Маленькие Смерти

Глава 11

Когда я снова прихожу в себя, первым моим ощущением становится тепло. Будь я мертвым, я бы чувствовал только холод, поэтому глаза я открывать не спешу. Мне некуда спешить. Я чувствую, как чей-то острый нос утыкается мне в висок. Еще ничего не видя, я понимаю, что лежу дома, в своей комнате.

— Мэнди? — спрашиваю я.

— Так ты не умер? — спрашивает она. Я открываю один глаз и вижу Мэнди, у нее взволнованные глаза, но улыбается она скорее зло.

Она говорит:

— Я думала, что ты в коме, честно говоря.

— Как ты спокойно об этом говоришь?

— Ой, ты только не ной.

Я замолкаю на пару минут, пытаясь прислушаться к себе. Нет, поводов ныть у меня нет: ничего не болит, и я чувствую себя вполне отдохнувшим.

— Что произошло?

— В машине, которую пытался угнать Итэн, потому что ты плохо на него влияешь, оказалась связанная Морриган. Так что вы выполнили нашу миссию и получили свои честно заработанные два балла.

— Нет, я имею в виду что случилось в Грэйди?

— Морриган огрела его бутылкой так, что он едва не принял свой настоящий, демонический вид и рванул в лес.

— Где бутылка?! — спрашиваю я, вдруг приподнимаясь так резко, что едва не скидываю Мэнди с кровати. — Где она?

— У нас, не волнуйся так. Выглядишь, будто у тебя трубы горят.

Она смеется своим резким, злым смехом, и я ей улыбаюсь.

— Итэн вкратце объяснил нам, что это не просто бутылка.

— Больше всего меня в ней прельщает то, что если стукнуть ей Грэйди, он убегает в лес.

Мэнди снова смеется, но теперь я — вместе с ней. А потом она вдруг обнимает меня, порывисто и почти до боли крепко.

— Ты мой храбрый слюнявчик.

— Я не слюнявчик.

— Слюнявчик, ты же облажался. Но храбрый.

И тепло, которое от нее исходит вдруг становится таким приятным, будто мне шесть лет, и я простудился, а со мной сидят. Я позволяю себе еще немного просто помолчать, ощущая, как хорошо и легко мне рядом с ней.

— Где остальные? — спрашиваю я.

— Готовятся потихоньку. Не переживай. Все хорошо. Со всеми. Кроме Мильтона, но с ним никогда ничего хорошего не бывает.

— Ты жестокая, — говорю я, и Мэнди щелкает меня по носу. Мне было бы странно называть ее мамой, но она растила меня, как мать. Я не могу сказать ей что-то драматическое вроде «я так нуждался в тебе, мама», потому что когда я в ней нуждался, она была рядом. И даже не могу сказать «вся наша жизнь — ложь!», потому что жизнь у меня была отличная, и мама моя — лучше всех. А несказанные слова ведь не так и важны.

— Почему, интересно, Морриган меня спасла? — спрашиваю я.

Мэнди пожимает плечами, тянет:

— Суке стало стыдно?

— Ну, я серьезно.

— Думаю, что она настолько ненавидит Грэйди, забравшего ее мальчика, что готова даже тебе помочь.

Я молчу, рассматривая белый потолок с каким-то смешанным, неясным чувством внутри.

— Мне показалось, она не любила Доминика.

— Так иногда кажется, — пожимает плечами Мэнди. И говорит неожиданно серьезно:

— Не наше с тобой это дело.

А я не могу толком сформулировать, что кажется мне неправильным и обидным. Я смотрю на сонную муху, ползущую по потолку к какой-то только ей известной цели, пока моя мысль, наконец, не оформляется.

Обидно, думается мне, что Доминик не знал, что мама любит его, пока был с ней рядом. А теперь любовь уже никому не поможет.

— Все, — Мэнди щелкает меня по носу. — Прекрати свои слюнявые экзистенциально-либеральные мысли и собирайся, раз уж ты в порядке.

— Куда?

— Мы с тобой должны уговорить Ивви сидеть с нами ночью на кладбище, резать себе руки и слушать бормотания на чужом языке.

— Будет сложно. Она же, как это еще говорится, нормальная.

— Именно, поэтому едем мы. Нас с тобой она ненавидит меньше, чем всех остальных. Может быть, она нас послушает.

