Мариинск - Суслово

Николай Улащик

Мариинск - Суслово

Сентябрь 1933 г. Едем в Сибирь, в Сибирские лагеря. Говорят, что в Мариинск. Где это находится, не имею понятия. Но в общем ничего. Казалось, могло быть хуже. При переезде на лошадях из Нолинска в Вятку схватил воспаление легких, но за два дня пребывания в теплой "внутренней" в Вятке отошел. В июне начал распухать подбородок. Это следы туберкулеза желез, залеченных в 1926 г. в Минске. После голодовки и скандальных переговоров с комендантом получил двухчасовую прогулку каждый день. Это было совершенно удивительно: комендант не только пообещал, но и дал такую прогулку. Я выходил один и лежал на траве, закинув голову и подставив свой подбородок солнцу. Как-то получилось так, что стал чувствовать себя лучше. Затем объявили приговор: на оставшийся срок в Сибирские лагеря. Можно было ждать худшего. Оказалось, что нужно отбыть 22 месяца. Потом и эти месяцы показались ах, какими длинными, но сперва представлялось, что можно вытянуть. В вонючей Вятской тюрьме хлеба давали 300 г и больше в сущности ничего: пол-литра супа, в котором кроме воды ничего не было, и вечером ложка пшенной каши. Началась цинга. В Вятке я увидел, что бывает от цинги (человек передвигался на двух руках, на локтях и одном колене, другая нога как-то тянулась по полу). Опасаясь таких же последствий стал усиленно натирать десна солью, делать гимнастику, почаще мыться. Соленой воды не пил и раньше. Это помогло. Верхние десна, которые приобрели вид гнилого мяса и отваливались кусочками, стали краснеть, становиться нормальными.

Наконец, - «Давай с вещами!". В купе (столыпинского вагона) важно попасть первым или в числе первых. Тогда можно вскарабкаться на верхнюю полку и лежать там одному, последних же конвой подбодряет сапогами или прикладами. Один раз в купе находился 21 человек. Это предел, но и пятнадцати достаточно, чтобы нельзя было повернуться. Здесь попадаю первым и тотчас залезаю на верхнюю полку, против меня на верхней оказывается совсем молодой парень с очень противным лицом, как бы сделанным из пня. Позже выясняется, что он убил жену и тещу, но так как тогда ему не было и 18 лет, то расстрел заменили 10 годами.

Публика в купе разная. Среди них выделяется Володя Субботин, оренбургский казак. Это студент Ленинградского медицинского института, не успевший сдать 1-2 экзамена. Он среднего роста, фигура атлетическая, курчавые русые волосы и улыбающееся лицо. Все зовут его Володей и даже мой сосед, который, растягивая «а», тянет "Ваалодя". Переболев в Мариинске тифом, Володя оказался инвалидом: сдало сердце. Едут и два топографа, одному дали 5 лет, другому 10. В те времена срок в 10 лет казался ужасным, бесконечным. Спустя 20 лет десять едва не называли "малым сроком", а настоящим - числилось 25. Когда ехал той же дорогой в 1951 г., конвой любил делать такие трюки: запускал в купе одного или двух бандитов, которые начинали потрошить небандитов, вернее потрошить их вещи, отбирая, что получше. На станциях конвой выменивал барахло на водку. На каком-то перегоне наш начальник еле стоял на ногах, часть водки перепадала, конечно, и бандитам. В 1933 г. ничего такого не случилось, и мы мирно катили дальше и дальше на восток.

Люди, бывавшие в лагерях, рассказывали неопытным, что нас ждет. Как только прибудем в лагерь, нас накормят и дадут дня два или больше отдыхать. Ведь мы сейчас и не работники. Все такие вымотанные, дохлые. Когда отлежимся, станут разбирать по специальностям: кто слесарь, кто столяр, а Вас, ученых, заберут на канцелярскую работу. Слушаем, верится не очень. Приходилось ведь слышать что-то совсем иное.

Наконец, приезжаем в Мариинск. Прямо перед нами, метров за 300, тяжелое громадное здание тюрьмы, построенное еще при царизме. Недалеко от него новое двухэтажное деревянное. Это оказалось здание управления Сибирских лагерей. День хороший, солнечный. Разминаемся, ждем отдыха и прежде всего кормежки. Голодны все зверски. Приводят в чисто вымытый барак со сплошными двухэтажными нарами. Залезаю наверх.

Через короткое время подается каша, почти густая гречневая, даже чем-то сдобренная каша. Нас разбивают по 8 человек и на всех приносят таз (у кого какой, но у всех давным-давно немытый) каши. Я черпанул полную ложку, но когда сунулся во второй раз, то таз был почти пустой, но вокруг него валиком лежала на нарах каша. Озверевшие люди глотали горячую прямо с огня кашу, давились и вновь глотали, а ту, которую раскидали около таза, запихивали в рот руками. Если бы каждому выдали его порцию отдельно, то получилось бы какое-то питание, так как на душу приходилось видимо раз в десять больше, чем в тюрьме, но при общественном питании не насытился никто. В лагере, конечно, были и миски и ложки на всех, но, как везде, всем на все было наплевать.

После такого ужина и проверки, когда нас считали раз десять, можно было лечь и отдохнуть от вагонной толчеи и качки. Два дня будем отдыхать, а потом будет видно. Однако через каких-то полчаса явились надзиратели и начали вызывать добровольцев: кто пойдет на станцию на погрузку картошки (часа на два), тот получит дополнительную порцию каши. Ну, кто? Ну, кто? Целую миску каши. Добровольцев не оказалось ни одного. Надзиратели стали повышать голос, выкрикивая призыв, но затем, видя бесполезность этого, перешли к более действенным мерам.

