Марсианин: Цандер. Опыт биографии

Глава 1 МАЛЕНЬКИЙ МУЖЧИНА НЕВЕРОЯТНОЙ ЦЕЛЕУСТРЕМЛЕННОСТИ

Дорогой Митенька!

Как всегда заработался и попал в цейтнот. Говорю с тобой ночью. Утром контрольное взвешивание, и надо успеть. В положенные мне для земной посылки двенадцать граммов я вроде бы укладываюсь. У меня три видеокассеты с письмами маме, Маринке и тебе, каждая по 2,5 грамма, и камушек для колечка, о котором мечтает Маринка. Думаю, что в нем не больше четырех граммов. Спасибо вам всем, дорогие мои, за поздравления с днем рождения. Видимость и слышимость была отличная, все наши очень радовались за меня.

Моя жизнь идет по-прежнему: анализы, размышления, расчеты, диалоги, а иногда и жаркие споры с компьютером. Вечером играем в шахматы с Томом Датлом, смотрим голографические фильмы, пытаемся ловить Землю во внеурочное время, но получается плохо: помехи. Ци Юань говорит, что это не космос виноват, что Земля сама себя глушит.

Много читаю. Прочел наконец «Сагу о Форсайтах», которую, к стыду моему, до сих пор не читал, страшась ее размеров. К чтению с микропроектором, который поначалу так меня раздражал, я привык и даже считаю теперь, что он удобнее книги, ничего держать не надо, а лучик можешь направить куда хочешь, как тебе удобнее, и укрупнять текст, чтобы глаза не уставали. Вообще я все более восхищаюсь удивительной пластичности человека, который ко всему так быстро привыкает, особенно если видит, что окружающие его люди живут так же. Об этом, кажется, еще Лев Толстой писал.

По роду моей работы я шлюзуюсь редко, почти все время на базе. Главные наши путешественники: Хидеки Юшахара — пилот посадочного корабля и водитель вездехода, Питерс Томсон — геолог и Пат рис Убанго — биолог. Они все время катаются. Хидеки даже предложил для вездехода радиопозывной ТУПИ — сокращенное от «ТУ ПИТЕРС» — «два Петра». Я возражал, объяснял, что такое сокращение, звучащее по-русски, их не украшает, все хохотали, Карел сказал, что это замечательно, и тут же утвердили радиопозывной. Недавно они ездили к Никс Олимпик — самой большой горе в Солнечной системе и, вернувшись, буквально завалили меня образцами, так что работы очень много. Ну да про все их приключения ты наверняка читал в газетах и смотрел передачи по ТВ.

Мы постепенно строимся, расширяемся. Отец твой угодил тут в герои. Ребята привезли породу, очень похожую на земной глинозем, и у меня родилась одна идея. Проверил, и подтвердилось: если пропустить через эту породу сильный электрический разряд, она спекается в твердый монолит. Сейчас Том и Кнут Олафссон проверяют, как он держит вакуум. Для нас это необыкновенно важная работа, так как, если все получится, мы сможем во много раз ускорить строительство, расширить базу, принять новых людей. Впрочем, зачем это я все тебе рассказываю, ведь обо всем этом уже сообщали Земле, а когда придет моя посылка, уже и с вакуумом, и со всем другим все будет ясно.

Сынок, мне, конечно, очень приятно, что тебя выбрали председателем космического кружка, но я надеюсь, что тебя выбрали не потому, что я здесь живу. Подумай. Любое звание, полученное незаслуженно, не только самого человека портит, но и всю нравственную атмосферу вокруг него. Твое предложение стать членом вашего кружка я принимаю и готов прочитать вам цикл маленьких лекций по истории Марса. Первую обещаю подготовить в ближайшие дни и послать с очередным грузовиком, который пойдет в конце этого месяца. К сожалению, я не смогу передать ее по обычным каналам связи, так как всякая внеслужебная информация строго ограниченна. Наш бедный Ци Юань сидит на скудном энергетическом пайке. Особенно после того, как июньский ураган изодрал в клочья поле солнечных батарей. Вот отстроимся, получим еще один реактор, тысячи полторы квадратных метров пленок батарей укрепим и тогда начнем болтать с Землей сколько захотим.

Ну, будь здоров и весел. Береги маму, не ссорься с Маринкой. У нас глубокая ночь. В иллюминатор смотрит Деймос. Очень хочется полежать в зеленой траве на нашей поляне в Смородинке. Целую и жму лапу. Папа.