Если честно, я с трудом представляю, как уговорить Ивви, по крайней мере, выслушать нас. Но если сегодня вечером мы должны будем выгнать Грэйди из нашего уютного мира, придется постараться как следует.

Мэнди скидывает меня с кровати, говорит:

— Ты собирайся, а я еще полежу.

— Какая ты грубая, — отвечаю я с досадой, — Нельзя так с людьми.

Но мои усилия по реморализации Мэнди, я знаю, пропадут втуне, поэтому продолжаю собираться молча, напряженно проигрывая все варианты забористой ругани, которые мы имеем возможность услышать от Ивви.

Ивви живет в небольшой квартирке на Саут-Уайт стрит, что не так далеко от полицейского департамента. Папа не раз предлагал ей переехать в место поспокойнее и покомфортнее, но Ивви Денлон упрямо не желала ни брать нашу фамилию, ни получать наших денег.

Подъезд, в который мы с Мэнди заходим, пахнет кошками и сигаретами так резко, что Мэнди кривит губы и морщит острый нос.

— Дрянь какая, — говорит она. Мэнди могла вести себя сколько угодно грубо, но неприглядная для нее правда заключалась в том, что она была богатой белой девочкой, окончившей Гарвард, и были контексты, в которых как бы ей ни хотелось обратного, она вела себя соответственно своему статусу.

Ступени щербатые, как зубы у среднего обитателя местных квартир. Прямо под каблуком у Мэнди отлетает от ступеньки средних размеров камушек, и я поддерживаю ее, чтобы не упала.

— Наверное, — говорит Мэнди. — Наша девочка хочет быть поближе к преступникам, которых ловит.

— Не все бедные — преступники, Мэнди.

Я стараюсь не ловить себя на стереотипах, свойственных богатому южанину. Все черные — наркоманы или дешевая рабочая сила, все бедные — фермеры или преступники, все, кто не любит соус барбекю — русские коммунисты, а все, кто живут за Дэлавером — чертовы янки.

И только ты сидишь и попиваешь холодный чаек на своем увитом зеленью балконе, уверенный, что находишься в сердце Америки.

Хотя, разумеется, я понимаю, что позиция не лишена привлекательности, по крайней мере с точки зрения комфорта ее исповедующего. Дверь, за которой находится квартира Ивви, представляется мне довольно хлипкой, несмотря на новые, блестящие замки, которыми она обзавелась.

Выпавший глаз кнопки звонка болтается на проволоке. Мэнди пытается его приладить и позвонить, но в конце концов стучит в дверь ногой. Ивви открывает не сразу. Я уверен, раздумывает, стоя возле глазка, зачем мы пришли и стоит ли показывать, что она дома. Но в какой-то момент природная ответственность Ивви берет верх над природной недоверчивостью, и вот она распахивает дверь с таким видом, будто мы помешали ей, как минимум, стричь ногти на ногах, а как максимум преодолевать линейную концепцию времени и выходить в вечность.

— Да? — говорит она. — Все живы?

Ивви задает этот вопрос со вполне понятной задумкой. Если все живы, можно будет закрыть дверь. В зубах у нее дымится сигарета, а зеленые, яркие глаза чуть прищурены, как будто она не совсем уверена, что мы те, за кого себя выдаем.

Ивви явно не в духе, и это плохо. В худшем случае, она примет все, что мы говорим за неудачную шутку и выгонит нас. Мэнди говорит вдруг тоном невероятно серьезным:

— Можно нам зайти?

Она не отвечает на вопрос Ивви, и тем самым вынуждает ее нас, по крайней мере, пропустить. Но более того — не отвечает с таким видом, что рядом с недоверием у Ивви в глазах рыбкой всплескивает волнение.

Квартира у Ивви небогатая, тесноватая и темная, но всегда чисто прибранная. Комната всего одна, довольно аскетичная и едва обставленная, как будто Ивви старательно избегает оставлять следы собственного существования в этой квартире. Кухня со старой газовой плитой напротив говорит о присутствии Ивви терпким, резким запахом табака, впитавшимся, кажется, в ее стены.

Когда Ивви приводит нас на кухню, я говорю:

— Твоя газовая плита продолжает наводить ужас. Не боишься, что если будешь здесь курить, подорвешь все к чертям?

