Мальчик без шпаги

Мальчик Тимофей из далекого сибирского поселка привык полагаться только на себя. Денег, вырученных от продажи рыбы и торговли краденным должно хватить на все – и на безработных родителей, и на еду, и на мальчишеские развлечения. Но однажды Михаил, вор, которого он считает своим единственным другом, дарит ему пуговицу, да не простую... И вот Тимоха решает узнать, чья же это пуговица, и это меняет всю его жизнь.

Сергей Сергеевич Козлов

МАЛЬЧИК БЕЗ ШПАГИ

повесть

1

Мир вокруг ещё спал, когда Тимофей вышел на улицу. Утро загоралось тонкой густо-красной полосой в фиолетовом мареве над восточной грядой тайги, обступавшей с трех сторон посёлок геологов, точнее, холмы, на которых и был выстроен жилой анклав. С четвертой стороны, с юга, обрывистый берег облизывали волны Иртыша, несущего свои помутневшие от времени воды на соединение с Обью. Сейчас Иртыш почивал под толстой крышей льда, над которой, как антенны, там и сям высились разнокалиберные вешки местных рыбаков, а иногда — причудливые торосы[1].

Час был такой, что уже не слышался лай собак, и вязкую арию тишины нарушал только шелестящий фон воздушного движения. Это дремлющий на ходу ветер цеплялся за кедровые лапы. Иногда кедры, раскачиваясь, постанывали, поскрипывали, и, если закрыть глаза, то нетрудно было представить себя стоящим на палубе парусника, бороздящего далёкие моря. Промеж вековых стволов скользил по февральскому насту мелкий лесной мусор. В окрестностях не было слышно никакого движения; в морозном воздухе легкой дымкой клубилась извечная тайна бытия... Впрочем, рождение нового дня — чудо доступное каждому.

Некоторое время мальчик стоял на крыльце, очарованный безмолвием и неподвижностью окружающего мира. Со стороны он был похож на маленького капитана, замершего на носу корабля, — только корабль вмёрз во льды. Взгляд серых задумчивых глаз устремлен на горизонт, где, разбивая низкую облачность, полыхают заревые протуберанцы; видавшая виды ушанка, из-под которой торчит короткая русая чёлка, сбита на затылок, как бескозырка; брови чуть сдвинуты на переносицу, усеянную веснушками, отчего вид у паренька по-взрослому серьёзный и потому смешной. Ему бы в книгу Крапивина...

Постояв пару минут, Тимоха (так звали мальчика друзья-одноклассники) подхватил стоявший у ног школьный рюкзак и шустро сбежал с крыльца. Через полчаса он уже браво шагал по зимнику[2], ведущему на трассу до Тюмени. Шестьдесят километров по тайге и болотам его не пугали, он твёрдо знал: все равно кто-нибудь подберёт. В этом краю людей на дороге не оставляют: оставишь ты — оставят тебя. И пронзительное чувство всеобщего презрения сделает человека, бросившего ближнего в тайге, сначала изгоем в своем обществе, а потом и вовсе заставит сорваться с насиженного места. Обычно неуживчивые люди кочуют по северу, от посёлка к посёлку, от города к городу, и остаются на одном месте тогда, когда сотрётся первое о них впечатление, когда они, проглотив собственную озлобленность и обиду, решают начать новую жизнь. Эти неписаные законы здесь впитывают с раннего детства.

Косолапый КрАЗ-трубовоз догнал Тимофея уже за поворотом и, отпыхтевшись, замер чуть впереди. Резво забравшись в кабину, Тимофей посмотрел на водителя и обрадовался: за рулём оказался дядя Вася из соседнего дома. Кабина его машины была отделана, как маленькая квартира: под ногами — кусок старого домашнего ковра; панель с приборами украшена плетёнкой, в которую вмонтированы вертолетные часы и магнитофон, на сиденьях — самодельные вельветовые чехлы; на стене в левом углу, со стороны водителя, прикреплен, как огнетушитель, солидный термос, а на задней стене — журнальные фотографии девушек. В кабине чисто, как у врача! Из-под сидений, где установлены динамики, хриплый баритон поет страдальческую песню о потерянной воле.

— Дядь Вась, а девки-то зачем? Жена небось заругает? — рассмотрев обстановку, спросил Тимофей.

— Не скажи, пока я в рейсе, она тоже журналы листает, кино смотрит с красивыми актёрами. А это мои валькирии! — оглянулся на картинки водитель.

— Кто? Валь... кирии?

— Ну да. Читал когда-то, что они над полями сражений летают. А мои — над трассой. Короче, не скучно с ними.

— А почему фотографию жены не прилепить?

— Скажешь! Так я по ней больше соскучусь. Тебе не понять, мал ещё.

— Почему не понять? Всё понять.

— Ну-ну. Ты лучше скажи, куда тебя в такую рань понесло? В Бобровку что ль?

— Не, дальше. На трассу мне надо. В Демьянку. К бабушке.

— Да?

— Ага.

— Батя-то дома? Неужто одного в такую даль отпустили? Ты в каком классе-то сейчас?

— Шестой заканчиваю... Батя уж неделю как с буровой приехал, через неделю снова туда.

— Запил, поди, опять, отец-то... — пронзительно прищурившись, взглянул на паренька водитель.

— Да не, — соврал Тимофей, — на рыбалку всё нынче. Вот меня отправил бабушке рыбки отвезти. — И для вящей убедительности раскрыл школьный рюкзак, откуда выскочили хвосты замороженных рыб.

— Что ж ты сразу не сказал, — притормозил дядя Вася, — кто в кабине рыбу возит? Оттает. Давай, я ее снаружи прилажу. Не боись, не потеряем твоих налимов.

— Не налимы там! — чуть не обиделся Тимофей. — Муксуны благородные да ещё пара стерлядок!

— Ишь ты, — ухмыльнулся дядя Вася. — Благородные. А бабушка разве в Демьянке у вас живёт?

— Ну да, — снова соврал Тимоха, а сам почему-то вспомнил учительницу русского языка, которая всегда морщилась, принимая его тетради, пахнущие рыбой.

«Ты что, Трофимов, с одним портфелем и в школу, и на рыбалку ходишь?» — каждый раз говорит она. «Нет, — честно отвечает Тимофей, — я в портфеле рыбу бабушке вожу, больше не в чем. Я в три газеты и в пакеты ее заворачиваю, но она всё равно пахнет». «Двойкой за четверть у тебя пахнет, Тимофей», — вздыхает Вера Андреевна, но всегда в конце четверти ставит тройку. «Натягивает», — так это называется на их учительском языке. И Сергей Сергеевич — историю, и Светлана Васильевна — математику... По физкультуре и то пятерка не выходит. В основном из-за прогулов.

— Тебя точно не потеряют? А то будут меня потом менты таскать, — вернувшись в кабину, спросил дядя Вася.

— Не-а. Не потеряют, — ответил, на этот раз не соврав, Тимоха. — Я к вечеру вернусь. Меня наш сосед дядя Олег заберёт.

— Смотри!

КрАЗ тяжело вздохнул и снова стал набирать свою невысокую крейсерскую скорость.

«Не потеряют, — подумал про себя Тимофей. — Точно не потеряют. Себя бы не потеряли...» Нынче отец, вернувшись с буровой, в дом пришёл уже пьяный. Раньше мать ругалась, плакала, водила его к врачам, а потом сама стала пить с ним. Не ссорились, но и света Божия не видели. Оба с опухшими лицами просыпались по утрам и первым делом искали чем опохмелиться. Тимоха сначала выливал проклятую водку в унитаз, но потом понял; бесполезно. Самое же страшное начиналось, когда у родителей кончались деньги, а взаймы никто не давал... В последние два дня перед вахтой отец переходил на пиво, часами сидел в ванне и худо-бедно превращался в человека. А мать, хоть и болела тяжело, но не всегда находила в себе силы остановиться. Пока отец был на работе, она пила меньше, но бутылку в холодильнике держала постоянно. В редкие минуты трезвости родители вспоминали о сыне: «Тимоха, ты ел чего? Тимоша, ты уроки-то выучил? Тимофей, вынеси мусор да сходи за хлебом...» А кто хлеб до этого дня купил, не спрашивали. И колбасу, что с соседями умяли вчера...

Однажды Тимофей тоже решил напиться — как говорят взрослые, с горя. Родители в этот час сопели у себя в комнате; он взял из холодильника начатую бутылку с каким-то хитро улыбающимся «Кузьмичом» и, налив полстакана и запасшись соленым огурцом, как делал это отец, выпил холодную обжигающую жидкость. Закусив, мальчик налил еще. Водка волной прокатилась по горлу так, что Тимофей даже не закашлялся. Вкуса он не понял, но что-то приторное осталось во рту, и мальчик сразу уяснил, что приторность эту хорошо проталкивать внутрь огурцом или рассолом. Он перебил вкус водки и, подмигнув Кузьмичу, потянулся к отцовским сигаретам, чтоб совсем по-взрослому... Прикурил, подержал дым во рту, а потом и полностью затянулся едким облаком до самых лёгких. Пол под ногами качнулся, потолок завертелся, как лопасти вертолета. Мальчик с трудом устоял на ногах, схватив голову руками, чтоб ее не вывернуло на триста шестьдесят градусов. До туалета шёл, как матрос во время шторма. Так и уснул, обнимая унитаз...

— Глянь, красота какая! — перебил дядя Вася хриплый голос радио.

КрАЗ выехал на болото. Зимник здесь шёл почти по прямой, среди худосочных сосенок — метр с кепкой — и низкорослых кустарников. На десятки километров вокруг была гулкая заснеженная равнина, по восточному краю которой ослепительным оранжевым шаром катилось солнце.

— Ищут, понимаешь, край света, а вон он!

— А почему, дядь Вась, на трассе Большая земля начинается? У нас тут что — маленькая?

— Не скажи, маленькая. Видал, какой простор? Это потому что мы в тайге, как на острове. Зелёное море тайги — слышал песню? Ну вот, представь, что в зеленом море остров — наш посёлок. А мы, стало быть, на материк с тобой едем. Уразумел?

— Вроде, — закусил губы Тимофей.

Некоторое время ехали молча, любовались пейзажем — и тот и другой не впервой, но всякий раз даль за окном открывала себя как-то по-новому, с другим настроением что ли...

Изношенные паруса облаков в низком, но пронзительно голубом небе превращались в диковинные письмена, похожие на египетские иероглифы. Они перетекали за далекую гряду тайги, отчего небосвод, казалось, наклонился в сторону той самой Большой земли. Чувство простора захватывало и несло Тимофея в сказочные страны, о которых мама читала ему в детстве по вечерам. Дорога заставляла забыть и печальное, и радостное и оставляла лишь два чувства: либо восторг от причастности к огромному миру, либо, в зависимости от условий (метели, сильной оттепели, разбитости), — унылое отупение, от которого ни сна, ни бодрости, а лишь приглушенное осознание вечной борьбы, приглушённое смирением перед обстоятельствами. Машина в такое время вгрызается в пространство, точно бур, и управляет ею слившийся с баранкой и педалями нерв, искрящий вперемешку народной мудростью и ругательствами.

— Тебя на повороте высадить или к дому какому подвезти?

— На повороте.

2

В первую очередь Тимофей направился на рынок, к той самой бабушке. Бабушкой он называл седую армянку, которая владела маленькой столовой и магазином напротив заправки. Она встретила мальчика с улыбкой:

— Давно не был, Тимофей, здравствуй. Что привёз?

— Три муксуна, одна нельма и две стерляди.

— Ай, молодец! Хорошая, свежая рыба. Деньги даю как всегда. Считай внимательно. Четыре по семьдесят и две по пятьдесят. Всего — триста восемьдесят рублей. Считать в школе учат?

— Вы уже спрашивали, баба Ануш,— Тимофей торопливо спрятал купюры в потайной карман куртки, который собственноручно вшил в подклад.

— Хороший ты парень, Тимофей, маме помогаешь, а мои сыновья не хотят мне помогать. Только деньги просят. Каждый месяц новый бизнес начинают, прогорают и снова начинают. Торговать здесь им, понимаешь, зазорно. Видел бы ты, какие у них машины! Когда в Карабахе жили на ишаке ездили, а теперь... Эх-хе-хе...

— Да видел как-то, приезжали они, гыркали тут по-вашему.

— Вот-вот, только языками мелют. Всем землякам вдоль трассы рассказывают, как много они зарабатывают, а сами ко мне едут — денег дай!

— А я учусь плохо, — вздохнул Тимоха. — Ладно, пойду, мне ещё на заправку надо.

— Иди. Осторожнее там, здоров будь. Удачи.

— Спасибо, и вам тоже, баба Ануш.

Тимофей знал, что его рыба будет продаваться по сто тридцать, а то и сто пятьдесят рублей за килограмм, но торговые отношения с бабушкой Ануш его вполне устраивали. Любой рыбак мог целый день простоять со своими хвостами и ни одного не продать, а тут была возможность уехать из Демьянки хоть при каких-то деньгах.

Отойдя в сторону, он некоторое время озирался, высматривая нужного человека. Рынок жил обычной жизнью. В центре стоянки сгрудились большегрузные фуры, жались друг к другу так, словно никогда не разъедутся. Чумазые водители пили дешёвый и плохой кофе, грызли горелые шашлыки — экономила командировочные. По периметру рынка выстроились «газели», а легковые и, особенно, иномарки останавливались, где вздумается. Машины подъезжали и уезжали, и только запах копчёной рыбы, нанизанный на дым из мангалов, оставался здесь всегда, пропитав не только воздух, но и окружающее редколесье. В некоторых лавках гремела из разбитых динамиков музыка, однообразная и хриплая, как вся нынешняя жизнь.

На другой стороне дороги находилась заправка, с выстроенным на прилегающей территории довольно крупным для Здешних мест маркетом и кафе повышенной комфортности. Там тоже останавливались проезжие, но значительно меньше, чем на рынке.

Тимофей, не торопясь, перешёл на другую сторону. Послонялся вокруг заправки и решился зайти в кафе. Посетителей было немного, и нужного человека он увидел почти сразу. За крайним, ближним ко входу столиком сидел парень лет двадцати. Перед ним стояла наполовину выпитая бутылка пива и надкусанный пирог на блюдце. Он смотрел на мир слегка брезгливо, будто оказался здесь случайно, и если сталкивался с кем-то глазами, то никогда первым не отводил взгляда. Хроническая наглость и странное, не соответствующее внешнему виду высокомерие отражались на его лице. Лоб его наискось рассекал пополам свежий шрам, одним концом ломая бровь, а другим — короткий ёжик волос. Чёрные цепкие глаза, буровили посетителей; под плоским боксёрским носом и вокруг слегка искривленных губ неравно цвела щетина. Из-под рукава свитера выползала на внешнюю сторону правой кисти татуировка змеи.

— Здорово, Миша! — Тимофей плюхнулся на стул напротив, не спрашивая разрешения.

— Здоровей видали, — ухмыльнулся парень и протянул мальчику руку с головой змеи. — Есть хочешь, Тимох?

