Мемуары генерала барона де Марбо

Предисловие к мемуарам Марбо

Имя генерал-лейтенанта французской армии барона Жана-Батиста-Антуана-Марселена де Марбо (1782–1854) хорошо известно всем, кто интересуется историей Наполеоновской эпохи. Храбрый солдат, принимавший участие в военных кампаниях времен Консульства, Империи и Июльской монархии, получивший за время службы одиннадцать боевых ранений, страстный апологет императора Наполеона I, защищавший его славу полководца после того, как тот лишился власти и стал «узником Европы», завсегдатай парижских салонов, умевший, несмотря на присущую ему склонность к преувеличению собственных заслуг, очаровывать слушателей своими увлекательными историями, — таким Марселена де Марбо знали современники. Когда же в 1891 г. в Париже впервые вышли в свет три тома «Мемуаров генерала барона де Марбо», они произвели очень сильное впечатление на тогдашнюю публику, причем не только во Франции. Так, ими был просто покорен Артур Конан Дойл, прочитавший мемуары Марбо в 1892 г. Они вдохновили знаменитого автора произведений о Шерлоке Холмсе на создание двух циклов рассказов «Подвиги бригадира Жерара» и «Приключения бригадира Жерара». Конан Дойл не только включил в эти рассказы некоторые сюжеты, явно навеянные воспоминаниями Марбо, но и сделал их автора основным прототипом главного героя, гусарского офицера Этьена Жерара.

Несомненно, труд Марселена де Марбо относится к числу лучших и наиболее известных памятников французской мемуарной литературы, посвященных Наполеоновским войнам. О ценности этих мемуаров свидетельствуют их многочисленные переиздания во Франции, Великобритании, США и других странах. В то же время в России до сего времени публиковались лишь отдельные отрывки из них (прежде всего в периодике), и только сейчас вниманию отечественной публики предлагается первое русскоязычное издание полного текста воспоминаний Марбо.

На страницах «Мемуаров генерала барона де Марбо» читатель найдет яркие описания как грандиозных сражений, так и сравнительно мелких боевых эпизодов, характеристики многих французских военных — от известных наполеоновских маршалов, под начальством которых служил автор (Бернадотта, Ожеро, Мюрата, Ланна, Массены, Удино и Гувьона Сен-Сира), до рядовых служак, с которыми сталкивала его жизнь. Однако главная прелесть этой книги заключается не столько в точном и достоверном описании событий, сколько в воссоздании атмосферы той великой эпохи.

Написанные легким, живым слогом, воспоминания Марбо прекрасно передают дух французской армии периода Консульства и Империи, рассказывают о нравах и обычаях ее солдат, офицеров и генералов, о разных аспектах походной жизни, любопытных деталях военного быта и т. п.

«Я не знаю, было ли у Марбо остроумие в разговоре, — отмечал французский критик Ж. Дютур в своей статье «Марбо, или Великое счастье», опубликованной в 5-м номере журнала «Ревю де Де Монд» за 1963 г., — по крайней мере, его достаточно в произведении. Мемуары читаются взахлеб, я бы сказал, они даже опьяняют. Из эпопеи, которую он прожил, Марбо сумел сделать литературную эпопею, написанную в особом стиле, который носит имя ампир — стиль Империи. Ампир — это смесь сдержанности и искренности, юмора и философии, которая не выпирает наружу и заложена в том опыте, что приобретается в ходе многочисленных приключений. Это делает солдат Империи такими пленяющими, стоящими как бы выше других людей, ибо среди самых жестоких лишений и испытаний чувств их душа сохраняла две великие и вечные добродетели — честь и верность, не говоря уже о страсти, незнакомой штатским, страсти, которая так сильна, — братстве по оружию» (процитировано по тексту статьи, переведенной на русский язык О. В. Соколовым. — Дютур Ж., Марбо, или Великое счастье//Военно-исторический альманах «Орел». — Л., 1991. С. 19).

Начав службу в 1799 г. рядовым гусаром 1-го полка, Марселен де Марбо дослужился при Наполеоне до полковника легкой кавалерии (в ноябре 1812 г.) и завершил свою военную карьеру в 1848 г. в чине генерал-лейтенанта. Он представлял собой определенный тип французского военного, в личности которого смелость, честолюбие и патриотизм сочетались с бравадой, а искренность, остроумие, проницательность — с краснобайством и даже некоторой хвастливостью. Наполеон, находясь в ссылке на острове Святой Елены, высоко оценил его «Критические замечания на труд г-на генерал-лейтенанта Ронья», в которых Марбо, возмущенный нападками на наполеоновскую армию, писательским пером защищал ее честь столь же пылко, как раньше он делал это с саблей в руке. В 29-м пункте своего завещания, составленного 15 апреля 1821 г. в Лонгвуде, бывший император французов завещал полковнику Марбо сто тысяч франков и возложил на него «обязанность продолжать писать для защиты славы французского оружия, дабы покрыть позором клеветников и отступников».

Более подробные сведения о личности Марбо и об истории создания его мемуаров приведены в статье Кювелье-Флери «Генерал де Марбо», опубликованной 22 ноября 1854 г. в «Журналь де Деба». Приложенная к первому французскому изданию воспоминаний, она воспроизведена и здесь, в русском издании (после основного текста), так же как и полный послужной список барона де Марбо.

А. А. Васильев

Вступление

Генерал барон де Марбо (Марселен), мемуары которого мы публикуем, принадлежал к семье родом из Керси, где с начала прошлого века она занимала высокое положение. Члены ее прославились в основном на военном поприще и за 50 лет дали Франции трех генералов.

Отец автора Мемуаров и Критических замечаний начал военную службу в роте телохранителей короля Людовика XVI, затем был драгунским капитаном и адъютантом графа Шомберга. Как только разразилась революция, он вступил в Пиренейскую армию и за четыре года службы достиг звания дивизионного генерала, в 1798 году был избран в Законодательное собрание и затем на Лигурийском побережье командовал одной из дивизий армии Массены. Он умер во время осады Генуи вследствие тяжелых ранений и тифа. Он оставил после себя четырех сыновей, из которых только двое выжили, их звали Адольф и Марселен.

Старший, Адольф, сделал карьеру штабного офицера, стал бригадным генералом во время Июльской монархии и умер в 1844 году. Из трех генералов семьи Марбо наиболее яркой фигурой является, конечно, автор этих мемуаров, человек действия, одаренный настоящим военным умом, храбростью, особенно проявившейся в подвигах при Ратисбонне и Мёльке. Оставляя детям воспоминания о своей жизни, генерал Марбо думал, что пишет их только для узкого круга самых близких ему людей. Он забыл, что его карьера была отмечена многими блестящими военными подвигами и связана с событиями большой важности времен Республики и Империи и тем самым уже стала достоянием истории Франции.

Его рассказы, полные вдохновения, искренности, то пикантные, то драматические, его впечатления и размышления, отмеченные талантом настоящего писателя, рисуют живую картину одного из наиболее ярких периодов нашей истории. Более того, это повествование представляет совершенно особый интерес, поскольку воспроизводит дух тех кругов общества, в которых жил автор. Часто читатель может в них обнаружить следы непосредственных и очень личных размышлений императора, проникая в жизнь штабов, он может увидеть истинную картину жизни главных полководцев армии того времени. Их таланты и качества вызовут безусловное восхищение, но в то же время разногласия, происходившие между ними в критические минуты жизни, объясняют некоторые из причин наших неудач.

За 15 лет почти беспрерывной борьбы автор этой книги, сначала 17-летний солдат, оказывался в самых различных обстоятельствах, затем проявил себя бесстрашным офицером, побывал адъютантом многих маршалов и в самых сложных операциях обнаружил редкие качества преданности, такта и предприимчивости. Отважный командир полка, не щадящий своей жизни, он мужественно провел своих солдат через последние кампании армии императора в России, Саксонии и Бельгии.

Мемуары заканчиваются в 1815 году. Публичная жизнь автора, ненадолго прерванная ссылкой, впоследствии будет полностью отдана службе при герцоге Орлеанском. Генерал будет сопровождать его в качестве адъютанта во время осады Антверпена, в блестящих кампаниях в Африке и в конце концов в том же качестве будет служить графу Парижскому. Барон де Марбо, ставший пэром Франции в 1845 году, скончался в Париже 16 ноября 1854 года.

Наследники этих ценных рукописей посчитали невозможным продолжать отказывать все учащающимся просьбам о публикации этих ценных документов. Мы были бы счастливы, если бы эти славные воспоминания смогли стать ценным уроком и благородным примером нашим новым поколениям военных и вдохновили их на подвиги на поле брани. Пусть эти мемуары напомнят о заслуженной известности имени недавно ушедшего от нас человека и воскресят героический образ этого солдата.

Baron de Marbot (Marcellin)

Colonel du 23^e Chasseurs a Cheval

1812

Моей жене и моим двум сыновьям

Моя дорогая жена, мои дорогие дети, я был свидетелем, хотя и очень молодым, великой и страшной Революции 1789 года. Я жил при Конвенте и Директории, я видел Империю. Я участвовал в ее грандиозных войнах и чуть не был уничтожен при ее падении. Я часто был близок к Императору Наполеону. Я служил в штабах пяти самых знаменитых маршалов — Бернадотта, Ожеро, Мюрата, Ланна и Массены. Я был знаком со всеми выдающимися людьми той эпохи. Я испытал ссылку в 1815 году. Мне выпала честь часто видеть короля Луи-Филиппа, когда он был еще только герцогом Орлеанским, и после 1830 года в течение двенадцати лет я был адъютантом его августейшего сына — принца и нового герцога Орлеанского. Наконец, после того, как ужасное событие похитило этого человека, я продолжал свою службу при персоне его августейшего сына графа Парижского.

Итак, я был свидетелем многих событий, я многое видел, многое запомнил. И поскольку вы давно желаете, чтобы я написал свои мемуары, описал свою жизнь и те выдающиеся события, в которых мне довелось участвовать, я уступаю вашим просьбам.

Но поскольку вы хотите узнать больше подробностей о том, что происходило со мной, а не детальные описания известных исторических событий, рассказанных в сотнях произведений, я буду о них говорить лишь в общих словах, лишь для того, чтобы отметить различные эпохи и времена, в которые мне довелось жить, а также влияние, которое эти события оказали на мою судьбу.

Описание отдельных личностей будет более подробным. Я беспристрастно поправлю мнение, сложившееся в отношении тех, кого я знал лично. Что касается стиля, он будет простым, как это и должно быть в рассказе, написанном для семьи. Рядом с событиями огромной политической важности я расскажу о случаях веселых, странных, полных мальчишества, а что касается меня лично, то остановлюсь на деталях, которые, может быть, ничего значительного собой и не представляют.

Почти все люди жалуются на свою судьбу. Провидение ко мне было щедрым, хотя моя жизнь и не была лишена злоключений. Однако удачи и счастье составляют значительно большую ее часть, чем огорчения и трудности. И если бы мне предстояло вновь начать мою жизнь, я бы в ней ничего не изменил.

Что сказать? У меня всегда было убеждение, что я родился счастливым. Мне удалось остаться на плаву во время бурь, которые поглотили почти всех моих современников. И сегодня я окружен нежной и преданной и любящей семьей. И я благодарен Провидению за такое распределение хорошего и плохого в моей судьбе.

Глава I

Происхождение моей семьи. — Отец вступает в гвардию. — Семья Сертена. — Жизнь в замке Ла Ривьер. — Эпизоды детства

Я родился 18 августа 1782 года в замке Ла Ривьер, принадлежащем моему отцу, расположенном на берегах реки Дордонь, в прелестной, веселой долине Болье, на стыке земель Лимузена и Керси. Сегодня это департамент Коррез. Отец был единственным сыном в семье. Его отец и дед, будучи также единственными детьми, скопили немалое для провинции состояние и стали обладателями значительных земельных наделов, которые в конечном счете и достались моему отцу. Семья де Марбо имело благородное происхождение, хотя довольно долго не использовала перед своей фамилией частицу «де». По выражению той эпохи, она вела благородный образ жизни, то есть жила на свои собственные доходы, не добавляя к имеющемуся ни состояний, ни промышленных предприятий. Она имела обширные связи со многими дворянами края и дружила со знатными семьями, такими как д’Юмьер, д’Эстресс, Конак, Ла Мажори, и многими прочими.

Я останавливаюсь на этом, потому что в те времена, когда знать была могущественной и высокомерной, дружба, соединявшая семью де Марбо с этими знаменитыми домами, в роду которых насчитывалось немало маршалов Франции, доказывала, что наша семья пользовалась большим уважением в стране.

Мой отец, родившийся в 1753 году, получил превосходное воспитание и был очень образованным человеком. Он любил науки, литературу и искусство. Условности и правила светского общества, в котором он жил, лишь до некоторой степени обуздывали его довольно бурный нрав. Однако у него было очень доброе сердце, и он всегда старался после какой-нибудь вспышки сделать так, чтобы забылись как можно скорее его невольные резкости. Отец был очень красивым мужчиной, высокого роста и хорошо сложенным. Его загорелое лицо, мужественное и строгое, с очень правильными чертами, было прекрасно. Дедушка стал вдовцом еще в то время, когда его сын учился в коллеже. Домом управляла одна из его старых кузин Удине де Болье. Эта родственница оказала моему дедушке огромную помощь, особенно когда он ослеп, после того как рядом с ним ударила молния. С тех пор он практически не выходил из замка. До своего выхода в свет отец находился в обществе старика-инвалида и тетки, готовой преданно исполнять малейшие его желания. Он мог использовать по собственному усмотрению все состояние семьи, однако он не злоупотребил этим.

Поскольку у отца всегда была страсть к военному искусству, побуждаемая ежедневным общением с молодыми аристократами из соседних поместий, он согласился на предложение, сделанное ему полковником маркизом д’Эстрессом, соседом и другом семьи, поступить на службу в роту телохранителей[1] короля Людовика XV.

Став телохранителем, отец получил звание младшего лейтенанта и по прошествии нескольких лет стал лейтенантом. Пользуясь покровительством маркиза д'Эстресса, он был принят во многих знатных домах Парижа и, в частности, в доме генерал-лейтенанта графа Шомберга — генерального инспектора кавалерии. Шомберг оценил достоинства моего отца и назначил его в 1781 году капитаном своего драгунского полка, а в 1782-м взял его к себе в адъютанты.

Дедушка умер, когда отец был еще молодым человеком. Его состояние и положение (в то время в провинции капитан являлся достаточно значительной фигурой) позволяли ему самому выбрать себе супругу, не опасаясь отказа. На расстоянии одного лье[2] от нашего поместья Ла Ривьер находился замок Лаваль-де-Сер, где жила небогатая семья благородного происхождения де Сертен. Глава этого дома погряз в долгах, и делами его руководила мадам де Сертен, женщина редких достоинств. Она происходила из дворянской семьи де Вердаль, которая, как известно, претендовала на то, что среди ее предков был и святой Рок[3], поскольку один из Вердалей женился на сестре святого Рока в Монпелье. Я не знаю, до какой степени подобные утверждения были обоснованными, но совершенно верно, что до революции 1789 года у дверей старинного замка Грюньяк (до сих пор принадлежащего семье Вердаль) существовала каменная скамейка, которую очень чтили жители окрестных горных деревень, поскольку, согласно легенде, святой Рок, приезжая навестить сестру, любил сидеть на этой скамейке и любоваться сельской местностью. Из замка, который напоминал скорее мрачную крепость, делать это было невозможно.

У г-на и г-жи де Сертен были три сына и дочь, и, согласно обычаям того времени, они добавили к своей фамилии название их поместий. Так, старший из сыновей получил прозвище Канробер, которое носил потом его сын, наш двоюродный брат, прославивший это имя[4]. Старший сын семьи де Сертен в то время, о котором я говорю, служил капитаном в пехотном полку Пентьевра и являлся рыцарем ордена Святого Людовика. Второго сына называли Иль. Он был лейтенантом в полку Пентьевра. Третий сын получил прозвище Ла Кост и, как и мой отец, был одним из телохранителей короля. Дочь звали мадемуазель дю Пюи, она-то и стала моей матерью.

Мой отец сдружился с г-ном Сертеном де Ла Костом. Было бы странно, если бы этого не произошло. После трех месяцев совместной службы в Версале и совместных поездок домой, совершаемых дважды в год, они окончательно привязались друг к другу.

В то время общественные экипажи были большой редкостью, к тому же они были грязные, неудобные и двигались очень медленно. Пользоваться ими считалось дурным тоном, и поэтому пожилые или больные дворяне предпочитали нанимать отдельные экипажи, а молодые знатные люди и офицеры путешествовали верхом. Среди телохранителей установился обычай, который в наши дни мог бы показаться весьма странным. Поскольку эти господа служили всего три месяца в году и их корпус, таким образом, делился на четыре примерно равные части, то те из них, которые жили в Бретани, Оверни, Лимузене и других районах, славящихся хорошими лошадьми, закупали по нескольку лошадей, цена которых не должна была превышать 100 франков, включая седло и упряжь. В определенный день все телохранители из одной и той же провинции, которым надлежало возвращаться на службу, съезжались верхом в определенном месте, и веселый караван отправлялся в путь по дороге на Версаль. В день они проезжали от 12 до 15 лье в полной уверенности, что вечером они найдут приличное жилище за умеренную цену и хороший ужин в заранее избранных ими гостиницах, в которых их уже ждали в условленные дни. Путешествие проходило весело, в беседах и песнях, невзирая на погоду, будь то дождь или жара, ни на мелкие неизбежные неприятности. Каждый должен был по очереди рассказывать хорошую историю. По пути этот караван разрастался благодаря присоединению новых телохранителей из соседних провинций. Наконец, различные группы из всех уголков Франции достигали Версаля точно в тот день, когда кончался их отпуск, и таким образом они появлялись именно тогда, когда предыдущие отряды телохранителей готовились к отъезду. Каждый из них покупал у прибывших лошадку за 100 франков, и таким образом образовывался новый караван, возвращающийся в родные места. Затем, после прибытия к родному очагу, они отпускали лошадей пастись и оставляли их там без присмотра на 9 месяцев до того момента, когда им снова надо было возвращаться в Версаль. Лошадей покупали их товарищи, отправляющиеся в отпуск, и таким образом эти лошадки, меняющие бесконечно своих хозяев, путешествовали по самым различным провинциям Франции.

Итак, мой отец сдружился с г-ном Сертеном де Ла Костом, служившим вместе с ним в роте Ноайя[5]. По возвращении в свою родную провинцию они часто виделись. Вскоре он подружился также и с братьями г-на де Сертена. Мадемуазель дю Пюи была хороша собой, остроумна, и, хотя у нее не было большого приданого, а отцу предлагались выгодные партии, он все-таки предпочел мадемуазель дю Пюи и женился на ней в 1776 году.

Нас было четверо братьев: старший Адольф сегодня лагерный маршал[6], я был вторым, Теодор третьим, и Феликс последним. По возрасту мы отличались друг от друга примерно на два года. Я был крепкого телосложения, болел в детстве только оспой, но однажды чуть не погиб при одном несчастном случае, о котором я вам сейчас расскажу.

Когда это произошло, мне было три года, но случай был столь серьезным, что воспоминание запечатлелось в моей памяти на всю жизнь. Из-за моего вздернутого носа и круглого овала лица отец называл меня котенком. Подобное прозвище вызвало у ребенка естественное желание подражать кошке. Наибольшим счастьем для меня было мяукая прохаживаться на четвереньках. У меня появилась привычка каждый день подниматься на второй этаж замка, чтобы появиться перед отцом в библиотеке, где он проводил самое жаркое время дня. Как только он слышал мяуканье своего котенка, он открывал дверь и давал мне целые тома произведений Бюффона, чтобы я мог рассматривать картинки, пока он занимался чтением. Эти встречи мне нравились бесконечно, но однажды я не был принят столь же любезно, как обычно. Отец, возможно, углубившись в чтение, не открыл дверь своему котенку. Напрасно я старался мяукать самым нежным образом, дверь оставалась закрытой. Я увидел на паркете, внизу, под дверью, отверстие, которое делалось в южных замках специально для кошек, чтобы они могли свободно выходить и заходить в квартиру. Этот проход я, естественно, посчитал предназначенным специально для меня и осторожно пополз в него. Голова прошла сразу, но тело застряло. Тогда я решил вылезти обратно, но помешала голова, и я не мог ни пролезть вперед, ни вылезти назад. Я задыхался… Однако я настолько свыкся со своей ролью кошки, что вместо того, чтобы закричать и показать отцу тяжелое положение, в которое я попал, я продолжал мяукать, но на этот раз не ласково, а злобно, как может мяукать кошка, которую душат. У меня это получалось так естественно, что отец подумал, что я продолжаю играть свою роль, и начал смеяться. Но вскоре мяуканье ослабело, мое лицо посинело, и я потерял сознание. Можете судить об ужасном состоянии моего отца, когда он понял настоящее положение вещей. С большим трудом он сорвал дверь с петель, освободил меня и отнес на руках к матери, которой показалось, что я умер, поскольку я оставался без сознания. С ней случился страшный припадок. Когда я пришел в сознание, то рядом был хирург, который мне пускал кровь. Вид крови и волнение всех обитателей замка, собравшихся вокруг моей матери и меня, произвели столь сильное впечатление на мое юное воображение, что это событие осталось навсегда в моей памяти.

Глава II

Первые революционные бури. — Позиция моего отца. — Он возвращается на службу. — Я передан в руки мадемуазель Монгальви. — Моя жизнь в пансионате

Пока в полной безмятежности протекало мое детство, серьезные события назревали в стране. Уже слышны были раскаты приближающейся революционной грозы, и вскоре она не замедлила разразиться над нашими головами. Шел 1789 год.

Собрание Генеральных штатов, возбуждавшее столько страстей, разрушило покой, в котором пребывала провинция, где мы жили, и посеяла раскол почти во всех семьях, а более всего — в нашей. Поскольку мой отец уже давно порицал злоупотребления правящих кругов Франции, он придерживался мнения, что изменения необходимы, совершенно не предвидя те ужасы, которые последуют за ними. Однако его трое двоюродных братьев, а также многие из друзей отрицали необходимость каких-либо новаций. Это порождало яростные споры, в которых я ничего не понимал, но которые меня очень огорчали, поскольку я видел, что мама плакала, стараясь успокоить взаимное возмущение своих братьев и своего супруга. Не слишком хорошо разбираясь в происходящем, я принимал сторону умеренных демократов, которые избрали своим руководителем отца, поскольку, бесспорно, он был наиболее способным человеком в наших краях. Учредительное собрание отменило феодальные повинности. Отец, будучи дворянином, обладал рядом прав, купленных еще его отцом. Он был первым, кто подчинился новому закону. Простолюдины, выжидавшие, чтобы отец подал им пример, не хотели больше никому ничего платить, как только узнали, что он отказался от взимания всех феодальных повинностей, которыми обладал.

Спустя некоторое время Франция была поделена на департаменты, и отца назначили администратором департамента Коррез, а несколько позднее он стал членом Законодательного собрания.

Все три брата моей матери и почти вся знать нашей провинции поспешили эмигрировать из страны. Война казалась неизбежной. Тогда, чтобы призвать граждан вооружаться, возможно, для того, чтобы проверить, до какой степени можно рассчитывать на поддержку населения, правительство в один прекрасный день распространило во всех коммунах Франции слух о том, что разбойники, руководимые эмигрантами, собираются разрушить все новые институты власти. Во всех церквях звучал набат. Каждый вооружался чем мог. Была организована национальная гвардия. Страна обрела воинственный вид и ожидала этих так называемых разбойников, о которых в каждой коммуне говорили, что они уже находятся в соседней. Однако никто из них так и не появился, но должное впечатление было произведено. Франция вооружилась и доказала, что она была в состоянии защитить себя.

Эта тревога, поднятая в стране и получившая название день страха, меня удивила и, возможно, напугала бы, если бы я не видел полного спокойствия матери. Мне всегда казалось, что отец, зная ее сдержанность, предупредил бы ее о том, что должно было случиться.

Прежде всего все происходило без всяких эксцессов со стороны крестьян, которые в наших провинциях сохранили большое уважение по отношению к старинным родам. Однако вскоре, побуждаемые городскими демагогами и некоторыми односельчанами, они направились к дворянским жилищам под предлогом отыскать спрятавшихся там эмигрантов, но на самом деле для того, чтобы забрать деньги и документы, подтверждающие феодальные права[7], которые они затем сжигали на огромных кострах. С нашей террасы мы наблюдали, как разбушевавшиеся крестьяне с горящими факелами в руках устремились бегом в сторону замка д'Эстресс, откуда мужчины давно уже отбыли в эмиграцию и где оставались только женщины. Это были лучшие подруги моей матери, и она была очень удручена, что, несмотря на мою крайнюю молодость, я уже стал свидетелем этого разбоя. Беспокойство матери удвоилось, когда она увидела свою мать, пришедшую к нам, поскольку ее выгнали из ее замка, объявив его национальной собственностью из-за эмиграции трех ее сыновей! До этих пор дом моего отца оставался неприкосновенным, тем более что его патриотизм был известен всем в округе. И чтобы подчеркнуть свои национальные чувства, он по окончании своего мандата в Законодательном собрании пошел служить в Пиренейскую армию капитаном горных егерей[8]. Однако революционный поток сметал все на своем пути, и дом в Сен-Сере, купленный моим отцом 10 лет назад у г-на де Лаполони, был конфискован и объявлен национальной собственностью, поскольку акт продажи был подписан только частными лицами, а продавец эмигрировал до ратификации этого акта нотариусом. Матери было предоставлено всего несколько дней для того, чтобы собрать личные вещи, затем дом был выставлен на торги и куплен председателем дистрикта, который и инициировал эту конфискацию! Крестьяне, подстрекаемые некоторыми вожаками из Болье, бросились толпой к замку моего отца, где очень осторожно и даже с некоторой вежливостью они сказали матери, что не могли не сжечь ценные бумаги феодальной ренты, имеющиеся у нас, и хотели также проверить, не прячутся ли у нас в доме эмигранты, в частности ее братья. Мать приняла их очень мужественно, передала им ценные бумаги и заметила, что, хорошо зная своих братьев как людей честных, она была уверена, что они эмигрировали не для того, чтобы затем вернуться во Францию и прятаться в этом замке. Крестьяне убедились в справедливости подобного рассуждения, крепко выпили, поели, сожгли ценные бумаги посередине двора и удалились, не причинив никакого вреда, прокричав: «Да здравствует нация! Да здравствует гражданин Марбо!» Они также добавили, что просят мою мать написать отцу, что они его очень любят и что его семья находится среди них в полной безопасности.

Однако, несмотря на эти заверения, мама прекрасно понимала, что, будучи сестрой эмигрантов, она рискует навлечь на нас очень крупные неприятности, от которых ее не спасло бы и положение супруги защитника отечества. Поэтому она решила немедленно уехать. Она объяснила мне, что принятие такого решения было вызвано еще и глубоким убеждением, что революционная буря не может длиться больше нескольких месяцев. Между прочим, тогда так думали очень многие.

У моей бабушки было семь сыновей, и, согласно обычаям семьи де Вердаль, они все были военными и кавалерами ордена Святого Людовика. Один из них, бывший командир батальона в пехотном полку Пентьевра, выходя в отставку, женился на богатой вдове советника парламента Ренна. Мать решила отправиться к ней, но в это время мое тело внезапно покрылось очень болезненными фурункулами. Отправляться в путь с восьмилетним ребенком в таком состоянии было невозможно! Мать не знала, что делать… Из этого затруднения ей помогла выйти очень уважаемая дама мадемуазель Монгальви, которая была ей беззаветно предана и память о которой мне очень дорога. В Тюренне у мадемуазель Монгальви был небольшой пансион, и она предложила матери взять меня к себе на несколько месяцев ее отсутствия. Мать посоветовалась с отцом, и, после того как он дал на это согласие, я был отправлен в этот девичий пансион. Как, скажете вы, мальчик среди девочек? Да, представьте себе. Но не забывайте, что я был ребенком очень ласковым, спокойным, послушным и мне было всего восемь лет.

Воспитанницами пансиона мадемуазель Монгальви еще со времен, когда там училась моя мать, были молодые особы от 16 до 20 лет. Самым младшим было примерно 14 лет, и они были уже достаточно рассудительны, чтобы дать свое согласие на мое присутствие среди них.

Как только я появился в пансионате, все женское общество выбежало навстречу мне и приветствовало меня такими восторженными, радостными криками и лаской, что я тут же понял, что не напрасно сюда приехал. К тому же я думал, что мое пребывание здесь будет недолгим, и даже внутренне сожалел, что проведу так мало времени среди Этих добрых, юных барышень, которые давали мне все, что могло мне доставить удовольствие, и даже спорили между собой, кому меня вести за руку.

В это время моя мать отправилась к моему дяде. События разворачивались с невероятной быстротой. Террор затопил кровью всю Францию. Гражданская война началась в Вандее и Бретани. Любые поездки по стране стали совершенно невозможны. Таким образом, моя мама, которая должна была пробыть в Ренне всего два или три месяца, осталась там на долгие годы. Отец по-прежнему сражался в Пиренеях, в Испании, где благодаря своим способностям и своей отваге он был произведен в дивизионные генералы. Таким образом, приехав в пансион на несколько месяцев, я остался там на четыре года, которые стали для меня годами радости и счастья, время от времени омрачаемыми только воспоминаниями о моих родителях. Но воспитательницы и воспитанницы пансиона Монгальви своим вниманием ко мне прогоняли каждый раз грустные мысли, которые меня время от времени охватывали.

Когда много позднее я прочел историю Вер-Вера, жившего среди монахинь-визитандинок[9] в Невере, я воскликнул: «Но ведь именно так я жил в пансионате в Тюренне!» Как и его, воспитательницы и воспитанницы меня баловали превыше всех возможностей, которые можно себе вообразить. Мне стоило только пожелать, чтобы получить желаемое. Мое здоровье поправилось и стало отличным. У меня был свежий цвет лица, вызывающий желание меня поцеловать. В часы отдыха, которые мы проводили на обширных лужайках среди великолепного сада, виноградников и рощиц, юные девушки надевали на меня корону, покрывали меня гирляндами цветов, затем сажали на небольшие носилки, обсыпанные розами, и по очереди несли их, распевая песни. Иногда я играл с ними в догонялки, и у меня всегда было преимущество захватить кого-нибудь, но не быть пойманным самому. Они мне читали различные истории, пели песни, и каждая из них стремилась выдумать что-то новое.

Помню, как, узнав о страшной казни Людовика XVI, мадемуазель Монгальви попросила всех встать на колени и читать молитвы за упокой души несчастного короля. Недомыслие или несдержанность в словах любого из нас могли навлечь большие неприятности на мадемуазель Монгальви, и все воспитанницы это уже хорошо понимали. Я же сам почувствовал, что не надо об этом говорить. Все, что было вне нашего дома, не должно было касаться нас.

Глава III

Мой отец принимает командование войсками в Тулузе. — Он призывает меня к себе. — Встреча с конвоем аристократов. — Моя жизнь в Тулузе. — Меня отправляют в Соррез

В этом милом приюте я оставался до ноября 1793 года. Мне было одиннадцать с половиной лет, когда отец получил командование учебным лагерем, образованным в Тулузе. Он воспользовался несколькими днями отпуска, чтобы повидаться со мной и уладить все дела, которыми он не занимался уже многие годы. Он остановился в Тюренне у одного из своих друзей и тут же отправился в пансион. На нем была офицерская форма, на боку висела огромная сабля, волосы коротко подстрижены и не напудрены. Лицо украшали большие усы, и все это очень отличалось от того костюма, в котором я привык его видеть, когда мы спокойно жили в нашем замке Ла Ривьер.

Я уже сказал, что, несмотря на свою мужественную фигуру и строгий вид, отец был очень добрым человеком, особенно по отношению к детям, которых он страстно любил. Как только он меня увидел, он шумно выразил свою радость и не переставал меня ласкать. Он провел несколько дней в Тюренне, горячо поблагодарив милых дам Монгальви за почти материнскую заботу обо мне. Расспрашивая меня о моей жизни, он быстро увидел, что я хорошо знал молитвы, литании, религиозные песнопения, но прочие мои знания ограничивались самыми общими представлениями об истории, географии и орфографии. К тому же он понимал, что мне шел уже двенадцатый год и было абсолютно невозможно оставлять меня и далее в пансионе юных девиц. К тому же настало время дать мне более мужское и значительно более глубокое образование. Он решил, что заберет меня в Тулузу, куда он уже вызвал Адольфа по его выходе из Эффиа для того, чтобы отправить нас обоих в военный коллеж в Соррезе — единственное большое учебное заведение, которое почти не затронули революционные преобразования.

Уезжая, я расцеловал всех моих юных подруг, и мы направились в город Крессансак, где нас встретил капитал Го, адъютант моего отца. Пока смазывали экипаж, старый слуга отца Спир, хорошо знавший его привычку ехать и днем и ночью, занимался закупкой запасов провианта и укладывал пакеты. В этот момент я стал свидетелем нового для меня зрелища: большая колонна, состоящая из жандармов, национальных гвардейцев и волонтеров, вошла в Крессансак под звуки музыки. Я никогда не видел ничего подобного, и мне это зрелище показалось великолепным. Но я не мог понять и объяснить себе, почему в середине колонны солдат ехали примерно двадцать подвод с пожилыми мужчинами, дамами и детьми и у всех у них был очень грустный вид. Эта процессия привела моего отца в негодование. Он отошел от окна и, широко шагая по комнате, в присутствии своего адъютанта, в котором он был абсолютно уверен, не переставал восклицать: «Эти жалкие члены Конвента испоганили революцию, которая могла быть так прекрасна! Вот еще одни невиновные, которых отправляют в тюрьму только потому, что они благородного происхождения или у них родственники-эмигранты. Это ужасно!» Я понял все, что говорил отец по этому поводу, и также испытывал ненависть к этой партии террористов, которые испортили революцию 1789 года.

Но почему же, возразят мне, ваш отец служил правительству, которое он презирал? Да потому, что он думал, что изгнать врага с территории Франции — это всегда дело его чести, которое освобождает военных от солидарности с теми ужасами, которые творил Конвент внутри страны.

То, что отец говорил мне, меня очень заинтересовало, и я был склонен хорошо отнестись к тем людям, которых я видел в повозках. Я узнал, что это были семьи аристократов, которых забрали сегодня утром из их замков и везли в тюрьму Суийяк. Среди них были старики, женщины, дети, и я спрашивал себя, каким образом эти слабые люди могли оказаться опасными для страны, особенно когда я слышал многие голоса, просящие дать им что-нибудь поесть. Одна дама попросила у гвардейца разрешить ей выйти, чтобы купить что-нибудь из еды. Он очень резко отказал, и дама ему протянула ассигнат[10], прося его сходить и купить немного хлеба. Гвардеец ей ответил: «За кого ты меня принимаешь? За бывшего лакея?!» Эта грубость возмутила меня. Я заметил, что Спир засунул в карманы коляски несколько булок, внутрь каждой он еще вложил колбасу. Я взял два таких хлеба и, подойдя поближе к коляске арестованных детей, пока гвардейцы отвернулись, бросил им этот хлеб. Мать и дети отблагодарили меня выразительными жестами, после чего я решил снабжать их едой каждый раз, когда это будет возможно. Я часто носил им самую разную провизию, из того, что заготовил Спир, рассчитывая накормить нас, четырех человек, за те 48 часов, которые мы должны были провести в дороге до Тулузы.

Итак, мы отправились в путь. Спир и не подозревал о тех раздачах провианта, которыми я занимался все это время. Маленькие арестанты посылали мне воздушные поцелуи, родители всякий раз меня приветствовали. Стоило нам отъехать на расстояние в сто шагов, как мой отец, спешивший удалиться от этого зрелища, очень раздражавшего его, захотел остановиться в гостинице. Он пожелал съесть что-нибудь из того, что Спир загрузил в нашу повозку.

Сам отец и господин Го вместе искали во всех местах внутри повозки какой-нибудь провиант, но тщетно. Отец стал браниться на Спира, который с высоты своего сиденья клялся всеми чертями, что он наполнил повозку провиантом на целых два дня. Я чувствовал себя в несколько затруднительном положении. И, не желая, чтобы ругали бедного Спира, заявил, что во всем повинен я. Я ожидал выговора за то, что сделал это без разрешения, но отец поцеловал меня самым нежным образом, и многие годы спустя он говорил с особым удовольствием об этом моем поступке.

Вот, дорогие дети, почему я решил вспомнить об этом. Всегда чувствуешь себя очень хорошо, когда в определенных обстоятельствах совершил нечто полезное и получил одобрение от тех, кого ты очень любишь.

От Крессансака до Тулузы дорога была буквально забита добровольцами, которые весело и беззаботно отправлялись в Пиренейскую армию, распевая патриотические песни. Это оживление на дороге приводило меня в восторг, и я был бы вполне счастлив, если бы физически не страдал оттого, что меня укачиваю и тошнило в течение почти всей поездки. Это заставило отца приказать-таки остановиться на ночь, чтобы я мог отдохнуть. Все равно в Тулузу я приехал очень уставший, но встреча с моим братом, которого я не видел четыре или пять лет, меня настолько обрадовала, что я мгновенно выздоровел.

Отец, как дивизионный генерал, командующий лагерем, расположенным в Мирайле, под Тулузой, имел право на служебную квартиру, в качестве которой муниципалитет города выделил ему прелестный особняк Рессегье, владелец которого находился в эмиграции. Мадам де Рессегье удалилась вместе со своим сыном в самые дальние апартаменты замка. Отец распорядился, чтобы ей оказывали самое глубокое почтение в связи с ее тяжелым положением.

В доме моего отца всегда было много народу, он принимал во все дни и должен был тратить на это немалые деньги. Хотя дивизионный генерал получал пособия различного рода и все его адъютанты получали также разные пособия, однако этого все равно не хватало. Надо было покупать тьму вещей, однако государство в те времена что старшему офицеру, что простому младшему лейтенанту не платило более восьми франков в месяц монетой, вдобавок к жалованью, выплачиваемому в ассигнатах, реальная стоимость которых таяла каждодневно. Так как мой отец обладал очень широкой натурой, он приглашал в дом многих офицеров и имел большой штат прислуги (которую в те времена называли обслуживающим персоналом), 18 лошадей, экипажи, ложу в театре и многое другое. Все это требовало трат, которые делались из средств, накопленных еще во время нашей жизни в замке Ла Ривьер. Таким образом, с момента поступления отца на службу это состояние стало резко таять.

Хотя мы жили в самый разгар Террора, когда субординация в армии была не в чести, а хорошие манеры были, казалось, навсегда позабыты, мой отец сумел внушить большинству офицеров, которые посещали его, уважение к прежним обычаям. Исключительная вежливость царила в гостиных и за столом нашего дома. Среди офицеров, находившихся в лагере, мой отец располагал особыми симпатиями к двоим, которых он чаще, чем других, приглашал к нам. Одного звали Ожеро, он был главным аджюданом, то есть полковником штаба[11]. Другого звали Ланн. Последний был лейтенантом гренадерской роты в одном из батальонов волонтеров департамента Жер. Оба впоследствии стали маршалами Империи, и я был их адъютантом. Я расскажу о них подробнее, когда буду описывать, что происходило со мной в эти более поздние времена.

Ожеро, после того как он сбежал из заточения, вырвавшись из лап лиссабонской инквизиции[12], воевал в Вандее, где отличился своей смелостью и легкостью, с которой ему удавалось управлять войсками. Он был прекрасным тактиком. Этой науке он выучился в Пруссии в то время, когда служил, и довольно долго, в пешей гвардии Фридриха Великого. За это его часто называли Великий пруссак. У него была безупречная военная выправка, он всегда был с иголочки одет, подстрижен, его волосы были всегда напудрены. Он носил длинную косу, высокие сапоги с отворотами, всегда начищенные до блеска. При этом у него был абсолютно воинственный вид. Такая одежда и выправка были особенно заметны в те времена, когда французская армия не отличалась блеском и состояла почти исключительно из волонтеров, не привыкших носить красивую военную одежду и очень мало заботящихся о своем туалете. Однако никто не осмеливался посмеяться над Ожеро за его привычки или внешность. Всем было известно, что он прекрасный дуэлянт, забияка и очень смелый человек. Однажды он заставил сдаться даже знаменитого Сен-Жоржа, искуснейшего фехтовальщика Франции.

Я уже сказал, что Ожеро был прекрасным тактиком, поэтому отец поручил ему руководить обучением батальонов новобранцев, из которых состояла большая часть его дивизии. Эти батальоны приходили из Лимузена, Оверни, страны басков, Керси, Жера и Лангедока. Ожеро их очень хорошо подготовил. Занимаясь этим, он и не подозревал, что работает для своих будущих побед. Войска, которыми командовал тогда мой отец, впоследствии составили знаменитую дивизию Ожеро, совершившую блестящие подвиги в Восточных Пиренеях и в Италии. Ожеро практически каждый день бывал у моего отца. Отец отвечал ему крепкой дружбой, которая никогда не была никоим образом омрачена.

Что касается лейтенанта Ланна, то это был молодой гасконец, живой, остроумный, очень веселый, без всякого воспитания и образования, но страстно желающий учиться. И это в те времена, когда почти никто не думал об учении всерьез. Он стал очень хорошим инструктором и, так как был крайне тщеславен, всегда с невыразимым удовольствием получал похвалы, которые расточал ему отец просто потому, что он их вполне заслуживал. Из благодарности Ланн, насколько возможно, баловал детей своего генерала.

В одно прекрасное утро отец получил приказ снять Миральский лагерь и перевести свою дивизию в армию генерала Дюгомье, осаждавшую Тулон, которым совершенно случайно овладели англичане. Тогда-то отец и заявил мне, что пора покончить с пансионом молодых барышень, что я должен продолжать учиться, получить настоящее образование и что мне нужно заняться более серьезными вещами и науками.

На следующий же день меня отправили в военный коллеж в Соррезе, где для меня, так же как и для моего брата, было уже приготовлено место. Мною овладели очень смешанные чувства… Не возвратиться больше к своим подругам, не увидеть больше пансиона Монгальви… Это казалось мне невозможным!

Дорога, по которой мы ехали, была полна войск и орудий, которые отец осматривал на параде в городе Кастельнодари. Это зрелище, которое еще несколько дней назад восхитило бы меня, теперь не могло смягчить мое горе.

Мы остановились на ночлег в Кастельнодари, когда отец узнал об эвакуации англичан из Тулона 18 декабря 1793 года и сразу же получил приказ отправляться со своей дивизией в Восточные Пиренеи. Тогда он решил на следующий же день отвезти нас в Соррез, пробыть там несколько часов и как можно быстрее отправляться в Перпиньян. Выехав из Кастельнодари, отец приказал остановить наш экипаж перед замечательным деревом, под которым коннетабль де Монморанси был арестован войсками Людовика XIII после разгрома сторонников Гастона Орлеанского[13]. Отец обсуждал это событие со своими адъютантами, и мой брат, уже очень образованный молодой человек, принял участие в этом разговоре. Что касается меня, получившего еще очень поверхностные знания об истории Франции, мне не было известно ни одной подробности этих событий. Я в первый раз слышал и о битве при Кастельнодари, и о Гастоне Орлеанском, и о его восстании, и о его пленении, и о казни коннетабля де Монморанси. Прекрасно понимая, что отец не обратился ко мне ни с одним вопросом, потому что убежден, что я не смогу на него ответить, я был сильно унижен и огорчен. Для себя самого я сделал вывод, что отец был прав, решив отвезти меня в училище и заняться моим воспитанием. Мои сожаления сменились на твердое желание хорошо учиться и постараться много узнать. Тем не менее я чувствовал, как сердце мое сжимается при виде высоких и темных стен забора, за которым меня должны запереть…

Когда я вступил в стены этого заведения, мне было 11 лет и 4 месяца.

Глава IV

Соррез. — Дон Ферлюс. — Жизнь в Соррезе. — Обычаи уравниловки. — Первые испытания. — Визит одного из представителей народа

Пришло время дать вам небольшое историческое описание знаменитого коллежа в Соррезе в том виде, в каком оно было представлено мне доном[14] Абалем, бывшим заместителем директора. Мы часто встречались с ним в Париже уже во времена Империи.

Когда во времена Людовика XV было решено изгнать иезуитов из Франции, их защитники посчитали, что братья этого ордена единственные, кто может заниматься воспитанием молодежи. Бенедиктинцы, отъявленные враги иезуитов, хотели доказать обратное, однако превращаться в педагогов самим им казалось излишним, хотя они всегда были очень сведущими и образованными людьми. И все же они выбрали четыре своих монастыря, в которых были устроены учебные заведения. Среди них были Соррез и Понлевуа, где были собраны все члены Ордена, у кого обнаружилось больше всего стремления и таланта к преподавательской работе или занимавшиеся этим уже многие годы. Новые заведения процветали. Более всего это касалось Сорреза. Сюда стекалось множество учеников со всей страны. Бенедиктинцы пригласили туда и многих наиболее образованных светских людей. Все они со своими семьями приехали в этот маленький город. Дети этих гражданских профессоров воспитывались в коллеже бесплатно. Позднее здесь образовался настоящий заповедник превосходных преподавателей всех наук и искусств. Легкость, с которой давались здесь уроки за небольшую плату, привлекала в Соррез все новых учеников из пансионов других городов. Маленький город стал знаменит. Даже простым купцам было известно об этом заведении, где их дети получали весьма широкое образование. Многие иностранцы, более всего англичане, испанцы и американцы, приезжали сюда на несколько лет, чтобы находиться рядом со своими сыновьями и дочерьми в течение всего периода их воспитания.

Орден бенедиктинцев состоял в основном из людей очень мягких. Они выходили за пределы своих обителей и, как правило, получали то, что было им нужно, настолько их любили в мире. Это очень помогало Соррезскому учебному заведению, особенно во времена Революции. В то время директором здесь был дон Деспод, человек очень больших достоинств, но не посчитавший для себя возможным принести гражданскую клятву, требуемую в то время от духовенства, и удалился от своих обязанностей. Проведя несколько лет в отставке, он был призван уже императором и назван одним из главных сотрудников Университета. Все остальные бенедиктинцы Сорреза подчинились необходимости принести клятву. Дон Ферлюс стал директором, дон Абаль — его заместителем, и школа, несмотря на все революционные изменения, продолжала существовать, сохраняя те блестящие начала, которые заложил дон Деспод.

Когда вышел закон о секвелизации монастырей и продаже их имущества, это учреждение, казалось, должно было потерять свой престиж и вес, но все важные лица в стране были воспитанниками Сорреза и желали, чтобы оно сохранилось и для их детей. Жители города, рабочие, крестьяне, с большим почтением относились к отцам-бенедиктинцам и понимали, что разрушение этого заведения приведет к разорению всего их края. Население обратилось к дону Ферлюсу, прося его заявить о готовности выкупить училище со всем его огромным имуществом. На аукционе никто не смог предложить большую цену, и директор стал собственником огромного монастыря и земель, которые его окружали. Администрация департамента дала ему большой срок для внесения денег. Со всех сторон ему одалживали ассигнаты, которыми он мог постепенно расплачиваться. Средства приносили и небольшие участки леса, выставляемые на продажу. Богатые местные фермеры поставляли все необходимое коллежу продовольствие. Дон Ферлюс часто расплачивался с нанятыми преподавателями продуктами, что вполне их устраивало, поскольку в ту пору во Франции уже свирепствовал голод.