Марс. База Цандер.

5 сентября 2032 года.

Август 1887 года. Погода стоит чудесная. Рига солнечная, умытая теплыми дождями, красавица, ни на кого не похожа, как и подобает истинному Городу. Стокгольм далеко пустил в себя море — заливы, проливы. Кенигсберг строгий, камень в нем холодный. Таллин — чудо, но зажат крепостным кольцом. Рига сумела соединить простор и уют. До залива далеко, но от Даугавы уже пахнет морем, и ветер Балтики норовит сорвать с головы сухопутную шляпу.

В тот август в Риге только и разговоров было, что о предстоящем затмении Солнца. И в лавках, и в университете, да и просто в гостях обсуждали, как оно все случится, до какой же степени померкнет белый свет, сверяли точный срок и коптили стекла. Все началось 7 августа[1], как предсказали астрономы, продемонстрировав еще раз магическую точность своей науки и пугающую непокорность ее земной воле. В 5 часов 52 минуты черный диск Луны накатился на Солнце, оставив узенький яркий серпик. Пепельная мгла накрыла город. Тревожный птичий гай кружил над шпилями Петра, Екаба и Яня, во дворах выли собаки. Все шло по науке, но было как-то не по себе. Дамы нервничали, мужчины бодро посмеивались, держались так, будто происходящее им не в новинку. Но вот Луна сдвинулась, все опять засияло, заблестело, и жизнь оказалась еще прекраснее! Затмения Солнца полезны, ибо время от времени напоминают нам о том, что мы имеем, но не ценим.

Не успели еще до конца обсудить великое явление природы, как в ночь с 10 на 11 августа вдруг пошел звездный дождь. Сотни ярких линий штриховали черное небо, из темных тихих вод Даугавы навстречу им неслись отражения метеоритных хвостов, и все напоминало, казалось бы, щедрую карнавальную иллюминацию, призывающую к веселью, если бы вновь вослед затмению не оставляло сковывающее дух сознание, что стихии эти нам неподвластны и к судьбам нашим равнодушны.

В день звездопада — 11 августа — родился Фридрих Цандер. И потом, как только заговаривали о дне его рождения, всегда вспоминали этот звездный дождь в темном августовском небе. Он так часто слышал о нем, что начинало казаться, будто и сам он помнит его, — так бывает в детстве, когда реалии и фантазии сплетаются в единую нить первых воспоминаний жизни почти нерасторжимо. Ему было почти 40 лет, когда он написал: «…это явление… оставило глубокий след в моем представлении. Уже с детства я любил стоять у окна и смотреть на звезды в темные зимние вечера».

Чаще других о метеорном дожде рассказывал отец.

Артур Константинович был высок, статен, красив.

Род вел из купцов. В Риге окончил губернскую гимназию, а в двадцать лет отправился в Дерпт[2] изучать медицину — Дерпт славился своим старейшим университетом, корни которого уходили в XVII век, в академию Густавиана. Потом — благо средства позволяли это — учился в Вене. Наконец вернулся в Ригу, защитил докторскую диссертацию, начал практиковать. Слыл (впрочем, вполне заслуженно) человеком левых убеждений, атеистом и демократом. Не всем коллегам его нравилась табличка у калитки на трех языках — латышском, русское и немецком: «Неимущих осматриваю бесплатно».

Отец много читал и был неравнодушен к наукам. Особенно увлекался астрономией, географией, воздухоплаванием и в отличие от некоторых людей, склонных замыкаться в своих изысканиях, напротив, всегда готов был поделиться известным ему и привлечь других в круг своих увлечений. Он преподавал в Рижском мореходном училище хирургию, и моряки постоянно подпитывали его любознательность своими рассказами о дальних странах и диковинных существах, там обитающих, дарили ракушки, чучела, а иногда птиц, черепах и другую живность, которой в доме доктора Цандера всегда было в избытке. От его змей и крокодила нервничала городская санитарная инспекция и даже пыталась приструнить доктора строгими актами. Артур Константинович был тем, кого тогда называли теперь почти забытым и даже чуть ироничным словом «естествоиспытатель». Он ставил нехитрые опыты, вел наблюдения и записывал итоги, давая детям своим пример добротной, основательной немецкой пунктуальности, которую люди разбросанные желают изобразить как признак умственной ограниченности, но которая на самом деле в разумной пропорции полезна в любом деле. Качеством этим отмечены были многие замечательные люди разных сфер деятельности, кстати, и великие современники Артура Константиновича в Петербурге: поэт Александр Александрович Блок и физиолог Иван Петрович Павлов. Но не будем отвлекаться. О результатах наблюдений своих доктор Цандер докладывал на заседаниях Рижского общества естествоиспытателей, где начал особенно активно сотрудничать как раз в год рождения Фридриха, а вскоре стал членом правления этого общества и душой естественнонаучного собрания коллекций Домского музея, которые во многом пополнялись и его трудами: более двух тысяч экспонатов переселились из квартиры доктора на музейные стенды.

