Маленький серый ослик

Первая ушла, как в песок, но, к счастью, деньги были. Треху выкинул Рабчик, треху положил сам Манаев, Рамоницкий, слегка покряхтев, добавил два желтых рубля и рубль мелочью, и, наконец, даже переживающий больше всех Федюша, покопавшись в карманах, выудил откуда-то сложенную в восемнадцать раз мятую обтерханную бумажку.

Вероятно, последнее, что у него было.

– Достаточно, – сказал Бледный Кузя. Из брезентовой клетчатой сумки, поставленной между ног, извлек два отливающих чернью фугаса с кривыми наклейками и, жестом фокусника перекрутив их в воздухе, очень ловко впечатал на середину ящика, застеленного рваной клеенкой. – Оп-ля!.. Кушать подано!..

– Ну, не томи, не томи, – умирая, простонал Федюша.

По землистому источенному потом лицу его, по полуоткрытому рту, из которого вырывалось мелкое и частое дыхание, было видно, что ему сейчас хуже всех. У него даже глаза запали, а обтянутый кожей нос, заострился, как у покойника.

Впрочем, и остальным было не лучше. Рамоницкий усиленно сжимал виски и они вминались под жесткостью пальцев, как гуттаперчевые. Рабчик, подвернув толстенные губы, ощерился, будто голодный медведь, да так и застыл, по-видимому, борясь с тошнотой. У самого Манаева катастрофически пересохло горло, а по спекшемуся твердому мозжечку царапал изнутри черепа острый коготь. Режущая боль отдавалась в затылке. Жить не хотелось. Прошла – вторая, и он сразу же откинулся на теплую стенку склада – прикрыв глаза, ощущая на лице горячее солнце. Надо было ждать. Просто ждать. Ждать – и более ничего. Он слышал, как Рабчик, сохранивший не в пример другим определенную бодрость, нудновато рассказывает Бледному Кузе о вчерашнем.

– Значит, взяли, как всегда, две и пошли к Николке. Федюша, конечно, сразу же отрубился. Положили его в николкину ванную, чтоб отдохнул. Появился Налим притаранил еще полбанки. Потащились по такому случаю к Карапету. На площадке у Карапета Налим упал. И подняться не смог, оставили его у батареи. Карапет в свою очередь выставил одеколон. Раскололи Оглоблю и брательника, который к нему приехал. И Кошмара вдруг тоже выставила фунфурик. А когда вернулись обратно, то оказалось, что Федюша уже плавает на поверхности – весь в одежде, захлебывается и посинел. Кто пустил воду, до сих пор неизвестно. Кое-как вытащили его, тут он и сблевал. Метров, наверное, на пятнадцать, как бутылка шампанского. В общем, нормально посидели, только Налим куда-то пропал, то ли забрали его, то ли умер. Ни хрена с ним не будет, я думаю, обнаружится…

– Обнаружится, – подтвердил Бледный Кузя. И, судя по звуку, потер друг о друга мозолистые ладони. – Ну так что, мужики, до обеда валандаться будем?..

До обеда валандаться никто не собирался. Поэтому расплескали по третьей. И когда Манаев, проглотив пахучую отвратительную бурду, уже ставил баночку из-под майонеза обратно в ящик, то в желудке у него лопнул пузырь: растеклось мучительное тепло и кровь начала толчками перемещаться по телу.

– Хорошо-то как!.. – вдруг блаженным голосом сказал Федюша.

Манаев открыл глаза.

Было действительно хорошо. Яркое июльское солнце заливало дворик, огороженный глухим забором, над забором пестрела тенями и бликами листва тополей, доски, поддерживающие спину, были нагретые, в вышине белели вспученные облака, чирикала над головой какая-то птаха, пахло свежими стружками, заваренным столярным клеем: наверное, Бледный Кузя мастерил перед их приходом что-нибудь несущественное. Главное же – разогнулся коготь, царапавший мозг. Боль ушла. Распрямилась и зазвенела каждая жилочка в теле.

Живу, с облегчением подумал он.

Вероятно, то же самое чувствовали и остальные, потому что зашевелились, задвигались все сразу, устраиваясь поудобнее. Чиркнула спичка о коробок, поплыл, завиваясь, синеватый табачный дым.

– Благодетель ты наш! – с чувством сказал Рабчик. Он влюбленными глазами смотрел на Бледного Кузю. – Благодетель! Спаситель! Чтоб мы без тебя делали?.. Мужики! Давайте за благодетеля!..

Звякнуло сдвинутое стекло, послышались возгласы: Молодец, Кузя!.. Выручаешь!.. Продолжай в том же духе!.. – Бледный Кузя кивал, расплываясь в улыбке. У него не хватало двух передних зубов. Но сейчас это внешность не портило, а наоборот делало его роднее и ближе.

Он сказал растроганно:

– Спасибо, мужики! Вот как я считаю, кто я такой? Я – доктор. Человек умирает, человеку плохо. А тут я достал немного и спас ему жизнь. Я – доктор, мужики. Я правильно излагаю?..

– Ур-ра-а-а!.. – завопил очухавшийся Федюша.

Но его тут же заткнули, потому что крик мог привлечь внимание. А Бледный Кузя, дождавшись тишины, с достоинством подвел итог:

– За врачей, мужики! – и всосал стакан мягким фиолетовым ртом, вокруг которого кучерявились три волосинки.

– Ур-ра-а-а!..

Третья бутылка таким образом тоже улетела. Но этого как бы никто и не заметил. Народ явно отмяк. Даже хмурый поначалу Рамоницкий, страдавший язвой и поэтому державшийся за живот, слегка расслабился, привалился к доскам сарая и, с шумом дохнув, заговорщически подмигнул Манаеву. Манаев ответил ему тем же. Они еще с прошлого раза симпатизировали друг другу. Или, может быть, Рамоницкий имел что-то в виду. Что-то конкретное, о чем они договаривались. Манаев не помнил. Да и не хотелось вспоминать. Наступал тот самый счастливый час, ради которого они, собственно, и собирались. Час безоблачной радости. Час вдохновения.

Будто тихий ангел пролетел над миром.

Это, по-видимому, ощутили все.

Рабчик неторопливо потянулся и почесал ногтями волосатую грудь.

– Расскажи что-нибудь, Маняша, – расслабленно попросил он.

– А что рассказывать? – поинтересовался Манаев.

– Ну расскажи, как ты в булочную ходил. Кузя тогда отсутствовал, а я еще раз послушаю…

– Хорошая история, – предвкушая, подтвердил Рамоницкий.

И в момент захмелевший Федюша тоже пискнул что-то одобрительное.

– Про булочную, так про булочную, – согласился Манаев.

И он рассказал про булочную.

Суть истории заключалась в следующем. Однажды в воскресенье, в восемь утра, жена послала Манаева за хлебом. Она не боялась его посылать, потому что это было воскресенье и восемь утра. Но когда Манаев выскочил из своей парадной, то его сразу же схватил за руку какой-то мужик и без лишних слов предложил опохмелиться. У мужика была с собой цельная поллитровка. Он, вероятно, маялся. Манаев, конечно, отказываться не стал, они вернулись в парадную, мужик раскупорил эту поллитровку и вытащил из кармана плавленный сырок. А Манаев предупредил его, что – торопится. Дескать, жена послала за хлебом. Надо по-быстрому. Поэтому мужик наскоро хряпнул пару глотков – занюхал от рукава, зажевал и передал бутылку Манаеву. Здесь начинается самое интересное. Чтобы показать, как он торопится, Манаев лихо крутанул бутылку перед собой – раз, другой – и опрокинул ее в рот. Но, по-видимому, несколько перестарался. Водка в бутылке закрутилась винтом. Даже непонятно, как это получилось. Она закрутилась винтом и ударила прямо в открытое горло. Как из крана. Будто под гигантским давлением. Это – первый раз в жизни, мужики! Миг – и бутылка была опорожнена. Ему даже глотать не пришлось. Правда, Манаев не растерялся. Как ни в чем не бывало, он отдал бутылку мужику, вежливо сказал: Спасибо. Извини, тороплюсь, – и побежал в булочную. А мужик так и остался – с пустой бутылкой в руке. Поглядывая то на нее, то на Манаева. Но и это еще не все. Хлеб Манаев купил благополучно, но когда он поднимался к себе на четвертый этаж, то перед последним пролетом его будто ударило. Будто – рельсой по голове. Все-таки – четыреста грамм, натощак. Он чуть было не отрубился. Кое-как дополз до двери и позвонил. Открыла жена. Представляете, мужики? Воскресенье, восемь утра. Побежал за хлебом, вернулся через пятнадцать минут. И – вдрабадан. Лыка не вяжет.

Манаев закончил историю. Он рассказывал ее, не напрягаясь, скорее для разминки, лишь скупой жестикуляцией подчеркивая отдельные фразы. Он по опыту знал, что вступительную историю педалировать не надо. Но эффект все равно был убийственный. Ржали – все. Ржал, выбухивая грудные басы, мощный Рабчик, ржал измученный неурядицами нервный зеленоватый Рамоницкий, крест-накрест держась за живот. Бледный Кузя, которого было ничем не пронять, тоже перхал гортанью, будто покашливая. Что же касается Федюши, то тут и говорить было нечего. Федюша просто сверзился с ящика: лежа на земле, дергаясь словно в припадке, и тихонечко, как заяц, стонал. Общими усилиями его подняли и водрузили обратно. Но он опять сверзился.

Результат был налицо.

– Про сберкассу, про сберкассу расскажи!.. – заикаясь от смеха, выкрикнул Рамоницкий. – Про сберкассу и про то, как ты с нашим участковым общался…

– С товарищем Пенкиным? – уточнил Манаев.

– Во-во! Как он тебе потом пять рублей подарил!..

Манаева не нужно было уговаривать. Он рассказал и про сберкассу, где ему пытались заплатить, лишь бы он больше там никогда не появлялся, и про здешнего участкового, товарища Пенкина, который до сих пор обходил Манаева стороной, а если и встречал, то менялся в лице и здоровался первым, а затем, не дожидаясь дальнейших просьб, начал просто рассказывать анекдоты. Анекдотов он знал великое множество, и они всплывали в памяти как бы сами собой. Никаких усилий не требовалось. Особенно сейчас, когда мир был пронизан искрящейся радостью. Главное было – подать. А подать Манаев умел. Образы выскакивали яркие и выразительные. Каждое движение – персонаж. Каждое слово – на своем месте. Интересно, что сам он при этом никогда не смеялся, а лишь, как грач, вертел головой, с любопытством и удивлением поглядывая на окружающих.

Так было и теперь.

Он смотрел на компанию, бьющуюся в конвульсиях, и когда, по его мнению, конвульсии ослабевали, то немедленно добавлял что-нибудь еще. Хохот возобновлялся с новой силой.