Дон Ферлюс с честью использовал то, что досталось ему по воле обстоятельств. Среди учащихся находилось около сотни креолов с Сан-Доминго, Гваделупы, Мартиники и из других колоний, которые из-за войны на море, а главное, из-за восстания негров были лишены возможности переписываться со своими родными. Дон Ферлюс оставил у себя все их семьи. По мере того как эти дети достигали взрослого возраста, он использовал их как помощников учителей, потом устраивал на различные административные должности. Позднее, когда политический горизонт просветлел, сначала Директория, а потом император помогали дону Ферлюсу в его добром деле. Гуманность и честность этого уважаемого человека способствовали распространению хорошей репутации его заведения и помогали его дальнейшему процветанию.

После смерти дона Ферлюса школа перешла в руки его брата Раймона Ферлюса, человека малоспособного, бывшего женатого ораторианца[15], неважного поэта, известного в основном длительной литературной войной, которую он вел против г-на Баура-Лормьяна.

Престиж коллежа начал падать, когда в 1814 году Реставрация отдала его в руки иезуитов. Они тут же попытались отыграться на бенедиктинцах, разрушив здание, которое те подняли из руин. Университет, руководимый аббатом Фрейсинусом, принял сторону иезуитов. В то время г-н Раймон Ферлюс уступил место, которое он занимал в этом учебном заведении, своему зятю г-ну Бернару, бывшему артиллерийскому офицеру и моему соученику. Новый директор оставался далек от насущных проблем этой школы. К тому же во Франции появилась масса новых коллежей, которые сразу же стали ее конкурентами. Соррез постепенно терял свою прежнюю высокую репутацию и, в конечном счете, стал одним из самых обыкновенных учебных заведений.

Теперь я вернусь к тому времени, когда меня отдали туда на учение. Я уже говорил о том, как дон Ферлюс спас коллеж от разорения и как затем, поддерживаемый заботой этого человека, он стал крупным учебным заведением, которое Революция оставила в покое. Монахи надели светские одежды, и обращение гражданин заменило прежнее дон.

Помимо этих нововведений, по существу в коллеже ничего не изменилось. Он продолжал мирно существовать в одном из тихих уголков Франции, в то время как вся страна стала ареной самых жестоких раздоров. Я сказал, что в основном ничего не изменилось, потому что занятия продолжали следовать обычным ничем не нарушаемым порядком. Однако было невозможно, чтобы бури и смуты, бушевавшие за стенами коллежа, совсем не ощущались бы внутри его. Я даже должен добавить, что дон Ферлюс, будучи человеком очень гибким, даже делал вид, что одобряет многое из того, чему он не мог помешать. Таким образом, стены коллежа были покрыты республиканскими лозунгами. Было запрещено обращение господин. Ученики, отправляясь в столовую или на прогулку, пели «Марсельезу» и другие республиканские гимны. Так как они постоянно слышали о подвигах наших армий, то некоторые из учеников старших классов записались в добровольцы, а другие мечтали об этом. К тому же вся эта молодежь воспитывалась в военной среде, поскольку и до Революции Соррез был военным коллежем, где изучались военное дело, верховая езда, фортификация и многое другое. Со временем вся эта молодежь прониклась военным духом, приобрела соответствующие привычки. Добавьте к этому, что костюм того времени придавал странный вид всем, кто его носил. Действительно, ученики носили грубые ботинки, которые они чистили раз в десять дней, серые грубошерстные носки, широкие штаны и пиджаки коричневого цвета, без жилетов, расстегнутые рубашки, покрытые чернильными пятнами, со следами красного карандаша. Галстуков не было, никаких головных уборов, волосы зачесаны назад в виде хвоста или распущены. А руки! Руки настоящих угольщиков.

А теперь представьте меня, начищенного, одетого в костюм из тонкого сукна, наконец, просто элегантного, оказавшегося среди толпы семисот мальчишек, похожих на чертей, которые кричали: «А вот и новенькие!» Они с шумом оставили свои игры, сгрудившись вокруг нас, будто на их обозрение вывели каких-то удивительных животных.

Отец нас поцеловал и уехал… Мое отчаяние было беспредельным! И вот в первый раз за всю мою жизнь я остался один, поскольку брат оказался размещен в спальнях «большого двора», а я «маленького». Стояла середина зимы, было очень холодно, а, согласно регламенту заведения, у учеников никогда не разводили огня.

Впрочем, ученики Соррезского коллежа хорошо питались, особенно если учесть, что это было время, когда голод охватил всю Францию. Администрация дона Ферлюса делала все, чтобы в доме царило изобилие. Обед состоял из всего, что только могли пожелать ученики, но ужин мне показался очень бедным, а вид подаваемых блюд вызывал отвращение. Хотя, даже если бы в тот момент мне предложили самые изысканные вещи, я бы отказался и от них, так тяжело у меня было на сердце.

Ужин заканчивался, как и начинался, — патриотическим пением. Все опускаются на колени при первом куплете «Марсельезы», начинающемся словами: «Священная любовь к родине». Затем все отправляются под бой барабана в дортуары. Ученикам старших классов «большого двора» каждому полагалась отдельная комната, в которой их запирали с вечера. Ученики «малого двора» (младших классов) спали по четверо в комнате, в каждом углу стояло по кровати. Меня поселили вместе с Гюро Роместаном и Лагардом, они были моими соседями по столу, такими же новенькими, как и я. Мне с ними было хорошо. Они мне показались хорошими ребятами. Таковыми они и были.

Но я пришел в ужас, увидев, сколь узка моя кровать и сколь тонок матрас. И что мне более всего не понравилось, так это то, что кровать была железной, а я никогда в жизни не видел ничего подобного. Тем не менее все было очень чистым.

Несмотря на все мои огорчения, я быстро и глубоко заснул, настолько я устал от тех моральных потрясений, которые мне пришлось испытать за этот судьбоносный день.

На следующее утро, очень рано, дежурный барабан оповестил о подъеме. Он производил страшный шум во всех дортуарах. Это мне показалось чрезвычайно диким. Но что же должно было произойти со мной, когда я увидел, что, пока я спал, у меня забрали мою красивую одежду, тонкие чулки, изящные ботинки и заменили все это грубой одеждой, тяжелыми ботинками… Я разрыдался от бешенства.

После рассказа о первых впечатлениях, испытанных мною при поступлении в коллеж, я избавлю вас от описания моих мучений в течение следующих шести месяцев. Меня слишком баловали милые дамы Монгальви, и я просто не мог не страдать морально и физически в новом моем положении. Я стал очень печальным. Если бы я не был таким крепким физически, я наверняка заболел бы. Это был самый тяжкий период моей жизни, но постепенно работа и привычка помогли мне преодолеть все. Я любил занятия по французской литературе, географии, а более всего по истории, и я неплохо преуспевал в этих науках. Я был средним учеником по математике, латыни, верховой езде, на занятиях с оружием, но я превосходно научился владеть ружьем, и мне очень нравились учения батальона, сформированного из учеников, которым командовал старый отставной капитан.

Я уже сказал, что время моего поступления в коллеж (конец 1793 года) совпало с правлением Конвента, кровавая тень которого нависла над Францией. Делегированные им представители народа проверяли все провинции, а те из них, кто властвовал на юге, регулярно посещали коллеж в Соррезе, поскольку слово «военный» приятно звучало для их слуха. У гражданина Ферлюса был особый дар убеждать их в том, что коллеж предназначен для формирования новой молодежи — надежды отечества. Таким образом, он получал все, что хотел. Наш директор стремился их убедить, что мы имеем прямое отношение к армии и что мы являемся ее питомником. Этих представителей принимали у нас в коллеже по-королевски. Перед их приходом все ученики надевали военную форму, батальон маршировал перед ними во всей красе. Часовые стояли у каждой двери, как на плацу. Соответственно моменту игрались пьесы, в которых в самом чистом виде царствовал дух патриотизма. Пелись национальные гимны. Когда представители приходили в классы, особенно на уроки истории, то всегда находился случай, чтобы произнести несколько тирад о великолепии республиканского правительства и о важности патриотических добродетелей, которые этим правительством проповедовались.

Мне вспоминается один случай, связанный с визитом такого представителя по имени Шабо, бывшего капуцина, который однажды на уроке задал мне вопрос по римской истории, спросив, что я думал о Кориолане, почувствовавшем себя оскорбленным соотечественниками, забывшими о его заслугах, и ушедшем к вольскам, заклятым врагам римлян. Дон Ферлюс и другие учителя дрожали, боясь, чтобы я не одобрил поведение римлянина, но я вынес ему порицание, говоря, что «хороший гражданин не должен никогда поднимать оружие против своей родины, не думать об отмщении, как бы ни были справедливы причины его неудовольствия». Представитель был так доволен моим ответом, что обнял меня, сказал несколько комплиментов директору коллежа и преподавателям, поблагодарив их за правильные принципы, которые они воспитывают в своих учениках.

Но даже этот успех не уменьшил моей ненависти к членам Конвента. Эти представители внушали мне ужас. У меня уже было достаточно соображения, чтобы понять, что совершенно не обязательно было проливать столько французской крови, чтобы спасти страну. Что гильотины и убийства были, по существу, жуткими преступлениями. Я не буду здесь рассказывать о системе подавления, которая сковала нашу несчастную родину. Но как бы ни были ярки краски, используемые историей для описания ужасов террора, реальность все равно превосходила ее описания. Что казалось наиболее удивительным, так это глупость и пассивность, с какими население в массе позволяло этим людям властвовать над собой, хотя большинство из них не имели к этому ни малейшего дарования. Что бы ни говорилось, но почти все члены Конвента были страшной серостью и их восхваляемая смелость происходила прежде всего из страха, который они испытывали друг перед другом. Боясь быть гильотинированными сами, они были согласны на все, что от них хотели получить главные зачинщики.

Во время моей ссылки в 1815 году я встречал массу бывших членов Конвента, которые, как и я, были вынуждены покинуть Францию.

И они не отличались ни твердостью, ни смелостью и мне часто признавались, что голосовали за смерть Людовика XVI и за некоторые другие отвратительные декреты только потому, что хотели спасти собственную голову. Воспоминания об этом времени меня настолько потрясли, что теперь все, что может быть направлено на восстановление демократии, вызывает у меня омерзение. Настолько я убежден теперь, что массы народа слепы и что наихудшее правительство — это именно правительство народа.

Глава V

Я приезжаю в Париж к отцу и братьям. — Отца назначают командующим 17-м дивизией в Париже. Он отказывается следовать взглядам Сийеса и уступает место Лефевру

В августе 1798 года мне только что исполнилось 16 лет. В конце февраля я покинул коллеж в Соррезе. У моего отца был друг по имени Дориньяк, который взялся отвезти меня в столицу. Дорога в Париж заняла восемь дней. В марте 1799 года я прибыл туда в тот самый день, когда впервые сгорел театр Одеон. Свет от пожара распространялся далеко вдоль Орлеанской дороги, и я поначалу решил, что это был свет от многочисленных фонарей, освещавших столицу.

Отец в то время жил в красивом особняке на улице Фобур-Сент-Оноре, № 87, на углу маленькой улицы Верт. Я приехал во время обеда. Вся семья была в сборе. Невозможно было выразить мою радость, когда я увидел всех моих близких вместе. Это был один из самых прекрасных дней моей жизни.

Была весна 1799 года. Республика все еще существовала, правительство состояло из пяти членов исполнительной Директории и двух палат, одна из которых называлась Советом старшин, а другая — Советом пятисот.

Отец принимал у себя тогда очень многих. Я познакомился там со своим ближайшим другом генералом Бернадоттом, а также с известнейшими людьми того времени — Жозефом и Люсьеном Бонапартами, Дефермоном, Нэйпиром-Танди (главой ирландских беженцев во Франции), генералом Жубером, Саличетти, Гаро, Камбасересом и другими. У матери я часто встречал г-жу Бонапарт и г-жу де Кондорсе, а также мадам де Сталь, уже ставшую знаменитой благодаря своим литературным трудам.

Я жил всего месяц в Париже, когда окончился срок действия законодательной власти и надо было готовиться к новым выборам. Отец, уставший от бесконечных волнений политической жизни и сожалея о том, что он не участвует больше в действиях нашей армии, заявил, что больше не согласится быть депутатом, что он хочет вернуться на действительную службу. События благоприятствовали его намерениям. После того как новый состав палат приступил к своей деятельности, произошла смена кабинета министров, в результате чего генералу Бернадотту поручили военное министерство. Он пообещал моему отцу отправить его в Рейнскую армию.

Таким образом, отец отправился в Майнц как раз в тот момент, когда Директория, узнав о разгроме Итальянской армии под командованием Шерера, решила послать в Италию нового главнокомандующего — генерала Жубера, управлявшего в Париже 17-й дивизией (ставшей с этого момента 1-й)[16]. Последняя должность освободилась, и Директория, понимая всю политическую важность этого поста, решила поручить его человеку способному и твердому в своих убеждениях. Бернадотт предложил это место моему отцу. Отец же, только что отказавшийся от политической деятельности для того только, чтобы вернуться на войну, отказался и от поста командующего в Париже, но Бернадотт показал ему уже подписанное предписание и добавил, что как друг просит его согласиться, а как министр он это ему приказывает.

Отец подчинился и уже на следующий день перебрался в штаб-квартиру Парижской дивизии, располагавшуюся в то время на набережной Вольтера, на углу улицы Сен-Пер, в здании, которое теперь разрушено, а на его месте построено несколько новых домов.

Отец взял себе начальником штаба своего старого друга, полковника Минара[17]. Я был в восторге от военного окружения моего отца. Его штаб был всегда полон офицеров всех рангов. Один эскадрон, один батальон и шесть пушек постоянно охраняли входы, и целые толпы ординарцев не прекращали то приезжать, то уезжать. Все это забавляло меня значительно больше, чем переводы с одного языка на другой и обратно, на которые я убил уйму времени, находясь в Соррезе.

В Париже жизнь в то время была чрезвычайно оживленной. Мы находились на краю катастрофы. Русские под командованием знаменитого Суворова вошли в Италию, где наша армия потерпела страшное поражение при Нови. Командующий генерал Жубер был убит. Суворов победителем двигался на нашу армию в Швейцарии, которой командовал Массена.

На Рейне у нас было мало войск. Мирные переговоры, начатые в Раштадте, были прерваны. Наши посланники убиты, и вся Германия стала вновь вооружаться против нас. Директория, вызывающая всеобщее презрение, не имеющая ни войск, ни денег на новый военный призыв, в поисках средств издала декрет об обязательном займе, который привел к тому, что от нее отвернулись лучшие умы страны. Все надежды были обращены к Массене. Все уповали, что он остановит русских и помешает им войти во Францию.

Нетерпеливая Директория отправляла ему одно послание за другим, приказывая дать сражение. Но уравновешенный «Фабий-медлитель», не желая губить свою страну, выжидал какой-нибудь неудачный маневр своего стремительного противника, который бы предоставил ему случай начать битву. Здесь стоит вспомнить анекдот, который доказывает, на каких мелочах часто держится судьба государства, как и слава главнокомандующих. Директория, отчаявшаяся подчинить своим приказам Массену, продолжала настаивать на даче сражения и решила отправить Массену в отставку. Однако, зная и боясь, что этот генерал, находящийся во главе армии, не примет свою отставку, если приказ будет послан простой почтой, она предписала военному министру отправить в Швейцарию офицера штаба с поручением публично передать Массене приказ об его отставке и вручить начальнику штаба Шерену грамоты, передающие ему командование армией. Министр Бернадотт конфиденциально сообщил об этих распоряжениях моему отцу. Отец их не одобрял и постарался объяснить, сколь опасно было накануне решающих событий лишить швейцарскую армию генерала, которому армия доверяла, и передать командование генералу, привыкшему работать в штабах, а не руководить войсками на поле брани. К тому же положение могло измениться. Нужно было поручить подобную миссию человеку достаточно мудрому, который был бы способен оценить положение вещей и не пошел бы вручать Массене приказ об его отставке накануне или даже в середине битвы. Отец убедил министра поручить эту миссию его адъютанту г-ну Го, который должен был ехать к армии под вполне приличным предлогом — проверить, было ли поставлено то число лошадей, которое было предусмотрено в торговой сделке. Он отправился в Швейцарию с разрешением либо оставить у себя, либо передать Массене приказ об его отставке, а также верительные грамоты на командование армией генералу Шерену, в зависимости от обстоятельств, которые он смог бы оценить на месте. Таким образом, полномочия огромной важности были доверены простому капитану. Г-н Го не обманул доверие, которое, было на него возложено. Приехав в штаб-квартиру Швейцарской армии за пять дней до сражения под Цюрихом, он увидел, насколько войска беззаветно доверяли Массене, тогда как генерал был абсолютно спокоен и тверд в своих решениях и не сомневался в успехе. Го сохранил полное молчание относительно своих секретных полномочий, присутствовал при сражении под Цюрихом и вернулся в Париж. Таким образом, Массена даже не заподозрил, что этот скромный капитан держал в своих руках право лишить его и власти, и славы, и возможности одержать одну из самых блестящих побед века.

Неосторожная отставка Массены, возможно, повлекла бы за собой разгром армии, вступление во Францию русских, затем немцев. В конечном счете это могло закончиться потрясением всей Европы. Генерал Шерен в битве при Цюрихе был убит. Он так и не узнал о намерениях правительства в отношении его[18].

Цюрихская победа, помешавшая врагам проникнуть в глубь страны, дала Директории только временный кредит доверия. Правительство разваливалось, никто больше ему не доверял. Финансы были разграблены. В Вандее и в Бретани не прекращалось восстание. Внутри страны практически не было войск. Юг пылал в огне. Палаты законодателей находились в полном разногласии как между собой, так и с исполнительной властью. Одним словом, государство было на краю гибели.

Все политики понимали, что неизбежны и необходимы изменения, но, в полном согласии по этому вопросу, они все имели противоположные точки зрения на те средства, которые надо использовать, чтобы добиться этих изменений. Старые республиканцы, приверженцы Конституции VI года, еще действующей, считали, что для спасения страны достаточно было бы сменить некоторых членов Директории. Двое из членов Директории были убраны и заменены Гойе и Муленом. Но эта мера оказалась очень слабым средством против тех бедствий, которые обрушились на страну и грозили ей гибелью. Анархия продолжала охватывать страну. Многие директора, среди которых был и знаменитый Сийес, считали, что огромное большинство депутатов и подавляющая часть населения хочет передать бразды правления в руки твердого человека, уже прославившегося своими заслугами перед государством. Они также сходились во мнении, что таким человеком должен быть только военный, имеющий большое влияние в армии и способный разбудить национальное чувство, одержать победу и удалить иностранцев от границ нашей страны.

Подобные рассуждения неизбежно приводили к единому мнению о необходимости назначения на такой пост генерала Бонапарта. Но генерал в этот момент был далеко — в Египте. А необходимость подобного решения становилась все настоятельней. Жубер был только что убит в Италии. Массена, прославившийся своими победами, был великолепным генералом, но не был политиком. Бернадотт казался недостаточно способным, недостаточно мудрым, чтобы справиться с бедами, обрушившимися на Францию. Все взоры новаторов обратились к Моро, хотя слабость его характера, неясность поведения 18 фруктидора вызывали определенные опасения и в отношении его возможностей как государственного человека. Однако за неимением лучшего ему было предложено возглавить партию, которая хотела убрать Директорию и передать бразды правления государством ему вместе с назначением его президентом или консулом. Отважного воина Моро не отличала политическая смелость, и, может быть, он сомневался в своих собственных способностях руководить в столь запутанной ситуации, в какой оказалась в то время Франция. К тому же, эгоистичный и ленивый, он мало беспокоился о судьбах своей родины, предпочитая покой частной жизни политическим волнениям. Он отказался и удалился в свое имение Гробуа, чтобы предаться удовольствиям охоты, которую страстно любил.

Покинутый своим избранником, Сийес и те, кто вместе с ним стремились изменить форму правления, не чувствуя в себе ни достаточной силы, ни достаточной известности, чтобы достигнуть подобной цели без опоры на сильную шпагу генерала, снова стали думать о генерале Бонапарте.

Инициатор этого плана, Сийес, будучи президентом Директории, впоследствии хвастался, что это именно он привел Бонапарта к власти. Он полагал, что Бонапарт, занявшись исключительно реорганизацией армии, останется только номинальным главой и оставит ему ведение государственных дел. Будущее показало, насколько Сийес ошибался. Охваченный этой идеей, он через посредство корсиканского депутата Саличетти послал в Египет надежного тайного агента, чтобы информировать генерала о катастрофическом состоянии, в котором пребывает Франция, и предложить ему вернуться и возглавить правительство. И поскольку Сийес не сомневался, что Бонапарт согласится на это предложение и поспешно вернется в Европу, он начал энергично действовать, с тем чтобы осуществить задуманный им государственный переворот.

Он без груда убедил своего коллегу директора Роже-Дюко, что власть каждый день все больше ускользает из их рук, что страна находится на пороге полного распада, что общественное благополучие и их собственный интерес вынуждают принять участие в установлении твердого правительства. Правительства, в котором они нашли бы себе место более надежное и более выгодное. Роже-Дюко обещал оказать помощь смене правительства, но три остальных директора, а именно Баррас, Гойе и Мулен, не хотели оставлять власть. Сийес вместе со своими компаньонами по партии решили обойтись без них, а проще говоря, пожертвовать ими.

Однако даже в присутствии генерала Бонапарта было бы трудно и, по меньшей мере, губительно пытаться разом изменить основные законоположения, свергнуть Директорию и установить другое правительство без поддержки армии и, главным образом, без поддержки войск, находящихся в Париже. А чтобы можно было рассчитывать на них, необходимо было заручиться поддержкой военного министра и генерала, командующего 17-й дивизией.

Президент Сийес постарался склонить на свою сторону Бернадотта и моего отца, предварительно прощупав их с помощью нескольких их друзей, преданных планам Сийеса. Я узнал, что, когда хитрый Сийес приоткрыл свои планы моему отцу, тот ответил, «что он абсолютно согласен, что несчастья страны требуют экстренного вмешательства. Но, поклявшись поддерживать Конституцию VI года, он не воспользуется властью, данной ему его командованием, для того, чтобы повернуть свои войска против Конституции». Затем он отправился к Сийесу и подал ему прошение об отставке с поста командующего Парижской дивизией и попросил назначить его командовать действующей дивизией.

Сийес поспешил удовлетворить его просьбу, так как присутствие человека твердого в исполнении своего долга могло бы помешать задуманному государственному перевороту. Министр Бернадотт последовал примеру моего отца и был заменен Дюбуа-Крансе.

В течение нескольких дней Сийес находился в трудном положении, поскольку ему надо было найти замену моему отцу. Наконец он передал командование Парижской дивизией генералу Лефевру, недавно раненному в сражении на Рейне и находящемуся в этот момент в столице. Лефевр, бывший сержант полка Французской гвардии, храбрый военный, неплохой генерал, особенно там, где им непосредственно руководили, был крайне доверчив и абсолютно не понимал сложившейся политической ситуации. Таким образом, ловко манипулируя словами слава, родина, победа, Сийес уверил себя, что Лефевр сделает все, что от него потребуется. Что он именно такой командующий Парижской дивизией, какой был нужен Сийесу. Он даже не потрудился привлечь его на свою сторону и объяснить ему, что от него ожидается в дальнейшем. Настолько Сийес был уверен, что в решающий день Лефевр не устоит перед авторитетом генерала Бонапарта и твердыми словами председателя Директории.

И он правильно оценил Лефевра, так как 18 брюмера Лефевр со всеми своими войсками перешел под командование генерала Бонапарта и направился против Директории и Советов, с тем чтобы свергнуть правительство. Это впоследствии принесло ему немало наград от императора, который назначил его маршалом, даровал ему титул герцога Данцигского, сделал сенатором и осыпал богатством.

Я бегло описал эти события, поскольку они объясняют причины, которые привели моего отца в Италию и оказали большое влияние как на его судьбу, так и на мою собственную.

Глава VI

Отца посылают в Италию. — Как определилась моя судьба. — Я становлюсь гусаром

Сдав командование генералу Лефевру, отец возвратился в особняк на улицу Сент-Оноре и занялся приготовлением к отъезду в Италию.

На судьбы людей влияют иногда ничтожные с виду вещи. Отец и мать были очень дружны с г-ном Барероном. Однажды они были приглашены к нему на обед и взяли меня с собой. Разговаривали об отъезде отца, о хорошем поведении моих двух младших братьев. Наконец г-н Барерон спросил меня: «Марселен, что вы собираетесь делать?» — «Будет моряком, — сказал мой отец. — Капитан Сибилль обещал взять его с собой в Тулон».

Тогда добрейшая г-жа Барерон, которой я буду до конца жизни бесконечно благодарен, заметила моему отцу, что французский флот в отчаянном состоянии и что плохие финансовые дела не позволяют улучшить его качество. И что вообще французский флот намного слабее английского и, по всей вероятности, долго будет оставаться в портах. И что она не может допустить мысли, что дивизионный генерал сухопутных войск отдает своего сына во флот, вместо того чтобы взять его в полк, где имя и заслуги его отца могли бы ему только помогать. Она закончила словами: «Возьмите его в Италию. Это лучше, чем посылать его погибать от скуки на борту корабля, навечно запертого на рейде в Тулоне». Отцу в первый момент очень понравилось предложение капитана Сибилля, но у него всегда был очень четкий и справедливый ум, и он не мог не оценить рассуждений г-жи Барерон. «Ну что, — спросил он меня, — хочешь ехать в Италию со мной и служить в сухопутных войсках?» Я бросился ему на шею, с радостью согласился и был счастлив, что мама разделяла мою радость, поскольку первоначальный его план ей никогда не нравился.

В то время не существовало военных школ, и в армию можно было поступить только простым солдатом. Мой отец меня тотчас же отвел в муниципалитет 1-го округа на площади Бову и записал меня в 1-й гусарский полк (бывший полк Бершени), который входил в состав той дивизии, которой командовал отец в Италии. Это случилось 3 сентября 1799 года. Отец отвел меня к портному, занимавшемуся пошивом одежды военному министерству, и заказал ему для меня полный костюм гусара 1-го полка, а также все военное обмундирование и прочее.

И вот наконец я военный! Гусар! Я не помнил себя от радости! Но моя радость была несколько омрачена, потому что я подумал вдруг, насколько это может опечалить моего старшего брата Адольфа, который до сих пор учился в коллеже, как ребенок. Тогда я составил план, согласно которому я ему должен был рассказать о моем поступлении в армию только тогда, когда я смогу ему пообещать провести с ним целый месяц моего отпуска до отъезда. Я просил отца разрешить мне пожить вместе с Адольфом в Сен-Барбе до дня, когда нам надо будет отправляться в Италию. Отец прекрасно понял мотивы моей просьбы и даже воспринял это очень доброжелательно, позволив мне на следующий же день отправиться к г-ну Ланно.

Представляете ли вы мое появление в коллеже? Была перемена. Игры моментально прекратились, и меня окружили ученики, большие и маленькие. Успех гусарской формы был полным.

Настал день отъезда. Прощание с матушкой и тремя братьями было очень болезненным, несмотря на всю ту радость, какую я испытывал при мысли о военной карьере.

Глава VII

Отъезд отца. — Встреча Бонапарта в Лионе. — Эпизод нашего появления на Роне. — Цена республиканского банкета. — Меня представляют полковнику

С тех пор как мой отец согласился принять командование в Италии, в Рейнской армии пост командующего одной дивизии оставался вакантным, и он предпочел бы, конечно, его, но неизбежная судьба влекла его к этой стране, где ждала его кончина. Один из его соотечественников и друзей, г-н Лашез, которого я мог бы назвать его злым гением, долго занимал пост французского консула в Ливорно и в Генуе. Этот проклятый человек и увлек моего отца в Италию, рисуя перед ним картины необычайной, но преувеличенной красоты этой страны, возможности победы там нашей несчастной армии. И это при том, что отец с полным равнодушием относился к славе, которую сулила победа армии на Рейне, положение которой было значительно лучше. Сердце моего несчастного отца уступило столь великолепным рассуждениям. Он подумал, что большей заслугой будет поехать туда, где больше опасностей, и настоял на своем, несмотря на протесты матери, мучимой недобрыми предчувствиями. Эти предчувствия ее не обманули. Больше ей увидеться с отцом не довелось.

К своему адъютанту г-ну Го отец добавил еще одного офицера, г-на Р***, которого ему рекомендовал его друг генерал Ожеро. Г-н Р*** был командиром эскадрона, он принадлежал известной фамилии Ментенон. У него были средства, и он получил хорошее образование, которым, однако, пользовался исключительно редко, поскольку по определенной извращенности ума, модной в то время, ему нравилось принимать вид и манеры хулигана, вечно ругающегося, проклинающего все и утверждавшего, что он готов своею саблей проткнуть любого человека. У этого Р*** было одно-единственное достоинство, исключительно редкое в то время, а именно: он всегда был одет с тщательной элегантностью. Отец, принявший г-на Р*** своим адъютантом, не зная его, очень об этом сожалел впоследствии, но уже не мог его уволить, поскольку не хотел огорчить своего друга Ожеро. Отец не любил г-на Р***, но считал, и, может быть, не без оснований, что генералу надлежит обращать внимание прежде всего на военные качества офицера, не придавая большого значения на его личное поведение.

Поскольку отец не предполагал сближаться с г-ном Р*** во время длительного путешествия, он поручил ему вести от Парижа до Ниццы экипажи и лошадей и иметь под своим началом старого слугу Спира, человека преданного и привыкшего командовать работниками конюшен. Конюшни моего отца были многочисленными, у него было 15 лошадей, которые с его адъютантами, начальником штаба и его помощниками, а также ездовыми составляли весьма внушительный караван, во главе которого находился Р***. Они выехали за месяц до нас.

Отец пригласил в свою карету неизбежного Лашеза, капитана Го и меня. Полковник Менар, начальник штаба, со своими помощниками следовал за нами в почтовой карете. Высокий забавный дворецкий отца ехал впереди, выполняя функции курьера. Путешествовали мы в униформе. На мне была очень красивая фуражная шапка[19], она мне настолько нравилась, что мне никогда не хотелось снимать ее с головы, и, поскольку я часто высовывался в окно кареты из-за того, что меня по-прежнему укачивало, случилось так, что ночью, когда мои товарищи спали, шапка упала на дорогу. Экипаж, запряженный шестеркой крупных лошадей, ехал быстро, и я, не осмеливаясь его остановить, потерял свою шапку. Плохое предзнаменование! Но мне предстояло испытать гораздо более страшные несчастья в жуткой кампании, в которой мы должны были принять участие. Однако случай с шапкой меня глубоко огорчил, и я воздержался о нем говорить из страха стать предметом насмешек по поводу того, как вновь испеченный солдат не умел хранить свои вещи.

Отец остановился в Маконе у своего старого друга. Здесь мы провели 24 часа и затем продолжили путь на Лион. Мы были уже в нескольких лье от Лиона и меняли лошадей на перевалочной станции Лимоне, когда вдруг заметили, что на всех почтовых служащих шапки были украшены трехцветными лентами и трехцветные знамена украшают дома. Когда мы поинтересовались, чем объясняется такая декорация, нам ответили, что генерал Бонапарт только что прибыл в Лион. Отец, уверенный, что Бонапарт находится где-то в глубине Египта, посчитал эту новость абсурдным вымыслом. Однако он был крайне смущен, когда, позвав к себе начальника почтовой станции, только что прибывшего из Лиона, услышал от него следующие слова: «Я видел генерала Бонапарта, которого я прекрасно знаю, так как я служил под его началом в Италии. Он остановился в Лионе в таком-то отеле. С ним вместе прибыл его брат Луи и генералы Бертье, Ланн и Мюрат, а также большое число офицеров и один мамлюк».

Трудно было не поверить столь убедительным доводам. Однако революция принесла столько неожиданностей, партии в то время прибегали к таким удивительным изощрениям, выдумывая то, что служило реализации их планов, что отец сомневался даже тогда, когда мы уже въезжали в Лион. Все дома были освещены и украшены флагами. В небо взмывали фейерверки. Толпа заполнила улицы до такой степени, что это мешало продвижению нашего экипажа. На площадях танцевали. Воздух содрогался от криков: «Да здравствует Бонапарт, который пришел, чтобы спасти нашу родину!»

«Я, конечно, думал, что его вызовут, но я не думал, что это произойдет так скоро. План был хорошо подготовлен. Нас ожидают большие события. Это подтверждает лишний раз мою мысль, что я хорошо сделал, что уехал из Парижа. По крайней мере, я нахожусь вдали от армии и буду служить своей стране, не принимая участия ни в каком государственном перевороте, который, как бы он ни был необходим, мне бесконечно неприятен». Сказав это, отец погрузился в глубокую задумчивость и пребывал в ней в течение всего времени, потребовавшегося нам, чтобы прорваться через толпу и доехать до особняка, в котором для нас было подготовлено жилье.

По мере нашего продвижения толпа становилась все плотнее, и, когда мы подъехали к воротам, мы увидели, что двери украшены фонариками и их охраняет батальон гренадеров. Здесь уже поселился генерал Бонапарт, которому и были предоставлены апартаменты, ранее подготовленные для моего отца. Отец, человек вспыльчивый, на этот раз не сказал ни слова, и, когда дворецкий спустился с весьма удрученным видом, объясняя, что он вынужден был подчиниться приказу муниципалитета, отец ничего не ответил, а хозяин отеля добавил, что он подготовил для нас квартиру в другом, также очень хорошем отеле, хотя и второго плана, который принадлежал его родственникам. Отец поручил г-ну Го приказать кучерам отвезти нас туда.

Прибыв на место, мы встретили там нашего курьера. Он был человеком вспыльчивым и, разгоряченный долгим путешествием, которое ему пришлось совершить, а также многочисленными возлияниями на каждой почтовой станции, устроил грандиозный скандал по прибытии в первый предназначенный для нас отель, как только узнал, что апартаменты, обещанные его господину, были отданы генералу Бонапарту. Услышав страшный шум и узнав его причину, адъютанты Бонапарта отправились к своему господину и объяснили ему, что отсюда был выселен генерал Марбо. В ту же минуту через открытые окна генерал Бонапарт заметил экипажи отца, остановившиеся перед дверями. До этой минуты он не знал о некрасивом поступке, совершенном по отношению к моему отцу, и, так как генерал Марбо, еще недавно командующий Парижской дивизией и в настоящее время командир дивизии Итальянской армии, был человеком слишком значительным, чтобы по отношению к нему было допустимо подобное поведение, он тут же приказал одному из своих офицеров спуститься и предложить генералу Марбо по-военному разделить с ним его жилище. К тому же Бонапарт имел намерение поладить со всеми. Но, увидев, что кареты тронулись до того, как его адъютант успел поговорить с отцом, генерал Бонапарт вышел лично, чтобы высказать свои сожаления отцу. Толпа, следовавшая за ним, издавала столь оглушительные крики радости, но мы уже слышали так много приветствий с момента въезда в город, что никто из нас и не подумал выглянуть на улицу. Мы собрались все в салоне, где отец прогуливался взад и вперед, погруженный в глубокие размышления, когда внезапно дворецкий открыл широко двери и объявил: «Генерал Бонапарт!»

Генерал буквально вбежал и бросился обнимать отца, который приветствовал его вежливо, но холодно. Они были знакомы уже давно. Между людьми такого уровня объяснения по поводу размещения не занимают много времени. Так оно и было. У них было много других вещей, о которых надо было поговорить, поэтому они удалились одни в спальню, где и остались в течение более часа.

В это время генералы и офицеры, приехавшие с генералом Бонапартом из Египта, беседовали с нами в салоне. Я не переставал рассматривать их воинственный вид, их загорелые, опаленные солнцем Востока лица, их странные костюмы и турецкие сабли, подвешенные на шнурах. Я внимательно слушал их рассказы о египетской кампании, о битвах, в которых им пришлось там участвовать. Мне было приятно слышать, как повторялись знаменитые названия: Пирамиды, Нил, Каир, Александрия, Сен-Жан д’Акр, битва в пустыне и т. п. Но что меня совершенно очаровало, так это вид молодого мамлюка Руслана. Он оставался в передней, и я заходил туда несколько раз, чтобы полюбоваться его костюмом, который он любезно мне показывал. Он уже достаточно хорошо говорил по-французски, и я без устали задавал ему вопросы.

Генерал Ланн вспомнил, как он дал мне подержать свои пистолеты, когда в 1793 году он служил в Тулузе под командованием моего отца. Он отнесся ко мне с большой симпатией, и в то время мы даже не подозревали, ни тот ни другой, что однажды я буду его адъютантом и что он умрет у меня на руках во время битвы при Эсслинге.

Генерал Мюрат родился в той местности, где жили и мы, и, так как он работал разносчиком в лавке одного галантерейщика из Сен-Сере, у которого наша семья часто покупала различные вещи зимой, он приносил моей маме товары. К тому же отец оказал ему немало услуг, за которые он по-прежнему был ему благодарен. Он поцеловал меня и напомнил мне, что не раз держал меня на руках, когда я был маленьким. Позднее я напишу биографию этого знаменитого человека, начавшего со столь малого и поднявшегося до таких высот.

Наконец генерал Бонапарт с отцом вышли в салон, и каждый представил людей своей свиты. Генералы Ланн и Мюрат были давними знакомыми отца, и он принял их с большой любезностью. Отец обошелся весьма холодно с генералом Бертье, которого, однако, он знал когда-то в Версале, когда служил в роте телохранителей, а Бертье был военным инженером. Генерал Бонапарт, знавший мою мать, вежливо расспросил меня о ней, затем любезно похвалил за то, что я, такой молодой, выбрал военную карьеру, и, нежно взяв меня за ухо, что было наивысшей лаской, которую он позволял в отношении тех лиц, которым благоволил, сказал, обращаясь к моему отцу: «В один прекрасный день это будет второй генерал Марбо». Это предсказание сбылось. В то время у меня не было на это ни малейшей надежды, однако я был очень горд подобными словами. Ведь ребенку, чтобы он возгордился, надо так немного.

Визит закончился. Отец остался непроницаемым в отношении своей беседы с генералом Бонапартом, но позднее я узнал, что Бонапарт, не открывая полностью свои планы, старался с помощью ловкой лести привлечь отца на свою сторону, однако отец постоянно уходил от этого вопроса. Шокированный видом лионской толпы, бегущей навстречу Бонапарту, как если бы тот уже был суверенным правителем Франции, отец заявил, что он желал бы на заре следующего дня покинуть город. Однако экипажи требовали ремонта, и ему пришлось еще задержаться на целый день в Лионе. Я воспользовался этим, чтобы заказать новую фуражную шапку, и, в восторге от этой покупки, я отнюдь не прислушивался к политическим разговорам, которые велись вокруг меня повсюду и в которых я, по правде говоря, ничего не понимал.

Отец отправился с ответным визитом к генералу Бонапарту. Они долго прогуливались одни по маленькому саду вокруг отеля, в то время как их свиты держались на почтительном расстоянии в стороне. Мы видели, как они то горячо жестикулировали, то говорили более спокойно. Затем Бонапарт, подойдя к моему отцу, с вкрадчивым видом по-дружески взял его под руку, возможно, для того, чтобы все, кто находился во дворе, а также в окнах, поблизости, могли бы видеть, что генерал Марбо присоединяется к планам генерала Бонапарта. Этот ловкий человек не упускал ни одного мгновения, чтобы приблизиться к своей цели. Он соблазнял одних, убеждал других, что он уже привлек на свою сторону тех, кто еще сопротивлялся, хотя бы и из чувства долга. И это ему великолепно удавалось.

После этого второго разговора отец стал еще более задумчив, чем после первого, и, возвратясь в отель, он приказал готовиться к отъезду на следующий же день. Но генерал Бонапарт должен был именно в этот день совершать объезд укреплений вокруг города, и все почтовые лошади были отданы в его распоряжение. Я подумал, что на этот раз отец точно разозлится, но он только сказал: «Вот начало всемогущества!» — и приказал, чтобы постарались достать ему наемных лошадей, настолько он спешил удалиться от этого города, вид которого был ему тягостен. Однако и таких лошадей не нашлось. Тогда полковник Менар, который родился на юге и превосходно знал эту местность, заметил, что дорога от Лиона до Авиньона очень разбита и следует опасаться того, что наши экипажи не выдержат и сломаются, и было бы предпочтительней отправиться по Роне, тем более что поездка по берегам этой реки позволит нам увидеть изумительные пейзажи. Отец, не будучи любителем живописных мест, в любой другой момент отверг бы подобное предложение, но, поскольку оно давало ему возможность покинуть город на день раньше, он согласился отправиться по Роне. Полковник Менар нанял большой корабль и погрузил туда два наших экипажа. На следующий день рано утром мы отправились в путь. Это решение чуть не стоило нам жизни.

Дело было осенью. Река обмелела. Корабль то и дело касался дна. Мы опасались, что он разорвется. Мы провели первую ночь в Сен-Пере, затем в Тене и целых два дня добирались до устья реки Дром. Здесь воды было значительно больше, и корабль двигался быстрее, но страшный порыв ветра, который обычно называют мистралем, отбросил нас на четверть лье выше Пон-Сент-Эспри. Перевозчики не смогли добраться до берега. Они потеряли голову и начали молиться, вместо того чтобы работать, в то время как течение и жуткий ветер толкали корабль в сторону моста. Нас несло на мостовые опоры, при столкновении с которыми мы бы обязательно утонули. Но в этот момент отец, а за ним и мы все, схватив длинные шесты, вовремя сумели оттолкнуться и избежать удара о мостовую опору. Отдача была такой силы, что мы все попадали на скамейки, но в то же время это изменило направление движения корабля, который, к счастью, сумел пройти под аркой моста. Перевозчики понемногу приходили в себя и снова взялись за управление нашим судном. Однако мистраль не прекращался. Наши два экипажа, как паруса, ловили ветер и делали управление почти невозможным. Наконец в шести лье выше Авиньона нас выбросило на остров, и нос корабля зарылся в песок таким образом, что мы не могли без помощи рабочих вытащить его. Корабль накренился на бок, и мы боялись, что в любой момент он может быть затоплен. Мы положили несколько досок между кораблем и берегом, а затем с помощью веревки, которая нам служила опорой, высадились на берег без особых проблем, хотя и с большим риском. Нечего было и думать вновь садиться на корабль при таком сильном ветре, хотя и не сопровождавшемся дождем. Мы отправились внутрь острова, который оказался весьма обширным.

Вначале мы думали, что он абсолютно необитаем. Но вскоре мы заметили нечто напоминающее ферму, где мы, между прочим, нашли добрых людей, которые нас прекрасно приняли. Мы умирали с голоду, но было невозможно отправляться за провизией на корабль, и у нас было очень мало хлеба. Жители фермы объяснили нам, что на острове много диких кур и, когда нужно, их можно просто пострелять из ружья. Отец очень любил охоту, к тому же ему нужна была передышка от всех наших невзгод. Смеясь, мы отправились на охоту за курицами. Нам удалось застрелить несколько кур, хотя это оказалось нелегко, потому что они летали как настоящие фазаны. Помимо этого, в лесу мы набрали много яиц и, когда вернулись на ферму, разожгли огонь, вокруг которого мы все устроились, пока слуга с помощью фермерши справлялся с дичью и с яйцами для приготовления пищи. Мы весело поужинали и легли спать на сене. Никто из нас не осмелился воспользоваться кроватями, которые добрые крестьяне нам охотно предлагали, поскольку эти кровати нам показались очень грязными. Перевозчики и один из слуг моего отца, которых мы оставили сторожить корабль, рано утром пришли предупредить нас о том, что ветер стих. Все крестьяне и матросы взяли лопаты, и после нескольких часов очень трудной работы им удалось снять корабль с мели, и мы смогли продолжить наше путешествие в Авиньон. В этот город мы прибыли без дополнительных происшествий. Несчастья, которые нам пришлось испытать, усиливались слухами, которые распространялись в Париже о том, что якобы отец и вся его свита погибли в водах Роны.

Въезд в Авиньон, особенно потому, что мы продвигались в город по реке, был очень живописным. Старинный папский дворец, городские укрепления, окружающие город, многочисленные часовни и замок Вильнев, расположенный напротив, представляли великолепное зрелище. В Авиньоне мы встретили г-жу Менар и одну из ее племянниц и провели три дня в этом городе. Мы посетили его окрестности и не забыли, конечно, о фонтане Воклюз. Отец не спешил уезжать, поскольку г-н Р*** ему написал, что на юге еще стояла страшная жара, и он советовал замедлить наше продвижение, тем более что отец не хотел приезжать раньше прибытия его лошадей.

Из Авиньона мы направились в Экс. Но как только мы прибыли на берег реки Дюранс, которую обычно пересекали на плоту, мы увидели, что вода стояла очень высоко и было невозможно переплыть ее сразу же, не подождав примерно 5 или 6 часов. Пока мы обсуждали, стоит ли нам возвращаться в Авиньон, к нам подошел хозяин плота, настоящий барин, владелец очаровательного небольшого замка, расположенного в пятистах шагах от берега, и пригласил отца остановиться у него и отдохнуть, пока не будут погружены экипажи. Отец принял предложение, надеясь, что пребывание здесь не продлится более нескольких часов. Но оказалось, что в Альпах бушевала буря, а поскольку Дюранс брала свое начало именно в горах, то вода в ней только прибывала. Мы были вынуждены принять приглашение переночевать, любезно сделанное хозяином замка, и, поскольку стояла хорошая погода, мы целый день гуляли. Этот эпизод нашего путешествия мне очень понравился.

На следующий день река стала еще более грозной, чем накануне. А наш хозяин, будучи горячим республиканцем и прекрасно зная поведение реки, заключил, что в ближайшие 24 часа мы переправиться через нее не сможем, а потому поспешно отправился, не сказав нам ни слова, в маленький город Кавайон, который находился в 2 лье от места, где мы остановились, на том же берегу, что и Бомпар. Он поспешил предупредить всех местных патриотов, что у него остановился дивизионный генерал Марбо. Вскоре этот милый господин с торжествующим видом вернулся в свой замок, куда через час прибыла целая кавалькада, состоящая из страстных патриотов Кавайона, которые приехали, чтобы умолять отца согласиться присутствовать на банкете, организованном в его честь именитыми гражданами этого города, по-прежнему горячими республиканцами.

Отец, которому подобные овации были неприятны, вначале отказался, но граждане так настаивали, говоря, что все уже было заказано и что все жители окрестности собрались там в ожидании его, что в конечном счете он уступил. Мы отправились в Кавайон.