Человек наблюдательный и любознательный, Артур Константинович находил для себя предмет исследования часто там, где другие его просто не видели, пригляделись к нему, не замечали. Отчего жмут сапоги? Малы, вот и жмут — ответ известен. Но ведь иногда жмут, когда и не малы. Цандер проводит специальные исследования и публикует статьи: «О нормальной обуви», «Колодки по естественной форме ноги» и другие подобные. Сам доктор заказывал сапожнику сапоги с широкими носами, чтобы ногам было просторно, а носки носил, ловко сшитые наподобие перчаток, что, разумеется, сразу же дало повод к вышучиванию.

Но дело-то не в чудачествах Артура Константиновичу У кого их нет, чудачеств-то? Дело куда важнее.

Не надо думать, что склонность к наукам наследуется генетически. Если бы это было так, невозможно объяснить, как у рыбака Василия Ломоносова родился сын Михайло, а у мелкого фабриканта Германна Эйнштейна — сын Альберт. И если бы так было, дети великих ученых тоже были бы великими учеными. А случается такое крайне редко. Нет, генетика ни при чем. Но правильно говорить о воспитании интереса к исследованиям вообще, о поощрении всяческой живой мысли, о показе примера, которому интересно подражать. Дело в той атмосфере всей жизни дома, в которой жил маленький Фридрих. Фридрих? Какой Фридрих? Фридель. Так звали его с пеленок, и сам он так себя звал. И последнее свое письмо из Кисловодска дочке он тоже подписал: «Твой папа Фридель…»

Отца и его рассказы о звездопаде Фридель запомнит хорошо. Дальняя граница этих рассказов размывалась в памяти, но он помнил их столько же, сколько помнил лицо отца. Иногда ему казалось, что он помнит и лицо мамы, но это только казалось ему — он не мог ее помнить. Мама умерла во время родов. Малютка Елена — ей дали мамино имя — осталась жить, а мама умерла. У отца была большая фотография: совсем маленький Фридель в длинной белой кружевной рубашечке сидел на коленях у матери, смешно приоткрыв рот. К этому времени в семье доктора Цандера было уже четверо детей: старший пятилетний Курт, на год младше его сестренка Паулина, Роберту была два года, Фридель — четвертый. Мама была дочерью саксонского камергера и музыканта Готшалька, сама играла, пела, любила веселиться с детьми, но Фридель ничего этого помнить не мог: ему было всего два года, когда не стало мамы.

Через год после ее смерти папа поставил большой портрет мамы со смешным Фриделем, рассадил вокруг детей, сам сел с Еленой на руках и так их сфотографировали. Теперь Елена смешно таращила глазенки, но фотография получилась все-таки очень грустной. После смерти мамы в отце что-то оборвалось. Он похудел, и глаза у него были такие, словно его мучают. Первый год был самым трудным. Доктору Цандеру казалось, что сам он и пятеро его детей ползают по какому-то пепелищу и впереди плотный мрак. Но известно: все проходит — слова эти, говорят, были вырезаны на перстне Магомета. Прошел и этот страшный год, и в доме появилась молодая краснощекая веселая девушка Берта — новая экономка. И как-то всех растормошила, все привела в движение, завела пружину дома, как заводят остановившиеся часы. И отец однажды улыбнулся. А потом еще улыбнулся и с тех пор снова начал улыбаться. А еще через год Берта Августовна Конради стала второй женой доктора Цандера. Мачеха любила ребятишек, но все-таки в ранней памяти Фриделя отец — первый.