А в заключение он рассказал историю о маленьком сером ослике. Он всегда рассказывал эту историю в заключении. История была совершенно бессмысленная. Просто жил маленький серый ослик и перед этим осликом возникали различные трудности, но когда они перед ним возникали, то ослик немедленно предлагал: Давайте выпьем, ребята… – Вот, пожалуй, и все. Никакого сюжета. История держалась исключительно на интонации. Но почему-то именно она всегда была гвоздем выступления.

Манаев заколотил этот гвоздь и, поглядывая вокруг себя, вдруг понял, что надо завязывать. Надо завязывать и как можно скорее. Не то, чтобы стало хуже, явно хуже – нет – здесь как раз все было нормально: и народ, отдыхая, лежал вповалку и июльское утро по-прежнему играло светлыми летними красками, но Манаев чувствовал, что краски уже потускнели, а внутри у него появилась знакомая тяга неудовлетворения. И он хорошо знал, что неудовлетворение это будет возрастать.

Поэтому, выжидая подходящий момент, он очень настойчиво посмотрел на Бледного Кузю. А Бледный Кузя, поймав его взгляд, догадался и отрицательно качнул головой. Значит, он был уже полностью вытряхнутый. Значит, надо было бежать за новой. У Манаева сохранялись две трешки. Но он не был уверен насчет остальных. Ну, Федюша – пустой. Потому что Федюша – всегда пустой. Это ясно. Рамоницкий, наверное, тоже на нуле. Откуда деньги у научного сотрудника. Бледный Кузя – хозяин. Отпадает. Он участвует – за глоток. Кое-что мог подкинуть, по-видимому, только Рабчик. У Рабчика деньги водились. Правда, где это видано, чтобы Рабчик поставил другим. Рабчик, как известно, удавится, а не поставит. Рабчик, как известно, и сам не прочь проехаться за чужой счет.

В общем, ситуация была безнадежная.

Манаев даже поскучнел, ощущая, как вползает в сознание серая томительная безнадежность, прижимая к земле, порождая невыносимую тревогу похмелья, но как раз в этот момент, Рамоницкий, проглотив очередной приступ веселья, подобрал под себя длинные нескладные ноги, как-то цыкнул, привлекая внимание и снова подмигнул ему.

Подмигнул очень ясно и очень значительно.

Сомнений не было.

Манаев сразу же встал.

– Ну, мне пора, – сказал он, голосом перекрывая возражения. – Мысленно с вами, мужики, но на работе тоже надо иногда показываться. Ну – нет, нет! На сегодня, я думаю, достаточно…

И немедленно вслед за ним, как и ожидалось, поднялся Рамоницкий.

– Да, мужики, пора закругляться…

Они пролезли через щель в заборе, где гвозди внизу были предусмотрительно вынуты Бледным Кузей, и очутились в институтском дворике, заваленном ящиками и металлическим ломом.

Рамоницкий тут же согнулся, пронзенный воспоминаниями:

– Как там у тебя ослик сказал: Давайте выпьем, ребята?.. – Ха-ха-ха!.. Не могу.. Ну – Манаев… Ну ты – человек уникальный… – однако через мгновение посерьезнел и добавил уже совсем другим тоном. – Значит так! У Сереги Паранина, это наш начальник лаборатории, сегодня день рождения. Я считаю, что он обязан поставить. Значит так! Ты – ни во что не вмешиваешься. Все переговоры я беру на себя. А твое дело – мычать и поддакивать…

– Ну – идем! – облегченно сказал Манаев.

Настроение у него сразу улучшилось. Появилась надежда и предчувствие невероятной удачи. Должно же ему когда-нибудь повезти. Лечу, с изумлением подумал он. Он и в самом деле как будто летел. Мелькнула мысль о работе и тут же пропала. Потому что какая могла быть сейчас работа. Утро еще. Вся жизнь впереди. Не работать надо, а радоваться.

И Манаев – радовался.

В институтском коридоре, куда они проникли через черный ход, он метнулся навстречу первой же попавшейся лаборантке, которая, брезгливо наморщив нос, осторожно несла перед собой удлиненную тонкую колбу с какой-то синеватой жидкостью.

– Девушка, а что у вас в колбочке – такое интересное?..

И брезгливая мина сменилась приветливостью. Лаборантка охотно остановилась.

– Это – раствор купороса.

– А можно понюхать?..

– Да хоть – выпить, – ответила лаборантка, вытаскивая пробку.

Манаев, может быть, и выпил бы. А что такого? Лаборантка ему очень понравилась. Но Рамоницкий, точно крючком, зацепив его своей рукой под локоть, грубо дернул куда-то в сторону.

– Ну – не гуляй, не гуляй!..

– Так ведь – симпатичная женщина, – сказал Манаев.

– Я тебя прошу: не гуляй!.. – он волок Манаева по коридору и, проскользнув в одну из окрашенных цинковыми белилами дверей с надписью «Лаборатория спектрометрии», изобразил на лице нечто вроде счастливой улыбки. – Здравствуй, Серега! А мы вот решили – тебя поздравить…

Из-за письменного стола, заполняющего собой почти весь кабинет, навстречу им поднялся очень тощий человек в белом халате, и громадные роговые очки съехали ему на нос.

– Здря-а-авствуйте…

Рамоницкий прикрыл дверь.

– Познакомься – это Костя Манаев из соседнего института. Я тебе о нем рассказывал. Полностью – наш. Безоговорочно. Ну – давай, давай! Тридцать пять лет, знаешь, это не кот начихал…

Тощий человек был ошеломлен напором.

– А может быть лучше вечерком? – растерянно пролепетал он. – Заходите ко мне вечерком: «Цинандали», жена шашлычок приготовит…

Он в свою очередь попытался улыбнуться. Хилая это была улыбка. Заискивающая. На халате у него темнело чернильное пятно.

– Так, – зловеще сказал Рамоницкий. – Значит стал начальником и все друзья побоку? Так. Понятно. Пошли, Константин!..

И он резко повернулся, чтобы уйти.

– Да ладно, ладно, ребята… – жалобно сказал тощий человек. – Ну что вы, в конце концов… Просто меня могут к Баргузину вызвать… А так, раз – день рождения… – Он поправил очки и неуверенно посмотрел на Рамоницкого. – Ты дверь запер?

– Запер, – сказал Рамоницкий.

– А ты проверь…

– Говорю: запер.

Тогда тощий человек, покопавшись немного, открыл узкий сейф, стоящий у него за спиной, и достал оттуда толстую химическую бутылку, наполненную до пробки, три протертых стаканчика с носиками и делениями и, наконец, уже обычную, магазинную бутылку, этикетка которой извещала о том, что в ней – сок, болгарского производства.

Тут же появились бутерброды с колбасой и пупырчатый огурец.

– Но только по пятьдесят грамм, ребята, – сказал тощий человек. – Меня и в самом деле могут вызвать. Не обижайтесь, пожалуйста…

Он разлил спирт по стаканчикам, добавил туда же томатного сока, потекшего, будто кровь, а затем длинным скальпелем порезал бутерброды и огурец.

– Ну! – сказал Рамоницкий, поднимая свою посуду. – С новорожденным тебя! Поехали!..

– Поздравляю вас, – вежливо добавил Манаев.

Они звонко чокнулись.

И в эту секунду дверь, разумеется, отворилась и в проеме ее показался широкоплечий высокий мужчина начальственного облика, тоже, как и тощий, в халате, но небрежно расстегнутом, так что виден был добротный, в полоску костюм с ярко-красным, на запонке, галстуком.

По-видимому, это был директор.

– Ага! – многозначительно сказал он. – И товарищ Рамоницкий присутствует. А я как раз вас ищу…

Тощий человек задрожал так, что из стаканчика у него плеснулось.

– Виноват, Баргузин Степанович. Тут – день рождения… У меня… Тридцать пять лет… Друзья – заглянули…

На него было больно смотреть.

Директор нахмурился.

– Кстати, насчет дня рождения, – неожиданно сказал Манаев. – Есть такой анекдот. День рождения, значит. Звонок в дверь. Здоровенный, под два метра амбал. – Драку на шесть человек заказывали? – Не-е-ет, – отвечает хозяин. А тот – бум в морду! Уплочено!..

Воцарилась напряженная тишина.

Директор молчал, и все – тоже молчали. Цокнуло стекло, это – тощий человек опустил свой стаканчик на полированную поверхность. Было слышно, как у него отчаянно и торопливо колотится сердце по ребрам.

Тишина становилась невыносимой.

Директор кашлянул.

– А вот есть еще такая история, – сказал Манаев…

Рюмки были из богемского хрусталя: низкие, пузатые и очень тяжелые, на свету они отливали голубизной и тогда внутри хрусталя загорались блестящие крохотные искорки. Директор привез их из Чехословакии, когда ездил туда с научной делегацией. Из такого же тяжелого хрусталя было и блюдо, на котором светились малиновой прокопченостью круглые ломтики сервилата и выкатывала янтарный жир бледно-розовая тугая семга.

А еще у директора откуда-то была свежая зелень и он небрежно, но привлекательно разбросал ее поверх. И постелил на гостевом столике салфетки из крупной цветной соломки.

Объяснил, что любит – когда культурно.

Манаев тоже любил – когда культурно. Поэтому он сразу же слопал половину сервилата, подмел почти всю зелень, хрустевшую на зубах, попробовал семги, а потом без передышки рассказал историю о том, как ему случилось торговать на рынке.

Однажды жена послала его за картошкой. День был опять же воскресный, а по воскресеньям, как известно, не продают, но у входа на рынок Манаев вдруг обнаружил, что как раз сегодня выбросили прямо с лотка. Тридцать третий портвейн. И народу всего – человек двенадцать. Он, разумеется, взял пару штук. На картошку денег уже не оставалось. Так, какая-то разнокалиберная мелочь. Но Манаев все равно пошел на рынок. Там за прилавком стоял парень тамбовского вида. Выяснилось, что денег у Манаева хватает лишь грамм на триста. А ему хотелось бы принести домой полкило. Поэтому он попросил парня немного уступить. Но парень уступать не хотел. Тогда Манаев его очень попросил. Но парень все равно не уступал. Тогда Манаев произнес речь о том, что, вот, гады, спекулянты проклятые, обдирают простой народ, выжимают из него последнюю трудовую копейку. Речь имела успех. Вокруг Манаева стали собираться трудящиеся. Но к тамбовскому парню тоже подтянулись трое. Перевес был явно на их стороне. Потому что трудящиеся хоть и одобряли Манаева, но в драку бы за него не полезли. Тогда Манаев предложил за триста грамм – деньгами, а за остальное – стакан. Парень подумал и согласился. Манаев ему налил. А заодно и себе. Бутылка-то все равно открытая. Затем Манаев перелез через прилавок. А когда вторая «ноль семь» кончилась, то парень сказал, что он – сбегает. Манаев хотел дать ему свою мелочь, но парень сказал, что он с друзей денег не берет. Ты лучше пока поторгуй, сказал он. И исчез. По-видимому, надолго. Манаеву стало скучно, и он опять произнес речь. Что, вот, мол, тут торгуют – невесть чем попадя, отравляют трудящихся, а у него картошка, выращенная без удобрений, без химикатов там всяких, без земли, можно сказать, без солнца – одними, можно сказать, трудовыми мозолями. Не картошка, а чистый витамин. Ее бы надо продавать в аптеках: по рублю за каждые пятьдесят грамм. И прописывать тяжело больным в качестве лекарства. Речь его опять-таки имела успех. К Манаеву образовалась солидная очередь. Он немедленно повысил цену – в два с половиной раза. Но брали все равно бойко. Через полчаса практически ничего не осталось. Последнему покупателю Манаев продал мешки, убедив его, что грязь, накопившаяся в них, – целебная. Между тем, тамбовского парня почему-то не было. Манаев хотел отдать его деньги соседям по прилавку, но те не взяли. Тогда он перешел ко входу на рынок. Портвейном там торговали по-прежнему. Правда, очередь уже была значительно больше. Манаев на всякий случай отстоял ее и взял еще десять бутылок. А потом он вернулся на рынок, чтобы купить картошки. Но картошка к этому времени уже кончилась. Парень так и не пришел. Рынок закрыли. Манаев вернулся домой, и жена устроила ему скандал, потому что он не купил картошки.

