. Чево на горло ногой наступаишь? В ем свой ум имеитца. Тибе ба утеху, ему жисть надобна, заладил, што комар, и нудишь, — отчитывал старика Макарыч.

— А и верно, поесть не дал, при чужом человеке ни за што высрамил, — подала голос Марья, указав на Зойку.

— Ты, мать, язва почишше Акимыча, ох и язык ваш бабий поганай. Подарил ба ево лошади на хвост. Што б оводов отпугивать И за што вас, прости Господи, Бог брехалкой наградил?

Марья молчала.

Он вспомнил Зойку у Кольки на руках и подморгнул девчонке: дескать, не бойся, в обиду не дам. Та повеселела.

— Надысь с мужиками сустренулась из села. С войны их повертали в обрат. Окалеченные, аж глазам больно. У одного ноги оторвало. Он на тележке ездит. И такие страсти про войну говорит, аж волосы на дыбки вскакивают! — повернул разговор Акимыч.

— Ноне все с ей, проклятущей, маютца. Я ужо усех ведмедей переловил на своей деляне. Мясо и шкуры хронту отдаю. Надысь лисьих да собольих шкур цельный чувал отвез в село. Сельсовету сдал.

— Бог тебе за это воздаст, — сказал старик.

Он промолчал, что тоже отдал для фронта всю рыбу, мясо, пушнину, которую капканами промышлял. Знал, с Макарычем ему не потягаться. Слышал от людей, что он возами прет. Вроде медаль ему за такое пришла. Скоро ее принесут Макарычу.

Медали Акимыч видел. Их показали старику те, кто с войны пришли. На медали те все село приходило смотреть. Щупать не всякому дозволяли. Акимычу даже в руки дали подержать.

Ох и блескучие они, те медали! Да тяжелые. И держал их Акимыч бережно, как дорогую икону. Разбить боялся. Потому что кровушкой они заработаны, здоровьем людским. Как святой крест, целовал их Акимыч.

— А вечор у нас один солдат помер, каково с войны сослали. Безрукий стал.

— От чево помер?

— Железо внутрях застряло. Вытащить не смогли. Всем миром выхаживали, а он помер.

— Все там будем.

— Он молодой был. Почитай, от Кольки годов на пять постарше, — пожалел Акимыч.

— То от планиды.

— Дурная она. Вона мне жисть наскучила. Забрала бы мою душу. Пошто молодь изводить?

— Хто ее ведаит? Планида — тож баба. Знать, разуму не имеить. Не приглянулся — убрала. Тибе бережеть.

— На што?

— Люб ты ей.

— Мелешь пустое.

— Эт я! Да, може, она те бабу каку завалявшую уготовала. Возьмет и подсунит. Куды денисси?

— Святое с грешным не путай, — отмахнулся старик.

— Бабы ноне покладистее стали. Вдовьих слез вкусили. Оне не сладки. Глядишь, пригреит какая.

— Вдовьи слезы на горе замешаны. На што кой ишо обуза? Разе выходить болесть какую подмогу.

— Болесть теперича у них единая.

— Не бреши! Вона одна ко мне наведалась. Рыбы испросить да грибов детям малым. Кормилец- то сгинул. В одни руки легко ль пятерых поднять? До мужика ли бедолаге?

Старик даже сплюнул в угол.

— Погоди! Не плюйси. На тя, как на добрай товар, скоро смотреть зачнут. Ужо на селе первым парнем исделаисси. Таку молодуху сышшишь — кровь с молоком. Верно, бороду обрежишь под козью. Патлы приберешь. Рожу кажен день зачнешь мыть. Штоб молодше глядетца.

— Ты на себя обратись, охальник! На што мне бороду резать под козла? Аль я ужо и человеком не стал?

— Што ты, што козел — едино твари Божьи.

— Нет стыда в твоей утробе.

— На што ей стыд? Утроба ни для ево.

— Паскудник! Душа твоя горелая, — ругался Акимыч.

А Макарыч знай свое — баб ему сулит. Они не враз приметили Кольку, тихо вошедшего в избу.

Марья метнулась к печке, загремела чугунами.

На стол стала накрывать торопко. И, повернувшись к мужу, попросила:

— Байками сыты не станете, давайте к столу.

Макарыч послушался. Перед едой не стал жену обрывать.

— Зоя, иди-ко ближе, — позвал Макарыч.

Ели молча, вспоминая разговор старика и Макарыча. Едва сдерживала смех девчонка. Макарыч косился на нее, грозил корявым, как обгорелый сук, пальцем. Ложку свою деревянную неспроста ей показывал.

Когда ж Акимыч вдруг икнул пронзительно, Зойка кубарем из-за стола выкатилась. Слезы от смеха на глаза накрутились. Старик оглянулся на нее.

— Ты девка, хошь и не знамая, не обессудь.Утроба моя иссохла, жирного не примает. Вот и противится.

Но девчонка как ни приказывала себе, сдержаться не могла.

— Вот в селе я испозорилси. За стол люди посадили. В них кошонок имелся. Я ем, а он, пострел, под столом бородой забавляется. Дернет и дернет ее. У меня слезы вышибло. Тут, как на грех, чих одолел. Кошонок тот враз как отскочит! С испугу в ноги к хозяйке забился и блажит. На все село. Говорят, от крику так и помер. Так ты тово, не смейся, — предупредил Акимыч.

Рассказ старика рассмешил Кольку.

— Непоштительныи, идолы! — прикрикнул Макарыч.

— Дед, так, значит, ты не только вылечить, а и сгубить сумеешь? — смеялся Колька.

— По нечаянности оказия приключилась…

— Ты б и вправду чуть бороду укоротил.

— Не-е-е, то мужичье достоинство, внучек.

— Какая тебе теперь разница?

— То верно, но вид свой мужичий до гроба

сберегу. При нем к Богу явлюсь.

— Не пустят тебя к нему.

— За што так? — удивился Акимыч.

— Тебе каяться не в чем.

— Неправда твоя. За убитого. За сынанепутново, тебя неубереженного, за то, што тово очкастова хотел порешить. И нынче жалкую, што не сгубил ево. Во сколь!

— Мало, ну за убитого я грех тебе отпускаю. За Потапова — ему жизнь отплатит. Я уже вырос. Не печалься. И последнее — мелочь.

— Внучок!

Акимыч кинулся к парню. Ткнулся в плечо носом. Теплые, как летний дождь, слезы закипели по морщинистому лицу.

— Знать, простил меня, старово?

— Какой с тебя спрос теперь? Время прошло.

— Рубаху-то я твою пуще глаза берегу. У Господа прощенья вымаливал.

— Он тут ни при чем. Макарыч уговорил.

Акимыч своим ушам не поверил.

— Я-то обратное думал. Знать, и с поганым языком святая душа уживается.

— Но жить тут останусь, — сказал Колька.

— Бог тебе судья. Не в том соль. Прощенье от тебя пред гробом получил. Нынче и помирать легко станет. Спокойно в могилу сойду.

— Куды, старой пень, торописси? В могили-то черви поспеють сгрызть плоть. Ты ишо оглядись. Погоди сдыхать-то. Война покончитца, взамуж отдадим, — хохотал Макарыч.

— Иконы пред лицом повесил и срамное несешь.

Коль женитца не хошь, силком оженим. Миром.

— Тьфу!

— Живые о тепле помышляють, а ты омогиле!Заладил одно и то ж.

Через пару дней, когда Николай и Зойка собрались в тайгу, Акимыч подошел к внуку, благословил. И, вздохнув, пошел в свое зимовье.

Макарыч решил немного проводить ребят. Взял у Зойки нагруженный Марьей рюкзак, велел налегке шагать. Пропустив Зойку вперед, пошел рядом с Колькой.

— С Акимычем ты верно. Случитца время — погостишь у ево. Порадуишь старова. Он ить и впрямь на ладан дышит. Вон, бородища зеленая, што мох.

— От старости.

— Потому у тибе прощенья испрашивал. Земелька ево тянит.

— Я его молодым и не помню.

— Нужда согнула ране времени.

— Ты ее не меньше хлебнул.

— Всякому свое. Ево доли лютому ворогу не пожелаишь.

Они долго молчали. Сопя, подминали буйную таежную поросль.

— Ну об ем будя! Назад ништо не возвернешь. Ты вот, може, выкроишь несколько деньков перед наукой? Штоб дома побыть. Чай, без передыху маисси.

— Попытаюсь.

— Давай передохнем, да я в обрат.

— Зоя, — позвал парень девчонку.

Сели на корягу. Курили не спеша.

— Вы там дружней. Гордыня в тайге помеха. Уступайте друг другу, ежели што. Коль об чем порешите, мине проскажите. Оно завсегда эдак у люду велось.

Лица ребят покраснели. Будто уличил их Макарыч в чем-то нехорошем. Зойка даже отвернулась.

— Чево морду воротишь? Не чужой я Кольке. Ежели што с дитенком приспичит, сюды давай. Вам-то науку надобно долбить. Те, бабе, она вобче ни к чему. А Кольке надо. Без грамоты ноне худо. Так ты не путай ему карты, нехай доучитца, — просил Зойку лесник.

В зимовье без ребят снова стало холодно. И хотя лесник знал, что Колька скоро вернется, чтоб успеть к занятиям, предстоящая разлука пугала.

А тут опять спина заныла, угомону на нее нет. Баня и та не помогала.

— Злодейка, штоб тя порвало!

Лесник ночами, не выдерживая, вставал и ходил по избе. Тер спину кулаками. А как-то пошел дров наколоть. Нагнулся к полену — разогнуться не смог. Будто кто раскаленную спицу поперек спины загнал. Боль до пяток прошила. Кликнуть Марью и то нет сил.

— Господи, за што? — спрашивал лесник загоревшимися губами. Ноги подкашивались. Дрожали. На крыльцо кое-как взобрался.

С неделю не вставал. Марья около мужа вьюном ходила.

— Хочь ба Колька верталси, — как-то сказал он.

— Ужо скоро должен притти, — успокаивала Марья.

— Непутное дело ен выбрал. Все бродяжить.

— Ништо, остепенится. Молодые все так.

— Будто дома нет.

— Насидится еще.

— Хочь внуков поглянуть ба! Так вот и здохну, не повидав.

— Брось, отец, на себя наговаривать. Ты крепкий. Авось полезет. С внучатками побудешь. Вот лихоманка отпустит и свет другим покажется.

— Да я ить уже не младой. Летов нимало.

— А и не много-то для мужика.

— Не два века отпущено, хочь ба с Акимычево прожить.

— Не зарься на его леты. Худые они, безрадостные. Так и дня б не жить.

Макарыч уставился в прокуренный пожелтевший потолок. Представил себя на месте Акимыча п заругался с досады молча: «Эк расквасился! Впрямь, што баба. В тайгу надо. На волю. В ей и худой зверь сибе выходить. Лежачее дерево всяка гниль грызеть». И решил завтра же сходить в сальнее урочище.

Марья, узнав о том, курицей всполошилась. Не пускала. Уговаривала. Да Макарычева настырства обухом не перешибешь. Ушел-таки поперек жениного счастья. Схватил поясницу в кулак и айда в глухомань темную.

Лесник шел здесь, как в своем зимовье. Отмечал каждую перемену. Сел отдохнуть в своем излюбленном месте, где березы хоровод водили. Нынче-то деревья раскудрявились. Ишь листьев сколь! Дождя много было. Эту поляну лесник любил по-особому, нежно. Даже Кольке о ней сказывал. Эти березы, как недолюбленные девчонки, напоминали ему детство, деревню, где родился. С ними он грустил и радовался, их звал своей Рассеей. Березы… Говорят, в них печаль бабья заложена по утраченному девичеству. В них, слабых, жизнь загубить — дело немудрящее. Потому стволы своих подружек каждую зиму в тряпье укутывал. От зайцев берег. Макарыч видел, как надвигающаяся осень дала подпалину на висках берез. Под железный гребень ветрами расчесывала, не жалеючи.

— Эх, милашки вы мои разлюбезный, — вздохнул лесник, глядя на деревья. И, топнув простуженно, голову опустил. На нее лист березовый упал. Весь желтый.

«Ишь ты, седина к седине льнет, — подумал Макарыч.

Березовая тихая печаль передалась и ему. Длинные кудри деревьев гладили и тормошили голову лесника: то ли успокаивали, то ли тревогу сеяли.

Скоро осень. Еще раз замрет жизнь. К кому-то она по весне вернется, а к кому-то нет. Поди угадай. Вон уже и прелью от земли тянет.

И припомнилось Макарычу, как хоронили в селе старика. По годам преклонным своей смертью помер. Отошел чинно. В гроб дубовый его положили, чтоб с почестями. Старуха нахохлившейся вороной на кладбище шла. Когда могилу закапывать стали, про крест вспомнили. Тут же за кладбищем березу срубили. В изголовье белый крест стал. Много лет прошло с того дня. А крест взял, да и пустил корень. В большую березу изрос. Видно, шибко дереву помирать не хотелось.

Макарыч нехотя встал.

— Ну, девоньки, пойду я. Да сохрани вас Боготлютости! Скоро опять наведаюсь, — пообещал лесник и скрылся за пихтами.

К вечеру костер развел большой. Сушняк жег. Чтоб молоди не мешал расти. Достал картошку. В золу закопал. Закоптелого дружка к огню примостил: чаем побаловаться. К костру любопытные птахи собрались. Стрекотали на все голоса. Ну чисто базар! Одна, видать, самая скандальная, громче всех кричала. Да так скрипуче, будто самогонки напилась.

— Ах, лахудра! Тварь патлатая! Ты каво ж ето дражнить взялась? Я те перья-то пошшиплю, коль словисси. Я эдак срамно кричать и с похмелья не посмел ба, — смеялся лесник.

Он решил не возвращаться сегодня в избу, заночевать в тайге. Начал шалаш мастерить. Сушняка впрок на всю ночь натаскал, чтоб в потемках не шарить по кустам.

— Не то на Марьиной перине зачахну. Бока-то вконец изнежились. Гладкии, што у борова. JIocнятца, — ругал себя Макарыч.

Темноголовый, как маленький стог, шалаш получился удобным. Только хотел за котелок взяться, заслышал писк. Огляделся вокруг. Нет никого. А писк не стихал. Кто-то жалобно, совсем как дите, плакался. Макарыч осмотрелся попристальней, вслушался. Пошел на звук. И оказался перед разрытой заячьей норой. На остывающей подстилке лежал зайчонок. Увидев человека, закричал, сбежать попытался. Но тут же осел. Задергал лапой. Заорал сильнее. На лесника уставился. Макарыч хотел его поднять. Но тут же отдернул руку и затряс ею, матерясь. Из прокушенного пальца текла кровь. Зайчонок пополз от расправы.

— Куды, остолоп? Штоб те глаза повылезли. Башка соломенная. По счастью лиса тя не слопала, как родителев. Такова и ворон поганай склюеть.

Лесник принес зайчонка в шалаш.

— Сиди смирно. Взавтре домой понесу.Выхожу — отпушшу.

Но заяц забился в угол и испуганно косился на лесника.

— Так. Видать, рыжая оголодала вконец. Зверье малое без стыду забижать зачала. Эдак всю живность в тайге загубить можно. Ужо погоди, попадесси, — грозил в темноту лесник.

Ночью заяц ушел. Испугался храпа Макарычева. Тому во сне виделся Колька.

Утро в тайге занялось неприветливое. Словно баба, подвязанная серым платком. Лесник поднялся тяжело. Как побитый. Ломило тело. Едва из шалаша выполз. Огляделся вокруг. Про зайчонка вспомнил. Досадливо поморщился. Невдалеке приметил заросли малины.

— Эх, невезуха, такое лакомство гибнить. Извел я ведмедей. Ужо тут не единай ягоды не уцелело бы. Ноне сгниють.

Макарыч подошел к малиннику и вдруг, довольный, заулыбался. Следы приметил пискунячьи. Медвежонок тут совсем глупый наведывался. Ягоду вместе с листьями ел. Об колючки всю морду подрал, рот поцарапал. Вона кровь осталась.

— Расти, пострел. Тайге потомство шибко надобно.

Лесник смотрел на следы, вспоминал.

Давно это было. Тогда медведей здесь водилось больше, чем комаров. Стадами в глухомани жили. А на роды матухи отбивались. Так и натолкнулся на одну. Убил ее кто-то ради забавы. Ни шкуры, ни мяса не взял. Лежал зверь мертвый. А дух от него на всю тайгу. Глянул Макарыч, а медведица эта кормящей была. Брюхо все в молоке.

«Иде сироты остались, как им без мамки быть? Как жа у злодея руки поднялись на такую-то? Убивец!» — ругался лесник и решил узнать, кто на его участке озорует.

Стал чаще в отдаленные урочища приходить. Так-то однажды и словил злодея. Тот зайцев на фонарь ловил. Те на свет по-дурному лезли. Почти голыми руками брал и в мешок. Досталось тому мужику от Макарыча. В больнице долго лежал. Еле поднялся. Но жаловаться не пошел.

Тайга стала Макарычу кровом. Друзей заменила, родню. Иногда, глядя на отживающие деревья, чувствовал, что и сам недалек от кончины. Приметив молодь, чувствовал в себе приток силы. И начинал вокруг похаживать. Выпирал грудь обручем.

Стареть и занова рождаться доводилось леснику не раз. Настоянный на хвое смолистый дух тайги будил в Макарыче жизнь. Бывало, обходил степенно участок. А тут пень на пути. Будто дразнил старостью. Ругался лесник, порты покрепше подтягивал, греб косолапыми пятками и… скок через пень! Оглянувшись, сказывал:

— Так-то, идол плешатай, знай наших! Разе я ровня тибе, гниль негожая? Ишо не то смогу, на- ко, выкуси дражнилку.

Сунул лесник в макушку пня мозолистую фигу. Натешившись, пошел дальше гордо, чертом посматривая вокруг. А завидев закраснелую рябину, остановился. Эта и помирать девкой будет. Вон она какая нарядная да румяная. Будто на посиделки собрались. Бусы-гроздья понавешала.

Чем старше рябина, тем багровей ее листья к осени. Тем печальней краса уходящая. Завесится от подружек пунцовым облаком, втихую наземь слезы-ягоды роняет. Будто заведомо сама себя оплакивает. А ветер уже рвет лохматую шапку, потом и вовсе догола разденет дерево. И станет рябина бобылкой сиротелой. К небу, нагая, потянет тонкие руки свои. Помощь вымаливая. Пощаду. Не дождавшись, судьбе покорится. Замрет. Болезненно под ветром согнется. От морозов вздрагивать станет. В морозную зиму, задушенной по горло снегом, ей приснится весна.

Низко над тайгою пролетела стая уток. Начался перелет. Макарыч посмотрел вслед птицам. Щемящая грусть сдавила душу.

— Как жа эдак, родныи? Тут выросли, окрепли. И покидаити? Свой-то угол. Не по-людски, неразумно задумано. На каво гнезды оставили? Аль сердце жали не имеить к своей земле? Кажная тварь кровнай угол свой почитать должная…

А птицы уже скрылись из виду. Их прощальный крик стоном разносился над тайгой. И умирал далеко, там, где сливался с небом.

Они вернутся, про то знает лесник. Прилетят по теплу. Какие-то не смогут. Путь не осилят. Погибнут на чужбине неприкаянные. Чужие всем. Не нужные никому.

«На што им, шалапутным, други земли? Аль своей мало? Ни жить, ни сдохнуть по разуму не могуть. Потому и память про их, што об прошлом снеге», — подумал лесник.

Он видел, как усиленно готовилась к зиме белка. Грибы в дупло таскала. Домовитой хозяйкой харч осматривала. Чтоб всей семье впрок хватило. Эта не убегает, все время в одном дупле мается. То-то земная тварь. Неба не нюхала, другой жизни не видела, свое дупло пуще жизни почитает. Даже сплетница сойка, совсем бросовая птица, и та к зиме готовилась и у нее свой дом имелся. Макарыч снова вздернул голову к небу: опять утки.

«Силушку копют, в дорогу. Крылья расправляют. Вот душу вам никто не вправил. Постыла она в небушке. Кричите ноне, глотки рвете, будто и впрямь насиженное жаль. Да хто поверит? С дури орете, оглашенные. Ить на своей земле и всяка смерть красна».

Запачканные головы маслят грели на солнце скользкие макушки. С любопытством смотрели на человека. Хвойные иголки раздвинули.

— Вон вас сколько, племя, цельная арда!

Макарыч рассмеялся и обошел грибы, похожие па маленьких грязных поросят в ту годину голодную. В деревне свиньи перевелись начисто. Даже хрюканье свинячье детвора перезабыла. Лишь в одной семье хрюшка уцелела. А хозяев моровая болезнь извела. Животина же опоросилась не ко времени. В лютости закуток разнесла. Про потомство забыла. Они и померли вскорости некормленные. Макарыч вместе с пацанами их сыскал. Сырьем их съели. Без хлеба.

А маслята — вон они. Расплодились на волюшке. Теплу радуются. Короток их век. Беспечен. Помрут скоро, а вот корни в земле оставят. Для семени. Под кедрачом мухомор высунулся. Голова с острой макухой, словно нос у пропойцы — красная.

— От бес тя подери, поганай гриб, а мордапригожая, даже веснухи имеютца.

Когда-то от каторжников слышал про него. Дескать, уродился мухомор голодным на соблазны. Да дуракам на приманку. Те красное любят. На зуб испробуют — дуреют. Вроде как пьяными делаются. Так и помирают с туманом в глазах. От того мухомор пропойным грибом нарекли. Люд каторжный-беглый, в грибах несведущий, что мухи от мухомора мерли. Кляли за красу с ядовитым нутром.

А ему хоть бы что. Стоит, морду красную серед зелени примостил и манит, что баба-плутовка. Бес ему в ребро!

Разомлела в тепле голубица. Почернела от солнца. Ягоды кусты пообсеяили. Сами в рот просятся. Знай, бери. Да сбирать некому. С войной вкус сладости перезабыли даже дети. Не до ягод нынче. Вот и сохнут заживо.

Войны Макарыч не видел, не слышал воя снарядов, разрывов бомб. Люди сказывали, будто их сверху скидывают. Прямо на головы. Макарыч даже согнулся от этих мыслей. Втянул голову в плечи.

— От то, небось, за грехи наказание Божие. От еропланта не сбегишь. Поди, земь с ево, што на ладони, видать. Друг от дружки, коли лихо, стрекануть можно. А тута никаких ног не хватить. И на че люд сам сибе погибель поудумал? Ить тож надоть! На голову с неба чертовины сигають. И на куски рвут враз. То, поди, собаки худче. Куды уж ведмедь, супротив той бонбы он — игрушка дитячья.

Макарыч снова представил завалинку дома и мужика, что с войны сослали за негодность. Руки ему оторвало. Не совсем. Култышки остались. Сидел он неуклюже. Пустые рукава за спиной держал. Совестился. На жену смотрел не по-мужичьи. Втихаря Макарычу пожалился, что вот теперь и обнять-то бабу нечем. Она хоть и смирная, а как другого приглянет? Ведь и работник с него теперь никудышний. Баба-то за двоих на лесоповале мается. Правда, пенсию ему определили за это. Но что она? Ей свое дите по головушке не погладишь. По нужде справиться детва помогает. «Уж лучше б насовсем прикончило», — в сердцах пожалел мужик.

— О том не тибе судить, што лучче. Живой —ито слава Богу, детишки под присмотром вырастут. Што им без тибе? Сиротство худче уродства. Оно ж у тибе не с потехи, не по пьяной гульбе. Не по крови. С войны ить. То не срамно. Не стоит душу травить Не ты один эдакий, — сказал ему лесник.

— Э-э-э-э, тебе легко говорить. Моя баба ночью, что корова больная, вздыхает. Каково мне такое? Байками ее не утешишь…

— Нехай радуетца стерва, што ты хоть такой возвернулси, им, лярвам, ежели всыто, завсегда одново мужика не достаеть. При руках виду не ка- зала, ноне случай подвернулси. Дербалызни ей по заду, штоб в другую стенку зубами вцепилась. То- ды вздыхать не подумаить.

— В жизни ее не бил.

— Зазря. С бабой-то как надоть? Люби, штодушу, тряси, што грушу. Можа, путя получитца. Ты жа ни к ей шалой, к дитям возвернулси.

— Это верно.

— Потому на ум наставляю. Знай сибе цену. Мужик голова всему. В доме ен заместо Бога. Усеки про то.

А была и другая семья. Ее Макарыч не мог позабыть. Мать с дочкой. Отец то ли погиб, то ли к немцам попал. В общем пропал без вести. Девчонке той годов шесть, не боле. Востроглазая. Шустрая, как белка. Но то на людях. Все чем-то занята. То картоху сбирает с-под земли, что от осени осталась. Копается в ней ровно крот. И такая же черная. Сумку наберет, переломится пополам, домой поспешает. Сумку по земле хвостом волокет. То, глядишь, в своем огороде возится. Полет, поливает. С утра до ночи хлопочет. О доме заботится. Кому ж как не ей? Мать-то непутящая. Чуть вечер — платье срамное напялит и пошла по улице индюшкой, хвост растормошит. Патлы-то, бабы сказывали, на кочергу каленую крутит. Под овцу подделывается. И все с мужиками заигрывает. Где плечами голыми да спиной, где ногами начнет выдрыгивать. Словно козлуха. А нош все в шишках от болезни. Мужики на нее с опаской смотрели. Пришлая. Что с нее взять. Может, и заразная. А сама- то не скажет. Бабы иногда ее поколачивали. Всем гуртом. А чтоб не шельмовала. Одна посулила ей глаза кочергой вышпарить. За то, что мужика соблазнила. Вцепилась ей в патлы, кричит: мол, порву на тебе, шлюхе, хорхоры немецкие.

Распутница та нигде не прижилась. Дослышались люди, что с материка ее за легкость поведения выгнали. Ей и тут не сиделось. Нет мужика — дочку колотит почем зря. Словно та и не кровная. Лозой иль ремнем солдатским сечет, да так, что та без памяти валилась. Не сдержался однажды Макарыч. Людские разговоры душу рвали. «Пойду, выпрошу девчурку. Можа, отдасть мине ее. На што над дитем измыватца? Не любое оно? Мешаит взамуж выйтить, отдай от греха подале. Девке лучче станить. Взрастеть — благодарствовать будет».

В избе, где жила Софья, было темно. На стук никто не ответил. «Сама, поди-ко, забавляитца, а девчурка спить», — подумалось леснику. И все же, не желая па шум нарваться, кашлянул громко, спросил:

— Хто в доме имеитца?

— Я, — дрогнул откуда-то голосишко.

— Поди сюды.

— Не могу.

— По што? — удивленно шагнул в темнотуМакарыч.

— Наказанная я.

— Свет вздуй. В теми худо, — попросил девчонку.

— Мать заругает.

— За што?

— Я в углу. Она вставать не велела.

— Падаль сатанелая! — изумился лесник ивыдернул девчушку из угла.

— Иде мама?

— Не знаю.

Девчонка отвернулась. Врать неумела. Сказать правду не хотела. И так по селу про мать наслышалась. Тетки иногда даже на нее ругались. Про какие-то яблоки и яблоньки говорили.

Макарыч больше не спрашивал. Они еще долго сидели молча. Как вдруг под окном шаги послышались. Девка в угол метнулась. Замерла. Лесник к двери рысью скокнул. Ухватил Соньку за горло. Та ногами засучила, захрипела.

— Зверюка! Лиходейка! Што над девкой измываишься, злыдня?

Девчонка в углу во весь голос заревела:

— Не бей мамку!

— Цыть!

Макарыч выпустил бабу, та испуганно ворочала водянистыми глазами.

— Засужу! — чуть очухавшись, крикнула в лицо леснику.

— Закрой глотку, — дал он ей оплеуху.

Софья в дверь рванулась, закричала в темноту:

— Спасите, убивают!

Макарыч сгреб ее. В дом втащил.

— Отдай девку мине. Взращу добром.

— Своих иметь надо.

— На што те, дуре, дите?

— Тебе, тебе-то зачем?

— Отыму, коль добром не согласная.

— Иди-ка ты отсюда, пока снова в каталажку не попал, вот скажу, что силовать лез. И упрячут…

Софью скоро из села вывезли. И дочку тоже.

«Не повезло девке», — пожалел лесник.

Он смотрел на бегущие за утками облака. Им тоже холодно. Вон как потемнели. И тревожно стало. Верховой ветер гудел, гнал их, лохматил голову тайги. Умирающее лето еще жило: дышала каждая травинка. Но уже укрепляли свой дом мураши. Глину с травой таскали, чтобы осенние дожди не размыли, зимние холода потомство не приморозили. Букашки торопились: опоздай — не выживешь.

— Всяка тварь к зиме утепляется!

Лесник заметил белку-летягу, которая тоже решила переодеться, сарафан на шубу сменить. У нее уже подшерсток появился, а летняя одежа клочками выпадала.

— Будя хорохоритца, — сказал ей Макарыч.

И зверек, будто понимая, о сучок потерся, чтобы сарафан скорее снять.

Макарыч подошел к границе своего участка. Вот кол, цифры. Здесь предел его владений. Только тайга их не признает. Его деревья дают семена па другую сторону. О живности и говорить нечего. Тайга ей — единый дом. Без перегородок, дверей, границ, запретов.

Свой дом. Теперь он есть и у лесника. Теплый, обжитой. Как у людей. И хозяйка имеется под стать ему. Добрая, ласковая. Макарыч будто увидел свою Марью. С косой-короной, тронутой заморозками до седины. С глазами тихими и грустными. В них синева застыла. Под старость такое не проходит. Сквозь смех былое звенит, как весна отшумевшая. Морщины вокруг глаз, их разве поубавишь? А губы, как у девчонки, нетронутые. Они одни на лице смеются. Будто сами по себе живут. Врозь с хозяйкой. Марья с годами погрузнела. Не от добра. Болезни сказались. Тоже с прошлого. И Макарыч вспоминал, какой увидел ее впервой. Там, в больнице. Она и тогда была широкая в кости. Только ходила легче. Над хворым Макарычем ночи просиживала. Тревожилась за него, как своя кровная. Это и присушило. Другие не больше чем на жалованье за ним доглядывали.

Мол, тепла на всех не хватит. Солнца вон куда больше, а и им не всех согреешь.

Марья была иной. И хотя бабы попадались неплохие, ее не забыл. Вот и теперь от глаз не отходила, стояла, словно привидение.

— Иду! Иду, голубушка! Не томись, — заторопился лесник.

Он собрал брусники в линялый картуз, который надевал от клещей. И труском, напрямик — в избу.

Бруснику Марья любила. Зная про то, Макарыч всегда баловал жену этой ягодой. Любил смотреть, как радовалась она малой крохе вниманья мужнего. Как девчонка малая, рот соком перепачкивала.

— Господи, да штоб те!

Сердце зайцем в ребро ломилось, прыгало, крутилось. Нет, то не оно: тайга закрутилась. Верхушки деревьев по кругу пошли, будто в омут попал. Вот и совсем закаруселили. Прыгнули и небо проткнуть норовят.

Вот умру я, умру я.

Похоронят меня.

И никто не узнает,

Где могила моя…

«Хтой-то поеть? Иде-то ужо слыхивал. Ну на што про могилу-то? И так тошно. Ох-х-х! А голос знакомый. Колькин. Ага. Кады-то пел. Не ко времени теперича».

А боль сильнее. Вот уже дыхнуть нечем. Тучи на самую грудь ложились, лизали лицо. Черные, лохматые, липкие. «Воды ба испить», — едва ворочал вспухшим языком Макарыч. И чудилось, что рядом ручей звенит. Голосистый мальчишка. С камня на камень скачет. Совсем рядом. Но как дотянуться. И… Нет, то береза упала с обрыва. Отжила, знать.

Сколько он пролежал — не помнил. Над тайгою-то ли сумерки на корточки присели, то ль утро робким цыпленком проклюнулось. Свежо, Сыро. Лицо мокрое. И одежда. Даже к телу прилипла. Брусника кровью из картуза выплеснулась. Макарыч встал скрипуче. Тяжко на пень сел. Вздохнул, огляделся, обрадовался. Значит, жив!

К зимовью пришел в потемках. Завидев свет в окне, взбрыкнул теленком, к избе вприпрыжку припустил. Марью перепугал. Та заждалась.

— Отец, миленький, за что осерчал? На столь много ушел в глухомань проклятую. Думала, как бы худого не приключилось. Искать где — не ведаю. Боюсь тайжищи. До смерточки боюсь. Она ж тебе меня милее. Неужто постылая я?

— Марьюшка, не мучьси. Ну, кровушкавзыграла! Потешилси. Нынче отдохну. Вот, возьми ягоду. пожалей мине, лешака старово, — протянул Макарыч бруснику.

— Нынче сон дурной видела. Вроде мойпокойный с тобой выпивал. Все к себе сманивал.

— Зряшное привиделось, — вильнул глазами Макарыч.

— Коля был. Уехал недавно. Не дождался.Говорил, отозвали срочно. Даже не ночевал.

— От горе-то!

— Просил сказать, чтоб не обижался ты…

— С Зоей был?

— С ней, — отвернулась Марья.

— Чево воротисси?

— Не люба она мне.

— Нам с ней не любоватца. Кольке напортишь.

— Добро бы.

— Не моги так. Осерчаю. Малому видней.

— Что видней? Глупый он. Баб не знает. Эдакая головешка горелая окрутить сумела.

— Не брани. Зойка с им работать станет. В тайгу-то не кажная за мужиком пойдеть.

— Ей-то что терять. Ни кола, ни двора, пи роду своево не имеет.

— То к добру. Кольку боле ценить станить.

— Дай бы Бог.

— Глядишь, дите привезут, — выдал задумку Макарыч.

— Ох! Что ты, отец, сами дети, куда им?

— Нам привезут.

Марья рот рукой прикрыла. От удивления челюсть отвисла.

— Спужалась?

— Без венца, без церкви?

— Мы тож без благословенья. А ништо. Не худ- че других.

Марья осеклась, а потом не выдержала:

— Мы же старые. Свет недолго коптить осталось. Им же еще жить.

— Оне без нас ученаи.

— Чему?

— Аль запамятовала? Ноне не венчают. Записывают токмо. Иде-то при сельсовету.

— Ох, напасть, — отвернулась Марья.

— Детва не напасть. Без их и впрямь люто.

— Как знать. Но в младые годы их заводить не стоит.

— Давай мы сибе завидем. Можа, в нашикстати?

— Господь с тобой, отец!

— Шуткую, — отмахнулся Макарыч.

В эту ночь ему снова не спалось. Марью не стал бередить. И на что Кольку скоро вызвали? Что стряслось? Может, на войну отозвали? Коль нужда приспичит — возьмут. И броню сымут.

От беспокойства Макарыч лишился сна.

Колька и война… У лесника к утру голова раскалывалась. В избе накурил так, что самому тошно стало. Дверь отворил нараспашку. Нехай просвежится немного.

«Година тревожная. Так вот взрасти сына. Подмогу ждал. Кормильца. Там жа и порешить парня смогут! А ен единай. Неужто в старости планида иасмеетца? Последнее отымет. Можа, и нет? Ну на што спешка? Ежели на хронт, пошто Зойку отозвали тож. Она ж баба. Им-то што там надоть на хронте? Хочь ета на конях умеить. С ружьем, што мужик управляитца… Да хворая, хилая. Не возьмуть ее. Можа, обойдетца», — думал лесник.

Дни ползли наказаньем. В безвестье Макарыч мрачнел. На душе свербело. От Кольки — ни словечка. Марья тоже ждала. Вот уж месяц прошел. Второй потянулся. Тайгу снег стал укутывать. Дороги расползлись. Лесник однажды не выдержал. Сам к почтарю в село отправился, терпенье лопнуло. Марья молча собирала мужа.

— Я недолго. Поспрошаю пошту и домой. Не гужи тут шибко.

— Ладно, — тихо соглашалась та.

— Наружу не ходи, я все припас. Сибе береги.

— Не малая.

А чуть отъехал, в слезы кинулась. Дала им волю до глубокой ноченьки. Все, что копилось-сдерживалось, через край хлынуло. Но легче не стало. Где-то на дне осадок остался. Обида на Зойку, мужа, что Кольку в тайгу без слов пустил.

Макарыч в ту пору с почтальоном ругался.

— Ищи, грю! Быть не могет, штоб не прописал! Затерял, рыло твое свиное! Ноне мозги мине морочишь? У мине не сбалуишь!

— Не кричите. Где я вам письмо возьму? Не было. Не приходило. Прислал бы — привез. Зачем мне чужие письма?

Макарыч понял: не писал Колька. И все же надеялся на чудо. Но его не случилось. Ни с чем домой решил вернуться. От досады Серого черным матом крыл. К утру домой добрался. Не успел выспаться, в дверь стук оголтелый:

— Макарыч! Телеграмма! Большая! — забыв обиду, улыбался почтарь.

— То-то, сказывал — иди!

— Ты только уехал, она и пришла. Лошадь чуть не загнал, тебя догоняя.

— Читай, читай скореича!

— «Отец! Все в порядке. Занимаюсь помногу. Думаю, если получится, сразу после техникума в институт поступать. Как ты? Мне учителя советуют. Сейчас начал готовиться. Приезжал Потапов. Меня в отряд звал. И еще двоих. Разговаривать с ним не стал. Привет вам от Зои. Николай», — читал почтарь.

— Пиши, — велел ему Макарыч.

«Неведомо мине, сынок, чево ето такоя — институт. Ежели худое, — одумайси. Ни к чему тибе дурныи канпании. Мое помни. Коли то наука такая, тут вот поштарь сказываит, то дело твое. Лежит к ей, проклятой, душа — долби. Думал, симейным исделаисси. Осядишь. Детишками порадуишь. А ты, вона, ученым решил бродягой исделатца. Оконченным. Как же эдак, сынок? Я без грамоты прожил. Тайге тибе учил. Разе мало? Ну, ежели кто-то присоветовал, мерекай сам. Сдаетца, худая я тибе подсказка ноне. Дай-то Бог, штоб наука ета тибе на пользу пошла. Ить и серед бродяг люди добрый нопадаютца. Вобчем, сам решай. Ну, а с Потаповым што и сказывать? Кровь одна — души ваши разный. Об ево не жалаю бумагу марать. Привет вам от нас и родительское благословенье».

Когда почтарь написал, Макарыч поставил внизу корявый крестик-роспись. Глянул на ладно исписанный листок бумаги. Крякнул. Махонькая, а думки вмещает все. Вот только сокровенное как ей, бездушной, передать? Чтоб там, в далеком да- леке передать Кольке тепло зимовья, тепло семьи, где его всегда ждут. А запах тайги — свой запах. Своей тайги. Его так любил сын. Может, нет ее там? В науке где она возьмется? А душе живое надо, не только книжки. Книжки ум сушат. И почему-то снова каторжный книжник припомнился. У него не только душу, все тело поедом наука поела. От мужика одно званье осталось.

Как-то в баню их всей камерой погнали. Макарыч, как и все, обовшивел. Шел, заранее радовался. А книжник тот еле ноги волочил.

— Чевой-то ты еле ползешь? — спросил егоМакарыч.

— Баню я не уважаю. Сыро в них. Жарко.Голова потом долго болит.

— Кому как! Эх! Веник ба березовыйтеперича. Да добрую чарку опосля!

— Я, знаете ли, теплую водичку обожаю. Чтоб тело ласкала.

— Откуль ему взятца у тибе? Телу-то? Поди, с мухи навару поболе будет.

В бане клубился густой пар. Сквозь него люди мелькали тенями: Макарыч крикнул книжника. Что-то из-под лавки пискнуло. Заглянул. А тот в шайку с холодной водой забрался и сидит. Отмокает. Глянул на него Макарыч и смехом зашелся: до чего наука довела! Не мужик — мокрица сущая.

Над ним в камере подшучивали иногда. Но без злобы. А вот начальство каторжное часто измывалось. Любили они наблюдать, как книжник в паре с таким же мужичонкой парашу из камеры выносил. Она без малого пудов шесть весила. Книжник после этого животом по неделе маялся. А главный каторги покрикивал:

— Живей, антилигенты! Матерь вашу… Тутвамне грамотой мозги засирать!

…Макарыч горько усмехнулся воспоминаниям. Попробуй, узнай, чего в них больше было.

Почтарь отвез письмо лесника. А у Макарыча снова серой монашкой потянулось время. Он не знал, каким будет этот год у Кольки. А уж тому пришлось…

Первое, о чем он узнал по возвращении в техникум, так это о смерти Польки. Та тоже была на практике. И отряд ей, говорили, хороший попался. Да только не в козу корм. Ссориться с ребятами стала. Те поначалу молчали, потом обрывать начали, замечать ее перестали. Она уйти от них решила. На базу. Да не дошла. Прилив подкараулил спящую. В море унес. Две недели искали ребята ее. Наткнувшись, едва узнали. Начальнику отряда за нее досталось.

— Мертвого лихим не поминают. Но эту! Чтоб ей и там икалось медвежьей желчью, — ругались в отряде.

— Язык не отсох. Могла б и сказать, что уйти решила. Сами на руках отнесли бы…

А еще решил Колька поступать в институт на факультет глубинного бурения. Уж очень понравились ему буровые. Ночью они похожи на елки рождественские. А качалки, те, что из земли нефть достают, в ноги кланяются. Визжат, пищат на все голоса. Присмотрись — и кажется, что они носом землю клюют. Нагнется — скрипнет старыми костями. Разогнется — вздохнет. А нефть булькает в чан. Подставь ладонь к трубе, а по ней струя теплая, густая. И запах у нефти особый, терпкий.

На промысле качалки, как умные лошади, кивками здороваются. Здесь когда-то тоже прошли бурильщики. Где они сейчас? В глухой тайге, пугая зверье, шумит, дышит натужно буровая. Земля под ногами дрожит, волнуется. А трубы, кажется, вот-вот сердце у земли вытащат. Они вон какие настырные!

Колька часто бывал теперь на ближней буровой. Любил постоять на роторе, залезть на кран- блок, оглядеть с высоты тайгу. Домой об этом не напишешь. Вот если бы сам Макарыч увидел такое, наверняка бы не противился Колькиному желанию. Узнай — заругается, предчувствовал почему-то парень. Еще бы! Даже Зойка его не поняла. Пришла с ним на буровую однажды, крутнула носом и сказала:

— Что тут хорошего? Глотка чистого воздуха нет. Сплошная солярка. Земля ноги не держит. Нет! Мне тут не нравится! Я в тайгу! К сейсмикам. Пусть труднее, но не здесь.

Уговоры не помогли. Зойка слушать ничего не захотела, его отговаривала. Но парень стоял на своем. До глубокой ночи над учебниками просиживал. А когда наступила пора каникул, даже домой ехать не захотел. Решил на буровой временно поработать. И остался бы. Но письмо пришло неожиданно. Чья-то корявая, непривычная к грамоте рука написала: «Колька, слышь, в зиму наведайси. Марья шибко занедужила. Може, напослед свидисси. Христом-Богом прошу. На душе погано. Вестей ты не шлешь. А я тут вконец избедовалси. Приезжай. Не то сам нагряну. Тоды добра не жди».

Кольке внезапно легче стало. Письмо согрело. Решил поехать. Зойка в этот раз наотрез отказалась ехать.

— Ну, что ж! Дело твое. Упрашивать не буду. Только чем ты тут займешься одна?

— На профиль пойду с сейсмиками.

— Эти необходимо?

— Как и тебе буровая…

Колька ничего больше не сказал. Посмотрел на девчонку удивленно, будто впервой увидел. И пошел от нее прочь.

Через три дня он подъезжал к зимовью.

— Што один? Иде Зойка подевалась? — встретил его Макарыч.

— Не поехала, — отвернулся парень.

— Не схотела?

— Вроде.

— Осерчала на што?

— Из-за буровой.

— Чевой-та?

— На буровую я ходил в выходные. Вот она и злится.

— Неведомо мине эдакое.

— Ну… это установка такая. Землю бурит на нефть, газ…

— На хрена она те сдалась-то?

— Бурильщиком хочу стать.

— Штоб земь сверлить? Дурак! Да ты лучче в носу своем побуров, коль хотца. Земля-то она ить от Бога человеком послана. А ты ее буровить удумал…

— В носу нефти не найдешь.

— Верно, знать, Зойка отговариваить тибе. Втайге оно лучче будить вам. Знай, камушки сбирай, какия приглянутца. Сышшуть што али нет, а денежки-то идуть. Жил бы спокойно. В земле оно худо. Нутро ей проковыряишь, адов огонь узришь. Не то найти чево, душу, жизшо свою там оставишь. Нетобой упрятано, не тибе искать в ей всякие страсти.

— Бурят же другие. И никаких страстей.Адоваогня не видели. Разве что газ. Так это не гнев Божий.

— Много познал в науке-то. От Бога отрекаисси. А ить хрещенай…

— Ну и что?

— Колька! — сцепил кулаки Макарыч.

— Да хватит тебе.

— Выпорю, поганец!

— Не выпорешь. Вырос я. Маленьким не бил. Теперь и совсем опоздал.

— Цыть! — топнул ногой лесник и охнул!? —пяткой в сук угодил.

— Эх, грозил ка из тебя теперь, — улыбнулся парень и повел Макарыча в избу.

Марья, пожелтевшая, как свеча, навстречу встала.

— Приехал, Колюшка!

— Ляжь, мать. Куды вскочила? Одыбайси впервой.

— Да ну, отец, — отстранила его женщина и пошла к Кольке.

— Анчихрист ен сделалси в науки. Супостат. Землю ковырять собрался. Да не просто. В середку ей порешил залезть. Поглянуть, ид чево там упрятано про ево честь не путную. Анафема дурная, — ругался Макарыч, отмывая пятку.

— Погоди браниться, отец. Ты поглянь на сына поначалу. И вовсе в плечах раздался. Силища- то в нем неуемная бродит. А ты лаешься. Пускай кровь перекипит. Породу посмотри в Колюшке. Годков немного, а вон рослый да пригожий какой.

Радовалась Марья сердцем.

— На то ума не надобно. Вона ведмедь ишо здоровше и с виду ништо. Красавец. Зато в башке ни на понюху. Малой птахи спужаитца — ив жидкую изойдетца. Даже слыхали от таво бывалоче. Ну етот хочь земь такмо под берлогу роить. На худчее не удумал. Наш супостат и зверя дурнова дурней.

— Брось парня хулить.

— Чево хулить-то? В ем вся дурь сама наружу вылезла.

Колька улыбался, глядя на Макарыча: знал — доведись на людях, до небес захвалит его. И дурное в доброе повернет. Оплеух за неверие навешает, за наговоры душу вытряхнет. Сейчас для острастки бранится. К запотевшей бутылке потянулся. Что к приезду берег. По лицу вперемешку с хмуростью улыбка бродила затаенная. Рад ведь, что приехал. Какой ни на есть — дорог Колька ему. А ворчал, не переставая. Будто и впрямь злился.

— Нет ба спокойно, как все люди жить. Все чевой-то выдумывать. Куды-то суетца. Обожгешь нюхалку ненароком, а с ей и душу испоганишь.

— Ты вылечишь.

— Поначалу выпорю. А там видно станет.

— Зойка-то что не приехала? — спросила Марья.

— Кому эдакий шельмец сдалси? Заместо ейенкуды-то шлялси. Вот и осерчала.

Марья отвернулась, пряча в платок довольную улыбку.

А через день Макарыч неладное почуял. Колька куда-то засобирался. Задумку скрывал.

— Куды навострилси, сказывай?

— К Акимычу хочу сходить.

— Чево таилси? От мине скрытничаишь?

— Думал, обидишься.

— Я не девка, а порешил верное. Хошь вдвух съездим.

— Давай, — повеселел Колька и, достав изчахлого чемодана сверток, сказал: — Вот рубаху ему купил. Как, понравится?

— Дареному коню в хайло не зырють, — Макарыч одобрительно хлопнул Кольку по плечу. А про себя подумал: «От те и кузькин день. Не поспел в хату нос сунуть, пятки в другу сторону настропалил. Да не как-нибудь, с подарком. Я-то для Марьи так и не насмелилси попросить ево, штоб обувку на слякоть купил ей в городи. Э-э-э-э, не в том соль. Поди, добралось. Возьметь и стреканеть к Акимычу».

Колька меж тем зарылся в самую душу чемодана. Выволок оттуда что-то диковинное, в блеску- чей обертке с красным пояском.

— Этотебе, отец.

— На што?

— Кури, сигара.

— Господь с тобой. То ж цельное полено. Разе эдакую дуру в пасть запихаишь?

Но Колька взял сигару. Откусил ей хвост и, прикурив, передал.

— От идол! Табачок-то забористай! Аж кишки защемило. А дух-то от ей какой! Всю моль в избе потравишь. Пойду Марье покажу, — встал Макарыч. Выворачивая пятками внутрь, к дому пошел. Борода торчком, руки в бока. Сигару по поясок в рот запихал. Чтоб не потерять: — Эй, Марья, гля-ко, какую самокрутку Колька мине привез. Заморскую. Можа, она и хранцусская.

Ему очень хотелось показать, что вот, дескать, не забывал его Колька в науке.

— Ох, провалиться мне на месте! Вони от ей, ровно от козла, — отвернулась Марья.

Макарыч дверь прикрыл. Чтоб парень такого не услышал. И побагровев, такое редко с ним случалось, заругался:

— Цыть! Как могешь хаять?! Колька, можа, ни емши сидел, на ее потратилси. По-твоему разумению должон был коня мине подарить? Аль корову из городу припереть? Слава Богу, помнит и то ладно.

— Воняет эта кадила, — робко оправдывалась женщина.

— По-твоему разумению едино деколоны пахнуть? А мужикам ето ни к чему. Нам што позадиристей, покрепше.

— Своей махры в сельпо мешки стоят. Портки ба лучше выкроил тебе какие.

— Ладно! Будя! Сбирай нас. К Акимычу поедем, — резко хлопнул дверью Макарыч.

— А я как? — заплакала Марья.

Но этого лесник уже не слышал. Он подошел к парню, подсел рядом. Сигара прыгала во рту.

— Ты мине проскажи, те сверлилки-то иде будуть? Отсель к тибе смогу приволочитца?

— Сам не знаю, наверно, нет.

— Так што, не свидемси?

— Почему, наезжать буду.

— Ежели иде поблизости…

— До этого еще далеко.

— А на хронт не сгребуть?

— Не говорили.

— Не слыхал, как ноне там?

— Наши больше не отступают. Немцу все хуже достается. Кое-где даже гнать стали.

— Люд сказывает, города ослобоняют наши.

— Знаю, но пока таких немного.

— Не все зараз.

— Из села-то много погибло?

— Половину, кабы не боле, покосило. Бабы стонут. Детва сиротелая и вовсе извелась.

— К Акимычу не ездил?

— Не выбралси. То Марья хворала. То участок обихоживал. Ишо мясо да рыбу сдавал на хронт. Ноне не до гостев было.

— Знать бы, как там он?

— Скрипит, поди, помалу.

— Трудно ему.

— Нехай не маетца. Обзавелся б старухой. Век веселей вдвух скоротали б.

— Это верно.

— На че ему от планиды мужичье звание дано? Для смеху, што ль?

— Отвык, наверное, от людей. А одиночество, какое ни на есть, никем не осмеяно. Плохое, хорошее, все его. К старухе ему привыкнуть, как нашему Серому к махорке пристраститься.

— Эх, што б ты своей мякиной сображал? Без бабы у мужика нет лета. Сутаж единая. Коль в душу да в плоть заберетца — добра не жди.

— Он его и не видел. Теперь-то к чему?

— Кажнай мужик о пропущенном даже в саване жалкуить. На што загодя отпевать?

— Дед сам себя отпел.

— То ты брось, оженю я ево.

Колька рассмеялся, представив деда женатым.

А Макарычу словно кто шило в бок воткнул. Вскочил и опрометью собираться стал.

Вывел Серого, тот и вовсе старым стал. Ноги коня дрожали, глаза слезились. И он просил только одного — покоя. Но хозяин уже застегивал чересседельник. Затягивал хомут. Серый смотрел на Макарыча печально, будто заранее прощался. Сколько раз он думал, что его не будут больше запрягать. Не надо будет сбивать до крови в потемках копыта. Ан нет… Старый хозяин, как беспокойный ветер, что залетал и в тесную конюшню. Все-то ему неймется. Серый помнил, как однажды они с Макарычем чуть не сдохли.

Завалил хозяин медведя, еле дотащили мясо до порога. Серый не успел губами к овсу припасть,

лесник из зимовья в обрат выскочил. И в село погнал. Еле живой, шатаясь, приволок конь телегу к сельсовету. Пена с губ клочьями падала. Хозяин не приметил. Напоить и то забыл. Хотел назад ехать. Тут конь заржал тихонько, умолял подождать. Но Макарыч не понял. Дал горсть сена, а сам — вожжи в руки. По дороге у Серого в глазах зарябило. Да разве об этом скажешь? Язык-то есть. Да нем он. По-человеческому непонятно. Слезы из глаз посыпались. Но и их не увидел лесник. А ноги коня судорога свела. Дергала, колола занозами. Будто битого стекла в них насыпали. Как упал — не помнит.

Шел дождь. Холодный, долгий, как жизнь в хомуте. Серому виделось, как Макарыч, запрягшись в телегу, вез его в сельсовет на мясо. И говорил:

— Эх, тудыть твою за ногу! Отъездился,старойхрен. Видать, пора и честь знать. Перескрипел я тибе бедолагу…

Размокшая глина залепила губы, глаза. Ухо грязь залила. А дождь все сильнее, сильнее. Не понять, кто плачет — Серый или Макарыч. Текли проклятые, с дождем вперемешку.

— Не углядел. Вона оно иде помирать приспичило. Прямо на полдороге, — слышался голос Макарыча.

Серый почувствовал внезапное облегчение. Это хозяин хомут снял.

— Помирай вольно, как и родилси.

Лесник отвернулся. Встал с колен. Хотел было уйти. Почуяв это, конь глаза открыл. Поднял голову, Макарыч был еще недалеко. Конь заржал. Лесник оглянулся. Пошел к нему. Серый лежал на боку. Он будто позвал проститься напоследок.

Смотрел на хозяина, словно просил побыть с ним. В последние минуты не оставлять его, старого, на дороге одного. Лесник не понял. Попытался было на ноги поставить. Серый по нечаянности чуть насмерть не зашиб его. Тот долго лежал, скрючившись. Серый прислонился к нему. Почуял дыхание. Глубокой ночью они едва добрались до зимовья. А вот теперь снова в дорогу…

Макарыч осмотрел Серого, похлопал по шее. И сказал Кольке:

— Постарел наш лешак. Видать, другова заводить придетца. Отжил. Время его подоспело.

Серому обидно стало. От зимовья так рванул, что Макарыч чуть душу не потерял. В вожжи клешем впился. А конь знай свое — несет телегу, того и гляди сам себе язык откусит.

— Тпру! Ш-ш-шалай! — кричал хозяин. Конь понял, Макарыч озлиться может, и пошел тише.

— Сани ба на такую пору, да сбить недосуг, — пожаловался Макарыч.

— Подожди, может, купим, чего надрываться одному. Я скоро работать стану.

— Ты об сибе знай…

— Может, перебираться придется, а? — спросилпарень.

— Куды жа?

— Ко мне поближе. Я не знаю, куда пошлют.

— То дело долгая, — прервал Макарыч. Внезапно погода белой канителью вздыбилась.

Снег пошел крупный, хлесткий. Дорогу пеленал натепло. Что младенца. Складки заглаживал. И откуда он взялся, этот ветер? Точно в канаве, примороженный, захолонул. Не выдержав, выскочил и давай бегать, летать, греться. В самое нутро дышал колко. На лица снегу накидал. Забавлялся. Вот уже и неба не видно. Дорогу и подавно. Серый шел медленно. Чутьем путь угадывал. Знал — досела уже недалече. Но именно этот отрезок пути самый коварный. Сбиться, что зайцу в снегу спрягаться.

Макарыч с Колькой из телеги вылезли. Брели впереди. Так и коню легше и дорога верней.

Сколько они шли? Казалось, прошла вечность. Но вот у ног Серого собачонка крутнулась. Сельская. Видать, конуры своей не имела. Скокнула в сторону. Макарыч за ней. Собака и привела к дому. Лишь ночью лесник и Колька в себя пришли. К утру пурги как не бывало. Решили ехать дальше.

К зимовью Акимыча добрались лишь на следующий день. Колька задумчиво смотрел на седую голову избушки, кривой порог, осевшие в землю окна. Заметно сдал дом за прошедшие годы. Макарыч терпеливо наблюдал за парнем. А потом не выдержал, прикрикнул сердито:

— Ну што, ровно петух на нашести топчисси? Валяй в избу, — подтолкнул Кольку к порогу.

Тот чуть лбом дверь не вышиб. Влетел, что из рогатки выпущенный. В темноте что-то по-бабьи вскрикнуло. Шаркнулось в угол. Колька подскочил, всмотрелся. Из угла на него старуха глядела. Трясучими пальцами мелко крестила беззубый рот и со страху молола несусветное:

— Сохрани, святой Миколай, от соблазнов и убивц…

От порога грохнул хохотом Макарыч:

— Што ты несешь, курица яловая! Неужто на тя блазнитца хто? Где Акимыч, сказывай?

С печки высунулась борода Акимыча.

— Живой! Старой греховодник! — ухмылялся Макарыч, помогая старику достать ногами лавку.

— Живехонек, слава Богу…

— Мы вот с Колькой к тибе!

Акимыч всмотрелся в темноту избы. Не веря глазам, посеменил, спотыкаясь, к Кольке.

— Доброво здравия, внучек!

— Здравствуй, дед, — дрогнул голос у парня.

— Какой могутнай! Ты бы сел. А то я и не вижу тебя. Больно длиннай сделался.

Мужчины сели. Старуха на печь вскарабкалась.

— Ето што? Заместо кошки?

— Разве она схожа с ней? — удивился Акимыч.

— Оженилси?

— Господь с тобой. Живет вот тут и ладно. Она мне не помеха, я ей тож.

— А пошто тут? Аль свово дому нет?

— Был. Ноне нету. Сын на хронте сгинул. Невестка взамуж пошла. Старуху и согнала со двора. А в ней, окромя тово сына, никовошеньки по свету нет.

— Знать, заместо хозяйки взял?

— Набалаболишь…

— А че? То не грех! Баба в избе спокон веку, што домовой надобна. И место на сон пригреит. И по дому справитца.

— Будет тебе.

— Че будить-то? Ты с печи — она на печь, — прищурился Макарыч.

— Ты, внучок, не слухай. Нихто мне Авдотья, принял, штоб при смерти глаза закрыла. Да в земь спровадила. Да и когда словом живым перекинемся. Все легше.

— Пужливая она в тибе. Ишь на печку

сиганула. Ровно зверье завидела.

— Забижали ее шибко. Вона внуков взрастила. Они и не наведают. Позабыли старую.

— Ну, то дело ихнее. С их и спроситца. А ты свое дело знай. Векуй мужичьи, коль сама баба пришла.

— Я ее привез сюда. Хто б взял? В кажном доме своей беды пропасть. На што чужое нужно?

Колька подошел к печке, заглянул на лежанку. Старуха уткнулась в подушку. Тряслась всем телом. Видно, плакала.

— Вылезай, бабка! Познакомимся! — тронулонее за сухой локоть.

— Погодите малость. Я чуть отыду, — еле слышно отозвалась та.

Колька искренне обрадовался. Хорошо, что дед теперь не один. Все есть кому за ним присмотреть. От себя не скроешь. Часто он вспоминал Акимыча. В душе давно простил его, понял. А теперь успокоился. И почему-то совсем не странно, что вот сейчас дед живет не один. Как все люди.

Авдотья слезла с печки. Тихо в углу присела.

— То внук мой! Колюшка! — показал напарняАкимыч.

— Ладный парень, — отозвалась старушка.

— Ты не хохлись вороной. Поесть намсготовь.

Не часто наежжаем. Аль гостей привечать разучилась? — бурчал Макарыч.

Авдотья засуетилась с ухватом. А вскоре стол было не узнать.

— Не забижай Авдотью. В ней и так внутрях черно, — просил старик Макарыча.

— Не стану, — махнул тот рукой.

— Все в науке? — повернулся Акимыч к внуку.

— Да.

— Долгонько што-то.

— Последний год. Летом закончу.

— Тоже в тайге зачнешь блукать?

— Ну и што, коль в тайге. Не зазря их туды гонють. Всех на хронт позабрали. А етих на броню усадили. Знать, неспроста. Слыхал? На Глухарке чевой-то откопали, Ноне там дома ставють. Може, город отгрохають. Все с таво, што отыскали там какую-то вонь жидкую. Спичка попади в ту вонь — она и загоритца. Сказывают, много ей гам. И дорога боле золота. Сдаетца, Колька наш не то сыщет. Тайга ево голубит.

— Ас детвой как он будит?

— К твоим годам оженим. Поди, не нужон ба был в науке да в тайге, давно б на хронти билси.

— Эх, матерь Божия, на чью долю што положит, то и сдеится, — перекрестился Акимыч.

Кольке почему-то не хотелось уезжать от деда. Шли дни. Макарыч вроде мрачнеть стал. О доме заговаривал. А Колька, знай себе, посиживал с дедом, как в малолетстве.

Авдотья к парню попривыкла. Акимыч, чувствовалось, тому рад. За столько-то годов впервой ему рубаху подарили. В той рубахе спать ложился. Сказывал — теплая она шибко. В жизни такой не нашивал.

Каникулы к исходу подошли. И Макарыч однажды, не выдержав, не по-своему, просяще, заговорил:

— Домой ба, Колюшка. Марья ить извелась там одинешенька.

И парню неловко стало. Согласился враз.

Наутро чуть свет собрались в обратный путь.

Дома Колька пробыл всего пару дней, — подошла пора уезжать в город.

— Ну, сынок! Нынче до тепла, што ль?

— Не знаю, может, сразу на место пошлют.

— От лихо! Ты хоть пропиши мине, куды сошлють. Там, глядишь, времечко выкроишь, навестишь.

О Зойке Макарыч не упоминал больше. Решил: пусть Колька сам присмотрится к ней. Ему видней. Да и не стоит парню навязывать девку спозаранок. Пусть в свободных погуляет. Там видно будет. Марья тоже поняла мужа сразу. Обрадовалась.

Морозным утром Колька прощался с Макарычем с Марьей. Печально оглядел зимовье, окривелую, но все еще скованную цепями березу. И стало жаль ему этих мест. Знакомой речки, тропинок, по которым бегал вприпрыжку. Где детство, может, вон там, за тем распадком спряталось? Сбежало. Поди, отыщи его теперь, не аукнется оно больше на звонких перекатах, не высунется из-за дерева веснущатой рожицей. Оно давно потеряло короткие штаны. Видно, помочи порвались, не выдержали. И стало долговязым, молчаливым. Но зачем? Зачем пропал смех, что спорил с голосистыми ручьями, зачем зажили царапины и ссадины на ногах? Детство билось где-то внутри. Но натура, как рубаха, сшитая на вырост, долго не выпускала его наружу. Она переросла то, что когда-то звалось пацаном.

Макарыч стоял с Колькой у зимовья. Смотрел на тайгу. Скоро, уже очень скоро он снова уйдет туда, в свое белое замороженное одиночество. Уйдет, чтоб там, наедине, в который раз пережить отъезд парня.

Прядал ушами Серый. Он один придет из села. Только б вот Кольку довез. Конь уже привык к такому. Он только подрагивал мягкими губами.

Колька не любил, чтоб его провожали. Видно, тоже скрывал щемящую тоску об оставленном. И только тайга, только она была безразлична к человеческим страданиям. Ее не трогали радости встреч, боль расставаний. Хмурые застыли сосны. Под снежной шубой не углядишь души. Березы и те молчат, как на поминках.

Колька ехал верхом на Сером. Медленно, медленно шел конь, увозя парня из зимовья. Макарыч смотрел им вслед. На лицо его крупными лохматыми хлопьями посыпал снег. Он таял, стекал ручьями на побелевшую бороду.

Вот Кольку уже и не видно за белой кисеей. Так, маленькое пятнышко, да и то, может, куст придорожный. Был Колька и нет его. А куда Макарычу деть себя? Куда запрятать или вовсе выкинуть душу, скулившую затравленным волчонком? Все оттого, что кровное не завел. Семя свое мужичье берег попусту. А вот теперь пора расплаты настала.

А мог бы уже и дедом быть. В нерастраченной душе все сбереглось. Ведь вон втай от Марьи понаделал всяких безделок из дерева. Думал, у Кольки с Зойкой дите объявится. Ложки им с резными ручками выстрогал заранее. Туески для ягод смастерил. Даже чертиков выстрогал со всеми их принадлежностями. Побаловать малых хотел. Игрушки те так и пылятся в утайке, в завалинке. Пересыпал их лесник сухим мохом. Чтоб не сгнили. Авось, сгодятся. Иногда вытаскивал, проверял.

Забавные чертики смотрели на него, вылупившись удивленно. Все, мол, ждешь еще. Сам вместо дитя играешься? И, устыдившись себя, Макарыч спешно прятал их.

«Сгодитесь ли вы кому? Можа, и рук дитячьих не познаете? Как и я понапрасну свой век проволыните. Радости никому не принесете, смеха не услышите», — думал Макарыч.

Он вспомнил, как смеялся над собою, когда делал игрушки. Блажным себя обзывал. Но руки с умом не ладили. Делали свое. Из шишки еж получался. Из сучков — рога. Мох на бороду сгодился. Чертей и тех в лапти обул. Дети жалостливые. Не дадут игрушкам зимой босиком бегать. Одежду деревяшкам из коры сделал. Все предусмотрел. Безделушек набралось много. Они все ждали своих хозяев.

Марья после отъезда Кольки пришла в себя не скоро. По вечерам, когда муж докуривал козью ножку, она все еще хлопотала по дому.

— Все не сидитца тибе. Возеся, ровно заведенная. От дыхнула б. Жиру набрала б. По зиме всяка тварь про заботы не поминаить. Ты жа цельными днями возеси, не посидишь.

— Успею належаться. Надоест еще.

— Колька оженитца — набегаисси.

— А-а-а, до того рак на сосне закукарекает, пока он бабой обзаведется.

Макарыч умолк. И Марья, поняв оплошку, начала с другого.

— Оно бы и неплохо. Вон Акимыч и тот бабку приветил.

— Акимыч… Тому ноне што бабка, што кошка, все едины. Сам усек — душе в одиночку стужа нестерпимая. Нашему оно, можа, и рано. Да боюсь ноне, не доживу до внуков.

— Отец, Господь с тобой! Зачем пужаишь? — метнулась к нему Марья.

Макарыч рассмеялся, чтобы успокоить ее. Да и расскажешь ли, как все отрадней видеть утро? И с каким страхом ждет ночи? Иногда, а теперь все чаще, он уходил в тайгу, чтобы Марья не видела, как ему бывает лихо. Он скрывал от нее свои недуги. Боялся, что когда-нибудь не сможет выйти из избы и тогда… Только бы не это. Марья не должна ничего знать и видеть.

В его старом шалаше зайчиха не одно пушистое племя вывела. Та, что покалеченной сбежала от Макарыча. Не ждала она его и ныне, а он пришел. Зайчиха было в тайгу метнулась, да потомство малое распищалось. Кинулась обратно. Смекнув, что жилье занято, лесник отошел.

— Ну, идол, серед зимы родила, — усмехнулся Макарыч. Еще бы! Шалаш почти доверху снегом занесло. Отменная нора получилась. Решил новое жилье себе смастерить. Пока его ставил, чай вскипел. На костер горячие пузыри пускать стал. Крышкой засвистел, ровно городовой. На весь Макарычев околоток.

Зайчихино сердце с перепуг чуть не лопнуло. Как мужик за сивухой, из шалаша пробкой выскочила. Уши к хвосту прижала.

— Держи! Куды, дура, от детвы! — закричал,засвистел лесник.

А чайник кричал угорело. Крышка чечетку выбивала. Макарыч развеселился. Около костра топтался. То подпрыгивал, неуклюже расставив ноги, то вприсядку вздумал, крякнув хриплой спиной.

От костра в его шалаш тепло валом валит. Спатьхорошо будет. А зайчиха, того не ведая, за куст упряталась. Ушами воздух стригла, будто ножницами.

Горел костер. В темнеющее небо искры метал. Новорожденный месяц, зацепившись за макушку сосны, нацелился рогом на костер. Да так и, не осмелившись приблизиться, задремал. Рыжим котом на снежную лапу прилег. Будто мысли Макарыча подслушивал.

А у того в голове, как в летнем улье. Все мысли темным роем выли. И нет им покоя. Захотелось Макарычу к Кольке. Он от него только и слышал, как там живет теперь. Да и парень под боком был бы. Все легче. Глядишь, как-то и притянулся где б к делу.

— Эх, старость, што плесень едучая, — вздохнул Макарыч, глянув в костер. А огонь по сушняку прыгал с ветки на ветку. Крутил их в кольца. Макарычу вспомнилось, как в молодости пятаки гнул пальцами. Нынче жизнь и годы самого выгнули в дугу. Как обиженный мальчик, лесник заморгал поредевшими ресницами, носом хлюпнул.

«Эвот и спина не прямитца. Побежать — ноги заплетаютца, не слухают», — подумал он. И тянул к костру иззябшие, согнувшиеся в сучки пальцы.

Где-то далеко в тайге скрипнуло дерево. На мороз пожаловалось. На больную поясницу. Охнуло голосом человечьим.

«Сохрани Бог тибе, бедолагу», — пожалел его Макарыч.

Он подбросил дров в костер. Подвинулся ближе к огню. Снял котелок с чаем. Отхлебнул. Крякнул так, что сонная птица кувыркнулась с дерева и метнулась в темноту.

И снова стихло кругом. Казалось, был слышен смех далекого звездного хоровода. Дыхание спящего месяца. Еле слышно лопотал костер.

Вот так же было и тогда. Сговорили Макарыча трое отчаяюг сбежать с каторги. Подраскинул мозгой да и согласился. Только люди те оказались шалыми. К тайге неспособными. Карманщики бывшие. Те, кого Макарыч лаял несолидно. Не знал про то раньше, а то ни в жисть с ними не рискнул бы. Лишь потом понял, с кем связался. Да поздно было.