«Мой отец был большим любителем естествознания, — писал Фридрих Артурович в автобиографии много лет спустя, — и мы, дети, с ним часто посещали зоологический музей в Риге, в котором он в то время работал. Разнообразные экзотические животные, в особенности птицы, совместно с рассказами о том, что мы на других земных шарах могли бы найти… неведомых нам существ, а также и метеориты, которые хранились в музее, развили во мне с раннего детства стремление лететь на звезды».

Однажды, превратив диван в космоплан, Фридель с Куртом и Робертом полетели на неизвестную звезду. Отец смеялся, наблюдая веселую возню участников фантастической экспедиции, а потом сказал, что они поторопились, что полететь в космос пока невозможно. Курт и Роберт словно и не слышали этих слов, а Фридель вдруг горько заплакал.

Эти слезы он всю жизнь носил в себе и чувствовал, как они накапливаются в нем, потому что всю жизнь, год за годом, с постоянно умножающимся отчаянием постигал он чудовищные трудности, которые должен был преодолеть, чтобы улететь с планеты, на которой родился. Легендарный звездный дождь, ноздреватые метеориты за стеклами витрин Домского музея, рассказы отца о далеких мирах, населенных неведомыми существами, и звезды, звезды в окне, звезды в черной решетке кленовых веток, бесчисленные звезды в бескрайнем небе — все это наполняло его сердце необычайным восторгом, но не сладким и бессильным восторгом созерцателя, а требовательным, энергичным восторгом деятеля. Он не мечтал о далеких мирах, он думал о них, а это — гигантская разница!

Взрослым, сложившимся человеком он написал слова, переполненные этим отроческим волнением: «Кто, устремляя в ясную осеннюю ночь свои взоры к небу, при виде сверкающих на нем звезд, не думал о том, что на далеких планетах, может быть, живут подобные нам разумные существа, опередившие нас в культуре на многие тысячи лет. Какие несметные культурные ценности могли бы быть доставлены на земной шар, земной науке, если бы удалось туда перелететь человеку, и какую минимальную затрату надо произвести на такое великое дело в сравнении с тем, что бесполезно тратится человеком».

Прав Фридрих Артурович: все в юные годы думают об этом, глядя на звезды. Но идет время, из маленьких семян полудетских забот вырастают могучие стволы забот взрослых, увенчанные густой, неопадающей, вечно шумящей кроной неотложных дел и повседневной суеты, и кроны эти закрывают нам звезды, и уже просто не остается времени думать о далеких мирах. И какие-то сегодняшние, чаще всего довольно ничтожные приобретения начинают блестеть для нас ярче, чем будущие горы сокровищ внеземных культур. И вот уж со всепрощающей улыбкой умудренного жизнью человека поглядываем мы на своих детей, задумчиво смотрящих в звездное небо.

У большинства людей земная жизнь заслоняет собой жизнь космоса, а у Цандера жизнь космоса заслонила всю его земную жизнь. Сделало ли это его счастливым? В обывательском смысле этого слова нет, конечно! Он никогда, если исключить юные годы в родительском доме, не жил в достатке, часто бедствовал, бывало, недоедал. У него никогда не было дорогих вещей, нарядных костюмов, хрусталя, дорогих картин, старинного рояля или, наоборот, современного автомобиля, никакими вещами он не дорожил и не представлял себе, как можно дорожить вещами, разве что любил свою прекрасную большую логарифмическую линейку, каких теперь не делают и делать не будут, поскольку микрокалькуляторы победили линейки. Он мало путешествовал, за всю жизнь не было у него ни одного увлекательного туристического круиза, ни одной зарубежной поездки, если не считать полутора совсем не сладких лет учебы в Данциге. Он не умел, а главное — он не мог, не способен был отдыхать. Точно так же он не мог позволить себе в той мере, в которой ему хотелось, отдаться книгам, музыке, театру. Неведомы были ему сомнительные радости шумных застолий. Короче, можно предположить, что не столь уж многие люди хотели бы поменяться с ним судьбами.

Но он, конечно же, был счастлив! И судьба его способна вызвать жгучую зависть. Он был очень счастлив в самом высоком и благородном смысле этого слова. Природу этого чувства объяснил замечательный наш критик Дмитрий Иванович Писарев, умерший за 19 лет до рождения Цандера. «Он счастлив, несмотря на насмешки неверующих и на трудности борьбы с укоренившимися понятиями. Он счастлив, потому что величайшее счастье, доступное человеку, состоит в том, чтобы влюбиться в такую идею, которой можно посвятить безраздельно все свои силы и всю свою жизнь…»

Внеземные мечты юного Фриделя постоянно укреплялись еще одним отцовским увлечением — воздухоплаванием. В яростных спорах тех лет, которые вели буквально все думающие люди: способен или не способен летать аппарат тяжелее воздуха, доктор Цандер категорически отрицал возможность прогресса воздушных шаров и всячески пропагандировал опыты Лилиенталя.