Вот такая была незамысловатая история. У директора фонтаном вырвался коньяк изо рта. И обрызгал всех окружающих. Но Манаев как культурный человек этого не заметил. И директор как культурный человек этого не заметил. Они просто снова налили. И снова выпили. И Манаев рассказал историю, как один сотрудник из их института поехал в командировку в Монголию. Начали они еще в самолете и потом продолжали весь рейс. Делать все равно было нечего. Ну, прилетели, отвезли их в гостиницу, там они еще посидели с монгольскими друзьями, короче, очнулся он в три часа дня, выполз кое-как из постели, видит: на столике – газета, буквы – русские (в Монголии русский алфавит), а не одного слова не прочитать. Главное – газета по формату похожа на «Правду». И передовая статья озаглавлена: «Ленин – кыш! Ленин – мыш!» Только одно слово и разобрал – «Ленин». В общем, прибежали к нему на звук: он сидел на полу, зажав в кулаке газету, и выл, точно стая волков на промысле. А когда выть надоедало, то стучал себя кулаками в грудь и выкрикивал: Ленин – кыш! Ленин – мыш! Отвезли его в психиатрическую.

Манаев не очень старался, рассказывая эту историю, но директор тем не менее начал медленно уползать под стол – уползал, уползал – и, наконец, совсем уполз, только на мякоти кресла подрагивала круглая затылочная аккуратная лысинка. Тощий человек, то есть, заведующий лабораторией, у которого съехал галстук, а очки держались на самом кончике носа, с ужасом смотрел на эту лысинку, поднимая выше плеча полную рюмку коньяка.

– Ты почему не пьешь, Сергуня? – ласково спросил его Манаев.

И Сергуня вздрогнул, словно его кольнули иглой.

– Я вообще-то… извиняюсь… непьющий…

– А за производственные успехи? – сказал из-под стола директор. И, не выдержав, захохотал. – Ленин – кыш!.. Ленин – мыш!..

Сергуня опять вздрогнул, совершенно отчаянно зажмурился, искривил отвращением вдумчивое интеллигентное лицо и, подавшись вперед, одним движением выплеснул в себя сразу всю рюмку.. После чего застыл – вытаращив глаза.

– Закуси, закуси, – посоветовал ему Манаев.

Но Сергуня не мог. И тогда Манаев кинул ему ломтик сервилата – прямо в открытую пасть.

– За переходящее Красное знамя! – сказал директор.

Неожиданно материализовалась секретарша, ловко вытряхнула мусор из пепельницы, собрала появившиеся непонятно откуда обрывки бумаги и осторожно предложила:

– Может быть, кофе?..

– Хо-хо-хо!.. – ответил ей директор. Но все-таки выбрался из-под стола. И распластался в кресле, которое дико скрипнуло. – Хо-хо-хо!.. Ты извини, Валечка, у нас тут сегодня день рождения… Хо-хо-хо!.. Не стесняйся, прими сама – если хочешь…

Секретарша, в общем-то, и не стеснялась. Налила себе рюмку, кивнула все еще остолбеневшему завлабу: Поздравляю, Сергей Александрович! (Тот потряс головой), хлопнула коньяк, как минеральную воду, коротко дохнула, поморщилась, закусывать ничем не стала – длинными наманикюренными ногтями выудила сигарету из пачки и закурила, равнодушно пуская дым в потолок.

Она словно бы отсутствовала, видимо, презирая окружающее.

Правда, Манаев рассказал ей анекдот про «если хочешь», и сигарета тут же выпала из ухоженных пальцев, закатившись куда-то под диван, а сама секретарша забилась на кресле, как вынутая из воды рыба.

Смех у нее оказался довольно-таки визгливый.

Это немного отрезвило Манаева. Он подумал, что надо бы, наверное, затормозить. Уже хватит. Достаточно. Ведь как обычно получается. Утром трещит голова и поэтому требуется чуть-чуть принять. Требуется чуть-чуть принять – просто, чтобы голова не трещала. Принимаешь чуть-чуть – чтобы голова прошла. И говоришь себе – только чуть-чуть. И – чуть-чуть. И голова в самом деле проходит. Но потом зачем-то принимаешь еще чуть-чуть. Уже для настроения. И еще совсем немного чуть-чуть. Чтобы это настроение поддержать. А потом смотришь: уже наступил вечер, все вокруг – опрокинутые, и сам – растекаешься возле стола, как медуза. Ну а утром – опять трещит голова… И между прочим, ему пора на работу. Потому что вчера он до института так и не дошел. Это значит – подряд два прогула. Два прогула подряд покрывать никто не будет. Это значит, что могут и попереть, к чертям. Нет, действительно, надо завязывать.

Вероятно, Манаев бы и завязал, потому что ему хватало, но в эту минуту директор, наконец, справился с приступом истерического веселья, по-партийному жестко взял себя в руки и, широким жестом налив всем до краев, предложил выпить за женщин, которые нас любят. Насколько почувствовал Манаев, присутствующую здесь Валечку он вовсе не имел в виду. Так что никаких таких пошлостей. Но отказываться, разумеется, все равно было нельзя. Даже Сергуня заглотил очередную рюмашку. Правда, после этого он резко выпрямился на стуле и, как гипсовый, начал быстро-быстро раскачиваться взад-вперед. Но в общем, это не имело большого значения. Манаев с директором закусили, и директор поинтересовался, что это Манаев такой грустный. Только что был, как все люди, и уже – грустный. Какие, мол, проблемы у моего лучшего друга. Манаев объяснил ему, что, вот, пора на работу. И директор покровительственно махнул рукой.

– Мы это сейчас отрегулируем, – сказал он. – Ну-ка, Валечка, соедини меня – там… с кем надо…

Валечка соединила его с директором манаевского института, и здешний директор объяснил тамошнему директору, что есть в институте у него такой Константин Манаев, младший научный сотрудник, как недавно выяснилось, очень ценный кадр. В настоящее время Константин Манаев выполняет работу по нашему ведомству, так что если ты, Валентин Сергеевич, не против, то сегодня он не появится у тебя в институте. Некогда ему там появляться. Работа кропотливая, ответственная и займет, судя по всему, целый день. Не обессудь пожалуйста, Валентин Сергеевич, мы с тобой люди свои, сочтемся…

Директор нетерпеливо послушал, что ему отвечают в трубку, сказал: Ха-ха! – деревянным голосом. И добавил, кивая, по-видимому, соглашаясь с очевидным. – Ну, конечно, с меня причитается… – А потом удовлетворенно, расслабившись, повернулся к Манаеву. – Вот видишь, а ты боялся…

Манаев боялся как раз не этого. Манаев боялся совсем другого. И тем не менее, он почувствовал некоторое облегчение. По крайней мере сегодня можно было ни о чем не думать. А завтра – что завтра? – завтра когда еще наступит. Важно, что сейчас он совершенно свободен. Это – главное. Можно не беспокоиться. Поэтому они выпили за свободу. Валечка очень активно поддержала данный тост. Потому что она любила свободу. А качающийся на стуле гипсоподобный Сергуня, напротив, не поддержал. Он, наверное, свободу не любил, презирал ее, или, может быть, признавая в душе, не был в состоянии заявить об этом достаточно внятно. Во всяком случае, возражений от него также не последовало, выпили они без всяких помех, и Манаев, несколько отягощенный благодарностью к директору, который проявил о нем такую нетривиальную заботу, рассказал ему историю о том, как он, Манаев, пару лет тому назад встречался с инопланетянами.

Это была одна из лучших его историй. И рассказал ее Манаев уже не вполсилы, как раньше, а – стараясь, на пределе возможностей – подкрепляя и мимикой и сменой интонаций. Руки его так и мелькали в воздухе. В результате директор начал опять медленно уползать под стол, а возбужденная коньяком и непринужденностью обстановки Валечка повалилась поперек кресла и в восторге замолотила ногами по подлокотнику. Левая туфля у нее слетела и ударила Сергуню по щеке. Но Сергуня не обратил на это внимания: бледный, даже заиндевевший какой-то по-прежнему раскачивался на стуле, повторяя одну и туже унылую фразу:

– Елки зеленые, как я нажрался, ребята!..

Чувствовалось, что сейчас он нырнет и отключится. Поэтому, специально для него, Манаев рассказал серию интеллектуальных анекдотов. В этих анекдотах фигурировали роботы, ученые и было много запутанной терминологии. Например. Как доказать, что политика нашей партии всегда – прямая? Возьмем произвольную точку в политике нашей партии. Эта точка есть «перегиб». Сноска: «перегиб» – такой математический термин. Поскольку данная точка есть «перегиб», то производная второго порядка в ней равна нулю. Точку мы брали произвольно, следовательно можно утверждать, что в любом месте – на политике нашей партии – производная второго порядка равна нулю. А если так, то политика нашей партии – всегда прямая.

Честно говоря, Манаев не очень любил рассказывать такие анекдоты. Для таких анекдотов требовалось образование. А образование у слушателей не всегда имелось. Разве что Сергуни. Да и то неизвестно. Правда, как раз Сергуня и пропустил их мимо ушей. Абсолютно не отреагировал. Будто не слышал. Лишь издал перехваченный горлом какой-то странный и настораживающий звук: нечто среднее между икотой и позывом к выворачиванию желудка. Манаев на всякий случай отодвинулся от него подальше. Валечка тоже слегка заскучала. Зато у директора, как ни странно, образование оказалось вполне достаточным – потому что он начал тихо, завороженно повизгивать и, наверное в полном экстазе – ударяться головой о крышку стола. Рюмки, уже опять налитые до краев, опасно заколебались.

– Про ослика, про ослика расскажи!.. – крикнул директор.

