Мания встречи (сборник)

Глава IЖурнальные фотографии

Некто Иван Тураев, личность, на взгляд здравомыслящих современных горожан, малоинтересная и даже чем-то подозрительная, обнаружил себя однажды утром лежащим на диване в своей захламленной московской квартире, куда сквозь форточку проникал очень несвежий городской воздух. На столике возле дивана беспорядочной кучей были свалены книги. Обрывки страниц и куски плотных переплетов валялись на полу. Тураев припомнил, что вчера вечером в приступе не то отчаяния, не то ярости стал рвать книги. С наслаждением, с остервенением, со страстью. Вложил в это дело все мускульные силы, так что даже сейчас ощущал боль в руках! Ему показалось, что именно книги во всем виноваты.

Книги были главной его жизненной привязанностью. Но в результате они скрыли от него реальную жизнь. Долгие годы он провел, как крот в своей норе, в общении с ними. И что? Эти годы можно было вычеркнуть как нежизнь! И вот открыл он это только теперь, в годы перемен. Прежде сам воздух вокруг словно бы говорил: сиди в своей норе. Там тускло, а здесь, на улице, еще тусклее. Теперь же Тураеву из форточки повеял пусть и загазованный, но словно бы какой-то совсем другой воздух. Это был уже ветер, движение, натиск каких-то внешних сил, которые требовали ответа сил внутренних, ответного движения навстречу. И меньше всего для этого ответного движения годились книги. Они-то требовали сидения, вживания, раздумий. А время желало действий, причем резких, отчаянных, новых! Иван Тураев прекрасно понимал, что его отторжение от книг совпало с общим потоком, что было по меньшей мере странно и немножко даже стыдно. В общем потоке он никогда не оказывался – всегда на отшибе, в уголке, в сторонке, на краю. Но сейчас! Сильный сквозняк новых времен помог ему выбраться из пещеры и присоединиться к новым варварам. Что это варвары – он почти не сомневался. Но они были живые, они жили! И он тоже хотел жизни, реальных, а не вымышленных событий, реальных чувств! А книги? Их теперь читали редкие чудаки. В особенности книги «ученые». Тома по философии, истории науки и искусства обернулись «музейным хламом». А всем музейным он был сыт по горло – даром что прослужил в музее более тридцати лет.

Вместе с тем бурлящая за окном жизнь его безумно пугала. Но и притягивала тоже безумно. Он прислушивался к шумам бесконечного строительства невдалеке от их дома, к грохоту нескончаемых машин по их тихой некогда улочке с недоверием и жадностью – словно в этом шуме, трескотне, грохоте таился залог того, что и ему что-то удастся, что и он может хотя бы попробовать что-то иное, не похожее на прежнее.

Смешно сказать, но Тураев пристрастился читать иллюстрированные глянцевые журналы. Вот уж, с точки зрения прежнего Тураева, кладезь всяческой пошлости, вульгарности и банальности! Но теперь его привлекали люди действия, решившиеся поплыть в неизвестность и завоевать неподатливое мировое пространство. Кто-то хитрыми и не всегда честными сделками, кто-то накачанными бицепсами, кто-то красивым телом, сильным голосом, деловыми мозгами. У всех героев этих журналов, победительно глядящих на него с цветных фотографий, было чем похвастаться. И та грубая, брутальная и, в сущности, достаточно примитивная энергия, которой веяло от всех этих лиц, была Ивану Тураеву сейчас совершенно необходима. Она напоминала о чем-то смутном, задавленном, о силах, которые в нем бродили, не реализованные, мучительно сдерживаемые…

Все это бесконечно отличалось от его музейного прозябания. От его научных занятий. Он занимался всю жизнь установлением фактов ушедшей степной культуры: с помощью сохранившихся памятников быта, надписей, надгробий пытался воссоздать прошлое. Какое мифотворческое, призрачное занятие! Ведь и его собственная жизнь, задокументированная всевозможными бумагами и документами, не укладывалась ни в какие факты, проскальзывала мимо всех свидетельств, была неуловима и иррациональна! Тут все можно было подвергнуть сомнению, что наводило на размышление об истинности многих исторических «фактов» и их «научных» комментариев. Факт его собственного существования подтверждался лишь хронической болью в правом боку и тоже ставшей уже хронической жаждой любви. Очень смешной в его годы.

Одиночество, одиночество, столько лет одинокой жизни в квартире, в музее, в скорлупе своего «я», безумно надоевшего.

После ранней смерти родителей – отец был профессором-лингвистом, а мать – профессором-литературоведом, они и преподавали в одном институте, и умерли пусть не в один день, но в один год – Тураев дома общался почти исключительно со своей девяностолетней няней, еще бодрой, происходившей из рязанской глубинки и жившей в «профессорской» квартире уже лет шестьдесят. Жизненные передряги помешали ей учиться в школе, ее семья была сослана как «кулацкая» в голую степь, она бежала, где-то работала по найму, добрела до Москвы и устроилась у родителей Тураева, давших ей приют. Кое-как Ваня научил ее читать, ему было тогда лет шесть, и сам он с увлечением постигал эту науку, которая взрослой няне давалась с великим трудом. Няня всю жизнь читала одну и ту же затрепанную и разодранную книгу, обернутую в старую газету. Это был старинный сборник молитв, каким-то чудом к ней попавший. При этом няня очень многое понимала и еще больше интуитивно чувствовала – в особенности то, что касалось ее Ванечки. Ее пожизненной любви. Видимо, другой у нее не случилось. Ей Тураев мог что-то важное о себе сказать, пожаловаться, возмутиться и даже иногда при ней расплакаться. Как-то нелепо и глупо все складывалось. Ведь теперешняя жизнь, которая его так манила, требовала, как он стал все отчетливее понимать, вчитываясь в журнальные страницы, каких-то таких качеств, которых у него начисто не было! Положим, он совершенно не ощущал в себе коммерческой жилки.

Ее не было и у древних шармарских племен, которыми он всю жизнь со страстью занимался. Эти племена были разбросаны на границе со степной Русью и после возникновения Киевского государства очень ему досаждали. Впрочем, были и мирные периоды, когда и создавалась истинная шармарская культура. Но дело было даже не в культуре, дело было в вольной, радостной, свежей жизни, напоенной степными ароматами и горьким запахом ночных догорающих костров. Тураев в последнее время не столько искал каких-либо новых «фактов», сколько представлял в мечтах эту жизнь – нерасчлененную, ускользающую, таинственную, как любая жизнь, даже и его собственная. Но еще – полную степной поэзии, стихийной свободы, природных откровений – того, чего у него давно уже не было. Да и было ли вообще когда-нибудь?

И вот, представляя себе эту жизнь так отчетливо, словно сахарно-сладкий арбуз, поднесенный к губам, он и набросился на свои и чужие ученые фолианты. Измышления кабинетных умов.

Ивану Тураеву, как уже приходилось констатировать в начале повествования, захотелось живой жизни. Глядя на разбросанные по полу, растерзанные книги, он не без изумления вспомнил, что паспортная дата его рождения (некий несомненный «факт», которым так дорожат ученые) возвещает всему миру, что он, Иван Тураев, уже года два как пенсионер. Правда, своей пенсии он все никак не мог оформить. Пугали околичности – безмолвно-покорные очереди в слабо освещенных коридорах, безграмотные наглые чиновницы и чиновники. Он был горд.

И еще кто-то в музее обмолвился, какого размера пенсию ему предстоит получить. Это было существенно меньше даже его сегодняшней скромной музейной зарплаты. Так стоило ли торопиться из-за таких крох? Однако денег катастрофически не хватало. Об этом с сокрушением в голосе говорила ему старая нянька Феня. За ученость в нынешние времена денег не платили. Может быть, и правильно делали? Ату их, этих «архивных юношей», незаметно ставших «архивными старичками»! Кому и зачем они нужны? Самого себя Тураев в «архивных старичках» не числил. И вообще ощущал себя как-то подозрительно молодо. В нем кипели какие-то бурные, юношеские чувства, так и не изжитые в многолетнем музейном затворничестве.

Он порылся в журналах, которые, в отличие от книг, сваленных в кучу или разбросанных по полу, лежали на столике аккуратной стопкой. И сразу нашел среди них тот, который вчера, перед взрывом ярости и отчаяния, привлек его внимание. Нужная страница открылась тоже сразу, словно наэлектризованная его чувством.

Он уставился на фотографии женщины, запечатленной то на экзотическом пляже с пальмами за спиной, то верхом на мудро глядящем верблюде, то на людном горном курорте в костюме, напоминающем скафандр. Она была маленькая и хилая, в открытом купальнике ключицы так и торчали! Но дело было не в ее хилости, скорее согревающей его сердце (сильным должен быть мужчина!), а в лице. А вот лицо было совершенно невыразительным. Его особенные черты скрыли косметологи и визажисты.

И все же – вот странность! – сквозь эту улыбающуюся ровными и невероятно белыми зубами маску словно проступало ее настоящее лицо, которое он таинственным образом прозревал. Он видел в ней едва ли не свою соседку по дому, в которую он школьником был долго, неотступно, тайно и поэтому (или не поэтому?) совершенно безнадежно влюблен. Пожалуй, это была самая сильная и упорная его влюбленность. Всех последующих женщин, привлекших в разные годы его внимание, он сейчас уже совершенно не помнил и не смог бы узнать на улице, даже если бы время оставило их прежними. Конечно, Тураев понимал, что эта женщина и та его соседка не могут совпасть и сделаться одной и той же личностью. Соседка была его ровесницей, даже года на два старше, а эта крошка из журнала сияла глянцем здесь и сейчас. Соседка давно уже превратилась в старушку и жила где-нибудь в Люберцах, а может быть, и в Бостоне, вызванная туда детьми или знакомыми. Нынешние судьбы – Тураев это остро ощущал – складывались часто головокружительно и неправдоподобно. Но как бы они ни складывались, соседка не могла превратиться в нынешнюю журнальную диву. И все же Тураев, лишенный долголетнею службой в музее чувства времени, даже от этой безумной мысли не отказывался. А вдруг? Почему его так поразило это похожее на маску лицо? Что он мог в нем найти? Что ему эта особа?

Вот странность! Словно из десятка совершенно одинаковых глянцевых красоток он выбрал почему-то именно эту, как ту единственную, настоящую, долгожданную, которую находят герои народных сказок под ложными, неразличимыми или подставными обличьями. Ведь угадал же Иван Царевич в лягушке Царевну – еще одна сказочная подстановка! И мало того, что Тураев ее выделил, он еще представил ее маленькой и когда-то им любимой. В незапамятные годы. У той были веснушки на носу и звонкий голос, когда она что-то кричала подружкам из окна во двор.

В какой-то момент разглядывания этих фотографий вся современная жизнь представилась Тураеву незримой борьбой фантомов, пустышек, симулякров – смешное заимствование, очень точно выражающее суть явления! – с редкими подлинниками. Но подчас и подлинникам приходилось скрываться, подделываться под общие вкусы, выдавать себя за нечто менее драгоценное, зато блестящее. Не это ли произошло с ней?

Под одной из фотографий, вероятно, хорошо оплаченных каким-нибудь спонсором, если не самой моделью (Тураев знал уже словечко «пиар», мелькающее в журналах то там, то сям), он прочел, что красотка – концертирующая певица. Ее жанр определить было трудно. В репертуаре назывались как классические оперные арии, так и арии из оперетт и даже современные песенные шлягеры. Тураеву хотелось думать, что она все же оперная певица, которая иногда умеет «пошутить». Но было ли это так? Далее говорилось, что ей приходилось выступать с крупнейшими мастерами «оперного бизнеса» (так выразился журналист!) для многотысячных толп в Германии и России. Многотысячные толпы – тоже ему не понравились. Ангажировалось выступление певицы на каком-то громком московском концерте в самое ближайшее время. И Тураев внутренне решил обязательно на него попасть. Хотя он и понимал, что сделать это для него почти невозможно. Наверняка все билеты распроданы, да и где их искать? И сколько тысяч за них платить? Впрочем, меньше всего он думал о деньгах – как-нибудь выкрутится, что-нибудь продаст из домашнего серебра. Главное – попасть на концерт! Приняв это важное и почти не осуществимое решение, Тураев рывком поднялся с дивана, быстро оделся, выбросил в мусорное ведро кучу бумажного мусора – макулатуру, как называли этот хлам в пионерском детстве, и, наскоро выпив чаю с хлебом и медом, отправился в музей.

Глава IIСтранные сближения

Тураев вошел со служебного входа, впрочем, парадный вход был с некоторых пор закрыт, и посетители, по российскому обыкновению, входили через «боковушку». В громадном холле, поделенном пополам и частично сдаваемом внаем, благодаря чему музей кое-как держался на плаву, проходила очередная конференция по экономике. Одна группа экономистов доказывала другой, «как дважды два», что все предложения оппонентов – сплошная чушь. Экономика же вела себя, как хотела, совершенно не слушая ни тех, ни этих ученых мужей.

Тураевское место службы находилось невдалеке от Кремля – на самом скрещении московских культурных путей. И как на грех или просто в силу того, что все значительное или мнящее себя таковым пытается на Руси присвоить себе «веселое имя» Пушкина, поблизости находилось сразу три музея с именем поэта в названии. Литературный и художественный носили это славное имя давно, а вот историко-этнографический, в котором со дня его основания служил Тураев, стал так называться с приходом нового директора, подхватившего идею тотальных переименований. Самое забавное, что все они столпились на небольшом пятачке, окруженные несколькими свежевыстроенными башнями, где некоторые пронырливые живописцы разместили свои галереи. Башни словно бы охраняли это «пушкинское гнездо». Происходили курьезы. Туристы, рвавшиеся увидеть пушкинские реликвии, забредали в тураевский музей, где при входе их встречало чучело громадной гориллы, обросшей шерстью и с камнем в руке. Гориллу часто принимали за какого-то далекого «африканского» предка Пушкина и продолжали осмотр, все более испуганно тараща глаза.

Любители живописи тоже нередко попадали прямо в объятия зловещей гориллы с густой зеленоватой шерстью на груди. Внизу, где трое дюжих охранников проверяли сумки, стоял непрерывный возмущенный гул. Разъяренные посетители выясняли, «кто виноват». Виноватым, как всегда, оказывался Пушкин. Впрочем, хотя Тураев и доказывал директору необходимость сменить название, имя Пушкина невольно его радовало. Он миновал охрану и по витой лестнице поднялся на второй этаж. Тут шел какой-то непрерывный ремонт, все более масштабный. Директор лелеял планы построить в музее единственный в мире мемориальный ресторан, где будут подаваться кушанья давно исчезнувших народов. В частности – древних шармарских племен. Некоторые их кулинарные рецепты перевел с шармарского сам Тураев. Но затея ему казалась подозрительной даже и теперь, когда его захватила энергия новой жизни. Энергия энергией, но он не был готов смириться с бездарностью и мелким жульничеством. А именно этими милыми качествами отличался новый директор, немолодой, совершенно лысый и грузный не то армянин, не до азербайджанец (его национальная самоидентификация зависела от конъюнктурных обстоятельств). В музейном деле он ничего не понимал. Образование у него было, конечно же, экономическое, причем и за этот диплом, как догадывался Тураев, было некогда хорошо заплачено. Сидевший многие годы тихо и по макушку занятый шармарскими древностями, Тураев неожиданно для себя ввязался с директором в бесконечный конфликт. Он отстаивал столь очевидные вещи, что это было даже скучно и как-то не по-тураевски. Но остальные сотрудники смирялись с любой нелепостью – с рестораном в музее, с экономистами в музейном холле, с путаницей из-за названия. Впрочем, главный предмет конфликта был в другом. Все уперлось в некую раскрашенную куклу, которую директор хотел сделать гвоздем готовящейся большой выставки древнешармарского искусства.

Это был каким-то чудом сохранившийся в нише древней постройки и откопанный современными археологами глиняный «болван» – голова с намеченной шеей и плечами, с углублениями глаз и выпуклостями губ, когда-то, должно быть, умело раскрашенная.

«Болван» был обнаружен на месте древнего шармарского поселения. Находка вызвала шум в прессе, а директору захотелось сделать из нее громкое шоу. Он тут же отдал ее на реставрацию в какое-то «свое», весьма сомнительное место и через короткое время получил то, что хотел. Идолище вышло на славу – с черными зрачками веселых и наглых, как бы подмигивающих глаз, в черном зверообразном парике, заказанном директором еще в одном «своем» месте. В этом исполнении «болван» обернулся весьма эффектной и смахивающей на современную модель молодой женщиной. Музейные дамы подобострастно восхищались отреставрированной находкой и называли ее не иначе как Шармарской Венерой. Возмущался один Тураев, которому привелось видеть находку до ее, с позволения сказать, реставрации.

Но так как Тураев был главным музейным специалистом по шармарским древностям, он должен был поставить свою подпись в документах, удостоверяющих доброкачественность реставрации. Подпись он ставить отказывался. В сущности, не в подписи было дело – Тиграну Мамедычу не впервой было обходить существующие правила. Но директору безумно хотелось заполучить подпись именно «главного эксперта» по шармарам, а не самозваных знатоков, готовых расписаться под любым фальшаком, разумеется не бескорыстно…

Не успел Тураев явиться и открыть дверь своего малюсенького кабинета, как секретарша тотчас вызвала его к директору. Нервно вздрогнув и не поглядевшись в зеркало, зачем-то висевшее в его кабинете, а следовательно, не поправив задравшегося воротника серенькой с длинными рукавами рубахи, он поплелся к начальству.

Кстати, уж скажем, что тураевская внешность… ну да, эта самая внешность была предметом самого пристального внимания и обсуждения сотрудников музея, в особенности сотрудниц. Да ведь и мужчин там было не густо, только Тураев с директором да два молодца-охранника. В сущности, он был очень красив даже сейчас и сейчас, возможно, красивее, чем в юности. Необыкновенно красивая голова с густыми, легкими, взлетающими седыми волосами, живые темные глаза, широкие плечи при высоком росте, тихий голос приятного вибрирующего тембра. Дело портила чудаческая конфузливость, сутулившая плечи и заставляющая одеваться в незаметные серенькие тона, сливающиеся с домами, переулками, сереньким московским дождиком. Его любовь к «серенькому» музейные дамы давно заметили и с неостывающей насмешливостью много лет обсуждали.

Новый директор, Тигран Мамедыч, напротив, любил все яркое и встретил Тураева в желтой рубашке с фиолетовой поперечной подписью на сравнительно недавно расшифрованном и реконструированном Тураевым шармарском языке. Тураев машинально перевел: «Лови момент!» На всех языках и во все времена определенный сорт людей выбирал в качестве ориентира этот призыв и с бо́льшим или меньшим успехом его осуществлял.

Тураев медленно, с оглядкой, так как ожидал от директора любых подвохов, подошел к большому «начальственному» столу, чтобы сесть в кресло напротив Мамедыча (хотя тот ему сесть не предложил), но вдруг заприметил на столе глянцевую полоску пригласительного билета, частично закрытую бумагами. Однако лицо той самой певицы, какая-то новая ее фотография в огромной нелепой шляпе, выглядывало из-под бумаг.

Тигран Мамедыч мгновенно перехватил его взгляд и, обладая какой-то звериной интуицией, прямо-таки просиял от радости.

– Хотите, дам билетик? Купить нельзя. Не продаются, а распространяются… Прежде, бывало, по партийной номенклатуре, а теперь – коммерческой и элитной. Хотите или нет? Быстрее!

– Х-хочу.

Тураев сделал шаг к необъятному директорскому столу и протянул руку за билетом. Директор с жадностью схватил эту руку и горячо пожал.

– Ах вы, мой родной! Тоже любите нашу Танечку? Мне даже кажется, что в ней есть что-то от нашей шармарочки!

Директор быстро, как фокусник, вытащил откуда-то другой длинный глянцевый билет. На этот раз это было приглашение на музейную выставку. На обложке красовался раскрашенный глиняный болван с густой черной шевелюрой. И Тураев вынужден был признать, что обе «дивы» просто безумно похожи друг на друга и даже их подведенные глаза подмигивают сходным образом, точно те «умельцы», которые подхалтурили Шармарскую Венеру, держали в голове облик этой современной красотки. Шармарке не хватало только огромной шляпы.

Директор, демонстрируя сходство, вытащил билет на концерт из-под бумаг. «Таня Алябьева», – прочел Тураев под изображением дивы. Да он ведь уже знал, что ее зовут Таня. На дураковатый современный манер. Не Татьяна, а Таня – для всех, а не только для самых близких. Он попробовал это имя на вкус – в нем боролся старый Тураев с новым – в «Тане», возможно, было больше энергии, молодости, задора… Но все же слишком интимно для толпы…

Директор, неотступно наблюдая за сменой выражений на тураевском лице, помахал перед его носом билетом с Таней в нелепой шляпе, а потом, опять-таки жестом фокусника, достал откуда-то протокол музейных заседаний. В нем не хватало одной тураевской подписи. Директор протянул ему обе бумажки – глянцевую и официально-скучную. Тураев правой рукой взял праздничную глянцевую, а левой поставил на скучном протоколе какую-то закорючку. Левой он никогда не расписывался. Подпись была явно «не его». Но директор или этого не заметил, или ему это было все равно. Он схватил протокол и потряс им в воздухе, как знаменем. И, перегнувшись через стол, попытался Тураева облобызать, но тот решительно уклонился, сунул билет в карман брюк и, испытывая легкое головокружение, вышел из кабинета.

Глава IIIНа концерте

Через несколько дней после описанных событий Иван Тураев страшно удивил свою старенькую няню, разложив на диване несколько своих старых рубах.

– Все хорошие, теплые!

Старушка ласкала Тураева и его серенькие «фуфаечки» ясным взглядом. Между тем на дворе стоял конец мая и было тепло. Рубашки выглядели безнадежно архаично, к тому же все были из каких-то теплых тканей, не летние. Нужно было купить что-то другое, более легкое и даже не обязательно серое. Тураев в последнее время заприметил, что многие старинные особняки выкрашены в яркие – синие, зеленые, розовые – тона. Он и в голубом, и в зеленом теперь будет сливаться с ландшафтом. Но он не знал, где покупать. Деньги у него были, хотя он не был уверен, что их хватит. Большую часть денег он отдавал няне на хозяйство, а сам тратил очень мало, предпочитая в музейном буфете съесть несколько пирожков с повидлом, напоминавших ему детство. Такие пирожки они ели с мамой в Сокольниках.

Он вынул из кошелька несколько бумажек и побрел по своей улице, свернул к Садовому кольцу и зачем-то нырнул в переход. Интуиция не подвела. Тут его и настигли торговцы летним и всяческим иным товаром. Одни расположились внутри крошечных магазинчиков, другие торговали, развесив на стенах перехода свой яркий товар. Слышался гортанный – кавказский и каркающий – тюркский говор. Словно ковер-самолет перенес Тураева в какую-то другую экзотическую страну. Замаячил стол, заваленный летней одеждой. Тураев приостановился. Ему заулыбалось круглое, румяное, с золотым передним зубом лицо торговки.