Самый красивый особняк был украшен гирляндами и заполнен черными шляпами людей, собравшихся из города и окрестностей. После бесконечных комплиментов все уселись за огромный стол, на котором стояли самые изысканные блюда и более всего дичь, которую очень ценили в этом крае. Произносились горячие речи против врагов свободы, поднимались многочисленные тосты за здравие известных людей, и обед закончился только в 10 часов вечера. Было уже поздно возвращаться в Бомпар, к тому же отцу было неудобно быстро отделаться от принимавших его хозяев, и он решил остаться на ночь в Кавайоне. Таким образом, весь вечер прошел в разговорах, весьма горячих. Наконец мало-помалу все гости разошлись, и мы остались одни. На следующее утро г-н Го спросил у хозяина гостиницы, какая часть причиталась с моего отца за пиршество, организованное накануне, поскольку он считал, что это был пикник, где каждый вносил свою долю. Однако этот славный человек передал ему счет на более чем 1500 франков, поскольку милые патриоты не заплатили за праздник ни одного су. Нам рассказали, что некоторые выразили желание внести свою долю, но подавляющее большинство ответило им, что это было бы оскорблением для генерала Марбо.

Капитан Го был взбешен таким поступком, но мой отец, который в первый момент не мог прийти в себя от удивления, затем расхохотался и велел хозяину гостиницы явиться за деньгами в Бомпар, куда мы должны были вернуться тотчас же, не сделав при этом ни одного замечания нашему хозяину и хорошо поблагодарив всех слуг.

Наконец река успокоилась, и мы смогли пересечь ее и отправиться в Экс.

Хотя я и не достиг еще возраста, чтобы говорить на политические темы с моим отцом, о чем он сам когда-то сказал, я все же начал думать, что республиканские убеждения отца сильно изменились за последние два года и то, что он слышал за званым обедом в Кавайоне, окончательно поколебало их. Однако он не проявил никакого неудовольствия по поводу так называемого пикника. Это его даже развлекало. Особенно его забавлял гнев г-на Го, который не переставал повторять: «Меня не удивляет, что, несмотря на дороговизну всех этих яств, эти мерзавцы заказали их такое количество, да еще попросили столько бутылок дорогого вина!»

Это был наш последний день в почтовых каретах. Когда мы пересекали горы и великолепный лес Эстереля, мы встретили начальника бригады (или полковника)[20] 1-го гусарского полка в сопровождении офицера и нескольких всадников, сопровождавших захромавших лошадей. Они направлялись в полковое депо[21], расположенное в Пюи, в Велэ[22].

Полковника звали Пикар, за ним сохранили командование полком благодаря его административным талантам. Он много времени проводил в депо, где занимался экипировкой солдат и подготовкой лошадей, которых затем отправлял в боевые эскадроны, где сам появлялся крайне редко и оставался очень недолго. Увидев г-на Пикара, отец приказал остановиться, вышел из экипажа и, представив меня полковнику, отвел его в сторону, с тем чтобы он указал ему младшего офицера, достаточно разумного и хорошо воспитанного, которого можно было бы назначить моим наставником. Полковник указал на унтер-офицера Пертеле. Отец записал его имя, и мы продолжили наш путь до Ниццы, где и нашли Р***, устроившегося в прекрасном отеле с нашими экипажами и лошадьми, находившимися в прекрасном состоянии.

Глава VIII

Прибытие в Ниццу. — Мой наставник Пертеле. — Как я становлюсь настоящим гусаром Бершени. — Меня начинают считать «своим». — Моя первая дуэль в Мадонне около Савоны. — Похищение обоза быков в Дего

Ницца была заполнена войсками, среди которых находился и эскадрон 1-го гусарского полка, к которому я принадлежал. Этот полк в отсутствие полковника находился под командованием храброго начальника эскадрона[23] по имени Мюллер (он был отцом того несчастного адъютанта из 7-го гусарского полка, который на моих глазах был ранен пушечным выстрелом в битве при Ватерлоо). Узнав о прибытии дивизионного генерала, Мюллер отправился представиться моему отцу, и они решили, что после нескольких дней отдыха я буду служить в 7-й роте под командованием капитана Матиса, человека достойного, ставшего впоследствии полковником в годы Империи и маршалом после Реставрации.

Хотя отец всегда был со мною очень мил, он невольно оказывал на меня такое давление своим авторитетом, что рядом с ним я был крайне застенчив. Он же только увеличивал ее, часто повторяя, что я должен был бы родиться девочкой, и называя меня мадемуазель Марселен. Это меня очень огорчало, особенно с того момента, как я стал гусаром. Именно для того, чтобы преодолеть во мне эту черту, отец хотел, чтобы я служил вместе со своими товарищами по оружию. Отец, конечно, мог бы оставить меня при себе, поскольку мой полк входил в состав его дивизии, но он хотел, чтобы я сам научился ездить на лошади, управлять ею, чистить оружие. Он не желал, чтобы его сын пользовался хотя бы малейшей привилегией, поскольку это могло бы произвести плохое впечатление в войсках. Достаточно было и того, что меня приняли в эскадрон, не минуя длительную и скучную службу в депо.

В течение нескольких дней я объезжал с отцом и его штабом изумительные по красоте окрестности Ниццы. Однако пришло время моего зачисления в эскадрон, и отец попросил начальника эскадрона Мюллера прислать ему унтер-офицера Пертеле. А надо вам сказать, что в полку было два брата с этим именем, оба унтер-офицера, но абсолютно не похожие друг на друга ни морально, ни физически. Считалось, что автор пьесы «Два Фильбера» взял в качестве прототипов своих героев именно этих двух людей. Старший из Пертеле был Фильбер плохой, а младший Пертеле был Фильбер хороший. Именно этого последнего полковник Пикар и предложил моему отцу в качестве моего наставника по дороге в Ниццу. Но так как у моего отца и у полковника было мало времени для разговора, то г-н Пикар забыл сказать, что речь шла о Пертеле-младшем и что он не состоит в эскадроне, расположенном в Ницце. Старший же из братьев служил именно в 7-й роте, в которую я и был направлен. Командир Мюллер подумал, что речь шла о старшем. Что выбор пал именно на этого безумца, чтобы научить уму-разуму и лишить невинности того нежного и застенчивого молодого человека, каким был я в то время. Таким образом, он и прислал нам Пертеле-старшего. Этот малый был пьяницей, буяном, скандалистом, дуэлянтом, абсолютно необразованным человеком, но в то же время храбрым до безрассудства рубакой. Он не желал знать ничего, кроме лошади и оружия. Пертеле-младший, напротив, был мягким, вежливым, очень образованным, к тому же очень красивым мужчиной, хотя был так же храбр, как и его старший брат. Он, конечно же, сделал бы быстро блестящую карьеру, если бы в совсем молодом возрасте не погиб на поле сражения.

Но вернемся к старшему. Он пришел к отцу. Что же мы видим? Разбитной малый, с хорошей, правда, выправкой. Кивер, сдвинутый на ухо, сабля болтается, лицо красное, располосованное на две части огромным шрамом. Усы в полфута длиной, нафабренные воском, теряются где-то за ушами. Две толстые косы, заплетенные на висках, спускаются с висков на грудь. Все это представляло вид необычайный. Образ хулигана, усиленный его обрывистой речью, с немыслимым франко-эльзасским выговором, складывался окончательно. Правда, этот последний недостаток не особенно удивил отца, так как он знал, что в 1-й гусарский полк, бывший полк Бершени, когда-то принимали немцев. Поэтому все команды в этом полку до 1793 года отдавались на немецком языке, и именно этот язык был наиболее распространен среди офицеров и гусаров, которые почти все были родом из провинций с берегов Рейна. Однако отец был просто поражен внешностью моего будущего наставника, его ответами и общим видом отчаянного дуэлянта.

Позднее я узнал, что отец немало сомневался, отдавать ли меня в руки этакого удальца, однако г-н Го напомнил, что полковник Пикар назвал его лучшим унтер-офицером в эскадроне, и тогда мой отец решился попробовать.

Итак, я последовал за Пертеле, который запросто взял меня под руку, отвел в мою комнату, показал, куда положить вещи, и проводил в маленькую казарму, расположенную в старом монастыре, занятом эскадроном 1-го гусарского полка. Мой наставник заставил меня оседлать, а затем расседлать красивую небольшую лошадь, которую отец купил для меня. Затем он показал мне, как надо укладывать шинель и оружие. После всего этого он решил, что пришло время идти обедать, тем более что мой отец, пожелавший, чтобы я питался вместе со своим наставником, назначил на этот дополнительный расход значительную сумму.

Пертеле проводил меня в небольшую харчевню, заполненную гусарами, гренадерами и солдатами всех родов войск. Нас обслужили и поставили на стол огромную бутылку очень крепкого красного вина. Пертеле налил мне бокал и мигом опустошил свой. Я же поставил свой на стол, не прикоснувшись, так как я раньше никогда еще не пил чистого вина, и запах этой жидкости показался мне неприятным. Я признался в этом, и он тут же воскликнул громовым голосом: «Официант, принеси этому молодому человеку лимонада, поскольку он никогда не пьет вина». Весь зал грохнул от смеха. Я был убит, но все же не решался попробовать этого вина и стеснялся попросить воды. Таким образом, я пообедал, ничего не выпив.

Постижение солдатской жизни тяжело в любые эпохи. Но в то время, о котором я рассказываю, это было особенно трудно. Мне пришлось пережить несколько очень непростых моментов. Но что для меня было совершенно невыносимо, так это ложиться в одну постель с другим гусаром, поскольку тогда на двух солдат предоставлялась одна кровать. Только унтер-офицеры спали по одному. В первую ночь, которую мне предстояло провести в казарме, я уже лег спать, когда огромный верзила, пришедший на час позже других, подошел к моей кровати и, увидев, что там уже кто-то спит, схватил лампу и сунул ее мне в лицо, чтобы рассмотреть, с кем ему предстоит провести ночь, после этого он начал раздеваться. Наблюдая за этим, мне и в голову не могло прийти, что он уляжется рядом со мной, но очень скоро мои иллюзии развеялись, когда он довольно грубо сказал: «Подвинься, новобранец!» Затем он улегся, заняв три четверти кровати, и захрапел что было мочи. Я не мог сомкнуть глаз, особенно из-за жуткого запаха, источаемого свертком, который мой товарищ положил себе под голову. Я никак не мог понять, что там было. Чтобы узнать это, я осторожно протянул руку к вонючему предмету и обнаружил кожаный передник, пропитанный смолой, которую сапожники употребляли для натирания ниток. Мой любезный сотоварищ по кровати был одним из полковых сапожников. Меня охватило такое отвращение, что я поднялся, оделся и пошел на конюшню, где улегся на снопе соломы.

На следующий день я рассказал о моих несчастьях Пертеле, который передал это младшему лейтенанту взвода. Этот последний был человеком воспитанным, его звали Лейстеншнейдер (что по-немецки значит «гранильщик»). Во время Империи он стал полковником, первым адъютантом Бессьера, и был убит[24]. Господин Лейстеншнейдер, понимая, как мне было тяжело спать с сапожником, взял на себя ответственность и выделил мне отдельную кровать в спальне младших офицеров, что мне доставило невыразимое удовольствие.

Хотя эпоха Революции привела к большой небрежности в обмундировании воинских частей и к отсутствию у них единообразной формы одежды, 1-й гусарский полк тщательно сохранял свою прежнюю униформу времен Бершени. Все кавалеристы должны были выглядеть одинаково. Так как в гусарских полках солдаты носили не только косичку на затылке, но еще и заплетали длинные косы на висках и закручивали усы, было необходимо, чтобы у всех, принадлежащих к данной части, были усы, косичка и косы. А так как у меня не было ни одной из этих деталей, мой наставник препроводил меня к парикмахеру эскадрона, где к моим волосам, уже достаточно отросшим, прикрепили ложные косицу и такие же косы. Сначала мне это очень мешало, но я к ним довольно быстро привык, и мне даже нравилось. Мне казалось, что они придают мне облик старого гусара. Но с усами дело обстояло сложнее. Растительности на лице у меня было не больше, чем у девушки, и, поскольку мое безусое лицо не красило ряды эскадрона, Пертеле, согласно обычаям Бершени, взял горшок с черной смолой и пальцем нарисовал мне два огромных клыка, которые покрывали верхнюю губу и поднимались почти до глаз.

В то время у киверов не было козырька. Так что во время парадов, если я находился в первом ряду (где приходилось сохранять полную неподвижность), итальянское солнце так жгло своими лучами лицо, что совершенно высушивало воск, которым были нарисованы усы. Он сжимал мою кожу самым неприятным образом. Однако я не морщился, я был гусаром. Это слово имело для меня магический смысл. К тому же, выбирая военную карьеру, я очень хорошо понимал, что моим первым долгом является подчинение всем установленным правилам.

Отец и часть его дивизии еще находились в Ницце, когда мы узнали о событиях 18 брюмера, ниспровержении Директории и установлении Консульства. Отец слишком презирал Директорию, чтобы сожалеть о ней, но он боялся, что опьяненный властью генерал Бонапарт после установления порядка во Франции не ограничится скромным званием консула. Он нам предсказывал, что пройдет немного времени, и Бонапарт захочет быть королем. Отец ошибся только в звании: через четыре года Наполеон стал императором.

Каковыми бы мрачными ни были предвидения, высказанные моим отцом, но он радовался тому, что не был в Париже 18 брюмера. Я думаю, что, если бы он оказался там, он бы резко выступал против того, что предпринял генерал Бонапарт. Но в армии, во главе дивизии, находящейся перед лицом врага, отец позволил себе замкнуться в пассивном военном послушании. Он отклонил все предложения, которые ему делали многие генералы и полковники, заключавшиеся в том, чтобы направиться в Париж во главе их войск. «А кто же, — говорил он им, — защитит границы, если мы их оставим, и чем станет Франция, если к войне против иностранцев мы добавим несчастья гражданской войны?» Своими мудрыми замечаниями он удержал многие экзальтированные натуры. Однако в целом он был очень удручен государственным переворотом. Он боготворил родину и хотел бы ее спасти и защитить, не подчиняя власти одного человека.

Я уже говорил, что, заставляя служить меня простым гусаром, отец имел главной целью желание освободить меня от этого вида школьника, немного наивного, поскольку во время моего краткого пребывания в Париже я от него так и не избавился. Результат превзошел все его ожидания, так как, живя среди буянов гусар и имея в наставниках такого головореза, который только смеялся над всеми глупостями, которые я совершал, я начал выть по-волчьи, а от страха, что будут смеяться над моей застенчивостью, я стал настоящим дьяволом. Однако я еще не достиг таких высот, чтобы быть принятым в братство, которое под именем «шайки» имело членов во всех эскадронах 1-го гусарского полка.

Так называемая шайка состояла из самых отпетых и в то же время самых храбрых солдат полка. Члены ее поддерживали друг друга вопреки всем и всему в основном перед лицом врага. Они называли себя «шутниками» и узнавали друг друга по вырезу, который делался с помощью ножа на первой пуговице правого ряда гусарского ментика и доломана. Офицеры знали о существовании этой компании, но так как самые большие проступки ее членов ограничивались кражей нескольких куриц и баранов или шутками над жителями и при этом «шутники» были всегда первыми в бою, то они закрывали глаза на ее существование.

Я был настолько легкомысленным, что изо всех сил старался войти в это сообщество буянов. Мне казалось, что это возвысит меня в глазах моих товарищей. Но напрасно я старался посещать фехтовальную школу, быть первым во всем — в стрельбе, во владении саблей, пистолетом, карабином, одним ударом сбивать все, что попадалось на моей дороге, волочить саблю, надевать кивер набекрень, члены клики относились ко мне как к ребенку и отказывались принять меня в свои ряды. И лишь одно непредвиденное обстоятельство помогло мне стать единогласно принятым в их компанию.

Итальянская армия занимала в то время Лигурию и растянулась вдоль линии протяженностью в 60 лье. Правый край находился у залива Специя, за Генуей, центр — в Финале и левый — в Ницце и в Варе, то есть на границе с Францией. Таким образом, у нас за спиной было море и перед нами был Пьемонт, где расположилась австрийская армия, отделенная от нас грядой Апеннин, простирающейся от Вара до Гави.

В таком неудачном положении французская армия могла быть легко разделена на две части, что и случилось несколькими месяцами позже. Однако не будем предвосхищать события.

Получив приказ собрать свою дивизию в Савоне, маленьком городке, расположенном на берегу моря в 10 лье ниже Генуи, отец разместил свой штаб в близлежащем епископстве. Пехота была распределена по небольшим городкам и в соседних деревнях, с тем чтобы наблюдать за долинами, по которым пролегали основные дороги, ведущие из Пьемонта. 1-й гусарский полк из Ниццы был переведен в Савону и расположился на бивуак в долине под названием Мадонна. Вражеские аванпосты находились в Дего, в 4 или 5 лье от нас, на противоположной стороне Апеннин. Вершины их были покрыты снегом, в то время как в Савоне и ее окрестностях температура была очень приятной. Наш бивуак был очень хорошим, продовольствия у нас было более чем достаточно, но никакой дороги, связывающей нас с Ниццей или с Генуей, мы не имели и в помине. Морские сообщения были перекрыты английскими кораблями. Войска жили только тем, что ей доставляли по Карнизу на нескольких мулах или что оставалось от разгрузки небольших судов, которым удавалось незамеченными пробраться вдоль берега. Этих ресурсов с трудом хватало, чтобы прокормить войска. К счастью, в стране производилось много вина, что поддерживало солдат и помогало переносить им лишения в пище с завидным смирением. Однажды стояла изумительная погода. Мой наставник Пертеле прогуливался со мной по берегу моря и увидел небольшой симпатичный кабачок, окруженные апельсиновыми и лимонными деревьями, под которыми стояло несколько столов. За столами сидели военные самых разных родов войск. Пертеле предложил мне туда зайти. Хотя мне так и не удавалось преодолеть своего отвращения к вину, я последовал за ними из простой любезности.

Необходимо заметить, что в то время на поясной портупее кавалеристов не было крючка для подвешивания сабли, и поэтому, когда мы шли пешком, надо было придерживать ножны левой рукой. Мы это делали так, чтобы ее конец касался земли. Это производило большой шум и обволакивало нас духом воинственности. Ничего большего и не требовалось, чтобы мне понравился этот обычай. Но случилось так, что при входе в городской сад, о котором я уже говорил, конец ножен моей сабли коснулся ноги огромного канонира конной артиллерии, который отдыхал, развалившись на стуле и вытянув вперед свои ножищи. Конная артиллерия, называемая в те времена летучей артиллерией, была создана в начале Революции из добровольцев, набираемых в гренадерских ротах. Пользуясь этим удобным случаем, от многих самых непослушных гренадеров их бывшее начальство избавлялось с превеликим удовольствием.

Летающие канониры были известны не только своей смелостью, но и страстью к стычкам и ссорам. Канонир, ногу которого задела моя сабля, обратился ко мне громовым голосом и крайне грубым тоном: «Гусар! Не слишком ли волочится твоя сабля?!» Я продолжал идти, не ответив на грубость, но мой наставник Пертеле подтолкнул меня и сказал тихо: «Ответь ему: «Заставь ее приподняться!» Я повторил его слова. «Легко!» — ответил канонир. Пертеле мне снова подсказал: «Я бы на это посмотрел». При этих словах канонир или, скорее, Голиаф, поскольку он был около шести футов роста, выпрямился на своем стуле и принял угрожающий вид, но мой наставник бросился между ним и мною. Все канониры, находящиеся в саду, моментально приняли сторону своего товарища, но тут же целая толпа гусаров окружила Пертеле и меня.

Все кричали, говорили одновременно, и я подумал, что, наверное, будет общая драка. Однако, поскольку гусаров было, по крайней мере, двое против одного артиллериста, они вели себя более спокойно, и артиллеристы поняли, что, если начнется драка, им не победить. Поэтому все закончилось тем, что гиганту канониру разъяснили, что в том, что его ногу задела моя сабля, ничего оскорбительного быть не могло и дело должно остановиться на этом. Или остаться между нами двоими. Но тут в общей суматохе и шуме один трубач артиллерии, примерно 20 лет от роду, начал оскорблять меня. Я, возмущенный, оттолкнул его столь сильно, что он упал головой в ров, полный грязи. Тут же было решено, что этот молодой человек и я должны драться на саблях.

Мы тогда вышли из сада, за нами последовали все, кто присутствовал при скандале. И вот мы на берегу моря, на утрамбованном песке. Мы готовы сражаться. Пертеле знал, что я неплохо владею саблей, тем не менее он дал мне еще несколько советов, как вести себя в этом поединке и как я должен атаковать противника. Затем он привязал к рукоятке сабли большой платок, затем обмотал им всю мою руку.

Наступил момент, когда мне нужно сказать, что мой отец ненавидел дуэли. Во-первых, потому, что считал этот обычай варварским, а во-вторых, я думаю, подобное отношение было вызвано еще и воспоминанием об одном случае из времен его молодости. Состоя в роте телохранителей, он присутствовал на дуэли как секундант своего товарища, очень им любимого, причем последний был убит в этом кровавом споре, вспыхнувшем по совершенно незначительной причине.

Как бы то ни было, но, когда отец принимал командование, он предписал жандармерии арестовывать и препровождать к нему всех военных, которые затевали такого рода ссоры. Хотя трубач и я прекрасно знали об этом приказе, мы тем не менее сняли наши доломаны и взяли и руки сабли. Я расположился спиной к Савоне, а мой противник передо мной. Мы изготовились к поединку, когда вдруг я увидел, что трубач бросился в сторону, схватил свой доломан и убежал. «Ах ты, трус! Ты убегаешь!» — воскликнул я. Я хотел уже броситься за ним, когда две железные руки схватили меня сзади за ворот. Я повернул голову и оказался лицом к лицу перед восемью или десятью жандармами. Тогда-то я и понял, почему убежал мой противник, почему разбегались все присутствующие, включая моего наставника Пертеле, поскольку каждый из них боялся быть арестованным и отведенным к генералу.

Итак, я был арестован и обезоружен. Я надел мой доломан и с удрученным видом последовал за жандармами, которым я не назвал своего имени и которые меня повели прямиком в епископство, где жил мой отец. В этот момент отец находился в доме с генералом Сюше (ставшим впоследствии маршалом), приехавшим в Савону, чтобы обсудить служебные дела с отцом. Они прогуливались в галерее, выходившей во двор. Жандармы подвели меня к генералу Марбо, не подозревая, что я его сын. Бригадир объяснил мотивы моего ареста. Тогда отец, приняв крайне строгий вид, сделал мне основательное внушение. После этой отповеди отец сказал бригадиру: «Отведите этого гусара в цитадель». Я уходил, не говоря ни слова, и, таким образом, генерал Сюше, который меня не знал, не подозревал, что сцена, при которой он присутствовал, происходила между отцом и сыном. Только на следующий день ему стало известно о наших родственных связях, и с тех пор он часто со смехом вспоминал этот случай.

Цитадель представляла собой старое генуэзское укрепление, расположенное возле порта. Меня заперли в огромном зале, свет в который проникал через небольшое окно, выходившее на море. Постепенно я стал приходить в себя. Выговор, который я получил, представлялся мне вполне заслуженным. Однако тем, что я не подчинился генералу, я был удручен меньше, чем огорчением, которое я причинил своему отцу. Остаток дня я провел в печальных размышлениях. Вечером старый инвалид из генуэзских войск принес мне кувшин с водой, кусочек хлеба из полковой пекарни и бросил небольшой сноп сена, на котором я мог улечься. Но я не мог есть. Я не мог и заснуть. Во-первых, потому, что я был слишком взволнован, а во-вторых, из-за шума, который производили вокруг меня большие крысы, захватившие тут же мой хлеб. Я лежал в полной темноте, предаваясь своим грустным размышлениям, когда около 10 часов вечера услышал, что замок моей тюрьмы открывается. Я увидел Спира, бывшего верного слугу моего отца. Он-то мне и рассказал, что после того, как я был отправлен в цитадель, полковник Минар, капитан Го и все офицеры отца просили его помиловать меня. Генерал согласился и поручил Спиру пойти за мной и отнести начальнику крепости приказ о моем освобождении.

Меня отвели к начальнику форта генералу Бюже, великолепному человеку, который лишился на войне одной руки. Он меня знал и очень любил моего отца. После того как он вернул мне мою саблю, он посчитал своим долгом прочитать мне мораль, которую я слушал внимательно и терпеливо, но думал лишь о том, что получу еще более строгие замечания от своего отца. Я не чувствовал в себе достаточно мужества, чтобы вынести это наказание, и решил насколько возможно избежать его.

Нас повели вдаль от цитадели. Ночь была темная. Спир шел впереди меня, освещая путь фонарем. Ведя меня по узким, кривым улицам города, Спир был в восторге от того, что он вызволил меня, и перечислял все, что меня ожидало в штабе. В том числе, говорил он, я должен буду выслушать очень строгий выговор от отца. Эта последняя фраза укрепила во мне созревавшую уверенность. Чтобы гнев отца несколько спал, я решил, что не покажусь ему ранее чем через несколько дней. Для этого мне нужно было сейчас же отправиться на наш бивуак в долине Мадонна. Я мог бы убежать, не причиняя никакой неприятности Спиру, но из страха, что он меня догонит со своим фонарем, я вышиб ногой фонарь, который упал в десяти шагах от него, и убежал, тогда как бедный старик искал свой фонарь на ощупь и восклицал: «Ах ты, маленький негодяй, я все расскажу отцу. Он правильно сделал, черт возьми, поселив тебя с этими бандитами, гусарами Бершени! Хорошенькая школа для молодого человека!»

Проплутав некоторое время по пустынным улицам, я наконец нашел дорогу в Мадонну и прибыл на бивуак своего полка. Все гусары думали, что я в тюрьме. Как только меня опознали при свете костров, все окружили меня и стали расспрашивать. Все громко смеялись, когда я рассказывал, как освободился от доверенного лица, которому было поручено отвести меня к генералу. Больше всего восхищались члены клики, особенно моей решимостью, и сразу единогласно сговорились принять меня в свое общество, которое как раз в эту ночь готовилось отправиться на разведку до ворот Дего, с тем чтобы угнать стадо быков, принадлежащее австрийской армии.

Французские генералы, так же как и командиры полков, были вынуждены делать вид, что они ничего не знают о подобных набегах, поскольку солдаты уходили, чтобы достать провиант, поставки которого были крайне нерегулярны. В каждом полку самые храбрые солдаты формировали подобные банды мародеров, знавших с удивительной точностью места, где заготавливался провиант для противника, и они использовали всю свою хитрость и находчивость, чтобы овладеть этими запасами.

Один плут-барышник пришел предупредить клику 1-го гусарского полка о том, что стадо быков, которое он продал австрийцам, пасется на лугу в четверти лье от Дего, и шестьдесят гусар, вооруженных только карабинами, выступили на захват этого стада.

Мы прошли несколько лье по ужасным тропам в горах, чтобы избежать основной дороги, и захватили в плен пятерых кроатов, стороживших стадо и заснувших в сарае. Чтобы помешать им подать сигнал тревоги гарнизону в Дего, мы их связали и захватили стадо без единого выстрела. Мы вернулись на бивуак страшно усталыми, но довольными, что мы сыграли злую шутку с врагом и добыли нам провиант.

Я привел этот факт, только чтобы показать, в каком нищенском состоянии находилась в то время итальянская армия, а также рассказать, до какой степени дезорганизации и заброшенности могут дойти войска, командиры которых вынуждены не только терпеть подобные экспедиции, но и пользоваться тем, что добывают их же солдаты таким образом, делая вид, что не знают, как это достается.

Глава IX

Как я сразу стал унтер-офицером. — Я похищаю 17 гусар Барко

В моей военной карьере мне очень повезло, так как, минуя звание бригадира[25], из простого гусара я сразу стал унтер-офицером. Вот как это произошло.

Слева от расположения дивизии моего отца стояла дивизия под командованием генерала Сера, штаб которой находился в Финале. Эта дивизия, занимающая часть Лигурии, покрытую крутыми горами, состояла в основном из пехоты, поскольку кавалерия могла продвигаться здесь только маленькими отрядами в редких проходах, которые соединяли побережье Средиземного моря с Пьемонтом. Генерал Сера, получив от главнокомандующего Шампионне приказ произвести частью своих войск разведку в предгорьях Сан-Джакомо, за которыми простиралось несколько долин, написал отцу и попросил его одолжить ему для этого предприятия отряд из пятидесяти гусар. Отказать ему было невозможно. Отец согласился на просьбу генерала Сера и назначил лейтенанта Лейстеншнейдера командовать отрядом, в который входил и мой взвод. Мы выехали из Мадонны по направлению к Финале. В то время по берегу моря проходила единственная дорога, носившая название Карниз и находившаяся в очень плохом состоянии. У лейтенанта после неудачного падения с лошади была вывихнута нога, и следующим по званию после него в отряде был унтер-офицер Канон, красивый молодой человек, обладающий многими превосходными качествами, хорошим образованием, а главное, большой самостоятельностью.

Во главе своей дивизии генерал Сера на следующий же день направился в направлении горы Сан-Джакомо, покрытой снегом. Там мы расположились бивуаком. На следующий день мы должны были начать движение вперед в полной уверенности, что нам предстоит столкновение с противником. Но сколь многочислен был враг? Именно этого генерал знать не мог. Согласно приказам главнокомандующего, ему надлежало только разведать позицию австрийцев в этой части фронта. Но ему было запрещено вступать в бой, если враг окажется в большинстве. Генерал Сера понимал, что его пехота, следуя вперед среди гор, могла обнаружить колонну противника, только оказавшись непосредственно перед ней. В этом случае серьезного столкновения было уже не избежать, и отступление могло бы оказаться еще более опасным. Он решил продвигаться очень осторожно и выслать на дистанцию в 2–3 лье впереди себя небольшой отряд, чтобы с его помощью прощупать район и, главное, взять нескольких пленных, от которых он надеялся получить определенные сведения, так как местные крестьяне, как правило, ничего не знали или не хотели говорить. Но генерал понимал также, что отряд пехотинцев сам мог бы оказаться в ловушке, если он его отправит слишком далеко. В то же время, даже при благополучном исходе дела, люди, идущие пешком, принесли бы ему известия, которых он так страстно ждал, слишком поздно. Таким образом, он решил использовать те пять десятков гусар, которых он и послал в качестве своего передового отряда. Так как местность была крайне пересеченной, он дал унтер-офицеру карту, сопровождая ее письменными и устными инструкциями в присутствии всего отряда, и отправил нас за два часа до рассвета, не переставая повторять, что нужно обязательно дойти до аванпостов противника, где, как он очень надеялся, нам удастся захватить нескольких пленных.

Унтер-офицер Канон прекрасно развернул свой отряд. Во главе он поставил небольшой авангард, по бокам распределил разведчиков и принял все необходимые предосторожности.

Отойдя на 2 лье от нашего лагеря, мы обнаружили большой постоялый двор. Наш унтер-офицер стал расспрашивать хозяина и узнал от него, что примерно в часе ходьбы отсюда мы можем столкнуться с австрийским отрядом. Хозяин затруднялся назвать его численность, но знал, что впереди него расположен полк очень злобных гусар, которые плохо обращались со многими местными жителями.

Получив эти сведения, мы продолжили наш путь. Но не успели мы сделать и ста шагов, как г-н Канон начал корчиться на своей лошади и сказал, что он страшно страдает и ему абсолютно невозможно продолжать путь. Он передал командование отрядом унтер-офицеру Пертеле-старшему, как самому старшему по званию после него самого. Однако Пертеле заметил, что, будучи эльзасцем, он не умеет читать по-французски и не может, таким образом, понять ни карту, которую, ему передали, ни инструкции, написанные генералом. Он наотрез отказывался от командования. Все остальные унтер-офицеры, так же малограмотные, как и Пертеле отказались по тем же причинам. То же сделали и бригадиры. Бесполезно было их уговаривать, хотя я предложил, что я буду читать им инструкции генерала и объяснять наше продвижение по карте тому из унтер-офицеров, который захочет взять на себя командование. Но они по-прежнему упирались. К моему большому удивлению, все эти старые вояки отвечали мне: «Бери сам командование, и мы будем подчиняться тебе».

Весь отряд выразил то же самое пожелание, и я понял, что, если и я откажусь, мы и шагу не продвинемся вперед, и честь нашего отряда будет полностью скомпрометирована. К тому же приказ генерала Сера следовало непременно выполнить, поскольку именно наши действия могли помочь его дивизии избежать очень больших потерь. И я согласился принять командование, но только после того, как спросил у г-на Канона, не сможет ли он все-таки вновь взять его на себя. Но он опять начал стонать, оставил нас и вернулся на постоялый двор. Признаюсь, я думал тогда, что он действительно заболел, но люди из нашего отряда, которые его хорошо знали, высказывались на его счет с оскорбительными насмешками.

Не хвастаясь, я должен сказать, что природа наделила меня достаточной храбростью. Я бы даже добавил, что было время, когда мне нравилось находиться среди опасностей. Тринадцать ранений, полученных на войне, и несколько блестящих дел, я думаю, являются достаточным тому доказательством. Вот почему, принимая командование над пятьюдесятью гусарами, которых чрезвычайные обстоятельства поставили под командование простого гусара в возрасте 17 лет, я твердо решил доказать товарищам, что если я не имею ни опыта, ни военных талантов, то, во всяком случае, обладаю некоторыми другими достоинствами.

Итак, я встал во главе отряда и твердо направился в том направлении, где, как я знал, находился враг. Мы шли уже довольно долго, когда вдруг наши разведчики заметили крестьянина, который постарался спрятаться от них. Они догнали его и привели ко мне. Я начал его расспрашивать, и он сказал, что как будто бы живет в 4 или 5 лье от этого места, и уверял, что не встречал здесь никаких австрийских войск. Я был уверен, что он врет из страха или из хитрости, поскольку, по моим расчетам, мы находились очень близко от стоянки противника. Я вспомнил, что читал когда-то в книге «Настоящий партизан», экземпляр которой мне передал отец, что для того, чтобы заставить говорить жителей страны, в которой находишься в военное время, надо иногда их напугать. Я понизил голос, постарался придать моему юному лицу угрожающий вид и воскликнул: «Как, негодяй, ты только что пересек территорию, занятую большими отрядами австрийской армии, и ты уверяешь, что ничего не видел? Ты шпион! Тебя надо немедленно расстрелять!»

Я призвал четверых гусар, сделав им знак не причинять вреда этому человеку, который, видя, как на его глазах они стали заряжать свои карабины, впал в такой ужас, что поклялся рассказать обо всем, что знал. Он прислуживал в одном монастыре, и ему было поручено отнести письмо настоятеля к его родным и дан наказ, если он встретит французов, не говорить им, где находились австрийцы. Но так как он вынужден теперь нам во всем признаться, он объявил, что в одном лье от места нашей стоянки находилось несколько вражеских полков, расквартированных в деревнях, и около сотни гусар полка Барко живут в деревушке, которую мы должны увидеть, пройдя еще немного вперед. На вопрос о том, как расположены эти гусары, он ответил, что перед домом в саду, окруженном изгородью, у них выставлена охрана, состоящая из двенадцати пеших солдат. Он сказал и о том, что в момент, когда он пересекал деревушку, остальные гусары готовились вести лошадей на водопой к маленькому пруду, расположенному с противоположной стороны от деревни.

Выслушав его, я тотчас же принял решение. Нам не нужно было нападать на их передовой пост, отделенный от нас изгородью и поэтому недоступный для атаки кавалеристов. Стрельба могла бы лишить меня нескольких из моих людей и предупредить о нашем приближении других врагов. Значит, нам следовало обойти деревушку, подобраться к месту водопоя и внезапно напасть на врага. Но где пройти, чтобы не быть замеченными? Я приказал крестьянину проводить нас, обогнув деревню, и пообещал ему, что мы отпустим его сразу же, как только будем находиться с другой стороны деревни, которую теперь я уже разглядел собственными глазами.

Так как он не хотел идти, я приказал одному гусару взять его за шиворот, а другому приставить к его уху пистолет. Ему пришлось подчиниться. Он провел нас очень удачно. Высокая изгородь скрывала наше движение. Мы полностью обогнули деревню и увидели на берегу небольшого пруда австрийский эскадрон, который спокойно поил лошадей. Все кавалеристы были при оружии, согласно правилам передовых постов, но их командиры пренебрегли одной очень важной предосторожностью, состоявшей в том, чтобы никогда не распрягать и не поить всех лошадей одновременно и не допускать, чтобы все взводы заходили в воду разом, а не один за другим. Уверенный в том, что французы далеко, что пост, выставленный перед деревней, надежен, неприятельский командир посчитал излишним придерживаться этих правил. Именно это его и погубило.

Как только я оказался в пятистах шагах от прудика, я отпустил нашего провожатого, убежавшего со всех ног, выхватил саблю и, приказав своим товарищам не кричать до начала схватки, устремился галопом на вражеских гусар, которые заметили нас только в ту минуту, когда мы уже появились на самом берегу пруда. Его берега со всех сторон были слишком крутыми, чтобы лошади могли взобраться на них. Было только одно пологое место у самого водопоя. Правда, оно было достаточно широким. Именно в этом месте собралось около ста кавалеристов, поводья сняты, карабины повешены. Все они пребывали в состоянии полного покоя, некоторые даже пели. Можете судить об их удивлении. Сначала мы сделали залп из наших карабинов, убив некоторых, ранив других и положив немало их лошадей. Паника была полной. Тем не менее их капитан собрал вокруг себя тех, кто находился ближе к берегу, и открыл по нас довольно плотный огонь, ранив двоих из моих людей. Затем противник бросился на нас. Но Пертеле одним ударом сабли сразу сразил их капитана, и его солдаты вновь были оттеснены к воде. Многие из них стремились убежать от огня и перебраться на другой берег, другие растерялись, большое число людей и лошадей утонуло, а те из австрийских кавалеристов, которые достигли противоположного берега, не могли заставить своих лошадей взобраться на гору и, бросив их, стали цепляться за ветви прибрежных деревьев, пытаясь спастись бегством. Двенадцать человек охраны прибежали на шум. Мы встретили их саблями, и они быстро обратились в бегство.

Однако около тридцати врагов оставались еще в пруду. Они побоялись вести лошадей в глубину и, видя, что единственный выход из воды ведет в сторону, занятую нами, стали кричать нам, что готовы сдаться. Я согласился на сдачу. По мере того как они выходили на берег, я приказывал им бросить оружие. Большинство из этих людей, так же как и их лошади, были ранены. Но так как мне хотелось увести с собой трофеи нашей победы, я приказал отобрать из них семнадцать кавалеристов и столько же лошадей, находящихся в хорошем состоянии. Они расположились в середине нашего отряда. Остальных мы оставили и устремились галопом в сторону нашего лагеря.

Я поступил правильно, приказав немедленно уходить, так как справедливо предполагал, что беглецы уже предупредили соседние отряды, которые и так были подняты по тревоге шумом перестрелки и полчаса спустя более полутора тысяч кавалеристов будут уже на берегу маленького пруда. За ними последуют несколько тысяч пехотинцев… Но к этому времени мы были уже далеко: примерно в 2 лье от того места. Наши раненые сумели выдержать быструю езду. Мы остановились ненадолго на вершине холма, чтобы их перевязать. И мы немало посмеялись, глядя сверху на то, как многочисленные вражеские колонны устремились за нами в погоню. Мы были уверены, что они не смогут нас догнать, потому что, боясь попасть в засаду, будут продвигаться вперед очень медленно, почти на ощупь. А мы находились теперь вне опасности.

Я дал Пертеле двух гусар из лучших наездников и приказал отправляться галопом, чтобы предупредить генерала Сера о результатах нашей миссии. Затем, построив по всем правилам отряд, поместив пленников, как всегда, в центр, я приказал неспешно отправляться в дорогу в сторону нашей вчерашней стоянки.

Невозможно описать радость моих товарищей и поздравления, с которыми они ко мне обращались во время нашего пути: «Ты правда достоин служить среди гусар Бершени, в первом полку мира!»

Но что же происходило во время нашей экспедиции в Сан-Джакомо? После нескольких часов ожидания генерал Сера в нетерпении получить известие заметил с высоты горы легкий дымок на горизонте. Его адъютант прижимает ухо к барабану, положенному на землю, и этим испытанным военным средством прислушивается к далекому шуму перестрелки. У обеспокоенного генерала Сера не остается сомнений, что отряд кавалеристов схватился с врагом.

Он взял полк пехоты[26] и решил направиться в сторону постоялого двора. Прибыв туда, он увидел привязанную у сарая гусарскую лошадь. Это была лошадь унтер-офицера Канона. Появился хозяин гостиницы, и генерал узнал, что гусарский унтер-офицер не покидал постоялого двора и уже несколько часов находился в столовой.

Генерал направляется туда, и что же он видит? В углу около огня дремлет г-н Канон, а перед ним стоит огромная тарелка с окороком, две пустые бутылки из-под вина и чашка кофе. Бедного унтер-офицера будят, он, конечно, хочет извиниться, ссылаясь на свое внезапное нездоровье. Однако остатки сытного обеда, который он только что закончил, не позволяют поверить в его болезнь. Генерал Сера делает ему строжайший выговор. Его гнев увеличивается при мысли, что отряд из пятидесяти кавалеристов, порученный простому солдату, возможно, уже разгромлен врагом.

Но в этот момент появляется Пертеле с двумя гусарами и объявляет о нашем триумфе и о скором прибытии всех семнадцати пленных. Несмотря на этот счастливый конец, генерал Сера продолжает упрекать унтер-офицера Канона, но Пертеле обращается к нему и со своей грубой прямотой говорит: «Не ругайте его, мой генерал. Если бы этот трус нами руководил, никогда наша экспедиция не имела бы успеха!» Подобная попытка сгладить ситуацию только усложнила положение несчастного г-на Канона. Генерал приказал немедленно его арестовать.

В этот момент появляюсь я. Генерал Сера лишает несчастного Канона звания и приказывает ему спороть унтер-офицерские нашивки в присутствии целого пехотного полка и пятидесяти гусар. Затем он направляется ко мне и говорит: «Вы прекрасно выполнили это задание, которое обычно поручают только офицерам. Я очень сожалею, что власть дивизионного генерала не позволяет мне дать вам звание младшего лейтенанта. Только главнокомандующий имеет на это право, и я попрошу у него это звание для вас, но пока я вас называю унтер-офицером». И он приказывает своему адъютанту объявить об этом всему отряду.

Для того чтобы выполнить эту формальность, адъютант должен был спросить у меня мое имя, и только в этот момент генерал Сера узнал, что я сын его товарища генерала Марбо. Все это происшествие мне было чрезвычайно приятно, поскольку оно должно было доказать моему отцу, что он был не причастен к моему первому продвижению по службе.

Глава X

Мы присоединяемся к генералу Шампионне в Пьемонте. — Генерал Макар. — Сражение между Кони и Мондови. — Захват шести пушек. — Мне дают звание младшего лейтенанта. — Я становлюсь адъютантом своего отца, посланного в Геную, а затем в Савону

Сведения, добытые генералом Сера от пленных, утвердили его во мнении, что нужно двигаться вперед, и на следующий день он отдал приказ своей дивизии спуститься с вершин Сан-Джакомо и раскинуть бивуак вечером того же дня на постоялом дворе. Пленные были отправлены в Финале, а что касается лошадей, то они по праву принадлежали гусарам. Лошади были все в хорошем состоянии, но согласно обычаю того времени офицерам, у которых были плохие лошади, пленная лошадь продавалась не более чем за 5 луидоров. Это была фиксированная цена, и ее обычно выплачивали живыми деньгами. Как только весь лагерь обустроился, началась торговля. Генерал Сера, офицеры его штаба, полковники, батальонные командиры из полков его дивизии очень быстро разобрали наших семнадцать лошадей. Мы же получили сумму в 85 луидоров. Все деньги были переданы моему отряду, который уже шесть месяцев не получал зарплаты и поэтому был в полном восторге от такой удачи.

У меня было с собой несколько золотых, поэтому я, чтобы отметить мое новое звание унтер-офицера, не только отказался от своей доли в вырученных деньгах, но даже купил у владельца гостиницы трех баранов, огромный сыр и бутыль вина и устроил пиршество для всего отряда. Таким образом, 10 фримера VIII года стал одним из лучших дней в моей жизни.

На следующий день и еще в течение нескольких дней у дивизии генерала Сера было несколько стычек с противником, во время которых я продолжал командовать своими пятьюдесятью гусарами и, к большому удовольствию генерала, снабжал его необходимыми сведениями.

В своем докладе генералу Шампионне генерал Сера очень красочно описал мое поведение и сделал то же самое перед моим отцом. Когда же через несколько дней я привел свой отряд в Савону, отец принял меня с выражением самой большой нежности. Я был в восторге! Я отправился на бивуак, где уже собрался весь полк и куда прибыл и мой отряд. Кавалеристы рассказали о наших подвигах, в которых большую часть они приписывали мне. Меня приняли громкими приветствиями товарищи унтер-офицеры и дали мне нашивки унтер-офицера.

Именно в этот день я впервые увидел младшего Пертеле, он возвратился из Генуи, где провел несколько месяцев. Я быстро сблизился с этим изумительным человеком и очень пожалел о том, что не он был моим наставником с самого начала, поскольку теперь я получил от него несколько очень ценных советов, которые сделали меня более спокойным и помогли мне порвать с парнями «клики».

Командующий Шампионне, желая провести несколько операций внутри Пьемонта, в направлении Кони и Мондови, и не имея в достаточном количестве кавалерии, попросил у моего отца прислать ему 1-й гусарский полк, который к тому же не мог больше оставаться в Мадонне из-за отсутствия кормов. С большим сожалением я расстался с отцом и уехал с полком.

Мы отправились вдоль Карниза до Альбенги, несмотря на обилие снега пересекли Апеннины и вступили наконец в плодородные долины Пьемонта. В окрестностях Фоссано, Нови и Мондови мы выдержали несколько сражений, из которых одни были удачными, другие наоборот.

Во время этих сражений у меня был случай увидеть бригадного генерала Макара, выслужившегося из рядовых. Революционная буря вознесла его из солдат прямо в генералы. Генерал Макар — настоящий тип офицера, созданного случаем и личной храбростью, который проявлял свои незаурядные качества перед лицом врага, но из-за отсутствия образования не был способен занимать высокие посты подобающим образом. Этот человек имел одну странную особенность. Этот странный тип, настоящий колосс, обладающий исключительной храбростью, находясь во главе войск, никогда не упускал случая, чтобы не прокричать: «Смотрите, сейчас я стану зверем!» Он снимал с себя одежду, куртку, рубаху и оставлял только шляпу с султаном, штаны и огромные сапоги. Оголившись таким образом до пояса, генерал Макар открывал всем свое волосатое, как у медведя, тело, что придавало его облику очень странный вид. Превратившись в животное, как не без оснований заявлял он сам, генерал бросался сломя голову с саблей в руке на вражеских кавалеристов, безбожно ругаясь. Но ему редко удавалось их настигнуть, потому что при виде такого страшного гигантского существа, наполовину покрытого волосами, в таком странном одеянии, бросающегося на них с жутким рычанием, враги бежали во все стороны, не разобрав как следует, с кем они имели дело — с человеком или с каким-то кровожадным животным.