Отто Лилиенталь, живший в Германии, еще в 1891 году построил примитивный планер, а точнее сказать — сиденье с крыльями, и начал подлетывать на нем, разбегаясь с холма над обрывом. Иногда ему удавалось пролететь несколько сот метров, но все-таки это был не полет, а падение — медленное, плавное, красивое скольжение вниз. Иногда теплый восходящий поток даже поднимал его выше обрыва, но миг спустя планер уже начинал мягко проседать в воздухе и опускал смельчака на землю. Изобретательский инстинкт подсказывал Лилиенталю, что нужно как-то приспособить к планеру винт, наподобие винта корабельного, он много думал о винте, но сделать ничего не успел. В августе 1896 года, во время одного из полетов, резкий порыв ветра опрокинул планер, заломил крылья, и он рухнул. Разбитый, весь в крови, Лилиенталь улыбнулся подбежавшим людям и прошептал:

— К сожалению, я не обладал инстинктом птицы, чтобы угадывать невидимые течения воздуха…

Это были его последние слова.

Полеты Лилиенталя — а он совершил около двух тысяч полетов — стали широко известны, журналы и газеты публиковали репортажи и фотоснимки планера в воздухе, и сам изобретатель был человеком всемирно знаменитым. Доктор Цандер тайно мечтал подражать ему, но недостаток средств, знаний и опыта позволял ему ограничиться лишь пропагандой подвигов Лилиенталя и строить больших воздушных змеев, которых он запускал под восторженный визг своих детей. «Но если Лилиенталь летает на аппарате тяжелее воздуха, значит, можно построить аппарат для перелета с планеты на планету», — вновь и вновь возвращалась эта мысль к маленькому Фриделю, не давая ему покоя. Через много лет он напишет: «Эта мысль меня больше не оставляла. Уже рано я стал разыскивать созвездия по карте и их очертания запоминать».

Почему дети учатся в школе? Потому что дети должны учиться в школе. Потому что все вокруг учатся в школе. Потому, наконец, что есть специальный закон, требующий, чтобы дети учились в школе. Фридель Цандер пошел в школу — в первый класс отделения «В» Рижского городского реального училища — потому, что ему необходимо было выучиться, чтобы построить аппарат для перелета на другие планеты.

Фридрих Цандер родился в квартире на улице Кальки). После смерти мамы они часто меняли квартиры, но все оказывались какими-то зябкими, неуютными, неудобными для приема больных, и только после смерти дедушки Константина Мартыновича, когда папа получил наследство, в 1898 году — как раз Фридель пошел в первый класс, — обосновались они прочно и надолго в собственном доме на улице Бартас[3], неподалеку от станции Засулаукс, за Даугавой. В этом доме прожил Фридрих Артурович пятнадцать молодых своих лет. Пятнадцать из сорока пяти, отмеренных ему судьбой. Как-никак треть жизни — дому есть что вспомнить…

До переезда сюда семьи доктора дом много месяцев ломали, перекраивали, надстраивали второй этаж, выводили стропила для балкона. Артур Константинович был очень увлечен этой работой, в которую вкладывал свою неудовлетворенную страсть к различным техническим совершенствованиям и изобретательству. В погребе под кухней он установил насос, подающий в дом воду. В самой кухне — маленькую гильотинку для щепания лучины. В сарайчике была небольшая мастерская — потом там Фридель строил воздушных змеев и авиамодельки. В доме было одиннадцать комнат и две веранды — семья-то росла: у Фриделя появилась младшая сестренка Маргарета. Фридель дружил со всеми своими братьями и сестрами, но особенно нежен был с младшенькой, сохранив эту привязанность на всю жизнь.

Маргарета Артуровна Юргенсон-Цандер прожила большую жизнь и стала современницей космической эры, о которой мечтал ее любимый Фридель. Она вспоминает: «Моя мать и члены семьи Конради несколько изменили строй домашней жизни, введенный отцом: в наш дом вселились веселье, смех, молодость, импровизированные праздники, прогулки и вообще тепло. Весь дом был полон музыки — с утра и до вечера».