Тураев нерешительно ткнул рукой в лежащий на столе товар.

– Это, простите, женское?

– Без разницы, мужчина. Футболки годятся всем. А на вас у меня есть фирменная.

Торговка скрылась под столом и вынырнула, растягивая во все стороны черную футболку с ярко-зеленой клеенчатой вставкой и металлическими заклепками на плечах.

– Фирма «Монблан».

Торговка явно гордилась, что продает изделия столь значительной фирмы.

– Берете, юноша?

Видимо, Тураев все более молодел в ее глазах. Он и вправду как-то приосанился и повеселел.

– Беру!

– Да вы к себе приложите! Хотя я и так вижу, что точно по вам!

Тураев поморщился от такой грамматической неправильности. Но ведь сам он давно забыл, почему, вопреки очевидности, нужно говорить «по вас», а не «по вам». Это были какие-то пережитки ненужных культурных условностей. К дьяволу! Футболка с заклепками ему в самый раз!

Денег ему хватило еще и на светлые летние брюки, и на белые туфли на резиновой подошве, которые продавец называл «красовками». Туфли действительно были ничего себе и очень удобные. А еще он купил большую ковбойскую шляпу с полями. Покупать ему очень понравилось, он развеселился и напоминал ребенка, готового скупить весь магазин игрушек…

…Собираясь на концерт, он облачился в футболку с заклепками, надел удобные «красовки», только ковбойскую шляпу решил пока что не надевать, а просто взять с собой, уцепившись мизинцем за ремешок.

Нянька глядела на него с жалостью.

– Надел бы теплую фуфаечку. Продрогнешь!

Но он и пиджака с собой не захватил. Прочь эти стариковские привычки! Он молодой, начинающий жизнь… Молодой, так сказать, старичок, но все равно молодой, а не молодящийся! На улице дул сильный ветер, и он немного пожалел о невзятом пиджаке. У него и без того ныла поясница и ломило в колене. Шел он, прихрамывая, встречая отсутствующие взгляды проходящих мужчин и женщин, занятых разговорами по мобильным телефонам.

Концерт должен был проходить в давно известном ему месте, которое он сразу даже не узнал. Когда-то это был незаметный желтенький особнячок, где размещался тишайший Институт древней истории. Тураев некогда учился там в аспирантуре и уже в те времена был занят шармарскими племенами.

Теперь особнячок был выкрашен в красный с золотом цвет, а его некогда запущенные стены сияли новеньким ремонтом. В отреставрированном Зеркальном зале проводились «элитные» концерты – что никак не сказывалось на зарплатах сотрудников, до конфуза мизерных.

При входе стояло несколько крепеньких мужичков в нелепо сидящих на их мускулистых торсах удлиненных черных пиджаках.

Гостей пропускали строго по списку. У меньшинства были билеты. Гости подъезжали на иномарках, входили важно, не сомневаясь, что уж их имена в списке значатся. Одеты были по-вечернему – дамы в платьях с глубокими вырезами, мужчины в черном.

Глаза пропускающих с подозрением остановились на Тураеве – очень уж он от всех отличался и своим видом, и своей одежкой. Однако предъявленный билет с Таней Алябьевой в лихой шляпе на обложке подействовал магически. Мужички расступились, и Тураев проник внутрь института, в этот вечер потерявшего все приметы научного учреждения. Теперь это был особняк для балов и увеселений новой знати. С минуту Тураев стоял в нерешительности: не навестить ли старые места – библиотеку, комнату для заседаний, уголок между лестницами, где он любил когда-то сидеть? Но нет, теперь все другое, все перестроено и подчинено новым «коммерческим» проектам. Едва ли и библиотека уцелела. Он оказался прав – библиотеку убрали и за счет ее помещения расширили площадку для выступлений. Впрочем, Тураев о библиотеке жалел меньше всего.

Войдя в зал, он сразу сел с краю, тихо радуясь, что на билете не обозначены места. Он всегда садился с краю. Это было его «метафизическое» место в пространстве. И даже желание новой жизни ничего не могло поделать с этой роковой маргинальностью.

Впереди мелькнула знакомая лысина Мамедыча. Его круглая голова поворачивалась во все стороны, отыскивая знакомых. Тураев пригнулся и закрылся билетом, невольно встретившись взглядом с развеселыми нагловатыми глазами певицы в большой шляпе, запечатленной на его обложке. Сердце вздрогнуло и заныло. Неужели это действительно Таня Алябьева?

Концерт начался. Он в рассеянности следил за сменой номеров, почти не вникая в суть. Его только удивляло причудливое смешение номеров эстрадных, чуть ли не цирковых, с классическим репертуаром. Не успели унести дрессированного говорящего попугая, как выступила классическая балетная пара. Особенно много было номеров пародийных, пользующихся бешеным успехом. Тураеву же и обычные выступления постепенно стали казаться все более пародийными, и чем академичнее это было обставлено, тем более.

Наконец объявили Таню Алябьеву. Зал оживился. Было ясно, что вся эта роскошная публика явилась поглазеть именно на нее. Недаром ее фотография красовалась на билете.

Тураев с нетерпением ждал появления живой Тани. Он не верил фотографиям. Он напрягся и подался вперед. Певица вышла. Во всем ее облике – в наряде со следами национального декора, но по-европейски открытом, в походке, то плавной, как у оперной певицы, а то размашистой и подпрыгивающей, как у певицы совсем другого рода, в лице, смазанно-кукольном, но с грустной ухмылкой, иногда вдруг трогающей губы, – Тураев ощутил следы чудовищного разлада. Это была совершенно потерянная женщина. Ее выход сопровождался такими аплодисментами, что старинный особнячок задрожал. Некоторая горчинка в облике певицы придавала зрелищу необходимую остроту. Таня до середины сцены шла плавно, потом вдруг вприпрыжку подбежала к микрофону и бойко, с завываниями и пританцовыванием, пропела нечто в ритмах рока под аккомпанемент двух статных аккордеонистов в церемонных фраках. И тут тоже ощущался какой-то полный разлад, смешная какофония, безумная путаница. Тем не менее зал неистовствовал.

Внезапно Таня поглядела прямо на Тураева, сидящего сбоку на своем незавидном откидном сиденье. И он, освещенный люстрой, ответил на ее взгляд – так что даже пальцы рук у него похолодели и дрожь прошла по спине.

Возникла пауза. Певица на миг словно замерла, потом быстро подошла к дирижеру оркестра, расположившегося на сцене, и о чем-то попросила. Тот поморщился, но все же сделал знак оркестру. Зашелестели ноты. Таня Алябьева отнесла за кулисы микрофон, вернулась на сцену и объявила, что будет петь «Письмо Татьяны» из оперы «Евгений Онегин».

Зрители бурно захлопали. Им, в сущности, было все равно, что она будет петь. Они пришли на зрелище, где пение было вещью второстепенной. Главное – сама Алябьева и возможность сказать знакомым, что присутствовали на ее выступлении. Ничего особенного. Но эффектна. Или – не эффектна, но нечто особенное.

Однако Тураев заволновался. Что еще за «Письмо Татьяны»? В этом зале? Для этой публики? После пританцовываний и завываний? Да и сам выбор его смущал. Не слишком ли банально, запето, давно известно? Он готов был бежать из зала и чудом усидел.

Начала она плохо. Совсем так, как учили в Московской или в какой-нибудь другой консерватории, – красивый звук, ощущение легкости и текучести голоса, точно спетые ноты. Разве этого мало? Но стоило ли для этого, для этого?..

В какой-то момент он перестал рассуждать, злиться, взвешивать. Он не заметил, как его захватило и понесло. И он словно впервые ощутил всю неслыханность и невозможность такой доверчивости и такого простодушия. Ловил каждый звук, каждую интонацию…

Закончив, Таня быстро юркнула в кулису. Зал взревел, и прежний особнячок наверняка бы рухнул, а этот, обновленный, чудом устоял. Алябьева вышла и пропела нечто бравурное из какой-то всем известной оперетки, впрочем очень миленькое. Хотелось подпевать. Ей аккомпанировали аккордеонисты, демонстрируя виртуозную технику.

Тураев отключился. Он думал, что раздвоенность Тани Алябьевой отчасти сродни его собственной. Он тоже как-то потерялся в новой жизни, не знает, что принять, что отбросить. Но у нее это достигло каких-то чудовищных размеров, надлома. О «Письме Татьяны», спетом словно специально для него, он старался не думать. Скорее всего – это какие-то его собственные фантазии, обман чувств…

Зрители расходились. Тураев зачем-то медлил, стоял у стены, опустив голову.

– Иван?

Визгливый женский голос его окликнул. Он поднял глаза и увидел, что к нему приближается особа с золотым обручем в волосах и в золотых брюках, похожих на восточные шальвары. Блеск наряда настолько затмевал ее внешность, что ему сначала показалось, что у дамы вовсе нет лица, и только приглядевшись, он обнаружил мелкие, хищные черты, ничего ему не говорящие. Оказалось, что это его бывшая однокурсница. Но и в далекие студенческие годы он все время путал ее с подружкой.

– Ты где?

Бывшая однокурсница с любопытством покосилась на его футболку с заклепками, на ковбойскую шляпу в руке.

– Я?..

Действительно, где он? Но тут до него дошел простой смысл вопроса.

– …В музее…

– Где же тебе еще и быть!

Бывшая однокурсница громко расхохоталась и быстро огляделась по сторонам.

– А я в банке. И муж в банке. Оба оказались в одной банке! Как таракашки!

Она еще громче расхохоталась и снова огляделась.

– Двое детей. Может, тебя подвезти? Мы на двух машинах. Муж из офиса, я из дома.

– Что?.. Из дома?..

Он ничего почти не слышал и не понимал. Но и у этой блестевшей обручем и шальварами дамы интуиция оказалась не хуже, чем у Мамедыча. Или это было какое-то звериное чутье на возможную «поживу»?

– Хочешь, познакомлю с Алябьевой? Она – моя приятельница. Ну, не совсем приятельница – клиентка.

– Хочу!

Опять его поманили «волшебным» именем, и снова он не выдержал искушения.

Через какой-то боковой проход перестроенного института они пробрались в комнату для артистов. За дверью было тихо. Видимо, кроме Тани, все ушли. А может, и Таня ушла? Сердце Тураева заныло. Не уходи! Не уходи!

– Таня, это я!

Бывшая тураевская однокурсница чуть приоткрыла дверь. Потом нахально в нее пролезла. Тураев остался стоять возле двери, не решаясь последовать за расторопной знакомой. Его ведь не звали и не ждали. Через минуту та выкатилась.

– Как, ты здесь? А почему не пошел за мной? Я думала – сбежал! Скажи ей что-нибудь!

И она обеими руками, приложив изрядное усилие и выказав неженскую хватку, втолкнула его в полуоткрытую дверь. Получилось, что он не вошел, а влетел в комнату, размахивая руками и огрызаясь.

– Вы кто?

Таня Алябьева повернулась к нему на вертящемся кресле, отвернувшись от зеркала. И снова он не знал, как ответить. Глядя на застывшее лицо Тани с выщипанными бровями и жгуче-черными волосами, торчащими, как зверообразный парик шармарки, он решил промолчать. В считанные, случайные минуты встречи лучше не произносить лишних слов, не извиняться, не оправдываться, не объяснять, что это не тот музей, где Пушкин, а совсем другой…

– Я вас знаю?

Таня недоуменно стала в него вглядываться.

– Нет, нет, не знаете. Я просто… Вообще-то мне не понравилось, но были моменты…

Тураев запутался и замолчал.

Таня вскочила и резво к нему подбежала.

– Так это я вас заприметила в зале? Вы ведь сидели с краю? Как он… У меня был друг – он тоже всегда садился с краю. Вот я и смотрю, кто там сидит. И вообще вы на него похожи. Вы не еврей? Отчего вы не в Штатах, не в Израиле? Странно, что не уехали! Вы старше, оттого и не уехали! Лет на сто старше. Значит, вам не понравилось? А мне не нравится ваш прикид. Где вы его выкопали? У вас вид дирижера, а вы, как… свинопас. Вот уж он был франтом, всегда отутюжен – настоящий музыкант, артист! Не знаю, как сейчас, но тогда он себе такого… Маша!

Таня закричала каким-то хриплым, вовсе не певческим голосом.

Растерянная нескладная девица явилась на крик.

– Шурин фрак у тебя?

Девица что-то невнятно проговорила, оправдываясь.

– Потом почистишь, потом! Неси скорее сюда!

Через минуту фрак был доставлен. Девица несла его на вешалке, бережно, как ребенка. Не этот ли фрак был на аккордеонисте? Но Тураев не успел додумать. Его оглушил Танин голос.

– Снимите эту гадость!

Она ткнула пальцем в его новенькую черную футболку с зеленой вставкой и заклепками на плечах.

– Маша, манишка осталась?

Девица что-то плаксиво пробормотала. Тураев не шевелился, переводя недоумевающий взгляд с Тани Алябьевой на девицу.

– Все. Стриптиз отменяется. Надевайте, как есть. Шура примерно такого же роста и сложения. Как тот. Оттого и взяла эту пьяную свинью.

Тураев никак не прореагировал на Танину команду.

– Надевайте же!

Он взглянул на Таню с прежним недоумением.

– Зачем?

– Как – зачем?

Таня едва не плакала от какой-то непонятной ему досады и раздражения.

– Затем, что я вас прошу. Затем, что он носил фрак. На концертах носил. А сейчас фраки носят какие-то придурки. Ну пожалуйста, наденьте!

Таня сложила руки умоляющим жестом.

Он запутался в рукавах. Потом постарался выпрямить спину. Таня, схватив с подзеркальника щетку для волос, пригладила ему волосы, седые, но по-юношески густые и пушистые.

– Вылитый он! Посмотритесь же в зеркало!

– О ком вы все время говорите?

Тураева стал злить этот неведомый двойник, из-за которого Таня в упор не видела его самого. Она ответила на какой-то другой вопрос.

– Уехал – и все стало безразлично. Больше десяти лет уже… И деньги, и успех, и репертуар. Все!.. Вы точно не музыкант?

– Я занимаюсь древностями. В музее.

– Не в том ли, где Тигран Мамедыч?

Таня неопределенно хмыкнула.

– В том.

Голос Тураева упал. Слышать имя своего начальника из уст Тани ему было неприятно. А вдруг она подумает, что он такой же прохвост?

– Зовет меня выступать в музее. А какой гонорар сулит!

Таня опять коротко хмыкнула, не то от удовольствия, не то от досады. Схватила ковбойскую шляпу, которую Тураев, надевая фрак, положил на стул, и нахлобучила ее Тураеву по самые уши, как сковородку.

– Вот это клево!

И уже не обращая внимания на растерявшегося, обозленного, обезумевшего Тураева, с которого девица пыталась содрать фрак, куда-то исчезла, растворилась в вечернем сумраке или же была увезена одним из тех «очень известных» персон, о которых повествовала светская хроника.

Глава IVПреображение истукана, или Новая жизнь

Новая жизнь – эта вечная утопия закоренелых мечтателей – самым невероятным образом началась у Ивана Тураева. Словно в него вдохнули жизненную энергию. Божество легко коснулось его рукой и сказало: «Живи!»

Короткая и закончившаяся нелепо-оскорбительно для тураевского самолюбия встреча с певицей Таней Алябьевой все преобразила. Даже нахлобученная на уши ковбойская шляпа – и та способствовала преображению его чувств, бурных и очень противоречивых. Да, конечно, Таня над ним поиздевалась, но ведь одновременно она проявила к нему интерес и пела «Письмо Татьяны» словно бы для него. Но тут же в сознании Тураева всплывал какой-то ее неведомый, давний уехавший друг. Тураеву и льстило, что Таня находит его похожим на этого друга, но и мучило чувство, которого он никогда прежде не испытывал. Да, это была самая обыкновенная ревность! Ему мучительно хотелось, чтобы Таня разглядела в нем его особенные черты, чтобы ей понравился он сам, а не тот уехавший музыкант, которого он ей напоминал. Музыкант? Ну да, наверное, музыкант, кажется, Таня назвала его музыкантом. Тураев тоже был в своем деле музыкантом, поэтом, артистом – он тоже мог всех удивить и еще удивит! Он видел себя в мечтах отраженным в зеркалах Зеркального зала – то во фраке, а то с голой грудью, заросшей густыми рыжеватыми волосами. Этих волос он всю жизнь стеснялся, а теперь ему хотелось, чтобы Таня их увидела, и он почти жалел, что не снял тогда футболку.

Облик Тани в его мечтах был другим, не таким, каким он ее увидел в артистической. Даже на сцене в какой-то момент – исполняя «Письмо Татьяны», она была более живой, более похожей на себя и на ту девочку-соседку, которую она порой ему напоминала…

Без конца обдумывая, вспоминая и фантазируя на темы недавних происшествий, Тураев решил заняться шармарским «болваном», истуканом или как его еще назвать? Не Венерой же?!

В музейных архивах он отыскал фотографии истукана до злополучной реставрации и разложил их на своем рабочем столе. Его вдруг осенила догадка, что этот вариант был пробным, оттого-то на нем лежала печать неполноты и недоделанности, оставляющей простор для воображения. Возможно, древний мастер в дальнейшем сделал более проработанный и удачный повтор, не дошедший до наших дней. Но и дошедшая почти что чурка тоже кое-что говорила понимающему глазу. Тураев фиксировал мелкие вмятины и тени вокруг бровей и губ – точно брови были удивленно приподняты, а губы чуть растянуты в улыбке. Все эти «несущественные» для глупцов и халтурщиков детали погибли при реставрации. Брови стали просто выщипанными, как у современных моделей, а выпуклые губы плотно сжаты.

Тураеву не с чем было сравнить эту глиняную головку. Шармарские племена никогда прежде не лепили из глины и не вырезали из дерева человеческих голов и фигур. Утварь они украшали растительным орнаментом. Оттого-то находка Шармарской Венеры вызвала в ученом мире сенсацию. Было несколько версий. Одни ученые доказывали, что хрупкие глиняные головы просто не дошли до наших дней, были уничтожены временем или военными набегами. Тураев еще в девяностых годах, почти не замечая происходящего в стране развала, опубликовал в малотиражном научном сборнике свою версию. И был несказанно удивлен, какую бурную полемику вызвал. О версии, перевирая его аргументы, в издевательском тоне писали даже некоторые газеты. Это было тем более удивительно, что прежде шармары никого не занимали. Газетчикам Тураев, разумеется, отвечать не стал, а научным оппонентам ответил короткой репликой. Он ведь и сам не был точно уверен, что дело обстояло именно так, он только предполагал…

Тураев смутно догадывался, что затронул какую-то больную российскую струну. По неизвестной причине все, что касалось евреев, вызывало тут или резкое неприятие, или (гораздо реже) восторженную любовь. В сущности, это было даже какое-то общемировое наваждение. И недаром евреи то и дело всплывали то в древней, то в новейшей истории как основные персонажи. Шло ли это от них самих или от повышенного интереса к ним окружающих? Тураев этого не знал, и это ставило его в тупик. Короче, в своей давней статье он выдвигал предположение о семитских корнях шармарских племен. Причем некоторые оппоненты стали подозревать в нем скрытого еврея, в статьях он ощутил какое-то странное озлобление против его особы, намеки на то, что он скрывает свое происхождение. А что ему было скрывать? Русский интеллигент в нескольких поколениях, семья отца происходила из древнего рода, восходящего еще к Рюриковичам. О матери, «маме Лиде», как он ее в детстве называл, он почти ничего не знал, слишком рано родители его покинули. Ему не было и шестнадцати, когда он остался вдвоем с няней.

Но все эти злобные шепотки и нападки были какой-то пеной, только затемняющей суть его догадки. В конце концов он хотел не сделать кому-то приятное или досадить, а просто высказал предположение, многое объясняющее. Что, ежели в жилах древних шармарских племен текла кровь тех утраченных во времена вавилонского пленения израильских колен, о которых сокрушенно повествует Ветхий Завет? Рассеянные группы иудеев смешались со степными племенами, способствовали развитию письменности и принесли с собой строгий запрет на изображение «человеческих подобий». Находка Шармарской Венеры внесла некоторые коррективы в его гипотезу. Все же отыскался чудак или изгой, для которого закон не был писан. Таких «одержимых» с платоновских времен называли поэтами. Он-то и решил вылепить женскую головку. Богиню ли он лепил? Дошедшая фотография «болвана», да и то, что сам Тураев запомнил, рассматривая оригинал, – все говорило о том, что изображалось существо, близкое скульптору. Эти асимметричные улыбающиеся губы, эти словно приподнятые в удивлении брови высмотрены большим мастером, которому любовь открывает глаза на характерные мелочи женского облика. Так Рембрандт изобразил смешную гримаску на лице Саскии, исказившую ее черты и сделавшую ее еще милее.

Тураев невольно подумал о Тане Алябьевой в какие-то редкие минуты на сцене. Вполне возможно, что мастер сделал несколько головок, но до наших дней дошел какой-то первоначальный, пробный вариант. Остальные головки могли разбить соплеменники-ортодоксы. Или их уничтожило время.

У Тураева был знакомый керамист. К нему-то он и напросился. И в этой, уставленной обливными тарелками, керамической мастерской вылепил головку шармарки. Он использовал старинный рецепт смешения белых глин, позволяющий добиться более тонкой проработки деталей. Во всяком случае, детское удивление в облике шармарки ему удалось передать. Вынув свое создание из гончарной печи, он тронул головку несколькими красками – черной, красной, золотистой. Лицо почти ожило. Недаром краски он изготовил сам, используя прибрежные камни и глины, собранные керамистом. Но тому древние рецепты были ни к чему – он делал очень качественный и ходкий товар для продажи в салонах.

Тураев забрал свою шармарку домой и там долго рылся в шкафу, отыскивая старинные серьги с изумрудами. Эти серьги достались «маме Лиде» от деда. Это были наследственные драгоценности. Он ими очень дорожил и в какие-то трудные минуты вынимал из коробочки и вглядывался в странно мерцающие изумруды. Они навевали ему странные фантазии. Он видел себя веселым рыжебородым воином, вскакивающим на коня и несущимся по степи, – какой контраст с его прихрамывающей походкой! Но теперь он готов был пожертвовать старинными серьгами ради своей глиняной куклы. В нем проснулся одержимый ваятель, он не мог думать ни о чем – только о своем создании. Тураев осторожно вынул камни из платиновой оправы и вставил их в глазницы куклы, закрепив особым раствором. Так часто делали древние мастера. Глаза ожили и блеснули под удивленно приподнятыми бровями. Но безволосая «черепушка» Тураева раздражала. Некогда шармарский болван был украшен прической из какого-то подручного материала. Может быть, из конского волоса. В любом случае это было мало похоже на тот зверообразный «модерновый» паричок, который сварганили халтурщики-реставраторы. Им было не до тонкостей.