Там, в тайге, запамятовав про путь долгий, что предстоял, брюхо распустили. С непривычки их требуха пухнуть стала. Воем выть. Заместо того, чтоб идти, в кустах отсиживались. Когда харча поубавилось, друг у дружки сухари воровать наловчились. Ели крадучись, когда по нужде отходили. Едва от сухарей и крох не осталось, то и вовсе скисли. Хотел было Макарыч отвесить каждому по зубам, да понял: они еще получат свое. Так и вышло.

На третьем дню голода наткнулись на медведя. Видать, раненым от охотника ушел. Да так и помер. Дух от зверя — на всю тайгу. Макарыча стошнило. А те свежевать принялись. В медведе том мясо уже гнило. Черви завелись. А эти знай чавкают. Чуть кто кусок отрежет, другие у пего из рук рвут. «Падаль к падали льнет», — подумалось тогда Макарычу. А эти вдруг задрались. Кусок не поделили. Так вот один и уцелел около медведя: приятелей прирезал. Вскоре и сам помер. То ли от мяса, что впрок не пошло, то ли Бог наказал.

Сидел Макарыч в ту ночь у костра один. Не считая ветра, поднявшегося внезапно и шевелившего волосы покойных. Казалось, что они просто спят.

Тогда у костра, скорчившись от холода, он не сразу услышал лай. Крики погони. Раньше, когда их было четверо, они легко уходили от нее. Уводили собак от своих следов в глухомань таежную. А вот теперь куда убежишь? Да и есть ли смысл… Зачем следы махрой присыпать? Костер в тайге далеко чувствуется. Макарыч хотел дров в костер подкинуть, как вдруг упал от толчка в затылок. Руки в костер попали. Хотел выдернуть, встать. Но удар по голове лишил сознанья напрочь.

Обратную дорогу в каторгу помнил плохо. Его били. Оскаленные пасти собак клацали около самого горла.

— В морозилку тебя запрем, — грозились конвойные.

«Брешете, кабы в морозилку, на што мине назад ташшишь? В тайге пришибить могли ба. Кака разница, ежли прикончить порешили? Видать, смертушка мине ждеть. Хошь разе можно на каво доверить? К самому начальнику каторги привидуть и у ног пристрелють. Им-то што? С их взятки гладки. Начальник, поди, шибко доволен станить».

На ночь, связанного по рукам и ногам, его к двум собакам пристегивали. Чуть повернется во сне или зашевелится, те, оголтелые, кидались. В горло норовили вцепиться.

В каторгу они пришли ночью. Макарыча швырнули куда-то в холодную, липкую темноту. Он ударился головой о цементный пол. И… То ли уснул. То ли потерял сознание. В избитом полузабытье пришла к нему женщина. Снежная грусть застыла у нее на лице. Глаза — холодные льдинки. Села она напротив Макарыча. Долго смотрела: то улыбалась, то хмурилась. А потом заговорила:

— Хотела жизнь у тебя забрать. Душу. Может, пойдешь со мной? Легко тебе станет. О муках земных забудешь. О печалях. Душу твою хладную ничто не потревожит. Мы ее на волю выпустим. Пусть в других живет. А мы уйдем. Далеко, далеко. Где нет слез. Нет горя. Таких, как ты, у меня много. Они уже забыли о земле.

Она еще долго рассказывала о чем-то. Будто выговориться хотела. И теперь выкладывала ему думки свои.

— Отчево ты сердитая на землю? — спросил Макарыч.

— Долгий про это сказ. Но коль хочешь —слушай. Жила на земле девчонка малая. Неказистая, нескладная. Как птенец облезлый. И все-то гнушались ею. Никто не любил. Разве только подзатыльниками балованная была. Да бранью черной, обидной. При матери хоть как-то да жила. Когда та сошла в могилу, девчонке и вовсе невмоготу. Отец с дому согнал. В люди за безобразность не взяли. Пошла она как-то в другое село. А одежка — сито. Так и замерзла, что курчонок в снегу. Покинув землю, людям мстить стала. Никого не щадила. Поначалу, забирая их с собой в могилу, не спрашивала, кто он да что. Плохой или добрый. Люди ее пугались. И чем больше боялись, тем злей становилась девчонка. Но годы шли. И выросла она. Как-то в мертвый родник заглянула. Себя не узнала. На земле первой красавицей слыла бы. А кому тут, под покрывалом, ее лицо видно? И горько ей стало. Решила еще беспощадней быть. Так-то и попала на деревенскую свадьбу. Из сеней на молодых смотрела. Жених ей приглянулся. А тот, знай, свою суженую целует. Сняла девчонка покрывало и к столу шагнула. Жених глянул на нее и обмер. Про невесту забыл. Рванулся к этой. Смотрел неотрывно. Люди его стыдили. Гостью незваную старуха из избы гнала. Вышла она, а жених за ней. «Кто ты, чья будешь?» — спрашивал. В ноги ей падал. Умолял не уходить. А девке-то его жаль. Куда такого молодого губить? Подошла к нему и сказала: «Ко мне ты еще придешь. Не торопись. Свидимся. Ведь я — смерть твоя». Парень тот просил забрать с собою его. И тогда впервой та девчонка сама сбежала. Больно люб ей тот парень стал. Вот и ныне не беру без разбору. Все боюсь того парня пропустить. Пусть поживет.

— Других не жалко?

— Души у меня нет. Всех жалеть не умею.

Парень тот пусть за мое недожитое поживет. Подольше.

— Разе все ево худче?

— По мне он — единственный.

Макарыч посмотрел на нее внимательно. Женщина улыбнулась, положила теплую руку на лоб и сказала:

— А жизнь в тебе крепко сидит. Ну да ладно, майся… — встав, она собралась уйти.

— Погоди! А долго ли мине отпустишь?

— Приду, когда позовешь, — ответила она и растаяла в стене.

Макарыч даже теперь вздрогнул. Будто кто, играясь, швырнул ему за шиворот пригоршню снега. Колкого, холодного. И тот, не тая, по спине прошуршал. И жутко стало.

Утром чуть свет в зимовье направился. Поспешал. Ровно сзади его кто-то кнутом подгонял. Ноги саженьи отмахивали. Спина про ломоту забыла.

К вечеру придя к избе, вздохнул. Почувствовал, как устал. Марья, отперев дверь, кинулась к мужу:

— Пришел, шатун мой! Слава тебе, Господи!

Наутро он сказал ей о задумке уехать в город к Кольке. Перебраться туда насовсем. Чтоб всем вместе быть. Рядом.

— Нешто так можно? Ведь в тайгу сгонят из науки скоро. Куда мы после денемся? Разве за ним угонишься?

— Може, при нас оставят. Коли вместях будем…

— Опомнись, отец! Кто оставит? Он ведь на бродягу ученый. На тайгу! Что в городе делать станет?

— Ох, бабы! То тайгу лает почем зря. То покидать ее страшитца. Как попять-то тнбе саму?

— Да уж Бог с ним, отец! Пообвыклась я тут. Куда на старости с насиженного срываться? В городе нынче голодно. Ождем, пока Колька навовсе остановится, тогда и подумаем. Коли что — переберемся. Не весь же век в тайге блукать будет.

— Однако к ему надоть наведатца.

— Как же ты? Он в городе! Разве сыщешь? Поди, люду там, как в муравейнике.

— Язык-то на што? Сыщу!

— Пошто один собираешься?

— Ты тут будь. При избе. Я там скоро. Порасспрошаю и в обрат.

Через пару дней Макарыч приехал в Оху. Кольку нашел быстро. Тот глазам не поверил.

— Отец! Ты?

— Не черт жа с рогами! Аль не признал?

— Вот здорово!

— То тибе ведомо. Решил поглянуть, как ты тут по науке живешь.

— Как добрался? Давно из дома?

— Два дня. А вез мине, етот, анчихрист-планер.От змей! Как загудел, все печенки вынул! Башку и типерь ломит с шуму. Думал, не доберусь живьем. Ен, гад, то на один бок встанить, то на другой. То трисетца, што малярийнай. Знать, Бог ево, нечиставо, по макухе бил.

— Ладно, хорошо, что приехал.

— Не знал, што далеко так забрался. Неспривычно мине тут. Город чужой, неведомай. Да и отвык я в тайге от люду.

— Как дома-то?

— А-а-а-а, сам ведаишь. Все так жа. Да и сам не так давно уехал. Я ить к те с разговором.

— С каким? — насторожился Колька.

— Ты не боись. Поспрашать надумал, оставят тя при нас, коли мы с Марьей сюды переберемси? Надоело мине одному. Глядишь, куды приткнусь. Работать стану. Так втрех и жили б, а?

Колька задумался.

— Помехой не станим. Не пужайси. На кусок нам я заработаю, — продолжил Макарыч.

— Да не о том ты! Вся беда в том, что меня вгороде не оставят.

— Почем знаишь?

— Тут у многих городских старики живут. Аребят всех в тайгу отправили. Меня и тем более пошлют. Я не здешний. Да у нас с таким не считаются. Геологу что в городе делать?

— Да, — незадачливо почесал затылок лесник: — Знать, Марья была права. Наперед тибе такое сказывала. И откуда выведала, каналья? Ну да што нонче… Поди, покажь мине, иде тут похарчитца можно. Гляжу, ты на столе заместо хлеба книжки держишь. А ими сыт не станишь. Пошли в харчевню. Али как их тут у вас зовут? На полное брюхо все веселей. Глядишь, в голову разумное придет. Не зря ж я сюды приперси.

Они вышли на улицу. Сновали по ней мальчишки в промасленных робах.

— Такие махонький, а работають, — удивлялся Макарыч.

— На железной дороге, — сказал Колька.

И, подтверждая его слова, рядом по рельсам пошел паровоз.

— Эй! Погоди! — закричал, замахал руками машинисту лесник и, подбежав, попросил: — Слухай, черт немазанай! Тутукни! Уж сколь годов паровозново голосу не слыхал. На вот, возьми червонец. И гудни! Слышь?

Машинист отстранил десятку. Нажал на сигнал. Звонкое ржание гудка перекрыло голоса и шум города. Макарыч, щурясь, поглаживал бороду, улыбался.

— У-у-у-у, — взвизгнул паровоз.

— Да иди жа ты! Стал, что стенка перед козлом. Мослы отчекрыжу, — заругался машинист.

— Пошли, отец, — позвал Колька.

Макарычу вспомнилось, как во сие на каторге слышал он гудок паровозный. Будто увозил его на материк. Но это Дарья, бокастая тачка, волокла его в карьер…

— Эх. жисть! Што хвост собачий. Облезла. Обвисла, книзу потянулась, к земле, — грустно проговорил лесник, переступая рельсы.

В столовой было шумно. Пахло щами. Макарыч крутнулся на месте. Поглядел на большой хвост очереди. Потянул Кольку за рукав.

— Айда в обрат! Там я привез кой-чего. Марья передала тибе. Тут не надоть. Покуда дождесси, охота пропадеть. А у мине и так кишки, ровно колокола на пасху гудять. Да и едово казенное моя утроба не почитаить.

Они вернулись в общежитие. Макарыч пошел умыться. Колька вытаскивал из его рюкзака свертки, банки. Как вдруг услышал шум, — из-за двери доносилось возмущенное:

— Холера те, ослу, в бок! Индюк шшипанай! Хто таких в свет пущаить, идолов окаянных? Ишь, как животину острамил!

Колька вышел.

Макарыч стоял перед парнем. У ног того вертелась постриженная подо льва махонькая собачонка. Только на голове и кончике хвоста безжалостные ножницы оставили коротенькие жидкие волосенки. Собачонка жалась к ногам хозяина, пряталась от холода. Скулила.

— Какое кому дело? Моя собака, что хочу, то и делаю с ней, — огрызнулся было парень.

— Пошто сибе чуб не испохабил? Нашел над кем изголятца. Боле дурь девать стало некуда, — обратившись к Кольке, спросил: — Ей тож в науке ходить?

— Как будто…

— С-сукин выродок. Заместо дела мужичьево, срамное занятие удумал. На што таких тут держат? На войну б ево! Там быстро б мозги вправили.

— Да ладно тебе, отец.

— Чево ладняишь? Аль вам боле делать нече?

— Пошли в комнату. Чего ругаешься? Все не переделаешь.

— Не в том соль. Дурака и гроб не сделаит умным. Животину на што одурачил? Под сибе подогнал.

— Ты, дед, насчет дурака полегше, — не выдержал хозяин собаки.

— А то што?

— Увидишь…

Макарыч подступил к парню вплотную. Прижал к стене. Тот оказался на голову ниже лесника.

— Я ить ворон пуганай. Не стращай. В грех не вводи. Бездельем в жисть не замалси. Хочь годов поболе тваво. Не погляну, што ученай, живо дурь выбью с башки.

Парень вывернулся из-под руки лесника, заторопился по коридору.

— И охота была тебе с ним задираться? — вырвалось невольно у Кольки.

— Я в тайге хронту подмогаю. Ноги иножды не тянут. Хочь живьем в землю лезь! Кабы не ты да Марья, кончился бы мой век. Потому и тяну. Худо ли, бедно ли — не лежу в зимовье. И на войну поставляю, што могу. Вона бумага мине за то пришла с благодарствием. Тут жа эдакий лоб дитем тешитца!

Не понравилось Макарычу в городе. Хотя не был в нем много лет. Раздумал перебираться. Заговорил о другом.

— Знать, поотвык я от еитих мест. Не по нутру приходитца. Людно, ругливо, холодно тут, куды не суньси — горе али сквалыжничество. Давай-ко ты к нам ближе. Можа статца, сгожусь я тибе, — предложил лесник.

— Это зависит не от меня. Куда распределят, туда и поеду.

— А хто определить?

— Это в техникуме станет известно.

— Дак сам просись к мине ближе! Ушами не хлопай. Вместях легше станить.

— Попробую…

— Ждать стану…

В ночь перед отъездом Макарыч с Колькой не спали: говорили. Лесник часто вздыхал: «Вот ведь и Зойка укатила куда-то. Не будет она с Колькой. Не сладилось у них. Другое удумала. Не хотить земь буровить. Плохо это или хорошо, как знать? Можа, все верно. И приготовила им судьба каждому свою стежку». Только от чего так горько Макарычу? Может, все труднее в старости с думкой о внуках расставаться. Мысли со временем все навязчивее. Как липкий туман над тайгой. От них не уйдешь, не спрячешься. А думалось многое. Теперь те думки — как состарившиеся листья. Оторванные от деревьев. Иссохшие, побелевшие уносятся пыльным ветром. И нет их мятежной стае пристани, нет угомону.

— Эх, Колюшко, полынно у мине внутрях.Видать, в плохой день ты родилси. Тибе ж надзор покудова надобен, опора. А ты и от мине, старика, отбиваисси, чураисси.

— С чего взял?

— В свой дом боле не тянить тибе. То к худу. Нашто никчемная трава борец, а и та корни имеить, за землю матку держитца. Тибе ж куды унисеть? Што с тобой без дома станитца?

Колькина голова дрогнула. Плечи обмякли. Знал: без Макарыча в тайге лихо достанется. Но разве можно взять его с собой в отряд? Как Марья одна останется?

— Эх, сынок! И завидую, и страшусь за тибе. Уж больно молод, горяч не в меру. В тайге такое не подмога. Холодную башку иметь надобно. Штоб с умом. Риск — ен не завсигда нужон.

Уснуть им так и не пришлось. Не заметили, как в окне посветлело. В комнате густо накурено, жарко.

— Мало, отец, побыл у меня. Тебе-то и подождать можно. На меня сердишься. Торопишься уехать…

— Ни от тибе бегу, сынок. От сибе. А смогу ли, то мине неведомо.

…Серый аэродром воробьем на холоде стыл. На нем самолеты замерли.

— Ужо и в обрат осидлаю. Ох и накажить мине, греховодника, за то Господь. Поди, боле не доведетца в небеси поднятца? Дажа коды околею. Шибко на душе моей грехов поднакопилось. В рай с таким горбом внутрях не возьмуть.

— Что о смерти заговорил? Рано. Подожди еще, — оборвал Колька: — Вон Акимыч гроб себе смастерил, все умирать собирается. А гроб-то от дождя сгнил. Второй смастерил, да тоже на дрова изрубил. С Авдотьей-то потолстел. Гроб мал оказался. Тесен. Третий не стал ладить. Жить решил. Мне бабка об этом написала.

— Да-а-а, — задумчиво протянул Макарыч.

Прощались молча. Каждый боялся высказать

свою догадку. От того застрял колючим ежиком комок в горле лесника. Дрожали руки у Кольки.

И вдруг на минуту показалось обоим, что свидеться им больше не доведется.

…Пьяно подпрыгивая, самолет заковылял по полосе. Колька бежал следом, махал шапкой. Кричал. Но Макарыч не слышал его. Он прилип к окну. Смотрел, как парень мчался по полю. Козлом упрямо несся за самолетом. Да куда Кольке! Планер-то — не Серый. Уж и от земли оторвался. А Колька остался внизу. Один. Едва приметный, махонький. Что-то сжалось в душе Макарыча. Но проклятый самолет крутнулся на крыло. Скрыл Кольку из вида. Внизу лишь тайга леденела.

Макарыч не захотел враз домой возвращаться. К Акимычу потянуло. Решил изведать. К нему едва за день управился добраться. К зимовью впотемках пришел. Едва на порог ступнул, собачонка выкатилась. Чисто черт. Глаза злые, зубы в оскал. А сама с рукавицу. Скачет у ног Макарыча, визжит, лает, зубами лязгает, норовит портки порвать.

— Шельма! Подь к месту! — крикнул на собачонку Акимыч.

Но куда там! Та даже охрипла, кричавши. Но от Макарыча не уходила.

— Экая дура базарная! Малахольная баба! Чево глотку рвешь? Цыть, окаянная! Ишо такая муха на мине орать станить да пужать зачнет, уж и вовсе жить ни к чему.

Рассмеялся Макарыч. Изловчившись, он поднял собаку за загривок. Та заскулила.

— То-то, бешеная! Знай с кем сустрелась! Не таким бывалоче спесь выколачивал, — хохотнул Макарыч, ткнул собачонку под лавку, к Акимычу подошел. — Ну, здоров будишь, лешак!

— Здоров, здоров, благо Господи, — заулыбался тот, оглаживая бороду.

— Сдобнай ты сделалси. Што булка. Брюхо откудова-то взялось. И морда ровно у зимнего кота. Видать, сытно тибе нынче?

— Не в сытости соль. Не брюхом единым живу. Душе спокой настал, оттово и раздобрел. Право, Авдотья все печется за меня. То блины сделает, то пельменей настряпает. Хоть под кончину поживу справно, — усмехнулся Акимыч.

— Чево под кончину? Да ты, ежель поглянуть, нынче поперек сибе ширьше стал. На што помирать? Тово и поминать не след.

— Да уж ноне верно. Надысь детва, внучата к Авдотье прибрели. Мамка, мол, наказала, вертаться ей в дом. Мужик сбег от ей, а за малыми одной не управиться. Ну я и пересказал. Мол, нехай невестка пустое не мелет. Не пущу я Авдотью-то к ней. Живет она спокойно и ладно. Хоть нынче отдохнет. Зачем маяться? Опомнилась, змея. Што ей старуха — забава? Нам вдвух все отрадней. На внучат она, правда, намаялась, наплакалась.

— Поймут оне. Нонешние все понимають и надобное и ненадобное, — вздохнул Макарыч.

— А ты-то пошто один наведался? — спохватился Акимыч.

— С городу я, от Кольки. Поклон тибе от ево.

— Благодарствую.

— Заскучал по ем. Вздумал навестить. С Марьей порешили было к Кольке перебратца. А побывал и расхотелось. Поотвык я от городу. Одичал, знать.

— Поведай, што с Колькой-то?

— Да с им, слава Богу, все исправно. Науку ен скоро закончит. В тайгу уйдет, — вздохнул Макарыч.

— Здоров ли?

— Здоров. Дай Бог так и дале.

— Чево ж смурной ты?

— И сам не ведаю. Город с панталыку сбил.Вседумки на рога поставил.

— От чево ж?

— Пришли поесть в харчевню. Она в их по

другому зоветца. А в ей народу поболе, чем комарья в тайге. Глянул я в миску к одному. А в ей хлебово. Крупица от крупицы на добрай аршин. А в другой миске картоха — синяя, мороженая. Так-то вот. Война… С ей, треклятой, люд изголодалси вконец. А ишо вот. Пришли мы с Колькой в дом, иде ен квартируить. Все ба ништо. Но там и воды нет живой. Родниковай. Из кранта тикеть. А водой не пахнить. Нет в ей свежести. Теплая и вонючая. Дажа до ветру не на улицу, а прямо в том доме ходють.

— Господь с тобой, что сказываешь? Как можно в дому эдакое? Я на што старой, а и то…

— Сам диву далей. Ну не брешу. Завел мине Колька в камору, а там чертовина. На ей сидеть надоть по тяжкой.

— Тьфу, — отплюнулся Акимыч.

— Управился я там. Было выйти хотел. АКолька мине и говорить: мол, пожди, дерни за ручку. Я дернул. И аж дверь чуть ни вышиб. Вода откуда- то как сиганеть! Все вымыло начисто.

— Не могеть таво быть, — засомневался Акимыч.

— Чево ето? Своими глазами видел. В их ибаня не нашенская. Сверху с трубы ливинь плешшить. И горячий и холоднай.

— Ишь ты!

— Да живым ети хитрости не пахнуть. Вона в тайге выйдишь к роднику, вода в ем аж звинит. Студная, зубы колотятца. А што ишо, в кранти том… Воду винтом укоротить и дите смогеть. Нет в ей силы.

Авдотья тем временем неслышно на стол накрывала. Запыхтел натужно раскрасневшийся самовар. Старушка подошла к Акимычу:

— Угощай гостя-то.

— То и верно, — опомнился старик.

Изголодавшийся с дороги Макарыч пихал пальцем в рот горячее мясо, блины. Обливаясь потом, пил чай.

— Акимыч-то надысь медведя убил, — похвалилась робко Авдотья, — шелапутнаво.

— Шатуна, — поправил ее хозяин.

— На хронт отдал боле половины. Ноне тож на охоту сбираитца.

— Не тяжко? — спросил его Макарыч.

— Покуда нет.

— А мине прихватывать стало. В тайге надысь прихватило, не чаял одыбатца.

— С чево то?

— Нутро сдавать удумало. Ну да я ево воглобли взял.

— Худо так.

— Ништо! Свое положенное откопчу, а тамбыла не была.

— Годочки-то наши, што вода в реке. А дномелеет, старится. Как и мы. Мне шибко помирать не хочется теперича. Забоялся я смертушки своей. Каждому деньку радуюсь, што гостинцу.

— А кому, скажика, подыхать охота? — перебил его Макарыч. — Я не раз сибе схоронил ишо на каторги. Ан, вишь, жив. Тибе-то и пововси помирать-то ни к чиму. Ить худче мово жисть проканителил. Хочь раз в веку брюхо откормил. С бабкой на печи спишь. А то и ни телом, ни душой не грелси.

Акимыч кашлянул, смолчал.

— Ноне от хвори люд избавляишь аль нет?

— Маленько. Теперича што? Бабы рожать поразучились. Ребят то выхаживаю. А когда старух. От ломоты да от живота. В их годы и болести такие несурьезные. В село-то я не хожу. Там фершал объявился. Меня лаял погано. Обещал властям пожалиться. Мол, грамоты не ведаишь, нечево и люд выхаживать. Говорил, будто я с ума соскочил. И еще как-то бранился по-ученаму. Да Бог с ним. Люд-то ево не больно жалуит. Не верит. Пьет он шибко. Да и до баб, што петух, охочь. Да што с ево взять? Мужик — он и есть мужик. Во што ни ряди. Хоть в фершала, хоть в батюшку. Только у етаво нутря гнилая.

— В городи слыхивал я, што войне конец видитца. Хриц бигить в обрат. Глядишь, повертаютца мужики, все поналадитца.

— Дай-то Бог, — перекрестился Акимыч на икону.

— Мово-то сыночка уже не вернуть, — заплакала Авдотья в рукав. — И за што ево там сгубили? Уж лучше б я, старая, околела. На каво миня Митюшка мой оставил? — причитала старушка.

Макарыч с Акимычем враз смолкли. Закряхтев, головы опустили. Неловко им стало. На войне они никого не потеряли. Разве только согнула она их спины. Да на руки мозолей поприбавила. Туда, на фронт, они отправляли все, что в тайге посчастливилось добыть. Макарыч сговорил Марью и отправил на фронт все ее вязанье. Авось, теплое сгодится.

— Эх, горе наше горькое. Густо им земля усеяна. Оттаво, знать, и всходы соленые, слезами ноне бабы умываютца, детва смеха не ведаит. Девки забыли про шалости. Ворочают, ровно мужики. Старютца, любви не познав.

Авдотья от этих слов еще пуще в слезах заколотилась.

— Будя изводить душу. Про сына, оно хочь и худо приключилось, ноне убиватца забудь. Слезами с могилы не возвернешь. Разе сама сибе в гроб сгонишь безвременно, — говорил Макарыч.

Он понимал, что не утешить старуху.

— Так-то оно, может, и верно, да сынка-тобольно жаль, — всхлипнула Авдотья.

— Жалью ево ни вирнешь.

Охнул Макарыч, крутнулся на лавке так, что она захрустела. Из-под нее, выпучив глаза, Шельма выскочила. С воплем. На Макарыча взлаяла истошно.

— Што б те рысь покусала, бесовка! Горластая тварь. И откудова в эдаком теле злобе взятца б?

— Баба она потому как. Крику, боле чем ума, в ней сидит, — заметил Акимыч.

— Нешто в ей, окромя злобы, души нет? — спросила Авдотья. — Баб вы больно ругаете на што?

— Вся беда от их, треклятых. Ноне мужиков война поизвела. Бить их, дурных, некому стало. Оттаво пововси оглупели. Надысь, в городи стал я в черед. В лавку за хлебом. А тут одна, што взади была, выперлась наперед. И ровно ошалелая, к окошку рветца. Я ее угомонить схотел. Да куды там! Блажь, видать, в голову стукнула. И кричить: «Не будить таво, штоб я, дама, сзаду мужика хлеб брала. Ему, мордовороту, ождать можно». Ну, я и не стерпел. И говорю: «Ты, вертихвостка, на што хайло открыла? Аль место свое не ведаишь? Кышь отсель, стерва крашеная! Морду спохабить сыскала время. И тута ождешь. Сгинь с глаз!»

Акимыч неодобрительно качал головой:

— На што при народи испозорил?

Макарыч аж подскочил от этих слов.

— Не-е-е, блажной ты! Ей хрест! Аль позабыл, старой пень, как бабы тибе порочили? Голова твоя — картоха порченая. При народи я испозорил! Несешь тут всяку глупость. Заступник выискалси! Мало оне те, черт шелудивый, в бороду плевались.

Акимыч даже отвернулся. Авдотья, заслышав такое чернословье, на печку влезла. Занавеской прикрылась. Шельма и та от удивления брехать перестала. В угол забилась. На Акимыча оглядывалась. Будто защиты просила. Не то лаять, дышать громко убоялась.

— Ты поостынь малость. Взвился, ровно ятебекаленую кочергу подсунул на лавку. Охолонь.

— Не наведаюсь боле. На што мине? Проповедей наслухалси от всяких. Колька и тот норовил поучать. Как жить надобно. Ровно ни ен, а я дите. Куды ни суньси, всюду умники. Все ба на свой лад перековывали. Мине, старово, тож за рога норовят ухватить. Вот вам всем, — Макарыч свернул фигу в сторону Акимыча. На Шельму ногой топнул.

Макарыч вздохнул. Отвернулся от окна, в которое бесстыдно луна глядела. И глазами с Шельмой встретился. Она тоже на луну серчала, — та сдобной краюхой ей показалась. И хотелось собаке укусить жирный круг. Слопать всю до крохи. Но до нее сколь мордой ни тянулась, достать не могла. Разве в луже, завидев, не раз с водой вылакала. Но от этого в животе сытней не сделалось. И дробилась луна в глазах собачьих на две светлые звездочки.

Макарыч тихонько похлопал по одеялу, — позвал Шельму. Та осторожно подошла. Обнюхала руку. Ткнулась мокрым носом в ладонь. Кокетливо крутнула задом. Фыркнула.

— При хозяине верность кажишь. А чуть уснул, враз про честь запамятовала. Эх ты, баба, — оттолкнул ее лесник.

Ему припомнилась Марья. Как-то она там одна? Подика, вяжет что-нибудь. Или молится за него. «У ей все заботы», — потянуло лесника домой. К ней. Ну, вот хоть сейчас вскакивай и беги. «Ежли б не Акимыч. Ен, колода трухлявая, ни в жисть не пойметь. Теперь блюди с им приличию, жди утра. А на што?» Макарыч, скрежетнув зубами, закрыл глаза. Но не спалось. То Колька виделся ему. Идет, паршивец, в шляпе, как у начальника. Морда у него сытая. И на Макарыча, подлец эдакий, не смотрит. Зазнался… То виделся он тощим, ободранным. И все руки тянул за подмогой. А Макарыч никак не мог его спасти.

До утра кое-как долежал. Чуть свет клюнулся — собираться стал. Акимыч хмурился. Авдотья на стол накрывала. Молчали.

— Вы, таво, волками не коситесь. Не в долг пришел выпросить… Коль потревожил — не обессудь, — обратился Макарыч к хозяину.

— Поди, в городе трепаться понапрасну выучился. Не на то обида, што пришел, а на то, што покидаишь скоро. Худа тебе не причинили. На каво серчаишь — ума не приложу.

— Домой надобно. Марья, почитай,

Третьюнеделю одна. Нешто она мине чужая? Небось, наскучалси. И в доми подмочь ужо пора.

Как хозяин ни уговаривал Макарыча остаться — не согласился. К другому вечеру в свой дом пришел.

— Ох, отец, уж и не чаяла тебя увидеть, — заплакала, забилась в его руках Марья.

— Чево эдак-то? — встрепенулся Макарыч.

— Беда у нас. Серый-то вконец занемог. Не подымается. Не ест. По глазам вижу — помрет скоро. Будто тебя единого ждал, чтоб проститься.

Макарыч враз в сарайчик кинулся. Серый лежал на сене. Завидев хозяина, заржал тихонько. Мордой к нему потянулся. Да голова, видать, отяжелела. Уронил ее Серый.

— Лежи, лежи, дружок мой единай. Вот и отдружили мы. Вишь, как оно… Знать, недолго я тя перескриплю, — дрогнули руки Макарыча.

Старый конь смотрел на него, не моргая.

— Отъездили мы с тобой. И отдохнуть-то тибе не привелось.

Дороги… Сколько их исходили, изъездили они вдвоем. Так незаметно шли рядом их жизни. Серый уронил голову на сено. Следил за лесником. Макарычу тяжело. На боках у коня не зажили следы кнута. Глубокие, больные. Но конь о них забыл.

— Неужто все? — не верил лесник, обнялСерого за голову.

А тот жалел хозяина: кто ж теперь его, старого, возить будет? Ведь он уже совсем не такой, как прежде.

Серый закрыл глаза, припоминал прошлое. А леснику словно кто за пазухой костер развел, и вот ест поедом огонь грудь. Конь был единственным его самым верным другом. Он понимал без слов. Не подводил. А вот сейчас… Макарыч, пошатываясь, вернулся в избу. И вдруг среди ночи подскочил. Будто кто кипятком ошпарил. Серый бился в последних судорогах. Всхрапывал. Силился встать. Но куда там: смерть забрала у него силы, мученья оставила. Другой бы пристрелил, чтоб не маялась животина. Макарыч прижался горячим лбом к похолодевшей стене. Отвернулся. Куда там стрелять… Руки вконец обвисли: не Серого пристрелить, а самому впору в петлю лезь.

— Господи, али дай ему кончину скорую,штобне изводилси, али спаси ево. На што бедолага мучитца? Ить, окромя хомута, не довелось в судьбине ему ничево познать. Помоги. Рассуди сам. Облегчи долю лошадью, — просил Макарыч.

К утру Серого не стало. Он тихо лежал на сене. Его дороги оборвались. Ни стонов, ни слез. Накрепко закрытые глаза не могли видеть, как, по- мужичьи костыляя судьбу, долго не мог прийти в себя Макарыч.

И стал лесник неразговорчивым. В тайгу на обход уходил надолго. Помнило таежное зверье, как порою часами, не шелохнувшись, сидел он неподвижно у потухшего костра. Иногда так и засыпал — сидя. Снег его кутал в саван заживо. На чтопугливы зайцы, а и те его не раз за сугроб принимали.

Тайга… Ее одну больше себя любил Макарыч. Ей доверял и больное и радостное. Сюда шел лечить хворобу. Знал: она не выдаст. Никому не расскажет о предзакатных снах. Не поведает ворогам про думки его.

Так незаметно отходил здесь душой. Вроде оживать стал: замечал, как наливались синью снега, рыхлели упругие бока сугробов. Шла весна.

Птахи теперь разболтались, прихорашивались, как бабы перед вечеринкой. Глотки прочищали. Дятел, высунувшись из дупла, плотничал. Весна! Скоро свадьбы.

Вороны и те друг к другу приглядывались, пару искали. Сойки пронырливыми старухами по тайге шныряли, пропитание добывали. Даже исхудалые за зиму бурундуки и тс на своих старых бурундучих смотреть перестали. На других заглядывались, помоложе. Зайчиха, чтоб избежать их участи, срочно переоделась в летнюю шубку. Авось, избежит их участи. Свадьба скоро…

И лишь отощалой лисе все нипочем: следит, шельма, за птахами. Нет-нет, да и сцапает размечтавшихся. На пустое брюхо ей о весне не думалось.

Подтаивали берлоги. К ночи еще терпимо. Днем же талая вода того и гляди медведей затопит. Медвежата матух беспокоили. Наружу им захотелось. На воздух. Медведицы вначале шлепками отделывались, а потом не выдержали. Рявкнув, из берлог выдирались. Пискунов в тайгу повывели. А в ней еще холодно, голодно. Но медвежата резвились.

Вскоре из-под снега выглянули на свет черноголовые муравейники. В этом общежитии тоже жизнь закипела. Расползлись мураши по тропкам приглядывать место для новых родовых имений. Пришла пора молодь отделить. И потащили их старейшины рода муравьиного в тайгу — учить уму-разуму: как муравейник закладывать, куда от дождей и заморозков в нем яйца прятать, чтоб потомство не загубить. Как дом и семью блюсти да добро горбом наживать. Молодые мураши за стариками в тайгу вприскочку кинулись. Скоро и у них свадьбы…

Пела, гудела, свистела и плакала тайга на все голоса. Лилась кровь зевак. Летели пух и перья с пойманных лисами и рысями птиц. Мураши те перья в дом волокли, чужой смертью греться, — на этом пухе мурашат своих выходят. Кто умрет, кто родится — все в тайге предусмотрено. А вонмедвежонок из-под матухи выкатился недавно, а уже три муравейника сгубил. Горстями тварь ползучую в рот пихал. Кислое месиво по вкусу пришлось. Хотел еще один раскурочить, да сытый сон одолел. Тут его рысь подкараулила. Проснуться не дала. И снова рождение и кровь. Уж так тайга повелела.

А вон и рысь кровью исходила, мяукала котенком перед смертью. Такою на свет родилась, такою б и кончилась, да зубы на кровь охочие, — медвежонка сгубила и матуху его укараулила, да промазала на прыжке. Живот не учла, что с каждым днем тяжелел. Вот-вот потомство появилось бы. Его в утробе выкармливала. Чужое дитя не пожалела. За то медведица ее и сграбастала. Понюхав, откинула дохлую. Даже про запас не закопала, чтоб потом духовитую съесть. Каждому зверю в тайге своя судьба.

Вон по-над стлаником два бурундука из-за подружки в кровь передрались. Один другому ухо прокусил, тот, разозлившись, сопернику костюм порвал на брюхе. Морду в синяк изукрасил. Подружка за победителем в нору, а тут ее лиса и сцапала. Невеста и не пикнула. Свадьба не состоялась…

Тайга день ото дня менялась. Снег сбросила. Деревья еще голые. Ядреным духом от них несло. Зеленым соком налились. Тоже свою пору ждали. Верба первой фату надела. Подружек решила опередить. Закудрявилась. Но холодный туман быстро смял ее прическу. Поморозил без жалости. И поникла верба. Почернела развенчанная. А уж через неделю снова ожила. Зазвенела по ветру пушистыми сережками. Ими ожоги морозные стыдливо завесила. Словно жена мужнины синяки от чужих глаз спрятала.

У ног ее мягким пухом трава постелилась. В траве той всякое таежное зверье, — дом, корм, засаду себе сыскали. И снова радость и кровь вперемешку скрутились. Не поймешь, чего в тайге больше. Вон медведица пробкой облегчилась, враз исхудала. Шерсть на боках полезла. Брюхо в спину вросло. Стала матуха харч промышлять, за живью охотиться. Где-то темной ночью оленуху укараулила. Задрала. И под бурелом от зверья подальше упрятала. Землей закопала, чтоб никто ее добычу не утащил. Чтоб мясо духом взялось. К вечеру другого дня услышала, как воронье у ее утайки горло драло. Достать — сил нет, добыть сами — не могут. Вот и горланили дурные завистники.Медведица их никогда за птиц не считала. И прямиком к добыче направилась.

А в другом распадке, где звонкий ручей подточил скалы, куропатка об землю билась. Кровью изошлась. Всех птенцов лиса пожрала. И исходило слезами сердце птичье. Отомстить бы разбойнице, да где сил взять?

На ветке белка пригорюнилась. Терла шуструю мордашку лапами. Будто слезы кулачонками размазывала. Кто-то обидел. Последние орехи украл, как жить-то теперь? Хоть в развилку меж сучьев головой залезь. Знала летяга: многие ее подружки так и покончили с собой. Какая с голоду, какая с тоски по умершим бельчатам повесилась. Этой же жить хотелось. Да еще как! В животе-то не меньше полдюжины бельчат шевелилось. Дружок совсем измучился, потомства дожидаючись. Все утешал. Прошлогодние шишки искал. Заботился. Но печаль об украденном не прошла. Знала белка: другим-то и похуже доставалось. Вон тот же хромой медведь, старый холостяк, вздумал в самое лето матуху найти. В такую пору все порядочные медведи в паре ходят. Но хромой — настырный. Нашел себе пару. Привел в свою глухомань. Решил потомство завести. Берлогу, поди, с месяц готовил. А как к зиме дело подошло, брюхатая его половина выгнала хромого из берлоги. Все оттого, что потомству там не нашлось бы места. Взревел от обиды медведь. На берлогу с досады кучу бревен натаскал. Хотел заживо свою половину схоронить. Но тем только утеплил берлогу. Сам же чуть шатуном не сделался. Земля, морозом схваченная, когтям не поддавалась. Выбрал хромой себе укрытие под буреломом, где ветки стланика закрыли его, да так и уснул на всю зиму. О том, что он живой, говорил пар, что из дырки шел, которую хромой продышал в снегу. Встал он по весне раньше других. Раньше других слышали звери его крик, когда он пробкой мучился. Раньше всех он на черемшу пошел. А, значит, раньше других и помрет.

Сторожко ступая меж деревьев, важенка вышла. За нею хор топал тяжко. Рога обомшели. Дышал гулко. Знать, тоже век его недолог. Ноги дрожали. Не слушались. Гнулись. Простуженный, он часто ложился на траву. Знала важенка: здоровый хор не ляжет. Видно, неспроста ее друга к земле потянуло. Скоро не сможет встать на ноги. «Хорошо, коль своей смертью падет», — оглядывалась она на него.

Хор остановился под скрипучей березой. Той, что чужой век прихватить успела. Хотя и на своем добра не видела. Все еще чего-то ждала от жизни. Весна уже давно не дарила дереву зелени. Стояло оно лысое, холодное. Ни земля, ни солнце не могли его согреть. Кровь застыла в жилах. Одна ломота да скрип остались. Тем и держалась. Морщин и зарубок на стволе побольше, чем годов набиралось. А все стоит, жить хочется.

Хор и береза уже не боялись предстоящей кончины. Но все же с трепетом ждали наступления каждого утра.

Макарыч смотрел на тайгу, дышал свежим весенним воздухом. Взглядом оглаживал каждую былинку, дерево: в них ведь тоже сердце бьется и кровь бежит. Особая. Вон уже и шиповник листья выпустил. Они, как цыплята из яйца, проклюнулись. На свет любопытно смотрят. Будто нет для них большей радости, чем, щурясь на солнце, макушки греть.

Лесник тихо брел по участку. Видел, как тонконогий подснежник кудлатой башкой крутил во все стороны. Озирался. То ли боялся кого, то ли на народе решил показать себя позаметней: стебель выкручивал, коленца выкидывал. Перед обычной травушкой лохмами тряс. Фиолетовыми портками хвалился. Будто заграничные. А чуть сумерки небо прикрыли — сник. В темноте завсегда все кошки серы. Так и подснежник: и он, и трава — равны стали.

Над настороженной тайгой уже месяц взошел, когда Макарыч костер развел. Лесник, не шевелясь, смотрел на огонь. Потом вздохнул. Пыхнул трубкой, глянул вслед дымку. На небо. Сверху на Макарыча быком наставил рога месяц.

— Экий дурак, на што грозисси? Аль забыл,хтоя, а хто ты? Те ж, ослу, твоя мордатая луна рога наставила. Поди, ишшишь ее, шалую. А она греховодничать, покуда ты мине пужаишь. Беспутная жисть твоя. Своей бабе морду побить не могешь. Потому тибе и рога привешены. На тибе, лешака, худосочнаво, ни одна сука брехнуть не схочитъ. А ты мине пужать удумал. Козел облезлай!

Макарыч не любил месяц за его рога, за желтую чахоточную личность. И, завидев его, когда поблизости никого не было, ругал матерно:

— Хочь баб устыдилси б! Ишь, срам свой, мужичью немочь выставил, окаянный! Весь род наш поганишь! На люд эдакой образиной объявился, сгинь, штоб те кол в зад!..

А месяц плыл мимо звезд, как мудрый старец. Холодный, всевидящий, отощалый от состраданий к земному. Но чем он мог помочь? А потому рождались на небе звезды новые. Появлялись они там, где падала холодная слеза месяца. Падала и застывала… На земле, того не ведая, шла своя жизнь. Рождались вместо звезд заботы. Вот так и у Макарыча. Скоро, уж очень скоро должен был уйти в тайгу Колька. Макарыч ждал и боялся этого. Куда направят его? Авось напишет…

Но Колька не писал. И оттого все горше становилось на душе. Все чаще уходил в тайгу Макарыч. Вот только от думок своих уйти никак не мог. А они под старость стали и вовсе въедливыми. От них не открестишься ни бранью, ни молитвой.

«Чужая кровь. Потому к мине не тянить. Не чуит добра. Своим умом хотить жить. А ен-то тож с кровью переходит. Я-то ему нихто. Не зазря и в городи все мине поучал. Морду кривил. Поругивал. Эх, цыпленок, пожил ба опрежь с мое. Нешто наука-то дасть, што я вразумил ба? Про то ученым знать не дано. В жисти оне хилые, неприспособленныи. Абы книжки марать. Я ба те жисть-то, ни енту бумажную, а гольную, кака она есть, всю показал ба, ан не понуждался…» — думал лесник, и в горькой складке кривились его побелевшие губы.

Мертвым светом высеребрил голову лесника постаревший месяц. Он заглянул в глаза Макарыча и, не согрев их, огладил бороду, плечи. Сейчас лесник был похож на странника — неземного, нездешнего. Уже ничто не грело его. Ни костер, ни весна. Где-то в середине, внутри — будто замерзло все. Да так и не оттаяло. И хотя молодая листва нашептывала что-то дерзкое, Макарыч не слышал ее.

Тихо, на цыпочках подкрался к ночи балагур- ветер. Он заглянул в разбуженные лица берез, легонько погладил кудряшки. Потом опустился ниже к самой траве. Зашуршал молодой осокой. Будто случайно натолкнулся на костер, на Макарыча. Покрутился верной собакой около ног, присел на корточки рядом. Игриво в лицо леснику дунул. Тот и не заметил. Тогда в костер, натужившись, метнулся. Тот заискрился, покраснел. Пепел сбросил. Теплом взыграл. И ожил, заулыбался Макарыч. Сушняку подбросил в костер. Тот и вовсе ожил. Запел на все голоса, зашипел, затрещал.

Макарыч руками, нутром к нему потянулся. Крякнул довольно. А ветер, усевшись к нему на колени, бородой забавлялся. Лесник за пазуху ее упрятал. А шалый подслушивал мысли старика. От них ему грустно стало. Про весну забыл. Пригорюнился побитым котенком, руки леснику прохладным языком лизал.

А Макарычу припомнилось, как в свой первый день после каторги сидел вот так же у костра. Один, совсем один, как в этот вечер. Болезно поскрипывала спина, потом боль к сердцу добралась. Вцепилась в него зубами. Упал он. Не видал тогда, куда угодил. Тьма огонь скрыла. Очнулся от боли. На руке, груди — волдыри вздулись. Макарыч их мочой вытравил. Но больней ожогов ныла душа обгорелая. Знал: умри он тут у костра, закопать никто б не пришел. Не проводил бы с Богом душу на покой. И ныла, ныла душа, как ветер на заброшенном погосте. Скулила об утерянном.

«Эх! Мальчонку ба Бог послал! Да иде тута бабу сыскать? От судьбину Господь дал — худче зверьей», — горевал тогда Макарыч.

Костер горел тихо, бездымно. Пламя неярким светом грело, разглаживало морщины. И вдруг Макарыч настороженно вздрогнул. Повернул голову в темноту. Глаза буровили каждый куст, дерево, травинку. Нет, он не обманулся. Кто-то ломился напрямик к нему. Лесник вскочил. Схватил ружье. В такую пору самое время оголодавшему медведю в лапы попасть. Одной травой он не насытится.

Лесник проверил, заряжено ли ружье. А треск и шум нарастали.

— Отец! — послышалось совсем неожиданно.

Макарыч даже дышать перестал: неужто?!

— Отец! — повторил знакомый голос. И вотужеКолька подскочил к Макарычу. Обхватил его: — Что же дома тебе не сидится? Марье там совсем скучно. И меня ждать перестал. Сказывала, что ты уже вторую неделю, как в тайгу сгинул. Я-то сразу понял, что ты здесь. Вон куда забрался.

— А ты-то как? Совсем, небось? Кудыпослали?К нам? Тут, станетца, остановишьси? — любопытствовал Макарыч.

— Тут буду. Да знаешь где? На твоей каторге.

— Вона куды… — задумался лесник, и что-то дрогнуло в его душе. Знал, многие там погибли. Редко кому с тех мест удавалось живым вернуться. Решил сказать об этом Кольке: — То ли души умерших не терпют на своем погости чужих, пришлых. То ли сама планида противилась, штоб земь ковыряли, в кой останки покоились от каторжников. То мине и не ведомо. Одно слыхивал — один за другим в тех местах отряды сгинули. Пойдуть их искать и тож там навек останутца. Все с умов споскакивали — куды люд деваитца? А итти туды искать поубоялись. Помню, мужиков сельских на енто дело подбивали. Мол, места те вам знакомы. Большой магарыч за енто дело сулили. Тому, хто хочь останки найдеть. И жил в том селе мужичонка один запойнай. В ево ни кола, ни двора, ни бабы. Пил, олух, по-черному. Тут прослышал про посулы, Ну и порешилси. Ему-то все едино, кому душу запродать, — черту али ангелу. Хто боле дасть. Приплелси ен к самому главному начальнику и брешить: дескать, бери мине в тайгу, знаю ее как самово сибе. А иде ему, псу подзаборному, тайгу-то знать? Ен, ить, до ветру в ее не добрел ни разу. По пьяному делу в портки валил. Ну, а начальник тот и поверил. Ухи развесил. Людей с им снарядил. Мужичонку таво заместо ихнево проводника исделал. А тот и толкуить: дай, мол, аванец. Ну, а когда пропилеи, ево к начальнику принесли. Тот не стал боле дожидатца, покуда сосватанай протвирезить, повилел ево сбирать в тайгу. На другой день оне и ушли. Двенадцать душ. Так-то.

Макарыч закурил, задумался, словно забыл о том, что Колька ждет, что же было дальше.

— Ну и как? Вернулись они живыми?

— Ого! Скорай какой! Поостынь. Послухай, — а сам все курил долгими сиплыми затяжками. Докурив, выбил пепел и продолжил: — Тот мужик в тайгу, ровно в кабак пошел. Ума ему от родов Господь не дал. Ну, а едиными портками да званьем мужичьим тайгу-матушку не осилить. От и над-.смеялась она над им! Не ведали мы долго про тот отряд. А тут мине упросили пойтить искать пропавших. Пошел я один. Думал — хочь сгину, а ни- каво за собой не потяну. Добралси я до тех местов к третьему дню. Двинулси по ущелью, што Совой зоветца. Глядь, всяка рухлядь порвана валяитца. Пепел от костра, росами прибитай. Смекнул: давненько тут люд побывал. Поковылял дале. К вечеру другу стоянку заприметил. Тож давнюю. Иду,не ведаю, на чей след напал. Про сибе таво запойнаво кляну. Ить как греха не спужалси, столько смертей на душу взять? Ить ен, оглобля пропитая, от бурундучьева писка рехнутца мог. Тут жа ну што на грех — ни звуку. Хочь ба сойка крикнула. Она, сам ведаишь, с любопытности орет. Кады заметить каво. И тут послышал хрип вороний. Коль оне, могильщики, голос подають,иде-то падальзавелась. Я туды и заторопилси. Глядь: батюшки светы! Волос в дыбки полез. Зашевелилси. По душе ровно смертушка огладила холодной лапой. Лежат мужики хто как. Посинелый. И дух от их — худче не бывает. Один так и навовси, руки, ноги заломивши, под корягу влез. Богу душу тяжко отдавал. Другие тож не легше. Оторопел я. Ить не убойны, не с голодухи, не зверье, а померли все. Токо мужика с ими нету таво. Стрельнул я — молчок. В окрест искать стал и тож ничево. Тут жа темь настала. Надумал костер развесть. Подошел к старому огнищу, у какова отряд напоследок грелси. Глядь — нож валяитца. Котелок, ведро опрокинутое. Заглянул, а в ем поганый грибы варенаи. Поусохли ужо. Да и времечко прошло порядком, как отряд ушел. Почитай, сколь будить с осени до весны. Отравились оне, а хто им помог, потом дозналси. Поначалу думалось, што по неведенью сами опростоволосились, ан нет. Не тут-то было. Но в ту ночь от костра мине отойти было жутко. Наутро, чуть развиднелось, собрал я всех мужиков под дерево. И только поклад схоронить собрался, шорох за спиной заслышал. Обернулсистарик стоит. Белай, што кора березы. Трясучий и пошти гольнай. Завидил мине и за валежник попятилси. Я к ему. Признал пропойцу. Ухватил за грудки. Ей вырываитца. Несетъ нисусветно што. Тряхнул — поумнел враз. Етот гад в карьере жил, иде я ране каторгу отбывал. Харчей ему хватило отрядных. Што остались. Вот только одежу с трупов сымать спужалси. Потому гольнай был. Тех геолохов ен поотравил. Решил их таежным накормить, а толку в грыбах не ведала. Оне жа и не пглянули, каво ен в ведре варил. Сам-то, грыбов не дождав, от чифиру сдурел. Сам тож хотел тех грыбов отведать. Да поглянув, што с мужиками деитца, понял. Да поздно. Протвирезил. А пойтить в село убоялси. Сказывал, што мертвых часто изведывал, все просил простить грех. А можа, и тут брехал, с такова станитца.

— Ас остальными отрядами что случилось?

— Одни в речке утопли. Лодка в водоворот попала. Остатнии хто с голодухи помер, другии с путя сбились. Тайга в те места никаво не допустила.

— Но вот Потапова?

— Што? С гольными руками выплюнула. Ничевошки не дала. Поводила за нюхалку, тож жисти в отряди поотняла да и выкинула. Нет на те места хозяина и не будить, — уверенно заявил лесник.

Колька барабанил пальцами по пню. О чем-то думал. Где-то по-котеночьи рысь мяукала. Будто молока выклянчивала.

— Ты, Колюшка, шло млад. Тайгу-то хочь и знаишь, хозяином ее тибе ни стать. Много она от тибе скрываит.

— Почему же?

— Когда ты в ее уходишь, харю не хрестишь. Позабыл про все. А она возьмет да и подсунет тибе на путь заместо цветов — ворона. Што наперед тибе промеж дерев поскачит. Што делать-то ставишь?

— Подумаешь, ворон. Не видал я их. Испугал чем!

— Дурак ты вислоухай. Не гонорись предвороном. В тайге ен свой, а мы пришлыи. Да слухай. Знай, завидел на своем пути цветы — удача, стало быть, ждет. Ну, а ворон, то к смертушке, к трупу видитца. Хто первым повстречалси с им, тот из тайги не возвернетца. Ворон смерть предсказываит. До креста довидеть. Потом на ем жа усопшево отпевать зачнет. Примета верная. Ты слыхал, как ворон на могили кричит? То ен душу покойнава на суд Божий кличить.

— Видно, это от судьбы.

— Черт ты непутящий! Судьбу ить тожумилостивить надоть.

— Как?

— Ворона таво хлебом отманить надоть.Заставить со свово пути сойтить. И, перехрестясь, в дорогу поспешать, штоб планида не догнала.

— Цветы, говоришь, на удачу?

— Не шибко-то оне сустренутца на пути.

— Вот ты говорил, что умрет тот, кто увиделворона. А если весь отряд увидит. Тогда как?

— Хто первый приметил, тому и могила.

— Даа…

— Ты што башку к коленкам сломил? Аль тож што чуишь?

— Я-то нет. А Зойка…

— Че?

— Прямо над головой ее ворон кружил, когда на практику поехала. Я провожал ее.

— Надолго она подалась?

— На три месяца.

— И далеко?

— Да.

— Эх, сынок, — вздохнул лесник, и резкие складки прорезали его лоб.

Колька зябко передернул плечами. Уткнулся в ладони. Молча смотрел на посинелые угли костра. Он не видел лица Макарыча. А тот шептал молитву. Глаза его к небу тянулись. Где под бархатной занавесью, по его понятиям, Бог живет. Там он судьбы и справедливость вершит.

Лесник искал хоть малейший отклик на молитву. Но небо запечатано, как набитый деньгами сейф. Спрятало все звезды. Облаянный Макарычем месяц, видно, нашел свою половину. И теперь, забыв обо всем, спрятался, ушел к Богу.

Колька, упершись локтями в колени, сжался замерзшим кузнечиком. Откуда ему было знать, что Зойки, его Зойки, уже нет в живых? Злой ли рок был тому виною или проклятая случайность отняла жизнь у девчонки. Удача оставила ее в тот же день, последний день их встречи. Когда, проводив Зойку на профиль, Колька, не оглядываясь, вернулся назад в город. Ее отряд ушел вперед. Голоса людей были слышны неподалеку. Девчонка села верхом на лошадь, тронула поводья. Подъехала к тропинке и уже совсем было хотела спуститься вниз, как перед мордой кобылы из-под куста выскочила мышь. Лошадь встала на дыбы. Захрипела. Округлившиеся ее глаза налились кровью. Она затанцевала на задних ногах, а потом, резко подбросив ими, перекинула Зойку через себя. Девчонка не знала, что старая кобыла пуще смерти боялась мышей. Успокоить ее не смогла, не успела.

Всекончилось быстро. В сознании девчонки умер оборвавшийся звук зурны. Той зурны, с которой былнеразлучен отец. Чьи песни, полюбив однажды, запомнила на всю жизнь. Но старая зурна смолкла. Нет песен, нет Зойки. Лишь старая кляча, шлепая с досады мокрыми губами, плелась за отрядом. Может, и кляла себя плешатая кобыла, да ведь не поднять этим Зойку, не вернуть к жизни.

…Уперевшись подбородком в костлявые кулаки, молчал Макарыч. Что-то морозило душу лесника. Он сам пока не мог понять, откуда грянет беда. Только на душе его неспокойно.

А над тайгой, прикорнув на головах деревьев, чутко спала ночь. Незаметно очистившееся небо сплошь усыпано колючками звезд. Перемаргивались звезды, туманились в слезах. Умирали, как люди. Вот одна, прочертив свой последний путь, упала в темноту. След тут же погас. Была звезда и пет ее. Подружки даже не заметили беды. Словно ничего не случилось. Собрались в хоровод, девичьи дела обсуждали. Нарядами блескучими похвалялись друг перед дружкой. Смерть ли, рождение — не трогали их холодные души.

Макарыч глянул на небо.

— Вишь, и там про грешников есть, — указал он Кольке на Млечный Путь.

— А при чем там грешники? — хотел было тот отмахнуться.

— При том. Кабы не оне, той дороги на небесях не было. То всем смертным от их в память осталось. Грешники, оне ить тож сродни каторжникам. Ну, а когда позвал их Господь на суд свой, так оне, окаянные, аж из дому Божьева в бега порешили вдаритца, расплаты спужались. Зазря енто оне. Господь с ими расправился. Враз. Обратил их в песок сыпучий, кой мертвым тленом светитца стал.

Давно его было. А путь их недолгий и ныне всем живым укор за все грешное, што сотворят. Слыхивал от книжника каторжнава: звезды, бывалоче, сдвигались. По-всякому. Кои разбегались. От только ента тропка не движггпш. По ей дорогу в тайге и люд, и зверье сыскиваит. Святая она: што праведное наказание, што крест. И нести ево будуть все.

— Ты сам-то в это веришь?

— А што? Я ба от суда не утек… Ну вот заместо там всяких яблоков райских спирту у Боженьки испросил ба. За спрос ить и на земи в лоб не бьють. Ну, а коль прогневил ба, в ад к чертям подался б. В их веселее. Не то спирт — бабы имеютца! Всякий. Там и мертвому мине не худо ба стало. Черти- то только в сказках страшный, взять жа по-всамделишнаму моих другое оне верней оказались ба. Так на што мине рай? На што суда пужатца? Я и сам с потрохами в ад пойду. Абы взяли, — засмеялся Макарыч. — Коли при кончине моей будишь, не забудь под голову бутылку спирту сунуть, все для знакомству сгодитца.

— Со мною уже прощались. И о похоронахговорили. Наверное, хватит отпевать самих себя, — отмахнулся Колька.

— Што-то из тя прохвост егозливайстановитцазачал, ровно в пауке не пару портков, а душу наизнос спустил. Мудрей мудренаво сибе почитаишь, шалопай! Чево рожу-то от мине воротишь, ровно от прокаженаво? Мине твоя ученость — што зайцу исподнее. Ума ты в городи ни набралси. Последний растерял. Стал, што кабан холощенай. Тот свово хозяина ни признаеть. Ты жа своих почитать перестал. Не уразумишь: рано от мине в бега ударилси. Непутно так. Не по разуму. Не попрекаю.Можа, оно везде ноне так. За доброе по горбу кнутом получать. Ну, што ж… Воля твоя. Токо запомни. Окромя мине, хошь я и темнай, как тайга, науку ту не знавал, нихто не настропалит тибе доброму. От беды не оборонит. Свою жисть заместо твоей не положит.

— Зря ты, отец, обижаешься. И доказать-то мне сейчас нечем обратное.

— Погоди, чую — докажишь, — недобро осек его Макарыч и, кряхтя тяжело, пошел за сушняком.

Ему впервые не захотелось быть с парнем, видеть его, слышать его голос. Тот неспроста не пошел за Макарычем. Боясь сорваться, он закусил до боли губу. Уговаривал себя смолчать. А обидные колкие слова кипели, рвались наружу, но Колька смолчал.

Макарыч заменил ему мать и отца. Колька любил его. Колким холодом обдавало душу парня, когда видел поприбавившиеся заморозки на его висках, в бороде. Будто стылая зима вымораживала душу, горькой солью выбеливала гордую голову. Каждая седина, рваная ли морщина — памятка беды пережитой, — о многом говорили Кольке. Он мог, ни о чем не спрашивая Макарыча, прочесть по ним, как прожил тот без него. Как хотелось парню согреть его! Чтобы оттаяла седина, насовсем разгладились морщины, да будто в последний момент тепла не хватало. И мучился Колька, и клял себя за свое неумение. Знал, что когда-то нечаянно сделал что-то, отчего застряла в душе Макарыча заноза неверия. И вот теперь ныла она, беспокоила…

Может, тогда? И вспомнил первый день приезда Макарыча в город. Парень звал его на буровую. Мол, погляди, где я работать стану. Ведь из земли нефть начну добывать. Пойдем, посмотришь, что это такое — нефть. Послушаешь, как земля гудит под ногами. Как с поклоном земным здороваются с человеком качалки на промысле. А ночью буровые в огнях рождественскими елками город обступают. Но Макарыч не пошел. Глянул на Кольку из-под жестких бровей и заругался:

— Те, прохвосту, мозги в науки повыкрутили. Мерекаишь, я тож свихнулси? На што мине под гроб на грехи ваши глядеть? Кровушку с земи вымаити, рази то по-людски? И обозвали-то ее не по- нашенски. Стыдитесь свое ремесло назвать, как оно таво стоить. А я кровопивцем не был. Вы ж, нонешние, не то друг дружку, землю-матку ссиловали. Заместо таво, штоб хлебушек с ей брать, нутро высасывать удумали!

Колька пытался было переубедить, но не получилось. Лесник глянул на него зло и сказал:

— Думал, в тайгу ты человеком возвернесси. Худа ей не причинишь. Ты жа што варнак. Ну, погоди. Не таким, как ты, она рога ломала. Как ба в ей свою кровушку не пролил.

О буровой он больше не хотел слушать. И Колька, возвращаясь со смены, не знал, о чем заговорить

с ним. Вот тогда-то, кажется, и повеяло холодом.

А Макарыч, порядком измотавшись по бурелому, сел на сломанную гнилью пихту. Понюхал табак и, раздумав курить, положил кисет обратно. Здесь, в самом сердце тайги, леснику полегчало. Улеглась обида на Кольку, да и что возьмешь с нечужекровного?

Над головой лесника тренькала жалобно птаха. Жаловалась, что в эту весну не нашлось ей дружка. Никто не посмотрел на старую. А дети где теперь? Даже внуков не показали. Ни червяка, ни комара матери не принесут. В заботах забыли о ней. И плакала жалобно птаха, надрывала себе душу. Что ждать ей нынче от жизни? Раз на нее никто не глянул на птичьих смотринах, знать, жизнь кончилась. Уж никто не поможет ей подновить, утеплить гнездо. Да и зачем? Потомства теперь не ждать, а значит, о гнезде заботиться ни к чему. В эту зиму птахе не увидеть заморского тепла. Где-то скрутит ей голову лютая стужа. Запорошит снегом былые быстрые крылья. И станет в тайге одной холодной могилой больше. Была жизнь и нет ее…

Где-то, вспомнив о тепле, гудели, вынюхивая цветы, осы. Простреливали своими голосами набухшую запахами тайгу. Одна запуталась в бороде Макарыча. Забилась, завопила о помощи. На ее крик рой прилетел. Осы кружили, кричали, облепили голову и лицо лесника. Поналезли за пазуху. Макарыч сидел, не шевелясь. Осы успокоились. Потом он выпустил из бороды пленницу. И, усмехнувшись, проговорил:

— Такая махонькая, а шуму натворила, ровно зверь путняй. Знать, за жизнюшку всеми лапами цепляисси. Ишь, волюшке возрадовалась! Што планир в небес и метнула. Живи, живи, дуреха! Мине своя жисть опаскудела. Твоей вдобавок не надобно…

Вынюхивая тропинку, спотыкаясь о каждую кочку, промеж деревьев бежал бурундук. С горя земли не чуял. Ему теперь, видать, ничто не мило.Все потеряло свой смысл. Морда зверька покусана, исцарапана. Как душа у пропойцы. Уши и те клочьями обвисли. Хвост, извечно торчавший сучком, повис тряпкой. Зверек часто останавливался. Зализывал побои. Рычал. Делал страшную рожу кому-то. Пугал. Но куда уже придумать страшнее? Бурундук-то этот в ручье сам себя поутру не узнал бы. Макарыч, глядя на зверька, смеялся:

— Кто хто ж тибе эдак отделал-то? По видусхоже — соперник изукрасил. Ишь, как губы порвал! А можа, и бурундучиха. За старость. С баб оно такое станитца. В зле оно и бурундучиха рыси худче.

Бурундук, не обращая внимания, сел почти напротив лесника и принялся хвост выправлять. Зализывать.

— Экая незадача. Дажа тут изувечили! — Макарыч хотел было прийти на помощь.

Зверек, встав на задние лапы, с испугу замахал передними, засвистел, скорчил свинячью рожу. Макарыч отступил:

— Дурак пужливай! С чево так-то? Поди, за трусость Бог шельму и пометил. Тьфу ты, нечистай! И надо же! Мине, ровно малому, харю скорчил!

Макарыч рассмеялся. Встреча с бурундуком развеселила. И он пошел к Кольке, торопко продираясь между стлаников.

Парень уже подживил костер. Стоял. Вслушивался. Всматривался в тайгу. Ждал Макарыча.

Лесник посмотрел на длинную нескладную фигуру парня. Жалостливый комок сжался в груди. Казалось, погоди Макарыч еще немного, и закричит Колька испуганно на всю тайгу, как когда-то.

«Аника-воин, мокрота с-под носу свесилась, а тож в мужики лезит. Шшенок молошнай. Хлипкий покудова. Кости в тибе да силушки малость поболе, чем у мураша. Сотреть тибе тайга. И Господь не подможит», — огорчился лесник и пошел к костру.

Завидев Макарыча, Колька успокоился. Сел ближе к огню. Снял чайник.

— Что долго?

— Тайгу слухать ходил.

— На ночь глядя?

— А што с таво? Мине ее пужатца ужо ни кчему. В ей смертушка моя по пятам ходить. Караулит пушше другое. От ей не упрятатца, не уберечься. Да и на што? Хожу, покудова ноги носют. А там — будь што будит,

— При чем же тут тайга?

— Все едино мине в ей. И жить и умирать.Онахитрющая. То расхохотит так, што колики осилют и жить любо станить. То зверем обернетца. Душа, ровно телячий хвост, дрожать зачнет. Ну, да чиво там? Тут мине хочь беда лихая, або снег в нутро — все любо.

— Я-то думал, из-за меня ты ушел.

— И ето было. Осерчал. Спорченай ты возвернулси.

— Из-за буровой?

— В нюхалки своей побуров. Мине нонеедино,чем ты тешитца удумаишь. Все одно. В душе твоей заместо Бога дырка исделалась от науки. Куды эдакому уразуметь речь людскую?

— Значит, в техникуме вместо диплома я шиш получил?

— Чево?

Колька вытащил завернутый в платок новый диплом и, показав его Макарычу сказал:

— Такое дуракам не дают.

Лесник взял в руки диплом. Поднес поближе к огню. Развернул. И повернулся к Кольке:

— Ета хреновина тибе за науку дана?

— Конечно!

— Знать, ты типерь не просто олух. На обычных-то печатку не ставят. А што ты стой штукой бахвалисси, то зря. Запамятовал я, как твой документ зоветца, ведаю, што за ево ты и осьмушки спирту не купишь. И по тяжкой не попользуисси. Потому как жестокая она, што твои мозги. Знал ба про то, в жить тя в науку не послал.

Макарыч сунул Кольке диплом и отер руки о штаны.

— Ну, знаешь что! — парень запрятал диплом поглубже и, отвернувшись, закурил: «Сдержаться, только сдержаться».

А лесник тем временем сыпанул в чайник добрую пригоршню заварки. И будто забыл о недавнем разговоре.

— Што топырисси, анафема? Не косись. Иди-ко вот лучче поближе, поснедаем чем Бог послал. На мине могешь хочь век серчать. На еду — не моги. Ухи порву. Хочь ты ноне и ученай змей.

Колька нехотя подошел. Ели молча. Макарыч хрустел черемшой, прихлебывал из котелка стылую уху.

— К Акимычу сбираисси наведатца? — спросилон Кольку внезапно.

— Был уже у него.

— Вона как!

— Бабка Авдотья писала, что занемог онсильно.

— С чево ба?

— Говорит — с тоски.

— Ну и как ен? Поди, с тоски раздалси, ровно кабан в зиму? Блажь она ить с жиру в голову преть.

— Кто его знает.

— Нетто ен, барсук холенай, сыскал в сибетоску? Откудова выгриб в сибе придурь эдакую? Аль опять в блажь вдарилси?

— Боится он за меня: «Как, мол, один в тайге останешься?» Объясняю, что с отрядом работать буду. А дед, знай себе, сокрушается. Отряд, говорит, твой зеленый. Тайги не знает. Смеется, чтоголовы наши пустые, как карманы его штанов.

— То верно, — поддержал Макарыч.

— Ну и еще поклон тебе передавал. Да тетке Марье. Авдотья об этом же говорила.

— Знать, не забыл про нас, старый лешак. Ты мине проскажи, какой нынче Акимыч? Охота повидать ево. Поди, не признаю? Брюхо-то, небось, харю закрыло?

— Да нет! — рассмеялся Колька.

— А бабка там как? Все от люду на печь сигаит?

— От меня не пряталась.

— Хошь сказать, мине спужалась?

— Не знаю…

— Так слухай! Ежель я не мужик, так бабы и поновее закопались. Нешто мине страшитца можно? Ведала б она, кочерыжка облезлая, што ране я на ее ни в жисть не глянул ба. Дажа коды с каторги ослобонился.

— А чем она плохая?

— Морда в ей на бабью не схожая. Ровно козасбурундуком сгреховодничили.

— Сам говоришь — с лица воду не пить.

— В бабе харя справная должна быть. Штоб в ночи от ей не пужатца, не отвертыватца, — не сдавался Макарыч.

— Не понимаю я тебя, то говоришь, что бабу, как ягоду, присматривать надо — незаметную. Мол, она вкусней. Та, что на виду, — всегда отрава.