И тем не менее в новом доме сохранились старые отцовские порядки. Летом все дети поднимались рано, работали вместе с родителями в саду и розарии, поливали цветы, подметали дорожки, чистили фонтан. Уроки делали тоже на воздухе, если, конечно, позволяла погода. Потом снова работали. «Летом мы целый день работали, — писал в автобиографии Ф. А. Цандер, — часто до поздней ночи, орошая сад. В саду мы учились». Отдых — это вечер. Курт обычно рисовал или обсуждал с отцом зоологические проблемы. Роберт занимался своими гербариями. Фридель мастерил или читал Жюля Верна.

Что за чудо, этот Жюль Верн! Сумеем ли мы когда-нибудь в полной мере оценить вклад этого удивительного человека в земную цивилизацию?! Сколько замечательных мыслей замечательных людей пробудили его романы! Менделеев называл его «научным гением». Умирая, просил читать ему «Приключения капитана Гаттераса». О своем восхищении творчеством великого француза и влиянии его книг на их работу говорили русский геолог академик Обручев, бразильский авиатор и строитель дирижаблей Сантос-Дюмон, американский конструктор подводных лодок Лейк, итальянский радиотехник Маркони, норвежский путешественник Нансен, французский спелеолог Кастере — долго можно перечислять. Циолковский писал: «Не помню хорошо, как мне пришло в голову сделать вычисления, относящиеся к ракете. Мне кажется, первые семена мысли заронены были известным фантазером Ж. Верном…» Первые семена мысли Цандера заронил отец, но Жюль Верн стал той благодатной почвой, на которую они упали. Можно утверждать, что романы «Из пушки на Луну» и «Вокруг Луны» были главными книгами в жизни Фридриха Цандера. В отроческие годы он читал и перечитывал их множество раз, отыскивая все новые и новые темы для раздумий и математических выкладок. С книгой «Из пушки на Луну» он не расставался никогда, до последних дней своей жизни. Составляя 15 августа 1925 года «Список романов и повестей о перелетах на другие планеты и на Луну», Фридрих Артурович ставит «Из пушки на Луну» и «Вокруг Луны» первыми в этом списке. К списку этому интересно будет вернуться в будущем, а пока вновь перенесемся в уютную гостиную нового дома доктора Цандера, где маленький Фридель застыл с книгой в руках, ожидая вселенского выстрела гигантской пушки. Уже поздно, пора спать. Встать надо рано: господин Лангерман очень строг с теми, кто опаздывает на урок…

Как и все дети из семей его круга, Фридель вначале занимался дома, потом поступил в частное подготовительное трехгодичное училище Гельмута Лангермана, которое сумел закончить за два года, а затем продолжал свое образование в реальном училище. В этом здании на бывшей Николаевской улице[4] и провел Фридель семь отроческих лет. Шесть основных классов дополнялись еще одним, необязательным, окончание которого давало, однако, право на поступление без экзаменов в Рижский политехнический институт или в Лесной институт в Петербурге. Так что реальное училище Артур Константинович выбрал для сына с дальним прицелом: он видел, что призвание Фриделя — техника, и хотел, чтобы он стал инженером.

Плохо было Фриделю в училище. Поначалу совсем плохо. Отец был строг. Его строгости могли нравиться или не нравиться, но они были логичны, разумны. Занимаясь с Фриделем, отец хотел одного — понимания.

В училище преподавание требовалось вести на русском языке. Хорошо, пусть на русском. Но сами преподаватели — в большинстве своем немцы во главе с директором училища Генрихом Гельманом — знали русский язык плохо, говорили с ошибками, объясняли путано. В переполненном классе Фриделя 53 ученика, ребята подобрались очень разные: с разным уровнем подготовки, разного возраста, разных национальностей: русские, латыши, евреи, немцы. Были такие, которые совсем плохо понимали русский язык, но первоначальная подготовка позволяла им угадывать, что же сейчас объясняют, а было и наоборот: язык знали, но не понимали, о чем речь. Класс сложился недружным, шумным, драчливым.