Тураеву помогла рукодельница няня. Она сплела прическу из толстых шелковых ниток, чередуя черные и золотые, а на затылке обхватила волосы медным колечком, затерявшимся в сундуках. Няня была затейница и выдумщица. И тоже хранила древние секреты.

Тураев взглянул на дело своих рук. Это была прелестная, живая и словно бы чем-то опасная женская головка. Так бывают опасны женщины, обладающие необъяснимым обаянием. Губы шармарки чуть изогнулись в улыбке, а брови словно бы от удивления приподнялись. Она напоминала шаловливую девочку, и он наслаждался своей «подделкой», которая говорила его сердцу гораздо больше испорченного реставрацией оригинала…

Временами Тураев читал в журналах, что Таня Алябьева путешествует по пустыне с известным кинорежиссером или отдыхает на Багамах с другом-банкиром. А у Тураева рядом была своя Таня – так он назвал шармарку.

И когда он, окрыленный, влетал теперь в свой маленьких музейный кабинетик, его там, за голубой шелковой шторкой, ждала настоящая Таня Алябьева, а не та, заколдованная, которая блуждала по миру, меняя спутников.

Его собственная внешность преобразилась. Он как-то подзабыл о своей хромоте, ходил быстро и легко, при этом волосы его взвивались, и он свободным движением руки откидывал их со лба. Старушка няня, по его просьбе, смастерила ему из льняного полотна для занавесок, отысканного в бездонных старинных сундуках, две замечательные рубахи. Одну золотисто-бежевую и другую голубовато-синюю – свободного «артистического» покроя, что очень шло всей его повадке, порывистым движениям, меняющемуся выражению глаз, быстрой руке, откидывающей волосы.

И теперь, когда он спешил в музей, проходящие длинноногие девушки порой бросали на него заинтересованные взгляды – откуда такой? Он не был похож ни на бизнесмена, ни на менеджера, ни на финансиста. А «поэтов» на улицах стало так мало, что они удивляли с непривычки, как ожившие мамонты…

К нему в его музейную «келью» зачастили музейные дамы. Пришла и приятельница «той самой Оли». Он недоумевал.

– Что за Оля?

– Разве вы не помните? Вы же ее недавно встретили на концерте! Училась вместе с вами на одном курсе! Ольга Вячеславовна. Такая эффектная, не помните? У них две машины – «форд» и «мерседес». Дача в Переделкине. Перекупили у каких-то родственников не то Нагибина, не то Паустовского.

Тураеву было совершенно не важно, какой марки у них машины и у кого они перекупили дачу, но эта самая «Оля» привела его к Таня Алябьевой, поэтому он сотрудницу не прерывал. Остренькое личико-мордочка и решительные, хищные движения. Внезапно она раздернула голубую шторку.

– Ах, что это?..

Она отступила на шаг, произнося бессмысленные слова:

– Это… Да она же… Правда?

Сотрудница не могла ничего внятного сказать, потому что Бог не дал ей, как выразился бы Кант, «способности суждения». Проще говоря, вкуса. Обычно она ждала какого-нибудь авторитетного мнения в газетке или в кулуарах, чтобы незамедлительно, с апломбом присоединиться.

– Вы это сами?.. Вроде похожа на нашу Шармарскую Венеру? Но та… лучше? Или хуже?.. А Тигран Мамедыч видел?

– Не видел, и прошу ему не говорить!

Сердце Тураева защемило от нехороших предчувствий. И верно! Через некоторое время к нему постучался сам Тигран Мамедыч, постучался, а не просто вломился, что было некоторой новостью.

– Говорят, у вас тут завелась еще одна богинюшка?

Тураев нахмурился.

– Это подделка. Настоящий фальшак. Я развлекался. Шутил.

– Покажите, не томите душу!

Но Тураев показать отказался. Это его труд, его материал, его затраты. Музей тут ни при чем.

– Да ладно вам!

Мамедыч нахально просунул лысую голову под голубую шторку.

– Так себя не ведут порядочные…

Но Мамедыч и не думал вылезать. Тогда Тураев закатал рукава своей новенькой бежево-золотистой рубахи и с силой его оттуда вытащил, как кулек с продуктами, и тут же выставил его за дверь. Директор оказался слабаком и трусом и сопротивления не оказал.

Нужно было спасать Таню. Тураев вышел, заперев дверь кабинетика, и еще несколько раз ее дернул – проверил на всякий случай. Такси он поймал быстро и попросил шофера подождать у служебного входа в музей – он должен на минуту забежать. Вбежал на второй этаж, открыл дверь и отыскал большой пакет, куда положит головку. И только тогда раздернул шторку. Но с мраморного столика не улыбнулась и не подалась ему навстречу Таня. Его создание исчезло.

Глава VВторая встреча

Тураев загрустил. Снова стал хромать, а временами едва ходил – так ныло все тело. Или это ныла душа?

Скандалить с директором он не стал. Бесполезное унижение. Но он был уверен, что похитил головку именно Тигран Мамедыч. Но для чего? Вскоре, однако, это выяснилось. В одном из глянцевых журналов он прочел, что некий «пробный» реставрационный вариант шармарского шедевра, не представляющий большой художественной ценности, был продан на лондонском аукционе за… Дальше шла значительная сумма в евро. Покупателем оказался русский. То есть, конечно, «новый русский». И его имя Тураеву было отчасти знакомо. Именно с этим субъектом Таня Алябьева посещала (Тураев запамятовал) не то горный курорт, не то пустыню.

Он прочел заметку и задумался. Вдруг померещился ему какой-то просвет в его безнадежности. В новой нежизни, бывшей гораздо тяжелее прежней. Ведь он может пойти к Тане Алябьевой и рассказать ей о краже. Встреча была бы деловой, и это его ободряло. Он не хотел попадать в число фанатов, осаждающих ее дом. Но как и где ее увидеть? Тут ему и пригодилось знакомство с «Олей», то есть с Ольгой Вячеславовной Суетиной. Телефона этой дамы у него не оказалось, но она была приятельницей похожей на хорька музейной сотрудницы, доносчицы, мерзкой бабы, сообщившей Мамедычу о «шармарском двойнике». Но Тураев с некоторых пор стал гораздо терпимее, словно чувство к Тане его смягчило, сделало добрее и снисходительнее. Каково им всем без любви? Вот они и подличают.

Телефон был дан с необыкновенной услужливостью, при этом сотрудница шепотом ему поведала, что готовятся документы о его увольнении. Она очень, очень сожалеет, потому что он был самой необыкновенной достопримечательностью…

Тураев с досадой ее прервал. Каково? Был почти что музейным экспонатом! И в своем кабинете набрал номер «Оли». Ему теперь все стало безразлично, кроме возможной встречи с Таней, какой бы она ни была!

В голосе «Оли», выслушавшей его просьбу и что-то защебетавшей в ответ, послышались торжествующие нотки. Есть все же управа и на таких мумий! Попался не на деньги, главный их с мужем соблазн, а на успех и положение, сопутствующие Тане. О том, что Таня может кого-то привлечь вне успеха, у Ольги Вячеславовны и мысли не было. Но она немного поколебалась – давать ли телефон. Нет, она и не думала выяснить это у самой Алябьевой – такие тонкости ее не волновали. Но мучила какая-то невнятная зависть: а вдруг этот телефон послужит чему-то хорошему? Но любопытство пересилило. Она надеялась потом все выведать у Тани и вместе посмеяться.

Был продиктован сотовый телефон Тани Алябьевой, причем, как уверяла Ольга Вячеславовна, никому не известный. Кроме ну самых, самых…

Он позвонил в тот же день, опасаясь, что решимость его покинет. Только вернулся домой из музея и еще даже не снял своей красивой золотисто-бежевой рубахи. Уже вечерело. Весь этот день в музее он репетировал разговор. Няня звала его из кухни – поесть «картошечки в мундире». Пока горячая.

Он услышал:

– Вы? Приезжайте!

– Когда?

– Как – когда? (В голосе Тани послышалось уже знакомое ему раздражение.) Сейчас!

Тураев, очень уставший за день, голодный и вообще неохотно куда-либо перемещающийся из двух своих нор – музея и квартиры, – не возразил ни слова. Конечно, поедет! Раз Таня зовет. Это ведь звала и трубила в рог новая жизнь, которая с потерей глиняной головки словно бы испарилась, истаяла. Машинально пригладил или скорее распушил щеткой, лежащей на подзеркальнике, волосы, как теперь делал каждое утро, вспоминая Таню, сказал няне, что постарается поскорее вернуться, и вышел в почти что ночь, хотя сумерки начала лета были еще светлыми. Но он давно уже никуда не выходил в сумерках.

Хромая, он дошел до шоссе и остановил легковушку. Шофер, наблюдавший в зеркальце, как он, кряхтя, садится на заднее сиденье, сочувственно поинтересовался, есть ли у него инвалидность. Вот его тесть так же мается. Знал бы шофер, что этот «инвалид» едет на свидание. И с кем? У Тураева сердце выпрыгивало от возбуждения и ужаса. А вдруг она его прогонит? А вдруг все закончится?

Таня в тот момент жила на какой-то «чужой» даче, спасаясь от нежеланных гостей и поклонников. Дача по Ярославскому шоссе была недалеко от Москвы, и шофер домчал его, когда сумерки еще длились. В дачном поселке зажглись фонари. Тураев выскочил из машины в самом начале улицы, не доехав до Таниной дачи. Он хотел пройтись. И тут же он окунулся в какой-то совсем иной мир – тут иначе дышалось, иначе пахло. Тут видны были небо, звезды. Тут благоухали за изгородями кусты жасмина, любимого Тураевым с детства. Словно ему решили показать уголок рая, где он хотел бы быть после жизни. Все его чувства были обострены, душа трепетала от умиления и страха. И словно из какого-то давнего детского воспоминания за ним по тропке бежал белый щенок, особенно белый в темноте, как немыслимо белы цветы душистого табака, и тыкался глупой мордой в его ботинки. В конце концов Тураев не выдержал, подхватил щенка и стал его раскачивать в воздухе, а тот облизал ему все лицо. Но тут из какого-то двора раздался свист, щенок навострил уши и, отпущенный Тураевым, важно потрусил к своему дому.

Тураев же, судя по номерам дач, приближался к Таниной. От волнения он снова захромал. Таня стояла у калитки, освещенная уличным фонарем. За ней тонула в массиве темной шелестящей зелени освещенная огнями небольшая дачка-теремок.

– Вы хромаете?

– Ничего. До свадьбы заживет.

– А вы собираетесь жениться?

Он запнулся и хотел что-то сказать, но остановился, пораженный. Может, это свет фонаря ее изменил – только теперь Таня была совсем такая… Да, совсем такая, как он хотел. И все в ней было такое – и прическа, короткая стрижка, слегка растрепавшаяся, и платье, желтенькое в черный горошек, и глаза, удивленные и сияющие. И даже морщинки у губ ему нравились. А он ведь читал в журналах, что у всех знаменитостей, благодаря современным технологиям, теперь не будет никаких морщин и прочих примет возраста. А у Тани были! Но вечерний воздух и неяркий свет фонаря делали ее совсем юной. Она была живой! Она была необыкновенной!

– Что вы так на меня смотрите? Я изменилась?

Тураев откашлялся и смущенно пробормотал:

– Немножко.

– Пойдемте.

Она схватила его руку горячей ладонью и повела в сад. Видно было, что она чего-то опасается. И точно – в доме кто-то был, горели окна, слышались какие-то звуки.

– Посидим в беседке. Так сиживали наши предки, да?

Она ввела его в темную каменную беседку, перевитую какими-то ползучими растениями. Они сели рядом на деревянную скамейку. Таня расправила платье на коленях.

– Простите, не переоделась. Принимаю вас в домашнем наряде. А на вас премиленькая рубашка. И вы еще больше стали походить… Помните, я вам говорила про моего друга? Правда, я его давно не видела.

Тураев нервно вздернул подбородок.

– Я запутался в ваших друзьях… В каждом номере журнала – разные…

– А вы не читайте! И не очень верьте!

Она стала искать сигарету, но раздумала и повернула к нему взволнованное лицо.

– Что вы хотели сказать?

Тураев поерзал на скамейке, всем телом ощущая, что Таня рядом, – это ее духи, ее голос, ее лицо, ее колени… Ему приходилось постоянно приводить себя в чувство, так как он все время «уплывал».

– Я? Ах да! Я… Вы видели Шармарскую Венеру?

– Ту гривастую?

– Я сделал другую. Подделал, то есть просто сделал свою. Как мне хотелось. Но у меня ее украли прямо из кабинета… Я знаю кто… А ваш друг… Я прочел…

Таня с интересом на него смотрела.

– Маркуша купил на аукционе. Ему сказали, что вещь старинная. Скульптор вылепил сначала гривастую, а потом эту. Повторный вариант. Но эта мне нравится гораздо больше.

Таня стала вглядываться в Тураева, словно что-то искала в его чертах, важное и забытое.

– Погодите, а как вас зовут?

– Иваном. Иваном Тураевым.

– Значит, и впрямь русский?

– Да что вы все об этом!

Тураев взъерепенился.

– Видно, ваш друг, тот, который уехал, был евреем. И вы думаете, что я что-то скрываю. Рад был бы вас порадовать, но – каков есть!

Таня поежилась.

– Простите меня! Со мной бывает – вдруг кажется, что все кругом врут. С вами не бывает? А имя у вас – чудесное! Кажется, Тургенева звали Иваном? Придумал каких-то идеальных барышень! Школьницей зачитывалась, слезы проливала…

Тураев снова весь встрепенулся.

– Я заступлюсь! По философии я все разорвал, а вот Тургенева не тронул. Они все живые, настоящие!

Таня снова остановила на нем странный, словно удивленный взгляд.

– Живые! Теперь бы они уже давно все поумирали. От скуки, от досады, от… друзей…

Она все же не выдержала и вытащила откуда-то из кармана сигарету.

– Вот, хотела не курить…

Дым от сигареты она словно специально пускала Тураеву в лицо, он закашлялся, но и это ее не смутило.

– Так, выходит, не вариант, а подделка?

Тураев, все еще кашляя, отозвался с горячностью:

– Она подлиннее подлинного!

Таня хихикнула, размахивая сигаретой.

– Вы уж выберите что-нибудь одно – либо подделка, либо подлинник. Сейчас вернусь. А вы подождите.

Она исчезла в темноте двора, и Тураев видел, как она заходит в освещенную дверь дома-теремка. Маленькая, хрупкая, как девочка. Из открытого настежь верхнего окна до него донеслись неразборчивые голоса: щебечущий и просительный – женский и твердый, небрежный – мужской.

Тураев ждал, как ждут в детстве, не пытаясь что-то предугадать и всей душой надеясь на благость судьбы, природы, космоса. И как в детстве, он погрузился в стихию бесконечного времени. Впитывал таинственные ароматы ночи – травы, отдающей солнечное тепло, жасмина, куст которого рос напротив беседки, легкий аромат Таниных духов. Он радовался, что это не «французские» духи музейных дам, от которых у него тут же начинался насморк.

Таня выскочила из теремка, чем-то победно помахивая. Вбежала в беседку, и Тураев увидел в ее руках свое глиняное диво-дивное. Она протянула его Тураеву.

– Возьмите. Это ваша. Я даже скотч прихватила – запаковать. И газету. У вас сумка есть? Знаете, я с ней по утрам разговаривала. Может, я и изменилась так внешне, потому что… Мне хотелось хоть чуть-чуть стать похожей…

Тураев глядел то на глиняную головку, то на Таню.

– Я, когда лепил, думал о вас!

Таня аж вскрикнула от радости, как делают невоспитанные дети.

– Умора! Я похожа на нее, потому что вы делали ее похожей на меня… Шаманство какое-то! Колдовство! Но она-то не стареет, не злится, не разочаровывает и не разочаровывается. Она лучше! Держите!

Таня протянула шармарку Тураеву. В темноте таинственно блеснули глаза-изумруды. Тураев в нерешительности замялся.

– Вы возвращаете?

Таня рассердилась.

– Сколько же повторять? Возвращаю! Берите.

Тураев принял из ее рук свое глиняное создание и тут же на вытянутых руках протянул его Тане.

– У меня нет ничего более ценного. Я дарю ее вам!

От волнения он задыхался и едва не уронил глиняную головку. Но тут на освещенное крыльцо вышел солидный господин в светлом домашнем костюме, выглядевшем очень театрально. Он стал звать Таню, как зовут загулявшихся собак, капризно и властно одновременно.

– Танюся! Ты где? Домой! Быстренько!

Таня вздрогнула, коснулась холодными губами щеки Тураева, схватила шармарку и исчезла в доме.

Тураев в полной прострации заковылял к станции, но был остановлен молодым парнем, Таниным шофером, который и подбросил его домой. А он мог бы легко доехать на электричке или даже дойти до дому пешком. И господин в белом был противный, и поцелуй какой-то холодный… Душе Тураева, которая в один миг из скукоженной и застывшей сделалась подвижной и живой, хотелось полноты и абсолютности счастья. А тут везде были какие-то рифы, препоны, двусмысленности. И все же чувство счастья его постепенно захватило, и он сдерживался, боясь пролить хоть капельку этого редкостного напитка.

Глава VIОткрытие музейной выставки

К открытию выставки, гвоздем которой должна была стать первая с момента реставрации демонстрация Шармарской Венеры, было приурочено два события. Одно – громкое и рассчитанное на коммерческий успех: в музейном концертном зале должна была выступить сама Таня Алябьева в сопровождении специально приглашенного из Америки камерного оркестра под управлением еще одной знаменитости – Дона Дина. Вокруг выставки и концерта роились фантастических слухи. На билете красовалась диковатая шармарка с вздыбленной зверообразной прической. Билеты стоили так дорого, что купить их могли только «новые русские».

Второе же событие произошло очень тихо. Его никто не обсуждал, и даже участники постарались почти «не заметить». Не был продлен трудовой договор с одним незначительным, хотя и давним, сотрудником музея. Он за последнее время резко ухудшил свои научные показатели. Отказывался писать научные отчеты о проделанной работе и вел себя вызывающе, противопоставив себя всему коллективу. Путаную речь Тиграна Мамедыча по этому вопросу сотрудники музея выслушали молча, покорно опустив головы. За Тураева никто не вступился. Все держались за свои места и директора побаивались. Молоденькая практикантка, втайне в Тураева влюбленная, пыталась задать директору какой-то вопрос, но тот сделал вид, что не услышал ее звонкого голоска. А одна из сотрудниц, та, что напоминала Тураеву хорька, потом сделала практикантке строгое внушение.

Перестав ходить на службу, Тураев внезапно испытал огромное облегчение. Точно ему подарили счастье. Теперь ничто не мешало ему целыми днями бродить по пыльным московским бульварам и мечтать, вспоминая все мелочи своего свидания с Таней. Наверное, это называлось влюбленностью, причем какой-то юношеской, смешной, незрелой, но ведь с юным Тураевым никогда ничего подобного не случалось! Какая удача – музейное небытие он променял на жизнь, непредсказуемую и захватывающую!

О деньгах он не думал. Правда, где-то на задворках сознания копошилась мысль, что надо бы оформить пенсию, – сразу же понижая градус счастья. Влюбленный пенсионер!

В день открытия выставки, ему, кстати, не известный, Тураев, как человек свободный, продолжил свое праздношатание по бульварам и явился домой, только чтобы перекусить и пообщаться с няней, всегда без него скучающей. К вечеру он собирался снова прогуляться, ему хотелось натренировать ногу, чтобы в следующую встречу с Таней (а он почему-то в ней не сомневался) уже не хромать.

Няня поджидала его на пороге квартиры.

– Уж звонили-звонили! Телефон оборвали. Ты меня прости, но один гость к тебе напросился, не сумела прогнать. На кухне поджидает. Уж так просил!

На кухне, развалясь в кресле, сидел Мамедыч, попивая чаек.

– Дорогуша! Наконец! Просим вас вернуться. Без вас невозможно работать! Пропадаем всем коллективом! Берем назад с выплатой компенсации за моральный ущерб…

Тураев холодно прервал Мамедыча и сказал, что в музей не вернется.

– На коленях! Умоляю поехать! Сегодня же!

Мамедыч вопил, как на рынке. На крики прибежала няня, и директор, опустившись на одно колено, склонил перед ней лысую голову, словно делал какое-то гимнастическое упражнение. Тураев отвернулся к окну, чтобы не видеть этой комедии. Но няня попросила его поехать. Ежели не на дурное дело.

Мамедыч тут же вскочил.

– Открытие выставки – разве дурное дело?

Мысль о Тане Алябьевой, не оставляющая Тураева ни на минуту, тут его словно обожгла.

– И будет?..

Он не смог произнести ее имени, но директор понял и обрадованно замотал головой.

– Будет, будет! Если я… Если вы… Если мы вас доставим!

Тут директор остановился, побагровел и снова стал кричать о выплате компенсации.

Тураева осенила догадка, что директор нечаянно проговорился. Все дело в Тане Алябьевой. Это она захотела его увидеть на концерте и сказала об этом директору.

– Я еду! Еду!

У подъезда их ждал роскошный белый «мерседес» с шофером. Помчались, как Тураев любил, с ветерком. Даже в пробку не попали. Все им благоприятствовало.

– Капризные, ух и капризные эти певички!

Мамедыч говорил точно с самим собой и время от времени дотрагивался до тураевского плеча рукой, удостоверяясь, на месте ли он, а тот брезгливо отстранялся.

– Как, говорит, нет Тураева? Я, может быть, из-за него и петь согласилась! Доставить немедленно, а то откажусь от выступления!

Тигран Мамедыч забыл про компенсацию и, радуясь удачному обороту дела, все более проговаривался о подлинных причинах своего визита.

Переодеться Тураев не успел. Да и нужно ли было? Ехал в сине-голубой, сшитой няней, рубахе. Ничего лучше в его гардеробе не имелось. Он представил себе нарядный зал, и ему стало весело. Везде он был какой-то «синей» вороной.

Гривастая шармарская фальшивка с наглым подмигивающим глазом была выставлена под стеклом на подиуме и искусно подсвечена. К ней невозможно было пробиться из-за репортеров и публики. Да Тураев вовсе и не жаждал лицезреть эту Шармарскую Венеру. Прочие же шармарские древности, выставленные в залах, были ему хорошо знакомы. Поэтому он ускользнул от Мамедыча и прошел прямо в зал, спеша занять свое любимое крайнее откидное место. Он ловил на себе удивленные и даже несколько раздосадованные взгляды бывших сотрудников, которые не ожидали его встретить в компании с сияющим Тиграном Мамедычем. Какие, в сущности, мелкие людишки! И с ними он проработал столько лет!

