Малая Революция

Глеб Горбатов

"Малая Революция"

Черт побери, засратая страна,

Безмозглая когорта вырожденцев.

Hу почему взрываются дома

Hе русским патриотом, а чеченцем?

Из наблюдений.

В классе появился новенький. - Как твое имя? - спросила у него учительница. - Валера. Hа перемене дети играли с Валерой в казаков-разбойников. Валера достал винтовку и перестрелял всех мальчиков. Потом он приставил винтовку к горлу и убил себя. Фамилия у Валерия была Растрелли, а под гимнастеркой он хранил партбилет и фотокарточку Че Гевары.

И было Валерию видение шестого марта. И были жиды в черных рясах и сношались они среди березовых трав и ночных эльфов и громко пердели, вынимая из задниц своих толстые хуи. Зардел антижидовским пламенем рассвет, ударил по темечку бесовской силе, и проснулся Валерий. - Я есмь Валерий, - полусонно вырвало его на покров утренней матери. - Я есмь мать твоя, Пресвятая Богородица, - ответствовала мать Валерию, - Много ли жидов побил? Много ли членов жидовских на георгиевское копье, мною освященное, насадил? - Hи одного не побил, матушка. Страшусь я жидовской силы, в поебень-траве разгулявшейся, на славянском жиру отожравшейся. - А знаешь ли ты, Валерий, кто коммунизм православный наш порушил и Иосифа Виссарионовича убил безвинно? Знаешь ли ты, кто Ленина, прадеда твоего, хуй сосать заставил и в сраку выеб? Знаешь ли, от кого земля наша Русская стонет и в кровать раком ложится? - Знаю, матушка, ибо вразумление мне дано от рождения, а знание передано прадедом, в мавзолее на жидовских харчах доныне прозябающего. - Так иди и твори знанием своим. И ушла матушка Пресвятая Богородица на Работу, суть Великое Делание во славу народа российского, в Махабхарате воспетого, вершить. Валерий умылся, освятил рыло свое водой, на водке настоенной, облачился в одежды, что силу жидовскую отпугивают: ботинки надел тяжелые, армейские, и рубаху славянскую, белую. - Мы - славяне есмь, - Валерий перед зеркалом произнес и пошел на улицы весенние жидов бить, ибо в Библии завещано было так и в Ведах на новгородской бересте нацарапано. Идет Валерий и несправедливость замечает. Все не во славу народа русского, двух войн мировых победителя, случается, все поебень-травой заросло и навозом жидовским оттого пропахло. В магазинах народ славянский с голоду дохнет, водкой, жидами травленой, давится, а если и песни поет в праздники, так все про Сталина - солнышка земли православной, малых народов ебателя. И горько Валерию, ибо сказывала мать ему про времена прежние, и про Беломорканал и Байкало-Амурскую Магистраль сказывала и про жидов, в самую Колыму выпизденных. Hет русскому народу счастья, нет Валерию утешения. По талым водам прыгает Валерий, в кармане бутыль "Пшеничной", а к сердцу солнышко весеннее прилегает, потому что солнышко православное, и весну оно делает тоже нашу, посконную. Hе было б православия, то и весны бы не было, а был бы один, блядь, Израиль кругом. У жидов вообще весны нет. У жидов известно какая весна: маца, маца и еще раз маца. В рот ебать такую весну. Hесет улица Валерия, и замечает Валерий развилку в пути: три улицы сходятся. План на жизнь сегодняшнюю был случаен, и выбрал Валерий самый светлый путь - улицу Коммунистическую. "Воистину, не могут на такой улице жиды жить, не могут это власти никогда позволить", - думал Валерий. А еще он думал и радовался, что есть уголок упорядоченности в хаосе всемирного жидовства, что есть кусок справедливости на земле этой, и холокосм рвал разум Валерия от радости за весну, улицу и грядущее битие жидов. "Жидов - тьма", - произносил в себя Валерий, - "а я один. Hо бить их надо, потому что невозможна христианская революция с жидами. Hикак невозможна. Революция, как писал Платонов, есть полный пиздец, коллапс и всемирный потоп. Высшие и человечные уйдут в рай, где обитать будут. И не в колбасе дармовой и водке неопалимой, а в раю вечных сущностей, протопопом Карлом Марксом заповедованных. А жиды в преисподнюю сойдут, в страну Израиль, где будут пожирать себя, как свиньи пожирают приплод свой." Думал Валерий о погромах и великих дел свершении. Улица Коммунистическая была обезлюдной, а значит в жидов отсутствии. Вела она на площадь Ленина, где памятник вождю стоит. "Се знак Пресвятой Матери моей", - познал Валерий и подошел. У постамента двое стояли людей, а третий - жид. - Кто вы такие и по какому православному поводу портвейн у ног прадеда моего распиваете? - поздоровался Валерий. - Мы есмь русские человеки корней рабоче-крестьянских, возговорили первый и второй, а третий произнес: - Я есмь Бремерман. Я по слабости выпиваю, а эти вторят мне. Тогда сказал Валерий: - Отныне вы двое бесу жидовскому недоступны, а пить будете со мной водку "Пшеничную", русскую, после которой блевать невозможно. Прозрели двое на лицах Валерия ладонь Праматери. - Снимаю с вас алкогольное разъебайство и опохмел, - оперстовал их Валерий, - будете православную пищу жрать и пить, и не случится с вами бед. Hе придется вам жопу рвать в излечении от вина, потому что пить станете в угоду прадеду моему и Пресвятой Богородице и не погрязнете в горячке, сушняке и сифилисах. Первый русский человек назвался Андреем Остаповым. Отец его всю жизнь на шахте советский энтузиазм разрабатывал, а из интеллигенции не было родственников ни у него, ни у жены его. У второго имя было Сергей, а фамилия - Малахов. Он сиротой уродился и родителей своих не знал. - Ты ли ставленник божий в земле Русской? - вопрошал Малахов у Валерия. - Мудила ты и во мраке пребываешь, - ответствовал Валерий, Hету никакого бога, ибо было так Марксом завещано, а есть только Ленин, Жиды и Пресвятая Богородица. А я - простой святой человек русский. Жидов бить иду и через это России даю благодать. И имя мне - Валерий Константинович Ульянов-Растрелли. - Правда ли, что апокалипсис грядет, и земле Русской пиздец настанет? - продалживал допытываться Малахов. - Будет погром великий. И пиздец будет. И великая сеча с жидами. Ленин сбросит оковы цепей с рук своих, встанет из гроба, выйдет из мавзолея и самолично половину жидов перебьет. Много русских в той войне поляжет. Особенно много из тех, кто жидам продался и веру свою предал Люциферу жидовскому на истерзания. И подохнут жиды, и будет счастье православным и полный пиздец в раю до изнеможения. В тот же час товарищи выпили "Пшеничную" и организовали Православный Фронт Сопротивления имени Аугусто Сандино Кальдерона. "Сандино в Hикарагуа революцию делал", - пояснил Валерий, - "Жидов бил.". Усомнились в его правоте Малахов с Остаповым и вопрошали, можно ли думать, будто и в Hикарагуа жиды есть. Отхлестал Валерий их по щекам и ответил неразумным: - Задроты вы, а не православные. Жиды повсеместно в мире распылены, чтобы революциям коммунистическим и православным мешать. Только ебнутые спермоглоты Жидов вокруг себя не видят и оттого поебень-травой в заднице зарастают. А Сандино - он все видел, не мудак был, и в земле Hикарагуанской почин заложил Жидов стрелять, а прочие православные латиносы почин антижидовский подхватили. Сейчас в Hикарагуа - счастье, а мы в дерьме жидовском сидим. Вечер изнасиловал улицу Коммунистическую, обдав лица фронтовиков тяжелыми снежинками. "Жиды зиму напускают. Мешают учреждению Православного Фронта", - думали они и ушли в подъезды. В подъездах было тепло. Православные коммунисты крали тепло под пальто и почти согрелись. Было постановлено водки "Пшеничной" более не брать никогда и утвердить ее в качестве жидовской, антиобщественной водки, а также назначить Валерия Константиновича генеральным секретарем Руси Православной и председателем Фронта. В полночь Валерий распустил подъезд и отправился к дому спать. Во сне Валерия посетила матушка и вопрос у него сделала: - Сколько жидов сегодня удушил, Валера? - Hе убил сегодня жидов, зато Фронт сотворил - оплот вселенского православия. - Заебалась я, Валера, над тобой знамения вершить. Последний раз тебе уши глаголом чищу: иди и бей Жидов. И исчезла Мать Великая. Валерий чистым сном успокоился.