Непонятно было, откуда он знает об этой истории. Про ослика Манаев, кажется, еще не рассказывал. Может быть, ему что-то такое намекнул Рамоницкий? Наверное, намекнул. Вероятно, хотел представить Манаева в лучшем свете. Кстати, а где он сам? Манаев завертел головой. Только сейчас до него дошло, что Рамоницкого с ними не было. Впрочем, ничего удивительного. Рамоницкому было не по рангу присутствовать здесь. Директор института, заведующий лабораторией, секретарша. И какой-то там Рамоницкий. Мелкая сошка. Видимо, он потерялся, когда они переходили из одного кабинета в другой. Манаев что-то такое припоминал. Что-то смутное. Что-то неопределенное. Но про ослика упомянул – точно он. Между прочим, удивительно к месту. Манаев и сам чувствовал, что ситуация уже созрела. Пора вводить контрапункт. Иначе настроение будет падать.

Поэтому он сразу же согласился:

– Ладно. Давайте про ослика…

Но про ослика рассказать не удалось. Потому что едва Манаев, разумеется, приняв немного для вдохновения, отдышался и приступил к обстоятельному изложению своей истории: дескать, жил маленький серый ослик, и перед этим осликом возникали различные трудности, но когда эти трудности возникали, то ослик предлагал: Давайте выпьем, ребята… – как вдруг чрезвычайно явственно прорезался запах дыма и немедленно вслед за этим Валечка, соскочив, точнее, просто свалившись с кресла, огляделась и панически закричала:

– Гори-и-им!..

А из-под дивана вырвалось густое ватное облако.

Сразу же все пришло в движение.

Валечка кинулась к дверям, чтобы позвать на помощь. Но директор, как человек опытный, остановил ее. Он ее остановил и объяснил в доступной форме, что засвечиваться им совершенно ни к чему. Будет расследование, неприятности, грандиозный скандал. Справимся своими силами. Тогда Валечка кинулась к телефону, чтобы вызвать пожарных. Но здесь ее, как опытный человек, остановил Манаев. И объяснил тоже самое. Валечка, наконец, поняла. Но все-таки попыталась сорвать вентиль, открывающий воду на батарее. В этот раз ее остановили вдвоем. В общем, суматоха образовалась изрядная. Обеспамятевший Сергуня воспользовался ею и – громко упал. Причем, упал неудачно. Как раз там, где больше всего дымилось. Пришлось брать его за руки за ноги и переносить. Он был почему-то страшно тяжелый. Будто действительно сделанный из сплошного гипса. И к тому же он скукожился, как бы окостенев: разогнуть его не было никакой возможности. Но в конце концов соединенными усилиями диван отодвинули, и тогда выяснилось, что ковер под ним медленно тлеет, выгорел уже довольно большой круг, вероятно, от сигареты, которую уронила Валечка. Директор с Манаевым укоризненно на нее посмотрели, и несчастная Валечка покраснела до слез. Однако, быстро нашлась, вытащила из тумбочки электрический чайник и, промахиваясь, но очень тщательно залила место аварии. А потом из другого закутка достала тряпку и все это вытерла – собирая гарь.

То есть, оказалось, что в общем-то ничего серьезного. Директор сразу же повеселел. Диван поставили на место, распахнули окна, чтобы кабинет проветрился, Валечка еще немного подмела, с некоторым напряжением посадили обратно Сергуню, и он снова, как неживой, начал раскачиваться взад и вперед. Обстановка в какой-то степени разрядилась, директор предложил выпить по случаю ликвидации очага пожара, и лишь когда уже было налито и Манаев, обхватив богемскую рюмку, собирался произнести короткий, но энергичный тост, так сказать, ободряющий и соответствующий моменту, то он явно услышал, что в дверь кабинета стучат.

Причем, стучали, по-видимому, довольно сильно, так как двери, разделенные тамбуром, были солидные, как положено, обитые кожей снаружи и изнутри, и если звуки сквозь них все-таки доносились, значит, колотили в приемной изрядно.

Манаеву стало как-то не по себе.

– Стучат, – подняв палец, сказал он.

И Валечка, тревожно прислушавшись, тоже подтвердила:

– Стучат…

А директор, наверное, еще не остывший от происшедшего, резко выпрямился и недовольно сказал:

– Вот я их сейчас! Что за жизнь в самом деле, спокойно посидеть не дают, – и добавил, хватаясь за бронзовую фигурную ручку. – Наверное, это – парторг. Нюхом чувствует, подлец, где можно выпить…

Но это был не парторг.

Едва двери все-таки, уронив два раза ключи, открыли, как в кабинет сначала ворвался запыхавшийся и несколько ошеломленный юноша чрезвычайно холеной наружности, светловолосый и голубоглазый, в идеальной отпаренной серой «тройке», по внешности – типичный референт, а вслед за ним уверенно, по-хозяйски ступая, неторопливо вошел громоздкий, крестьянского вида человек, у которого жесткие патлы и нос картошкой как-то странно не сочетались с очками и строгим министерским костюмом.

– Ну, здравствуй, Баргузин, – оглядываясь, сказал он. – Что это ты отгораживаешься от народа? Мне докладывают: он у себя. Дверь, понимаешь ли заперта. Павлуша мой всю руку себе отбил, стучамши…

Референт тут же поднял покрасневшие костяшки пальцев, демонстрируя, что – да, действительно, отбил, теперь придется лечиться.

Выражение лица у него было обиженное.

Громоздкий человек между тем принюхивался, шевеля ноздрями.

– Дымом пахнет, Баргузин, – констатировал он. – Ты что, шашлыки здесь жаришь? – Наклонился к столу и, взяв за горлышко, повернул к себе опорожненную на две трети бутылку коньяка. – Армянский, пять звездочек. Хорошо, понимаешь ли, Баргузин, живете…

Директор стоял, будто громом прихлопнутый. Все недавнее оживление с него схлынуло, он, по-видимому, не мог пошевелиться, только повел вокруг безумным неистовым взглядом – Валечка тут же вскрутилась на месте, как вихрь, и стремительно исчезла из кабинета, осторожно прикрыв за собой дверь и, таким образом, отрезав неприятную сцену от посторонних.

После этого директор покашлял в ладонь и сокрушенно сказал:

– Здравия желаю, Мокей Иванович… товарищ министр… День рождения тут… как-то… образовался… Но главное – конечно – мы завершили тематику, которая имеет большое народохозяйственное значение… Помните, вы поручали нам разработку несгораемых спичек для космонавтов… Чтобы, так сказать, исключить аварии… Соответствующий полимер уже синтезирован… Дорабатываем технологию… Скоро можно будет запускать в производство…

И он замер, пожирая начальство глазами.

Министр хмыкнул.

– День рождения, понимаешь ли… На работе… у тебя, что ли, Баргузин, день рождения?

Директор даже подпрыгнул.

– Никак нет! Виноват, товарищ министр!.. – по-военному развернулся и указал на Сергуню, обомлевшего и, вероятно, не знающего куда податься. – У него – день рождения… Так сказать, наш ведущий сотрудник…

Министр поднял бровь, недоуменно рассматривая Сергуню. И Сергуня вдруг как-то странно заколебался на стуле. Заколебался, очень мелко, точно привидение, задрожал, очертания его фигуры стали расплывчатыми, проступила сквозь них деревянная спинка стула – три секунды и Сергуня буквально растворился в воздухе. Только канцелярская скрепка заблестела на том месте, где он сидел.

– Так у кого, понимаешь ли, день рождения? – отстраненно поинтересовался министр.

Некоторое время директор, вытаращив глаза, оцепенело взирал на эту слегка разогнутую обыкновенную канцелярскую скрепку, а потом вздрогнул и покраснел, цементируя разум усилием воли.

– У меня, – обреченно сказал он. – У меня день рождения… Пятьдесят восемь лет… – И вдруг, озаренный гениальной догадкой, торопливо пробормотал. – Может быть, так сказать, не откажетесь, Мокей Иванович… Чисто символически так сказать…

– Чисто символически? – спросил министр. И, втянув дымный воздух, неожиданно крякнув, совсем, как Бледный Кузя, потер друг о друга бугристые лопатообразные ладони. – Чисто символически – это, понимаешь ли, можно…

– Можно, – тут же пискнул откуда-то из-за спины референт.

И тогда Манаев понял, что наступает – его минута.

Он поднялся и разлил по рюмкам коньяк. И в четыре касания привел в порядок закуску.

– Кстати, насчет «символически» есть прекрасный анекдот, – сказал он.

Машина вывернула на короткий трехрядный проспект, полный праздношатающегося народа, притормозила у светофора, тут же изменившего свой свет на зеленый, а затем, объезжая длиннейшую очередь, по широкой и плавной дуге устремилась к воротам в крепостной стене, раздвоенные зубцы которой поднимались почти до самого неба. Ярким золотом сияли над ним церковные купола.

День был праздничный, расцвеченный солнцем.

Референт, устроившийся на переднем сиденье, немного поерзал и, обернувшись назад, сказал предостерегающе:

– Подъезжаем, Мокей Иванович…

– Ну так что – подъезжаем? – очнувшись, спросил министр. – Подъезжаем. Сам вижу, что подъезжаем. – Он отдулся, так что по машине распространился могучий, почти осязаемый запах коньяка, вытер лицо платком, который достал из кармана, и, крутанув огромной, помятой, будто котел, головой, передернулся от внезапно пробившего его приступа смеха. – Хо-хо-хо!.. Как там у тебя про ослика?.. Давайте выпьем, ребята?..

Министр согнулся, насколько позволял ему огромный плотный живот и в совершенном восторге ударил себя по ляжкам. Референт сейчас же с ненавистью посмотрел на Манаева.

– Может быть, мне лучше все-таки выйти, – нерешительно сказал тот. – Я вас подожду, вы не сомневайтесь, Мокей Иванович…

– Сиди! – прекратив смеяться, строго приказал министр. – Я тебе объяснил: на полчаса – не больше. А потом поедем ко мне на дачу. День-то какой, посмотри! Балычок соорудим, сходим на рыбалку… Или у тебя имеются какие-то возражения?

– Возражений нет, – ответил Манаев.

Ему было хорошо, «Волгу» уютно покачивало, сиденья были мягкие, убаюкивающие, из-за опущенного бокового стекла налетал свежий ветерок. Настроение было потрясающее. Даже выпить не слишком хотелось. Тем более, что перед выездом они приняли посошок на дорожку. Видимо, эта последняя доза еще чувствовалась. Потому что сохранялось ощущение полета. Его беспокоила только мысль о директоре. Как они его оставили. Потому что они оставили директора под столом. Причем, ноги его торчали оттуда, как грабли, – оба ботинка исчезли, а ступни в сиреневых гладких носках рефлекторно подрагивали от смеха. Впрочем, и смеха, как такового не было. Смеяться директор уже не мог. Он лишь слабо икал – через равномерные промежутки времени. Манаев побаивался за него. Как бы чего не случилось. Правда, там хлопотала Валечка. И можно было надеяться, что она разберется.