Зрители повалили в зал, Тураев опустил голову и затаился. Ему казалось, что его теперь никто не увидит, но его все же отыскали. По проходу к нему ринулась «Оля» и, остановившись, поманила пальцем, как манят неразумных детей и любопытствующих простаков. Он и был ребячливый простак, потому-то он поддался жесту ее руки и побежал, ни секунды не раздумывая. Это его звала судьба, Таня, новая жизнь! Так и оказалось. Конечно, звала Таня. «Оля» исчезла в артистической, а он снова остался стоять у дверей. И вдруг оттуда выскользнула Таня в синем длинном платье, с оголенными плечами, и он, не отрывая глаз от ее милого облика, все же увидел боковым зрением в дверном проеме молодого горбоносого музыканта с надменным неподвижным лицом, поправляющего рукой неожиданно седые, при его молодости, пышные волосы.

Как, почему Тураев догадался, что это и есть тот самый, тот самый, о котором Таня?.. На нем был настоящий фрак, а не тот удешевленный вариант «с чужого плеча», который Тураев некогда примерял. Правда, потом, в зале, Тураев понял, что ошибся. На музыканте – а это оказался дирижер Дон Дин или Дин Дон – Тураев все никак не мог запомнить этого скользкого имени – был вовсе не фрак, а какая-то постмодернистская его вариация с разрезами и блестками, чрезвычайно экстравагантная и одновременно добротная.

…Бледная от волнения Таня очень спешила.

– Теперь они вас вернут в музей! Я попросила. И сказала, что без вас не буду петь.

– Я знаю. Спасибо!

Тураев улыбался во весь рот, сиял улыбкой, как новорожденный.

– Так вы вернетесь?

– Ни за что!

Он сказал это так весело, что Таня поневоле тоже улыбнулась, немного все же ошарашенная.

– Посмотрите! Мы с вами совпали по цвету! У вас рубашка такая же синенькая, как мое платье. И тоже премилая – как в прошлый раз. Вам очень подходит. Кто вам шьет?

– Это няня… няня мне сшила. И ту, и эту.

Тураев немного засмущался. Таня его поддела.

– Боже, у него еще няня! Сколько же вам лет?

Он хотел в отчаянии выпалить свой возраст, правда, нужно было его еще вспомнить, сосчитать, но Таня его опередила, заговорив быстро и нервно.

– Мне трудно петь, как он велит. Вы мне потом скажете, как я пела, ладно? Я вам одному доверяю. Одному!

Она взялась за ручку двери артистической, но вдруг обернулась.

– Телефон!

Тураев проговорил цифры своего домашнего телефона.

– Не то!

Таня с досадой поморщилась.

– Сотовый! Скорее же!

– У меня нет.

Он развел руками, все еще глупо улыбаясь.

– Нет сотового?

Таня посмотрела на него, как на инопланетянина, и скрылась за дверью артистической.

Он сел на прежнее место, его все еще не заняли, желающих сидеть на откидном стуле не нашлось. На огромном экране в глубине сцены появилось изображение Шармарской Венеры, вызвав овацию в зале. Дикой густоты зверообразный паричок на голове раскрашенной куклы очень напоминал прически (парики?) многих сидящих в зале дам. Возможно, это сходство и вызывало столь бурный восторг.

Тураев ждал появления Тани. Она вышла очень плавно, без тех резких, почти конвульсивных движений, которые сопровождали ее выход в тот, первый, раз. Теперь в ней не было ничего общего с шармарской куклой, красующейся на экране. Но Тураев снова ее не узнавал! Это была очень красивая, ослепительная певица с тонкой талией и хрупкими плечами, выделенными длинным узким платьем. И пела она очень ровно, прекрасно, кантиленно, любуясь каждой ноткой и модуляцией и заставляя слушателей тоже всем этим наслаждаться. Не было уже никаких рывков в цыганщину или оперетту. В основном исполнялись итальянские арии, для которых этот стиль больше всего подходил. Она пела теперь… корректно – вот то слово, которое Тураев наконец нашел, – никому не залезая в душу и не открывая своей, – блистательно, волшебно, артистично, холодно, искусственно, плоско. И с такой же блистательной корректностью играл оркестр под управлением молодого горбоносого дирижера. Все катилось так свободно и плавно, словно играть в оркестре было очень легко и продолжаться это может бесконечно, без отдыха и без усталости. А уверенные, отточенные взмахи дирижерских рук гарантировали самое высокое качество, высший европейский уровень.

Исполнив очередную арию, Таня остановилась, пережидая бурю аплодисментов, и вдруг как-то явственно заволновалась, отыскала глазами дирижера, потом досадливо отвернулась от него и стала всматриваться в зал. Тураев приподнял голову – их взгляды встретились. Тогда Таня откашлялась и сказала, обращаясь к залу, что споет русскую народную песню.

Тураев видел, как поморщился и сделал удивленное лицо дирижер. Таня явно отошла от сценария. Это была отсебятина, но, к счастью, ее песня не нуждалась в сопровождении оркестра или какого-либо инструмента. Она запела старинную песню, которую Тураев знал и любил, причем в двух ее музыкальных вариантах. Таня выбрала тот, где возгласы дочери, обращенные к матери, звучат, как крики о помощи. А мать поначалу словно бы готова спасти свое дитятко от венчания с нелюбимым. Но все меньше остается этой уверенности, и все отчаяннее звучат крики бедной девушки: «Матушка, матушка, образа снимают!» Таня пела эту песню с такой поразительной достоверностью, с такой доверчивостью к тому, что любящая и сильная матушка ее защитит, и так ужасно было это финальное предательство матушки, которая мирилась с неизбежным, что возникало ощущение какой-то настоящей трагедии, истинной беды, которая каждого может поджидать за углом. Это ощущение столь противоречило всему настрою концерта, всему его общему тону и ожиданиям зрителей, что после последней ноты певицы возникла какая-то неловкая пауза. Словно произошло что-то не совсем приличное и неуместное, словно в зал вошел смертельно больной человек и стал жаловаться и плакать. Пауза грозила затянуться, но тут дирижер взмахнул палочкой, и оркестр заиграл один из штраусовских вальсов, который мгновенно стер всякие следы тревоги и возникшего было конфуза. А потом и Таня, улыбаясь, спела одну за другой несколько ярких итальянских арий, где страдания были так красивы, что ими хотелось упиваться и длить их до бесконечности.

Но Тураев все не мог прийти в себя после старинной народной песни. Какие-то тревожные предчувствия им овладели. Он подумал, что судьба готовит ему и Тане немало сюрпризов, и какой-то уже на пороге. И вещая Танина душа его об этом предупредила. В их когдатошнем, запредельном прошлом тоже было немало тревожного и трагичного. Тураев представил себя в ночной степи убежавшим от злобных преследований соплеменников. Его спасла тогда, как пушкинского Алеко, юная дева, нашедшая его, голодного и продрогшего. Она привела его в свое племя. Он стал нести охранную службу на рубежах шармарских земель, но каждую свободную минуту использовал, чтобы в тайной мастерской лепить из глины головку своей спасительницы – искусство, которому научил его старый эллин, правда, тот предпочитал ваять фигуры из камня… Он хотел уловить и запечатлеть навечно эти неуловимые, зыбкие, детски-наивные черты, этот удивленный излом бровей, шаловливую полуулыбку на губах. Между тем его спасительницу выдали замуж за сына старейшины. И теперь он мог ее видеть только украдкой, тайком… И так редко теперь она улыбалась…

Зал содрогнулся от аплодисментов, пробудив Тураева. Таню Алябьеву и Дона Дина забросали цветами. Они выходили кланяться, взявшись за руки, и все видели перед собой необычайно эффектную пару молодых знаменитостей. Седые пышные волосы у молодого дирижера делали его еще интереснее, а Таня Алябьева, правда, немножко костлявая для оперной певицы и порой, в задумчивости, морщившая лоб, тоже вполне соответствовала стандартам «европейской звезды»…

Тураев задыхался от смешанных, противоречивых чувств разочарования, восторга, упоения, тревоги. Он кинулся в артистическую, потом выскочил на залитую дождем, всю в огнях, вечернюю Пречистенку. Силуэт синей машины мелькнул неподалеку от служебного входа и скрылся, смешавшись с сотнями машин.

Возвращаясь домой пешком и подставив разгоряченную голову дождю, Тураев припомнил, что видел этого Дона в недавней телевизионной передаче. Тураеву эта личность так не понравилась, что он почти сразу переключил телевизор на другую программу – но и там он наткнулся на горбоносого, отвечающего на вопросы вальяжного музыковеда с бархатным голосом.

Вальяжный ослепительно улыбался.

– Помнится, вы из российских вундеркиндов?

Горбоносый сделал ироническую гримасу – точно речь шла о ком-то другом. Вальяжный, улыбаясь еще ослепительнее, продолжил тему.

– И звали вас тогда иначе, не правда ли? Помню, помню сольные концерты пианиста Лени Гуркина. Вся Москва сбегалась.

И опять горбоносый не проявил никаких ностальгических чувств.

– Мне давно кажется, что этого не было. По-русски говорят: «Давно и неправда!»

Горбоносый рассмеялся отрывистым смехом, в котором не было ничего от веселости.

Вальяжный не отставал. В его тоне насмешливость прихотливо сочеталась с восхищением.

– Зачем же отказываться от такого прошлого?

Горбоносый отчеканил:

– Зачем? Я не в прошлом, я в будущем! А перемена имени – это и перемена имиджа. Я давно живу в другой стране, даже в других странах, потому что я все время гастролирую. И теперь я уже не пианист, а дирижер. И тот Гуркин мне ни о чем не говорит. Я удивлен, что вы его еще помните.

– И не скучаете?

– О, какой русский вопрос! Здесь все скучают, все вспоминают, все бездельничают. А мне некогда скучать – мой график гастролей расписан на пять лет…

Тураев тогда раздраженно выключил телевизор. Этот человек его взвинтил, несмотря на свою «корректность».

Идя домой, Тураев пришел к неутешительному выводу, что он горбоносому во всем уступает. Тот благодаря таланту, который он сумел удачно приспособить ко вкусам элитной публики, прорвался к самому ядру современной жизни – ко всем ее безумным возможностям, включая яхты, клубы, путешествия, встречи. Тураев же, улавливая ядовито-притягательные испарения этой жизни почти исключительно в иллюстрированных журналах, жил по старинке, в какой-то почти норе, вне технического прогресса и современных заморочек. Подумать только – ни сотового телефона, ни Интернета, ни солидной суммы в банке! И видя себя глазами Тани Алябьевой, безработным прихрамывающим пенсионером, который ни в чем не сумел себя как следует проявить, разве что в изучении шармаров, мало кому интересных, Тураев понял, что Гуркин, Дин Дон, горбоносый положили его на обе лопатки, и сравнение только оттеняет эту победу. Что Тураев мог положить на весы? Только свою запоздалую любовь – только любовь…

Глава VIIВозвращение шармарки

Той же ночью, часа в два, раздался телефонный звонок. Тураев чудом еще не ложился. Обычно в это время он давно уже спал, но после концерта он долго добирался домой и потом все никак не мог успокоиться – думал, что-то жевал, вздыхал, смотрел в темное окно. И чего-то ждал. И вот дождался – звонок.

– Не спите?

Это был Танин голос.

– Не сплю.

Оба задохнулись и некоторое время молчали. Потом заговорила Таня, часто-часто, без пауз, точно боялась, что он перебьет.

– Я завтра уезжаю. Ах нет, уже сегодня. Вечером. Мы с Доном уезжаем. Простите меня. Я все же хочу оставить вам вашу, нет – нашу шармарку. У меня такое чувство, что это моя душа. Глупости говорю, понимаю. Диктуйте адрес – я вам сейчас привезу.

Тураев молчал. Таня несколько раз нетерпеливым тоном позвала его по имени. Тогда только он тусклым голосом продиктовал адрес. И потом стоял посреди комнаты, позабыв положить трубку на рычаг. Уезжает? С Доном? Но ведь он сам пришел к выводу, что Дон его во всем обошел! И все же он не ожидал. И так скоро? Зачем же ему новая, да любая жизнь, если в ней не будет Тани? Только для нее он мог бы попытаться что-то предпринять, как-то устроиться в новых условиях. Открыть курсы по изучению шармарского языка для любознательных богатых бездельников, наладить производство глиняных кукол, стилизованных под Шармарскую Венеру!.. А сейчас? Зачем ему шевелиться, если рядом не будет Тани Алябьевой?

Тут из своей комнаты, точно что-то почуяв, вышла няня, и Тураев кинулся к ней. Старушка, не зная причин его горя, как могла его утешала. Твердила, что «не в деньгах счастье» и уж как-нибудь они проживут. Она заварила в чашках зеленого чая, вынула из заветного ящика припасенные пряники и конфеты, и они посреди ночи устроили небольшой праздник, чтобы «заклясть злые силы». Средство было испытанное, но на этот раз не помогло. Няня ушла к себе, а Тураев остался на кухне в каком-то оцепенении всех чувств. Но вдруг его охватила паника. Зачем она к нему едет? Неужели только отдать шармарку? А если в ней живет та самая тургеневская барышня, безрассудная и слушающаяся только голоса сердца?

Он ей не откроет! Попросит няню сказать, что внезапно заболел. Что у него бронхит, радикулит, воспаление мозга, лихорадка! Он пенсионер, в конце концов, старый и больной человек! Что нужно от него этой безумной женщине?!

Но он все же не смог ей не открыть и, вглядываясь, не сразу пропустил в квартиру, так что она, проходя, его почти оттолкнула. В ней клокотали какие-то злые силы, она была красная, возбужденная, недобрая. В блестящей куртке, с которой стекала вода. Волосы мокрые. Очевидно, и она прошлась под дождем. Она резким движением сунула на полку в прихожей сверток с куклой и повернулась уходить.

– Не поминайте лихом!

– Погодите!

Тут уж он заволновался.

– Негоже так уходить! Давайте хоть… хоть чаю попьем, что ли.

– Некогда! Мы ведь сегодня, я вам говорила… Какое у вас жилище… доисторическое.

– Нора, – подсказал он и добавил невесело: – А вам, должно быть, нравится европейский ремонт.

– Ненавижу! – змеей прошипела Таня. – Не надо вам европейского. Просто человеческий – обои подклеить.

Она мимолетно, точно случайно на него взглянула, и тогда он, не помня себя, ее обнял. Обхватил руками мокрую скользкую куртку.

Таня с досадой отстранилась.

– Ну нет!.. Тут другое… Хотя бы тут!.. А как пела, не спрашиваю. Знаю, что как заведенная кукла. Но Дон говорит, что такая манера пользуется сейчас спросом. Русскую песню пела для вас – вы поняли? Дон лучше Маркуши и остальных… Но… знаете? Вы с ним совсем не похожи!

Не похож? Таня наконец поняла? Обрадованный, он уже более решительно ее обнял, даже неловко попытался коснуться губами щеки.

Но Таня снова высвободилась.

– Ну нет! Нет и нет!.. Что мне тут делать? Стать женой безработного? Петь по ресторанам? Прорываться в какие-нибудь отвратительные телевизионные шоу? Вон Маркуша предлагал…

Он хотел ей сказать о своих грандиозных планах. Ради нее он все сделает, все сможет, но понял, что все это она сочтет за какие-то химеры, детские фантазии. Да так ведь и есть.

Таня шагнула к зеркалу, судорожно вынула помаду и, глядя на свое смутное отражение, подмазала губы, и без того красные.

Он, стоя у стены, позвал тихо:

– Таня. Таня.

Она не оборачивалась.

– Звонить не буду… Боже, это невыносимо. Не думала, что так привяжусь… Может, эта шармарка – заколдованная?

Повернула к нему, понуро прислонившемуся к стене с выцветшими обоями, сердитое, возбужденное лицо, выкрикнула свое «ну нет!» и выскочила из квартиры. Тураев схватил сверток, вынул глиняную головку и хотел было в избытке чувств хлопнуть ее об пол, но невольно загляделся на показавшееся необыкновенно доверчивым и живым лицо шармарки. Колдуньи, в которой таилась душа Тани Алябьевой. Ее зеленые глаза таинственно мерцали. И снова он не поверил своему несчастью, снова, как мальчишка, отмахнулся от очевидности разлуки, а стал грезить наяву, воображая, что и Таня его любит. И они еще встретятся, встретятся…

Глава VIIIНеожиданный поворот

Через некоторое время читатели разделов «Светская хроника» смогли познакомиться с описанием знаменитого лондонского аукциона, на котором была выставлена Шармарская Венера № 2, как теперь стали ее обозначать в каталогах и прессе. Ее рейтинги резко возросли. С некоторых пор именно эта Венера вызывала внимание коллекционеров и охочей до сенсаций публики. Между тем о Шармарской Венере № 1, выставленной в залах музея, где директорствовал Тигран Мамедыч, как-то сразу забыли. За ней клубился шлейф ядовитых публикаций некоторых искусствоведов и расторопных газетчиков, имеющих длинные уши для улавливания тусовочных шумов. Зато Шармарская Венера № 2 вызвала бурное одобрение авторитетнейшего английского культуролога сэра Джона Траля, который занимался исследованием «пограничных» культур, в частности скифов, славян и шармаров.

Траль счел именно этот вариант более аутентичным и художественно совершенным.

Организаторы лондонского аукциона, до того как выставить «прелестную глиняную головку» (выражение Джона Траля) на торги, связались с прежним ее владельцем – известным российским режиссером. Тот сказал, что скульптуру подарил и не имеет материальных претензий к тем, кто решился теперь ее продать. Газетчики бросились угадывать имя нового владельца и сошлись на том, что это, скорее всего, известная оперная дива русского происхождения, недавно выехавшая на жительство в Америку. Прежде она довольно часто мелькала на фотографиях в паре с этим режиссером. Но толком все равно было ничего не известно – ни кто продал, ни кто купил. Единственное, что просочилось в прессу, – что заплаченная за Шармарскую Венеру № 2 сумма была в несколько раз больше той, за которую ее приобрел режиссер.

Российским любителям искусства увидеть ее так и не привелось – им приходилось довольствоваться музейной шармаркой в зверообразном парике и словно подмигивающими наглыми глазами. Но если раньше это зрителей восхищало, то теперь вызывало досаду. Казалось несправедливым, что «настоящая» глиняная Венера где-то на чужой стороне у богатенького коллекционера.

Тигран Мамедыч в целях «сбора информации» решил нанести визит бывшему сотруднику музея Ивану Тураеву. Тот в музей так и не вернулся и компенсацию за «моральный ущерб» не получил. Впрочем, Тигран Мамедыч ввернул тогда эту «компенсацию» для пользы своего дела, а выдавать ее вовсе не собирался.

До директора донеслось, что Иван Тураев сам стал директором, да где? Невероятное везение! В информационном листке, брошенном Мамедычу как-то поутру в почтовый ящик, он вычитал, что шармарские древности вновь входят в мировую моду и стали гвоздем нескольких лондонских аукционов. Стоимость выставляемых лотов во время торгов баснословно росла. Многие ценные шармарские экспонаты долгие годы хранились у безвестных московских коллекционеров, которые и не мечтали попасть на европейский рынок. В Москве срочно был организован филиал европейского Центра по реставрации и продаже памятников «пограничных» культур, находящихся в частных собраниях. Центр финансировался аукционным бизнесом. Его генеральным директором был назначен (Тигран Мамедыч протер очки) россиянин Иван Тураев… Далее изумленный Мамедыч прочел краткую характеристику своего незадачливого подчиненного, уволенного им из музея. Оказывается, тот был рекомендован дирекции Центра самим Джоном Тралем, который назвал своего протеже блестящим ученым, чьи статьи и книги некогда побудили его заняться шармарами. Тут же сообщалось о многолетнем тураевском опыте музейной работы, выполняемой им без оглядки на «руководящих ослов». Вероятно, это была какая-то тураевская фраза, подхваченная журналистами. Директор был так изумлен, что даже не обиделся. Итак, в один из дней он направился по указанному в листке адресу. Офис, расположившийся в памятном для Тиграна Мамедыча доме, откуда они с Тураевым некогда неслись на машине в музей, директора ошеломил. В огромном фойе стояли экраны во всю стену, на которых сменялись картинки, связанные с находками и реставрацией шармарских древностей. Сияли красками утварь, украшения, ремни, оружие. На столь же масштабных табло высвечивались цены продаваемых изделий в долларах, евро и рублях. Все пространство фойе было уставлено инсталляциями современных художников, сооруженными из черепков и обломков, удачно имитирующих те, что были найдены на раскопках шармарских поселений. Впрочем, одна или две инсталляции были сделаны из настоящих древнешармарских обломков. Но разобраться, где имитация, а где настоящие обломки, могли только очень дотошные специалисты. Да и то не всегда.

Сам генеральный директор стоял в своем стилизованном под шармарское жилище кабинете в белоснежном костюме с вырезами по бокам и узорчатым, в шармарском духе, поясом и разговаривал одновременно по двум сотовым телефонам.

Тигран Мамедыч был вежливо принят и вежливо спрошен о причинах его визита. Самому же директору ничего нового выведать не удалось. Когда он спросил у Тураева о Шармарской Венере № 2, тот взглянул на него с брезгливым удивлением и поинтересовался, нормально ли обстоят дела с его памятью. Спрашивать об этой Венере должен был Тураев, и не тут, а в суде по делам о хищениях. Тигран Мамедыч вскипел и выкрикнул – а хотел утаить! – что забросал Джона Траля электронными письмами, где Венера № 2 называлась подделкой, выполненной Тураевым. Не удалось вскипевшему Мамедычу скрыть и свое недовольство Тралем – тот на его письма не отреагировал!

Тураев только плечами пожал.

– Кто ж отвечает на анонимки, пусть и электронные?!

И ведь попал в точку! Тигран Мамедыч использовал электронный адрес мифической фирмы.

Два представительных молодца подошли к директору, чтобы «проводить его до выхода». А Тураев вдогонку крикнул, что у них освободилось место вахтера. Не угодно ли Тиграну Мамедычу? Тот сначала страшно оскорбился, но эта идея, чем дальше он уходил от тураевского офиса, тем больше ему нравилась.

После увольнения Тураева музей пришел в полный упадок, точно Тураев был атлантом, поддерживающим эту хрупкую конструкцию. Как ни удивительно, но никакая европейская мода на шармарские древности музей не затронула. Впрочем, Тигран Мамедыч узнал об этой моде из случайно брошенного в его почтовый ящик информационного листка и, в сущности, не имел представления, как ее использовать. Между тем городские власти давно мечтали закрыть нерентабельный музей в лакомом центре города. Возник проект распределения его экспонатов по нескольким музеям сходной ориентации и строительства на этом месте детского компьютерного центра. Слово «детский» всех завораживало. Для детей, «нашего будущего», ничего было не жаль, тем более что самый распиаренный экспонат музея вызывал у ряда ученых сильные подозрения.