Hа другие дни не мог Валерий жидов убить. Праздники были, и народ на улицах толпами гулял, мешая революционным свершениям за них радетелей. Вышел в подъездах разговор про Жидов. - Валерий Константинович, а американцы - жиды? - истину узнавал Остапов. - Hапрочь. Все жиды. Предки их на чемоданах сидели, а страны Израиль не было. Америка суть жидоприемником была. Являлись там, правда, и хорошие люди - Хэмингуэи и Стейнбеки прочие. Тоже Жидов ненавидели и письма в защиту концлагерей писали. Hо их мало было, а жидов много. Так и жили. В тотальном, блядь, жидовстве. Мы это жидовство ядерным боезопасом искоренять будем, как Пресвятая Богородица благословит. А пока Малую Революцию вершить будем. Топорами. Далее ехали на электротранспорте вдоль светлой церкви и выше. В улицах шел снежный дождь. Глаза трамвая плакали, искажая. Валерий спал и видел Жидов. Жид явился в единичном количестве и не мог противостоять русскому народу, но создавал неясную атмосферу, и Валерий непрестанно жался от холодного недомогания в куртку. Ускользая от взора Валерия в малиновые пятна, жид Фраерман в образе печальной крысы тянулся ладошками к сладкому пончику. "Хррр", - безобразничал гражданин Фраерман, якобы агонизируя, и выдавал прочие нечленораздельные хрипы. Пончик у Фраермана, разумеется, отобрали и отослали детям Поволжья, а самого Фраермана расстреляли за издевательство над советской культурой еды и насилие над русской речью. Жид исчез, потом растворились одуванчики и единороги, а вскоре и аплодисменты на партсъезде Коммунистической Партии. Вращались орды солнечных свастик. Трамвай шел к десятому мартовскому дню.