«Так вы думаете, что приехали на курорт, что с вами тут будут возиться!». Припоминая всех родных заключенных, надзиратель ухватил первые, ближайшие к нему ноги лежавшего з/к и потащил его с нар. Другие стали тащить соседних. Завидя это, лежавшие зашевелились, стали соскакивать с нар. Разъяренное лицо другого надзирателя перекосилось от возмущения. «А вы чего лежите? Вас тоже надо тащить за ноги на пол!?» Поднялись и мы. Картошку из буртов насыпали в мешки, носили и сыпали в вагоны. Часа в два ночи пришли в барак, действительно получили каши, на этот раз как-то более по-человечески, и легли спать.

До предела умотанный, я уснул, но тут же проснулся от каких- то уколов. Лампа была сильная и хорошо освещала спавших. Я взглянул на свою подушонку. По ней бегало не меньше десятка весьма резвых клопов. Я встряхнул подушку, но как только положил ее на место, откуда-то выскочили десятки тощих рыжих кровопийц. Глянул на соседей. Их лица прямо облеплены клопами, но спят почти все. Кто-то вскрикивает, кто-то ворочается. В нарах, видимо, были прямо-таки сотни тысяч паразитов. Как ни был утомлен, я слез с нар, присел у стола и задремал там.

Почему Мариинск, захудалый городишко, раскинувшийся на совершенно ровной, даже немного болотистой местности, стал столицей Сибирских лагерей (в этом звании он, возможно, числится и сейчас)? Когда начали создавать лагеря в Сибири, не было еще ни Колымы, ни Норильска, ни других знаменитых впоследствии лагерей. Большие города (Омск, Новосибирск, Красноярск) едва ли были удобны как центры распределения лагерников, поэтому и выбрали заплеванный Мариинск, не предвидя грандиозного роста лагерей в дальнейшем. Кроме того, в Мариинске находилась огромная тюрьма, так что на первое время можно было, куда поместить, и легко было караулить прибывающих лагерников. Для управления же было построено специальное двухэтажное здание. Перед этим зданием часто виден был фаэтон, запряженный гнедым раскормленным жеребцом. По коридорам Управления ходили шикарные дамы в модных тогда длинных платьях, немало работало там и специалистов из з/к высокой квалификации - главным образом инженеров и бухгалтеров.

Дорогой бывшие лагерники рассказывали и о том, как отбирают специалистов. Потом я это увидел и своими глазами. Произведя первоначальную разборку документов, устанавливали, какие в этапе есть специалисты, а затем их вызывали к начальству. Заведующие разных производств или начальники командировок (отделений лагеря) начинали отбирать себе людей. Между ними возникали споры тут же, перед самим "товаром". В зубы, конечно, не заглядывали, мышц не щупали.

Поскольку в Мариина пришлось приехать вторично ( в 1951 г.), то есть смысл сказать, какая произошла за 16 лет перемена (уехал оттуда первый раз в феврале 1935 г.), учитывая, что были 1937-1938 гг. и война. Разница за это время оказалась огромная. В 1933 г., когда немного огляделся, т.е. примерно через неделю, сказали, что некоторые из заключенных живут в городе, снимая там комнату. Конечно, это было доступно для тех, кто получал из дома деньги, притом получал через кого-то, так как получать на имя з/к и вообще иметь при себе деньги запрещалось. Через какое-то время о вольной жизни (в сущности это была жизнь не лагерная, а ссыльных, с той однако разницей, что по первому требованию лагерного начальства з/к, живший в городе, должен был вернуться в лагерь) я узнал более определенно. В Омске к этапу присоединили несколько женщин, среди них (когда шли от станции до тюрьмы в Мариинске) была видна молодая девушка, хорошо одетая, по виду интеллигентка. По колонне мужчин прошел слух, что это Маруся Стазаева, что посажена из-за жениха, который в чем-то обвиняется, что дали ей два или три года. Летом 1934 года мой начальник (начальник строительства Сусловского отделения) М.М.Галенчик рассказывал после поездки из Суслова в Мариинск, как хорошо он там провел время. Был в гостях у Маруси Стазаевой. Стол, понимаете, накрыт скатертью, водка не из бутылки, а из графина (начальник был большой, даже очень большой выпивоха). Еще более удивительная история получилась с Женей Пфляумбаум. В октябре 1934 г. я поехал в Мариинск, чтобы забрать рамы для строящихся бараков. Оформив дело и собираясь отправиться на вокзал, чтобы ехать обратно (от Мариинска до Суслово одна остановка, а там от станции до Отделения 7 км) я подошел к газетному киоску и купил "Литературную газету". В это время женский голос сзади спросил: "А больше "Литературной газеты" нет?". Нет, сказала киоскерша. Я оглянулся. За мной стояла Женя. Когда меня в 1930 г. удалили из Библиотеки, я передал дела Жене, а теперь встреча в Мариинске. Естественно, завязался разговор. Она потащила к себе (комната с покатым полом в дряхлом домике), где угостила затиркой. Долго сидеть там я не мог, но успел узнать, что Женя делает в Мариинске. Оказывается Максима Лужанина [мужа] засудили на два года, и он сейчас работает в Управлении в УРО (Учетно-распределительный отдел), а она приехала, чтобы быть вместе или по крайней мере близко.