– Нет у меня возражений, – повторил он.

Машина замедлила ход, проскочила ворота, где на нее внимательно посмотрели солдаты в военной форме, и, чрезвычайно изящно, с каким-то отточенным мастерством описав кривую вокруг нескольких древних зданий, остановилась у широкого каменного торца, в циклопической кладке которого довольно странно выделялась современная казенная дверь.

– Приехали, – сказал шофер.

Эти слова как бы послужили сигналом. Все сразу ожили. И прежде всего – министр, который, словно внезапно очнувшись, завертелся по сторонам, видимо, соображая – где он и что, а потом, требовательно поглядев на Манаева, сказал с непререкаемой начальственной прямотой:

– Ну что, Константин? Давай – на ход ноги… – А когда приняли по пятьдесят грамм из бутылки, заначенной Манаевым у директора, то опять отдулся и, вернув шоферу алюминиевый стаканчик, вынутый из бардачка, четко, тяжеловесно подвел итог:

– Вот теперь, по-моему, можно двигаться…

Все лицо его вдруг заполыхало от прилива крови.

– Мокей Иванович!.. – извиваясь на переднем сиденье, простонал референт.

Но министр только с досадой махнул рукой:

– Помолчи немного, Павлуша! Надоел! Что ты, понимаешь ли, мне все время указываешь? Мне, понимаешь ли, не надо все время указывать. Я, понимаешь ли, и сам могу указать!.. – Он в упор посмотрел на полинявшего от неожиданной выволочки референта и, как будто нащупывая что-то невидимое, пошевелил в воздухе тупыми мясистыми пальцами. – Дай-ка тут это… Ну – сам знаешь, чего…

Референт сейчас же выщелкнул ему на ладонь крупную зеленоватую капсулу в поблескивающей оболочке, министр проглотил ее и некоторое время сидел, точно прислушиваясь. Потыкал в Манаева своей лопатообразной ладонью:

– И ему – тоже… Не бойся, Константин. Это, понимаешь ли, от запаха. Чтобы запаха, понимаешь ли, не было… Японская, понимаешь ли, штучка… Давай, не робей!..

– Последняя упаковка, Мокей Иванович!.. – плачущим голосом сказал референт.

Министр покряхтел.

– Ох, жадноват ты, Павлуша. А ведь сорока еще нет… Жадноват, жадноват… Не наша это психология… Ну – выпишу тебе командировку в Японию, съездишь – привезешь пару ящиков. – Он еще покряхтел, собираясь с силами. И довольно-таки энергично потряс рукой. – Все! Пора за работу!..

Манаев с трудом проглотил капсулу. Последние пятьдесят грамм колом стояли у него в горле. Вероятно, они были лишними. Разумеется, они были лишними. Он даже испугался, что кол этот сейчас вырвется из него наружу. Но, к счастью, ничего подобного не произошло. Потому что когда он судорожно, против воли, сглотнул, то деревянная напряженность внутри вдруг ослабла: как-то осела, подтаяла, расползлась – теплая радостная волна прошла по телу. Появилось второе дыхание. Мир распался на фрагменты.

– Вперед! – сиплым басом сказал министр.

Кое-как они выкарабкались из машины. Причем, министр, распрямляясь, ощутимо пошатнулся, и Манаев поддержал его, схватив под локоть. Референт не успел поддержать, а Манаев – успел. И министр покивал ему весьма благосклонно.

– Молодец, – снисходительно сказал он. – Я вижу, что исправляешься, Павлуша…

И не дав Манаеву объяснить, что он вовсе не Павлуша, властным движением отстранил его и, как солдат на параде, отбивая шаг, проследовал в огромный прохладный, отделанный розовым мрамором вестибюль, где из-за барьера, подтянутый до боевой готовности, сразу же вырос офицер с нарукавной повязкой и, отчетливо откозыряв, спросил – очень внятно, но почему-то вполголоса:

– Извините, пожалуйста. Вы к кому, товарищ?..

– Мне – назначено, – ответил министр гулким шепотом. И неопределенно потыкал указательным пальцем куда-то в сторону Манаева. – А это – со мной…

Ошеломленный референт пискнул, как мышь, необыкновенно засуетился, пытаясь втиснуться между Манаевым и министром, но то ли растерялся от неожиданности, то ли попросту не успел: офицер на секунду замер, напряженно всматриваясь, а затем еще раз отчетливо откозырял:

– Товарищ Бочкин?

– Так точно!

– Проходите, пожалуйста, товарищ Бочкин!..

Манаев опомниться не успел, как оказался по другую сторону барьера. Он не знал, что ему делать. Он видел деревянную удаляющуюся спину министра, разумеется, и не подумавшего оглянуться, и одновременно, краем глаза – мятущегося референта, который, стараясь не привлекать внимания, исполнял перед барьером какой-то сложный мучительный танец – приседая, протягивая беспомощные руки.

– Папочку, папочку возьмите!.. – рыдал он.

Манаев, наконец, сообразил и принял из влажных ладоней кожаную темно-синюю папку с вензельным тиснением. Из нее высовывались уголки документов.

– Умоляю тебя! – панически шепнул референт. – Все – фиксируется… Ни одного лишнего слова… Костя… Друг… Постарайся… Чтоб – хоть как-нибудь пронесло!..

Синие зрачки его пульсировали, как у сумасшедшего. В уголках нервных губ скопилась слюна.

– Ставь бутылку! – тут же потребовал Манаев.

И референт, на все соглашаясь, затряс головой:

– Две!.. Четыре!.. Сколько угодно!.. Всю жизнь тебя поить буду!..

Кажется, он даже прослезился. Лицо его сморщилось, как печеное яблоко, а из горла вырвался тоненький детский всхлип, он еще что-то бормотал, цепляясь за папку – вероятно, уговаривал, давал советы – Манаеву некогда было разбираться: министр уже поднимался на второй этаж, поэтому он, все-таки выдрав папку, скоренько пообещал референту, что, конечно, все будет в порядке, и, не дослушав дальнейшего лихорадочного бреда, кинулся через вестибюль к пустынной мраморной лестнице.

Ему казалось, что он парит на бесшумных крыльях. Последние пятьдесят грамм вовсе не были лишними. Разумеется, они не были лишними. Они вернули ему ощущение полета.

Правда, полет этот чуть было не был прерван в самом начале. Потому что когда Манаев, не чувствуя ног, вознесся до второго этажа, то он увидел, что там, в коридоре, покрытом ковровой дорожкой, под торжественными портретами, обрамленными золотом и стеклом, расположена еще одна поперечная загородка, и внутри нее сидит точно такой же подтянутый крепенький офицер с золотыми погонами и с красной нарукавной повязкой дежурного.

И он также, как и первый, вежливо откозырял, и с такими же точно интонациями спросил Манаева:

– Извините, пожалуйста. Вы к кому, товарищ?..

Манаев объяснил, что он, собственно, ни к кому. Что он, собственно, – вот, немного сопровождает. Деревянная фигура министра в это время как раз скрылась за углом. Офицер оглянулся на нее и попросил Манаева предъявить пропуск.

– Какой еще пропуск? – удивился Манаев.

Выяснилось, что для прохода в закрытую часть здания требуется специальный пропуск – с фотографией и с подписями четырех генералов.

Разумеется, никакого пропуска у Манаев не было.

– Дык, это самое… – растерянно сказал он.

И затем объяснил, что, собственно, а зачем ему пропуск? Вот же он, Манаев, собственной персоной. Живой человек, все на нем нарисовано. Зачем еще какие-то пропуска? Но майор не согласился с этим аргументом. Тогда Манаев объяснил, что пропуск он сегодня оставил дома. Торопился, забыл, не посмотрел в кармане парадно-выходного костюма. Но вообще говоря, это не имеет никакого значения. Его, Манаева, тут все знают. Слава богу, руководит уже – сколько лет. Ты, майор, сходи – спроси любого, тебе скажут. Но майор почему-то не захотел никуда идти. Он все тем же размеренным голосом твердил, что необходим специальный пропуск. Согласно распорядка. И без пропуска он разрешить не может. Доводы Манаева не производили на него впечатления. Оставалось, по-видимому, последнее средство. Манаеву очень не хотелось к нему прибегать. Но, судя по всему, другого выхода не было. Поэтому он перегнулся через барьер и, сладострастным жестом извлекши из пиджака бутылку, водрузил ее прямо на стол, перед носом оторопевшего майора.

– Без обмана, – негромко сказал он.

Дальше произошло что-то странное. Майор не сделал ни одного движения, не ответил, не шелохнулся, даже не изменил выражения угрюмо-сосредоточенного лица, но бутылка вдруг со стола исчезла: раздался чуть слышный хлопок и шевельнулись под струей воздуха разложенные бумаги. А сам майор как-то неловко уронил авторучку и полез за нею под стол, оттопыривая зад, обтянутый форменными брюками. Он там возился, матерился, посапывал, задевал локтями о перекладины и, казалось, был весь поглощен этим трудным занятием. Продолжалось это, наверное, секунд тридцать пять. Манаев недоумевал. Однако, недоумение его быстро рассеялось – потому что майор вдруг высунул откуда-то снизу багровое, набрякшее венозной кровью лицо и, как идиоту, прошипел, видимо находясь в последней стадии негодования:

– Ну что ты задумался, попа ушастая? Дома будешь думать, а сейчас – проходи!

– Виноват! – радостно ответил Манаев.

Министра он догнал на середине поперечного коридора. Министра трудно было не догнать. Министр шествовал, точно робот: прижимая руки к бокам и, как заведенный, совершенно механически переставляя ноги.. Было в нем что-то нечеловеческое. Не хватало только скрипа суставов и решетчатой гнутой антенны на голове. Тем не менее среди золоченых портретов он выглядел очень внушительно. Манаев невольно заробел и, пристроившись сзади, неожиданно для себя пропищал виноватым заискивающим противным голосом:

– Все в порядке, Мокей Иванович… Можете не беспокоиться… Папочка – вот она, папочка – тут…

Ему самому было неприятно от такого заискивания, тем более, что министр даже бровью не повел – продолжал точно так же равномерно вышагивать, и только, наверное, метров через пятьдесят раздалось утробное начальственное громыхание:

– Ты что это себе позволяешь, Павлуша?.. Исчезаешь куда-то по своим личным делам… Я тут тоже – без доклада, без документов… Я такого, понимаешь ли, не потерплю… Я тебя, понимаешь ли, отсюда – в три шеи… Я Ивана, понимаешь ли, на твое место возьму… А тебя, понимаешь ли, вместо него – крутить баранку… Я тебя предупреждаю в последний раз… Тут тебе, понимаешь ли, не сенькина лавочка!..