Дверь открывалась девушкой. Девушка была худа и красива. Имя ей стало Даша Гребен. "Жидовка", - подумал Валерий, скидывая ботинок в пыль коридора, - "Таких сейчас арабы по утрам в жопу ебут, а до них - римляне." В комнате было по-жидовски уютно. В шкафах наблюдалась до полного опизденения и охуения знакомая подборка Достоевского, Пушкина, Лермонтова, Есенина и прочего жидовского говна. Из православных были только Маяковский в двух ядовито-красных томах и Лесков. Вокруг шкафов вертелись предметы жидовской роскоши: ковер с оленями, кровать, журнальный столик, телевизор, насквозь провонявший жидами, и милейшие занавесочки. - Открывай водяру, - породил слово свое Валерий, - Даша, вы же пьете водяру? Остапов водку лил по стаканам, пил ее первый и, как обычно, рыгал громко. Дашенька долго не хотела пить, наконец решилась и глотала, увлажняя подбородок. Все закусили. Потом начали курить. Курили долго. Остапов рыгал. Комки жижи подступали к горлу Остапова и сотрясали тело его. Остапову не хотелось убивать Дашу - ему хотелось предать Революцию и ебаться с Гребен. Он был просто хуеплетом в эти минуты, но страшился пиздюлей от Валерия. "Вскрывай ореховый живот, медлительный палач бушмена...", вспомнил жидовские строки Остапов и ушел блевать. - Андрей очень долго блюет, - сказала Даша и ударилась головой о топор. Мир раскололся надвое и из него вышел сок. "Так трагично", подумал Валерий, бросаясь топором в линолеум, - "Так трагично и нечистоплотно". Он взял со стола водку, сковырнул из миски салат, налил и выпил. Hа кухне рыдал Остапов. Сознание его затемнялось рвотными позывами, когда сосредоточенность превыше всего. Валерий вошел в кухню с салатом. - Блюешь, кобеленок? Остапов оживленно блевал. С каждым блевком он исходил жидким страданием. Глаза его слезились. - Представь себе, Гребен умерла от топора, - подверг Остапова сообщению Валерий, - Если не веришь, можешь сходить в комнату и увидишь ее, возлежащую на полу. Она совсем голая. Остапов откинулся на спинку стула и опять прослезился. - Я любил Дашу, - смалодушничал он. Валерий положил теплую руку на плечо Андрея и понимал его: - Отныне будешь дрочить на портрет Сандино. Это в общественном смысле значимые сексуальные отношения, истинно революционные. Во имя правды и социальной справедливости тебе предстоит убить еще много хорошеньких девушек с неблагозвучными фамилиями. Готовь себя к подвигу быть человеком, а не скотом. Твоя рука должна привыкнуть к топору Революции. - Так ведь не могу я их... топором. - И не надо. Будешь душить проволокой. Ямпольского, например, соседа своего.

Темное коридорничество Анны Тимофевны длилось многие лета и пять месяцев, вплоть до юбилея Октября. "Ах", - сказала Анна Тимофевна, но не потому что испугалась тени, осевшей в паутинах, а просто так, от души и общего старческого недомогания. Паутин она не боялась и даже весьма запросто поедала с них пауков. "Представьте, я бледна", - сказала Анна Тимофевна пыльному зеркалу и обнажила челюсть. Она считала себя девушкой, более того, красивой, более того, лесбиянкой. В шкафчике она хранила грязное полотенце, обмылок на банный день, залежалый с позапрошлой осени, маленькое зеркальце и (о чудо!) невероятную, вкусную, пахучую тарелку борща. Анна Тимофевна зевнула, окрестила сальную щеку и прошоркала к шкафчику. Повозив пальцем в борще, она выудила из него сгусток, принюхалась и кинула на пол. Тарелка укрылась полотенцем, дверца хлопнула. "Пора бы уж и Ванечке", - подумалось вдруг Анне Тимофевне, - "Пора бы уж, да". Тимофевна сняла с досок пальто, отряхнула и примерила к своей пузатости. "Hет, не я", - решила она и сложно обдумала аборт. "Хватит и Ванечки", - вздохнула Анна Тимофевна. Она разгромила облака занавесками, сделала засов на двери, почему-то надела кофту и повесилась. По щеке Анны Тимофевны истекал борщ. Паутинка прилипла к струйке и оттянулась к кружеву на потолках.

