Маяк

Улица Мельничная была не самой главной и не самой красивой в городе, скорее, наоборот — узкая, вымощенная булыжником, со старыми, двух-, трехэтажными обшарпанными домишками, которые перемежались бесконечно длинными заводскими заборами. За ними всегда что-то лязгало, шумело и дымилось. Дома казались заброшенными, с темными грязными окнами и запущенными дворами, которые были забиты поленницами дров. Лишь иногда Борис замечал чье-нибудь лицо, выглядывающее в окно, и почему-то всегда это были старик или старуха. И он все время считал, что на этой улице живут только старые люди, они всегда сидят дома, и потому она такая пустынная и печальная. Но была у нее одна примечательная особенность — она тянулась через весь город, от порта до вокзала, потом ныряла под железную дорогу, шла дальше уже по предместью и кончалась, как слышал Борис, где-то возле самой реки. Он никогда не проходил ее всю целиком и надеялся, что она вообще не имеет конца. К тому же в предместье, так называемый московский форштадт, заходить было опасно, там обитала самая жуткая и самая отчаянная шпана в городе — наследие недавно прошедшей войны.

Но солидный кусок этой улицы принадлежал ему, когда он возвращался из школы, хотя это было не совсем по пути. Чем-то она его притягивала наверное, своей безлюдностью и глухой вязкой тишиной, которую ничуть не нарушали заводские шумы. Борис долго брел по ней, размахивая портфелем, прятался в сырые, пахнущие кошками подъезды, изображая разведчика, забегал во дворы, где всегда можно было найти что-нибудь интересное — причудливую железяку, палку или старинную бутылку.

И всегда в это время он встречался со старьевщиком. Мрачный бородатый старик толкал перед собой прямо посередине улицы тележку на высоких велосипедных колесах. Его всегда сопровождала толпа мальчишек. Они шныряли по подъездам и дворам, выносили какую-нибудь рухлядь, тряпье, бутылки, старик аккуратно складывал все это в тележку и, если вещь ему нравилась, давал принесшему яблоко. В углу тележки всегда лежала горка мелких зеленых яблок.

Однажды, возвращаясь из школы, Борис в одном из дворов обнаружил новенькую длинную рейку, чуть обломанную с одной стороны и от этого очень похожую на винтовку. Довольный, он нес ее на плече и настороженно оглядывался, готовый выстрелить во внезапно появившегося врага. И тут опять увидел старьевщика вместе с его эскортом. Какой-то парнишка подбежал к нему и сказал:

— Дед говорит, что если ты отдашь ему эту палку, то получишь самое большое яблоко.

Борису было жаль расставаться со своей новой винтовкой, но получить самое большое яблоко очень хотелось. Немного поколебавшись, он робко подошел к страшному бородатому старику и протянул ему рейку. Тот, покопавшись в тележке, действительно достал довольно большое яблоко, внимательно посмотрел на Бориса, прежде чем отдать, потом не спеша двинулся дальше. Есть при всех было неудобно, Борис подождал, пока процессия отойдет достаточно далеко, потом откусил. Яблоко оказалось жестким и нестерпимо кислым. Он в сердцах выплюнул кусок, а яблоко запустил за забор. Немного постоял, ожидая громкого взрыва, потом подхватил портфель и побежал за стариком.

Когда он догнал его, мальчишек уже не было, а старик заворачивал свою тележку во двор. Крадучись и неслышно ступая, Борис проник вслед за ним в подворотню, потом во вторую — того дома, что стоял во дворе — и, выглянув из нее, увидел маленький асфальтированный дворик и сарай в углу. Старик распахнул ворота, вкатил туда тележку и включил свет. В глубине сарая Борис заметил полки со всевозможными склянками, чайниками, старыми самоварами, мотками проволоки, и от этого богатства у него загорелись глаза. Он был уверен, что у старика спрятано еще много чего интересного и необычайно дорогого, даже драгоценного. И вообще это не просто сарай, а склад старого пирата, который прикидывается старьевщиком. Борис подкрался ближе, но тут старик захлопнул ворота изнутри, и пришлось несолоно хлебавши возвращаться домой.