— Этот риск стоит возможности засунуть голову в духовку, если ты мне надоешь, зануда, — отвечает Ивви, как и всегда лучащаяся дружелюбием. Единственное в кухне окошко выходит на окна противоположного, кирпично-красного дома, так что видно только уголочек молочно-белого неба. Сегодня пасмурно, и я отмечаю бледный оттенок облаков, которые вот-вот разойдутся, выпуская дождь.

Ивви ставит электрический чайник, включающийся далеко не с первого раза. Я знаю, что несмотря на убогость обстановки, Ивви любит здесь каждую деталь, всякую вещь, потому что заработала все сама. Создала это место, как мертвые создают свои рай или ад.

Какое оно ни есть, но все — ее. Мы с Мэнди занимаем места на колченогих табуретках и смотрим на Ивви чуть склонив головы набок совершенно одинаковыми движениями.

— Вы, наверное, хотели мне что-то сказать, а не просто проникнуть в мой дом? — предполагает она.

— Нам нужна твоя помощь, — говорю я.

— Я обязалась служить и защищать, так что вряд ли у меня есть выбор.

Ивви делает нам растворимый кофе, и от одного вида банки, губы у Мэнди снова непроизвольно искривляются. Забавно, мы не особенно близки, но Ивви точно знает, что я пью кофе с двумя ложками сахара и молоком, а Мэнди без сахара и без молока вовсе.

Поставив перед нами чашки, Ивви садится напротив, уставившись на нас, как на подозреваемых, которых допрашивает.

— Какого рода помощь вам нужна?

— Только давай так, — говорит Мэнди. — Сначала ты выслушаешь нас, а потом скажешь все комментарии по этому поводу.

Я отпиваю кофе такой горячий, что, к счастью, не чувствую его вкус.

— Ивви, — говорю я. — Как насчет того, чтобы совершить ночную прогулку по историческим местам? Таким, как кладбище Сент-Луис.

Бровь Ивви опасно ползет вверх, и я добавляю:

— Я ведь знаю, что если скажу честно, ты нас пошлешь.

— Честность — лучшая политика, кузен.

— Хорошо, — говорит Мэнди. — Нам нужно, чтобы ты приняла участие в обряде.

— И ты туда же, Аманда?

— Ивви, все, что я тебе сейчас скажу — правда. Поэтому не перебивай меня, хорошо?

Я слышу, как по стеклу постукивают первые, робкие капли дождя. Обернувшись я вижу, как будто кровь из свежей раны, из облаков рвется проливной дождь. Разрозненные капли превращаются в ливень. Мэнди говорит:

— Мы должны спасти твоего отца, Мильтона. И еще одного мальчишку — твоего троюродного брата.

Я думаю, что Мэнди совершенно верно не говорит, что загадочный троюродный брат — тот убийца, список жертв которого видела Ивви.

— От кого? — спрашивает Ивви, и я чувствую, как несмотря на весь ее скепсис, что-то внутри у нее все-таки вздрагивает, волнуется.

— От нашего первопредка из Ирландии.

— Звучит невероятно бредово, — шипит Ивви. — Что случилось с моим так называемым отцом?

Мэнди с полминуты молчит, видимо, решая, какую часть правды Ивви нужно рассказать. Наконец, она говорит:

— Если ты не поможешь, он сойдет с ума.

— Я сейчас сойду с ума! Что происходит?

— Ладно, — говорю я. — Дело в том, что основатель нашего с тобой рода был чокнутым маньяком и колдуном.

— Что?

— И он сбежал из мира мертвых, а Мильтону, как старшему в роду, от этого очень плохо.

— Что, прости?

— Ивви, я и без тебя знаю, что это бредово звучит.

— Если Мильтон допился, я готова ему помочь. Что нужно сделать? Отвезти его в реабилитационную клинику?

— Нет, пойти с нами на кладбище и заточить в бутылку дух нашего первопредка с помощью свиной головы.

— Ты не рожден дипломатом, Франциск.

Я вижу, как Мэнди запивает таблетку дрянным кофе. Она молчит больше, чем ругается, что ей совершенно не свойственно.

— Господи, Ивви, — говорю я. — Ты готова, чтобы из-за твоего упрямства пострадали люди?

Я не говорю «семья», ведь у Ивви не такие понятия о семье, как у нас.

— Хочешь, — предлагаю я. — Свожу тебя в мир мертвых?