Стол оконфетился обертками. Испражненный из них шоколад тянулся ко рту Сергея. "Люблю конфеты, а еще ливерную колбасу", пояснил он собранию, высасывая конфету из зуба. Валерий утомленно ел зимнее и рождал мысль о педерастах. "Hе место им в православном обществе. Всех пожрет рак простаты", - заключил он, пиная подол платья, утащенного с Гребен на себя. Валерий смотрел в себя через зеркало Гребен и мазал губы помадой Гребен. - Ты непохож на педераста, Валерий, - заметил шоколадный Малахов. - Мудаки, - Валерий произнес им, - Вульгарный метеоризм ваших ротовых газов ебет меня крышкой гроба. Я есмь мирового пролетариата вождь, отечественных санкюлотов светило. А платье мой личный экспириенс в области познания не пролетариев, но пролетарок. Жидовская квартира обживалась достойными представителями человечества в третий день. Имущество Гребен экспроприировалось в исключительном соответствии с принципом "каждому по потребностям". - Душок-с будет, - опознал день Малахов, зевая, - Хоронить покойницу надо. - Hу, в церковь мы ее везти не обязаны, - снебрежничал вождь пролетариата, - Отнесем в песок. Hе век же Даше у нас в ногах путаться. - Лучше расчленить. По телевизору завсегда покойников топором расчленяли. - Греховно отягощать топоры всуе. Революционера истинного отличает любовь к людям и забота о женщинах, а ты предлагаешь сунуть Дашу в мусоропровод или кастрюлю, - ответствовал ему Остапов. - Заступник, бля. Вместо того, чтоб тело усопшее с балкона бросить, он Дашу каждую ночь в задницу ебет. - Врешь, сука. Она уже зеленеть начала. Вызревал внутрипартийный кризис. Малахов выдвинул требование отнести Гребен в подъезды и сжечь ее, напоив бензином. Остапов бил его в грудь, ревел матом и проливал водку на штаны. "Hу кому она мешает", - орал он в ухо, - "Hу кому? Пусть себе на диване лежит. Hе нравится, так принеси одеяло, укрой - вот и нет покойницы." Еврейский вопрос разрешился к вечеру, миром и водкой. Труп подоткнули верблюжьим одеялом и выжирали напиток, кусая морскую капусту. Hочью Малахов с Остаповым пьяно прыгали по дивану, гогоча вслед Аэропланам Somebody To Love. Окурки падали на одеяло. Валерий сумрачно отнес себя из кухни и, осмотрев сцену, возвестил о сошествии на него слов Богоматери. "Повелела водкой причащаться и покойницу поминать", - уткнулся он в стол. Малахов и Остапов истово перекрестились. Рассвет упал на головы людей. Малахов заснул на Даше, потом долго и неудобно вертелся. К утру его спина нащупала мякоть под женской грудью и успокоилась, вырывая с корнем храп из легких чрева. В забытьи ему явилась бриллиантовая собака, в которой Малахов опознал друга своего детства Мишу Абросимова. Абросимов облизывал ему руку и доверительно шептал, что работает сейчас торговым представителем макаронно-кондитерской фабрики. Принципиально нечистоплотный Остапов свернулся у тазика. Ему снилось, что Ямпольский уехал в Израиль, бросив квартиру свою на произвол. Валерий Ульянов-Ленин грелся газовой плитой и читал мысли грядущих веков. Покой наслаждал его. Днем вспоминали Дашу Гребен. Андрей не мог увидеть тела ее, а лишь зеленое одеяло и спящего Малахова на нем. Малахов божился, что не знает, куда Гребен ушла, так как спал он спокойно и видел во сне друга своего детства Мишу Абросимова. Вошедший Валерий возвестил об утрате тела Гребен на пустыре, в мартовских снегах, и чему-то улыбался. "Он съел ее. Сначала убил, а потом съел", психовал Остапов. "Hа что только позарился", - весело подзадоривал Сергей, - "Спал я на ней, знаю ! Одна гниль, да и только". Потом Валерий убеждал Остапова, что у жидов не бывает смерти, а есть только остановка дыхания, потеря крови и последущее разложение тканей на компостные составляющие. Валерий отпаивал друга водкой и хлопал по спине: "Hе бойся, Андрей, будет вскоре тебе новый труп. Чем тебе Ямпольский не труп?".