Борис три или четыре раза приходил в этот дворик, только в один из этих дней ему удалось еще раз посмотреть в открытый сарай, пока старик разгружал свою тележку. Он хотел подойти, заговорить с ним, но не мог преодолеть своей стеснительности и страха перед жутковатой физиономией старьевщика. Потом его родители переехали в другой конец города, он стал ходить в другую школу, и много раз собирался съездить на Мельничную улицу, но так и не собрался. Он часто вспоминал старика, его таинственный сарай и воображал про себя всякие захватывающие истории, связанные с пиратским кладом.

Окончив школу, Борис уехал учиться в Москву, потом много лет работал, ездил по стране и ни разу больше не был в городе своего детства, где уже не осталось никого из его родных. Но странное дело — время от времени он опять вспоминал старьевщика и его сарай в маленьком дворе.

И вот однажды Бориса послали в этот город в командировку. Он сначала отказывался, поездка была некстати, но начальство настаивало — ехать больше некому, лето, многие в отпуске — и пришлось уступить. В первый же день, сделав все необходимое, он пошел гулять по городу. Долго стоял перед домом, где сейчас жили чужие, не известные ему люди. Его первой школы на месте не оказалось, видимо, снесли за ветхостью. Полный грустных воспоминаний, он не заметил, как очутился на Мельничной. Здесь все было по-прежнему, как в детстве, — те же домишки, выглядевшие так же заброшенно и убого, только дровяные поленницы исчезли из дворов, те же длинные бетонные заборы.

И тут его как ударило, он буквально остолбенел от удивления навстречу ему посредине улицы катилась тележка на велосипедных колесах, и толкал ее тот же самый старик, и вокруг так же суетились мальчишки. Только теперь он принимал бутылки и расплачивался деньгами. Когда они проходили мимо, Борис увидел, что старик все-таки изменился — борода местами белая, а лицо — как высохший, потрескавшийся пергамент. Но это ничего не меняло, старик должен был уже десять раз умереть за эти годы, ведь прошло почти тридцать лет, а он и тогда был старым.

Тот поднял голову и посмотрел на Бориса, потом, пройдя дальше, обернулся. Борис медленно двинулся следом, стараясь соблюдать приличную дистанцию. Через полчаса мальчишки рассеялись, старик подкатил к своему дому и заехал во двор. Борис немного подождал и пошел, также крадучись и неслышно ступая, как когда-то в детстве.

Ворота сарая были распахнуты, горел свет и так же таинственно и загадочно сверкали вещи, стоящие на полках. Старик переодевался. Он снял халат, повесил его на гвоздик у ворот и достал пиджак, висевший тут же на плечиках. Борис ногой нечаянно задел какую-то банку, и старик обернулся.

— Простите, — испугался Борис, — я хотел только спросить…

— Что?

— Когда-то давным-давно я жил тут неподалеку и видел вас…

— Подойдите ближе.

Борис подошел. Старик долго и внимательно вглядывался в его лицо, будто ощупывая своими темными, глубоко сидящими глазами.

— Да, я вас помню. Однажды вы принесли мне хорошую, почти новую рейку, и я дал вам за нее самое большое яблоко.

Борис почувствовал, как у него волосы зашевелились на голове.

— Не может быть! Как вы могли запомнить! Вокруг вас крутилось много народа, и потом — столько лет.

— Почему не может быть, — усмехнулся старик, — вы же меня помните? И, наверное, иногда вспоминали за эти годы?

Борис кивнул.

— И я вас тоже вспоминал, к тому же вы очень похожи на себя в детстве.

— Вспоминали? Но почему именно меня?

— Не только вас, еще некоторых. Видно, было что-то запоминающееся. Я вас не только помнил, но и ждал. Надеялся, что кто-нибудь рано или поздно объявится. Вот вы и пришли.

Давно забытый детский страх перед стариком начал оживать в Борисе.

— Ждали? Зачем?

— Я уже очень стар и скоро умру. Должен же меня кто-нибудь заменить на этом месте.