Досадное недоумение вызывал у Фриделя и дисциплинарный устав — многоступенчатая система замечаний и взысканий, которую венчала просто тюрьма, — как иначе можно было назвать суточное заточение в карцере «на хлебе и воде»? Практиковалось и изгнание из училища с «волчьим билетом», запрещавшим поступать в другие учебные заведения. Ясный ум Фридриха всему этому упорно сопротивлялся. В голове его равно не укладывались ни педагогические строгости, ни ученическое бездумие. Раз ты пришел сюда учиться, так надо, чтобы тебя учили. Все остальное вздор какой-то. Что за глупость эта слежка классных наставников после уроков, когда нельзя было появиться в городе после девяти часов вечера, или эти внушения о чудовищах-революционерах?! Шпионят, где гуляю, где отдыхаю, объявляют список дозволенных увеселительных заведений и общественных мест, но и там требуют, чтобы был в форме и имел при себе ученический билет. Фриделю казалось, что все эти правила были рассчитаны на каких-то недоумков. Он не ходил к революционерам, не стремился в рестораны, носил черную шинель, но запреты были унизительны для него.

Настроение было кислое, и учился он плохо. Особенно часты были двойки по русскому и французскому языкам и чистописанию. Его почерк был создан явно вопреки законам чистописания. (Если бы знал он, сколько труда затратят историки науки, разбирая вязь его рукописей по сей день, он, верно, больше бы старался.) И по другим предметам успехи были более чем скромные, не радовал он своих педагогов, отца, да и себя самого.

Но год от года дела шли на поправку, особенно в математике, физике, химии — науках, прежде всего необходимых межпланетчику. Способности Фриделя заметил Купфер — учитель математики и физики. Василий Эрнестович Купфер был педагогом прогрессивным, деятельным, ищущим. Зубрежки не терпел, учил думать. Один из однокашников Цандера, будущий академик, директор Института химии древесины Академии наук Латвийской ССР Арвид Иванович Калниньш, вспоминал: «Каждая задача классной работы подбиралась Купфером так, что если „классическим способом“ ее можно было решить примерно за 30 минут, то, используя менее известные пути решения, — минут за 10–15. Именно к такому умению пользоваться математическим аппаратом Купфер приучал нас, его учеников. Решивший задачу мог пойти поиграть на спортивной площадке или в гимнастический зал. Купфер приводил много примеров, когда задачи, обычно решаемые с помощью высшей математики, можно было решить и с помощью элементарной. Главным его требованием к ученикам было: знать, мыслить, решать!»

Математика нравилась Фриделю своей законченностью, строгостью, не допускавшей множественности толкований. Или так, или никак! Это здорово! Уроки он делал быстро, а потом с удовольствием помогал Роберту. Роберт тоже учился в реальном училище, он был старше, но дела у него шли еще хуже, чем у младшего брата: двойки по всем основным предметам. Фридель тактично, стараясь не задеть самолюбия брата, растолковывал ему решения задачек, но толку от его помощи было мало: к выпускным экзаменам Роберта не допустили.

Однако ж не одними отметками в классном журнале живет человек, когда ему 15 лет! Маргарета! Вот отрада Фриделя, вот с кем можно душу отвести! «Я стала его поверенной не сразу, — вспоминала Маргарета Артуровна. — Я была бойкой, полной отчаянных идей, и Фридель испробовал на мне разные методы воспитания: когда однажды я ответила ему дерзостью („Ты не имеешь права мне указывать“), он приказал мне подойти к буфету, высунуть язык (что я и сделала, заревев) — и намазал его горчицей. В другой раз в отсутствие мамы к обеду подали кислую кашу (это блюдо тогда вызывало у меня тошноту). Я отказалась есть. Фридель вскочил со стула и хотел ударить меня по щеке. Но Роберт схватил его за руку и с присущим ему спокойствием сказал: „Оставь эту малышку“, — и Фридель подчинился спокойному приказу Роберта. Еще помню, когда братья в саду стреляли в цель, и я прибежала взглянуть на мишень, Фридель в шутку прицелился в меня, но в этот момент Роберт толкнул его в руку — раздался выстрел, пуля попала в забор, а Фридель с плачем упал на землю, и мне пришлось его успокаивать… Отец строго наказал нам: оружием, даже если это простой кусок дерева, не надо целиться в человека, легко может произойти несчастье. С тяжелым чувством Фридель отправился к отцу просить прощения. И вот более полугода он не имел права участвовать в состязаниях в стрельбе.