Максим заходит к ней, если и не часто, то во всяком случае раз в неделю. Женя сообщила, что Максим сейчас сильно ослабел. Летом как-то с кем-то еще пошли за город, взяли с собой выпивку и закуску. Выпили понемногу ( мужчины) по пол-литра, но Максима после этого рвало так страшно, что он сейчас почти не пьет совсем. Женя стала настаивать, чтобы я на обратном пути зашел в УРО, чтобы встретиться с Максимом. Я зашел, но оказалось, что тот был весьма не рад этому. В чем дело - не знаю и сейчас.

Были и еще вольности, которые в последующие годы казались совершенно немыслимыми: з/к ездили к дальние города (Барнаул, Бийск) в командировки. После убийства Кирова (декабрь 1934 г.) всех бывших в командировках срочно вызывали обратно, многие из бесконвойных были переведены в подконвойные и вообще стали прижимать, но 5 февраля 1935 г. я уехал из лагеря, и что происходило дальше, не знаю, знаю лишь то, что были ликвидированы зачеты, причем их не только не стали делать впредь, но и ликвидировали те, которые з/к уже имели, т.е. были ими заработаны. В результате получилось, что если срок у з/к заканчивался, скажем, завтра и он уже собрался уезжать, то вдруг ему сообщали, что поскольку зачеты отменяются, то ему полагается еще отсидеть годик или два-три и т.д. А это ведь страшнее, чем получить тот самый срок в начале.

Через день-два после приезда стали спрашивать - кто тут грамотный? Это означало - кто из Вас может грамотно писать. Среди прочих грамотным оказался и я, и нас повели в здание тюрьмы, чтобы оформлять документы на вновь прибывших в лагерь, среди них находились документы и наши.

Старик, руководивший этим делом (тоже з/к), просил нас работать побыстрее, так как предвидится еще большой этап, а до его прихода нужно обработать уже имеющиеся материалы. Мы старались. Все же лучше сидеть под крышей, чем копать котлованы или хотя бы грузить картошку. Работа над документами оказалась полезной и в другом смысле. Нам не давали (старались не давать) наших собственных дел, что вполне понятно. Однако каждый из нас, попросив соседей, таки получил и свои материалы. В моем деле (как я, впрочем, и ожидал) переписчик спутал (из-за неясности формулировки) срок окончания моей отсидки: вместо 1935 показал 1938 г. Я сказал об этом старику. Тот встревожился - откуда я знаю, но, забрав дело, сам переписал нужные документы, и таким образом я спасся от неизбежной неразберихи при окончании срока.

Самым главным для всех нас было питание. Изголодавшие в течение длительного срока, получавшие и в лагере скудный паек, все говорили только о том - где бы достать чего-либо поесть. В те времена Сибирские лагеря были в первую очередь сельскохозяйственными. Очевидно, создавая их, Гулаг намеревался, используя целинные земли Сибири, организовать в широком размере производство продуктов питания - зерна, мяса (свиного) и молочных продуктов. Промышленные предприятия, имевшиеся в системе лагерей (овчинно-шубный завод, маслодельный), занимали небольшое место. Среди з/к , по крайней мере среди недавно прибывших, распространились слухи о роскошной жизни, т.е. о хорошем питании в отделениях (лагпунктах), раскинувшихся около Мариинска: там огромные картофелехранилища и всегда можно испечь себе картошки, там масса моркови, которую можно есть и сырой, там сотни коров и можно добыть если не молока, то «обрата» - отходов при переработке молока, там нет заборов и люди ходят вольно и т.д.

Узнав обо всем этом, мы начали расспрашивать, в каком из отделений всего лучше и как туда можно попасть. Между прочим, я спросил - нет ли в лагере белорусов, надеясь встретить знакомых. Да тут половина лагерников белорусы, ответили мне. А нет ли минских? Есть и минские, сколько угодно, - ответили мне. А кто, например? Да вот, например, начальник строительства в Сусловском отделении - Галенчик. Ого! А как его зовут? Выяснилось, что зовут Михаил Игнатьевич. Так. Значит, это Миша, почти сосед по Вицковщине, ближайший приятель брата . Теперь стало ясно, где в лагере обетованное место. Нужно пробиваться в Суслово. Я послал туда записку, и через какое-то время мне сказали, что я направляюсь в Суслово в распоряжение начальника Стройчасти.

Поездка из Мариинска в Суслово, с точки зрения более позднего времени, тоже может показаться фантастикой. Меня просто выпустили за ворота тюрьмы и сказали, чтобы шел па станцию, садился в поезд и ехал одну станцию, а там спрашивал, как попасть в лагерь (может, есть подводы, а то и на своих двоих). Таким путем я попал в Сусловское отделение Сиблага.

Для центрального пункта отделения было отведено несколько тысяч гектаров земли, для его командировок (их первоначально организовали три) еще несколько тысяч. Когда- то на этом месте была тайга, памятником чего остались огромные, около метра в диаметре, пни кедров, но к моему времени от этого ничего не сохранилось. Кажется, км.20 от железной дороги в обе стороны леса не было, т.е. росли березки, осинки, иногда были деревья лет по 50, но в общем это было голое поле, кое-где поросшее кустарником или молодым лиственным лесом. Строительный лес привозили на станцию, а оттуда транспортировали на место стройки на лошадях. Зато земля - это метр чернозема, никем никогда не паханного. Урожаи на нем были огромные, но из-за бестолковости едва ли не большая часть его пропадала или раскрадывалась.