— Да, от пирожка бы не отказался. С чаем.

Миша кивнул худенькой официантке, и та немедленно подошла, точно он был в этом зале самый важный гость.

— Беляш и чай... И это... Шоколадку, «сникерс» какой-нибудь.

— Да ладно, Миш, смутился Тимофей, — чё на меня тратиться?

— Отработаешь...

На беляш, разогретый в микроволновке, и стакан чая Тимофею понадобилось чуть больше минуты. Только после этого Михаил начал деловой разговор.

— Сегодня есть две цепочки, просим по две штуки, отдаем по полторы, мобила одна есть с фотиком, проси три, отдашь, в крайнем случае, за две с половиной, камера есть цифровая, запомни, цифровая! Японка настоящая! Меньше пяти не отдаем, она в магазине пятьсот баксов стоит, и вот ещё какая штука есть... — синяя змея на руке скользнула во внутренний карман куртки, и Тимофей увидел на ладони старую пуговицу.

Обычная с виду пуговица военного, похоже, образца. На бронзовой металлической шляпке — двуглавый орёл, но не такой, какие приходилось видеть нынче. Тимофей осторожно, взял пуговицу в руки. Осмотрел со всех сторон: металлическая петля с обратной стороны, обтершаяся местами поверхность и какая-то несоответствующая размерам пуговицы тяжесть.

—Пуговица? — пожал плечами Тимоха.

— Пуговица, да не простая. Ребята из Екатеринбурга сдали. Проиграли, короче. Если не врут, то эта пуговица из ипатьевского дома. Слышал про такой?

— Не-а...

— Там царскую семью расстреляли. Николая и всех его родственников. Про это-то слыхал?

— Немного. Революция какая-то была, Ленин там, флаги красные...

— Во-во. Лет десять назад тебе эту историю в башку, как собственное имя, вдолбили бы. А теперь...

— Мы по истории пока средние века прошли. Королей всяких, папу римского. А русскую историю только начали. Интересно, только я их плохо запоминаю, князей много. Так эта пуговица что, золотая?

— Да нет, обычная. Но, возможно, она у царя на мундире была или у сына его, царевича Алексея. Он чуть старше тебя был. Я по телику программу смотрел. Короче, Тимоха, это антиквариат. Пуговицу очкарикам впарить можно. Но цену я ей, Тимоха, не знаю.

— Эх, спросить бы историка нашего!

— В общем, когда их расстреляли, то сняли с них все драгоценности, забрали личные вещи и, выходит, даже пуговицы содрали. Говорят, в брюликах царевен потом большевицкие жёны рисовались. Даже туфлями не побрезговали. Во какая у нас революция была, Тимоха, — Миша скривился и опрокинул в себя остатки пива из бутылки.

— Так почем её толкать?

— Не знаю, Тим, но и в моём кармане ей делать нечего. Тянет чего-то. Да и поверит кто? Пацаны эту пуговицу, может, у какого видного антиквара поимели. Кто его знает?.. За такими вещицами, бывает, контора охотится.

— Какая контора?

— ФСБ, слышал? Федеральная служба безопасности.

— Круче ментов?

— Круче. Если этим чё надо — они до печёнки достанут. Так что пуговка эта... — Миша задумчиво прищурился. — Хотя вряд ли. Всё-таки пуговица не брюлик и не золотой портсигар. Попробуй, если какой-нибудь лох за неё хоть что-то даст, отдавай. Верю тебе на слово! За остальное, как обычно, десять процентов твои. Всё в пакете, — кивнул под стол. — Вначале подстрахую, потом уйду. Часа через три вернусь, встречаемся здесь же.

Тимофей взял пакет, мельком глянул на содержимое и по-взрослому протянул руку.

— Удачи, напарник, — улыбнулся Михаил, пожимая ладошку мальчика, и эта улыбка вмиг стёрла с лица презрительное напускное выражение.

— Удачи, напарник, — в тон повторил Тимоха и браво направился к выходу.

— Напарник это не подельник, — одобрительно покивал вслед Михаил.

3

Михаил «нанял» Тимофея месяца три назад. Тот появился на заправке, как только встал зимник. Продав рыбу, бродил кругами по рынку и нарвался на местных пацанов. Человек пять мутузили его в подлеске, пытаясь отобрать деньги. Тимоха отчаянно сопротивлялся и одному даже прокусил ухо. Уже были разбиты нос и губы, уже согнулся он калачом, пытаясь поймать пинающие его ноги. И тут в драку вмешался Михаил. Местные отступили по первому его слову, но сквозь зубы ругались: мол, пришлый не заплатил дань.

— Ша, рэкетиры! — цыкнул на них Михаил, потом подал руку Тимохе: — Зачем тебе деньги?

— Жрать дома не на что, — сплюнув кровь, ответил Тимофей.

— Пошли... Со мной пошли. Ну? Не дрейфь, пошли. Я тут пообедать собрался, напарник нужен. Поможешь? Зовут-то как?

С тех пор местные обходили Тимофея стороной. Несколько раз подходили поболтать, стрельнуть закурить, время от времени брали взаймы, но всегда отдавали. На рынке они подрабатывали «принеси-унеси» и «последи за огнём». Иной раз перепадало что-нибудь посолидней. С заправки, где поначалу пацаны нанялись услужливо вставлять пистолеты в баки, дабы водители не марали рук, их прогнали. Сам Тимофей не курил, но за козырьком шапки всегда носил пару сигарет — угостить. За это его почему-то уважали и здесь, и в школе.

В первый раз Михаил попросил Тимофея продать какие-то иностранные часы, и ему удалось провернуть сделку за десять минут с первым же клиентом.

— У тебя, напарник, талант, — признал Михаил.

Талант заключался в том, что Тимофей безошибочно чувствовал человека, у которого есть лишние деньги и который не побрезгует купить вещь сомнительного происхождения, В качестве катализатора сделки неплохо проходило давить на жалость, при этом Тимоха почти не врал: мама с папой пьют, дома кушать нечего, а я вон-какую вещь вполцены отдаю, не возьмёте — пришибут дома. И покупали. Почти не торгуясь. С каждой сделки юный посредник получал свои десять процентов, иной раз ему удавалось заработать полторы, а то и две тысячи рублей.

— Тимоша... — только-то и сказала мать, увидев на столе первую выданную Михаилом тысячу рублей.

— Я заработал, мама, — опередил он, но со спокойной совестью промолчал о заначке в потайном кармане. Мало ли, может, этой тысячи уже к вечеру не будет.

Однажды он вернулся домой и увидел неровный квадрат пыли на том месте, где стоял телевизор. Мать спала в своей комнате, на кухонном столе — батарея пустых бутылок и консервных банок. Картина была ясна. Он стал раскачивать мать за плечо, пытаясь узнать, где телевизор. С трудом добился от нее: дядя Стёпа. Пришлось идти к соседу Степану Михайловичу, у которого мать часто занимала деньги.

— Дядя Стёпа, наш телевизор у вас?

— Да, Тимош, мать продала. Я бы не стал брать, у меня своих два. Но она унесла бы его на рынок. Отдаст деньги, верну.

— Сколько? — очень по-взрослому спросил Тимофей.

— Сейчас отдала за тысячу, а ещё до этого брала полторы.

— Дядь Стёп, я вам сейчас тысячу отдам, а через пару недель — остальное. Можно?

— Можно, Тимош, но если она завтра телевизор унесёт в другое место, я ничем помочь тебе не смогу.

— Понятно, — грустно согласился мальчик.

В следующий раз исчез музыкальный центр. Его вернуть не удалось, потому что концы потерялись где-то на зимнике — у гастролировавшей компании хмельных певцов. Ушёл он за две бутылки водки и двухлитровый пластиковый жбан пива. Вернувшийся с буровой отец в первый раз на глазах сына избил мать. Правда, Тимофею показалось тогда, точнее он интуитивно понял, что музыкальный центр здесь ни при чём. Он не пытался повиснуть на руках отца, а просто забился в угол своей комнаты и слышал только одно:

— Гоша! Я ничего не помню! Гоша, прости! Они сами пришли-и-и-и...

В тот же вечер мать и отец помирились за бутылкой, и папа горделиво целовал кровоподтёки на лице мамы. Целовал так, будто это были подаренные им украшения. А она затравленно улыбалась и почему-то украдкой подмигивала сыну. Ночью Тимофей проснулся оттого, что плакал навзрыд, сна не помнил. Его хотели отпоить валерьянкой, но в доме её не нашлось, и тогда отец принёс ему рюмку водки, мол, ничего страшного, он читал, что это лучший транквилизатор. Слово «транквилизатор» напугало Тимофея не меньше, чем напутало бы слово «яд» или воспоминание о том, как его выворачивало после выпитой водки.

Последние два-три месяца Тимофей не знал, куда себя деть. Утром не хотел идти в школу, потому что не помнил, когда последний раз выполнял домашнее задание, а после обеда не хотел возвращаться домой. Бывало, допоздна слонялся по улицам посёлка, уходил в лес, в лучшем случае — навязывался на рыбалку со взрослыми. Брали его с удовольствием. Парень и здесь приносил удачу. При этом он был вынослив и терпелив, не хныкал и не просился поскорее домой.

С Михаилом ему было спокойно, как со старшим братом. Тимофею хотелось быть похожим на этого уверенного в себе парня, у которого свой кодекс чести, своё понимание мира. А самое главное — он честен с ним, со своим младшим партнёром. Однажды Тимофей спросил у него:

— Миш, а ты, правда, ничего не боишься?

— Разве я такое говорил?

— Нет, но вот ты такой... — и не нашлось слов.

— Какой? — ухмыльнулся Михаил. — Ты с меня пример не бери, Тимоха, у меня ничего впереди и пустота позади. Только день сегодняшний. И я в жизни не встречал человека, который бы ничего не боялся. Даже самые отчаянные ребята имеют слабую точку. Кто-то боится Бога, кто-то позора, кто-то самого себя... Я, например, тумана боюсь.

— Ту-ма-на-а? — удивлённо растянул Тимофей.

— Ага. Смешно?

— Нет. А почему боишься?

— Не знаю. Но меня дрожь пробирает, когда туман. Выйдешь на улицу, а вокруг больше чем на двадцать метров ничего не видно. И такое странное чувство возникает, что за этой белой пеленой ничего нет! Всё! Мир такой маленький, сжался вокруг тебя, а там — пустота! Ничего! И ты весь мир можешь обойти за минуту. Как камеру.

— Как что?

— Да ладно, чепуха это всё. Не бури в голову. Незачем тебе чужие страхи знать. Меня не вылечишь, а сам заболеешь.

— А мне туман нравится, — признался Тимофей, на минуту задумавшись о том, стоит ли это говорить.

— Вот видишь! Значит, в чём-то ты круче меня! Не зря я тебя, партнёр, приметил. Слушай, ты мне не говорил, а кем ты хочешь стать?

— Я?

— Ну да.

— Не знаю, — смутился Тимоха, — я учусь плохо. Учителя говорят, что в институт меня не возьмут. Я бы в путешественники пошёл, но отец смеётся, мол, сейчас за это не платят, а чтобы путешествовать, самому платить надо.

— Путешествовать... — задумался Михаил.

— Путешествовать. Всё повидать. Потом книгу бы написал с фотографиями, чтобы все видели.

— Я сейчас тебе, Тимох, умную мысль скажу, только не смейся, — предупредил Михаил.

— С чего?

— Ну, мало ли. Ты от меня таких не слышал, — и закурил, сосредотачиваясь и выдерживая паузу, чтобы Тимофей мог прочувствовать важность сказанного. — Я так, парень, думаю. Путешествовать, это не профессия, это призвание. Разницу чувствуешь?

Тимоха долго пережёвывал в уме слова Михаила. Слово «призвание» ему очень понравилось. Оставалось только додуматься, кто его призывает. Но он боялся признаться Михаилу в том, что ему не всё здесь ясно. Тем не менее, через минуту он отчётливо и взвешенно сказал:

— Понимаю.

4

Отец начал пить, когда стали задерживать зарплату, точнее, вообще перестали платить. Продукты в поселковом магазине выдавали под запись. И первое, что брали отчаявшиеся мужики, была водка. Русский парадокс: денег нет, а выпить всегда найдётся.

Когда геология перестала вписываться в рыночную экономику, не стало и работы. Полпосёлка перебивалось случайными заработками, шабашили на Большой Земле, некоторые уезжали, но потом возвращались — там было ещё хуже, там никто не ждал. Тимофей учился еще в первом классе и очень старался, хоть оценок им и не ставили, но он был на хорошем счету. Мама каждое утро с любовью утюжила ему новый костюмчик и белую рубашку, обязательно белую. И приговаривала при этом:

— Хоть ты у нас, Тимоша, выучишься.

Сама Ирина Андреевна до того, как её уволили за пьяные прогулы, работала няней в детском саду. И когда Тимоша ходил в детский сад, ему все завидовали. Ещё бы: он и дома, и в детском саду с мамой. Как он гордо вышагивал, приговаривая: «Мама, мы к тебе на лаботу идём, я тозэ буду там лаботать...»

Иногда ему снились эти добрые дни...

Разумеется, и раньше в семье бывали застолья. К родителям приходили друзья, рассказывали смешные истории, пели песни, в доме становилось тесно и накурено, на большом столе стояли бутылки, всё было как-то по-другому. Заканчивались посиделки неизменно чаем и огромным тортом. Ох, и не терпелось — когда же начнут разрезать это сладкое чудо?!

Утром после таких праздников отец бывал хмур, но оставался добрым и часто, взяв с собой Тимофея, уходил на рыбалку. По старинке — с удочками. Они часами разговаривали на берегу и мечтали о том, как поедут летом в отпуск. На берегу Егор Семёнович мог выпить бутылку пива. Одну. И почему-то всегда в этом случае спрашивал разрешения у Тимоши. Обратно возвращались счастливые и усталые, в рюкзаке непременно дюжина чебаков, язей, лещей, а то и щука. Когда это было?

В третьем классе Тимофей начал пропускать уроки, а воротничок его рубашки стал серым. Часто приходилось ходить в школу в спортивном костюме и рваных кроссовках. И тогда он стал замечать, что вокруг него образуется пустота. Нет, внешне о нём все проявляли заботу, даже ругали как-то осторожно, точно не он, а учителя и воспитатели перед ним виноваты, но именно из такого отношения вырастала вокруг холодная пустота. На беседы к себе стала приглашать психолог, и многих трудов стоило объяснить этой вкрадчивой женщине, что с мозгами у него всё в порядке. Она поверила, но всё же раз от раза приглашала в свой маленький уютный кабинет «поговорить по душам». Чего она хотела? Вероятно, как и все педагоги, добра, но получалось почему-то... Ничего не получалось! Тимофей как будто в одночасье оказался в другом мире, приходил в школу из другого измерения. И когда после окончания четвертого класса им всем подарили красивые фотоальбомы, оказалось, что у него даже нет фотографий, кроме тех, что в обязательном порядке делали в школе, — для таких, как он, со скидкой, а то и бесплатно. Вместе с альбомом подарили книгу. Она называлась «Мальчик со шпагой», написал её Владислав Крапивин. На обложке действительно был нарисован мальчик со шпагой в одежде мушкетёра. Мальчик, как и Тимофей, жил совсем в другом мире. Иногда очень хотелось окунуться в этот мир, казалось даже — он действительно существует. Нужно только открыть книгу. Тимофей же никак не решался. Всё откладывал на потом. Книгу всегда хранил на письменном столе, и мальчик со Шпагой по вечерам был рядом. Случалось, Тимофей всё же раскрывал книгу наугад, но не читал, а просто смотрел на выстроившиеся абзацы, и они сливались в его воображении то в высокие скалы, о которые разбивается океанская волна, то в небоскрёбы далёких шумных городов, то мчался в ночи между строк скорый поезд... Наверное, где-то там жил мальчик с обложки.