Лесник подвинул ближе к костру головешку. Промолчал. Да и что скажешь? Прав малый. По глупости иль с тоски не один мужик на красивой бабе обжегся. Она и верно, что волчья ягода. Висит на кусте крупной вишней. Аж светится. Глаз оторвать нельзя. А съел и взвыл волком. И жизнь не мила. Настоем полыни нутро обожжет. И выплюнуть рад бы, да середка отравлена. Хоть вытаскивай кишку наружу прополоскать. Эх, бабы, бабы, кто из мужиков не зарекался не глядеть в их сторону!

— А что, отец, если я на будущий год за Зойкой съезжу? Она техникум как раз закончит. Попробую ее в свой отряд переманить.

— То дело твое. Токо, ежель совета испрашиваишь, знай: в тайге бабе делать нечево. В дом ее веди. Не безроднай. Зойке бродяжить век и вовсе не пристало. На што ей с мужиками равнятца? Удел ее, как у всех, детву родить да у печки править. Так и передай девке от мине, кода поехать за ей удумаишь…

Когда сонная заря, приподняв юбку, ступила умыться к реке, пробудился Макарыч. Хлопнув себя по-ямщицки по бокам — для сугрева, побежал за сушняком. А когда над костром заплакал паром чайник, лесник спокойно присел у костра. Закурил такую же старую, как и сам, трубку, сделанную под окривевшего льва. Пасть и ноздри деревянного зверя почернели. Будто он вместе со своим хозяином на каторге цингу перенес. А когда-то пухлые щеки стерлись, обвисли. Лев пускал дым в белую сырость тайги. На деревья, которые, освобождаясь от тумана, нехотя просыпались. Взбухшие от влаги листья роняли седые слезы тумана на траву.

Лев, как и лесник, был мудр. Он не любил, когда его брали чужие руки, а хвост, служившиймундштуком, зажимали другие зубы. Казалось, они вот- вот откусят шишку на хвосте. Сломают лапы и даже голову. И тогда назло чужаку трубка начинала капризничать. Сопела, не выпуская дым. Трещала зло. Обжигала пальцы. Лев знал: намучившись, его снова передадут в руки хозяина. И тот, обтерев хвост, легонько продует трубку, помнет табак, иуспокоенный лев начнет послушно пускать кольца дыма из носа, из пасти. Вот и теперь трубка с хозяином вела молчаливый разговор. Макарыч подкидывал в костер сушняк, смотрел на спящего Кольку. Тот разметался на стланиковых лапах. Шевелил губами, будто ругался на наседавших комаров. Те, почуяв поживу, со сна и вовсе оборзели. Колька дрыгал ногами. Макарыч накрыл его плащом. Комары отступили, парень успокоился.

Лесник снова подвинулся к костру. Грел озябшие руки. Усмехался чему-то в бороду грустно. Впервые заметил, что руки-то дрожать стали. «С чево ба им трястись-то ныне»? А лев смеялся в тон, подпрыгивал во рту, удивляясь: деревянный он, а и то почуял старость друга.

Годы… Случалось, на каторге не раз предлагали Макарычу за трубку целую буханку хлеба. Когда тот голодал по несколько дней. Последние штаны мог променять Макарыч, рубаху теплую единственную отдал, не задумываясь. А вот трубку сберег. Под нее ни разу в очко не играл. От вороватых прятал, как крест нательный. В драке пуще глаза ее берег. И давно бы мог лесник приобрести другую трубку. Ведь попадались всякие. Их предлагали ему. Но даже в руки не брал их Макарыч. И трубка платила хозяину такою же верностью. Простынет, бывало, лесник. Голову заломит. Да так, что день ночью покажется. Искал тогда он сон-траву. Клал на теплую землю, нагретую костром. А потом растирал сухую и набивал в трубку. От той травы не только у Макарыча, у льва нутро трещало: горько, щекотно. И в сон клонило. С часок-другой после дремал Макарыч, просыпался совсем здоровым. И жить хотелось. Другие трубки сон-траву не брали. Слабые они для нее были.

Вот и теперь, как ни бодрился Макарыч, а снова лечиться надо: лихоманка затрясла. Того и гляди, скрутит совсем. Оттого лесник невесело смотрел на просыпающуюся тайгу.

На костре на прутьях уже дозрела красноперка. Бухтел чайник. Пора будить Кольку да возвращаться домой. Там Марья, небось, все глаза по- выплакала у иконы. И лесник, вспомнив о доме, заулыбался.

Колька проснулся быстро. Пока он умывался, лесник заварил чай, разлил его в берестяные кружки. Помолился. И только тогда позволил парню взяться за еду.

— Дак ты дома сколько пробудешь ноне?

— Не больше двух дней.

— Пошто мало?

— И рад бы больше. Да ты знаешь… Не доотпусков. Хорошо хотя на столько заскочить удалось.

— Ты мозги мине не погань. Проскажи-ко, с кем в тайгу сбираисси? Што за люди с тобой пой- дуть?

— О многих из них слышал. Кроме проводника.Поначалу профиль пробьем для сейсмиков. А там бурить начнем.

— Каво ты и ню пробивать навострилси?

— Дорогу в тайге прорубим. Где нефть думаем найти.

— Шустрай какой!

— И найдем!

— Ты што? Оставлял ее там, енту нефть?

— Ученые говорят.

— Ученаи твои не Господь Бог.

— По-твоему, я хуже Потапова? Тот уголь нашел, а я не найду ничего?

— Дурак! Да угля тут повсюду полно. Ковырни сапогом и бери сколь унисешь. Чево искать-то? Невелика цена такой находки! Аль людям боле и занятца нечем, как то, што под ногами валяитца, за клад выдавать? Хотя с Потапова станитца…

— А я не уголь пойду искать.

— Хрен редьки не слаще. Ежели порешил тому ослу доказать, што и ты могешь чевой-то сыскать, так то и вовсе не занятия. Выходит, Потапов-то от старости дурак, а ты смальства.

— Это надо доказать.

— Кому жа?

— Ты вот его дураком зовешь, а он ученую степень получил. За тот самый уголь.

— Ученай с ево, как с пса свистелка.

— Он собирается снова сюда на поиск приехать.

Макарыч нахмурился и, пнув ногой попавшийся под ноги сучок, буркнул зло:

— Всяку перхоть по весне к нашиму берегу прибиваить. Ровно других местов ей нету.

— Не сам приплывает. Пришлют, — уточнил Колька.

— Аль люди начисто перевелись? Своихпоганцев девать некуда, — и разозлившись, гаркнул: — Ну что расселси? Пошли домой.

Они уже одолели половину пути, когда Макарыч внезапно остановился и сказал:

— Шабашить станим.

— Может, пойдем?

— Куды торописси? Погодь, насидиссив избе.На волюшке оно и червю легше. Хочь и безглазай ен. И душа, сказывають, в одной кишке с потрохами живеть.

— Ну давай…

Макарыч стянул с ног осклизлые резиновые сапоги. От портянок потянуло едким духом. Колька отвернулся. Лесник, заметив это, крякнул. Смолчал, что все носки приказал Марье в сельсовет отдать. Фронту. Сам отвез. Те, которые припрятала баба, Кольке выслал. В науку. Потому сам портянки из мешковины носил. Марье, когда бранилась, сказывал, что его мослам носки дышать не дают.

Марья все понимала. Умалчивала, как ей тяжело видеть изболелые ноги мужа. А Макарычу только теперь стало досадно за себя. Он размотал портянки. Кинул их на куст просушить. Красныевспухшие ноги его, почуяв волю, задышали. Заломило согнутые от холода пальцы. Согреваясь на солнце, они болезненно оживали.

Колька встал будто бы покурить.

— Хрен с тобой, раз сидя разучилси! Поди ж не задницей дым глотаишь? Ну и стой! Дубина стоеросовая. В тибе ить мозга, што у улитки в заду живеть…

— О чем ты?

— Ни об чем, — затряслась, задрожала вовремя схваченная в кулак борода Макарыча. Да глазам вдруг жарко стало, ровно у большого огня. Засвербели они, зачесались. Макарыч отвернулся. Плечи его под телогрейкой дрожали ознобно. Только тайге доверил лесник сухие слезы свои… Она видела, как побледневшее лицо старика изнутри болью плакало. Посинелые губы Макарыча вытянулись в сплошную полоску. Да так, что не разжать их. Хотя воздуха-то и не хватало. А попробуй, хватани его, и хлынут из глаз предательские слезы. Их, как позора, боялся лесник. И терпел, и мучился, и давил в душе озверелый крик на себя, на судьбу, на Кольку.

Лесник забил махрой трубку. Вдохнул побольше горького дыма. На душе полегчало от крепких затяжек. В глазах посветлело. И тут он увидел, как к кудрявой, еще совсем молоденькой березке крепко прижались побеги. Буйное потомство ее. Они будто руками ухватились ветками за материнскую юбку, боясь отпустить ее.

«У их, поди-ка, поразумней, чем у людей. Детва накрепко с родителем живеть. И почитаить. Неужто мине помене березы пришлось перенесть? Аль я худче древа? Ровно под забором у судьбины народился».

Парень тем временем вдавливал окурок в подошву сапога. Исподлобья наблюдал за Макарычем.

— Ну что, пошли? — не выдержал он.

Лесник пощупал портянки.

— Ождать ба ишо надоть. Да и чево ноги шибко бить. При Марье ты равно молчать станишь. Так хочь тут наговоримси досыта.

Колька рассмеялся.

— Так она за всех нас одна наговорит. При ней скажи я, к примеру, как с геологами в то лето работал, она и станет причитать, что курица над протухшим яйцом. Самому себе противным покажешься. Так уж лучше помолчать.

— Эх, Колька, Колька, добра-то в твоей душе не боле, чем в гнилой колоди. Баба, коль человек ей дорог, вместях с причитаньями без жали остатню жизшошку на тибе положила. А ты судишь ее, слабаю. За што? Непутнай… Откинь се кудахтанье. Так уж баба состроина, она ж с тоски скочуритца. Баба без слез, што хлеб без соли. Создал их такими Господь. А над Божьим творением и глумитца грех. Наша Марья, слава Богу, хозяйка в доме. Таких ишо сыскать! Судить жа свою бабу станишь, кады заведешь. Тут жа не моги! Хребет перешибу!

— Да ладно тебе грозиться. Не маленький я, чтоб пугаться. Ну не то сказал. Так из-за этого меня но всякому обзывать можно?

— Замолкни! С-сукин выродок, — подскочил Макарыч.

— Ах! Так! — Колька взвалил на плечи рюкзак и, шагнув от лесника, бросил через плечо: — Як своим…

Макарыча будто оглушили. Он смотрел вслед парню. Вслушивался в утихающие звуки шагов. На полуоткрытых губах его повисло недосказанное ругательство. Борода еще прыгала от гнева. Сжатые кулаки еще не успели опуститься, а в душе уже все стонало от боли и горя. Будто кто на последнем скаку срезал стрелой старого коня. И вот упал он… В глазах темно. Ни красок, ни упругого ветра. Тихо. Вот только ноги, забыв об умершем сердце, все еще вздрагивали, продолжали свой бег. Макарыч тоже ничего не почувствовал. Лишь ноги, проклятые, затряслись. И пет в них крепости. Не удержали. И заалели в глазах лесника кудрявые головы берез. И солнце кровью небо залило.

«Колюшка», — то ли сорвалось, то ли подумалось в затихающем сознании. В ответ услышал замирающий топот шагов. А может, это были вовсе не шаги, а последние отголоски старого усталого сердца? Грустные патлы берез перешептывались над человеком. То ли осуждали его, неугомонного, то ли, жалеючи, оплакивали, отпевали.

На ветку, присев тяжко, чуть не переломив ее, кряхтя, старый ворон уселся. Удивленно на лесника выпучился. Уставился: живой или нет? Клювом горбатым крутнул. Нет, не пах мертвецом. И могильщик предусмотрительно решил убраться. Чтоб лишнего шума не натворить. Только таежная сплетница сойка не утерпела. Завидев лесника недвижным, затараторила на всю округу. Созвала на зрелище всякую таежную мелочь. И та ну выдумывать своим птичьим бабьим умишком! Что не с хорошего мужик в тайге свалился. Не от ума. В болтовне, забыв о приличии, к Макарычу птахи вплотную подступили: трещали, кричали, спорили. От этого Макарыч очнулся. Непонимающе огляделся. Хотел встать, но боль подломила. Он вспомнил все… Прошептал сквозь стиснутые зубы — лишь ветер подслушал:

— Господи, дай силушки до избы добраться.

В глубокую ночь он приплелся к порогу зимовья. Долго сидел на пороге, подставив седую голову белому туману. Слушал сонное бормотание тайги. Скрип березы над обрывом. Жалобное поскуливание состарившейся избы.

«Скоро всем нам крест, помрем тут. И я, и Марья. Хто-то другой зачнеть тут хозяевать. Уж не как я. По-своему. По-чужому. Ведь сам проканителил зря. Хозяина углу своему не оставил. Взрастил Бог весть каво. Все потому, как кровь в ем не моя. Помереть ежели доведетца, глаза никто не закроет. Жил холодно, помру таво худче…»

И вдруг припомнились игрушки, припрятанные в завалинке. Лесник грустно усмехнулся. Мастерил он их, нехитрых, веря накрепко, что вот- вот в избе его внучата объявятся. Ждал их появления, тихо радуясь заранее, что и его кто-то, веря в это слово, дедом назовет. Своим, кровным признает. А теперь… И закувыркались мысли по-нехорошему. Заскакали вперемешку с горькими предчувствиями. Их и при желании не угомонить.

Лесник поежился. И, стряхнув мрачное, ступил к двери. Та, облегченно охнув, впустила в избу хозяина, оттеснив собою все темное, что было у него позади.

Заслышав шаги, вскинулась с лавки Марья. Зажгла свечку. Всполошенно заголосила, уткнувшись мокрым носом в исхудалые щеки мужа.

— Будя тибе, мать. Не изводись. Ить живой я. На што ревешь, ровно по упокойнику? — обнял лесник жену.

Марья, вспомнив что-то, испуганно икнула. И, не решаясь спросить, удивленно смотрела на Макарыча, и в глазах ее плескались тоска и беспокойство.

— Чево ты?

— А Коля? Неужто разминулись?

— Ты вон об чем, — недовольно насупился лесник.

— Отец, миленький! Иде Коля? Что с ним?

— В отряди ен! Ушел. Сказал — пора.

— Господь с тобой! На что скрытничаешь?Мнепро другое говорено. Время у него было. Может, что стряслось?

— Угомонись, квохтушка! Аль те мине мало?- пытался уйти от разговора Макарыч.

— Не мучь, отец! — кинулась к нему в ноги Марья. — Аль грех какой?

— Отыдь! Нетто я убивец! Ушел ен. Навовси ушел. Мине кинул, ровно объедок. Хто ево, кобеля, взрастил? А ен, паскуда, мине што харкнул в рожу. К своим, сказываит, пойду. В отряд! Вишь? Там у ево родныи заимелись. А я-то, чуть не сдох там, коды ен смоталси. Нужны мы были, покудова в человеки не возвели. Ноне гребуить! От портянок нюхалку отворотил, ровно от дерьма. Нехай хочь сгинит, отрекусь от супостата!

— Отец! Не гневи Бога. Зачем так? Господь ево послал нам! Не бранись, — умоляла Марья. Макарыч, побычившись, вытащил трубку.

— Погоди! Поешь вначале, Бога поблагодарствуй. А уж потом и за кадилку берись.

Лесник отмахнулся от жены. Закурил. Та послушно присела у стола. Подперла кулаком щеку, смотрела на Макарыча. Думала о чем-то. То ли со сна, то ли с перепугу от услышанного зябко ежилась. Внешне баба вроде и успокоилась. Но вот глаза… Они не могли обмануть Макарыча. Он видел — неспокойна Марья. Знать, станет всю ночь вздыхать. Подушку слезами вымоет. А вот чего — попробуй пойми. Сама не скажет. Выспросить надо. И лесник, выждав немного, подошел к жене:

— Ну, што тя гложит?

— Да нет, отец. Нынче-то ладно.

— А намедни?

— Чего с тобой в тайге случилось? Отчего чуть не помер?

Макарыч затопал неуклюже. Матюгнулся. Марья подскочила с испугу, а лесник, обозвав себя так, что самому скверно сделалось, попросил жену:

— Ты, Марьюшка, забудь про то, што намолол я. С устатку то. Можа, не то сказывал. Можа, сама ослышалась.

От этих слов в глаза Марьи уже не тревога, страх вселился. Леснику и вовсе не по себе. Заерзал на табуретке. Не хотел говорить. Ведь тогда спросит, давно ли эдак-то? Как скажешь ей, что худо с ним бывает часто. Тогда она в тайгу не пустит. Или на время обходов напрочь изведется.

Макарыч сказал первое, что пришло в голову:

— Ноги отказали. Видать, сапоги енти портють их. Вот и сел. Покудова отошли малость.

Марья заплакала.

— Коля-то разе то не узрел?

— Сбег, окаяннай, и не оглянулся.

— Где ж душа-то в нем?

— Душа? Хм! Бумагу мине в нюх совал! В ей, сказывал, званье ево и всяко разно прописано. Знать, и душа там. А с бумаги нешто спросишь?

— Бумага?

— Ага! Колька ее по-другому обозвал. По-ученому. Мине и не сказать эдак-то.

— В ей душа?

— Не токмо! Ее — сукин сын, пушше Бога почитаить. В сморкалке прячит, в стираной. А крест нательный снял. И нету ево при ем, — сплюнул лесник.

— Да как же без Бога жить-то станет?

— Оне ноне и хрещенаи нехристями поделались. Заместо Бога и родителев всяку хреновину поудумали. Одне, прости мине Господь, не перекреститца за едой, кажну ложку супу с матюгом заглатывають. На стенах срамное понавешали. И на ночь, што пред иконой, на ту гадость глазеють.

— И наш?

— В науке над койкой бабу прилепил.Бумажную. Гольная и без рук. Будто путевой не сыскал. Калеку разглядывал. Убогаю. Спытал я. Мол, на хронте она была? А ен хохочить. Аж закатываитца. Сказывал, ровно то и не баба вовсе. А што-то мудренае. Мине за ишака пощитал. Я ему и сказал: мол, не втирай пыль в мозги. Поди, на своем веку умел отличить бабу от кобылы. Токмо ни в какой мудрава не сыскать. И на стенки голь не вешал. А ен мине и перечить. Мол, я вроде што кот. А сам Колька пошти святой. Мол, не на бабу смотрит, на тело, а на што-то ишо. А што в той картинке есть, так про то кажному мужику ведомо. Туды ен, кобель, и зыркал. И надо ж! На убогаю!

— Батюшки светы, неужто на ей женитсяудумал?

— Хто ево ведаит, паскудника.

— Ой, Боженьки, неужто такую в дом приведет?

Побурчав еще на непутную молодь, Макарыч на колени перед Спасом встал, прогудев молитву, испросил пощадить в тайге матушке душу заблудшего раба Николая. Здоровья умолял не лишать. За грехи не наказывать.

Подслушав мужнино, Марья рядом на колени плюхнулась. Тонко, слезливо заохала. В лад мужу благ Кольке выпрашивала.

Помолившись, оба встали. Вздохнули согласно. Поев, спать легли.

Но Макарыч не мог уснуть. Он слышал, как стегануло по стеклу дождем. Окна зимовья затренькали, зазвенели. По крыше загудел ветер. Нагнал поближе дождевую тучу. Та оглушила дом. Забарабанила по стенам. Где-то в тайге испуганно закричали птахи. Знать, дождь холодный нагрянул. Лесник, потерев ноющие руки, встал, присел к столу. Голова его устало клонилась на грудь.

В избе бледнела ночь. Макарыч слышал, как похрапывала во сне успокоенная Марья. Она не чуяла дождя. Что-то другое виделось ей. Может, Колька, а может… Нет… Ведь Макарыч рядом. Зачем ей тревожиться сейчас? Но отчего же нахмурилась, сдвинула брови и вдруг: «Колюшка! Я-то маяться недолго буду! Ты же отца не обижай! Я скоро уйду от вас…»

Макарыч кинулся к Марье. Та спала. Сжимала рукой около сердца. Обрывок разговора при встрече с Колькой вспомнился Марье или задуманное вылетело невзначай. Только Макарыч враз опешил. Стал будить жену. Та стонала, но не просыпалась, будто уходила уже от него туда, где холод и мрак.

И только тогда лесник понял. Он кинулся к бутыли. Разжав зубы, влил Марье лекарство. Через некоторое время та пришла в себя. Увидев испуганного Макарыча, улыбнулась вымученно. Попыталась встать.

— Куды тя? Лежи. Ишь одыбалась!

— А што?

— Не думала ба ты про тяжкое на ночь. Худыи сны видютца от таво. Аль у нас доброе извелось?

— Откудова доброму взяться ноне?

— Погоди, мы ишо не отпетый.

— И то ладно.

— Сколька мы с тобой вместях-то?

Марья улыбнулась:

— То считать не надо.

— Пошто?

— Акимыч говорил — как сочтешь, так и помрешь.

— Типун ему на трепоча, шельмецу. Сам свое подщитывает, а скрипит, колодка осиновая.

— Бог с ним. Уходящее не поминай. Годы-то наши растут. Тому счет не нужен. Чего теперь-то ждать? Разве смерти.

— Хватит, мать. Не зови кончину. Али худотибе со мной?

Марья не ответила. Вздохнула.

И впервые лесник промолчал. Он не обиделся, что его вопрос остался без ответа. Да и что могла сказать Марья? Он и сам знал: тяжко ей. Зачастую по неделям одна в зимовье мается. Может, и худо ей приходилось. Молчала. Никогда ни словом не упрекнула мужа. Смирилась с одиночеством. Ей не то что выплакаться, словом обмолвиться подолгу не с кем было. Потому неразговорчивой стала. Лицо ее морщины посекли.

— Невезучий мы с тобой, мать?

— Да нет. Нам что? Живем, слава Богу. Харчи есть. Крыша над головой — тоже. Меж собой ладим. Чего еще?

— Ты вот прихвариваешь.

— Не вечно здоровье. Крутит лихоманка, не спрашивая.

— Я вот скоро опять в тайгу пойду. Как ты тут? Управишьси?

— Свыклась.

— Можа, недолго буду. Молодь рассадить надоть.

— Управляйся. Д вот, в селе была. Говорят, что нам коня отпишут.

— То дело. Знать, на хронте полегшало, коль и нам подсоблять стали.

— Бабы все мужиков своих ждуть с войны.

— Оне што? Детва бы ожила. При отцах-то.

— Дай-то Бог. Скорей война закончилась бы. Слыхала, что на материке уже землю в порядок приводят. Хлеб сеют.

— Надоть в село наведатца. Можа, и впрям конягу нам отпишут. Все подмога б была.

— Тяжко мне одной тут.

— Ужо с участком разделаюсь, с тобой буду. При избе.

— Про то я уже слыхала.

— Ну будя, мать! Зачнешь теперича все мои грехи, што исподнее выкручивать. В изнанку, — и, оборвав разговор, лесник закурил трубку.

Весь этот день он провозился по дому. Подрубил дров, истопил баню. Навел порядок в сарае. К вечеру отпаренный и красный потел у самовара. Пил настой. Крепкий, задиристый. От него внутри все взыграло. Ершилось. На столе исходила паром картошка. Дразнилась открытой пастью жареная горбуша. Заваренный березовой корой и маховкой чай дохнул таежной глухоманью: туманными распадками, кручеными спусками, холодными до судороги речками, криком оленей, жаркими кровянистыми углями пионов. Вдыхая запах чая, Макарыч оглаживал отмытую в бане бороду, сытно вскрякивал. Вспоминал недавнее.

Подошел он как-то к распадку. К Мачехе. Впервой сюда по весне добрался. Глянул вниз. Туман трауром стлался. Аж до пяток колотье пробрало от сырости. Пошел по-над распадком по кромке. Внизу шорох, писки, скрипы, будто и впрямь нечистые в разгул ударились. Свадьбы правят. С криками, шипеньем. И вздумалось Макарычу отдохнуть тут неподалеку. Отыскал открытое небу место. Присел. И только за трубку взялся, заслышал свист. Огляделся — никого. Только топот по спуску торопкий. Взялся за трубку — снова свист. Снял лесник шапку, перекрестился. Призвал на помощь Богородицу. И только хотел встать, перед глазами тень метнулась человеческая. У Макарыча по спине холодный пот липкими струйками побежал. Борода к груди словно приросла. Глянул Макарыч, куда тень сиганула, ничего не увидел в мертвом молчании, все стыло вокруг. Оттого еще тяжелее стало. Начал молитвы шептать. Из распадка вдруг по-ребеночьи что-то завизжало.

У лесника дрогнуло внутри. Решил уйти от проклятого места. Он встал. Повернулся спиной к распадку и вдруг услышал топот. Кто-то догонял его. Макарыч резко повернулся.

Прямо на него, ошалев со страха, выскочила из распадка зайчиха: в крови, с ободранным ухом, она спасалась от лисы. По-видимому, съевшей всех ее зайчат. Знать, матуха крепко дралась за детей. Вон и лиса потрепанная. Даже хвост перекушен. Подран бок. Хромала. Но от жертвы неотстала. Мимо Макарыча зайчиха проскочила. А лису он пугнул так, что рыжуха, через хвост перекувыркнувшись, в распадок метнулась. Оттуда тонко, по-бабьи лесника облаяла. Тот нагнулся к земле — чем бы в лису бросить, и замер. Под рукой оказался человеческий череп. Удивленно уставив пустые глазницы на лесника, он будто спрашивал его: что, мол, тебе от меня надо?

Макарыч перекрестился дрогнувшей рукой на чьи-то неприкаянные останки. Собрал их в кучку, закрыл ветками стланика, присел помянуть неизвестного тихой минутой. Кто он был? Теперь это все равно. Мертвец — самый беззащитный и беспомощный из всего, что есть на земле. Вот даже кости-то его засыпать землей некому. Некому о кончине сказать. Пожаловаться — своей ли волею или злой рок укоротил век.

Лесник только теперь понял свои прежние страхи. Слыхивал от стариков: коль всякое мерещится в тайге, знай, рядом труп несхороненный лежит. Коль останки эти не уважишь, сам ляжешь костьми. А если не отнимет тайга жизнь у человека, труп перешагнувшего, счастья напрочь лишит. И пройдет оно, проплывет облаком мимолетным. В стороне от солнца, от радостей. Не жизнь, а скулеж подзаборной собачонки наступит у нарушившего закон тайги.

Знал Макарыч много тому примеров. Еще на каторге наслушался — почему останки человеческие хоронить надобно. Ведь в них, неприкаянных, душа чья-то мучится. Предай прах земле, душа эта свое место враз найдет. Переселится в кого-либо. Переступившего эту душу призраки замучают. По ночам душить станут. Холодом, голодом изводить удумают. Все хорошее отнимут, удачу отведут. Потому даже останки ворогов своих в тайге не оставляли неприкаянными. Хоронили честь по чести. В изголовье крест ставили. Чтоб на том свете лихом не ругал. Худым умершего не поминали.

Тогда Макарыч вырыл яму, сложил в нее все, что осталось от человека. Закопал. Поставил крест. И, пожелав усопшему землю пухом, перекрестясь, пошел подальше от Мачехи.

На душе было тяжело. Когда отошел уже далеко, решил перекурить. Присел на старый пень. И вдруг прямо перед собой пион увидел, светившийся алым румянцем, как девка на смотринах. Лесник усмехнулся невесело. Жизнь цветка короче брачной утехи. Вот красуется. Алый рот ветру подставляет. На всех свысока смотрит. Нет ему равных, один он такой. Но не весь же век собой любоваться. Другие-то, что вокруг, смеются над пионом. И заступиться некому. Друзей нет. Подруги — гоже. И заболеет пион тоскою. Так и умрет не согретый, не любимый. Один. Без друзей. Но даже мертвому не простят кусты, деревья, трава хвастовства его безмерного. И над останками его будет шелестеть их злой непримиримый шепот.

Макарыч оглядел цветок. Почему-то на ум пришло воспоминание о своей молодости. Ведь тоже друзей не было. И теперь, разве Марья…

Он стряхнул воспоминания. Жена тронула за плечо. Заставляла поесть. А леснику тяжко даже в мыслях вот так скоро уйти из тайги. Глянув на Марью, он улыбнулся, на душе потеплело, полегчало.

— Уж не уснул ли ты, думаю, ан нет. Руки шевелятся. Да сидячим вроде не примечала, чтоб засыпал. А ты все чего-то молчишь. Ровно одервенел. Я аж напугалась.

— Бедолага ты моя. Все-то ты пужаисси. Смогешь ли хочь день без страхов прожить? За мине не боись, я мужик. Сибе береги.

Пожурив друг дружку, спать улеглись. Макарыч, чтоб не проспать рассвет, а с ним в село отправиться, откинул подушку от себя. И, чуть приклонив голову, тут же уснул.

В эту ночь ничто не тревожило. Наутро он встал раньше обычного. Над зимовьем еще не рас- светлело. Деревья, окутанные мглой, казались черными. Стояла тишина. Та, которая бывает перед рассветом. Когда все вокруг нежится в крепком предутреннем сне. Даже тонкие молодые побеги, те, что днем высовывали свои макушки под дождь, теперь прижались к родителям Ухватившись за их ноги, крепко, безмятежно спали. Чуть вздрагивая от прилива сил, даваемых землею. Ночью они росли.

Сейчас в тайге все были равны. И спящие в своей крепости муравьи, видевшие во сне теплые, недоступные зверью муравейники, а в них свои семена — белые крохотные яйца. Которые не сможет поесть медведь. Видевший в это время свои, далекие от муравьиных, сны. Все спало. Набиралось сил к предстоящему дню.

Макарыч с хрустом потянулся. Запихал подальше за пазуху краюху хлеба, шагнул с порога. Он не оглянулся на темное окно, уверенный в том, что Марья спит. Она же смотрела ему вслед. Крестя удаляющуюся фигуру мужа. По щекам ее текли слезы, Макарыч ушел, не разбудив жену. И, вспомнив несколько фраз о том, что в тайге ему бывает худо, шептала:

— Пресвятая матерь Божия, сбереги его. Смилуйся.

Макарыч все быстрее уходил от зимовья. А вскоре он совсем слился с сумерками. Лишь приглушенные шаги лесника нет-нет да и вспугивали сонное зверье. Трепыхнулся от них на ветке кроншпиль. И, долбанув со сна ветку своим клювом-шилом, полетел вниз.

— Эх, ты! Шут безмозглай. Со страху пупеишь. А ишо птица! Только от етова званья нос коромыслом и есть у тибе. В башке и пылинки ума нету. Тож мине таежник, — ругался Макарыч. И тут же из-под ног с писком потрусила мышь. Озиралась на человека заспанными щелками глаз: — Тож мине зверь. Пигалица, едрить твою в калено. Сапоги изгадила, паскудница!

Лесник глядел на бледнеющее небо над тайгой и шел, шел… Вот прямо перед ним на кедрач уселась желтобрюшка. Залилась трелью. Говоря Макарычу о том, что день сегодня будет погожий. «Ну, благодарствую за доброе, птаха», — сказал ей лесник. Пичужка, довольная похвалой, долго еще провожала Макарыча. Щебетала ему о тайнах тайги, а может, просто желала удачи.

В селе ему и вправду повезло. Встретили приветливо в сельсовете. Дали бумажку на получение коня, которого он вскоре держал в уздечке.

— Получай, дед! Это тебе за труды твои причитается. Да за помощь фронту, — говорил председатель сельсовета.

А Макарыч, все еще не веря, поглаживал коричневую холку коня, совал ему щепотку соли.

— Свыкайси, голубчик. Ноне нам век вместях коротать. Скореича принюхивайся. Ить много с тибе не стребую. Ни я тибе, ни ты мине не приглядали. Все от судьбы, — поглаживал он своего

нового друга.

Конь доверчиво положил ему на плечо голову. Тихо, успокоенно задышал.

В этот день лесник на радостях решил к Акимычу наведаться.

Подарок показать. Поговорить. Втайне надеялся выведать что-нибудь о Кольке.

Макарыч купил в магазине гостинцев. Забрался в старенькое седло и потрусил по знакомой дороге. Конь весело екал селезенкой. Макарыч на радостях, что мальчишка, причмокивал губами, поторапливал его. Подталкивал легонько в бока.

К зимовью Акимыча он подъехал затемно. Завидев свет в окнах, довольно улыбнулся.

Акимыч пил чай, отирая вспотевший лоб. Увидев Макарыча, сорвался с лавки и, ковыляя по- утиному, засеменил навстречу.

— Здорово избе етой и хозяевам, — перекрестился Макарыч, оглядел хозяина: — Привет тибе,лешак плешатай! Никак забрюхатил, прости мине, Господи?

— Третью зиму, почитай, на сносях хожу, — погладил живот Акимыч. И, ткнув легонько гостя в бок, полюбопытствовал: — Ты-то когда опростаешься?

— Ох, молчи, не до таво! Акимыч враз посерьезнел.

— Аль беда какая приключилась?

— Да не единая, — сорвалось у Макарыча.

— От грех! Да что ж это стряслось с тобой? Макарыч поискал глазами Авдотью. Та возле

печки возилась с чугунками. Хозяин, заметив, позвал во двор.

— На што так-то? Не по-людски? Поесть надоть. Невжель не успеитца поговорить, — окликнула Авдотья. — Отец, аль души в тибе не стало? Покормить жа поначалу.

Акимыч повернул назад. Позвал Макарыча:

— Авдотья верное сказывает. Старушка, довольная, заулыбалась.

Ели молча. Когда же на столе забурчал самовар, старики решили перекурить. Заговорили о своем.

— Надысь участок изведывал. Што-то древа много погнило. Младыи березки, а посгинули. С воды все попрели. Поглянешь и душа кровушкой исходит. С чево бы это? — спросил Акимыч.

— Коль с неба слезы, знай, какому-то лиху кончина настала. Оплакал ево Господь. Можа, войне конец придеть.

— То-то в нашем селе бабы про это толкуют.

— Слухай ты ентих дур непутящих, — оборвал его Макарыч.

— Да ково и слухать-то ноне? В селе ить едины бабы и пооставались. Коли и есть хто из мужичново рода, так те еще без портков ходят. Да дремучие, сродни мне. С ними об чем толковать? Намедни подошел к Степану, погодку своему, а он с внуком мериится, хто дале с носу выбьет. Глянул я на ту потеху и пошел со двора. Што взять с нево? Рехнулся и то сказать не с добра. Двух сынов ево война отняла. Разве тут не спятишь? Поначалу-то он немым стал. Язык вроде отсыхал. Сказывали, господь Степку за хулу наказал. Ка сыны сгинули, он иконы с дому повыкидал. Черным лаем Богоматерь поминал. А к утру язык в нем и усох. Дак и такой он небушку кулаком грозился. Сказывали, што и по-похабному.

— Господи Боже! Смертушки и здоровье —все от ево, Владыки нашево. Разе мне свово сынка не жалко? Да че я, старая, сделаю, што не мою жисть Господь взял, а ево? А уж с какой бы радостью я заместо сына свово в земь сошла ба. Только ен жил ба. Ить детишки сиротами пооставались.

— Не убивайся. То не в наших силах поднять ево. Поди, Степану не меньше твоево своих жаль, успокаивал старушку Акимыч.

— Нынче, я скажу, и не уразуметь, кавожальчи.Одних на хронти покосило. Живыи по им вконец по извились, — вздохнул Макарыч.

— А други и хронту не видамши, души, хто знаит, иде порастеряли.

— Ты об ком? — насторожился Акимыч.

— Об Кольке.

Акимыч ерзнул на скамейке. Та жалобно заскулила. Авдотья даже присела от неожиданности.

— С чево так? — поперхнулся Акимыч.

— Растил сына, выходил козла, без ума и сердца. Я ево на ум наставлял. Все хотел человеком увидеть. А ен… С-сукин сын! Вот хто Колька!

Акимычу хотелось закричать. Вступиться за внука. Но памятуя, что Макарыч с малолетства растил мальчишку как своего, сник. Положил голову на кулаки. Задышал тяжко, обиженно. Молчал. Ждал. Чем же обидел Колька Макарыча? Знал, что того довести до этих слов нелегко и не просто.

— Што ж стряслось, батюшка? — невыдержала Авдотья.

— Бранил Кольку за жизнь непутную. В науке ему мозги и пововси загадили. То с земи решил че- вой-то взять или выташшить. Для таво землю- матку, ровно свою нюхалку ковырять удумал. Разе не дурь? Так за то ему, кобелю, бумагу дали. А в ей дозволения на ковырянье-то. И Бога в науки ни пужаютца, нехристи. Так и полаялись мы с им прям на участки. А ить в зимовье шли. И што б вы подумали? Озлилси ен на мине, ровно на ворога кровнаво. Да в кусты. Эдак, харю ни обернувши, сказал, што в отряд пошел, к своим. Вот! Я тады чуть не издох. Думал, конец настал мине. Ен жа, гад… Ну да Бог с им…

Акимыч засопел, почесал в бороде.

— Знать, в отца пошел поганец. Тот креста на шее не имел. Ладно меня позабыл. От своей кровинки отворотился. Знать, и этот шалай. Без пути жисть зачал. Худо так-то, не по-разумному. Ну да ты, Макарыч, не обессудь. За то судьбина ему г лихвой воздаст. Ох и крест на душу принял Колька! Не видать счастья малому. Не познать радостев.

— Таким-то в обрат везеть завсегда. Ну да я лиха ему не желаю. Нехай в довольстве, в сытости живет, беды не видя. Я свое исделал. А душу, сам ведаишь, другую ему не вставишь. Ворона ить сколь хлебом ни потчуй, все на падаль тянит. Свово кровнаво заиметь надо было.

— То ты брось. Вон у меня и свой. А проку и сам знаешь.

— Тож верно.

— Кабы не Авдотья, даром, что баба, псом издох ба под чужим забором.

— Будет вам души надрывать. От таво добро тварили, што сами биты. Сытай на доброе не способнай. У мине хочь сынок добрай, зато невестка лиходейка. Не серчать же мине из-за ней на весь свет.

А Макарыч вдруг опять к себе домой захотел. Да так, что скакал бы наперегонки с ветром. К ней. К Марье. Представились ее глаза. Темные, усталые, родные, добрые. Лесник, казалось, почувствовал даже руки жены. Только у нее они могли быть такими. Как они умели заботиться о муже, Кольке! От работы они огрубели. От пережитого, то не враз приметил Макарыч, трястись стали. Хотя и не обижал жену лесник. Но и привечал не часто. Редко с нею бывал.

Домой он засобирался на следующий день. Акимыч уговаривал погостить еще. Но как-то сразу понял, что удерживает напрасно. На прощанье попросил об одном:

— Ты на меня-то не досадуй. Наведывайся. Сам знаешь, мне худче пришлось. Приемный ушел — беда. Знаю — за свово ты Кольку почитал. Но когда свой, кровный бросил, тому горю края нет. А я вишь — живехонек. Ужо вон сколь мне! Сам Бог жалует. За страданья, за болести. Про своево выродка, спаси ево Бог, не вспоминаю. Оторванную руку не приживишь. Душа ее не примит. То и тибе ведомо. Коль породнил нас Колькой Господь, давай и дале знаться станем. А там што Бог даст.

— Прощевай, Акимыч, — не захотев шутить, поцеловал его Макарыч трижды и впервые шагнул к Авдотье: — Не поминай лихом, касатушка. Глядишь, доведетца нам ишо свидетца. Добрая ты, сугревная. Дай те Бог долголетья да радостен хочь в остатнем, — ткнулся ей в морщинистую щеку Макарыч.

Он взобрался в седло. И только тут Акимыч заприметил, что конь у него другой. И спросил о нем.

— Подарок мине от власти вышел. Серый-то мой помер.

— А этого как нарек?

— Покуда никак не величаю.

— Стой, как же ты без имени на нем в путь сбираешься? Грех. Беда укараулит. Погоди. Давай назовем.

— Ну давай. Хреснай станишь.

— Типун те на брехалку. Разе коней хрещут? Того не было, што конь мой хресник стал,

— Сам сказываешь. Нельзя без имени.

— То испокон веку заведено.

— Так назови,

— Нехай Орел будит. Сами мы вороны, сыны тоже не с породистых, пусть хоть конь путевый будит. Они с хорошей кличкой долго живут. Добрыми бывают.

— Дай-то Бог. Будь по-твоему. Пошли, Орел! — тронул уздечку Макарыч.

И конь, согласно кивнув головой, легко пошел от зимовья. Макарыч не погонял. Конь, запомнив дорогу, бежал ровно и плавно. А выскочив на дорогу, пошел в галоп. Лесник улыбнулся. Потрепал его по шее. И вдруг конь встал на дыбы. Заржал. Крутнулся на месте. Прямо перед его мордой с дерева свалилось что-то черное. Взвизгнув, хотело сигануть в кусты. Но перепуганный Орел наступил на ком. Взвился, как от боли, на задних ногах. И помчался напролом в тайгу. Макарыч вцепился в него руками и ногами. С губ коня клочьями летела пена. Он взмок, дрожал, косился по сторонам фиолетовыми глазами. Макарыч еле остановил его. Успокаивал долго. Орел все вздрагивал. Отфыркивался. Лесник еле развернул его на дорогу. И, подъехав к тому месту, еле удержал коня. Тот снова заметался. Лесник осадил его грубо, и Орел угомонился. На дороге издыхала рысь.

— Голубчик ты мой, спаситель. Знать, в счастливый час подарила тибе судьбина, — гладил коня Макарыч.

Тот коснулся губами щеки хозяина, щекотнул ухо тяжелым вздохом.

— Знать, вовремя тибе нарекли. Сказывают, безродного в тайге и мураши осилют, — усмехнулся лесник и двинулся снова в дорогу.

В селе он остановился около магазина. Решил дать коню передышку да покормить заодно. Марье подарок приглядеть. Порадовать хоть раз в жизни.

В магазине было людно. Пахло хлебом и табаком. Бабы говорили про детву, стирку, судачили о

войне, какая что слышала. Только вдовы, натянув черные платки до бровей, молчали. Ждали свою очередь, успокаивали горланящую детвору. Старые, молодые — будто не было меж ними разницы, в годах. Отмеченные особой печатью войны, они мало улыбались. Макарычу даже неловко стало перед ними. Он опустил глаза, будто в чем провинился перед вдовыми, и боком, боясь задеть, подошел к прилавку. Он наспех выбрал Марье платок поцветастей. И решил дождаться своей очереди снаружи.

Макарыч присел на завалинку магазина. Рядом с ним присел незнакомый старик. Молча протянул ему лесник кисет с табаком. Тот ловко скрутил козью ножку. Закурили.

— Недавний, штоль? — спросил Макарыч.

— Недавний.

— Откудова родом?

— С Белоруси. С-пад Гомелю.

— Чево ж с места съехал?

Старик сурово глянул на Макарыча:

— Не ведаешь. Наша мясцечка немец усе спалил. Людзей на плошчу сагнали и куляметами па- касили, каму усеж уцячы удалося. И мне. А у партизанах усе три сыны загинули и дачка…

— Все от Бога, — вздохнул Макарыч.

— Чаго ат яго?

— Жизни и смерти наши.

— Рэта дзе ж твой Бог? Што я от яго бачыу? Мне ен ничога добрага не зробиу. Няхай ен сам по сабе. Не ведау таго господа семдзесят гадоу и зараз ведать не жадаю. Няма яго, напэуна.

— Зазря Бога хулишь. Видать, за грехи ен наказал тибе?

— Их у мяне не боле, чым у иншых. Усе жыцце працавау, с дзетвой не паграшыш. А думка была, каб скарэй на ноги их падняць. А вырасциу — и на табе. Хнба на то я сваих дзетачак на свет нарадзиу? И памираць без унука стану. Род загине… Старая мая с гора у сырую зямельку сышла. Мяне ж и смерть не бярэ. Басияюсь па свету, а притунку сабе, каб анамятавацца троху — нидзе не найду.

— Ну там-то, у сибе, все легше было б?

— А ни мала там давялось? Куды ни глянь,усюду памяць сыноуняя. Хату яны перед самай вай- ной новую наставили. Садзик посадзили. Ат дома адзин комин астауся. А яблыньки у гэтым годзе першый уражай дадуць. А дзеуки с суседняй вески, з якими май хлопцы любилися, сустрэнуцца и с плачам да мяне. Тут жа самому хоць руки на сябе накладзи. Гляну и успомницца, як к вяселлю старэйшага гатавались. Алеся яго — перша красуля была. Зараз черную хустку носиць. Помниць. Эх, каб яго пранцы! — Старик поднялся, хрустнув поясницей, и пошагал от Макарыча, тяжело передвигая ноги, бурча проклятия войне, немцам, своей ненужной никому жизни.

Воротился Макарыч в зимовье вечером. Изба настежь. Марьи не было. В углах тьма ведьмой притаилась. Будто выжидала чего. Леснику не по себе стало. Окликнул жену для верности. Но никто не отозвался. В избе, уже выстуженной, пахло холодом наступающей ночи, туманом. Макарыч кинулся из зимовья. Обошел его вокруг. Покликал Марью. Она не отзывалась. Похолодели спина, лоб, руки лесника. Все тело трясло мелкой противной дрожью.

— Марья! Марьюшка, — разносилось потайгеглухое насмешливое эхо.

Жену лесник нашел у ручья. Она лежала ничком на траве, скрутившись в большой клубок. Сцепленные пальцы пытались разорвать ворот кофты да так и не осилили. Макарыч хотел поднять жену. Но она снова валилась на землю. Попытался взять на руки, но впервые силы подвели. Подкосились ноги, в глазах замелькали искры. Он осел на землю. Задышал, беспомощно и беззвучно раскрывая рот. Придя в себя, снова затормошил жену.

— Марья! Ты слышь мине, Марьюшка? Ну шипни хочь словечка. Ох, Господи. Да што ж с тобой приключилось-то? И подмочь некому. Растили мы с тобой, растили кобеля, а ен кинул нас. И Бог нам не подможет. Мине-то ладно. Тибе на што енти муки?

Все ж пришлось Макарычу вернуться в зимовье. Одному. За конем. Еле втащил жену в телегу, внес в избу. Вздул свет. Когда распрягал коня, жуткая мысль мелькнула — жива ли Марья? И вмиг руки стали непослушными. Кое-как отправив коня в сарай, в избу кинулся.

Марья лежала все так же недвижно, как положил ее лесник. Лицо желтое, как высушенный осенью лист, — чужое и незнакомое.

Лесник подставил к ее губам зеркало. Оно чуть подернулось пеленой. Завидев это, Макарыч изо всех сил принялся растирать, отхаживать жену. Лишь к утру та задышала заметнее, чаще.

А когда Макарыч сел перекурить у стола, заметил письмо. Оно было сплошь закапано слезами. Еще не зная, что за весть, почуял недоброе. Но от кого бы оно могло быть? И впервые пожалел, что не одолел в каторге грамоту. И горько, горько стало на душе.

Марья пришла в себя не скоро. А открыв глаза и глянув на стол, заплакала в голос.

— Чево ты, Марья?

Та показала на письмо:

— Зоя померла. Об ей там.

— Как так?! — побледнел Макарыч.

— Почтарь вчера привез. Читал.

— Кем писано?

— А этими бродягами, как и наш Колька.

— Прямо нам и прислали?

— Кольке оно отписано.

— Как жа приключилось-то?

— Сказывают, коняга подвела.

— Брешут, поди!

— На што им это?

— Поди, не углидели девку?

— Не-ет. Пишут, будто сгинула она враз. Как только наш проводил ее докудова-то. Там лошадь ее толь в пропасть аль в обрыв скинула. Она там враз и померла.

— Хватились поздно?

— Говорят, враз возвернулись. Да от Зойкиужодно званье осталось, — заголосила Марья.

Макарыч долго сидел, уронив голову на руки. Не верилось в Зойкину смерть. Девчонку эту давно за свою считал. В невестки прочил. Как теперь Кольке об этом сказать? Как передать письмо? Что будет с парнем? Такое перенести не всяк сумеет. И Макарыч, стиснув трубку, сидел за столом, обхватив руками голову. На время из этого состояния вывел плач Марьи. Он подсел к ней.

— Ты сибе побереги. Саму еле возвирнул.Видать, не судьба им была.

— Я как про то услыхала, света не взвидела. Как же Колька-то будет?

— Ентот шибко не затужить, небось.Убиватца не станить, — зло процедил сквозь зубы Макарыч.

— Господь с тобой, отец! Ты в своем уме? Ведь она ево невеста.

— У Кольки таких невест с этап набиретца. Ен Зойку кинул ба, как нас.

— Забудь обиду, отец. Сгоряча все. Молод ить.

— Не вступайси. Ишь, аблакат выискалась! Чуть не преставилась сама. А ему, поглянишь ишо, ето горе, што до ветру по малой сбегать. Ты жа извелась тут напрочь.

— Да ведь хотя и не легла в душу девка, за невестку уж считала.

— Я тут сибе чуть бобылем не счел…

— Ох, отец! Дороженьки я к ручыо не видела. Как скрутило-то — не помню. Думалось, что не прихватит эдак-то. Оно и прихватило.

— То-то вовремя подоспел, — Макарыч только тут вспомнил про платок. Достал его из мешка, подал жене.

— Мне?

— Кому жа?

— Да разве я девка в такое рядиться?

— А ты рядись, краля моя невенчанная. Хочь к стари тибе побалую. Хто ишо про тибе вспомнить да позаботитца? По душе ль платок?

Марья уткнулась лицом в подарок. Скрывала слезы бабьей радости. Первый раз в жизни получила она в дар. Сроду ей такого никто не делал. И Макарыч смотрел в окно на тайгу. На душе было черно-черно, студено. И не уходила от глаз Зойка. Давя тяжесть, вздохи, Макарыч курил до зеленых огней в глазах. Он знал, что завтра ему придется нести письмо в отряд. Нести его к Кольке. А как? Как передать его в руки? Ведь, что ни говори, оторвать от себя парня он не мог. И чем дольше длилась размолвка, тем чаще вспоминал он его. Чаще маленьким, каким он был вначале. Однажды тот пошел в тайгу за махов кой. Любил Колька эту лохматую горьковато-сладкую ягоду. Ел ее горстями. Не боясь, лез за нею в глухие распадки. Так вот однажды, не предупредив Макарыча, ушел спозаранок. Знал наперед: одного не пустил бы лесник. Уже смеркалось, а Кольки все не было. Макарыч охрип, звавши мальчишку. Думки одна другой чернее приходили на ум. Но где искать? У лесника одна дорога, у Кольки — не счесть. Вот уж и звезды желтыми цыплятами выскочили из-под толстой клушки-луны, а мальчишки все не было.

И тогда около зимовья развел Макарыч большой костер, чтоб, заметив его, нашел бы малец дорогу домой. Или, почуяв дым, откликнулся. Сверху сушняка хвойные лапы выложил домиком, чтобы пламя повыше поднялось. Из ружья стрелял. Прислушивался. Иногда казалось — шаги слышит. Приляжет ухом к земле — нет, все тихо.

Только свое ошалелое сердце кричало неуемно. Из-за его крика и чудились шаги в тайге, Макарыч хотел еще раз из ружья пальнуть. Да треск из кустов услыхал. Кто-то торопливо через бурелом пробирался. Пыхтел. Ворчал. Лесник бросился туда и вдруг услышал:

— Отец, тише. Он уснул. Не буди. Я его убаюкал. Мы с ним дружить станем, — показал Колька леснику на оттопырившийся комок за пазухой. Там что-то сопело, причмокивая.

— Каво ж те Господь подкинул? Черт шалай!

— И не подкинул. Я его выследил. Хошь знать, полдня за ним бегал, а когда он от матухи сбег, я его и сграбастал.

— На што? А еж ли матка за им по твоим следам нагрянить? Што тады станетца? Куды денем- си?

— Не боись! Я ее стрельну. Но Митьку не отдам, — заупрямился Колька.

— Ужо и нарек шпану патлатово, — рассмеялся лесник. Он хотел было взять у мальчишки медвежонка.

Но Колька не дал:

— Я сам. Он мне рожу лизал. Я его с ротамалиной кормил. А Митька попервах не брал, а потом стал харчиться. Прямо языком слизывал. Я ему лапой не дал в рот лезть.

— Што ж те рот, отхожка, што ль? На што зверя в ево пугцаишь?

— Митька не зверь. Он маленький. Мы с ним дружить станем. Думаешь, мне одному хорошо, когда ты на обход уходишь? Я же скучаю. Теперь мне вовсе не будет страшно. И мы тебя вдвоем ждать станем.

— Пошто долго блукал?

— Говорю, Митьку следил.

— Я ужо чуть не рехнулси, тибе поджидаючи.

— А зачем? Что, я дорогу не знаю домой?

— Хто ж тя разумеит. Не спросясь, смоталси. Просил, штоб не сбегал без ведома.

— А я и не удирал. Куда мне податься-то? За Митькой ходил.

Медвежонок этот и впрямь полюбился Кольке. Но Макарыч оказался прав. И, выждав, когда лесник уйдет на обход, нагрянула в зимовье матуха.

Колька и не ожидал такую гостью. Кинулся в сенцы. Думал, Макарыч, забыв что-то, вернулся. Но, увидев медведицу, тут же закрыл дверь на засов. Очутившись на печке рядом с Митькой, понял, что там — матуха. А та…

Дверь зимовья трещала, скрипела от зубов и когтей медведицы. В злости она выломила дверь в сенцы, поломала клети, свернула порог. Кричала так, что у Кольки волосы на голове торчком вскочили. В озноб мальчишку бросило. Он сидел, не шевелясь. Думая, что вот-вот зверь разнесет зимовье в щепки. И, кто его знает, чем бы окончилось это посещение, не подоспей вовремя Макарыч. Казалось, не было причин для волнения. А сердце будто кто в ледяную кору закрутил. И домой захотелось вернуться. И вроде слышится ему голос Кольки:

— Отец! Худо мне! Скорей!

А тут еще лиса попалась на глаза. Идет эдак тихонько, вроде принюхивается к чему-то в траве. Соблазняет. Макарыч за ней. Уж больно близко. Решил не возвращаться пустым в избу. Лесник шагу поприбавил, рыжуха — тоже. Он подкрадываться стал. А лиса кружила его. Заводила дальше. И, сиганув в кусты, как искра, исчезла. Понял лесник — от норы, от детей беду отводила лиса. Увела его подальше. Жизнь своим лисятам сберегла. Да и что она могла еще сделать? Безоружная да ела-

— Ох и шельма! Накажи мине Господь, знал, што етих плутовок и черт не перехитрить, а поддалси, старой бес, — ругал себя лесник.

Но тут же заспешил домой. Раз не повезло сначала, знал про то Макарыч, удачи больше не будет. Подходя к зимовью, заслышал рев, треск. Побежал. Когда глянул на зимовье, оторопел.

Медведица, ухватившись за угловое бревно избы, расшатывала его. От этого все зимовье ходором ходило. Лесник скинул с плеча ружье. Прицелился чуть ниже лопатки. Грохнул выстрел. И одновременно с этим тайгу потряс страшный рев. Макарыч на всякий случай отскочил в сторону. Как знать, куда угодил. Руки тряслись. Из-за дыма ничего не было видно. Но вот завеса рассеялась. Лесник увидел лежавшую на боку медведицу, в предсмертной муке ухватившую лапами завалинку, словно пыталась выдрать ее и вызволить из избы своего пискуна. Но силы быстро оставляли ее. Трава под зверем заалела брусникой. Вздохнув последний раз, медведица рухнула навзничь, словно просила у земли силы или, не выдержав схватки с человеком, лила на сырую, впервые в жизни, стылые, уже беспомощные слезы, пусть и звериной, а все же матухи.

Макарыч подошел к ней. Снял шапку. И, перекрестившись, попросил:

— Прости мине. Господи. Не хотел грех на душу брать. Но живота порешила бы она мово мальца. Все мы за глупости страдаем, коли накажишь, нехай я стану ответчиком за содеянное. Кольку лишь пощади. Не карай ево, несмышленова, десницей своей. Не от разума эдакое приключилось.

Дверь избы отворилась, и в сенцы вышел шатающийся от страха, белый, как зимняя луна, Колька. Он плакал так, что Макарычу враз расхотелось его ругать. Из-под рубахи голосил ему в тон ничего не понявший Митька. Колька ухватил руку Макарыча, прижался к нему.

— Чево слюни пустил? Давай избу ладить. Ишь, што нашкодила окаянная, — ругнул медведицу лесник.

К ночи, когда все было приведено в порядок, спросил Кольку как бы ненароком:

— На што из избы вывалилси?

— Испугался, что тебя порвет.

— Чем ба подмог?

— Митьку отпустил бы к ней.

— Откудова знал, што я возвернулси?

— Слышал, как стрельнул.

— То и чужой мог случитца.

— Кому, кроме тебя, нужен?

— Будишь ишо ведмижат воровать?

— Буду…

— Што б тя по ухи жидким пробрало. А колияне пришел ба?

— Выпустил бы. Потом снова укараулил бы и украл.

— Нашел чево красть. На воле ему краше жилось ба.

— Я за тебя испугался. Да вот избу она окалечила. Сам бы сбег от ей, — уверенно сказал Колька.

— Куды сбег ба?

— К тебе.

— От ей и на коняги не успел ба удрать, — расхохотался лесник. — Не таким, как ты, матухи мозги выкручивали наизнанку.

— Ты сам сказал, что матухи детей не обижают, — вспомнил Колька.

— Да-то титешних не трогають. Ты жа у ейпискуна отнял. За ето она…

Макарыч осекся на полуслове. Стало жутко самому. А что если бы он и вправду не вернулся? И по спине холодные черви поползли.

А потом приключилось и вовсе неожиданное. Думал, запамятовал мальчонка с медведем, да куда там!

Взял он его с собой на ближний обход. Все поначалу было хорошо, шли рядом. Как вдруг глянул лесник — нет Кольки. Туда-сюда оглянулся, мальца и след простыл. Слышит вдруг, где-то неподалеку рысь фыркает. Он туда. И опоздай на секунду…

Колька сидел под пихтой и кого-то согревал в ладошках. Над ним, согнувшись, приготовилась к прыжку рысь. От выстрела Колька выронил из рук еще слепого рысенка. Упавшего или выкинутого из дупла. Он только теперь понял, что произошло. Но никак не мог прийти в себя. Зубы его выбивали отчаянную дробь.

— Ворочайся в избу! — крикнул на него Макарыч.

Губы мальчишки враз затряслись.

— Айда в обрат! Нешто с тобой в тайгу ходить,свинячий хвост! Разя башка у тибе на плечах? Хто ж, мать твоя коровья сиська, ворога свово греить?

— Я думал, что котенок.

— Мякина гнилая. Иде ж в тайге кошата водютца? Ай заместо мозгов у тя блажь единая? Пшли!

— Не хочу в избу. Я с тобой.

— Будя! Намаилси!

— Уже надоел я тебе? Так и знал! Макарыч от удивления рот раскрыл. Не знал,что и ответить.

— Всем я мешал. Вот и тебе. Зачем только увез меня? Говорил — любить станешь.

— Аль мало я тя лелеял?

— Зачем тогда прогоняешь?

— Штоб слухался опосля.

— Станешь гнать, вовсе не буду.

— Ты што? Артачитца?! — шагнул к немуМакарыч.Колька не отступил. Не побежал. Не закрыл лицо. Он шагнул к леснику маленький, побледневший. Вот только в глазах его застыло жуткое, какое-то нечеловеческое ожидание чего-то страшного.

— Бей! Меня же били. Много били. Я столько хлеба не съел, сколько колотушек видел! Бей и ты! — с нутряным плачем кричал мальчишка.

Макарыч рванул его к себе. Стиснул. Прижал к груди. Тот уже плакал навзрыд. А потому не видел слез Макарыча. Он силился скрыть их. А они, проклятые, — пропасти на них нет! — льются, что убабы. Лесник вытирал их бородой.

— Эх, бедолага ты мой. Прости дурака старова.

Не хотел забидить. Потерять тибе шибко боюсь. Единай ты у мине на свете. Не станить, на што мине и жисть? Опостылеет все. А судьбина-то у нас на двух — полынная. Худче и не выдумаишь. Так не обессудь. Не худого тибе хотел. Колька никак не мог успокоиться.

— Ну, будя. Не рви душу-то. Она у мине нехудче твово — поседела от обид. Тож ни за што их

получал.

— Ты ж большой, сильный. Добрым показался.А сам, как все, — всхлипывал мальчишка.

— Бог мине за грехи накажить. Опосля сам уразумеишь, хто ворог тибе, а хто нет. Раненько судишь. Не в утеху, не змыватца взял тебя. Родным признал.

— Родных не руга… — осекся Колька,вспомнив отца.

— Свои лютей чужих случаютца.

С того дня Макарыч резко изменился. Случалось, бранил мальчишку. Но не пересаливал. Помнил. Стал учить таежной жизни. Показывал все, объяснял. Растил хозяина своему участку. Наука эта, что скрывать, впрок пошла.

Лесник и сам не раз дивился смекалке Кольки. Радовался за него. Знал: в тайге тот не пропадет. Если только не подведут люди, с которыми в отряд попал. Да по горячке, а этого у парня хватало, в беду может влететь. Такого Макарыч опасался больше всего. И хотя обида на Кольку все еще

кровоточила, повидать его хотелось. Не было только причины. Но с такою… С этим письмом душа и ноги идти отказывались. Как принести своему мальчишке такое горе? И хотя ругал он Кольку, знал наперед — это известие принесет тому немало переживаний.

Думал он и укрыть его. Не рассказывать. Но помнил он, что собирался парень при первом же случае поехать за девкой. А там ему скажут. Не смолчат и о письме. Что тогда? Чужие не пожалеют. Враз вылепят. Не подготовят. Такое под корень срубить может. И Макарыч, посоветовавшись с Марьей, решил поскорее отправиться в отряд. Обдумывал все заранее.

До стоянки, это Макарыч знал, идти нужно было с утра и до ночи. Макарыч вышел из избы с восходом солнца: решил поторопиться, чтоб к сумеркам прийти на место.

Верст пятнадцать отмахал без передыху. Но почуял: макушку напекло, и решил перекурить.

Облегчив голову в холодной речушке, присел, вытянув ноги. Игриво звенела по камням вода, терлась об их бока, спины, лизала морщинистые лбы. Лесник любил слушать песни таких речушек. Студная их трель напоминала детство. Далекое, далекое, как смех жаворонка над полями. И то ли во сне, то ли вправду такое было, видел себя Макарыч совсем маленьким на тройке в санях. Его держали сильные руки, наверно, отца. А колокольчики на дугах лошадей заливались на все голоса. Вот их-то и напоминала ему песня реки. Но колокольчики отзвенели. Да и были ль они? Может, кто-то из стариков рассказал мальчишке добрую сказку. Он и поверил в нее. Вжился. И стала она своей.

Лесник прикрыл глаза. Сделал затяжку покрепче. И хотел уже встать, как над головой его кукушка крикнула. По голосу признал мужика. Потерял он в тайге свою подругу. Теперь зовет, надрывается. А та тем временем потомство в чужие гнезда подкидывала. Тащила в клюве яйцо и совала на воспитание. Самой недосуг. Боится в хлопотах жизнь проморгать. Дружка. Так и векует в любовных утехах. А старость подойдет и вспомнить нечего. Бабой была — матерью не стала.

Знал лесник — ворожейкой кукушку издавна считают. Просят сказать, сколько годов на жисть отпущено. Сколько детей будет, сколько с милым в любви да согласии проживут. Загадывал в юности и Макарыч с Аленкой. Спрашивали. Знать, кукушка попалась брехливая. Много наобещала. Но ничто не сбылось.

Вот и теперь, вспомнив старые посулы, сплюнул Макарыч с досады и, погрозив кукушке кулаком, быстро пошел дальше.

А солнце припекало все сильнее. Оно жгло спину, плечи, голову. Идти становилось труднее. Ноги вспотели в резиновых сапогах. Каждый куст звал отдохнуть. Манил в тень, прохладу. Дразнил мягкой травой, обещал укрыть от жары. Но Макарыч шел.

Солнце подкралось к зениту, когда лесник, одолев половину пути, решил перекусить. Достал из заплечного мешка краюху ржаного хлеба, посыпал солью ломоть. Запивая водой, оглядывался. Здесь проходила граница его участка. Дальше были другие хозяева. Кто? Он их не знал. Сел по обычаю на своей земле. Но что-то тревожило. Нет, не предстоящая встреча с Колькой. Чувствовал, что где- то совсем рядом приключилась в его отсутствие беда. Хотя приходил сюда недавно. И это не давало спокойно сидеть. Лесник осмотрелся, принюхался и уловил запах. Пошел на него.

На поляне, повалив громадную березу, видно, в последних мучениях, лежал мертвый медведь. Он уже вздулся, и дух от него шел на всю тайгу.

Макарыч подошел ближе. Заметил на шее зверя знакомый ошейник, сшитый своими руками. А вот и белое пятно на носу. Конечно, это был Митька — давний Колькин друг. Лесник оглядел бывшего приемыша. Приподняв голову, понял,что убит шальной пулей. Кто-то не думал, что выстрел оказался смертельным. И, боясь, что зверь отплатит за рану, постарался скорее сбежать.

Митька… Он приходил в зимовье часто, став уже совсем большим. Отпустили его в тайгу, когда медведю пошла третья зима. Поначалу он почти каждый день наведывался к Кольке. Помогал ему заготавливать дрова. А натаскавшись бревен, выклянчивал у мальчишки сахар.

До глубокой осени ходил Митька с Колькой за малиной, грибами, а на зиму ушел. Мальчишка долго скучал. Выглядывал его из окна. Но Митька не приходил. Зато чуть позеленела трава, привел он к зимовью маленького медвежонка. И когда Колька дал Митьке сахар, тот, поймав лохматого своего сына, сунул сахар ему. Когда же пискун стал просить сахара еще, дал легкого шлепка под зад. Видно, забыл свое недавнее. Тогда Макарыч усмехнулся:

— Што? Учишь свово нехристя? Учи! Вправляй мозги. Да смотри не вывихни. Детва, она хочь чья, ласке лишь податлива…

Когда Митька пришел в последний раз? Макарыч вспоминал долго. Да, конечно, перед отъездом в город, к Кольке. Потом он не приходил. Но кто мог убить его? Убить для забавы… А вокруг ни одного человеческого следа. Лишь Митькины муки остались вокруг на исцарапанной земле, перевернутых пнях, корягах, изгрызанных деревьях, выдернутых кустах. Трудно он умирал…

«Ох и плохо эдак-то. Враз две печальные вести Кольке понесу», — подумал Макарыч.

Он шел, согнув плечи, не замечая больше ничего вокруг. Ноги двигались сами по себе. Лесник был теперь далеко отсюда. Воспоминания опять унесли его в каторжное прошлое.

Довелось как-то на лесоповале троим каторжникам медведя убить. Разбудили его в берлоге, а едва тот выскочить попытался, навалились разом да насмерть уложили. Потом на костре долго свежину жарили. Ни с кем делиться не хотели. Да недолго в сытости побыли. То ли рок, а может, и впрямь верховой ветер сделал свое: подрубленное дерево неожиданно затрещало, хотя рубить его едва начали, и подмяло под себя всех. Двоих насмерть. Одного, что горбатым с того дня сделался, в морозилку быстренько отправили.

Сказывали шепотом каторжники, будто тех троих Бог наказал за медведя, в котором, видно, душа была человечья. Слыхал Макарыч, будто людей, убивших скопом хоть одного медведя, навсегда Господь радостей и счастья лишает.

«Видать, и мине владыка порешил на удачах за эдакое. Ить сколь за жисть ведмедей сгубил! Ноне и подчесть не под силу. А серед их и матухибыли… За грехи и обходит судьбина улыбкой. Ни в жисть не проститца содеянное. И чево я ишо от Кольки жду? Знать, поставил Господь на мине свой крест, ан нет на мине угомону», — ругал себя Макарыч.

Он и не заметил, как на вершинах деревьев уже повисли испепеленные сумерки.

«Знать, с Акимычем планиды наши схожи. Довидетца и мине на печки кончины дожидатца. От ужо не помышлял», — невесело подумал лесник.

А тайга становилась все темнее, непроглядней. И только почувствовав холодок, Макарыч понял, что наступает ночь, и прибавил шагу.

Вскоре заметил меж деревьев лохматое пламя костра, услышал голоса, обрывок песни, смех. Он поспешил туда. К людям. К Кольке. Но даже когда вошел в полосу огня, его не заметили.

Макарыч внимательно разглядывал людей. Вот и Колька. Бороду отпустил. Похудел. Загорел. Выглядел совсем взрослым.

Лесник в упор смотрел на него. Но тот пил чай, неотрывно глядел на костер, о чем-то думал. Макарыч ждал. И тут один из сидевших у костра, вставая, натолкнулся на него. Спросил удивленно:

— Ты, отец, чей будешь?

— А не много ли по первости знать хошь?

— Так ты сам по себе к нам пришел?

— Хвоста с заду не торчить у мине? Знать, не черт принес…

— И то ладно, — улыбнулся парень. И,повернувшись сказал: — Ребят, принимай гостя!

Николай не услышал. Он все так же смотрел на огонь. Макарыч подошел к нему, сел рядом.

— Здоров будешь!

Парень оглянулся. От неожиданности чуть не выронил кружку.

— Ты как? Когда пришел?

— Только што. Наведать пришел. Не сгонишь?Колька покраснел, А придя в себя, ответил:

— Все злишься?

— Я не за тем, — обрубил Макарыч.

— А что случилось? — насторожился Колька.

— От Зои ничево не получал? Сказывають, приболела.

— Простыла, наверно?

— То Богу ведомо.

— Откуда услыхал? Она же далеко, — спохватился парень.

— Земля не без слухов, — уклонился от ответа лесник.

— Я в слухи не верю.

— Можа, так и лучче. Токо худо с девкой-то.

— Ты что, видел ее? — усмехнулся Колька.

— Не доведетца с ей свидетца мине.

— Почему?

— Тибе не нужон, а ей подавно.

— Все от тебя зависело.

— Што от мине истребовалося, я исделал.

— То верно.

— Чево верно-то? В науку зря тя пустил. Не в ту сторону ты ее уразумел!