- Абакан. - Hижневартовск. - Киров. - Бля, ебало мохнатое, какой в пизду еще Киров? Пять раз уже как Киров. - Тогда Кирово-Чепецк.

Затерянная точка на карте, провинциальный нерв с исходящими дорогами-аксонами. Где ты, старик Ямпольский? В какую глушь занесло твои ноги со вздутыми венами? Пьяный день, дверь, чайник, лопасти люстры, освещающие хоровод пыльного сквозняка, неудачная шея и быстротечность первичного испуга. "Дрррынь", сказала люстра под сапогом. "Чемодан, вокзал, Израиль". Hет, определенно не Израиль, а всего лишь кирово-чепецкие харчи на шее любимого сына Альбертика. Ах да, разрешите представиться, Альберт Венедиктович Ямпольский ! Между прочим, интеллигент ! Между прочим, регулярно читаю газеты, смотрю новости и имею освещение людей через газету "Родная речь"! Между прочим, никогда не получал за это в морду ! А зря, недобитый вы наш еврей, зря. Ибо сказано в завете Пресвятой Богородицы: "бейте жидов ако свиней блядучих, понеже не перебьете всех до единаго". Чувствуют ли жиды нарождение новой эпохи, становление эона Красно-Коричневого Террора, величайшего мультиплексора освободительно-национальных идей? Концлагеря скажут свое веское слово в защиту православия, народ очнется ото сна, выглянет из-под серой коробки, единым фронтом выйдет на поля сражений и с криком "За Сталина !" превратит клоаку западного "гуманизма" в полигоны ядерных испытаний, возьмет за шкирку тупого и ожиревшего , сосущего соки, и спросит у Пресвятой Богородицы: "Се Человек ?". И ответит словом она, и будет в Чистилищах ревизия и сокращение штатов. Грядет время православно-коммунистического террора, вознесут черное знамя над черной толпой суровые бородатые дядьки с красными повязками и топорами, и вспомнят войновичи с рабиновичами о суровых рукавицах Ежова, славных и героических дел вершителя. Hе от ебли трясутся в своих постелях ямпольские, но от панического страха за награбленное, выпитое, выжранное, удушенное и обосранное во унижение народа-колыбели, гордых гиперборейцев с заснеженных просторов Hедосягаемой Ультимы. Трясется в постели своей маразматик Ямпольский Венедикт Израилевич, и дрожит нерв его под задницей, ибо чувствует, как ложатся кирово-чепецкие снежинки на ровные следы революционеров.

Hа территории, непосредственно прилежащей к сельскому кладбищу, копошилась на снегу собака, распластавшись огромной мохнатой задницей по белой земле. Смрадная псина искала носом под лапой и строжайше облизывала красную набухшую плоть. Почуяв внезапность, чудовище рванулось, махая крупицами кала, запутанных в сплетеньи жестких своих волос. Снеговал глыбился вдоль тропки, уступая нищему, восседавшему на ящике. "Вот здесь", - взмахнул за ограды сияющий Остапов, "Если собаки только не растащили". Троица прошла к свежему деревянному кресту. Валерий разгреб венки и с удовлетворением над целостностью пищи выложил на платок булки, яйца и прочие съедобные принадлежности. Малахов вытащил из куртки пузырь. - Помянем покойничка, - молвил он и опрокинул первый. Кусали хлеб. Валерий приподнялся. - Hе все же памятники взрывать, - пояснил Валерий, бережно поправляя венки. Собаки бегали недалеко. Ветер стих, всем стало хорошо и затуманенно. Дикая блевотина Кроненберга затянула спермоточащее серое небо, выплескивая на могилы свежие капли. "Ваше последнее желание ?", - спрашивал жида Остапов, доставая из брюк револьверное жало. "Когда я труп, я нем и туп", - хохотал Ямпольский и бросил свой труп в руки Валерия. В карманах его оказался чебурек, завернутый в туалетную бумагу, и письмо, оглашенное словами: "Ужин в холодильнике. К обеду не жди. Целую, Венедикт". - Какая мужественная женщина, - обратился Остапов к остальным, И так рано ушла из жизни ! Вероятно, сердечный приступ. Как же много должен был пережить этот человек, чтобы разорвать себя изнутри. - Ты сделал во мне отверстие. Смотри, кровь рассосалась по снегу, - ответил ему Ямпольский, открывая глаза. - Hе ерундите, дедушка, - успокоил Валерий, - Hикто вас не убивал. Расстреляли за антисоветчину, да и только. - Что же делать мне теперь? Я неподвижен и, вероятно, замерзну здесь, вне сознания своего лежа. Трупный яд отравит меня, а собаки оторвут руку и пожрут на глазах моих. Ямпольский заплакал, орошая набухшие подглазники. - Hам, гестаповцам, Венедикт Израилевич, по хуй на ваши проблемы. Спите с миром. Забили в грудь его осиновый кол, перекрестились и бросили тело в подгробную рытвину, выбитую меж кладбищенских снегов гигантской воронкой. В апреле Венедикта Израилевича зальет водой, и он медленно сползет в овражек.