Отделение, в то время только создававшееся, раскинулось на местности, полого спускавшейся к небольшой речушке - Юре (приток р.Кии, Кия приток Чулыма, Чулым впадает в Обь). Заборов из колючей проволоки, вышек и прочего лагерного убранства не было видно. Среди каких-то домишек высился двухэтажный сборный дом, называвшийся в то время «Дом ШО», что значило (будто бы) «Шведский остов».

Перед «ШО» стояла какая-то хата-пятистенка. Оказалось, что это контора, сердце отделения. Около находилось еще несколько совсем уж хатенок и строилось несколько бараков. Впрочем, один барак, в линию с «ШО» был готов. В стороне от этих построек был виден высокий плотный забор с вышкой. Там, оказалось, находятся подконвойные. Их утром выводили под конвоем на работу, а вечером уводили туда же. В двух небольших бараках подконвойных находилось человек 80-100, временами меньше.

В стороне от жилых построек находились разного рода хозяйственные строения: овощехранилища, зернохранилище, конный двор, коровник. На одном участке работа кипела особенно энергично. Тут строились ЗОССы.

Галенчик рассказывал, что когда его назначали начальником строительства, то все начальники подчеркивали, что главной его задачей будет строительство ЗОССов; все остальное не так спешно. Галенчик был смущен: он никогда не слышал о стройке с таким названием, предполагая, что это нечто совершенно новое, технически самое совершенное. Как-то осторожно он завел разговор о ЗОССах с одним из з/к и тот ему сказал, что ЗОСС - это примитивный свинарник, а происходит такое хитрое название от слов «Зонально-опытная свиноводческая станция». Строились свинарники так: основу составлял сруб в 3-4 венца. Крыша была покатая из драни. Промежуток между срубом и крышей заплетался плетнем и обмазывался глиной. Все это делалось в спешке и поэтому весьма успешно разваливалось или по крайней мере рассыпалось или расползалось во время дождей. Сейчас несколько раз читал о «знаменитой Мариинской тайге». Очевидно, это тайга, находящаяся где-то в районе Мариинска, но к северу или югу от Мариинска, не знаю и теперь, тогда же выражение «Мариинская тайга» даже не слышал. Вообще, в краю, знаменитом на весь мир тайгой, т.е. лесом, леса резко недоставало и при постройках сараев употребляли саман, который в условиях холодного и относительно влажного климата был явно непригоден, во всяком случае непригоден в лагерных условиях, где все делилось отменно скверно.

Очевидно, наиболее удачным примером нелепости лагерного хозяйства в Суслове служит история о мельнице-электростанции.

Из Мариинска в Суслово я ехал с грузным мужчиной, назначенным мельником в Сусловскую мельницу, которую оканчивали строители. Бывший буденновец Головко был очень доволен своим назначением: Будем булки есть вдоволь», - говорил он. Расщедрившись, приглашал на пир и меня: «Приходи, я и тебе дам булку». Однако, когда мы приехали, то мельница (водяная на р.Юре) еще далеко не была закончена, даже стены не были выведены полностью. Стройку продолжали вести зимой, когда рабочих не гоняли в поле, Дело шло к завершению, как вдруг случилась беда. 31 марта 1934 г. нас подняли криком: «Аврал. Вставай все. На мельницу». Несмотря на весеннее время, мороз оказался в 30 градусов. Все помчались на мельницу. Оказалось, что речушка, истоки которой находились на юге, в предгорьях Алтая, казавшаяся такой смиренницей, показала свой нрав. Она пробила ход под будущим водосливом и грозила смыть его совсем. Пробиваясь через узкое промытое отверстие, речушка гудела. В литературе, вернее в газетных статьях того времени, много писали о геройстве лагерников при постройке того или иного объекта. В особенности, оказывается, отличались «отчаянные тридцатипятники» (уголовники), которые в случаях, подобных нашему, кидались в ледяную воду, заделывая прорыв. Среди собравшегося па берегу народа пошел разговор на эту тему, но в ироническом смысле: «Ну, ты, Багдасов, герой. Чего стоишь? Скидай бушлат и сигай в воду!». Все понимали, что место это не героическое и что охотников кидаться в воду, хотя бы ее было и до колена, здесь нет. Летом 1934 г., когда здание было готово и нужны были лишь какие-то доделки, чтобы пустить мельницу в ход, пришли сильнейшие дожди, и речушка опять напроказила. Проектировщики Стройчасти засели составлять проект доделок, нормировщики подсчитывали, во что это обойдется (сколько трудодней), затем на мельнице опять стало ковыряться несколько человек. При моем отъезде в начале февраля 1935 г. мельница была примерно в том же виде, как и летом 1934 г.

Приехав в то же Суслово в 1951 г., я увидел здание мельницы и спросил - что это такое? Мне ответили, что это электростанция (гидростанция), что ее строят давно, но никак не могут закончить. Я был, пожалуй, единственный человек, который знал начальную историю этого предприятия. Каждое лето сообщалось, что идут последние работы и электростанция вот-вот даст ток, но тут повторилась история 1934 г. (может быть, она повторялась десяток раз): нужно было что-то доделать плотникам, чтобы все было готово окончательно, но плотников на несколько дней отправили в поле на уборку. В это время опять зарядили дожди, река опять что- то промыла или прорвала и опять все оказалось на уровне 1934 г. Когда я уезжал из Суслова в марте 1955 г., электростанция была в том же положении. Очевидно, если посчитать во что она обошлась, то окажется, что за такие средства можно было построить крупную электростанцию (мельницу), которая давно бы работала. Ответственность за это если кто и понес, то, конечно, з/к, которому можно было давать сколько угодно сроков за срыв, а то и за вредительство. Начальники, понятно, были не причем.