Генерал Макар был полным невеждой, что забавляло иногда офицеров более образованных, чем он, но находящихся под его командованием. Однажды один из таких офицеров попросил у него разрешения пойти в соседний город, чтобы заказать себе пару сапог. «Черт возьми, — отвечал ему генерал Макар, — это очень кстати, поскольку ты идешь к сапожнику, возьми с меня мерку и закажи мне тоже пару сапог». Страшно удивившись, офицер ответил генералу, что он не может снять мерку, поскольку абсолютно не понимает, как это делается.

«Как, — воскликнул генерал, — я же вижу, как целыми днями ты чертишь карандашом какие-то линии, глядя на горы, и, когда я тебя спросил, что ты там делаешь, ты мне ответил: «Я измеряю эти горы». Значит, если ты измеряешь предметы, удаленные от тебя на целое лье, почему же ты не можешь снять мерку для моих сапог с меня, находящегося у тебя под рукой. Давай, сними-ка мерку без капризов!»

Офицер уверял, что это невозможно. Генерал настаивал, ругался, сердился, и только когда собрались другие офицеры, привлеченные шумом, им с трудом удалось прекратить эту смешную сцену. Генерал ни за что не хотел понять, что человек, который измерял горы, не может снять мерку для пары сапог другого человека.

Не верьте тому, что все старшие офицеры Итальянской армии были похожи на храброго генерала Макара. Совсем наоборот, армия насчитывала немало офицеров, отличавшихся прекрасным образованием, хорошими манерами. Но в то время в армии было несколько командиров, которые, как я уже говорил, были случайно занесены на самый верх армейской иерархии. Со временем они были отстранены от высоких должностей.

1-й гусарский полк участвовал во всех сражениях, которые происходили в то время в Пьемонте. Он понес немалые потери во время схваток с многочисленной австрийской кавалерией. После бесконечных переходов и ряда мелких стычек, почти ежедневных, командующий Шампионне объединил левый фланг с центром своей армии между Кони и Мондови с тем, чтобы 10 нивоза атаковать дивизии вражеской армии. Сражение произошло в долине, пересеченной холмами и рощами.

Наш полк, приданный бригаде генерала Бомона, разместился на краю правого крыла французской армии. Вы знаете, что число кавалеристов и офицеров, составляющих эскадрон, определяется специальными постановлениями. Наш полк, уже немало пострадавший в предшествующих столкновениях, вместо четырех эскадронов в тот день смог выдвинуть на передовую только три. Но затем выяснилось, что после этого оставалось еще 30 человек, не вошедших в ряды, среди которых было пять младших офицеров. Я был среди них, так же как и оба Пертеле. Из нас сформировали два взвода, командование над которыми было поручено молодому, умному, храброму Пертеле. Генерал Бомон, прекрасно знающий способности молодого Пертеле, поручил ему разведку перед правым флангом армии и, не дав никаких инструкций, приказал действовать согласно обстоятельствам. Таким образом, мы оставили наш полк и отправились обследовать местность.

В это самое время завязалась жаркая битва с двумя армейскими корпусами. Час спустя, не обнаружив ничего примечательного на флангах, мы возвращались к нашим. Вдруг молодой Пертеле увидел перед нами и, соответственно, на левом краю линии врага батарею из восьми пушек, стреляющих по французским войскам.

По непростительной халатности эта австрийская батарея для большего удобства стрельбы поднялась на небольшое возвышение, расположенное в 700–800 шагах впереди пехотной дивизии, к которой она относилась. Командир этой артиллерийской батареи чувствовал себя в полной безопасности, потому что место, на котором она находилась, возвышалось над всей линией фронта французской армии. Он справедливо полагал, что, если от нашей армии отделится какой-либо отряд, чтобы атаковать его, он это заметит раньше и у него будет время вернуться на линию австрийских войск. Он не подумал, что маленькая рощица, находящаяся рядом с высотой, на которой он расположился, могла скрывать каких-то французов. В тот момент там действительно никого еще не было, но молодой Пертеле решил повести туда свой взвод и оттуда наброситься на австрийскую батарею. Чтобы скрыть этот маневр от вражеских артиллеристов, молодой Пертеле, прекрасно сознавая, что во время войны мало обращают внимания на какого-нибудь одинокого кавалериста, объяснил нам свой план, который состоял в том, чтобы мы один за другим проскакали по дороге и заняли бы место за этой рощицей, слева от вражеской батареи, а затем все вместе атаковали бы ее. В этом случае нам не следовало бояться ее снарядов, поскольку мы должны были подойти к ней с фланга. Весь маневр прошел незамеченным со стороны врага. Один за другим мы обходным путем достигли края рощицы, где собрался весь взвод. Пертеле встал во главе взвода, и через рощицу с саблями наголо мы устремились на вражескую батарею. Мы порубили часть артиллеристов, а другие спрятались под зарядными ящиками, где наши сабли не могли их достать. Согласно инструкциям, данным молодым Пертеле, мы не должны были ни убивать, ни ранить солдат обоза, но заставить их с помощью клинков наших сабель управлять лошадьми, запряженными в орудия, и направить их к линии нашего фронта.

Приказ был прекрасно выполнен в отношении шести пушек, ездовые которых, оставаясь на лошадях, подчинялись всему, что им было приказано. Однако двое других спрыгнули с лошадей, не то из страха, не то по собственной воле, и, хотя гусары брали лошадей за поводья, те не хотели двигаться за ними. Вражеские батальоны, находящиеся неподалеку, бросились бегом на помощь своей батарее. Минуты показались нам часами, пока молодой Пертеле, удовлетворившись захватом шести пушек, не приказал покинуть оставшиеся и направиться галопом с нашей добычей в сторону французской армии.

Приказ был своевременным, но он стал фатальным для нашего храброго начальника, поскольку, как только мы начали отступать, вражеские артиллеристы и их командиры выскочили из-под ящиков, зарядили оставшиеся два орудия и выстрелили нам вслед картечью. Вы понимаете, что 30 кавалеристов, шесть орудий, каждое из которых было запряжено шестью лошадьми, сопровождаемыми тремя солдатами обоза, — все это занимает весьма обширную площадь, и поэтому картечь ударила по нас без промаха. Мы потеряли убитыми и ранеными двух унтер-офицеров, многих гусар, одного или двух ездовых, несколько лошадей были также ранены, из-за чего орудия потеряли управление и не могли больше двигаться. Сохраняя полное хладнокровие, молодой Пертеле приказал отрезать упряжки убитых или раненых лошадей, заменить гусарами убитых или раненых ездовых и быстро продолжить наше отступление. Но те несколько минут, которые нам понадобились для того, чтобы провести все эти действия, были использованы командиром австрийской батареи. Он выпустил против нас вторую очередь снарядов, которая принесла нам новые потери. Но мы были полны такого ожесточения и такой решимости не оставить захваченные нами шесть орудий, что нам удалось все поправить и возобновить наш отход. Мы были уже на линии французских войск и недосягаемы для вражеской картечи, но в это время какой-то австрийский офицер приказал зарядить пушки ядрами, одно из которых попало в несчастного Пертеле.

Гем не менее наша атака против австрийской батареи и ее результаты были замечены французскими войсками, и генералы приказали им выдвинуться вперед. Враг отступил, и это позволило нам вернуться на место, где пали наши товарищи. Треть отряда, оставленная там, была мертва или ранена. В начале наших действий нас было пять младших офицеров. Теперь трое погибли. Оставались только старший Пертеле и я. Несчастный Пертеле-старший был ранен, но страдал больше морально, чем физически из-за потери обожаемого брата, о котором и мы все глубоко сожалели.

Пока мы отдавали долг погибшим и подбирали раненых, подъехал генерал Шампионне вместе со своим начальником штаба генералом Сюше. Главнокомандующий был свидетелем великолепного поведения нашего взвода. Он собрал нас вокруг шести орудий, отбитых у врага, и после похвальных слов о нашей храбрости, которая позволила освободить французскую армию от батареи, приносящей ей немалые потери, добавил, что в знак благодарности за то, что мы спасли жизнь большому числу наших товарищей и способствовали успеху всего этого дня, он хотел воспользоваться правом, которое ему давал недавний декрет первого консула, учредившего орден Почетного легиона, и выдать нашему взводу три почетные сабли, а также произвести одного из отличившихся кавалеристов в младшие лейтенанты. Но он просил нас самих назначить тех, кто был достоин этих наград. Мы еще раз с глубоким сожалением вспомнили о храбром молодом Пертеле, который мог бы стать таким прекрасным офицером. Пертеле-старший, бригадир и один гусар получили почетные сабли, которые спустя три года давали им право на крест Почетного легиона. Оставалось назвать того, кто среди нас мог получить чин младшего лейтенанта. Все мои товарищи назвали меня, и главнокомандующий, вспомнив о том, что говорил ему генерал Сера о моем поведении при Сан-Джакомо, назначил меня младшим лейтенантом.

Я был сержантом всего месяц и должен признаться, что в этой атаке и в захвате орудий я не делал ничего особенного по сравнению с тем, что делали мои товарищи, но, как я уже говорил, ни один из этих храбрых эльзасцев не чувствовал себя в состоянии быть командиром и офицером. Итак, они единогласно назвали меня, а главнокомандующий учел и то предложение, которое ранее ему сделал генерал Сера. Возможно, и я должен об этом сказать, он хотел доставить также приятное и моему отцу. Во всяком случае, именно так понял этот жест отец, поскольку, узнав о моем быстром продвижении, он тут же написал мне, что запрещает мне принимать этот чин. Я подчинился. Но поскольку отец написал примерно в том же духе и генералу Сюше, то последний ответил ему, что главнокомандующий будет, безусловно, уязвлен тем, что один из его дивизионных генералов хотел бы воспрепятствовать назначениям, которые он делал властью, данной ему правительством. И тогда мой отец разрешил мне принять этот чин, и таким образом я стал младшим лейтенантом 10 нивоза VII года (декабрь 1799-го).

Я был одним из последних офицеров, получивших повышение от генерала Шампионне, который, не будучи в силах удержаться в Пьемонте против превосходящих сил противника, должен был снова перейти Апеннины и привести армию в Лигурию. Этот генерал испытал такую боль и такое горе, видя, как части его войск таяли по дороге, поскольку у него не было средств их кормить, что 25 нивоза, через 15 дней после того, как он меня повысил в звании, он умер. Отец, будучи одним из первых дивизионных генералов, был временно назначен главнокомандующим итальянской армии, штаб которой находился в Ницце. Он отправился туда и поспешил отослать в Прованс остатки кавалерии, поскольку в Лигурии не было больше кормов. 1-й гусарский полк вернулся во Францию, но отец задержал меня с тем, чтобы я выполнял функции его адъютанта.

Во время нашего пребывания в Ницце отец получил от военного министра приказ принять командование авангардом Рейнской армии, куда с ним должен был отправиться и его начальник штаба полковник Менар. Мы были рады этому новому обстоятельству, поскольку нищета на наших глазах разрушала итальянскую армию, приводя ее в состояние полного хаоса. Казалось, что у нас больше нет сил удержаться дольше в Лигурии. Отец был отнюдь не против уехать из армии, находящейся в полном упадке, поскольку в конечном счете это должно было привести к позорному отступлению, вплоть до отхода на территорию Франции, за реку Вар. Отец готовился к отъезду, но он не хотел уезжать до того, как генерал Массена, назначенный на его место, прибудет сюда, и поэтому он отправил в Париж своего адъютанта г-на Го, для того чтобы он купил там карты и провел необходимую подготовку для новой кампании на Рейне. Но судьба распорядилась иначе, место могилы для моего несчастного отца было уготовано на итальянской земле.

Массена по прибытии обнаружил только тень армии: войска без содержания, почти без одежды, без обуви, получавшие только четверть рациона, умирающие от истощения или от страшных болезней, порожденных невыносимыми лишениями. Госпитали были переполнены, медикаментов не хватало. Банды солдат и целые полки ежедневно покидали свои посты и отправлялись в сторону моста через Вар, перейдя через который они отправлялись во Францию, рассеивались по Провансу. И при этом все они в один голос заявляли, что готовы вернуться, если им будут давать хлеб и провизию. Генералы были не в силах бороться против нищеты своих войск. Их отчаяние увеличивалось с каждым днем. Все просились либо в отпуск, либо под каким-нибудь предлогом, например, сказавшись больными, старались уехать.

Массена, конечно, надеялся, что в Италию к нему соберутся многие из тех генералов, которые помогали ему сражаться с русскими в Гельвеции. Среди этих людей были Сульт, Удино, Газан. Но ни один из них не приехал, и нужно было назначать новых, поскольку в этом была большая необходимость.

Массена родился в Турбин, городке в небольшом княжестве Монако. Он был очень хитрым итальянцем. Он не был знаком с моим отцом, но с первого же взгляда понял, что это человек широкой души, любящий свою родину больше всего на свете. Он сразу решил уговорить его остаться, надавив на самое больное место, а именно необходимость спасать страну. Он изо всех сил старался объяснить отцу, насколько было бы почетнее для него остаться служить в несчастной итальянской армии, чем ехать на Рейн, где дела Франции были во вполне хорошем состоянии. Он добавил даже, что готов взять на себя ответственность за неисполнение тех приказов правительства в случае, если он решит остаться. Отец, соблазненный этими речами и не желающий покинуть нового главнокомандующего в столь затруднительном положении, согласился остаться. Он не сомневался, что полковник Менар, его друг и начальник его штаба, откажется ехать на Рейн, как только узнает, что Марбо остается в Италии, однако все сложилось иначе. Менар предпочел выполнить полученный приказ, хотя его уверяли, что приказ будет аннулирован, если он согласится остаться в Италии. Отец тяжело переживал его отказ. Менар поспешил вернуться в Париж, где он принял предложение быть начальником штаба генерала Лефевра.

Отец отправился в Геную, где вступил в командование тремя дивизиями, из которых состояло правое крыло армии.

Несмотря на нищету, карнавал в этом городе прошел очень весело. Итальянцы любят развлекаться. Нас разместили во дворце Центуриона, где мы и провели конец зимы 1799 и 1800 годов. Отец оставил в Ницце Спира с основным багажом. Он пригласил полковника Сакле быть начальником его штаба. Это был очень уважаемый человек, хороший военный, с мягким характером, но деловой и серьезный. Секретарем у него был очень милый молодой человек по имени Колиндо, сын банкира Трепано, из Пармы, которого он подобрал в результате многих, слишком сложных для того, чтобы здесь на них останавливаться перипетий. Колиндо стал моим хорошим другом.

В начале весны 1800 года отец узнал, что генерал Массена назначил командующим правым крылом генерала Сульта, только что прибывшего и гораздо менее опытного, чем он. Отец получил приказ вернуться в Савону и принять командование над своей бывшей третьей дивизией. Он подчинился, но его самолюбие было уязвлено.

Глава XI

Битвы при Кадибоне и Монтенотте. — Отступление правого крыла французской армии на Геную. — Отец ранен. — Осада и сопротивление Генуи. — Последствия. — Мой друг Трепано. — Смерть отца. — Голод и сражения. — Непоколебимая жесткость Массены

Немало больших событий зарождалось вокруг нас в Италии.

Массена получил некоторое подкрепление, восстановил порядок в армии, и началась подготовка знаменитой кампании 1800 года, той самой, которая привела к незабываемой осаде Генуи и битве при Маренго. Снега, покрывающие горы и разделяющие обе враждующие армии, начали таять. Австрийцы напали на нас, и их первые атаки были направлены на третью дивизию правого крыла, которую они хотели отрезать от центра и от левого фланга, отбросить ее от Савоны в сторону Генуи.

Как только начались военные действия, отец и полковник Сакле отправили в Геную всех неспособных принять участие в сражениях. Колиндо был среди них. Что касается меня, то я в этот период испытывал огромную радость. Меня приводил в восторг вид марширующих войск, шумное передвижение артиллерии. Неудержимое желание, свойственное молодому военному, принять участие в военных операциях переполняло мне грудь. Я был далек от мысли, что эта война обойдется мне столь дорого.

Дивизия отца, подвергшаяся жестокой атаке несравнимо превосходящих наши сил противника, в течение двух дней защищала знаменитые позиции у Кадибона и Монтенотте. Но, опасаясь окружения, она была вынуждена отступить к Вольтри и оттуда повернуть на Геную, где и соединилась с двумя другими дивизиями правого крыла.

Я слышал, как самые опытные генералы сожалели о необходимости отдалиться от центра нашей армии, но я в то время еще так мало понимал в войне, что ничуть не был обеспокоен этим. Я, конечно, понимал, что мы разбиты.

При Монтенотте я собственноручно захватил гусарского офицера полка Барко и завладел его плюмажем, который гордо прицепил к уздечке своей лошади. Мне казалось, что этот трофей придает мне сходство со средневековым рыцарем, возвращающимся с поля брани, нагруженным трофеями неверных. Мое детское тщеславие вскоре было подавлено ужасным событием. Во время отступления, именно в тот момент, когда отец приказал отвезти его приказ, пуля попала в его левую ногу. В ту самую, которая уже была ранена во время войны в Пиренеях. Удар был такой силы, что отец упал бы с лошади, если бы не смог опереться на меня. Я отвез его с поля битвы, его перевязали. Я видел, как текла кровь, и, не выдержав, заплакал. Он старался меня успокоить, говоря, что военный должен быть более твердым.

Отца отвезли в Геную, во дворец Центуриона, в котором он жил в минувшую зиму. Наши три дивизии вошли в город, австрийцы блокировали его с суши, а англичане с моря.

Мне не хватает мужества описывать, что гарнизон и население Генуи вынесли за два месяца этой знаменитой осады. Голод, война и эпидемия тифа привели к страшным потерям. Из шестнадцати тысяч солдат гарнизон потерял десять. Каждый день на улицах подбирали по 700–800 трупов жителей разного возраста и пола и различного социального положения. Их стаскивали за церковь Кариньян в огромную яму, заполненную известью. Число жертв достигло тридцати тысяч, и почти всегда смерть была следствием голода.

Чтобы понять, до какой степени не хватало провианта, необходимо вспомнить, что прежнее генуэзское правительство для того, чтобы подчинить население города, еще в далекие времена захватило монополию на зерно, муку, хлеб, которые складировались в огромном помещении, защищенном пушками и охраняемом солдатами. Когда дожи или сенат хотели утихомирить возмущенных жителей или пресечь восстание, они закрывали государственные пекарни и усмиряли народ с помощью голода. Хотя в наше время генуэзская конституция уже претерпела большие изменения и аристократия имела очень мало привилегий, в городе по-прежнему не было ни одной частной пекарни. Городские же пекарни, обычно снабжавшие население, немногим превышающее 120 тысяч человек, были закрыты в течение 45 дней из тех 60 дней, в течение которых длилась осада. Ни у богатых, ни у бедных не было возможности добыть хлеба. Небольшое количество сухих овощей и риса, которыми располагали торговцы, было раскуплено по головокружительным ценам в самые первые дни осады. Только войска получали небольшой рацион, состоящий из четверти фунта лошадиного мяса и четверти фунта того, что называлось хлебом, представляющим собою жуткую смесь из испорченной муки, отрубей, крахмала, порошка, овса, зерен льна, остатков орехов и других продуктов плохого качества, которым придавали некоторую твердость, добавляя в них немного какао. Каждая такая булка укреплялась изнутри небольшими кусочками дерева, без чего он бы рассыпался в порошок. Генерал Тьебо в своем дневнике описывал этот хлеб как нечто похожее на торф, смешанный с машинным маслом.

В течение 45 дней населению не продавали ни хлеба, ни мяса. Наиболее богатые жители смогли, и только в самом начале осады, достать немножко трески, фиги и другие сухие овощи и фрукты, а также немного сахара. Соль, вино и растительное масло были в достаточном количестве, но что значат эти продукты без более солидной пищи? В городе были съедены все собаки и кошки, после чего крысы стали стоить очень дорого. Голод и нищета были столь ужасны, что, когда французские солдаты совершали вылазки из ворот города, жители устремлялись за ними толпой — богатые и бедные, женщины, дети и старики, — начинали резать траву, крапиву и собирать листья, чтобы затем сварить их с солью. Генуэзское правительство приказало косить траву, которая росла на укреплениях, затем ее варили на городских площадях и распределяли между больными, у которых не было силы пойти и приготовить это грубое кушанье самостоятельно. Наши солдаты сами варили крапиву и всевозможные травы вместе с кониной. При этом самые богатые и знатные семьи генуэзцев завидовали этой роскоши, несмотря на отвращение, которое она вызывала, поскольку отсутствие кормов привело к тому, что все лошади были больны. Их убивали, и мясо шло в пищу.

В последний период осады крайняя степень страданий генуэзского народа вызывала ужас. Раздавались голоса, что в 1746 году отцы убили весь австрийский гарнизон и что сейчас надо бы попробовать так же освободиться и от французов, потому что, в конечном счете, лучше умереть сражаясь, чем умирать от голода, похоронив жен и детей. Признаки восстания были тем более опасны, что становились все более и более реальны, а англичане и австрийцы, безусловно, тотчас же поспешили бы на помощь восставшим.

Среди этих страшных опасностей и бедствий главнокомандующий Массена оставался спокойным и невозмутимым. Чтобы пресечь любую попытку неповиновения, он объявил, что французские войска получили приказ стрелять в любое собрание жителей, превышающее количество в четыре человека. Наши войска постоянно находились на площадях и главных улицах города, где располагались также и пушки, заряженные картечью.

Вы, безусловно, удивитесь тому, что генерал Массена проявлял такое упрямство в стремлении сохранить позиции, где он не мог не только прокормить население, но и с трудом поддерживать жизнь гарнизона. Но в то время Генуя играла огромную роль в судьбе Франции. Наша армия была разделена: центр и левое крыло отступили за Вар, тогда как Массена заперся в Генуе, с тем чтобы удерживать часть австрийской армии и помешать ее наступлению на Прованс. Массена знал, что первый консул готовит в Дижоне, Лионе и Женеве резервную армию, с которой он предполагал перейти Альпы через перевал Сен-Бернар, вступить в Италию, застигнуть австрийцев врасплох, напав на их тылы, поскольку их единственной заботой в этот момент было отбить Геную.

Итак, мы были крайне заинтересованы как можно дольше сохранить власть над этим городом. Однако вернемся к тому, что происходило во время этой памятной осады.

Узнав, что раненого отца перевезли в Геную, Колиндо Трепано поспешил к нему на помощь, и мы встретились с ним у изголовья отцовской кровати. Он очень помог мне заботиться об отце, и я ему благодарен, тем более что среди лишений, в которых мы оказались, рядом с отцом не было никого, кто бы мог постоянно оказывать ему помощь. Все офицеры штаба получили приказ находиться при командующем. Вскоре у нас кончились продукты для слуг, и они были вынуждены взять ружья и встать в ряды сражающихся, чтобы иметь право на жалкий рацион, раздаваемый солдатам. Исключение было сделано только молодому слуге по имени Удан и берейтору, который заботился о лошадях. Но Удан нас покинул, как только узнал, что у отца обнаружили тиф.

Эта ужасная болезнь, точно так же, как чума, с которой у нее много общего, набрасывается, как правило, на раненых и на больных. Отец заболел тифом, и в момент, когда он больше всего нуждался в лечении, около него оставались только я, Колиндо и берейтор Бастид. Мы, как могли, выполняли предписания врача, не спали ни днем, ни ночью и натирали отца камфарным маслом, меняли ему белье. Отец мог есть только бульон, а для его приготовления в нашем распоряжении было только протухшее лошадиное мясо. Сердце мое разрывалось на части.

Провидение благоволило нам. Большие здания городских пекарен примыкали к стенам дворца, в котором мы жили. Террасы этих зданий соприкасались. Терраса перед городскими печами была огромна, там готовили смесь из молотых зерен разного происхождения, которую добавляли к плохой муке, чтобы приготовить хлеб для гарнизона. Берейтор Бастид заметил, что, как только рабочие уходили с террасы, ее покрывали стаи голубей, которые жили на колокольнях города. Они прилетали гуда, чтобы подбирать зерна, рассыпавшиеся по плитам пола. Бастид, большой умница, перепрыгивал на соседнюю террасу и натягивал там различные веревочки и другие приспособления для поимки голубей, из которых затем мы варили бульон. Отец находил, что по сравнению с бульоном из конины он был просто великолепен.

К ужасам голода и тифа добавлялся кошмар беспощадных и непрекращающихся боев. Французы сражались весь день на суше против австрийцев, а как только наступала ночь, которая прекращала сухопутные атаки, английский, турецкий и неаполитанский флоты приближались к берегу и начинали беспощадную стрельбу по французским войскам, причиняя им ужасающие потери. Таким образом, у нас не было ни минуты передышки.

Гром пушек, крики раненых, стоны умирающих доносились до слуха моего отца и приводили его в крайнее волнение. Он сокрушался, что не может встать во главе своей дивизии. Подавленное моральное состояние ухудшало физическое. Болезнь день ото дня становилась все серьезнее. Он заметно слабел. Ни Колиндо, ни я не оставляли его ни на минуту.

Однажды ночью, когда я, сидя на коленях возле кровати, промывал его рану, он обратился ко мне в полном сознании и, ощущая приближение конца, положив руку мне на голову, погладил меня по волосам. «Бедное дитя, — сказал он, — что с тобой будет, одним, без поддержки, среди ужасов этой осады?» Он еще пробормотал несколько слов, среди которых я разобрал только имя матери, затем его рука упала и он закрыл глаза.

Хотя я был еще очень молод и на военной службе был недавно, я тем не менее повидал уже много смертей на поле брани и много мертвых на улицах Генуи, но они умирали средь белого дня, в своей одежде, что производило совсем другое впечатление, нежели человек, умерший в своей кровати. Свидетелем такой печальной картины я был впервые. Мне казалось, что отец просто уснул. Колиндо догадался об очевидном, но у него не хватало смелости назвать вещи своими именами, и только спустя несколько часов, когда приехал г-н Лашез и я увидел, как он натянул простыню на лицо отца со словами: «Это ужасная потеря для семьи и для друзей!», меня покинули спасительные иллюзии. Только в этот момент я понял размеры моего несчастья. Мое отчаяние было столь велико, что оно тронуло даже Массену, сердце которого нелегко было разжалобить, особенно в тех обстоятельствах, когда он нуждался в исключительной твердости характера. Критическое положение заставило его принять ужасное для меня решение. Но если бы я сам был командиром гарнизона осажденного города, мне трудно было бы поступить иначе.

Чтобы избежать всего, что могло ослабить моральный дух войск, генерал Массена запретил торжественные похороны. Он знал, что моей целью было, конечно, сопровождать его до могилы, и очень боялся, что войска, умиленные видом рыдающего молодого офицера, только что вышедшего из детства, идущего за гробом своего отца, дивизионного генерала, предадутся излишней чувствительности и унынию. На следующий день, рано утром, Массена пришел в комнату, где покоился отец, и, взяв меня за руку, вывел в самые отдаленные покои дворца, в то время как, согласно его приказу, двенадцать гренадеров, сопровождаемые одним офицером и полковником Сакле, молча подняли гроб и понесли его к временной могиле, вырытой в стороне от береговых укреплений. Только после того, как вся церемония была окончена, Массена объяснил мне мотивы своего решения. Нет, я не мог, конечно, выразить своего отчаяния, в которое я впал, услышав его слова. Но в этот момент мне показалось, что я второй раз потерял отца, которого теперь у меня украли. Все упреки были бесполезны. Мне оставалось только пойти и помолиться на свежей могиле. Я, естественно, не знал, где она находится, но мой друг Колиндо издали следил за печальной процессией, и он меня туда проводил. Этот добрый молодой человек в тяжелых обстоятельствах проявил трогательную симпатию в отношении меня, в то время как каждый занимался только своими собственными делами.

Почти все офицеры штаба отца были либо убиты, либо умерли от тифа. Из 11 человек, которые были с ним в начале кампании, оставались в живых только двое: коммандан Р*** и я. Но Р*** был занят своей службой и не оказывал никакой поддержки сыну своего бывшего генерала. Он продолжал жить один в городе. Г-н Лашез меня также оставил. Только добрый полковник Сакле проявил ко мне определенный интерес, но главнокомандующий поручил ему командование бригадой, и он все время должен был проводить на городских стенах. Таким образом, я оставался совершенно один в огромном дворце Центуриона с Колиндо, Бастидом и старым швейцаром.

Не прошло и недели с момента смерти отца, как главнокомандующий Массена, которому были нужны в большом количестве офицеры свиты, поскольку каждый день их во множестве убивало или ранило, приказал мне идти к нему адъютантом, так же как г-ну Р*** и всем другим офицерам из штабов убитых генералов. Целый день я сопровождал главнокомандующего во время сражений. Когда же меня больше не задерживали в штабе дела, я возвращался ночью к Колиндо, мы вместе шли среди заполнявших улицы тел умирающих и трупов мужчин, женщин и детей к могиле отца, чтобы помолиться над ней. Голод распространялся с ужасающей быстротой. По приказу главнокомандующего каждому офицеру оставлялась только одна лошадь, все остальные животные должны были быть отправлены на бойню. После отца осталось несколько лошадей, и мне было чрезвычайно тяжело узнать, что этих несчастных животных должны были убить тоже. Я спас им жизнь, предложив офицерам штаба обменять их на своих старых лошадей, которые и были отосланы на бойню. Позднее потеря этих лошадей была оплачена государством по представлении приказа о поставках, и я сохранил эти приказы как удивительный памятник того времени. На нем стоит подпись генерала Удино и главнокомандующего Массены.

Тяжелая утрата, которую мне пришлось понести, положение, в котором я оказался, вид кошмарных сцен, при которых приходилось мне присутствовать каждый день, заставили меня значительно быстрее возмужать, нежели многие годы прежнего безоблачного существования. Я понял, что нищета, голод и лишения осады сделали бессердечными эгоистами всех тех, кто еще несколько месяцев назад расточал любезности перед моим отцом. Я должен был найти достаточно сил, не только чтобы выжить самому, но также чтобы служить поддержкой Колиндо и Бастиду. Самым важным было изыскать способ, как их накормить, поскольку они не получали продовольствия от армии. Будучи офицером, я имел право на две порции лошадиного мяса, две порции хлеба. Но все это, взятое вместе, составляло не более фунта плохой пищи, а нас было трое. Теперь нам редко удавалось поймать голубей, число которых быстро сокращалось. В качестве адъютанта главнокомандующего я имел место за его столом, где один раз в день подавали небольшие порции хлеба, жареной конины и гороха. Но я был настолько обижен тем, что генерал Массена меня лишил печального утешения проводить гроб моего отца, что никак не мог решиться пойти и занять свое место за его столом, хотя все мои товарищи советовали мне это сделать. Однако желание помочь двум своим несчастным товарищам заставило меня смириться и пойти обедать за стол командующего. С этого момента Колиндо и Бастид каждый имели по четверти фунта хлеба и столько же лошадиного мяса. Однако мне все равно недоставало пищи, поскольку за столом главнокомандующего порции были очень маленькими, а служба была тяжелая. Я чувствовал, как силы постепенно оставляют меня. Мне случалось, например, даже ложиться на землю на несколько минут, чтобы не потерять сознание.

Провидение еще раз пришло нам на помощь. Бастид родился в Кантале[27], и прошедшей зимой он встретил еще одного овернца, своего старого знакомого, который занимался небольшой торговлей в Генуе. Он отправился повидать его и, войдя в дом, был потрясен запахом, который царил в бакалейной лавке. Он поделился своим впечатлением со своим другом и добавил: «У тебя что, есть продукты?» Тот подтвердил, но попросил его об этом молчать, поскольку, как только у частных лиц находили какие бы то ни было припасы, их тотчас же реквизировали на склады армии. Бастид сразу же пообещал ему, что у него купят часть продуктов и заплатят тут же, сохраняя при этом полную тайну. После чего он отправился рассказать мне о своем открытии. Отец оставил несколько тысяч франков. Я сразу же согласился на сделку и попросил принести мне побольше трески, сыра, фиников, сахара и шоколада. Все это было страшно дорого. Овернец забрал у меня почти все мои деньги, но я чувствовал себя слишком счастливым, чтобы думать об этом, потому что каждый день в штабе я слышал, что осада должна продолжаться еще довольно долгое время. А голод в ее продолжении мог только усиливаться, что, к несчастью, и происходило с нами. Что удваивало мое счастье, так это то, что, обладая этими продуктами, я мог спасти жизнь моему другу Колиндо, который без этого буквально умер бы от голода, поскольку не знал в армии никого, кроме меня и полковника Сакле, которого вскоре постигло ужасное несчастье, и вот при каких обстоятельствах.

Атакованный со всех сторон, генерал Массена, видя, как от голода и постоянных сражений тают его войска, вынужденный сдерживать огромное население в состоянии полного отчаяния, находился в самом критическом положении и прекрасно понимал, что необходимо установить железную дисциплину. Поэтому любой офицер, который бы не исполнил в точности его приказания, был неумолимо лишаем звания, согласно законам того времени, дававшим ему на это право. Во время одной вылазки за стены города бригада под командованием полковника Сакле не оказалась в указанный час в долине, где она должна была отрезать путь отступления австрийцам. Они сумели спастись. Командующий, взбешенный тем, что его расчеты не увенчались успехом, лишил несчастного полковника Сакле его звания и издал приказ об этом в тот же день. Сакле был слишком честным малым. Оказавшись в таком положении, он, конечно бы, застрелился, если бы не считал, что прежде нужно восстановить честь. Он взял ружье и занял место среди простых солдат. Однажды он пришел повидаться с нами. Колиндо и я очень переживали, видя, что этот замечательный человек был теперь одет в форму простого пехотинца. После капитуляции противника он был восстановлен в звании полковника первым консулом по просьбе самого Массены, на которого Сакле произвел большое впечатление своей смелостью. На следующий год, когда мир в Европе восстановился, Сакле, желая полностью смыть с себя незаслуженный упрек, попросил отправить его на Сан-Доминго, где он был убит, когда уже был готов приказ о назначении его бригадным генералом. Есть люди, которые, несмотря на свои достоинства, одарены очень жестокой судьбой. Сакле был одним из этих людей.

Глава XII

Эпизоды осады. — Пленение трех тысяч австрийцев. — Их ужасный конец на понтонах. — Постоянные атаки с суши и с моря

Я могу только очень кратко рассказать об операциях во время осады, о блокаде, которую нам пришлось выдержать. В те времена со стороны моря Генуя была укреплена старой стеной с башнями, однако основная сила его обороны заключалась в том, что он был окружен горами, вершины и склоны которых были укреплены оборонительными сооружениями и редутами. Австрийцы без конца атаковали эти позиции. Как только им удавалось захватить одну из них, мы отправлялись туда, чтобы ее отбить. На следующий день все повторялось снова. Если только им удавалось захватить ее, мы ее тут же отбивали. Это была бесконечная чехарда, но в результате мы остались хозяевами положения. Эти сражения бывали иногда очень горячими. В одной из таких схваток генерал Сульт, правая рука Массены, направлялся в Монте-Корону во главе своих колонн. Ему предстояло отбить форт, носящий то же имя, оставленный нами накануне. В этот момент пуля ранила его в колено, и враги, будучи гораздо более многочисленными, бегом стали спускаться с вершины горы в долину. Было абсолютно невозможно, чтобы мы со своим очень малочисленным войском могли противостоять этому потоку. Надо было отступать. В течение некоторого времени солдаты несли Сульта на своих ружьях, но нестерпимые боли, которые он испытывал, заставили его приказать положить его у подножия дерева, где с ним остался его брат и один из его адъютантов, чтобы защитить его от первых яростных нападок врага. К счастью, он оказался захвачен офицерами, которые испытывали большое уважение к своему знаменитому пленнику. Захват генерала Сульта удвоил боевой дух австрийцев, и они быстро оттеснили нас к самым стенам города. Они предполагали немедленно идти на штурм, но в этот момент лазурное до сих пор небо потемнело и разразилась жуткая буря.

Дождь лил потоками. Австрийцы остановились, и большинство из них стали искать убежище, пытаясь спрятаться под деревьями. Тогда генерал Массена, исключительным качеством которого было умение поставить на пользу себе любые неожиданные превратности войны, обратился к своим солдатам, поднял их дух, подкрепил их несколькими отрядами, вызванными из города, и заставил скрестить штыки с австрийцами, не обращая внимание на ливень и бурю. Австрийцы, не ожидавшие такого натиска и удивившиеся нашей отваге, в беспорядке бежали. Массена преследовал их с таким рвением, что ему удалось отрезать целый корпус гренадеров, состоявший из трех тысяч человек, и заставить их сложить оружие.

Далеко не первый раз мы брали пленных. Их общее число с начала осады доходило до восьми тысяч. Но у нас не было провианта, чтобы кормить их, и главнокомандующий, как правило, отправлял их обратно, при условии, что они в течение шести месяцев не поднимут оружие против нас. Офицеры свято держали обещание. Что касается несчастных солдат, то, возвращаясь в австрийский лагерь, они просто не знали об обязательствах, которые их командиры приняли за них на себя. Как правило, их включали в другие полки. И они вынуждены были сражаться против французов. Если они снова попадали в наши руки, то мы их снова возвращали. Таким образом, образовалось большое количество людей, которые, по их собственному признанию, попадали в плен четыре, пять и более раз. Генерал Массена, возмущенный тем, что австрийские генералы не держат слова, на этот раз решил оставить все три тысячи гренадеров, которых он захватил, офицеров и солдат вместе. Но чтобы не обременять охраной этих пленных свои войска, он отослал несчастных на корабли, находившиеся на причале в порту, и приказал направить часть береговых орудий на эти корабли. Затем он отправил парламентария к генералу Отту, командовавшему австрийским осадным корпусом, чтобы упрекнуть его в отсутствии доброй воли и предупредить, что может давать этим пленным только половину рациона французского солдата. Он добавлял еще, что согласился бы на то, чтобы австрийцы договорились с англичанами и те каждый день подвозили бы на лодках провиант пленным и не оставляли бы их до тех пор, пока те не съедят привезенную пищу, чтобы никто не мог сказать, что Массена воспользовался пленными, чтобы распределить полученные продукты среди своего собственного войска. Австрийский генерал, надеясь, что отказ заставит Массену вернуть ему три тысячи человек, которые он рассчитывал, возможно, снова бросить против нас, отказал ему в этом филантропическом предложении. Тогда Массена исполнил то, что обещал.

Рацион француза состоял, как известно, из четверти фунта жуткого хлеба и такой же части лошадиного мяса, пленники же получали только половину этой порции, то есть каждый день у них была лишь четверть фунта пищи на весь день. Это произошло за 15 дней до окончания осады. Все это время эти несчастные находились на этом рационе. Напрасно каждый день генерал Массена повторял свое предложение вражескому генералу, тот не соглашался. Возможно, из-за упрямства, возможно, из-за того, что английский адмирал (лорд Кейт) не хотел предоставить свои шлюпки из боязни, чтобы они не вернулись зараженными тифом и не погубили бы весь флот. Как бы там ни было, но несчастные австрийцы выли от бешенства и голода на понтонах. Это было действительно ужасно. После того как они съели свои ботинки, вещевые мешки, патронные сумки и, может быть, даже несколько трупов, почти все они умерли от истощения. Их оставалось семьсот или восемьсот человек, когда наконец город был сдан нашим врагам, и австрийские солдаты, войдя в Геную, бросились в порт и тут же поспешили дать еду своим соотечественникам. Следствием этой неосторожности стало то, что все те, кто пережил голод, сразу же умерли от переедания.

Я решил привести этот ужасный эпизод, прежде всего чтобы показать, к чему приводят лишения военного времени, а также чтобы описать недостойное поведение и отсутствие доброй воли у австрийского генерала, который принуждал своих несчастных солдат, попавших изначально в плен и возвращенных под честное слово, вновь браться за оружие против нас, хотя он был обязан их отослать в Германию.

Во время многочисленных сражений, сопровождавших осаду Генуи, я сам подвергался многим опасностям. Приведу здесь только два основных случая.

Я уже упоминал, что австрийцы и англичане сменяли друг друга, с гем чтобы все время держать нас под ударом. Первые атаковали нас на заре со стороны суши и сражались в течение всего дня, а ночью шли отдыхать. В это время флот лорда Кейта начинал нас бомбардировать со стороны моря, стараясь захватить порт благодаря наступившей темноте. Поэтому наш гарнизон был в постоянном напряжении, не имея ни одной минуты передышки.

Однажды ночью, когда бомбардировка была более жестокой, чем обычно, генерал Массена был предупрежден, что при свете бенгальских огней, зажженных на пляже, были замечены многочисленные английские лодки, нагруженные солдатами, приближающиеся к портовым укреплениям. Он тотчас же сел на коня и со всем своим штабом и одним эскадроном отправился на место события. Нас было примерно 150–200 кавалеристов, когда, проезжая по небольшой площади Компетто, главнокомандующий остановился, чтобы обратиться к офицеру, возвращающемуся из порта. В этот момент раздался крик: «Осторожно, бомбы!» Все взоры обратились к нему, и мы увидели огромный шар раскаленного железа, готовый упасть на эту группу людей и лошадей, зажатых в небольшом пространстве.

В этот момент я находился около стены большого особняка, над дверью которого нависал мраморный балкон. Я направил лошадь под балкон, и многие близстоящие офицеры сделали то же самое. Но именно на этот балкон и упала бомба. Она разбила его в мелкие кусочки, отскочила на мостовую и разорвалась посередине площади со страшным шумом, осветив на мгновение все жутковатым пламенем. И вдруг наступила полная темнота. Все ожидали огромных потерь. Стояла мертвая тишина, прерванная голосом генерала Массены, который спрашивал, есть ли раненые. Никто не отвечал, потому что по чудесному случаю ни один осколок бомбы не задел ни людей, ни лошадей, столпившихся на этой маленькой площадке. Что касается тех, кто, как я, спрятались под балконом, то они были покрыты пылью, осколками плит колонн, но никто не был ранен.

Я уже говорил, что обычно англичане бомбардировали нас ночью, но однажды, когда они отмечали какой-то праздник, их флот, разукрашенный по этому случаю, приблизился к городу в полдень и развлекался тем, что посылал в нашу сторону довольно большое количество снарядов. Батарея, предназначенная для защиты порта, располагалась в укреплении, представляющем собой большой бастион в форме башни под названием «Фонарь».

Главнокомандующий поручил мне отвезти командиру батареи приказ, согласно которому он мог стрелять только после очень точной наводки и сосредоточить весь огонь на английском бриге, который в стороне от других бросил якорь вблизи «Фонаря». Наши артиллеристы выстрелили с такой точностью, что одна из бомб попала в английский бриг, расколов его от палубы до киля так, что он затонул в одно мгновение. Это так возмутило английского адмирала, что он тут же подогнал остальные корабли ближе к нашему укреплению и открыл по этому бастиону страшнейший огонь.

Окончив свою миссию, я должен был вернуться к Массене, но правы те, кто говорит, что молодые военные, еще не зная как следует, что такое опасность, подставляют себя ей с большим хладнокровием, чего никогда не делают испытанные вояки. Все это зрелище, невольным свидетелем которого я стал, меня очень заинтересовало. Внутреннее пространство бастиона, отделанное каменными плитами, было не более двора средней величины, в нем находилось двенадцать орудий на огромных лафетах. Хотя для корабля, находящегося в море, очень непросто вести точный огонь по такой маленькой цели, англичане тем не менее произвели несколько залпов по «Фонарю». В момент, когда бомбы долетали, артиллеристы прятались под огромными лафетами. Я делал как они, но это укрытие было ненадежно, потому что бомбы не могли пробить каменную облицовку и катились по ней, рассыпая осколки в разные стороны. Было абсолютно глупо оставаться там, особенно для меня, поскольку я не должен был вообще здесь находиться. Но я испытывал жуткое удовольствие, если можно так выразиться, бегая вместе с артиллеристами взад и вперед, спасаясь от осколков падающих бомб и возвращаясь на место, как только осколки прекращали движение.

Эта игра могла мне обойтись очень дорого. У одного канонира были перебиты ноги, другие солдаты были серьезно ранены, поскольку осколки бомб — большие куски железа производили немалые разрушения. Один из них расколол пополам толстую балку лафета, под которым я прятался. Тем не менее я оставался на бастионе, когда генерал Мутон, ставший впоследствии маршалом и графом Лобау, служивший некогда под командованием моего отца, вдруг увидел меня и, приблизившись к нашему укреплению, приказал мне идти туда, где и было мое место, то есть к главнокомандующему. Он добавил: «Вы еще очень молоды, но запомните, что подвергаться бесполезным опасностям — это безумие, особенно на войне. Вы что, думаете, что вы очень продвинетесь в своей карьере, если у вас будет раздроблена нога, без всякой пользы для вашей страны?»

Я навсегда запомнил этот урок, за который всегда буду благодарен маршалу Мутону, и я часто думаю о том, насколько иначе сложилась бы моя судьба, если бы я потерял ногу в 17 лет.

Глава XIII

Бонапарт переходит через Сен-Бернарский перевал. — Массена ведет переговоры об эвакуации Генуи. — Моя миссия при Бонапарте. — Битва при Маренго. — Возвращение в семью. — Крайний упадок сил

Отважное упорство, с каким Массена защищал Геную, увенчалось немалыми результатами. Начальник эскадрона Франчески, посланный Массеной к первому консулу, сумел пройти и вернуться назад через вражеский флот под прикрытием ночи. Он вернулся в Геную 6 прериаля и объявил, что оставил Бонапарта на склоне высот Сен-Бернара во главе резервной армии. Фельдмаршал Мелас[28] был настолько убежден в невозможности провести армию через Альпы, что в то время, как часть его армии под командованием генерала Отта блокировала нас, он с остальными войсками удалился от нее на 50 лье, чтобы атаковать генерала Сюше в Наварре и наступать потом на Прованс. Что, в конечном итоге, облегчило первому консулу возможность без сопротивления оказаться в Италии. В результате Резервная армия вошла в Милан еще до того, как австрийцы, наконец, перестали считать ее существование полной химерой. Сопротивление Генуи произвело коренной поворот событий в пользу Франции. Оказавшись в Италии, первый консул хотел, безусловно, как можно скорее прийти на помощь храброму гарнизону, защищавшему город, но для этого надо было дождаться объединения всех войск, собрать артиллерийский парк, военное снаряжение, перевоз которого через альпийские перевалы был крайне затруднен. Промедление позволило маршалу Меласу вернуться в Ниццу с основными силами и оказать сопротивление первому консулу, который с этого момента больше не мог прийти на помощь осажденным, не разбив предварительно австрийскую армию.

В то время как в Пьемонте и в окрестностях Милана Бонапарт и Мелас совершали марши и контрмарши, готовясь к сражению, которое должно было решить судьбу Италии и Франции, генуэзский гарнизон находился на пороге гибели. Тиф свирепствовал, госпитали превращались в жутчайшие склады трупов. Голод свирепствовал. Почти все лошади были съедены, при том что основные войска уже давно получали только полфунта очень плохой пищи в день. Рацион каждого следующего дня не был обеспечен. Не оставалось практически никаких припасов, когда 15 прериаля главнокомандующий собрал у себя всех генералов и полковников и объявил им, что он решил попытаться прорваться с теми людьми, которые еще оставались на ногах, чтобы добраться до Ливорно. Но все офицеры единогласно заявили ему, что войска не в состоянии выдержать ни одного сражения, ни даже просто одного перехода, если перед выступлением им не дать более-менее нормальной пищи, которая восстановила хотя бы немного их силы. Но все запасы были исчерпаны.