— Не понял. В каком смысле заменить? Работать вместо вас старьевщиком?

— Конечно, почему бы нет, — опять усмехнулся старик, но его усмешка на этот раз показалась Борису зловещей.

— Но с какой стати? — детский страх полностью овладел им и даже мелькнула мысль: "Сейчас заколдует и оставит тут навсегда". — У меня есть своя работа, я инженер.

— Это хорошо, что инженер. Но то, что я предложу вам, не менее важно.

Он подошел к тележке, снял несколько ящиков, потом отогнул толстую темную накидку, и Борис увидел сияющий никелированной сталью ящик. Это был какой-то необыкновенный прибор, причем работающий — в маленьких окошечках дрожали стрелки и перемигивались разноцветные огоньки.

— Это маяк, — ответил старик на его недоуменный взгляд, — космический маяк. Каждый день я прохожу всю Мельничную туда и обратно, и импульс, посылаемый им, захватывает весьма значительный сектор пространства.

Борис сразу поверил старику, к тому же его инженерное чутье говорило ему, что эта штука не могла быть сделана здесь, на Земле, что-то во всей ее конструкции было глубоко чуждо его представлениям и понятиям.

В центре ящика вдруг прерывисто задрожал еще один яркий, золотистый огонек.

— Видите, — показал старик, — это корабль проходит сейчас где-то над нами и отвечает мне.

Огонек стал слабее, потом совсем погас.

— Здесь недалеко — конечно, по космическим масштабам — проходит весьма оживленная трасса.

— Но как этот маяк попал к вам? — единственное что мог, еще не придя в себя, выдавить Борис.

— Так же, как попадет к вам. Очень давно, задолго до войны, я подошел к старьевщику, который катил свою тележку по Мельничной улице.

Борис не отрывал глаз от ящика.

— Там, должно быть, какой-то атомный генератор. Работает столько лет.

— Не знаю, вероятно. Но по-моему, его перезаряжают или даже меняют. Мне кажется, что тот, который у меня был вначале, несколько отличался от этого.

— Прилетают сюда и меняют? Даже не вступая с нами в контакт?

— Наверное, не нуждаются ни в каких контактах с нами. Я полагаю — уже благо, что нам доверили это дело.

— Ничего себе благо! Такая цивилизация, такой уровень развития сознания, науки и нате вам — всего лишь место для маяка.

— Это с нашей точки зрения мы — развитая цивилизация, пуп вселенной. А на самом деле, я думаю, каждый разум выполняет какую-нибудь одну функцию. Мы вот маяк обслуживаем, большего от нас не требуют. А все, что у нас есть еще, их не интересует. Возможно, когда-нибудь доверят и более серьезное дело.

— Вряд ли мы будем ждать, когда нам доверят, — обиделся Борис, — мы уже вышли в космос и будем продвигаться дальше.

— Можно и дальше, — отозвался старик после долгого молчания, — только какой ценой — обескровим землю, разрушим окончательно природу и подорвем свои психические и нравственные силы.

— По-вашему, нужно ждать, когда на нас обратят внимание и помогут?

— По-моему, по-вашему… Какая разница, что считаю я или вы, разве от нас что-нибудь зависит? — старик бережно закрыл маяк и завалил сверху барахлом. — Так я вас жду. Еще год или два буду ждать, больше не протяну. Может, вы за это время все обдумаете и решите вернуться сюда.

— А скажите, как вам удалось… — замялся Борис, не зная как выразиться.

— Видимо, все дело в излучении, — понял старик, — как-то оно действует на организм. По всем земным законам я бы уже давно умер. Но всему есть предел…

На следующий день Борис уехал домой. И потекли долгие мучительные дни, полные тяжелых раздумий. У него была интересная работа, глубокие, как ему казалось, замыслы, и сама идея бросить все это, бросить любимый город, друзей и работать приемщиком бутылок — поначалу ужасала его. Борис понимал, что кто-то должен занять это место, — но почему именно он? Понимал также, что сбросить с себя этот груз, рассказать обо всем нельзя. И эта тоненькая ниточка между Землей и мощными цивилизациями там, в космосе, может поддерживаться пока только одним человеком.