За последние пять лет Тимофей только раз побывал у моря. А ведь в Крыму жила бабушка! Перед самой школой всей семьёй съездили к ней, однако потом всё как-то не получалось. Это была мама отца. И, с тех пор, как отец стал пить, от неё перестали приходить даже письма. Скорее всего, потому что ни отец, ни мать не писали ей, не звонили и не посылали денег, как делали раньше. Тимофей написал письмо сам, но помнил только, что живёт она в посёлке рядом с Ялтой — название же какое-то нерусское из головы выветрилось. Да тут ещё узнал, что бабушка теперь живёт в другом государстве. Непонятно это было Тимофею, ведь говорили в Крыму на русском языке. Так и лежало письмо в столе.

На море он попал после четвертого класса с группой ребят. Тогда и услышал обидную фразу «неблагополучная семья». Именно как члена такой семьи его отправили за счёт государства в летний лагерь под Новороссийском. Но не поездом, как мечталось, а самолётом, который поднялся над облаками, и ничего, кроме волнистой снежной перины, увидеть не удалось. В лагере всё было устроено строго по режиму, и однажды, когда Тимофей убежал утром на море, чтобы посмотреть, как поднимается над бесконечной лазурной гладью солнце, его чуть не отправили домой. Воспитательница потом до конца смены водила за руку, а если что-то случалось, то первым начинали допрашивать Трофимова.

И тогда он дал себе слово, что накопит денег и обязательно вернётся сюда и обязательно на поезде — проехав через всю страну. Привезёт с собой родителей и покажет им... как прекрасен этот мир. А Тимофей не сомневался, что мир прекрасен.

5

На крыльце Тимофей аккуратно спрятал пуговицу в потайной карман. Ещё в кафе он почувствовал — пуговица действительно необыкновенная. И решил: обязательно всё узнает про императора Николая II и его сына. Вот ведь получалось: царь и царевич — всё у них было, дворец, слуги, армия, целая страна, огромная Россия, и ничего не стало! Даже пуговицы отобрали! И расстреляли. Чем провинился мальчик перед большой страной?..

На заправке стояла «газель» и приземистый «Форд-мустанг». Тимоха подошёл поближе, чтобы рассмотреть людей. От «газели» к кассе заправки метнулся водитель. По его весёлым глазам Тимофей понял, что он находится в хорошем настроении, а значит — можно попробовать «впарить» (так говорил Михаил) ему что-нибудь из пакета. На пуговицу этот даже не посмотрит. Уже с чеком в руках он чуть не сшиб с ног Тимофея.

— Ты чего, малец, светофора не видел? Прёшь сто двадцать по встречной! Щас права отберу!

— Я к вам, дядя.

— Ко мне? Денег что ли надо?

— А, может, вам мобильный надо? Недорого совсем. С фотоаппаратом. Такие, знаете, сколько в магазине стоят?

— Глянуть дай. Хоть и не люблю я эти помеси, смешают бульдога с носорогом, а потом ни то, ни другое нормально не работает. Телефон должен быть телефоном, а фотоаппарат — фотоаппаратом.

— Щас так модно...

— Ишь ты, коммерсант. Я бы башку тому оторвал, кто тебя сюда послал.

От этих слов Тимофей невольно покосился на огромные витрины кафе, за которыми невозмутимо стоял Михаил. Показалось, даже подмигнул: ни дрейфь, парень.

— Это мне родители башку оторвут, если я на опохмелку не принесу.

— А вот я сейчас возьму тебя за шиворот, и поедем к твоим родителям.

— Поедем, — спокойно и грустно ответил мальчик, — только что от этого изменится?

— Ладно, — уже более добродушно кивнул водитель, — сколько просишь?

— Три с половиной, но вам отдам за три.

— Ну да, мне как постоянному клиенту скидка, — хитро ухмыльнулся водитель. — Может, ещё дисконтную карту дашь?

— Какую карту?

— Тут недавно цыганки гадали со скидкой, я чуть без штанов не остался. Правда, сообразил вовремя, одной волосы на кардан намотал, — он показал для вящей убедительности слегка покрытый сажей кулак, — пока скидку не вернули. Они потом от меня, как группа Шумахеров, рванули. Я столько проклятий в свой адрес за всю жизнь не слышал. Ну, чего припух? Вот тебе три штуки, вдруг не врёшь, отдашь родителям, а это лично тебе — на мороженое, — добавил ещё сто рублей, подумал, и выгреб из кармана всю мелочь. — Куда только наше правительство смотрит?

Тимоха хотел было предложить ещё что-нибудь, но интуитивно уловил — будет лишнее, а может и вообще разрушить только что возникшую дружескую идиллию.

— Как хоть тебя зовут-то, коммерсант?

— Тимоха!

Ну, ищи другого лоха, Тимоха! — подмигнув, ответил в рифму водитель и той же стремительной походкой устремился к своей «газели».

Уже у машины помахал на прощанье «мобильным»:

— Будут проблемы, звони, подъеду.

Тимофей махнул в ответ свободной рукой и неторопливо направился к «Форду», чтобы присмотреться к пассажирам. Михаил за стеклом показал одобрительный жест, подняв вверх большой палец правой руки — змея мелькнула и исчезла в окне.

Нет, в иномарке были явно не те ребята. Из тех, что отбирают, а не покупают. И разговоры у них какие-то непонятные. Вроде, на русском языке говорят, а ничего в толк не возьмёшь. Сделав почётный круг на безопасном расстоянии, Тимофей направился в сторону кафе. Следовало немного подождать, пока сложится благоприятная коммерческая обстановка. Михаил никогда не торопил, не отправлял к тем, кто, с его взрослой и опытной точки зрения, «был с башлями». Сразу понял, Тимохе главное не мешать, не подрезать инициативу, и всё будет «тип-топ». Вероятно, срабатывал какой-то особый закон сохранения энергии, по которому человеку хоть в чём-то должно везти, хоть в каком-то деле ему должна сопутствовать удача. Однажды Михаил, чтобы проверить свою версию Тимохиного везения, усадил мальца играть в карты. И через час сдался со словами: «Если с тобой честно играть, то банка не видать. Эх! В казино бы попробовать! Но кодекс запрещает эксплуатацию несовершеннолетних...»

Некоторое время на заправке было тихо, а потом, как говорится, «пошла масть». Меньше часа потребовалось Тимофею, чтобы распродать содержимое пакета по значительно более высоким ценам, чем называл Михаил. Оставалась только пуговица в тайном кармане.

Тут как раз подъехал на синей «ниве»-пятидверке молодой священник с семьей. Тимофей с интересом посмотрел на четырех ребятишек, весело щебечущих на заднем сиденье, на худенькую матушку с необыкновенно красивым лицом в стареньком платке и на самого батюшку в черной рясе с золочёным крестом на груди, вышедшего из машины и неторопливо направившегося к кассе заправки.

— Здравствуйте, — сказал ему Тимофей.

— Здравствуй, — улыбнулся священник.

— У меня, вот, к вам вопрос есть, — смутился мальчик под пристальным взглядом и замялся.

— Ну, спрашивай? — иерей подчёркнуто не торопился.

— Посмотрите, — и достал из кармана пуговицу.

Священник внимательно осмотрел её со всех сторон, вскинул бровями:

— Что ж, старая пуговица...

— Скажите... батюшка, — вспомнил, как обращалась к священникам бабушка, — а вот если эта пуговица из этого... из ипатьевского дома и принадлежала кому-нибудь из царской семьи?

Священник стал ещё более серьёзен и буквально насквозь прошил Тимофея испытующим взглядом.

— А у тебя она откуда?

— Друг дал. А ему случайно досталась, он и сам не знает, правда это или нет.

— А тебе самому известно, что царь Николай II и его семья святые?

— Святые? А за что их расстреляли?

— Их недавно причислили к лику святых. Большевики-безбожники уничтожили следы своего злодеяния, все следы замели. Обливали кислотой и несколько раз сжигали их тела. Недавно, правда, захоронили в Петербурге какие-то останки, найденные под Екатеринбургом, даже экспертиза была, но почему-то в Англии. Я вот не верю, что это их прах. Император предрекал, что тело его не найдут. Поэтому, если у тебя в руках то, о чем ты сейчас сказал, это вещь святого, а значит, святынька.

— Ух, ты... — не удержался от непонятного самому себе восхищения Тимофей.

— И относиться к ней надо соответственно. Но, как я понимаю, проверить мы это вряд ли сможем.

— А сколько она может стоить? — сначала спросил, а потом испугался своего вопроса мальчик.

Батюшка глубоко вздохнул и отвел глаза в сторону. Помолчал немного, обдумывая ответ доступный пониманию отрока.

— А сколько стоит частица неба? — ответил вопросом на вопрос.

— Неба? Да разве... Это... Ну, разве может быть... Чтоб небо...

— И я о том, — грустно улыбнулся священник, — хотя, знаешь, могут найтись дельцы, которые и небо разделят и начнут продавать частями. Землю уже продают, леса, воду... У них всё имеет цену, потому как деньги для них мерило всего. Понимаешь?

— Понимаю.

— Как тебя зовут?

— Тимофей.

— Крещёный?

— Да, меня бабушка крестила.

— Вот видишь, Тимофей, имя у тебя апостольское. Знаешь об апостолах?

Тимофей теперь был ещё больше озадачен, чем в тот момент, когда задал первый вопрос. Он в смятении сжимал в руке пуговицу и очень хотел отдать её священнику. Пусть проверит. Пусть узнает. Но за витриной кафе стоял Михаил, которому она принадлежала, и мальчик не знал, как ему поступить. Зато знал батюшка. Он положил ему руки на плечи и заглянул в глаза:

— Не мучайся. Если это та пуговица, то она сама найдёт нужные руки. Но помни главное: продавать её нельзя. Только дарить. А, может, кому-то удастся проследить её путь, найти доказательства.

— Спасибо, батюшка, — облегченно вздохнул Тимофей.

— И тебя Спаси Бог.

Священник направился было к заправке, но вдруг вернулся к машине, открыл багажник и стал рыться в сумке.

— Тимофей, постой, — окликнул он мальчика, и, когда тот подошёл к нему, протянул ему маленькую красную книжицу.

«Православный молитвослов», — прочитал Тимофей, после чего батюшка вручил ему вторую книжку — тонкую, наверное, из серии «Для самых маленьких». На титульном листе стального цвета был напечатан портрет, с которого внимательно смотрел последний император, а сверху и снизу золотыми буквами шла надпись: «Детям о царе».

6

После обеда в кафе Михаил и Тимофей подводили итоги. Получилось, что Тимофей выручил тринадцать тысяч рублей. При этом он выложил на стол даже те деньги, которые давали лично ему, на мороженое. Михаил, глядя на пачку купюр, одобрительно щелкнул языком:

— Отлично! Прекрасная работа, напарник! Полторы штуки твои.

— Но ведь мне положено только тысячу триста?

— Двести — премия за честность и скорость. Убери в свой специальный карман.

— Вот пуговица, — Тимофей робко выложил её на стол.

— Узнал что-нибудь у попа? — не торопясь взять реликвию в руки, спросил Михаил.

— Узнал, — и Тимофей подробно пересказал весь разговор с батюшкой и показал книги.

Михаил слушал его, нервно покусывая губы и пристально глядя в глаза, — отчего даже ни на йоту не лгавшему Тимохе приходилось опускать взор, будто в душе у него кто-то копался. Но Михаил повёл себя совершенно неожиданно:

— Вот что, парень, оставь её себе. Мне она карман тянет. Ну? Чего раскис? Бери, пока дают. Я же вижу, она тебе нравится. Раз цены ей нет, то и продавать её нельзя. Кто знает, может, это, правда, грех. А мне и так грехов хватает.

Тимофей зажал пуговицу в ладони и некоторое время не мог осмелиться задать мучивший его вопрос. В конце концов, решился.

— Миш, а эта пуговица что — ворованная?

Парень даже бровью не повёл.

— Слышь, Тимох, ты мне, вроде, никогда не врёшь?

— Никогда, — поторопился подтвердить Тимофей.

— А почему тогда думаешь, что я тебя обманываю? Я же сказал тебе — на кону я её взял! В карты! Понял?

— Понял.

— Понял!.. — передразнил Михаил. — Что ворованное — ты и так прекрасно знаешь. И знаешь, сколько мне светит за то, что я с малолеткой связался!

— Я тебя не выдам! — вскинулся Тимофей. — Никогда!

— Не выдам!.. — криво ухмыльнулся Михаил, будто Тимофей уже давно сдал его с потрохами. — Тебя кто спросит?

— Извини, Миш, — Тимофею почему-то захотелось заплакать от непонятной и жёсткой обиды, и он с трудом сдержался.

— Ладно, забыли... — смягчился Михаил.

— А можно я ещё спрошу?

— Валяй, тебе всё можно. Ты мне, Тимоха, как младший брат. Только никогда не пользуйся этим. Что нужно, я тебе сам всегда отдам. Спрашивай.

— Миш, а ты в тюрьме за что сидел?

— За драку, — без паузы ответил Михаил, — с тяжёлыми последствиями. Достаточно?

— А в тюрьме как?

— В тюрьме, Тим, как в тюрьме. И народец там разный, и начальство. И как везде — сильный давит слабого и при этом делает вид, что так положено. Не надо тебе этого, Тимох, поверь мне на слово. Не надо. Нет там никакой романтики. «Не верь, не бойся, не проси...» И везде эта долбаная иерархия! Всем надо, чтобы ты в ряд встал, понимаешь? Не в один, так в другой, не в красный, так в черный! Никакой свободы. Свобода только здесь! — Михаил ударил себя кулаком по груди. — Всё остальное — слова для дураков. И дураков, Тим, больше, запомни это. Больше! И эти дураки, даже зная, что они дураки, корчат из себя умных и находят оправдание своей дурости. Вот из-за таких дураков наша страна в отхожем месте! Ай, да ладно... Не люблю я все эти базары, уж сколько говорено.

— Ну, — Тимофею захотелось успокоить его, — ты же мне как брату.

— Как брату, — согласился Михаил.