— При чем тут Зойка?

— Нынче бы жили в ладу. В достатке, при детве…

— Все о своем?

— Об чем жа! Непутно живешь!

— Как умею.

— На, читай, — сунул Макарыч письмо. Колька подсел поближе к костру. Побежал вспотычку глазами по строчкам. Достал папиросу. Долго не мог прикурить. А потом тихо отошел в темноту. Он не видел Макарыча. Обхватив руками голову, сидел долго, неподвижно. Может, впервые ругал себя.

— Коля! — взял его за плечо Макарыч.

— Что?

— Будь мужиком. Можа, оно и не так мине б надобно. Да што типерича. Знать, не судьба вам.

— Эх, отец, отец, да не в судьбе тут дело.

— А в чем?

— В случайности.

— Мало ль хто нам люб! Я ж всю жисть хранцужинку хотел. Мине ж ее и в глаза видить не привелося. Спасибо хочь Марью сосватал. Так ба и вековал безбабным. А дед твой — вспомни!

— Что дед? Живет и в ус не дует!

— Давно ли?

— Кто же виноват?

— Судьбина. Не от нас она. Нихто не уразумеит, иде башку свернеть. Срок кончины не почуит. С таво письма Марья чуть не преставилась. Еле выходил.

— Как она теперь-то?

— Жива, слава Богу.

— Не везет нам с тобой.

— Как знать? Мине от судьбины боле нечева просить. За все благодарствую ее. И за худое, и за доброе.

— Много ль доброго повидал? — усмехнулся парень.

— А все мое.

— Неласков твой Бог, коль оплеухи одни тебе отпускал.

— За грехи наказывал.

— За что же у Зойки жизнь отнял?

— То ему видней.

Колька порылся в карманах, что-то достал. Зажег спичку. Макарыч глянул через плечо. С фотографии, словно живые, смотрели на него глаза Зойки. Казалось, девчонка улыбалась ему. Конечно, вон и губы приоткрыла. Но спичка погасла. Колька уронил голову на руки, плечи его задрожали.

Макарыч сидел рядом. Знал: теперь лучше помолчать. Утешить, помочь тут нечем.

Колька скрипнул зубами. Застонал. Заругался. Солоно, по-мужичьи кляня себя, свою неуверенность.

— Охолонь, Коля. Нешто этим подможишь? Сибе растравишь. А проку? Да хочь болячки в кровь избей, девку из земли не воротишь.

— Что ж мне делать-то теперь, отец?

— Слухалси б ране! Вот чиво! Рано петушитца помыслил. Кабы не то, а нынче што ж? Свет на етом не кончаитца.

Колька надорванно вздохнул.

— Пошли-ко спать. Время-то оно и не то лечить. А те и отдыхнуть не грех, — позвал Макарыч.

Но заснуть в эту ночь лесник так и не смог. В душной палатке набилась куча комаров. Они визжали тонко, пронзительно. Да еще Колька стонал во сие. Вскрикивал. Макарыч вздохнул и укрыл его курткой.

А Кольке снилось, будто идет он по распадку. Глухому, темному. И вдруг услышал чей-то зов. Оглянулся — никого. Пошел дальше. А навстречу старушка. Маленькая, сухонькая, что сучок обгорелый. Глаза у нее черные, грустные, как у оленя. руки маленькие, сухие. Протянула она их к Кольке и попросила:

— Дай хлебца, сынок.

Колька по карманам порылся. В рюкзаке. Нашел единственный сухарь. Протянул старушке. Та вместе с ним удержала руку парня. В глаза посмотрела и сказала:

— Сегодня ты мне последнее отдал. За то спасибо тебе. Добрый ты человек. Знай, за это сторицей воздам. Не пожалеешь, что свиделись, — она перекрестила Кольку и, уходя, промолвила: — Сохрани тебя Бог от злых людей. Да от друзей неверных, от ворогов и сам избавишься.

— Кто ты будешь? — спросил ее Колька.

Женщина повернулась. Улыбнулась печально.

— Я мать твоя, Коленька. Проведатьприходила, а ты и не узнал. Ну да Бог с тобой.

— Мама! Мама! Погоди! Я с тобой. Возьми меня.

Он побежал было вслед, но женщина исчезла. Только чей-то дикий хохот громом потряс распадок. И светло в нем стало. А навстречу парню смеющаяся Зойка вышла.

— Не ждал?

— Так ты жива? — изумился Колька.

Она подошла близко и сказала:

— Холодно тебе? Пошли со мною.Соскучилась я, долго ждала, когда придешь ко мне. Сама за тобою пришла.

— Куда пойдем-то?

— В мой дом.

— А где он?

— Тут недалеко. Пошли.

Она взяла его за руку. Потащила. Рука Зойки холодная, как снег. Девчонка вела, а сама смеялась звонко. Такого смеха никогда не слышал парень.

— Мне говорили, что тебя уже нет.

— Как нет? Я же вот, с тобой…

— Сказали, что умерла…

И тут Зойка отпустила Колькину руку.

— Да, я мертва, а ты разве не видишь? — И вдруг заплакала. — Я не хотела умирать. Я так ждала, когда ты станешь моим. А ты медлил. Значит, не любил. Наверно, поэтому мне жить больше не пришлось. А я и тут не могу без тебя! Слышишь? Не могу! Я и отсюда не дам тебе покоя!

— Зойка, я люблю тебя!

Но девчонка смотрела недоверчиво. Грозила пальцем.

— Нет, не любил! Зачем же я не жива?!

— Подожди!

Колька хотел обнять ее. Но почувствовал в руках холод. Девчонки же словно и не бывало.

Парень проснулся в поту. В ушах звенел голос Зойки, ее последние слова: «Зачем же я не жива?» Колька сел, протер глаза.

— Чево вскочил?

— Зойка снилась. И мать…

— Помянуть их надоть. За упокой душ.

— И то правда, — согласился парень.

Они вышли из палатки. Подживили костер. Макарыч достал флягу. Налил в кружку.

— Успокой, Господи, душу рабы твоей Зои. Пусть земля ей будет пухом, — и, перекрестившись, выпил залпом.

Колька пил молча, стуча зубами о края кружки.

— Мать хочь помяни, нехристь, — буркнулМакарыч.

Парень, не поняв, машинально перекрестился.

На следующий день Колька слег. Его знобило, как в лихорадке. Дышать было больно. Тело ныло, словно избитое. В голове гудело. Ноги подгибались, как тряпичные. Макарыч испугался. Но, заслышав, что начальник отряда хочет вызвать самолет, воспротивился:

— На што дохтор? Чиво оне смыслють в человеке. Напихають кругляшек: пей, мол. И все тут.

Ну ишо полоскание в зад вставют. Штоб им кажен день ево пихали! Разе эдак выходишь душу? Эдак и скотину не поднять. Так ты уж, мил человек, незови. Я сам Кольку оклемаю. Чужим рукам ен неподатливай.

— А если умрет?

— Типун те на брехалку! Дурак стоеросовай! Дубина безмозгая! Мой Колюшка сто годов про- живеть, а то и поболе. Чево отпеваишь загодя?

— Ну, смотри, дед! Не вылечишь, пеняй на себя.

— Каво пеняй? Суслик облезлай! Я те дам, не выходишь! Грозилка мокрозадая! Не поглянь, што старой. Не таковских коней с копыт сшибал!

— Ну ладно, ладно, отец, иди к Николаю. Не ругайся, — засмеялся начальник отряда.

Макарыч, бурча что-то в бороду, скрылся в палатке. Весь день он жег костер. А к вечеру, сдвинув горячие уголья, уложил на прогретой земле пихтовые лапы. На них приказал лечь Николаю. Укутал его всем, что попалось на глаза. С боков костры развел. И, попросив одного из парней поддерживать огонь, пошел в тайгу за одному ему известными травами и корешками.

Вернулся он не скоро. Усталый, еле волочил ноги. И все же сразу принялся варить отвар.

В котелке кипело темное месиво. Пахло резко. Комары и те улетели от запаха. А лесник бегал от костра к Кольке, поил горячим снадобьем. И все укутывал парня потеплее.

Геологи видели, как устал Макарыч. Подошли, спросили, надо ли помочь.

— Огонь поглядывайте. С остатним самуправлюсь, — ответил он. И повесил над костром второй котелок.

Колька потел. Дышал уже ровнее, спокойнее.

— Ну што? Отлегло малость? Дыхалка-то не колит?

— Нет, — слабо улыбнулся Колька, — отлегло.

— То-то, неумычка, — напомнил Макарыч парню прозвище, что дал ему давным-давно.

— Типеря похарчисси и ко сну. Снадобья кружку ишо заглотни. Наутро медным пятаком вскочишь, — обещал лесник.

Накормив Кольку, дав ему отвара, он сел рядом. Стал рассказывать всякое, что в жизни с ним перебывало.

— Отбывал со мной каторгу мужик. С сибе, ровно дуб необхватнай. Весь без сучка и зазоринки. Ни едина хворь ево не брала. Крепкай, идол. А харчилси поболе ведмедя. В присест ведро каши лопал. Ну и силища в ем сидела, што в паровозе! Сгробастаить было с полдюжины мужиков и давай их на закорках таскать, ровно детву малую. Ну п порешил старшой каторги таво мужика загробить. Силу ево взненавидел. Ну и повелел ему на лесоповале бревны або цельнаи древы одному таскать. Их-то кони, бывалоче, втрех не кажное осилить могли. Ну, а мужик тот не супротивилси. Согласнай стал. Да и куды там перечить? Пошел ен. Я ж там за побег сосланным был. Гляжу, тот Иван заместо коней впрягси. Почитай, раза три хлысты отволок. Старшой глидить и зенки со злости кровавыми стали. Лютостью налились. Кричит: «Чево хворост выбираишь?! А ну!» — повелел ему не но три, а по пять бревен брать. Перекрестился Иванушко, поклонился нам поясно и рванул упрягу. Да вдруг будто сломалси. Схватилси за брюхо, на коленки упал. Глядь, а с роту у ево кровь ручьем хлынула. Лицо ажно синим исделалося. Воткнулся головушкой в снег, будто остудитца порешил, а сам снег под сибе грибеть. Мы к ему кинулись. А Иван и сказываить: «Простите, коль виноват был в чем». С тем и отошел. Старшой на нас петухом накинулси, ливольвером грозитца стал. Гонить. А нам тяжко эдак. Ить на виду человека загробил. Надорвал таково-то мужика! Сняли мы перед Ваней шапки. Перекрестились. А ево убивец стрелять стал. В небушко. Прям у мертвово. Я и не стерпел. Ухватился за топор да за душегубом. Ен жа, паскуда, и стрельни в мине. Дырку в брюхи исделал. А мужики и выходили. Мочой. Ивана жаль. Ентава мы не осилили выходить.

— Да, отец. Жаль, что не все болячки даже ты умеешь лечить, — задумчиво выдохнул Колька.

— Об чем завелси?

— Так…

— За так я ужо и чихать разучилси.

— Да я о Зое. Зря тебя не послушал. Теперь вот нет ее.

— Нынче хоть волком вой, за задницу сибе не укусишь. Девку не воскресишь. Было б те наперед про все думать! Што толку вслед толковать?

Парень закрыл глаза. Долго лежал молча. Макарыч знал, — что тот не спит. Сидел рядом. Курил. Стерег каждое дыхание Кольки.

— Ты не спишь, отец?

— Не хотца.

— Мне тоже.

— Пошто?

— Не знаю, как дальше-то быть. И не хочу обижать, а все как-то кувырком. И с Зойкой, и с тобой. Вон Марья сколько для меня сделала, а я матерью ее ни разу не назвал. К деду своему сердце не лежит, из жалости да из-за твоих уговоров его навещаю. И почему вот так? Ведь знаю, что без тебя пропаду, а сдержаться тогда не сумел. Хотя потом тут вот с ума сходил. Всякое мерещилось. Боялся, что от меня совсем откажешься.

— Не боись. Не отрекси б. Старое не поминай. Зряшное дело минувшее ворошить. А што Марью матерью не назвал, так душу не поневолишь. Бог тибе судья. Сам ведаишь, худова мы не сотворили никому. Тибе особливо. Одно разумей — не станить мине, хлебнешь лиха. Чужии на доброе не наставят. В беде не подмогут. И от деда рожу не вороти. Сказываишь, душа к ему не лежить? А ты чу- ишь, иде она в тибе сидить, душа ента? Не ее, а сердце, разум слухать надобно.

— Они знают, что тогда я ушел… от тебя?

— Сказывал. Марья без того б поняла. Домойте еле вживи доплелси.

— Как же она пустила тебя ко мне?

— Куды ба делась? И не отговаривала.

— Долго шел?

— Кабы не Митька, быстрей ба…

— Наш Митька? А что с ним?

— Порешили.

— Кто?

— Забыли сказатца, аль в том пакаетца хто?

— Найти бы…

— Спытаю в селе. О потраве властям доложу.

— Ты б, отец, может, бросал бы работу? Сейчася уже на ногах. Зачем тебе в старости? Так вот и кто знает, поймаешь кого-нибудь, вздумают отплатить.

— Каво пужаишь? Я ить ворон битай, стрелянай. А на хребет твой садитца не стану. Покудова ноги носют, свой кусок буду есть. Хочь и постнай, а свой. Из чьих-то рук в жисть кусков не брал.

Эдакое в глотку не полезло б. Не приведись мине до такова дожить. Лучче преставитца. А покуда силы есть, я сам сибе хозяин.

— За что ты так от меня отворачиваешься?

— Не от тя. Подмоги ничейной не хочу. Ты попервости сам оперись. На ноги стань. Мужиком сделайся. Тоды уж судачь про жисть. Нонче ты ишо малой. Усы вон путем не вылезли. Самово на ноги ставить надобно. А тож с помощью суетца, курчонок шшипанай.

А на душе у лесника будто снег растаял. Ведь сын помощь предложил! Знать, беспокоился. Ведь никто ни разу такого не говорил. Не думал о его старости. А Колька вспомнил.

Невидная в темноте улыбка тронула лицо лесника. Он давно скрывал от Кольки и Марьи, что давно, вот уже несколько годов кряду, откладывает от жалованья помаленьку. Все ему, Кольке. Чтобы в большую науку сумел пойти. И жить по-человечески. Знал, другие про черный день копят. Над такими не раз открыто потешался. Считал, что страшней Колькиного горя ничего быть не может. А будет парню хорошо, значит, все идет ладно.

— Знаешь, отец, я теперь хорошо получать буду. Так, может, давай складывать? Глядишь, пригодится. Домик купим тебе. Чтоб в городе с матерью жил. Или на материк когда соберемся съездить. Ты уж давно там не был. Вот война закончится и поедем все вместе. Отдохнем.

— Чево на гушше ворожить? Хошь ежели, валяй, береги. Семью заведешь — сгодитца. Можа, в науку ишо удумаишь. Тож не помешают.

— Ты же науку сам ругаешь, — засмеялся Колька.

Лесник сконфуженно заелозил. Закашлялся.

— Не все ж в ей худо. Можа, в большом ученьи мозги те повернуть на верную стежку.

— Там тоже учат бурить.

— Забуровитца можно иде хошь. Мыслю, што там из тибе человека исделають.

Кольке и самому хотелось в институт. Но после того разговора в тайге боялся заговаривать об этом. А вот теперь, когда Макарыч сам сказал, парню веселее стало.

Но лесник о многом не договаривал. Об институте неспроста упомянул. Хотелось ему, чтоб Колька по грамоте не отстал от Потапова. Мечтал, что мальчишка тоже станет начальником, да не таким, как тот, а выше. Недаром, разговорившись однажды с Акимычем, сказал:

— Хочь и непутную жисть сибе Колька приглядел со своей наукой, то, видать, планидой ему уготовано. Но одной етой науки, мерекаю, мало парню будить. Нехай, аль в конец от ей опупеить, аль начальником сделаитца. Глядишь, отца свово по уму за ремень затолкаить. С ево станитца.

— На што Кольке еще наука? Мужик, он и без ней хорош. К чему башку негожим засорять да зря время губить. Будя и таво. Ученым станить, вовси дураком сделаитца. Аль мало ему?

— Нам не довелось в людях походить,вольготный кус хлеба есть, нехай хочь дите отказа не ведаит.

— Тебе-то на што энта затея? Мое припомни. Выучил на свою шею. И што?

— Да Бог с им. Добрым словом помянить, кады кончусь, и на том спасибо. Глядишь, кады чаркой помянить. Боле и ничево от Кольки и не хотел ба.

— Оженить ево надоть. Да к делу приставить к мужичьему. На што нам, смертным, себя перескакивать? Жил бы он, как все. Тихо, смирно. Бога почитал ба. Детей завел. Чево еще надобно?

— Нынче молодь иная. В ей свои Боги: как за миску, так и Господа в три колена помянеть. Даже не сморгнумши. Им Бога охулить, што нос выбить. Так-то. Ну, а оженить ево не к спеху. То завсегда успеитца. Девок, их вона сколь ноне поразвелось. Любую сговорить можно. Колька-то не горбатай. Не кривой. Нехай вольготно поживеть.

Как ни отговаривал Акимыч, как ни убеждал, не отступился Макарыч от задуманного. Вот и теперь, сидя у Колькиного изголовья, решил выведать, когда же тот в науку поедет, которая большой зовется. Исподволь, ибо побаивался, что в тайге по молодости в беду попасть может. Потому- то и хотел в ученье поскорее спровадить. Все ж за несколько зим в городе повзрослеет. Ума наберется.

Но Колька уснул. Тихо, знакомо посапывал во сне. Причмокивал. Макарыч прислушался к дыханию парня. Оно совсем выровнялось.

Лесник, подогнув под себя ноги, лег рядом. Осторожно, чтобы не разбудить, откашлялся на сон в кулак. И, подложив под щеку шершавую ладонь, вскоре заснул.

Утром он встал раньше всех. Начал хозяевать у костра. Колдовал над котлами. Сварил кашу, вскипятил чай. Высушил над костром сапоги и портянки ребят. Поставил их рядком. Попарно. Побурчал на шалых, что здоровье гробят ни за понюшку. Заглянул в палатки: ждал, когда проснутся ребята. Будить их самому было жаль.

Первым проснулся Колька. Он еле вылез из-под вороха курток. Взъерошенный, подошел к костру.

— Не спал? — спросил Макарыча.

— От чево ба? Выдрыхся на славу.

— Когда успел?

— Мой сон теперича куринай. Один глаз спит, другой сторожит.

— Иди поспи.

— Ишо чево…

— Ты побудешь еще со мной? — заглянулКолька в лицо Макарычу.

— Коль не опостылил, побуду.

— Я тебя потом провожу.

— А ежель навовси захочу остатца?

Парень не смог скрыть радости.

— Я боялся о таком просить. Ведь Марья там одна. Как она? Да и здоровье… Иначе сам не отпустил бы.

— Погоди, можа, доведетца кады. Нынче сам разумею, не та пора. Пошутковал. Вот опосля той науки, глядишь, и пойду с тобой, поблукаю.

— То бы здорово.

— Дак кады сбирать тя в ее?

— Списаться надо. Узнаю.

— Не мешкай. Пока в силе — сгожусь. Обузой не стану.

— О чем ты, отец!

— Буди анчихристов, — оборвал Макарыч. — Эдак ведмеди токо дрыхать могуть, как твои бродяги. И по нужде их окаянных не приспичило.

Ребята выползали из палаток на четвереньках. Продирали заспанные глаза, бежали к речке.

— Заместо таво штоб рожи перехристить, по- первах тайгу опаскудили, — ругался Макарыч.

А ребята уже неслись к костру наперегонки, взбрыкивая, смеясь.

— Ну что, отец, покормишь? — подскочил к Макарычу рыжий, как подсолнух, детина.

— Поди-ка не титешнай, С твоей рожай никакой матки не хватить, сам натрескаисси.

— Верно, дед. Он у нас такой. Ему палец сунешь, он и напрочь норовит с башмаками заглотнуть, — хохотал начальник отряда.

А вскоре ребята ушли в тайгу. Пошел и Колька. Макарыча обидело, что никто так и не спросил парня о здоровье. Не предложил остаться. Хотя бы для вида. Ведь как-никак к Кольке же он пришел. Никто не позвал лесника с собою. Ушли одни, будто так и надо. Сам он напрашиваться не стал. Хотя горькая досада легла на душу.

Сварив обед, лесник бесцельно бродил по стоянке отряда. Привел в порядок продукты, прибрал в палатках, натаскал сушняка. Стал ждать возвращения ребят. Решил наутро уйти от них. Впервые именно тут почувствовал себя лишним. От того тоскливо стало. Не помогала трубка, вечный спутник одиночества. Время тянулось медленно, нудно, казалось, ему потерян всякий счет. Но вот из- за кустов совсем внезапно послышалось:

— Дед, косточку! — и рыжая встрепанная макушка подалась навстречу.

— Повар, мяса! — рявкнуло хрипло. И из-за кустов вывернулись ребята.

Увидев их, бородатых, смеющихся, лесник повеселел, хандры как не бывало.

— После обеда я с тобой останусь, надо кое-что сделать, — подошел к нему Колька.

— То слава Богу, — улыбнулся лесник.

Незаметно подошел вечер. Наступила ночь. Но ребята никак не хотели уходить от костра. Не отпускали Макарыча. Упрашивали побыть с ними, рассказать еще, как он работал проводником. Л когда лесник устал и принялся за чай, ребята сначала тихо, чтобы не тревожить ночь, вполголоса запели.

В слова Макарыч не вслушивался. Он смотрел на ребят. Вот у одного, раньше-то и не заметил, шрам на всю щеку. С чего бы? У другого половина рукава пустая. Лесник не выдержал, шепотом спросил о них у Кольки.

— Их после ранений с фронта отправили. Понял? Родные погибли. Никого у них нет. До того геологами были. И снова в тайгу вернулись.

Смерть не страшна,

С ней не раз мы встречались в бою.

Вот и теперь надо мною она кружится…

Макарычу стало неловко от этих слов. А тот, что со шрамом, словно вспоминая что-то, глядя в огонь, продолжал:

Ты меня ждешь

И у детской кроватки не спишь,

А поэтому знаю, со мной

Ничего не случится.

— Так у нево дите?

— Сын где-то. Жену убили. Мальчонку ищет,одними губами ответил Колька.

— А што с им стряслось на хронте?

— В голову ранило осколком.

— Матерь Божия, заступница! Эдакай молодой.

Колька приложил палец к губам, попросил помолчать.

Макарыч смотрел на ребят. Видел их виски, тронутые сединой. Тот, что на войне потерял руку, старался незаметно спрятать полупустой рукав рубашки. О чем он думал? В воспаленных глазах застыло какое-то воспоминание. Вот он отполз от костра в темноту, и долго-долго там, неподалеку, высвечивал огонек дрожавшие губы.

«Вот ужо и вас опалила судьбина. Могильнай пепел исхолодил. За што жа так-та? Разе повинны в чем пред Господом? Почитай, не всяк мужик эдакое стерпел. Ишо и человеком остался, — думал Макарыч, глядя на парня со шрамом. — Я-то, колода гнилая, ишо серчать на их удумал, уйтить хотел. Оне жа, глядишь, не зря не схотели мине с собой брать. Штоб не видил я, как им приходитца».

Когда все разошлись по палаткам, Колька позвал Макарыча. И там, вдали от всех, поведал ему короткую историю отряда. После которой тот долго ворочался, не мог уснуть.

Да, Колька оказался в отряде единственным, кого война обошла. Об остальных парень говорил так, как никогда ни о ком не рассказывал:

— Познакомился я с ними случайно. За месяц до отправки по направлениям. Они-то мне и сказали, что им в отряд человека надо. А потом учитель мой из техникума посоветовал к ним…

Парень помолчал. Чему-то улыбался. Вспоминал. Макарыч ждал.

— Я поначалу козырем ходил около них. Мол, вся грудь в елках. Что-что, а тайгу лучше себя

знаю. Сыном потомственного охотника величался. О тайге им рассказывал. Страху пытался напустить. Да только в первую ночь, когда спать стали ложиться, глянул, а у Андрея вся спина в рубцах. Да в шрамах. Сапоги стянул, а вместо ноги деревяшка. Протез. Спросил, а он усмехнулся и говорит: «Подростком в уссурийской тайге вместе с дедом женьшень искали. Там на тигра нарвались. А ногу в войну отчекрыжило». Боялся, что из-за нее в тайгу вернуться не сможет. Ну, а Мишка-рыжий, его лимонкой зовут. За то, что круглый такой, ему и вовсе не повезло. На фронт добровольцем ушел. Семнадцати не было. Сквозное в легкие получил. И теперь, как непогода, кровью исходит. В отряд пришел потому, что до войны в геологическом техникуме учился. Так что все они тайгу знают не хуже меня. Л в жизни куда больше повидали. Родни нет у них. Я баловень по сравнению с ними. Не сразу они открылись. Мне за свое бахвальство потом в глаза стыдно было смотреть.

— То не твоя вина, што на хронт не попал.Можа, тибе и не то доведетца спытать. Так много люду сгинуло. А уж здравия и тово боле полишились. Мине не мене тваво кажнаво жаль. Все ж знай наперед: седни ево судьбина ударила, взавтре тибе и ношибче могеть зашибить. Потому особливо в тайге надоть друг дружку беречь.

— Они меня уже сберегли.

— А че приключилось?

— В воронку затянуло. Чуть не утонул.

— Иде?

— На Черной.

— Как жа ты?

— На лодке перекинулся.

— Один?

— Если б один, не сидел бы сейчас с тобой.

— Хто ж подмог?

— Андрей.

— Дай Бог ему здравия… Вдругорядь пооглядней будь.

— Теперь уже вряд ли так случится. Обещают со дня на день вышку дать.

— За што жа? Колька? Чево сотворил?! — побелел Макарыч.

— Ничего не сделал. А ты про что?

— А на што вышку вам дають?

— Бурить. Буровую вышку.

— Тьфу! Ох, бес побери. Я про другую вышку-то помыслил.

— Да что ты? — рассмеялся Колька, поняв,чего испугался Макарыч. — Бурить скоро будем. Ты хоть придешь посмотреть?

— Я ишо хрещанай. Лишний грех на душу брать не стану.

— Какой же это грех? Ты грибы тоже из земли берешь. Так и мы.

— Грибы-то мине сама тайга даеть. За ими в земь не лезу, как вы удумали.

— Так то нефть. Ее кружкой не черпнешь. Да и на каторге ты уголь из земли брал. Из карьера.

— То не своей волей. Нехай ба ведмеди ево ели.Кабы не каторга, я ба тот карьер и смотреть не стал ба!

— Не сердись отец. Не хочешь, не приходи.

— Можа, и добирусь. Но не на вышку. Я подей три раза был. А тибе изведать станетца… Доберусь.

— Ты мне ни разу не говорил, что под расстрелом был.

— То долгая байка.

— Нам спешить некуда.

Макарыч опустил голову, ломал в руках хрупкую ветку.

— Чево тибе? Мине и годов-то ужо нимало. Грехов поболе, чем мошкары в тайге. Нешто припомнишь. Ежли их собрать, да зараз, я, почитай, худче всякой нечисти. За все нынче крест несу и ответ держать стану, кады кончусь.

— Неужели столько грехов у тебя?

— Больно много набралось. С эдаким земля не примет. Так и останетца моя душа бесхознай. От ей сам сатана отрекетца. Мине ж смерти никакие не берут. Дажа пуля не взяла.

— Так за что же тебя расстрелять хотели?

— То уж на каторге приключилось. Поначалу за книжника таво. В морозилку ево хотели. Пришли конвойные. По тихой удумали. Мол, начальник за им послал. С бумажками подмочь. А я докумекал. Какия ишо бумаги серед ночи? Ну и поднял камеру. Ить в морозилку завсегда ночью уволакивали. Отвалтузили мы конвой. На другое утро начальник в камеру пришел. Под ливольвером мине выволокли. А люд следом. Отняли. Спасло, што мы в одиночку никуда не объявлялись.

Макарыч замолчал. Смотрел на взявшийся синевой край неба.

— Задождит к утру, — мрачно заметил он.

— Опять ломит тебя?

— Ништо, давай-ка вздремнем малость.

На рассвете леснику стало и вовсе не по себе. Ноги сводила судорога. В спину будто кол вогнали. Он еле вылез из палатки. Сцепив зубы, сел на землю.

Небо голодной сиротой смотрело на тайгу. Деревья от такого взгляда поникли. Трава прилегла. Все приготовилось к затяжному, как песий вой, дождю.

Макарыч встал, крякнув от боли, подобрал под полог сушняк. Укрыл харчи брезентом. И снова залег в палатку. А вскоре заслышал, как с листьев деревьев закапало мелким дождем. Потом он набрал силу и зацокал по брезенту палатки. Заскребся в полог, будто просился погреться.

Лесник услышал, как в соседней палатке кто- то проснулся. Кряхтя, обулся. Вылез. И, послав небу многоэтажное благословение, пошел куда-то. Потом, вернувшись, сказал:

— Пропади она, такая погода, и поработать не даст сегодня.

Макарыч высунулся. Андрей курил в кулак.

— Что, дед, тоже не спится?

— Я уж скоро отосплюсь. Как подохну, так надоест в могиле отлеживатца, — отозвался лесник.

— Тогда давай на пару перекурим.

— Иди-ко сюды. Тут хочь сухо.

Андрей, согнувшись по-лягушачьи, заполз в палатку. Макарыч подвинулся, тот уселся, вытянув неживую ногу. Сморщился.

— День пропадет даром, — пожаловался он Макарычу.

— Оно и передохнуть вам не грех.

— Не ко времени такое. Буровую нам должны поставить. А мы тут вот задержаться можем.

— Тож не от вас.

— А-а-а, кому это докажешь!

— Ништо не разумеют?

— Не люблю оправдываться. Но ведь и так-то…

Ребят жаль. Мишка совсем заболел. Кое-как держится. Сегодня с этой погодой совсем встать не сможет.

— Полечить ба ево.

— Где? Врачи мне сказали, что ничем несмогут помочь.

— Варнаки! Каво оне умеют? Я не про то. Жиром ведмежьим надо спробовать выходить.

— Поможет ли?

— Не ведаю. Но худче не сделатца.

— Если б вылечить! Эх, дед, до смерти благодарил бы! Мы с ним на фронте в одной роте были. Он себя под пулю подставил, а меня спас.

— Спробовать надо. Глядишь, затянетца рана. Жиром тем много люду выходилось.

— А где ты его возьмешь?

— Не твово ума забота.

— На медведя надо идти?

— Для человека-то и Господь подможет, коль судьба.

— Так это мы сами сможем.

— Вам-то грех. Тайга не взлюбит. Отплатит. Мине простит. Не одну зверью душу сгубил. Но не с потехи. Нужда в том была огромная.

— Один справишься?

— А чево ж?

— Здесь лечить станешь?

— В избу к мине надоть.

— То труднее будет. Но ничего. Сделаем. Колька давно проснулся. Слушал. Молчал.

— Ты Николаю отец, да?

— Вроде как завсегда им был.

— Он много о тебе рассказывал.

— Чево про мине трепатца?

— Да нет, он каждый день тут тебя вспоминал. Хорошо, когда кто-то родной есть.

— Колька весь свет мине. Глядишь, внуков дождусь, коль не сдохну, — выдал Макарыч сокровенную думку свою.

— Будут еще у тебя внуки.

— То-то бы ладно.

— У меня сын где-то есть. А где? Попробуй его теперь найти!

— Война пройдеть, глядишь, сыщетца. Там ишо оженисси.

— Меня уже оженило.

— Закинь печалитца. Ишо какую бабу усватаишь!

— Зачем она мне? Какая ждать захочет? Я-то всю жизнь в тайге. А бабе надо, чтоб муж всегда рядом был. При ней.

— Ништо. Моя старуха ждеть и нехрундучить, иной раз, верно, зафардыбачить. Так баба ж она на то.

— Твоя в тайге живет, в городе не была. Таких теперь мало.

— Э-э-э, ныне мужиков не густо. Выбор в бабах есть.

— Мне бы Мишку вот вылечить.

— Поди поглянь, можа, проснулся. Скажи ему, мешкать несподручно.

Но Мишка отказался наотрез. Уговоры Андрея не помогли. И парень, насупившись, как обрубил:

— Надоел я тебе, что ли? Не бойся, не сдохну. И лечиться мне ни к чему.

Чтобы не продолжать разговор, он накинул мокрую брезентовку и ушел в почернелую тайгу.

Один. Андрей кинулся за ним. Догнал. Но Мишка что-то сказал ему, отчего тот сник, вернулся.

А через день Макарыч засобирался домой. Колька теперь поправился. Примирение подбодрило парня.

В ночь перед уходом к их палатке подошел Андрей. Ни о чем не говоря, молча присел рядом с Макарычем. А потом не выдержал:

— Уходишь?

— Пора.

— Что так скоро? Куда торопиться?

— Делов завсегда полно у кажнаво. Да и ни к чему мине тут мотатца, ровно псу бездомнаму. Повидал Кольку, пора и честь знать. Чево боле надобно?

— Эх, дед, моя бы воля…

— И што?

— Не пустил бы тебя отсюда!

— На кой ляд я вам сдалси?

— Ты много знаешь. Нам бы тебя…

— То в былом. Лесовал много. Да што ноне с таво?

— Здорово ты Кольку вылечил. Он ведь снеделю до твоего прихода еще болел. А ты его в одну ночь на ноги поставил.

— Не велика мудрость.

— Для кого как!

— Снадобья в тайге беспременно знать надобно.

— Может, останешься? — предложил Андрей.

— Нынче нет.

— А жаль.

На следующее утро Колька встал вместе с Макарычем. Решил проводить.

Дождь перестал. И солнце, зябко передернув плечами, высунуло из-за сопок конопастую рожицу.

Колька шел след в след за Макарычем.

— Домой-то когда заявисси? — спросил его лесник.

— Как вышку привезут. Пока устанавливать будут, приду.

— Долгонько ли дожидать ее?

— Обещали скоро.

— Ты ребят-то ентих держись. Навроде дельная.

— Знаю.

Они шли молча. Каждый думал о своем. Лесник, успокоенный виденным, вспоминал Марью. Как она там? Не прихворала бы. А перед глазами парня вставали строчки из много раз перечитанного письма. Оттуда. Из Зойкиного отряда. И снова стыл комок где-то внутри. А ноги начинали заплетаться, пинать каждую корягу и кочку. Макарыч оглянулся. Не поняв, предложил:

— Давай шабашить. Отсель я сам пойду.

— Что так?

— Не дело те взад-перед ходить. Вертайси к ним. Дождесси ту вышку, упросись на несколько ден.

Макарыч, стоя, закурил. И, взяв у Кольки рюкзак, пошел дальше один.

Парень долго еще стоял в растерянности. Смотрел вслед. Хотел остановить. Ведь не сказал он чего-то. Очень нужное. Но слова стыли на губах. Колька медленно повернулся обратно.

А лесник шел все быстрее. Проснувшийся совсем недавно дятел, прилепившись к березе, выдалбливал из-под коры жуков. Личинок. Спешно заглатывал, косясь по сторонам. Будто опасался, что кто-нибудь сможет отнять добычу. Около него вилась сойка-попрошайка. Верещала тонко.

Вот она уселась совсем рядом. Дятел грозно глянул. Прикрикнул. И птаха кувырком метнулась с дерева.

— Так иху мать, нечево с-под рук норовить,самой промышлять пора — усмехнулся лесник, одобрительно подморгнув дятлу, и вдруг бросился в сторону, крича истошно: — Злыдня! Супостат! Штоб те бельма вылезли!

Из-под коряги вылетел ворон. В раскрытом клюве его застыл крик. Ворон будто подавился карканьем.

Макарыч подбежал к коряге. Под ней пищал еще лысый розовый, как крысенок, бурундук. Ворон украл его из норы. И, не подвернись Макарыч, склевал бы малыша. Лесник подкинул его в первую же бурундучью норку. Знал: там он не пропадет, пригреют хозяева.

Прямо перед Макарычем, ничуть не пугаясь его близости, кормилась шишкой кедровка: осторожно сорвав, птица тут же запрокидывала голову и глотала ягоду.

— Што ль, тож похарчитца? — рассмеялся Макарыч, но, глянув на небо, нахмурился, пошел быстрее: не оглядывался, пожевал на ходу припасенное на дорогу Колькой.

К вечеру, когда до зимовья оставалось не больше версты, пошел дождь. Лесник сорвал лопух, прикрыл им голову, плечи. А капли стекали с краев ручейками. Промочили рубаху насквозь. Побежали по спине.

— Фу, сатана, — отфыркивался Макарыч и, взлягивая, захватив в кулак промокшую бороду, пустился бегом к избе. — Ох, мать, до гузна промок, — ввалился он в зимовье.

Лесник перекрестился на иконы и кинулся спешно переодеваться.

— Батюшки! Иде ж родимец носил тебя, отец? Отощал, ровно кот по марту. Ай не кормили? Чево так-то схудал? — всплескивала руками Марья.

— Не за едовом шастал. Ай запамятовала?

— Ну што с Колей? Как он там?

— Очухалси. Не век же горевать.

— Сильно убивался?

— Нешто по вашему брату убиватца след? Ишо вздумала. Не с ума спятил. Такова товару ноне руп штучка, десять рублев кучка…

— Греховодник старой. Разе гожа так-то? Ведь такими речами Кольку с панталыку собьешь.

— Ужо обитай. Об женитьби ноне и поминать не стоит. Все про вышку трепалси. Об Зойке долго помнить не станит.

— А чевой-то за вышка? Ай опять девка какая у их подвязалась?

— Кабы девка.

— Хто ж тогда?

— Я што, зрел ее? Сказывают, хреновина эдакая, сама землю колупает. А оне, ребята-то, подмогать ей стануть.

— Господи! Откудова привиденье такое?

— С городу пришлют.

— Оттуда разе доброе дадут. Ведомо нам уже. А через неделю рано утром у зимовья кто-то зарычал.

— Матерь Божия! Заступница! — стуча зубами крестилась баба.

А под окном рявкнуло так, что она носом в пол воткнулась.

— Отвори, отец! — послышалось с крыльца.

Макарыч в сени вышел. В избу, смеясь, вскочил Колька.

— Я за тобой, отец!

— Чево?

— Поедем к нам!

— На кой ляд?

— Посмотришь буровую.

— Ишо удумал! На што она мине?

— Поехали! Я на вездеходе. Смотри, — парень подвел Макарыча к окну.

Около избы откашливалось какое-то чудище. Не схожее ни на коня, ни на паровоз. Страшнее планера.

— Как мы на ем поедем-то?

— Ты одевайся.

— Ну, мать, не обессудь. На етом черте не ездил. Спробовать охота.

Он стал торопливо одеваться. Марья смотрела, не веря глазам. А Макарыч уже шагнул за Колькой из избы. Фырчалку обошел кругом. Потрогал. Покачал головой и полез в середку. В ту же минуту ровно злая сила подхватила чудище. И Кольку с Макарычем. Марья не успела сморгнуть, как, развернувшись около самого порога, фырчалка помчалась, что медведь-подранок. Отряхивала с железных башмаков налипшую землю.

Макарыч сидел в кабине рядом с водителем. Да, вот так по тайге он ехал впервой. И диву давался. Деревья будто в пояс ему кланялись. А коряги, что лесник едва перешагивал, вездеход в щепки давил.

— Мине бы эдаку конягу! Так не молодуху какую, саму храндужинку окрутил ба. Эх-ма, дали Боги бесу роги, а мине обошли, — сокрушался Макарыч.

Водитель прибавил скорость, и вездеход, рыгнув нутром, дал такого стрекача, что деревья слились в сплошное месиво.

— Дед! Язык побереги! Откусишь ненароком! — услышал лесник.

— Хреновину поришь!

Колька смотрел на Макарыча и улыбался. Видел, что тому по душе пришлась поездка. Вон иглаза залукавились. Будто полета лет с плеч скинул. Машина легко въезжала на сопки. Дерзким гиком будила распадки. От нее во все лопатки удирало таежное зверье. Лишь олени, не знавшие бед от человека, выскакивали навстречу вездеходу. Смотрели любопытно. И, не узнав в нем собрата, уходили в тайгу, презрительно задрав хвосты-коротышки.

— Хороша штука. Кабы гудела полегше, так и навовси красота ба была!

— По породе и глотка, — засмеялся водитель.

— То брось, породы в ем не боле, чем ума взайчонке. Рыла нет, ну чисто калека. Утроба агромадная. Ни складу, ни ладу, ни осанки. Выбросок, да и только.

Парень покачал головой, хотел что-то ответить. Но промолчал. Помешал крутой подъем. Вездеход упрямо карабкался вверх.

«Ишь, чисто клоп настырнай», — подумал лесник о машине.

Вездеходу на середине склона не хватило тяги. И, дрогнув телом, он попятился по осклизлой, размытой дождями глине.

— Тормози! Сворачивай! Ослеп? — кричали из кузова.

Водитель дергал фрикционы. Но управление не срабатывало. Вездеход сползал в обрыв.

На висках у водителя вздулись и посинели вены. Лицо покрылось испариной. Он изо всех сил рванул на себя фрикционы. И машина, замерев на секунду, пошла вперед.

— Радимец разбей ету хреновину. А ты нахваливал эдаку гадость.

— Ладно уж, — буркнул водитель.

Машина, одолев сопку, облегченно вздохнула.

— Шабаш! Приехали! Вылезай, ребята! — крикнул Колька.

В ушах Макарыча зашумело еще сильнее. Он оглянулся и обомлел. Часто, размашисто закрестился. Колька взял его за плечо:

— Вот тебе и наша буровая.

— Вижу. Глаза ишо не повылезли. Сатанинску отраду поставили. Тож надо додуматца. Разя то вышка? Шкелет сущай! Штоб ей кишки порвало. Ишь гудеть, аж земь труситца. Нешто та выдумка на доброе способитца? В ей опоры нет. Стоить, што коза враскорячку. Ребры как у покойника торчать. А грохоту ровно от путней.

— Нам с ее рожи воды не пить. Бурила бы и ладно. Пойдем, посмотришь, как она работает.

Макарыч молча пошел за Колькой. Они поднялись на мостки. Вошли на площадку.

Лесник огляделся. И, заметив бурильщика, подошел. Тот давил на ротор, следил за манометром.

— Слухай, а што то за кишка мотаитца? — показал он на резиновый шланг вверху.

— Для раствора, дед! — крикнул тот.

Дурная забава, железу в земь запустили и радуютца, душу из матушки вымають. Вона как она надрываитца, стонит. Не с добра. Сподобились люди бесам. Не спуститца за такое.

Лесник обошел буровую, заглянул всюду. Поворчал на шум, грязь и, вернувшись к Кольке, потащил его с буровой.

— Сгиним отсель. Мозги лопнуть с шуму.

В будке, куда они вошли, было душно, темно и сравнительно тихо. Макарыч сел на скамью, отдышался. Вытер потное лицо.

— Кондрашка хватила от твоей затеи.

— Какой?

— Худо тут. Дух неяснай повсюду преть. А шуму поболе, чем на суде. Копоти и таво краше… Мужика от лешаво не спознаишь. Все копченаи. Едино бельма зыркають. Сущий ад. Тут хрещенаму разе терпимо? У нашево Орла в сарае куды с добром супротив тутошнево.

Но, побывав в домике, где жили бурильщики, а с ними и Колька, лесник немного оттаял. Бурчать перестал. А поев наваристой ухи-тройчатки, и вовсе размяк.

— Ну, отец, можно жить у нас?

— Ежли отсель нос не совать никуды. Все терпимо. И не худо. Но там, за домом, жисть кончаитца. Там не мыслимое, не людское.

— Так без работы-то нельзя.

— Разя то дело? Худче каторги. И по сколь жа вы там пропадаити?

— На буровой? Половину дня.

— И как жа вы живы возвертаитись?

— Сам видишь.

— Домой мине вертатца надоть.

— Завтра вездеход пойдет за продуктами, тебя и отвезут, если хочешь. Только что так скоро? Побудь еще.

— Погостевал ба. Да башка трещит, ломит с непривычки.

— Пройдет. Это недолго. Так и у меня поначалу было.

— Ладно, поглянем до утра. Там видно станит.

— И то хорошо. Сейчас чаю попьем.Покрепче. Она наладится, голова-то.

Но Макарыч уснул, так и не дождавшись чая.

Колька вернулся с буровой под утро. Лесник еще спал. Едва умывшись, парень добрался до койки и тут же словно в яму провалился.

Вернувшись в зимовье, лесник долго рассказывал Марье о буровой, о вездеходе, о Кольке.

— Скакала ета машина до буровой, што черт из преисподней на волю спущенай. А рычала, ажно пятки холодели. Мяла тайгу ведмедем. Иде коряга — сиганеть через ее. Дымом гукнит, да так, што зверье по-нехорошему верещить. Под конец-то и вовсе опупел. В обрыв задом попятилси. Ноги ево железнаи не удержали. Сами собой вниз поташшились. Люд из утробы машины той высигивать стал. Перепужались в смерть. Ну ништо, на сопку влезли. На ей та вышка растеть. Ровно баба пропойная. Гольная. Тошшая. И под ей земля гудеть. Взошли мы с Колькой в середку. Глянул. Батюшки! Стоит подле железки ни зверь, ни человек, обличьем — страх сказать. Харя ево, почитай, с родов не мыта. В чем — таво и Бог не ведаить. Штаны за горло подвязаны. Сапоги до самой задницы — с воротником. На голове срам-картуз без козырька — весь в желтом. Ровно по нужде пользовал ево. Стоит тот идол и железку мнеть. Все в земь норовит. Глазами в каку-то хреновину уставилси. На ей чевой-то прыгаить. Хотел я в обрат повернуть, как вдруг сверху, слышу, кричать: «Вира!» Думаю, с чево. Глянул вверх. А там, што собашник пристроен непутнай. Конура. Из ей и кричали. Рожу-то не видать, Едино руки кулаками грозятца. Облаял я ево матерно. Как вдруг тот, какой подле мине стоял, железку оставил и нажал на пуп, кой в той машине. Черпай. Я и рот раскрыл, как увидел, што с земи кишки тянуть. Да все железнаи, долгаи. Перехрестил лоб, а Колька стоит смеетца. Анчихрист: «Не пужайси, отец, то струмент тягаим». Тьфу,супостаты.

— Не бранись, отец, глядишь, затея Кольки и не грешна.

— А и добра от ей не жди.

— Наш парень не стал бы в непутное соваться.

— Жил ба смирно. Не гневил ба Бога. Лучче было ба.

— Нынче никто не ведает, как лучше. Где он покой тот? Война вон еще не закончилась. Беда и горе окрест. Коли тяжкую работу выбрал Колька, так оно, может, и к добру. Ты обскажи, как, где

живет он там? Сытой ли?

— То в справи. Не печалься. Кормежка сытная. Хлебово — уха-тройчатка. Каша. Чай. Даже хлеб ситнай у их есть.

Марья, довольная, кивала головой. Улыбалась. Обратись к иконам, шептала:

— Спасибо, матерь Божия.

— А Бог там не в почети. Вот те крест. Все людишки там охальнаи. Чернословят площадно. За што берутца — черта в подмогу кличут. Харчитца сядут — рожи не моют.

— И наш тоже?

— Колька? При мине не-е. А уехал, конешно, так жа. Одна в их канпания.

Весь день женщина вздыхала, вспоминая рассказ мужа. Украдкой молилась, чтоб вразумил Бог раба Николая. Наставил на путь истинный. Ложась спать, как и всегда, попросила у Господа заступы да милостей парню. А только улеглись, под окном телега протараторила.

— Каво-то Бог принес, — встрепенулась Марья.

— Разя Бог на ночь приносит? Не иначе черт в темь послал, — осерчал Макарыч, но вскоре из сеней послышалось: — От ужо не ждал. Порадовал ты мине, старой лешак. То-то добро хочь не позабыли нас. Ну, заходите в избу. Дай глянуть на вас!

Марья спешно вскочила с лавки. В зимовье вошли Акимыч с Авдотьей.

Пока лесник распрягал лошадь, Марья вздула самовар, растопила печь.

— А у нас-то в глуши тоска. Дай, думаю,проведаим, што в людях слышно. Вот и к вам добрались, — сказал Акимыч.

— Чаще б такое на вас находило. А то давненько не сустревались. Нешто потолковать не об чем? Нынче Макарыч вам порасскажет. У Кольки был.

— Когда же?

— В вечер оборотился. Ну, то нехай сам обскажет.

— То-то и у нас, Марьюшка, радость. Сынок Авдотьи сыскался. Живой. По ошибке прописали, што сгинул-то. Он ранетай был. Вот-вот заявится.

Авдотья сидела, словно именинница. Макарыч только теперь увидел, что бабка улыбаться умеет. Та же не замечала ничего вокруг. Ей верилось верилось в свое счастье.

— Сам сынок-то прописал?

— Нет. Баба ево прискакивала. Ревет. В пол колотитца. В ноги Авдотье кинулась. Прощенья испрашивала. Сговаривать вернуться.

— Ну и што?

— Грех я на душу принял. Ухватил за волосья невестку енту и стребовал, штоб с хаты убралась.

Макарыч захохотал:

— Покайси, брюхатай, убоялси Авдотью проморгать. Прилюбилось с бабой-то. Вона какой боров стал! Портки шире Марьиной юбки, а тесны.

— Ох, змей! Надругатель окаяннай!

— Не артачисси, аль не верно сказано?

— В нашем роду спокон веку порода была заметной. Все справные ходили. Особливо к старости.

— Ой, батюшки! Уморил лешак! То про могилу сказывал, ноне про породу. Откель она в тибе взялась?

— Отец! У них радость, а ты…

— И я про то ж. Сказывай, Авдотья, аль худо те нынче живетца?

— Теперича нет. Сынок сыскался. В дом возвертался б скорей. Погляжусь хочь на ево.

— Невестка, поди, просила не сказывать про ейный блуд, — усмехнулся Макарыч.

— Конешно. Да разе-то укроишь. У ней, окромя мужних, нагульнай объявился. Совсем малой. Она и молила, мол, поимей сердце: как одна всех взращу?

— И што?

— На то я ей сказывал: что своих кровных — отымем, а таво — хто посеял, тот нехай и кормить. Наш на хронти жизню клал. А тот, кобель, баб брюхатил. Коль дождаться не смогла — не голоси ныне, и с хаты согнал. Не велел на порог ступать.

— А ежели сойдутца?

— Не могет тово быть. Она ж мать с домусогнала. Нешто простится. Иль ума в нем нет?

— То верно.

— Эх, а детки-то как? Душа запекется по ним. У матери их никто не отымит. С войной жа етой, сам ты, отец, сказывал, многие бабы посвихнулись. Да детва-то ни при чем, — встряла Марья.

— Бабы дождутца. А крученаи — хрен. Мужику-то прощено и Богом — от бабы втай любитца. Ен в подоле не принесеть, клейма на лоб нихто не поставить. Да и молва не проскажит об том. Бабе другой сказ. У ей мужик от Бога, от церкви, от судьбы — единай даден. За блуд, за срам на том свете с блядей сыщетца. Баба, она хто? Ей ноги надоть мужу мыть и воду с их пить. Баба ж глупей курицы. Та дура токмо земь от сибе грибеть, баба ж — все на свете!

— Ну, разошелся. Уймись. Всех хулить грех, — не вытерпела Марья.

— А што? Коль за крепким мужиком да в добрых рукавицах держать, любая скотина послушная. Ежли ее хлебом с розгой наполам потчевать, — не унимался Макарыч.

— Ты б про Кольку Акимычу просказал.

— Чево говорить-то? С облезлой козы и клок шерсти не взыщешь. Так и с им. Одно слово — от- резанай ломоть, с краюхой не срастетца.

— Чево ж так?

— Намедни поехал я с етими анчихристами в их логово. Всякаво натерпелси. На сопку влезли, вышку узрели. Прости Боже, срамней не доводилося сустревать. Распялена на все стороны, а на верху заместо крыши — рогульки торчать. Вкруг стой вышки по долгому яшшику несусветное тикеть. Думал — вода. Ан, Господи, дерьма худче. Грязь, да ишо и вонючая. Колька ж вкруг ей петухом кружить. Нюхаить. Рукой биреть и глядить.

— На што в науке ево держали? — горько выдохнул Акимыч. — Вконец малый умом тронулся. С грязью смешался.

— Да не смешалси. Слюбилси. С грязи я б выволок. Душу-то как от ей оторвать?

— Нешто управы на Кольку не имеишь?

— Припоздали. Спортился вконец.

— К тебе-то как?

— Навроди опамятовался. Вилси вокруг. Ну да я забыл про паскудство. Отлегло.

— То-то и оно. Прощаитца ему много.

— В отряди ихнем был. Добрый там ребяты. На хронти бились. Нонче с Колькой Андрей работать. По вахтам разделились. За начальников сделались. Мине звали остатца, — задрал Макарыч бороду.

— Зачем же? — удивился Акимыч.

— За главнава хотели произвести. Да я не стал. К чему ето типерь?

— Может, зазря отрекся? Сгодился б им. Подмог. И Колька все ж на виду стал бы.

— А Марью на каво поручу?

— С ей бы ехал к им.

— Ого! Бабе там и вовсе несподручно. К тому жа там, окромя кошки, бабы в жисть не бывало. Че делать стала б?

— Едово варить зачала. Ей-то легше, чем нашему брату.

— Мужиков обиходить лишь с виду легко, — вставила Авдотья.

— Нехай дома будить. Нече серед мужиков толчись.

— А я и не согласная б туда ехать. Хоть ипросил бы. Не лежит моя душа к тайжище. Тут ровно нечисть маемся, еще куда-то в самую глушь не доставало забраться. После слышанного моя нога там не будет.

— Марьюшка, касатка, не зарекайся. Хто знаит,как в жисти получитца? Оно, ить знаишь, Бог свое, а черт свое. Нешто наперед узреть? Я тож сказывал — не надо мне бабу. А судьба взяла и по- своему.

— Не жалкуешь ноне-то?

— За доброе на судьбину не серчают. Все отееда от Бога. Вона седни селом ехали, глядь — детва во дворе орет. Слезами умывается. Сошел я с телеги и к ним. А ребятишки и сказать ничево путнево не могут. Оказалось, отец с войны возвернулся и бабу за шкоду колотит. Детва в рев и вдарилась. Покуда суть да дело, вошел в избу. К мужику тому кинулся. Бабу отнял. Говорю — што творишь, пес?! Детва во дворе ревом ревет, изошлась кричамши, ты ж с бабой расправу чинишь. Нашел с кем тягаться. Покудова я его вразумлял, ево баба на меня с кулаками кинулась. На што, говорит, старой злыдня, в чужу хату не спросимшись всунулси? Мой мужик, мы и разберемся. Иди отсюдова, покуда не покалечила. Ну я и ушел. Иду двором, а они, слышу, хохочут. Тьфу ты, думаю, опять в окаянство влез.

— Ну и глупой мужик-то, коль бабе повадку дал. Оне, што кошки, повадютца по чужу сметану, кольем не вышибишь с их спесь.

— Я ж усмирить хотел. Ребят пожалел.

— Ништо. Ети снюхаютца опять.

— То опосля докумекал.

— Так ты завсегда в зад умен.

— Пошто ты эдак на меня?

— То долго те припоминать. Сколь раз тибе сказывал — идешь куда, али едешь, не сворачивай на крик. Ить вся борода с таво заплевана. Нетто позабыл?

— Дак разе худова хотел?

— Кажному своя судьбина. Свои радости и свои наказанья. Все от Бога, так хочь ему не перечь. За то битой да охульнай был. Про сибе заботься да про Авдотью. Тута мужиком становись, коль нужда будит. С ума соскочил. Мужа с бабой разнимать удумал. Оне б вдвух из тя, худосочнава, дух могли ба выпустить.

— Ныне жисть с меня не просто выбить.

— То-то зрю петушисси.

— Вдругоряд умней буду, — пообещал Акимыч.

Женщины накрывали на стол. Двигались тихо, бесшумно. Умолкли и лесники, а в окно, споря со светом свечи, вползла румяная, будто в бане отпаренная, луна. Она высветила бороду Акимыча, та вспыхнула серебром, заискрилась. Темные губы старика ожили. Зашевелились волосато. Поди узнай, что шептал Акимыч. Долгое одиночество приучило его разговаривать с самим собой. Может, и сейчас старая привычка сказалась. Дала знать о себе. А может, в неверном свете виделся ему Колька, его внук. Его последняя родная кровинка, близкая и далекая. Может, с ним и говорил старик, рассказывал обо всем, о чем не довелось побеседовать с глазу на глаз. А парень в это время… Эх, никто не видел, да и сам он не мог предугадать такой оказии. И надо же было сменить верхового в не ровен час. Тот простыл. Колька влез в его люльку. Спуск инструмента в скважину подходил к концу. Все шло хорошо. Как вдруг крюк, тот, чем ловят трубы, заклинил. Колька потянул на себя канат посильнее. А тот, лопнув, ожег плечо. Да так, что парень уронил обрывки троса на площадку. Рукав рубашки вздулся, побагровел. Рука не шевелилась. «Не рассчитал», — мелькнуло в голове.

Не слыша команды сверху, насторожилась вахта. Пока вызывали врача из города, Кольке становилось хуже.

— Не глянул я тогда на него. Рванул, а канат и захлестнул. Так ведь мог совсем руки лишиться, — то ли винился, то ли оправдывался бурильщик.

Но его не слушали.

— Езжай за стариком. Он, может, и вылечит. Врача пока дождемся! Вон ветер какой. Полетит ли? На вездеходе верней. Да жми на всю катушку, — просил Андрей водителя.

Врач уже прилетел, когда вспотевший упаренный вездеход развернулся перед будкой. Из него пулей выскочил лесник.

Колька лежал в постели. Желтый, словно кусок воска, он слабо улыбнулся Макарычу.

Врач готовился сделать укол. Шприц в его руках пускал фонтанчик.

— Чево ты тут удумал? — подошел к нему лесник.

— Видите сами.

— Каво вливать порешил?

— Морфий.

— Че такое?

— От боли. Сестра, рука обработана? — не обращая внимания на лесника, спросил врач.

— Нет, еще кровь не остановили.

— Куды вы годный, клистоправы! А ну, сторонись! — Лесник подошел к Кольке, оглядел похолодевшую руку и рану. И вдруг закрутил ее вверх так, что парень застонал от боли.

— Ништо, сынок, малость стерпи.

Кровь быстро перестала сочиться из раны.

— Сестра, марганцовку!

— Подь с ей знаешь куды? Моя марганцовка завсегда при сибе, — похлопал себя лесник пониже живота, повернувшись к медсестре, сказал: — Ты ба, краля, на воздух вышла. Чево при мужиках торчишь? Иди, иди, касатка, ишо наглядисси на мужичью голь, коли Бог дасть.

Та, покраснев, вышла. А Макарыч помочился на рану. Врач, ошеломленный, ничего не мог понять. Придя в себя, возмутился:

— Что тут происходит? Кто вам позволил прикасаться к больному? Вы даже руки не мыли.

— Нече глотку рвать! Не то заткну, — двинулся на врача лесник.

— Кто меня вызывал? — продолжал возмущаться врач.

— Ну вызвали, да не стоило, — не выдержал Андрей.

— Возьмите спирт. Протрите рану. Заражение может получиться.

— О! То ладно! Спирт завсегда гож, — взял Макарыч пузырек и стал искать кружку.

— Вы что?

— Ты дал! А уж куды ево приспособлю, не твово мозга забота. Нетто мужика снаружи спиртом

трут? Ево внутря льют. То и от болев и для сна. Ты ж, шут холощенай, умом свихнулси.

Макарыч угостил спиртом Кольку. Тот вскоре уснул. Притащив теплого пепла от костра, лесник присыпал им руку парня. Обвязал полотенцем.

Как ни артачился врач, Макарыч так и не подпустил его к Кольке. Пришлось улетать. А лесник, оглядывая утром руку парня, довольно улыбался:

— То-то чисто сработано. Заживеть, што на кобеле.

Макарыч не скрывал своей радости. Рука у Кольки заживала. И Андрей все настойчивее уговаривал лесника остаться на буровой.

— Идол ты малахольнай! Не блазни. Куды я старуху-то подеваю?

— А пусть там живет.

— Ишь, шустрай. Не чужая она мине. Да и как я без ей? Без сугреву ноне не едина тварь не живеть.

— Приезжать будешь.

— Велика отрада к своей кровной, ровно к полюбовнице, ездить. Ить покудова добересси в мою берлогу, свет не ближний, заместо мужика мочалкой в дом вопресси. Не-е, упаси Бог от ентово.

— Тогда и ее сюда перетягивай.

— Ого! Удумал? Она дикая!

— А нам-то что? Будет при деле, как и все. Мы тут друг на друга не больно-то смотрим.

— Какое дело ей сьпцишь? Она в грамоте неболе курицы кумекаить.

— У кастрюль грамота не нужна. А то у нас мужики в поварском деле совсем не смыслят. Запарились. Женщине у печи куда сподручней.

— А что, отец, верно ведь Андрей говорит. Давай, соглашайся. Хватит тебе там маяться. Здесь все вместе будем. Все на глазах, — вставил Колька.

— Погоди, обмозговать надо. С места обжитова едины птахи без жали срыватца могут. А вот в обрат вживе не все вертаютца. Не всяко место человека взлюбит. Мине ж в зимовье кажен бурундук по нюху признаить. Какроднова. Много там всякава перебыло. Потому оторватца оттель не можно.

И вспомнилось леснику свое зимовье. Окривелое, черное от дождей, оно еще пыжилось смотреть на мир задиристо. Хотя из рассохшихся пазов давно уже лез клочьями мох, а на прогнутой крыше лебеда выросла. Редкая, жухлая, она — что волосы на голове у старика. Не надо им гребня. Подул верховой ветер — раскудрявит, пригладит их дождь. Зато на солнце кажется, что крыша жила сама по себе и даже дышала. Горбатая труба насмешливым хохолком лениво пускала в небо кольца, дымила, значит, жила.

Загорелые плечи зимовья в последние годы все чаще потрескивали от жары. И от холода. Дом, как и люди, к старости врастал в землю. Покореженная завалинка еще исправно держала тепло. Но уже сочились меж досок на землю опилки, словно кровушка бежала из жил зимовья. Да окна не весело, как ранее, встречали хозяина. Смотрели на мир придирчиво, по-стариковски. От частой простуды охрип порог. Под шагами он давно не смеялся звонко. Пружинил под ногами, стонал. Будто на годы жаловался.

Откуда было знать Макарычу, что сейчас сидел на нем Акимыч. Ждал лесника, когда тот вернется. Ведь всполошили их ночью. Сорвали Макарыча с лавки парой слов: «Кольке плохо». Нет, не Аки- мыча, хоть он и родной, Макарыча позвал. А ведь лечить-то старик мог не хуже. О нем,поди, внук и не вспомнил. Помянет ли, случись смертный час?

Помянет… А что и вспомнить? Благо, хоть изредка, и навещал. Макарычевы наставления помогли. А то бы… И трудный стон вырвался сам по себе. Где Колька? Что с ним? Выходится или нет? Дни шли. Они казались вечностью. Ночью вслушивался Акимыч в тайгу: не гуднет ли где машина с тупой, как у быка, рожей? Не подаст ли голос Макарыч, возвращаясь в избу? Но тайга спала. От того ночи казались наказанием, а дни тянулись настоем полыни.

Авдотья с Марьей, проснувшись среди ночи, тянули его в избу. Он решил не уезжать до возвращения Макарыча.

- Однажды в непроглядную темь защемило на душе у Акимыча. Пошел он, куда ноги понесут. Подальше от избы. От баб, которые в любую минуту могли хватиться его. Сам того не желая, к березке пришел. Нащупал цепи, глянул вниз…

Нет, такого еще никогда не доводилось видеть. Далеко под обрывом ходил кто-то белый. Натыкался на кусты, шел сквозь них прямо к Акимычу. Взбирался по крутизне без шума. Без дыхания. Так мог идти только покойник. Он то сгибался, то, выпрямившись во весь рост, торопился, подгоняемый чем-то. Акимыч похолодел. А белое росло, надвигалось неумолимо. Старик хотел, но не мог разжать захолоделые пальцы, сжавшие ствол березы. Они онемели. Многое слышал он об этом месте. Но о таком никто не сказывал. Старик вглядывался в приближающуюся фигуру. Она светилась, как Млечный Путь. Да, это была тень. Но чья? Уж так похожая на Василинку! Вот она раскинула руки, как давно в молодости, когда приходила на тайную свиданку. Головой тряхнула, с нее волосы рассыпались.

— По мою душу, Василинушка?

Но тень молчала. Только остановилась совсем рядом, точно в лицо смотрела. По спине холодом потянуло. В коленях заныло тонко.

Тень шелохнулась. Акимыч перекрестился. Закрыл глаза. Будь что будет. Он больше ничего не мог сказать. Зубы сжались до боли. Будто их кто сдавил.

— Аки-и-имыч! — послышалось от зимовья.

Старик открыл глаза. Белая тень согнулась. Потом осела, растаяла под деревом. Будто и не было ее. Уходя, он перекрестился на то место и сказал:

— Не тужи. Чую, свидимся скоро.

— Аки-и-имыч! — раздались два испуганных бабьих голоса от зимовья.

Перекрестившись еще, отозвался:

— Иду!

Навстречу ему бежали Марья и Авдотья.

— Куды шастаишь, лунатик? Нет на тебя угомона. Што в избе не сидится? Ай тошно с нами? А кабы зверь какой? Тайга жа эта клятая чево не подсунет. До беды долго ли? Не пугай нас. Не блукай по ночам, — серчала Марья.

Но Акимыч ничего не отвечал. Ему все виделась белая тень у дерева, прозрачные руки Василинки, ее облик светлый, как память. Она жила в нем всегда. В холод, мертвая, грела улыбкой. В горе плакала вместе с ним. Ей одной жаловался на сына. И тогда они вместе грустили. Ей признавался в любви. Живой о таком сказать не успел. Рано отняла Василинку жестокая судьбина.

Макарыч возвращался домой утром. Вездеход бежал резво, как отдохнувший конь. Тайга уже проснулась. Потягивалась на солнце ленивой бабой. Машина рявкала на кочках, пугая птах громким чихом. Лесник поторапливал водителя.

Акимыч сразу услыхал долгожданное гудение. Вышел на порог спозаранку. Все караулил. И теперь блаженно улыбался. Хотя тревога темнила настроение. Что, ежели Кольке не полегчало? Но гнал сомненья прочь.

Заслышав голос вездехода, ожили и Авдотья с Марьей. Печь мигом растопили. Вздули самовар. Засуетились клушками. Акимыча не трогали. Не звали. Знали: не пойдет в избу, ничем его не заманишь в зимовье. Вон как стал на пороге, не сорвать. Рубаху застегнуть и то забыл. Благо, борода голое прикрыла. Глаза в улыбке щурил. Радовался. А брови насуплены. Попробуй, пойми этих мужиков. На языке слова их скудны. А в душу разве влезешь. Да и там бабьим умом ничего не понять.

Макарыч подпрыгивал на сиденье. Не терпелось скорее домой попасть. Водитель смотрел на него и смеялся:

— Ты, дед, как будто на свидание торопишься. Как молодой. Откуда столько прыти в тебе?

— Потому лото жил не так, как нонешние.Мужика в сибе не транжирил. От и ноне старым сибе не чую.

Акимыч в это время от нетерпения ногами сучил. Шею тянул, словно поверх деревьев хотел глянуть, далеко ли Макарыч, скоро ль приедет? А тот знай свое:

— Да погоняй ты поживей окаянную! Лихоманка ее затруси. На коне скорей добралси б.

Водитель, не сдержавшись, рассмеялся во весь голос.

— И как тебя бабка одного пускает?

— Дурак, прости Господи. Вдале завсегда и старуха девкой кажитца. И нет ее родней.

Вездеход, крутнувшись, выскочил из-за деревьев. Макарыч увидел Акимыча, заулыбался.

— Ну, што с ним? — подскочил старик, едва машина остановилась.

— Живой пострел! Што с им станетца? Малось руку ободрал.

— Ништо, до свадьбы заживет.

— Женишь эдакую шалапугу.

— Плоть взыграет — оженится.

— Иде ен на своей вышке бабу-то возьметь? Там недолго в бобылях статься. Хочь Колька-то не засидитца. С-под земи бабу выищет. Пес такой.

— То рано ишо судачить какой! Зеленай ишо. Неспелай. Карахтер — глина, лепи, што хошь. Хоть — беса, хошь — ангела.

— Ето у Кольки? — рассмеялся Макарыч.

— А то нет?

— Ну загнул! Ен сам с каво хошь черта слепит. Ни такой ен слабай, как ты помыслил. Норов будто у коня незаузданова.

— То от младости.

— Ен хитрей тибе, хочь и годами не вышел. Они вошли в избу. Марья, глянув на довольное

лицо мужа, поняла, что все обошлось.

— Ты сказываишь — зеленай? Колька ж смальства шельма. Ежли што порешит, не мытьем, так катаньем сполнит.

— Настырной, видать. В нашу породу.

— Про породу закинь. Ен от ей далеко.

Акимыч, понурив голову, засопел обиженно.

— Не бычси. Послухай-ка сюды. Поведаю тибе кой-чево. Приехал я на ту вышку, ну, с ходу к

Кольке. Выхаживал. Наладил. Хотел вертатца. А Колька-то и сказывает, мол, останьси на вовси тут.

Акимыч понурил голову.

— Мать! Колька нас навовси к сибе звал, — повернулся к жене лесник.

«Вишь, их зовет и не впервой», — подумал Акимыч.

Марья, повернувшись к мужу, удивленно посмотрела на него.

— Чево, не веришь?

— Мне то ни к чему. Ты завсигда понадобишься ему. А я-то на што? Лишняя обуза, да и только.

— Сказывали, заместо кашевара станишь.

— Дай Бог себя да тебя управить. На людей век не готовила.

— А я ужо согласилси.

— Отец, на што? Чево без тебя делать стану?

— Вместях поедем.

— Экий ты горячий. Насиженный угол покидать на старости. Чаяла, еще хоть зиму ладом пожить. Ты же извечно по тайге блукаешь. Нынче и вовсе худое удумал.