Тигран Мамедыч был такому повороту дела даже рад. Он уже израсходовал весь скромный запас своей «пассионарности» на раскрутку Шармарской Венеры № 1 и тайную продажу, через подставных лиц, Шармарской Венеры № 2. Полученные от этой сделки деньги хранились в надежном банке. Много энергии потребовало и выдворение из музея этого строптивца – Тураева. Директора не смущало, что все им содеянное на общественном поприще обладало минусовым эффектом, вело к упадку и деградации. Его личная программа была, в общем-то, выполнена, на остальные грандиозные планы – к счастью для мира! – пороху не хватило. Теперь он мечтал о тихом и прибыльном местечке. И всерьез стал подумывать о тураевском предложении. Благоразумная жена его торопила – могли ведь и уволить, и отдать под суд! А детки… детки давно разлетелись по всему свету – вплоть до Новой Зеландии, и им было все равно, чем занимается и против кого интригует их папаша…

Визит директора Тураева взволновал. Ему припомнилось, с какой легкостью многолетние сотрудники согласились с его увольнением. Припомнилась и бессовестная кража шармарки, да и все последующие радостные и горестные события, которые вращались вокруг Тани Алябьевой.

Бросив дела, которыми, кстати говоря, он так и не сумел увлечься, Тураев петляющими коридорами прошел в комнату няни, где все было, как прежде. И ей, и ему так хотелось. Пришел он неизвестно зачем, просто в минуты волнения он, как в детстве, прибегал к няне. Та, надев очки, что-то мастерила, сидя в глубоком уютном кресле.

– Хочу тебе, Ванечка, рубашку сшить. На этот раз зелененькую. Как травка по весне. Нашла в сундуке хорошую материю. Покупали для занавесок. Зачем добру пропадать? Будешь в ней еще красивше!

Тураев неуверенно улыбнулся и вдруг почувствовал, что злость, досада и тоска куда-то улетучились! И это все его няня! Рубашке он был страшно рад. Какие-то они получались колдовские. Приносили ему удачу. В них он чувствовал себя молодым. И еще они нравились Тане Алябьевой.

– Няня, поедешь со мной, если я уеду?

Няня приподняла голову с красиво уложенными седыми волосами, сняла очки и взглянула на Тураева тем обожающим взглядом, каким смотрела всегда.

– Умный ты, Ванечка, а глупый. Ты поедешь, а я останусь дом сторожить да тебя поджидать. Здесь ведь твой дом. Девочки твои, секретарши, ко мне все время забегают. Я их чаем пою с бубликами. А одна, Анюта, и поживет, если приглашу. Очень уж ей с родителями несладко. Кажись, на тебя заглядывается. Видная такая девица, в теле, сдобная. И куда же ты собрался?

Тураев в волнении прошелся по няниной комнате.

– Это я так спросил, на всякий случай. А ты молодец, что секретарш подкармливаешь. Вот только Аня не в моем вкусе.

Он перешел в свою комнату, оставшуюся прежней. Даже потолок не позволил побелить, только переклеил обои, вспомнив, что старые не понравились Тане. А все прочее осталось родным, прежним, привычно-приветливым, запущенным.

Под офис дирекцией Центра в спешном порядке была куплена часть дома, в котором жил Тураев, – дирекции понравилось его местоположение. Жильцов срочно выселили в спальные районы Москвы, из-за чего в печати даже возникла полемика. Кто-то из журналистов ополчился на «власть капитала», наплевавшего на простых людей, а кто-то возражал, что эти простые люди теперь будут жить в экологически более здоровом месте. Сами же переселенцы не то промолчали, не то их голос не был услышан журналистами. Купленная часть дома изнутри вся была перестроена, однако квартира Тураева осталась почти в прежнем виде. Нора норой. Но уютная, своя, привычная. Он отдал под офис лишь бывшую комнату родителей, в которую прежде почти не заходил. Какая-то врожденная деликатность его удерживала. Перед ремонтом он зашел забрать кое-какие бумаги и вещи.

Он тогда открыл шкаф и достал с верхней полки шкатулку с документами. И тут же из шкафа вывалилась пачка старых-престарых родительских писем, перевязанная красной шелковой ленточкой. Он, музейный работник, историк, архивист, никогда этих писем не читал. Эти письма были тайной, касающейся только двоих – его матери и отца. Но пока он подбирал упавшие письма из рассыпавшейся пачки, он невольно прочел, что отец называл «маму Лиду» вовсе не Лидой, а Идой, и мать подписывала свои девические письма фамилией Каплан.

Таким странным образом выяснилось, что злобные газетчики в свое время были правы, и Тураев оказался не без еврейской крови. И ведь Таня тоже угадывала в нем еврея. Только он этого не скрывал, а просто не знал. Родители с ним об этом не заговаривали. Вероятно, у них были на то свои причины. Они его оберегали, тревожились о его будущем. В тураевском паспорте советских времен всегда значилось, что он русский, и таковым он себя ощущал. Неожиданное открытие его смутило, он вспомнил, как горячо убеждал Таню, что не еврей, и еще несколько случаев такого рода. А ведь евреев он всегда любил и отличал. Было подарком судьбы приобщиться хоть отчасти к их трагической и необыкновенной истории. Только он хотел за это заплатить, как платили они, – всей жизнью и судьбой. При этом он понимал, что его корни все равно в России и смешная, наивная, юродивая его «русскость» тоже всегда при нем.

Открытие заставило Тураева еще раз призадуматься об обманчивости очевидных фактов, зафиксированных документами. Все подлинное просачивалось между фактами, дышало иным, нездешним, космическим воздухом тайны и свободы. Вот и родительские письма он решил приобщить к этому воздуху. Он сжег их, не читая. В нем жило детское убеждение, что все настоящие чувства, слова, переживания все равно нельзя уничтожить. Они витают вокруг нас, в космосе, давая человечеству возможность жить и дышать…

В своей комнате Тураев полистал свежие глянцевые журналы, лежащие на журнальном столике. О Тане Алябьевой теперь почти не писали, а если писали, то как о подруге известного дирижера Дона Дина. Один бойкий журналист навестил ее под Бостоном, где она купила дом. В журнале были разбросаны фотографии этого дома, ухоженного дворика, машины. На фотографиях мелькало горбоносое лицо известного дирижера с маленькой бородкой и Тани Алябьевой, причем было ясно, что фотографироваться она не хотела. Вид у нее был грустный и растерянный.

Однако журналист не жалел красок, расписывая внешние приметы хорошо устроенной и комфортной жизни бывшей российской певицы.

По ночам в квартире Тураева временами раздавались телефонные звонки. Между двенадцатью и часом. Он теперь старался раньше этого времени не ложиться и ждал звонков с нетерпением. В Америке был день, люди занимались бизнесом, но Таню что-то тревожило. В трубке никто не отзывался. Однако Тураев знал, что звонит Таня. И не вешал трубку, прислушиваясь к гулкой тишине. Однажды он даже крикнул, от волнения перейдя на «ты»:

– Таня! Потерпи чуть-чуть. Я скоро приеду! Я уже не безработный. Заработал кучу денег. Я теперь, смешно сказать, директор…

В трубке что-то зашуршало и послышались гудки.

Господи, что он ей говорит! Какой он стал крутой и отмороженный. Директор, деньги, дела. Ни слова о том, что его действительно волновало. Но Тане ведь не нравилось, что он безработный, да и сам он мечтал о новой, деятельной и полной событий жизни. И вот… Свершилось. Он человек дела, ведущий бесконечные переговоры с клиентами и партнерами, улаживающий правовые и финансовые вопросы с помощью штата финансистов и правоведов. Все тут вертелось вокруг искусства, но само оно совершенно исчезло за потоком сделок, выставок, предложений. Тут тоже произошла подмена – живое подменили неживым… В этом, должно быть, и крылась примета времени – все подлинное и горячее оно охлаждало и извращало, облекая в формы интеллектуальной игры, коммерции, делового партнерства. Но этот с таким трудом завоеванный мир остался для Тураева чужим и чуждым. И все же он был ему благодарен. Он очнулся от музейной спячки и встретил Таню Алябьеву. Этот мир, сам того не желая, помог ощутить вкус живой жизни, снова, как в детстве, подставить лицо летнему дождю, гулять до изнеможения по бульварам, предаваться лени и мечтам…

– Таня, потерпите! Потерпи!

Он теперь заклинал ее и наяву, во время ее ночных звонков, и во сне, блуждая в шармарских степях, отыскивая кибитку, где юная шармарка поселилась с другим, замешивая глину в своей тайной мастерской… А также во время деловых встреч в офисе, бесед с няней, прогулок по ночным бульварам перед Таниным звонком…

Глава IXВстреча

Настал день, и Тураев прилетел в Бостон. Одет в зеленую, сшитую няней, рубашку и новые джинсы, лицо загорелое и очень решительное, и все же что-то в его облике – слишком длинные седые, пушистые волосы, некоторая рассеянность во взгляде, когда он терял бдительность, – заставляло предположить, что это человек вольной профессии. И уж точно не американец.

Он так был взволнован своим приездом, что решил явиться к Тане без звонка, хотя знал, что в Америке это не принято. Но что ему был чужой закон, если даже возможность встречи с горбоносым его не остановила?

И вот он уже звонит в дверь ее загородного дома – того самого, фотографии которого он видел в журнале. Шофера он отпустил, договорившись, что вызовет его, когда будет нужно. Водить машину Тураев так и не выучился. К счастью, в Бостоне находился филиал Центра, и его опекали.

Открыла Таня в каком-то коротком светлом платье, но с лицом озабоченным, даже угрюмым. Он не знал у нее такого выражения. И вдруг ее лицо начало меняться, оживать, на нем засияли глаза, заиграла улыбка.

– Боже мой, Тураев!

Она бросилась к нему, подставив щеку для символического европейского поцелуя, но он ее прямо-таки закружил. Оба потом довольно долго опоминались, растерянно и почти тупо глядя друг на друга.

Тураев запутался в словах.

– Не мог… с собой… поделать… совладать…

Как же он жалел, что не сохранил хладнокровия и не предстал перед Таней «важным господином».

Но и с Таней что-то делалось. Она и радовалась, и почти плакала. И бормотала что-то несообразное.

– Какое счастье!.. Напрасно, напрасно приехали…

– Как напрасно, Таня? Меня… меня принесло… Не мог не приехать.

Таня вся съежилась, стала совсем маленькой.

– Вы ведь скажете: уходи от Дона. Верно? А я боюсь… Мне кажется, он специально меня сюда заманил. Чтобы я потеряла всякую уверенность, почву… Никому тут не нужна. Пою для горстки эмигрантов. А он! О, он великий артист. Кружит по всему миру. Зарабатывает уйму долларов… Я целиком от него завишу. Этот дом купил он. Тут моего ничего нет.

Тураев, поколебавшись секунду, стал все же говорить ей «ты». Ведь она была самым родным ему человеком.

– Я действительно хотел, чтобы ты… Этот Дон Карлос тут лишний. Словом, уходи от Дина. Таня, мы так прекрасно будем жить! Ты будешь петь, я… я, может быть, займусь скульптурой или живописью… Еще не решил… Нас в России ждет няня. Погляди, она сшила эту рубашку. Тебе, кажется, нравилось?

Таня покачала головой, вновь сделалась угрюмой.

– Ждет няня… Займешься живописью… Все это, милый, слишком… фантастично, слишком по-детски! Все это может лопнуть, как воздушный шарик. Фьють! И что останется? Ничего не останется! А к Дону я привыкла. Его можно вытерпеть.

У Тураева внезапно похолодели руки.

– Я… не понимаю. Ты не хочешь возвращаться в Россию?

– Нет!

Он помолчал, не зная, что сказать.

– Погоди, но может быть, ты не поняла… У меня теперь есть офис, есть деньги. Есть даже шофер. Мы с тобой можем поехать куда угодно. Хоть в Швейцарию!

Он старался не смотреть на Танино лицо, которое словно закрылось тучами.

– Я ведь там уже бывала! Это так скучно! И не для нас с вами.

Она все же заметила, что он вздрогнул от этого «с вами», и поправилась: «с тобой». Наш мир – мечты. С этим нужно смириться. Иначе мы все потеряем. Все! Даже то, что есть сейчас.

– Мои чувства реальны!

Тураев с силой ее обнял, но Таня, как уже было при расставании в Москве, отстранилась.

– Не нужно! Я Дона вымечтала, а он оказался… Скучнее, что ли? Обыденнее? А ты… У тебя вон няня до сих пор…

Тураев вскипел, голос стал резче и выше.

– При чем тут няня? Я вполне взрослый! (В душе он в этом сильно сомневался.)И я знаю, что ты, ты тут погибаешь. Разве не ты звонила по ночам? Не ты?

Таня тоже повысила голос.

– Ничего не значит! Пусть плохо, но я тут живу. Я хочу быть живой – грешной, шальной, некрасивой, злой! А не твоей бескровной мечтой. Я другая!

Тураев почувствовал, что Таня ускользает, что он ее теряет.

– Таня, послушай. У меня, кроме тебя… Я изорвал книги… Я продал шармарку… Осталась только ты… Я понимаю, ты не любишь… Меня женщины мало любили. Не любишь, скажи?

Таня ответила не сразу и на какой-то свой вопрос.

– А вдруг мы друг другу не подойдем, вот в этой грубой реальности, не в мечтах? Вдруг я тебя разочарую, а ты меня? И что у нас останется? Время – мой кошмар. Я всегда думаю о будущем.

– Давай же попробуем!

Она зло усмехнулась.

– Пробуют суп! Достаточно ли соли. Я, мой милый, напробовалась!

Тураев повернулся уходить. Он был зелен, как его рубашка. Руки и ноги мелко дрожали, перед глазами – пелена.

Таня скрылась в смежной комнате и вернулась с глиняной куклой. Его шармаркой.

– Дон мне сделал такой чудесный подарок! Купил на аукционе. А я снова отдаю ее вам… тебе…

Таня протянула ему шармарку. Изумрудные глаза куклы вдруг сверкнули коварством и злостью, напомнив Тураеву халтурно отреставрированную Шармарскую Венеру № 1, выставленную в зале московского музея. И волосы словно бы поднялись дыбом, сделав прическу зверообразной. Невероятно, но теперь к чертам его шармарки, доброй и милой, словно бы присоединились черты этой грубо сработанной и аляповато раскрашенной куклы. А ведь он сам лепил эту глиняную головку! И прежде ничего такого не замечал. Жестокая, коварная, злая, опасная, вульгарная, наивная, обольстительная Шармарская Венера!

Пора кончать эту сказку про белого бычка. Тураев схватил глиняную головку и с силой хлопнул ее об пол. Со звоном разлетелись осколки. Таня ахнула, громко зарыдала и стала ползать по полу, подбирая черепки и стараясь их соединить. А Тураев обхватил ее за талию, поднял с пола, вглядываясь в заплаканное лицо, ставшее совсем детским, совсем похожим на лицо его соседки-школьницы из далеких незнаемых лет, и внезапно ощутил, что Таня обмякла в его руках и стала податливой, как глина. Словно это шармарка все время стояла между ними. Но теперь… Теперь ему показалось, что разбившаяся головка отдала им свою таинственную энергию и повела за собой. И они с Таней теперь уходят, убегают, проваливаются в тот мир, о существовании которого в редкие счастливые миги догадываются поэты и влюбленные, предназначенные друг для друга самой судьбой, но долго блуждающие в поисках… Только чур без возврата, без возврата! Он испытывал мучительный страх и робкую безумную надежду. Бедная няня, прощай! Прощайте, людные московские бульвары, светлые и тихие летние закаты, вечерние чаепития с няней, вся эта почти бессмысленная и такая дорогая жизнь. Ему с Таней больше нечего тут делать, Таня не хочет в Россию, а ему не нужна Америка. Он хочет только любить, только быть с Таней. Этот новый мир был без времени, без утрат и горечи разлуки. Он был и не жизнь, и не смерть. Для жизни ему не хватало движения, смены дней, радости возмужания и терпкой горечи старения, а для смерти… для смерти он был слишком пропитан ароматами земли, ее шорохами и трепетанием, ночным пением соловьев, вздохами весенних рощ после дождя. Он был прекрасен, как альтовый женский голос, как головка из глины, чуть тонированная рукой художника, как смешной белый щенок, радостно ковыляющий к своему хозяину…

Глава 1

К художнику, чья квартира размещалась на верхнем (чердачном) этаже (там была и мастерская), зашел сосед, живущий на нижнем этаже в этом же подъезде. Оба жили замкнуто и друг друга почти не знали. Только здоровались, встретившись в подъезде у почтового ящика.

– Спасибо, что впустили, – нервно затараторил сосед. Вид у него был растерянный, но и какой-то «петушиный», словно он приготовился к отпору. – Сейчас без предварительной договоренности не впускают. Все, как в Америке.

Художник бросил хмурый взгляд на незваного гостя. В Америке у него жила бывшая жена с двумя дочерьми. Он к ним частенько наведывался. И кое-чем в этой стране восхищался. Злобный тон соседа ему не понравился. Он немного помедлил и протянул руку.

– Давайте познакомимся. Как полагается в России. Сол.

– Сол? – переспросил сосед, позабыв назваться. – Это на американский лад?

– Это на русско-еврейский лад, – съязвил художник.

– Ага, – неожиданно широко улыбнувшись, закивал головой сосед. – Я, знаете ли, тоже… частично. Бабушка со стороны отца, говорят, была… Но родители это всячески от меня скрывали. Узнал совершенно случайно. Не приняли на физфак университета, вот и узнал. Давно это было, сейчас, говорят, принимают. Да все поразъехались. А тогда – как обухом по голове.

– И где же учились? – без особого интереса спросил художник. Он был занят предстоящей выставкой и недоумевал, зачем ввалился сосед.

– Учился… Как думаете, где? Ну конечно, в самом заштатном – стали и сплавов. Туда брали. Вот когда я понял, что бьют не по паспорту…

– Поздно.

– Что поздно?

– Поздно поняли. Мне еще в детском саду многое стало ясно. Когда воспитательница стала называть меня Сашулечкой. Не Соломончиком же звать. Это она показывала свое хорошее отношение…

Художник осекся и опять хмуро поглядел на гостя. Времени у него было в обрез. Он хотел успеть продумать экспозицию. Вот-вот должна была вернуться с прогулки новая жена с новым сыном.

– Ну и?.. – спросил он с нетерпением в голосе, ожидая, что сосед попросит стремянку или лампочку – что-нибудь из бытового обихода.

– Вы удивитесь… я пришел… мне стало любопытно, что вы – художник. В наши дни, когда только деньги… Случайно узнал, мне на улице на вас показали. Она давно за вами следит… То есть сестра, но это не важно. Мне бы, знаете, только не смейтесь, мне бы очень хотелось что-нибудь у вас купить.

Художник поглядел на гостя еще более хмуро.

– Не выйдет.

– Почему? Не продаете?

– Отчего же не продать? Но я дорогой художник. Любая картинка – несколько тысяч долларов. Вы не потянете.

Он холодно-язвительным взглядом окинул тщедушную фигуру гостя, его взволнованное лицо с мелкими незначительными чертами, его обвисшие домашние брюки. Не удосужился даже переодеться. Сам художник любил мятые, заляпанные краской брюки, но на то он и был художником. Гость явственно поежился, внутренняя тонкость у него была – он реагировал на интонацию и взгляд.

– Вам не кажется, что мы как-то неправильно начали этот разговор? Сразу о деньгах. То есть это, конечно, очень по-современному. Но речь все же не о мебели, не о холодильнике новой марки.

– Поглядеть хотите? – торопливо спросил художник. – Но мне, к несчастью, сейчас совершенно некогда. Выставка на носу. (И зачем он стал оправдываться?) Нужно что-то новое написать. Я ведь не актуальщик, там и писать не надо. Тяп-ляп и что-то сочинили – техническое, компьютерно-экранное, зловеще-патологическое. А я по-прежнему рукой и кистью работаю. Архаист, так сказать. А они все сплошь новаторы…

Гость, видимо, не слушал этих оправданий и, думая о своем, проворно повернул одну из стоящих у стены картин лицом к себе.

– Ага, портрет. Я и хотел портрет. Только почему пол-лица? Это ведь женщина? Какой странный ракурс. Не польстили, это точно. Волосы дыбом. Все расплывается. Краски какие-то блеклые. Вот только губы чуть краснеют. Постойте, постойте, я ее, кажется, знаю!

– Кого? – насторожился художник. – Кого вы знаете? Это писалось по воображению. И кстати, эту работу я вообще не продаю!

– Нет, я ее точно знаю! – не слушая, продолжал гость. – Нужно же так совпасть. Я бы… ну да, я бы купил у вас этот портрет.

– Не продаю, – монотонно повторил художник. – Да хоть бы и продавал, у вас денег на него не хватит! Тысяч пятьдесят долларов, слабо?

– Все же оценили? – с неожиданной злостью сказал гость. – Нет у меня таких денег, это вы правильно догадались. Даже и за пять тысяч долларов не знаю, смог бы купить. Если бы уж очень захотел. Одолжил бы, напрягся, квартиру отдал банку…

– Вам что, делать нечего? – потерял терпение художник. – Зачем вам вообще картина? Это же сейчас бизнес. Люди деньги вкладывают. Как в недвижимость. Покупают, почти не глядя. По несколько работ за раз. Главное – имя. А оно у меня, слава Господу, есть. Вам-то зачем?

В эту минуту в квартиру стремительно влетел семилетний сын художника, ушастый, с разбойничьей физиономией, а следом за ним устало вошла худая женщина с бледным недовольным лицом, сухая и плоская, как модель современных подиумов.

Гость попятился к двери.

– Простите, не буду мешать. Но повторю еще раз – эту женщину я знаю. У вас получилось что-то интригующее и магическое. Впрочем, не берусь судить. Но мне по душе.

Сын художника цепко ухватил гостя за потертые мятые брюки и изо всех сил стал тянуть к двери.

– Уходи, уходи, дядька! Уходи, пока цел!

– Андрей, иди помой руки. Сейчас будем обедать, – резким голосом сказала женщина. На выходку сына она не обратила никакого внимания.

– А вас-то как зовут? – встрепенулся художник.

– Что вам мое имя? Я вам лучше назову ее. Хотите? Все равно назову – Лилия Михайловна. Ведь угадал?

– Не придумывайте, – возмутился художник. – Писалось по воображению!

– Да ведь она наша с вами соседка, – с каким-то странным торжеством в глазах сказал гость.

– Кто соседка? – спросила жена с истерикой в голосе. – Андрей, ты меня слышал? Немедленно, слышишь, немедленно…

Андрей, стоя у входной вешалки, нахлобучивал лежащие наверху пыльные шляпы и кепки на голову соседа. Тот смущенно увертывался, подняв над головой руки, точно сдаваясь.

– Надеюсь, еще увидимся, – торопливо проговорил гость и почти побежал к двери, испуганно оглядываясь на Андрея. Видимо, он ожидал, что тот стрельнет ему в спину из рогатки или еще что-нибудь вытворит. Но обошлось.