— Знаешь, я раньше думал, что ты пьёшь водку, как мой батя. А потом смотрю, ты только пиво, и то никогда не видел, чтоб ты больше одной бутылки выпил.

— А это тоже вопрос свободы... — произнес Михаил, глядя куда-то вдаль, и добавил: — Но лучше тебе его никогда на вкус не пробовать.

— Пиво?

— Ну скажешь, пиво! — усмехнулся Михаил. — Вопрос! Если распробуешь, поймёшь, что такое свобода, а... у тебя её уже не будет. Такая ситуация называется парадокс, я в энциклопедии специально читал. А у человека без внутренней свободы — вся жизнь парадокс. Да тебе не понять пока...

— Чё не понять-то? — хотел заспорить Тимофей, но осёкся: действительно не понять.

— Свобода — это выбор пути. Причём можно выбрать всегда, в любое время. Выбрал — пошёл.

— Как путешественник?

— Ну... И как путешественник. У тебя свой путь, у меня — свой. И не ходи по моему. Это не твой! — глаза Михаила сверкнули суровой предупредительностью. — Мы с тобой — два ручья. Слились на время в одном русле и разбежимся. Ты моей воды возьмёшь, я — твоей. И, если честно, чем меньше ты возьмёшь от меня, тем лучше. Знаешь, Тимох, у тебя в душе свет есть, его по глазам видно. А у меня... Короче, напоследок так растолкую: свобода, по-моему, — это когда человек ни от чего не зависит, ни от жратвы, ни от выпивки, ни от покровителей, ни от чиновников, ни от сильных, ни от слабых, ни от родителей, ни от ментов, ни от чего и ни от кого! Усёк?!

— Разве так бывает?

— В идеале нет, но близко к идеалу — это уже от самого человека зависит.

— Надо быть сильным?

— Ты в смысле про мышцы спрашиваешь?

— Угу.

— Мышцы, конечно, хорошо, но не обязательно. Это состояние души и напряжение воли, вот что такое настоящая свобода. Меня в школе учили, что нельзя жить в обществе и быть свободным от него. Красиво сказано и всё, вроде, верно. Но, когда посмотришь на это общество, чем оно живёт, то подумаешь — обмелел народ. И везде сейчас одно: деньги, деньги, деньги...

— Но ведь и мы деньги делаем?

— Делаем, ты прав. Но ты — для того, чтобы выжить, а я — для того, чтобы жить, как умею, как хочу. Я каждый вечер думаю, вот завтра начнётся счастливая жизнь, а она не начинается. Таким, как я, думать так нельзя. Это слабость. Так что, ничего мне ни от кого не надо. И пусть меня не трогают.

— Миша, а ты совсем один живёшь? У тебя что, никого нет?

— Сейчас никого. Да зачем тебе всё это, Тимох?! Не грузись ты! Жизнь и так, как самосвал, ты едешь, а тебе из-за каждого угла подбрасывают, — в глазах у Михаила полыхнули злые огни. — Козлы! Козлы они все! Уроды! Плевать им и на народ и на страну! У меня нутро кипит, когда я телевизор смотрю! Призывают жить честно, с себя бы начали! А эти... Как их? Олигархи! Это вообще... — хотел выругаться Михаил, но глянул на съежившегося Тимофея и сдержался. — Эти новые миллионеры — либо бывшие комсомольцы, либо форца самая низкопробная.

— Форца? — повторил Тимоха.

— Ну, спекулянты. Их папаши и мамаши на «тёплых» местах работали, и они через них всякие редкие товары добывали и своим же друзьями втридорога впаривали. У нас в школе такие были. Кучковались с нами, шпаной, под своих косили. А после школы — мы на нары, а они в академии и банки!

— Тогда точно — козлы, — согласился Тимофей.

— А то...

— У меня отец, когда пьяный, сидит на кухне и долдонит: нет правды в России...

— Правильно долдонит, но на том всё и кончается. Зальют глаза и орут. Вот бы Ленину таких пролетариев, обломался бы он со своей революцией.

— Не, иногда батя такой страшный бывает. Смотрю на него, и думаю — сейчас весь дом разнесёт. И не слышит и не видит ничего!

— И это мы умеем, — задумавшись о чём-то своём, кивнул Михаил.

Тимофей замолчал.

— Знаешь, Тим, если б я мог собрать, как Ермак, отряд отчаянных ребят, я бы партизанить начал, ушел бы в тайгу…

— Здорово! — восхитился Тимофей.

— Ага... только теперь это называется ОПГ.

— О-пэ-гэ?

— Организованная преступная группировка! Так что иди-ка ты, Тимоха, лучше в путешественники. И дуй отсюда в дальние страны! В пустыню какую-нибудь Сахару, там тебе точно никто мозги компостировать не будет.

Услышав такую перспективу, Тимофей тяжело вздохнул. Он не знал, что ответить. Жизнь в будущем никак не представлялась. Её впереди не было, как не было вчера и сегодня. Сколько ещё можно возить рыбу бабушке Ануш, торговать цацками на заправке? И саднило в мальчишеской душе вполне ясное понимание, что школу бесконечно пропускать нельзя, что когда-нибудь за это спросят по большому счету, что с родителями может произойти беда. Уж почти случилась. Однажды отец уснул с непогашенной сигаретой в руках. Тлеющий окурок выпал на ковёр, а через двадцать минут всю комнату заполнил едкий дым. Хорошо, что Тимофей вовремя вернулся домой и быстро залил из ведра начинавшийся пожар, открыл окна. Родители даже не проснулись. Остатки ковра отец утром выкинул, а на полу так и осталось чёрное выгоревшее пятно с кратерами лопнувших пузырей краски по краям. Никто Тимофею спасибо не сказал...

— Ладно, Тимох, мне пора. Когда в следующий раз будешь?

— Сегодня вторник, я и так школу пропустил, в субботу рвану. Там у нас так себе уроки. В субботу будешь?

— Раз ты приедешь, буду. Хочешь, я тебя посажу на машину?

— Не, не надо. Сосед обещал заехать. Я пока посижу, мне здесь нравится. Скажи только этим, — он кивнул на официанток, — чтоб не выгоняли.

— Скажу. Ну, бывай напарник, — Михаил протянул Тимофею руку-змею и вышел из кафе.

7

В этот вечер Тимофей не рассчитал с возвращением. Видимо, отцу понадобилось выходить на вахту раньше, и поэтому, когда Тимофей пришел домой, тот отмокал в ванне, а на кухонном столе вместо водочных бутылок уже выстроились пластиковые пивные. Значит, отец приводит себя в порядок. Проскочить незамеченным в свою комнату не удалось, Егор Семёнович распаренный вышел в прихожую.

— Ты где опять шлялся весь день?

— Ездил в Демьянку, — не стал врать Тимофей.

— Один? Вместо школы? Совсем от рук отбился! — хмурый, красный, измученный алкоголем Егор Семёнович был настроен серьёзно.

Ничего хорошего это Тимофею не сулило. Сбрасывая похмелье трясущимися руками, отец пытался в два-три дня нагнать пропитые дни. Он хватался вдруг за покосившийся забор во дворе, смазывал заскрипевшие дверные петли, ремонтировал сломанную в пьяном угаре мебель, и — самое неприятное — требовал на просмотр дневник и тетради...

— Пап, я с друзьями ездил, думал, деньги в доме кончились, рыбу продал.

— Ну, ёлки-палки! — вскинулся Егор Семёнович. — Я что — мало зарабатываю! Вкалываю, как проклятый, а ты учиться не хочешь!

К глазам Тимофея подступили слезы, закричала обида:

— А вчера тебе на это плевать было!

Егор Семёнович остолбенел, а Тимоха закрыл голову руками, готовясь к тяжелому удару. Но отец вдруг обмяк, присел рядом на корточки, и, проглатывая комок в горле, не своим, глухим и дрожащим голосом сказал:

— Прости, сынок. Гад я последний... — обнял и крепко прижал к своей груди. — Прости... Просто жизнь такая... Всё... завязывать надо. Всё, сынок, сейчас потихоньку пивком отойду и боле не буду.

— Правда? — сколько раз верил в это Тимофей.

— Я очень постараюсь. И ты постарайся. Надо учиться. Надо, сын. Иначе никто тебя уважать не будет, на работу не возьмут, даже к нам в бригаду. У нас ведь тоже среднее образование надо. Хотя... Никому мы сейчас не нужны, никто никому не нужен! Что с народом сделалось? Я, конечно, от слабости пью, но и от злости. Тебе пока не понять.

— Почему не понять? Наш историк часто говорит, что родину в очередной раз предают.

— Правильно говорит. Только что делать-то? Что мы можем?

«Водку пить», — подумал Тимофей, но вслух говорить не стал, побоялся обидеть трезвеющего отца. Егор Семёнович тяжело вздохнул, поднялся во весь рост и потрепал Тимохины волосы. Он и сам знал такой ответ.

В этот момент из спальни появилась мать. Растрёпанные волосы, глаза с хмельной паволокой, мятый халат без двух пуговиц...

— Тимоша пришёл, — обрадовалась она.

Отец же нашёл новую мишень. Он посмотрел вдруг на неё с едва скрываемым раздражением.

— Ты-то чего пьёшь?! Парня совсем забросила! Посмотри на себя! Сыну на глаза показываться не стыдно?

— Ой, дак я щас умоюсь, кушать чего-нибудь приготовлю. Ты пивка, Гоша, принёс? А то голова чего-то болит.

— То-то и оно, пивка! Я уеду, а ты опять со стакана не слезешь! Без пивка обойдёшься.

— Так помру ведь я, — остолбенела Ирина Андреевна, ты ж сам мне вчера наливал, Егор?

— Вчера? А сегодня уже сегодня! Всё! Валяй в ванну... — и снова повернулся к сыну. — А чего у тебя книги не в портфеле? — заметил и удивился Егор Семёнович.

— Их в портфель нельзя, там рыбой пахнет, — объяснил Тимофей.

— Неужто читать начал?

— Начал, — словами опережая желание, выпалил Тимоха.

— Ну и хорошо, иди тоже умывайся, да хоть учебники к завтрему собери.

Нет, всё-таки была у отца воля. Ведь мог же, если хотел. И сейчас, пошёл, выпил стакан пива и, захватив ящик с инструментами, направился на лоджию, чинить покосившиеся рамы. Ещё совсем недавно Тимофей мог часами наблюдать, как отец работает, подавать ему инструменты, шурупы, гвозди, шайбы, держать, если надо, рулетку и обрадованно подмигивать в ответ. Время в такие часы становилось незаметным, просто исчезало, пока неожиданно не появлялась из кухни мама со словами: «Обедать, труженики». И оттого над столом витает вовсе не аромат наваристого борща или поджаренных золотистых язей, а слившийся из трех ручьёв дух семьи. Кто не знает этого чувства, тот не пробовал на вкус счастье тихого семейного обеда. Как легко было выпросить у отца в такой момент новую игрушку!

Вот и сейчас Тимофей рванулся, было, следом за Егором Семеновичем, но увидел вышедшую из ванной мать. Та стремительно направилась на кухню, но не готовить ужин, а украдкой, пока муж не видит — налить из припрятанной чекушки в грязный пивной стакан водки и запить прямо из горлышка пивом. Только после этого глаза её станут проясняться, чтобы потом вновь покрыться туманом. Синие мамины глаза.

А отец? Да много ли он наделает в быстро наступающей темноте? Так, отвлекает голову руками.

И Тимофей тоже решил отвлечься, открыл подаренную книгу и начал читать: «Дорогие мальчики и девочки! Мы с вами живём в замечательной стране, которая называется Россией. Когда-то это было самое прекрасное место на земле — потому что именно здесь люди свято хранили веру православную и служили Господу и Богу нашему Иисусу Христу всем своим сердцем, а если согрешали, то каялись, и потому Бог хранил русских людей в мире и благоденствии...»

Когда-то это было самое прекрасное место на земле?.. Когда-то Тимофею не было так горько приходить домой. Когда-то мама любовно гладила ему белые рубашечки. Когда-то отец брал его с собой на рыбалку...

Что-то близкое и понятное открывалось на каждой странице этой книги.

Далее Тимофей узнал, как за неверие, за предательство царской семьи Бог наказал русский народ сатанинской властью. Оказывается, теперь государь-император молится о России и русском народе на небе и даже помогает людям на земле. В книге был описан чудесный случай, когда царская дочь княжна Мария пришла к больной девушке и помогла ей выздороветь. Тимофей и верил, и не верил, но оторваться от книги не мог, рассказы давались легко, а красочные картинки во всю страницу усиливали интерес.

В конце книги был напечатан рассказ «Видение матроса Силаева». От прочитанного у Тимофея перехватило дух, и он даже не заметил, что плачет.

«В первую же ночь после причастия, — рассказывает матрос Силаев, — видел я страшный сон. Вышел я на огромную поляну, которой конца-краю нет: сверху, ярче солнечного, льется свет, на который нет мочи взглянуть, но этот свет не доходит до земли, и она как будто вся окутана не то туманом, не то дымом. Вдруг в небесах раздалось пение, да такое стройное, умилительное: "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!" Несколько раз повторилось оно, и вот вся поляна заполнилась людьми в каких-то особых одеяниях. Впереди всех был наш государь-мученик в царской порфире и короне, держа в руках чашу, до краев наполненную кровью. Справа рядом с ним — прекрасный отрок, наследник цесаревич, в мундирчике, тоже с чашей крови в руках, а сзади них, на коленях — вся умученная царская семья в белых одеждах, и у всех в руках — по чаше крови. Впереди государя и наследника на коленях, воздев руки к небесному сиянию, стоит и горячо молится отец Иоанн Кронштадтский, обращаясь к Господу Богу, словно к существу живому, словно он видит Его, за Россию, погрязшую в нечисти. От этой молитвы меня в пот бросило: "Владыко Всесвятый, виждь кровь сию невинную, услыши стенания верных чад Твоих, иже не погубиша таланта Твоего, и сотвори по великому милосердию Твоему ныне павшему избранному народу Твоему! Не лиши его Твоего святого избранничества, но восстави ему разум спасения, похищенный у него по простоте его мудрыми века сего, да поднявшись из глубины падения и на крылах духовных воспаряя в горняя, прославят во вселенной имя Твое пресвятое. Верные мученики молят Тя, принося Тебе в жертву кровь свою. Прими её в очищение беззаконий вольных и невольных народа Твоего, прости и помилуй". После этого Государь поднимает чашу с кровью и говорит: "Владыко, Царю царствующих и Господь господствующих! Приими кровь мою и моей семьи во очищение всех вольных и невольных прегрешений народа моего, Тобою мне вверенного, и возведи его из глубины падения нынешнего. Всем правосудие Твое, но и безграничную милость благоутробия Твоего. Вся прости и милостивно помилуй, и спаси Россию". За ним, простирая вверх свою чашу, детским голосом заговорил чистый отрок царевич: "Боже, воззри на погибающий народ Твой, и простри ему руку избавления. Боже всемилостивый, приими и мою чистую кровь во спасение невинных детей, на земле нашей развращаемых и гибнущих, и слезы мои за них прими". И зарыдал мальчик, расплескивая свою кровь из чаши на землю».