Считая, что он выполнил приказ первого консула, обеспечив ему проход в Италию, генерал Массена решил, что теперь долг состоит в том, чтобы спасти остатки гарнизона, который так мужественно сражался. Поэтому он и принял решение начать переговоры об эвакуации города, не желая даже произносить слово капитуляция.

Уже более месяца английский адмирал и австрийский генерал Отт предлагали генералу Массене переговоры, от которых он все время отказывался. Но, в конце концов, под давлением обстоятельств он приказал сообщить им, что он согласен. Переговоры состоялись в небольшой часовне посередине моста Конельяно. По своему расположению это место находилось на примерно равном удалении от моря и боевых позиций французов и австрийцев. Французский, австрийский, английский штабы расположились по обе стороны моста. Я присутствовал на этой встрече, исполненный громадного интереса.

Иностранные генералы проявили в отношении Массены особые знаки внимания, уважения и почтения, хотя он поставил им очень невыгодные условия. Адмирал Кейт каждую минуту повторял ему: «Господин генерал, ваша оборона была слишком героической, чтобы было возможно отказать вам!..» Было решено, что гарнизон не будет пленен, что он сохранит при себе оружие, отправляясь в Ниццу, и сможет на следующий же день, по прибытии в этот город, принять участие в военных действиях.

Прекрасно понимая, насколько важно было, чтобы первый консул не совершил никакого неосторожного движения в желании прийти на помощь Генуе, генерал Массена попросил, чтобы в договоре было указано, что офицерам разрешается проход через австрийские войска, для того чтобы отправиться к первому консулу и проинформировать его об эвакуации города французскими войсками. Генерал Отт воспротивился этому, потому что он рассчитывал в скором времени отправиться с 25 тысячами солдат блокадного корпуса на соединение с фельдмаршалом Меласом и не хотел, чтобы французские офицеры, посланные Массеной, предупредили первого консула о его маневре. Однако адмирал Кейт сумел устранить это противоречие.

В тот момент, когда все уже собрались подписать договор, вдали, в горах, раздались пушечные выстрелы. Массена положил перо и воскликнул: «А вот и первый консул, который прибывает со своей армией!..» Генералы застыли в изумлении, но после длительного ожидания они поняли, что шум этот был вызван громом, и Массена решился заключить договор.

Сожаления вызывали не только потеря части славы, которую гарнизон и его командиры заслужили бы, если бы продержались в Генуе до прихода первого консула, но Массена хотел, протянув сопротивление всего несколько дней, задержать отбытие корпуса генерала Отта на помощь к фельдмаршалу Меласу. Но эти опасения, хотя и очень обоснованные, не оправдались, так как генерал Отт смог соединиться с австрийской армией только на следующий день после битвы при Маренго. Впрочем, результат этого сражения был бы совсем другим для нас, если бы австрийцам удалось бы направить против нас еще 25 тысяч человек. Таким образом, тот отвлекающий маневр, который Массена проделал, защищая Геную, не только открыл проход через Альпы и предоставил Милан Бонапарту. Он еще освободил его от 25 тысяч вражеских солдат в день битвы при Маренго.

Австрийцы вошли в Геную 16 прериаля, ровно через два месяца после начала осады.

Наш главнокомандующий придавал такое большое значение тому, чтобы первый консул был вовремя предупрежден о договоре, который он подписал, что он выправил охранное свидетельство сразу для двух адъютантов, с тем чтобы, если один заболеет, другой мог бы отвезти послание. И поскольку было бы желательно, чтобы офицер, которому была поручена эта миссия, говорил по-итальянски, генерал Массена поручил это коммандану[29] Грациани, пьемонтцу или римлянину, находящемуся на службе Франции. Однако наш главнокомандующий был одним из самых подозрительных людей, какие когда-либо существовали на свете, и, боясь, что иностранец уступит уговорам австрийцев и не выполнит свою миссию с достаточным тщанием, призвал меня к себе и попросил, в частности, поторапливать его до тех пор, пока мы не доберемся до первого консула. Это пожелание было излишним, так как господин Грациани был человеком, исполненным самых лучших чувств, и прекрасно понимал важность своей миссии.

Мы отправились 16 прериаля из Генуи, и я оставил Колиндо, которому обещал вскоре вернуться за ним, поскольку было известно, что армия первого консула уже недалеко. Уже на следующий день Грациани и я приехали в Милан.

Генерал Бонапарт обошелся со мной с большим вниманием, говоря о понесенной мной потере, и обещал, что, если я буду хорошо себя вести, он заменит мне отца. Он сдержал свое слово. Он не уставал расспрашивать Грациани и меня о том, что происходило в Генуе, а также о силах и передвижениях австрийских корпусов, которые мы проезжали по дороге в Милан. Он задержал нас у себя и заставил одолжить нам лошадей из своих конюшен, поскольку мы приехали на почтовых мулах.

Мы последовали за первым консулом в Монтебелло, а затем и на поле битвы при Маренго, где нас задействовали для передачи его приказов войскам. Я не буду останавливаться в деталях на этом памятном сражении, где со мной не случилось ничего плохого. Как известно, мы были на грани поражения и, несомненно, проиграли бы это сражение, если бы 25 тысяч солдата корпуса Отта прибыли вовремя на поле сражения. Первый консул ожидал их появления каждую минуту, поэтому был крайне беспокоен. К нему вернулись его уверенность и веселость только после того, как наша кавалерия и пехота генерала Дезе, о смерти которого он еще не знал, решили исход сражения, разбив колонну австрийских гренадеров генерала Цаха. Заметив, что моя лошадь была слегка ранена в круп, первый консул взял меня за ухо, потрепал и сказал, смеясь: «Я тебе одолжу моих лошадей, чтобы ты их так же отделал!» Грациани умер в 1812 году, и я теперь единственный французский офицер, который участвовал и в осаде Генуи, и в битве при Маренго.

После этих памятных событий я вернулся в Геную, откуда австрийцы ушли после подписания договора, ознаменовавшего нашу победу. Я застал там Колиндо и коммандана Р***. Я посетил могилу своего отца, и затем мы сели на французский бриг, который за 24 часа доставил нас в Ниццу. Через несколько дней на ливорнском корабле за своим сыном приехала мать Колиндо. С этим замечательным молодым человеком мы пережили немало тяжелых испытаний, которые связали нас дружбой. Но наши судьбы были различны, и нам пришлось расстаться, несмотря на самые горькие сожаления.

Я уже говорил, что во время осады адъютант Франчески, который доставлял депеши от генерала Массены первому консулу, сумел пройти во Францию под прикрытием ночи между кораблями английского флота. Благодаря ему мои близкие узнали о смерти отца. Мать, узнав об этом, создала попечительский совет и послала старому Спиру, оставшемуся в Ницце с экипажами моего отца, приказ все продать и тотчас же возвращаться в Париж, что он и сделал. Ничто меня больше не задерживало на берегах Вара, и я поспешил увидеть свою матушку. Однако это было не так-то просто, поскольку в это время городских экипажей было мало. Экипаж, шедший из Ниццы в Лион, ходил только раз в два дня. Места в нем занимали уже за несколько недель до отправки, поскольку было много раненых и больных офицеров, спешивших, как и я, из Генуи по домам. Чтобы выйти из столь затруднительного положения, в котором мы оказались, коммандан Р***, два полковника и дюжина офицеров вместе со мною решили образовать небольшой караван, с тем чтобы дойти до Гренобля пешком, и следовать дальше через Грасс, Систерон, Динь и Гап. Багаж наш везли мулы, и это позволило нам делать в день от 8 до 10 лье. Бастид был со мной и очень мне помогал, поскольку я совсем не привык преодолевать большие расстояния пешком, к тому же по такой жаре. После восьми дней тяжелого перехода мы достигли Гренобля, где нашли экипажи, которые перевезли нас в Лион. Мне трудно было находиться в этом городе, в особняке, в котором я жил с моим отцом в более счастливые времена. Я очень хотел и в то же время боялся оказаться рядом с матерью и братьями. Мне казалось, что они потребуют от меня отчета, что же я сделал для спасения их мужа и отца. Я возвращался один, оставив его в могиле на чужой земле. Мое отчаяние было неописуемо. Мне необходим был друг, который бы понял это и разделил со мной горе, в то время как г-н Р*** после испытанных нами лишений был счастлив, видя везде изобилие вкусной пищи, и предавался безумному веселью, что надрывало мое сердце. Вот почему я решил отправиться в Париж без него. Однако он посчитал своим долгом, хотя я его об этом не просил, сопровождать меня и передать в руки моей матери. Таким образом, я был вынужден терпеть его до самого Парижа, куда мы отправились почтовыми экипажами, поскольку по дороге случались такие сцены, которые невозможно описать.

Я не буду останавливаться на моем первом свидании с матерью и братьями, полном отчаяния. Вы можете себе это представить.

Адольфа в Париже не было, он находился в Ренне, рядом с Бернадоттом, главнокомандующим Западной армией. Мать жила в прелестном деревенском доме, в Карьере, недалеко от Сен-Жерменского леса. Я провел там два месяца с ней, с моим дядей Канробером, возвратившимся из эмиграции, и старым мальтийским рыцарем господином д’Эстрессом, бывшим другом моего отца. Мои юные братья время от времени присоединялись к нам, и, несмотря на все их знаки внимания и привязанности, которыми они меня окружали, я впал в глубокую меланхолию. Мое здоровье пошатнулось. Я столько выстрадал, и морально и физически, что был не способен работать. Чтение, которое я обычно так любил, стало для меня невыносимым. Большую часть дня я проводил в одиночестве в лесу или лежал в тени деревьев, где погружался в свои печальные размышления. По вечерам я сопровождал мать, дядю и старого шевалье в их обычной прогулке по берегам Сены, но очень редко принимал участие в общем разговоре и скрывал от них свои печальные мысли, которые все время возвращали меня к моему несчастному отцу, умершему из-за отсутствия медицинской помощи. Хотя мое состояние и очень беспокоило мать, дядю Канробера, господина д’Эстресса, они тем не менее не стали его усугублять излишними замечаниями, которые бы только бередили больную душу. Они постарались как можно больше отвлекать меня от грустных воспоминаний, которые разрывали мне сердце, и поспешили ускорить приезд двух моих младших братьев. Присутствие этих ребят, которых я очень любил, было хорошим лекарством от печальных дум. Я начал заботиться о том, чтобы сделать их присутствие в Карьере приятным. Я возил их в Версаль, в Мезон, в Марвиль, и их наивное восхищение благотворно влияло на мою больную душу, которая была так жестоко искалечена всеми несчастьями. Кто мог бы подумать тогда, что эти прелестные дети, полные жизни, в скором времени уйдут из жизни!

Глава XIV

Меня назначают адъютантом в штаб Бернадотта. — Штаб Бернадотта. — В Туре мы организуем резерв и Португальской армии

Кончалась осень 1800 года. Мать вернулась в Париж, мои младшие братья уехали в свой коллеж, а я получил приказ отправляться в Ренн к главнокомандующему Бернадотту. Он был лучшим другом моего отца, которому в различных обстоятельствах отец оказал немало услуг. Желая засвидетельствовать благодарность моей семье, Бернадотт написал мне, что оставил за мной место адъютанта. Я обнаружил его письмо по возвращении в Ниццу из Генуи, и это определило мой отказ Массене, предлагавшего мне быть его адъютантом и разрешающего мне пробыть еще несколько месяцев у матери и только потом присоединиться к его армии в Италии.

Отец требовал, чтобы мой брат продолжил учение, чтобы поступить затем в Политехническую школу. Адольф еще не был военным, когда мы потеряли отца, но, узнав об этом печальном событии, все его существо возмутилось при мысли, что его младший брат уже офицер и участвовал в военных действиях, тогда как он продолжал учиться. Он отказался от продолжения учебы и предпочел немедленно пойти в пехоту, что ему позволяло тотчас же оставить школу. Счастливый случай не заставил себя ждать. Правительство только что издало приказ о создании нового полка, который формировался в департаменте Сены. Офицеры этого корпуса должны были быть предложены генералом Лефевром, который, как вы помните, заменил моего отца на посту командующего Парижской дивизией. Генерал Лефевр воспользовался этим случаем, чтобы оказаться полезным сыну одного из своих бывших товарищей, погибшим, выполняя свой долг. Он назначил моего брата младшим лейтенантом в эту новую часть. До сих пор все шло хорошо, но вместо того, чтобы ехать и соединиться со своей ротой, не дождавшись моего возвращения из Генуи, Адольф поспешил отправиться в Ренн в войско Бернадотта. И Бернадотт, не вдаваясь в детали, отдал место тому из двух братьев, который приехал первым, так, как если бы речь шла о призе на скачках. Таким образом, когда я прибыл в Ренн в штаб Западной армии, я узнал, что мой брат получил диплом штатного адъютанта у главнокомандующего и что я стал только вторым адъютантом, то есть временным. Я был глубоко разочарован, потому что, если бы я ожидал такого поворота событий, я бы принял предложение генерала Массены, но теперь уже было поздно. Напрасно генерал Бернадотт уверял меня, что он получит разрешение на увеличение числа своих адъютантов. Я перестал надеяться и понял, что в скором времени меня отошлют в другое место. Никогда бы я не согласился, чтобы два брата служили в одном и том же штабе или в одном и том же полку, потому что они невольно мешали бы один другому. Вы увидите, что в течение всей нашей карьеры именно так и происходило.

В то время штаб Бернадотта состоял в основном из офицеров, достигших высоких званий. Четверо из них уже были полковниками, а именно Жерар, Мезон, Виллат и Морен. Наиболее выдающимся был, безусловно, Жерар. Он обладал многими качествами: храбростью и удивительным военным инстинктом. Находясь под командованием маршала Груши в день битвы при Ватерлоо, он давал ему блестящие советы, которые могли бы обеспечить нам победу. Мезон стал маршалом, а затем и военным министром при Бурбонах. Виллат был дивизионным генералом при Реставрации, в том же звании находился и Морен. Остальные адъютанты Бернадотта имели звания эскадронных начальников, например, Шалопен, убитый в битве при Аустерлице, Мерже, который стал затем бригадным генералом, капитан Морен, брат полковника, в свою очередь, ставший бригадным генералом, так же как и младший лейтенант Виллат. Мой брат Адольф заканчивал список штатных адъютантов. Наконец, Морен, брат первых двух Моренов, ставший впоследствии полковником, и я — мы были как бы запасными адъютантами. Итак, из одиннадцати адъютантов, числившихся тогда в штабе генерала Бернадотта, двое стали маршалами Франции, трое — генерал-лейтенантами, четверо — лагерными маршалами, и один погиб на поле сражения.

Зимой 1800 года Португалия, поддерживаемая Англией, объявила войну Испании, и французское правительство приняло решение помочь Испании. Согласно этому решению, наши войска были посланы в Байонну. В Бордо и в Туре были собраны роты гренадеров и многочисленные полки, до этого находившиеся в Бретани и Вандее. Этот отборный корпус, состоящий из 7–8 тысяч человек, должен был образовать резерв так называемой Португальской армии, командование которой должно было быть поручено Бернадотту. Генерал пожелал перевести свой штаб в Тур, куда были отправлены лошади, экипажи, а также все экипажи, предназначавшиеся офицерам, находящимся при генерале. Но генерал решил отправиться в Париж, чтобы получить последние указания первого консула, а также проводить мадам Бернадотт. Как правило, всегда в подобных случаях во время отсутствия генерала офицеры его штаба получали разрешение поехать попрощаться со своими родными. Таким образом, было решено, что все штатные адъютанты отправятся в Париж, а резервные адъютанты будут сопровождать экипажи в Тур, чтобы следить за обслуживающим персоналом, выплачивать им исправно жалованье, договариваться с военными комиссарами о распределении пищи и кормов, жилья для большого числа людей и лошадей. Таким образом, эта малоприятная и малопочетная работа досталась Морену и мне — тем, кто не был штатными адъютантами.

Стояла суровая зима, а нам предстояло в ужасную погоду верхом на лошадях в течение долгих восьми дней преодолеть расстояние от Ренна до Тура, где вдобавок мы столкнулись со множеством трудностей при обустройстве штаба. Нам было сказано, что мы останемся там одни в течение самое большее 15 дней, но на самом деле мы там провели шесть месяцев, страшно скучая, тогда как наши товарищи развлекались в столице. Но это было только началом неприятностей моего положения внештатного адъютанта.

Так кончился 1800 год, в течение которого мне пришлось испытать немало моральных и физических потрясений.

Меж тем жизнь в Туре кипела. Там любили развлекаться, и, хотя я получал многочисленные приглашения, ни на одно из них я не ответил. Внимание, которое я уделял заботе о быте большого числа солдат и лошадей, к счастью, занимало все мое время, и одиночество, в котором я находился, было для меня не так тягостно. Число лошадей главнокомандующего и офицеров его штаба достигало восьмидесяти, и все они были в моем распоряжении. Каждый день я выезжал на двух или на трех лошадях и объезжал окрестности Тура. Эти длительные прогулки в полном одиночестве имели для меня большое значение и заменяли мне тогда все развлечения.

Глава XV

Пребывание в Бресте и в Ренне. — Меня назначают в 25-й конно-егерский полк и посылают в Португальскую армию. — Поездка из Нанта в Бордо и в Саламанку. — Мы с генералом Леклерком образуем правое крыло Испанской армии. — 1802 год. — Возвращение во Францию

Первый консул изменил свои распоряжения относительно Португальской армии. Он поручил ее командование генералу Леклерку, своему кузену. Бернадотт остался в Западной армии. Таким образом, весь штаб, где был мой брат и другие адъютанты, приехавшие в Тур, получил приказ возвращаться в Бретань, чтобы доставить все имущество в Брест, куда должен был отправиться главнокомандующий. Расстояние между Туром и Брестом не маленькое, особенно если преодолевать его ежедневно переход за переходом. Но поскольку погода стояла великолепная, а нас было много и все мы были молоды, то этот переезд был очень веселым. Будучи не в состоянии ехать верхом из-за случайного ранения в бедро, я садился в экипаж командующего. Самого Бернадотта мы встретили в Бресте.

На Брестском рейде стояли не только многочисленные французские корабли, но также и испанский флот под командованием адмирала Травины, который позднее был убит в Трафальгарском сражении, когда французский и испанский флот сражался против флота знаменитого Нельсона, погибшего в тот день. Когда мы прибыли в Брест, оба союзных флота должны были перевезти в Ирландию генерала Бернадотта и многочисленные войска, как французские, так и испанские. В ожидании этой экспедиции, которая так и не была осуществлена, присутствие большого количества сухопутных и морских офицеров делало жизнь в Бресте крайне оживленной. Главнокомандующий, адмиралы и многие генералы устраивали ежедневные приемы. Войска обеих наций жили в полном согласии. Там я познакомился со многими испанскими офицерами.

Нам было очень хорошо в Бресте, когда внезапно главнокомандующий посчитал своевременным перевести штаб в Ренн, город очень скучный, но находящийся в более выгодном положении для управления войсками. Не успели мы там обосноваться, как случилось то, что я и предвидел. Первый консул сократил число адъютантов, которое главнокомандующий предполагал сохранить при себе. Теперь он мог иметь в своем распоряжении одного полковника, пять младших офицеров и никаких внештатных офицеров. Я был предупрежден, что меня вскоре переведут в полк легкой кавалерии. Я решил, что возвращусь в 1-й гусарский, где меня знали, форму которого я носил до сих пор, хотя уже более года, как я покинул эту часть. Но полковник за это время уже нашел мне замену, и министр послал мне распоряжение, чтобы я присоединился к 25-му полку конных егерей, который только что вступил в Испанию, направляясь к границам Португалии через Саламанку и Самору. Именно в этот момент я с особенной горечью ощутил, какую оплошность совершил по отношению ко мне генерал Бернадотт, поскольку, если бы не его обманчивые обещания, я бы уже давно служил штатным адъютантом у маршала Массены в Италии и мог бы по праву числиться офицером 1-го гусарского полка.

Я был крайне недоволен своим положением, но мне пришлось подчиниться. Как только первые огорчения прошли, а в этом возрасте они проходят быстро, я пустился в путь, чтобы как можно дальше уехать от генерала Бернадотта, на которого, как я считал, был вправе жаловаться. У меня было очень мало денег, а отец часто одалживал генералу, особенно тогда, когда он приобретал земли в Лагранже. Но хотя он великолепно знал, что сын его друга, только что оправившийся от ранения, должен пересечь всю Францию и Испанию и, помимо этого, обновить форму, он не предложил ему ни единого су взаймы, чего ни за что на свете я сам бы у него не попросил. К счастью, моя мать в Ренне имела дядю, г-на Вердаля (де Грюньяк), бывшего майора пехотного полка Пентьевра. Именно у него мать прожила первые годы Революции. Этот старик был большим оригиналом, но очень добрым человеком. Он не только одолжил мне денег, в которых я крайне нуждался, но еще и дал мне безвозмездно определенную сумму. Хотя в то время конные егеря носили гусарские доломаны (только одинакового зеленого цвета во всех полках), я был крайне расстроен и даже пролил несколько слез, когда мне пришлось расстаться с формой полка Бершени. Лишившись гусарского мундира, я стал конным егерем.

Мое прощание с генералом Бернадоттом было весьма холодным. Он дал мне несколько рекомендательных писем для Люсьена Бонапарта, в то время бывшего французским послом в Мадриде, а также для генерала Леклерка, командующего нашей армией в Португалии.

В день моего отъезда все адъютанты собрались вместе и организовали обед в честь нашего расставания, после чего с тяжелым сердцем я отправился в дорогу. После двух дней пути я прибыл в Нант, разбитый усталостью, страдая от полученного ранения и убежденный, что я никогда не смогу проехать верхом на лошади 450 лье, которые отделяли меня от границы с Португалией. Я остановился у одного старого товарища по Соррезу, жившего в Нанте. Там я встретил испанского офицера по имени дон Рафаэль, который следовал к своему полку, находящемуся в Эстремадуре. Мы договорились, что я провожу его до Пиренеев, а там он возьмет то же направление, что и я, и мы поедем вместе.

Мы пересекли Вандею в дилижансе. На всем нашем пути небольшие городки и деревни сохраняли следы пожаров, хотя гражданская война кончилась уже два года назад. Было тяжело смотреть на эти развалины. Мы посетили Ла-Рошель, Рошфор и Бордо. От Бордо до Байонны мы ехали в тяжелой четырехместной дорожной повозке, которая продвигалась очень медленно в песчаных равнинах Гаскони. Поэтому мы часто шли пешком. Нам было весело, и мы немножечко отдыхали под небольшими группами сосен, встреченными по пути. Усевшись в тени деревьев, дон Рафаэль брал мандолину и пел. Так прошло пять или шесть дней нашего пути в Байонну.

Перед переходом через Пиренеи мне нужно было представиться генералу, коменданту Байонны. Его звали Дюко. Это был замечательный человек, который служил когда-то под командованием моего отца. Он с большим вниманием отнесся ко мне, желая познакомиться со мною поближе, задержал на несколько дней мой отъезд в Испанию, потому что знал, что банда воров шалила на дороге и грабила путешественников вблизи границы.

За долгое время, много раньше войны за независимость и гражданской войны, склонный к авантюрам, но ленивый нрав испанцев воспитал в них склонность к бродячей жизни и разбою. Вкус к грабежу поддерживался еще и раздробленностью страны на множество мелких провинций, которые совсем недавно были отдельными государствами и сохранили свои собственные законы, обычаи и собственные границы. Некоторые из этих бывших государств подчинялись общим таможенным правилам, тогда как другие, как, например, Бискайя или Наварра, были свободны от этих правил. Результатом такого положения было то, что жители провинций, свободных от таможенных пошлин, постоянно перевозили запрещенные товары в те области, границы которых охранялись вооруженными и весьма решительными таможенниками. Контрабандисты с незапамятных времен формировали банды, которые действовали силой, когда не хватало хитрости. Их профессия абсолютно не имела ничего постыдного в глазах испанцев, которые рассматривали их поведение как справедливую войну против злоупотребления таможенников. Подготавливать набеги, отправляться в разведку, организовывать вооруженную охрану вокруг своих стоянок, жить в горах, там спать, курить — такова жизнь контрабандистов. И крупные прибыли, приходящие им иногда от одной операции, позволяли им вести жизнь на широкую ногу, ничего не делая в течение целых месяцев. Однако, когда испанские таможенники, с которыми у них часто бывали стычки, разбивали их шайки и забирали наворованный товар, контрабандисты, доведенные до крайности, тем не менее не собирались прекращать свой промысел на больших дорогах. Занимались они этим ремеслом с определенным великодушием, поскольку никогда не убивали путешественников и обычно оставляли им достаточно провизии, чтобы те могли продолжить свой путь. Именно так они поступили с одной английской семьей, и генерал Дюко, желая спасти нас от неприятностей подобного ограбления, решил отложить наш отъезд. Однако дон Рафаэль, хорошо знавший привычки испанских воров, был уверен, что наилучшим моментом для продолжения путешествия был как раз этот. Момент, когда банды, совершив свой набег, на некоторое время удалялись в сторону от дорог, проезд по которым становился свободен. Генерал разрешил наш отъезд.

В те времена, о которых я рассказываю, в Испании не было запряжных лошадей, и все экипажи, включая экипажи короля, запрягались мулами. Дилижансов не существовало, и на почтовых станциях были только верховые лошади. Таким образом, даже важные сеньоры, имевшие в своем распоряжении экипажи, были вынуждены во время путешествий нанимать мулов и идти рядом с ними в течение всего дня. Зажиточные путешественники брали экипажи, но эти экипажи могли проделать не более 10 лье в день. Простой народ присоединялся к караванам погонщиков ослов, которые перевозили багаж, по примеру наших ломовиков. Но никто никогда не путешествовал в одиночестве. Во-первых, из-за разбоя, а во-вторых, из-за презрения, которое испытывали испанцы к такому виду путешествия.

После нашего прибытия в Байонну дон Рафаэль, ставший руководителем в нашем дуэте, сказал мне, что, поскольку мы не являемся ни настоящими синьорами, чтобы нанять для нас одних экипаж с упряжкой мулов, ни бедняками, чтобы идти с караваном погонщиков ослов, нам остается только два выхода. Либо скакать во весь опор верхом, либо занять место в извозчичьей повозке. Скакать верхом в данном случае я не мог из-за невозможности взять с собою вещи. Таким образом, мы вынуждены были выбрать извозчичью повозку.

Дон Рафаэль вел переговоры с одним человеком, который за 800 франков с каждого согласился перевезти нас в Саламанку, устроить нас на жительство и кормить за свой счет. Мне это показалось очень дорогим удовольствием, поскольку это была двойная стоимость того, что подобное путешествие могло бы стоить во Франции. К тому же я истратил довольно много денег на свою поездку до Байонны. Но такова была назначенная цена, при том что не было никакого другого средства, чтобы я мог присоединиться к моему полку. Я вынужден был согласиться.

Мы отправились в огромной старой повозке, в которой три места занимал один житель Кадиса, его жена и дочь. Бенедиктинский приор из университета в Саламанке дополнял состав пассажиров.

Все в этой поездке было для меня новым. Во-первых, сама упряжка, которая не переставала меня удивлять. Она состояла из шести великолепных мулов, из которых, к моему великому удивлению, только два, связанных дышлом, имели уздечки и поводья, четыре других мула свободно шли рядом и подчинялись только голосу возницы и его помощника. Возница важно восседал на огромном сиденье и громовым голосом отдавал приказы своему помощнику — мальчику ловкому, точно белка, который иногда пробегал рядом с мулами, идущими крупной рысью более лье. Затем в одно мгновение он взбирался на сиденье рядом со своим хозяином и тут же снова спрыгивал и снова поднимался, и так раз двадцать в течение дня, кружась вокруг повозки и упряжки, чтобы убедиться, что все в порядке. И все это он проделывал, постоянно напевая. Для того чтобы подгонять мулов, называл каждого своим именем. Но он их никогда не бил, и его голоса было достаточно, чтобы оживить их движение, когда они замедляли бег.

Перемещения, а главное, пение этого человека меня очень забавляли. Мне было очень интересно, что же он говорил, когда взбирался на повозку. И хотя я не говорил по-испански, но мои знания латыни и итальянского позволяли мне понять, о чем говорили мои спутники. Я отвечал им по-французски. Они более или менее меня понимали. Все пять испанцев, включая двух дам и монаха, вскоре зажгли свои сигары. Как жаль, что я еще не имел привычки курить! У нас у всех было прекрасное настроение. Дон Рафаэль, дамы и даже толстый бенедиктинец пели хором.

В путь мы отправлялись утром, останавливались между часом и тремя часами пополудни, чтобы пообедать, дать отдохнуть мулам и подождать, пока пройдет самая сильная жара. В это время мы обычно спали. Это испанцы называли послеобеденным отдыхом. Потом мы добирались до ночлега. Еда была обильной, но испанская кухня мне вначале казалась ужасной. Однако постепенно я к ней привык. Но я так и не смог привыкнуть к страшным кроватям, которые нам предлагали на постоялых дворах. Они и правда были отвратительны, и дон Рафаэль, который целый год провел во Франции, вынужден был с этим согласиться. Чтобы обойти это неприятное препятствие, в день моего прибытия в Испанию я сразу же попросился ночевать на охапке соломы. К несчастью, я узнал, что сноп соломы был вещью совершенно неизвестной в этой стране, потому что вместо того, чтобы косить траву, они пускали на нее мулов, чтобы они ее вытаптывали, что превращало солому в труху. Однако мне пришла великолепная мысль набить этой соломой мешок. Затем я его бросал в сарае и ложился, завернувшись в плащ. Таким образом я избегал жутких насекомых, которыми кишели местные кровати и грязные помещения. Утром я выкидывал все это сухое месиво из мешка и брал его с собой в повозку. Благодаря этому каждый вечер я мог его набивать свежей соломой. Моему изобретению последовал и дон Рафаэль.

Мы пересекли высокогорные провинции Наварра, Бискайя и Алава, затем достигли реки Эбро и выехали затем на бескрайние равнины Кастилии. Мы видели Бургос, Вальядолид и, наконец, через две недели прибыли в Саламанку. Там не без сожаления я покинул моего спутника дона Рафаэля, с которым я вновь встретился в этой же местности уже во время войны за независимость. Генерал Леклерк находился в Саламанке. Он прекрасно принял меня и предложил остаться у него в качестве внештатного адъютанта, но я уже имел горький опыт, который убедительно показал мне, что служба в штабе дает большую свободу и гораздо приятней, чем в войсках, но… только если ты являешься штатным адъютантом. Без этого условия все тяжелые работы ложатся тебе на плечи, при этом твое положение остается очень ненадежным. Я отклонил любезное предложение генерала и попросил позволить мне служить в моем полку. Мое решение оказалось верным, так как в следующем году генерал, получив пост командующего экспедицией на Сан-Доминго, увез с собой одного лейтенанта, который после моего отказа пришел служить в его штаб. На Сан-Доминго все офицеры вместе с генералом умерли от желтой лихорадки.

В Саламанке я оказался в 25-м конно-егерском полку. Полковник Моро был старым офицером и исключительно добрым человеком. Он очень хорошо принял меня, так же как и мои новые товарищи, и уже через несколько дней я был в отличных отношениях со всеми. Меня ввели в городское общество. В те времена положение француза было одним из самых приятных в Испании и абсолютно противоположным тому, чем это стало впоследствии. Действительно, в 1801 году мы были союзниками испанцев. Мы только что сражались за них против португальцев и англичан. Поэтому они относились к нам очень по-дружески. Французских офицеров селили у самых богатых жителей. Их везде принимали, и приглашения сыпались со всех сторон. Таким образом, свободно допущенные во внутреннюю жизнь испанцев, мы смогли за короткое время узнать многое из их обычаев, что за многие годы не могли сделать офицеры, которые пришли на полуостров во времена войны за независимость. Я жил у одного профессора университета, который предоставил мне прелестную комнату с видом на красивую площадь города.

Служба в полку не была утомительной и оставляла немало времени для развлечений. Я воспользовался этим, чтобы выучить испанский язык, который, с моей точки зрения, был самым величественным и самым красивым в Европе. Именно в Саламанке я впервые увидел знаменитого генерала Ласалля, в то время полковника 10-го гусарского полка. Он продал мне одну свою лошадь.

Пятнадцать тысяч французов, посланных на полуостров во главе с генералом Леклерком, образовали правое крыло большой испанской армии, которой командовал князь Мира[30], и подчинялись его приказам. Он устроил нам смотр. Этот фаворит испанской королевы фактически был некоронованным королем Испании. Мне показалось, что он был крайне доволен собою, хотя был маленького роста и очень заурядной внешности. Но в нем чувствовалось определенное изящество и хорошие манеры. Он привел в действие французский корпус, и наш полк двинулся сначала на Торо, а затем в Самору. Вначале я очень жалел о Саламанке, но потом оказалось, что нам было неплохо и в других городах, особенно в Саморе. Там я жил у одного богатого купца, дом которого был окружен великолепным садом, где по вечерам собиралось многочисленное общество, чтобы послушать музыку и провести часть ночи в разговорах среди гранатовых рощ, мирт и лимонных деревьев. Трудно описать и оценить красоту природы, когда не знаешь чудесных ночей южных стран.

Однако пришлось оставить приятную жизнь, которую мы здесь вели, и атаковать португальцев. Мы вступили на их территорию. Было несколько маленьких сражений, выигранных нами. Французский корпус следовал к Визеу, в то время как испанская армия двигалась вниз по реке Тахо (Тежу) и достигла португальской провинции Алентежу. Мы рассчитывали вскоре войти победителями в Лиссабон, но князь Мира, который призвал, недолго думая, наши войска на Иберийский полуостров, также не размышляя, испугался их присутствия. Чтобы избавиться от них, он заключил с Португалией мирный договор, не известив первого консула. Текст этого договора князь Мира отправил для ратификации французскому послу Люсьену Бонапарту, что страшно возмутило первого консула. С этого эпизода между двумя братьями установились отношения неприязни.

Французские войска еще в течение нескольких месяцев оставались в Португалии, где и встретили новый, 1802 год. А затем вернулись в Испанию и поочередно побывали в наших любимых гарнизонах в Саморе, Торо и Саламанке, где нас всегда прекрасно принимали.

На этот раз я пересекал Испанию верхом на лошади и не боялся ужасных кроватей на их постоялых дворах, поскольку нас всегда устраивали на ночлег у богатых владельцев больших домов. Переходы, когда они проходят в сопровождении целого полка и при очень хорошей погоде, не лишены определенной прелести. Да, постоянно приходится менять места, при этом не покидая своих товарищей. Ты видишь всю страну в самых мелких деталях, беседуешь в течение всей дороги с ее жителями. Мы все вместе обедаем, иногда хорошо, иногда не очень, мы можем наблюдать и знакомиться с обычаями жителей. Особое удовольствие нам доставляло смотреть, как вечером испанцы приходили в себя от дневного оцепенения, начинали танцевать фанданго или болеро с невероятной ловкостью и изяществом, которые наблюдались у всех, даже у деревенских жителей. Иногда полковник предлагал им своих музыкантов, но они предпочитали гитару, кастаньеты и голос какой-нибудь певицы, так как такого рода аккомпанемент придавал их танцу более естественный характер. Подобные балы, импровизированные под открытым небом рабочим людом, как в городах, так и в сельской местности, имели такое очарование для нас, что мы, будучи простыми зрителями, с трудом покидали их. После целого месяца пути мы вновь вернулись к пограничной реке Бидасоа, и, хотя я мог только с радостью вспоминать месяцы, проведенные в Испании, я с большим удовольствием вновь увидел Францию.

Глава XVI

Дорожное приключение от Байонны до Тулузы. — Забавные эпизоды инспекции

В то время полки сами приобретали себе лошадей. Полковник имел право купить примерно 60 лошадей, которые он надеялся раздобыть во французской Наварре, проведя свой полк через Тулузу, где мы должны были остановиться гарнизоном. Но, как на грех, мы прибыли в Байонну в день большой ярмарки, и там было много перекупщиков лошадей. Полковник вступил в переговоры с одним из них, и он поставил для нас лошадей. Мы не могли заплатить за них живыми деньгами, поскольку касса, обещанная министром, должна была прибыть только через восемь дней. Тогда полковник распорядился, чтобы один офицер остался в Байонне, чтобы принять деньги и затем расплатиться с поставщиком. Это проклятое дело было поручено мне, что впоследствии стоило мне чрезвычайно неприятного происшествия. Но в тот момент я видел только одно огорчение в том, что меня лишали приятного общества моих товарищей, с которыми я бы мог продолжить путешествие. Чтобы облегчить мне возвращение в часть, полковник решил, что моя лошадь уйдет с полком, чтобы после того, как я выполню это поручение, я смог бы поехать в Тулузу дилижансом. В Байонне я знал многих бывших учеников из Сорреза, которые организовали для меня веселое времяпрепровождение. Наконец, деньги, посланные министром, прибыли, я получил их и расплатился. Освободившись от всех обязательств, я уже готовился отправиться в путь.

У меня был нанковый доломан[31] с серебряными пуговицами. Я заказал этот свободный костюм, когда был в штабе у Бернадотта, где было модно так одеваться во время поездки в жаркое время. Я решил его взять для переезда из Байонны в Тулузу, поскольку я был один, без полка. Я сложил форму в чемодан и приказал отнести его в дилижанс, в котором я, к несчастью, заказал и оплатил место заранее. Этот экипаж отбывал в пять часов утра, и я поручил мальчику в гостинице разбудить меня в четыре часа. Парень обещал мне, что будет точен, и я спокойно заснул.

Но он забыл обо мне, и, когда я открыл глаза, лучи солнца уже проникали в мою комнату. Было уже девятый час. Катастрофа! Я был ошарашен. После того как я отругал нерадивого мальчишку, я понял, что надо было принимать какое-то решение. Первым неудобством было то, что дилижанс отправлялся только раз в два дня. Но это было еще не самым главным. Полковая касса оплачивала мое место, потому что я отстал от полка по делам службы. Но, очевидно, она не должна была оплачивать это место второй раз. Я имел глупость заказать его до Тулузы. Таким образом, если мне нужно было платить второй раз, то это было уже за мой собственный счет. Дилижансы в то время стоили очень дорого, а у меня было крайне мало денег. И потом, что было делать в течение 48 часов в Байонне, когда все мои вещи уже были отправлены. Я решил тогда отправиться пешком, в тот же час покинул город и решительно взял направление на Тулузу. Одет я был легко, на боку у меня болталась только моя сабля. Первый день я прошел легко и решил остановиться на ночь в Пейреораде.

На следующий день, и день этот был ужасным, я должен был дойти до Ортеза. Я прошел уже половину пути, когда вдруг разразилась жуткая буря, одна из тех, которые случаются только на юге. Дождь, смешанный с градом, лил потоками и бил мне в лицо. Большая дорога, будучи уже в плохом состоянии, превратилась в болото, в котором, прилагая все усилия, я едва продвигался в своих сапогах со шпорами. Молния рядом со мной вырвала с корнем ореховое дерево, но мне это казалось неважным, и я продолжал идти со стоической покорностью. Но вдруг среди молний и грома я вижу двух жандармов на лошадях, направляющихся в мою сторону. Вы легко можете представить, какой у меня был вид после того, как уже в течение двух часов я пробирался через грязь в своих нанковых панталонах и доломане.

Жандармы принадлежали к бригаде Пейреорада, куда они и возвращались после, как мне показалось, хорошего обеда в Ортезе, поскольку они были достаточно навеселе. Старший из них попросил у меня документы. Я передал ему мой дорожный листок, на котором было указано, что я младший лейтенант 25-го конно-егерского полка. «Ты младший лейтенант? — воскликнул жандарм. — Ты слишком молод, чтобы быть уже офицером». — «Но прочитайте документ, и вы увидите, что в нем написано, что мне еще нет двадцати лет, к тому же бумага точная во всех пунктах». — «Возможно, но ты ее сделал сам, и доказательством этому является твоя форма, поскольку форма егерей должна быть зеленой, а твой доломан желтый. Ты просто новобранец, и я тебя арестую». «Пусть так, но когда мы прибудем в Ортез, перед вашим лейтенантом мне будет очень легко доказать, что я являюсь офицером и что мой путевой лист не фальшивый».

Мой арест меня мало беспокоил, но вдруг старый жандарм заявил, что он не намерен возвращаться в Ортез, что он из бригады Пейреорада и что именно туда он предполагает следовать. Я заявляю, что я не сделал ничего плохого, чтобы он мог так поступить со мной, поскольку мои бумаги в порядке и у него имелся мой путевой листок, так что он не имел права меня задерживать, что он должен проводить меня в Ортез, куда я направлялся. Тот, который был моложе и менее выпивши, подтвердил, что я прав. Тогда между двумя всадниками началась самая живая дискуссия. Они ругались, и вскоре среди ужасающей бури, которая нас окружала, они обнажили сабли и набросились друг на друга. Что касается меня, то, опасаясь получить ранение в этой нелепой битве, я спрыгнул в огромную яму вдоль дороги, и, хотя в ней было по пояс воды, я все-таки вылез на противоположную сторону, откуда и стал наблюдать за двумя молодцами, которые распалились по-настоящему. К счастью, намокшие и отяжелевшие от воды плащи мешали движению их рук, а лошади, в ужасе от ударов грома, все время разбегались, и, таким образом, дерущиеся не могли нанести друг другу серьезных увечий.

Наконец, после того, как лошадь более пожилого жандарма была поражена, он скатился в яму и вылез из нее, покрытый грязью. Он заметил, что его седло разбилось, и ему ничего не оставалось, как продолжать путь пешком. Тогда он заявил своему товарищу, что он его оставляет ответственным при арестованном. Оставшись один с наиболее разумным из жандармов, я постарался ему объяснить, что, если бы у меня было что-то, что нарушало бы закон, я легко мог бы добраться до деревни, поскольку меня отделял от нее ров, заполненный водой, и его лошадь никоим образом не могла бы его перескочить. Но я готов был перейти на его сторону, поскольку была договоренность, что они не могут заставить меня возвращаться обратно. Таким образом, я возобновил свой путь, сопровождаемый жандармом, который окончательно протрезвел к этому времени. Мы беседовали с ним, и моя манера вести себя, в то время как я мог легко убежать, достаточно ясно ему показала, что я был именно тем человеком, которым я себя называл, и что он меня бы с удовольствием отпустил, если бы не ответственность, возложенная на него его товарищем. Наконец он стал более сговорчивым и заявил мне, что не будет меня сопровождать до Ортеза, а ограничится тем, что посоветуется с мэром Пуйо, куда мы должны были прийти. Мое появление было похоже на явление бандита. Все жители, которых буря согнала в деревню, прилипли к окнам и стали смотреть, как преступника сопровождает жандарм. Мэром Пуйо был толстый добрый крестьянин, очень разумный. Его мы обнаружили в сарае, где он молотил зерно. Как только он посмотрел мой путевой листок, он сказал серьезно жандарму: «Предоставьте тотчас же свободу этому молодому человеку, которого вы не имели право арестовывать, поскольку это офицер, находящийся в дороге, и это указано в его бумагах, и не надо судить по одежде». Мог ли сам Соломон рассудить более здраво?

Добрый крестьянин этим не ограничился. Он захотел, чтобы я остался у него до конца бури и предложил мне небольшой завтрак. Потом он мне рассказал, что когда-то в Ортезе он видел генерала по имени Марбо. Я ему ответил, что это был мой отец, и описал его. Тогда этот достойный человек, которого звали Борденав, удвоил знаки внимания ко мне, предложил мне высушить мою одежду и остаться у него ночевать. Но я поблагодарил его и отправился по дороге в Ортез, куда и прибыл ночью, падая от усталости и совсем разбитый.

На следующий день я с большим трудом смог натянуть свои сапоги, во-первых, потому, что они были мокрые, а во-вторых, потому, что ноги мои опухли. Однако я дотащился до По, где, будучи не в силах продолжать путь, должен был остановиться на целый день. Другого средства транспорта, кроме почтовой коляски, там не было, и, хотя места там были очень дорогими, мне пришлось купить одно место до Жимона, где я был принят с распростертыми объятиями господином Дориньяком, другом моего отца, у кого я провел несколько месяцев по выходе из Сорреза. Я отдохнул в кругу его семьи в течение нескольких дней, и затем дилижанс отвез меня в Тулузу. Я четырежды заплатил стоимость того места, которое я потерял из-за небрежности служителя отеля в Байонне.

По прибытии в Тулузу я хотел заняться поисками квартиры, когда полковник предупредил меня, что он уже снял для меня место у старого врача его друзей по имени Мертез, имя которого я никогда не забуду, поскольку этот достойный человек, как и вся его многочисленная семья, отнесся ко мне исключительно тепло. В течение пятнадцати дней, которые мне довелось провести у них, ко мне относились скорее как к сыну, нежели как к постояльцу.

Полк был многочисленным и располагал хорошим конским составом. Мы часто отправлялись на маневры, что меня всегда очень радовало, хотя я и получил несколько замечаний от начальника эскадрона Бланшвиля, великолепного офицера, старого солдата, с которым я научился точности выполнения заданий и за что я ему очень благодарен. Этот командир, который до революции служил помощником начальника штаба в жандармерии Люневиля, имел очень широкое образование. Он живо интересовался молодыми офицерами, способными учиться, и заставлял их изучать их профессию. Что касается других, которых он называл твердолобыми, в их отношении он ограничивался только тем, что пожимал плечами, когда они не знали теории или допускали ошибки в маневрах. Но он их никогда не наказывал за это. Нас было трое, младших лейтенантов, которых он выделял. Это были господа Гавиоль, Демон и я. Нам он никогда не отдавал неточных распоряжений и отправлял нас под арест за малейшие промахи. Поскольку вне служебного времени он был добрым малым, мы осмелились однажды спросить у него, по какой причине он относился к нам с такой строгостью. «Вы что, меня считаете настолько глупым, — сказал он нам, — что я буду развлекаться, отмывая лицо негру? Господа такие-то и такие слишком уже в возрасте, и у них нет тех способностей, чтобы я занимался совершенствованием их образования. Что касается вас, у кого есть все, чтобы добиться успеха, вам надо учиться. И вы будете учиться».

Я никогда не забывал об этом ответе, и я его использовал впоследствии, когда я стал уже полковником. Надо признаться, что старик Бланшвиль хорошо угадал судьбу трех своих младших лейтенантов, поскольку мы стали: Гавиоль — подполковником. Демон — бригадным генералом и я — дивизионным генералом.