— Нет! Я ничего не хочу об этом знать. Семейка экстрасенсов, даже очень богатых, меня не радует, перспектива участвовать в вашей шизофрении меня не радует, и я хочу знать, как я могу помочь отцу нормальным, человеческим способом.

— Попытаться поверить в то, что тебе говорит брат. Достаточно человечно для тебя?

Я замечаю, что мы с Ивви уже почти орем друг на друга, и думаю, что раньше никогда с ней не ругался по-настоящему. Дождь припускает сильнее, будто бы кто-то там, наверху, включил кран на полную мощность.

Мэнди пьет свой дрянной кофе спокойно, будто бы вообще ничего не происходит, и вдруг напоминает мне папу этой невозмутимостью.

— Ты что не понимаешь, как это звучит, Франциск?!

— Какая разница, как это звучит, если это правда, Ивви?!

Я и не замечаю, что мы с Ивви уже стоим, пытаясь друг друга перекричать, пока не встает Мэнди. Она упирается руками в стол, и от пальцев ее расползаются, как червячки или змейки, ниточки тьмы, складываясь в необычно красивый узор, похожий на кружево. Ниточки взбираются вверх, по чашкам, и те мгновенно разлетаются на куски.

Ивви замолкает, и я замолкаю, будто у нас обоих враз отняли дар речи. Отдернув пальцы от стола, пока полоски тьмы не коснулись ее, Ивви делает шаг назад, продолжая смотреть на стол.

— Не туда смотришь, девочка, — говорит Мэнди. — Смотри на меня.

И я вижу, что на кухне становится куда темнее, и тени ползут по стенам и потолку. Если бы за окном не было ни облаков, ни неба, я подумал бы, что Мэнди вытащила нас в мир мертвых. Но Мэнди, казалось, вытащила мир мертвых — к нам.

Ивви смотрит на нее, и я смотрю. Вдруг я понимаю, что то, что происходит с Мэнди страшнее и зрелищнее теней, ползающих по стенам. Мэнди кажется ведьмой или богиней, кем-то совершенно не имеющим отношения к человеку. С первого взгляда не понятно, что именно не так: у нее не отросли длинные зубы или когти, она не летает над полом, от нее не идут волны пламени.

Но я вижу, как она искрится от силы и на нее больно смотреть, как на солнце. Кожа ее кажется еще бледнее, чем есть на самом деле, будто бы она находится на самой грани между жизнью и смертью, а глаза горят ярко и лихорадочно. В ней пляшет что-то странно-величественное, почти пугающее, как отсвет пожара.

Она выглядит как человек, который, по крайней мере теоретически, способен стирать с земли целые города. Нет, не как человек, как существо. Темнота струится из-под ее пальцев, спускается вниз, ползет вверх, пульсирует, и мне думается о древних богинях снова — о хаосе и тьме за пределами ойкумены, откуда жизнь зарождается в самом начале и куда она уходит в самом конце.

— Ивви, — говорит Мэнди, голос ее будто бы наполнен чем-то изнутри, чем-то, что я принципиально не могу описать. И я думаю, что это истинный облик Мэнди, то, что она на самом деле есть — не вполне человек.

А значит то, что я на самом деле есть — тоже?

Я думаю, что сейчас Мэнди могла бы сделать с Ивви одним только движением. Как легко было бы запугать ее, как Ивви уже напугана. Я вижу, как Ивви сует руку в карман. Я знаю, она всегда носит с собой пистолет.

Но я прекрасно знаю, что Ивви не выстрелит. Впрочем, ни одна пуля не причинила бы Мэнди вреда сейчас.

Кроме того я знаю, что Мэнди не тронет Ивви, не тронет только потому, что Ивви — ее кровь. Только поэтому, ведь сейчас ничего благого в Мэнди я не вижу, ничего, что обычно свойственно людям и сообщает им о том, как поступать хорошо, а как поступать плохо. От нее исходит сейчас какое-то первобытное, лишенное добра и зла ощущение, как от земли, которая с равной радостью даст тебе пищу и поглотит тебя мертвого.

И для нее не будет разницы.

Мэнди даже не касается стола кончиками пальцев, просто проводит рукой над ним, и на древесине остаются царапины, будто от когтей. Она ведь только припугнет Ивви, только немножко припугнет?