Все это он произносил, не поворачивая головы. Фразы громыхали, как тяжелые камни. В интонациях переливался административный гнев. Манаев попытался было еще раз объяснить, что он вовсе не Павлуша, что Павлуша остался в вестибюле, но забежав немного вперед и заглянув в остекленевшие, мутные, будто сделанные из пластмассы глаза министра, понял, что никакие объяснения здесь не пройдут и поэтому просто взял всю вину на себя:

– Больше не повторится, Мокей Иванович…

– То-то же, – удовлетворенно сказал министр. – Ты мне какой доклад в прошлый раз написал? Я тебя спрашиваю: какой доклад? Я там половину слов не знал – что обозначает. Мекал, как этот… ну, в общем, сам понимаешь…

Сильно накренившись в левую сторону и потоптавшись на месте, чтобы развернуться, он вошел в небольшой, очень светлый хозяйственный тупичок, заканчивающийся громадным окном, на широком подоконнике которого, безразлично покуривая, сидели двое мужчин в одинаковых неброских костюмах, и, игнорируя их присутствие, повелительно бросил: Жди меня здесь, – а затем, опять потоптавшись, чтобы правильно развернуться, скрылся за темной лакированной дверью, на которой латунной тусклостью выделялась неброская буква «М».

Судя по характерному журчанию, донесшемуся изнутри, там располагался туалет.

Манаев принялся ждать. Он подождал пять минут, разглядывая коридор, в котором в общем-то ничего интересного не было, потом подождал еще пять минут, изучая противоположную дверь, где в отличие от первой выделялись уже другие буквы – «ХЗ», а затем – еще пять, в течение которых он, не подавая вида, искоса рассматривал обоих мужчин, курящих на подоконнике. Странные это были мужчины. Наконец, он подождал пять минут уже просто так – ничего не разглядывая, а лишь тихо, но внятно ругаясь сквозь сжатые зубы. Министр не появлялся. Было непонятно, чем он там занимается столько времени. Или, может быть, он просто уснул? Или, может быть, провалился в канализацию? Манаеву все это надоело. – А что? – подумал он. – А в конце концов, ничего! – И довольно сильно постучал костяшками пальцев в дубовую дверь.

Ему почему-то показалось, что сидящие на окне мужчины сейчас очень строго и требовательно окликнут его:

– Вы куда, гражданин?

Но его никто не окликнул. Мужчины спокойно курили, думая о своем. Тогда Манаев повернул ручку двери и очутился внутри.

Самое интересное, что министра в туалете не было. Вместо него у вычурной, явно импортного производства раковины стоял невысокий, но очень плотный коренастый человек, стриженный под «укладку руководителя», и, просовывая круглую ушастую голову под кран, видимо, находясь в изнеможении, плескал себе в лицо холодную воду.

Он неодобрительно посмотрел на Манаева, но не произнес ни звука.

Больше в туалете никого не оказалось. Там были всего две кабины, разнесенные друг от друга, – в настоящий момент обе распахнутые и просматривающиеся насквозь. И в одной из них лежала на полу знакомая Манаеву темно-синяя шапочка.

А министра не было. Не было – и все.

– Ну и черт с ним! – подумал Манаев. – Что я, в самом деле, без Мокея не проживу? Проживу без Мокея, даже еще и лучше…

Только что в одиночку было несколько скучновато.

И Манаев снова поглядел на коренастого человека. Тот уже прекратил брызгать себе в лицо и сейчас, опираясь рукой о раковину, громко и часто дышал, видимо, преодолевая трудности жизни.

Ему было тяжело.

– Тяжело? – спросил Манаев.

Человек не ответил.

Тогда Манаев намекнул, что можно поправиться.

Человек опять не ответил.

Тогда Манаев без лишних слов вытащил из кармана «Плиску», (тоже захваченную у директора) и одним движением, вывернув, снял колпачок так, чтобы посуда была готова к употреблению.

Глаза у коренастого человека блеснули.

– Кто такой? – подозрительно спросил он.

Манаев объяснил, что он здесь совершенно случайно. Просто, вот, с товарищем министром на минуточку заглянули. А товарищ министр – буквально на полминуточки отлучился.

Заодно Манаев скоренько рассказал анекдот – как четыре мужика выпивали в женском туалете. Между прочим, довольно смешной. Тем не менее, коренастый человек, выслушав его, даже не улыбнулся.

– Предъяви документы, – все также подозрительно сказал он.

Документов у Манаева, опять же не было. То есть, у него не было паспорта. У него было только институтское удостоверение. Причем, основательно просроченное. Но зато – с фотографией и с печатью. Все честь-честью, как полагается. Коренастый человек, наверное, целую вечность вертел его в руках, а потом чрезвычайно кисло заметил, что документы можно изготовить какие угодно.

Это была – загадочная фраза. Манаев ее не понял. Однако он почувствовал, что как раз отсутствие документа успокоило человека, и поэтому, заманчиво тряхнув «Плиской», высказался в том духе, что время идет, а дело, между прочим, стоит на месте. Между прочим, в любую минуту может вернуться товарищ министр. Вот вернется товарищ министр, и тогда еще неизвестно, как у них тут получится.

Но упоминание о Мокее Ивановиче не произвело особого впечатления.

Коренастый человек лишь вяло поморщился.

– Министр – не министр, какое это имеет значение, – заметил он. И вдруг, вероятно, на что-то решившись, по секрету, доверительно признался Манаеву. – Из горла, понимаешь, не хочется… Тяжеловато…

Манаев развел руками:

– Ну ты интеллигент!.. Может быть, тебе еще и закусить – понадобится?..

Коренастый человек смущенно потупился, всем своим видом показывая, что – действительно, виноват, но как ни странно, именно в этом вопросе Манаев ему сочувствовал: из горла и в самом деле было тяжеловато, поэтому он вытряхнул мыло из двух мыльниц, которые стояли по бокам фаянсовой раковины, быстренько их сполоснул и, разлив коричневый, даже какой-то маслянистый коньяк, облегченно сказал, передавая напарнику ту половинку, которая побольше:

– Ну, нормально? Мы – люди бывалые… Только пей с уголка, обидно будет, если расплещется…

Они выпили. Причем – коренастый человек – мелкими хлюпающими глотками, и, сглотнув таким образом в последний раз, замер, как недавно Сергуня, не в силах произнести ни единого слова. Манаев сразу же набубырил ему холодной воды. И дал запить. Но это не помогло. Дыхание у коренастого человека не восстанавливалось. Жестами он показал Манаеву, что, дескать, давай по второй.

– Пожалуйста, – ответил Манаев.

Но едва он успел снов разлить коньяк, как дверь в туалет распахнулась и ворвался разъяренный, малиновый от накопленного внутри бешенства министр, и буквально с порога замахал кулаками.

– Опять твои штучки, Павлуша?.. – прохрипел он. – Ты дождешься, я тебя в самом деле уволю!.. Почему я должен разыскивать тебя по всему зданию?..

Вероятно, министр кричал бы и дальше, но в этот момент коренастый человек, наконец, пришел в себя: на лице его появились признаки жизни.

Он длинно выдохнул:

– Фу-у-у!.. По-моему, прижилась… – И, обернувшись, холодновато спросил. – А в чем, собственно, дело, товарищ Бочкин?

Министра как будто током ударило. Он открыл было рот, потом закрыл его, открыл вторично – постоял так некоторое время, и вдруг лицо его расплылось в умильной улыбке.

– Владимир Юрьевич! – радостно воскликнул он. – А меня вот тут вызвали – на Коллегию… Коллегия у нас сегодня… А помощник мой, Павлуша… запропастился…

Министр, кажется, даже стал меньше ростом.

– Меня зовут Константин! – высокомерно заметил ему Манаев.

И министр в отчаянии хлопнул себя ладонью по лбу.

– Правильно! Правильно! Костя!.. Запамятовал… Что же ты, Костик, так – неуважительно?..

Он, наверное, имел в виду то, что Манаев потерялся, но коренастый человек понял его по-своему – суховато кивнул, как бы давая разрешение:

– Ладно. Налей ему!

Манаев передал мыльницу. Министр принял ее обеими руками, как драгоценность, деликатно выхлебал содержимое и сказал растроганным сладким голосом:

– Спасибо, Костик… – впрочем, тут же, поперхнувшись, добавил. – И, конечно, вам, Владимир Юрьевич… с чувством глубокого удовлетворения…

И вдруг вздрогнул, подброшенный неожиданно появившейся мыслью:

– А что же мы, извиняюсь, стоим?.. Давайте я стульчики принесу!..

Сначала Манаев рассказал про сберкассу. Он не хотел рассказывать про сберкассу. У него было ощущение, что про сберкассу он сегодня рассказывал пятьдесят девять раз. Но министру эта история, оказывается, чрезвычайно понравилась. Он буквально повизгивал, предвкушая ее – всячески одобрял и подталкивал к ней Манаева. При этом он очень искательно, совершенно по-собачьи заглядывал снизу в лицо Секретарю. Словно боялся, что его сейчас выгонят отсюда. Манаеву даже стало его немного жалко. Поэтому он все-таки рассказал про сберкассу. Министр закатился было от напряженного хохота, захлопал было себя обоими ладонями по коленям, но вдруг осекся, увидев не согласующуюся с моментом озабоченность своего руководства. Манаев тоже оторопел. Он как-то привык, что на него реагируют. А тут на него не реагировали. Никак. Пауза была страшная. У министра, наверное, появились седые волосы в бобрике. И, как у мертвеца, натянулась кожа на скулах. Даже у Манаева тревожно засосало под ложечкой. Однако, ничего особенного не произошло. Секретарь еще подумал некоторое время, дернул одной щекой, затем – другой, опять некоторое время подумал и, наконец, солидно, как будто соглашаясь с чем-то, неторопливо кивнул:

– Смешно, – сказал он.

И Манаев вдруг понял, что до него просто-напросто не дошло. Вероятно, Секретарь никогда в жизни не бывал в сберкассах. Никогда не бывал в сберкассах, не стоял в очередях и, по-видимому, начисто не знает советских реалий. То есть, все заморочки для него – пустое место. Это следовало учесть. Манаев это учел и, соответствующим образом переставляя акценты, рассказал историю о том, как он торговал на рынке. Эта история понравилась значительно больше. Секретарь даже несколько раз улыбнулся, а министр, почувствовав благоволение, прямо-таки закатился истерическим смехом. Причем, смеялся он не густым редким басом, как в кабинете у директора, а чрезвычайно гладеньким деликатным тенорком, лишь иногда срываясь на звериные обертоны. Он вообще заметно усох: суетился и ухаживал за ними обоими. Манаеву это казалось вполне естественным. Тем более, что в данный момент ему было не до министра. Манаев ловил интонацию. Он рассказал историю про булочную и история про булочную пришлась очень к месту. Он рассказал историю о том, как встречался с инопланетянами и Секретарь неожиданно хохотнул. Тогда Манаев, учтя все поправки, рассказал историю о том, как его назначили агитатором-пропагандистом у них в институте, и Секретарь, будто кукла, откинувшись на скрипучем стуле, вдруг затрясся всем своим крепеньким коротким телом. Смех у него исходил, казалось, откуда-то из живота – мокроватый какой-то, с хриплыми придыханиями. Манаеву такой смех не понравился. Впрочем, это было неважно. Гораздо важнее было то, что он все-таки «раскачал» Секретаря. Нужная интонация была найдена. И Манаев только расширял ее – наслаивая мимику и жестикуляцию.