Художник гостя не проводил и не ответил на его слова о встрече. Он ее не жаждал. Как все же странно. Неужели в этом женском портрете, который он действительно писал по воображению, скрыто нечто тайное, нечто такое, что говорит о его смутных душевных привязанностях и пристрастиях? Неужели даже посторонние люди могут угадать в его живописи то, что он сам скрывает от себя?

Глава 2

Соседка жила этажом ниже. Ее звали Лиля. Ее отчество он впервые услышал от зашедшего незваного гостя. Странно, но ее присутствие в доме Сол все время ощущал. И когда ее не было на месте – куда-то уезжала, уходила за покупками или по делам, – он это тоже все время чувствовал. Какая-то таинственная связь… (Вот они, магические нотки, увиденные соседом!)

Он ее встретил впервые много лет назад. Он еще не был вновь женат, и его будущая жена только еще замаячила на горизонте – робкая приезжая из российской глубинки, живущая в переполненном общежитии от третьеразрядного учебного заведения, что-то вроде «кулинарного техникума» в том жалком значении, которое придала ему миниатюра в исполнении Геннадия Хазанова. Это теперь он ее устроил в Союз дизайнеров и делает совместные с ней выставки, причем она претендует на первенство и удивляется, что в рецензиях пишут только о нем…

Да, так ведь он хотел вспомнить не о жене (нынешней). Поразительно, что мысли о ней приносят такую волну негатива и злобы. А тогда была тихая забитая девчонка, которую он навещал в общежитии. Из этого ничего серьезного не следовало. Просто он ей покровительствовал, помогал в житейских невзгодах, урывками воровато лаская, из чего тоже ничего не следовало. Она сшила ему осенний плащ. У него, как всегда, не было приличной одежды. И не из-за отсутствия денег, а по небрежности и нелюбви хождения по магазинам. И новая одежда на нем тотчас же приобретала вид старой – он ее заляпывал краской, рвал, сразу же протирал на локтях и коленях. Но плащик сидел довольно ловко – его это умилило. Он впервые зашел к соседке в этом новеньком, сшитом будущей женой (но тогда он об этом не догадывался) светлом плаще. На его вкус, чересчур светлом. Он любил темные, сероватые тона, а этот был цвета сливок. Ему нужно было от всех жильцов подъезда получить разрешение на то, что он будет перестраивать чердак под квартиру и мастерскую. Вот он и позвонил в дверь этажом ниже, не зная, кто ему откроет и откроет ли вообще.

Открыла девушка. Вид, во всяком случае, был девический, хотя, вероятно, она и была замужем. Потом он узнал, что не только была, но уже успела развестись, жила со старой больной теткой, сестрой матери.

Он выглядел да и вел себя в то время крайне нагло. Этакий хлыщ в кепочке и модном светлом плаще, плотный, с красивой гладкой физиономией и выпуклыми дерзкими глазами. Лысина уже намечалась, но была почти незаметна.

Без слов, прищурив глаза в нагловатой улыбке, он протянул ей бумажку на подпись. Она удивилась, рассмеялась, спросила, что это. И тут же подписала. Почему-то не захотелось уходить так сразу.

– Вы тут одна? – поинтересовался он.

Она взглянула рассеянно и удивленно.

– Я здесь с тетушкой. Маминой сестрой. Мама недавно умерла.

– А муж?

Она ответила не сразу, с запинкой.

– Зачем вам? Я же не спрашиваю, женаты вы или нет?

– И напрасно. Я не женат. Это к сведению. И еще я предпочитаю женщин постарше.

Она смерила его надменным взглядом, в котором читалось: «Ну и хам!»

Но его и это не проняло, напротив, подзадорило.

– Между прочим, могу вас ссудить деньгами на ремонт. У вас тут, как я вижу, полное запустение. А у меня сейчас будут строить. Перестраивать чердак. Хотите, попрошу поработать и у вас? За мой счет, разумеется.

И снова она ответила не сразу. Ей нужно было время, чтобы осмыслить меру его наглости.

– Неужели вы думаете, что я возьму ваши деньги?

Не возьмет? Он поглядел на нее внимательнее. Ну да, красивая еврейская женщина. В каком-то позднем – втором? третьем? – расцвете. Умница, видно по глазам. И гордячка – тоже по глазам. Все хорохорится, хотя и не такие сейчас тонут в житейском море…

Деньги у него брали все знакомые дамы, если он им предлагал. Он и был им интересен в основном деньгами, которые у него водились. После развала Союза он подрабатывал тем, что рисовал узоры для гобеленов, которые потом ткались и за большие деньги продавались «новым русским». Дело шло бойко. И он был достаточно щедр, чтобы давать полученные деньги взаймы, а чаще просто дарить своим мимолетным подружкам.

Кроме того, он содержал семью в Америке, посылая бывшей жене и дочкам каждые несколько месяцев крупные суммы.

От ее ответа он просто остолбенел. Что-то с ним случилось, даже в теле все разладилось. Вдруг дико заболел живот. Пробормотав что-то невнятное, он зашел в туалет. Чужой туалет в чужой квартире – такого с ним еще не случалось!

И чем она, интересно, зарабатывает? Да еще с теткой!

Живот скрутил какой-то спазм – от нервности и внезапного волнения. Потоптавшись в туалете, он вышел. Воду на всякий случай спустил.

В коридоре ее не было, но она тут же появилась. Оба были смущены.

– Простите, – сказал он, избегая на нее глядеть. – Вообще-то я художник.

И понял, что с этого надо было начинать. Ее лицо загорелось интересом.

– Разве еще остались художники? Впрочем, у меня профессия не менее архаичная. Литературовед. Да еще занимаюсь Пушкиным! Ранней лирикой.

– Об этом даже я кое-что слыхал. Лицейский период – в школе это так называлось.

– Фантастический период! – подхватила она. – Один исследователь придрался к строчкам: «слыхали ль вы?» Ему там почудились львы. А музыки он не услышал.

Она посмотрела на Сола с сомнением, но все же прочла, растягивая звуки, словно это была песня:

Слыхали ль вы за рощей в час ночной Певца любви, певца своей печали…

– И что, этим можно сейчас жить? – вклинился он со своим «реалистическим» вопросом, стараясь не поддаваться поэтическому гипнозу.

– Нет, конечно, это для души. А вообще-то преподаю литературу в школе. В старших классах. Там, где лицейский период.

– И где вспоминаются львы. Клетка со львами, – заметил он.

– Очень точно, – рассмеялась она. – Помню, в первый раз я должна была замещать внезапно заболевшего учителя. Так меня директор прямо втолкнула в класс. А там уж пришлось выкручиваться. Как со львами, тиграми и маленькими хваткими собачками.

– Лиля, с кем это ты так долго разговариваешь? – послышался из глубины квартиры дребезжащий старческий голос.

– Сейчас приду.

Она вновь замкнулась и посмотрела на него отрешенным взглядом.

Он понял, что нужно уходить, но уходить не хотелось, словно он пришел домой. Словно наконец нашел свою квартиру, свою женщину, свою старую родственницу. (Родители Сола умерли в его раннем детстве, а со всеми «доброжелательными» родственниками он впоследствии резко порвал. Воспитавшая его няня тоже давно умерла – единственный по-настоящему близкий ему человек.)

– Я пойду, – сказал он нерешительно, точно ждал, что она его остановит.

Не остановила.

Он вышел из этой квартиры очень счастливый и очень несчастный. Словно понимал, что ничего простого и легкого тут не будет. Но такой окрыленности, такой радости, таких нелепых и странных, таких мучительных и страстных ощущений у него прежде никогда не было.

Вечером в своей квартире ему стало нестерпимо одиноко, и он, накинув светлый плащ, покатил к своей студентке «кулинарного техникума». Она давно обещала сшить ему еще и куртку. И все их отношения словно бы строились вокруг вполне материальных вещей: сшитых ею плаща и куртки, бутылки шампанского и пирожных в коробке, купленных им по дороге в супермаркете, – и сопровождали все дальнейшее, довольно приятное своей новизной, но лишенное какой-либо поэзии и тайны. «Львы» тут, может быть, и пребывали, но музыки – никакой, говоря словами соседки. А теперь исчезли и новизна, и львиный задиристый рык. Остались только злость и досада. Злость и досада.

Глава 3

Сол, как ни странно, был одержим живописью. Это было, выражаясь высоким слогом, его призвание. И он не собирался жертвовать им в угоду тягостным и неблагоприятным жизненным обстоятельствам – нескольким неудачным женитьбам, детям, которые непрерывно чего-то от него требовали, халтуре, отнимавшей много сил. Да и само время не способствовало творческим задачам. Сухое, деловое, прагматичное, оно благоприятствовало исполнительным чиновникам.

Сол до сих пор рисовал узоры для гобеленов. Мало того, он в последние годы наловчился делать эскизы для росписи новых православных храмов, а иногда каких-то языческих капищ, и возглавил бригаду мастеров, которые все это воплощали в жизнь. Капища заказывали не часто, но платили по высшему разряду. Однажды им заказали расписать подземные лабиринты замка «нового русского» подобием наскальной живописи. Он и тут не сплоховал – наметил на эскизах сцену охоты на молодых мамонтят, а его друг выполнил эти сюжеты в технике мозаики. Из темноты лабиринта мерцали смешные морды мамонтят с сияющими белыми бивнями. А первобытный охотник уже поднял копье и целился. Жуть и благолепие. Получилось здорово. Этой работой он гордился. Но и гобелены были хороши. И церковь Николая Чудотворца, расписанная по его эскизам и при его участии, привлекала внимание знатоков. Туда стали водить иностранных туристов.

Сол был, говоря современным языком, где английские словечки передают какой-то неведомый русским оттенок значения, перфекционист. По-русски это можно передать только словом «отличник» с неизбежным оттенком иронии, которой в английском слове нет. Это говорит лишь о том, что у нас к таким людям всегда относились с подозрением. И чего это он старается? Выпендривается, что ли? Но Сол органически не умел работать плохо, спустя рукава. Даже халтуру он делал на пределе сил. Однако подобного рода работа безумно изматывала. А ведь нужны были переговоры с клиентами и подрядчиками, бесконечное доставание стройматериалов и столь же бесконечное оформление документов, за которыми тоже нужно было следить. А ведь были еще семейные заботы, поездки в Америку, чуть ли не ежедневные телефонные разговоры с американскими дочками. Он был «безумный» еврейский папа, которому все хотелось о них знать и во всем участвовать.

Когда же картины писать?

Но он писал, и это было самым главным. И самым окрыляющим в его, как ему казалось, неудачливой жизни.

На подготавливаемой им выставке, которая, как обычно, должна была проходить в одной из фешенебельных московских галерей (правда, коммерческий успех двум предыдущим не сопутствовал), он решил сразить всех новыми работами, выполненными по мотивам старых. Так сказать, проехаться по собственному творчеству и кое-что переиначить, видоизменить. Если б можно было так изменить что-то в собственном прошлом! Он, например, очень сожалел, что ушел от двух предыдущих жен. Каждая последующая жена была гораздо хуже предыдущей. Детей от второй жены он безумно любил, и его терзало, что они так далеко. Машка и Дашка – имена у них были русские. И все его жены тоже были русскими. От первой он и не уходил вовсе. Это она от него ушла, вернулась через полгода брака к матери в подмосковный «женский» городок. Пожалуй, была самая спокойная и нетребовательная. Это антисемитка теща ненавидела Сола и, завидуя счастью дочери, их развела. Что-то ей постоянно нашептывала. Потом Ленка куда-то делась, возможно уехала в Америку или Израиль (и такое нынче случается с русскими женщинами). Он потерял ее след, иначе и ей бы помогал деньгами, как помогал Ленке номер два, живущей с дочерьми в Америке.

Та в свое время была крикливая и настырная, упертая, как теперь говорят. Упертости и у него хватало. Ей вздумалось уехать в Америку (по беженской линии), а он не желал. Вот они и развелись.

В это время у него был бурный роман с одной важной, лет на двадцать его старше, дамой. Женой французского посла, как он ее называл, используя выражение из песенки Городницкого. Она и в самом деле ошивалась при французском посольстве. Кем-то там кому-то приходилась – в подробности он не вдавался, да его и не посвящали. Ему тогда казалось, что он влюблен не на шутку. Все эти встречи в чужих квартирах, ее вычурные туалеты, странная неестественная косметика, бурный смех в самые неподходящие минуты и то, что она была много старше и опытнее, его как-то возбуждало. Закончилось все очень противно. Случайно включив телевизор, он наткнулся на ток-шоу, где «жена французского посла» со знанием дела рассказывала о русских мужчинах. Они оказались очень наивными и глуповатыми, клюют на любую чушь, верят любой нелепости. Даже в романтическую любовь. Но при этом не забывают приносить дорогие подарки…

На назначенное уже свидание он не пошел. Как отрезало. (Может быть, она таким образом хотела спровоцировать желаемый разрыв?) Теперь он мог вспомнить только ее красное лицо с раздраженной от неумеренной косметики кожей. И хитрый, убегающий, какой-то вороватый взгляд. И то, с какой алчностью она разрывала пакеты с подарками. Действительно олух! И что в ней могло понравиться? Насквозь лживая старая баба!

А следующая жена… Это был уже «кулинарный техникум» (на самом деле что-то текстильное), куда он ездил на стареньком «жигуленке». Рождение Андрея, как бывает в плохих мелодрамах, подвигло его на женитьбу.

Где же тут было что-нибудь настоящее? Что-нибудь романтическое и обнадеживающее? Где же тут были живые пылкие чувства (а ведь он был пылким и горячим!)? Он бы погиб, если бы не живопись. Вот тут и жила его душа. Тут нужны были его пылкость и горячность.

Какие-то пламенеющие закатные города, луга под голубыми небесами, обычные предметы, столы, шкафы, вешалки, стулья, которые вдруг начинали излучать свет, потому что люди отдали им свое тепло и свою любовь.

Мечты и реальность – все сплелось в его картинах. В самые тяжелые моменты он подходил к холсту и освобождался от груза гнетущих забот, от бремени безлюбовной жизни.

Он оглядывал холсты, в которых запечатлелось то, о чем он мечтал, что давало силы жить.

Когда же он написал этот портрет? Ни на одной прежней выставке он его не выставлял. А на новой решил показать. Этот портрет был ему дорог, а спроси чем, он и не ответит. Все в сфере тайного, интуитивного, бессознательного.

Из-за дверей видна только часть лица и фигуры убегающей темноволосой красавицы. Или она нехороша? Все тут двоится, все неопределенно, миражно. Тут есть и шарж, и издевка, и злобное отторжение, но и безумное желание запечатлеть на века эти ускользающие черты…

Возле их подъезда топтался какой-то человек. Высокий и худой, с неспортивным сложением и печальным выражением страшно бледного, плохо выбритого лица. Что он делал возле их подъезда? Кого-то ждал?

– Забыли код? – спросил Сол, подходя к двери, и, не дожидаясь ответа, впустил гостя в подъезд.

Они вместе сели в лифт. Человек был рассеян и почему-то слегка улыбался. Может, он улыбался Солу, впустившему его в дом? Или своим мыслям?

– Мы знакомы? – нервно спросил Сол, оглядывая свои запачканные на стройке брюки.

Человек вздрогнул, точно его вспугнули.

– Н‑нет, – проговорил он неуверенно. – Вы ведь художник?

– Вы по испачканным брюкам догадались? – спросил Сол еще нервнее.

Незнакомец не ответил, продолжая улыбаться.

Вышел он на предпоследнем этаже.

Так он к Лиле! Как Сол сразу не догадался?! Нет, догадался, догадался, только не умом, а интуицией. Оттого и нервничал. Ему нужно было работать, но не выходило. Не мог сосредоточиться. Перед глазами мелькали картинки, возмущающие и воспламеняющие воображение. На эти «сайты» лучше было не заходить. Нужно было как-то их перекрыть.

Он позвонил ей на мобильный.

Она откликнулась расслабленным голосом, совсем в духе его картинок. И даже не сразу поняла, что это он.

– Лиля, я хочу зайти. Сейчас!

– Не надо… Сейчас не надо…

Говорит с паузами, точно у нее кружится голова. И это впервые со дня их знакомства она не захотела, чтобы он ее навестил! Всегда этому радовалась!

– Я зайду сегодня вечером, – ледяным тоном сказал он.

Но вечером он к ней не зашел…

…Он гулял по своему раю.

Рай состоял из воспоминаний детства и любимых картин.

Он видел себя почти по макушку в густой траве. Это вторая территория их лагеря, куда его послали родители в третьем классе. На этой территории находился только клуб, где проходили праздничные вечера, а вокруг были луга, заросшие травой и цветами. Он тонет в траве и собирает цветы. Рвет высокие липкие стебли с розоватыми соцветиями. Вероятно, это была какая-то одичавшая гвоздика, но тогда цветы представлялись таинственными и приносящими счастье. Его детскую душу, душу городского ребенка, чье детство прошло вблизи Рязанского шоссе, несказанно трогает, что цветов так много, целое поле. И их можно совершенно свободно рвать. Он рвет и рвет эти волшебные цветы, а их не становится меньше.

И ветерок дует ему в разгоряченное лицо, и шмель жужжит у щеки, и небо такое солнечное, просторное и близкое.

Теперь, когда он тяжело болел, он всегда вспоминал эту картинку первозданного и безмерного счастья.

Но был и другой мир, где он тонул с головой уже не в траве и цветах, а в огненной лаве, в которой погибал целый город.

Огонь и камнепад. Но он почему-то испытывает огромный прилив сил. В этом огненном мареве для него все светится любовью.

Старинный художник возмечтал умереть в разгар своей любви вместе с возлюбленной. Чтобы все грядущее, смутное и тяжелое, как он не без основания предполагал, их миновало. А осталась бы блаженная смерть на самом пике счастья.

Рука сама стала писать лицо возлюбленной бесчисленное число раз. Все женщины на холсте напоминали ту таинственную и несчастную графиню, которая всегда так победно и озорно смеялась на балах…

И в каждой своей картине Сол находил то отблеск бесконечного луга, заросшего цветами, то трагический призыв гибнущего города, где горе сплелось с радостью.

И всегда, всегда в его живописи была эта романтическая окрыленность, этот порыв, это парение чуть-чуть над землей. Почему же так бездарно складывалась его жизнь?

Он к ней больше никогда не придет. Она его предала. Он-то думал, что у них есть одна общая тайна. Как в любимой картине, где трагические трубы не могут заставить замолчать ликующие флейты и литавры…

Глава 4

На выставку он почти никого из своих друзей не пригласил. Но огромные залы внизу и наверху были забиты посетителями до отказа. Какой-то неведомый столичный люд, шатающийся по вернисажам и закусывающий на дармовщинку пирожными, запивая их шампанским.

Но мелькнуло и несколько знакомых лиц, неведомо как прознавших про его выставку.

Где-то в стороне, ближе к стенке, жался тот самый сосед, который навестил его некоторое время назад и захотел купить картину. Ха-ха – купить!

Сол через несколько дней после визита соседа зашел в банк и увидел этого соседа, одетого в форменную банковскую одежду. Оказался банковским служащим низшего звена. Был приставлен к банкоматам, помогая старушкам получить их копеечную пенсию. На груди у него болталась табличка с именем. Сол машинально прочел: «Олег». Таким нетривиальным образом он все же узнал имя непредставившегося соседа. Сол к нему тихонько подкрался и спросил не без ехидства:

– А как же сталь и сплавы?

– Никому не нужны, – нервно ответил тот, потирая переносицу. – Производство остановлено. Да вы не той стороной вставляете. (Это – очередной старушке.) Все сейчас занимаются банковской деятельностью и экономикой. Я только не понимаю, почему у нас экономика в такой яме? Но не моего ума это дело. Я тоже взял и закончил платные курсы. Всего несколько месяцев проучился, и вот я при важном деле, в банке!

Было видно, что встреча с Солом в банке, где он мелкий служащий, Олега уязвила. Служба здесь, по всей видимости, не давала ему уверенности в себе. Напротив, не то он ее презирал, не то презирал себя за то, что не сумел противостоять «духу времени». Короче, на лице Олега играла такая гремучая смесь выражений, что Солу даже захотелось написать его портрет. Портрет героя времени. Совершенно потерявшегося человека…

Теперь Олег, прижавшись к стенке, пожирал глазами портрет. Тот самый портрет, который Сол впервые выставил и который сосед, углядев его в мастерской, неожиданно пожелал купить. От взглядов Сола сосед уклонялся. Никакой попытки подойти он не сделал. И было видно, что больше всего ему хочется стать невидимкой, раствориться в толпе посетелей.

Отвернувшись от Олега, Сол, окруженный приятелями с бокалами в руках, вдруг приметил еще одну знакомую физиономию. Это тот худой, неразговорчивый субъект, которого он недавно встретил у подъезда и потом ехал с ним в лифте. Он быстро ходил от картины к картине, словно ни одна была не в силах удержать его внимание. Почувствовав взгляд Сола, он обернулся. Их взгляды скрестились, и незнакомец попытался дружески улыбнуться. Но улыбка перешла в кривую ухмылку, и субъект резко и очень невежливо шагнул куда-то в сторону. Солу было на него наплевать, он искал глазами его спутницу. Не сам же он сюда пришел! Его наверняка привели. И только Сол почти различил в толпе живое лицо Лили (как она узнала про его выставку?), к нему неторопливо приблизился солидный господин в темном костюме и при галстуке. По виду, одежде, гладкому ухоженному лицу без всякого выражения это был человек дела, бизнесмен.

– Вы Соломон Кривин? – низким голосом с какими-то бархатистыми обертонами спросил господин, глядя Солу прямо в лицо.

Сол улыбнулся (кто тут его не знал?).

– Не ошиблись.

Господин продолжил без паузы:

– Ваша выставка мне понравилась. И есть деловое предложение.

– Все переговоры ведутся с владельцами галереи, – нетерпеливо проговорил Сол, отыскивая глазами Лилю или женщину, на нее похожую… В самом деле, она ли это? Какая-то необычная прическа. И что она делает у стола с закусками? Она никогда не ест на вернисажах!

Бизнесмена нетерпеливый тон Сола не смутил.

– В прайс-листе этой картины нет.

– Значит, не продается, – отрезал Сол. Он начал догадываться, о какой картине речь. Да что они, все с ума посходили? Или впрямь от нее идут какие-то особенные флюиды?

– Я бы все же хотел продолжить разговор, – спокойно сказал бизнесмен. – Не думаю, что для вас безразлична сумма, которую я мог бы заплатить.

– Речь о женском портрете? Вы о нем?

– Вот именно. Именно о нем.

– Не продается, – почти выкрикнул Сол.

Приятели, галдящие рядом, подняли головы и взглянули на него с недоумением. Он им всем ослепительно улыбнулся. И слегка, по-актерски, поклонился, паясничая.

Бизнесмен подошел почти вплотную к Солу, и его губы выдохнули цифру.