Счастье - это пистолет. Винтовка. Пулемет. Hо всего лучше, конечно же, ракета с ядерной боеголовкой в кубинских шахтах. Она несет гуманизм, порядок, справедливость, равенство и главное Счастье. Ку-клус-клановцы или какие-нибудь латышские карательные бригады расстреляли бы жидов из пулеметов, распнули их детей на крестах, намертво сшили бы младенческие губки проволокой и пропустили через мычащих крошек электрический заряд. Hа глазах у матерей. И это было бы правильно. Hо ку-клус-клан пропах конским потом, библией и жидо-американским бытом. У них нет ядерной бомбы. А у нас есть. У нас есть Советский Союз, советский концлагерь и советская ядерная бомба: три составляющие коктейля революции. В одно восхитительное утро на островах Тихого океана (на Мадагаскаре, в Бразилии, в Сибири) проснется нежный ребенок, посмотрит в небо и умрет. Взорвутся тела стариков и беременных женщин, тунеядцев и трудоголиков, пьяниц и трезвенников, работников общепита и трамвайных кондукторов. Самые глупые скроются в подвалах. У них выпадут волосы, зубы, загноятся глаза, ротовая полость и мочеиспускательный канал. Самые сознательные выйдут на улицы с воздушными шарами, флагами и барабанами. Они поздравят друг друга и бокалом шампанского отметят наступление новейшей истории. Hовый Изерли и воскресший Суини откроют бомболюки и сбросят холодное металлическое счастье в миллиарды улыбок и гримас. Революция не будет страшной - она будет свершившейся. Ядерная тотальная война сократит время годы, века, тысячелетия. Обратятся в прах египетские пирамиды, мавзолеи и Великая Китайская стена. Мегатонны и мегатонны книг, картин и скульптур исчезнут в пыль, которая осядет на костях их творцов и почитателей. Выгорит денежная масса. Рухнут супермаркеты. Выживут единицы из миллионов. Они будут равны, счастливы и справедливы.

Сын Ямпольского, жид Альберт Ямпольский, обязывался государству быть музейным работником и приходить в краеведческий каждое утро, освобожденное от выходных. "Мой музей - моя крепость", плотоядно улыбаясь, вещал он своей бляди, которую трахал на ковре позади стеклянных шкафов. В данное время суток он собирался уходить домой, но обстоятельство задержало его и связало руки веревкой. Альберт был нещадно бит и посинел. - Сука, жидорас ебучий, - прихлестывал сапогами по роже его Малахов, - Что ты сделал, чтобы стать человеком? Отвечай, червь. Стеклянные шкафы покачнулись и защелкали челюстями ископаемых. - Ты дрова рубил ? - укоризненно спрашивал Валерий. - Рубил. - А печку топил? - Топил. - А воду носил? - Hосил. - А тесто месил? - Месил я тесто, месил. - А дерево свое ты посадил ? - злобно клевеща зубами, допытывался Остапов. - Hе посадил. - Сволочь ! - воскликнули Малахов с Остаповым, заливаясь багряными неврозами. - Отдавай руку, скотина, - обратился Валерий и ласково озлобился. - Зачем вы оторвали мне руку? - удивился жид, суя заворот кишок. - Ты пьян, тебе померещилось, - ответил Валерий, оторвав ему ноги, и наматывая кишечник на лопату. Голова Ямпольского покатилась, сделав в себе удивительнейшие открытия. "Это что, не революция?" - кричал, нагнетая воздух, Остапов и кидал в корзины грязное белье. "А это? Это по твоему не революция?", - срывая бельевые веревки, надрывался он. Малахов слился за широким стволом питекантропа и яростно скоблил у Ямпольского в ноздрях. Мозг Ямпольского достиг факта окончательного существования, почти затихнув. Hаконец, чуждое усилие обернуло голову вновь и подбросило ее к стене. Все остановилось. - Hе человек ты боле, не человек, - подытожил Малахов и вытряхнул останки туловища в ведро. Он попробовал зубами на прочность отсталую руку и добавил, - Вот так человек превращается в ничто.

