Малица

Я долго ждал, когда из тундры приедут пастухи. Они должны были захватить меня в стойбище. И я дождался: они приехали. Старый пастух ушёл в крайний дом, а молодой поправлял на оленях упряжь. Я подошёл к нему и объяснил, в чём дело.

— Завтра едем, — сказал парень. — Утром. Очень рано.

— Идёт, — ответил я.

— А в чём поедешь? В этом? — Он кивнул на мою кепку и плащ.

— Ну да.

Ненец засмеялся и помотал головой:

— Не возьму.

Я ничего не понимал, а он минут пять смеялся. Вытирая мокрое от слёз лицо, он наслаждался моей крайней наивностью и, видимо, очень сожалел, что был один и не с кем было разделить веселье.

— В тундру так не ездят, — наконец разъяснил он мне таким тоном, каким говорят с малышами в детском саду. — Ясно? Малицу бери.

Что такое малица, я знал хорошо. Читал о ней в книгах, видел на плечах ненцев и коми. И вот теперь выяснилось, что без этой малицы мне как своих ушей не. видать настоящей тундры. Малицу на время согласилась дать учительница-ненка. Утром она достала её из кладовки и принесла на кухню: огромную, из выделанной оленьей шкуры рубаху мехом внутрь, с пришитыми к ней капюшоном и рукавицами.

— Примерьте, — сказала учительница, — подойдёт ли.

И стал было снимать плащ, но она остановила меня: Не надо. Наверх надевайте.

Я взял в руки большущую, тяжеленную малицу, гадая, с чего же начинать.

— Как платье, на голову, — подсказала учительница, видя мою озабоченность. — Это очень просто.

Я послушно сунул голову внутрь, накинул малицу на себя и в полных потёмках стал руками разыскивать рукава. Было тепло и мягко от оленьего меха. Не помню, сколько времени барахтался я внутри малицы, отыскивая рукава. Один рукав всё-таки нашёл, но второй куда-то запропастился. Голову, разумеется, нужно было просунуть в узкую горловину, соединявшую малицу с капюшоном, и голова моя наконец упёрлась в эту горловину, но вот беда: она оказалась такой узкой, что наивно было и думать, что в неё можно протолкнуть голову.

Стало жарко. Я чуть не задохнулся, открыл рот, и он мгновенно забился шерстью. Шерсть щекотала шею, ноздри, уши. После того как руки в конце концов выбрались сквозь рукава наружу, они отлично могли бы помочь голове. Но уж слишком узкой была горловина!

Учительница между тем не бездействовала: она энергично руководила одеванием. Её приглушённый голос — мои уши были туго сжаты — долетал-до меня извне:

— Не бойтесь. Смелее просовывайте голову. Пройдёт.

И вдруг раздался смех, и я сразу понял — детский смех. Никаких ребят в доме я не видел. Очевидно, они проснулись и, заинтересованные вознёй и шумом на кухне, пришли из другой комнаты. Я доставил им не меньше удовольствия, чем молодому пастуху возле упряжки. Они хохотали от всех моих безуспешных попыток протолкнуть голову. Они визжали, и плакали, и, по-моему, — хотя в точности поручиться за это не могу, так как находился в полнейшей темноте, — катались по полу. Я на миг представил себе всю картину происходящего посреди кухни, и мне стало ещё жарче. Разозлившись, я изо всех сил потянул вниз малицу, и голова медленно двинулась по узкой горловине. Ещё мгновение — и я почувствовал удивительную лёгкость: голова прошла! Но всё же я немножко не рассчитал: только один глаз смотрел наружу, второй же упёрся в стенку капюшона.

Дом сотрясался от ребячьего хохота. Тогда учительница быстро повернула на мне малицу, и отверстие капюшона оказалось как раз против лица.

Хохот мгновенно стих. Ребята стояли с серьёзными лицами, и я даже подумал, не почудился ли мне этот смех. Я выплюнул изо рта клочья серой оленьей шерсти, вытер ворсинки с губ, осмотрелся вокруг и даже позволил себе сделать несколько шагов по кухне. Малица опускалась чуть не до пола. Голову плотно сжимал капюшон, и лишь глаза, нос и рот, как из водолазного шлема, выглядывали из круглого отверстия. Уши по-прежнему оставались сдавленными, и все звуки доносились до меня точно издали. Голову я поворачивал с трудом и ходил, точно аршин проглотив. Учительница сказала, что в рукавицах есть прорези и в них можно просунуть руки, что я тотчас и сделал. Во всём теле я ощущал страшную, невыносимую испарину… Проклятая малица, как только носят тебя ненцы!

— Ну, как вы себя чувствуете? — спросила учительница.

— Прекрасно, — сказал я и, путаясь в полах малицы, неверными шагами двинулся к выходу. Никогда я ещё не был таким тяжёлым, неуклюжим, нескладным.

— Можете снять её пока, — вежливо сказала учительница. — Сейчас на улице тепло. А в тундре наденете.

— Спасибо, мне не жарко, — тем же тоном ответил я, чувствуя, как майка прилипла к спине.

