Между жизнью и смертью

Мѣсто дѣйствія — вершина Куросцери, высокой горы, господствующей надъ ауломъ Казбекъ. Снѣжный шатеръ горы Казбекъ — какъ разъ насупротивъ, черезъ Терекъ, зубчатой стѣны Куросцери. Она бросается въ глаза, благодаря двумъ бѣшенымъ рѣченкамъ — Куро и Каташуа, которыя, зародившись на высотѣ слишкомъ 8,000 футовъ надъ уровнемъ моря, двумя почти что отвѣсными полосами бѣлой пѣны, летятъ по скатамъ и обрывамъ Куросцери и сливаются у ея подножья въ знаменитой Бѣшеной Балкѣ, этой кормилицѣ и поилицѣ инженеровъ Военно-Грузинскаго шоссе. Поднимаются на Куросцери только охотники за турами да искатели горнаго хрусталя; гора богата его гнѣздами. Есть и мѣдная руда. Казбекцы дѣлаютъ домашнюю утварь изъ своей мѣди.

Гостя въ Казбекѣ, я узналъ, что лучшіе охотники аула — Сюмонъ, Фидо, Датико, Эстате и другой Эстате, торговецъ хрусталемъ, отправляются въ долгую горную экспедицію. Я увязался съ ними.

Сперва мы шли по русламъ горныхъ рѣченокъ, потомъ, перешли на какую-то тропу, скорѣй похожую на звѣриную, чѣмъ на человѣчью, проложенную по каменистому выступу — карнизу горы. Тропа поднималась зигзагами и, что ни поворотъ, то дѣлалась уже. Туземцы — даромъ, что въ буркахъ — шли по ней, какъ ни въ чемъ не бывало; но я, хотя и одѣтый легче ихъ, въ удобную альпійскую куртку, сильно запыхался. Наконецъ футахъ въ двухстахъ отъ вершины, карнизъ превратился въ едва замѣтную ленту бѣловатаго камня: обѣ ноги, сапогъ къ сапогу, съ трудомъ устанавливались на немъ. Грузины передъ тѣмъ, какъ вступить на карнизъ, сняли свои бурки и привязали ихъ на спины трубками. Не сдѣлалъ этого одинъ лишь изъ нихъ, — и пола его бурки болталась надъ пропастью, какъ черный парусъ. Отвѣсъ къ верху, отвѣсъ внизъ. Въ скалѣ, немного выше человѣческаго роста, сдѣланы выбоины. Ихъ вырубилъ когда-то отецъ того самаго Сюмона, что ведетъ насъ теперь, — такой же туробойца, какъ и сынъ; каждая вырубка стоила ему нѣсколькихъ дней нечеловѣческаго труда, — буквально вися надъ пропастью, старикъ рисковалъ въ эти трудные дни жизнью столько разъ, что съ подвигомъ его не сравнится самый отчаянный подвигъ военной храбрости. Цѣпляясь за выбоины, мы кое-какъ проталкиваемся по карнизу гуськомъ, держась на разстояніи сажени другъ отъ друга. Я иду вторымъ, слѣдомъ за Сюмономъ, вождемъ и лучшимъ ходокомъ компаніи, взявшей меня подъ свое покровительство. Отъ тренія о голый камень куртка моя, обновленная въ долинѣ, что называется, горитъ на тѣлѣ: на вершину я взошелъ совсѣмъ оборванцемъ.

Я не подверженъ головокруженіямъ, пропасть не пугаетъ меня, но, тѣмъ не менѣе, чувствую себя отвратительно: сердце такъ бьется, словно хочетъ разломать грудную клѣтку; кровь колотитъ въ виски, шумъ въ ушахъ, предъ глазами — нѣтъ-нѣтъ, и полетятъ черныя и зеленыя мушки. Страстно хочется вернуться съ высоты назадъ, въ долину, но на тропинкѣ нельзя повернуться, и я мучительно думаю: когда же будетъ конецъ этому! Мы крадемся по карнизу всего пять-шесть минутъ, а мнѣ кажется, будто мы идемъ уже цѣлые часы и прошли цѣлыя версты, и десятки верстъ еще предъ нами. Ни одинъ изъ насъ не говоритъ ни слова, только Сюмонъ иногда шепчетъ: — Чкара! чкара! [1].