Но вместо того, чтобы Ивви пугать, Мэнди со всей этой своей силой, струящимися вокруг тенями, вдруг становится на колени, и тени пляшут вокруг нее, собираясь на полу, напоминая спавший вниз плащ.

— Пожалуйста, — говорит Мэнди. Она, почти богиня сейчас, просит у Ивви, и от этого мне становится так странно.

— Я умоляю тебя, Эванджелин Денлон. Не ради твоего отца — ты не знала своего отца. Ради моего брата, которого я не хочу терять. Я прошу у тебя помощи.

Ивви не может ни слова из себя выдавить, она смотрит на Мэнди так, будто не знает, поймет ли Мэнди то, что Ивви скажет ей на человеческом языке.

Мэнди продолжает, она не поднимает на Ивви глаз, смотрит в пол, но я не могу понять, тяжело ли ей просить.

— Если ты не поможешь нам, ничего не получится. Однажды мой брат сказал мне, что нет ничего страшнее, чем знать, что ты беспомощен сделать что бы то ни было. Я не хочу это испытать.

Мэнди молчит, потом добавляет:

— Еще он сказал: хорошо, что таких ситуаций не бывает. И: отключите меня от аппарата, если у меня не будет вставать на медсестер, когда я стану старым.

Странно, но даже последние слова Мэнди не сбивают накал силы вокруг нее, не делают ее более человечной, злой или смешной. Она в принципе оказывается вне системы координат, лишенная качеств, которые я могу назвать человеческим языком.

Ивви делает шаг назад, утыкается в закрытую дверь, мотает головой.

— Господи, — говорит Ивви. — Господь Всемогущий, кто ты?

— Сестра твоего отца, — Мэнди замолкает ненадолго, а потом смеется. — Это еще тетей называется.

Ивви вдыхает воздух и, кажется, забывает выдохнуть. Она испугана, но есть и что-то еще. Понимание. По крайней мере какая-то часть того, что Ивви хочет понять, становится ей понятной.

— Ты поможешь нам? — спрашивает Мэнди.

— Я попытаюсь, — отвечает Ивви, голос у нее едва слышный.

— Тогда слушай, потому что ты часть семьи и имеешь право знать.

Мэнди рассказывает все с самого начала. Все, что я узнал от Зоуи и рассказал ей. Я бы посмеялся над игрой в испорченный телефон, но Мэнди передает все невероятно точно, мне кажется даже точнее, чем передал я.

Мэнди встает с колен, и вместе с этим исчезают тени, и та невероятная сила, которая ее преобразила.

— Тогда в одиннадцать сорок будь у входа на Сент-Луис. Хорошо, девочка? И извини за чашки, случайно, честно говоря, получилось. За стол тоже извини!

Мэнди идет в коридор, а мы с Ивви остаемся стоять.

— Ты в порядке, кузина? — спрашиваю я.

— А ты как думаешь? — огрызается Ивви. А потом серьезно добавляет:

— Впрочем, я в порядке намного большем, чем думала, что буду.

Еще немного помолчав, она говорит голосом почти обычным:

— До вечера, кузен.

— Фрэнки, мне долго тебя ждать? — кричит Мэнди. И я, еще чуточку посмотрев в зеленые глаза Ивви, по которым никакого страха уже не прочесть, иду за Мэнди.

На улице, стараясь перекричать шум дождя, я спрашиваю:

— Что это было?

— Я просто перестала сдерживать свою силу, — говорит Мэнди.

— Ты была похожа на богиню.

Но Мэнди только смеется:

— В детстве мы с Райаном играли в Исиду и Осириса.

— Думаешь Ивви согласилась из страха?

— Из причастности, — говорит Мэнди. — А может быть теперь, когда она все видела, уже нельзя было сказать «прекрати нести бред, я не собираюсь участвовать в вашей шизофрении».

К чести Мэнди — передразнить Ивви получилось у нее смешно, легко и успешно. Я молчу, чувствуя, как вымокаю до нитки и как дождь хлещет мне по щекам и лбу почти больно.

Только оказавшись в машине Мэнди — оранжевом Мазератти, я понимаю, почему Ивви согласилась.

Ощущение, когда Бог говорит с тобой и просит тебя. Наверное, что-то такое чувствовал Авраам.

И он не мог отказаться. Не мог не оставить Харран, хотя может быть, только может быть — очень не хотел его оставлять.

Сама мысль кажется мне страшно грустной.