— Ладно. Пошутковал. Не сымемси.

«Я, ежели к Авдотье сын возвернется, раздумывать не стал бы. Так не покличет Колька. Эх, Господи! За какие грехи так тяжко наказать порешил? Ведаю, позови сын старуху, пойдет, не оглянувшись. Хто я ей? Обо мне пекчись, — едина маята. Там ведь, што ни говори, родные. А кому я нужон? Хочь бы смерть меня прибрала в тот же день, как Авдотья покинуть вздумает. Надоело все», — горевал Акимыч.

— Чево нахохлилси, лешак? Ай по девкам скучилси? Поглянь, бороду оттопчишь, сивой. На наш век баб хватит. Не горюнь.

— Забрось пустое. Ноне Кольку повидать хотца. Ты ж про срамное.

— Свидисси. На рычалку посадим и повезем. На том свет клином не сшелси. Гляжу, посоловел ты с чево?

— Ужель не разумеешь? — отвернулся Акимыч.

— Поди, боисси Авдотья к сыну сойдеть?

— И тово тож.

— Мы ж молодайку приглянем. На какую укажишь, ту и сосватаим.

— Могила, кажись, скоро сосватаит.

— Закинь, Акимыч, худое мыслить. Сын придет, погляжусь, а уйти мне с им некуда. Отрезанай ломоть он. Ить молчала все. Невестка и при ем надо мной изгалялась. Всяко было. С ей ли станетца, с другой ли — мине от таво не легше. Боле не хочу с-под рук кусок выглядать. Суха корка, да наша. И попрекать некому. Свел нас Бог, людям не развести. Почитай, тот с нас счастливым станит, хто первым помрет. Остатнему завсегда худче, — заплакала Авдотья.

— Охолонь, старая. Меня утешила, сама изводишься. Мокрить ныне не про што. Не бередь душу. Не мало перенесла. На што тебе на стари было ворошить? Не к добру эдакое, — успокаивал Акимыч.

— Нече, бабка, сырь лить. Ай жисть те не в радость? Протолкла леты в ступе. Надоть стало ране к лешаку притить. Сголубились ба. Детву наплодили б. Не то тужите зазря. Уточное не оборотишь. Не конь. Радуйся тому, што Бог послал на седний день.

— И то верно, — поддержала Марья, — за мужиком оно и худое к добру. Много ль нам, бабам, надобно? Мужик же и дому хозяин, и бабе заступник. Послал ево Господь, радуйся, што подарку.

— А я и радуюсь. По сей час не верю, што подвезло. Ить издохла б под забором, кабы не Акимыч, — всхлипывала Авдотья.

Акимыч подсел поближе к печке. К поющему огню. В глазах его то ли звезды, то ли слезы вспыхивали.

Макарыч, оторвавшись от дум, сопя, под стол полез. Вытащил за горло бутыль рябиновки. Кашлянул.

— А не согнать ли нам тоску едучую чаркой жаркою? Нехай хочь она души наши мужичьи греит. Коль боле обласкать да понять их некому, — предложил Акимычу.

Тот послушно, скрипнув спиной, встал.

— Вино не то люду, всему живому Богом не воспрещено. Куды нам, слабым да грешным, от ево удержатца?

— А и на што?

И вспомнилось Макарычу, как однажды, обходя участок, наткнулся он на оленью свадьбу. Поевшие мухомора, одуревшие от веселья, олени заигрывали с важенками. Обычно осторожные, в тот момент, забыв обо всем, самцы отдались жизни, ее позывам. Взыгравшим в крови вином мухоморным.

Знал Макарыч, что иные считали, будто зверь этот запродал свою волюшку за мочу человечью. Вроде за то, что она в себе соль имела. И ругал лесник охальников последними словами. Да разве той соли на морском берегу мало? А ведь олени там чаще люду бывали. Да только море солью их. не купило. Ни один не остался там жить навсегда. Воду пили. Вместе с солью. Но душу там свою зверью в ней не потопили. Знал Макарыч, в человечьей моче не соль сыскал олень. А неуловимый дух, который пьянил почище, чем мухомор. За тем духом и шел он по следам человечьим. Каждому зверю свою радость судьба отпустила. Свое веселье и похмелье свое. Веселиться оленю не часто приходилось. А похмелье — когда что сослужило. Одного, спящего, пуля подстерегла, другой к важенке своей не вернулся. Вместе с весельем неволю нашел. Из-за того с человеком в одну лямку впрягся.

Вино… Не будь его, не было б потомства у всего земного. Вон и медведь силен, а тож к хмельному слабину имеет. Углядит шельмец, куда лесные пчелы мед носят, и, улучив минуту, упрет колоду с находкой. Пчелы за воровство всего его покусают. Бежит лохматый от них через кусты, бурелом. Мчится так, что пятки к ушам прилипают. А погоня слабеет. Куда им за мишкой-то? А тот упрячет сворованное подальше от собратьев. Чтоб мед перебродил, колоду ту ветками прикроет. Забросает землей. К утайке лишь осенью вернется. Выпьет до дна вино ядреное и тож к медведице в женихи пойдет. По веселью все бабы ягодами кажутся. Пока на зуб не испробуешь. Другой ввек бы на них не смотрел. Да вино медовое взбаламутило. Оженило. Вмиг семейным сделало.

А потом… Хочешь, не хочешь — рой берлогу попросторнее, семейную. А жить в ней или нет, то как судьба положит. Медведицы лишь до поры покладистые. Нагуляет жир за спиной хозяина, потомство, а уж потом и зубы покажет. Что ей до него? Жиру на всю зиму наела. Медведь позаботился. Берлога есть. Самая пора себя хозяйкой в ней почуять. Беда, если хозяин ее старый или увечный окажется. Зимовать ему в шатунах, коли не хватит сил сердешному на вторую избу. Весь-то год от досады сам на себя выть станет. Каждой травинке, муравью закажет, чтоб не женились. Себе зарок даст. Но, испив медовухи, забудет про горький урок.

— Надысь на заимке потеху узрел, — ожил покрасневший от рябиновки Акимыч. — Иду я эдак неторопко, глядь, бурундук винной ягодой балуется. Клюквой, што с-под снегу уцелела. Натрескался ей, бес, и сигает, хвост задрамши, по кочке. Харю-то в грязь отделал чище, чем пропойца. Спьяну не собразимши, на кроншпиля кинулся, што тож ягодой харчился. Тот, недолго помышляя, в темечко бурундука тюкнул. Так и помер рыжий, не отверезев. Зато и кроншпиля лиса уловила, оставила от ево единый клюв убойный. Чем тот бурундука сгубил.

— То-то все от хмельнова проклятущева, — недовольно буркнула Авдотья.

— Ты, коромысло старое, на што вино хаишь? Гво ить попы в церквах за кровь Христову проповедают. Зато от баб, как от блуда, от грязи удерживают. Загранишным попам так и вовсе запрет на баб вышел. Знать, не в вине, а в их грех. А ты хмельное хулишь, оглобля ломаная, прости мине, Господи. Бога не боисси. Поди, натура твоя жидкая не ведаит, какая сила в вине. От таво зряшноенесешь. Разе гожа жисть клясть? Али твой Митька хмельным не баловалси?

— Был грех. Кабы не то, не было б тойпропасти. Не оженился б на этой…

— С вина и доброе сеится. Внуки объявились. Семя зазря не сгинуло, — не выдержал Акимыч.

— Мой Макарыч в нем отказу в жисть не знал. Дурнова от таво не приключилось. Коль мужик с разумом — вино не помеха. А глупому — ни пропить, ни пенять не на што, — тихо вставила Марья…

Акимыч посмотрел на нее с умилением. Уж он- то знал, как много перенесла Марья из-за первого мужика. А уж тот пил без удержу. Без меры. Сколько обид перетерпела баба за то. Слезами горючими умывалась, ан вино не хаяла. Хотя сама капли в рот не брала. Не потому, что не терпела. Не хворала от него. Знала Марья свое место, потому не раз слыхал от нее Акимыч: «Бабе Бог и так не щедро ума отпустил. Чуть побольше курячьего. Так зачем последний в вине топить? Да и на што оно ей? Хмельную ее не то мужик, родные дети не взлюбят. Так уж пускай каждая свой шесток знает».

Макарыч меж тем налил еще по стакану.

— Давай-ка, Акимыч, за Кольку! Нехай ему жисть ни в чем не откажет, — не ожидая согласья, хозяин единым духом выпил и, чмокнув стакан в дно, сказал: — Дай Бог, штоб не последний.

Акимыч, погладив стакан, бережно, до капли выпил рябиновку. Раскрасневшийся, что ягода, блаженно заулыбался, разговорился:

— Когда же это мы с тобой в последний пили?

Макарыч рассмеялся.

— Помнишь, Марыо я у тебя высватал? Тому уж много годов. Боле как-то не приходилось. Не до таво было.

— То верно. Я-то один не могу. Не привык. Авдотья вовсе хмельново не терпит.

— Ну и дура, — рубанул Макарыч. — Моя хочь не выпьит сама, мине завсегда сблазнит. То от простуды уговорит выпить, то с устатку. Для аппетиту тож. То Колька приедет.

— Батюшки! Неужто малец пьет?

— Нешто за шиворот льет? Чево кудахчишь? В том ли беда? Покуда нутро примает, на што си- бе в малой радости отказывать? Здоровья не станит и вспомнить будет нечево. Вино дурнова губит, — вскипятился хозяин.

— Да будет, отец, чево ты зашелся? Неужто больше и поговорить-то вам не о чем? — всплеснула руками Марья.

На время в зимовье все притихли, словно пробуя на вкус слова хозяйки.

— Ежель по уму, то Марья верно сказывает. Но вобче мужику бабий сказ, што дятлу лапти. Едина помеха от их. Хто она, баба-то? Вон, поглянь, Акимыч, в тайге-матушке кое ей место Господь положил? Возьми хочь пчел. И за што ето мужиков трутнями лают? Навроде ба за лень. Хто то ведал? Ужель потомство в свет пустить легко? Да и не единой утехой мужики те живы. Молодь от напасти стерегут. Дом от ворогов сберегають. Бабы разе стануть мужика зазря кормить? Да ить оне вместях с ими, проклятушшими, мед в соты носют. Баб тому делу обучають. Оне ж ето сами не приловчились ба ни в жисть. А слыхал я — навроде пчелы те, што бабы, опосля всево мужиков своих губять. Вот уж удумал кой- то бес окаянство! И не доглядел, што оне, пчелинаи мужики, отдав семя, мрут сами. Без душегубства. Как отметавшая горбуша. Дала жисть другим и будя. Поди, про пчел дурную байку злая баба удумала. Сама-то, никак, до стари в девках пробыла. На мужичий род эдакий срам напустила. А што она такое, баба? Да ишо без мужика? Та ж пчела сгинит, отдав жало, и от ворогов дом не оборонит. Жало-то она без проку пущаит. Абы куда. А ежель ба мужик эдак жа семя раскидывал? Што сделалось ба? То-то.

— Оно и верно. Вот шел я по участку, глядь — медведицы промеж собой подрались. Ну точно бабы! Вцепились друг дружке в шерсть и таскают одна другую. Все ухи порваны. Лохма клочьями летят. Вой до небеси. А за што? Да за мужика подрались. С одной ен жил, потом кинул. Не с добра, видать. Молодшую сыскал. Прежняя сустрела, спробовала мужичью заботу с ево стребовать, заботу об потомстве возвернуть. Молодуха-то и взвилась. Покуда бабы дрались, медвежата-то из берлоги и утекнули. На оказию нарвались. В сеть запутались, кою мужики в реке поставили, чуть не захлебнулись… Тонуть стали. Кабы не отец — не бегали б они нынче по тайге.

— Ети шалапуги завсегда такия. Бабы… Надысь видел, медведь матуху тузил люто. Дите прижала в берлоге. Совсем малое. Мужик с горя на всю тайгу кричал. Видать, первенца сгубила.

— Давай за мужиков! Всех, какие носют штаны и не носют, — предложил Акимыч.

Марья подала мужу бутыль, потрепала по плечу. Улыбнулась Акимычу.

— Ты, мать, не примай на сибе сказанное. Ты у мине лучче всех. Што белка. Та сама умная серед зверьих баб. Рознь лишь, што тайги она не боитца да от мужа свово на шаг не отойдеть. И ево от сибе не пустить. Голубить всю жисть, — смеялся Макарыч.

После третьей чарки на душе у них потеплело. Растаяли обиды, горечь от прожитого. Разогнулись, расправились плечи, а глаза хотели видеть лишь доброе. А язык-то, язык, что незаузданная лошадь… Вдруг возьмет да и приоткроет частицу души мужичьей, по-детски бесхитростной, что запуталась в буреломе добрым растерявшимся медведем. Уж кто только не пытался наступить ему, большому, на лапы. Он отмахивался незло. А выводили из себя — плохо приходилось обидчикам. Так и эти двое. Ни с чего, казалось бы… ан нет. Воспоминания у каждого свои, нахлынули — не отогнать.

— Я кады на каторгу упекси, помышлял сибе в дороге порешить. Да как такое справить, ежли от железа живова места на теле не оставили. Иду, бывалоче, а цепи на ногах дзинь, дзинь, ровно колокола малый отпевают. С макушки пот, от пяток холод бежит. Нутро — будто заяц в силке подкидышем плачетца. И только я руку к зубам, штоб вены порвать, конвойный бабах над головой! Знать, не судьба была без времени сгинуть, — умолк Макарыч.

— Мне, напротив твоево, легше довелось. На каторге помене был. Да только судьбина не жаловала тож. На всем крест ставила. Самово во зло живым оставила. Бывало, кажной белке в тайге, кажной зверушке завидовал. Ить всяка тварь божия парой живеть. С радостями. Я ж кончины своей всю жисть вымаливал у Бога. Ен не сжалился. Сделал с меня колоду неживую. Лишь душа чуть теплится. Остатнее давненько на том свете. На што я вживе, сам таво не ведаю. Навроде бы кнутом не секли. Кусок хлеба завсегда имел. Крыша над головой своя — не в долг взятая. А все чево-то не хватает, — жаловался Акимыч.

И Макарычу припомнилось, как однажды увидел его возвращавшимся с обхода. Руки Акимыча. потемневшие от горя, тогда бережно прижимали к голой груди шевелившийся комок в телогрейке. Грели его своим угасающим теплом. Будто силились отдать ему самого себя. А пальцы лихорадило. Они плакали. И хотя глаза смеялись от радости: ведь вот нашел Акимыч отраду себе — сиротку олененка, будет с кем время коротать. Пусть и зверье, а все ж дите, есть о ком печься. Сердце старика в тоске зашлось. Сколько тепла отцовского нерастраченного сохранилось в нем! Сколько заботы! Вон ведь со зверушкой малой по-человечьи говорил. Будто тот понял бы. Даже баюкал. Как дите свое кровное. И уж на что язык Макарыча был с перцем, тут отвернулся. Слова застыли. Не радость — горе старика в лицо увидел. В руках,ногах, что босые, с вывертом торопко к избе спешили. Холодной, одинокой, как могила.

Там они лежанку олененку смастерили. У печи. Теплую. Мягкую. И Макарыч вспомнил слышанную когда-то колыбельную. Отчасти чтоб Акимыча встряхнуть, заодно свою тоску сродни этой забыть. Он пел зверушке:

Спи, мой котик, мой коток,

Сизокрылый голубок. Я сидю и тут пою

— Баю, баюшки, баю.

Спи, тибе грызеть блоха и доводить до греха.

И зачем святитель Бог Создаеть на свете блох?

Не дите, а урагант, Настоящий медный крант.

И откуда што бирет, Ровно твой водопровод.

— На што дите срамишь? — засмеялся Акимыч.

Но Макарыч только вошел во вкус:

Не дите, а просто грех.

Что ты ножки тянешь вверх?

Ай на сердце припекло?

Опять на пол потекло…

— Креста на те нет! — хватался за живот хозяин.

Папка твой в тюрьме сидить,

Мамка с чужим дядьком спить,

Етот дядька обещал

Купить мамке матерьял.

Он обманить мать твою.

Баю, баюшки, баю…

Но олененок, не дослушав последнее, задышал часто, обиженно. Того гляди, расплачется.

— Тише ты, — попросил хозяин Макарыча.

— Ишь, заноза! Обиделси, рогоносиц! На то людская детва смеялась. А ен, гад, зад свой непутный мине показал. Гляко на ево! Краля!

Но, увидев в глазах олененка настоящие слезы, у молк. Такое видел впервые. Истолковал по-своему. Олененок же просто вспомнил мать, убитую человеком.

Акимыч, глянув на Макарыча. свое вспомнил. Уткнулся бородой в изболевшие ладони. Глаза закрыл. Пытался отогнать виденья того дня. Но они оказались настырнее.

Макарыч тогда хворал. Лежал на лавке потный, желтый, словно трава отжившая. Даже навстречу Акимычу едва встал и снова на лавку упал. А снаружи весна лопотала. Неприбранной девкой в каждую речушку и лужу заглядывала. Прихорашивалась. Она-то и надломила поясницу и сердце Макарыча. Съела смех с губ, вместо него стон оставила.

Долго выхаживала Марья мужа. Спину натирала снадобьями. Но не легчало. Взялся Акимыч. Сердце выходил. Потом и поясницу. А на Макарыча новая лихоманка свалилась. Заложила нос, виски, будто простреливает кто. Ни вздохнуть, ни выдохнуть. Нажевал тогда Акимыч чеснока, жевки в тряпочки свернул и Макарычу в нос вкрутил. Чтоб дух чесночный простуду вышиб.

Марья, глянув на такое, из избы метнулась. Еще бы! Ни при какой хворобе мужик ее слезу не пустил. А тут ручьями хлынули. Лоб вспотел. Видела: словно дите малое, ногами засучил хозяин, забранился на Акимыча. Грозился ему уши на задницу пересадить. А тот знай свое: жевки подальше в нос пихает. Макарыч попытался вырвать их из ноздрей, но не смог. Когда же его чох одолел, они сами пулями вылетели. Но Акимыч раньше их выскочил из избы. Дал хозяину охолонуть. Из зимовья услышал:

— Пень бездушнай! Чуть душу не выпустил!

Ужо погоди! Я те припомню эта окаянства, суслик лысай! Не спушшу надругания!

С того дня до осени обиду таил. И как-то наведался в гости к Акимычу. У того, будто на грех, грудь к холодам ломило. Макарыч положил его животом вниз. Что-то на спину стал класть, сказывая, что лекарство у аптекарки себе купил. Горчишниками прозывается. Навроде бы они грудь прогреют лучше, чем в бане. Облепил он ими Акимыча от шеи до пяток. А потом спросил перца красного, стручкового. Мол, посыпать сверху надобно. Тот на мешок указал. Макарыч отрезал кончик у стручка покрупней. Пошебуршал им. И только тут понял Акимыч, что это расплата за чеснок.

Лежать стало невозможно. Нутро зашлось от жару. Пекло всюду. Но особенно в срамном. Подскочил Акимыч телешом и, пугая зверье худой наготой, к ключу рысью побежал. Влез в него по гордо. Рот раскрыл. Надышаться не может. Из заду стручок перечный выволок. Какой Макарыч вставил. И впервые обалделое от удивления воронье и сойки разнесли лесному зверью, на какое чернословие способен Акимыч. Правда, лечение это помогло. Одыбался старик, но не благодарил. Язык не повернулся, как и у Макарыча в свое время.

Обиды прошли. Забылись. Будто их и не было. Не раз после того виделись. Тянуло друг к другу, хотя бы ненадолго. Просто молча посидеть. Покурить рядом на обомшелом бревне.

Однажды до того досиделись, что олень их за своих собратьев принял. Подошел почти вплотную. Шумно вдохнул. И, поняв ошибку, в тайгу скокнул, в темноту.

Не видел тогда Акимыч лица Макарыча. Да и пи к чему было. И голос его был ровным. Но вот сказанное… Оно поныне помнится.

— Мине от судьбины своей ничево не надо. Одново я не вымолю у Бога — сына. Свово ба, кровново. Ить ни разу не привелось мине счастье этакое иметь. Ево ничем не куплю, да и не вымолю. Ныне стар. Слыхал, лишь великим грешникам в потомстве запрет от судьбы выходит, а души их по смерти в ведмедей-шатунов вселяютца. Каких люди особливо выслеживают. Знать, моя планида горше полынной. И околеть по-человечьи не доведетца.

— Колька тебя не оставит, — попытался успокоить Акимыч.

— Што Колька? Вырастет, как тот пестун. До времени пока нужон — наведаитца. А там свои заботы одолеют. Ни до мине будить.

— Ноне оне все так-то.

Макарыч молчал. С хрустом переломил в пальцах ветку. Акимычу показалось, что в этот момент он обмяк, осел, словно почуял беду. Он не ершился, как обычно. Тихой грустью окутывал головы стариков седой табачный дым. В избе совсем стемнело. Марья зажгла свечу. Пучок огня выхватил лицо Макарыча. Тихое, задумчивое. Где, по каким тропкам бродила его память? Куда затянули воспоминания? Попробуй, угадай. Но лучше не заглядывать. Они и впрямь увели человека далеко от зимовья. От тех, с кем сейчас находился он. Горькая, горькая память! От людей можно схоронить ее, запрятать поглубже. Но от себя куда ее денешь? Она клюет больно, порой в самый неподходящий момент. Да так, что не увернешься. Все нутро наизнанку выкрутит. И снова вспомнится тот день.

Лес в тайге каторжники валили до ночи. Зимой-то как ни худо, лишь мороз да снег помеху чинил. Летом же комарье живьем сожрать норовило. Спасу от него не было. На буреломах да завалах много рук и ног, жизней человеческих сломано. Не счесть. Сказывалась и сырость, что пропитала каторжный люд до костей. Глотка свежего воздуха не сыскать. Немало тут от чахотки слегло. Устанет кто на повале, конвой до смерти забьет.

И был среди каторжников парнишка. Вовсе зеленый. За смуту среди студентов сосланный. Его гоже лес валить заставили. А кому там валить? Силенок-то — что у жеребенка-однодневки. К тому же в дороге на этапе с голоду совсем здоровье надорвал. Один нос на лице и уцелел. Остальное все по- высохло. А лет ему совсем немного. И заступиться- то перед конвойщиками за него некому. Ни в какую компанию его не брали. Воры да убийцы ему самому не по душе пришлись. Грамотеи-книжники не верили почему-то. Так и жил неприкаянно. Тут же болезнь привязалась. Чахотка. Совсем бы его набили, заклевали надзиратели. Да только однажды услыхал Макарыч, как тот в ночи бредил:

— Танюша! Ты не жди больше меня! Не ругай,что так получилось. Ты хорошая, добрая, прости меня! Я любил! Слышишь! Хоть теперь об этом скажу! Но ты не жди! Я не вернусь. Плохо мне!

Макарыч подошел к нему. Парень спал. Потный, горячий, он еще что-то шептал. А руки судорожно бродили по нарам, по одеялу.

— Эх, смутьян с тибе, што с барбоски дьякон. Нешто постарше не сыскалось? К чему эдак-то из-

водисси? И девка иде-то по тибе маетца. Небось поцеловать ее не насмелилси? А на смуту порешилси! Птенец неперай, — ворчал Макарыч.

А на другой день словил щенка от овчарки. Втай голову скрутил. В жестянку жир стопил. Стал того парня выхаживать. Конвой же, дознавшись, куда щенок подевался, начальству доложил. И вышла им обоим тут же на повале виселица.

Петли уже на шеи накинули. Поп отходную прочел. С белым светом Макарыч распростился. Виселица — не дыба. Столь мук не примешь. Нопомирать не хотелось. Да, знать, судьба… На головы уже мешки напялили. Чтоб легче отходить было. Вот-вот ящик из-под ног полетит. Но что это? Кто так заполошенно орет? Бегом к виселицам мчится…

Вовремя почта подоспела. Парню тому по царскому указу помилование вышло. Отпущение с каторги. Мать его — графиня, при царском дворе состояла. Это и помогло. Но конвойный, обмишурясь, содрал мешок с Макарыча. Второй раз его надевать не полагалось. Парня тут же с виселицы сняли. Кто-то уже успел у него ящик из-под ног выбить. Отходили. Но Макарыч не признал его. Тот стал совсем седой. Перед отъездом он подошел, долго смотрел на Макарыча. Будто забыл сказать что-то напоследок, а может, и вовсе говорить разучился.

— Ты беги давай, покуда чево не передумали. Выскакивай на волюшку. Знаю, што просказать хотел. Чай, на одном кресте висели. Одной веревкой путаны. Так ты не мешкай. Не пытай судьбу, — хотел развернуть парня Макарыч.

Но тот вдруг кинулся к нему. Зарылся в его бороду и, неожиданно отпрянув, сказал:

— Я о вас маменьке рассказывать стану. Всю жизнь за ваше здоровье молиться буду.

Они больше не увиделись. Но, верно, тот гимназист и правду сказал. Сколько раз смерть караулила Макарыча, ледяными пальцами горло стискивала. И, не осиливая, отпускала. Точно заговоренного. И снова жил человек. Радовался малому. Л била жизнь — не сетовал. За болячки, как за науку, судьбу благодарил. Мудрее становился.

Бывало, по весне идет по участку, глянет на оттаявшую живность, на муравьев, что березовым соком балуются, словно мужики пивом, и душа веселее взыграет. Точно не букашки малые, а сам он хватил добрую кружку хмельного. Начнет вокруг березы комаринского отплясывать, сам себе напевать. Или барыню. А любопытные бурундуки, усевшись на ветках повыше, слышали, как бородатый лесник высоко закидывал ноги, гудел:

А барыня с перебору

Ночевала под забором.

Ее солнце припекло,

— У ей сало потекло…

Бурундуки посвистывали в такт. Крутились на котках. Тоже плясали, задирая хвосты повыше. Много лет они единственными были свидетелями одинокой жизни Макарыча. Горе, неудачи давно перестали удивлять его. От того острее радость чувствовал. Воспринимал, как подарок.

…Стыли за окнами зимовья звезды. Они, как искры от костра, горели во тьме. Акимыч смотрел па них, словно вернулся в прошлое, на много лет назад. На пороге избы сидели они тогда с Василинкой ночью. Радовались. Скоро сын должен был объявиться. Имечко придумывали. Самую яркую звезду в крестные звали. Пытались по звездам угадать судьбу малыша. А они в тот год блескучие да лупастые уродились. Доброе пророчили. Всем троим. И поверил им Акимыч, как себе самому. Думал, в них души есть, может статься, святые, праведные. Ан одурачили они, холодные, мужика. С тех пор за рысьи глаза принимал их. И не верил. Находясь ночью в тайге, выискивал темный клочок неба и, глядя на него, молился Богу. Считал, что так лучше.

— А и чево мы што тараканы варенаи? Пошто носом стол колупаишь, бестия плешатая? Давай ишо! За то, штоб тайга нас поболе любила. Не шельмовала б! Штоб при кончине нашей костям приют дала, — поднял чарку Макарыч.

— Ох, Господи! И куды столь хмелю в их влазить? Сдуреть можно, — вздохнула Авдотья.

— А ты наше не считай. Не то на печку посажу и до смертушки не выпушшу. В зубах да в требухе своей проверошников опосля каторги не видывал. Считанное завсегда утробу сушит. Дозволь эдакое бабе, враз жисть не мила станить. По мне, я ба лучче зубья пересчитал такой сове.

— Да хватит. Что ты! Порешили же выпить. Ну и давай! Кой нонче с Авдотьи спрос? На старости ум весь высох. Што на дите, то и на ее — грешно браниться.

— Ладно! — Макарыч перекинул рябиновку, набрал грибов на вилку и, крякнув от притока тепла, погладил себя по груди: — Ну, теперича жить можно. До пяток пробрала, — хохотнул на всю избу.

— Добрая настойка! Опосля такой про смертушку грешно думать, — поддержал Акимыч.

— Помнишь, как я тебя муравьиным спиртом лечил? — спросил Акимыч хозяина.

— То как жа! Помню! Штоб те хорек в миску влез, — ругнулся Макарыч.

А было так. Отказали как-то у Макарыча ноги. Вконец слушаться перестали. Он в то время у Акимыча гостевал. Тот и порешил выходить. Набрал мурашей в банку, залил их спиртом, а через три дня решил натереть настоем ноги Макарыча. С букашками все сглотнул. Может, оно б и обошлось. Не скажи Акимыч, что в банке было.

Не ходили ноги, а тут сами Макарыча из избы вынесли. До зеленых огней в глазах мурашами на завалинку плевался. До того долечился, что в избу по-мурашьи, на четвереньках вполз.

— Хто ж те повинен? — не выдержал Акимыч. — Дли спирту мало было? Поди, завсегда хватало.

— Нешто такое добро на мослы изводить дозволительно?

— Для здоровья ж.

— Здоровье с нутра лечут. А ты удумалэдакуюпакость! Отраду мужичью спохабил. Голова твоя гнилая. Сколь спирту сгубил!

— Ить добра хотел!

— А на што извел? — сокрушался, вздыхал и не мог забыть подвоха Макарыч.

Марья с Авдотьей, не знавшие, в чем дело, переглядывались. Макарыч с Акимычем решили выйти покурить. Бабы хотели отговорить. Но куда гам! Шагнули за порог и исчезли в темноте.

— Ты, Марья, на што свому потакаишь? Ишь, как пьет он у тибе! Без меры! Так и окочуритца мотет. Попридержи ево. Ить не молодший.

— То, Авдотья, закинь. Мне советовать не надо. Мой мужик и сам ведает, когда сколько выпить. Подсказок и оговоров не любим. Так уж ты сделай милость, не лезь в наши дела.

— Вот эдак-то все говорят. Словно худова пожелала кому.

— Не дай Бог мой такое добро услышит, — оборвала ее Марья.

Женщины умолкли. Авдотья подошла к иконам помолиться на сон. Марья вязала носки Макарычу. Чутко прислушивалась к звукам за зимовьем.

Макарыч с Акимычем ушли подальше от избы. Чтоб бабы скоро не сыскали. Сели на прогретое бревно. Закурили.

— Колька-то когда наведаться обещалси?

— Не сказывал.

Макарыч смотрел на тайгу. С виду в ней каждый пень, каждый затес на дереве знаком. А вот ночью, поди, угадай. В душе ее темной не просто разобраться. Хотя и говорят всякие ученые — бездушная, мол, она. В Колькиной — он и подавно не пытался разобраться. С виду в парне все знакомо. Каждую царапину на нем знал. Но этого оказалось мало. Ведь вон на участке своем за все годы скольким деревьям жизнь дал. Вроде за детей считал. Ан нет-нет да и они характер свой выкажут.

Недавно пихту вылечил. Совсем было сгибла. Сухоть нутро одолела. Заяц поглодал ствол. Но живица вылечила. Макарыч замазал ею каждую трещину на стволе. Рубахой перевязал. Пихта и ожила. Заулыбалась Макарычу. Ветками-рукамик себе манила. Совсем по-детски. Как к дружку своему тянулась. Плечи, лицо лесника гладила. Словно и впрямь девка любящая. Прикоснется к стволу подружки, а он трепещет, дышит часто. Того и гляди, макушку свою кудлатую к Макарычевой голове приклонит. И шепнет ему что-то теплое, душевное.

А березки… Сколько их ветром из земли выкручивало! Случалось, после бурь не одну от кончины спасал; корни, что жилы, торчали во все стороны. Помощи просили. А головушка вздрагивала, землю, тлен почуяв. Поднимал лесник дерево, каждый корешок прятал в землю. Уютно, надежно. И, погладив белотелую, говорил:

— Живи, девонька, во здравие свое, а мине в радость.

Никогда эти деревья Макарыча не подводили. ()т дождя, стужи как верного друга укрывали. Всю ночь сон его берегли. Попробуй пойми, кто тогда от лесника погибель отвел? Кто спас его жизнь? Дерево спасенное или судьба…

Возвращался Макарыч с обхода усталый. Ноги не могли идти дальше. А до зимовья еще столько идти. Лег под березу головой к стволу. Слышит, а он скрипит. Гонит его вроде. Отталкивает Макарыч, плотнее к дереву прижался. Уходить не хотелось, устал. Вскоре сон его сморил. Сколько спал — не идет. Проснулся от удара. Глянул, а около него сук обломанный. Подскочил, и вовремя. На ветке рысь на прыжок приготовилась. Глаза-свечки позеленелые. Пальнул в них лесник, и дерево, от звери освободившись, вздохнуло. Засмеялось, что-то шепотом леснику рассказывая. Но Макарыч уже не мог уснуть. Побрел домой в ночи.

Деревья… Они — как люди. Злое не прощают. Доброе — век помнят. Что получат, то взамен отдадут. Хотя не всегда так случалось. Вроде Кольке худого не причинил. А тот его в тайге бросил. Почти при кончине. За что так-то? Деревья не кровные, а души их добрее человечьей оказались.

Не раз Кольку от смерти неминуемой спасал, а он все позабыл.

Нет, леснику ничего не надо: ни благодарности, ни памяти. К чему все это? Лишь иногда, вспомнив, взгрустнет. И зачем у парня душа такая мертвая, как могильный мох на пне? Ведь вот и на буровую ту неспроста зовет. Не потому, что не может он без Макарыча — скучает. Подсказчик ему нужен. Чтоб завсегда под рукой был, как сморкалка. От этих мыслей на душе и вовсе скверно стало.

Тайга спала. Замолкли писки, крики зверушек. Даже листья, трава поутихли. Все замерло.

Можа, на лавку пора, до свету уж близко, позвал Акимыч. — Бабы там заждались, поди. Кабы не они, ишо посумерничать могли ба, недовольно буркнул Макарыч.

В сенцах потревоженно пискнул бурундук. И, повозившись немного, уснул. Макарыча он не боялся.

Утром Авдотья начала уговаривать Акимыча домой собираться. Жалилась, что соскучилась по своему углу. И так, мол, загостевались, пора и честь знать. Но старик молчал. Он задумал свое. Хотелось ему Кольку повидать. Да так припекло, аж свет опостылел. Авдотье решил не говорить. Дождаться внука у Макарыча. Знал: здесь он не помеха. Может жить, сколько захочет. Но бабка покоя не давала. Макарыч не выдержал:

— Ты помене мужику ба вылась. Чевоторописси? Ай не приветили вас, либо забидел чем? Кое и сказал не то, сама повинна, не обессудь. Но дом мой не забижай. Кровом не гнушайси. Не часто видимси. А жисть наша заячьева хвоста короче осталась. Так ты, Авдотья, погоди. Ни ерепеньси. Поспеишь уехать-то, поспеишь.

— Еще насидимся в своем логове. Поди, и там тибе не станет сладко. Побудь в людях. Ить они, што ни скажи, едины друга наши.

— Ох, Акимыч, и погодила б. Да не ведаю набеду ли, на радость ли домой шибко тянет. Чую — ворочатца надоть скореича.

Акимыч призадумался, хотел за сапогами потянуться, но тут Макарыч встрял:

— Будя егозить. Нешто баба дельное скажить? Она любова ангела с путя собьет. Разе то по уму. Не слухай. Гостюй сибе.

Прошли еще три дня. Кольки не было. И уж совсем загрустил Акимыч. Надумал домой возвращаться. Но заслышал гул сатанинской гуделки. Старик на крыльцо вышел. Ведь в ее нутре беспременно Колька едет! А потому крестил старик дорогу, по которой должна была вот-вот проехать бесовская выдумка. Страшная, как Божий суд. Старик и не замечал, что выскочил он босиком, в одной исподней рубахе.

А шум вездехода все ближе, ближе. Уже слышно, как ломает он железными лапами пеньки, разбрызгивая, сминая кочки, деревца.

Старик, оглаживая бороду, смотрел через зеленую завесу листвы. Сердце его ухало и подпрыгивало. И все же вездеход показался неожиданно. Он ехал куда медленнее, чем прежде. Акимыч насторожился. Подался вперед. Отчего-то руки повисли по бокам веревками.

Машина остановилась около порога. Фыркнула, выплюнув из зада черный клуб дыма. Старик закрыл нос, рот. В горле — будто комок застрял. Если бы не желание увидеть Кольку, послал бы железную сатану в пекло и в дом ушел. Тут же удержался. Сказав себе, что эта штука, видать, и не на такие пакости горазда.

Из нее, как из прорвы, люд полез.

— Привет, дед! И ты тут? — схватил его за плечи Колька.

— Тибе дожидался, — залепетал, заплакал от радости старик.

— А почему в рубахе-то?

— Заслышал тибя, в чем был, в том и выскочил. Уж ты не прогневись.

— Макарыч дома?

— Где ж ему деться?

—Ну, пошли в избу! — И, нагнувшись к Акимычу, шепнул: — В институт меня посылают. Во, дед!

— Куды? — не понял Акимыч.

Колька махнул рукой, потащил его в избу и ввалился в зимовье с грохотом.

— О! Вся родня в сборе, — подошел он к Макарычу.

— Ну здорово, здорово, блукащий, — засмеялся тот.

— Я, отец, ненадолго. Понимаешь, мне надо сегодня обязательно улетать.

— На кой ляд?

— В институт меня направляют учиться. На материк. От конторы нашей.

— Вонашто!

— А чево такое? Куды-то он ехать настропалился? — не выдержал Акимыч.

— В высшую науку.

— Ай мало ему одной?

— Да что ты, дед, понимаешь? Институт не техникум.

— Мало в одной мозги растряс, ноне и пововсе дураком сделаться порешил?

— То не помеха. Нехай едит. Глядишь, опосля жить легше нашево будит. Мы добра не видели, пусть хочь ен в сладость поживет. За свое и наше.

— Не дельно научаешь. Ему дай волю, не худче отца в той науке святое позабудет.

— Ево воля. Глядишь, человеком сделаитца. Мине добром помянит.

— Горб им, нонешним, ломать неохота. Вот и лезут, кто в науку, кто в начальники.

— Я, дед, никуда не лезу, ни на чей горб.

— Ты прикуси язык, покудова я говорю, — вскипел Акимыч. — Думал, с тебя прок выйдет. Ты ж заместо дела дурью тешисси. В науку? Зачем тебе это? Штоб хребет не ломать? Совести в вас нонче мене, чем тепла от снега. И ты, козел безрогай, на ево сказ попался, ровно рыба в мордуху. Аль подвоху не чуешь? — ругал Акимыч Макарыча.

Колька меж тем ел борщ, который ему подала Марья.

— Закинь сумленье. Ить слыхал, не сам едить, послали. Неспроста. Толк увидели в Кольке.

— Я б не супротив, штоб он начальником сделался, да своего идола помню. Так же начал.

— Будя мине учить. И свово тут не вспоминай.Не в избе находисси. Нешто у мине про всякое мовить дозволительно?

— Знаешь, дед, столько я тебя не знал, атеперьи вовсе знать не захочу, — бросил Колька.

Акимыч не поверил услышанному. Он повернулся к парню, хотел что-то спросить. И не смог. Рот повело на бок. В глазах дождь — откуда он взялся? Вон как взмок Акимыч. Не знал, куда идти. Некому помочь, обогреть. Может, это и есть смерть? Какая же она скорая. И проститься ни с кем не дозволила. Хотя с кем? Колька-то, Колька… Акимыч уже ничего не слышал, не чувствовал.

Колька собрался вскоре. Наспех попрощался с Макарычем, с Марьей. И, будто не заметив Авдотьи, к двери пошел.

— Коля! Как же ты? За што? А бабка,Акимыч? Разве по-человечьи? — всхлипнула Марья.

Парень мялся в нерешительности.

— Кровь в тебе от деда. Не можно так идти, не простившись…

Но дверь под плечом подалась на крыльцо. С плачем захлопнулась. И тут же, словно только и ожидая этого, гукнул на всю тайгу вездеход. Помчался, унося в себе Кольку прочь от зимовья.

Макарыч выскочил наружу, но поздно.

— Колька! Колька!

Голос лесника заглушал рев вездехода. Перезвон башмаков смеялся над зовущими руками Макарыча. Над его голосом. Лесник кинулся было догонять. Да куда там! Хотя и хотел узнать — надолго ли едет?

— Навсе-г-гда, навсе-г-гда, — лопотал вездеход.

Макарыч погрозил ему вслед костлявым кулаком. Долго слушал, как замирал вдали рокот машины.

Акимыч пришел в себя не скоро. Паралич… Это враз Макарыч понял. Растирал своего друга, смекнув: не скоро тот поправится. Упросил баб не голосить. Иначе, мол, в гроб сгоните без времени. Те потом помогать взялись Макарычу. Припарки делали, компрессы ставили. Растирали ноги, руки Акимыча. Потому, когда тот помаленьку вставать начал, радовались, как празднику. О случившемся не вспоминали. Даже меж собой. Про Кольку не говорили. Будто его и не было.

Прошел месяц, второй. Писем от парня не было. Акимыч за это время совсем на ноги встал. Но хозяин не хотел его отпускать. Все уговаривал погодить. Бывало, и на хитрости пускался, чтоб удержать. Так однажды на обход с собой зазвал. Привел к березкам-подружкам своим.

Стояла осень. И поседевшие березы походили па пригорюнившихся седых девчонок: не дожив до старости, зачуяли они скорую смерть. Вон и ветки их не кудрявятся. Стволы тонкие потемневшие сморщились. В глазах скорбь по короткой весне. Макарыч смотрел на них. Грустил. Как напомнили эти березы ему свою молодость! Ведь тоже почти дитем поседел. А смерть его давно не пугала. Он был давно готов к ней. Вспомнился и тот смутьян-студент. Снятый с виселицы. Белый, он тоже походил на березы. Где-то он теперь? Живой ли?

А деревья наклонялись друг к другу, о чем-то перешептывались.

— Занедужили, мои девоньки. Закручинились. Нона как жалютца. Будто перед погибелью. Холода боятца. Эх, сердешный. Хто ево любить? Ен ить человеков сколь погробил. Оне ить слабей вашева, — говорил Макарыч, заворачивая в тряпки стволы деревьев.

Акимыч смотрел на Макарыча, молчал.

«Вот ведь оказия. С виду — супостат окаянный. И норов в ем неукротимай. Да и карахтер — не приведи Бог. В середке, коль копнуть, душа —

ровно у медвежонка, што ключ таежный. Чистая, нетронутая. И приласкать, и боль исцелить сможет. И согреть. Вот только пойми, иде в нем эта душа берется, откудова начинается? Сколь годов знаемся, а того не ведаю», — подумал Акимыч.

Во саду ли мине дули,

в огороде палкой… —

донеслось вдруг до старика. Он оглянулся. Макарыч развел костерок. Сжигал в нем опавшую листву. Приводил в порядок березник. Акимыч знал: Макарыч у огня не любил грустить. Вон и теперь бежал к костру, не то пел, не то бормотал:

Цыпленок жаренай,

Цыпленок паренай,

Цыпленок тожеть хочить жить.

Ево поймали, арестовали,

Велели пашпорт предъявить…

— Нешто в цыплятах документ водился когда? — рассмеялся Акимыч.

— Не ведаю, то я слыхал эдакое. Вот и сам, — смутился Макарыч. — Ту байку в Омске слыхал. Ишел с нами по этапу цыган. Сушший прошшелыга. Зенки с мой кулак. А брехать наловчилси, пес, — Макарыч даже головой крутнул, — и воровать умел. Но, видать, не шибко, потому как словили. Дак умудрилси ж тот прохвост у конвойнаво курицу спереть. Прямо гатоваю. Мине даеть, сам хохочить. Ешь, мол, Макарович, ить тех курок следом за нами по этапу гонють. От таво оне такия дохлый. И похваляитца, сучий сын. Кабы, мол, ране мы сустрелись, ен цыплятами «табака» накормил ба. Я-то такова не едал. Стал распрошать, чево ето. Ен и брешить, мол, курки такия есть, по-особливому, по-загранишнаму сготовленаи. Но стегали нас за их по-своему. Шкуру чишше, чем с тех кур, сдирали. А тот цыган мине сказывал, вроде и не за курицу нас секли. А за кости, пггоб прятать их умели. Так вот ен и пел песни про цыплят.

— Живой хочь ен ноне?

— Хто ево ведаит, — нахмурился Макарыч.

Он мокрой глиной обмазывал стволы берез,чтобы жуки их не поточили.

Березы… Загрустил под ними и Акимыч. Сам не шал, с чего это нашло на него. Грусть березовая — под стать стариковской. То прожитое вспомнится, у ходящее, то упущенное, не отведанное. В них и слабость, и мудрость, как в тайге тропки переплелись. И бабий грех неприкрытый, и девичий стыд бледнеют. Вон и потомство у них гольное, робкое. Нее под юбки норовит упрятаться от насмешливых, хмурых, злых пересудниц — пихт. Потому-то на своем участке, не хуже Макарыча, прежде всего березы оберегал. Холил, сколько сил было. И любил их больше других.

— А ну, давай сюды, лешак плешатай, — позвалнеожиданно Макарыч.

Он уже вскипятил чай и теперь, выхаживая у костра косолапо, поглаживал занемелую спину.

— Вона я чево спер! Цельную, непочатаю,штодевку нецелованную, — вытащил он из-за пазухи бутылку рябиновки, — не то твоя раскудахталась ба. В тайгу не пустила ба. Мол, до дому опосля не доберетесь.

Акимыч веселее посеменил к костру.

День угасал. Румяное уставшее солнце легло отдохнуть за сопки. В его догорающем свете вспыхнули полысевшие макушки деревьев, уцелевшие листья брызнули живой радугой. Пахнуло сыростью и тленом. Только ели да пихты, как старые девы, оставались холодными и мрачными.

— А как ты мерекаишь, Колька совсем отрекся от меня? Или сорвалось в злобе?

— Отыдеть. Охолонет. Мал ишо нас судить. Куды денетца. Ежель наука впрок пойдеть, человеком в ей должон исделатца.

— Мой дак захребетником уродился. А ить яблоко от яблоньки далеко не укатится.

— То как знать? В моем роду шелапут навроде мине тож не водилось. От тибе и яблоньки! Поди, узнай ноне, в каво Колька уродилси?

— Малый ко мне и без таво не шибко приветным был. Ноне и подавно разобиделся.

— На одном обидчивом я дрова вожу. Велика досада от деда выслухать хочь и горькое. Ты не печальси. Обломаим, коли доживем.

— Оно все ж кровь-то должна позвать?

— Коли б кровь в ем была, а то так, моча единая, — сплюнул Макарыч, вспомнив Колькин отъезд.

Не желая больше говорить о нем, он пошел за дровами подживить костер. Собирая сушняк, сопел, молча ругал Кольку за все враз.

«Лиходей лопоухай! Деда забидил ни про што. Чуть до смертушки не извел. Мине весточки не шлеть, змей бездушнай. Штоб те синим огнем гореть! Позабывал все, злыдень. То на вышку звал заместо отца, ноне от всех скопом отказалси, бестия бродяжная! Крапивой ба стрекучей проучить ба тибе надо, да ить вон с версту вымахал, супостат. Нешто с такова портки ноне стянешь? Телом мужик — умом глупей зайчонка малова. Хочь ба пару словечек, поганец, прислал. Утешил. Дак нет. Гордыня одолела».

Но тешил себя лесник тем, что, может, приедет Колька зимой на несколько деньков. Как из техникума. На дорогу послать есть что. От жалованья заначник немалый вырос. В высшей-то науке, верно, много надо. И рубахи почище, и штаны про запас. «Харчи стребуютца справный. Не то што в зимовье у них. А может, у Кольки и пожевать нечего? Сидить, портки подвязамши, а живот к спине прирос. Смотрит, как другие едять. На голодную утробу какая наука полезить? Ишо заболеить, али н вовсе кончитца, — досадовал Макарыч. — А ежели и впрям боле не пропищит? Не схочит объявитца. Так, поди, и станит голодовать по дури. Как жа тут быть?» — не замечая, что говорит вслух, обратился Макарыч к горбатому стланику, перед которым безмолвно стоял.

— Кар-р-р, кар-р-р, — услышал он в ответ.

— Ох! Штоб те сук в пасть проклятую, падаль- ник! Не с тобой толк веду, пакость! Чево дражниеси, малохольнай? — схватил Макарыч ветку и кинулся на ворона.

— Кар-р, — суматошно работая скрипучими крыльями и улетая, дразнился ворон.

— Ну, погоди! Словисси, всего ошшиплю! — грозился лесник. — Кажная мелкая птаха со смеху на тибе кататца станить.

Возвращаясь к костру, Макарыч надумал днями сходить на буровую. Выведать Колькин адрес и прописать ему. Акимыч уже уснул. Так и не дождался Макарыча. Свернулся в клубок. Упрятал бороду за пазуху. Тихо всхрапывал. Около него горностай вился. Вынюхивал, что бы украсть. Чуть в карман не залез.

— Эй, лешак бородатай! Очнись! Не то и до греха недалеко! — крикнул Макарыч.

Старик поднял голову. Заметил горностая. Отпугнул. Сел, поджав под себя ноги.

— Долгонько ты ходил.

— Ништо, посумерничаим ишо.

— Чай простыл.

— Взогреем.

— Душа озябла дремавши.

— Настойка взбодрить, — засмеялся Макарыч.

— Вот и славно. Теперя и за еду, — помолившись, предложил старик.

Не сговариваясь, просили лесники Господа сохранить в здравии раба Божия Николая.

Когда картошка в костре испеклась, а крышка чайника, взбулькнув, начала высвистывать залихватское, лесники выпили.

— Полегшало?

— А то как же? Рябина да с хмелем, не то меня встомашит, а и медведя. Все потому, как кровь от ней горячится.

— Надысь, видал, ведмедь рябины налопалси, охмелел и матуху с берлоги выгнал. Осмелел по пьяной-то. А можа, за супостата принял. Хочь баба — она и есть самай сущий супостат. Тверезова не поймет, пьянова боитца. Оно хочь зверья, хочь мужичья баба — все равны, — сказал Макарыч.

В бамбуке испуганно крикнул бурундук. Бросился опрометью от лисы. Рыжуха там зайчат промышляла. Те, глупые, от каждого шороха вместо того чтоб убегать, со страху с места двинуться не могли. Умнели поздно. И уж кто только в такую пору не полакомился молодой сочной зайчатиной? Бамбук-то коварен. От дождя шумит, как от топота. От ветра, как от голосов ночных. В малом возрасте, попробуй, отличи одно от другого. Бывало, с испугу кинется зайчонок от шума, бежит, глаза выпучив, а бамбук стегает по бокам. Колет лапы. На спусках не удержится. Летит где на боку, где через голову сущим чертом — кувырком. На подъем — того не легче. Жесткие стебли бьют по глазам зайчонка неприкаянного. Заплакать ему впору. Да не до того. Упрячется меж корней деревьев, отдышаться не может. Озирается, слушает. Высматривает ворога своего. И, лишь придя в себя, поймет, что ветра испугался. От него удирал. Каково же теперь несмышленому дорогу назад в свою нору найти? И зайдется от страха при мысли, что заблудился. Невольный крик вырвется из его глотки. Жалобный, совсем детский. По нем зайца всяк кто хочет найдет. Тайга за слезы наказывает.

Знают лесники, как любит малое зверье сладкий кишмиш. Зеленые ягоды эти, кто из них не отведал? По осени они сахара слаще. Мураши около них так и вьются, жир копят. Белки, подсушив их ил зиму, как лакомство собирают. Лапы медвежат липкие, в меду тоже кишмиш отведали. Морды от сладости клейкие. Потом долго отмывают своих в детей отцы. По осени в холодную воду дите не погонишь. Успеть бы уследить, чтобы в беду малыши не попали.

Случалось, позарится медвежонок на красные ягоды лимонника, сцапает их с ветки, запихает в пасть, а потом, отведав на вкус, визжит, плюется. Лапой из пасти выгребает, — В мокрых глазах от кислоты злоба брызжет. Такому на пути не попадайся. Не смотри, что мал. С досады силы у медвежонка невесть откуда берутся.

Вон один недавно тоже обмишурился. Спутал кишмиш с таежным виноградом. Целую гроздь стрескал, а уж потом ошибку уразумел. Побежал к ручью, а слезы смотреть мешают. На дерево налетел. Лбом ударился. Черной бранью тайгу покрыл. Долго возился, но дерево-то со всеми потрохами из земли вывернул. Знай, мол, наших.

Макарыч оглянулся на шелестящий бамбук. Помолчал, размышляя. А потом вдруг рассмеялся:

— Поди, на моем пристанище последнем даже эдакая гадость, как бамбук, не прорастет. Так и останетца мой погост лысым, как душа грешника без добрых дел,

— Тебе ли о погосте думовать? Проживи с мое, а там — как судьба. Дел добрых, што у всех, не мене ты имел. Вона, Кольку взрастил. Марью обогрел. Хронту подмогал. То все зачтется, не грешней других ты ноне, разе вот только язык у тибе поганый. Не с таво места вырос. Шибко грязный он временами. За то каленый сковородки на том свете им лизать станешь. Но людям и таво худче доведется.

— Мине хочь сковородки… Тибе ж гузно занеуделье мужичье да за лень — шибче мово набьють.

— Кобель ты лиходейный! Распутство век мне противело. Мать, а не сука меня на свет произвела. Под Богом рожала. Нешто я свое мужичье без достоинства терять должон был?

— А разе оно по достоинству приходилось?

— То Богу ведомо.

— Ен те в исподнее не глядел.

— Срамник, штоб тя комары огадили.

— Покуда живы, давай на етом свете, — предложил Макарыч.

— Отчево ба и нет? Оно для кровей,сказывают,пользительно, — булькнул Акимыч рябиновкой.

Но как сурово время! Ведь вот лишь теперь увидел Макарыч, что не морщины — рубцы пересекли лицо Акимыча. Оттого улыбка старика в свете костра показалась оскалом мертвеца. Необогретое лицо его давно разучилось смеяться вместе с душой. Как будто они много лет жили порознь. Смеется лицо — душа кричит. От того несогласия рубцы изнутри пошли. Кажется, глянь, и сквозь них окровавленную душу увидишь, в которой и на самое большое горе слез не осталось. Как и сил на жизнь. А где их теперь взять? Живицей не излечишь. Годы, горе не щадили. Отняли все.

А старик смотрел в огонь. Теребил трясущимися пальцами бороду. То ли шептал, что-то вспомнив, то ли молился.

«Сколько жа нам ишо канителить осталося? Можа, уедишь ты и не сустренимси боле. Хто ведаит, хто каво в последний путь проводить? От и лаемси иной раз. А доведись последнюю горсть земли на прах кинуть кому из нас, не раз живой поплачетца, вспомнив.

Времечко и тут свое свершило. Сроднило не с толь людьми, сколь годами. И нет тибе родней», подумал Макарыч.

Тайга засыпала стоя. Она и в этом была сильное людей. Умрет дерево, — упадет на землю со стоном. Смертушки не почуяв. Без горьких мыслей, без дум. Ей неведомы дружба, родство. Сгинуло, значит, все. Ни вспомнить, ни простить некого. Оно бы и проще, и легче, да только душу живую все живое трогает. Радует. Каждый в себя уродился.

— Чево задумалси? Вздыхаишь, што хворай бес? Аль Авдотью вспомянул?

— По ей не вздохнешь. Сын ее, Митька, возвернется, и поминай, чем звали.

— Мыслишь, уйдеть она к ему?

— А то как жа? Кровнай. Она ж мать. Все простить.

— Нешто и той простять?

— Не ей. Дети-то ево. Куды от них?

— А тот?

— Где пятеро, там и шестой возрастет.

— Ты, можа, загодя обмозгуй, да ко мне навовси?

— Знамо ли такое? Можа, и наперед Митькинова приходу с Богом отойду. Мороку не хочу никому навязывать. Абы чистое исподнее в гроб одели да землей засыпали. Боле ничево не пожелал ба.

«Старому, што малому, кажна кроха в утеху. Большева пожелать сибе не схочить», — пожалел Макарыч приятеля.

Ему припомнилось, как приехал он раз в село за крупой и мукой. Стоял в очереди, дожидался. Продавец — мужик замызганный, серый, что мышь, сновал с совком от мешков к прилавку. Глазами-шильцами люд буравил. Покрикивал на бабу-помощницу, толстую, как корова тельняя. Шевелиться быстрей заставлял.

Впереди Макарыча два паренька стояли. Тощие — будто отнерестившиеся селедки. Про тайгу меж собой говорили. Мол, на повале нынче деньгу можно зашибить крупную. Подсчитывали, сколько за год огрести можно. Радовались — в компанию люд крепкий сбился. С ним можно работать. Лишь бы харчи были. Но раз до села недалеко, с ними и заботы не будет. Абы не запили мужики.

Макарыч молчал. Очередь дошла до ребят. Они долго набирали продукты. Спорили меж собой, сколько взять сахара, макаронов, масла. Лесник молчал, разглядывал их.

Щуплые плечи парней едва удерживали на себе петушистые рубахи, завязанные на животах в узлы. Ноги, обутые в кирзухи, торчали из голенищ тощими палками. Редкие бороденки топорщились задиристо. Макарыч посмотрел на руки ребят. Жидкие пальцы их вряд ли умели держать топоры. Руки парней в детских цыпках прикрывал хулиганский, в царапинах загар.

— Таежники! В лоб вас скалкой! Аль ране не могли обмозговать, сколь харчей надобно? Споритесь теперича, што из-за рогатки! А ну, кышь отсель! Нече у люда время отымать. Погодите малость. Идите наружу, столкуйтесь поначалу, — возмутился Макарыч, сплюнув, добавил: — Пеленки на порты едва поменяли и туды жа, в мужики, в таежники, матерь вашу…

— Но-но, дед, нас люди ждут! — попробовал оттеснить лесника один.

— Сам ты мерин. Мине нихто не запрягал. Я те, — поднял было кулак Макарыч.

— Ахти, мужики! Нельзя туточки биться. Не в кабак пришли, — забился, запищал из-за прилавка продавец.

Ребята заторопились. Наскоро набив мешки, вышли из магазина.

Лесник, закупив нужное, взвалил харчи в телегу. Он видел, как, согнувшись в дугу, уходили в тайгу те двое. Шли с топорами, не видя дороги, не зная своей судьбы. Шли на заработки. Шли губить тайгу. Не зная, как платит она за каждый загубленный цвет. За каждое дерево. Не знали, не слышали ее смеха над неприкаянными костями таких пришельцев. Как быстро, словно скрывая следы, впитывает их кровушку земля таежная.

«Эх, ребята! Не перекрестимшись, не стянув шапок, в тайгу-матушку пошли. Сгубитесь в ей. Она топор и жадность испокон веку не привечала. В душу, што в дом, лиходея не пустить», — шептал лесник им вслед.

— Ты вот спрошал, уйдет ли Авдотья к Митьке, простят ли они бабе ее грешное, — перебил воспоминания Акимыч. — Дак я те поведаю про одну оказию. Пред тем, как к тебе наведаться, пошел я аралия сготовить. Цельный день по участку бродил. Ввечеру домой оборотился. Авдотья прям с порога: мол, болезная баба тебя поджидаить. Я заартачился. Не хотел лечить. Авдотья же будто за родню умоляит. Ревет по-дурному. Не стерпел. Говорю: покажь ту бабу. Она за ей на печку полезла. Вылазит та — с лица черная. Грудями маялась крепко. Застудила их. А лекарь больнишнай предложил ей их вырезать. Сказывал — помреть. Ну, а как бабе без сисек-то? Да ежель ишо дите захочет? К ей жа мужик с хронту должон оборотить. Скажу тебе, жаль стало бабу. Отходил я ее. А когда все наладилось, она и поведала, што жила у свекров своих. Себя в чести держала. Мужика ждала. Как подобает. Детву растила. Их в ей трое. Уже большенькие. Пошла в хлев прибраться однажды ввечеру, а тут свекор влетает, слова вымолвить не может. Кое-как спытала. Меньшой-то, мол, в колодец угодил. Баба, што полоумная, с жару разомлевшая, в бадью влезла и шарахнулась за мальцом. Вытащила ево. Выходила. А сама слегла, чуть не сгинула. Кровушка в ей захолонула, замертвела. Ну разе она об том жалковала? Не-е-е. Истинная баба. Чево боле. Эта за дите жисть враз положит. И кинется за ним куда хошь. Так и Авдотья, как и она, раздумывать не станет. Хоть и мужик уже, и детей имеет ее Митька. Для нее ен по смерть — дите малое.

— Закинь баб обеливать. Ну, кинулась за дитем, и што с таво? Ить мужик с ей за недогляд шкуру на сапоги спустил ба. Со страху пред им кинулась в колодец. Верь им, окаянным. Эх, знаком дело — ум усох в тибе.

— Зряшное городишь. Баба, она хоть и не без изъяну, душа в ней тож имеется. Но у каждой своя. По-своему кроеная. Ионе, поглянь, мужики пошли — баб слабже. Что в зверьем, то и в человечьем роду. Сам ведал.

— Иде жа?

— Пошел в обход. Глядь, зайчиха березку погрызла. И в ствол ее ветку воткнула. Штоб сок по ей бег. К той ветке зайца за воротник подтащила, мужика свово. Соком тем баловаться заставляет. Дак ен, олух, сам того не уразумев, брыкается. А ить баба то ево лечила. Требуху ево выхаживала. Чистить заставляла от старости. Заяц жа тот с гонором. Лишь погодя уломался. Присосался к той ветке, што пропойный. Пользу усек. На четырех ногах стоит, паскудник, а про званье не забыл. Запамятовал единое. Не след мужику бабе болячку казать. Коль не стерпел — лечись. Дурная баба от больново враз на сторону метнет. Умная — выходит. Только ноне мужики без болячек, што без портков, обойтись не могут. И не совестно. Тьфу!

— Штоб те ворон язык испакостил! Каво защищаешь? Да бабы ноне вовсе совесть позабыли. Иде ране видел ты, штоб оне, треклятаи, при мужике родили. Ноне поглянь! К тому фершалу те, хто на сносях, косяком пруть. На болести жалуютца. То не зазорно? Я уж, поди-ко, десятка полтора годов ядреной бабы не видывал. Ране оне што антоновки были. Куды ноне подевались — не ведаю. А ить мужиков и теперь родють. Иде жа тут здоровому мужику взятца, коль дохлая курка ево снесла?

— Змей паршивай! Самово тебя ворона выплюнула. Меня жа вот под божницей, как человека, мать на свет произвела, а ты про курок…

— То ей причудилось. Разе те под божницей место?

— Иде жа?

— Ладно…

— Помню я, когда ты впервой ко мне пожаловал. Эдакий бес отъетый. Рожа — ровно у кабана. А ныне — мощи единые. Куда што в тебе подевалось?

Макарыч смолк пристыжённый: о чем спорить, коли сам Акимыч не раз выхаживал его? Спасал от лютой кончины. Как поведаешь, что с годами силы, как сок из березы, утекают? И сохло сердце, чуя урон от каждой капли. Оттого и ноги держались за землю слабее. Все реже радость нутро чуяло. Чаще о кончине думало. Порой, кажется, нехватало сил на самую малость — повернуться на другой бок. Тут уж куда до курчонка, слабее мухи себя чувствовал.

— Я по младости необъятный был. Соберутся девки на гулянье, так лишь хороводом и могли обнять меня. По одной не удавалось. Не думал вот таким стать. Портки почти ребячьи купляю. А ране никой пояс не подходил. Лопался. Теперь нитку на полное брюхо порвать не могу. Сказывала мать, будто дед мой покойный в девяноста годов кобылу-трехлетку за дурной норов кулаком пришиб. А я и бурундука-то путем спугнуть не смогу. Убегит, стервец, на тройку шагов, на задницу сядет и ну, каналья, свистеть, што милицейский на фулигана. Я ему кулак показываю, а ен мне, гад, под- хвостницу. Осрамит и был таков. Што я ему сделал? — жаловался Акимыч.

Макарыч не рассмеялся, голова его опустилась ниже: давно ли сам едва не попал как кур во щи.

Приключилось это по весне. Тайга, словно животина по теплу, — разнежилась. Потекла понизу живым говором. Кого напоив, кого в кончину введя.

Шел Макарыч медленно, не спешил. Хотелось всем нутром весну вдохнуть. Стойкий запах будил в нем жизнь. Будоражил. Да вдруг худое приключилось, словно кто подножку подставил. Сел на пень, а встать не может. Дыхание занялось. В горле — будто петухи заутреню запели. И смолкли враз. Не по себе стало. Пот прошиб. Голоса не стало. Да и кого звать? До зимовья с добрый десяток верст. Тут же, как на грех, ни ноги, ни руки не слушаются. Правда, недолго это длилось, но запомнилось. Весна не каждого кудрявит, не всякого молодит. Тоже про годы может напомнить. По-своему,жестоко. Не всех пробужденьем порадует. Нет-нет да и закроет кому-нибудь глаза в вешний день. Не подарит лишнего глотка настоенного таежного утра. Не расщедрится, не даст попрощаться с прозрачным небом. Разнеженная весной, она остается холодной к людям. Она не прощает их. Не мирится, не дружит.

А Акимыч, чуток отоспавшись, теперь растревоженно смотрел на огонь костра. Прислушивался к тихим вздохам спящей тайги. Он знал, она старше и мудрее его. Она его хозяйка, его судьба, кончина его.

Тайга смотрела на людей, костер. Роняя отжившие листья. На зиму лучше уйти облегченными. Голым ни холод, ни смерть не страшны. Они знают: все от судьбы, а та неумолима. Деревья — не люди, они ничего не попросят у неба. Ни тепла, ни пышных сугробов. Знают: каждому свой черед. У них нет сердца, нет Бога.

Зябко скрипнул под кем-то сучок. Макарыч по звуку определил — соболь крадется. На сытые места перебирается. Пока не поздно, подбирает жилье на зиму. Каждой шишке, ореху радуется. Посмотреть бы сейчас на шельмеца, что за кустами крадется! Поди, облезлый еще, словно веник после доброй бани. Живот со спиной сросся. Отъесть не успел. Детей выхаживал. Самого же от голода шатает: как неосторожно топочет!

Макарыч свистнул. Акимыч от неожиданности испуганно икнул. Выпрямился. Будто кто его сзади ударил по спине. Зверек мигом влетел на дерево, скрылся в темноте.

— Чево переполохалси? Соболя ить пужанул.

— Иль помешал он тебе?

— Нехай по ночам не блукаить, ровно пес бездомнай.

— То про нас эдакое зверь помыслить мог. Ему тайга — дом, а нам, как знать?

— Я в ей, почитай, боле полжисти прожил. А то сам ведаишь — нимало. Кой зверь таким похвалитца? Тому соболю от роду не боле трех зим, а ты ево в хозяева тайги произвел. Разе то по совести?

— Тебе прожитое в ней из милости отпущено. И тайга хоть каво с нас в любой день скрутит. Зверушку — пощадит. Свой он ей. В ей рожден. Потому и покровение ему особливое.

— Нехай. Но свисту ты пушше зверю спужалси.

— Не свисту. Ночью баламутить не след втайге. На свист всяка нечисть сбираится. Грешно эдакое. На сон и того пуще. Но коль ты сам не смекнул, не обессудь за мои наставления.

— Поди, ноне нас узрев, всяка бестия с умаспятит. Ты самово лешака краше, я и черта смогу спужать. Чево трястись?

— Типун тебе на язык. Не моги на ночь плести про бесов. Наказанье за то будет, — просил Акимыч.

Но Макарыч не унимался. Слова старика только раззадорили.

— Хочь сатана нехай в гости жалуить!

— Мы сами в гостях, — оборвал Акимыч.

— Рябиновкой ево упою.

— Ох! Угомонись!

— Нет. Нехай все бесы вкруг сбираютца. Настойку пить будем вместях.

Где-то за деревом ухнул филин. И сразу тихо стало. Макарыч оглянулся. Акимыч перекрестился.

— Да иди жа суда! Чево за темь упряталси? Иди! — звал Макарыч.

— Крест святой у тебя! Разве можно глумиться над Богом?

— Поглянем, хто боле выпьет?

— Окрести рот охальный!

— Отстань, рыпей!

— Гнев накличешь.

— Другово не ведал.

— Сядь же ты. Ай кочерыжка под порты попала?

— От етаво грешней не стану.

Акимыч тяжко выдохнул. Достал табак.

— Погоди-ко ты! Давай для сугреву выпьем.

— Может, на зорьку пооставим. Штоб ноги домой веселей топали?

— Доплетемси без подогреву.

— Ну дак об чем тогда толковать?

Макарыч царапнул по бутылке. Отметил свою долю. Отпив, передал Акимычу. Тот цедил рябиновку по глотку. Жмурился, согревался изнутри. Каждый глоток, как капля живицы, залечивал больное. Вон даже глаза у Акимыча оттаяли. И борода, та самая, что всегда грела старика, теперь сама у костра согревалась.

Макарыч задремал. Голова его то на плечо, то на грудь падала. Из полуоткрытого рта раздавался могучий храп, пугающий тайгу.

— Слухай!

Макарыч удивленно открыл глаза. Акимыч прижал палец к губам. Указал вверх. Но Макарыч, как ни силился, ничего не услышал.

— Эх, ты! Ухи твои скорбнаши, я старик, а и то… Звезды поють, слышь ты, што певчие в церкви. А може, в Божьем доме седня праздник какой?

— Мерещитца тибе. Вот и несешь околесицу.

— Нет, не глупое, въявь слышу.

— Господь с тобой! Давай спать. Устал ты поди- ко? В голове и звенит. Песней кажетца.

— Можа, я лишку хватил? От тово?

— Пьяной про лишку не помянит. Про нехваток не позабудит. Давай ко сну.

Акимыч свернулся калачиком возле теплого бока Макарыча. Тот отпугивал храпом зверье. Даже бледный от бессонницы месяц удивленно прислушивался. Вглядывался в спящих. Вряд ли ему, горбатому, доводилось прежде слыхивать такое.

Наутро лесники проснулись удивленные. Тайга, прихваченная первым морозом, принарядилась, как баба-пожилуха на праздник. В поределые косы солнце вплела, тонкие кружева инея на лицо опустила. Пеструю юбку повыше подвязала, будто в пляс приготовилась.

«Ишь ты, зазнобушка моя. Постарелая, да нарумяненная. Все молодисси. Хочь и рубаху с тибе после дню сдери, гольная ты тож люба».

Акимыч же, довольно потирая руки, костер разжигал.