А в другой раз он спас мне жизнь. У нас в саду всюду были вкопаны большие бочки с водой, в которых накапливалась дождевая вода для поливки цветов. Все бочки были плотно закрыты крышками, но маленькие бочонки, для так называемых „детских“ грядок, не были закрыты, и в одном бочонке на дощечке плавала жаба… Когда Фридель увидел болтающиеся над бочонком ноги, одетые в полосатые чулки, он бросился на помощь и вытащил меня из бочки. И позднее, когда Фриделя уже ничего не интересовало, кроме избранной области, для меня он всегда находил время. Он был большим другом детей и чувствовал мою любовь».

У Маргареты болели ноги (всю жизнь прихрамывала), многие дни она лежала в постели. Фридель часами сидел рядом, и они беседовали. Впрочем, не беседовали: говорил он один. Он рассказывал ей о межпланетных путешествиях. Она покорно слушала: деваться было некуда… «Он рассказывал мне изумительные истории. Он не замечал, как я скучаю, слушая его длиннейшие рассуждения технического характера. Но я восторженно слушала его размышления о возможных посещениях Марса, Венеры или Юпитера. Он приносил мне книги. Кажется, это была „Новая вселенная“, где было изумительное описание „Путь падучей звезды“ (сегодня это назвали бы утопическим романом), — о летательном приборе, отправившемся на Марс. По сей день я думаю, что именно этот фантастический рассказ побудил пытливый ум моего брата к смелым дерзаниям. Под его контролем я рисовала великое множество „марсиан“ — страшных чудовищ. Он восхищался тем моим рисунком, на котором я изобразила марсиан в виде водных жителей — обитателей каналов Марса. Обратив взгляд в себя, что было для него характерно, он часто повторял: „Это просто немыслимо, это просто дерзость — утверждать, что только на Земле имеются существа. Ведь во Вселенной столько звезд, их надо лишь открыть — определенно и там существует жизнь, — нужно лишь найти, нужно добраться туда“».

Вот такой рос мальчик: маленький мужчина невероятной целеустремленности.

Сестра Маргарета считает утопию «Путь падучей звезды» стартом Фриделя к Марсу. Может быть. Теперь не проверишь все равно. Юность — самое прекрасное время для увлечения утопиями. И все-таки слишком строг и точен был его мозг, чтобы питаться лишь фантазиями. Возможен и даже вероятен другой старт.

В училище преподавали три брата Вестберга. Один из них, Фридрих Федорович, вел историю в классе Цандера. «Уроки Ф. Вестберга очень интересные, — писал Фридель в декабре 1904 года старшей сестре Паулине. — Если на уроках остается время, то он нам читает либо мы с ним разговариваем о различных вещах… Он рассказывает про различные города, где он был, о жизни великих людей. Вестберг занимается также литературой, делится своими мыслями о писателях и книгах».

Вот как раз в ту зиму, когда Фридель писал это письмо, и случилось важное в его жизни событие. «В последнем классе училища, — вспоминал Фридрих Артурович через двадцать лет, — перед зимними каникулами наш преподаватель… прочел нам часть статьи, написанной К. Э. Циолковским в 1903 году, под заглавием „Исследование мировых пространств реактивными приборами“».

Не утопия! Не роман! И язык совсем не такой, каким пишут свои книжки писатели. Это научная работа. Это исследование. Значит, все это возможно?! Он сам проверил расчеты Циолковского. Да, возможно!!

Не здесь ли его старт к Марсу?

В июле 1904 года, хорошо сдав все экзамены, он получает аттестат об окончании «полного курса основного отделения Рижского городского реального училища», тут же снова, еще лучше, сдает экзамены в дополнительный класс — это пока не институт, но он чувствует себя уже на лестнице, ведущей в институтские аудитории. Детство кончилось. Кончились школьные годы. И вот хоть и были обиды, разные горькие минуты, а жалко улетать из училища: родное гнездо. Но жизнь приказывает: улетай! Как улетает в свою химию Арвид Калниньш, в свою архитектуру Генрих Блакенбург. Как улетел раньше Паулис Леиньш — он станет первым президентом Академии наук Советской Латвии. Как через несколько лет улетит Соломон Михоэлс — будущий великий актер, а за ним Сергей Эйзенштейн — будущий великий кинорежиссер. Мог ли думать Фридрих Цандер, что пройдет много лет, очень много лет, и он, двоечник по чистописанию, окажется в этом почетном списке знаменитых выпускников реального училища. Нет, конечно. Тем и прекрасна юность, что ничего невозможно еще угадать, что все предсказания — смешная чепуха.