Тимофей очнулся от чтения лишь тогда, когда буквы стали расплываться и по щекам покатились крупные солёные капли. Это о нём, о Тимофее, молит Бога убитый царевич. Вот он стоит на картинке со страшной чашей в руках! В военном мундире, как простой солдат. И глаза его, обращенные вверх, полны слёз.

Тимофей не успел вытереть мокрые щеки, как дверь в комнату открыл отец и замер на пороге.

— Ты чего плачешь, Тимош?

— Я не знаю, пап, — он и правда не знал, отчего плачет. Какое-то новое, незнакомое чувство боли и сострадания давило в груди так, что слёзы текли сами.

— Пойдём ужинать, — позвал отец и добавил, будто самому себе, — совсем у парня нервы никуда...

Ночью Тимофей не слышал, как мать на цыпочках крадется на кухню, чтобы приложится к спрятанной в шкафу бутылке, как отец выходит покурить в туалет, как февральский ветер стонет в кедровом бору и тоскливо поскрипывает от ветра дверь в подъезде. Он крепко и быстро уснул, точно провалился в тёмную и мягкую яму, но посреди ночи вдруг резко проснулся от странного чувства присутствия кого-то постороннего в комнате. Тима сел на кровати, потирая кулаками глаза. А едва он разодрал веки, сразу увидел в падающей из окна полосе лунного света мальчика в военном мундире. «Царевич», — мелькнуло в голове. Да, это точно был он — такой же, как нарисованный на картинке: с чашей, похожей на спортивный кубок, в руках. Он внимательно и с интересом смотрел на Тимофея, но ничего не говорил. И Тимофей зачарованно молчал, хотя в голове его кружились тысячи вопросов, но все они сливались в один, который невозможно было задать.

И вдруг царевич протянул руку ладонью вверх. В лунном свете Тимофей сразу увидел знакомую пуговицу, и душа его испуганно вскрикнула. Только сейчас он заметил, что на мундире мальчика не было ни единой пуговицы.

— Я должен отдать пуговицу, — то ли сказал, то ли спросил, то ли подумал Тимофей.

Царевич же отрицательно покачал головой и, показалось, слегка улыбнулся.

— Ты отдаёшь её мне? — спросил Тимофей, ведь царевич сам протягивал её на ладони!

Тимофей несмело подошёл к царевичу Алексею и протянул навстречу свою руку. Осторожно принимая пуговицу, он почувствовал, что пальцы его свободно проходят сквозь кисть наследника. Но пуговицу в своей руке ощутил, как настоящую. Вспомнились слова батюшки, что пуговицу можно только дарить. Выходит, Тимофею, её подарил сам царевич?! Только на миг Тимофей сосредоточил внимание на пуговице: она не была такой потертой, как та, что он держал в руках сегодня днём; двуглавый орёл гордо сиял в лунном свете. А когда Тима поднял глаза — царевича уже не было. Даже лунный свет исчез, а, может, и не лунный он был? В комнате стало темно и прохладно, и Тимофей попятился к кровати, зажав в руке царский подарок.

В соседней комнате очередной раз поднялся донимаемый похмельем отец, отправился перекурить бессонницу. Что, если рассказать ему? Не поверит. Никто не поверит. Вот если б Михаилу, тот не будет смеяться. Точно не будет.

Босые ноги отца задержались у двери в детскую, и Тимофей предпочел неслышно юркнуть под одеяло.

Утром Тимофей проснулся оттого, что в руке у него была пуговица. А ведь успел и подумать, и убедить себя, что царевича видел во сне. На всякий случай мальчик проверил потайной карман — там, кроме денег, ничего не было. Значит, пуговица была не другая, а именно та.

8

Прямо при входе в школу Тимофея остановила завуч Ольга Ивановна и отправила по знакомому маршруту в кабинет директора. Он не боялся заходить туда. Вячеслав Иванович разговаривал с ним, как со старым другом, и никогда не кричал. Вот и сейчас, завидев Тимофея на пороге, он даже улыбнулся.

— Ну, знакомые всё лица. Заходи, Тимофей. Знаешь, почему вызвал?

— В школе вчера не был, — сразу признался Тимофей.

— Какую сегодня причину придумал?

— Никакой. У меня дела были.

— Вот как? Дела? А тут, понимаешь, контрольные работы... Это, конечно, не дела. Тут мы все развлекаемся и мешаем — Тимофею заниматься делами! Я тут штаны протираю. Не подскажешь, где у нас теперь дела делаются, я тоже пойду делами заниматься?

— Вы надо мной смеётесь, Вячеслав Иванович.

— Нет, парень, это ты надо мной смеёшься и над всеми учителями. Мы за тобой всей школой бегаем: где у нас Тимофей? Почему не учится? А у него, оказывается, дела.

— Я деньги зарабатывал, — не выдержал Тимофей.

После этих слов Вячеслав Иванович посерьёзнел.

— А что, родители уже не работают? Знаю-знаю, — махнул рукой, — у многих ребят такая проблема, так что не думай, что ты самый несчастный. Помни, всегда есть тот, кому значительно хуже. Но если ты не будешь учиться, ничего в жизни не добьёшься. Хороший человек — не профессия. Немало, конечно, но недостаточно, чтоб по этой жизни шагать.

— Я знаю, — вздохнул Тимоха. — Вы в прошлый раз говорили.

— Знаю... — передразнил Вячеслав Иванович, — вот ты ещё не знаешь, что вызывают тебя вместе с родителями на КДН, Комиссию по делам несовершеннолетних. Спросят с тебя, как ты дальше жить собираешься, и с родителей спросят, как они тебя воспитывают. А знаешь, какое самое страшное решение может принять эта Комиссия?

— Нет.

— Могут отправить тебя в интернат.

Директор поглядел на мальчика, ожидая реакции. Но в лице Тимофея ничего не изменилось.

— Завтра, в пятнадцать ноль-ноль, вот тебе повестка. Передашь родителям или мне самому к ним заехать?

— Передам, не переживайте.

— Это ты переживать должен. Как четверть закрывать будешь? Ты ведь в начальной школе неплохо учился. Да и, судя по всему, ты добрый парень, А сколько раз ты мне слово давал? А? Тимофей!

Мальчик вздрогнул, как будто вернулся из забытья.

— Иди на уроки.

— До свидания, Вячеслав Иванович.

— До свидания.

Но, закрыв за собой дверь, Тимофей вдруг снова открыл ее и просунул голову в кабинет директора.

— Вячеслав Иванович, а можно спросить?

— Спрашивай.

— Я войду?

— Ну, конечно, войди, — улыбнулся, отрываясь от монитора компьютера, директор.

— Вот! — Тимофей вытащил из кармана пуговицу. — Посмотрите.

Вячеслав Иванович покрутил пуговицу в руках.

— Старая пуговица. Царского образца. С военного мундира, похоже. Что, историей решил заняться?

— Я вчера книгу прочитал. Знаете, царскую семью расстреляли?

— Знаю.

— А сейчас говорят, они святые.

— Ну, это Церковь.

— Там с ними мальчика, царевича расстреляли.

— Ну?

— Это его пуговица, — и не обращая внимания на скептическую улыбку директора, продолжил: — Те, которые расстреливали, потом всё у покойников забрали. Даже пуговицы.

— У тебя-то она, в таком случае, откуда? — вскинул бровь директор.

— Сначала мне её один друг подарил, а сегодня ночью сам царевич!

— Ну ты выдумщик, — уже не сдерживая улыбки, воскликнул Вячеслав Иванович.

— Не верите? Вот я и хотел проверить, так и знал, — как-то очень серьёзно сказал Тимофей.

Директор на минуту задумался и стал внимательнее осматривать пуговицу. Ироничный взгляд, постреливающий в Тимофея, сменился на любопытный.

— Знаешь, Тимофей, что мне кажется? Тяжелая пуговица эта. Будто залита внутри. Я бы не удержался, вскрыл. Хотя, может, они такие и были. У меня, правда, вообще мания — знать предмет изнутри. Ну, ты тут сам думай, фантазёр...

— Я даже не знаю, — Тимофею тоже захотелось вскрыть пуговицу, но вдруг потом не удастся собрать её в первозданном виде? — А если потом не соберём?

— Аккуратно нужно. Ну ладно, смотри сам, некогда мне. Иди, скоро звонок, — поторопил Вячеслав Иванович.

Тимофей считал, что отношения с директором у него хорошие. Был даже случай, когда Вячеслав Иванович по каким-то своим каналам узнал, что в трофимовском бюджете полный провал. Тимофей обходился чаем и хлебом на ужин, отец лежал в районной больнице, а мать пустилась во вся тяжкая. Директор вызвал к себе Трофимова под каким-то предлогом, а потом, когда он уже был у двери, вдруг сказал:

— Да, постой... — Вячеслав Иванович некоторое время раздумывал, а потом вдруг достал из кармана несколько крупных купюр. — Тимофей, вот деньги, это помощь от школы... Возьми...

Мальчик растерялся, хотя ситуацию оценил правильно.

— Это не от школы, это ваши деньги, Вячеслав Иванович, — опустил голову.

— Да не переживай, я потом тебе дам в ведомости расписаться. Сам понимаешь, родителям твоим отдать не могу. Понимаешь?

— Понимаю. Но это ведь вы сами помочь хотите!

— Давай, бери. Тебе вон пора новую куртку купить, костюм. Купишь, принесёшь мне чеки. Хорошо? — деньги переместились по директорскому столу в сторону Тимофея. Тот на всякий случай отступил подальше.

— Не, не буду.

— Тогда я сам матери завезу, деньги ей отдам.

— Не, не надо, Вячеслав Иванович.

— Тогда бери и дуй на уроки. Потом вызову — в ведомости расписаться.

Тимофей с усилием убедил сам себя, что деньги не из директорского кармана и взял купюры. На глаз, тысячи три. До выписки отца из больницы перекантоваться хватило. Через пару месяцев Трофимов принес деньги обратно в директорский кабинет. Вячеслав Иванович страшно удивился и не хотел их брать. Он или в самом деле забыл, что давал их Тимофею, или хорошо притворялся. Мальчик напомнил ему про ведомость, в которой директор так и не расписался. В конце концов, Тимофей сам нашел выход:

— Вячеслав Иванович, вы положите их у себя, как в сберкассу, будет совсем плохо, я сам приду и попрошу.

— Точно придёшь? — с улыбкой прищурился директор.

— Точно. Слово даю.

9

В классе, перебросившись со всеми «приветами», Тима подсел к своему другу Кольке Степанову. Тот сидел за партой, запрокинув голову.

— Ты чего?

— Да Чирик нос разбил.

— За что?

— Под руку подвернулся.

Гена Чирков, в мальчишеском обиходе Чирик, учился в восьмом классе и был на два года старше. Славился драчливостью и стремился быть главарём любой компании. Однако Трофимова он не трогал, только брал у него сигареты.

— Чё он хотел-то?

— Чтобы я его портфель в класс отнёс, а он покурить собирался.

— Ты не стал?

— Ага, а он давай мне руки выкручивать. Я вырвался, а он мне по носу! Не больно, но кровь пошла, обидно...

— Чё, старшаки не заступились никто?

Не. Стояли, ржали, он же, типа, несильно. А он каждый день ко мне пристаёт. Достал уже. То портфель унеси, то сигарету принеси, то за «колой» сбегай, то позови кого-нибудь... Был бы у меня старший брат!..

— Слышь, Колян, надо ему по башке настучать, а то он тебя всю жизнь будет мучить.

— Да как ты ему настучишь — он вон какой здоровый.

— Неважно. Пусть хотя бы трусом тебя не считает. Я с тобой пойду.

— И тебе достанется.

— Может, и достанется, а нафига терпеть? Я твой друг, будет мне плохо, ты поможешь. Знаешь, у меня на Большой земле есть друг, как старший брат, он мне говорил, что свобода должна вот тут быть, — постучал себя кулаком в грудь, — что сдаваться никогда нельзя. Упавший тратит силы на то, чтобы подняться, вот как он мне говорил. Ну чё, боишься?

Колька опустил голову, нерешительно покрутил губами из стороны в сторону.

— Боюсь, конечно. Что я — амбал?

— Мы же вдвоём. И знаешь, позовём Саню Липенко из десятого. Он у меня в долг брал. Всё равно не отдаст, но помочь не откажет. Пусть хотя бы дружков чирковских подержит в случае чего. На большой перемене пойдём.

— Пойдём, — вздохнул Колька.

На большой перемене Тимофей нашёл Саню Липенко, и тот без лишних вопросов предложил «напинать под зад кому надо». Тимоха же попросил, чтоб никто не вмешивался, мол, прикрой и только. Так и пошли втроём в почти официальную школьную курилку, которая располагалась на пятачке меж хозяйственных построек на заднем дворе. Чирик был там, докуривал чей-то бычок и рассказывал какую-то смешную историю. Одиннадцатиклассники и десятиклассники курили чуть в стороне, дистанцируясь от «мелочи», иронично поглядывая в их сторону. Опять же, если нагрянет директор, то попадет лишь старшим — за то, что не выгоняют отсюда младших. И «старшаки» периодически проводили «зачистку рядов», выталкивая пяти-, шести- и семиклашек подальше в сторону. Дескать, эти ребята не с нами. Мы их не видим и знать не хотим. Сейчас была вторая смена, и курили только десятиклассники. Липенко первым делом подошёл к своим, пожал всем руки и, видимо, вкратце объяснил суть дела. Те с интересом стали наблюдать за группой Чирика, к которой подошли Трофимов и Степанов.

Чирик, завидев Кольку, обрадовался:

— Чё, Степан, закурить мне принёс?

Колька, насупившись, молчал. Тимофей же достал из кармана сигарету и протянул её Чиркову.

— На, кури на здоровье, разговор будет.

— Ух ты, салапет, чё, тема есть? — но сигарету взял и тут же прикурил от тлевшего меж пальцами короткого окурка.

— Есть. Ты если Коляна ещё донимать будешь, мы тебе вломим.

— Чё-ё? —сигарета повисла на презрительно оттопыренной нижней губе.

— Что слышал, — Тимоха пытался унять дрожь в коленках. Всё-таки было страшно.

Толпа вокруг захохотала:

— О! Развёл мелкий!

— Гена; ты их сильно не бей, а то маме скажут.

— Чирик, бойся!

— Слышь, может, они на спор с кем пришли?

Кто-то уже потянул Степанова за шиворот, но тут в круг вошёл Липенко. По его виду поняли, что расклад немного другой, и поутихли.

— Э, чё толпой оскалились? Пацаны с реальным разговором пришли. Кто лишний влезет... медленно, обводя взглядом собравшихся, произнес Липенко, — будет урну нюхать, — кивнул на ведро, поставленное для окурков, в которое редко кто попадал.

— Так это, Саня, их двое? — попытался рассудить друг Чиркова Зяба — Антон Зябликов.