— Чайком побалуемся?

— Чево ба и нет! Кишки на дорогу погреим. То не помеха.

— Погода-то знатная, а? Седни ба в баньку поспеть! Поди, бабы не замешкают?

— Моя Марья в этом толк ведаить. Враз сготовить все, как надобно. Не сумлевайси!

— Давно уж не парился. Кости поизвелись. Тепла просют.

— Сугреим, — подморгнул Макарыч.

Вскоре они отправились в обратный путь. Макарыч шел впереди, тяжело подминая жухлую, будто гнилую мочалку, траву. Следом за ним семенил Акимыч. И впервые им эта дорога показалась дольше прожитого. Хотя о том никто из них не обмолвился и словом. С каждым шагом на душу камень ложился. Спроси, вряд ли кто знал — отчего это? Скорее, промолчали бы оба.

Не хотелось Макарычу отпускать Акимыча. Но чуял — больше не удержать. Уедет. А когда теперь увидятся? Одному Господу известно.

Леснику все тоскливее становилось в одиночестве. Все тяжелее давались обходы участка. С годами порой тоску настойкой, табаком глушил. Помогало не всегда и не надолго. Задумавшись, мог часами сидеть. Бывало, хотел порвать с тайгой. Но она, рок ли крепко привязали его к участку, к избе. И не было ему отсюда пути, как мертвому с погоста.

Над судьбою своею не часто задумывался. Не хотел спрашивать себя — счастлив он или нет. Теперь ему было все равно. Хотелось леснику одного, чтоб был рядом с ним тот, кто понимал бы его. Во всем. Марья? Но тайге она так и осталась чужая. И хотя, а это он знал, умом не обделена, все же баба — она и есть баба. А с нею о чем толк, хотя и трудно ей с ним пришлось. Много перетерпела, перемучилась. Радости хотела, как каждая баба. А радость эта — звезда далекая. Ночью горит, днем нет ее: ни следа, ни памяти.

Знал Макарыч — немного-то Марье и нужно было. Вон платок когда купил, так и теперь помнит. Слово доброе сказал — как рябина на радости закраснеется. И на годы убережет его в памяти.

Вот только не часто баловал он ее радостями. Скупился. Будто на будущее про запас берег. Да просчитался. Годы прошли. Марья в хорошее разучилась верить. На будущее — что ей пообещаешь? В нем могила да холод. Хотя бы не болеть перед кончиной.

Акимыч же смотрел в спину Макарыча и старался идти след в след. Сапоги впереди идущего лесника порыжели от времени. Выкручивали мелкие сучья, ветки. Но шли твердо.

«Когда-то и я эдак-то хаживал. Собаки за мной не поспевали. Ни один зверь сбежать, перехитрить не мог. Сколько силушки имел, всю куда-то размотал. Ноне ноги — словно у старого пса трусятся. Оказия с ними. А что дальше со мной станет? Скоро совсем на них встать не смогу. Как тогда буду? Ведь никому не нужон…»

— Поубавь чуток. Ай запамятовал, што неединай идешь-то?

— Изморилси?

— Есть малость.

Макарыч остановился.

— Давай шабашить.

Акимыч обрадовался. До зимовья оставалось немного. Но, видно, старик не хотел торопиться.

Макарыч присел на пень. Окорячил его.

Лесники курили молча. Над головами их кружила опадающая листва. Разноцветная, как воспоминания, она ложилась им на головы, плечи, у ног стелилась. Прикрывая землю, отгоняя неприятные мысли от седых голов.

— Сказывала мать: ровно в листопад я родился. Дружнай он был в ту годину. Дед-то предсказал, что мудрым я стану. А мудрость — она што? Moя же вся в дурь вылезла. Судьбина за меня смудрствовала, — вздохнул Акимыч.

— А я по весне объявился, так соседки болтали.

Моя мать с сараю мине в подоле тащила. Будто телка али свиненка. Сказывали, блажил я во весь свет. Аж в дому перепужались. Предсказал прохожий дед матери, што расти стану буйным, норовистым. Ровно конь дикой. И сладу нихто не сыщет. Ночи темные любить стану, утехи жаркие. Хмельное почитать буду. И во хмелю жить. Но беспутно, шало, што река по половодью. В той к лету тож — ни сил, ни детвы не остаетца…

— Недалече мы друг от дружки ушли. Хотя и предсказано разно. Но ты, поди-ко, весну шибко уважаешь?

— Не-е. По мине дак нет ничево милей лета и зимы. Я горячее люблю и холодное. Штоб враз за сердце. Лето, оно мине — как баба, идешь — середка млеит. Ветер и тот девкой к губам льнет. Облапит, шарит по тибе, голубит. Зима и таво ядреней. Ровно полюбовница. С ей сторожко надоть. Уложить под сугроб. Рукой белой, метельной обымет, грудью наляжит, но тепло ее, што цвет борца. Могилой дохнет. Зато в пути жгеть. Лезить, шшиплить повсюду. Заигрывает, стерва. Морозом поит заместо спирта. Рожу в румяна измажет целовамши. За то и по душе мине она. Весна, она што? Вода теплеитца чуть, што из-под Орла моча. Все склизкое, мокрое, грязное. Всякой твари по весне лишь забот прибавляитца. Кажна мошка в енту пору слезы горючии льет: от работы, от забот. То баба аль мужик худыи достались. Жратвы нет досыта. Все суетятца. Не по мине она.

— А осень чем забидела?

— Ну ее! Она — што баба хворая. Все с виду в ей имеитца, а все без проку. То в гниль упало, то сырость поела. Да ты поглянь — вот она. Вся обдерганная, ровно от своры кобелей сбегла. Срам единай. Все мужнины рубцы наружу выставила. Всю голь. Не-е, не по сердцу эдакое. Я подогретое, как остылое, завсегда не терпел. Нехай печенку жгеть, зато знамо — мое первое. По мне так век той весны да осени не будь.

— То ты зря.

— Кому што. Кому попадья, а кому и попова дочка, — прищурился Макарыч.

— Нет то поповское чадо с летом сравнится?

— О-о, ишо как! В их, бесовках, весь жар и хмель упрятан.

— В благочестии растут-то?

— В чем?

— В Божьим почитании.

— Хто те натрепалси? Оне, стервы, одним глазом на лик Божий, другим на срам мужичий. И в голове их не молитвы, а блуд единай.

— Видал ты эдакое?

— Не только видывал…

Греховодник ты, ей-Богу.

— На то мужиком рожжен.

— Как в Бога веришь-то?

— Ен тута ни при чем. Люд весь грешнай.Господь сам про то ведаит. Не мене мово. А верю в ево, потому как знаю: так надо!

— Божьих чад про што хулишь?

— Не Божье оне, человековы. Усек? Грешное от грешнова происходить. Про то всем знамо.

— Так ты все на свете охаешь.

— Не мели пустое. Зазря никаво не забидел,поднялся Макарыч.

Акимыч нехотя поплелся следом за ним.

Но вот Макарыч остановился. Присел на корточки перед муравейником. Тревожно охнул:

— Зима ноне рано лягеть. Вона мураши свой дом заделали пошти.

Акимыч поглядел, как мелкие букашки уже залепили свой муравейник глиной с хвоей. Утеплили его со всех сторон. Во главе со старейшиной обход делали. Он работу принимал. Кой-где останавливался. Лапами махал. Ругался.

— Што барин!

— Не глумись. Старой младость жисти поучает.

Макарыч осерчал не на муравья. В эту осень он мало что успел. По примете узнал, что скоро снег ляжет.

— Думал, Колька с науки придеть, подможить.

— С них подмоги, што с козла молока. Не допросися.

— Господь с им.

— Хочь бы сами жить путево смогли.

— Как получитца. С мине теперя нисоветчика,ни поводыря не исделаишь. Дотянуть ба, покуда ен втору науку одолеит.

— Поглянешь ишо, как он в ней мозги изгадит, — обрубил Акимыч, — я до таво дожить не хочу.

В зимовье они пришли засветло. Марья у печки возилась. Авдотья в избе прибирала. Скоблила лавку.

— Заждались али поминки справили? — подошел Макарыч к жене.

— Ох, отец, долго как ты блукал. Акимыча,поди, совсем поизвел, нас истревожил. Тут без тебядень годом тянется. Полон дом вестей всяких. А вас нет и нет. Как сгинули. Авдотья плачется. Негоже так. Хоть не про меня, про них подумай. Ить совсем старые они.

— У Авдотьи внутрях мокроты поболе, чем у неба дождя.

— Бездушнай ты, Макарыч. Ить Колька уже два письма прислал. Покуда вы блукали, — отозвалась Авдотья.

— За пару-то днев?

— Оне вечор пришли.

— Чево прописал?

— В городи учитца. На высшево бродягу. Сказываит, вроде все ладно у ево. Токо с харчами худо. Прописал, што комнату получил, на двух с кем-то.

— А ишо?

— Другое ево кампанейник пишить. Колька, мол, захворал. В больнице с простуды слег.

— Иде ен учитца?

— В Иркутске. Сказывают, город хороший. Да голодно в ем нонче. Поди, с одежой худо. Теплово ничево не взял. Вот и прихворал.

— Надо послать ему деньгу в подмогу.

— Воля твоя, — тихо поддакнула Марья.

— Не балуй Кольку-то. От сибе последнее оторвешь. Ему же — на гульбу. Мой так делал.

— Покуда млад, нехай ево. Хочь за наше неувиденное поживеть в утеху сибе.

— Как бы то в горе не обернулось опосля!

— Чево каркаишь? С мине свово хватило. С тибе подмоги малому не испрошу.

— Одново я выходил. Гляжу — и этот такой же.

— То не ведомо. Заранее не хули.

— Волка по клыкам видать.

— Ну, будя! Ишо чем порадуишь? — спросил Макарыч Марью.

— С сельсовета тебе бумага пришла. Приехать просят, награду сулят за работу.

— Каку награду? Не сказывають?

— Ехать надобно.

— То и так уж приспичило.

В этот вечер лесники долго парились в бане. Акимыч, кряхтя, ворочался на верхнем полке. Трепал себя веником до свекольного румянца.

Макарыч плавал в тумане, поддавал пару. И, протягивая Акимычу потелую кружку с холодным квасом, говорил:

— Испей-ко, бескин сын! Охолонь хочь малость. А то шкура с жару полопаитца.

— Разе то жар? Вот когда с меня в этапе шкуру сдирали на ремни, то и верно жарко было. А тут чево? Сиди себе на полке — сам себе царь, сват и кум. И ни едина вошь тебя не точит, не грызет.

— За што тибе в этапе-то?

— За конвойново. Я ему ухи порвать хотел.Надстариком, стервец, измывался. Тот за фулюганство сослатай шел. На царя, што с камня был сделатай, по пьяной малую нужду справил прилюдно. Анчихристом ево ославили. И на седьмом десятке в кандалы заковали. На десять годов цельных. Тот конвойный бил ево прикладом часто. Ну, я и ухватил его за ухи. Треплю. Он орет. Ружже-то не могеть взять. Тут подмога подскочила. Распяли меня на снегу и давай шкуру с меня, што кору с березы, сдирать. Да приговаривают: мол, нече за срамника вступаться. Об тот час и наручниками опялили. Штоб по чужие ухи не охотнай был. Вот жа погани! Я-то один на один, как мужик, бился, оне — целой сворой.

— Единай раз и случилось-то?

— Не. По второй — мужики в селе славили. Тож дубасили до смертушки, то после каторги.

— За што?

— За сына. Девок шибко много портил.

— Ево ба и словили.

— Я породил. Знать, в том мой грех перед родителями великий был.

— За доброва ба ответ держать…

— Добрай такова не дозволил бы.

— Иде ж ен в то времечко был?

— Поди, на сеновале с какой-нибудь лапился…

— Эх, грехи наши, што орехи каленаи. Припомнишь — зубы болят, — вздохнул Макарыч. — И мине шкуру на пятки не раз спущали. Ого! Сколь ремней из тово пошить можно!

— И теперя у тебя вся спина в разводьях. Уж не заживуть по смертушки.

— Што там спина. Я ее не гляжу и видывать ее нет охоты. Да только на ней рубцов тех куда помене, чем на душе. Енти, хошь не хошь, каждый день про сибе знать дают. И забылся б про них, да как? Ни одна настойка не зальет, не выходит.

— В том-то и беда, што души наши наперед нас состарились. Наперед и помрут.

— Я хочь малость пожил при радости, ты и таво не имел.

— Как знать? У меня хоть и никудышне семя, а имеется. И с Василинкой, пусть недолго, а любился. То времечко на всю жизнь даровано.

— Разе ноне уразуметь, хто с нас горше да непутней жизнь свою прожил?

Макарыч окунул веник в кипяток, ожесточенно захлестался. Будто сам себя за грехи наказывал.

— Эй, мужики, живые вы тут аль задохлись? — послышался голос Авдотьи.

— Живы, бабка! Иди и тибе вышпарим, ни едина плесень не одолеить. Мы те бабью нутрю быстро вышпарим.

— Тьфу, охальник!

— А ну, иде ты там? Заморю в пару!

— Акимыч, кидай паритца. Пощади головушку. Изболитца опосля.

— Излечим. Коли сердобольная, принеси хмельнова. Там спирту у Марьи возьми. Мы и выправим головушки-то.

— Вылазьте. Будет вам изводитца в духотище- то! Ить, ровно в ад упеклись. Дыхнуть нечем.

На уговоры Авдотьи первым Акимыч поддался. Пошел к порогу, прикрываясь веником. Следом за ним слез с полка Макарыч, ругая мужичью распаренную натуру, что на бабьи уговоры слабая.

— Не по-людски все с ими. Чарки не посулила. Бранитца зачнет, кочерга горелая. А ты плетись за ей. На што? Кой в том толк? Не-е, моя Марья хочь тож баба, а в жисти поболе разумеит. А другой мине не надобно. Вона как охомутала бестия Акимыча! Все по-своему норовит, нахрапом берет. Уж я ба с ей за эдакое! — ворчал Макарыч.

В эту ночь, предчувствуя долгое расставание, лесники не уснули. Плакала, оплывала, нарастив толстый живот, восковая свеча. Мужики опростали третий самовар. За разговором время шло незаметно. Макарыч ходил по зимовью. Акимыч у печки сидел. Бабы спали успокоенно, лишь иногда вздрагивая во сне от громкого смеха Макарыча. Но, повернувшись на другой бок, вскоре снова засыпали.

— Вот и я своей говорю, не едины мужики в свете пьють. Все живое хмель почитаит. Природа умней нас. Она ево удумала. И славно. В ем и радость, и горе. В ем и смерть, и жисть. Сытная ли, худая ли — то другое дело.

— С хмельным оно все легше, — поглаживал бутылку перцовой Акимыч.

— То ведомо. Возьми оленя. На што немужик?Рога вона какия у ево. Все из-за важенок. Ему ль не ведомо горе? Сколь у ево худова в судьбине? Зверя какова — боись. Человека — тож. Мошка, оводы по лету и те ево на море с тайги выживають. На ветер гонють. А и тот хмельным горе глушит. Не будь ево, што зверю останетца? Хочь потопись. Дак нет. Знать, хмельное в ем жисть держит. Иде мухомор аль ягода, моча та жа. Иде потрафит, там и наберетца. Тот жа лопух. От чево эдакий жирнай да здоровущий? Тож хмельной сок по весне из земли-матки сосеть. Потому и сила в ем могутная. И зоветца ен — лопух. Хочь и не человек, а званье в ем мужичье. Ведомо, нутро ево к хмельному привыкшее. А вот шикша — баба. Малая, неприметная. Хочь и Божья ягода, толку в ей нет. Птаху лишь накормит, боле ни на што не способная. Ни повеселить, ни порадовать не смогеть. Лекарства с ей никакова. Все от таво, как баба она — непутно векуить. Не береть с земи нужное. Разума в ей нет.

— А как же брусника, клюква? Одна с умом, другая нет? Бабы ить тож? — спросил Акимыч.

— Баба бабе рознь и тут. Одна с умом, друга нет. Вроде как Марья с Авдотьей. Нутро одинаково, мозги разные. Но и те ж. Возьми-ко клюкву аль бруснику: хороши опосля снега. А до таво? Морда пригожая, нутро кислое, незрелое.

— Я и шикшей детву лечу.

— От запоров? Дак любая баба лучче шикши до поносу мужика свово доведеть. Чево доброво, а ентово с избытком всяка знаит.

Акимыч замолчал.

— Ты спробовал коды бабу бабой-ягодой выходить?

— Конешно.

— Ну и што?

— Не легшало.

— То-то. Баба бабу завсегда не терпить. А мужик всем выходитца. Все ему впрок.

— Но рябиновку ныне бабы уважают.

— То редко.

— Да нет. В селе ее делают сами многие.

— Не с добра. Эдак дешевле. А бабы на деньгу падкие. Што муха на дерьмо.

— А вот перцовку не сдолеют. Даже казенную.

— Куды им?

— Пошто так-то?

— Рябина, она чисто бабья ягода. А перцовка — в ей ягод нет. Потому не к каждой утробе угодна. Да и делаитца с чево? Спирт и перец. Опять жа мужики. Вот и помысли. Ты-то што боле всяково любишь?

— Перцовку.

— А я спирт гольнай. От те и задумка. Почему так-то? Мине все чистое. Без примесев. Добро — как по нутру. Голова не шумить от таво. Хочь и перцовку не откажусь. Особливо при хворобе. Деручая она, што девка занозистая.

— Ноне мужики в селе боле вино норовят пить.Сказывают, што спирт на здоровье вреднай.

— Эх, трепачи. Нутро им бабы да жадность спортили. На што добро лают?

— То не жадность.

— А че?

— С хронту оне.

— Нехай злое на хмель не плетут.

— Сказывают, контузии не велят им пить ево.

— Дак опять жа, нутро виноватое!

— Не по своей же воле стряслось.

— Ну и што? Спирт при чем?

— То ты зазря на них.

— Нет. Видывал я, как и не хронтовики вино ноне хлешшут. На крепкое не годны стали. То мужикам самим над тем помозговать пора.

— А и не стоит. Не гож и не надо. Нам от таво не худо, — налил Акимыч перцовки.

— Тож верно. Всякому своя утеха, — подсел к столу Макарыч.

— За што? — подняв кружку, спросил Акимыч.

— За мужиков, тех, што званье свое на слабое не разменяли. В каво мозги ни черта, ни спирта не убоятца, — он выпил, подморгнул покрасневшему Акимычу.

— Эх, пошло. Вроде младость возвернулась.

— С кой стороны? — хохотнул Макарыч.

— Со всех. Хочь в пляс ударьси.

— А ты и врежь. Не томи натуру.

— Куда мне?

— Чево?

— Не вводи в грех. И так единожды бес попутал. Сраму на всю округу было. По сей опомниться не могу, — конфузливо заерзал Акимыч.

— Ништяк. Че там с тобой приключилось-то?

— Ехал я в сельпо. Ну и порешил завернуть к одним. Коня оставил на корм. Сам дале. Глядь — во дворе детва скачит друг через дружку. Да не по- людски. Ноги заплетаются. Я и загляделся, как они томшатся. Самому похотелось. Ну и сиганул я. Ну, а борода опрежь меня. Ну и вертанулся вверх дыбками. Мальцы со смеху чуть не померли. Козлом кликать зачали. Иду, а они орут, бесята: «Дед, иди сигать с нами!» Бабы и по ионе на меня пальцемтычут. Скалются. Я и сам не знаю, кой бес меня попутал. Осрамился на старости. Худше и не выдумать.

Макарыч бороду жевал, чтоб со смеху не свалиться.

— Ты вдругорядь-то бороду за пазуху прячь. Мало ли какая прыть ишо на тибе наскочить. Да порты потуже вяжи. Ить могло и худче быть.

— Куды уж тут… Паскудней быть не могет, — махнул рукой Акимыч.

— Не тушуйси. Тож в тибе мужичье вскипело.

— На то малодшие находились. Я-то ровно опупел, — сокрушался Акимыч.

— Со мной тож не легше было. — сознался Макарыч. — Помыслил я как-то в селе поужинать у одних перед дорогой. Кишки горячим побаловать. Зашел. Хозяина, как на грех, дома не оказалось. Я было в обрат попятился. Ну и с хозяином-то столкнись. Тот на карачках вползал. Мине узрел. Враз тверезым стал. Стал на мослы и к топору — шасть. Кобелем лаит. Я ево и поприжал малость. Образумить пытался. Куды там. Ну и я из сибе вскипел. Говорю, мол, твою Машку собаки оббрехивать перестали. Тут она взвилась. Што сдеялось! Еле вырвали, баба-то по-дурному блажит.

Мужик ее колотит. В обчем, наелси я от пуза. С той поры зарекси я в людях вечерить.

— То и к лучшему. Чужая ложка завсегда горло дерет. Своя, хочь какая, все в рот пропихнет, — поддакнул Акимыч.

В окно зимовья робко проглянул неумытый рассвет. Акимыч вышел из избы подышать свежестью. Макарыч готовился в дорогу. Заложил телегу; положил коню овса, напоил его.

— Может, меня возьмешь с собой? — попросила внезапно Марья.

— Тибе на што маятца?

— Давненько в селе не была.

— Радоватца тому надо. Меду там нет. А путь, сама ведаишь, не близкай.

— И ладно. Выдюжу.

— Пошто взъегозилась, каво не видывала?

— Хочу с тобой, отец.

— Ладно, сбирайси. Да живо.

— Я так и поеду. Куды сбираться? Чай, недевка, чего красоваться?

— Не артачься. Сбирайси путем.

— Зачем так-то?

— При мужике живешь. Не срами.

Марья, закрасневшись рябиново, в избу пошла. Там долго в сундуке копалась. Доставала нажитое. Примеряла перед конопатым зеркалом. Вытащила подаренный Макарычем платок, который еще не носила. Долго смотрела на него. Потом отложила в сторону.

Увидев ее, собранную в дорогу, Макарыч даже опешил. Он не узнал свою жену.

— Марьюшка, дак ты у мине самая красуля!Вона ты какая. Впервой эдакой увидел!

— Поди, в гробу лишь и поймешь, какая она у тебя была. Живое мы не ценим. Мудрые сказывают, что смертные завсегда так-то. Есть — убил бы. Нет — купил бы.

— Смерть не кликай, Акимыч. Я свое неотлюбил. Вишь, жена у мине — писаная красавица.

Марья смутилась. Заторопилась к столу.

Ели наскоро. Обжигались. Авдотья даже смолчала, когда мужики выпили. И вскоре две повозки с грохотом выехали на дорогу.

Прикорнув на плече мужа, досматривала потревоженный сон Марья. Макарыч заботливо укутал ее тулупом. Сдерживал коня, чтоб не разбудить жену.

Акимыч тоже не торопился. Он удобно лег в телеге. Вполголоса переговаривался с Авдотьей. Ее не переборол сон. И старуха, внимательно поглядывая по сторонам, подталкивала лесника.

— Ты ба поживее погонял. Можа, седни в свое село поспеим.

— Нынче не поспеим — взавтре там будем.

— Чую, от Мити весточка есть.

— Есть — так есть.

— Погони скорей.

— Помереть поспеем. И Митьку узришь ишо. Не поспешай. Што суждено, то сбудется. Все от Бога. Не схочет он — не обхитришь судьбу.

— Скорей ба домой.

— Ты сии. Не егози в телеге-то.

— Чево бранисси?

— Не докучай.

— Слухай, Акимыч, занедужил ты ай што?

— Не бери худое в голову.

— Поспрашать тибя хочу.

— Об чем?

— Про Митьку. — Ну?

— Коли скоро вернетца с хронту, как быть тогда?

— Кому?

— Мине.

— Сама порешишь. Обмозгуй заведомо.

— Баба я, могу глупостев сотворить.

— Нехай к нам Митька идет. При тебе жить станет. Лесовать научится.

— Схочит ли?

— То мне неведомо.

— Головушка моя горькая, непокойная! И вертатца к той змее нет моей волюшки, — заголосила Авдотья.

— Тебя не гонят.

— Сыночка свово куды дену?

— Не малец. Мужик, чай, мы ему не помеха.

— Можа, заедим? Внучат наведаим.

— Так бы и сказывала.

— Про Митю спросим.

— Заедим, што с тобой сделаишь? Успокоенная, Авдотья вскоре уснула. А дорога

пошла все накатистей, говорливей.

Макарыч иногда оглядывался. И, убедившись, что Акимыч не отстал, ехал дальше.

В селе они расстались. Макарыч к сельсовету свернул. Помог выбраться из телеги Марье.

— Пошли. Поди, вконец измерзлась?

— Не-ет, отец, — выстукивала та зубами.

— Погоди-ко. Дай я тибе от сена отряхну. Марья, заслышав это, обняла мужа за шею:

— Вона какой ты!

— Ладно, ладно, а то и пововсе мине разлюбишь. Сиволапова. Разе те такой нужон? Ты ж што рябина, а я, прости Господи, пень гнилой.

— С чево ты, отец, себя хулишь?

— Не хулю. Единай раз тибе правдусказываю,а ты и не веришь.

— По мне пригожей тебя и в свете нет.

В сельсовете Макарычу обрадовались. Председатель с ним по рукам поздоровался. Лесник даже вспотел от такого внимания.

— Слыхал, наши-то на фронте дают немцу! — улыбался председатель.

— До мово угла разе ворона слух какой донесеть?

— Ничто, Макарыч, война закончится, мы в твою избу проведем и свет, и радио, — обещал однорукий председатель.

Макарыч слышал от мужиков, что он фронтовик. В селе его даже древние старики по отчеству уважительно называли. Потому с ним лесник держался почтительно. И не потому, что власть. Слыхал от баб-солдаток: мужик он с совестью. Вдовым помогает. За детву беспокоится. Не пьющнй. Не шалый. На слово, что самому себе, верить можно.

— А скоро ли немца совсем порешат? — спросил Макарыч.

— Теперь недолго ждать.

— Много кровушки испил. Пора бы ево, как шатуна, навовси порешить.

— Все победы ждем, Макарыч.

— Ты ба мине подмог не с радивом, без ево явона сколь прожил. Поди, и дале обойдусь. А в сельпо приказал ба, штоб шарамыга-продавец пороху мине отпущал поболе. Да не сырова, а какова положено. Да ружьишко ба поновей. Мое вконец сносилось. Осечку стало давать. Пора сменить. С худым жа, сам ведаишь, проку не будит.

— С этим мы тебе поможем. К продавцу вместе сходим. Поговорим. Но звал я тебя не за тем. Подсчитали мы тут, что за все эти годы, с самого начала войны, ты, Макарыч, сдал пушнины, на которую было построено больше двадцати самолетов- бомбардировщиков. Большое тебе спасибо от народа, от фронтовиков за помощь.

— Не единай хронту подмогал. Люд там покалечился, головы полишилси.

Председатель отвернулся к окну. Неуклюже закурил. Долго стоял так. Макарыч шагнул к нему:

— Ты уж не обессудь, сынок. Тибе-то там лютей приходилось. Всю остатню жисть расплачиватца станешь. А я-то, я-то што? Разе большое исделал? Харчи, какие ни на есть, завсегда были. И крыша над головой, слава тибе Господи, цела. Самово руки-ноги кормют. Чево не жить? Ты извиняй, коль не так. Сказываю, как могу. Токо мине награды не надобно. Ружьишко вот помоги справить. Век Бога за тибе молить стану.

— Эх, Макарыч! За доброту да понятие твое, да за сделанное — цены тебе нет. Верно ты говоришь. Но тебе-то награда не так уж просто далась.

Уехал Макарыч из села, как никогда, довольный. В кармане, чтоб не потерять, медаль на булавку заколол. При ней бумагу, что награда за труды выдана. И не кому-нибудь, а ему, Макарычу. В ней все прописано было. Вспомнилось и то, как заюлил в сельпо продавец-мужичонка, когда они с председателем туда пришли. Заговорил не своим голосом. Бегом пороху принес. Отборного. Бездымного. И новехонькую двустволку. Какую часто во сне видел Макарыч. Вот она в чехле лежит. Своя. Лесник погладил ее.

В магазине же приглядел он Марье валенки, рубаху. Та краснела, отказывалась. Но Макарыч видел: нравится ей все. Купил, не спросясь. На дорогу, чтоб не скучно было, пряников взял. Ешь. Никто ведь о тебе не заботился.

Марья даже заплакала. Макарыч знал: то от радости. Мало тепла баба видела. А помрет он, кто о ней вспомнит, позаботится?

Успел послать Кольке денег и телеграмму ругательную. Наказал, чтоб в науке себя берег, денег чтоб на харчи не жалел. Мол, здоровье опосля не купишь. Просил весточки чаще присылать. Хоть короткие. Абы знать, что жив Колька и здоров. Пусть напишет, чего надо.

Все успел сделать Макарыч. Потому теперь ему было спокойно. Он привычно укрыл ноги, плечи жены. Притянул ее к себе.

— Спи, Марьюшка. Спи, моя зоренька.

Та прильнула к его груди.

— Намаялась?

— Нет, отец.

— Все ты терпишь, И молчишь. Хоть и не легко. И не сладко тибе живетца.

— Пошто ты так, отец? Мне-то куда с добром.

— Иде ты ево видела?

Марья прижалась к Макарычу еще плотнее.

А над тайгой уже повисла ночь. Непроглядная, как омут. В ней слышался лишь скрип телеги. Цоканье конских копыт. Да ровное спокойное дыхание Марьи, гревшее душу Макарыча.

А дорога бежала вдаль, и не было ей конца.

Лесник, бережно придерживая жену, погонял Орла.

Отчего-то вспомнилось ему прощание с Акимычем. В этот раз они долго были вместе. Может, потому расставались труднее. Все что-то не могли досказать друг другу.

Макарыч знал: в этот раз Акимычу совсем не хотелось уезжать. Да Авдотья торопила. А куда? Не даст передохнуть старому. Нет в ней жалости, нет понятия о кротости бабьей. Видать, только то и умеет — едой ублажить, А разве единым брюхом жив человек? Тепла же она не подарит, эдакая карга. Все по-своему норовит. Да не просто. А на мужичий характер ногами сучит. Вот забрать бы Акимыча. Втроем как ладно б жили. Без ворчания. Марья-то, она вон какая! Домовитая, ласковая. На ругню неспособная. Не то что другие. И руки у ней добрые. Все умеют. Если где и сорвется на слезу, так не от злобы. От прошлого. От судьбины бабьей.

Он наклонился к жене. Та спала.

…В зимовье осенью прибавилось забот. Чтобы забыть об одиночестве, он целыми днями готовил дрова. Коптил рыбу. Вместе с Марьей ходил за ягодами и грибами.

Женщина с годами не полюбила, не стала меньше бояться тайги. Иногда сама заготавливала веники для бани. Но от избы далеко не уходила. Каждый скрип и шорох настораживали ее. Макарыч, зная это, частенько подтрунивал над нею:

— Ты у мине огонь-баба. Чуть писк, ты пулей в хату. — Однажды, перебирая грибы, разговорился: — С тибе, мать, чево возьмешь? Не в тайге родилась. Понять ее тяжко. Такое в кровушку даетца.

Да бабе-то тайгу шибко знать и не надо. Вот мужику воистину необходимо ето. Только, скажу я тибе, доведись ослабнуть, не знаю, каво ба и на охоту с собой взял. Мужики ноне пошли хлипкие. За хату в потемках выйти трусятца, разе с эдакими мозгляками можно на дело порешитца? Один мине надысь жалилси — чушку, мол, съели, а боле мяса нет.

На единой рыбе детва маетца. Я-то ему и предложил: сходи, мол, на ведмедя. Дак семья с лихвой едовом будит довольна. Поверишь, ен мине за добрый слова по-черному крыл. Мол, иди сам подставляй хребет под убой. А я из-за жратвы сгинуть не желаю. Говорил, навроде мине подавно сгинуть черед настал. Ему жа жисть ишо не в тягость.

— Ты, отец, не серчай на их. Глупое мелят, но не с добра. Детву-то и впрямь кто за него на ноги поставит? Кому чужие надобны? Может, из-за них мужик так балаболит.

— Как жа ен об ребятне пекетца, кады у ребят брюхи пустые? Разе то отец-кормилец? Чем такова вспомянуть, как не худым словом? Он на зайца пойтить пужаитца. А их в тайге видимо-невидимо развелось. За войну вконец осмелели. Непуганай зверь растеть. Охотников не было.

— На фронте бились…

— Не все жа.

— Бабы — не охотники.

— А фершал-то? Разе ен баба?

— К тайге, поди, несвычный.

— Сколь в селе — все не приноровитца к ружью. Хочь ба на куропаток сходил для утехи. Не то ишь, вместях с хворыми эдакий лоб из единаво котлу жрать приноровилси. Чево уж постыдней? А ему хочь бы че. Харчи легкия, готоваи.

— Не все ж, поди, такия?

— А продавец? Тот чем краше? Цельными днями селедку торгуить, сам селедкой стал. Хвостом ровно баба крутить наловчилси. Стребовал я у ево капсюли, а ен гляделки по-дурному на мине вылупил, мышью заметалси. В ящики полез. В их с час рылси. Потом признался, мол, не ведаю, чево ето такое. Зато испроси бабий хлам — всему званье поудумал. Каналья! Все бесстыдное на вид развесил. Мужики плюютца, бабы совестятца. А ен, гад, ишо и предлагаить: мол, возьмите, дамочка, прямо на вас сшито. Эдакая вошь, а мужичий род похабит.

— Говорят, будто у него бабы нет. Может, иприглядывает себе какую.

— Ему бабу? Што с ей делать станет эдакий хорек? Кака путня за ево порешитца?

— Ох, отец, али позабыл? Ноне не до спросу. Война-то как мужиков повыкосила! Беда. Бабы-то в цвету, а вдовые? Годы же идут. Тут хоть какой- никакой — мужик. Чихнет где и то отрадно — хозяин голос подал. Сам знаешь, при мужике, пускай срамном, каждая баба путевая. Вон в селе нашем что делается?

— А-а-а, в прошлый приезд выпить с хронтовиком порешил. Сам в хату зазвал. По две рюмки вдарили, а с третьей чертовщину понес. Аж невтерпеж стало. Надо жа! Поначалу бахвалилси, што немца воровал. Я выведывать стал — зачем жа? Нешто ево, поганца, воровать надоть? Ить не золото. Враз уразумел, што брешить. Ен сказывать — для языку. Тут я пововсе чуть не опупел. Хронтовик тот дале брешит: мол, для сведений, значит, язык тот понадобился. А я ему и сказываю: дурное дело не хитрое, покаместа германца бить надобно стало, ты, олух непутнай, ево воровать удумал, ровно казну бесценную. И не как-нибудь, а на своих кровных закорках волок эдакую невидаль. Вот ужо сдурел! А ен молвыть — не простова ерманца, енерала спер. А по мине — так хочь сам ихний Бог. Ташшить не стал ба.

— Не богохуль, отец.

— А и не грешу.

— Не то сказываешь.

— Пошто?

— Всякому люду свой Бог. Он ни при чем в войнах. Люд их сеит.

— Ну я жа про ево. Хронтовик тот, вот идол, имя запамятовал, не Бога, хрица нес и не зашиб насмерть окаяново. Тот, поди, на спине едучи, хохотал. Ить не единаво нашево мужика, поди, сгубил. Настоящево.

— Генералы, верно, не стреляют?

— Оне зачинщики всиму. От их вся пропасть.

— Как знать…

— Так председатель сельсовета сказывал! Уж ентот хронтовик. При наградах. Всамделишнай. На планере с немцем билси. Врать не станет. Сказывают, ен рассейскай герой. На то у ево награда большая, с золоту, имеитца. А уж немцев бил — несть числа. И не просто — с умом. Только не повезло ему. Подшибли иде-то сво планер. Рука и обгорела. Отрезали. Эх, мине ба ево. Выходил ба! И рука целехонька осталась ба! Такой мужик калекой сделался, ить с им поговорить — единое удовольствие. Все по-путнему обскажет.

— Такой же смертный.

— Все мы Божьи. Но одни век с анчихристом в душе живут, а председатель им не ровня.

— Куда там!

— И не кудычь.

— Не святой, поди.

— Може, и не святой, а можа статца, и так.

— Не схож на святого.

— Дела святые. То ведомо.

— Ну и что?

— Эх, Марья, разе не разумеишь?

— Запрет ему на хмельное дажа есть.

— Сам сказывал, даже батюшки пьют.

— Ему неможно.

— Выходит, он попов почище?

— Не потому. Ежли выпьет власть рюмку, люд смертнай, на ево глядя, и по-вовсе обалдеит. Без просыпу и ума пить зачнет. А ево за то из начальства скинут. Ему жа, калеке, куды опосля? Были ба обей руки. Об единай не шибко наработаишь.

— Ох, не сладко же ему.

— Конешно.

— Поди, на многое запрет у ево?

— Ишо ба! Отлаять за дело и то не смоги. Затона ево пожалитца могут. А самово, бывало, и забижали.

— Кто же?

— Хочь тот хронтовик, с коим я выпивал.?

— Просил у председателя чевой-та. Нетверезай пришел. Тот и послал ево проспатца. Ну… А, чево гам… Слухать паскудно. Хронтовик тот бабой кричал. Председателя тыльным звал. Я подзатыльника дал дурному. Ен же при руках, при ногах побиратца насмелился. Ему и на хронте делом не довелось занятца. Не зря жа ево оттель погнали Помехой, знать, был. Путние и поныне там. Ентот и не калека, а выгнатай. Морду ево и ведмедь не облапит.

— Может, снутри негож?

— Ия про то сказываю, оттуда гниль. По выпивке бахвалился, што наград много есть. А не ка- зал. Коли были ба — похвастал.

— Кто знает.

— В доме были. Я-то ведаю эдаких героев. Не промедлют цену сибе набить. Истинный мужик наградами не станить похвалятца. Смолчит, как пить дать.

— А и показать не грех.

— Не грех, но и не дело. Ноне многие их будуть иметь. Токо награда мужику званья не прибавит, ума тож. Иной и без наград возвернетца, а на хронте не мене других проку дал. В рюмке водки ум и честь свою не потопил.

— То верно, отец, — поддакнула Марья.

— Ты жа поштаря знаишь. Он тож с хроиту. Вернутай. Поспрошал как-то, за што ево с войны сослали.

— Не томи.

— Погоди маленько. Перекурю.

— Сказывай заодно.

— Ну, слухай. Поштарь наш на хронте кашеваром был, заместо бабы. Ну, ерманец в ево котел бонбу и закинул. В котле том шши были, с огню. Ево и обшпарило. Весь перед. Шкура рубахой слезла. Аж мослы видать было. Лекарили долго. Опосля ен той кухни пушше огню боялси. Все на небо смотрел. Немного погодя за страх наказан был. Ерманец шибко стрелял. Поштаря сразу и откинуло. Сказывал — волной какой-то. Можа, и впрямь, а можа, и брешит, сказывал, сума соскочил. За негодность, как бешенова сослали назад.

— То-то лихо.

— Чево лихо?

— Ведь помешанный. Худо ему.

— Со страху и с ведмедем худо стрясетца. Небось на коровники главнай не спужалси. На саму танку ходил. Жег их, окаянных.

— Тот? С лицом горелым?

— Ну да. Сказывают, и ноне на хронт просился. Дажа ездил куды-то. Председателя просил за ето похлопотать. Вот то мужик!

— А танка — что?

— Сказывают, машина. Навроде той фырчалки, што с Колькой приезжала.

— Батюшки светы, она же сатана безглазая!

— Дак там она, поди, не единая была.

— А задавила б? Тогда?

— А, мать, про то и толкую! Истый мужик ничево не пужаитца.

— У нево же дети…

— Шесть душ.

— Об их думал?

— Нешто нет?

— Зачем же на смерть шел?

— Штоб дети ево ерманцу не достались.

— На что они ему?

— Вот то-то и оно. Сколь малых перебил за войну! Норовил все семя под корень поизвести.

— Господи, Господи, сбереги невинных. Накажи окаянство, — зашептала Марья.

— Тот мужик, как выпьет, набычитца и молчит. Иной раз горелой лапой собьет слезу, уставитца на бутылку и зубами заскрежещить. В сорок годовголова вся в снег. И не смотри, што такой ране- тай, в руках ево все крутитца. Ровно и на хронте не был. Жаднай до работы. Как конь работает. Слыхивал, председателю ен первая подмога.

— Дай Бог ему здравия и долголетия.

— Дай Бог!

— Сказывают, у ево родителев немцы повешали, старых вовсе. И братов постреляли. Мужик попервах на рожон лез без толку. Потом стал по уму битца. Много ранет был.

— Ну где же его так покорежило?

— Под танку близко подлез.

— Зачем?

— Промахнутца не схотел. Танка над им изагорелась.

— Хоть бы скорей война кончилась!

— Слыхала ж в сельсовете, што ворогапогналииз Рассей? Нам с тобой в избу сулили радиву про- весть.

— На что морока, мы — старые, и так проживем.

— Свет дадутъ, свечей не надоть станить.

— Як ним свычная.

— Можа, с харчами полегшаит?

— Твои б слова да Богу в уши.

— Не мои, властей.

— Скорей бы.

— Я вот думаю, председатель шибко просил детве подмочь, на охоте доле побыть нынче. Ребятня без мясу сидить. Схудала вконец.

— Куда тебе нынче!

— Малым помочь — Божье дело.

— Один-то как же?

— Ас кем?

— В селе подмогу испросил бы.

— Не до таво им.

— Тебе до всего.

— Ладно, мать, не причитай. Ты, давай, по дому правь свое. Ить покудова ведмеди в берлоги не полегли, мерекаю, схожу с толком.

— Ох, отец, не стоило б, — вздохнула Марья. Но отговаривать мужа больше не стала. Поняла — неспроста весь разговор затеял. Про мужиков, про званье их. Враз-то и не почуяла. А теперь знала — отговорить Макарыча она не сможет. Ничто его не остановит.

Лесник поглядывал на жену. Понял — встревожилась, хотел успокоить:

— Не впервой, чево спужалась?

— А чему радоваться? Сколько ходишь — покою мне нет. Глаз сомкнуть не могу.

— Зря эдак.

— Не все ж обходится ладом.

— И худова не было.

— В тайге-то болел сколь раз? Как же худа не было?

— От таво и в избе не убережесси. Домой-то я завсегда своим ходом верталси.

— В избе догляд.

— Там сам сибе выхожу.

— Коль на больного тебя зверь наскочит?

— И то от судьбы.

— Господи, сколько мужиков в селе, а как что, враз тебя в помощь.

— Не вой. Осерчаю.

— Надолго хоть собраться порешил?

— На неделю, не боле.

— А куда пойдешь?

— К Мачехе.

— О Господи! — уронила голову Марья.

В эту ночь она снова не спала. Вскакивала с лавки, подходила к мужу. Смотрела на пего, боялась разбудить своим дыханием. А сердце, ошалелое сердце билось так, что вискам было больно.

Знала она, что не только из-за председателевой просьбы уйдет муж на охоту. Чуяла ее душа, — тоскует он в дому. Не хватает ему внуков. Чтоб радовали они его своим смехом, играми. Без них, как ни смейся, себя не обрадуешь. Просила Марья Бога сделать эту ночь подлиннее, а если можно, не пустить мужа в тайгу на медведя.

— Не след ему в такие леты Божью тварь губить. Пускай в избе делом займется.

Но иконы смотрели на нее холодно, непонимающе. В слезах села она у постели мужа. Слушала, как бормочет он. Всхрапывает во сне.

— Сохрани тебя Бог, — шептали ее губы.

Марья не заметила, когда рассвело. Макарыч проснулся внезапно. Понял: жена не спала. Хотел отругать, да увидел, той не до этого. Сдвинув брови, засобирался. Марья помогала.

— Вот ить скажи тебе правду — измаисси, вдругорядь промолчу, — пробурчал лесник.

— Меня проведешь, а душу-то как?

— Твоя душа — ровно заячья.

— Ох нет, отец.

— Не майси. Отдыхни.

Когда мешок уложили, Макарыч подошел к жене:

— Не поминай лихом, Марьюшка.

— Ворочайся скорей.

— Как повезеть.

Он шагнул к двери.

— С Богом, — перекрестила его вслед Марья.

В окно она видела, как с непокрытой головой подходил Макарыч к тайге. Размашисто перекрестился. И, натянув шапку, скрылся за деревьями.

— Спаси и сохрани его, — шептала Марья у иконы.

Лесник уходил все дальше в тайгу. Она теперь совсем оголилась, посерела. Сдала, что вдова солдатская. И тоже никого уж не ждала. Ни на что не надеялась. Тянулись над ее головой пухлые, как талый снег, облака. Мокрые, холодные. Даже бамбук поник, почернел. Ждал своей участи.

Невдалеке дятел выискивал кормежку. Стучат по дереву монотонно. На ветке березы вздремнул по-стариковски бурундук. Наверное, бездомный. А может, решил перед снегом на воздухе побыть. Сидел, закрыв глаза. Лето вспоминал. Вымок, дрожит. Низко, низко над деревьями вороны летали. Харч высматривали. Да только кто отважится в такую погоду высунуться из норы? Зверье заботливое давно кормом запаслось. Теперь и в спячку можно.

Макарыч пошел к ближней берлоге, которую давно заприметил. Еще когда к Кольке ходил на вышку. Видел там свежие следы. Медведь в той берлоге не первый год зимовал. Знал лесник: зверь этот матерый. Не меньше шести зим от роду. Лапы в две Макарычевых ступни.

Лесник не думал о встрече с ним. Не играл в нем азарт. Убивать он не любил. А бояться не умел. Шел, полагаясь на судьбу и на Бога. Верил — от их решения не уйти никому. До берлоги еще было далеко. Макарыч торопился успеть засветло. Оглядеться, а уж потом и встретиться. В глубине души сам над собой посмеивался.

«Поди, с ума сживаюсь. То цацки ребячьи готовлю не впрок. То на ведмедя настропалилси. Путни мужики на то не горазды. В их все ладом. По-писаному. Живуть, как все хрещенаи. В церкву по праздникам ходют, банютца кажну неделю. В будни баб колотют, коды время есть. Пироги жрут от брюха. И бороды имеют холенаи. У мине жа все не по-людски. От таво, знать, приходитца под плешь, глаза не продрамши, по тайге блукать. А че я ей дал? Оставил ей што? Мыкаюсь шатуном. Сказывають, эдак смерть свою бездольнаи ищут. Сами таво не ведая. Верно и я… Хотя свое ужо пожил. Леты нималые. Толку в их нет. За то сам повинен. Ежли и доведетца помереть иде, жалковать особливо не об чем. Так дажа неплохо. Не на лавке в избе. Не при Марье, штоб не маялась. Кончусь сам по сибе», — думал лесник. И поневоле вспомнился ему разговор с Колькой, когда в отряд к нему приходил, больного его выхаживал. Парень смерти боялся. Все спрашивал — не умрет ли он от этой напасти-простуды?

— Така беда даже зайца не гробила. А со страху,точно ведаю, ведмеди мерли. Почудитца ему спросонок несусветное и все. Жидким дербалызнет — и готов. Поганая та смерть ишо и потому, што такой зверь, как ведмедь, ей кончилси, я ба по-другому издохнуть хотел. На своих ногах, не в койке. И штоб не ревели по мине. Слез не терплю. Нехай ба на моей кончине веселились до обмороку, пили до упаду, плясали до синевы. Мине и отходить так-то легше ба стало. Я смех люблю. Мало ево слыхивал. От таво шибко ен мине по душе. А слезы — зряшное. Бабье. Им дай волю. Бабы всех в их утопять. Да только не из души оне. От мокроты, от дурнова званья. Коль при жисти жали не видывал, мертвому на што такая ноша? Хочь ба грехи осилить уволочь. Под смех-то проще обделать.

— Неужели ты и вправду смерти не боишься? — удивился Колька.

— Ей-богу! Не брешу.

— И жить не хочется?

— Почиму жа? То дело другое. Жить кажной твари охота. Я ж те про кончину толковал. А она придет — не спросит. Мине к ей уж не готовитца. Давно сговоренай.

— Плохо тебе жить?

— Ни от таво! Однако ж година моя настанит. Усе мы грешнаи смертны.

— А я боюсь умирать.

— Раненько, погоди. Поспеишь на погост.

— Интересно, сколько я проживу?

— То от Господа. Сколь положит ен, так и будит. День в день.

— Мне подольше хочется.

— Эх, Колька, иной годов сорок протянет едва, маетца. Все хворает, смертушку кличит. А она ровно оглохла. Другой век цельнай живеть и хочь ба што! Тут не угадаишь. Кажному свои и планиды, и кончины…

Макарыч шел торопко, также бежали торопко мысли в его голове. Но вот он совсем неподалеку от себя след увидел. Тот самый. Еще свежий. Теплый.

— Знать, я тибе, а ты мине следишь, — шепнул Макарыч и медленно пошел по следу.

Он знал: до берлоги еще добрый десяток верст. Слышал раньше, что медведи заранее чуют своего убийцу. Знают день. Нередко навстречу выходят.

Или засаду устраивают. И уж тогда кто кого… Бывало, сделает медведь петлю, вернется на прежний след. Тут и подкараулит преследователя. Рассчитается с ним сполна.

Лесник отошел в сторону, прислушался, пригляделся. Тихо пошел дальше. Снял ружье с плеча,

проверил заряды. Нож поближе сдернул, под руку. И, глянув вперед, заметил: следы повернули за стланик. Как знать — роковая ли то петля? Или зверь двинулся дальше? Макарыч решил передохнуть. Он отошел па несколько шагов. Ему захотелось закурить. Но словно кто удерживал руку, что потянулась за кисетом. А тайга напряглась, выжидала.

Даже ветер утих, угомонился, наблюдая за человеком. Тоже ждал. Треск сучьев послышался внезапно. Макарыч вскочил. Медведь появился тут же. Да, он шел по следу. Лесник выстрелил, почти не целясь. Потом снова. Туда, где по его предположению была голова медведя. Сам в сторону метнулся. Ни звука вокруг. Только кровавый след уводил в тайгу. Макарыч зарядил ружье. Чертыхнулся. Решил пойти по следу. Хотя знал: подранок лют. Теперь ему лучше не попадаться. Выследит, отомстит. Но сейчас он бессилен. Разве только последнее соберет или нападет сзади.

— Э-э, была не была, — махнул рукой лесник.

Медведь не мог уйти далеко. Это он сразу понял. Левая передняя лапа едва касалась земли. «Значит, коло серца прошил», — сообразил Макарыч. И снова с оглядкой двинулся вперед.

Зверь лежал, перевалившись через корягу. Судорожно греб под себя землю.

— Прости, голубчик, и не мучьси, — выстрелилв него лесник.

Медведь обмяк, перевалился на землю.

— Все мы смертны. Седня я тибе, взавтре мине твой сын разделаить, — вздохнул Макарыч.

Он быстро освежевал медведя. Повесил шкуру на дерево, мясо укрыл палаткой. Сам за костер принялся.

— Слава тибе, Господи, не думал скоро воротища, ан ишь как пофартило, — шептал он небу.

Марья даже глазам не поверила, когда на другой день муж вернулся за конем.

— Я спала, думала, не скоро придешь. Знать, добыча легко далась, ништо не грозила? — спрашивала она.

Макарыч поддакивал. Он ничего не хотел рассказывать жене. Пусть ей будет спокойно, решил про себя. А по дороге не раз смеялся над обманчивым бабьим сердцем, что не знает, где ждать беду, а где нет.

«Заверни я тады на ентот стланик, ужо б навряд ли мы с тобой сустрелись. Заловил ба ен мине, ровно ту курку во шши. Ить и переждать стоило самую малость. Легко? Оно вона как. Друг дружку стерегли. То по-доброму не кончаитца. Все Господь подмогал. Разе то во сне узришь? Не я ево, дак ен мине загробастал ба. А ты — легко! Отделалси намедни легко. Завтре што сдеитца — не ведаю таво. Мож, не краше таво ведмедя сгину», — думал лесник.

Телега прыгала на кочках. Ухала. Опасливо прядал ушами Орел. Озирался. Ступал сторожко.

— Н-но, мать твоя коряга плешатая, ишьмослыберегеть, кобель трусливай! Давай скореича, дубину б те в бока!

Орел не знал этой дороги. А тут еще запах медвежьей крови. Густой, приторный. Он лез в ноздри. Конь не любил запаха крови. Шарахнулся от него в сторону. Испуганно захрапел.

— Мать твою, героя ждала, дурака выродила!—ругал коня лесник.

Тот и вовсе взвихрился. На дыбы вскочил. Оглобли вывернул.

— Стой, стерва! Стой! Пришибу! — кинулся к нему хозяин. Улучив секунду, кулаком огрел по морде. У Орла из глаз слезы брызнули. Он присмирел. — Я те! Болерун треклятай, — совал коню кулак под нос Макарыч.

Орел дал себя впрячь под ругань и тычки. Смотрел на Макарыча недовольно.

Лесник погрузил мясо в телегу, прикрыл его шкурой, взял вожжи. И конь рванул с места в бег. Как ни кричал лесник, Орел несся, ровно на скачках. Сзади трепыхалась, вопила на все голоса телега. Голоса Макарыча не было слышно.

Подскакав к зимовью, конь круто развернул телегу, и та, не выдержав, развалилась.

Орел загнанно дышал, вздрагивал, ожидал расправы. Но леснику было не до него. Он еле встал. Охая, отнес мясо в сарай. А выйдя, почувствовал, как болит бок, спина. Может, от тряски или от ушиба, только дышать стало невмоготу.

Марья быстро истопила баню. Всю ночь растирала Макарыча. К утру ему полегчало. Целый день он ладил телегу. А потом в село поехал. Повез мясо.

Марья знала, что пересилил себя муж. Перескрипел хворь. Но тревога за него росла безотчетно. Ведь не в тайгу пошел. По ровной дороге в село поехал. А сердце ныло и ныло. И не выходила из него тревога по Макарычу. Как он там в пути один?

…Орел, ничего не подозревая, бежал рысцой. Он любил ровную, говорливую дорогу. Здесь знал все. Мог в темноте каждый бугорок объехать. Вон как звенит под копытами дорога! Можно бы и побыстрее, но хозяин молчит, значит, не к спеху. Можно не торопиться.

Макарычу стало плохо почти сразу — едва отъехал от дома. Такая знакомая тайга вдруг запрыгала, заметалась перед глазами. В серый дым превратилась. «Пожар, што ли», — мелькнуло в сознании. Да, вон какой огонь. До самого неба. Батюшки, как же не усмотрел? Хотел закричать, остановить коня, но руки не удержали вожжи, выронили. Лесник упал на спину. В висках заломило. А тело его будто как тогда на каторге, в глухой камере, калеными прутьями секут. Нутро вот-вот вывалится из шкуры. Но нет, это не прутья. Это медведь навалился на него. Душит. Скоро кишки выпустит. Вон лапу уже поднял. Смешной. Умереть-то не жутко. Лишь бы скорее. А он еще лапой по лицу водит. Зачем? Но вот и медведя не стало. Сбежал или спрятался. Перед глазами туман. Черный. Как дым от паровоза. Вот он совсем близко. Даже потрогать можно. Но что это? Макарыч пытался вздохнуть и не смог. Он падал в яму. Глубокую. Пытался удержаться за края, но свалился вниз.

Лишь на рассвете Орел привез хозяина в село. По привычке у магазина остановился. Понурил голову. Стал ждать.

Макарыч не слышал, как его несли в больницу. Как председатель сельсовета просил фельдшера спасти его во что бы то ни стало. Как не отходил от него целый день.

— Что с ним? Выживет? — спрашивал он сестер. Те неопределенно пожимали плечами, но не скрывали тревоги.

— Ты слушай! Если не можешь, скажи. Мы его в область направим, — говорил фельдшеру.

— И там не Боги. Старику уже и лет-то вон сколько. Хорошо, что до этих дожил. Разве мало?

— Кому и многовато. Этот жить должен.

— Кризис выдержит, значит, будет жить. А нет…

— Я пошел в область звонить.

— Не вижу необходимости.

— Я вижу. Этого достаточно.

— Подождите. В таком состоянии его нельзя перевозить.

— Пусть те врачи приедут. Они-то, пожалуй, лучше разберутся.

— Вряд ли.

— А ты все сделал?

— Что в моих силах — все.

Председатель всматривался в лицо Макарыча.

— Эх, жить бы таким подольше, так нет.

Он направился к выходу. Но его остановила медсестра:

— Погодите, пульс улучшается.

Председатель вернулся.

На четвертый день Макарыч открыл глаза. Долго не мог попять, где он и что с ним. Белые стены, белые окна, белые лица, но чьи они? Попробуй угадай.

Лесник смотрел на них. Вот чей-то голос. Знакомый-знакомый, что-то говорит. Но что, он неможет понять. А голос все громче. Где он его слышал? А лица плыли в белом тумане. Они все одинаковы, но кто это говорит? Макарыч силился спросить. Но ничего не получалось. Язык не шевелился. Он стал большой и толстый. Лесник напряг память, но бесполезно. Он проваливался в снег. Голубой. Такой перед весной бывает. Он теплый и мягкий. В нем легко. Даже спать можно. Макарыч закрыл глаза.

— Отец! Миленький! Погоди! Глянь на свет! Неужто опостылел? — билась около постели Марья.

Ее успокаивали, заставляли отдохнуть. Она никого не слышала. Вцепившись в кровать, не сводила глаз с Макарыча. Ждала, когда он очнется. Слушала его дыхание. Не отходила ни на шаг.

Макарыч пролежал в больнице до зимы. По первому снегу домой собрался. И хотя от долгой болезни руки, ноги тряслись, голова шла кругом, лесник бодрился.

— Отец! Ты ляжь, я сама управлюсь с конем,взяла Марья вожжи.

— Ну-ну, дай бабе вожжи, а опосля и горб подставь, — отшутился Макарыч.

Перекинувшись в телегу, он навел в ней свой порядок. Втянул Марью. И, оглянувшись на больницу, сдвинул брови, крикнул на коня: «Пшед, идол!»

Телега сразу взяла разгон. Помчалась, пританцовывая.

— Не серчай, мать.

— На что?

— Не ведаю, иде скрутило лихо. Запамятовал. Как к костоправам угодил, ума не приложу.

— Председатель говорил, что ты без памяти в телеге лежал. Думали, мол, помер.

— Тибе хто просказал?

— Поштарь.

— Долго ты там со мной маялась?

— Чего мелешь пустое? Разве то маялась?

— Нешто радовалась?

— Какая беска тебя покусала?

— Ладно, не хмурьси. Обскажи!

— Я с им приехала на другой день, как ты в больницу слег. Сидела подле и все. Еще председатель к тибе частенько захаживал. У фельдшера выведывал, как с тобой? Меня расспрашивал. Все про тебя. Как о своем.

— Часто сказываишь, изведывал?

— Очень.

— Да-а, — задумчиво протянул Макарыч, — а с мясом чево сталось?

— Съели его давно дети. Мне карточек дали за то харчевых. Усиленных. С маслом.

— Без их выдюжу.

— Я о том говорила. А председатель осерчал. Взять велел.

Макарыч чертыхнулся:

— Заботчик! Мужиков к делу пристраивал ба, чем чепухой баловатца. Вона какие лбы растуть, нет ба их в охотники. Издохну, как станут-то?

— Он говорил, пензию тебе схлопочет.

— Чево ето?

— Подсобленье.

— Какое?

— По гроб какое дают. Чтоб не работал.

— Я сдыхать не сбиралси.

— Ево живым отписывают.

— Сам сибе прокормлю. Им достанетца от меня.

— Я, отец, не знаю, худо то ай нет, на то смолчала. Сам перетолкуишь.

— Я с им столкуюсь. Ишь скорай какой!

— Верна ту пензию можешь взять, а не захотишь — не надо.

— Он ее сам сибе испросить! Сам по подсобленью жить зачнеть.

— Небось, не худа хотел человек.

— Много ты ворочаишь своими мозгами.

— Эх, Макарыч, только оклемался, а уж всех лаешь. Гоже ли?

— Можа, и нет. Токо ноне как быть? Заживо отпели.

— Типун тебе! — отвернулась Марья.

До зимовья они доехали молча. Каждый о своем думал. Свое вспоминал.

Марья думала, сказать или не сказать Макарычу о Колькином письме, что пришло во время болезни. Но, поняв настроение мужа, решила промолчать. Пусть оттает немного. Гроза отойдет. А там видно будет. Не сказала и о том, что посылку Кольке отправила. Знала, ругаться Макарыч не «тал бы. Но посылать парню любил сам. Не сказали и о телеграмме, в которой написала о болезни Макарыча. Ждала, может, Колька приедет. Вот был бы праздник. Но с той поры прошло тринедели. И ничего.

Марья молчала. Да и ей ли судить Кольку, плох или хорош. Все тешила себя, может, почта с прошлой застряла. А может, парень со дня на день приедет. Но сердцем чуяла — зря ждала. Ведь вон и в письме ни словечком не спросил о здоровье.Все про свои болячки. Носки износились. Теплого нет. Болел долго. С харчами плохо. Словно у Марьи с Макарычем все ладно. Ведь и так все теплое ему отдавали. Макарычу ничего не оставалось. Оттого ноги лесника по погоде плачутся. Ни шарфа, ни рукавиц теплых не носил Макарыч. Все ему, Кольке, берег. Отдавал, отсылал. А тот в тайге его закинул, как чужого. Все Макарыч простил. Отлегло. Колька же вконец избессовестился. На худые харчи жалуется. Денег требует. Будто отец двужильный. Годов-то ему немало. Хотя бы об этом вспомнил. А еще помощь обещал. Сам же сладко жить норовит. Уж не то ей словечко приветное прислать, не вспомянул, словно и не было ее. Хоть худого ему не сделала. Нет ее для Кольки. Нет и все. Да и Макарыч нужен, покуда подмогу прислать может. Не будет — и про него думать закинет. Видать, кровь такая. Не зря Акимыч сказывал. Знал, как советовал. Уж он на своем горбу все лихо испытал. Беда, что Макарыч слушать не захотел. Завел свое — не такой, мол, Колька. Я его пестовал. А что с того? Душа в нем из другой крови, а ее не выпестуешь на свой лад, сколько ни бейся. Она, что зверек, все в тайгу, все на сторону норовит. И нет ей удержа.

Вспоминая то письмо, Марья и вовсе пригорюнилась. Смотрела на дорогу невесело. Она знала, случись, не дай Бог, беда с Макарычем, сиротой, среди людей ей до кончины доживать. И никто, никто о ней не вспомнит. Никто не поможет. Оттого под жарким тулупом холодно стало бабе. Словно в сугробе день просидела.

Макарыча свои думки одолели. Вот пролежал он в больнице долго. Со всякими людьми там виделся. Разговаривал. И не было предела его удивлению. Особенно невзлюбил фельдшера. И раньше-то того за мужика не считал. Теперь и подавно. «Экий хлюст! Напялил на сибе тот халат и помышляить, што человеком в ем сделалси. Шалишь! Мужик, ен ежель правильный, в любой рогожи им останитца. При звании, все как и положено. Надурака хочь ризу натяни, попом от тавое не станить. Дурья харя, однако, выкажитца. Додумался ж присоветовать — курево не потреблять. Охальности натабак нес. Сказывал, навроде одной закруткой копя убить можно. Хреновай же тот конь, што дыму не терпить. А може, и натрепалси хвершал. Ну хочьба и нет. При чем ен, Макарыч, ежель от табаку лошадь дохнит? Знать, такая ей планида. Мозгов не дано, привередностев куча. Добрая скотина все примаит. Вон и медвежонок — последышем каковавыходил. Тот дажа спирт жрал. А ить таежная тварь. Будто век тем и занимался, враз усек, какбутылку открывать надобно. Пробки зубами выдирал. К горлу присасывалси и все до капли выдувал.Хочь нихто тому ево не обучал. И закрутками не требовал. Сам не курил, но морду от Макарыча не воротил. Тут жа, Боже святой, хвершал из-за курева шум поднял. С морды, што шшипаная курка, сделалси: посинел. Словно Макарыч при всем люде с ево партки снял. Озлился. «Хто тибе позволил», — спрошаить. А в каво просить-то? Нетто малой. Захотелось и засмолил. Дак нет. Лаетца, мол, нельзя в больницы курить. А што больница, церква, што ль? Хто удумал эдакую блажь?»

Ну и не стерпел тогда Макарыч. С койки подскочил. Фельдшера за грудки сцапал. Вошью свинячьей назвал. Грозился башку на пятки скрутить.

Тряс так, что халат у того трещать стал. А потом хотел домой уехать. Совсем. Но тут кто-то догадался позвать председателя сельсовета.

— Указы мине свои не кажи, коль боле похвастать нечем. Я в твой анбар в жисть не пришел ба. Давай одежу и хватить. Ишь взялси, штой поп мине лаять. Осел кривоногай! Лошадь вислогузая! Штоб те гляделки полопались.

— Успокойся, Макарыч.

Лесник оглянулся. Председатель сельсовета заставил его лечь в постель. Позвал фельдшера в коридор. Потом они вдвоем пришли к Макарычу. Перевели в отдельную палату. Но теперь фельдшер иначе повел себя. Не требовал, советовал бросить курево.

— Я вреда никому не чиню.

— Себе хуже делаете.

— То мое. Ево не тронь. Хочу — весь день смолю. Не похочу — не курю. А жисть моя не от табака, Богом укоротитца. По твоему разуменью малому — табак вреднай. А по моему — бабы. Ты жа, барбос, их миняишь, ровно бык телок. От баб весь вред. И ни тибе мине поучать. Мал ишо.

Мужики, что этот разговор слышали, от души смеялись. Поддерживали Макарыча, мол, нечего нас куревом корить. Проживи да переживи с наше. Тогда поймешь, чего та закрутка стоит. Коль сам махру не терпишь, на коня свой грех не вали. Кой с тебя мужик, коль силы в руках не имеешь? Бабий хлеб отбил, их делом занялся.

Фельдшер, не выдерживая такого, уходил, унося с собой запах отутюженного халата.

— Дохтор с тибе, што с мураша танка, — бросил ему вслед Макарыч.

— Вот у нас на фронте сестричка была, — заговорил один из больных, — с виду худенькая, а сколько ребят из-под пуль вытащила. От смерти спасла. На себе через поле таскала парней раненых. Самокрутки больным делала лучше мужиков. И пела. Да так, что и теперь забыть не могу.

— Жива она? — спросил кто-то.

— Если бы… Таким всегда не везет. Меня вылечила тоже. А сама без времени…

— Бывает. Ты уж себя не терзай. У всех кто-то погиб. Вот и у меня друг был. Командир танка, Сеня. Под Курском не стало. А мне все не верится, что нет его. Сгорел. И хоронить нечего было. Только каска обгорелая уцелела. Мать взяла. Этот парень умел и воевать и жить…

Макарыч смотрел на мужчин. Один, что медсестру забыть не мог, заметно хромал. Осколок в ноге застрял, а врачи вытащить не могут. Видел лес- пик, как тот, умываясь, разделся до пояса. Грудь сто была вся в шрамах, дырках, рубцах. Война оставила на человеке немало следов. И душу не минула.

Второй и вовсе не вставал. Часто кашлял с кровью. Но, придя в себя, шутил:

— На танк рот раскрыл. Проглотить хотел. Да не осилил.

По вечерам эти двое иногда пели вполголоса. Песни их нравились Макарычу. Особенно одна:

Бьется в тесной печурке огонь.

На поленьях смола, как слеза,

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза.

Но особенно запомнились Макарычу другие слова из этой песни:

До тебя мне дойти нелегко,

А до смерти — четыре шага.

Он часто разговаривал с этими мужчинами. Знал: оба воевали с самого начала. С фронта их недавно вернули. По ранениям. О них говорили и вспоминали неохотно.

С Макарычем они любили поговорить о жизни. Поспорить насчет баб, которых почему-то защищали. Конечно, их жены дождались. Лесник понимал — выгораживают. Или никогда не привелось ошибиться. В этом они не биты, потому не учены. Но о жизни говорить с ними было интересно. Ведь всю Россию обошли и объехали. Горе повидали. Радостями не избалованы. И лесник грелся около их тепла…

Внезапно Макарыч отвлекся от воспоминаний. Оказалось, что они, видимо, давно подъехали к зимовью. Но ни Марья, ни Макарыч того не заметили. Орел стоял, хмуро понурив голову. Ждал, когда его распрягут, отведут в теплый сарай к душистому сену.

— Эй, мать! Так мы ужо дома! Мать, уснула ты, што ли?

Но Марья не спала. Она не скоро отделалась от своих невеселых дум. Голос мужа вывел ее из оцепенения.

— Пошли, — он помог ей выбраться из телеги.

Она вошла в избу, села потерянно у края стола.

— Чево гостьей пригорюнилась?

— Да так…

— Нынче не скоро в тайгу пойду. Можа, к весне. Буду с тобой дома.

— Не впервой сулишь.

— Седни не брешу. Ей-богу!

— Погожу, что завтра начнешь говорить.

— А и поглянишь. От Кольки штой-то долгонько нет ничево.

— Есть. Письмо. Вот оно.

Лесник взял в руки письмо. Повертел его:

— Можа, одолеишь как?

Марья читала по складам. Макарыч слушал. Где сопел досадно, где смеялся.

— От шельма! Пса купил. За краюху хлеба.Видать, не нашенсково. Дорогова. Много за ево отвалил. Хочь и пса там ишо нет, коль с резиновой титьки кормить. Анчихрист! Самому кусать нечего, а тут пес. Весь в мине, идол лопоухай. Ну, не- хай. Поглянем на диковинку. Глядишь, опосля науки в дом возвернетца.

— Приезжал. А и какой толк?

— Чево хошь. Не сидеть жа парню на печи снами.

— Ты сам не сидишь. Дело завсегда есть вдому.Неужель ему, кроме тайги, податься некуда?

— Сама ведаишь, ен на тайгу ученай.

— Дурак он, а не ученый, прости меня, Господи.

— Ты че, мать, уж не рехнулась ли часом?

— Я-то нет. А ты вот…

— Цыть!

— Будет! Сколько сил покладено, даже словечка не отписал. Ровно померла я. О тебе не спрашивает. Живой ты иль нет? О здоровье не спросил. Все про забавы свои, да про болячки, да о деньгах. Сердца в нем нет. Пускай я чужая. Но ты-то?