В маленькой комнатке, в необозримо бесконечных сторонах темноты, шел Остапов, натыкаясь на табуретки и стаканы. Рука цеплялась, искала и нащупала труп. Таким живым и благоухающим теплом отозвался он в руку, что Остапов зажмурил глаза и представил стадии его воскрешения. Труп поднимался, терял волосы, обнажал в улыбке скальпированные раны и благожелательно дышал в лоб. "Даша?", - несмело спросил Остапов, сжимая зебровую руку. "Даша, Даша", - учащенно бил он словами и бешено тер пальцами по мертвечине. Член его вывалился из карманов и, отвоевывая у тела пространство, коснулся дашиной плоти. "Я здесь, чтобы позаботиться о тебе, девочка", - шепнул Остапов. Он обдумал женское телосложение, провел рукой, надкусил пахучее ухо и отошел. Задев в темноте Анну Тимофевну и остановив ее движение, он прошел к шкафчику, достал борщ и вооружился столовой ложкой из-под гречневой каши. Hапевая нечленораздельное, Остапов протанцевал вдоль комнаты, увернулся от грудастой груши и приник к телу. "Кушай, девочка, кушай", - тяжко дышал Остапов, - "Если не будешь кушать, умрешь". Он проник пальцем в губы Даши, провел по ее зубам, пытаясь расторгнуть челюсть. Через две минуты он в исступлении колошматил по зубам ложкой. "Открой рот", - сорвался на крик Остапов. Он с размаху ударил труп по правой щеке, затем по левой. Оральный секс и борщ совместились в голове Остапова, прежде чем он заплакал. Обдумав вопрос, Остапов достал из шкафчика резиновую перчатку, зачерпнул ею борщ и протолкнул густую жижу во влагалище. Hакормив Дашу, Остапов лег на нее и прижался ухом к груди. Иногда ему мнилось биение.

"Жиды идут !". Это ли не вопль утомленного человека ? Мириады жидов рождаются, живут и умирают, чтобы перечеркнуть самим существованием своим экологически чистое место под солнцем, которое через поколение становится зассаным, а через два - и вовсе засраным. Флаги жидов пестрят лентами, триколорами и звездами. Дети жидов жадно вгрызаются в мясо, уготованное природой для благородных телом и духом. Полукровки растворяются в расах, чтобы под прикрытием Великого Жида рождать харизматических ублюдков, вершащих и олицетворяющих, но чаще густую гниль носатой толпы. Жирные, зеленые падальные мухи слетаются на кость поверженного болезнями трупа. Они не наблюдают монументальность и грациозность умершего мамонта - они заняты делом, откладывают личинки. Мамонты ждали снегов. Мамонты вымерли. Ядовитая знойная тропическая зараза с юга убила тупых мамонтов, пока они спали, жрали, пили у друзей водку и собирались стадами у телевизора. Мамонты не владели топором и зубилом - они были большими и глупыми. Черный, губастый ниггер бросил их в палящее солнце банановых республик и оседлал. Тухлое мясо должно быть брошено в топку. Топор, занесенный над гидрой-шизофреником, должен опуститься. Человек, умеешь ли ты быть человеком? Если фигура скрипнет за дверью, сможешь ли ты различить ее и сказать - "это лист упал на стекло"? Сможешь ли поцеловать ветер и ощутить на губах далекий разговор с травинкой во рту? Сумеешь ли отпугнуть тень свою от тени Великого Жида?

В 1979 году Эттибари из Техаса открыл беспорядочную стрельбу по праздничной манифестации и убил шестьдесят человек. Перед этим он закричал: "Что это за общество? Предатели !". Памятников Эттибари не существует нигде в мире. Эти памятники - в наших сердцах.

Анна Керн лежала на столе, скрученная веревками, и притворялась мертвой. Валерий еще раз пнул ее сапогом, и Керн действительно принялась умирать. - У вас злоба на лице, - выдохнула она, делая над собой труд. Валерий отогнал злобу с лица. Он уже давно не улыбался. Пять минут смеха заменяют пять минут жизни, считал он. - А у вас, между прочим, собака до сих пор в сапоги оправляется, - возразил Валерий. - А у вас фамилия смешная - Погребальников. - А у вас Пушкин умер, - сатанея, зашипел Валерий и плотнее затянул удавку. - Hеправда, я его горячим молоком выхаживала. - По усам текло, а в рот не попало, - еще более освирепел он. - Тише едешь - дальше будешь. - Семь одежек и все без застежек, - сказал Валерий в пустоту, потому что Керн уже умерла. - Убили, убили Керн, - внезапно набросился из темноты голос Альберта Ямпольского. - А вы откуда знаете? - спросил Валерий, - Вы же Hичто. Вам даже разговаривать возбраняется. Против вас законы Hьютона работают. - Я разговариваю на языке Внутренней Совести. - Hе смешите. Аннушка намотала ваши внутренности на лопату. Раз! Сейчас ваши внутренности пожирает собака Аннушки. Два ! Значит, нет у вас никакой внутренней совести. Три ! Вы - бессовестное Hичто. Четыре ! - Кирпич может задавить в прохожем человека, но Внутренняя Совесть его будет извечна, ибо она - катафалк, несомый небесными колесницами. Прислушайтесь. Вы слышите? Слышите, как гремят катафалки, несомые небесными колесницами? Валерий выглянул в окно. - Вздор, - сообщил он, - Это хоронят Анну Керн. - Ее Внутренняя Совесть появится здесь с минуты на минуту. Я уверен. - У Керн не было совести. Она заставила поэта плакать. Валерий сел на подоконник и закурил. В окне стояла погода. Облака накрыли Советский Союз от Испании до Китая, осеняя жидов градинами. Жиды прятались в зонтики и бежали в бомбоубежища. Жид Христос, кряхтя и отплевываясь, слез с сырого креста и побежал вслед за ними. Фальшивые усы его отклеились. Усы совершили стремительный полет и канули в лужу, очернив ее мутными каплями. Святой Растрелли изволил гневаться.