По приезде в Тулузу я обменял купленную в Испании лошадь на красивого наваррского жеребца. В это время префект организовал бега по случаю, я уже не помню, какого праздника. Гавиоль, большой любитель скачек, записал мою лошадь. Однажды, когда я тренировал ее на садовой лужайке, она вдруг помчалась по аллее с быстротой настоящей стрелы, пока не напоролась на острый угол садовой стены. Лошадь умерла на месте. Мои товарищи подумали, что я тоже убит или, во всяком случае, тяжело ранен, но по счастливой и невероятной случайности у меня не было даже царапины. Когда меня подняли и я увидел свою лошадь без движения, меня охватило страшное горе. Крайне опечаленный, я возвращался домой, чувствуя себя обязанным приобрести новую лошадь, но для этого мне нужно было попросить денег у матери, а я знал, что она находится в весьма стесненном положении. Граф Дефермон, государственный министр и один из наших попечителей, воспротивился продаже имущества, которое у нас оставалось, потому что он предвидел, что по заключении мира цена на землю возрастет, и думал, не без оснований, что ее надо сохранить и, насколько возможно, погасить постепенно наши долговые обязательства с помощью строжайшей экономии. Это явилось одним из самых больших обязательств по отношению к доброму Дефермону с нашей стороны. Он был искренним другом моего отца, и я сохранил самую добрую память о нем.

Как только моя просьба о покупке новой лошади была представлена на попечительский совет, генерал Бернадотт, входивший в его состав, громко рассмеялся, говоря, что трюк был великолепный и предлог был выбран своевременный, дав тем самым понять, что моя просьба была не чем иным, как наживкой. Но, к счастью, моя просьба была поддержана полковником, и господин Дефермон добавил, что он верил, что я абсолютно не способен ни к какому обману, чтобы получить лишние деньги. Он был прав, так как, хотя у меня было всего 600 франков пособия, мое жалованье не превышало 96 франков в месяц и выплаты на жилье равнялись 12 франкам, я тем не менее никогда не имел ни одного су долга, к которому я всегда относился с ужасом.

Я купил новую лошадь, которая, конечно, не стоила моего бедного наваррца, но генеральные проверки, предписанные первым консулом, приближались, и мне было необходимо как можно скорее объездить ее, тем более что эта проверка должна была быть поручена знаменитому генералу Бурсье, который имел репутацию крайне строгого инспектора. Мне было приказано ехать на встречу ему с пикетом в тридцать человек. Он меня прекрасно встретил, заговорил о моем отце, которого он хорошо знал, что, правда, не помешало на следующий день приказать меня арестовать, и вот по какому поводу. Дело довольно забавное.

Один из наших капитанов, молодой человек по имени Б…, имел очень приятную внешность и считался бы, наверное, самым красивым офицером в армии, если бы не его ноги, которые не составляли гармонии со всей остальной фигурой. Его ноги были похожи на ходули, и это особенно было заметно в узких панталонах, называемых венгерскими, которые в то время носили конные егеря. Чтобы исправить подобное несовершенство, капитан Б… заказал довольно толстые подушечки в форме икр, что должно было исправить его фигуру. Вы сейчас увидите, как из-за его ложных икр мне пришлось выдержать несколько арестов, но они были не единственной причиной.

Устав приписывал офицерам оставлять у лошадей хвосты распущенными, как это было у солдатских лошадей. Наш полковник г-н Моро был великолепным наездником, но у всех его лошадей хвосты были подрезаны. Так как он боялся, что генерал Бурсье, суровый консерватор и блюститель устава, упрекнет его за то, что он подает плохой пример офицерам, он на время проверки приказал привязать всем лошадям ложные хвосты, но сделать это так, чтобы они выглядели абсолютно естественно. Это было великолепно. Мы отправились на маневры, на которые генерал Бурсье пригласил генерала Сюше, инспектора пехоты, а также генерала Гюдена, территориального дивизионного командира, которого сопровождал многочисленный и блестящий штаб.

Смотр проходил очень долго, почти все движения исполнялись в галопе и кончались многочисленными очень быстрыми перестроениями. Я командовал взводом центра, входящего в эскадрон г-на Б…, рядом с которым находился полковник. Таким образом, они оба находились в двух шагах от меня в тот момент, когда генералы вышли вперед, чтобы поздравить г-на Моро с великолепным исполнением маневра. И что же я увидел? Крайняя быстрота движений, которые мы только что проделали, нарушила симметрию дополнительных аксессуаров в силуэте как капитана, так и полковника. Ложный хвост лошади полковника отчасти оторвался, кусок, состоящий из тампона из кудели, тащился по земле, в то время как искусственные волосы поднялись кверху и покрыли веером круп лошади, создавая впечатление павлиньего хвоста. Что касается ложных икр г-на Б…, то, сдавленные седлом, они изменили место и выглядели странными шишками на коленях, тогда как капитан, гордо выпрямившись в седле, имел вид человека, который как бы говорил: «Смотрите на меня, как я красив!»

В 20 лет трудно удерживать серьезность, и я не устоял при виде такого гротескного зрелища. Несмотря на присутствие важных генералов, я не смог удержать безумный смех. Я корчился в седле, кусал рукав своего доломана, но ничего не помогало, я продолжал смеяться и смеяться до колик в боку. Тогда генеральный инспектор, не подозревая о причинах моей веселости, приказал мне выйти из рядов и отправиться под арест. Я подчинился, но, вынужденный пройти между лошадьми полковника и капитана, мои глаза невольно упали на проклятый хвост и на икры капитана, и меня снова охватил непобедимый приступ смеха. Генералы должны были подумать, что я сошел с ума, но когда офицеры полка приблизились к полковнику и капитану Б…, они увидели, в чем дело, и стали так же смеяться, как и я.

Вечером начальник эскадрона Бланшвиль отправился в кружок мадам Гюден. Генерал Бурсье, который также находился там, заговорил о моем безрассудном поступке, но г-н Бланшвиль объяснил мотивы моего неудержимого смеха. При этом рассказе все генералы и дамы и весь штаб смеялись до слез. Их веселость удвоилась, когда они увидели капитана Б… входящим в зал. В это время он уже поправил свои ложные икры и красовался перед веселым обществом, не подозревая о причине этой веселости. Генерал Бурсье понял, что если он не мог помешать этому громкому смеху всех присутствующих при простом изложении рассказа того, что я видел своими глазами, то было совершенно очевидно, что молодой младший лейтенант не мог удержаться и не расхохотаться при виде такого смешного зрелища. Он снял приказ о моем аресте и послал за мною.

Как только я появился в салоне, генеральный инспектор и все присутствующие разразились громким смехом. Мои утренние воспоминания заставили присоединиться ко всем смеющимся, и веселость стала буквально нервной, когда г-н Б…, абсолютно не подозревая о ее причине, переходил от одного к другому, спрашивая, почему все так веселились.

Глава XVII

Концентрация в Бретани войск, предназначенных для Сан-Доминго. — Реннские события. — Мой брат Адольф, замешанный в деле, арестован. — Смерть моего брата Теодора

Теперь мы подходим к серьезным событиям. За договором в Люневиле последовал Амьенский мир, который положил конец войне между Францией и Англией. Первый консул решил воспользоваться спокойной обстановкой в Европе и освобождением морей, чтобы отправить многочисленные войска на Сан-Доминго, который он хотел вырвать из-под владычества черных, возглавляемых Туссеном Лувертюром. Туссен, не будучи вовлеченным в открытое восстание против метрополии, тем не менее проявлял большие претензии на независимость. Походом руководил генерал Леклерк. У него было достаточно средств, он хорошо сражался в Италии, а также в Египте, но основная его известность была связана с тем, что он женился на Полине Бонапарт, сестре первого консула. Леклерк был сыном мельника из Понтуаза, если можно назвать мельником очень богатого владельца огромных мельниц, занимавшегося внушительными торговыми операциями. Этот мельник дал своему сыну и дочери блестящее воспитание. Дочь вышла замуж за генерала Даву.

Пока генерал Леклерк занимался приготовлениями к отъезду, первый консул собирал в Бретани значительные силы, которые он предназначал для этой экспедиции. Естественно, эти войска до дня отъезда находились под командованием генерала Западной армии Бернадотта.

Всем было известно, что между армиями, стоящими на Рейне и в Италии, существовало большое соперничество. Рейнские армии были очень привязаны к генералу Моро и не любили генерала Бонапарта, с сожалением наблюдая его восхождение к верховной власти. Со своей стороны, первый консул испытывал большее расположение к военным, сражавшимся с ним в Италии и Египте. Хотя неприязнь между первым консулом и Моро не приняла еще открытый характер, он понимал, что в его интересах было бы удалить, насколько возможно, войска, преданные Моро. Таким образом, полки, отобранные для экспедиции в Сан-Доминго, были набраны исключительно из тех, кто находился в Рейнской армии. Таким образом, отделенные от генерала Моро, эти войска были вполне удовлетворены тем, что находились в Бретани под командованием Бернадотта, который прежде был помощником Моро и долгое время служил в составе Рейнской армии.

Экспедиционный корпус должен был насчитывать около 40 тысяч человек. Западная армия насчитывала примерно такое же количество. Таким образом, Бернадотт, командование которого простиралось на все департаменты от устья Жиронды до устья Сены, временно имел под своею властью армию в 80 тысяч человек, основная часть которой была ему более предана, чем главе государства.

Если бы у Бернадотта был характер потверже, то первому консулу пришлось бы раскаиваться за то, что он поставил под его командование такое огромное войско, поскольку сегодня я уже могу сообщить как исторический факт, не вредя никому, что Бернадотт участвовал в заговоре против правительства, возглавляемого Бонапартом. По этому поводу я сообщу некоторые детали, весьма интересные, которые никогда не были опубликованы и, возможно, о которых не подозревал даже генерал Бонапарт.

Генералы Бернадотт и Моро, завидовавшие высокому положению первого консула и недовольные тем малым значением, которое им отводилось в государственных делах, решили свергнуть его и поставить во главе правительства либо гражданского администратора, либо просвещенного представителя судебной власти. С этой целью Бернадотт, который, надо об этом сказать, имел особый талант привлекать к себе офицеров и солдат, решил объехать провинции, находившиеся под его командованием, проводил парады войск и использовал все доступные ему средства, чтобы еще больше привлечь к себе войска. Среди этих средств были доброжелательные слова самого разнообразного толка, деньги, просьбы и обещания повышения по службе, то есть все было использовано по отношению к подчиненным, тогда как в кругу командиров он старался принизить авторитет первого консула и его правительства. Обработав, таким образом, большинство полков, было нетрудно подтолкнуть их к восстанию, особенно тех, кто должен был принять участие в экспедиции на Сан-Доминго и кто рассматривал эту миссию как депортацию.

Штабом Бернадотта руководил тогда бригадный генерал по имени Симон, человек способный, но не твердый. Его положение позволяло ему общаться ежедневно с командирами корпусов. Он-то и превратил свои кабинеты в центр заговора. В этом деле ему помогал один начальник батальона по имени Фуркар, которого вы знали уже старым и бедным заместителем библиотекаря у герцога Орлеанского. Я устроил его гуда из жалости за тридцать лет несчастий и лишений. Он находился в то время при генерале Симоне, который сделал из него своего главного агента. Посещая гарнизон за гарнизоном под предлогом выполнения служебных обязанностей, Фуркар образовал целую секретную лигу, в которую вошли почти все полковники, а также масса старших офицеров. Их настраивали против первого консула, обвиняя его в стремлении к восстановлению монархии, хотя в то время он еще об этом не думал.

Было решено, что реннский гарнизон, состоящий из нескольких полков, начнет выступление, которое потом распространится, как пороховой след, по всем дивизиям армии. Но для этого было необходимо, чтобы в этом гарнизоне была воинская часть, которая решилась бы начать первой, чтобы увлечь за собой других. В Ренн отправили 82-й линейный полк под командованием полковника Пиното, человека способного, активного, очень смелого, но несколько экзальтированного, хотя внешне он казался довольно флегматичным. Он был человеком Бернадотта и одним из наиболее рьяных зачинщиков заговора. Он пообещал поднять свой полк, в котором он пользовался большим уважением.

Все было готово к выступлению, когда Бернадотт, которому всегда не хватало решимости и который, как истинный гасконец, хотел таскать каштаны из огня кошачьей лапой, убедил генерала Симона и главных заговорщиков, что ему самому необходимо находиться в этот момент в Париже, чтобы, как только войска, находящиеся в Бретани, провозгласят свержение консулов, тут же взять бразды правления в свои руки. Приобретенную таким образом власть он хотел разделить вместе с Моро, проведя с ним предварительные переговоры. Однако в действительности Бернадотт не хотел быть скомпрометированным в том случае, если бы заговор не удался, сохраняя в то же время возможность воспользоваться его плодами в случае удачи. Генерал Симон и другие заговорщики были настолько слепы, что не заметили этой хитрости. Таким образом, в день, когда должны были быть скинуты маски, тот, кто все подготовил и должен был руководить движением, уехал.

Перед отъездом Бернадотта в Париж было составлено воззвание, адресованное французскому народу и армии. Тысячи заранее заготовленных экземпляров должны были быть вывешены в день самого события. Реннский издатель, подготовленный генералом Симоном и Фуркаром, готов был отпечатать эти прокламации собственноручно. Хитрый замысел заговорщиков состоял в том, чтобы этот документ одновременно появился и в Бретани, и в Париже. Бернадотт планировал увезти в Париж большую часть тиража, ибо считал очень важным иметь возможность распространить текст воззвания в столице и разослать его затем во все провинции, как только Западная армия поднимет восстание против правительства. Но так как все опасались быть обнаруженными в случае обращения к парижскому издателю, Бернадотт решил получить большое количество прокламаций, не компрометируя себя. Он обратился к моему брату Адольфу, который был его адъютантом и которого только что произвели в лейтенанты легиона национальной гвардии департамента Луары, и сказал, что он хочет, чтобы тот сопровождал его в столицу, и поручает ему привезти туда его лошадь и его кабриолет, полагая, что пребывание в Париже будет весьма длительным. Мой брат был в восторге от этого поручения. Он заполнил все сундуки экипажа самыми разными вещами и поручил отвезти его слуге, который должен был приехать ранним утром, в то время как Адольф должен был уехать в дилижансе. Как только мой брат уехал, генерал Симон и командир Фуркар задержали под каким-то предлогом отправку слуги, открыли сундуки кабриолета и достали оттуда вещи, заменив их пакетами с прокламациями. Затем, запечатав все, они отправили в дорогу несчастного Жозефа, который не подозревал о том, что он везет.

Однако полиция первого консула, которая начинала приобретать хорошую организацию, прослышала о том, что что-то замышлялось в армии Бретани, но не было известно точно ни что там задумывали, ни кто был зачинщиком. Министр полиции посчитал необходимым предупредить об этом префекта Ренна г-на Мунье, знаменитого оратора Законодательного собрания. По необыкновенному стечению обстоятельств, префект получил депешу в тот самый день, когда должно было разразиться восстание в Ренне во время парада, в полдень, а было уже половина двенадцатого.

Г-н Мунье, которому министр не передал никаких точных указаний, подумал, что для получения более точных сведений в отсутствие командующего наилучшим было бы обратиться к начальнику штаба. Он попросил генерала Симона приехать к нему в особняк и показал ему министерскую депешу. Генерал Симон, подумав, что все уже открыто, растерялся, как ребенок, и ответил префекту, что действительно существует широкий заговор в армии и что, к несчастью, он принял в нем участие, но что он раскаивается, и вот план заговорщиков и имена руководителей. Дальше он добавил, что через несколько минут войска появятся на площади и по сигналу, данному полковником Пиното, объявят о низложении консульского правительства. Судите сами об удивлении г-на Мунье, который оказался, таким образом, в крайне затруднительном положении в присутствии виновного генерала. Тот, вначале смутившись, пришел в себя и вспомнил, что под его командованием, как-никак, находится восемьдесят тысяч человек, из которых от восьми до десяти тысяч в этот самый момент были собраны недалеко от префектуры. Положение г-на Мунье было критическим, но он вышел из него очень умно.

Генералу от жандармерии Вирьону было поручено правительством сформировать в Ренне корпус пешей жандармерии, для создания которой каждый полк армии должен был поставить нескольких гренадеров. Между этими военными не было никаких личных отношений, они не находились под влиянием армейских полковников и знали только приказы их новых командиров от жандармерии, подчинявшихся только префекту. Г-н Мунье тотчас же вызвал генерала Вирьона и приказал ему привести всех жандармов. Однако, опасаясь, что генерал Симон, придя в себя, захочет убежать и встать во главе своих войск, он обращался к нему с любезными словами, уверяя его, что его раскаяние и его признание смягчат его вину в глазах первого консула, и убеждал его отдать ему свою шпагу и отправиться в башню Лаба, куда его должны были отвести пешие жандармы, которые прибыли в этот момент во двор префектуры. Таким образом, главный сподвижник восстания оказался в тюрьме.

Пока эти события проходили в префектуре, войска собрались на Оружейной площади и ждали начала парада, который должен был стать сигналом к восстанию. Все полковники были посвящены в тайну, и все обещали свою помощь, за исключением командира 79-го полка г-на Годара, которого все равно рассчитывали увидеть примкнувшим к другим.

Подумать только, на чем держатся иногда судьбы империй! Полковник Пиното, человек твердый и решительный, должен был дать сигнал к выступлению. Его 82-й полк, изготовившийся к бою, ждал с нетерпением.

Но Пиното вместе с Фуркаром занимался все утро отправкой прокламаций и забыл побриться. Пробил полдень. Полковник Пиното был уже готов отправиться на парад, когда он заметил, что его подбородок не выбрит. Он поспешил исправить положение. Но в то время, как он занялся этой операцией, генерал Вирьон вместе с большим числом офицеров от жандармерии ворвался в его комнату, выхватил его шпагу и объявил ему, что он арестован и должен следовать в тюрьму, где уже находился генерал Симон. Всего несколько минут опоздания! А ведь полковник Пиното должен был стоять во главе десяти тысяч солдат. Он не испугался бы, узнав об аресте генерала Симона, и, безусловно, довел бы дело до завершения. Но что он мог сделать, захваченный генералом Вирьоном? Он уступил превосходству силы.

Произведя этот второй арест, генерал Вирьон и префект отправили на Оружейную площадь адъютанта, поручив ему сказать полковнику 79-го полка Годару, что они должны тотчас же передать ему сообщение от первого консула. Как только он появился перед ними, они сообщили ему о раскрытии заговора, об аресте генерала Симона и полковника Пиното и потребовали от него объединиться с ними, чтобы подавить восстание. Полковник Годар обещал это сделать, вернулся на площадь. Никому ничего не говоря о том, что ему было известно, скомандовал своему полку «направо» и повел его к башне Лаба, где соединился с батальонами жандармов, которые охраняли башню. Он нашел там также генерала Вирьона и префекта, которые выдали патроны сохранившим верность частям, и стали ожидать событий.

Тем временем офицеры полков, стоящих на Оружейной площади, удивленные внезапным отъездом командира 79-го полка, не находя объяснения опозданию полковника Пиното, послали к нему своих людей и узнали, что он только что был отведен в тюрьму. Одновременно они получают сведения о том, что генерал Симон также арестован. Волнение было неописуемым. Офицеры различных полков собрались вместе. Фуркар предложил им тотчас освободить двоих арестованных и довести задуманный план до конца. Это предложение было встречено с восторгом, особенно 82-м полком, где обожали Пиното. Все бросаются к башне Лаба, но она уже окружена четырьмя тысячами жандармов и батальонами 79-го полка. Атакующие превосходили, конечно, числом, но у них не было патронов. К тому же им претила сама мысль драться со своими товарищами только для того, чтобы сменить нескольких человек в правительстве. Генерал Вирьон и префект убеждали их вернуться к исполнению своего долга. Солдаты колебались. Но, видя, что ни один из их командиров не осмеливается подать сигнал к штыковой атаке, а это было единственным средством, которое оставалось, полки безучастно стали расходиться. Каждый возвращается в свою казарму. Коммандан Фуркар, оставшись один, был препровожден в тюрьму, так же как и несчастный издатель прокламаций.

Узнав о том, что восстание не состоялось в Ренне, офицеры других полков армии Бретани осудили его, но первый консул не дал себя обмануть их протестами. Он ускорил отправку экспедиции на Сан-Доминго и на другие Антильские острова, где почти все они погибли: кто во время сражений, кто от желтой лихорадки.

После первых признаний генерала Симона и несмотря на то, что победа еще не была абсолютно утверждена, г-н Мунье отправляет эстафету правительству. Первый консул ставит на обсуждение вопрос об аресте Бернадотта и Моро. Однако он откладывает свое решение из-за недостатка доказательств. Чтобы найти эти доказательства, он приказал осматривать всех путешественников, едущих из Бретани.

Пока все это происходило, бедный Жозеф спокойно прибыл в Версаль в кабриолете моего брата, и его удивлению не было границ, когда его схватили жандармы, которые, несмотря на его протесты, отвели его в министерство полиции. Узнав, что экипаж, который привел этот человек, принадлежал одному из адъютантов Бернадотта, министр Фуше приказал вскрыть сундуки, и там обнаружилась масса прокламаций, в которых Бернадотт и Моро, высказавшись в очень нелестных терминах в адрес первого консула, объявляли о его низвержении и брали все бразды правления в свои руки. Бонапарт, взбешенный поведением этих двух генералов, потребовал, чтобы их привели к нему. Моро объявил ему, что, не имея никакой власти над Западной армией, он снимает всю ответственность за поведение ее полков. Следует признать, что это возражение не было лишено смысла, но оно осложняло положение Бернадотта, который в качестве главнокомандующего войсками, собранными в Бретани, был ответственен за порядок в них. Мало того, его армия не только участвовала в заговоре, но сам начальник его штаба был руководителем всей операции. Прокламации восставших были подписаны Бернадоттом, и в кабриолете его адъютанта было обнаружено более тысячи экземпляров. Первый консул думал, что доказательства столь очевидны, что они убьют и смутят Бернадотта, но он имел дело с трижды гасконцем и трижды хитрецом. Бернадотт разыграл удивление и возмущение: «Я ничего не знал, абсолютно ничего! Генерал Симон был жалким предателем, так же как и Пиното». Он настаивал, чтобы ему показали оригинал прокламации, подписанный его рукой. Разве была в этом его вина, если предатели напечатали его имя внизу прокламации? Он опровергал всеми силами и всем сердцем подобные обвинения и с возмущением осуждал авторов всех этих происков, говоря, что он будет первым, кто потребует их наказания.

На самом деле Бернадотт сумел все устроить так, что всем руководил генерал Симон, не требуя от него ни одного письменного слова, которое могло бы его скомпрометировать. Тем самым он оставил за собой возможность все отрицать в случае, если заговор провалится. Генерал Симон, конечно, мог его обвинить за участие во всем, но у него были только половинчатые доказательства, по которым первый консул не мог судить и должным образом мотивировать обвинения против главнокомандующего, имя которого было слишком популярно в стране и в армии. Но с моим братом Адольфом разбирались не так тщательно. В одну прекрасную ночь за ним пришли к матери и арестовали его. Это произошло в момент, когда бедная женщина еще не могла оправиться от постигшего ее горя в связи со смертью мужа.

Г-н Канробер, ее старший брат, которого ей удалось вычеркнуть из списка эмигрантов, спокойно жил вместе с ней, когда на него указали несколько агентов полиции как на человека, присутствующего на собраниях, целью которых было восстановление бывшего правительства. После этого доноса его отправили в тюрьму, где он оставался в заключении в течение одиннадцати месяцев. Мать предпринимала всевозможные меры, чтобы доказать его невиновность и добиться его освобождения, когда новое ужасное несчастье обрушилось на нее.

Оба моих младших брата закончили школу, предназначенную для детей офицеров. Эта школа, расположенная в красивом здании, имела большой парк и хорошую загородную резиденцию в деревне Ванв недалеко от берегов Сены. В летнее время ученики отправлялись туда, чтобы провести несколько каникулярных дней. Иногда им разрешалось купание в реке, чем они были очень довольны. Случилось так, что неделю спустя после нескольких проступков школьников провизор лишил весь коллеж удовольствия купания. Мой же брат Теодор страшно любил это занятие, и поэтому он с несколькими своими товарищами решили, что все-таки позволят себе это развлечение втайне от регентов. Для этого, пока ученики бегали по парку, он с товарищами удалились от всех. Они перелезли через стену и в страшную жару направились бегом к Сене, в воду которой они и бросились, обливаясь потом. Но не успели они окунуться, как услышали барабан коллежа, возвещающий о начале обеда. Боясь, чтобы из-за шалости не опоздать в столовую, они поспешно оделись и бегом устремились обратно, для чего им надо было снова перелезть через стену. Прибежали они, задыхаясь, в тот момент, когда начинался обед. Побывав в таких условиях, они должны были бы или ничего не есть, или есть очень мало, но ученики не придали этому значения. Они поели как обычно, и все весьма серьезно заболели, особенно Теодор, у которого случилось воспаление легких. Он был отвезен к матери почти в безнадежном состоянии. И именно в момент, когда она шла от изголовья кровати своего умирающего сына в тюрьму к своему брату, пришли арестовывать ее старшего сына. Какое ужасное положение для бедной матери! Вдобавок, ко всеобщему несчастью, Теодор скончался. Ему было 18 лет. Это был прекрасный молодой человек с очень мягким характером и красивой внешностью.

Я был в отчаянии, узнав о его смерти. Несчастья, которые одно за другим преследовали мою мать, повысили внимание к ней со стороны настоящих друзей отца, и среди первых пришедших на помощь был добряк Дефермон. Он почти все дни работал с первым консулом и не упускал случая, чтобы не вступиться за Адольфа, особенно часто упоминая о горе его матери. Наконец, Бонапарт сказал ему, что, хотя он невысокого мнения о разумности Бернадотта, он все ж таки считает, что ему достало здравого смысла, чтобы не втягивать в заговор против правительства двадцатилетнего лейтенанта. К тому же генерал Симон заявил, что именно он и коммандан Фуркар подложили в сундук прокламации и отправили их в кабриолете младшего Марбо. Таким образом, если он и был виноват, то немного.

Но первый консул не хотел отпускать адъютанта Бернадотта без того, чтобы тот не попросил за него лично. Узнав об этом решении, мать бросилась к Бернадотту умолять его совершить этот поступок. Он торжественно пообещал. Но проходили дни, недели, а он ничего не делал. Наконец он сказал матери: «То, о чем вы просите меня, для меня очень тяжело, но это неважно. Я должен это сделать в память о вашем муже, а также в интересах ваших детей. Я отправлюсь сегодня же вечером к первому консулу и затем, выходя из Тюильри, зайду к вам. Я уверен, что я смогу наконец объявить вам об освобождении вашего сына».

Можно представить, с каким нетерпением бедная мать ждала в течение всего этого длинного дня. Каждый экипаж, который проезжал мимо дома, заставлял биться ее сердце. Наконец пробило одиннадцать часов. Бернадотт не появился. Мать отправилась к нему сама. И что же она узнала? Что генерал Бернадотт со своей женой только что уехали на воды в Пломбьер, откуда они должны были вернуться только через два месяца. Несмотря на данное обещание, Бернадотт покинул Париж, не встретившись с первым консулом. В полном отчаянии мать написала генералу Бонапарту. Г-н Дефермон, который пообещал передать письмо, будучи возмущен поведением Бернадотта, не мог удержаться, чтобы не рассказать первому консулу, как он обошелся с нашей семьей. Генерал Бонапарт воскликнул: «Вот в этом я узнаю его!»

Г-н Дефермон, генералы Мортье, Лефевр и Мюрат настаивали, чтобы мой брат был освобожден, замечая при этом, что если молодой офицер не был в курсе заговора, то несправедливо держать его в тюрьме. И даже если бы он что-то знал, нельзя требовать от него, чтобы он уличил Бернадотта, адъютантом которого он был. Такие рассуждения поразили первого консула. Он вернул свободу моему брату и отослал его в Шербург в 49-й линейный пехотный полк, не желая, чтобы он продолжал служить адъютантом Бернадотта. Но в феноменальной памяти Бонапарта, скорее всего, сохранился отпечаток слов: «Марбо», «адъютант Бернадотта», «Реннский заговор». Таким образом, мой брат никогда уже не мог войти к нему в доверие. И спустя некоторое время Бонапарт отправил его в Пондишери.

Адольф провел целый месяц в тюрьме. Коммандан Фуркар оставался в тюрьме целый год, был лишен всех званий и получил приказ покинуть Францию. Он удалился в Голландию, где жил очень трудно в течение тридцати лет, зарабатывая на жизнь уроками французского языка, которые он был вынужден давать, не имея никаких сбережений.

Наконец, в 1832 году он подумал, что мог бы вернуться на родину, и во время осады Антверпена ко мне в комнату вошел какой-то тип, похожий на старого школьного учителя. Это был Фуркар. Я узнал его. Он мне признался, что у него абсолютно нет денег. Я не мог отказать ему в небольшой помощи и предался философским размышлениям о превратностях судьбы. Вот человек, который в 1802 году уже имел звание начальника батальона, а его смелость, соединенная с личными талантами, безусловно, возвела бы его в чин генерала, если бы полковник Пиното не решил, что ему необходимо выбрить свой подбородок в момент, когда Реннский заговор должен был разразиться. Я проводил Фуркара к маршалу Жерару, который также помнил его. Мы представили его герцогу Орлеанскому, который выразил желание дать ему место в библиотеке с жалованьем две тысячи четыреста франков. Так Фуркар прожил еще пятнадцать лет.

Что же касается генерала Симона и полковника Пиното, то они были сосланы и заточены на острове Ре в течение пяти или шести лет. Став императором, Бонапарт вернул им свободу. Пиното вел очень скромный образ жизни в течение некоторого времени в своем родном городе Рюффеке. В 1808 году император, отправляясь в Испанию, остановился там, чтобы сменить лошадей. Полковник Пиното решительно представился ему и попросил разрешения вернуться на службу. Император знал, что это был великолепный офицер, и он поставил его во главе полка, которым тот с отличием руководил в течение всех лет Испанской войны, за что в конце кампании был награжден званием бригадного генерала.

Генерал Симон был также возвращен к активной деятельности. Он командовал пехотной бригадой в армии Массены, когда в 1810 году мы вступили в Португалию. Во время битвы при Бусаку, в которой Массена совершил ошибку, атаковав армию лорда Веллингтона, занимавшую позицию на вершине горы, бедный генерал Симон, желая смыть вину и нагнать упущенное для своего продвижения по службе время, храбро бросился вперед во главе бригады, преодолел все препятствия, забрался на скалу под градом пуль, прорвал линию английских войск и первым вошел внутрь вражеских заграждений. Но там прямым выстрелом ему раздробило челюсть. В тот момент вторая линия англичан стала наседать на наши войска и оттеснять их в долину, где они понесли большие потери. Враги обнаружили несчастного Симона лежащим в редуте среди мертвых и умирающих. Его лицо было страшно обезображено. Веллингтон отнесся к нему с большим почтением, и, как только его можно было перевозить, раненого генерала отправили в Англию как военнопленного. Позднее ему разрешили вернуться во Францию, но страшное ранение, полученное им, не позволило ему продолжать службу. Император назначил ему пенсию, и мы больше не слышали о нем.

Глава XVIII

Пребывание в Версальской школе. — Биографии братьев моей матери

После всех несчастий, обрушившихся на мою мать, единственным ее желанием было собрать вокруг себя трех оставшихся сыновей. Мой брат, получивший приказ принять участие в экспедиции, которую правительство направляло в Индию, под командованием генерала Декана, в связи с этим мог получить разрешение провести два месяца у матери. Феликс в это время находился в школе для детей офицеров, и по счастливой случайности я был недалеко от Парижа.

Кавалерийская школа в то время находилась в Версале. Каждый полк посылал туда офицера или унтер-офицера, которые, после того как они усовершенствовали там свои знания, возвращались в свою часть, где делились полученными знаниями с остальными. Пришел момент, и я как раз попросил разрешения отправиться в Париж, когда другой лейтенант нашего полка, находившийся в кавалерийской школе, закончил учебу. Наш полковник предложил мне поехать заменить его, на что я согласился с великой радостью, поскольку эта командировка давала мне возможность не только повидать снова мать, но и провести год или восемнадцать месяцев в непосредственной близости от нее. Мои сборы были скоры. Я продал лошадь, нанял дилижанс и оставил 25-й конно-егерский полк, в который мне не суждено было больше вернуться. Но поскольку тогда я этого еще не знал, мое прощание с товарищами было не очень горьким. По прибытии в Париж я застал свою матушку крайне огорченной как в связи с тяжелыми потерями, которые нам пришлось понести, так и в связи с ближайшим отъездом Адольфа в Индию и заключением моего дяди Канробера, освобождение которого в ближайшее время не предвиделось.

Месяц мы провели в кругу семьи, после чего старший брат отправился в Брест, где он должен был вскоре сесть на корабль Маренго и направиться в Пондишери. Что касается меня, то мне предстояло устроиться в кавалерийской школе, расположиться в казармах при больших конюшнях Версаля.

Меня поселили на втором этаже в апартаментах, занимаемых ранее обер-шталмейстером князем де Ламбеском. У меня была очень большая комната и огромный салон с видом на Парижскую дорогу и Оружейную площадь. Сначала я очень удивился, что такое помещение было предоставлено только что приехавшему ученику, но вскоре я узнал, что никто не хотел занимать эти апартаменты из-за их огромных размеров, делавших их холодными и неуютными, поскольку очень немногие ученики-офицеры имели достаточно средств, чтобы оплатить их отопление. Я заставил поставить у себя хорошую печь и, приобретя довольно большую ширму, из просторной квартиры соорудил маленькую комнату, которую обставил как смог, поскольку нам выдавались только стол, кровать и два стула, что, естественно, не вязалось с размерами комнат моей квартиры. Однако я неплохо обустроил ее, так что с приходом весны она стала очень привлекательной.

Однако не стоит думать, что звание ученика, которое мы получили, давало возможность обращаться с нами как со школьниками. Мы были очень свободны в своих действиях, я бы даже сказал, слишком свободны. Нами командовал старый полковник г-н Морис, которого мы почти никогда не видели и который ни во что не вмешивался. Три дня в неделю у нас были занятия в гражданском манеже под руководством знаменитых инструкторов верховой езды. Мы отправлялись туда, когда нам это было удобно. Во второй половине дня великолепный ветеринар г-н Валюа читал нам лекции по лечению лошадей, но никто не принуждал учеников заниматься этим с упорством. Три других дня были посвящены военным занятиям. Утром, согласно уставу, совершался выезд под руководством двух капитанов школы, и во второй половине дня шли теоретические занятия, руководимые ими же.

Как только упражнения кончались, капитаны исчезали, и каждый ученик отправлялся, куда хотел, и делал, что хотел. Надо признаться, что необходимо было иметь сильную волю и большое желание учиться, чтобы преуспеть в школе, так плохо организованной. Однако большинство учеников добивались успеха, так как обязанность впоследствии стать инструкторами в своих полках и самолюбие заставляли их брать верх над собой. Они работали удовлетворительно, но не более, чем сейчас в Сомюрской школе[32]. Что касается поведения, то наши руководители не обременяли нас присмотром. Главное, чтобы ученики не вносили беспокойства во внутреннюю жизнь школы, и им разрешали делать все, что им хотелось. Они могли выходить в любое время, не были связаны никаким сигналом к возвращению, обедали там, где им нравилось, иногда отсутствовали ночью и даже уезжали в Париж, не спрашивая на то разрешения. Ученики в званиях унтер-офицеров пользовались несколько меньшей свободой и обязаны были возвращаться в школу к десяти часам вечера.

Каждый из нас носил мундир своего полка, и первого числа каждого месяца, когда мы проходили смотр в парадной форме, ученический состав школы представлял собой довольно странное, но любопытное зрелище, поскольку в этот момент можно было увидеть сразу все многообразие обмундирования французской кавалерии.

Ученики-офицеры, принадлежащие к различным полкам, собирались вместе на очень краткое время, только на период занятий, и между ними не возникало настоящей дружбы, которая составляет радость жизни в полку. К тому же нас было очень много (девяносто человек). Таким образом, большой близости между нами не возникало. Складывались компании, но не настоящие отношения. К тому же я не испытывал ни малейшего желания организовывать какое-то общество со своими новыми товарищами. Каждую субботу я уезжал в Париж, где я проводил весь день, следующий день и часть понедельника у своей матери.

В Версале у мамы было две подруги из Ренна — графини Шатовиль, пожилые дамы, очень благородные, прекрасно образованные, которые принимали у себя избранное общество. Два-три раза в неделю я ездил на их вечера. В другие дни по вечерам я читал — занятие, которое я очень любил, поскольку в коллежах человека только направляют на путь образования, то совершенствовать его должен он сам, с помощью чтения. Какое счастье я испытывал, когда в середине очень суровой зимы я возвращался к себе после ужина, зажигал огонь и, спрятавшись за своей ширмой, при небольшой лампе мог читать до восьми-девяти часов. Затем я ложился, чтобы сберечь дрова, и продолжал читать до полуночи. Так я перечитал Тацита, Ксенофонта, а также всех греческих и латинских классиков. Читая, я переживал историю Рима, Франции и других больших государств Европы. Деля свое время между визитами к матери, занятиями в школе, посещением приятного общества и моими любимыми книгами, я оставался очень довольным, и время шло для меня незаметно.

1803 год я встретил в Версале. Весна внесла некоторые изменения в мой образ жизни. Все ученики-офицеры имели свою лошадь. Таким образом, вечера я мог посвящать длинным верховым прогулкам в замечательных, прилегающих к Версалю, лесах Марли и Медон.

В мае месяце у мамы случилась большая радость: ее старший брат г-н де Канробер вышел наконец из тюрьмы Тампль, и два других, де л’Иль и де Ла Кост, были наконец вычеркнуты из списков эмигрантов и вернулись прямо в Париж.

Старший из братьев моей матери, г-н Сертен де Канробер, был человеком большого ума и редкой любезности. Он поступил на службу в очень молодом возрасте в качестве младшего лейтенанта пехотного полка Пентьевра и под командованием генерал-лейтенанта Во участвовал во всех кампаниях Корсиканской войны, где не раз отличился[33]. Возвратясь во Францию после победы, он добавил к своим 24 годам службы крест Святого Людовика и был произведен в капитаны. В это время он женился на мадемуазель де Сангине. После женитьбы он удалился в замок де Лаваль де Сер. Вскоре став отцом мальчика и девочки, г-н де Канробер жил счастливо в своем замке до тех пор, пока не разразилась революция 1789 года. Он был вынужден эмигрировать, чтобы избежать эшафота, который ему, безусловно, грозил. Все его имущество было конфисковано и продано. Жена с двумя маленькими детьми отправлена в тюрьму. Моя мать добилась разрешения навестить свою несчастную кузину, которую она обнаружила в холодной и сырой башне больной лихорадкой, от которой в тот же день умерла ее маленькая дочь. Благодаря многочисленным просьбам, мать добилась ее освобождения, но она через некоторое время тоже умерла от болезни, полученной ею в тюрьме. Мать взяла на воспитание ее младшего сына по имени Антуан. Он был отдан сначала в коллеж, а затем в военную школу, где стал одним из лучших учеников. Наконец, этот сводный брат Марселена де Канробера стал пехотным офицером и нашел достойную и храбрую смерть на поле брани при Ватерлоо.

Мой дядя был одним из первых эмигрантов, который еще при Консульстве получил разрешение вернуться во Францию. По возвращении он вернул часть своего имущества и женился на одной из дочерей г-на Ниоселя, бывшего друга семьи. Новая мадам де Канробер стала матерью нашего милого кузена Марселена де Канробера (впоследствии маршала Канробера), который не раз отличился в боях в Африке, где и по сей день служит полковником. Как бы его отец мог гордиться таким сыном! Но он умер до того, как стал свидетелем его успехов.

Г-н Сертен де л’Иль, второй брат моей матери, был одним из красивейших людей Франции. Революция застала его в чине лейтенанта Пентьеврского полка, где служил его старший брат и многочисленные дяди. Он поддался общему настроению своих товарищей и эмигрировал вместе со своим младшим братом Сертеном де Ла Костом, служившим в роте телохранителей короля. Покинув Францию, оба брата не расставались. Сначала они отправились в Баден, но их покой там был вскоре нарушен: французские армии перешли Рейн. А поскольку, согласно распоряжению Конвента, любой эмигрант, попавший в плен, должен был быть немедленно расстрелян, то мои дяди вынуждены были поспешно уходить в глубь Германии. Отсутствие денег вынудило их путешествовать пешком, что очень быстро изнурило несчастного Ла Коста. Им было крайне трудно найти себе какое-либо жилье, поскольку все было занято австрийскими военными. Ла Кост заболел, его брат, как мог, поддерживал его. Они добрались до небольшого вюртембергского городка. Там они вошли в какой-то жалкий кабак, где нашли себе пристанище, но рано утром увидели, что австрийцы покидают эти места. Они узнали, что французы скоро займут город. Ла Кост не мог передвигаться и потребовал от де л’Иля оставить его на милость божью для его же спасения. Но л’Иль заявил, что он ни при каких обстоятельствах не покинет своего умирающего брата. Вскоре двое французских волонтеров заявились в кабак с документом на постой.

Хозяин был обязан, согласно обычаям войны, кормить своих постояльцев хорошо. Что само по себе плюс отдых поправили здоровье Ла Коста. Расставаясь с ними, волонтеры из батальона Жиронды хотели помочь своим новым друзьям, так чтобы они могли свободно передвигаться между французских войск и при этом их никто не мог бы арестовать. Для этого они оторвали от своих мундиров металлические пуговицы с названием своего батальона и пришили их на гражданские костюмы моих дядей, которые действительно смогли потом свободно проходить всюду. С этим необычным паспортом они пересекли все французские бивуаки, не вызывая ничьих подозрений. Они отправились в Пруссию и устроились там в городе Галле, где у г-на де л’Иля была возможность давать уроки. Так они прожили довольно спокойно до 1803 года, когда моя мать сумела добиться, чтобы их вычеркнули из списка эмигрантов. И оба моих дяди вернулись во Францию через 12 лет изгнания.

Глава XIX

Огромные приготовления на побережье. — Меня назначают адъютантом Ожеро

Но вернемся в Версаль. Пока я занимался в кавалерийской школе, в Европе происходили важные события. Ревность Англии, подстегнутая расцветом Франции, заставила ее прервать Амьенский мир, и военные действия возобновились. Первый консул решил усилить военные действия и вывести свою армию на территорию Великобритании, что было смелой, очень трудной операцией, но не невозможной.

Чтобы реализовать задуманное, Наполеон, только что овладевший Ганновером, этой родовой вотчиной Англии, сосредоточил на берегах Северного моря и Ла-Манша несколько армейских корпусов. Он приказал построить и собрал в Булони и соседних портах огромное количество барж и плоскодонных лодок, на которых он рассчитывал перевезти свои войска.

Все, что относилось к военному делу, пришло в движение, и я очень сожалел, что не мог в ней участвовать. Я понимал, насколько сомнительным стало мое положение с возобновлением военных действий. Теперь я должен был отправляться в свой полк и использовать полученное мной в кавалерийской школе образование для подготовки новобранцев. Я уже видел себя проводящим целые годы в тылу, с хлыстом в руке, заставляющим новобранцев на старых лошадях учиться верховой езде, в то время как мои товарищи будут сражаться во главе этих кавалеристов, подготовленных мною. Такая перспектива была малоприятной, но каким образом можно было ее избежать?

Каждый полк должен пополняться новобранцами. И мне было очевидно, что мой полковник, отправивший меня в кавалерийскую школу учиться тому, как надо обучать новобранцев, не захочет лишить себя такого ценного учителя. Таким образом, мое участие в действующих эскадронах исключалось. Я пребывал в полном недоумении, и однажды, прогуливаясь по улицам Парижа с книжкой по теории верховой езды в руках, я задумался, и мне пришла в голову блестящая мысль, которая полностью изменила мою судьбу и способствовала моему возвышению в то звание, которое я ношу и сейчас.

Я узнал, что первый консул был крайне недоволен лиссабонским двором и приказал сформировать в Байонне армейский корпус под командованием генерала Ожеро, предназначенный для вступления в Португалию. Я знал, что генерал Ожеро был обязан моему отцу своим продвижением по службе, под командованием которого он служил в и тулонском лагере и в Пиренеях. И хотя мой опыт, приобретенный после смерти отца в Генуе, не позволял мне хорошо судить о людях, я тем не менее решил написать генералу Ожеро, чтобы объяснить ему свое положение и попросить его помочь мне из него выйти, взяв меня своим адъютантом. Письмо было написано быстро, и я отправил его своей матери, чтобы узнать, одобряет ли она мое решение. Она не только дала свое согласие, но, зная, что Ожеро находился в Париже, решила передать это письмо ему лично. Ожеро принял вдову своего друга с большим почтением. Он тотчас же сел в экипаж и отправился к военному министру. В тот же вечер он привез матери документ о моем назначении адъютантом. Таким образом воплотилось в жизнь мое желание, еще сутки назад казавшееся пустой выдумкой. На следующий день я бросился благодарить генерала. Он меня принял великолепно, приказав как можно скорее присоединиться к ним в Байонне, куда он теперь же отправлялся.

Шел октябрь месяц. Я уже закончил первый курс кавалерийской школы, но меня отнюдь не интересовало продолжение обучения, и я покинул Версаль с радостью на душе. Мои предчувствия говорили мне, что я вступаю на новый путь, намного более интересный, чем служба инструктором в полку. Эти предчувствия меня не обманули, поскольку через девять лет я был уже полковником, тогда как мои товарищи, которых я покинул в кавалерийской школе, дошли только до ранга капитанов.

Я тотчас же отправился в Байонну, где вступил в свои обязанности адъютанта главнокомандующего. Генерал Ожеро занимал красивый замок Марак в четверти лье от города, где спустя несколько лет останавливался император. Генерал Ожеро принял меня прекрасно, так же как и мои новые товарищи, его адъютанты, которые почти все служили у моего отца. Этот штаб хотя и не дал армии столько же старших офицеров, сколько штаб Бернадотта, был тем не менее очень хорошо составлен. Должность начальника штаба занимал генерал Донзело, человек больших достоинств, впоследствии ставший губернатором Ионических островов, а затем Мартиники. Заместителем начальника штаба был полковник Альбер. Он умер в звании генерала, будучи адъютантом герцога Орлеанского. Среди адъютантов были: полковник Сикар, погибший при Хайльсберге, эскадронный начальник Брам, который после заключения Тильзитского мира уехал в Лилль, и Масси, погибший в звании полковника в битве при Москве-реке[34]; капитан Шеветель и лейтенант Мейнвьелль; первый уехал в свои имения в Бретани, а второй закончил военную карьеру в Байонне. Я был шестым, самым молодым адъютантом.

Наконец, при штабе был доктор Реймон, прекрасный практик и один из замечательнейших людей, который оказал мне большую помощь во время битвы при Эйлау.

Сводный брат маршала, полковник Ожеро следовал с нашим штабом. Это был человек очень мягкий, впоследствии ставший генерал-лейтенантом.