Макарыч растерянно крутил в руках письмо. Да, в чем-то Марья была права. Он-то сам и не уловил враз. Пришли па память бессонные ночи жены у постели Кольки. Сколько ей с ним привелось… А не жаловалась. Терпела. Каждый кусок мальчишке берегла. А он… Ведь вот только теперь Марья не выдержала.

— Завсегда Колька таким был. Я, отец, тоже по-первах не говорила. С науки приедет, сядет за стол. Не ждет, не спросит, ели мы с тобой или нет? Абы самому напихать брюхо. Никого, кроме себя, он не почитаит.

— Можа, оно все верно, мать. Но што нонче? Не переродишь. Мужик ить ужо. Какова взрастили, такова имеим. Можа, сами иде оплошку дали. Как знать?

— Навряд ли! Его родной дед поделом бранил. Так ты сам слыхал — отрекся.

— Нам в то не встревать. Поди, все наказанья от Господа терпим. Все от ево. Колька тут и ни при чем. Радость с им и беду — Бог дал.

Марья поняла: Макарыч не хочет плохо думать о парне — и замолчала.

…Шли дни. Лесник теперь все время был дома. Баню починил. Избу в полный порядок привел. Крышу подправил. С обходов возвращался скоро. Готовил дрова. Целыми днями только и знал, топором тюкал. Поздними вечерами полюбилось ему сидеть с Марьей у самовара. Чай пить с вареньем. А когда чарку пропускал, разговаривался.

— Эх, Марья, не сетовать, радоватца нам с тобой на жисть надобно. Ну, было непутевое. Зато теперича рай. Ничево боле желать не стал ба. Ты у мине вся радость, вся моя жисть. Хочь и не думал об такой. Повезло. Но не все ж судьба радости дарит. Грешно много от ей просить. Прогневитца. Беды единаи настануть.

— Их с тебя хватит.

— Не угадаишь, иде им конец.

— Господь не допустит.

— Коли не грешить.

— Ты свое отмолил. Искупил.

— Люд, мать, веками маетца за вольные и невольные грехи свои. Сколь повидал, знаю, радоватца редко доводитца. Даже кады с каторги ослобоняли нас, не все с ей повыходили.

— Почему?

— Все с радостей. Иные порехнулись. Другисерце лопнуло. Так волюшки и не увидали. Особливо старые мерли от той вести. Им, бывалоче, сказывають, а оне хлоп на земь и кончаютца. Беду люд крепше терпел. От радостев поотвык.

— Неужель с ней помереть можно?

— Помирали. А в селе, верно, слыхала?Старуха сына с хронту дожидалась. Единаво. Сама хворая, наскрозь изболелась. Сына ж ее с хронту по ране сослали. Возвернулси в дом. Старая-то глядь на ево — и померла. Вот те и сустрелись.

— Знаю, с горя, с тоски кончались, с радостей не слыхивала.

— Не брешу жа я.

Макарыч любил поспорить. Иногда не замечали они с Марьей, как до рассвета говорили. Лесник и сам удивлялся, с чего это он с женой может говорить о таком, о чем не каждому мужику смог проповедать. Ведь не первый день под одной крышей. А все времени не хватает. И чем ни дольше, тем нужней становились они друг другу.

Длинными вечерами, когда Марья садилась за вязанье, Макарыч прилаживался ближе к печке, начинал то ложку выстругивать, то топорище прозапас мастерить, то еще поделку какую. Около порога пыхтел самовар. На стол просился, к разговору, в собеседники. В печи хлеб дозревал. Духмяный, жаркий. С боками пышными, розовыми, как у молодухи. И, едва самовар начинал пыхтеть, свистеть, лез лесник в подпол за медом. Марья вытаскивала из кладовки перцовую, доставала грибы, рыбу, картошку: разомлев в печи, та дымилась жаром. И снова, как всегда, не было конца разговорам, рассказам, воспоминаниям. Дни летели незаметно.

Вот и зима подходила к концу. За все это время лишь два раза съездил в село лесник. Отправил Кольке денег. Сообщил ему, что они с Марьей живы и здоровы. Ждут его домой.

Заходил и в сельсовет. Перетолковать с председателем. Тот спросил о здоровье. Узнал, что понадобится им на весну. Пообещал как-нибудь наведаться.

— Тайга мне нравится. Но не знаю я ее.Чувствую, что здесь, на Сахалине, она с характером. Своим. Особым.

— Охотничить сбираисси? — не выдержал Макарыч.

— Нет, убивать не люблю. Разве по необходимости. Я просто побродить иногда.

— Ну то ладно. А то у людей руки загребущии.

Одни порубки зачинают, не спросимшись. Молодь губют. Други зверя промышляют без меры. На костры сколь доброво леса поизвели — не счесть ужо. Прихватишь на месте — грозятца. В запрошлом лете пожог мальцы учинили. Всем миром едва справились. Зверя много пожглось. Кой от напасти подале сбег. Путно промышлять поотвыкли. Промеж совести норовят. Соболей от таво мало осталось. Сбегають. Лис и тех отравой берут. Разе то по уму? О потомстве зверьим нихто не думаит. Горностаев в ледянки заманивають. Бусурмаиы!

— А что это за ледянки?

— Бочку с водой снутря обкатають, потом в снег. Внутря приманку кинуть. Горностай туды сиганеть, а взад не можить. Склизко. Там и гибнить. Дак в ту ледянку до десятку ловитца в неделю. А иные тем пользу выгадывають. Ни ходить не надоть, ни стрелять. Пришел, забрал и готово. Сколь я тех ледянок порубил, счету ужо нет. Не могешь на капкан словить, не берись. Не губи зверя. То не охотник, што на зверьей тропе петли ставить. Таких с тайги дубьем гнать надобно.

— А кто таким занимается?

— О, мил человек! Пошти все мальчонки с села хамничають. Ухи драл. Лозой сек. На крапиву гольным гузном садил за убивство — не помогло. Ноне мужики тож ентим баловатца стали. Стыд порастеряли напрочь.

— Штрафовать надо.

— Не подмога. Все одно паскудют.

— Мне будете говорить. Уж такое не позволю.

— А чем подсобишь? Люд-то злой.

— На кого?

— На нехватки. Оне худче блох догрызуть.

- На материке куда больше терпят. Здесь-то что!

— Горе — оно повсюду горе. Вон у Варвары мужик с хронту возвернулси психованай. А на шестай ден помер. У бабы-то восемь душ ребят осталось. Девятай в брюхе. Каково бабе без кормильца-то? Старшой токо и подмогаить. Вот и штрахуй ее. Разе с добра ее детва в тайге цельными днями пропадаить? Иде грыбы, ягоду, рыбу готовють. Петли приловчились на зайцев ставить. Им жрать-то надо. Ить пятилетку не вдолбишь про войну на большой земле. Ен исть сырую рыбу, а спробуй, скажи, што не моги. Ен и знать про то не желаить. Ен жа кус хлеба не кажен ден видить. А ты: штрахуй, докладай. Да разе рука лягить? Язык повернетца? В их на восемь ребят портки единаи.

— Ничего, Макарыч, скоро оживем.

— То ты им сказывай.

— Этим горностай ни к чему.

— Пошто так-то? На кус хлеба променяют.Голод — худче тешши.

— Схожу я к ним. Может, поможем чем.

— Ох, голубчик! Там столь дырья — всем миром подсоблять надобно. Дом искособочилси. Хозяйство — едины воши. Баба напрочь измаялась. Ртов полон дом. А ложки пусты. В каструлях мыши водитца перестали.

— Да, плохо.

— И я про то ж.

— Ну, а что подскажешь?

— Тибе видней. Думаю, мужиков в тайгу справлять пора. На охоту. Ведмедей, оленей малость стрелять. Стариков на рыбу. Нехай сетями ловють. Бабье бездетное в подмогу. Все легше ста- нить беду одюжить. Наказаньем не проймешь — озлишь.

— Кто в тайгу-то пойдет? Ведь в селе-то среди мужиков одни калеки. Тут же охотником надо быть. Где я таких отыщу? Одна надежда на тебя.

— Подмогу, сколь можно. Нехай, те парнишки, што повырастали, на выручку идут. Поднатаскаю маленько. Глядишь, с какова толк получитца.

— Надо обдумать.

— Чево тут думать? Времечко ноне тяжкое. Думки на голодное брюхо худо в башку лезут. Не дале утробы.

— Тяжело тебе будет с ними, Макарыч. Они неслухи. С ними до беды далеко ли?

— Самово всю жисть неслухом величали. Погляним. Можа, обчий толк сыщу.

— Я-то хотел предложить тебе на пенсию.Поработал ты много. Отдохнуть пора. Да все не время. Сам видишь.

Макарыч побагровел.

— Можа статца, и не рысак я ноне, ну и не кляча, штоб воронью к падали добавкой быть. Дело свое на участке справляю. Не ведаю, за што осерчал. Аль сам здоровше? Моя пензия вот, — лесник вытянул перед председателем почернелые, шершавые руки. — И подмоги, покудова не кончусь, не стребую. Вся моя жисть в их. Ты жа об других печальси. Об малых, што безвинно сиротами растуть. Им шибко хлеб нужон.

Лесник отвернулся, закурил. Густые кольца дыма медленно поплыли к потолку.

— Нам обо всех думать надо. Ты тоже не двужильный.

— За мине пред Богом нихто здравия невымолить и грехи не счистить. Сам за сибе ответчик, коль сгину — пора. Детвы нет. Баба тож не молодайка. Поплачитца да и перестанет.

— Все мы умрем, Макарыч. Да только каждый по-своему. О другом вот и памяти не останется.

— Из памяти саван не шить. Поди, и мине не всяк добрым помянить. Многи черным облагать.

— Все мы не без горбов, но у каждого он свой.

— То ведомо с мальству.

— Ну так что? Значит, учеников к тебе

подбирать начнем?

— Валяй.

— Может, сам это сделаешь? А то я в этих вещах не слишком разбираюсь. На охоту же надо тонко подбирать напарников.

— Кой тут выбор. Хто согласнай — бери. Много ль их, хлопцев, повыросло? Всех знаю. Силком не тащи. Обскажи, што да как.

— Ну, хорошо. Когда присылать-то?

— Справь их обувкой, одежей и гони. Нече засиживатца. Я не помешкаю.

Ждал Макарыч две недели. Но никто к нему не приехал. Марье о разговоре с председателем ничего не сказал. Ждал. Но на третью неделю не выдержал. Снова в село поехал. В сельсовет. Ждать больше не мог. Снег начинал таять. Вот-вот медведи из берлог повыйдут. Пробки повыкинут. Исхудают. Какое тогда с них мясо? Сами за охотниками начнут следить. На голодного лучше не нарываться. Да и зачем зверя зря губить?

Лесник решил поторопить председателя.Обсказать все по порядку — мол, ждать больше нельзя.

Тот, поздоровавшись с Макарычем, глаза вниз опустил. Словно в чем провинился.

— Не повезло. Не отыскал желающих. Никто не захотел. Вызвались трое мужиков. Но они не помощь. Что с ними делать станешь? Двое от рождения убогие. Просился еще мужик. Но куда ему? Он ружье-то не осилит поднять.

— Хто?

— Дед Варлампий.

— Зазря осек. Ен охотничил долго. Ведмежий промысел ему ведом. Рука не квелая. Коли пожелал. Не след те было ему отказ чинить.

— Так он, поди, еще потоп помнит.

— Не гляди на леты. Вона твои юнцы пострухали. Спужались. То-то. А мы хочь и древнии, как мой Колька лаилси, свою лямку потяним не худче молодших.

— Давай тогда так. Я с ними еще разпереговорю. Сам.

— А те двое хто?

— Двое братьев. Журавлевы.

— Знаю. Запойцы. Шарамыги. Со всюду их гнали.

— Говорят, что охотились раньше.

— На сивуху да на баб. Старшова баба коромыслом окалечила. Потому горбатай сделалси. Меньшой, што глаза заячьи, пуганай. С пеленок пеной заходилси. Ходить паралитиком. Прыгаить завсигда. Ведмедей до обмороку насмишать. Старшой — горбун, ишо и припадошнай. С сивухи все. Заместо воды ее жрал. Напасть и одолела. Опосля третьей рюмки все на бабу свою жалитца. Мол, всю красу мужичью спохабила, идол. Меньшова ионе разе на курке женишь. Вона какая голодуха на мужиков, а не едина на ево не позаритца. Все потому, как дурной ен, все умишко выветрило.

— Наверно, потому, что он калека?

— Не-е, баб ноне не проведешь. Война-тово насколь сгубила. Не тела окалеченаво, души убогой боятца пушше наказанья.

— Ну вот, видишь! Кого с тобой пошлю?

— А я и не гордай. Давай и етих, коль согласная. Абы разделывать помогали, бесы.

Председатель лишь головой качал.

— Не тушуйси, справляй да шли, — торопил его Макарыч.

Уезжая, он завернул на почту. Но от Кольки ничего не было. Вот уже три месяца. Он решил и об этом не говорить Марье. Знал: та все поймет без слов.

Нет, совсем не просто согласился на учеников Макарыч. Много бессонных ночей думал, как быть. Знал и сам чувствовал — с годами все тяжелее становилось. А тут еще…

Много раз с Марьей, да и один, останавливался он переночевать у Варвары. В ее семье Колька рос, когда в школе учился. Хорошая была семья, крепкая. Встречать в ней умели гостей. Хозяева хлебосольством славились на всю округу. Но судьба отвернулась от этого дома. Прочно поселилось в нем горе.

Макарыч и сейчас не объезжал этот дом. Всегда гостинцев детворе привозил. Помогал харчами. Видел, как радовались его приезду дети. Помогали носить в дом мясо, рыбу, мед. Иногда, не утерпев, по дороге ели. Лесник видел, как со временем бледнели, словно таяли, лица ребятишек. Потому именно о них заговорил с председателем. Хотелось леснику взять под опеку старшего сына Варвары. Человека из него сделать, охотника. Но тот, видимо, отказался. А может, мать не пустила. Кто знает? Не раз он видел ее детву в тайге. То на фонарь зайцев ловили, то ледянки ставили. Отраву лисам подкидывали. Уж на что жалел их Макарыч, но однажды не выдержал. Оттаскал за уши старшего. Да и как тут стерпишь. Весь выводок, восьмерых лисят сгубил. У Макарыча от того в глазах потемнело.

А мальчишка на всю тайгу орал. Макарыч приговаривал:

— Я те, поганец, не то ухи, башку-отхожку скручу! Бандюга! Эдакий щенок, а пакостишь поболе ведмедя. Змеенуш.

Но, вволю наругавшись, наказал мальчишке назавтра к нему в зимовье за рыбой приехать…

Знал лесник — всех ему не обогреть. Видел, как мучаются, подрастая без отцов, сыны. И часто ему вспоминалось свое сиротство. Уж кто-кто, он-то знал эту горькую долю.

Вернувшись из села, он снова поджидал помощников. Они пришли неожиданно. К вечеру, все трое.

Дед Варлампий сразу к делу заторопил. Марья, услышав, обомлела. Братья стояли около порога, не решались пройти дальше. Вся подмога просила Макарыча прямо завтра со светом идти в тайгу.

Лесник не стал медлить. Марью долго не уговаривал. Утром чуть свет разбудил помощников и повел в свои владенья: решил начать отстрел медведей в Мачехе. В самом распадке, да и около, при обходах замечал, как там появлялись все новые берлоги.

Спутники поначалу шли бодро. Снег похрустывал под лыжами. Бежалось легко. Но вот старший из братьев, горбатый Петро, уставать начал. Он попросил было отдыха, но дед Варлампий подтолкнул его без слов вперед. Потом сдал младший, Владимир.

Пришлось отдыхать. Хотя идти надо было быстрее, успеть до темноты приготовить ночлег. Но братья не торопились. Они врастяжку пили чай, грызли сухари. Курили не спеша. Дед Варлампий нервничал. Наконец не выдержал и Макарыч:

— Чаи опосля пить станити. В дому. Ишо и поискатца успеити. Ноне не время. Пошли.

— Наши медведи от нас не уйдут, — задрал острый суслячий нос младший.

— Цыть трепатца! Вставай, гнида! — прикрикнул лесник. Он знал этих двоих, знал их лень, а потому не церемонился.

— А почему на нас кричат? Петро, ты мне на это не ответишь?

Но через минуту оба спешно надевали лыжи. В ухе младшего звенело-тренькало на все голоса. Щека вспухла, покраснела. Глаз затек.

— Не балаболь, не то худче стрясетца, — пригрозил Макарыч.

Лишь к ночи все четверо пришли на место.

…А в это время к зимовью Акимыча шел, едва разбирая дорогу, сын Авдотьи. Митька уже примирился с женой, шел за матерью. Акимыч, не чуя беды, чистил, смазывал ружье. Готовился к весне. Обещал старухе лису на воротник пришибить. Он удивленно встал, заслышав шаги на пороге. Когда Митька вошел, Акимыч понял все враз. Авдотья кинулась к сыну, повисла на. шее, заголосила:

— Живой! Родненький!

— Собирайся. Пошли. Чего там, — оборвал ее Митька.

— К ей?

— В дом свой. Обиды позабудь. В семье всяко бывает. Зря ты так сразу ушла. Утряслось бы…

Авдотья торопливо стала одеваться. Она и не оглянулась на Акимыча. Вроде его и не было тут. В радости своей спешила. Как бы сын не передумал. Старик молчал. Он сидел, оглушенный увиденным. Ведь даже доброго слова ему нет. Он даже виноват оказывается в чем-то. Но в чем? Что тогда зимой подобрал Авдотью с завалинки дома замерзающую? Что обогрел ее? Как мог заботился? Она же все забыла. А может, и не спас он ее вовсе, не дал тепла? Ведь зверушки и те добро помнят. Знать, об Авдотье зря так думал. Вон как старуха торопится. Мечется. Поди, уйдет не оглянувшись. А что ее там ждет?

Нет, не скорое одиночество пугало лесника. К нему, он знал, скоро привыкнет заново. Но вот это… Это за что? Чем он грешней других? Почему с ним так стряслось? Что худого он сотворил? Акимычу стало жарко. Так жарко, что даже за спину потекло. В глазах туман поплыл синий, с подпалинами. Весь в ожогах. Старик встал, зачерпнул в ковш ледяной воды. Зубы выстукивали о края. Вода на рубаху стекала. Во рту жгло. Горло пересохло.

«Ох, Господи, дай мне стерпеть, нехай хворь моя чужим не станет видной», — просил Акимыч.

Отойдя от ведра, он нечаянно задел Авдотью.

— Ой, Акимыч, ты не видел плат мой кашемировый, што невестка даровала?

— Не ведаю.

Вскоре старуха все нашла, уложила в узел. Увязала.

— Ну что, пошли? — оторвался от косяка Митька.

— Прям в ночь, тут жа?

— Зачем ждать? К утру дойдем.

— Ну, с Богом, — шагнула Авдотья к пороху

— Можа, по-человечьи простимси? — окликнул их с порога Акимыч.

Авдотья будто только теперь о нем вспомнила:

— Митя, познайси, то Акимыч.

— И что? Нам скорей домой надо.

— На путь-дорогу давай хоть выпьем с тобой. Да за возврат твой в дом.

— Это ладно, — согласился Митька и придавил край табуретки.

Авдотья ждала у порога. Она неловко крутилась у двери. Поглядывала на сына.

— Поснедай хочь. Сядь. Путь долгай.

— Не хотца.

— С собой возьми. Без запасу карман скорбная.

Сама ведаишь.

Акимыч разлил перцовку по кружкам.

— Ты б, Авдотья, напослед сготовила б нам чего зажевать.

Старуха засуетилась у печи.

— Ну, дай вам Бог счастья и добра, — поднял кружку Акимыч.

Митька согласно кивнул. Пил он тяжко. Давясь и тужась.

— Ты мне проскажи, Митрий, чево тебе ране сроку домой с войны отправили?

— Контузия.

— Она хто такая?

— Ранение в голову.

— Ноне как?

— Выздоравливаю.

— В дому был?

— Ага.

— Детва здорова?

— Что с ней станется.

— Признали?

— А то как же? Сразу.

— Чем займешься?

— Погляжу еще.

— Може, еще по одной? — предложил Акимыч.

— Нет… Ну, пошли, — позвал, вставая,Митька Авдотью.

Та посеменила к двери. Выскользнула с узлом за порог. Тихо-тихо, всплакнув, захлопнулась за ними дверь.

Акимыч посидел немного. Руки дрожали. Тело свело ознобом. А шаги за порогом уже совсем стихли.

Старик зачем-то встал. Подошел к двери. Долго, долго вглядывался в темноту. Он ничего не увидел в ней. Хотел что-то крикнуть или кого-то позвать, но голос пропал. Руки шершаво скользнули по косяку.

Глаза Акимыча зализывала холодом ночь. А в ней ни одной звезды, ни одной надежды. В ней не было просвета. Лишь хриплый стон, голоса мертвых деревьев пели погребальную. Да зачем-то жалобно пищал порог, как щенок, отнятый у суки. Зачем он надрывался? Ведь не по ком плакать. Все живое оставило зимовье. В нем нет тепла, нет радости, нет жизни, а значит, не стало больше и горя. Медленно крутнулся дым из трубы. Прилег к порогу. Верным псом лизнул лицо Акимыча, словно прощался с ним. Да снег, решивший заменить саван, падал тихо, будто боялся нарушить уже вечный сон. В открытые глаза Акимыча глядели ночь и тайга.

Марья в это время не спала. Беспокойно ворочалась с боку на бок. Плакала в подушку. Ждала Макарыча. Бабье ее сердце ничего не говорило ей,когда он вернется. Да и сам он ничего не сказал, уходя.

— Связался с прохвостами, беды на свою головушку накличет, ох, горе горькое. И никто не подмога в той тайжище-пропасти. Век бы мне ее не видеть, — голосила баба.

Макарыч спал, пугая мужиков жутким храпом. Кого-то лаял в промежутках. Обзывал лешаком плешатым. Обещался, нагрянув, перцовой по маковку залить, чтоб не протух. Под утро начал выдрыгивать ногами такое, что все его помощники, насмерть перепуганные, повскакивали.

— Эй! Проснись! Макарыч! Нешто так по-божьи ногами в хари тыкать? — кричал дед Варлампий.

— Он, наверно, чокнулся, — покрутил у лба младший Журавлев.

— Захлопнись, не то проснется, зубы в зад вобьет, — посоветовал ему старший.

— Костер готовьте, — цыкнул на них дед.

Братья пошли за сушняком. Макарыч не просыпался. Но дед не отставал. Он дернул его за руку, потом за нос. Не выдержав, потянул за бороду.

— Сгинь, нечистая сила, — отбрыкнулся лесник и торопливо закрестился.

Дед с перепугу на снег плюхнулся. Да, ему повезло, что удар по нем не пришелся. Он еще раз потормошил Макарыча. Тот удивленно открыл глаза.

— Чево те зараз?

— Очкнись. Напугал до смерти. Лягатца вздумал конем диким. Не-е, с тобой разе можно о бок спать? В фоб ране сроку сгонишь. Мужики всю ночь маялись, глаз не прикрыли.

— Рази то мужики? Им до таково чину по гроб не вырасти. Нашел мужиков… Ай сбесилси?

Вскоре на небольшой поляне горел костер. А прокопченный чайник Макарыча, примостившись на треноге, грел корявые бока на огне.

Лесник помешивал в угле картошку. Дед тянул к теплу ноги. Братья досыпали спугнутое. Но, заслышав бульканье кипятка, вскочили.

— Ишь, сон мил, жратва тово краше, — засмеялся Макарыч.

Он выкатил из угля готовую картошку, разделил поровну. Свою не стал чистить. Разломив, посыпал крупной солью, обгорелую в рот пихал. Запивал чаем, причмокивая. Братья ели торопливо. Дед мелкими глотками чай пил. Нюхал, улыбался беззубо.

— Слухай, Варлампий, а хто те пасть спаскудничал? Иде жевалки растерял? Ай пропил по недомыслию?

— Не-е, цинга отняла. Все до едину повыпадали.

— Черемшу трескать надо было.

— Не знал я про ее тогда.

— Давно такая оказия?

— Ох, уж и не припомню. Видать, доженить бы еще.

— Баба не помогала зубья растерять-то?

— Смирная она у миня. Сам полишился зубьев-то, — шамкал дед.

Лесник подкинул в огонь сушняка, глянул на небо. Скоро совсем рассветет. Он встал, поблагодарил Бога за еду и ночлег, попросил удачи. Поклонившись Господу до земли, велел всем собираться. Сам костер затушил.

— Ночевать сюды возвернемси. Коли наперед мине итить доведетца, сказываю. Место хочь запомните.

— Нам тайга, что дом. Мы с Петром всю жизнь в ней, — попытался утвердиться младший.

— Ты слухай да сполняй. Трепатца закинь.Знаем мы вас. Иде жисть ваша катилась, кажной собаке про то ведомо. Другим мозги гадь, не мине! — вскипел Макарыч.

К берлоге, где, по догадкам, медведь спал, лесник привел своих спутников быстро. Предупредил, что поднимать сам будет, показал, где кому стать. Когда стрелять. И только отвернулся от берлоги попросить помощи у Господа, как за спиной грянул выстрел.

Макарыч подскочил от неожиданности. Увидел — младший из братьев стрелял в дыру, что вела в берлогу. Через нее медведь дышал.

Лесник не понял — дым от выстрела или пар от дыхания зверя вился над берлогой, но подскочил к стрелявшему, так сдавил ему шею, что тот на снег осел.

— Всех сгубить схотел, выбросок! Чево дела- ишь? Хто повелел шкодить?

Но в это время в берлоге возня послышалась. Все насторожились. Затихли.

Коряги, пни, деревья, ветки, накиданные на берлогу с осени, вдруг зашевелились, поднялись, как лохматая, громадная голова. В секунду все это опрокинулось. И на охотников выскочил разъяренный медведь. А следом — матуха. Макарыч прицелился. Услышал, что кто-то опередил его.

Медведь кинулся на деда. Тот выстрелил почти в упор. Потом еще. Матуха погнала старшего брата в тайгу. Тот бросил ружье, бежал по пояс в снегу. Медведица нагоняла его. Она была уже в двух шагах. Макарычева пуля не дала ей расправиться с Петром. Она уткнула нос в снег. Как-то сразу осела. Повалилась на бок.

Дед Варлампий петухом шагал к Макарычу. Лишь младший из братьев стоял за спиной у лесника. Два дня потом он не мог говорить.

— Ну, почин добрай. Дал ба Бог и дале эдак,перекрестился Макарыч.

Петр никак не мог согреться у костра. Ему все еще мерещилось прерывистое дыхание медведицы за спиной, от которого и теперь мурашки бежали по телу.

— Ты свое сослужил. Правда, не ведаю, пошто заместо приманки тибе избрала матуха. Можа, приглянулси ты ей? Приголубить по-бабьи схотела, а я встрял!

Петро в ответ дробно простучал зубами.

— Вот я уложил! Дак да! Прям за морду хотел мине сцапать. А я ево — шалишь, брат! На месте зашиб. И не дернулси он.

— То ты! Охотники! Мать ба их… Ружже кинул,а сам бигить. От ведмедя! От ево нихто ни сбег! Дурак ты! На што ты стреканул? Ружже заряженное. Стрелить надоть. Не скакать. Ить не приведи Бог! В полушаге ужо. А с тибе скакун, ровно с мыша орел. Тож, за мужиков считаютца. Бабу имел! Такой-то срамной! — О, Господи, и каво на свет напущал, — сокрушался Макарыч.

— Я на медведей никогда не ходил. В глаза их не видел.

— Дак то ж ведмедка была. А уж с ими те доводилось видетца. Благо от етой Бог убирег. Ну, а от бабы не стреканул. Навроде как ее наука впрок пошла. От зверьей бабы побег пуще планера.

— Мы на зайцев ходили. На медведей — нет,продолжал заплетающимся языком Петро.

— Охотники с вас, как с говна дикальтес, — ругался дед.

Но к вечеру, когда все сидели у костра и страхи понемногу сгладились, настроение у охотников поднялось. Решили, что наутро Макарыч сходит за конем. Отвезет в село мясо, остальные проверят ближние берлоги. Наметят засады. Но поднимать зверя без лесника не будут.

Макарыч обернулся быстро. На санях за день отвез мясо. На расспросы председателя о мужиках смолчал. Решил подождать, что будет дальше. На почте ему дали короткое письмо от Кольки. Тот писал, что жив, здоров, только денег вот не хватает. Лесник послал ему. Но ни письма, ни телеграммы отправлять не стал. По дороге в зимовье Макарыч вспоминал Акимыча. Тот ведь предупреждал. Видать, знал наперед. Не посмотрел, что Колька ему как-никак родная кровь.

И нестерпимо захотелось увидеть Акимыча. Поговорить с ним. Пусть и отлает за Кольку. Не беда. И такая тоска подкатила, что хоть прямо теперь разворачивай коня и езжай к нему.

Останавливало лишь одно. Ведь в тайге без него могут нарваться на беду трое людей.

Лесник погнал Орла, а перед глазами стояло лицо Акимыча. Печальное, как тогда у костра. Откуда ему было знать, что случайно приехавший кАкимычу старик из села уже, спешно погоняя лошадь, мчался к властям?..

А уже на следующий день неподалеку от зимовья появилась могила. Ее обложили хвойными лапами. Двери и окна избы забили накрепко: «Пусть до нового хозяина посиротствует».

В изголовье могилы Акимыча ворон уселся. Стряхнул снежинки с белого березового креста. Удивленно посмотрел на холм. Он знал Акимыча живым. И хотя ворон первым увидел могилу, не стал никого звать. Сидел один, молча. Согнувшийся от старости и одиночества.

Сыпал снег. Он, как невидимые слезы не имевшихся друзей, скрывал могилу от всего живого, от любопытных. Холодные искры стирали, ровняли под общую память. И вскоре стылый бугорок стал бы совсем неприметен, если бы не крест. Он единственный напоминал, что здесь когда-то была жизнь. Был в зимовье хозяин…

Крест тоже заносило снегом. Он залохматился, побелел и походил на задремавшего старика, который, забыв о погоде, вышел из избы в рубахе. Посидеть, поговорить с тайгой.

Шалый ветер не кружил снежинки. Они оседали на деревья, укутывали округу.

… Макарыч приехал к своим затемно. По лицам понял — что-то случилось. Дед Варлампий не выдержал. Показал на бугорок чуть поодаль от костра:

— Петрова трохвея. Убил наповал.

— Как жа пофартило?

— Завидел он берлогу с паром. Затрусилси весь. Коло ей бегом забегал. Я сказываю — не моги без Макарыча. Не повелел самоволитъ. Ну, а он не стерпел. В дыру лесину впер и давай шурудить.

Зверь-то и пробудилси. Когда башку высунул, Петре в ее и шарахнул.

— Не дал ведмедю вылезть?

— Не-е, куды там! Оба заряда враз влупил!

— А достали как жа?

— Было бы за чем лезть, — рассмеялся дед.

— Грешное сотворили. Безбожное. Разе можно зверя в ево дому гробить! То разбойство. Ума на ето не надоть. Охота — мужичье дело, по-человечьи к тому надобно, — в сердцах выругался Макарыч.

Но напрасно боялся лесник кары небесной за поступок Петра. В эту неделю они убили еще пятерых медведей.

Шли дни. Теперь мясо в село возил Владимир. Охотником он так и не стал. А другого дела ему не нашлось. Потому, как сказал Макарыч, «настало время из мужиков разжал ить в извощики».

Оставшись втроем, они не подозревали, какими небылицами о них завалил село младший Журавлев. Такого никто из троих в страшных снах не видел.

Главное место, конечно, себе отвел. Вроде случилось ему целый час медведя за уши держать, чтоб не покусал. Ждал, пока кто-нибудь придет убить зверя.

Иные, никогда не бывавшие в тайге, верили. Головами качали. Называли Вовку золотником, кормильцем. Но, несмотря и на это, ни одна баба не пускала его в дом. Рассказам его ни одна девка не верила. Чуяли — врет.

А между тем мясо появилось в каждом доме. Охотники, как говорили в селе, были удачливы. За их здоровье все старики молились. Их имена всегда называли на собраниях. В магазине. Им заботливо откладывали в сельповском магазине все необходимые продукты. Председатель сельсовета сам следил за их отправкой.

Но… Зима не бесконечна. Талый снег разбудил тайгу, а с нею всех ее обитателей. Пришлось и охотникам возвращаться по домам. Всех троих мужиков в телеге, выстланной медвежьими шкурами, отвез лесник в село.

В магазине их сразу пропустили без очереди. Расступились. Смотрели на охотников уважительно. Продавец, видимо, недолюбливавший младшего из братьев, вдруг спросил Макарыча:

— Скажи за ради Бога, правда ли, что Владимир самолично медведей убивал?

Макарыч оглянулся. Нашел Володьку, подморгнул, заметил, как тот осел, и ответил:

— Ен аж десяток убил. И не поморшилси, ведмеди ево пушше ружжа пужались.

Володька понял — Макарыч не захотел позорить. И не выдаст его. Но дед Варлампий? Этот не преминет отыграться где-нибудь на Вовке.

А народ в магазине шумел. Каждому хотелось обратить на себя внимание охотников.

Никто и не заметил, как вошел председатель сельсовета.

— Тише можно? Потише, прошу!

В магазине стало тихо. Тихо так, что было слышно, как снаружи, радуясь весне, гуляет по крышам бездумный верховой ветер.

— Товарищи! Война закончена. Враг побежден!

Его слова не сразу дошли до всех. Иные ушам не враз поверили.

— Слава тебе, Господи, — нарушила молчание старушка в углу.

Послышался тихий плач вдовы. Да глаза фронтовиков словно пороховым дымом застлало.

Победа… Как долго, будто невесту, ждали ее на фронте солдаты. С мыслями о ней засыпали жены. Дети во снах видели победу в солдатской форме, очень похожую на отцов.

Победа… Сколько людей не дожили до тебя… Плакал, отвернувшись к стене, повзрослевший парнишка. Его отец не придет с войны.

Победа… Как медленно оттаивали лица! Ведь кончилась война. Но куда живым деться от самих себя? От памяти, что горше гари?

Совсем не сразу люди смогли воспринять эту весть. До нее они дошли через лабиринты воспоминаний. А потом…

— Ну что, Василий, выпить надо! Весть-то какая, — подталкивали друг друга фронтовики.

Бабы, чьи мужики вернулись по ранениям, к прилавку подвинулись. Зашептались. Надо мужиков порадовать. Весть-то! Праздник! Кровушкой достался. Не грех по такому случаю чарку пропустить.

— Сегодня вечером в школу приходите. По случаю Победы собрание состоится. Приходить всем, — попросил председатель.

Мужики расходились из магазина компаниями. Волокли бутылки. Разговаривали громко. Чтобы весь свет слышал — они этому празднику не чужие. Pieсбоку грелись. Воевали. Вон и награды имеются.

Иные, правда, в одиночку шли. Хороня за пазухой бутылку, другую. Им не до компаний. Хотелось именно теперь заглушить память. Забыть, что ты инвалид, а и солдат — человек, фронтовик.

Не хотелось этим видеть сочувствующих глаз. Дай Бог! Ведь живы пооставались.

А перед глазами, как нарочно, могилы, могилы… С касками и без них, с цветами и с салютами из ружей. И дымящиеся поля, перелески, овраги после боев, полные трупов…

Макарыч стоял на крыльце. Один… Его напарники давно ушли по домам. А лесник решил навестить Акимыча. Сообщить ему об услышанном, вместе порадоваться.

— Н-но, шалай, — дернул он коня и, завернув ненадолго на почту, поехал знакомой дорогой.

Он ничуть не удивился, увидев темные окна. Дернул дверь. И только тут приметил, что она забита крест-накрест.

— И кудай-то лешак подевалси? Ай в село навовси переехал? Верно, Авдотья уломала, — почесал затылок лесник. — И ни упридил мине про задумку. Ай, Акимыч, отрекси, позабыл!

Но вдруг как будто кто толкнул его в спину. Он оглянулся и увидел могилу, крест…

Макарыч вначале глазам не поверил. Ведь вот привидится: могилы тут и в помине не было! Откуда она взялась? Лесник осторожно пошел к ней. В душе нарастала тревога.

На осевшем по весне бугорке лежала знакомая ветхая шапка. Макарыч оголил голову. Встал на колени. Долго смотрел на последний приют друга.

— Прости мине, олуха! Прости, што в смертный час одново тибе оставил. В чужие руки судьбину твою горькаю переверил. — Лесник повернул лицо к темнеющему небу: — Единаво друга у мине отнял ты! А за што? Я грешнай! Пошто ен помер? Ить зла никому не причинил. Нравом кроток был.

Добра столь изделал. За то лишь горе познал. По- божьи ли эдакое?

Макарыч долго сидел, обняв изголовье могилы.

Вот и все. Нет у него на свете никого, кроме Марьи. Как же так с Акимычем-то? Обида грызла лесника. Все видел он его живым. Сердитым, задумчивым, веселым. Мертвым лишь представить не мог.

Утром, прощаясь с могилой, встал Макарыч, перекрестил бугорок. Взял с него горсть холодной земли и, завернув ее в платок, спрятал за пазуху.

— Земля тибе пухом, вечная тибе память. Спи спокойно. Верно, мой век тож не долог. Прими тады не отворотясь, — поклонился могиле лесник.

Всю дорогу до самого дома Макарыча бил озноб. Он не знал, не ведал, как кричало посеревшее в горе его лицо. Как сдавший за эту ночь, он и сам походил на древнего старика. Не видел ничего вокруг. Часто закрывал лицо руками, что-то шептал. Ругал кого-то. Проклинал неверную судьбу, что дарит Бог без разбору людям. Обижая одних ни про что. Награждая других безмерно и не к месту.

— Лишь на суде твоем все равны станем. Сам поймешь, каво обшел, каво лихом без меры дарил. Нешто Акимыч заслужил судьбу полыннаю? Ить радостев ен в жисть не видывал. А к погибели едины кручины ты послал старому, — упрекал Макарыч Бога.

Внезапно он оглянулся, почуяв, что за телегой бежит кто-то. И вскрикнул от удивления. Черная, худая, бежала по дороге, высунув язык, собачонка Акимыча. В прошлый приезд старик сказал, что загуляла она, а может, сгинула где. Тут же, едва живая, она изо всех сил пыталась не отстать от телеги.

Макарыч осадил коня. Шельма, поняв, запрыгнула в телегу. Прижалась к леснику. Заскулила, спрятав морду в ладонь Макарыча.

— Осиротели мы с тобой.

Собака подняла на лесника мокрые глаза. Снова зарылась к нему в руку. Ее тоже трясло.

— Не голоси теперича. Живова ево судьбина не пожалела. Отшедшему ничьей жали не надобно.

Макарыч все погонял коня. Проехал село рысью: торопился домой.

Марья топила печь. Услышав скрип телеги, засеменила навстречу.

— Примай постояльца. Память Акимычеву.

— ?..

— Помер ен.

Марья охнула, схватилась за сердце. Макарыч испуганно выскочил из телеги.

— Мать, голубка моя! Ты-то хочь мине пожалкуй. Не изводись. На што нынче убиватца? Усе там будем. Ты про сибе подумай. Поберегись. Кабы возвернуть старова мог…

— Когда он кончился?

— Не ведаю. К могиле ужо поспел. Она осела. Знать, по зиме погребли.

— Ох, горюшко. Помяни его сегодня.

— Я ж поехал про победу ему просказать.Война-то покончилась.

— Слава тебе, Господи.

— Обрадовать хотел, ан припоздал.

— Не твоя то вина, отец. Судьба все.

— Планида у Акимыча и впрямь сиротская.

— То верно…

Макарыч отвел коня в сарай. И, кликнув Шельму, вошел в зимовье. Перекрестившись на образа, к столу сел. Вздохнул, будто с возвращением в дом снял с плеч тяжелую ношу. Он мысленно здоровался с каждым углом. С каждой половицей.

Марья торопливо накрывала на стол.

— Сядь, Марьюшка, хочь по гляну на тибе.Побудь вот так спокойно. Не тормошись, — удерживал жену Макарыч.

А когда выпил лесник за упокой души Акимыча, снова погрустнел.

— От Кольки ничево не было? — пыталасьрастормошить Марья мужа.

— К Акимычу ехал вон, получил: «Живой, здравай, вышли денег». И все. Денег послал, отписывать не схотелось, — не сумел умолчать Макарыч. Женщина вздохнула. — В обрат кады ехал, на пошту не свернул. Привезуть, ежли ишо чево пришлеть.

— Сам хоть бы приехал. Глянуть бы.

— Схочит — приедит. Нет — Бог с им.

— Могилу деда наведал бы.

— Ево туды не заташшишь.

— ?..

— Живова не почитал. Осрамил. Мертвай Кольке и вовсе не надобен.

— Может, сговорим?

— Не стоит Акимыча гневить. Силком на погост не возют.

— Душа же должна в нем быть. Дед же, что ни говори.

— У всех душа, да у кажнова со свово конца. Мерекаю, в той науке Колька вконец сбалуетца. Ну да бес с им. Подмогать ему буду, сколь сил моих достанит. Но, чую, бесово в ем нутро. Не Акимычево.

— Я тебе об этом говорила.

— Про деньгу стребовал, про деда запамятовал.Давно заведомо схоронил.

— То из-за отца Колька таким уродился, — выдохнула Марья.

Лесник лишь рукой махнул безнадежно.

А через несколько дней они оба ушли в тайгу. Макарыч постепенно приучал к ней жену. В глухомань не вел. Отсаживали молодь неподалеку от зимовья. Очищали участок от коряг, пней, сухостоя. Вдвоем у них все ладилось быстро. За месяц управились. Осталась лишь речка. Ее надо было освободить от заторов, чтоб рыба на нерест спокойно шла. Лесник было решил сам с этим управиться. Но Марья не согласилась остаться в одиночестве.

Прошли еще две недели. Марья с мужем решили возвращаться поутру домой. И не торопились.

Лесник поймал на уху хариусов. Марья костер поддерживала. Готовила к ночлегу шалаш. Макарыч почистил рыбу, бросил в котелок и, сев у огня, грелся.

— Об такой жисти не мыслил я на каторге.Выпало, сядим миром мужичьим и кажнай про свою задумку сказываит. Как наперед на воле жисть начнет. Книжник, тот все про науку буровил. А ишо про жратву. Загранишнаю. С кандибобирами. Как зачнет, пес, про хранцузкую жратву молоть, у нас аж слюни до колен бегли. А в брюхи кошки по-скорбному выли. Книжнику што? В ем спина с животом давно срослись. Нам-то како было? По ночам всякие марципаны да птичье молоко снились. А другой был с хмельнова краю. Все про вино ихнее трепалси. Мол, в жару ево заместо воды там хлещуть. С самово мальства. Потом в их живуть подолгу.

— За что он в каторгу попал?

— Вором был.

— Чево крал?

— Девку! Богатаю! А она запродана была. Другому. Ево словили. Пришибить хотели. Да жаль поимели. Девку возвернули. А ево упекли по этапу.

— Батюшки, а на что девок красть? Или их на свете мало?

— И я про то ж ево выведывал. Срамил. Аль, говорил, нехваток их? Приезжай в наши места. Первую сосватаишь. За милу душу пойдеть. Благодарствовать станит.

— А он?

— Сказывал: девку оне приглядывають, как коня. Здоровую, красивую, скораю. Штоб на скус, как доброе вино, была. Веселила душу.

— Ох, мать честная, разве такие в свете водются?

— В их, можа, и водютца, — вздохнул Макарыч. — Только по мине красть их ни к чему. Не казна. Нехай сама к мужику бигить. Невелика радость из-за ей в каторгу угодить.

— Ну, а ты про что думал?

— Мой спрос мене всех. Бабу я не думал иметь. Не до таво было. Абы хлеба вволю, от пуза штоб. И картох печеных без счету. Ну и без порки, без брани. Без надсмотру. А ишо про свой домишко. С банькой да с вениками. Чарку в праздник. И тишину… Вот и усе. Боле ничево не желалось.

— По первости, верно, нарадоваться не мог?

— Кады сюда пустили?

— Ну да.

— Конешно. Оно все ж воля. Харч слободнай. Всяку живность бил. С полгоду все жрать хотелось. Брюхо было стонит, некуда пихать. А жевал- ка просить. Изболелси навовси. Ить сколько всыто не харчилси?

— После вольной никого из каторжников, скембыл, встречать не доводилось?

— Их на материк свезли, в каво родичи имелись. Мине не к кому отвозить стало. Тута оставили.

— Давай вечерять, — тихо перебила Марья.

— Пора. Да ты чай не студи. Я ключевойлюблю. Бурливай уважаю, с огня.

Марья подвинула чайник к огню.

— Ешь, отец, ешь, родимый.

— Так-то лишь ты мине и потчуишь. В жисть нихто эдак не сказывал, — торопливо хлебал уху лесник.

В зимовье Макарыча с Марьей уже поджидали. Сам председатель сельсовета приехал, а с ним и директор лесничества. С войны вернулся недавно. Это Макарыч по одеже смекнул. Штаны у него чудные — до колен широкие, книзу в обтяжку, по- гусарски. Рубаха толстая, горло петлей захлестнула. Весь он в ремнях, наградах. Сапоги блестят. В них, как в зеркало, смотреться можно.

«Эвот какой шут в мою заимку нарядилси клопином. А на што? По-человечьи собратца не мог. Или не успел?» — подумал Макарыч.

— Твое начальство, теперь по всем вопросам к нему, — указал на директора председатель.

— У мине до ево нужды нет, — обрезал Макарыч.

— Может, будет. Познакомиться привез. Хозяйство показать. Поводишь по участку. Пусть посмотрит.

— Контрольников тут привозют всяких, — заругался лесник словом, услышанным в сельповском магазине.

— Не контроль я. Вы сами себе хозяин и контроль. А участок мне действительно посмотреть надо.

— Иди, гляди, сколь влезить.

— С вами надо.

— Я только с тайги. Передохнуть маленько надоть.

Директор закашлялся, смущенно отвернулся:

— Все верно, Макарыч. Но мне долго задерживаться нельзя. Может, сходим ненадолго?

— Как величать-то тебя? Аль у начальства, окромя звания, имени людскова нет?

Председатель рассмеялся.

— Как он тебя?

— Да! Зовут меня Евгений.

— А по отцу?

— Иванович.

— Ну дак вот, Евгений свет Иванович, погоди денька два. Дай моим мослам остыть. В баньке побалуем. Опосля с Богом в тайгу пойдем.

— Долго это.

— Торопитца не след. То блошистаи нехай спешать. Мой век и так ужо недолог. Ождешь.

И все же на следующий день повел Макарыч директора на осмотр участка. Тот шел быстро, уверенно. Не оглядывался на шорохи. Расспрашивал лесника о жизни, работе. Макарыч отвечал поначалу неохотно. А потом обвыкся к новому человеку, разговорился:

— Тута я, почитай, всю жисть прожил. Кажна зверуха знакома, со всей детвой и прародителями. Ведомо, какой у каво норов, карахтер, значит, имеетца. Хто чем балуитца, болеит.

— Много ли соболя на твоем участке?

— Нонче поприбавитца. В прошлом лете взамуж много поуходило на сторону. Мужиков мало родилось. Седни нет. Назад повертаютца. Орех должон уродитца хороший. А соболю, окромя забав, жратва надобна. Да и баб нонче мене родитца. Вона весна нонче дружная, сухая. Мужичья.

— Сколько их примерно на твоем участке?

— Промышлять, коли стребуитца, тышши восем можно взять. Боле нет. Изведутца.

— А по ценности?

— С половину первосортки.

— Ну хорошо. Вот это ты меня порадовал.

— Но ко мне отстрельников не шли. Оне, бездушнаи, молодь сгубют. Старова от щенка не отличат. Мине на ето глидеть больно станит.

— Никого к тебе посылать не будем. Сам промыслом займешься. План дадут.

— А хто ето?

— Задание. Сколько соболя, лис отстрелять надо. Но охота — дело десятое. Захочешь — заключишь договор. Не захочешь — не заставят.

— На убийство?

— Да нет, Макарыч! После войны на материке нон как тяжело. Помочь надо людям. А пушнина, сам знаешь, ценится хорошо.

— Вона што! Ну, погляним. Коль не во зло, то ладно.

— Ты мне одного моего друга напоминаешь. Тот помоложе тебя, но такой же. Таежник. Коренной. На войне вместе были. Он снайпером воевал.

— Чево?

— Стрелок. Очень меткий. Из сибиряков.

— Ну и што? В тайге без таво не мыслимо. Будь ен етот, как ты сказывал, али простой лесник. В тайге кажен зайчонок должон могти защититца.

— А как же он защищается? Убегает.

— Дурак ты, прости Господи, а ишо ученай, поди.

— Моя ученость, дед, фронт. В шестнадцать с отцом ушел. Его на глазах убили. А что директором стал, так я вот теперь учиться буду. И у тебя тоже. Может, еще пригожусь тебе со своим дурацким умом.

— А ты не серчай. Я не со зла. Не нравитца мине, што, не знамши тайги, люд про ее дурное городить.

— Как?

— Да так. Как ты про зайца.

— Так он же и вправду ото всех только бегом и спасается.

— На-ко, выкуси! Бегом! А спробуй в ево зайчат отнять. Зарекесси.

— Почему?

— Обмишурит. Оббегить тибе. Наперед зайдеть, лягить и зачнеть по-дитеночьи плакатца. Кинисси к ему, ен поползеть. Но с оглядкой: куды зайчат подевал? Углидить, што далеко от зайчат увел, подскочить и ходу. Хвост приметить не поспеишь.

— А если я его успею схватить?

— Брюхо лапами распорит, покусаит. Не удержишь, выпустишь. Заяц от орлана лапами отобьетца. От люду и подавно. И не такой уж ен дурной, как тибе натрипались.

— Макарыч, а кто в тайге хитрее всех из зверей?

— Баба.

Директор даже рот раскрыл от удивления.

— Что?

— Баба, сказываю.

— Почему?

— Зверьи бабы усе до единой прохвостки. Мужики — дурье.

— Это как же?

— Чево рот открыл? Не брешу. Вона с Марьей в тайгу ходили. Нагляделась ужо. Мине-то не в диковину. А ей — ого!

— А что было?

— Показал я ей перво-наперво голубиное гнездо. Их, диких, на моем участке пропасть цельная. Сидять парами — цалуютпа. А ужо через неделю долбить она ево, стерва, да не как-нибудь, а клювом в темечко. Верх над им заимела. Все почему? Да ить знаить: не уйдеть он от ей, покуда детву не подымить. А детки-то вон они, в яйцах. И греить их мужик, и голубих-то надо поспеть ему нахарчить. То-то как поцалуи те ему отдаютца! К осени гот голубь срамней ворона глядитца. А она хочь бы што, красуица.

— Так то птицы, я ж тебя про зверя спрашивал.

— У их не чишше. Надысь в зиму застукал олений блуд. Глядючи на ето, серце кровью обливалось.

— Олени разе изменяют?

— То как жа?

— Вот не знал.

— Ты слухай, как в их приключилось-то.

— Ну-ну.

— Не запрет, не понукай.

Полез за кисетом Макарыч; скрутив козью ножку, закурил. Помолчав, он посмотрел на сгорающего от любопытства директора. Подумал, словно вспоминал.

— Олень тот навроде мине был. Не молодший, конешно. Была в ево полна стая баб-олених. Серед всех единая, знать, самая любая молодка. С ей он любовалси. Ей с-под снегу харч добывал. А за етим стадом мужики-олени ходили. Холостыя. Навроде людских парней. Той важенке и приглянулся один. Хлюст тонконогай. Но, знать, крепкий. Подошел ен к ей. Ластитца. Она не противитца. Старой узрел и к им. Долго оне бились. Друг дружку рогами шпыняли. Молодой верткай. Старому куды за им. Всю силушку в полюбовницу вложил. Сибе не оставил и про чернай день. Тот хлюст и сгубил ево. Насмерть рогами заколол. Изодрал всево. Старой и помереть не поспел, как та молодка с убойцем снюхалась. Сбегла к ему. Глянул я: батюшки, в таво старика все бока в рубцах от драк. И смерть ен свою в драке принял. Обидно вот, непутно помер. Из-за бабы.

— Не все ж они такие.

— Поживи с мое — узришь. Баба — горе. Нет от ей радости. Беда сплошная. Жисть с ей опосля детворы полынью скоро оборачиваетца.

— Ну, вот вы со своей хорошо живете?

— Моя не в счет. Особливая потому как. Да и жистью забижена.

— Таких теперь много.

— Э-э-э, нет. Ину сколь ни бей, хочь планида, хочь мужик, она все едино, што грыб-мухомор. Аль крушина. С виду — мед. Сожри — отрава.

— Значит, жениться мужикам не стоит?

— Ежель по уму да с выбором, отчево жа?

— Ну, а кто в тайге самый добрый зверь?

— Все мужики.

Директор, не выдержав, рассмеялся.

— Чево?

— А это почему?

— Ен жисть даеть. Детву ростить. Дуру-бабу в холе и сытности содержит. Доброты в их много.

— Ну, а подлый мужик-зверь есть в тайге?

— Как и серед люду, встречаютца.

— Расскажи.

— На што тибе?

— Учиться у тебя хочу.

— В науке выведаишь.

— О том в книгах нет.

— Поживешь, сам доглядишь.

— От тебя узнать хотелось бы.

— Ну слухай. Живеть в нашей тайге птаха невеликая. Промеж люду шилоносом кличитца. Как поштучному, не ведаю. И ни к чему мине об ей с книг знать. Дак вот, шилонос тот — худче надзирателя. Досмотрщик поганай. Досмотрить чию беду — всем птахам растреплить. Ровно баба в чужии дупла, гнезды подглядить. Любопытственнай до ужасти! Крикливай и воровитай. Сам ни на што не приспособлеинай. Дажа гнезда не вьет путево. Все через жопу. На земи яйца высиживаит. От неумелостисвоей. Ни с единой тварью Божией не дружитца. Натура в ем вонючая. Не могеть без подлостев. А ответ за их держать не умеить. Коль хто схочить шилоносу рожу пошшипать, подлюга то нутром враз почуить. Убигить. С криком, и не простым. Матерным.

— Ой, Макарыч, уморил, хватит.

— Чем жа?

— Разве птицы умеют матом-то?

— Ого! Тому оне мужиков понаучили. Ты послухай, как ворон кричить, кады тужитца. А сойки, кроншпили, орланы, мухоловки. Послухай! Серед мужиков не враз эдакое доведетца послухать.

— Макарыч, а среди зверья есть свое начальство?

В это время над их головами высоко в небе пролетел гусиный косяк. Птицы гоготали. Радовались возвращению в родные места.

— Видишь?

— Вижу.

— Ни хрена ты не видишь.

— Гуси.

— Эх ты, гуси! То косяк. Вишь, клином вытянулся. А в голове ево, глянь, вожак. Ен заместо Бога птичьево в косяке. Без ево они сюды путь не сыскали бы. Чашше-то старай гусак. Мудрай. Ен у них и начальство.

— А у других?

— В тайге серед зверья такова нет. Кажнай сам со своей бабой мучитца. Разе на время свадеб главнай есть. Хто ведмежье стадо водить. Покуда те по парам не разбегутца. Олени тож. Покуда вожак вживе — табунятца. Потом парно любятца.

А вот козявки лишь вместях живуть. Старшова почитают. Детву растят всем миром.

— Но ведь и у них бабы есть.

— Как же! Есть.

— Тоже плохие?

— Нешто добрый?

— Расскажи.

— Вона мураши, знаишь, как свой бабий пол лупют? Кусают их дажа. Во!

— За что же?

— Каку за лень, за дурь, за всяку подлость.

— Ну, слушай! Неужели в тайге среди зверья нет ни одной путевой?

— Пошто? Имеютца. Редко, как в людях.

— Ни за что не женюсь.

— А ты холостой?

— Да.

— Ништо. Поспеишь.

— После разговоров с тобой век жениться не захочешь!

— То ты зазря. Пора придет — не упускай.

— Может, уже упущена…

— Годы твои не великие.

— Я не о том. Семью хоть сейчас завести.

— Помеха имеитца?

— Да.

— То другой сказ.

— К сердцу ни одна не лежит. А моя девчонка на войне погибла, — опустил голову директор.

И только теперь приметил Макарыч в его волосах седые пряди.

— Сколь годов тибе?

— Двадцать один.

— О Господи, ты мине во внуки годисси.

— Вижу.

— Ты ишо сыщишь по сибе.

— Трудно будет.

— С чево?

— Война, Макарыч, многому научила.

— Кажнова жисть била. Да от планиды своей нихто не отмахнулси.

— Я вот тоже в поездках часто буду. Какая ждать захочет? Состарюсь, как тот олень, а мне рога и навешают.

— Оленю худче.

— Почему?

— Старому с ума выживать не годитца. Ить старой не мог ту важенку олененком подарить. А в ей жисть свое стребовала.

— Только из-за этого?

— Ишь ты, скорай!

— А что еще?

— Кровь в ей горячая. Ен жа подержаннай, слабай. Бабы-то чують.

— Все старятся.

— В том и беда. По добру разбегатца надо. Без подлостей. Без убойства. Нешто след так-то вот? Кормил ее, холеру, сам голоднай оставалси. Нет ба ей об ем подумать, подмочь. Дак до последу в нахлебницах была. Вот за што досада. Не пожалела при смерти. Абы мозги б ему не гадила. Ушла ба аль смерти дождалась ба…

— У тебя, Макарыч, дети есть?

— Имеитца.

— Сын?

— Конешно.

— Сколько ему?

— Тибе сверстник.

— Воевал?

— Не-е, училси.

— На кого?

— На бродягу.

— Не понял.

— Геолух али ишо как.

— А сейчас где?

— Опять в науке.

— В институте?

— Во-во, в ем самом.

— Видно, умный парень-то?

— Жисть покажить. Навроди башкой не обдилен.

— В тебя?

— Хто ево ведаить? Мужики не серчали на ево.Завсегда с уваженьем. Знать, неспроста.

— Приезжает?

— Ране бывал. Ноне на большой земле. Оттель враз не прискочишь. Не близкий свет.

— А у меня никого нет.

— На хронте сгинули?

— Брат погиб. Мать в Ленинграде умерла в блокаду.

— Чево ето — блокада?

— От голода.

— Ты чево не подсобил-то?

— Далеко был. К ней не так-то просто было попасть. Да и с передовой кто пустит?

— Знать, навовси ты безроднай осталси.

— Да, значит, так.

— Не тушуйси. Я тож с таких вот. А живу и ништо. Хочь ни единой родной кровинушки по свету

— А сын?

Макарыч враз растерялся.

— Я не об ем.

— И все ж сын. С ним уже легче. Свой. Этот не бросит.

Макарыч молчал.

— Если бы у меня сын был!

— Будит, не единай ишо.

— Так думаешь?

— Какие твои леты?

— Эх, Макарыч, ведь мне все не везет. Родных война отняла. Друзей тоже.

— У мине вот надысь Акимыч помер.

— А кто он тебе доводился?

— Сам не ведаю. Но родней всех мине был.

— От чего умер?

— Леты большие. Можа, с переживаниев. Их на ево долю с лихвой хватило.

— А кто он был?

— Тож лесник. Былой каторжник, как и я. Планиды многим сроднили. Чую, скоро сустренимси на том свете.

— Рано тебе.

— Чево рано-то? Свое отмаялси.

— А как же я без тебя?

Макарыч уставился на Евгения удивленно. Вот ведь не ждал. Сидит перед ним этот мальчишка, весь блескучий, директором кличетца, наград полно. Их, видать, кровушкой заслужил. Виски инеем покрылись. А в голосе — дрожь. Знать, не с любопытства потянулся к леснику.

И тепло стало на душе. Хотелось притянуть к себе Евгения. Согреть. Рассказать ему, как больно в старости быть одиноким. Поделиться всем. Хотелось погладить по пегим волосам, пригладить хохолок, что вздернулся на макушке, посадить его около себя и не отпускать долго-долго. Но руки дрогнули. В горле комок застрял. В памяти всплыл Колька. Его он мальчишкой пригрел. И что? Забыл тот о Макарыче, при нужде лишь иногда вспоминает. Глянув на директора, сказал, сдержав теплынь накатившую:

— Жил ты без мине до ныне и дале обойдесси.

— Зря ты. Я ведь, Макарыч, к тебе, как к своему.

— Вот и добро. Приходи, изведывай, коли што. Завсегда подмогу.

Вернулись они в зимовье через три дня. Директору понравился порядок на участке Макарыча. Он обещал наведываться сюда почаще.

— Заглядай. Оно не грех тайгу-матку познать. Да не по-писаному. Мы хочь и не ученаи, ведаим про ее, сколько Господь дозволил. На мой век хватило.

— Тебе, Макарыч, за все спасибо. Твоя наука кстати. О таком в книжках наших нет.

— Ты, Евгений Иванович, коль тайгой верховодить поставлен, опрежь научись почитать ее. Боле сибе. Иначе словит, как паута, в ево жа сети. И жизнюшку всю по кайле выпьет. Ни на што не поглянет. Усек?

— Понял.

— Ну то-то. Теперь поезжай с Богом. А случитца времечко — не гребуй. Можа, полесуем ишо.

А через неделю привез почтальон письмо от Кольки. Не дожидаясь просьб, читать принялся. Лесник слушал молча.

Колька писал, что институт будет заканчивать экстерном. Чтоб скорее на работу в тайгу прийти.

Соскучился, мол, по ней. Тянет домой. Обещал управиться в три года. Но приехать летом не сможет. Уж уехать, мол, так насовсем.

Макарыч насупился, велел ответ писать:

«Здравия те и долголетия, Николай. Получил я твое послание, каким шибко недоволен. Хто такой экстерн, што науку укорачиваит, мине неведомо про ево. Видать, добра от таво злодея не жди. Учись, как все люди. Можа, нам с Марьей не дотянуть тех зим, кои ты вдале будишь. Нешто тяжко на планере сигануть? Вон ить дед твой, Акимыч, не дождал си тибе. Отдал Богу душу. А ты ево перед кончиной забидил крепко. Чую, со мной то ж сдеитца. Воля твоя. Но в дом те пора наведатца».

Поклонов Макарыч слать не стал. Приедет и так. «А не схочит, то не подмога», — решил про себя.

С того дня в зимовье снова наступило беспокойство. «Приедет или нет?» — думали оба.

Время тянулось медленно. Лишь один раз пришли к Макарычу Петро с Вовкой. Наведать решили.

— Ну што, идолы, по осени пойдем на ведмедей?

— Если возьмете, пойдем.

— От Петра не откажусь. С ево толк могеть получитца. А Вовку — избави Бог, непутнай ты.

— Может, еще переделаем, — вступился за брата Петр.

— Не переменитца.

Братья топтались у порога, что-то явно не договаривали.

— Че мнетесь?

— Вы проходите, садитесь, — пригласила Марья.

— Да мы сейчас.

— Выкладывайте, с чем заявились, — не выдержал лесник.

— Мы не сами, председатель послал с сельсовета, — лопотал Вовка.

— На што?

— Порыбалить просил.

— Каво?

— Горбушу, чтоб сиротским семьям.

— Вас послал?

— Ну да, а тебя за старшего.

— Сами, што ль, не смогете?

— Мы-то что? Начальство не велит. Говорит, чтоб без тебя шагу не делали.

— Сколь рыбы надоть?

— По телеге в день. Сам знаешь, сиротских домов у нас целых два десятка.

— Где ставите ловить? — не выдержала Марья.

— Не боись, я кажнай день дома буду, — успокоил ее Макарыч.

— Коля приедит ведь.

— То не прознал нихто.

…Колька в это время раздумывал над письмом Макарыча. Может, и вправду поехать домой, хоть немного отдохнуть. Но тогда пропадет целое лето. Ведь Макарыч обязательно снова потянет в тайгу. А там разве позанимаешься? Но и не приехать нельзя. Вон как старик разозлился.

«Все из-за Акимыча. Разве втолкуешь старику, что не лежала душа к деду? Ведь заставлял себя все время. Рано ли, поздно ли — такое прорвалось бы. Что же делать? Поехать ненадолго — тоже

обидится», — никак не мог найти подходящее решение Колька.

Закончить институт экстерном он решил не потому, что соскучился по дому, по тайге. Мечталось об аспирантуре. Пока выпускников немного, попасть туда проще. Потом удастся ли? А поездив с партиями, осесть где-нибудь в городе, на теплом денежном месте.

Но пока Колька решил поехать к Макарычу на пару недель. Авось, потом найдет причину, уедет. Забрав Жака, рыжего боксера, пошел к самолету.

К зимовью он подходил ранним утром. Пес бежал впереди, обнюхивая деревья, кусты. Ему, горожанину, понравилось здесь. И Жак до визга гонялся за птахами. Лаял на них умильно.

Колька не удивился, что в зимовье уже не спят. Над трубой, закручиваясь в кольца, вился дым. Парень невольно ускорил шаг. Встреча со старым домом невольно напоминала ему о детстве. Оно ушло. Кто его вспомнит? Лишь зимовье, хитро подморгнув из-под провисшей крыши, улыбнется. Кто-кто, а уж оно крепко держит в памяти Колькины проказы. Да и как их забыть? Вон угол, который и теперь хранит следы медвежьих когтей. А на чердаке в углу до сих пор лежит обгорелая гильза, память о первой удаче на охоте.

Колька помнил здесь все. Каждую мелочь. Знал по голосу каждую половицу в доме, каждую царапину на двери. Каждый след на пороге. Серый от росы — он уже просыхал. Словно нарочно умылся перед встречей с парнем. Вот и порожки. Хотя нет. Эти новые. Недавние. Их Колька не видел. Знать, те доски поистерлись, вот и заменил их Макарыч.

Колька ступил на доски. Но они не всхлипнули, как те, радуясь встрече. Уверенно взяли на свои плечи тяжесть. Снесли ее молча. И снова перемена. Ручка у двери была уже не той громадной, деревянной, которую Колька в детстве брал двумя руками, иначе не мог открыть. Теперь ее заменила железная. Блестящая. Колька осторожно взялся за незнакомку. Та, не шелохнувшись, выдержала рывок. И… Парень знал натужное оханье старушки-двери. Оно стало еще резче, надсаднее.

— Привет дому и вам!

На голос Кольки оглянулась Марья.

— Ох, Господи, приехал! Сколь ж дали-то!

— А где отец?

— Сейчас крикну. Он на речке с мужиками.

— Зачем?

— Рыбу ловят.

— Так я сам к нему схожу, — выскочил Колька.

Он бежал знакомой тропинкой. Следом за ним Жак, боявшийся отстать от хозяина.

Марья и вовсе растерялась. Ведь, значит, не зря она сегодня во сне яйца собирала. Должен был кто-то явиться. Но Макарыч на сон жены рукой махнул.

— Те вечно непутное привидитца.

— Глядишь, Колька явится.

— Жди ево, как летошнай снег. Письмо-то ужо кады послали. Двадцать ден прошло. А ты про яйца. Будя об ем. Не схотел — не надоть.

— Не ходил бы ты сегодня.

— А че делать стану? С тобой блины пекти?

— Приехал! — встретил Макарыч Кольку.

Руки лесника в рыбьей чешуе. Красные от воды и натуги. От него пахло рекой и утром.

— Эй! Мужики, я в избу. Вы тута управляйтесь сами! — крикнул он и вразвалку пошел впереди Кольки.

Жак, нагнав Макарыча, обнюхал его ноги. Лесник оглянулся:

— Ето и есть тот хранцус?

— Ага.

— Харя-то в ево справная. Ведмедю не объять.

— К тебе привез, насовсем.

— Нехай. Поди, с Шельмой сдружитца. От Акимыча сиротой осталась.

— Этот породистый.

— На што гораздай?

— Пока не знаю.

— Ведомо, лишь на жратву.

— Что сердитый? — не выдержал Колька.

— Чево прописывал худо?

— Ты о чем?

— Об Марье ни слова, ровно и нет ее. Про сибе тож не раскошелилси. Ай заново спортилси?

— Некогда было.

— Не бреши, по бельмам вижу — лукавишь. Можа, бабу заимел? То не худо. Но мозги с ей терять не гожа.

— Никого у меня нет.

— Думалось, пововсе про нас забыл. Не чаял свидетца. Ить вон Акимыч так и не дождалси тибе. Кончилси. Хто-то схоронил его. Можа, Авдотья — не выведал. Токо полынно сдеялось, што чужие руки ево кончину правили.

— Когда он умер?

— Сдаетца, зимой.

— Мне с тобой потом поговорить надо будет.

— С глазу на глаз опять жа?

— Да.

— Чево ты бабы убоялси? Ить не дужая. Сколь тя пестовала, а ты все от ей воротисси. Нет то забижала?

— Да нет.

— Чево при ей не хошь толковать? Дурнова не присоветует. Тебе то ведомо. Чем она прогневила-то?

— Не могу я при ней.

— Што ж, воля твоя.

Макарыч шагнул на порог, двинул дверь кулаком. Та, отскочив, впустила обоих в зимовье.

Но не успели они сесть к столу, как в избу вбежал запыхавшийся дед Варлампий:

— Бяда! Скореича! Петро тонить!

Лесник сорвался с места, прыжками к реке сиганул. За ним Колька, сломя голову. Дед сзади ковылял. В портках путался. Крестил пуп мелко. Нес несусветное:

— Ос поди, калеку в грех не введи…

Петро, вцепившись в бревно, что поперек реки застряло, посиневший от страха, едва удерживал голову над водой. Еще немного, и бревно понесет его, затянет в воронку, а там неподалеку водопад. Внизу камни, острые, отточенные, как зубы.

Макарыч стянул сапоги. Вода обожгла холодом, свела ноги. Но лесник забыл о них. Плюхнулся в воду, едва успел крикнуть:

— Петря! Держись.

Колька увидел, как он подплыл к мужику, тот ухватил Макарыча за шею, другой рукой за бревно. Оно помчалось, потянуло за собой. Но Макарыч рванул мужика, ударил ему по руке. А тот, обезумев от ужаса, снова схватил лесника за руки. Их обоих сносило течение. Вот вода покрыла голову, плечи. Заглушила голоса, борьбу. Но через секунду оба вновь всплыли. Петька безжизненно вис в руке Макарыча. Лесник греб к берегу, на котором, подскакивая, носился Вовка. То ли молился кому, то ли спяченное нес.