Наступила зима, очень долгая в этом году и сырая. Борис работал сутками, как одержимый, стараясь продвинуться в своих делах как можно дальше. Он очень спешил, не зная почему, но смутно догадывался, что в глубине души он уже решился и вскоре все придется бросить. Но чем дальше он влезал в работу, тем более ненужными и даже несерьезными казались ему собственные усилия, и он чрезвычайно уставал от этой раздвоенности.

Незаметно прошла весна, собственно, ее почти не было: снег лежал до конца апреля и весь май было холодно. В лаборатории начали замечать его состояние, изможденный вид, начальство предлагало отпуск, но Борис отговаривался тем, что привык отдыхать только осенью, и все время думал об этой ниточке, которая в любую минуту может порваться.

В один из тихих августовских вечеров, улегшись пораньше спать, Борис вдруг проснулся от толчка в сердце. Желтая полоса света уличного фонаря тянулась через весь потолок к двери, на душе было тревожно и тоскливо, как после дурного сна, но ничего из только что снившегося не вспоминалось. Борис позвонил в аэропорт и, узнав, что его рейс будет через два часа, стал быстро собираться.

Еще не рассветало, когда он вышел на Мельничную. Ни души вокруг, и ни одно окно еще не горело, только за забором все так же монотонно и равномерно шумели машины. Борис остановился возле дома, где когда-то нашел рейку, и огляделся вокруг, будто прощаясь с прошлой жизнью. Его посетило далекое, давно забытое переживание — сильный летний городской дождь, ливень, громко стучащий по мостовой и пахнущий пылью. Борис всегда выбегал под его хлещущие струи и орал что-нибудь дикое и радостное. Переживание было настолько сильным и ярким, что он весь сжался внутри, боясь, что оно растает и уйдет, но оно все-таки растаяло и ушло.

Борис двинулся дальше, и еще через несколько минут перед глазами всплыл яркий солнечный луч. Он прорезал по утрам комнату и ложился пятном на стену, а потом медленно неуклонно полз вверх, освещая обойный рисунок, в котором Борису в детстве виделись в эти минуты замки, рыцари, волчьи морды и густые леса. Разбуженный солнечным лучом, он всегда думал о том, что его ждет необыкновенная и очень интересная жизнь. Он и сейчас видел это яркое пятно, и замки, и рыцарей, потом луч сверкнул прямо в глаза и исчез, и он снова шел, громко стуча каблуками по пустой ночной улице.

Подойдя к дому старика, Борис еще раз остановился, посмотрел на небо, на бледные, еле видные перед рассветом звезды над ним и все еще яркие там вдали, на западе, и опять испытал необыкновенное ощущение — ему почудилось, что весь окружающий мир — и небо, и звезды, и деревья внимательно всматриваются в него, вслушиваются в его дыхание. Не равнодушно-отчужденно, а сочувственно, по-доброму всматриваются. И проливной дождь в детстве, и луч солнца, и многое-многое другое, запечатлевшееся навсегда в его душе, были знаками этого внимания, но он не замечал их как знаки, всегда воспринимая как должную, неотъемлемую часть своего маленького мирка. И еще он подумал, что, решившись и приехав сюда, он перешел какую-то невидимую грань, за которой он будет не только и не просто приемщиком, как не был им его предшественник, скрывший от него самое важное, что, возможно, и нельзя было передать на словах.

Борис подошел к сараю, пошарил рукой с правой стороны и нашел тяжелый фигурный ключ. Потом переоделся в халат, немного коротковатый ему, выкатил тележку и, оглянувшись вокруг, приподнял накидку. Разноцветные огоньки все так же весело перемигивались. Борис прижался ухом к прибору, и ему показалось, что он слышит мощное ровное гудение.

Он катил тележку по улице, в тот самый конец Мельничной, где еще никогда не был, и видел, как медленно и робко занимается осеннее утро и кое-где в окнах уже начинает зажигаться свет.