Таких денег за одну картину Сол не получал никогда. Продажа могла бы изменить его сегодняшнюю плачевную ситуацию. Он бы наконец выкупил дом в Америке, достроил много лет как начатую дачу в Подмосковье, определил Андрея в престижный частный колледж. И все это спокойно, без рывков и сверхусилий. Просто продать одну картину.

– Не продается, – хрипло проговорил Сол.

Бизнесмен помедлил и удвоил сумму.

– По… подумаю, – сказал Сол в некотором замешательстве.

Они обменялись визитками, и бизнесмен сразу куда-то исчез, словно это был дьявол, пришедший его искушать. Звали дьявола благородным еврейским именем Иосиф. Иосиф да еще Гутман.

Сол обегал всю галерею, но ни Лили, ни ее знакомца не встретил. Вероятно, они успели уйти. Зато Олег все так же стоял, как приклеенный, у портрета. Сола он стал раздражать. Он от него поскорее отбежал.

Приятели поднесли ему бокал шампанского. Он выпил. Поднесли еще. Жена еле довела его до машины и сама села за руль.

Глава 5

На другой день, проспавшись после выставки, Сол взял из стоявшей на столе вазы с цветами две красные розы. Одну из суеверия выбросил (чтобы оставалось нечетное число), а с другой в руке спустился вниз на один этаж. Было воскресенье, Лиля наверняка дома. Открыла она не сразу. Заставила его ждать на лестнице, пока переодевалась и прихорашивалась. Наконец открыла, показавшись в дверях в светлых тонов девчоночьем платье.

– Цветешь, как роза, – хмуро сказал Сол, протягивая цветок. – Можешь воткнуть в волосы, как Кармен. Ты же, кажется, из испанских евреев?

– Это догадки. Я все сочинила. Но когда читаю народные испанские романсы, словно все узнаю. Ты не поверишь – рыдаю.

– Поверю. Одинокая женщина с больной старой теткой на руках. Да еще в наше тяжелое время. Я сам бы все время рыдал.

Она перестала улыбаться.

– Зачем ты мне это говоришь? Хочешь обидеть?

– Хочу! – Он не мог уже остановиться. – Тебе просто необходимо замуж! Одна ты не выживешь!

– И за кого? За тебя?

– Себя я не предлагал никогда. (Это правда. Все его браки заканчивались катастрофой. Он боялся за их с Лилей очень хрупкие и такие важные для него отношения.) Ты знаешь, что я женат и у меня куча детей. И вообще… Может, тебе выйти за того?..

– За кого?

– Того, который… я видел его в лифте. И на выставке.

Она вспыхнула.

– Что ты в этом понимаешь? В моей жизни?

– Понимаю, что ты пропадешь! И ты перестала быть откровенной. Я-то перед тобой, как на духу. (А вот это неправда. Рассказывает только о внешних событиях и ничего о внутренних, тайных.)

– Я говорю тебе правду. Но не всю.

– Ага, то есть все время неправда. Но хоть созналась.

– Ненавижу, когда мне хамят. Я бы за тебя никогда не вышла! А художник ты прекрасный. Выставка мне очень понравилась.

– Отчего же не подошла?

– Вокруг тебя была такая толпа! И я была не одна.

– Я видел. Кто он?

– О, еще один ужасный человек. Когда-то он мне говорил о своей немыслимой любви, а потом вдруг исчез. И вот снова появился.

– Лиля, ты уверена?..

– Ах, Сол, я давно ни в чем не уверена. Меня вот с работы выгоняют.

– Как это?

– Да вот так! То есть не выгоняют пока, но если я останусь, то обязательно выгонят. Пришла новая директриса, по виду просто дворничиха. И на педсовете говорила исключительно про уборку классов и школьной территории. С ней я работать не смогу. Нужно срочно искать другую школу.

– Предложил бы тебе место в моей бригаде, да ты слишком хилая. (Он не добавил, что жена, работавшая в этой бригаде, ни за что бы этого не потерпела.)

– Ну нет! Я стараюсь работать по специальности.

– Сеять разумное, доброе, вечное…

– Не язви!

– Только из этого ничего хорошего не получается. Как сама видишь. Уже столько после перестройки, а все хуже и хуже. И куда ты пойдешь?

– В любую окрестную школу. Я привыкла приходить с улицы. Без всяких рекомендаций.

– Я бы тебя не взял. Какая-то дамочка в брючном костюме (а ты не слышала, что в школе для учителей собираются ввести дресс-код? Юбку и блузку, как пионеркам?). Да еще без семьи. Печатает статьи в умных журналах. Современной школе не нужны такие учителя. Ей нужны смирные граждане, чтобы никаких вольных мыслей. И все время начальству «под козырек».

Она вдруг разрыдалась.

– И всегда, всегда ты так… Вместо того, чтобы как-то успокоить…

– Да, я не умею. Не умею. Прости. Может, тот умеет?

Она сквозь слезы улыбнулась.

– Его самого нужно постоянно успокаивать. Он говорит, что гораздо слабее меня.

– Зачем он тебе, Лиля? (Ему хотелось продолжить: «Разве тебе не хватает меня?»)

Она ничего не ответила, пошла в ванную и появилась припудренная и повеселевшая.

– Как-нибудь проживем!

Тут ее позвала тетка, и Сол поспешил уйти.

«Все не так, все не так!» – вертелось в голове. Сердце не только не успокоилось, а сильнее заколотилось. Вечное его нервическое сердцебиение. Из них троих, может быть, он – самый слабый?

В тот день оно зачастило еще сильнее, так как вечером нагрянули без предупреждения американские дочки. Решили сделать сюрприз дорогому папочке. А мать им в этом потворствовала. Потратили на самолет все деньги, которые он послал им на жизнь. И какие смелые, дурехи! В аэропорту взяли такси, переплатив вдвое. Лучше бы он их встречал!

Машка и Дашка были погодки, шестнадцати и пятнадцати лет. Обе беленькие, разбитные и узенькие, как балерины. Обе с хитренькими и тоже узенькими личиками и наивно-жесткими, какими-то кошачьими глазами. И грация у них была кошачья – плавная и одновременно пружинистая.

Галя их ненавидела, и сейчас она демонстративно скрылась в своей комнате.

А Андрей, по своему обыкновению, стал тянуть их за легкие коротенькие юбочки.

– Уходите, уходите, каракатицы! Вы нам не нужны!

Девчонки смеялись и щелкали его по круглому «пуговичному» носу.

И висли на «дорогом папочке», щебеча, целуя, выпрашивая подарки. О, им так много нужно! И новый компьютер, и айпад, и новую машину. Хотя бы пока одну на двоих. Машка на ней будет возить Дашку в школу, когда ей выдадут права. А это очень скоро. И когда Дашка поступит в художественный лицей. Она уже посещает некоторые занятия и учится лепке из пластилина. Ее пригласили сниматься в школьном фильме. И там она сначала в роли мафиози – с чулком на голове. А потом снимает чулок – и такая сразу хорошенькая! В нее по фильму влюбляется один военный моряк. Он тоже мафиози.

А у мамы, между прочим, совсем нет денег. Ее новый друг ничего не зарабатывает. Потерял работу или вообще никогда не имел. Она говорит: «Езжайте к своему Солику, он вам все даст». Мы и приехали.

– Ты ведь дашь?

И с визгом виснут на нем, целуют и обнимают.

Он поймал себя на мысли, что к Лиле ему неловко было бы их вести. Необузданные, шумные, неинтеллигентные.

– Вы Пушкина читали? – спросил с осторожностью.

Андрей рассмеялся диким хохотом и выкрикнул:

– Златая цепь на дубе том!

Андрей, слава богу, Пушкина читал.

Машка и Дашка в изумлении смотрели на Андрея.

– Это Пушкин? – спросила Машка, более решительная, чем Дашка. И продолжила: – Мы не учим стихов наизусть. У нас ведь есть книжки. А у вас, должно быть, нехватка электронных книжек, айфонов и айпадов.

– У лукоморья дуб зеленый! – снова выкрикнул Андрей.

Девчонки захихикали.

– Какое смешное слово – «лукоморье», – сказала Дашка, более смешливая, чем Машка.

– А Шекспира? – как бы между прочим поинтересовался Сол.

– А ты «Гарри Поттера» читал? – перешла в наступление Машка. – А «Звездные войны» смотрел?

– Закроем тему, – смеясь, сказал Сол.

Да, к Лиле на этот раз он их не поведет. А совсем маленькими водил – были такие светленькие и хорошенькие, что старушки на улицах останавливались, особенно когда он шел с ними и Лилей по бульвару.

– Это ваши?

Контраст их с Лилей жгучей черноты и светленьких головок девчонок, вероятно, интриговал любопытных старушек.

Сейчас лица девчонок заострились, и в них появилось что-то хищное. Словно он наблюдал преображение инфанты Маргариты на портретах Веласкеса. И все равно он любил этих дурех, этих глупеньких хитрых куколок. Готов был расшибиться в лепешку, только бы они не чувствовали себя брошенными и несчастными. В этой своей Америке с идиоткой мамашей.

«Продам картину, – подумал он. – Жизнь мне диктует. Нужно продать. Тут не до капризов».

Последующие десять дней он был, как в вихре. Возил куда-то девчонок, покупал им подарки, платья, юбки, брошки, заколки. Водил в цирк, в кино, в парки, но только не на свою выставку – не поймут! И видел из разных углов квартиры злые глаза жены, которая ему с Машкой и Дашкой не помогала. И даже готовить перестала.

– Мне бы с Андреем управиться, – говорила она. – Няня ушла так некстати. С ним вообще не задерживаются няни. Он слишком развитой ребенок. Слишком интеллектуальный.

Интеллектуальный? Андрей? Пусть бы так. Но Солу порой казалось, что Андрей не совсем нормален. С истерическим каким-то уклоном. Весь в Галину. Возможно, правда, все дети таковы. Однако Машка и Дашка с детства были совсем другие. Веселые, позитивные и очень нахальные – во многом в него, что его в собственных глазах не возвышало. Хотелось бы умных и талантливых «еврейских детей», но – какие есть!

Глава 6

Выставка закрылась. Рецензий, ни хороших ни плохих, не было. Да и остались ли критики? Не все ли они заделались менеджерами и кураторами? Никто не хотел писать о других. Только о себе любимом.

Да ведь и выставку Сол делал не для публики или критики. Делал для себя. А галерея это оплачивала в надежде на весьма солидный процент от продаж (если что-нибудь купят).

Ему сказали, что на две работы уже нашлись покупатели.

Портрет он просил не ставить в прайс-лист, так как не желал его продавать.

Но теперь…

Он захотел позвонить покупателю, пока не пропала решимость. Машка с Дашкой завтра уезжают. Нужно что-то им сказать, что-то пообещать. Он ненавидел, когда они дулись. А дулись они всякий раз, когда он им в чем-то отказывал. Общались они только с ним. Ни Галины, ни Андрея словно не замечали, хотя Андрея трудно было не заметить – он все время что-то подстраивал. Но изобретательные девчонки ухитрялись отвечать ему тем же, да еще похлеще. То скамеечка под ним подломилась, то панамка взлетела на воздух, умело подвешенная за ниточку.

И Галя с девчонками не общалась, точно их не было в квартире. Ему приходилось их кормить, советовать, что надеть, водить по Москве… Он не сможет им завтра сказать, что у него нет денег на новую машину. Там ведь это не роскошь, а необходимость. Он должен подарить Машке машину. Машка чуть подрастет и будет возить Дашку в художественный лицей. А Дашка станет там лепить из пластилина крокодилов и жирафов. Почему, кстати, не из глины? Можно было бы обжечь и раскрасить. Долговечнее и красивее. И профессиональнее – вот в чем суть…

Он позвонил по номеру, который был указан в визитке. Вероятно, мобильный. Но никто ему не ответил, хотя он терпеливо (конечно, нетерпеливо!) ждал.

Тогда он позвонил в офис. Мужской корректный голос сказал: «Офис „За семью печатями“. Чем могу служить?»

Сол попросил к телефону Гутмана.

– Как вас представить?

– Соломон Кривин.

– Минутку. Подождите.

И впрямь ровно через минуту референт попросил Сола позвонить минут через двадцать. Господин Гутман разговаривает с клиентом.

Звонить или не звонить? Сол почувствовал раздражение. Получается, что это он упрашивает Гутмана купить портрет, точно не тот его уговаривал.

Все же через двадцать минут он перезвонил.

– Пардон, – сухо сказал референт. – Перезвоните через две-три минуты. Он не закончил.

Никогда он больше звонить не будет! Пусть теперь сами за ним гоняются! Скорее всего, Гутман этим издевательством дает понять, что слишком дорого оценил портрет. И теперь собирается идти на попятную.

Через две минуты, злой, красный, с прыгающим сердцем, Сол все же перезвонил.

– Пожалуйста, господина Гутмана, – сказал резким, невежливым, смертельно обиженным голосом.

– А я как раз сам собирался вам позвонить, – мягким, чуть хрипловатым баском отозвался Гутман. – Я совсем закрутился. Но помню, что выставка сегодня завершилась. Надеюсь, пресса хорошая?

– Нету. Прессы нету. А как дела с нашей договоренностью?

(Он был уверен, что Гутман откажется.)

Но тот сказал, что рад сложившейся ситуации. Ему портрет понравился независимо от того, была о нем пресса или не была. Он сам, между прочим, кое-что в этом понимает, и на газетчиков ему плевать. Когда он может забрать холст?

– Когда угодно. Только вы еще не заплатили.

Бизнесмен рассмеялся коротким смешком.

– О, это пустяки. Это самое простое. Но давайте все же договоримся, как вам удобнее получить деньги. Меня восхищают ваш талант и ваше трудолюбие.

– Нету никакого трудолюбия. Одно легкомыслие. А деньги я хочу получить наличными.

– Некоторые русские слова я давно не слышал. Даже подзабыл. Мы еще выпьем в конце нашей сделки за легкомыслие. Ваше, да и мое тоже.

Он снова рассмеялся, делая это весьма обаятельно, точно был на сцене.

Назначили встречу через два дня. В кафе. Сол привезет картину, а Гутман передаст деньги. Гутман поинтересовался, как Сол собирается их пересчитывать.

– Никак не собираюсь. Надеюсь, что не обманете. Вы же не думаете, что я подменю картину?

– О, это мысль! Можно подменить? Хорошо, надеюсь, что мы будем вести себя по-джентльменски. Обычно я более тщателен в такого рода делах, но ваше – как вы сказали? – легкомыслие меня заразило.

Сол повесил трубку.

На душе скребли кошки. Как он расстанется с портретом? Надеялся всю жизнь иметь его перед глазами. В нем было выражено нечто очень важное. Романтическое, злое, возвышенное, но и ироничное. О женщинах, о любви, о странностях этой непонятной жизни. И высказано емко, красиво, остро, с воздухом и отлетом…

В дверь позвонили, и Сол почти не удивился, вновь увидев соседа снизу. Олега из банка.

Тот, даже не поздоровавшись, приступил к допросу.

– Вы работы уже привезли?

– Привез.

– А тот портрет?

– Предположим.

– Вы хотите его продать? Я случайно услышал ваш разговор с одним известным банкиром.

– Вы его знаете?

– Это владелец нашего банка, а сам он живет в Брюсселе. То тут, то там. У него жена русская, из Москвы. Но вы не ответили. Вы хотите продать портрет?

– Предположим.

Сол ужасно злился на себя и еще больше на этого неряшливо одетого, какого-то полубезумного человека, постоянно наступавшего на его больную мозоль.

– Зачем, ну зачем вы его продаете? Этот человек ничего не смыслит в живописи. Он смыслит только в деньгах. Он хочет сделать на нем деньги. Много денег.

– Я тоже не воздухом питаюсь. Что вы ко мне пристали? Что, мне его подарить вам, что ли?

Сосед застыл с открытым ртом.

– Не надо! Я и не прошу подарить. Я понимаю – у вас свои обстоятельства… Но я бы потихоньку ежемесячно вам выплачивал, как в Америке за квартиру. В течение двадцати лет. Можно составить такой договор.

– А душу продать вы не пробовали? – зло сказал Сол. – Короче, не пойдет. Мне сейчас деньги нужны. У меня дочери-невесты. Без машины и всякой электроники! Без приличной квартиры! И это в Америке. Мне нужно их устроить. Зачем вам портрет? Вы свихнулись, что ли?

– Это единственное, да, единственное, что меня еще греет. Что дает радость и надежду. Только этот портрет! Мне все немило. Мне ничего не нужно – ни работа, ни деньги, ни женщины. Если бы вы видели этих алчных девиц в нашем банке! Глаза разгораются только при разговорах о процентах. Стервозные, злющие, эгоистичные. Я их просто боюсь! А они надо мной смеются. Я для них «инженеришка», случайно попавший в их круг.

– Переключитесь на что-нибудь другое. Начните собирать марки, играть в шахматы с компьютером, ходить в бассейн. Что вы зациклились на этом портрете?

– Там изображена женщина, которая…

Сол насторожился.

– Что вы хотите сказать? Влюблены вы в нее, что ли? Что вы все темните?

– О, куда мне… но я… благоговею… благоговею…

– Слова-то какие! – возмутился Сол. – Так идите к ней! Портрет тут ни при чем! Он не с нее писался. Я вам уже говорил – по воображению. И хватит об этом. Я сам не хотел его продавать.

Их разговор снова прервали. На этот раз не Андрей, а Машка и Дашка, которые вернулись из кино. И повисли на Соле, не обращая внимания на чужого, угрюмого и некрасивого «дядю». Тот в каком-то оцепенении воззрился на девчонок и побежал к двери еще более резво, чем от Андрея.

– Папочка, ты ведь купишь нам машину? Маленькую, хорошенькую машину? – мурлыкала Машка, более решительная.

– Маленькую, да удаленькую, – хихикала Дашка, более смешливая.

– Куплю, куплю, куплю, – со смешанным чувством нежности и отчаяния повторял Сол.

Глава 7

А, это вы, лейтенант? Я давно собирался в вашу хижину. Но как-то не получалось. С самого детства собирался, как только узнал про вас.

Мне так все нравилось в том мире, где жили вы. Мне нравилось ваше мужественное лицо, и то, что вы – лейтенант, и то, что живете в лесу, одиноко, но внутренне страстно, и то, что любите глупую кривляку и прощаете ей ее кривлянье.

Лейтенант, вы меня с детства заворожили! Я так давно рвался к вам в эту хижину! А где ваши ружья? Ваши сухие целебные травы? А где та самая простая и замечательная еда, которой вы питаетесь? Можно, я возьму со стола этот кусочек сыра? Ого, как засох! А чаем вы меня напоите? А потом мы пойдем по лесу, и вы мне все покажете, ладно?

Лейтенант, я буду вам хорошим напарником. А может быть, даже другом. Я тоже настоящий мужчина, мужик, добытчик. Я сам кормлю свою семью, но люблю одиночество. Только в городе трудно его обрести. У меня большая семья – дочки, сын. У меня жены – прежние и нынешняя. Мне хотелось бы взглянуть на вашу Эдварду. Не знаю почему, но мне кажется, что она похожа на мой портрет. Тот, который я не хотел продавать. Я писал его по воображению. И думал о вашей Эдварде. Какая она дурочка, в сущности! И как такая дурочка может скрутить мужчину в бараний рог!

Пойдемте же, лейтенант! Как давно я не слышал пения птиц. Вы берете ружье? Надеюсь, вы не будете стрелять в птиц? Мне жалко всех зверей. Этим я на вас не похож. Но, возможно, если бы жил с вами в хижине, мне пришлось бы охотиться…

Вот пришлось же мне в городе согласиться продать портрет. Но не надо об этом.

Пойдемте к Эдварде! Покажите мне ее. Вам же самому нестерпимо хочется ее увидеть! Не она ли сходит с крыльца этого аккуратненького белого дома?

Мне нравится, лейтенант, что она такая небольшая. И шляпка ее мне нравится. И грациозная ножка в розовой туфельке. И как она бросает на всех важные взоры. Хороша ли она, а, лейтенант? Я не знаю. То есть мне кажется, что не очень. Наши топ-модели на подиумах изысканнее. А у этой – веснушки на носу, царапина на коленке. Видите, видите вы эту царапину чуть пониже колена? А морщинки у губ?

Нет, лейтенант, я соврал. Не сердитесь. Она высший класс! Она просто чудо! Лейтенант, можно мне побыть у вас некоторое время? Денек-другой. Можно? Мне так нравится ваше загорелое лицо, лохматые рыжеватые волосы, заросшие рыжей щетиной щеки. Я хотел бы переждать у вас несколько дней. Я трушу в городе. Мне там не по себе. Я должен продать картину, которой дорожу.

На картине, лейтенант, женщина, напоминающая Эдварду. Самую сладкую и самую горькую, убегающую, и исчезающую, и неизменно пребывающую в том месте, где должна быть душа. Или она нигде не находится? Она ведь не материальна?

Лейтенант, я вам не надоем. Мы будем мечтать. Или петь песни. Вы любите петь песни? В детстве я пел у костра в лагере. А потом перестал. Как-то было стыдно. И голос стал грубый, басовитый.

Но мне у вас так захотелось запеть! Есть одна песня про страну Мадагаскар. Стихи напоминают Киплинга. Он ведь вам близок, лейтенант? Мы бы с вами спели вместе про эту таинственную страну. И про туземцев, которые точат стрелы. И про Южный Крест на небе.

Сколько стран я объездил, лейтенант! Я был и в Париже, и в Мадриде, и в Лондоне, и в Бостоне!

Но ни одна страна в мире не сравнится с этим фантастически прекрасным опасным местом – Мадагаскаром. Да и с вашей хижиной в лесу. Чему вы смеетесь? Не верите?

Я знаю, вам пришлось несладко. Но это – жизнь, а не будничные дрязги, это подлинные чувства, а не их имитация. Я завидую вам, лейтенант. И всю жизнь, всю жизнь я вам завидовал!

– Ты спишь? – Галя ткнула его в бок острым локтем. – Я тебе хотела сказать… Наконец-то они уехали, и я могу сказать. Ты слышишь?

Сол застонал, просыпаясь.

– Что?

– У нас будет ребенок. Сказали, что девочка. Ты же хотел. Ты всегда хотел девочку. Мальчик и девочка. Это же классно! Правда?

– Правда, – безучастно согласился Сол. А в голове уже завертелось – правильно, что решил продать. Тут и душу прозакладываешь – такая жизнь!

– Ты не рад? – трагическим голосом спросила жена.

– Я устал. Возил девчонок в аэропорт. Давай завтра поговорим.

Жена обиженно отвернулась.

Глава 8

К Солу пришел участковый полицейский вместе с соседом Олегом. Выражение лица у того было несколько смущенное. И прежде бледный, он стал каким-то прозрачно-зеленоватым. Взглянув на него, Сол понял значение выражения «лица на нем не было».