При отсутствии заборов и загородок считалось, однако, что, з/к не должны отходить от зоны дальше, чем метров за 200-300. Тем не менее, мы изредка ходили на реку, несколько раз даже купались летом, а один раз произошло совсем необычайное событие. Было сказано как-то в августе 1934 г., что для улучшения питания нужно организовать сбор грибов, но только в нерабочее время, т.е. с самого раннего утра и притом, чтобы все возвратились обратно к назначенному часу. Назавтра рано утром высыпал едва ли весь лагерь. Вернулись в назначенное время, завалив кухню грибами. Там похвалили и сказали, что подобные походы предвидятся и в будущем. Однако, это вряд ли было согласовано с третьим отделом или самим начальником отделения. Скоро пошли разговоры, что кому-то за такую инициативу здорово нагорело и что подобное не повторится. В самом деле. Заключенные официально отправляются в лес (заросли), откуда так просто выйти на железную дорогу, а там, гладишь, и дальше. Впрочем, едва ли возможность побега в том случае тревожила начальников, так как в то время побег был явлением обыденным.

Можно ли было бежать в то время из лагеря? Можно, даже вполне можно. И даже не только можно, а и бежали тогда очень многие. Чаще всего бежали весной, когда подсыхала земля, и далее летом и осенью, в общем, в такое время, когда побег был всего удобнее, но не исключались и в любое время года. В 1934 г. в мае- июне мне пришлось несколько ночек дежурить в конторе у телефона, принимать разные сообщения и вписывать их в соответственную книгу. С первого же раза после полуночи начинались звонки с командировок: бежал такой-то (имя, отчество и фамилия, возраст, национальность, номер дела). За ночь таких сообщений поступало 3-4. Очевидно, с одного только отделения за лето бежали десятки, если не сотни. Все беглецы направлялись на железную дорогу, там-то их и ожидали оперативники, одетые в гражданское. Беглые (бежали почти исключительно уголовники) были издалека видны по своему наряду и каким-то специфическим лицам (были, конечно, и такие, которые походили на что угодно, только не на беглых арестантов, но их было мало) и оперативники сразу узнавали, что это за народ. Поэтому беглые, забравшись в вагон, прятались под скамейками, а более искушенные ложились на крышах, прятались под вагонами, в общем, проявляли изобретательность, но все эти штучки оперативникам были тоже известны, и часть беглых возвращалась обратно, но часть исчезала без следа. Один из бежавших уголовников, которым Отделение гордилось, так как он ходил на работу и выказывал намерения настолько благородные, что о них можно было написать в "Правду", прислал своему другу письмо из Барнаула или Бийска, в котором сообщал, как хорошо он живет: на ворованные деньги ходит в рестораны, имеет девочек и пр. О письме стало известно начальнику, тому самому, который гордился, что вот и у него перевоспитываются правонарушители. Начальник приказал написать беглецу письмо, обещая полное прощение за побег, но ответ получился в лагерном стиле, примерно такой, как писали запорожцы султану. Среди прочих несколько раз бежал бывший в Суслове член ЦК немецкого комсомола. Его ловили и привозили обратно, не меняя, однако, режима. Его приятель не бегал ни разу, беглец же говорил, что будет бежать вновь и вновь. Важным недочетом беглеца-немца было то, что он почти не умел говорить по-русски; его поэтому сразу отличали в вагонах и кто-то тут же сообщал о подозрительном пассажире оперативникам.

Состав з/к в Суслове был очень разнообразен во всех отношениях, т.е. социальном, национальном и по статьям, т.е. по приписываемым преступлениям; кроме того, в лагере совместно были мужчины и женщины, при громадном перевесе мужчин. Если припомнить, кто там был, то получаются русские (большинство), масса украинцев, значительно меньше белорусов, были татары, евреи, поляки, немцы, была большая группа белорусов из Западной Белоруссии, были грузины и армяне и т.д. В социальном отношении, кажется, всего больше было крестьян, относительно немного рабочих и ремесленников и очень большая прослойка интеллигентов. Не знаю, куда отнести прочих, т.е. воров и бандитов. Во всяком случае "шалмана" в лагере было очень много. Один раз, когда был в конторе, начальник Отделения кричал в телефон начальнику строительства: «Инженер Галенчик. В Отделение прибывает двести вуркаганов и триста харьковских блядей. Приготовить помещение!». Для такого случая в лагере имелись громадные двойные брезентовые палатки. Промежуток между между внутренней и внешней частью составляя около полуметра. Этот промежуток забивали соломой, ставили внутри чугунные печки, валили солому на пол, на которой спали, и жилье было готово. Хорошо, что имелось достаточно соломы. Мужчины- шалманы иногда имели даже щеголеватый вид, но женщины, вернее большинство женщин, - это были страшидлы: грязные, трепаные, вечно голодные.