Глава XX

Ожеро. — Различные эпизоды его карьеры

Теперь я должен представить биографию маршала Ожеро. Большинство генералов, которые сделали себе имя во время первых войн Революции, вышли из низших слоев общества, но неправильно было бы думать, что они не получили никакого воспитания и обязаны были своими успехами только своей исключительной храбрости. Об Ожеро говорили особенно плохо. Почему-то стало нормой представлять его негодяем, грубияном, буяном и злым человеком. Это большая ошибка. Хотя его молодость и была очень бурной и он совершил немало политических ошибок, он был добр, вежлив, внимателен. Я со всей ответственностью заявляю, что из пяти маршалов, при которых мне пришлось служить, он был, безусловно, тем, кто умел облегчить своим людям тяготы войны. Он был добрым к местному населению и хорошо обращался с офицерами, с которыми ему приходилось жить. Он вел себя как отец среди детей. Жизнь генерала Ожеро была очень неспокойной, но, прежде чем его судить, надо вспомнить об обычаях и нравах того времени.

Пьер Ожеро родился в Париже в 1757 году. Его отец занимался продажей фруктов, коммерция шла успешно, и он сколотил значительное состояние, которое ему позволило дать хорошее воспитание своим детям. Мать его родилась в Мюнхене, у нее была хорошая привычка употреблять в разговоре с сыном только немецкий язык, и, таким образом, сын говорил свободно по-немецки. Это обстоятельство оказалось ему очень полезным во время его путешествий, точно так же, как и во времена войн. Ожеро имел красивое лицо, высокий рост и хорошее телосложение. Он любил физические упражнения и умел хорошо их исполнять, а также был прекрасным наездником и великолепно владел шпагой. В возрасте 17 лет Ожеро потерял свою мать. Ее брат, служивший при администрации Месье[35], заставил его поступить на службу в полк карабинеров[36], владельцем и полковником которого являлся Месье.

Он прожил несколько лет в Сомюре, в постоянном гарнизоне карабинеров. Его манера служить, его хорошее поведение вскоре возвели его в чин унтер-офицера. К несчастью, в те времена дуэль была всеобщей одержимостью. Репутация отменного фехтовальщика, которой пользовался Ожеро, прямо-таки принуждала его к многочисленным дуэлям. А среди дуэлянтов и забияк особым шиком было умение не терпеть никакого превосходства над собой. Дворяне, офицеры, солдаты дрались по самым ничтожным поводам. Ожеро находился в то время в полугодичном отпуске в Париже. Знаменитый учитель фехтования Сен-Жорж, видя его проходящим мимо, сказал в присутствии многих военных, что это одна из лучших шпаг Франции. После чего один унтер-офицер из драгун по имени Белер, претендующий на славу самого ловкого фехтовальщика после Сен-Жоржа, написал Ожеро, что он хотел бы сразиться с ним, конечно, если тот не признает заранее его превосходство. Ожеро ему ответил, что он ничего подобного не сделает. И они встретились на Елисейских Полях. Белер получил удар шпаги, пронзивший его насквозь. Дуэлянт, впрочем, выздоровел. Покинув службу, он женился, стал отцом восьми детей, которых он не знал, как прокормить, когда в один прекрасный день в период Империи ему пришла мысль обратиться к своему бывшему противнику, ставшему маршалом. Этот человек, которого я знал, обладал живым умом и веселым нравом. Он предстал перед Ожеро с небольшой скрипкой под мышкой и сказал, что, не имея ничего, что бы он мог предложить на обед своим восьми детям, он предложит им танцевать, чтобы их развеселить, во всяком случае, если маршал не захочет помочь ему их накормить более существенно. Ожеро узнал Белера, пригласил его на обед, дал ему денег и спустя несколько дней нашел ему очень приличное место в администрации почтово-пассажирской конторы и отправил двух его сыновей учиться в лицей. Подобное поведение не требует комментариев.

Не все дуэли, в которых участвовал Ожеро, заканчивались таким образом. Часто из-за абсурдного поклонения традиции между различными полками существовала непримиримая ненависть, причины которой были очень древними и часто даже непонятными. Но они передавались от поколения к поколению и приводили к дуэлям каждый раз, как только эти полки оказывались рядом. Между карабинерами и люневильскими жандармами эта война велась уже более полувека, хотя эти полки за это время ни разу не встречались. Наконец, в начале царствования Людовика XVI эти две части были собраны в Компьеньском лагере. Тогда, чтобы не показаться менее храбрыми, чем их предшественники, карабинеры и жандармы договорились драться между собой, и такое намерение выглядело настолько естественным, что командиры решили, что им ничего не остается, как закрыть на это глаза. Однако, чтобы избежать слишком большого кровопролития, они сумели отрегулировать некоторые условия, а именно что будет только одна дуэль. Каждая из частей должна была выбрать бойцов для предстоящего поединка, после чего должно было быть заключено перемирие. Самолюбие обеих сторон было так сильно, что выдвинутый боец просто не представлял себе поражения. Карабинеры выбрали двенадцать лучших своих фехтовальщиков, среди которых находился и Ожеро. Была заключена договоренность, что тот, кому надлежит защитить честь полка, будет указан жребием. В тот день судьба оказалась еще более слепой, чем обычно, поскольку она указала на унтер-офицера, имеющего пятерых детей, его звали Доннадье. Ожеро заметил, что на билетах не должны были указывать имя отца семейства, и попросил заменить его другим. Однако Доннадье заявил, что поскольку жребий выпал ему, то он пойдет сам. Ожеро продолжал настаивать. Наконец, эту борьбу великодушия прекратили остальные участники предприятия, принявшие предложение Ожеро. Оставалось узнать, кто будет сражаться со стороны жандармов.

Противником Ожеро был страшный человек, великолепный боец и профессиональный дуэлянт, который в предыдущие дни в качестве упражнения, ожидая решающей схватки, убил двух сержантов полка Французской гвардии. Ожеро, ничуть не испугавшись репутации этого драчуна, отправился в кафе, куда должен был прийти его соперник, и, ожидая его, уселся за стол. Жандарм вошел, и, как только ему указали на кандидата карабинеров, он откинул полы своего мундира и нагло уселся на стол, повернувшись к Ожеро задом. Тот же в этот момент пил довольно горячий кофе. Он осторожно приоткрыл клапан, существовавший в те времена на кавалерийских лосинах, и вылил кипящую жидкость прямо на ягодицы наглого жандарма. Последний в бешенстве вскочил. Вот и завязалась ссора! Оба тут же отправляются на площадку, а за ними следует толпа карабинеров и жандармов. Взбешенный жандарм, желая повеселиться над тем, кого он считал уже своей очередной жертвой, спросил у Ожеро насмешливым тоном: «Вы желаете, чтобы вас похоронили в городе или в деревне?» Ожеро не замедлил ответить: «Предпочитаю в деревне, я всегда любил свежий воздух». «Хорошо! — воскликнул жандарм, обращаясь к своему секунданту. — Ты зароешь его рядом с теми двумя, которых я отправил туда вчера и позавчера». Подобные заявления не внушали бодрости, и любой другой, кроме Ожеро, был бы по меньшей мере взволнован. Но он не проявил волнения, но был решительно настроен защищать до конца свою жизнь. Он дрался так сосредоточенно и так хорошо, что его противник, взбешенный тем, что никак не может его достать, окончательно вышел из себя и сделал два ошибочных движения, которыми Ожеро, оставаясь спокойным, тут же воспользовался и проткнул его насквозь, говоря: «Вы будете похоронены в деревне».

Пребывание в лагере было окончено, карабинеры вернулись в Сомюр. Ожеро продолжал спокойно нести свою службу, когда одно фатальное событие бросило его в жизнь, полную приключений.

Молодой офицер благородного происхождения и вспыльчивого нрава обнаружил свое недовольство тем, как вычищены его лошади, и набросился на Ожеро. В приступе гнева он хотел ударить его хлыстом в присутствии всего эскадрона. Возмущенный Ожеро отбросил далеко хлыст неосторожного офицера. Тот, окончательно взбесившись, выхватил шпагу и бросился на Ожеро, воскликнув: «Защищайтесь!» Ожеро сначала ограничился тем, что парировал удар, но, будучи ранен, он кончил тем, что ответил со всей силой, и офицер упал мертвым.

Генерал граф де Мальсен, командующий полком карабинеров от имени Месье, был немедленно проинформирован о произошедшем, и, хотя свидетели договорились утверждать, что Ожеро был несправедливо спровоцирован и вынужден был законно защищаться, генерал, симпатизировавший Ожеро, посчитал более разумным отправить его подальше. Для этого он позвал карабинера Папона, уроженца Женевы, время службы которого истекало через несколько дней, и предложил ему передать свой путевой лист Ожеро, обещая, что он ему достанет другой, новый. Папон согласился, и Ожеро, крайне благодарный ему за это, покинул полк. Когда Ожеро приехал в Женеву, то узнал, что военный совет, несмотря на заявления свидетелей, приговорил его к смертной казни за то, что он осмелился обнажить шпагу против офицера.

Семья Папона поставляла большие партии часов на Восток. Ожеро решил сопровождать посыльного, которого они отправляли, и добрался с ним до Греции, откуда через Ионические острова проследовал в Константинополь, и затем на побережье Черного моря. Во время его пребывания в Крыму один русский полковник, судя по манере держаться Ожеро, понял, что он военный, и предложил ему звание сержанта. Ожеро согласился и прослужил несколько лет в русской армии, которая под командованием знаменитого Суворова сражалась против турок, и был ранен при осаде Измаила[37]. После подписания мира между Портой и Россией полк, в котором служил Ожеро, был направлен в Польшу, но Ожеро не хотел больше оставаться среди русских, в то время полуварваров. Он дезертировал, добрался до Пруссии, где он служил сначала в полку принца Генриха, а потом из-за своего высокого роста и красивого лица был взят в знаменитый полк гвардейцев Фридриха Великого. Он служил там уже два года, и его капитан обещал ему продвижение по службе. Но однажды король во время смотра гвардейцев остановился перед Ожеро и сказал: «Какой красавец гвардеец! Из какой же он страны?» — «Он француз, Ваше Величество». — «Тем хуже, — ответил Фридрих, который стал ненавидеть французов в такой же степени, в какой раньше их любил. — Тем хуже. Если бы он был швейцарцем или немцем, мы бы из него кое-что могли сделать».

С этого момента Ожеро был уверен, что в Пруссии он никогда никем не станет, поскольку услышал эти слова из уст самого короля. Он решил покинуть и эту страну. Но это было крайне сложно, поскольку, как только имело место дезертирство солдата, об этом объявлялось пушечным залпом, и население бросалось на его поиски в надежде получить обещанную награду. Если дезертира ловили, то его расстреливали без суда.

Чтобы избежать подобного несчастья и обрести свою свободу, Ожеро знал, что примерно треть гвардейцев из иностранцев, как и он, мечтала только о том, чтобы покинуть Пруссию. Он постарался договориться с шестьюдесятью гвардейцами из наиболее смелых, которым он постарался объяснить, что, дезертируя поодиночке, они терялись, потому что хватало одного-двух человек, чтобы их захватить. Но если бы они ушли все вместе, с оружием в руках и амуницией, чтобы иметь возможность защищаться, конец мог бы быть совсем другим. Именно это они и сделали под предводительством Ожеро. Эти решительные люди по дороге были не раз атакованы крестьянами и даже целым отрядом солдат, потеряли нескольких своих товарищей, но убили больше врагов, чем понесли потерь сами, и за одну ночь добрались до саксонских владений, находившихся в каких-то 10 лье от Потсдама. Ожеро отправился в Дрезден, где начал давать уроки танцев и фехтования. Там он и пробыл до того дня, когда родился первый наследник Людовика XVI. Его рождение праздновалось французами очень торжественно, и по этому поводу были амнистированы все дезертиры, что позволило Ожеро не только вернуться в Париж, но даже снова примкнуть к карабинерам. Поскольку судимость с него была снята, генерал де Мальсен призвал его к себе как одного из лучших унтер-офицеров корпуса. Таким образом, Ожеро вновь вернул себе свое звание и положение до того, как в 1788 году неаполитанский король, чувствуя необходимость привести в хорошее состояние свою армию, попросил французского короля прислать ему в качестве инструкторов некоторое количество офицеров и унтер-офицеров, которым он мог бы дать более высокое звание. Всеми инструкторами, направленными в Неаполь, руководил г-н граф де Поммроль, ставший впоследствии генералом и префектом Империи. Ожеро входил в этот отряд и по прибытии в Неаполь получил звание младшего лейтенанта. Он прослужил там несколько лет и только что был назначен лейтенантом, как влюбился в дочь греческого негоцианта и попросил ее руки. Отец не хотел соглашаться на подобный союз, и двое возлюбленных поженились тайно, а затем, сев на первый корабль, отбывавший из Неаполя, отправились в Лиссабон, где прожили очень спокойно, в мире и согласии, в течение некоторого времени.

Был конец 1792 года. Французская революция разгоралась с новой силой, и все монархи Европы, боясь проникновения в их государство новых идей и принципов, стали крайне суровы по отношению ко всему, что было французским. Ожеро часто уверял меня, что во время своего пребывания в Португалии он никогда ничего не сделал, ничего не сказал такого, что могло бы испугать правительство, тем не менее он был арестован и препровожден в тюрьму инквизиции. Уже несколько месяцев, как он томился в тюрьме, когда мадам Ожеро, женщина редкой храбрости, увидев в порту корабль с трехцветным флагом, поднялась на борт и передала капитану письмо, в котором она сообщала французскому правительству о незаконном аресте своего мужа. Хотя капитан французского корабля не принадлежал к военному флоту, он решительно отправился к португальским министрам и потребовал выдачи своего соотечественника, заключенного в тюрьму инквизиции. Выслушав их отказ, он гордо объявил им войну от имени Франции. То ли португальцы испугались, то ли поняли, что они действовали незаконно, но Ожеро был освобожден и вернулся в Гавр, где вместе с женой сел на корабль этого достойного капитана. Приехав в Париж, Ожеро был произведен в звание капитана и отправлен в Вандею, где своими советами и своей храбростью он спас армию от неспособного генерала Руссена, что сделало его начальником батальона.

Испытывая отвращение от необходимости сражаться против французов, Ожеро попросил отправить его в Пиренейскую армию, откуда он был направлен в тулузский лагерь, в котором командовал мой отец. Крайне удовлетворенный тем, как служил Ожеро, отец произвел его в главные аджюданы (полковники штаба) и осыпал его всеми знаками внимания, о чем Ожеро никогда не забывал. Уже будучи генералом, он отличился в войнах в Испании, Италии и особенно при Кастильоне. Накануне этой битвы французская армия, окруженная со всех сторон, находилась в критическом положении, и тогда главнокомандующий генерал Бонапарт созвал военный совет, единственный, с которым он пожелал проконсультироваться. Все генералы, даже Массена, высказались за отступление, и только один Ожеро объяснил, что нужно сделать, чтобы выйти из этого затруднительного положения. Свое выступление на совете он закончил такими словами: «Даже если вы все уедете, я остаюсь, и со своей дивизией атакую врага на восходе дня». Бонапарт, пораженный доводами, высказанными Ожеро, сказал ему: «Ну что ж, я останусь с вами». С этого момента больше никто не говорил об отступлении, и на следующий день французы одержали блестящую победу, которой они в первую очередь были обязаны доблести и искусным маневрам Ожеро. С этого момента положение французской армии в Италии очень укрепилось, и теперь, когда некоторые завистники позволяли себе высказаться неодобрительно против Ожеро в присутствии императора, последний отвечал: «Не будем забывать, что он спас нас при Кастильоне». И когда Наполеон создал новое дворянство, он дал Ожеро титул герцога Кастильонского.

Умер генерал Гош. Ожеро заменил его в Рейнской армии, и после установления Консульства ему было поручено руководство Галло-Батавской армией, состоящей из французских и голландских войск, с которыми он был во Франконии, где провел блестящую кампанию 1800 года, выиграв сражение при Бург-Эберахе. После восстановления мира он купил земли и замок Ла Уссэ. В отношении его подобных приобретений я должен сказать, что состояние некоторых генералов Итальянской армии очень преувеличивали. Ожеро, в течение 25 лет получавший зарплату генерала, командующего и маршала, в течение семи лет получавший дотацию в размере 200 тысяч франков и жалованье в 25 тысяч франков за орден Почетного легиона, после своей смерти оставил всего 48 тысяч франков ренты. Не было человека более широкой натуры, более бескорыстного и более обязательного, чем он. Я мог бы привести здесь немало примеров, но я ограничусь двумя.

После создания Консульства генерал Бонапарт образовал многочисленную гвардию. Пехоту он поставил под командование генерала Ланна. Этот генерал был одним из самых достойных военных, но абсолютно не разбирался в хозяйственно-административных вопросах. Вместо того чтобы соблюдать установленные тарифы на покупку простынь, тканей и других предметов, он всегда находил все это недостаточно красивым, и, таким образом, его служащие, ответственные за одежду и обмундирование гвардии, были в восторге от того, что могли полюбовно разговаривать с поставщиками, получать от них взятки, считая, что эти заниженные цены покроются знаменитым именем генерала Ланна, друга первого консула. Действуя таким образом, они создали для гвардии необычайно шикарную униформу. Но когда пришло время платить по счетам, оказалось, что требуемые суммы превосходят отпущенный министерством бюджет на 300 тысяч франков.

Первый консул принял решение упорядочить финансовые дела и принудить командиров частей не превосходить отпущенные им кредиты. Он пожелал дать им наглядный пример. И хотя он испытывал большую симпатию к генералу Ланну и был абсолютно убежден, что ни один сантим не оказался в кармане этого достойного генерала, он объявил его ответственным за растрату 300 тысяч франков и дал ему восемь дней, чтобы внести эту сумму в кассу гвардии. В противном случае он грозился представить его военному суду. Это суровое решение произвело колоссальный эффект и положило конец всем растратам, которые свершались вокруг.

Генерал же Ланн, хотя и был недавно женат на дочери сенатора Геэнёка, оказался не способен заплатить этот долг. Тогда Ожеро, узнавший о тяжелом положении своего друга, побежал к нотариусу, взял 300 тысяч франков и поручил своему секретарю внести их от имени генерала Ланна в кассу гвардии. Узнав об этом поступке, первый консул был бесконечно благодарен генералу Ожеро за то, что он помог Ланну расплатиться с этим долгом и оправдаться перед ним, за что он предложил Ожеро посольство в Лиссабоне, что было очень хорошо оплачиваемой должностью.

Вот еще один пример широты натуры Ожеро. Он мало был связан с Бернадоттом. Последний купил землю в Лагранже, за которую рассчитывал заплатить из приданого своей жены. Но эти деньги не были полностью переданы ему. Кредиторы же торопили. Тогда он обратился с просьбой к Ожеро одолжить ему 200 тысяч франков на пять лет. Ожеро тотчас же согласился. Мадам Бернадотт решила поинтересоваться, какие проценты он хотел бы получить с этого долга. «Мадам, — ответил Ожеро, — я полагаю, что деловые люди извлекают определенную выгоду из денег, которые они одалживают. Но когда маршал может оказать услугу товарищу, он не должен получать никакие проценты, потому что удовольствие оказать эту услугу гораздо больше». И вот вам человек, которого изображали как очень жесткого и жадного.

Здесь я остановлюсь и не буду больше приводить эпизоды из жизни Ожеро. Дальнейшая его биография будет видна по мере моего рассказа, где будут указаны его ошибки, которые он, естественно, совершал, но также и его великолепные качества.

Глава XXI

От Байонны до Бреста. — 1804 год. — Заговор Пишегрю, Моро и Кадудаля. — Смерть герцога Энгиенского. — Бонапарт становится императором

Возвратимся в Байонну, где я нагнал штаб Ожеро. В этой местности зима очень мягкая. Это позволяло устраивать маневры и даже разыгрывать небольшие войны для того, чтобы затем по-настоящему победить Португалию. Однако лиссабонский двор беспрекословно принял все, что хотело от него французское правительство, и мы вынуждены были отказаться от перехода через Пиренеи. Генерал Ожеро получил приказ двигаться в Брест и принять там командование 7-м корпусом стоящей на побережье армии, которая должна была осуществить высадку в Ирландии.

Первая супруга генерала Ожеро, гречанка, находилась в то время в По, и он решил отправиться туда, чтобы попрощаться с ней, взяв с собою трех адъютантов, среди которых оказался и я.

В те времена каждый главнокомандующий имел свой эскадрон эскорта — гидов. Один из взводов этого эскадрона постоянно сопровождал экипаж командующего, тогда как другие были рассеяны по всей территории, занятой войсками, состоящими под его командованием. В Байонне еще не было ни одного отряда из эскадрона эскорта, и мы попросили оставить на каждом промежуточном пункте от Байонны до По по одному кавалерийскому взводу. Эту службу должен был выполнять именно тот 25-й конно-егерский полк, который я оставил. Таким образом, из экипажа, в котором я комфортно ехал вместе с главнокомандующим, я видел моих бывших товарищей, которые рысили возле дверей нашего экипажа. Я не испытал никакой гордости, но, признаться, что, въезжая в Пийо, в который два года тому назад вошел пешком, в буквальном смысле слова вывалянный в грязи, сопровождаемый жандармом, я проявил слабость. Я постарался сделать так, чтобы меня узнал мэр Борденав, которого я представил главнокомандующему и рассказал, что со мной произошло здесь в 1801 году. Когда бригада жандармов Пиреорада присоединилась к нашему эскорту и сопровождала нас до Пийо, я узнал тех двух жандармов, которые меня тогда арестовали. Старый мэр не упустил возможности указать им, что офицер, которого они видели в роскошном экипаже главнокомандующего, и был тот самый путешественник, которого они приняли за дезертира, хотя все его документы были в полном порядке. И мэр испытывал большое удовлетворение от того, каким благоприятным образом он тогда разрешил это дело.

Пробыв сутки в По, мы вернулись в Байонну, откуда командующий отправил Мейнвьелля и меня в Брест, чтобы подготовиться там к его приезду. До Бордо мы ехали в почтовой карете, но затем были вынуждены из-за отсутствия экипажей отправиться верхом на почтовых лошадях, что из всех видов поездки было самым суровым испытанием. Шел дождь, дороги были в жутком состоянии, ночи абсолютно темными. И, несмотря на все эти неудобства, ехать надо было галопом, поскольку мы очень спешили. Хотя я никогда не был хорошим наездником, но привычка к лошадям и год, который я недавно провел в Версальском манеже, мне придавали уверенности в своих силах. И мне удавалось пускать вскачь жутких кляч, на которых мы вынуждены были путешествовать. Так я довольно сносно овладел профессией курьера, в которой, как вы увидите, в других, более поздних обстоятельствах, мне предстояло совершенствоваться не единожды. С Мейнвьеллем дело обстояло иначе, поэтому нам пришлось потратить два дня и две ночи, чтобы добраться до Нанта, куда он прибыл абсолютно разбитым и усталым, в полном изнеможении, и не мог продолжать дальше путешествие верхом. Однако мы не могли ни при каких обстоятельствах оставить командующего без квартиры при его прибытии в Брест. Нами было условлено, что я отправлюсь первым в этот город и что Мейнвьелль догонит меня в экипаже.

Многие из моих товарищей и сам Мейнвьелль присоединились ко мне через несколько дней, чтобы помочь организовать все необходимое для устройства командующего, который нашел свой дом в полном соответствии с его планами устроить его открытым для больших приемов.

Наступил 1804 год. Мы встретили его в Бресте. 7-й корпус состоял из двух пехотных дивизий и одной кавалерийской бригады. Помимо них тут были еще войска, которые располагались в основном в соседних округах. Все генералы и их штабы жили в Бресте, а в порту и на рейде стояло большое количество судов самого различного ранга. Адмирал и старшие командиры флота жили также в городе. Другие офицеры туда приезжали ежедневно, и, таким образом, Брест выглядел очень оживленным и веселым. Адмирал Трюге и генерал Ожеро давали многочисленные блестящие балы. Перед войной французы вели себя всегда открыто и весело во все времена.

В феврале генерал Ожеро уехал в Париж, куда его вызвал первый консул, чтобы посоветоваться относительно проекта высадки в Ирландии. Я был в числе сопровождавших командующего. По прибытии в Париж мы обнаружили, что политический горизонт весьма грозен. Бурбоны надеялись, что Бонапарт, взяв в руки бразды правления, будет работать на них и сможет сыграть роль Монка[38]. Но, видя, что он об этом совершенно не помышляет и не собирался вернуть им корону, они решили сами его отставить. По этому поводу они задумывали целый конспиративный заговор, главными лицами которого были три очень известных человека. Это были генерал Пишегрю, генерал Моро и Жорж Кадудаль. Пишегрю был преподавателем математики Бонапарта в Бриеннской школе, которую он оставил, чтобы пойти служить в армию. Революция его застала в чине сержанта артиллерии. Его таланты и его смелость очень быстро возвели его в ранг командующего армией. Именно он завоевал Голландию в самый разгар зимы 1794 года. Но тщеславие и амбиции его погубили. Он позволил агентам принца Конде увлечь себя соблазнительными предложениями, стал поддерживать переписку с принцем, который обещал ему большие преимущества, звание коннетабля, если он употребит все свое влияние, а оно было немалым, на войска для восстановления Людовика XVIII на троне его отцов.

Случай, этот великий арбитр человеческих судеб, сыграл и здесь свою роль. После одной из битв, в которой французские войска под командованием Моро разбили дивизию австрийского генерала Кинглина, был захвачен фургон генерала, где находились письма, адресованные Пишегрю принцу Конде. Эти документы были представлены Моро. Он был другом Пишегрю, которому был отчасти обязан своим продвижением по службе. Моро скрывал захват писем до тех пор, пока у Пишегрю была власть. Но когда он, став представителем народа в Совете старейшин, продолжал действовать в пользу Бурбонов и был арестован вместе со многими из своих коллег, Моро поспешил отправить в Директорию вещи, которые доказывали виновность Пишегрю, что и привело его к ссылке в Гвиану, на Синамари. Благодаря своей смелости и решительности Пишегрю сумел бежать. Он уехал в Соединенные Штаты, потом в Англию. Не имея больше причин скрывать свои намерения, он открыто поддержал Людовика XVIII и решил вернуться во Францию, чтобы свергнуть Консульское правительство. Но поскольку он был разжалован, сослан, отсутствовал во Франции более шести лет, Пишегрю не имел больше того влияния на армию, которое было теперь у генерала Моро, победителя в сражении под Хоэнлинденом. Именно в связи с этим он был горячо любим войсками. Из-за преданности Бурбонам Пишегрю согласился молчать о мотивах своей неприязни к Моро и объединиться с ним для торжества того дела, которому он был предан.

Моро родился в Бретани. Когда разразилась революция 1789 года, он учился праву в Ренне. Студенты и бунтующая молодежь выбрали его своим главарем, и, когда они сформировали добровольческий батальон, они выбрали Моро командиром этого батальона. Моро начинал свою военную карьеру с должности офицера и, явив примеры храбрости и недюжинных способностей, очень быстро был возведен в ранг генерала и стал командующим армии. Он выиграл многие битвы и организовал знаменитое отступление своей армии перед превосходящими войсками эрцгерцога Карла. Но, будучи хорошим военным, Моро не имел достаточно гражданского мужества. Мы видели, что он отказался встать во главе правительства, в то время как Бонапарт находился еще в Египте. Хотя Моро помог ему во время переворота 18 брюмера, он завидовал его могуществу, особенно когда тот стал первым консулом. С этого момента Моро искал любого повода, чтобы сменить этого человека, к чему его подталкивала, как говорили вокруг, еще и зависть его жены и тещи к Жозефине, супруге Бонапарта.

При таком направлении ума этого человека не представляло большой трудности склонить его на сговор с Пишегрю.

Один бретонец по имени Лажеле, агент Людовика XVIII и друг Моро, стал посредником между ним и Пишегрю. Он без конца ездил из Лондона в Париж и обратно. Он вскоре заметил, что, соглашаясь на свержение Бонапарта, Моро в то же время имел какие-то планы сохранить власть за собой, а вовсе не передавать ее Бурбонам. В то же время была какая-то надежда, что, возможно, свидание генерала с Пишегрю приведет его к другому, более правильному направлению мыслей.

Пишегрю высадился с английского корабля на французский берег возле Трепорта и сразу отправился в Париж, где его ждали Жорж Кадудаль, г-н де Ривьер, оба Полиньяка и другие роялисты. Жорж Кадудаль был самым младшим из многочисленных сыновей мельника Морбиана, но, по очень странным обычаям, существовавшим в этой части Бретани, все имущество переходило последнему новорожденному в семье. Отец Жоржа был достаточно зажиточным человеком, и поэтому Кадудаль получил неплохое воспитание. Он был человеком невысокого роста, широкоплечим, с сердцем тигра. Его безрассудная смелость послужила тому, что его пригласили быть главнокомандующим всех банд шуанов[39]. После восстановления мира в Вандее он жил в Лондоне, но его фанатическая одержимость идеей защиты дома Бурбонов не давала ему ни минуты покоя, пока первый консул оставался во главе французского правительства. Он разработал план его убийства, рассчитывая атаковать его среди белого дня посередине дороги в Сен-Клу. Для этого он хотел использовать отряд из 30–40 хорошо вооруженных шуанов, посаженных верхом на лошадей и переодетых в форму Консульской гвардии. Этот проект имел тем более шансов удасться, что эскорт Бонапарта обычно состоял всего из четырех всадников.

Между Пишегрю и Моро состоялось свидание. Оно произошло ночью около строящейся церкви Святой Магдалены. Моро соглашался на свержение правительства и даже на смерть первого консула, но отказывался помогать восстановлению Бурбонов. Частная полиция Бонапарта прослышала о глухих слухах и переговорах, идущих в Париже, и приказала арестовать нескольких бывших шуанов. Один из них сделал довольно важные признания, очень серьезно скомпрометировавшие генерала Моро, арест которого был одобрен на Совете министров.

Я помню, что этот арест произвел самое тяжелое впечатление на публику потому что не были арестованы Жорж и Пишегрю, никто не видел их во Франции, и многие считали, что Бонапарт придумал этот заговор, чтобы взять Моро. Правительство было, таким образом, крайне заинтересовано доказать, что Пишегрю и Жорж находятся в Париже и что они виделись с Моро. Все границы были закрыты в течение многих дней, был издан грозный закон против всех тех, кто скрывал заговорщиков. С этого момента им стало крайне трудно найти какое-нибудь пристанище, и вскоре Пишегрю, г-н де Ривьер и Полиньяки попали в руки полиции. Этот арест произвел в умах населения некоторый поворот в сторону реальности заговора. Арест Жоржа Кадудаля окончательно рассеял сомнения, которые могли еще существовать по этому поводу.

Во время допросов Жорж заявлял, что приехал с целью убить первого консула и что заговор должен был быть поддержан принцем королевского дома. Полиции было приказано определить места, где скрывались все принцы Дома Бурбонов. Стало известно, что герцог Энгиенский, внук Великого Конде, жил с некоторого времени в Эттенхайме, маленьком городке, расположенном в нескольких лье от Рейна, в Бадене. Не было никаких доказательств, что герцог Энгиенский был одним из руководителей заговора, но было очевидно, что он совершил ряд тайных поездок на территорию Франции. Как бы то ни было, но первый консул отправился тайно на Рейн, ночью, и приказал небольшому отряду под командованием генерала Орденера отправиться в Эттенхайм и похитить герцога Энгиенского. Его тут же привезли в Венсенский замок, где после краткого суда он был приговорен к смерти через расстрел еще до того, как хоть кто-нибудь узнал об этом аресте.

Эта казнь была осуждена многими. Считали, что, если бы принц был взят на французской территории, к нему можно было бы применить имеющиеся во Франции законы, но в данном случае смертная казнь была неправомочна, поскольку он был взят за пределами Франции, в иностранном государстве, и это представлялось как недопустимое нарушение прав человека. Казалось, однако, что у первого консула не было намерения казнить принца, и он только хотел напугать роялистскую партию, не прекращавшую устраивать заговоры с целью его собственного убийства. Но генерал Савари, начальник полиции, из чрезмерного стремления угодить отправился в Венсен, захватил принца и расстрелял. Он сделал это для того, как говорил он сам, чтобы не ставить первого консула перед необходимостью самому давать приказ об убийстве герцога, чтобы не подвергать риску свою жизнь, оставляя в живых столь опасного врага. Позднее Савари отрицал такого рода объяснения, тем не менее эти слова им были произнесены. Многие свидетели слышали их. Можно почти с уверенностью сказать, что Бонапарт осудил поспешность Савари, но дело было сделано, и он вынужден был взять на себя все последствия.

Генерал Пишегрю испытывал огромной стыд, будучи причисленным к убийцам, и, не желая показываться на публике, знавшей его как покорителя Голландии, во время суда над преступными шуанами, повесился в тюрьме на собственном галстуке. Говорили, правда, что он был задушен мамлюками гвардии, но этот факт не был подтвержден. К тому же Бонапарту не нужно было подобное преступление, он был более заинтересован показать Пишегрю публично униженным перед судом, чем убивать его втайне.

Жорж Кадудаль был приговорен к смерти так же, как многие из его соучастников, и был казнен. Братья Полиньяки и г-н де Ривьер были включены в тот же список, но высшая мера наказания им была заменена пожизненным заключением. Запертые в Венсенском замке, через несколько лет они добились разрешения жить, отпущенными под честное слово, в доме для больных, но в 1814 году при приближении союзников они сбежали, чтобы присоединиться в Франш-Конте к графу д’Артуа. Затем в 1815 году они были самыми яростными преследователями бонапартистов.

Что касается генерала Моро, он был приговорен к двум годам заключения. Первый консул его помиловал при условии, что он навсегда отправится в Соединенные Штаты, где он и жил в полном забвении до 1813 года, когда он вернулся в Европу и присоединился к врагам своей страны. Он умер, сражаясь против французов и подтверждая своим поведением все те обвинения, которые выносились против него в эпоху заговора Пишегрю.

Французская нация устала от революций и, видя, насколько Бонапарт был необходим для поддержания порядка, готова была забыть ужасное дело герцога Энгиенского и возвести Бонапарта на вершину власти, провозгласив его императором 25 мая 1804 года. Почти все дворы признали нового суверенного правителя Франции. По этому случаю 18 генералов из наиболее известных были возведены в ранг маршалов Империи. Из них в действующей армии находились Бертье, Ожеро, Массена, Ланн, Даву, Мюрат, Монсей, Журдан, Бернадотт, Ней, Бесьер, Мортье, Сульт и Брюн. В Сенате это были Келлерман, Лефевр, Периньон и Серюрье.

Глава XXII

1805 год. Утверждение ордена Почетного легиона. — Булонский лагерь. — Я становлюсь лейтенантом. — Миссия. — Смерть моего брата Феликса. — Россия и Австрия объявляют нам войну

После суда над Моро мы возвратились в Брест, откуда вскоре опять уехали в Париж. Маршал должен был присутствовать 14 июля при раздаче крестов Почетного легиона — ордена, который император установил, чтобы вознаграждать все виды заслуг перед родиной. Я должен в связи с этим напомнить одну историю, которая наделала немало шума в то время. Чтобы в награждении участвовали все военные, которые отличились в войнах Республики, император приказал учесть все подвиги тех, кто получал прежде в награду почетное оружие. Он назначил для получения ордена Почетного легиона многих из тех, кто уже довольно давно вернулись к гражданской жизни.

Г-н де Нарбонн, вернувшийся из эмиграции, жил в то время спокойно в Париже на улице Мирамениль, в доме, соседнем с домом, где жила моя матушка. В день раздачи крестов г-н де Нарбонн, узнав, что его камердинер, бывший участник Египетской экспедиции, был награжден, в момент, когда все садились за стол, сказал: «Неудобно, чтобы кавалер Почетного легиона подавал тарелки. И еще менее удобно, чтобы он снимал свой орден для выполнения своих обязанностей. Поэтому садитесь, пожалуйста, рядом со мной, и мы будем обедать вместе. В дальнейшем вы будете занимать должность сторожа охотничьих угодий, в чем нет ничего удивительного, эта должность вполне соответствует уровню вашей награды».

Император, информированный об этом благородном жесте, пожелал познакомиться с г-ном Нарбонном, о котором он слышал много похвального и много хорошего о его уме и здравом смысле. Он попросил его приехать и был очень рад знакомству. Впоследствии он даже пригласил его быть своим адъютантом. Г-н де Нарбонн был отцом графини Рамбюто.

Раздав кресты в Париже, император отправился в Булонский лагерь. Армия была выстроена полукругом напротив берега океана. Церемония была великолепной.

Император впервые появился на троне, окруженный своими маршалами. Восторг был неописуемым. Заметив церемонию, английский флот послал несколько легких кораблей вперед, чтобы нарушить ее сильной канонадой, но наши береговые батареи ответили не менее сильным огнем. Торжество закончилось, и император, возвращаясь в Булонь в сопровождении всех маршалов и огромного кортежа, остановился за батареями и подозвал к себе генерала Мармона, который служил в артиллерии. «Посмотрим, — сказал он, — если мы не совсем забыли нашу прошлую профессию, то один из нас запустит бомбу в этот английский бриг, который посмел приблизиться, видимо, только для того, чтобы нас подразнить». Император, отодвинув артиллерийского капрала, командира орудия, навел мортиру и выстрелил. Бомба задела паруса брига, но упала в море. Генерал Мармон стал наводить в свою очередь. Он приблизился к цели, но также не попал в бриг, который, видя батарею, окруженную генералами, удвоил огонь. «Ну ладно, возвращайся на свой пост», — сказал Наполеон капралу. Капрал, в свою очередь, наметил цель и выпустил бомбу, которая попала в самую середину английского брига, расколов его надвое, и тот, наполнившись в то же мгновение водой, величественно затонул в присутствии всей французской армии. Войска, очарованные таким хорошим предзнаменованием, разразились криками «Ура!», тогда как английский флот на всех парусах уходил в море. Император поздравил капрала от артиллерии и прикрепил к его мундиру орден.

Я участвовал во всех церемониях раздачи наград в тот день. Я был младшим лейтенантом уже пять с половиной лет, и за мною уже было несколько кампаний. По просьбе маршала Ожеро император произвел меня в лейтенанты, но был момент, когда я подумал, что он мне откажет в этом звании, поскольку вспомнил, что какой-то Марбо фигурировал как адъютант Бернадотта в заговоре в Ренне. Он нахмурился, в то время как маршал ему говорил обо мне. Обращаясь ко мне, пристально глядя на меня, он спросил: «Это вы, кто…» — «О нет, государь, это не я!» — ответил с жаром я. «А, ты хороший парень, ты тот, кто был в Генуе и при Маренго. Я делаю тебя лейтенантом». Император также предоставил место в военной школе Фонтенбло для моего младшего брата Феликса, и с этого дня он уже никогда не путал меня с моим старшим братом, который ему всегда был антипатичен, хотя он не сделал ничего такого, чтобы вызвать его ненависть.

Поскольку войска 7-го корпуса не стояли одним лагерем, то присутствие маршала Ожеро в Бресте было почти бесполезно. Он получил разрешение провести остаток лета и часть осени в своем великолепном имении Ла Уссэ близ Турнана в Бри. Я предполагаю даже, что император предпочитал думать о том, что он находится в глубине Бретани, а не во главе многочисленных войск. Надо сказать, что мнение Наполеона по поводу не слишком высокой преданности маршала Ожеро не имело под собой никаких оснований и порождалось скорее тайными происками генерала С***.

Это был бригадный генерал, принадлежащий к 7-му корпусу. У него было немало талантов и абсолютно неукротимое тщеславие. Но его так критиковали в связи с вопросами честности, что ни один из высших офицеров не водил с ним дружбу. Этот генерал, уязвленный, видя, что от него все отрекаются, и желая отомстить за это, сумел передать императору письмо, в котором он доносил, что все генералы 7-го корпуса, а также маршал были в заговоре против Империи. Я должен отдать должное Наполеону и сказать, что он никогда не использовал никакие секретные средства, чтобы убедиться в истине. Вот и в данном случае он ограничился в основном тем, что отправил маршалу Ожеро письмо С***.

Маршал был уверен, что ничего серьезного и предосудительного в армии не происходило. Однако он знал, что многие генералы и полковники любили произносить неуважительные речи, и он решил положить этому конец. Однако, боясь скомпрометировать офицеров, которым он хотел промыть мозги, он предпочитал передать им свои слова через адъютанта. И он решил доверить эту важную миссию мне.

Я выехал из Ла Уссэ в августе. Стояла безумная жара. Я должен был проехать верхом 160 лье, которые отделяли замок от города Бреста, и столько же сделать на обратном пути, так как я должен был вернуться. Я задержался в этом городе всего 24 часа, поэтому вернулся абсолютно разбитым от усталости. Я не думаю, что среди всех профессий мира существует более тяжелая, чем езда на почтовых лошадях. Я обнаружил в городе положение вещей гораздо более серьезное, чем думал маршал. Действительно, в городе зрело недовольство. Слова, которые мне нужно было передать, успокоили умы генералов, почти все они были преданы маршалу. И я вернулся после этого в Ла Уссэ.

Я уже начал оправляться от страшной усталости, которую я испытал во время путешествия, когда маршал обратился ко мне однажды утром и сказал, что генералы хотят прогнать С*** как шпиона. Маршал добавил, что ему абсолютно необходимо послать своего адъютанта и что он хотел бы мне предложить выполнить эту роль, если я чувствую себя в состоянии проделать подобное путешествие верхом еще раз. Он добавил, что это не приказ, что он полагался исключительно на мое собственное решение и на мои возможности сделать это. Признаюсь, что если бы речь шла о вознаграждении или повышении в чине за выполнение этой миссии, то я бы от нее отказался, но речь шла о том, чтобы оказаться полезным другу моего отца. Маршалу, который меня принял так любезно. Я не колеблясь заявил, что я выеду через час.

Единственное, что меня беспокоило в этот момент, так это то, что я боялся быть не в состоянии проделать 120 лье галопом, настолько этот способ путешествия был утомительным. Я решил взять за правило останавливаться каждые два часа из двадцати четырех, и тогда я бросался на солому в конюшне почтовой станции, чтобы отдохнуть.

Жара стояла ужасная, тем не менее я прибыл в Брест без всяких несчастных случаев, проделав, таким образом, за один месяц 640 лье быстрым аллюром верхом. Во всяком случае, я был очень удовлетворен тем, что могу доложить маршалу: генералы ограничатся только тем, что продемонстрируют свое презрение г-ну С***.

Потеряв уважение товарищей, генерал С*** дезертировал в Англию, где женился, хотя уже был женатым во Франции, был приговорен к галерам за двоеженство, и после того, как сумел бежать, бродил в течение двадцати лет по Европе и кончил свою жизнь в полной нищете.

Во время моего вторичного возвращения в Брест добрейший маршал Ожеро удвоил знаки внимания ко мне, и, чтобы дать мне новое доказательство своего хорошего отношения, он представил меня лично императору. Позже, в сентябре, он назначил меня для поездки в Фонтенбло, чтобы сопровождать в замок Ла Уссэ Наполеона, который провел там 24 часа в компании многих других маршалов. Прогуливаясь с ними по дворцу, император рассказывал им о своих проектах, о том, каким образом он хотел поддержать свое, а также и их достоинство. И, в конечном счете, он передал каждому из них значительную сумму, необходимую на приобретение особняка в Париже. Маршал Ожеро купил особняк Рошшуара, расположенный на улице Гренель-Сен-Жермен, где сегодня находится министерство государственного образования. Это великолепный особняк, однако маршал предпочитал оставаться в своем Ла Уссэ, где он организовал жизнь на широкую ногу, поскольку, кроме адъютантов, у каждого из которых имелась там квартира, у него останавливались бесчисленные гости, располагавшиеся здесь же, в особняке. Все в нем пользовались полной свободой. Маршал позволял заниматься чем угодно, с одним только условием, чтобы шум не доходил до той части замка, которую занимала госпожа маршальша, его супруга.

Эта великолепная женщина была всегда больна, жила очень замкнуто и редко появлялась за столом своего мужа в салоне, но когда она туда приходила, то она отнюдь не стесняла общего веселья, а наоборот, способствовала еще большему его разгулу. Она приходила с двумя компаньонками, очень оригинальными. Первая была всегда одета в мужскую одежду и была известна под прозвищем Сан-Жен («Без стеснения»). Она была дочерью одного из командиров, который в 1793 году защищал Лион против войск Конвента. Она спаслась бегством вместе со своим отцом. Они переоделись в солдатскую одежду и укрылись среди солдат 9-го драгунского полка, где приняли военные прозвища и участвовали во всех дальнейших кампаниях. Мадемуазель Сан-Жен имела мужское сложение, а храбрость ее не имела равных. Она была несколько раз ранена в бою при Кастильоне, где их полк входил в дивизию Ожеро. Генерал Бонапарт часто являлся свидетелем проделок этой смелой женщины. Став первым консулом, он назначил ей солидную пенсию и пригласил быть при его жене. Но жизнь двора мало подходила мадемуазель Сан-Жен, и вскоре она ушла от мадам Бонапарт, которая в полном согласии уступила ее мадам Ожеро, секретарем и чтицей которой она и стала впоследствии. Вторая дама, сопровождавшая маршальшу, была вдовой скульптора Адама. Несмотря на свои 80 лет, она была душой общества и заводилой всех веселых проделок в замке. В те времена в моде были веселье и всевозможные мистификации. Особенно они ценились в замке Ла Уссэ, хозяин которого всегда был рад, когда видел, что гости и особенно молодые люди из его штаба веселятся у него от души.

Маршал вернулся в Париж в ноябре. Приближался день коронации императора, и Папа, приехавший на эту церемонию, уже жил в Тюильри. Целая толпа представителей судебной, административной власти, депутатов от различных департаментов была приглашена в столицу, где также находились все полковники армии с небольшими отрядами из их полков. На Марсовом поле им были розданы полковые орлы, ставшие впоследствии столь знаменитыми. Париж сверкал дотоле неизвестной роскошью. Двор нового императора стал самым блестящим в мире. Повсюду шумел праздник, балы, веселые сборища.

Коронация произошла 2 декабря. Я сопровождал маршала на эту церемонию. От ее описания я воздержусь, поскольку рассказ об этом занял бы несколько томов.

Спустя несколько дней маршалы устроили бал для императора и императрицы. Вы знаете, что их было восемнадцать. Дюрок, хотя он был только префектом дворца, присоединился к ним, и тех, кто оплачивал празднество, оказалось девятнадцать. Каждый должен был внести 25 тысяч франков на организацию праздника, который обошелся, таким образом, в 475 тысяч франков. Бал происходил в большом зале Оперы. Никогда еще ранее мне не приходилось видеть ничего более изумительного. Организатором был начальник инженерного управления генерал Сансон. Адъютанты маршалов были его комиссарами. Им было поручено принимать гостей и распределять билеты. Весь Париж хотел туда попасть, поэтому адъютанты были буквально завалены письмами и просьбами. Я никогда еще не имел столько друзей вокруг себя. Но все прошло в полном порядке. Император остался доволен.

Наступил 1805 год. Среди празднеств и развлечений мы вступали в эпоху, богатую всевозможными событиями.