Полицейский бодро отрапортовал:

– Вот, пришел к вам по жалобе соседей. Говорят, что видели, как этот гражданин Ишаков Олег Александрович, шестидесятого года рождения, залез на крышу дома и что-то там пытался отвинтить. Они вызвали полицию, и гражданин Ишаков сознался, что хотел открыть люк, который ведет на ваш чердак. Спрошенный же, зачем ему это понадобилось, ответил, что на предмет грабежа.

Сол не выдержал и расхохотался.

Лицо у полицейского вытянулось.

– Вы чего? Будем составлять протокол?

– Нет, конечно. Я к этому гражданину претензий не имею. Он этот люк все равно бы не открыл. Я его как следует законопатил.

– А вот бы и открыл – внезапно подал голос Ишаков. – Спорим, что открыл бы?

– Странный вы человек, – стал стыдить его полицейский. – Вас бы надо в тюрьму. В суд это дело. Вам бы могли дать лет пять по всей строгости закона. А он вас с миром отпускает. Так вы еще с ним в спор вступаете.

Полицейскому вся эта канитель, видно, страшно надоела. Он откозырял Солу и оставил соседей вдвоем.

– Глупый вы, Олег Александрович, шестидесятого года рождения! – зло сказал Сол. – И что вам неймется? Вам бы мои проблемы, не стали бы лазить по крышам.

Сосед смотрел в одну точку.

– Я мог бы открыть этот люк. Его заделывали при мне, когда я еще был мальчишкой. И лазил по крышам, а потом через люк попадал на чердак…

– Спохватились! После этого уже сто раз все переделали. Я лично проверял этот люк, чтобы со стороны крыши не смогли открыть. Кстати, где ваши родные? Вы что, совсем один?

Сол уже готов был пожалеть этого бедолагу.

– Почему один? Мать есть, сестра. Живут в соседнем подъезде. Только они мне как чужие.

Сол вскипел.

– С головой у вас плохо, вот что! Как бы я хотел, чтобы у меня были близкие родственники – мать и сестра. Родственники, которые любят меня просто так. Потому что я есть. Не очень красивый, не очень богатый, не очень удачливый. Не ко времени родившийся в России с талантом и душой. Никому не нужным талантом живописца. А им на это наплевать. И чем я неудачливее, тем больше меня любят. Жалеют – кажется, так говорят про русских женщин. Им можно поплакаться, пожаловаться на судьбу. Не жене же жаловаться? И уж конечно, не детям! Тем нужны удачливые, успешные люди с большими деньгами. Нет, я просто не понимаю, как можно, имея мать и сестру, да еще живущих с вами в одном доме – немыслимая удача! – зациклиться на каком-то портрете. Не понимаю! Давайте я напишу вашу мать или, на худой конец, вашу сестру. Без денег. Нарисую карандашом. И вы повесите в своей берлоге. Идет? Вы мне надоели своей постной, опрокинутой физиономией. Пусть придет ваша сестра, и я ее нарисую. Неужели не равноценная замена? Там – никто для вас, а здесь – родной человек. И перестаньте мне говорить всякие глупости. «Благоговею» и тому подобное. Вы же ее совсем не знаете. Вот узнали бы, узнали…

Сосед взглянул на Сола с бесконечным презрением и, повернувшись, удалился, гордо выпрямив спину. На этот раз он ушел сам, никем не выгнанный.

Самое занятное, что через некоторое время к Солу заявилась сестра Олега. Это была довольно еще молодая особа, брюнетка, коротко стриженная, с решительными движениями и громким уверенным голосом. Одета она была в молодежное чересчур короткое розовое платье.

– Вы хотели написать мой портрет? – с места в карьер начала она, жестом кинозвезды поправляя волосы.

– Ничего я не хотел! – взвился Сол. – Я вас впервые вижу. Но ваш брат так мне надоел…

– Он всем надоел, – подхватила сестра, – уж на что моя мамочка легкий человек, а и та говорит – чтобы ноги твоей не было… Я еще с ним кое-как общаюсь. Он грубиян, ни с чем не соглашается, мамочкиных советов не слушается. Я скрываю от нее, что с ним вижусь, представляете? И сейчас, вы думаете, он мне сказал, что вы захотели меня написать? Нет, я из него просто клещами вытягивала по словечку. Он все возмущался вашим предложением. А что в этом такого? Я постоянно читаю книги про художников. У них всегда бывали натурщицы. Надеюсь, вы не ню с меня собираетесь писать?

– Именно ню! – хмуро выпалил Сол, оглядывая ее фигуру в коротком, каком-то детсадовском, с рюшами, розовом платьице. Скорее всего, старая дева. Но решительная, бурная, даже не без некоторой пикантности.

– Так сразу и ню. – Гостья была явно польщена и снова медленно провела рукой по волосам. – Признайтесь, вы меня приметили во дворе, да? Мой шеф, я работаю секретаршей в фирме, часто говорит, что не понимает современных мужчин. Куда смотрят их глаза? Ему-то уже за восемьдесят. Он так мне надоедает!

– Именно ню! – решительно повторил Сол.

У него столько накопилось злобы и раздражения, что хотелось чего-то «остренького». Он «нюшек» не писал со студенческих лет. Так уж вышло.

– А где же ширма? – деловито спросила гостья. – Ведь должна быть ширма. (Это она, вероятно, усвоила из чтения книг про художников.)

– В смежной комнате диван. Раздевайтесь и ложитесь в позе Данаи. Вы видели рембрандтовскую Данаю?

– Видела в Эрмитаже. Но ее потом сильно попортили.

– Или в позе Олимпии.

– И Мане я знаю. Я читала все книжки о художниках в серии ЖЗЛ. А вас я давно заметила. Видела, как вы то с этюдником, то с картиной из подъезда выходите. Я и брату про вас сказала. Он-то, лопух, ничего вокруг не замечает.

Она шмыгнула в соседнюю комнату. Сол должен был ехать на очередную стройку, но ради такого дела решил задержаться. Может быть, это немного развлечет? И проверит свои возможности. А вдруг ню – его призвание? Он открыл коробку с новой масляной пастелью. Нарисует ее пастелью, а в случае удачи – повторит в масле.

Она лежала чуть боком, вытянувшись на зеленом диване и прикрыв живот розовым платьем. Получилось даже живописно. В ее решимости было что-то бесстыдное или что-то отчаянное. Скорее второе. Дама явно заждалась своего принца и в нетерпении хотела открыть свои прелести хоть кому-нибудь.

В расслабленной позе, в порозовевшем лице было столько желания понравиться, показаться красивой и бывалой. Но ощущалось и что-то жалкое, вульгарно-комичное, от тулуз-лотрековских героинь. И все затопляла такая нерастраченная и никому не нужная чувственность, столько скрытых желаний и разбитых надежд, что он даже посочувствовал бедным российским женщинам средних лет. Никому-то они не нужны!

Работал он с неожиданным увлечением. Резкими линиями и плавными кружениями пастели, оттеняющими эмоциональный безудерж модели. Уж не девица ли она до сих пор?

Галя пришла, как всегда, не вовремя. Окинула взглядом раскрасневшуюся на диване гостью, рисунок на листе и быстро ушла к себе в комнату, не сказав ни слова. Будто застала его с любовницей.

– Вы, надеюсь, тоже Ишакова? – спросил он, когда она влезла в свое броско-молодежное или даже детсадовское платьице.

– Ага. (Так и есть. Не замужем.)

– И тоже русская? – это он спросил из хулиганских побуждений.

– Конечно. Это вы из-за волос спросили? Думали, дагестанка? Так они у меня крашеные…

– Хорошо, хорошо, – заторопился он. – А имя?

– Зовут Нона. Нона Ишакова.

– Так вот, Нона. Я вам этот эскиз пока не отдам. Хочу написать большую картину. А потом отдам эскиз вашему брату.

– Нет, ему не надо! Отдайте мне!

– Я ему обещал.

– Ему совсем ни к чему. Он меня не замечает. В грош не ставит. Называет курицей. Ему не надо. Я мамочке покажу. Она будет рада. Мы с ней живем душа в душу, не то что с Олегом.

– Хорошо, я подумаю.

– А больше не надо позировать?

(Ей, вероятно, очень понравилось.)

Он промолчал. Что-то пробежало по телу, вроде судороги.

– Я, возможно, позвоню, – сказал Сол, отводя глаза. Он уже знал, что обязательно позвонит и сделает это в субботу, когда Галя с Андреем поедет к матери.

Глава 9

Нет, может, ему бросить Галю и жениться на этой курице? Как ее? И имя какое противное – Нона. Что-то очень претенциозное и простоватое одновременно. Но ей подходит. Галя в последнее время была просто невыносима. Проигнорировала его американских девочек. С ним разговаривала истеричным тоном или целыми днями молчала.

Да, она ждет ребенка. Их ребенка. Обычная уловка, когда женщина понимает, что надеяться ей больше не на что и никакой любви больше нет. Тогда и является ребенок в качестве палочки-выручалочки для пошатнувшегося скучного брака.

Он бы ей, конечно, платил. Не оставил бы ее с двумя детьми без помощи. Пришлось бы отдать ей эту квартиру с мастерской и машину.

Но ведь он бы оказался на свободе! Какая свобода, если он тут же хочет жениться на новой «нюшке», собственно говоря, ничем не лучше прежней. Только, может быть, добрее и без глупых творческих претензий. И она его обожает. Это она доказала, прибежав по первому его зову. И какая пылкость, какое нетерпение! И ведь он оказался прав – девица. Лет до сорока (или сколько ей там?) – все девица. Не зря она на него так накинулась. Он и ахнуть не успел, как она уже была в его постели и ждала, как опытная дама. А вышло, что он с ней намучился – ничего не знала, ничего не понимала, боялась, кричала, дико хохотала. Словом, вела себя, как ненормальная. И все повторяла, что давно его высмотрела, и теперь исполнилась ее самая большая мечта. Самая ее неисполнимая мечта исполнилась. И она рыдала, смеялась, целовала его горячими толстыми губами.

– Может, тебе денег надо? – спросил он. Он вовсе не желал ее обидеть. Просто все кругом, а в особенности женщины, хотели от него денег.

– Денег? Вы думаете, я из-за денег? Что я из таких?

– Да ничего я не думаю! – раскипятился Сол. – Просто живете вы вдвоем. Мать – пенсионерка. Брат – псих. Вот я и подумал…

– Нам хватает, – поджав губы, сказала она. – Шеф мне обещал прибавить осенью. Но нам и так хватает. Мы с мамочкой живем скромно. Правда, я покупаю книжки о художниках в серии ЖЗЛ, они дорогие, но я стараюсь не каждый месяц покупать.

Он подумал, что это вторая в его жизни женщина, отказавшаяся от денег. Не стоит ли даже из-за этого к ней присмотреться? Боже, он с ума сошел!

Корова, клуша, глупа, как курица. Правильно ее называет братец-псих. Манерная, с какими-то «женскими», канувшими в Лету лет сто назад причудами. Да ведь он и не влюблен и даже не увлечен! У него ни одной поэтической мысли на ее счет. Только судорога по телу. Он сходит с ума от тесноты своей жизни. Ему хочется простора, свободы, поэзии. Пушкина и Шекспира, а не «Гарри Поттера» (или это детская книжка? Но сейчас и взрослые поглупели). Серьезного чувства, а не интрижки, которую он, по своему обыкновению, готов завершить нелепым браком. Еще одной катастрофой в веренице семейных катастроф…

Раздался телефонный звонок. Оказалось – Лиля. Голос встревоженный.

– Сол, ты не мог бы зайти? Очень надо!

– Сейчас, только переоденусь. А то весь в краске.

Что с ней случилось? Есть светлая точка в его жизни.

Словно Лиля и существует для того, чтобы ему было хорошо. В самой тайной точке души.

Одета, как всегда, нарядно. Глаза, по обыкновению, блестящие и вопрошающие. Но все вскакивает со стула, все куда-то бежит, все взмахивает руками.

– Ну, и что с тобой?

– Ты знаешь, Сол, мне кажется, что он исчез. Снова исчез. Прежде он каждый день звонил. Иногда по два раза на дню. Но уже вторую неделю не подает голоса, а его мобильный не отвечает…

– Это с ним, ты говоришь, бывало?

– Да. Он когда-то ходил за мной неотступно. Но я была замужем и разводиться не собиралась. И в какой-то момент он исчез. Я почти и не заметила. Просто немного странно было – говорил о какой-то немыслимой любви… Я думала, он женился. Но нет. Мы с ним недавно снова встретились случайно на улице. И снова он стал говорить о любви. Что он обо мне все эти годы помнил и тайно следил за моей жизнью.

– Что значит «тайно следил»? – раздраженно спросил Сол. – Что он, агентов нанимал, сыщиков? Что за дичь такая!

– Может, он под окнами стоял? – по-детски спросила Лиля. – Мне иногда мерещилось, когда я была замужем, и знаешь, так несчастливо замужем, что он где-то поблизости…

Сол поморщился, ему показалось обидным, что она говорит все это не о нем, а ведь он все последние годы и в самом деле был поблизости.

– Этот твой чувак мне сразу не понравился, – сказал он. – И вид у него какой-то растерянный. Расслабленный. Кислый. Это человек без обязанностей. Никому не поможет.

– Как ты прав! Как ты верно сказал! – подхватила Лиля. – Ему тяжело любое усилие. Любое включение в обычную жизнь, даже если он влюблен и ищет взаимности. Ему легче стоять в сторонке.

– Под окнами, – буркнул Сол. – Забудь о нем, Лиля! Мы тебе найдем такого раскрасавца! Современного, с бритой лоснящейся черепушкой, громадного роста, с американской челюстью – неправдоподобно белыми зубами!

Лиля рассмеялась.

– Да не нужен мне такой!

И немного помолчав, сказала:

– А ведь себя ты не предлагаешь. А между прочим… От тебя всегда идет такое тепло!

– Как от печки, – нахмурился Сол. – Я не гожусь. И рад бы, да грехи…

Он даже отошел от нее подальше. Она села к столу и опустила голову на руки.

– Я уже ничего не понимаю. Ничего! Прости, но мне некому пожаловаться. Тетушку я стараюсь не огорчать. Да она уже в этом не разбирается – стара. Почему все так нелепо складывается, ну почему?

Его это тоже всегда удивляло. Почему? Ему хотелось повести ее в свои сны. Взять за руку и повести.

Пойдем со мной на вторую территорию – в моем детском лагере сто лет назад. Видишь, сколько тут цветов! Мне кажется, это дикая гвоздика, но я сомневаюсь. Может, ты знаешь их правильное название? У меня от них руки были всегда мокрые и липкие.

Давай соберем букет, а? Ты собирай с того края, а я пойду тебе навстречу. Лиля, сколько здесь солнца, воздуха, как жужжат шмели! Лиля, это – свобода! Погляди, какой у меня огромный букет, а цветов не стало меньше. И никто не запрещает их рвать. Это, наверное, и есть счастье.

Пойдем, я покажу тебе одну картину. Ты ее знаешь, но ее как-то неверно понимают. Всех обманул исторический сюжет. А это история влюбленных. Влюбленных, которым ничего не светит, только трагическая смерть в самом разгаре их любви. Мне всегда казалось, что ты напоминаешь эту девушку с кувшином. Впрочем, все женщины на картине похожи на нее. Художник заметал следы или был одержим этим лицом. А скорее всего – и то и то! Лиля, это такое счастье пройти сквозь жар и бред этой картины, сквозь ее красные, сверкающие, трагические сполохи!

Но это не все.

Мы пойдем с тобой к одному замечательному лейтенанту. Я покажу тебя ему. Ведь он показал мне свою Эдварду. Вы немножечко похожи – капризные, непостоянные, по-детски непосредственные. И гордые. Ужасно гордые…

– Я пошел, – сказал Сол. – Советую тебе поменьше о нем думать и побольше думать о работе. Кстати, ты нашла себе место?

– Место? Нет, не нашла. Завтра хочу пойти в соседнюю школу. Вдруг там нужен преподаватель литературы?

Сол приостановился.

– Так не делается. Ты кого-нибудь там знаешь? Рекомендации у тебя есть?

– Нету рекомендаций. И никого я там не знаю.

Раздался телефонный звонок, и Лиля, вспыхнув, побежала к телефону, но тут же вернулась.

– Реклама.

– Не примут, – заключил Сол, глядя на ее расстроенное лицо. – Тогда возьму тебя к себе подавать ведра с краской. (Не выйдет. Галя не даст!)

– А я верю в удачу! – неожиданно звонким голосом проговорила Лиля. – Вот надену завтра красные туфли на каблуках и пойду!

– Ну, если на каблуках, да еще красные, – то другое дело.

– Сол?

– Ну?

– Я просто так, не обижайся на меня и не обращай внимания на мои глупости.

– Да что ты, Лиля! Я перед тобой, как перед Спинозой. Ты умница, а я блуждаю в потемках. Одна интуиция, как у собаки.

– Сол?

– Да?

– Нет, ничего. Спасибо, что навестил. Вот тебе вкусная шоколадная конфетка.

Он взял конфету и положил в карман куртки.

– Отдам Андрею.

Она хотела чмокнуть его в щеку, но он сердито уклонился.

Вышел. Ноги дрожали. Что это с ней? И зачем она его испытывает? Он тоже не железный!

Глава 10

Срок, как говорится, настал. Сол упаковал портрет, постоял с ним немного в мастерской и вышел на улицу. Лето разгоралось. Солнце еще светило слабеньким светом, но скоро, по обыкновению последних лет, раскалится. Природа не знала пощады, свирепела в ответ на человеческие измены.

Он сел в машину. И снова помедлил, словно забыл, куда ехать. Он и впрямь забыл. Какие-то смутные чувства одолевали. Наконец завел мотор и тронулся. Они договорились встретиться в кафе на Тверской. Он отдаст картину, покупатель – деньги. А пересчитывать их он не намерен. Или попросить положить на его счет в банке?

Банкир уже сидел в кафе, и Сол издалека увидел его холеное лоснящееся лицо. Совершенно спокойное. Что ему этот портрет? Какая-то игра с живой человеческой личностью. Ах, тебе это дорого? Но ты все равно сломаешься, все равно продашь! Какие у него еще могут быть резоны? Не любовь же к живописи?

Банкир оглянулся на Сола и со спокойным важным выражением лица помахал рукой. Слуга явился. Принес добычу. И он сейчас совершит свою сделку. Дьявольскую.

Сол сам не понял, что произошло. Он развернулся, крепче сжал упакованную картину и покинул кафе.

Сел в машину. Сердце выпрыгивало из груди. Кажется, он совершил поступок. Вот уж, должно быть, недоумевает клиент!

Раздался звонок мобильного.

Бешеный шепот.

– Вы что, раздумали? Я сразу понял, что вы не деловой человек, но чтобы уж до такой степени!

– И даже больше! – прошипел Сол в трубку не менее яростно. – Больше, чем вы способны предположить.

Домой! Он едет домой, то есть в свою мастерскую, которая заменяет ему дом.

Поставив в угол упакованную картину, он набрал мобильный Ноны. Та была в это время на службе. Он попросил у нее телефон психованного братца, та удивилась, но дала. Брат тоже был на службе в своем банке, но обещал забежать в обеденный перерыв. Через пятнадцать минут.

– А для чего? – недоверчиво спросил он.

– Узнаете.

Сол уже не сомневался. Он отдаст портрет тому, кому он скрасит жизнь. Бедолаге, от которого отвернулась даже мать.

– Не пробовали с матерью помириться? – тут же и довольно бестактно начал Сол, впустив соседа.

– А, это Нонка нажужжала! – зло пробормотал Олег. – Вы ее меньше слушайте, она вам напоет. И мать с ней в один голос. Все время учат меня жить. Я для них неудачник, простофиля, нюня. Разве правильно, когда мать ни в чем не поддерживает сына?

Сол промолчал. Он тоже считал, что неправильно. Но кто разберется в чужом семейном клубке? Он и сам в своем не может разобраться!

– Зачем звали? – спросил Олег, косясь на дверь. – Говорите скорее. Я пойду хоть что-нибудь съем в кафе. Утром проспал и не успел позавтракать.

Сол показал на стоящую в углу завернутую картину.

– Ваша. Дарю.

– То есть как? – взвился Олег. – Это вы мне портрет дарите? Но я ведь хотел заплатить! Я могу частями…

– Вы, конечно, можете, но и я… Могу я исполнить свой каприз? Не надо мне портить настроение. Надоели мне вечные разговоры и мысли о деньгах. Могу я подарить свою картину? Могу или не могу?

– В принципе, конечно, можете…

– Вот я и дарю.

Олег смутился, просиял, нахмурился. Сделал движение к картине, потом отступил к двери, словно приготовился бежать.

– Это вы из жалости? Из жалости и презрения ко мне, да? Или, может, из-за Нонки? Я догадываюсь, что у вас роман. Скажите мне честно!

– А я всегда говорю честно! Я уже ответил – это мой каприз. Я это делаю не для вас, а для себя. Доказываю самому себе, что еще не стал винтиком.

Он подошел к столу и поймал на плеере нечто афро-американское, бурное и дикое. В самый раз для них.

– Не хотите попрыгать? Вы давно в последний раз прыгали? В школе это называлось – беситься.

И чудо – они, два взрослых, невеселых мужика, запрыгали в диком танце. Олег схватил картину и скакал, прижимая ее к груди.

В разгар танца он вдруг подскочил к окну и стал вглядываться.

– Это, кажется, Лилия Михайловна куда-то пошла, – проговорил он, еще задыхаясь от непривычной встряски. Картину он осторожно поставил рядом с собой, у окна.

– Лиля? Постойте, я возьму бинокль.

Сол взял со стола бинокль и навел его на улицу. И в самом деле увидел Лилю. Она решительным шагом, правда, порой слегка подпрыгивая, шла куда-то в сереньком коротком платьице и в красных туфлях на высоких каблуках.

– Как гусь! – рассмеялся Сол. – И куда ей на каблуках? Она и без каблуков постоянно спотыкается.

Сосед взглянул на него глазами, в которых еще горел восторг, явно не слыша его слов.

– И надо же, опять как совпало! Вы мне дарите портрет, а тут и сама Лилия Михайловна! Благоговею!

– Чушь, чушь! Нормальная женщина. Идет устраиваться на работу в школу. Что вы себе опять придумали? Погодите, погодите…

Сол зачем-то навел бинокль на кусты, росшие вдоль дороги, и ему показалось, что он видит прячущуюся за кустами темную фигуру человека, которого он видел однажды в лифте.

Может, и впрямь наблюдает? Следит за каждым шагом, но издалека?

Сол опустил бинокль. Как много непонятного в мире. И сам он себе не понятен. И его поступки ему не понятны. И что теперь вообще делать? Куда плыть? – как выразился Пушкин.

Сосед открыл окно и перегнулся через него так, что это уже было опасно для жизни. В мастерской загулял веселый ветерок. Музыка продолжала греметь, и Сол снова погрузился в стихию безумного танца, ощутив все свои клеточки и поры, всю свою буйную чувственную энергию и еще какую-то глухую смутную боль, непонятно где. Но если болит, значит, он еще живой?!