Шепчетъ — потому что звукъ опасенъ на этомъ обрывѣ: онъ обрушиваетъ вывѣтренный шиферъ. При всей своей любви къ сильнымъ ощущеніямъ, я начинаю находить, что сытъ ими по горло; довольно! До конца карниза, а вмѣстѣ съ тѣмъ и до плоской вершины Куросцери осталось еще порядочно. Сюмонъ на много опередилъ меня; онъ уже у цѣли: какъ я ему завидую! Вотъ онъ уже схватился за край обрыва, хочетъ притянуться на рукахъ…

Тутъ-то и случилась было большая бѣда.

Я видѣлъ, какъ рука охотника сорвалась съ захваченнаго имъ камня, какъ взвился столбъ пыли, и куча земли и кремней съ грохотомъ покатились въ долину. Я не успѣлъ еще ни вскрикнуть, ни разглядѣть, что сталось съ Сюмономъ, какъ крикъ хрустальщика Эстате, самаго задняго въ нашемъ шествіи: «хабарда!» [2] коснулся моего слуха, и я увидѣлъ, что по карнизу катится ко мнѣ одинъ изъ камней, оторванныхъ Сюмономъ. Камень былъ не изъ большихъ, такъ, съ ядро средней величины, но, прыгая рикошетами, онъ и летѣлъ съ силой ядра. Я не могъ ни дать ему дорогу, ни остановить его, ни перепрыгнуть черезъ него, ни сбросить его ударомъ ноги въ пропасть: каждое изъ этихъ движеній влекло бы за собой потерю равновѣсія и паденіе въ бездну… Оставалось выдержать ударъ камня. Но — если, уцѣпившись за выбоину, я и смогу выстоять на карнизѣ, то камень все же расшибетъ мнѣ ноги, и такъ или иначе, а мнѣ придется пропасть на этой неприступной вершинѣ, откуда трудно выбраться и здоровому, а гдѣ уже спастись безногому калѣкѣ!

Весь полетъ камня не могъ продолжаться больше секунды, но чего только ни вспомнилъ я за это время! Все, что было дорогого и хорошаго въ моей жизни, такъ и встало предъ глазами…

Вдругъ одинъ за другимъ прокатились въ горахъ три револьверные выстрѣла, и проклятый камень завертѣлся, какъ волчекъ, у моихъ ногъ, разорвалъ мнѣ бандули, больно зашибъ пальцы и остановился. Я сбросилъ его въ пропасть.

Стрѣлялъ Фидо, грузинъ, слѣдовавшій за мною. Видя неминуемую гибель, грозившую мнѣ, онъ, по вдохновенію отчаянія, рѣшилъ — рискуя собственнымъ равновѣсіемъ — попробовать, не удастся ли ему, если не остановить камень выстрѣломъ, то хоть ослабить силу его стремленія. Чтобы понять самоотверженность этого подвига, надо было сообразить, что Фидо надо было стрѣлять нѣсколько сбоку, иначе бы онъ зацѣпилъ пулей меня, — и, стало-быть, ему пришлось совершенно наклониться надъ бездной. Впослѣдствіи онъ говорилъ мнѣ, что, стрѣляя, онъ держался на скалѣ только лѣвою рукой и ногой; туловище и правая нога были занесены въ воздушную пустоту.

Поднявъ глаза кверху, я увидалъ Сюмона. Онъ висѣлъ на какихъ то корняхъ, высунувшихся изъ обрыва, лѣвой рукой, а правою искалъ другой точки опоры! Но камни все осыпались изъ-подъ его пальцевъ. Наконецъ ему удалось попасть на крѣпкій грунтъ. Онъ напрягся и выбрался на платформу Куросцери.

Вскорѣ мы присоединились къ Сюмону и, всѣ вмѣстѣ, были въ безопасности. Нервы мои не выдержали: въ изнеможеніи я сѣлъ на землю и — не стыжусь признаться — заплакалъ. Да и грузины — на что ужъ привычный ко всякимъ охотничьимъ передрягамъ народъ! — были взволнованы. Одинъ только Фидо, мой находчивый спаситель, остался спокоенъ и весело замѣтилъ: — Дорожка обломился… Это не хорошъ!

1907