— Они и младше, — рассудил Липенко.

— Да чё там, на два года всего, Трофим вон какой крепкий. — Подал голос кто-то ещё.

— Я один буду, — решил вдруг Тимофей, и поняв, что поспешил, испугался.

— Ладно, — ухмыльнулся Чирик, только, чур, потом не жаловаться.

— Сам не побеги, — отступать было некуда.

— Понеслась! — крикнул Чирков и резко ударил Тимоху в челюсть.

Голова мотнулась в сторону, ноги сдали назад, но Тимофей устоял.

— Ещё? — ехидно спросил Чирков. — Степан, может, тебе отвесить? Я тебе — левой. У Трофима челюсть в одну сторону будет, а у тебя — в другую.

По толпе прошел одобрительный хохоток. Колька стоял, понурив голову. Тимофей сплюнул под ноги кровавой слюной, глубоко вдохнул и на выдохе пошёл в атаку. Такой прыти от него, похоже, никто не ждал.

Уже через минуту они дрались неистово, точно солдаты двух противостоящих армий. Буквально не на жизнь, а на смерть. Руки мелькали со скоростью лопастей вентилятора, каждый третий удар — мимо, на лицах у обоих — кровь — расхлёстаны губы и носы, Чирик, к тому же, рассёк Тимофею бровь. Гул и улюлюканье вокруг приутихли, уступив место настороженному молчанию. Чирик, пользуясь явным преимуществом, наседал, и Тимоха пару раз падал, припадал на колено, но быстро поднимался и снова бросался на противника. Когда Чирков сбил-таки Тимоху с ног, неожиданно в бой кинулся Степанов. Маленький ростом Колька просто запрыгнул со спины на шею обидчика и вцепился, как клещ. Чирик, не сбрасывая его, бросился сверху на упавшего Тимофея, норовя вбить его голову в землю. Никто не знает, что было бы дальше, если б престарелому учителю технологии, Николаю Алексеевичу, не понадобился пиломатериал, что складировался в сараях. Увлеченные зрелищем бойни, пацаны не заметили, как он протиснулся сквозь толпу. На «атасе» никто не стоял. Николай Алексеевич решительно вмешался в драку своими натруженными руками. Растащил парней за воротники, разбросав в разные стороны. Причем труднее всего ему пришлось со Степановым, который никак не хотел отпускать шею Чиркова. И когда это, в конце концов, удалось, он обвёл презрительным взглядом зевак:

— Что стоите? Ждёте, когда они мозги друг другу выбьют? Американского кино насмотрелись? Фашисты!

— Да чё, Николай Алексеевич, всё честно, — подал кто-то голос.

— Честно, это когда на фронте! А в армии вас не увидишь, у всех к призыву мамки болезни под микроскопом находят, или по институтам разбегаетесь. Что ж хорошего смотреть, как свои своих лупят? Смотрите, кровищи-то! А ну-ка пошли все трое к Вячеславу Ивановичу!

— Может, не надо, — попытался разрядить обстановку Липенко.

— Не надо пакостить! — вскинулся на него учитель.

— Да я вообще —просто рядом стоял.

— В том-то и дело, что рядом стоял. Лоб такой! Мог растащить и пендаля дать, чтоб не повадно было.

— Дак у них тема была! Чё, вы, Николай Алексеевич, в детстве не дрались?

— Дрался, — признался и поутих учитель, — но как-то по-другому. До первой крови, к примеру. Лежачих не бить! Вы ж, как фашисты, какие...

— Дядь Коль, не надо к директору, — взмолился Тимофей, для которого Николай Алексеевич был ещё и соседом по подъезду, — меня и так завтра на Комиссию по делам несовершеннолетних...

— Во! Вишь как! Уже залетел, а продолжаешь, Тимоха.

— Он за меня заступился, — встрял Колька.

— Ага, а Чирков, значит, ответчик.

— Ща-ас, — сплюнул сквозь зубы Чирков.

— А ты, Гена, в мою сторону не поплевывай, — я тебя на пятьдесят с гаком лет старше. Всякого повидал. Если ты себе дорожку в жизнь через нары выбираешь — твоё дело, но замашки свои блатные брось. Я, Гена, вот этими руками не один дом построил, а ещё и китайцев на границе бить приходилось. Так что остынь, пацан. У тебя геройства на пару окурков и стакан пива, а добрых дел и вовсе нет.

— Да ладно, — обиделся Чирик, — будет и на моей улице праздник. Успею ещё погеройствовать.

— У вас, я посмотрю, через день праздник, а между ними — выходной. Так, — хлопнул в ладоши Николай Алексеевич, — разбежались все. Быстро! Чтоб ни одного здесь и на следующей перемене не видел! Драчуны — умываться! Ну, дёргайте быстро...

Липенко напоследок подошёл к Чиркову:

— Слышь, Чирик, ты больше их не трогай. Всё честно было. Нечего мелких донимать.

Услышав это, Колька повернулся к обидчику и сквозь зубы сказал:

— Не отстанешь, я твой мопед вместе с сараем сожгу. Ночью! И не узнает никто!

Чирков кинулся было в сторону Степанова, но Липенко его жёстко остановил:

— Ну, уймись ты, Алексеич совсем разозлится. Он же по-человечески всё сказал. Всё! Замяли.

Когда вошли в школу, там все уже знали, что и как было на заднем дворе. Улей гудел. А значит, как водится, к следующей перемене будет знать Вячеслав Иванович. У него своя тайная полиция.

Тимоха морщился от восхищения одноклассников, он прекрасно понимал, что не останови драку Николай Алексеевич, туго бы ему пришлось с Чирковым. А что не струсил — так Чирков всё равно не уймётся, ему авторитет нельзя терять. Так что ещё придется держать марку.

10

Трёхэтажное здание школы из белого кирпича было одним из немногих каменных в посёлке. Если смотреть с вертолёта — школа высилась как этакий штаб среди типовых деревянных двухэтажек и частных огородов. Она поднялась в те времена, когда одним из немногих осязаемых лозунгов оставался «всё лучшее — детям!».

Не взирая на сложности с учёбой, Тимофей любил приходить в школу. С одной стороны, по большому счёту податься особенно некуда, кроме тайги, с другой — в школе всегда было, чем заняться. Хочешь — играй в теннис, хочешь — иди в секцию, в кружок какой-нибудь, а можно просто посидеть на первом этаже — никто не прогонит.

Вечером, когда упругий февральский ветер разогнал толщу клубящихся туч, натерев до блеска звезды, и успокоился где-то в лесной глуши, Тимофей вышел на улицу. Дома было тягостно. В спальне стонала мать, которой отец не давал опохмелиться. Сам же сидел у громко включенного телевизора и смотрел всё подряд, отвлекаясь только ради перекуров или похода в душ. Увидев повестку, отец в очередной раз выругал мать:

— Я там, на буровой, корячусь, а она за сыном уследить не может.

«Пьёте-то вместе», — подумал Тимофей, но промолчал. Ещё предстояло получить свою порцию, но отец вдруг обрушился на саму Комиссию. Перебрал кости всем, от учителей до президента. Разошелся так, что Тимоха зажмурился, сидя в своей комнате, и повторял мысленно только одну фразу: «Только бы не пошёл за бутылкой». Вот и мать прохрипела из спальни:

— Кто они такие, Егорушка, нас судить. Ты бы принёс от нервов-то... Хоть фляжечку небольшую. Нельзя так резко...

Лучше бы она молчала! Отец буквально взорвался, и Тимофей предпочел выскользнуть в подъезд, бросив учебники, которые в кои-то веки открыл, собираясь выполнить домашнее задание.

Выйдя на крыльцо, мальчик выдохнул так, будто сбросил с плеч тяжёлый груз. Ноги сами понесли его в школу. В воздухе в этот вечер вдруг запахло весной, хотя до тепла в этих краях было ещё далеко. Высыпавшие в небе звёзды, может, и предвещали завтрашний мороз, однако сейчас были похожи не на колкие мелкие снежинки, а на подтаявшие леденцы. Весна пробовала силу, проводила разведку боем. Тимофей почувствовал дыхание новой жизни, остановился и прислушался: ему показалось, что за рубежом окружавших посёлок болот разносится эхо перестука вагонных колёс. А вдруг и правда — мелькая жёлтой вереницей квадратных окон, летит на юг скорый поезд, и здесь его слышно? Не все звуки теряются в тайге, иногда услышишь такое, что будешь долго думать над происхождением услышанного, и чего только не почудится, особенно если стоишь один, а вокруг — лесная глушь. И вскоре замечаешь на себе чей-то внимательный взгляд. Со всех сторон. Тогда начинаешь часто оглядываться, и хочется быстрее оказаться поближе к человеческому жилью.

В школе и в девять часов вечера было шумно. В спортзале стучали мячи; старшеклассники терзали в музыкальном кабинете электрогитары; взвизгивала циркулярка в кабинете Николая Алексеевича; по каким-то своим делам с лёгкой тайной на лице фланировали по этажам старшеклассницы; в обнимку со швабрами скользили в усталом вальсе технички.

Постояв немного на первом этаже, Тимофей двинулся на второй. Ещё с улицы он заметил, что в лаборантской кабинета истории горит свет. На лестнице мальчик столкнулся с двумя семиклассниками, за которыми в школе были закреплены смешные прозвища — Анальгин и Фильмоскоп. Первого — Анвара Алиева — так прозвали за то, что он, жалуясь на зубы, постоянно держал во рту таблетку анальгина, а к врачу идти боялся, второго — Толика Зуева — за мощные выпуклые с двух сторон линзы очков. У него с младенчества было очень слабое зрение.

— О! Тимоха! Слышали, как ты сёдня с Чириком бился. Маладэц! — Анвар похлопал Тимофея по плечу.

— Смелый, — согласился Толик. — Куда намылился?

— Хочу с историками поговорить.

— Чё, учиться вздумал? — удивился Анальгин.

— Да не, тема есть. Частное расследование, — серьёзно ответил Тимофей, нащупывая в кармане пуговицу.

— Круто, — одобрил Фильмоскоп, картинно вскинув к потолку огромные, многократно увеличенные линзами глаза, — я реферат писал, там у них такие видеокассеты есть классные.

— А чё хочешь-то? — хитро прищурился Анвар.

— Да так...

— Ломайся, Тимоха, чё, тайна что ли?

— Ну, не тайна, так, дело одно, спросить надо.

— А чё, нам западло поделиться?— Анальгин становился обиженно наглым, а вторая ссора Тимофею была не нужна.

— Смеяться не будешь?

— Чё смеяться-то, правда, Фильмоскоп? Рассказывай.

— Мне надо историкам пуговицу показать. Она царская.

— Пуговицу? Царская? Закаж...

— Да чего, смотри, только, чур, не лапать.

Анальгин всё же взял пуговицу в руки.

— Ну и чё? Орёл на ней. Старая пуговица. У меня дед монеты старинные собирал, я ими играл. Вот это круто. Там такие монеты были, что за каждую тысячу долларов давали. Отец потом продал их, чтоб на магазин больше денег было. На Большой земле. А тут пуговица...

— Ладно, посмотрел, отдавай, — Тимофей протянул руку.

— Падажди!.. — аж взвизгнул Анальгин. — Дай внимательно смотреть! Почему царская?

— Потому, вот и иду к историкам спросить.

— Откуда взял?

— Да какая тебе разница, Анвар? Отдай, пошли, нас пацаны ждут, — Фильмоскоп попытался остановить приятеля и потянул его за рукав.

— Ну падажди, да. Где взял пуговицу?

— Друг дал. Подарил. — Тимофею начинало всё это не нравиться.

— Ага, пуговица царская, а он тебе просто так дал. Кто?

— Ты его всё равно не знаешь. Давай пуговицу.

— Тимоха, ты чё, в натуре, я же с тобой разговариваю, что я тебе плохого сделал? — вскинулся Анальгин. — Она что — удачу приносит?

— Не знаю, говорю же, к историкам шёл показать.

— Да откуда им знать. Они только учебники свои знают. Ни фига они тебе не скажут, — и затараторил, как гадающая цыганка. — А вдруг она удачу приносит. Это круто, да... Слышь, Тимоха, дай мне на один день, я отцу дам. Он в магазине положит, вдруг прибыль пойдет. А? Дашь? Завтра вечером отдам, а?

— Не могу, эту пуговицу продавать нельзя, только... — и осёкся.

— Да я на один день всего! Проверим, вдруг удачу приносит. Ты богатый станешь, Тимоха. Ну хочешь, я тебе на это время что-нибудь дам?

— Чего ты к этой пуговице привязался? — пытался урезонить друга Фильмоскоп.

— Не понимаешь — молчи! — отрезал Анальгин. — Ты нудный, Толян, как моя зубная боль! У меня у отца в магазине прибыль совсем не идёт. Он талисман покупал, арабскую молитву над входом писал, русскую икону в угол поставил, всё равно прибыль не идёт. Дай попробовать, Тимоха? Я тебя на всю жизнь не забуду, братан будешь, — Анвар упрашивал так, что отказать было уже нельзя.

Тимофей нерешительно переминался с ноги на ногу. Сто раз проклял себя за то, что сунулся в школу, а более за то, что не держал язык за зубами. Анальгин между тем, хитро сверкая тёмными глазами, уже по-братски хлопал его по плечу, предлагая различные блага дружбы и даже скидку в папашином магазине.

— Да не приносит она удачу. Это реликвия, — безнадежно сопротивлялся Тимоха.

— Реликвия-меликвия — проверим! Всё узнаем.

Тимофей собрал всю твердость и решимость в голосе:

— Анвар, если потеряешь или не вернёшь, тебе ни арабская, ни русская молитва не поможет.

— Ты чё, Тимоха, пугать меня не надо. Сказал же — завтра отдам. Придёшь вечером так же в школу. И всё. Если вдруг удача попрёт — я тебе, Тимоха, разрешу в магазине у отца любые видеофильмы выбрать. Мамой клянусь! Ну?..

Пуговица в этот момент уже лежала в кармане Алиева.

Ну, точно анальгин — все мозги обезболил! Эх, квашня ты, Тимоха, и как только эти нерусские всё ценное распознают? Ведь невзрачная пуговица. А поди ж ты... Звериное чутьё у них. И всеми правдами-неправдами любую понравившуюся вещь заимеют. Фильмоскоп-то с ним потому и ходит, что Анальгин у него очки для исправления зрения взял поносить. Неделю уже носит, не отдаёт, думает, зубы болеть перестанут. Правда, кормит Толика дармовыми сладостями, фисташками и прочей ерундой, что у отца в магазине продаётся.

Так и не дойдя до кабинета истории, Тимофей снова вышел на школьное крыльцо. Успокаивал он себя только тем, что дал себе твёрдое слово, завтра любой ценой вернуть пуговицу. И больше никому её не показывать...

11

Утром мать всё-таки тайно опохмелилась. Нашла повод, — сходить к соседке за подсолнечным маслом, — а оттуда уже пришла подобревшая. Отец только вздохнул, глядя на неё.