Опять надевать эту малицу? Нет, с меня хватит. Буду обедать в ней, умываться, бриться, спать. Но чтоб снять её? Нашли дурака…

Я шёл по посёлку с рюкзаком на плече к упряжкам, шёл и спотыкался на каждом шагу. Голову повернуть я не мог и поэтому смотрел прямо перед собой, двигаясь зигзагами. Я завидовал каждому встречному, одетому в малицу. Он представлялся мне высшим, диковинным существом, и при виде этого существа ещё острее понимал я своё ничтожество. Потом пожилой ненец позвал меня попить перед дорогой чаю. Я не отказался и до сих пор горько сожалею об этом: пить горячий чай, не снимая малицы, в протопленном доме — удел великомучеников, и с того утра до сего дня мой интерес к чаю заметно понизился. Молодой пастух встретил меня улыбкой и что-то сказал — что, я не мог разобрать: мешал меховой капюшон. Я отодвинул его от уха и переспросил.

— Теперь порядок, — повторил парень, — теперь ты настоящий тундровик.

Я вздохнул, но постарался сделать это так тихо, чтобы он не слышал.

В дороге — ехали мы часа четыре — я так привык к малице, что почти не ощущал её. Капюшон теперь не так жал голову, и я различал звуки и даже мог нолуоборачиваться не всем корпусом, а одной головой. Я запросто прыгал на нарты, быстро подбирая под себя полы малицы, чтобы она не волочилась и не пачкалась в болотной жиже. Вспомнил я о малице только тогда, когда мы приехали в стойбище и вошли в чум.

Видно, женщины давно заметили упряжки, потому что на железной печке уже темнел чайник. Печка гудела вовсю, и в чуме было так жарко, что я едва стоял на ногах. Ненцы мгновенно сбросили с себя малицы и очутились в одних пиджаках. Я уже пил чай в малице — хватит. Подражая каждому их движению, я тоже поднял голову и стал протискивать её. Но не тут-то было! Она проходила туго, и рот опять оказался полон оленьей шерсти. И снова в чуме раздался смех. Все дети тундры точно сговорились. Я дёрнул малицу так, что едва не оторвал голову. Но малица не снялась.

— Ты не дёргай, ты полегче, — сочувственно посоветовал кто-то.

Я нажал полегче, снял, бросил её к шестам чума и минуты две учащённо дышал. Потом опять выплюнул изо рта мех и стал отряхиваться от шерсти, потому что весь был щедро осыпан волосками. Затем мы пили чай с лепёшками, ели вкусный холодец из оленины и разговаривали о том о сём…

Кончив чаепитие, мужчины надели малицы и вышли из чума. Я с ужасом посмотрел на свою малицу. Она лежала зловещим комом у шестов и терпеливо поджидала меня. Нет, хватит' Я вышел в одном плаще.

Резкий осенний ветер тянул от озёр и речек, и я сразу почувствовал, что меня пробрало насквозь. Повернулся спиной к ветру, стал за большие грузовые нарты с высоким деревянным ларём. Но и это мало спасало. Ветер пронизывал. Я старался не думать о малице и твёрдо решил держаться до последнего. Через час мои руки совершенно окоченели, и пальцы нельзя было согнуть в суставах; появился кашель и насморк. И я совсем сник: заболеть в дороге — удовольствие небольшое. Как обречённый, полез я в чум. К счастью, в нём никого не было.

Расправив малицу так, чтобы отверстие капюшона оказалось как раз против лица, я накинул её на себя, предварительно плотно закрыв рот и глаза. Старая история! Руки быстро отыскали рукава, но голова… Она опять застряла где-то в середине горловины — и ни с места. Вдруг я услышал шаги — кто-то вошёл в чум. Я сделал нечеловеческое усилие — голова тотчас пролезла, и я увидел, что в чум вошёл знакомый молодой пастух. Вечером, ложась спать, я довольно просто сдёрнул с себя малицу — давала знать привычка, но всё же я долго не мог уснуть, думая, что завтра утром опять придётся натягивать малицу.

Встать я решил пораньше, чтоб никто не видел моих мучений. Но, когда я проснулся, жильцы чума, кроме ребят, уже были на ногах. Я поднял малицу, скрутил и шагнул из чума.

— Куда пошёл? — спросил хозяин.

— Шерсть вытрясти. Больно лезет.

— Ну, иди, иди!

Здесь, у небольшого озерка, в двухстах шагах от чума, в глубокой впадине, меня никто не видел; я расправил малицу, глотнул свежего воздуха, сунул в меховой мешок голову и, как и следовало ожидать, опять застрял в узкой горловине. Пот тёк с меня в три ручья, я пыхтел, злился, скрипел зубами, работал руками и подбородком и наконец увидел свет. Но радости не было: слишком дорого досталась победа. Я сдёрнул с себя малицу, опять накинул и снова занялся продеванием головы. Надел и опять сбросил. Не помню, сколько раз продолжалось это…

Через полчаса я подошёл к чуму.

— Всю шерсть выбил? — спросил хозяин, и узкие щёлки его глаз весело блеснули.

— Всю.

— Долгонько что-то!

— Так ведь шерсти было много.

— Худая, видно, малица. Лезет, как олень по весне.

— Худая… — согласился я.

Вот и всё. В обед я мгновенно сбросил малицу, и глаза у ребят на этот раз были строги и задумчивы. После обеда я так же легко надел малицу, и мы с бригадиром поехали в стадо, которое паслось в трёх километрах от стойбища. В малице было тепло, уютно, удобно, и я до сих пор уверен, что никакая городская одежда никогда не заменит этой удивительно мудрой и простой одежды тундры — малицы.