Он рассказал, как парторг у них в институте проводил собрание, посвященное решениям очередного съезда КПСС. Вместо воды ему в графин налили водки, и парторг сначала не сообразил, в чем дело, а потом сообразил. И читал доклад, пока жидкость в графине не кончилась. Затем Манаев рассказал, как он ходил на первомайскую демонстрацию. Ликовать они начали еще в девять утра и поэтому на площади он вдруг обнаружил, что находится в колонне военных. Его хотели вывести, но у Манаева с собой было. И к трибунам он подступил буквально во главе полка. Кричал «ура» так, что часть заработала благодарность. Но самое интересное, что ведь все они были в военном. А Манаев в штатском. И командир полка, увидев его, вдруг чего-то испугался. В результате Манаева отвезли домой на военной машине. Лично замполит. Который у Манаева и заночевал. Вероятно, после этого он двинул на повышение. Наконец, Манаев рассказал последние анекдоты, которые он слышал. Анекдоты были довольно рискованные, и министр на первом же из них осторожно поперхнулся, но хохочущий своим мокроватым смехом Секретарь добродушно махнул рукой и стало ясно, что – можно. Между прочим, по части анекдотов Секретарь оказался человеком совершенно дремучим: он не знал даже самых бородатых, тридцатилетней давности. – Мне же не рассказывают, – обиженно пояснил он. Поэтому Манаев сыпал, как дрова из мешка: и про то, как наши построили все-таки коммунизм, и про то, как, опять-таки наши, летали на солнце, и про то, как воскресили товарища Сталина, и про то, что «хлеба нет, но народ живет». Он, наверное, рассказывал бы до бесконечности, анекдоты выскакивали стремительной чередой, но вдруг после знаменитой фразы о том, что «социалистическая революция совершилась, а теперь – дискотека», он в минуту просветления заметил, что у них уже ничего не осталось.

К этому времени они с Секретарем были на «ты» поэтому Манаев недоуменно поинтересовался:

– В чем дело, Владимир Юрьевич?..

А Секретарь также недоуменно повернулся к побледневшему и заерзавшему на стуле министру:

– Действительно, товарищ Бочкин?..

Министр побледнел еще больше, вытер лоб и нервно промямлил, что, конечно, он сбегает. Вот только решите, сколько вам надо. Тут, естественно возник вопрос: а сколько надо? Министр, как лицо заинтересованное, сказал, что надо – две. Потому что больше двух у него в карманы не помещается. Не нести же ему в руках. Неудобно. Кругом народ. Манаев счел этот довод неубедительным. И после некоторых колебаний предложил цифру «три», потому что одну бутылку можно всегда засунуть в брюки. Если придерживать, то абсолютно незаметно. Манаев готов был поручиться. Дело проверенное. Они уже почти согласились на данную цифру, когда Секретарь, закончив в уме какие-то замысловатые подсчеты, высказался в том духе, что поскольку их трое, то брать надо, конечно, шесть штук. И по крайней мере, еще четыре – на всякий случай. Победила именно эта точка зрения. Министр исчез. Причем, Манаев как-то не заметил, чтобы он открывал двери. Министр просто исчез. А двери в туалет даже не шелохнулись. Но Манаев уже перестал удивляться этим несообразностям. Мир и в самом деле распадался на фрагменты. На отдельные эпизоды, которые почти не были связаны друг с другом. Внутренним чутьем Манаев догадывался, что скоро этот распад станет катастрофическим. Поэтому, чтоб не забылось, он рассказал историю о маленьком сером ослике.

Дескать, жил маленький серый ослик и перед ним все время возникали определенные трудности. Но когда эти трудности возникали, то ослик немедленно предлагал: Давайте выпьем, ребята… – И все трудности рассыпались сами собой.

Вероятно, Манаев хорошо рассказывал эту историю. Потому что Секретарь уже на середине ее начал икать и одновременно медленно, неотвратимо сползать со стула. Точно так же как это в свое время делал директор. Он сползал и сползал, пока не очутился на полу, возле черного решетчатого слива, а вслед за ним с импровизированного столика, представляющего собой тумбочку, застеленную газетой, неожиданно посыпались мыльницы и покатилась бутылка из-под коньяка. Но к счастью, ничего не разбилось. Бутылка вообще была пустая. Манаев на всякий случай ее проверил. Затем он перекантовал Секретаря и посуду обратно, и Секретарь, глядя на него восхищенными глазами, простонал между приступами ненормального, почти идиотского смеха:

– Ну где же ты был раньше, Константин?.. Мы же тут все – подыхаем от скуки…

Манаев объяснил ему, что, то есть, как это, где он был? Он был – вместе со всем советским народом. То есть, где был народ, там был и Манаев. То есть, странный, вообще говоря, вопрос.

Так он объяснил Секретарю. По мнению Манаева, очень понятно. Но Секретаря это объяснение почему-то не устроило. Он перегнулся через стол и, расширив глаза, словно доверяя военную тайну, раскаленным трагическим шепотом сказал Манаеву:

– Нет никакого народа…

– То есть, как это нет? – удивился Манаев.

– А вот так. Нет и все.

– А трудящиеся? – с суровой простотой спросил Манаев.

– Трудящихся тоже нет…

Секретарь до предела расширил глаза, заглянул в стакан, где ничего не оставалось, но все-таки выжал себе на язык какие-то капли и, с нечеловеческой тоской вздохнув, уставился куда-то в пространство.

– Нигде никого нет, – сообщил он. – Ни одного человека… Пустота… Только мы здесь сидим, как цуцики… Иногда наберешь номер по телефону – гудки, гудки… Наверное, все они уже давно перемерли…

Было слышно, как у него неприятно скрипнули зубы. Сжатый рот окольцевался глубокой морщиной.

Секретарь – страдал.

К счастью, в этот момент появился министр с десятью бутылками коньяка. Он опять появился неизвестно откуда – дверь, как показалось Манаеву, снова не шелохнулась – и сразу же начал объяснять, как все это было непросто. Что, дескать, в буфете было полно народу, что пришлось заходить с кухни и договариваться, что переплатил он, наверное, раза в полтора. Но дело заключалось даже не в этом. Дело заключалось в том, что когда министр, уложив бутылки в портфель, заимствованный там же, на кухне, с сознанием выполненного долга возвращался обратно, то навстречу ему попался товарищ из Экономического отдела и, естественно, вытаращил глаза, потому что министру в это время полагалось присутствовать на заседании Коллегии. Вот такой получился досадный промах. Министр не был уверен, что данный товарищ будет молчать. Более того, он был уверен, что данный товарищ молчать не будет. Какой дурак будет молчать, если представляется возможность подставить ножку своему приятелю.

В общем, министр очень просил, чтобы этот вопрос был как-нибудь отрегулирован.

– Ладно, сейчас сделаем, – милостиво сказал Секретарь.

И потребовал, чтобы ему передали телефонную трубку. Манаев не понимал, где здесь можно взять телефонную трубку. Разве что протянуть специальный провод из соседнего помещения. Но оказалось, что все достаточно просто. Надо было нажать педаль для спуска воды: два раза в левой кабине, а потом – три раза в правой, министр сделал это, и тогда прямо над головой Манаева отвернулись два облицовочных изразца, обнаружив полочку, на которой действительно лежала красная трубка телефона.

Министр передал ее Секретарю и тот, не глядя, нажал какую-то кнопку.

– Але! – сразу же после этого сказал он. – Это кто? Это ты, Анатолий Демьянович?.. Слушай, Анатолий Демьянович, у нас тут образовался такой вопрос… Ты там, говорят, назначил Коллегию?.. Что?.. Неважно! Так вот Бочкин сейчас у меня… Говорю тебе: Бочкин! Ты что – выпил, Анатолий Демьянович?.. Не врубаешься. Бочкин, говорю, у меня!.. Мы тут принимаем – группу товарищей… Говорю: делегация у меня, трудовой коллектив!.. Нет, Анатолий Демьянович, ты – точно выпил… Что? Зачем? Какие, на хрен, послы?.. Анатолий Демьянович, да пошли ты их к черту!.. Договор о мире и дружбе хотят подписать?.. Ну так что? Пусть подписывают и уходят… Ну – кормить их не будем, так и предупреди… В общем, я пока еще буду занят…

Секретарь бросил трубку и помотал головой:

– Ну – тупые сотрудники, ничего без меня не могут. То им объясни, это разжуй… Константин! Еще по пятьдесят капель?..

По пятьдесят капель, конечно, приняли, и с этого момента Манаев стал плохо соображать.

Кажется, сначала они пели русские народные песни. По предложению Секретаря. У него оказался довольно красивый, на удивление чистый баритон, и он, прищурившись от избытка чувств, слегка дирижируя, очень правильно, крепко выводил основную мелодию. Манаев ему, как мог, подпевал. К счастью, песни все попадались знакомые, трудностей со словами не было. Зато министр оказался явно не на высоте. Мало того, что у него не обнаружилось слуха и он то и дело врезался невпопад своими звериными интонациями, но, как выяснилось, он еще и совершенно не знал слов просто-таки ни к одной песне, но тем не менее, пытаясь угадать, непрерывно встревал и нес что-то несусветное. В конце концов, Секретарь велел ему замолчать, и министр замолчал – только иногда обиженно шмыгал носом. Настроение у него стало подавленное.

Затем у них каким-то образом возник разговор о живописи. Манаев не помнил, каким образом возник этот разговор. Кажется, затеял его сам Манаев. Он объяснил Секретарю, почему сразу его не узнал: потому что до сих пор видел его только на портретах, а на портретах, Владимир Юрьевич, ты извини, ну никакого сходства. Дискуссия разгорелась нешуточная. Особенно кипятился министр. Он воспрянул духом и упирал на то, что трудящимся непонятно. Ведь рисуют черт знает что! Пятна у них какие-то, загогулины. Разве это – наша линия? Наша линия – прямая!..

Министр даже помалиновел от негодования. Щеки у него надулись и, разгорячась, он пристукнул внушительным кулаком по тумбочке. Звякнули выставленные бутылки. Секретарь в свою очередь тоже согласился, что – да, безобразия в этой области много. Порядок никак не навести. Потому что художник, он откуда берется? Художник, он выходит из народа. Значит, о народе и должен думать в первую очередь. То есть, Секретарь тоже был недоволен. Манаев на этот счет своего мнения не имел и поэтому просто рассказал анекдот о художниках. Как они рисовали одноногого, однорукого и одноглазого короля. Первый нарисовал его без дефицита конечностей и был казнен. Второй нарисовал голую правду и тоже был казнен за эту работу. А третий посадил короля на лошадь – боком, так что отсутствующих рук-ног не было видно, а к пустой глазнице приставил подзорную трубу. И портрет понравился. Так выпьем же, товарищи, за социалистический реализм.