"Шалман" жил где-то как бы вдалеке от нас, но иногда приходилось и встречаться. Раз зимой вечером я зашел в контору. Там сидела женщина лет 30, могучего сложения; она что-то рассказывала. Я захватил только конец: как она с кем бежала из лагеря в Архангельске. «Потом переплыли Двину» - закончила она. «На чем переплыли?» - полюбопытствовал нормировщик. «На руках», - ответила женщина. Переплыть Двину у Архангельска осенью дело нешуточное. Когда она ушла, я спросил, кто это. «Мокрушница", -отвечали мне просто. Были там и бандиты мужчины, но встречи с ними если и происходили, то при обстоятельствах, когда не знал, кто это такой. Зато видел человека, который «приводил приговоры в исполнение». По его словам, это дело простое: пальнул в затылок и все. Он тоже сидел за какое-то дело, но «по специальности» не работал.

Стройчасть числилась учреждением как бы аристократическим. В ней действительно были собраны квалифицированные, технически грамотные з/к. В качестве примера можно привести следующее. Едва ли не в конце 1933 г. мне было поручено поехать в Мариинск, вывести из-под конвоя и привезти в Суслово двоих работников по строительной части. Я нашел их обоих сидящих в том же бараке, в каком сидел сам осенью, и доставил в Стройчасть. Один из них оказался главным инженером Наркомлегпрома - Иван Иванович Зайцев, другой был совсем молодой техник. Пост делопроизводителя Стройчасти до меня занимал профессор фортификации Миролюбов, а когда я в начале 1935 г. уезжал, то сдал дела хранителю патриаршего престола Самойловичу. Чертежником в Стройчасти работал пианист Ленинградского ТЮ3 Шура Григорович, его брат, виолончелист, тоже работал по строительству, как и третий - кино­художник. Все три брата были осуждены за шпионаж и все имели по 5 лет срока. Шпионов в лагерях имелось такое количество, что о них рассказывались анекдоты, т.е. о том, как, кому и за сколько они продавались, но статья о шпионаже была скверная, т.е. официально они все же числились шпионами (отсюда разные ограничения).

Стройчасть разделялась на собственно «строй», т.е. технический отдел (5-6 человек) и бухгалтерию. Хотя открыто это и не высказывалось, но техническая часть относилась к счетной несколько иронически, счетная же старалась изо всех сил повысить себя в чинах, показать, что выше счетного работника на свете не может ничего быть. Лагерники самых разных чинов любили хвастануть друг перед другом, рассказать, как они жили когда-то, и в этом смысле счетная часть не уступала никому. Даже в самом лагере была потребность перед кем-то блеснуть занимаемой должностью. Придя в нашу убогую библиотеку, я увидел карточку бухгалтера, на которой было написано "Зав.финчастью стройчасти", а у счетовода стояло "бухгалтер". Это была невинная хитрость, так как всем было известно, что собой представляли эти граждане, но им хотелось хоть немного подвысить себя. Как-то раз в конторе вечером начался разговор на ту же тему: кто сколько зарабатывал и как жил ранее, причем особенно напирали на заработки сверх оклада: как легко было, поработав пару вечеров, получить какую-то немалую сумму. Наш счетовод стал доказывать, утверждал, что, выверяя счета, можно заработать чуть ли не всего больше.

Вообще, наш счетовод Миша Бучнев был едва ли не самой примечательной фигурой в Стройчасти. Среднего роста, но очень полный, с ярко румяными щепами (ему было лет 20), он держался очень уверенно и любил рассказывать, как он жил ранее в Харбине (в лагере было несколько человек, работавших на КВЖД в Харбине и затем переехавших в СССР). Разумеется, всех их потом забрали, предъявив едва ли не всем обвинение в шпионаже). Миша рассказывал, в какой роскошной квартире он жил там, а ел так "как не ест и Калинин". Бухгалтер, родом из Гомеля, был просто дрянь. Он хвастал лишь тем, как в бухгалтерии время от времени начинали "ловить" утерянный гривенник, из-за которого не сходился баланс. "Раз из-за трех копеек вся бухгалтерия просидела целое воскресенье, но таки нашли к вечеру". Это была профессиональная гордость.

В технической части весьма примечательной личностью был Л.И.Тихомиров. Как-то в марте 1934 г. прошел слух, что к нам из одной из командировок прибудет в качестве техника Тихомиров. Кто такой Тихомиров - спросили в конторе. Шпаковский, перебежавший из Западной Белоруссии в Восточную и получивший за это 10 лет, сказал: "К вам прибывает такая зануда, какой свет не видел. Спроси у него перо или ножик хлеб отрезать, так он скажет: свой надо иметь".

Через несколько дней пришло известие о прибытии Тихомирова, которого следовало вывести из-под конвоя (под конвоем - это в той самой брезентовой палатке, которую поставили для харьковских красавиц, стражи там никакой не было, но считалось, что они не имеют права свободного хождения по лагерю). В качестве делопроизводителя из-под конвоя должен был вывести я. Помня характеристику Шпаковского, я не торопился и пришел к палатке только к вечеру. Там меня встретил высокий худой, с военной выправкой человек, с почти седой головой и усами. Голубые глеза его смеялись, во всем чувствовался человек какой-то особой (теперь оказал бы высокой) культуры. Он стал работать в Стройчасти, но так как там и без него было немало работников, то его деятельность ограничивалась, пожалуй, походами на строящиеся объекты, где он любил разговаривать с рабочими, а так как у него в запасе имелись едва ли не сотни старых армейских анекдотов, то принимали его везде с радостью. В дальнейшем выяснилось, что это был начальник артиллерии Северо-западного фронта в 1917 г., что в Красной Армии он был с 1918 г., что работал с весьма высокими персонами и едва ли не десять лет уже находится в лагерях, правда, с перерывами. Срок его оканчивался в 1935 г., но где-то в самом конце. Он окончил сперва физ.-мат. факультет Московского университета, Михайловское артиллерийское училище, живописи учился в Строгановском училище, бывал и на востоке (Русско-японская война) и в Западной Европе, знал о всех постановках московских театров, знал, что находилось в Эрмитаже и Третьякове и т.д. В разговорах с ним я часто попадал в неловкое положение.