— Ира, я завтра на буровую уеду, что делать будешь? Ты хоть помнишь, что нам сегодня на эту долбаную Комиссию идти? Как там на людей смотреть будешь?

— Егор, да я ни в одном глазу! — будто сама в это верила, вскрикнула мать. — Плевать мне на эту Комиссию. А Тимошка мог бы и постараться учиться, чтоб родителей не таскали по всяким... — и замолчала, напоровшись на суровый взгляд мужа.

День начинался неважно. Тимофей долго плескался в ванной, не хотелось попадаться родителям на глаза. Отец не пил уже и пиво, его бросало то в жар, то в озноб, но он держался, хотя в любое время мог взорваться. Полночи Тимофей ворочался с боку на бок, переживая, что отдал пуговицу. Кому теперь жаловаться? Только Вячеславу Ивановичу, он хоть её видел, в случае чего, подтвердит да и вернуть поможет. Но жаловаться — это последнее дело. «Ничего, — успокаивал он себя, — ещё не вечер. Отдаст, небось...»

До обеда Тимофей делал вид, что сидит за учебниками. Отец несколько раз заглядывал в его комнату, но, увидев сына за рабочим столом, закрывал дверь.

Из-за Комиссии был повод не пойти в школу. Всё равно со второго урока надо будет уходить. Но Тимофей решил пойти, тем более что на литературе было не скучно. Вера Андреевна рассказывала о книгах так, что можно было их не читать. Слушаешь её, и сразу видно, как в кино, что происходит, какие герои, даже как они выглядят. Опять же в школе Тимофей надеялся лишний раз увидеть Алиева, который тоже учился во вторую смену.

Обедали молча. Мать только делала вид, что ест, большей частью просто ковыряла вилкой жареную картошку, отец нехотя запихивал в себя пищу, с его лба капали в тарелку крупные капли пота. Тимофей тоже жевал еле-еле, будучи погружён в клубок мыслей сразу обо всём, отчего ни за одну из них не мог зацепиться.

Полдня прошли, как будто смотришь на себя по телевизору. Узнаёшь, понимаешь, а жизнь всё равно как чужая... Нет, есть более масштабное сравнение: земля под ногами вращается, а ты стоишь на заколдованном полюсе, на который не распространяются законы физики, и не можешь сдвинуться с места, наблюдая, как вместе с вращением земли бессмысленно тает твоя единственная жизнь... Тоскливая безысходность зависала в сером небе, а Тимофей всё стоял на этом полюсе, словно притягиваемый магнитом. И отец его стоял рядом. И мать лежала, постанывая, в спальне... Не верилось, что эту серую пелену когда-нибудь может пробить живительный луч солнца.

Тимофей в такие минуты ощущал в себе какое-то особое сердечное знание, прорывающееся иногда наружу состоянием непонятной и одновременно знакомой тревоги. Оно было огромным, как вселенная, и едва помещалось в маленьком мальчишеском сердце. Весь внутренний мир Тимофея вдруг начинал расти до космических размеров с одновременным пониманием, что всё окружающее, включая страдания, боль, смерть не может быть бессмысленным и нелепым. Это знание саднило и пульсировало в нём, взывая к высшей справедливости, которая обязательно должна быть, иначе вся жизнь действительно теряет смысл. И ещё: это знание, как аксиома, убеждало Тимофея, что всё неправильное вокруг происходит от недостатка, от убывания в людях любви, а значит — добра. И вот, что странно, понимая это, он всё равно порой поступал неправильно, а, понимая, злился, но почему-то не на себя, а на всех вокруг, и получалось, вместо того чтобы сделать шаг к добру, он уходил от него всё дальше. И голос высшей справедливости в душе, в сердце, в сознании, постепенно затихал... Однажды он спросил у отца, есть ли внутри него такой голос, и тот, недолго думая, ответил: «Есть, это совесть, она подсказывает, правильно ли ты поступаешь». Получалось, что бессовестными называют тех, в ком этот голос молчит, или они его не слушают...

О совести он спросил и у Веры Андреевны. Некоторое время учительница молчала и смотрела на Тимоху так, будто хотела в нём самом увидеть эту самую совесть. Потом ответила:

— Знаешь, Тимофей, самый лучший ответ на твой вопрос я нашла в церкви. Совесть — славянское слово: со-весть. Это как бы некий со-вестник, который подсказывает человеку, как поступать, различать добро и зло. Святые отцы называют совесть голосом Бога в человеке. Ведь частица Бога есть в каждом из нас. И нет людей без совести, есть люди, которые заставляют её молчать. Представляешь, как это страшно звучит: заставить молчать в себе Бога? Он не заставляет нас выбирать поступки, Он может только подсказать... Вот для этого и нужна совесть.

— А нам на уроке права говорили, что у нас в стране свобода совести? — озадачился Тимофей.

— Ага, — кивнула учительница, — но этого я тебе объяснить не смогу, сама не знаю, что значит — иметь свободную совесть. Вообще-то под этим понимают право верить в Бога так, как тебе это нравится, или вообще не верить. Но я в этом слышу только одно: свобода от совести.

— Слышать Бога или не слышать ? — додумал Тимофей.

На уроке литературы в этот день разбирали рассказ Валентина Распутина «Уроки французского». Сначала Тимофей слушал, а потом вдруг увлекся чтением рассказа. Вера Андреевна, заметив это, не стала его спрашивать, а работала с другими ребятами. Ещё в пятом классе, когда она вела у них первые уроки, кто-то из ребят погрузился в чтение хрестоматии, а остальные, заметив это, стали над ним подтрунивать. Учительница тогда приложила палец к губам и шёпотом попросила: «Тише, ребята, слово коснулось человека. Это таинство...» Так случилось и в этот раз с Тимофеем. Рассказ перенес его в голодную послевоенную осень 1948 года. Герой рассказа, мальчик, который был на год младше Тимофея, оказался один в чужом городе, голодный, исхудавший до изнеможения... Тимохе так и хотелось помочь ему в драке против въедливого Птахи и рыжего властолюбивого Вадика. Представляя себе эту уличную битву, Тимофей видел почему-то вместо Вадика Генку Чиркова, хотя у того и не было рыжей чёлки. А вместо Птахи — Анвара, хоть его кавказская внешность никак не соответствовала этому персонажу. На месте же Лидии Михайловны явственно виделась Вера Андреевна. Пусть и не французский, а русский язык она преподавала. И Тимоха вдруг понял: не одному ему тяжело.

Время потеряло скорость и осязаемость. Текст перестал состоять из отдельных предложений, фраз, знаков препинания... Он просто слился с воображением и воспроизводился перед глазами не знаками, требующими осмысления и расшифровки, а целыми видимыми эпизодами.

«И какой же дурак у них директор! Неужели он не понял, почему Лидия Михайловна играла с учеником в "пристенок"? Болван бездушный! Урод! Такую учительницу обидел... Выходит, мне и с директором больше повезло, — думал Тимофей. — Эх! Сыграть бы в "чику" или "пристенок", проверить себя, да много ли выиграешь? Пожалуй, даже на молоко не хватит...»

— Тимофей... — позвала откуда-то из другого мира Вера Андреевна. — Звонок был. Понравился рассказ?

— Да, — задумчиво ответил Тимоха, медленно возвращаясь в реальность. — Я теперь могу вам ответить.

— Что ответить? Опрос уже прошёл.

— Знаете, Вера Андреевна, он ведь такой же, как я! — и осёкся. — Нет, другой... Он учился хорошо. А директор у них... — на мгновение замялся Тимофей, но тут же сказал: — Дурак набитый! Ему в зоопарке работать и то нельзя, зверей распугает. «Что тебя побудило?» — передразнил он книжного директора, будто ему доводилось его слышать.

Вера Андреевна улыбнулась:

— Ты не возражаешь, если я тебе поставлю пятёрку за сегодняшний урок?

— За что? — удивился Тимофей.

— Материал ты знаешь, думаю, и сочинение написать сможешь. Исходя и из собственного опыта...

— Не возражаю, — опустил голову Тимофей, скрывая радость. Это была первая пятерка по литературе в этом году.

— Я не думал, что читать можно так быстро,— сказал он уже с порога.

— Это когда захватывает. Хорошая книга спать не даст. Если втянешься, поймёшь. Тебе тогда многое откроется... Попробуй почитать «Тараса Бульбу»...

— Спасибо, Вера Андреевна... — скоро проговорил мальчик и рванул по коридору вниз. Нужно было ещё повидать Алиева.

По ходу он налетел на Сергея Сергеевича, у которого был следующий урок.

— Я это, — сбивая дыханием слова, сообщил Тимофей, — Сергей Сергеевич, мне на комиссию... По делам... Этих... несовершенных... летних...

— Знаю, Тимоха, — историк почему-то иногда называл Тимофея так, как обращались к нему сверстники. — А жаль, у нас интересный урок.

— Про что?

— Владимир Мономах. Был такой князь на Руси. Его ни разу никто не победил... Но ты, к сожалению, опять ничего об этом не узнаешь.

— Я учебник прочитаю, клянусь! — Тимофею не терпелось найти на перемене Алиева.

— А, — махнул рукой Сергей Сергеевич, — учебник это полдела... Не люблю я нынешние учебники.

— Сергей Сергеевич, я тут вспомнил, вопрос у меня: вы свободный человек? — выпалил вдруг Тимоха, пристально глядя на историка. Разговор с Михаилом не выходил у него из головы.

— Я?.. — Сергей Сергеевич не на шутку растерялся.

— Вы, — мальчик уже начал чувствовать себя неудобно, что поставил учителя в такое положение.

Но тот неожиданно нашелся, посмотрев в открытый дверной проём кабинета истории, где висел на стене портрет Суворова.

— Вот он — свободен!

— Это...

— Суворов Александр Васильевич. Свободен, потому что всю жизнь служил Богу и Отечеству!

— Но ведь служил, значит подчинялся?

— Точно! Но подчинялся, чтобы служить Богу и Отечеству. Прикажи ему делать что-либо против Бога и Родины, он подчинился бы только своему высшему служению.

— Высшему?

— Да...

— А этот? О котором урок? Мономах.

— И Мономах стремился к этому идеалу.

— А вы?

— Я?.. — снова смутился учитель. — Я по мере своих скромных сил...

— Может, у вас книга есть про этого Мономаха?

— Есть, конечно, но ты ведь не станешь читать.

— Стану, Сергей Сергеевич! Теперь стану! Я к вам всё равно ещё с одним важным вопросом приду. Вы мне книгу дадите, хорошо? — и, не обратив внимания на недоверчивую улыбку учителя, мальчишка метнулся на лестницу, надеясь в бурных школьных потоках столкнуться с Анальгином.

Анвара он не нашел. Ни по расписанию уроков, ни в курилке. Даже на всякий случай заглянул в кабинет зубного врача, вдруг тот именно сегодня осмелился полечить свой больной зуб. Но, услышав жужжание бормашины, Тимоха вылетел на школьное крыльцо, содрогаясь от неприятного рокота сверла, словно прошедшегося по его собственным зубам.

12

Комиссия по делам несовершеннолетних — собрание ответственное. Кого там только нет. Глава администрации, инспектор по делам несовершеннолетних, директора разные, социальные работники, даже тренер по баскетболу зачем-то в этой комиссии сидит. Всех этих известных в посёлке людей Тимофей успел разглядеть в приоткрытую дверь кабинета. Но самого его туда сначала не пустили, пригласив только родителей. Оставалось только плюхнуться в мягкое кресло в коридоре и вслушиваться в негромкий разговор за стеной. Когда стало ясно, что слов не разобрать, а только «бу-бу-бу» в разных тембрах и тональностях, Тимофей открыл портфель и стал рыться среди потрёпанных учебников, словно он чего-то там не знал. Из портфеля действительно отвратительно пахло рыбой, отчего мальчику сразу вспомнилась Вера Андреевна. Вдруг он обнаружил в портфеле чужую книгу. Второпях сунул чью-то? А может, Вера Андреевна подложила? Как бы случайно. Так и есть: «Н. В. Гоголь. Тарас Бульба».

Тимофей раскрыл книгу, и так же, как рассказ Распутина, повествование с первой страницы потянуло за собой, завораживая вереницей образов и удивительно плавным языком, своей певучестью больше похожим на нерифмованные стихи. Как-то необыкновенно легко увиделась-представилась незнакомая казачья жизнь, могучий Днепр, коснулся души понятный каждому мужчине дух воинского братства. Не удержавшись, как это часто случается со многими нетерпеливыми читателями, мальчик заглянул в конец книги и ужаснулся, увидев привязанного к дереву Тараса. «А уже огонь подымался над костром, захватывая его ноги, и разостлался пламенем по дереву... Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!» Нет! Назад! В начало... Не может такой герой погибнуть. Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила...

И хорошо, что Тимофей не видел, как родители опустили головы под перекрестным опросом, как по седеющим вискам отца скользят крупные капли пота, как мать утирает подступающие слёзы. Отец иногда вскидывает голову и, отвечая, повышает голос. Но потом, под напором неопровержимых фактов и упрёков, совсем затихает. Ирина Андреевна и вовсе сникла — куда делся былой задор? А что может ответить мать на вопрос: вы видели, в каком виде ваш сын уходит в школу, вы за питанием его следите?

В итоге родителям был поставлен жёсткий ультиматум: покончить с пьянкой в течение недели, вплоть до принудительного лечения. И, в первую очередь, это касалось, конечно, Ирины Андреевны, ибо Егор Семёнович всё же работал, и у руководства к нему особых претензий не было. Всего этого Тимофей не слышал. Его пригласили в конце заседания.

Он робко вошёл в душный кабинет и тоже попал под этот допрос. Теперь ответственные дяди и тёти взялись за него.

— Ну, Тимофей Егорович, расскажи, как до такой жизни докатился? — начал глава администрации.

— У тебя пятьдесят три процента пропусков уроков, и ты будешь не аттестован по пяти предметам, Тимофей... — покачал головой Вячеслав Иванович.

И со всех сторон посыпалось:

— Тимофей, что ты собираешься дальше делать?

— Кто у тебя друзья? Они тоже не желают учиться?

— Ты же можешь хорошо учиться, вот в начальной школе...

— Может, тебе нужна помощь?

— Тебя кто-нибудь обижает в школе? Учителя?

— Ситуация такая, что ты можешь оказаться в интернате...

Они не ёрничали, не издевались и, хоть жестко нападали, в их строгих голосах не было того, доводящего до слёз, тона, с которым звучал вопрос из только что прочитанного рассказа — «что тебя побудило?». Под общим напором тщательно собранных улик Тимофей низко опустил голову.

— Кем ты хочешь стать?

Тимофей встрепенулся и твёрдо ответил:

— Путешественником.

Сначала в кабинете повисло вопросительное молчание, потом кто-то повторил:

— Путешественником?

— Думаешь, для этого не надо учиться?

— Нет, не думаю...

— А я что говорил, — буркнул где-то за спиной отец.