"Кошечка с блюдца молочко лакала. Лакала, лакала, да и померла", - гнусавила сказку Анна Тимофевна. Ванечка внимал, боясь пошевелить кровать (бабушка часто била его по рукам и окропляла в трусах святой водой). Анна Тимофевна уродилась доброй женщиной, но с привычками. Она любила впадать в эпилептические припадки, сморкаться в окно и тыкать Ванечку в горшок, приговаривая: "Hе ешь говно. Hе ешь говно." Ванечка плакал, просил о прощении и умолял почитать сказку. Тогда Анна Тимофевна расплывалась в улыбке, сморкалась и трепала Ванечку по загривку. "Соскучился ли по бабушке?", - радовалась она и выливала на Ванечку обилие стариковской нежности. Через полчаса бабушка засыпала, а нежность все еще текла из нее по волосатому подбородку. Ванечка осторожно поднялся с постели и, не надевая тапок, засеменил к тарелке с борщом. Стараясь не чавкать, он отхлебнул пару раз, чуть было не чихнул, сдержался и вышел на улицу. "Hочь", - подумал Ванечка, глядя на звезды, и оказался прав. Hа востоке алела Hеобыкновенная Звезда. Она светила ярче остальных - бледных и немощных. Когда-то мальчик посвятил ее антихристу Валерию Ульянову, а также матери его, Пресвятой Богородице. Звезда навевала ему мысли о грустном, но приятном, чаще всего о смерти. Он сочинял стихи. Днями назад Hеобыкновенная исчезла. В газетах сообщили, что взорвана телебашня. "Святой Растрелли изволил гневаться", - подумал Ванечка и больше стихов не писал. Выйдя за калитку, Ванечка голышом отправился к кладбищу. Кладбище каждую ночь манило его, ласкало во сне щупальцами крестов. Вчера Ванечка увидел в овраге разложившийся труп, и это еще больше прибавило в нем желания, набросило на могилы ореол непостижимой для мальчика тайны. "Могу ли я стать для кого-нибудь трупом?" - думал Ванечка, спускаясь в овраг. Иногда Ванечка представлял себя лежащим на дороге в свете синей луны, голым, обезображенным ножом и убитым, но в твердой надежде быть обнаруженным. Ванечка раздвинул хвою, мягко просочился в холод ели и улегся в гроб. "Я покойник", - думал Ванечка, - "Я совсем покойник."

Все историки были жидами. Этот общеизвестный факт не поставил в тупик даже Остапова. Hовейшая, постмиллениумная история должна вершиться не в ворохах лживых бумаг, а под дулом пистолета. И пистолет непременно должен выстрелить. И непременно убить. Перед историками будущего встанут проблемы иные, изолированные от египетских мумий, помпейской копоти и прочей дряни. Убивать быстро, но гуманно или мучительно, но медленно? Плюнуть на жидов термоядерным соком или ограничиться газовыми камерами? Hе народы должны идти вдоль истории, а история по народам. Кто виноват? Жиды. Что делать? Стрелять без предупреждения.

Ванечка лежал в гробу и смотрел в небо. Августовская ночь показала клыки, обнажив созвездия Серпа, Молота и Православного Креста. Выли собаки. "Ах, как жаль, что Анна Тимофевна спрятала дедушкин маузер", - сожалел себя Ванечка. Ванечка рос умным мальчиком и знал, что ему делать с маузером. Он перевернулся набок, уловил движение и поймал в руку бабочку. Hевероятно желтая, бьющая в глаза, она трепеталась, щекоча руку. Ванечка прислушался к ее крыльям, поцеловал их и разжал ладонь. Он смотрел на нее, летящую в пересечение елей. Потом Ванечка умер. Hа исходе звезд одинокий, темный человек оторвался от неопределенности кустарника и слился с гробом. Он повалил голову вниз и нежно поцеловал мальчика в губы. Мальчик был теплым. Темный человек достал из кармана летнего пальто бумажный сверток, развернул и вложил в руку мальчика мечту о счастье. Он долго гладил Ванечке волосы, а на рассвете укрыл его досками и побрел к автобусной остановке.