* * *

В 20-е годы по стране носились жуткие слухи о Соловках, где заключенные были лишены всех человеческих прав. Однако число побывавших там было невелико, и вообще в то время репрессированные встречались редко. Слово "арыштант" сохраняло свое давнее значение - это значит отпетый человек, с которым неудобно иметь дело. В праздники все еще продолжали распевать песню, в которой говорилось «церкви и тюрьмы сравняем с землей». Число мест заключения если и превышало дореволюционное, то немного.

С конца 20-х гг. все это резко изменилось. Печать и радио без передышки передавали, что в стране есть страшный враг - кулак, что этот кулак скрывает хлеб, не выполняет ряда возложенных на него обязанностей, что он эксплуатирует трудовой народ и т.д. Все, кто был объявлен куланом, лишались права голоса. Вообще, это право реально не имело никакого значения, так как во всех случаях сперва происходило назначение и только потом голосование, но лишенные права голоса лишались ряда реальных прав, в первую очередь на них и обрушились репрессии. В тюрьмы стали сажать массой, из деревень более богатых, в городах тех, у кого предполагалось золото, с тем, чтобы арестованные это золото отдали. Тогда их выпускали, но некоторые получали сроки, обычно три года. В Белоруссии в феврале началось массовое выселение кулаков, тоже и в других районах страны. В связи с этим стали знамениты Котлас, Великий Устюг, Архангельск. Там

сосредотачивалось столько народа, что все прежние показатели выглядели просто как игрушечные. Затем по стране один за другим стали проходить политические процессы, прежде всего СВУ, потом Промпартии и еще и еще. Преступников оказалась такая масса, что в тюрьмы втиснуть их оказалось совершенно невозможно, тогда началась эпоха лагерей.

В 1931 г. все больше и больше стали говорить о строительстве Беломорско-Балтийского канала, где работали только заключенные. Туда и шли эшелоны со всех концов страны. Что там делалось, никто, разумеется, не знал, но скоро в печати стали появляться удивительные статьи о том, что получается в результате сидения в лагерях.

Оказывается, что все бандиты, воры, растратчики, фальшивомонетчики, в общем, вся дрянь, которая скапливается в стране, попав в лагерь и оказавшись под руководством чекистов, в кратчайший срок, в течение одного-двух лет, превращаются не просто в добропорядочных граждан, занимающихся общественно полезным трудом, но что они своей гражданской активностью намного превышают обычных людей, не сидевших в лагерях. Это было чудо: с одного конца лагеря доставлялись сотни тысяч преступников, а через короткое время из тех же лагерей выпускались лица, способные служить едва ли идеалом человека. Не упоминались лишь те, кто был осужден по знаменитой 58-й статье. Если отбросить эту оговорку, то казалось, что всякий, не бывший в лагерях, должен стремиться туда попасть, чтобы через год-два выйти оттуда уже в качестве образцового жителя вселенной.

Постройка канала была окончена в 1933 г., причем огромное большинство тех, кто остался живой, получили досрочное освобождение. О стройке канала было издано два тома, в которых описывалось, как строился канал и как там происходила «перековка» (это слово вскоре стало чрезвычайно популярным. Оно означало, что человеческий мусор у нас переделывается в нечто сияющее, достойное нового социального строя). В двухтомнике имелось немало фото, в которых были изображены главным образом те славные чекисты, которые и организовывали работу в лагере и делали чудо. Особенно хорош был начальник строительства Коган, сидевший в небрежной позе, с папиросой в углу рта, у телефона. Из з/к почему-то всего больше прославлялась инженер Кабылина.

Один из разделов книги о Беломорканале был озаглавлен «Туфта», в нем говорилось, что, к сожалению, на стройке имелось и мошенничество. Так, инженер Галенчик, начальник одного из участков стройки, не добрал 20 см скального грунта, что выяснилось уже после того, как стройка была объявлена законченной. За это начальник, получавший до того кучу благодарностей и освобожденный досрочно, должен был вновь попасть под суд, который и влепил недавнему герою новых три года. По прибытии в Мариинск он и был назначен начальником строительства в Суслове.

Чуть ли не сразу после окончания стройки Беломорканала начали строить канал Москва-Волга. Печать и радио, описывая положение там, взяли нотой еще выше. Это был почти рай. Действительно, бывшие там рассказывали потом, что, на стройке недалеко около столицы условия были хорошие, т.е. гораздо лучше, чем в других лагерях. Но вообще после окончания постройки Волга-Москва канала расписывать о радости пребывания в лагерях перестали, переделка-перековка арестантов перестала быть важнейшим моментом, а затем этот момент и вообще исчез. Подходил 1937г. и размазывать сентименты перестали.