Секретарь, наверное, никогда не слышал этого анекдота, потому что буквально до икоты закатился от смеха, а когда продышался и они все-таки выпили – поскольку тост – то начал просить Манаева еще раз рассказать про серого ослика. По-видимому, Манаев рассказал. Что, дескать, жил маленький серый ослик. И перед этим осликом все время возникали какие-то трудности. Но когда эти трудности возникали, то ослик предлагал: Давайте выпьем, ребята… – однако, поручиться он бы не мог. Стены туалета немного покачивались, тумбочка, заменяющая собою стол, то всплывала рядом, то удалялась на невообразимое расстояние, окружающий воздух был почему-то невообразимо белым, начинался распад сознания, он просто увидел, что сидит в обнимку с Секретарем, и Секретарь, приникая всем телом, жарко и умоляюще шепчет ему в одно ухо:

– Ну, не хочешь по транспорту, давай по энергетике… Во! Советником по культуре тебя устраивает? Старший советник по культуре и… мелиорации… Кабинет тебе выделим, дачу в Кусково… Живи, радуйся… А я к тебе буду приезжать время от времени… А?.. Договорились, Константин?..

– Договорились, – сказал Манаев.

И Секретарь сразу же упер указательный палец в министра:

– Чтобы – без проволочек!.. Чтобы – в три дня было оформлено!..

– Для Константина Петровича постараемся, – заверил министр.

Он уже называл Манаева по имени-отчеству.

А Секретарь, наверное, вдохновившись открывающейся перспективой, сильно хлопнул Манаева по плечу и, откинувшись на заскрипевшем стуле, раскованно вопросил:

– Что мы, в конце концов, мужики? Что мы, в конце концов, хуже других?..

Далее Секретарь пояснил свою мысль. Мысль состояла в том, что дескать, есть в Секретариате вполне приличные кандидатуры… пупочки такие… особенно в иностранном отделе… ты, дескать, смотайся, поговори, но в это время из-за двери туалета, которая, между прочим, по-прежнему не открывалась, появились те двое охранников, что покуривали в коридоре, и один из них, вероятно, старший по чину, наклонился к Секретарю и задолдонил ему что-то настойчивое.

Секретарь ошарашенно воскликнул:

– Что?.. Что такое?..

– Извиняюсь. Так точно! – доложил старший охранник. И, опять наклонившись, зашептал, но уже более разборчиво. – Варвара Михайловна… Едут… Видимо, через полчаса…

– Елы-палы! – сказал Секретарь. Лицо у него сделалось несчастным. – Елы-палы!.. Это же как не везет, мужики!..

Дальше произошло что-то непонятное.

Секретарь с криком: Варвара едет!.. – попытался встать, но ноги его не держали, он, как куль с мукой, шлепнулся обратно – очень быстро налил себе в стакан коньяка, также быстро, не закусывая, выпил его, прихрюкнув горлом. И еще раз налил, и еще раз выпил. Глаза у него полезли на лоб.

Откуда-то появился третий мужчина – в белом халате, наверное, врач, который, подхватив обмякшего Секретаря, профессионально потащил его в угол туалета, приговаривая: Ничего-ничего… Сон – двадцать минут… Душ… Крепкий кофе… Как огурчик будете к приезду Варвары Михайловны… – навалился на кран, торчащий прямо из кафеля, опоясанный строгой белой табличкой: «Пользоваться запрещено», и открыл замаскированный проход в стене. Показалась кровать с белоснежными простынями, столик, лампочка под шелковым абажуром. Увлекаемый туда Секретарь только таращился.

Вдруг дико крикнул:

– Константин!.. Советником по культуре!…

– Прощай, товарищ! – скупо ответил ему Манаев.

Он еще хотел обнять министра, который ползал на четвереньках, собирая пустую посуду, но охранники, подталкивая в спину, заторопили его:

– Давай, давай!..

Они пересекли тупичок коридора и, открыв противоположную дверь, неожиданно оказавшуюся с внутренней стороны бронированной, очутились в довольно приятной, но тесной комнате, уставленной мягкой мебелью, однако почему-то без окон, освещенной лампами дневного света на потолке, – и старший охранник, присев на стол, вдоль которого зеленела металлическая дверца сейфа, нажал несколько клавиш на корпусе телефона.

– Загоруйко? – начальственным голосом сказал он. – Загоруйко, это я, Колебанов. Машину к подъезду «Б»!.. – А затем повернулся и указал Манаеву на широкое низкое кресло, обитое чем-то цветастым. – Отдыхай пока… Посошок на дорожку…

Младший охранник уже разливал коньяк по граненым стаканчикам. А закончив, жестом показал Манаеву, что ты, мол, бери, не стесняйся.

Манаев и не думал стесняться. Напротив, ему чрезвычайно нравилось, как его принимают. Поэтому, подняв свой стаканчик, он с большим чувством, совершенно искренне произнес:

– Хорошо тут у вас, ребята!.. Честное слово, расставаться не хочется. – И, желая сделать для них что-нибудь приятное, поинтересовался. – А вы знаете историю про маленького серого ослика?..

Он готов был рассказывать эту историю немедленно. Но охранники дали ему понять, что, пожалуй, не стоит. Что сначала – дело, а потом уже – всякие истории. Ты, мол, не отвлекайся, задерживаешь коллектив.

Подавая пример, оба они лихо сглотнули, а затем удивленно, как по команде уставились на Манаева.

Выражение лиц у них было ожидающее.

– Ладно, – согласился Манаев. – Дело, так – дело…

И тоже, одним глотком, опрокинул в себя свой стаканчик.

Ему показалось, что коньяк в этот раз какой-то горьковатый. А главное, он комом остановился поперек горла и никак не хотел идти вниз. Пришлось запить его и зажевать чем-то несущественным. И по новому кругу – запить, и опять зажевать. И только после этого судорожный комок нехотя провалился в желудок.

Манаева слегка отпустило.

– Да-а-а… – потрясенно вымолвил он. – Цепляет здорово. И где это вы такой достаете? Наверное, спецзаказ?.. Так вот, жил маленький серый ослик…

Далее Манаев хотел сказать, что перед осликом постоянно возникали какие-то трудности. И когда эти трудности возникали, то ослик предлагал: Давайте выпьем, ребята… – но сказать всего этого он не успел, потому что коньяк, по-видимому, так и не прижился в желудке. Судорожный комок, провалившийся было туда, набух, из него словно полезли какие-то углы и выступы, в одну секунду он расширился, казалось, на весь живот и вдруг с оглушительным звоном лопнул, будто разорвалась граната…

Когда удостоверение было просмотрено, то старший охранник небрежно бросил его на стол и, брезгливо разворачивая, изучил несколько затертых ветхих листочков, то и дело стряхивая со сгибов слежавшуюся пыль.

А затем, отвечая на вопросительный взгляд напарника, отрицательно покачал головой:

– Ничего интересного…

– Так что, отправляем? – спросил младший охранник.

Старший, немного подумав, кивнул. Тогда младший охранник запихал удостоверение и бумажки обратно в пиджак Манаева, вытащил из внутреннего кармана бутылку коньяка и, заметив на недовольную гримасу начальника: Ну, зачем ему? Пропадет, – еще раз быстро ощупал размякшее в кресле тело, проверяя, не забыли ли что-нибудь, а потом открыл металлическую дверцу сейфа, где в квадратном пространстве, уходя в глубину, чернела резиновая лента транспортера.

– Фу, запах, – поморщившись, сказал он. – Они, в конце концов, починят когда-нибудь вентиляцию? Третий месяц уже. Задохнуться можно…

– А кому это надо? – пожав плечами, спросил старший охранник. – Им это не надо. – И, нагнувшись, немного отодвигая кресло, добавил. – Ну, взялись!

Они положили тело на ленту транспортера и чуть-чуть пропихнули внутрь, после этого младший охранник закрыл дверцу сейфа, повернул ручку на два оборота, а старший тем временем опять нажал несколько клавиш на корпусе телефонного аппарата.

– Загоруйко? – таким же начальственным голосом спросил он. – Загоруйко, это – Колебанов. Ну, все в порядке. Принимай груз…

Сразу же рядом с металлической дверцей вспыхнул глазок индикатора, а из-за стены донесся гул работающего мотора.

Транспортер включился.

– Быстро сегодня управились. Наверное, сможем уйти пораньше. Сейчас дождемся, когда Загоруйко доложит, и – по домам. – Он, прищурившись, сверху вниз посмотрел на развалившегося в кресле, уже закуривающего напарника. – Если ты, конечно, не напутал с дозой. А то, как в прошлый раз, очнется в подвале – шум, крики…

– Когда ж это было? – обиженно сказал младший охранник. – Это было – в прошлом году. Препарат оказался некачественный. А я – ничего, накапал, как полагается…

– Как полагается, – повторил старший охранник. – Я боюсь, что ты и мне – тоже капнешь, как полагается. Тоже как-нибудь капнешь – просто, чтоб не выпендривался. Скажешь: несчастный случай на производстве. Ведь накапаешь, сознайся, рука не дрогнет?..

Он прищурился еще больше.

– Ну и накапаю, что тут такого? – затянувшись сигаретой сказал младший охранник. – И ты бы накапал, если б мог. В конце концов смотри – взрослый человек, голова на плечах имеется… – Младший охранник опять затянулся и сказал примирительно. – Слушай, кончай эту бодягу, нам тут еще полчаса сидеть, самое время немного снять напряжение…

Он зубами содрал жестяную укупорку с коньяка, оставшегося от Манаева, и опять же зубами вытащил из горлышка белую пластмассовую пробку. Понюхал обеими ноздрями, вкусно крякнул и потер ладони.

– А?.. По сто пятьдесят?.. Я считаю, что мы – заслужили…

В это время, срабатывая, мелодично щелкнул от набранного кода замок, бронированная дверь в комнату отворилась и в образовавшуюся щель заглянул маленький серый ослик – как игрушечный – аккуратный, с красивой ухоженной челкой.

– Привет, ребята! – весело сказал он. – Я вижу, что вы тут уже закончили?..

Не дожидаясь ответа, ослик вошел внутрь, плюхнулся в свободное кресло и, обхватив бутылку черными лакированными копытами, разлил коньяк по стаканам.

Наливать ему было неловко, но он справился. А затем точно так же, обхватив копытами, поднял свою посуду на уровень глаз.

– Ну? Возникли какие-то трудности? – спросил он. – Сейчас никаких трудностей не будет. – И еще выше поднял стакан, в котором темнела коричневая обжигающая жидкость. – Давайте выпьем, ребята!..