— Ну, вот видишь, оказывается, у тебя цель в жизни есть, а ты к ней не идёшь, — сказал Вячеслав Иванович. — Путешественники, Тимофей, как раз тем и отличаются, что, невзирая на трудности, идут к своей цели. Представь себе, что Колумб отправился в море, не зная навигации? Или повернул на полпути из-за трудностей? Или наши командоры Беллинсгаузен и Лазарев испугались арктических льдов?

Тимофей снова опустил голову, директор был прав. И осознание его правоты больно цепляло рождающееся мужское самолюбие.

— Вячеслав Иванович, я уже решил, буду стараться. Сегодня пятёрку по литературе получил, — пробубнил в пол.

— По литературе? Молодец. Чем отличился?

— За «Уроки французского»...

Тут не к месту встрял тренер по баскетболу:

— А причем тут французский-то на литературе?

Все присутствующие выразительно на него посмотрели, и смущенный тренер предпочёл замолчать. Впрочем, Тимоха, этой мизансцены не заметил.

— Вот что, Тимофей Егорович, — подытожил глава администрации, — мы тут собрались не для того, чтобы загнать тебя в угол, а чтобы помочь. Ты это понимаешь?

Пришлось кивнуть, хотя Тимофей не совсем понимал, чем могут ему помочь эти важные взрослые люди.

— Давай с тобой договоримся, мы даем тебе срок — две недели на исправление оценок, материал, какой пропущен, учителям сдашь. До конца марта — конца четверти — время ещё есть. Ты уж пока отложи свои путешествия, пожалуйста. Иначе нам придётся ставить вопрос о твоём положении совсем в другом ракурсе. Ни нам, ни твоим родителям, ни, тем более, тебе самому, этого не надо. Ещё вот что скажи: надо ли, чтоб тебя, взрослого парня, мама водила за руку в школу? А?

Тимофей сразу представил себе картину, как смеются над ним одноклассники, как краснеет мама, хуже того, как она сидит на задней парте на каждом уроке. В начальной школе в семьях неуспевающих такое практиковалось. И весь класс нет-нет да оглянется... А самое страшное — это полупьяная мама с плывущим мутным взглядом, заплетающимся языком и въедливым, почти ацетоновым запахом.

— Нет, я сам. — Вздрогнул Тимофей. — Обещаю.

— Точно?

— Точно.

— Ну, иди, погуляй, нам тут ещё с твоими родителями надо пару вопросов решить.

С облегчением вздохнув, Тимоха вышел в коридор и тут же, грудь в грудь, столкнулся с Чирковым. Тот будто обрадовался:

— О! Трофимыч! Тебя-то за что?

— За прогулы, — выдохнул Тимофей. — А ты?

— А меня за это... Как его? Вымогательство, — Чирков, похоже, нисколько не боялся Комиссии. — Я тут поднапряг кое-кого. На бабки поставил.

— А-а, — понимающе потянул Тимофей.

— Говорят, могу по малолетке загреметь, — Чирик точно хвастался и по ходу дела хотел слегка надавить на Тимоху.

— Ну ты чумодел! — вспомнил Тимофей, слышанное от Михаила слово.

Странно, но оно подействовало. Чирик вдруг изменился в лице и без кривляния сказал:

— Я, Тимоха, на тебя зла не держу. Ты нормальный пацан. Не олень трусливый. Не из этих... — он не договорил, но и так было ясно: война отменяется. У Тимофея отлегло от сердца.

— Я на тебя, Гена, тоже зла не держу.

— Ну вот и все, не буксуем, — и протянул Тимофею руку.

— Не буксуем, — согласился Тимоха и принял рукопожатие.

— А Степанов твой — кисель. Чё ты с ним возишься? — в голос Чиркова снова вернулось пренебрежение и развязность.

Нет, таких, как Чирков комиссиями не исправить. Это понимал даже Тимофей, как и то, что перемирие условное. Продолжать разговор дальше не хотелось, он мог закончиться самыми непредвиденными последствиями. Ждать родителей в таком обществе? Через пару минут Чирик придумает какое-нибудь совместное «дело», и тогда точно придётся вернуться в этот душный кабинет со всеми вытекающими и отягчающими.

— Ладно, Ген, я пошёл. Мне ещё Анальгина повидать надо.

— Дался тебе этот нерусский?

— Да должен он мне кое-что.

— Долг — это святое. Если чё — шепни, мы с него по полной стрясём. Папа у него с покупателями дружит. Сам знаешь. Ладно, бывай, щас мои родаки подтянутся.

— А мои ещё там, — кивнул Тимофей на дверь.

— Чё, готовь зад к ременной передаче, как мой батя говорит?

— Посмотрим, — уклончиво ответил Тимоха.

— Ну-ну, смотри, — скривился напоследок Чирик, которому надо было, чтоб последнее слово было за ним. И слово это должно было настораживать, поддерживая вокруг Чиркова ауру юного бандита.

13

Алиева в школе не было.

Тимофей бессмысленно покружил по первому этажу, предварительно обойдя второй и третий, заглянул во все подсобные помещения и туалеты, в спортивные раздевалки. Уходя из спортивной пристройки, он вдруг понял, что его всегда здесь отталкивало: впитавшийся даже в кафельную плитку кислый запах пота. Анальгина здесь не было. Тимофей поспрашивал у тех, кого встречал. Нет, Анвар не приходил, и внутренний голос подсказывал, что и не собирался. Тимофей поймал себя на мысли, что понимал это ещё вчера.

Ноги сами понесли его в магазин с ёмким названием «Дружба», который принадлежал отцу Анвара. По пути встретил он Кольку Степанова.

— А я к тебе! — объявил тот. — Хотел узнать, что там с Комиссией по делам несовершеннолетних?

— Да-а-а, так, — неопределённо потянул Тимофей. — Родителям крепко досталось, значит, и мне перепадёт.

— Из школы не выгонят?

— Не-а, я пообещал учиться.

— Давно пора, — искренне обрадовался Колька.

Сам Степанов учился прилежно, как принято говорить «на 4 и 5». Раньше в классе над ним часто подтрунивали, дразнили, мол, заучка, заяц Степашка. Бывало, весь класс не выполнит домашнего задания, потому что ходил в поход или играл в «вышибалы» с параллельным классом, а Коля — всегда готов. Учительница похвалит, поставит в пример, класс с кривыми ухмылочками промолчит, а на перемене — все поиздеваются над ним по полной программе. Однажды Степанов не выдержал и, едва сдерживая слёзы, крикнул в лицо обидчикам:

— Что вы меня достаёте?! За то, что я учусь?! Я же не смеюсь над вами за то, что вы не учитесь?! Вы издеваетесь потому, что я прав! Потому что учиться труднее, чем ни фига не делать! А мне нельзя не учиться, мне мама сказала, что за меня в институте никто платить не будет, нет у нас таких денег. Ясно?! У меня мать одна, а нас с сестрой у неё двое...

В классе повисло настороженное молчание. Даже отъявленные заводилы не знали, что можно добавить к сказанному. В эти минуты события могли повернуться в любую сторону. Найди кто-нибудь зацепку в словах Коли, переведи в смех его обиду губы, и всё — будут травить до выпускного класса. И тогда к Степанову подошёл Тимофей, взял за плечи, встряхнул и сказал:

— Колёк, ты не обижайся. Делать просто нечего, вот и говорят. Всё, больше никто не будет, — он повернулся к классу, — никто, ясно? Может, из Кольки потом великий учёный вырастет, инженер какой-нибудь. А мы тут ржём, как последние идиоты.

Авторитет Трофимова был непререкаем. С этого дня смеяться над Степановым перестали, зато часто просили списывать, и он никому не отказывал. А на контрольных по математике он успевал выполнить оба варианта: себе и Тимофею. Правда, Тимохе учительница всё равно ставила «тройку», потому как объяснить решения он не мог, и она справедливо полагала, что работа списана. Кольке же теперь не доставалось даже уже ставших привычными тычков на физкультуре, когда он мог замешкаться в игре или беспомощно повиснуть на спортивном снаряде. Да и сам он стал решительнее, увереннее, а ради Тимофея готов был на любую крайность: прогулять урок или даже два, стащить за кампанию порцию в столовой, уйти без спроса в тайгу.

— Я, Коль, в «Дружбу» иду, у меня там одна вещь. Надо, чтобы вернули.

— Я с тобой, — даже не спрашивая о чём идёт речь, решил Степанов.

Тимофей вкратце рассказал ему историю о пуговице, оставив за кадром сюжеты с торговлей на заправке. Коля даже остановился, удерживая Тимофея за рукав куртки.

— Ты представляешь себе, если это, правда, пуговица царевича? Это же круто! Историческая ценность! А это... ну... сон всё-таки был или не сон?

— Не знаю, но проснулся, а пуговица в руке, а рука под подушкой. Прикидываешь?

М-да... Мистика.

— Чё?

— Мистика, говорю. Чудеса, короче, — Колькины глаза горели восторженностью от прикосновения к тайне.

— Ладно, пошли, её ещё вернуть надо.

В магазине за прилавком оказался сам дядя Исмаил. Видимо, продавщица заболела или он ждал ночную сменщицу. Увидев ребят, он доброжелательно пригласил:

— Заходите молодые люди, что желаете?

Тимофей начал с порога:

— Дядя Иса, вам Анвар давал пуговицу? Ну, как талисман?

Какое-то время в глазах хозяина магазина промелькнуло несколько настроений. Если бы Тимоха умел читать по глазам, то понял бы, что в душе дяди Исмаила боролись два чувства: а не послать ли этих мальцов, ответить: ничего не знаю, видеть не видел, слышать не слышал. Но лица у ребят были чересчур решительные и серьёзные.

— Ты, значит, Трофимов, — кивнул он на Тимофея.

— Да.

— Послушай, парень, я не знаю, где ты взял эту пуговицу...

— Мне её подарили!

— Хорошо-хорошо, ты не волнуйся. Я же ничего не говорю. Понимаешь, парень, я сегодня весь день сам торгую. У меня прибыль в два раза больше, чем обычно. Понимаешь?

— Понимаю, — Тимофею не нравилась уклончивость коммерсанта.

— Может, это оттого, что я сам работаю, надо бы ещё посмотреть, когда продавщица будет.

— Мне пуговица сейчас нужна, мы с Анваром договаривались, — отрезал Тимоха.

— Это, может быть, историческая ценность! — горячо воскликнул Коля, но этим только подлил масла в огонь.

— Конечно! Конечно! Историческая ценность, мало ли, потеряете. Такое детям доверять нельзя.

— Но это моя пуговица! — возмутился Тимофей.

— Если историческая ценность, значит, не твоя, это государственное — понял?

— Да никакая не царская она! — стал сдавать в сторону Тимофей. — Я просто перед пацанами хвастался. Старинная, но обычная пуговица. Вам-то она зачем, думаете, денег больше заработаете?

— Правильно говоришь, я уже заработал. Целый месяц такая невезуха, а сегодня, понимаешь, как будто магнит в магазине. Слушай, Трофимов, давай договоримся по-мужски. Ты мне оставь пока пуговицу, а я тебе буду целый процент от прибыли отдавать. Давай попробуем, вдруг она правда удачу приносит?

— Дядя Исмаил, ваша прибыль — это же случайно. Совпадение. Вы просто умеете посетителей заговорить.

— Вот и давай проверим? А? Ну что ты смотришь, будто я у тебя что-то украл? — глаза коммерсанта полыхнули недобрым тёмным огнём, но Тимофей знал — это обычная психическая атака.

— Если вы не отдадите пуговицу, я приду сюда с отцом, — твёрдо сказал он.

— Да что с отцом?!. Твой отец!.. — и осёкся.

Тимофей и без продолжения услышал всё, что ему хотели сказать: алкоголик, что он может, да он у меня водку в долг берёт и т.д. и т.п. Обида захлестнула внутри настолько, что ему захотелось разбить в этом магазине все витрины. Колька мгновенно уловил напряжение друга, схватил за руку и прошептал:

— Тимоха, не надо...

Уловил это и дядя Исмаил, порылся в отделении для мелочи кассового аппарата и с легко улавливаемым пренебрежением бросил пуговицу на прилавок.

— Забери... Никогда у вас не будет богатства... — он едва сдерживал раздражение.

— У кого — у нас? — это Колька первым подхватил пуговицу, которая чуть не скатилась на пол.

Но коммерсант уже сел на стул за прилавком и сделал вид, что ребят рядом не существует. Тимофей и Колька вышли на улицу.

С северо-запада на посёлок надвигался вертолётный гул. В наступающих сумерках это мог быть только вертолёт санавиации. Обычные рейсы и буровики летали днём. В темноте и неблагоприятных погодных условиях летали пилоты высокого класса, которым обстоятельства жизни на севере не оставляли выбора.

— Щас кружить будет, — со знанием дела определил Колька.

— Иногда на стадион садится, я пару раз сам видел. Там до больницы ближе.

— У меня есть идея, надо пойти в школу, к информатикам! — засветился Коля.

— Зачем?

— В Интернете можно поискать фотографии царской семьи, царевича, там посмотрим.

— Что посмотрим?

— Пуговицы, вдруг удастся различить.

На том и порешили. Учителя информатики задерживались в школе допоздна. Иногда в кабинетах, где выстроились у стен компьютеры, бушевала сетевая игра: то «стрелялки», то «ходилки», то стратегии. Туда же приходили редакторы школьной газеты и те, у кого не было возможности редактировать дома рефераты, макетировать специальные задания, и, разумеется, все, кому нужно было что-нибудь добыть из всемирной сети.

Учителя информатики, как на подбор, были молодыми людьми и, как водится, фанатами своего дела. В обмен на доскональный осмотр пуговицы и краткое обсуждение её возможной ценности, они «накачали» целый фотоальбом. Тимофей и Коля внимательно рассматривали изображения на мониторе. При этом Тимоха вглядывался в лица, а Колька, как настоящий исследователь, в детали одежды, иногда увеличивая ряды пуговиц на экране для сравнения.

— Знаешь, Коль, они, как живые, будто из того мира прямо на нас смотрят, — поделился Тимофей впечатлением от общей семейной фотографии.

— Это эффект такой, они в объектив смотрят, а нам кажется, что на нас, — научно пояснил Степанов.

— Да я понимаю, что в объектив, но, как тебе сказать, они словно рядом.

— Эффект присутствия...

— Ну да...

— О, смотри! — Коля крутнул колесо мыши, и на экране появился царевич в военном мундире. — То, что нужно. А то, там матроски всякие, даже девчачья одежда какая-то...

— Дак он там маленький совсем... — заступился за наследника Тимофей.

— Ага, а здесь уже почти, как мы. Смотри, пуговицы... Похоже, те.

Царевич на фотографии стоял вместе с отцом и старшей сестрой в морском бушлате, бескозырке с надписью «Штандарт». Император и Татьяна Николаевна стояли чуть за спиной. В руках Николая Александровича лопата, одежда брата и сестры припорошена снегом. Все трое смотрят в объектив, будто пытаются увидеть сквозь линзы фотоаппарата будущее.