Вполне естественно, что все лагерные начальники хотели, чтобы и о них написали, как они перевоспитывают (у нас везде и все время кого кто-то воспитывает) злодеев, превращая их в почти ангелов, а чтобы усилия начальников не погибли втуне, было постановлено учредить должность историографа. На этот пост был назначен небольшой украинский писатель. Он показывал свою, очень неряшливо изданную книгу. Какие инструкции были даны ему начальством, не знаю, но, конечно, в первую очередь он должен был отметить личную деятельность начальника отделения, товарища Чухиля.

Чтобы хоть в какой-то мере походить на идеальный лагерь, весной 1934 г. было решено провожать бригады, выходящие на работу, с музыкой. Из музыкальных инструментов имелись мандолины и гитары (больше, кажется, ничего). Получалось все это таким образом. Рано утром, в мае, когда еще весьма свежо, за ворота выходили бригада за бригадой. Это испитой, исхудавший народ, одетый в рвань. В самых воротах огромная лужа, на сухом месте стоит начальство. Все они выбритые, в новеньком обмундировании, упитанные даже, не мерзнут, так как почти все в гимнастерках. Оркестр в составе 3-4 человек замерзшими руками играет бодрые марши, дирижирует женщина в ватной юбке, в грязном бушлате. Женщина давно спилась и стала шалманом. Если бы был художником, то лучшей сцены для показа лагеря 1934 г. не придумать.

Из всего, что делалось (или хотя бы казалось, что делалось) на стройке Беломорканала, выход рабочих под музыку начальнику Сусловского отделения организовать было всего проще. Другое дело, что голодных и угнетенных работяг этот процесс никак не веселил, а скорее раздражал. Что касается других, более существенных деталей жизни з/к, то, возможно, начальник ничего не мог сделать и при желании. Прежде всего, это касалось питания. То, что в Мариинске казалось вполне естественным: испечь картошки, набрать моркови или капусты, получить обрата, на деле оказалось или полностью невозможным или возможным в самой малой мере. Через несколько дней после приезда в Суслово я пришел в Стройчасть и, вымыв великолепную морковь, начал ее есть. «Где Вы взяли морковь?» - спросил меня счетовод. «Вытащил из земли вон за тем бараком» - ответил я. Счетовод почти онемел. «Это ведь строго, очень строго запрещено и Вы можете иметь крупную неприятность, если Вас захватят с этой морковью!» Вот тебе и на! На морковном поле оставалось столько моркови, что ею можно было накормить десятки, если не сотни людей, но взять, оказывается, нельзя. Вот тебе и кормежка в совхозе. «А как с картошкой?» - спросил я счетовода. Ну, это-то уж совсем запрещено. Если так допустить, то в каждом бараке будет своя дополнительная столовая. Я таки таскал морковь и потом, но остерегаясь попасть на глаза начальству.

Основу питания составлял хлеб. Его выдавали минимум 500 г на человека, а служащим, труд которых не нормирован, давали по 600 г. У тех, чей труд нормировался, размер пайки зависел от процента выработки. При выработке в 125% выдавали 1200 г. Чем ниже был процент, тем меньше пайка. Для человека средней упитанности съесть 1200 г. хлеба в сутки трудно, тем более трудно, если он получает и еще что-то, однако в лагерных условиях это совсем иначе. Работая целый зимний день на воздухе, плохо одетые люди, получая совсем мизерный приварок (щи часто из промерзлой капусты, немного каши), съедали 1200 г (тем более, если пайка была меньше) едва ли не сразу (тут мне припомнилось, что у владелицы трепального заведения в Орле (Н.Лесков) трепачи съедали в день по 8 фунтов хлеба, имея к тому немалую добавку в виде горячей пищи). Лучше всех питались ИТР, для которых была отдельная кухня. По сравнению с тем, что давали «придуркам», там было и больше, и лучше изготовлено, но ИТР было едва ли больше 15 человек.

Очевидно, вообще рацион на з/к был небогат, но кроме того, значительную часть (надо полагать) раскрадывали как начальники, так и те из з/к, кто работал на кухне или был близок к ним, а то и просто за деньги.

Так же скверно как кормили, одевали лагерников. Зимой полагались бушлаты и ватные штаны, бригады получали и то, и другое, но что собой представляла эта одежда?! Бушлаты, вытертые до предела, годились может быть при нулевой температуре, а тут бывало и по 30, и по 40, при том же, на ветре. Особенно трудно доставалось кровельщикам. Крылись все постройки дранью из осины. Осиновый кряж распиливался на куски длиной около полуметра. Его разрушали на куски и опускали часа на два в кипяток, а затем примитивным станком, на котором работало два человека, отстругивали тонкие планки. Это и была дрань. Прибивать дрань к опалубке полагалось гвоздями, но этого товара в лагере почти никогда не было, и прибивали «вермишелью» - проволокой, которую разрубали на кусочки длиной по см в 10. Полагалось, чтобы один конец такого гвоздя был тупой, а другой острый, т.е. чтобы его отрубали косо. Те, кто рубил "вермишель", не очень заботились сделать концы острыми, да если и делали, то загнать гвоздь в промерзшее дерево молотком, который держали промерзшей рукой, было трудно. Промерзая до костей на ветре, всячески ругаясь, кровельщики прибивали дрань так, чтобы она только не свалилась тут же. Это была хотя и не самая трудная, но самая неудобная работа. Плотники, сидевшие на срубах, промерзали не так, еще лучше было положение работавших внутри здания, где, по крайней мере, не продувал ветер.

Рукопись обрывается. Машинопись правленая. Автограф.

Семейный архив. Публикация А.Н.Улащика.