— А ну-ка, отец, дай я с ним займусь. Ты иди в избу. Переоденься, — отодвинул лесника Колька.

— Ну, валяй, — Макарыч пошел к избе. Парень, подозвав Вовку, велел раздеть брата.

— Живо, — торопил он его.

— Сейчас, сейчас, — чирикал тот, едва справляясь с тяжелыми сапогами брата.

— Искусственное дыхание помогай ему делать. Вот так. Видишь? Живей, еще живей! Я руки, ты ноги. Да шевелись же!

Изо рта и носа Петра вода хлынула.

— Давай, давай, своего брата спасти не мог. Эх ты, рохля, — ругался Колька.

— В их роду все смальства непутеваи. Хто калека, хто дурак, — говорил дед Варлампий.

— Э-э-э-э, дед, тоже мне умный. Нет бы то бревно вытащить вдвоем с етим… За отцом бежал. За это время утонуть сто раз можно было.

— Спужался я вусмерть.

— То-то, сами признаете.

— Смертнай завсегда кончины да убоитца.

— Охотники с вас, — процедил парень. А когда Петька стал приходить в сознание, велел: — Чаю ему покрепче вскипятите. Одежду просушите. Рвать начнет его — не пугайтесь.

— Нехай ево, оклемаится, — шамкал дед.

Колька пошел по тропинке к избе. Макарыч сидел на завалинке, скривившись от боли. Ноги судорога свела, пальцы скрючило.

— Ох, едрить твою, внесло ж олуха в веретено. Мине чуть в грех не ввел, — ругался лесник, стараясь забыть про боль.

Он растирал, колотил ноги кулаками, а они не отходили. Вышла Марья. Принесла таз с горячей водой.

— Давай-ка, отец.

— Погоди, сам управлюсь.

— Давай потру маленько.

— Уж и колотил, не береть.

— Ох, што б те, — подскочил лесник, едва сунув ноги в воду.

— Стерпи, отец.

— Не причитай. Дай-ко перцовой глоток. То всяку хандру вышибить.

Марья в дом пошла. Оттуда с бутылкой вернулась. В это время Колька подоспел.

— То-то кстати прискочил, давай хворь вышибать, — едва сдерживая стон, улыбался Макарыч.

— Ну и мужики у тебя! — сказал парень зло.

— А чево? Худыи, што ль?

— Мозгляки.

— Иде их хороших ноне сыщишь? Сам разумеешь, сколь люду на войне полегло. Хочь такии и то слава Богу!

— А кому рыба?

— В село. Детве, вдовым.

— Тебе — то такое зачем? Не ты ли Акимыча в свое время за этакое бранил?

— Не бреши. Не за то. Дед твой, царствие ему небесное, всяку шантрапу лекарил. Подмогал безразборно худым людишкам. Все от доброты своей. За каку ни раз, ровно дурной козел, прости мине Господи, битым бывал да охаяным. Я жа сиротам подмогу справляю. То Божье дело. Святое.

— Что за то получишь? — прищурился Колька.

— А што надоть? Я, слава Богу, ничево не жду. Ни от каво.

— Тогда зачем все это?

— Ты Варвару-то помнишь, в кой постояльцем был? Так в ей ноне девять душ сирот. Кормилец помер. Она ж о тебе, ровно об своем, пеклась. Ныне ее детва в лихе и голоде. Нешто ей не подмочь? Ай не уразумел?

— Других нет?

— И другие, вишь, дед да убогаи и то не без дела.

— Мучаешься, а за кого?

— За люд.

— Дело твое.

Марья тихо стояла рядом. Радовалась, что мужу полегчало. Боль отпустила. Это она заметила сразу. Теперь улыбалась. Макарыч с Колькой, забыв о споре, приложились к перцовой.

— Я, отец, если ты не против, недели через две назад поеду. В институт. Надо скорее его закончить.

— Погодить не хошь?

— Хочу, но надо.

— Аль не приветили, не угодили?

— Когда выучусь, насидимся вместе.

— Навроде свое на каторге отсидел. Боле не желаю.

— В город вас возьму. Будем все вместе жить.

— На че мине город?

— Отдохнешь от тайги.

— Я к ей не пристал ишо. Кому не по серцу, нехай в городи пикетца.

— Что так?

— А-а-а, — махнул лесник рукой.

В эту ночь опять Макарыча бессонница замучила. Ломило в груди. Сухой надсадный кашель душил. Болела голова. К утру и вовсе худо стало. Перед глазами крутилось, вертелось, как в колесе.

— Застудился?

— Малость. То пустяк. Одыбаюсь. Макарыч жадно пил воду. На лбу морщины

пролегли. По ним пот ручьем.

— Баньку истопить?

— Не полегчает, к вечеру справь.

Но уже к обеду отяжелели ноги, руки Макарыча. Колька пошел готовить баню.

— Марья! — позвал лесник жену. Та подошла: — Ты не обессудь. Исхворалси.

— О чем ты?

— Тяжко тибе со мной?

— Пустое городишь.

— Марья, помру, Кольку не кидай. Подмоги, сколь сил станит. Нехай ево ученым сделаитца. Довелось ба человеком ево поглянуть. При бабе с ребятками.

— Поглянешь.

— Не дотяну. Скручиваит. Худо, а помирать неохота. На каво тибе доверю? Колька не надежнай. Шшенок. Сам не пристроенай. Не дай-то Бог и тибе в свете сиротой остатца. Единой бабе и серед родни холодно. Хлебушко слезами запивать станишь. То мине и боязно.

Внезапно в дверь зимовья постучали.

— Входи, — удивился Макарыч.

Вошел председатель сельсовета. Поздоровался. Подсел поближе к леснику. Тот рассказал ему о вчерашнем.

— Я тебе, как поправишься, хороших мужиков пришлю. С войны вернулись.

— Дайте ему хоть оклематься-то. Ведь на ноги встать не по силам. А вы о работе. Нешто болыпе- то никого не сыскали?

— Цыть, мать! — рассердился Макарыч.

Марья, едва сдерживая слезы, вышла из избы.

— Як тебе, Макарыч, с обновками. Директор твой, Евгений Иванович, передать велел. Глянь, вся амуниция и на зиму, и на лето. А вот нож. Сталь уральская, лучшей марки, именной. От него — лично с надписью. И рюкзак. В него полтайги упрятать можно. Для ружья кольцо есть. Все предусмотрено.

— Ишь, помнит, — улыбался лесник, разглядывая нож, пробуя лезвие.

— Доброе всегда помнится.

— Не скажи, — враз нахмурился Макарыч.

Председатель внимательно посмотрел на Макарыча. Тот отвел глаза.

— Як тебе завтра приеду.

— Твое дело.

— Поправляйся. А то я совсем извел тебя работой.

— Побалоболь ишо. Не про твою честь все ето. Абы не лютая година да не нужда, таво ба не было.

— Прости, Макарыч, не то сказал.

— Господь с тобой. Язык-то человеков завсегда их ворогом был.

Председатель смутился, покраснел, а вскоре пошел к мужикам на речку.

Тем временем Колька истопил баню. Пришел за Макарычем. Лесник долго, со вкусом парился. Полок трещал от жара. А сверху только и слышалось:

— Колька, подай парку ишо!

— А скажи, отец, пригодилась баня. Сколько лет ей уже? Помнишь, мы ее за три дня поставили.

— Как жа, помню.

— До ночи на ней мучились.

— На срубе чуть пупки не порвали.

— Крышу-то помнишь? Я не удержался…

— Спужалси я. Думал, нутро ты отшиб. Слава Богу, обошлось.

— Знаешь почему?

— Не.

— Я каблуки у ботинок оторвал тогда. Вот и соскользнул.

— На што спортил обувку-то?

— Так мне ходить в тайгу было удобней. Шаги тихие. Вот и отодрал.

— Ох и бестия!

— Отец, а почему ты к Авдотье не заехал узнать про деда-то?

— Ну ее. Непутная баба. Ума нет. Едино што злобой да криком жила. Все поджидала: сын должен был воротитца с хронту. Так ужо егозила тута. Тянула в обрат. Кажну чарку отговаривала. Мозгов в ей мене, чем в Шельми. Чую, без ей Акимыч помер. На могилу нам с тобой съездить надобно. Тебе — прощенье испросить у деда. Иначе счастья не ставить. Мине тож помянуть старова надоть.

— Давай съездим.

— Полегчаит и тронимси. — Макарыч, кряхтя, слез с полка. Пошел за квасом, на Жака наткнулся: — Тож парисси?

Пес лениво приподнял голову. Одним глазом посмотрел на Макарыча и улегся поудобней.

— Гля-ко, гонор имеит, змей!

Переступив собаку, лесник ступил к порогу. Его шатало, но он крепился.

К вечеру Колька натер его едким настоем. Макарыч всю ночь потел. А утром встал, как ни в чем не бывало, хотел к мужикам сходить. Но Марья сказала, что всех их вчера, пока он мылся в бане, председатель в село увез. Называл по-нехорошему.

Лесник пошел к реке, глянуть, в чем же дело. Но, так ничего не поняв, присел перекурить. Он дышал жадно. Каждый глоток воздуха смаковал. А вокруг оживала тайга. К ней снова вернулась молодость. Березки подставляли свои рожицы ласкам ветра. Трепетали полуголые. Листья на них маленькие. Что рубашки короткие. Лесник усмехнулся, сравнивая эту одежку со своей жизнью непутевой. Задумался. И вдруг заслышал свист. На ели, озираясь по сторонам, сидела белка. Терла лапками мордочку, словно умывалась. Беличье платье в рыжих пятнах. Зверек терся о ветку. Зимнюю шубу снимал.

— Хорохоришься, шельмовка, тепло чуишь, засмеялся лесник.

Но вот зверек насторожился. Легкой стрелой метнулся на соседнюю пихту. Там ее дружок поджидал, высвистывал.

«Любитись, бисиняты, покуда леты невеликии. Любовь в вас, што и жисть куцая. Любитесь вволю. Радостев немного вам отпущено. Не упущайте их. Пусть хочь вам в старости память утехой будит», — подумал лесник.

Вспомнилось ему давнишнее. В сопках, куда он пошел за кореньями, заметил, как все ящерицы, жуки, черви и даже зеленые змеи-медянки изо всех щелей и нор повылезли. Лежали тихо, не шевелясь. И было их так много, что Макарыч диву давался. Что их всех наружу вынесло? А через несколько часов понял. Началось землетрясение. Видно, заранее почуяв его, все живое, что в земле водилось, жизнь свою спасая, на свет выползло. Переждало. А когда утихло, снова все исчезло, попряталось. Словно их и не было.

«Все жисть любят. Не кажен могет по разуму провесть. Но и непутной дорожат. Доведись лихо неохотно помирают. Не желаючи. Уж на што черви безглазаи, душа с требухой в единой кишке упрятана, сказывают, ровно серца в их нет. И ума ни на понюшку, а тож помирать не хотят. От ворогов в землю-матку прячутца. Штоб не сыскал их там нихто».

Тихо лопотала березка своей соседке рябине. Видно, о нарядах толковала. А может, свои девичьи дела обсуждали! Голова к голове склонили: не хотят, чтоб другие их секреты знали и по всему свету разнесли.

А вот пню уже давно умирать пора. А он, гниляк, весь в зеленой повители, — что жених вырядился! Кудерки завил, брусничными кустами лысину прикрыл. Будто старости своей усовестился. Завесился мохом и глядится в нем мужиком.

— Дурак! Ить по осени от твоих тряпок и завязок ничё не останетца. Нетто пристало те, ежели но совести, личину свою, ровно бабе всякой, пакостью скрывать? — рассердился Макарыч. — Пихни тибе и званье в прах, а туды жа…

Из-за деревьев, это лесник приметил давно, за ним наблюдали два сгорающих от любопытства глаза. Острая мордочка застыла в ожидании. Нос едва втягивал воздух. Но енот не шевелился. Ему давно надо в нору попасть. Но как быть, если она почти у ног Макарыча? Зверек знал — лесник не тронет его. Да и к чему он человеку? Шерсть клочьями висит. Не то что зимой — все лисы завидовали. Нынче в такой одежке лишь зверье пугать. На весенние свадьбы в такой не покажешься. А свадьбы скоро. Надо успеть к ним сменить кафтан. Для того натаскал в нору всяких веток. Подолгу о них терся. До боли в боках, спине. А тут надо же! Непредвиденная помеха. Зверек боялся другого: не заняли бы нору в его отсутствие. Ведь сколько старался! Вход травой и ветками закидывал, чтоб неприметным был. А теперь жди, переживай. И чего здесь человеку понадобилось? Сидит, да так долго…

Макарыч, заслышав сердитое сопение енота, встал. Отошел подальше.

— Беги, каналья! Ишь, терпежу в ем не стало. Фардыбачит. Недовольствуит.

Зверек мигом в нору юркнул. Оттуда послышался писк, ругань выселяемого бурундука. Вскоре рыжий вылетел оттуда, волоча за собой прокушенную лапу. Из норы на него щелкала острая морда енота. Но, отбежав, бурундук сел на задние лапы и, повернувшись спиной к еноту, сделал непристойное. Зная, что за это может быть, тут же на березку вскарабкался. Поджав под себя больную ногу, выжидал, когда енот перестанет его караулить и убежит в нору. Но и с дерева бурундук корчил нахальную рожу, освистывал енота, поворачивался к нему спиной.

— Холера те в ухи! Сам с ноготь, а хам. Откудова в эдакой крохе столько гадостев? — удивлялся Макарыч. И вдруг Вовку Журавлева вспомнил: — От идол. Ровно родня ен с им. Оба малый и хамный, — сплюнул лесник.

Макарыч встал тихо и пошел к реке. Немного не дойдя, остановился. Да, он не ошибся. Рослая стройная важенка плыла на противоположный берег. Голова гордо вскинута. Она легко одолевала сильное течение реки.

«На што ее туды понесло? Ить на ведмедя могет угодить. Аль одинокая. Иде мужик-то ее? Мо- жа, к ему плыветь? Ай на кормежку? Ноне в тех местах ягоды вдоволь пооставалось с-под снегу. Харчись, сколь хошь».

И тут он увидел, как на том берегу метался, хоркал, кричат совсем маленький олененок. Мать звал. Есть захотел. И хочется ему поплыть навстречу к ней, а боязно. Не обучен. Воды боится. Ноги слабые. Дрожат. Он нюхал воду. Нетерпеливо перебирал копытцами.

«Ишь, знать, первенец. Вона как торопитца. Жалкуит. Дите все ж. Сердце к нему имеет. Хочь и без мужика растит. Как же эдак поздно народила? Маятца зачнет. По весне пока малое на ноги встанет крепко. Воронов вона сколь. Полна тайга. Уследи, штоб не забидели дитенка…»

Сначала Макарыч даже не понял, что случилось. Он кинулся к воде. Но бесполезно. Олененок упал. Голова его еще дергалась, ноги продолжали бежать. Бежать от смерти…

Важенка выскочила на берег. Обнюхала олененка и повернулась к Макарычу. Лесник вздрогнул. Оглянулся и увидел Кольку. Тот держал ружье наготове. Целился в важенку.

Макарыч кинулся к нему:

— Што исделал, нехристь?

Выстрел грохнул в воздух. Важенка метнулась в тайгу.

— А что? — непонимающе уставился Колька.

— Паскудник ты! Убивец!

— Да я на шапку. Там обещал одному.

— Штоб те кол в глотку! — кричал лесник.

— Ты что?

— Аль мало тибе? Нешто дите сгубить надоть было? Аль другова не удумал? На што эдак? Поди, в избе на шапку сыщетца.

— Откуда я знал?

— Пес ты! Анафема! Руки ба отсохли за эдакий грех. Я рашшу их. В лютую годину сберег красоту енту. Тибе черт принес на мою голову.

— Могу и уехать. Только больше все, не жди. И не зови. Проживу один.

— Сгинь с глаз! — закричал Макарыч.

Колька быстро зашагал прочь. Лесник хотел было остановить его, но сел на берег, обхватил руками голову.

«Коль дурак, так и большой дурак. И глупостев в ем не мене. На дите, пусть и зверье, руку без жали наложил. На шапку стребовалось. И греха не боитца. Наказанья Божьева не пужаитца. А ить смертнай, как и все. Нет. Не то. Нет серца в ем, нет серца», — горестно вздыхал лесник.

Колька собирался наспех. Заталкивал в чемодан полотенце, носки. На вопрос Марьи не ответил. Будто не расслышал. А лицо его все пятнами красными покрылось.

— Отец-то где?.

Парень молчал.

— Эх, Колька, Колька, Макарыча обидишь — простится, а Бога прогневишь, всю жизнь маяться станешь. Вы же друг дружке судьбой дарованы, самим Господом.

— Хватит с меня, проживу и один.

— Мы без тебя тоже не сгинем.

— Ну вот и хорошо.

— Коля, невелик ты летами, за что на нас серчаешь? Охолонь. Расскажи, что стряслось?

— Олененка убил. Он и наорал на меня. Убийцей называл. Прогнал.

— Закинь. Ты же отца знаешь. Отойдет скоро.

— Он же сам сказал, чтоб я уходил из дома.

— Так и сказал?

— Катись, мол, с глаз долой.

— Будет тебе душу рвать. Погоди, примиритесь.

Но Колька уже застегивал чемодан. В это время в зимовье вошел лесник:

— Сбираисси?

— Уже собрался.

— Знать, навовсе от нас?

— Ты сам так захотел.

— По мине дак давно ведомо, што отсеченная башка не прирастет к тулову. Тем паче к чужому. Единава желал. Штоб на могилу к Акимычу вдвух с тобой сходить. Уважить память ево. А там дело твое, держать не стал ба.

Колька закурил. Задумался. Макарыч ждал.

— К Авдотье заезжать будем?

— Надоть.

Вечером другого дня они уже стучали в дом Митьки. Открыть им вышла его жена.

— Нам бы бабку Авдотью. Иде она?

— На что она вам?

— Тибе про то забыли доложить. Зови ее!

— Ходят тут всякие, — прогремела баба засовом.

Макарыч заколотил в дверь гулко.

— Кто там? — послышался голос Митьки.

— Отпирай.

Дверь открылась. Митька спросонок ничего не мог понять.

— Бабка твоя в доме?

— Спит.

— Взбуди.

— Зачем?

— Нешто на пороге толк ведуть?

Митька потоптался. Оглядел Макарыча с Колькой с ног до головы. Нерешительно в избу впустил.

Бабка не спала. Она стирала, согнувшись коромыслом над корытом.

— Здравия те, Авдотья, — подошел к ней лесник.

— Ох, батюшки, гостеньки дорогие, — запричитала, вытирая мокрые руки, Авдотья. Засуетилась.

— Можа, с нами сбересси? — остановил ее Макарыч. Далеко ль? К Акимычу.

Хто ж детву заместо меня приглянить? Сама мать нехай досмотрить. Ей на работу. Тады Митька. Нешто ему пристало с детвой-то? Знать, не могешь к Акимычу? Нет. Вона как? Кады впослед видела?

— Как Митюшка за мной пришел.

— Ты с им и ушла?

— Да, — опустила глаза бабка.

— В зиму то сдеялось?

— В зиму.

— То-то! Сказывал я Акимычу, што от бабы все лихо. Ен жа слухать не схотел. Поди, с горя и помер.

— Хто помер?

— Акимыч, сказываю.

— Господи, Господи, прости мине грешнаю!

— Помянуть его зовем. На могилу. Не откажи.

— Што делать-то?

— Сбирайси.

Авдотья позвала Митьку. Долго объясняла, за чем, куда и почему ей надо ехать. Тот таращился. Подозрительно смотрел на Макарыча. И лесник не стерпел:

— Не сычей, бабку опять мордуйте. Она у Акимыча припеваючи жила. Впрягли. Жалковать не кому. От старика ее забрал. А на што? Хто дозволил? Нянька спонадобилась? Так? Пущай едить с нами! Хочь доброва человека поминеть.

— А что это вы тут распоряжаетесь?

— Душегубы! А ну! — Макарыч поднял Митьку за ворот рубахи. — Вобью в земь, ровно гниду!

Авдотья с плачем повисла на руке лесника.

— Сбирайси, — сказал, отпустив Митьку, Макарыч, — мы наруже ождем.

В доме, это слышали Макарыч с Колькой, поднялась ссора. Слышалась брань Митьки, крик бабы, плач Авдотьи. Но через некоторое время она вышла в черном платье и платке. Молча забралась в телегу, не оглянувшись на дом.

— Бабка, Митя вернуться повелел! — послышалось с крыльца.

— Я те повелю! — поднял Макарыч кнут.

Авдотья заплакала.

Неспроста надумал лесник повезти Кольку на могилу деда. Обещал еще тогда, живому, примирить с внуком. Хотел хоть так выполнить обещание. Знал, покойного нельзя обманывать. Чуял, что и Авдотье надо побывать на могиле. Она была с Акимычем почти до последнего.

«Эх, Акимыч! Горемычная головушка, дажа бабку у тибе с-под носу увели. Под самаю погибель. Нихто не подумал о тибе. Не вспомянул. Ноне к мертвому везу. Уж ты не обессудь. Ить обоих силком везу. Сами вряд ба приехали б. А такой жали и памяти, знаю, ровно отравнова борца на могили, не пожилаишь», — горевал лесник.

Телега, подскакивая на выбоинах, охала вместе с Авдотьей. Над тайгой опускался густой непроглядный туман. В ближних кустах слышался писк, крики, шелест таежной мелкоты. Одни на ночлег готовились. Другие только просыпались.

Бабка куталась в платок. Зябко поеживалась. Колька смотрел по сторонам. Думал о чем-то своем, далеком от этих мест. От могилы деда.

Макарыч погонял коня, зная, что тот боится туманных ночей. Надо было засветло добраться до зимовья Акимыча. И все же приехать им туда удалось лишь глубокой ночью.

В избушке, на удивление всем троим, горел свет. Кто-то внутри громко разговаривал. Слышался смех. Чужой, незнакомый. Прежде чем войти, Макарыч перекрестился, постучал. На пороге их встретил Евгений Иванович:

— Макарыч?! — удивился он.

— И не единай.

— Ну заходите, заходите.

Лесник пропустил в избу Авдотью с Колькой, сам последним вошел.

— Ну, здоровы будете, — поздоровался он с директором и незнакомым мужчиной, что сидел за столом.

— Вот нового лесника привез, — показал директор, — теперь он здесь будет хозяйничать.

— А я старова хозяина навестить порешил. Внука ево привез, бабку. Я об ем тибе просказывал. Можа, припомнишь? Акимычем прозывалси.

— Слышал о нем.

— Иде?

— В селе. Люди о нем рассказывали.

— Разе доброва от их дождесси? Все святое с грешным помишають.

— Это ты, Макарыч, зря.

— Не тибе мине переделывать. Навидалси я на своем веку. Аж горько.

— Об Акимыче мне старики рассказывали. Хвалили. Говорили, что он почти святой был. Если бы не…

— Што?

— Сына его ругали.

— А ен тут при чем? Сам Акимыч и верно… Сына ево не ведаю, — соврал Макарыч.

— Говорят, лечил он многих. Травами. Лучше врача.

— То так.

— И денег не брал. За бесплатно.

— На што ему деньги были?

— Ну теперь-то таких нет!

— Сам признаешь!

— А еще говорили, что невезучим он был. Век один прожил. Так и умер на пороге. Случайно об этом узнали.

— Не бередь душу.

— А что?

— Мине ен чужим не был. Много годов с им знались. За свово, за роднаво считал.

Авдотья тихо сморкалась в платок. Колька слушал, опустив голову, что-то мял в руке.

— Вы сегодня ночуйте, а уж завтра на могилу сходите. Она тут рядом. Прямо около дома, — заговорил новый лесник.

— Благодарствую за добрые слова. На ночлег мы остановимси. Куды жа нам в ночь? Бабку ишо застудим. Да оно и поминать Акимыча в теми грешно. Светло жил. Светлой ему и память станет. Поминать жа ево то ж по свету надобно.

— Может, чаем прогреемся? — не выдержал Колька.

— Это можно, — согласился хозяин. И, тяжело встав, пошел к самовару.

Тот не захотел признавать чужие руки.

— Дай-ко Авдотье самовар. Ентот ее признаить. Она с им управитца.

Пока мужики говорили о всякой всячине, самовар вскипел. Бабка даже печь затопила. Подмела в избе. В ней сразу стало теплей, уютней.

— Ну, што, мужики, помянем Акимыча. Пущай легко спитца ему. Нехай на том свете Господь не обойдет друга мово милостями своими. Горько жилось ему серед нас. Хочь там беды знать не станет, — поднял Макарыч кружку со спиртом.

Колька, глянув на него, согласно кивнул. Директор и новый лесник выпили молча.

Наутро втроем пошли на могилу. Макарыч перекрестился. Колька молча смотрел на последний приют деда. Лицо его побледнело. Руки, спрятанные за спину, вздрагивали. Авдотья причитала в голос. Упав на могилу, блажила на всю тайгу. Прощенья выпрашивала.

— Не тревожь. Дай ему покой. Вживе жалела б. Чево скулишь ноне по отошедшему? — пытался поднять ее Макарыч,

— И на што я тибе покинула? Ума у мине, старой, не стало. В радости своей про твое горе запамятовала. Ить ты от смертушки спас. Пекси, ровно об своей. Заместо тепла и заботы горе лишь прознал. За што кончина горькая тибе настигла? — голосила бабка.

Колька тем временем взялся подправлять могилу. Подровнял ее. Выложил ветками. Забил попрочнее крест.

— Оградку бы надо поставить, — сказал Макарычу.

— Ограды да заборы дед твой не уважал. Век прожил с открытой душой. Не порочь ево погост нелюбым. Забидишь, — ответил Макарыч.

Когда Авдотья успокоилась, все втроем присели у могилы.

— Спи, Акимыч, не поминай нас лихом в царствие твоем. Прости наши прегрешения перед тобой вольныя и невольныя. Пусть земля тибе пухом станить. А память об тибе — навек с нами.

Лесник выпил. Авдотья лишь пригубила. Колька опрокинул в себя спирт не поморщившись.

Долго, долго всем троим не хотелось уходить от могилы. Будто память об Акимыче ухватила цепкой рукой каждого за душу.

Кольке вспомнилось, как давно, еще когда он был совсем маленьким, принес ему дед целую колоду дикого меда. Ложками скармливал его пацану. От простуды лечил. Колька перед этим в ключе искупался. Горячий чай с тем медом был таким вкусным, что и теперь после стольких лет он помнил его. Помнил, что, просыпаясь среди ночи, видел Акимыча у своей постели. Тот не отходил от внука. Чтоб позабавить Кольку, плясал с ножом в зубах. Тощие мослы деда закручивались чуть ли не на макушке, Акимыч прихлопывал себя по животу, ногам, прыгал диким козлом. Колька смеялся до слез. И старик радовался по-молодому, будто скинул с плеч десятки лет.

Молчат парень. Даже когда он учился в техникуме, дед много раз высылал ему денег, с наказом: «Купить сладостев, в науке они шибко пользительные, ить с казеннова харча навару нет». Просил Акимыч не сказывать об этом Макарычу, шелудивому коню, он, мол, «дитячьих радостев не разумеит».

Макарыч не знал об этом. Ему вспомнилось свое, как тогда с Акимычем вдвоем были они в тайге. Недолог, но памятен был тот обход, те ночи у костра. Их, как подарок судьбы, не мог забыть Макарыч. Вспомнилось, как Акимыч, заботливо укрывал его сонного. Как наутро долго растирал замлевшую поясницу Макарыча. Хотя сам всю ночь караулил костер. Тепло поддерживал, чтоб не застудиться.

Вспомнилось и другое. Ведь о своей каторге Акимыч мало говорил. Не любил о ней вспоминать. А тогда как прорвало…

Били Акимыча всем караулом. В глухой безоконной комнате. Все ребра норовили вышибить сапогами. Голову проломить. Лишь за то, что Акимыч подсказал троим политическим, как убежать с каторги. Те и скрылись. С собаками найти не смогли. Слыхали потом: вроде купец большой на материк их перевез по льду. Живехоньких. Сам-то Акимыч о той дороге доподлинно знал. Выведал, где отсидеться можно, обмануть погоню. Выждать. И потом сбежать с острова. Мало кто знал о том пути. Но и из этих мало кто решался испытать свою судьбу. За подсказку чуть жизни не лишили Акимыча. Повезло. Выжил, сбежал.

Самому-то ему никто ни в чем не помог, не подсказал. Бывало, не раз судьба затягивала на шее прочный узел. Хотела жизнь забрать. А потом вдруг отпускала, разжимала пальцы. Она будто еще раз раскрывала человеку глаза на людей. Не разрешала помогать, била за это. Но Акимыча так и не сумела переделать. До смерти, до последнего он остался прежним. И сколько не ругал его Макарыч плешатым ослом, вислоухим, старик, посмеиваясь, отвечал одно и то же:

— Бог добро творит и нам велит.

Да и разве тут не отругаешь? Ведь единственный тулуп свой Акимыч мужику в село отдал. Лишь потому, что тот, с войны воротясь, не скоро смог бы на ноги встать.

Вспоминал Макарыч и другое. Акимыч, конечно, не любил разговоров о бабах. Но однажды сказал:

— Стар я, Макарыч. Плесенью ужо оброс. Глянь, борода зеленью взялась, ровно у лешаво. Срамно на люд вылазить. Собаки и те рожи моей пужаться зачали. А все ж по лету, когда святая Троица настает, иду в село на девок глянуть. Ноне оне не те. Косы пообрезали, свово румянцу ни на единой нетути. Ране хочь морды свеклой терли, ноне всяких премудростев поудумали. Нонешние девки глаз не радують. Венка сплести не могут. О другом и молвить нече. А все ж тянит меня, старого, к ним. Может, к младости ихней, может, от таво, што самому серед их легше дыхается.

— Ужо мы с тобой помолодшили, прости мине, Господи. Я портки зад на перед натягаю, ты — таво не легше.

Акимыч ничего не ответил, лишь глаза опустил. За злую память не выговорил. Только то и сказал:

— Да простит тебя Господь.

Макарычу не хотелось вспоминать, сколько раз он обижал Акимыча. Тот его — никогда.

Акимыча нет. Он больше не войдет в его зимовье, не скажет как когда-то:

— Мир дому твоему…

Он не сядет с Макарычем у костра. Не разделит тепло. Его нет. Но память… Он и мертвый живет в ней. Живет, не умирая.

Авдотья о своем задумалась. Вспомнилась застывшая завалинка дома ее сына. Где ей не нашлось места тогда. Ее прогнали, чтоб не переводила даром хлеб. Ее выгнали, как старую собаку за неспособность сторожить дом. Невестка даже не отдала истертую плюшку, подаренную когда-то сыном. Она вытолкала Авдотью, закрыв за нею дверь на засов. Старуха сидела озябшим воробьем. Лила на холодные руки стыдливые осенние слезы. А мимо шли люди. Они все понимали. Наверное, потому отворачивались. Не подходили. Не спрашивали о чужом горе, своего хватало. Многие делали вид, что не замечают Авдотью. Ей ничего не надо было от них, она и сама скрывала беду. Хотелось одного: дожить до возвращения сына, увидеть его хоть разок. Но холод отнимал последние крохи тепла. Идти ей было некуда. И вот тогда у дома остановился Акимыч. На улице темнело. И Авдотья не могла двинуться с места.

— Эй, голубица! Не поздно ли засиделась?

Старуха молчала.

— Ты же застынишь. Ай в дом не пущают? Чево пошти голая?

И тогда Авдотья заплакала в голос: горько, обиженно.

— Ступай-ка суды, — позвал Акимыч.

Но старуха не могла идти. Он подсобил добраться до телеги. Укутал в тулуп. И, не спрашивая, не говоря ни слова, повез в зимовье. Авдотья знала: невестка не открыла бы ей дверь. И тогда не видать бы ей, старой, сына…

— Ну, заходите в избу, — открыл дверь зимовья новый хозяин.

— Пошли, — позвал Макарыч.

Колька с Авдотьей послушно вошли в избу.

Разговор долго не клеился. Каждого тревожили свои мысли. И хозяин, поняв, молча накрыл на стол. Его хлопоты никто не замечал.

Авдотья смотрела на место у стола, где в последний раз сидел Акимыч. Сейчас там было пусто. Тоскливо сжалось в груди. Она и не заметила, что слезы сами по себе бегут и бегут по старым морщинистым щекам. Да, Митьку она не могла оставить, не могла не пойти с ним. Но можно было и иначе. Тогда, кто знает, глядишь, жив был бы и Акимыч. Теперь нет его. А она жива. Но кому нужна ее жизнь? Сыну? Нет. Это Авдотья поняла скоро. Об остальных и вспоминать не хотелось. Порог дома ей еще не раз покажется холоднее Акимычевой могилы. Уж лучше б не возвращалась. Но сожаление пришло запоздалое. Когда уже ничего нельзя было вернуть. Длинная вереница дней протянется осенним дождем. А когда прервется? Она, как наказанье за Акимыча, будет приближать ее к желанной далекой кончине.

Макарыч оглядывал знакомое, но уже ставшее чужим зимовье. Чужие руки сняли со стены иконы. А на лежанке, которую любил Акимыч, сушились сапоги. Чужие, корявые. Может, и неплохой человек новый лесник. Но зачем так быстро разрушил он привычный мир Акимыча? К чему по-грубому вмешался в него? От этого изба, и та съежилась. На себя не стала походить. Макарыч глянул на стол. Заметил хлопоты хозяина. Удивился.

— Зазря ты ето.

— Почему?

— Не до едова.

— Напрасно. В дорогу надо сытыми отправляться.

— Сыты по горло.

— Все умрем когда-нибудь.

— Не об кажном жалковать станут.

— Живому о жизни думать надо.

— Смертному о смерти забывать грешно.

— Но тогда жить будет скучно.

— Веселье — миг.

— Его и ценить надо.

— Не наставляй, не батюшка. Я ить, поди, от тибе годами вполовину поболе. Знаю, што почем. Каво ценить, каво закинуть надобно — давно нам ведомо. Нонешние все в умники лезуть. Хочь в голове, окромя шелудивости, ни хрена не сыщешь. Ровно мы старые зазря свое отмаялись. Суютца не в разговор — в душу. И все без спросу, поганцы. Будто так спокон веку заведено.

Мужик заерзал на лавке. Отвернулся.

— А я и не поучаю. Хотел помочь.

— Чем жа?

— Не знаю.

— Нам едино всем ето горе. В ем ты не подмога, не утеха.

— У меня, когда на фронте был, многие на глазах погибли. Жаль. А что сделаешь?

— То хронт.

— Этот же Акимыч немолодой был. Слышал я.

— Ну дак што?

— Наверное, время его подошло?

— Чево?

— Умереть.

— Холера безголовая. Поди, с тобой рядом толковая мужики сгинули. Им ба жить. Ан ты, дурак, не сгинул. Верно ли эдак-то?

— Да хватит вам! Давайте помолчим. Может, и не придется больше побывать здесь. А вы сцепились. Нашли время! — вмешался Колька.

Макарыч сконфуженно смолк. Хозяин закурил. Поглядывал на всех зло, отчужденно.

Авдотья посмотрела в окно. Там над тайгою собирались дождевые тучи.

— Можа, в путь с Богом? — робко спросила она Макарыча.

— Вообще-то пора, — поддержал ее Колька.

— Сбирайтесь в телегу. Пойду за конем, — встал Макарыч.

Не прощаясь с хозяином — не мог забыть обиду, он шагнул за порог. Колька с Авдотьей вышли тут же.

Колька не захотел возвращаться домой в зимовье. Узнав об этом, Макарыч даже с лица сменился. Но парень не шутил:

— Надо мне ехать. Пора. Понимаешь?

— Чево жа, уразумел враз.

— Не обижайся.

Сопнув носом, Макарыч за кисетом полез. Чтоб задавить, не выдать горе свое стариковское.

— Знать, осерчал?

— Да нет, я сразу говорил тебе.

— А на дорогу деньги надоть. Возьмешь и в обрат. Держать не стану.

— Доехать хватит.

— Хочь харчей прихватишь.

— Ни к чему.

Лесник вздохнул. Понял, что уговаривает напрасно.

— Не обессудь. Воля твоя. Коль чем забидил, не поминай лихом.

— Все нормально.

— Ну, прощевай. Прописывай, как чево.

— Ладно.

— А ждать тибе кады?

Колька замялся. Макарыч ждал.

— Наверное, не скоро.

— Пошто?

— Закончу, уж тогда.

— Сустренимси ли на етом свете? — опустил голову Макарыч и слез с телеги.

— Встретимся, отец, ты не бери плохое в голову, — попытался утешить Колька.

— Кабы подвезло.

Колька взял в руки чемодан. Ткнулся в щеку Макарыча. И ушел.

Лесник долго смотрел ему вслед. Парень шел, не оглядываясь.

— Чево теперича с ево? Какой спрос? Вырос, оперилси и упорхнул с роднова гнезда. Добро, коль навестит. А може статца, забудит навовси. Оно б и ладно. Память не выпросишь, ежли душа лежать не станить. Абы удачлива была твоя планида, — шептал лесник.

Он сел в телегу. Прикрикнул на коня. Конь нехотя поплелся по дороге. Словно тоже о чем-то размышлял, думал.

До глубокой осени Макарыч пропадал то на речке с новой бригадой, то обходил участок. В зимовье бывал редко, недолго. Марья сама заготовила на зиму орехи, грибы, ягоды. Лесник не видел, не замечал, как сдала жена за это время. Она уже не просила побыть дома. Смотрела на мужа так, словно на всякий случай прощалась с ним. Макарыч этого не почувствовал. Да и Марья знала, как ему трудно усидеть дома без дела, да еще когда на душе худо. Знала, сказывается тоска по Акимычу, Кольке, не захотевшему приехать домой. Ведь вон сколько времени прошло, а парень не прислал ни одного письма. Молчит. Макарыч о письмах его уже не спрашивал. Знал, видел все по глазам Марьи. Пришло бы — не молчала. Он старался не вспоминать о парне. Не хотел расстраивать себя и жену. Потому в село не ездил. Лишь ночами иногда закуривал трубку. Ей одной он доверял свои беды, сомненья, свои тревоги. Знал: трубка не выдаст.

В эту пору никто не мог застать лесника дома. Ни председатель сельсовета, приезжавший к Макарычу по каким-то важным делам. Ни директор лесничества.

— И где это его носит? — удивлялся Евгений Иванович.

— Кто знает, может, в устье ушел с мужиками. А может, в обходе, — вздыхала Марья.

— Силен! В такие годы, а ему сноса нет! — завидовал директор.

— Та сила его на завязках еле дыхает.

— Не скажите. Помню, как на обходе он меня измотал. Я умучился, а Макарыч хоть бы что!

— С непривычки и устать не грех. Мой-то в тайге вона сколь. Вся жисть в ей.

— Дома не сказал, когда будет?

— Не-е. Про то не выпытываю.

— Почему?

— Осерчает. Не по душе ему бабий спрос.

— А если придут? Спрашивать станут о нем. Тогда как?

— Нехай сами ищут. Мне неведомы его пути.

Директор только головой покачал.

— Макарыч сказывал, в тайге, что в судьбе — не угадаешь. Вдругорядь думаю — с неделю на участке пробудет, а глянишь — в обрат домой воротит на другой день. И наоборот случалось. Потому обещать не любит. Заведомо дней не сказывает. Да я уж и свыклась.

— А если заболеете? Как тогда?

— Ох, голубчик, не привыкать мне к этому. Всю хворь свою по ночам в подушку выплачу. Разве о ней мужику сказывают?

— Вы же оба немолодые, чего скрывать?

— Не скажи, милок, оно ведь в свете как повелось, что баба до стари с мужиком должна в любви да согласьи жить. А откуда им взяться, если она вздумает ему на болячки жаловаться? Мужику-то она, не ровен час, постылой сделается. Он и закинет.

— А кому старик-то нужен?

— Кто, Макарыч? Ишо как! Не гляди, что при годах. Бабы по селу вона как ево глазами шпыняют. Я же не слепая.

— Ну, тетка Марья, насмешила. Ведь вы столько лет живете!

— То не считано. Один Бог про то знает.

— И все боитесь потерять?

— Тово каждая баба страшится. Мужик всегда себе сыщет. Любую. На выбор.

Макарыч в это время был далеко от зимовья. Он не знал, что в зимовье ждет его директор, а на почту пришло письмо от Кольки. Его привезли Марье вскоре после ухода директора.

«Отец, не жди меня. Зимой уезжаю на практику. Далеко. На сколько — сам не знаю. Сейчас сдал за третий курс. Летом тоже не смогу. Много дел, мало времени, не обижайся», — писал Колька.

Макарыч узнал об этом лишь через полмесяца, когда мужики из бригады вернулись по домам.

Лесник взял письмо в руки. Холодные торопливые строчки бежали вкривь и вкось. Он не мог их прочесть, как не мог понять и Кольку. Странная пустота в душе. В ней не было больше места боли, горю. Он смотрел перед собой и ничего не видел. Слезы давно высохли. Их больше не было. На горе не хватило сил. Только отчего так опустились плечи? Согнулись, словно под непосильной тяжестью. Да голова сникла. Казалось, что Макарыч уснул. Но нет…

Он встал из-за стола. Вздохнул. Тяжело прошелся по избе. Остановился перед иконой, покорно голову склонил. Потом вышел из избы. Подошел к завалинке. Где под доской в опилках безделушки были упрятаны, что для внуков мастерил. Лесник достал их.

Марья следом за мужем из зимовья метнулась. Боясь, как бы чего худого с собой не сотворил. Таким она еще не видела Макарыча. Не сразу углядела игрушки. А лесник, достав их, застонал, сжимал в кулаке безделки — по его прозванию, — выкидывал по одной. Маленький еж, которого смастерил из шишки, упал к ногам лесника, задрав лапы. Словно просил пощадить его.

— Пень, гнилая колода! Чево ждал? Тешилси! Хто в тибе нуждалси? Никому ты не нужнай! Дед? Вот тибе дед! — Макарыч ломал чертиков, ложки, все, что выстругивал длинными вечерами.

Лицо и лоб Макарыча вспотели, будто от непосильной работы.

— Ирода выходил. Пригрел! Сыном змея исделал! А ен — вона што! Издохну собакой — видить не схочу.

Марья стояла рядом, тихо всхлипывала.

— Не наезжай! Не нужон! Схоронють без тибе. И не наведывай прах мой! Прокляну не Богом, чертом! Токо таким змеям все ладом в планиди. Рожу воротять от родителев и наказанья за то им нет! -

— Отец! Не кляни ты Кольку! Оставь браниться.

— Нет ево у мине! — крикнул Макарыч.

Марья перекрестилась. Мелко перекрестила в след спину Макарыча.

— Пошли, отец, в дом. Чую, захворал ты.

— Не-е, здоровай! Ноне подвезло, мать. Ты не пужайси. В уме я и в здравии.

…Медленно, медленно тянулась в этом году зима. Замело, засыпало дороги к зимовью. Снегом накрепко спеленало. Все спало. Изредка этот сон нарушал громкий морозный треск. Да старые сухие деревья жаловались на холод. В берлогах, норах, дуплах замерла жизнь. Спала сладко под грустные песни метелей. Смешливые ручьи и речушки, схваченные морозом, оборвали свои песни на полуслове, спрятались под ледяные шубы. Тайга, усыпанная снегом, стояла, не дыша.

Ранними утрами видела она, как из трубы Макарычева зимовья вьется сизый дымок. Он цеплялся за снежные облака, будто хотел согреть их, успокоить. Но снежинки кружились, падали. Их много. Кажется, будто кто-то наверху вспорол, играясь, снежную перину, и тряс ее, бездонную. Всю землю холодом усеял и не натешится.

Мороз, сил не жалея, каждый день менял узор на стеклах окон. То цветы нарисует диковинные, то леса непроходимые. То страшную оскаленную рожу зверя намалюет. А захочет повеселить — девку изобразит. С руками тонкими, зовущими.

Макарыч смотрел на проделки мороза, головой крутил. Иной раз не выдерживал:

— Экой бес! Худче мине! Ишь каку кралю подаровал. Раздел до бесстыдства. А ежели те живую душу вложить? Плоть? Ох и натворил ба ты на земле грешной, — смеялся Макарыч.

А мороз пощелкивал стеклами, потрескивал в крыше. Порог до воя извел. Марья крестилась, заслышав это. А лесник звал проказника на чарку. Сулил душу его студеную согреть.

— Поди сюды! Жалковать не станешь! Упою до таво, што серед зимы зеленых кикимор узришь! Потешимси вдвух! — Но мороз тешился снаружи. В избу войти не решался. — Трусливай! Тепла боисси, што наш пес холоду. Забилси эдакий лоб под лавку и дрожить всей шкурой. В избе-то! В тепле! Все норовит под тулуп влезть. Окаяннай! А ишо породистай! Чистых кровей! Эх, Жак, Жак, хочь ты и собака загранишная, не нашенская, все ж скажу я тибе — хреновай ты пес. — Жак высунул морду из-под скамьи, принюхался. — Не пес ты, а етот, как ево, клован! Бельма с миску, морда с краюху, а страху по зиме поболе, чем у зверухи малой. До ветру силком тибе не согнать. Трисесси припадошно.

Жак морду спрятал. Понял: Макарыч от безделья снова хаял его на все лады.

— Иди сюды, шельма лысай! Иди, давай про жисть посудачим!

Пес выползал, ложился у печки. И, вздыхая по-человечьи, — про жисть разговоры были нелегкие, — смотрел на хозяина.

— На, штоб веселей, — давал ему лесник кость, и пес смаковал ее. — Ты жа по осени зайцов брал, лис загонял. Ноне негодным сделалси. Наружу без тулупа нос не кажешь. Путно ли ето? Я по младости в такой жа мороз без портков по снегу сигал. — Жак, ухмыляясь, грыз кость. — А ныне чево?

Пес положил морду на лапы. Смотрел на хозяина. Слушал внимательно. Макарычу того и надо. Марья спала, спокойно похрапывая на печке. А у лесника — ни в одном глазу! Благо Жак есть, с ним хоть ночь напролет говори. Слушать не устанет. И Макарыч отводил с ним душу, откровенничал:

— Вот ты ба ишо чево просказывать наловчился. Мы б и вовсе зажили дружно. А то чево? Вылуписси, а сам ни звуку. Верно сказываю ай нет? Хочь ба про городское Колькино житье поведал ба. Дак нет. Молчишь, ровно брехалки нету. Да и брех я твой не разумею.

Жак закрыл глаза, задышал часто, обиженно.

— Не реви, дурень. Я пошутковал.

— Отец, ты с кем это?

— С псиной.

— О Господи! Нашел утеху. Я уж думала, что сам с собой приловчился говорить.

— Ишо нет.

— Вздремнул ба.

— Не хотца.

— Ну, смотри.

— Я вот Жака хочу с собой на обход сговорить взавтре. А ен башкой крутить. Не согласнай. С избы уходить не хотить.

— А тебе чево там?

— Пора ужо. Да и капканы проверю. На лис поставил. Можа, пофартит.

— Снова в сельсовет повезешь сдавать?

— Куды скажуть. Покудова об том рано судачить.

Каждый отъезд мужа все больше пугал Марью. Она боялась оставаться одна. С каждым днем ей становилось все хуже. Она не решалась сознаться в том Макарычу. Но иногда в его отсутствие ей становилось совсем плохо, и тогда она давала волю слезам и жалобам.

При Макарыче было легче. А вот теперь он снова собирался в тайгу. Марья знала: муж уходит надолго. Чувствовала это. И ныло бабье сердце. Только бы дожить до его прихода. А там, глядишь, полетает.

Знала Марья: случись что с нею, нелегко придется мужику. Один ведь останется, совсем один. Необогретый, неухоженный. Да и привык он к ней. Любил по-своему. Это чувствовала. Но болезнь… Куда от нее денешься?

А Макарыч уходил. Вон он уже едва виден. Тянется за ним лыжный след. Побежать бы. Остановить. Упросить вернуться. Да разве догонишь, когда в ногах сил нет? Да и не упросишь. С пути мужа еще никто не ворачивал.

Марья оперлась на стол. Присесть хотела. Но что это? Нет, нет! Только не это. Ведь ей так надо жить! За что же? Она еще очень нужна Макарычу, а может, и Кольке? Да и радости ей почти не привелось видеть, добро познать. Ей рано, рано!

Женщина сжала кулаки, схватилась за стол. Хотела удержаться. Ну, хоть совсем немного, а там пройдет. Все будет хорошо. Но пол уплывал из- под ног, руки слабели и нет в них силы.

— Отец, слышишь, отец, худо мне, — шептали губы Марьи.

Но ответа нет, лишь злая поземка шелестела по крыльцу. Лизала его собачьим шершавым языком.

Скреблась в окно убогой нищенкой. Да испуганный Жак вылез из-под лавки. Повел носом. Завыл на всю избу. Заплакал, кинулся к Марье, лизал ее руки, лицо. Потом в дверь бросился, кусал ручку, не скоро та поддалась. Но пес тут же рванулся в тайгу за хозяином. Он бежал по лыжне, а из глотки вместо лая визг рвался. Да глазам было жарко, как летом в городе.

Макарыч успел уйти далеко. Но пес, забыв о холоде, перепрыгивал коряги, не обращая внимания на спугнутых зайцев, куропаток. Торопился. Когда ему становилось невмоготу, пес останавливался, глотал снег жадно, часто. И снова бежал.

Макарыч удивился и обрадовался, увидев его.

— Батюшки! Насмелилси?

Но Жак заскулил, повернул морду назад, умолял Макарыча вернуться домой.

— Ну, пошли со мной, коль нагнал. Ну, шельмец, ну порадовал, — не понял лесник, он хотел было идти дальше, но Жак загородил ему дорогу. Залаял на хозяина зло, осуждающе. — Чево ты?

Но пес не пускал.

— Ай сбесилси?

Собака крутилась на месте, а потом, ухватив лесника за штаны, к дому потянула.

— Бес те, каналья, в бок, — оттолкнул собаку Макарыч.

Его удивляло поведение Жака, но понять лесник никак не мог, что с тем случилось. Почему, догнав, идти с ним не хотел. Даже дорогу загораживал. За штаны держал, рычал. О Марье почему-то не вспомнил. Не вспомнил, что Жак никогда даже с ним не любил выходить на обход. Один и тем более.

А пес лаял, словно пытался что-то сказать. Очень важное. Но никак не мог. И злился на себя за непонятливость хозяина.

Макарыч бранился, но Жак не хотел его понимать. Тогда лесник попробовал оттолкнуть пса. Но тот увернулся, ухватил за штанину покрепче.

— Сгинь, сатана!

— Р-р-р…

— Отыдь! Пришибу!

И тогда пес отошел в сторону. Повернул морду туда, откуда начался лыжный след. И завыл…

— Ты што? Спятил?

Но Жак продолжал выть.

— Чево, как по покойнику?

Пес уходил, задрав морду, воя надрывно.

И только тогда, испугавшись его голоса, лесник повернул назад. Заторопился к зимовью. Но, опережая его, обрадованный тем, что его поняли, впереди хозяина бежал пес. Рыжая спина Жака мелькала огненной точкой. Лесник еле поспевал за ним.

Вскоре они приблизились к избе. Макарыч, завидев открытую дверь, испугался. Едва сняв лыжи, вбежал в зимовье.

— Марья!

Женщина лежала на полу.

— Марьюшка!

Но та молчала.

Лесник тихо подошел к ней.

— Мать… — и понял все.

Лицо женщины пожелтело. Она уже остывала. Руки, сжатые в кулаки, словно пытались удержать тепло. Но оно ушло из нее вместе с жизнью.

— Марья! Как жа так, голубушка, зачем ты ушла от мине? Чем прогневил?

И впервые жена ему ничего не ответила. Не смогла рассказать, как болело сердце. Как могла перенести любую боль, но эту не пересилила. Как, режущая, она сломала ее сразу, не дав в последний раз глянуть на мужа, дожить до его возвращения. Не сказала, как трудно было расставаться с жизнью без дыхания. А ведь недоставало самой малости — глотка воздуха. Его так много было вокруг! Но не для нее. Внутри уже все занемело, не слушалось. Простилось с жизнью. В глазах потемнело. И непонятно было, где умирает она: в избе, где прожила столько лет, или в ночной тайге, так и оставшейся чужою. Лишь жгучая грусть о Макары- че не проходила. Ее не могла заглушить никакая боль. Она силилась вспомнить слова мужа о сиротстве среди людей. Но не успела.

Макарыч не мог сейчас ни о чем думать. Все мысли в голове перепутались. Он сидел возле мертвой Марьи, и ему не верилось в ее смерть. Он подставлял зеркало к ее губам. Пытался услышать хоть слабый стук сердца. Иногда ему казалось, что он слышит его. И тогда он принимался тормошить жену. Пытался разжать ей зубы, чтоб влить лекарство. А потом понял — стучит его собственное испуганное сердце.

— Мать! На што мине единым покинула? Как я без тибе? Жисть-то давно опаскудела. Возьми с собой, — просил лесник.

Губы Макарыча застыли в крике. Он мог перенести многое. Но почему смерть разлучила их? Почему забрала ее раньше? Макарыч взял в руки голову жены. Ох, как она тяжела! Много, знать, забот унесла с собой. Много дум. Плотно сжаты губы. Смерть тяжкой была. Да и брови сдвинуты. Будто осерчала на кого перед кончиной.

— Марьюшка, радость моя последняя! Невенчанная зорька моя. Покинула! Разе знамо было, што видел впослед тибе? Ить и не ведал об том. Думал, все по добру будет, как всегда, а оно вона… Ты-то, касатка, не пожалилась. Хочь верно чуяла. Умолчала. И я-то! Эх! На што мине ноне морока? С тобой жисть была. А без тибе?

Лицо жены смерть сделала строже, печальнее. Не обезобразила. Лишь подчеркнула тенью каждую морщину. Сказав о пережитом, прожитом. И поставила точку.

Лесник опустил голову жены. На руки ему коса упала. Обвила ее тяжелым кольцом.

— Не печальси. Чую, смертушка нас вот-вот повенчает. В пару скует.

Макарыч встал. Шатаясь, к столу подошел. Потом снова к жене вернулся. Перенес ее на лавку. В изголовье свечу зажег:

— Токо так и дано тибе было упокойной при мине побыть. Все ты што-то хлопотала. Ноне не ведай боле забот. Спи…

Лесник не видел, как морозную ночь сменило утро. В изголовье покойной дремал Христос. Грел у свечки руки. Да обалдевший от горя Жак смотрел на хозяйку. Псу было жаль ее. А потому он едва сдерживал визгливый крик.

Макарыч долго не отходил от Марьи. В вечном сне своем она была такою же спокойной. Лицо осталось прежним, будто и вовсе не коснулась его смерть. Вроде просто прилегла отдохнуть. Вот только руки побелели, да и пальцы синевой тронулись, как помороженные.

Макарыч полез на чердак. Сюда, кроме него, редко кто заглядывал. Здесь под сеном, что для коня косил, вот уж десяток лет гроб прятал. Сам себе его ладил. Доски сушил, подбирал одну к одной. Думал, коли в дому кончиться доведется, Марье про гроб сказать. Да только пережил он ее.

Гроб пах тайгой, летом, солнцем. Будто не для печали был сделан. Макарыч нет-нет да и примерял его иногда — удобно ли сработал? Полежит, полежит в нем и довольный встанет. Один раз даже уснул. Видно, смерть, увидев такое, испугалась. Вот ведь как не боится ее человек. И стороной обходила…

Макарыч вытащил гроб. В дом его понес. Тот плотно к спине прижался. Лесник, заметив то, буркнул:

— Сибе ить ладил. Ноне Марье моей служить зачнешь. Эх, жисть, худче собачьей…

А вечером, когда стемнело в избе, сидел Макарыч у изголовья покойной. Тихо, тихо шептали состарившиеся поблекшие губы:

— Ноне разлучимси ненадолго. Жди к сибе скоро. А там прими сызнова, не забидьси, что ождать надоть. За то время обиды прости, што при жисти от мине имела. Худое закинь. Жди по-светлому, как любил я тибе. Просказать про то, кады вживе была, не мог. Да разе смогу как надобно? — Макарыч умолк. Душа с разумом спорили. Не верилось в смерть Марьи. — Касатушка ты моя, горемыка сиротелая. Нешто забидил, што дожить до возврату мово не схотела? Ни тепла, ни добра, ни ласки не познав, ушла. А на каво мине покинула?

Никому ить ноне не нужон стал. И тибе тож… Шатуном исделала. Жисть моя лютой зимой повернулась. Ить так не поведал, как любил тибе. Глазыньки твои от беды до смертушки стерегли мине. В виденьях ставали, в болестях лечили. В единых руках твоих заботу с лаской спознал. В сердце твоем добра на детей и внуков много было. Да судьба обошла. Не дала никого. А уж как бы ты их пестовала, как берегла б! Вот только саму тибе нихто уберечь не сумел. Не доглянул и я…

Макарыч опустил голову, закрыл лицо ладонями. В зимовье так же студено, как и на душе хозяина. В трубе выла пурга, она оплакивала Марью, горе Макарыча, сиротелую избу. Надсадно кашляли углы зимовья. Кряхтели по-стариковски, словно выживали лесника из избы.

— Не мило мине без тибе. Иде типерь покой сыщу? Да и настанет ли ен. Поди, как Акимычу доведетца. В чужих руках… Тому тож погост нелюбыи руки правили. Верно, от таво и теперь лешаку тяжко. Эх, судьбина-сука недобитая! Помереть не может и жить невмоготу. Едина боль да скулеж подзаборнай. А такое хто уразумеит? Излечить и пововсе не можно. Разе кончина. Но когда же придет она? Всю-то жисть ее прождал, ровно бабу у Господа выпрашивал. Штоб хочь родные руки глаза закрыли, ан и смерти путнай не подаруит. И зачем бедолажил? Одно ж — худче зверушки сдохну. Ить всех прибрал — Акимыча, Марью. Серого и того взял. Кольку отвернул, нутро ему поганое вложил. Свово дите не дал. А за што? Ить вона грешней самого сатаны нонешнии растуть, а ты им все: и сладкое и мягкое… Мине токмо шиш заместо всего. Коли Господь — так праведны быть должон. Усех любить. Мине от любви своей едина задница осталась. Што проку от моей любви? За ее едиными горестями платил. Вона Акимыч ужо как старалси об тибе. Куска подчас не Имел, а за маслом в ланпадку-то аж в село бегал. Постился. Праздники твои почитал. Хож ба в ети-то дни каку рюмку мужику отпустил ба. Дак нет. Чево ж мине-то ждать? Благодатью своей наделил. Не приведись такой мому ворогу. Ныне уже и не надо ничево. И тибе тож. Баба, коль не люб, сколь не ублажай, воротить морду будить. А ты раз Господь, то и подавно. Так, видно, и станет, ни ты мине не знаешь, я тож знать тибе не хочу. Ни боятца, ни радоватца боле нечему, говорил Макарыч удивленному Богу на иконе. — Я не по своей воли у Марьином изголовьи тибе поставил. Жена всю жисть тибе почитала. Ее забидить не хочу. Сам жа без тибе издохну, а в обрат сказанного не ворочу.

Макарыч прижался щекой к Марьиной руке. И вдруг отшатнулся — холодный палец жены жестко в висок уперся, вроде укорял за сказанное.

— Прости, Марьюшка, касатка моя, но нетути боле сил моих. Они были, покудова ты жила, ноне ничево не стало. Прости, коль забидел. Но ты ж теперь-то более знать должная. Ить коль Бог имеется — он наш разлучник. Он! А на што мине такой?

Макарыч еще долго сидел у гроба. Не мог проститься с Марьей, наглядеться.

Три дня он не отходил от покойной. А на четвертый похоронил жену.

— Не обессудь, голубушка, што креста тибе не поставлю. По весне, коль доживу, березоньку посажу. Пусть подружкой твоей исделаетца. Доброй и приветной, какой ты была. Ей светлее жить будет. Ну, а мине лихом не поминай.

Вернувшись, Макарыч снял с шеи крест и, замотав его в полотенце, на самое дно сундука положил.

— Нет для мине Бога, не надоть и креста. Ране б на то решитца. Да все страшилси. А чево — сам не уразумею.

Темно, холодно стало в зимовье без хозяйки. Вечной зимой потянулись дни. Лесник никуда не ходил. Иногда среди ночи он вскакивал. Ему слышались шаги Марьи. Ее голос. Но… В избе было пусто.

Макарыч знал: жена не вернется, не согреет его своим теплом. Не утешит. Но как хотелось, чтоб сон хоть на минуту сбылся!

А за окном разыгралась пурга. Она мела две недели подряд. Старухой-плакальщицей отпевала Марью. Седыми слезами избу засыпала по самую крышу. Врывалась в трубу детским плачем. Злодейкой-змеей шипела. Загнанным зверьком в пазах скулила.

Под ее надрывный вопль Макарыч пил. Пил много. Но хмель не брал. Не успокаивал. Растравлял душу. Пуще прежнего бредил. Лесник забыл, сколько дней прошло со дня смерти жены. Иногда лишь его будил голодный Жак. Макарыч кормил пса, просил помянуть покойную. Он и не видел, когда за окном стихла непогодь. Однажды заснул. А вскочил от стука в дверь.

— Входи, — сказал сипло. И сам удивился своему голосу.

В дверь с трудом протиснулся человек.

— Ну и занесло тебя! Еле дом сыскал.

Макарыч, вглядевшись, еле узнал Андрея.

— Узнал?

— Андрюха, кажись?

— Он самый.

— Проходь. Садись.

— Что с тобой, отец? — удивился Андрей. — Ничево. Хозяйку свою намедни схоронил.

— Колька-то знает?

— Марья ему нихто была. Ен и не звал ее никак.

— Во-о-он как…

— Мальцом был, кады мы с ей вместях жить стали. Ан так и не схотел признать ее.

— А она его?

— Грешно дурное сказывать. Ровно свово взяла.

— Колька-то вообще с характером.

— Я ему и то не нужон. Чево об Марье толк вести?

— Ты ведь ему тоже не родной?

— Не кровнай, — поправил Макарыч.

— Как же ты тут один?

— Недолго осталось. Отмаюсь скоро.

— А я-то за тобой. Опять уговаривать приехал.

— Ноне с мине работник, што с пня кикимора.

— Ничего. Отойдешь душой. Придешь в себя.

— Че я делать стану там?

— Весной мы буровую на испытание сдаем. А сами в тайгу с отрядом.

— А я при чем?

— Проводником будешь.

— Кой с мине прок?

— Не меньше, чем с нас.

— А как жа мой участок?

— Нам ты нужней. Да и нельзя здесь тебе, Макарыч. Сам знаешь. Вокруг только горе одно. Так и свихнуться недолго.

— Не сватайси. Не девка я. И не сулись. Обмозговать надобно.

— Да что тут думать теперь?

— Тибе нече — мине дело другая. Ить тут полжисти вековал. Кольку взрастил. С Марьей сколь прожито. Ныне…

— О таком лучше позабыть скорее.

— Об родном угле одне лишь птахи немозглые позабывають. Да и то не на век.

— Тебе же жить надо.

— А кому не надобно?

— Вот и подумай о себе.

— В своем доме кажен угол подмога. В чужом всяк таракан — ворог. Не просто ноне уйтить отсель. Надоть, ежель вздумаю, обсказать про то в селе. Ноне у мине дирехтор имеитца. И с председателем сельсовета. Штоб не забижалси. Мужики оне толкован. Хронтовики.

— Тогда проще. Может, сам с ними переговорю.

— Погоди, я ишо не согласнай.

— Почему?

— Колька куды денетца, возвернувшись?

— Он же геолог. В тайге места много.

— Ен в ученаи хотить.

— Желающих много. Получится ли?

— И все ж погоди. В село схожу. Там видать станить.

Долго говорил Макарыч с председателем сельсовета. Тот отговаривал. Мол, зачем тебе в проводники подаваться на старости? На пенсию пора. Жил бы тихо, спокойно, как все люди. Хочешь — в село переезжай или на материк. Там жизнь налаживается. Рядом с сыном мог бы вековать. Тайга- то молодых ломает. А стариков подавно. Но коль не хочешь с нею расставаться, живи по-прежнему. Все же изба есть. Харчи тоже. Чего еще желать? Дело свое знаешь. А там как знать. У геологов хлеб нелегкий. Да и жизнь кочевая, холодная.

Слушал его лесник молча. Вроде и прав человек. Верное говорит. Да только как объяснить ему, что невмоготу стало жить в зимовье! Каждый день, что век тянется. Глянет на могилу жены, впору и самому в нее живьем влезть. Или запить до одури, чтоб тоска сердце не грызла. Но и это не помогает. А тайгою разве стоит пугать? Макарыч знал, на что решился. Потому, глянув на председателя, сказал:

— Взамен мине лесовик нужон. Подыщи тута. Можа, в селе хто насмелитца. Помолодше, половчей. Участок-то немалай. Головастова б туды, штоб тайгу любил. В холодные руки неохота отдавать.

— Неужели уйдешь?

— Не ведаю, к худу али к добру, но чую, надо сходить с избы. Одному в ей вовси сбиситца можно. Геологи какие-никакие — люди все ж. В избе я лишь с псом и коротаю. Скоро по-псиному брехать обучусь.

— Подыскивать замену тебе не я буду. Директор твой. Но я бы на его месте не согласился.

Лесник резко встал. Опрокинул стул.

— Об своем пекетись. Я вам, как людям, душу выкладаю. Понять не могете. Нет там моих сил! Нету! — вышел Макарыч из сельсовета.

Евгения Ивановича он встретил лишь к вечеру. Поздоровался приветливо, улыбчиво. За руку. А узнав, зачем понадобился Макарычу, весь покрылся красными пятнами, вспотел. Вспылил было. Но тут же сдержался:

— Мне о том известно уже. Приезжали по этому вопросу уже. Я отказал.

— По што?

— Мне люди тоже нужны. И не меньше, чем им. Нашли кого сманить! Все равно что без рук останусь. Участок оголю. А где лесника туда найду такого, как ты? Нет! Не согласен я!

— По пензии сойду.

Директор даже закашлялся. Понял. Тут уж ничего не поделаешь, старик упрям.

Евгений Иванович хотел было уйти. Но остановился, раздумав.

— Слушай, Макарыч, завтра я сам у тебя буду в зимовье. Там и обговорим. Все окончательно. Добро?

— Об чем? Я про пегово, ты про рыжаю…

— Ты сегодня возвращайся в зимовье к себе. Жди меня. Там обсудим. Подумаем.

— Век своей башкой жил, чужих мозгов в долг не брал, — буркнул лесник.

— Может, моя башка тебе пригодится?

— Зеленай ты ишо. Недоспелай. Мозги твои жидкаи. Потому ума в их не боле, чем в моих обмотках хмелю. Куды суесси? Нешто твои советы вразумляли?

— Случалось, — улыбался директор.

— От бес! И не серчаишь! Аль худо лаю? — удивился Макарыч.

— Да нет. Ничего. Только я это переживу. Одно не понял. Зачем ты хочешь поругаться-то?

— Чудной аль дурак? Да штоб на все четыре отпустил мине. Отлучил ба от участку-то.

— Многого хочешь!

— Ну, будя балясничить. Аль пушшаишь, аль пошел в сельсовет. Нехай на пензию справляють мине. Давненько сулились. Опосля, однако, хто запрет поставит мине?

— Черт с тобой! Пошли! — вскипел директор.

— Ты не шибко мине чертыхай. Не то не погляну, што начальник. По саму маковку в земь вобью. Ишь, желторотай!

— Только вам можно все, — багровея от досады, ругался директор.

А через несколько дней Макарыч прощался с зимовьем. В последний раз оглядел избу. Поблагодарил судьбу за счастье, что было в доме, за радости. И, попросив прощения у Марьи за то, что покидает могилу, пошел, кликнув собаку, прочь от зимовья.

Дойдя до тропинки, которая вела к буровой, снял шапку и, обратившись к заснеженной тайге, зашептал, впервые обращаясь не к Богу, а к ней:

— Прими свово сына блуднова. В последний путь пришел к тибе. Будь милостива, сколь можно. Ить не убойствовать порешилси. К людям иду. Избавь от лиха. Самому уж мало надобно. Покою лишь. Подаришь — благодарствовать век стану. Тибе-то ведомо — живому без живова терпежу нет. Мине ба голос человечий да люд незлобивай. Штоб коркой хворова не попрекнули. Смилуйси, матушка. Не дай сгинуть дурною кончинаю. Не гневись, што покидаю избу. В бродяги схожу. Навовси. Оне, сказывають, в тибе тож толк смыслють, знать, душу имеют. Коль черед мой настанить, не выдай погост зверям лютым. Нехай сон мой вечнай да грешнай прах не сконфузют в тибе.

Тайга, затаившись, слушала. А Макарыч уходил по тропе. Уходил в неведомое. Впереди, ошалело задрав морду, бежал пес. Молодо скакал он через коряги, визжал от радости. Звал хозяина, просил поторопиться. И Макарыч, впервые за столько дней улыбнувшись, сказал:

— Ишь, младое по-козлиному в святость скачет. И нет нужды ему перед им морду преклонить. То-то животина неразуменная. Гавчит, плачит — все на единай лад. Ну да што с нас спросу! Старое да малое одной меркой меряютца. Одному сгинуть, другому народитца не внове. И все без жали, — пес подскочил к хозяину, лизнул руку. — Пошли, бедолага. В двух все коротать станим. Хочь и не отрадно оно, а все легше.

Белая, белая тайга провожала в путь. Непокрытая голова Макарыча снегом усыпана. Вперемешку с сединой, и не поймешь, чего больше. Лишь на душе кипели черные слезы. От них и тропинка казалась не такой нарядной: вся в кругах, выбоинах, пятнах. Как дорога или жизнь… Где началась она и где кончится — никому не ведомо.

А деревья роняли снег на голову человека. То ли заигрывая, то ли хороня.