Чтобы дать возможность армии поучаствовать в общем веселье, маршал Ожеро посчитал удобным отправиться в Брест и, несмотря на суровую зиму, давал роскошные балы и приглашал по очереди на них и офицеров, и большое количество солдат. С наступлением весны он вернулся в свой замок Ла Уссэ в ожидании начала высадки в Англию. Эта экспедиция, которую считали почти химерой, была тем не менее готова.

Английская эскадра из пятнадцати кораблей непрерывно барражировала по Ла-Маншу. Было абсолютно немыслимо переправлять французскую армию в Англию на кораблях и лодках, которые бы тут же пошли ко дну при малейшем столкновении с гораздо большими английскими судами. Но император располагал шестьюдесятью линейными кораблями, французскими и иностранными, стоящими в портах Бреста, Лорьяна, Рошфора, Ла Ферроля и Кадиса. Стоило только собрать их всех внезапно в Ла-Манше и разбить этими силами слабую эскадру, которой располагали англичане, чтобы стать хозяевами прохода к берегам Англии хотя бы на три дня.

Для получения желаемого результата император приказал адмиралу Вильневу, командующему всеми этими силами, вывести одновременно из портов Франции и Испании все имеющиеся там корабли и взять курс не на Булонь, а на Мартинику, поскольку он был уверен, что английский флот будет за ними следить. Пока бы англичане плыли к Антильским островам, Вильнев должен был покинуть этот курс и, обогнув север Шотландии, войти в Ла-Манш со своими шестьюдесятью кораблями. Прибыв на Мартинику, англичане не обнаружили там флота Вильнева, но замешкались с принятием решения и потеряли драгоценное время.

Таким образом, одна часть этого великолепного проекта была осуществлена. После этого плавания у Вильнева было уже не шестьдесят кораблей, а немножко более тридцати. Англичане, растерянные, бросились в сторону Антильских островов, откуда Вильнев только что ушел. Но Вильнев, вместо того чтобы повернуть на Шотландию, направился в Кадис, чтобы усилиться там кораблями испанского флота, потому что тридцать кораблей ему казались недостаточным, чтобы победить пятнадцать английских кораблей. Это еще не все. Прибыв в Кадис, Вильнев потерял немало времени, ремонтируя свои корабли, а в это время вражеские флотилии достигли Европы и расположились полукругом вокруг Кадиса. Весеннее равноденствие сделало крайне затруднительным выход из порта, где находился Вильнев, и он оказался там блокированным. Таким образом, хитрая комбинация императора провалилась. Понимая, что англичане теперь не дадут себя захватить врасплох, он отказался от проекта захвата Великобритании или, скорее, отложил его на неопределенное время, чтобы обратить свои взоры на континент.

Но перед тем как я буду рассказывать о главных событиях этой длительной войны, в которой я участвовал, я должен вам сообщить об ужасном несчастье, которое постигло нашу семью.

Мой брат поступил в военную школу в Фонтенбло. Он был близорук и поэтому долго колебался, стоит ли ему соглашаться на военную карьеру. Тем не менее, приняв это решение, он работал с большим увлечением и вскоре стал старшим сержантом. Самая трудная должность в школе. Ученики, крайне шаловливые, взяли за привычку зарывать в землю возводимых ими учебных валов инструменты, которые им выдавались для работы. Директор школы генерал Беловен, человек очень строгий, приказал, чтобы инструменты возвращались по счету старшими сержантами, которые, таким образом, становились за это ответственными. Однажды, когда все были на работе, мой брат, видя, как один ученик зарывает лопату, сделал ему замечание, на которое тот ответил очень грубо, добавив, что, когда через несколько дней они кончат школу, они станут равными старшему сержанту. И что тогда он потребует от него ответа за наказание. Брат, возмутившись, заявил, что не обязательно ждать так долго, и из-за отсутствия шпаг они взяли циркули, укрепили их на конце палок. Жакмино, с тех пор ставший генерал-лейтенантом, был секундантом Феликса. Плохое зрение очень мешало моему брату, однако он ранил своего противника, но получил в ответ удар, который рассек ему правую руку. Товарищи его тайно перевязали. К несчастью, унтер-офицеры обязаны были носить ружье в правой руке.

И надо же было случиться, что именно тогда император приехал в Фонтенбло. Он проводил маневры в течение нескольких часов под палящим солнцем. Мой несчастный брат вынужден был все время бегать с тяжелым ружьем. Жара привела его в полное изнеможение, и рана открылась. Он должен был бы уйти под предлогом полного изнеможения. Но он остался. Император в конце церемонии должен был раздать столь желаемые дипломы младших лейтенантов. Феликс делал нечеловеческие усилия, чтобы сдержать боль, но в конце концов силы его иссякли, он упал, и его унесли умирающим. Генерал Беловен очень жестко написал моей матери: «Если вы хотите увидеть вашего сына, приезжайте немедленно, ему осталось жить несколько часов». Мать пришла в такое ужасное отчаяние, что не смогла поехать в Фонтенбло, куда на почтовых в тот же миг отправился я. По приезде я узнал, что брата моего в живых больше нет. Маршал Ожеро был великодушен в отношении нас в столь тяжелых обстоятельствах. Император послал обер-гофмаршала Дюрока, чтобы он представил его соболезнования нашей матери.

Но вскоре новое несчастье обрушилось на бедную женщину. Я вынужден был покинуть ее, поскольку разразилась война на континенте, и вот по какому поводу.

Когда император больше всего нуждался в мире со всеми континентальными державами, чтобы реализовать свой проект высадки в Англии, он простым декретом присоединил Геную к Франции. Это дало прекрасный повод англичанам, воспользовавшимся подобным решением для того, чтобы напугать все народы континента, которым они представили Наполеона стремящимся захватить всю Европу. Россия и Австрия объявили нам войну, а Пруссия, более колеблющаяся, начала к ней тайно готовиться.

Император, несомненно, предвидел возможность этих военных действий. Желание, чтобы они начались как можно скорее, заставило его присоединить Геную. Отчаявшись хотя бы на несколько дней увидеть Вильнева хозяином Ла-Манша, он хотел, чтобы война на континенте спасла его от посмешища, которое было бы неизбежно, если бы проект высадки в Англии, объявленный еще три года тому назад, так и не был бы исполнен. Это привело к тому, что на его армию упало бы пятно полного бессилия перед Англией. Новая коалиция очень удачно спасла его от этого тяжелого и постыдного положения.

Три года, проведенные в военных лагерях, оказали очень полезное действие на наши войска. Никогда еще у Франции не было более подготовленной и образованной армии, с таким превосходным по качеству личным составом, жаждавшим сражаться и проявлявшим столь пылкое стремление к славе. Никогда еще она не объединяла такого могущества и таких материальных и моральных сил и не была так хорошо готова ими воспользоваться. Наполеон принял войну с радостью, настолько он был уверен в победе над врагом и в том, что он повернет себе на пользу все совершенные ими ошибки, потому что он прекрасно знал то влияние, которое во все времена оказывала слава на умы и рыцарский дух французов.

Глава XXIII

Армия направляется к Рейну. — Начало военных действий. — Миссия при Массене. — Трафальгар. — Елачич складывает оружие в Брегенце. — Хитрость полковника гусар Бланкенштайна. Его полк ускользает от нас

Великая армия, которую император теперь хотел направить против Австрии, была повернута спиной к этой Империи, поскольку французские лагеря были разбросаны по берегу Северного моря, Ла-Манша и океана. Действительно, правое крыло армии, в виде ее 1-го корпуса под командованием Бернадотта, занимало Ганновер, 2-й корпус, под начальством Мармона, находился в Голландии, а 3-й корпус, возглавляемый Даву, — в Брюгге. 4-й, 5-й и 6-й корпуса, которыми командовали Сульт, Ланн и Ней, находились в Булони или в ее окрестностях. И, наконец, 7-й корпус под командованием Ожеро был в Бресте и составлял левый фланг. Чтобы разорвать эту длинную линию войск и образовать плотную массу, предназначенную для удара по Австрии, надо было произвести огромную перемену фронта, развернув его на 180 градусов.

Каждый армейский корпус сделал, таким образом, поворот кругом, чтобы повернуться лицом к Германии, чтобы двинуться туда самой длинной дорогой. Правое крыло стало, таким образом, левым, а левое — правым, было ясно: для того чтобы добраться из Ганновера или из Голландии на Дунай, 1-й и 2-й корпуса должны были проделать гораздо меньший путь, чем те, которые шли из Булони.

Чтобы из Бреста достичь границ Швейцарии или верховьев Рейна, надо было пересечь Францию во всю ее ширину. Расстояние это занимало примерно 300 лье. Войска находились в пути уже два месяца. Они двигались несколькими колоннами. Маршал Ожеро выехал из Бреста последним. Он обогнал их и, останавливаясь сначала в Ренне, а затем последовательно в Алансоне, Милоне, Труа и в Лангре, проинспектировал различные полки. Его присутствие оживляло дух солдат и вселяло в их душу больше мужества.

Погода стояла прекрасная. Я ехал все время в почтовой коляске, чтобы перемещаться от одной колонны к другой и передавать генералам приказы маршала. Я смог дважды остановиться в Париже, чтобы повидаться с матушкой. Наши экипажи несколько опередили остальную армию. У меня был весьма незадачливый слуга, но три великолепные лошади. Пока Великая армия направлялась к Рейну и Дунаю, французские войска, расположенные в верхней Италии под командованием Массены, были собраны вместе в Миланской области, чтобы затем атаковать австрийцев возле Венеции. Чтобы передавать свои приказы Массене, император был вынужден отправлять своих адъютантов через Швейцарию, которая оставалась нейтральной. Случилось так, что во время пребывания маршала Ожеро в Лангре один офицер для поручений, везший депеши Наполеона, перевернулся вместе со своим экипажем, сломав себе ключицу. Он попросил отвезти его к маршалу Ожеро и заявил ему, что теперь он не в состоянии выполнить свою миссию. Маршал, чувствуя, насколько важно, чтобы депеши императора как можно быстрее прибыли в Италию, поручил мне отвезти их туда через Гюнинген, где я должен был передать приказ Наполеона о восстановлении моста через Рейн.

Это поручение я принял с радостью. Во-первых, потому, что оно позволяло мне совершить приятную поездку, а во-вторых, у меня была уверенность, что я вернусь в 7-й корпус до того, как он вступит в бои с австрийцами. Я быстро доехал до Гюнингена и Базеля, направился оттуда в Берн и в Раппершвиль, где и оставил свой экипаж. Затем верхом на лошади я не без опасностей продолжил свой путь, пересек гору Шплюген, в то время практически непроходимую. Я въехал в Италию со стороны Дживенны и соединился с маршалом Массеной в окрестностях Вероны. Но едва я, как говорится, достиг цели, как Массена в полном нетерпении решил отправить со мною ответ императору.

Я должен был лично догнать маршала Ожеро, чтобы присутствовать на сражении, которое его корпус должен был дать. Однако моя поездка в обратном направлении оказалась не столь быстрой, как вначале, потому что пошел очень густой снег, и он покрыл не только горы, но и все долины Швейцарии. Сильно подмораживало. Лошади скользили и падали на каждом шагу, и только с помощью 600 франков мне удалось найти проводников, которые согласились пересечь Шплюген вместе со мною. У нас ушло более 12 часов на весь переход, мы шли пешком в глубоком снегу, доходящем до колен. Проводники каждую минуту готовы были уже отказаться. Они не хотели идти вперед, уверяя меня, что опасность слишком велика, но я был молод, смел и понимал важность депеш, которых ожидал император. Я заявил своим проводникам, что, если они возвращаются, я продолжу путь без них. В каждой профессии есть, конечно, свое достоинство и своя честь, и у проводников они состояли, главным образом, в том, чтобы никогда не покидать путешественника, который вверил им свою жизнь.

Итак, мы продолжили наш путь и после кошмарных усилий прибыли на большой постоялый двор, расположенный у подножия Шплюгена, когда уже настала ночь. Мы, безусловно, погибли бы, если бы ночь застала нас в горах, поскольку дорожка, по которой мы продвигались, была еле видна из-за снежного покрова. С двух сторон она была окружена пропастями, неразличимыми из-за покрывавшего их снега. Я умирал от усталости, но после того, как немного отдохнул и восстановил свои силы, рано утром я уже отправился в сторону Раппершвиля, где я нашел экипаж и вполне проходимые дороги.

Самая трудная часть пути была позади. Несмотря на снег и сильный мороз, я добрался до Базеля и затем до Гюнингена, где находился 7-й корпус, собравшийся здесь 19 октября. На следующий же день корпус начал переход через Рейн по очень хлипкому мосту, положенному на лодки, собранные специально для того, чтобы совершить эту переправу. И хотя примерно в половине лье отсюда в городе Базель находился большой каменный мост, император приказал маршалу Ожеро соблюдать и уважать нейтралитет Швейцарии. Тот самый нейтралитет, который девять лет спустя швейцарцы нарушили сами, предоставив в 1814 году этот мост врагам Франции.

Итак, теперь моя война началась. Шел 1805 год — год, в котором для меня началась цепь непрестанных сражений, продолжавшихся в течение всех десяти лет и закончившихся только под Ватерлоо. Хотя в этот период войны Империи следовали одна за другой, но почти все французские военные могли воспользоваться одним или даже двумя годами отдыха. Иногда потому, что они находились в гарнизонах на территории Франции, иногда потому, что они были в это время в Италии или в Германии, тогда как мы, например, воевали в Испании. Но вы увидите, что для меня дела обстояли иначе. Поскольку я бесконечно был отправляем с севера на юг и с юга на север. И всегда туда, где шла битва. Из этих десяти лет ни один год для меня не прошел без того, чтобы я не находился под огнем и чтобы моею кровью не была смочена земля Европы.

У меня нет намерения описывать подробно кампанию 1805 года. Я ограничусь только напоминанием самых крупных событий этого периода. Русские, которые шли на помощь Австрии, были еще далеко, когда фельдмаршал Макк[40] во главе 80-тысячного войска неосторожно двинулся в Баварию и был разбит Наполеоном, хитрые маневры которого вынудили Макка отойти на сторону Ульма, где он и вынужден был сдаться с большей частью своей армии. Только два австрийских корпуса сумели избежать катастрофы. Один под командованием принца (эрцгерцога) Фердинанда сумел дойти до Богемии, а другой во главе со старым фельдмаршалом Елачичем[41] отступил в Форарльберг, к Констанцскому озеру, где он, воспользовавшись швейцарским нейтралитетом, охранял проходы через Черный лес (Шварцвальд). Именно на эти остатки австрийских войск и напал маршал Ожеро. Перейдя через Рейн в Гюнингене, 7-й корпус оказался в Бадене, правитель которого точно так же, как правители Баварии и Вюртемберга, только что заключили союз с Наполеоном. Таким образом, население в Бризгау приняло нас как друзей. Фельдмаршал Елачич не осмелился помериться силами с французами в стране, где все пути сообщения были столь легкими. Но он ждал нас вдали от Фрибурга, при входе в Черный лес, за переход которого он надеялся заставить нас заплатить большой кровью. Он больше всего надеялся остановить нас в Адской долине. Это узкий проход, очень длинный, с двух сторон окруженный высокими и крутыми горами и поэтому-то легко защищаемый. Но войска 7-го корпуса, только что узнавшие о блестящих успехах, одержанных их товарищами под Ульмом, и в Баварии стремились также доказать свою храбрость. Мы три дня пересекали Черный лес, несмотря на все препятствия неудобной местности, несмотря на сопротивление врага и трудности с провиантом в этом ужасном захолустье.

Наконец, армия вышла на весьма привлекательную местность и обосновалась вокруг Донауэшингена, очень приятного города, где находился великолепный дворец — древняя постройка князей Вюртемберга. Маршал Ожеро и его адъютанты поселились во дворце, во дворе которого находится исток Дуная. Эта огромная река являла свою мощь в самый момент ее зарождения, потому что при выходе из-под земли она же могла нести на своих водах корабль. Лошади артиллерийских упряжек, так же как и наших экипажей, испытали страшную усталость после прохода через каменистые ущелья Черного леса, которые лед делал еще более трудными для движения. Надо было дать возможность им отдохнуть хотя бы в течение нескольких дней. За это время несколько раз появлялись австрийские всадники, чтобы прощупать наши аванпосты, размещенные в 2 лье перед городом. Но все ограничивалось легкой перестрелкой, которая нас забавляла. Мы как бы пробовали себя на этой предварительной маленькой войне и старались узнавать издали различные униформы врага. Там я увидел в первый раз улан эрцгерцога Карла, драгун Розенберга и гусар Бланкенштайна.

После того как наши лошади восстановили силы, армия продолжила свой путь, и в течение нескольких недель мы вступали в непрерывные сражения, после которых стали хозяевами Энгена и Штоккаха. Хотя я часто подвергался опасности, выполняя различные поручения, но я пережил только один серьезный случай, который мог быть действительно тяжелым. Земля была покрыта снегом, особенно у Штоккаха. Враг защищал свои позиции особенно жестоко.

Маршал приказал мне разведать пункт, в который он хотел направить свою колонну. Я помчался галопом. Почва мне показалась очень гладкой, поскольку ветер намел много снега и закрыл все ямы. Но внезапно моя лошадь и я вместе с ней провалились в глубокий овраг. И пока я пытался выползти из этой пропасти, появились два вражеских гусара и разрядили в меня свои карабины. К счастью, снег, в котором барахтались мы с лошадью, помешал австрийским кавалеристам попасть в цель. Я не был задет. Но они собирались повторить залп. В этот момент появился взвод пехотинцев, посланный маршалом Ожеро мне на помощь. Это вынудило австрийцев мгновенно скрыться. С небольшой помощью я сумел вылезти из оврага, но гораздо труднее было вытащить оттуда лошадь, которая, однако, не была ранена, и это позволило моим товарищам посмеяться над странным видом, который был у меня после этой снежной бани.

После покорения всего Форарльберга мы овладели Брегенцем и загнали австрийский корпус Елачича в район Констанцского озера и в Тироль. Враг укрылся в крепости Фельдкирх и знаменитом ущелье, имевшем то же название. За этими укреплениями он мог ожесточенно сопротивляться. Мы готовились дать жестокий бой, чтобы отбить эту сильную позицию, когда, к великому нашему удивлению, австрийцы попросили о капитуляции, на которую маршал Ожеро поспешно согласился.

Во время встречи двух командующих австрийские офицеры, униженные таким поворотом судьбы, решили отыграться, известив нас об очень плохой новости, которую до сих пор скрывали, но которую русские и австрийцы узнали через англичан: франко-испанский флот был полностью разбит лордом Нельсоном 20 октября недалеко от Кадиса, у мыса Трафальгар. Наш неудачник адмирал Вильнев, которого четкие приказы Наполеона никак не могли заставить решиться начать действовать, хотя было очевидно, что внезапное появление всех флотов Франции и Испании в Ла-Манше могло обеспечить высадку в Англии, узнав о приказе Наполеона, согласно которому он должен был быть заменен адмиралом Розили, внезапно перешел от полного бездействия к решительным действиям. Он вышел из Кадиса и дал сражение, которое могло повернуть все в нашу пользу, но и могло оказаться совершенно бесполезным, так как французская армия уже находилась в 200 лье от побережья. После жестокого сражения флоты Испании и Франции были разбиты англичанами, во главе которых стоял знаменитый адмирал Нельсон, убитый в этом бою. Он унес с собой в могилу репутацию самого знаменитого флотоводца этой эпохи. С нашей стороны мы потеряли контр-адмирала Магона, талантливого и заслуженного офицера. Один из наших кораблей был подорван и семнадцать, как французских, так и испанских, кораблей были захвачены неприятелем. К концу битвы разразилась страшная буря, которая длилась всю ночь и все следующие дни. Она почти уничтожила как победителей, так и побежденных, и поэтому англичане, уже думая только о своем собственном спасении, вынуждены были оставить наши захваченные корабли, большинство из которых были отведены в Кадис остатками их храбрых и несчастных экипажей. Многие из них погибли, налетев на скалы.

Именно в этой страшной битве мой прекрасный товарищ д’Удело, сегодня генерал-лейтенант и адъютант короля, получил серьезное ранение в ногу, которое сделало его на всю оставшуюся жизнь хромым. Д’Удело был очень молод и мечтал о морской службе. Он служил при штабе контр-адмирала Магона, друга моего отца. Когда этот достойный адмирал погиб, корабль «Альжезирас», которым он командовал, был захвачен после кровавого сражения, и англичане поместили на этот корабль охрану в шестьдесят человек. Но как только буря отделила «Альжезирас» от вражеских судов, оставшиеся в живых офицеры и моряки французского корабля заявили офицерам английского отряда, что теперь они должны сдаться или подготовиться к возобновлению битвы среди всех этих ужасов, ночью и в бурю. Англичане были морально не готовы к сражению и согласились капитулировать, при условии, что их не примут как военнопленных. И французы, хотя и под угрозой кораблекрушения, с возгласами радости восстановили свой флаг на остатках мачты. Более двадцати раз они рисковали пойти ко дну, настолько в плохом состоянии был корабль. Море бушевало. Они все-таки привели свой корабль на рейд в Кадис. Корабль, на котором находился Вильнев, был схвачен, и неудачник-адмирал был препровожден в Англию, где он остался в плену в течение трех лет. Затем его обменяли, и он принял решение вернуться в Париж, но в Ренне был арестован и пустил себе пулю в лоб.

Когда фельдмаршал Елачич решил капитулировать перед 7-м французским корпусом, это решение вражеского командира нас очень удивило. Он, хотя и побитый нами, все-таки имел еще кое-какие ресурсы, мог отступить в Тироль и скрыться в этом горном краю, население которого многие века было очень привязано к Австрийскому дому. Огромные сугробы снега, покрывавшие Тироль, усложняли проведение военных операций на его территории. Но трудности, которые были с этим связаны, были значительно большими для нас, врагов Австрии, чем для войск Елачича, находившихся в одной из своих провинций. Однако, если этот старый и методичный фельдмаршал не мог решиться дать сражение зимой в горах, иначе думали офицеры, находящиеся под его командованием. Многие из них возмущались его нерешительностью и поговаривали о необходимости восстать против его власти. Наиболее горячим противником был генерал принц де Роан[42], французский офицер на австрийской службе, человек сильный, смелый и очень способный. Маршал Ожеро опасался, что Елачич под влиянием советов, которые давал ему Роан, захочет оторваться от французской армии и уйти в Тироль, где нам было бы его практически невозможно достать. Поэтому он поторопился согласиться на все условия, которые поставил вражеский фельдмаршал.

По условиям капитуляции австрийские войска обязывались сложить оружие, отдать знамена, пушки, лошадей, но сами должны были отправиться в плен во Францию. Они могли удалиться в Богемию, предварительно поклявшись, что больше не будут служить против французов в течение целого года. Объявляя об этой капитуляции в одном из бюллетеней Великой армии, император выразил вначале некоторое неудовольствие по поводу того, что от австрийских войск не потребовали отправки в качестве военнопленных во Францию. Но он вернулся к этой мысли, когда полностью уверился в том, что у маршала Ожеро не было никакого иного средства, чтобы вынудить их сдаться, поскольку у них был весьма хороший и легкий путь к отступлению. Действительно, в ночь перед тем, как враги должны были сложить оружие, в нескольких австрийских бригадах разразилось восстание против фельдмаршала Елачича. Принц де Роан, отказавшись присоединиться к капитуляции, ушел со своей пехотной дивизией, к которой присоединилось несколько полков из других дивизий, и отправился в горы, которые пересек, несмотря на исключительно суровые условия зимы. Затем он совершил исключительно дерзкий прорыв через расположение войск маршала Нея, которые занимали города в Тироле, и вышел в тыл французской и итальянской армиям между Вероной и Венецией, в то время как она преследовала армию эрцгерцога Карла. Тот отступал в район Фриуля. Прибытие принца Роана в окрестности Венеции в то время, как Массена был уже далеко, могло иметь самые серьезные последствия. К счастью, французская армия под командованием генерала Сен-Сира, идущая из Неаполя, разбила принца и принудила его сдаться в плен. Но, во всяком случае, он сдался только под натиском силы и был вправе сказать, что, если бы фельдмаршал Елачич прибыл со всеми войсками, австрийцы могли бы победить Сен-Сира.

Когда какое-то войско капитулирует, то, согласно обычаям, победитель посылает в каждую дивизию офицера штаба, чтобы он принял капитуляцию и в указанный день и час привел войско на то место, где оно должно было сложить оружие. Один из моих товарищей, который был послан к принцу Роану, был им оставлен в лагере, который он покидал, потому что он осуществлял свое отступление за крепостью Фельдкирх в направлении, противоположном расположению французов. Таким образом, он не боялся быть остановленным французами в момент своего маневра. Но дело обстояло иначе с австрийской кавалерией. Она расположилась на бивуак в небольшой долине перед крепостью Фельдкирх, на небольшом расстоянии от аванпостов французов. Маршал Ожеро лично дал мне поручение отправиться для переговоров с австрийской кавалерией, чтобы привести ее на согласованное заранее место. Эта бригада состояла из трех больших полков, но не имела ни одного генерал-майора. Ею командовал полковник гусарского полка Бланкенштайна, старый венгр, один из храбрейших и отважнейших солдат. Я очень сожалею, что не запомнил его имя, поскольку я испытал к нему большое уважение, хотя он и заставил меня пережить одну из самых неприятных мистификаций[43].

Как только я прибыл в лагерь, полковник предложил провести ночь в его бараке. Мы договорились, что отправимся в путь на заре, с тем чтобы прибыть в назначенное место, на берег Констанцского озера, между городами Брегенц и Линдау. Нам предстояло пройти самое большее 3 лье. Я был крайне удивлен, когда в полночь я услышал, что офицеры садятся на лошадей. Я выбежал из барака и увидел, что строятся эскадроны и все готовятся уезжать. Полковники улан эрцгерцога Карла и драгун Розенберга, находящиеся под командованием полковника гусар, но которым он не сказал ничего о своих планах, приехали к нему, чтобы узнать причину столь поспешного отъезда. Я также был этим удивлен. Тогда старый полковник ответил с холодной насмешкой, что фельдмаршал Елачич боится, что французы выкинул какие-нибудь шутки в отношении австрийских солдат (мы должны были проходить около их лагеря, чтобы пройти кратчайшей дорогой к Линдау), что могло вызвать ненужные стычки. Елачич и маршал Ожеро договорились, чтобы он приказал австрийским войскам отойти дальней дорогой, в обход французского лагеря и города Брегенц, избегая, таким образом, встречи между солдатами двух враждебных сторон. Он добавил, что переход гораздо более длительный и путь более трудный, поэтому командиры обеих армий ускорили начало этого перемещения на несколько часов. Он очень удивлялся, что я не был об этом предупрежден. Но, возможно, письмо, которое мне было отправлено по этому поводу, задержалось на аванпостах из-за какого-то недоразумения. Он даже продолжил свой розыгрыш, приказав офицеру проехать по всей линии и узнать, не было ли депеши.

Мотивы, выдвинутые полковником гусар Бланкенштайна, показались вполне убедительными обоим офицерам, и они не высказали никаких замечаний. Я тоже смолчал, хотя инстинктивно чувствовал в этом какой-то подвох, но что я мог делать один среди трех тысяч вражеских всадников? Лучше было продемонстрировать доверие, чем высказать сомнение в искренности намерений австрийской бригады, к тому же я не знал о побеге дивизии принца Роана, и признаюсь, что мне не пришло в голову, что командир кавалерии старался таким образом спасти себя от капитуляции. Итак, я поехал рядом с ним во главе колонны. Австрийский командир так хорошо знал местность, что прекрасно выбрал направление, чтобы пройти как можно дальше от французских постов, расположение которых к тому же было видно благодаря бивуачным огням. И мы действительно нигде не затронули этих постов. Но то, чего не ожидал старый полковник и чего он не смог избежать, так это встречи с кавалерийскими патрулями, которые обычно высылаются ночью на некоторое расстояние от лагеря.

Внезапно мы услышали: «Кто идет?» Перед нами была многочисленная кавалерийская колонна французских войск, и при свете луны мы очень хорошо могли ее рассмотреть. Тогда старый венгерский полковник, не высказав ни малейшего волнения, обратился ко мне: «Это вас касается, господин адъютант. Будьте любезны, пройдите со мной, чтобы все объяснить командиру этого французского отряда».

Мы выезжаем вперед, я говорю пароль и оказываюсь перед 7-м конно-егерским полком, который узнал во мне адъютанта маршала Ожеро и к тому же был еще ранее извещен о том, что австрийские войска ожидаются для сдачи оружия. В связи с этим эти конные егеря не выразили никакого протеста и без всякого труда пропустили кавалерийскую бригаду, которую я возглавлял. Французский командир, солдаты которого держали сабли наготове, сделал движение, чтобы вложить их в ножны в знак полного согласия, которое должно было царить между двумя колоннами, встретившимися мирно. Я спросил у старшего офицера наших егерей относительно изменения часа сдачи оружия. Но он не был в курсе дела, и это не вызвало у меня ни малейшего подозрения, поскольку приказы такого рода отнюдь не относились к тем, которые штаб передавал в полки.

Итак, я продолжал ехать с иностранной колонной в течение всей ночи, находя гем не менее, что обход, который мы делали, был слишком длинным и что дороги были в очень плохом состоянии. Наконец, на заре старый полковник, заметив более твердый и гладкий участок земли, сказал мне несколько насмешливым тоном, что в его обязанность входит передача в руки французов конского состава трех полков и, для того чтобы лошади при этом находились в хорошем состоянии, он хотел бы в последний раз позаботиться о бедных животных, дав им поесть овса.

Бригада остановилась, солдаты спешились. Один только полковник гусар Бланкенштайна остался верхом. Он собрал вокруг себя офицеров и кавалеристов трех полков и вдохновенным тоном, который делал этого старого вояку просто великолепным, объявил им, что дивизия принца Роана предпочла честь позору и отказалась подписаться под унизительной капитуляцией, на которую согласился фельдмаршал Елачич, обещав сдаться французам со знаменами, оружием и войсками. Затем он сообщил, что дивизия Роана отправилась в сторону Тироля, куда и он провел бы свою бригаду, если бы не боялся, что в этих голых горах он не найдет никакой еды для лошадей. Но теперь, поскольку перед ними долина, куда они благодаря хитрости, которой он гордится, зашли на 6 лье раньше, чем французские войска, он предлагает всем, у кого в груди бьется настоящее австрийское сердце, последовать за ним через Германию до Моравии, где они соединятся с войсками их августейшего императора Франца Второго.

Гусары Бланкенштайна ответили на эту приветственную речь своего полковника громким одобрительным «Ура!», но драгуны Розенберга и уланы эрцгерцога Карла сохраняли неодобрительное молчание. Что касается меня, то, хотя я и очень слабо знал немецкий, чтобы полностью понять речь полковника, те слова, которые я все-таки понял, а также общий тон оратора и позиция, в которой он находился, позволили мне догадаться, о чем же шла речь. И признаюсь, был очень удручен тем, что, хотя и не подозревая о том, и я сам послужил инструментом этому чертову венгру.

Жуткий шум, поднявшийся в толпе, окружавшей меня, дал мне почувствовать и понять все неудобства, которые возникают, когда армия состоит из самых различных народов и представляет собой некий неоднородный конгломерат. Именно такой и была австрийская армия. Все гусары венгерского полка Бланкенштайна одобряли, конечно, то, что предложил их соплеменник. Но драгуны были немцами, а уланы — поляками. Венгр, таким образом, не имел никакого морального влияния на эти два полка, которые в этот тяжелый момент слушали только своих собственных офицеров. Те же заявили, что считают себя связанными актом капитуляции, которую подписал маршал Елачич, и они не хотят своим уходом усложнить положение фельдмаршала и тех своих товарищей, которые уже находятся в плену у французов. Действительно, ведь последние имели полное право отправить их во Францию, если бы часть австрийских войск нарушила заключенный договор. На это гусарский полковник ответил, что если командующий армией, теряя голову, уклоняется от своего долга и сдает войска врагу, то подчиненные не должны советоваться с кем-либо другим, кроме чувства собственного достоинства и привязанности к своей стране. Тогда полковник, размахивая саблей в одной руке и схватив другой рукой штандарт своего полка, воскликнул: «Ну что ж, драгуны! Давайте отдадим французам ваши поруганные штандарты и оружие, которое наш император вам дал, чтобы защищать его. Что касается нас, храбрых гусар, мы присоединимся к нашему августейшему правителю, которому мы еще сможем с честью показать наше незапятнанное знамя и сабли наших храбрых солдат». Затем, приблизившись ко мне и бросив презрительный взгляд в сторону улан и драгун, он добавил: «Я уверен, что, если бы этот молодой француз находился в нашем положении и вынужден был бы принять ту или другую сторону, он встал бы на сторону более храбрых. Французы любят славу так же, как и свою страну, и знают, что такое честь». Сказав это, старый венгерский командир пришпорил лошадь и, пустив свой полк галопом, вскоре исчез вдали.

Правда была в каждом из двух суждений, которые я только что услышал, но философия полковника гусар мне казалась более правильной, потому что она больше соответствовала интересам его страны. Внутренне я одобрял его поведение, но я не мог посоветовать драгунам и уланам следовать его примеру. Это значило бы, что я вышел из той роли, в которой находился, и изменил своему долгу. В этой дискуссии я сохранял строгий нейтралитет, и, как только гусары ускакали, я предложил обоим полковникам других полков следовать за мной, и мы отправились по дороге на Линдау. Вскоре на берегу озера мы обнаружили обоих маршалов, французскую армию и два австрийских пехотных полка, которые не последовали за принцем Роаном. Узнав от меня, что гусары Бланкенштайна отказались признать капитуляцию и направились в Моравию, оба маршала пришли в чувство полного негодования. Негодование Ожеро было связано, главным образом, с тем, что он боялся, как бы гусары не внесли сумятицу в тылы французской армии, поскольку дорога, по которой они должны были двигаться, пересекала местность, где находился император и было оставлено много раненых и целые парки артиллерии. Но полковник гусарского полка Бланкенштайна не посчитал возможным отметить свое присутствие даже простым приветственным жестом, настолько он спешил удалиться из страны, где властвовали французские войска. Поэтому он старался избегать все наши посты, все время выбирать проселочные дороги, днем скрываться в лесу и быстро двигаться по ночам. Таким образом без особых осложнений он достиг границы Моравии, где и соединился с корпусом австрийской армии.

Что касается войск, оставшихся с фельдмаршалом Елачичем, то после сдачи ими своего оружия, знамен, штандартов и лошадей они на один год стали пленниками честного слова и направились в мрачном молчании внутрь Германии, с тем чтобы в весьма печальном состоянии достигнуть Богемии. Я вспоминал, глядя, как они уходили, благородную речь старого венгерского полковника, и мне казалось, что на многих лицах улан и драгун я видел выражение сожаления о том, что они не последовали призыву старого вояки. Казалось, что они стонали, сравнивая славный выбор венгерских гусар Бланкенштайна с их собственным унизительным положением. Среди трофеев, которые корпус Елачича был вынужден нам отдать, находилось 17 знамен и 2 штандарта, и маршал Ожеро спешил, согласно тогдашнему обычаю, отослать их императору со своими адъютантами. Для выполнения этой миссии он назначил начальника эскадрона Масси и меня. Мы отправились в Вену через Кемптен, Мюнхен, Браунау, Линц и Санкт-Пёльтен. За несколько лье до прибытия в этот последний город мы, проезжая по берегу Дуная, полюбовались великолепным аббатством Мёльк, одним из самых богатых в мире. В этом месте четыре года спустя я подвергался страшной опасности и заслужил похвалу императора за свершение у него на глазах одного из самых блестящих военных подвигов моей карьеры. И вы увидите это, когда я буду рассказывать вам о кампании 1809 года. Однако не будем предвосхищать события.

Глава XXIV

Поход на Вену. — Битва при Дюрренштайне. — Маршалы Ланн и Мюрат захватывают мосты через Дунай без единого выстрела

Вы видели, что с мая по сентябрь 1805 года семь корпусов, составляющих Великую армию, совершали переход с берегов океана на берега Дуная, они заняли уже Баден и Вюртемберг, когда 1 октября император Наполеон собственной персоной проехал через Страсбург. Часть многочисленной армии, которую послали русские на помощь Австрии, прибывала в этот момент в Моравию. Венский кабинет должен был из осторожности подождать прибытия этого могучего подкрепления, которое соединилось бы с австрийскими войсками. Но, увлеченный страстью, которая никогда не была ему свойственна и которую раздул в нем фельдмаршал Макк, бросил восемьдесят тысяч солдат против Баварии, о захвате которой Австрия мечтала уже многие века. Только политика Франции без конца защищала эту территорию от нашествия австрийцев. Курфюрст Баварский, вынужденный покинуть свои земли, удалился со своей семьей и войсками в Вюрцбург, откуда он умолял Наполеона о помощи. Наполеон заключил с ним союз, так же как с правителями Бадена и Вюртемберга. Австрийская армия под командованием фельдмаршала Макка заняла Ульм, когда Наполеон, перейдя Дунай в Донауверте, захватил Аугсбург и Мюнхен. Таким образом, французская армия, оказавшаяся в тылу у Макка, разорвала все связи между австрийцами и русской армией, о которой было известно, что ее передовые колонны уже прибывали в Вену и форсированным маршем двигались дальше. Фельдмаршал Макк слишком поздно признал совершенную им ошибку, позволив окружить себя французским войскам. Он постарался выйти оттуда, но, последовательно разбитый в нескольких битвах при Вертингене, Вюрцбурге и при Эльхингене, Макк, все более и более зажимаемый в кольцо, был вынужден полностью запереться в Ульме со своей армией, лишившись корпуса эрцгерцога Фердинанда и Елачича, которым удалось вырваться: первому — в Богемию и второму — к Констанцскому озеру.

Ульм был окружен императором. Это место, хотя и не очень укрепленное, могло тем не менее долго сопротивляться благодаря своему удачному положению, а также многочисленному гарнизону. Таким образом, австрийцы вполне могли бы дождаться прихода русских войск, следующих им на помощь. Но фельдмаршал Макк, переходя от экзальтированного бахвальства к полному отчаянию, сдался Наполеону, который за три недели взял в плен и разрушил восьмидесятитысячную австрийскую армию, освободил Баварию, в которую он вернул курфюрста. В 1813 году мы увидим, что курфюрст ответит на подобный широкий жест полной изменой.

Став властелином Баварии, избавившись от армии Макка, император ускорил свой поход на Вену, идя по правому берегу Дуная. Он завладел Нассау, затем Линцем, где узнал, что пятьдесят тысяч русских под командованием генерала Кутузова, усиленные сорокатысячной армией австрийцев, которую сумел собрать генерал Кинмайер, перешли Дунай в Вене и заняли позицию в Мёльке и Санкт-Пёльтене. Он был также проинформирован о том, что австрийская армия под командованием знаменитого эрцгерцога Карла была разбита Массеной в Италии и отступила к Фриулю по направлению к Вене. И, наконец, что эрцгерцог Иоанн с несколькими дивизиями занял Тироль. Таким образом, эти два эрцгерцога угрожали правому флангу французской армии, в то время как перед собой она имела русских. Чтобы предупредить атаку на фланги французской армии, император, у которого в Брегенце был корпус маршала Ожеро, послал корпус маршала Нея захватить Инсбрук и Тироль, а корпус Мармона был отправлен в Леобен, с тем чтобы остановить наступление эрцгерцога Карла, идущего из Италии. Наполеон, обеспечив своими мудрыми предосторожностями безопасность правого фланга, решил продвинуть фронт на русских, авангард которых только что буквально столкнулся с французским авангардом при Амштеттене, около Штейера. Для этого ему надо было обезопасить левый фланг против возможной атаки австрийских войск, находящихся под командованием эрцгерцога Фердинанда в Богемии. Преследуя эту цель, император выделил маршалу Мортье пехотные дивизии Дюпона и Газана и дал ему предписание перейти Дунай по мостам в Пассау и Линце, а затем спускаться по левому берегу реки, в то время как основная часть армии продолжит движение по правому берегу. Однако, чтобы не оставлять маршала Мортье слишком изолированным от основных сил, Наполеон придумал собрать на Дунае большое число судов, собранных по притокам реки, и образовать флотилию под руководством гвардейских моряков. Эта флотилия должна была спускаться по реке, все время находясь на уровне корпуса Мортье, с тем чтобы иметь возможность для контакта войск, находящихся на обоих берегах.

Вы, конечно, скажете, что я чересчур дерзок, осмелившись критиковать одну из операций великого полководца, и все-таки я не могу не сказать, что посылка корпуса Мортье по левому берегу реки была недостаточно мотивированна и оказалась ошибкой, которая могла стать очень серьезной и привести к плачевным результатам. Действительно, Дунай — самая большая река Европы. Начиная с Пассау ширина ее такова, что простым глазом, особенно зимой, нельзя увидеть человека на другом берегу. К тому же она очень глубока, и течение ее в этом месте очень быстрое. Дунай, на который опиралась левая часть французской армии, давал гарантию полной безопасности. Стоило только сломать мосты по мере продвижения к Вене, чтобы надежным образом укрыться от атаки на левый фланг Великой армии, идущей по правому берегу, тем более что атака эта не могла быть проведена никем другим, как только эрцгерцогом Фердинандом, движущимся из Богемии. Но эрцгерцог, будучи счастлив уже тем, что с очень небольшим количеством войск, состоящим почти в основном из кавалерии, сумел вырваться от французов в Ульме, не мог даже думать и желать перейти в атаку через такое большое препятствие, как Дунай, где всегда был риск утонуть. Между тем Наполеон, откомандировав две свои дивизии и отведя их вдаль от огромной реки, поставил их под угрозу, то есть в такую ситуацию, в которой они всегда могли быть захвачены или истреблены. Это несчастье было довольно легко предвидеть. И оно чуть было не реализовалось.

Фельдмаршал Кутузов[44] полный решимости ожидал французов в очень сильной позиции в Санкт-Пёльтене. Он предполагал захватить их с помощью армии Макка, так как полагал, что тот преследует их. Но, узнав о капитуляции этой армии в Ульме, он почувствовал себя недостаточно сильным, чтобы противостоять Наполеону в одиночку, и, не желая скомпрометировать свои войска ради спасения Вены, он решил создать между собой и победителем препятствие в виде Дуная. Он перешел реку в Кремсе по мосту, который сжег за собой. Как только он переправился со всей своей армией, русский фельдмаршал встретил разведчиков из дивизии Газана, которые направлялась из Дюрренштайна в Кремс во главе с маршалом Мортье. Кутузов, узнав о присутствии французских войск на левом берегу, решил разбить их и, чтобы достичь желаемого, атаковал их с фронта в узком проходе, который шел вдоль берега Дуная. Захватив крутые высоты, окружавшие реку, его легкие войска заняли Дюрренштайн и отрезали таким образом путь к отступлению дивизии Газана. Эта дивизия находилась тем более в критическом положении, что наибольшая часть флотилии осталась далеко позади и поблизости имелись только две небольшие барки, которых было явно недостаточно, чтобы послать подкрепление с правого берега. Атакованный спереди, сзади и с одного из флангов врагом, в шесть раз превышающим по численности его дивизию, Газан оказался окруженным с одной стороны крутыми скалами, занятыми русскими, с другой — пропастью над Дунаем. Французские солдаты сгрудились в узком проходе, однако не потеряли боевого духа ни на один момент, и храбрый маршал Мортье дал пример благородной храбрости. Когда кто-то предложил ему воспользоваться одной из лодок, чтобы перейти на правый берег и оказаться таким образом в безопасности, он отверг это предложение. Мортье ответил, что он умрет со своими солдатами или пройдет вместе с ними по животам русских.

Разразился кровавый бой на штыках. 5 тысяч французов противостояли 30 тысячам русских. Наступившая ночь добавила ужаса ко всему, что было связано с этой битвой. Дивизия Газана, сгруппировавшись в колонну, сумела достичь Дюрренштайна в тот момент, когда дивизия Дюпона, остававшаяся сзади, напротив Мёлька, привлеченная звуками стрельбы и пушек, примчалась на помощь. И в конце концов поле битвы осталось-таки за французами.

В этой рукопашной схватке, где штык был единственным оружием, наши солдаты, более проворные и ловкие, чем русские колоссы, имели огромное преимущество над ними, и поэтому потери врагов достигали 4500 человек, в то время как с нашей стороны выбыло из строя около 3 тысяч. Но если бы наши дивизии не состояли из испытанных войною солдат, то корпус Мортье, по всей вероятности, был бы разгромлен. Император это прекрасно понял и поспешил вернуть их на правый берег, что доказывало мне, что он признал, что совершил ошибку, когда бросил отдельный корпус вдали от основной армии. И хотя храбрые полки, сражавшиеся за Дюрренштайн, были осыпаны наградами, бюллетени только упомянули об этой кровавой схватке. Казалось, что результаты этой операции за Дунаем хотели скрыть, потому что с военной точки зрения ее необходимость объяснить было нечем. И что подтверждает мое мнение по этому поводу, и я позволю себе высказать его свободно, это то, что во время кампании 1809 года император, находясь на том же месте, не послал за реку ни одного корпуса, сохранив, наоборот, всю свою армию собранной вместе, и вместе с ней спустился до Вены.

Но возвратимся к миссии, возложенной на коммандана Масси и меня. Когда мы прибыли в Вену, Наполеон с основной частью армии уже покинул город, которым он владел без особых военных усилий. Вопрос, переходить или не переходить через Дунай, для того чтобы преследовать австрийцев и русских, отступающих в Моравию, даже не обсуждался. Однако такой переход французам удалось осуществить благодаря одной хитрости, возможно, не вполне честной, которую использовали для этого маршалы Ланн и Мюрат. Этот эпизод, который оказал большое влияние на результаты знаменитой кампании, заслуживает того, чтобы о нем рассказали подробнее.

Город Вена расположен на правом берегу Дуная, огромной реки, малый рукав которой проходит через этот город, а большой находится на расстоянии примерно в половине лье. Дунай образует здесь большое количество маленьких островков, объединенных вместе целой серией деревянных мостов, заканчивающейся одним большим мостом, пересекающим широкий рукав реки. Мост выходит на левый берег реки в месте, называемом Шпиц. Дорога в Моравию из Вены проходит через эту длинную цепь мостов. Когда австрийцы оставляли переправу, у них была одна очень скверная привычка сохранять мосты до самого последнего момента. Они это делали для того, чтобы иметь возможность вернуться и напасть на врага, который почти все-1 да не давал им на это времени, а нападал сам, захватывая не только живую силу, но и сами мосты, которые по неосторожности не были сожжены. Именно так поступали французы во время Итальянской кампании 1796 года на многочисленных переправах между Лоди и Арколе. Однако эти прошли австрийцам даром. После того как они покинули Вену, практически не приспособленную к обороне, они удалились на противоположный берег Дуная, не разрушив ни одного из всех мостов, которые были перекинуты через эту широкую реку. Они ограничились лишь тем, что заготовили различный легковоспламеняющийся материал в передней части большого моста, для того чтобы зажечь его, как только появятся французы. Помимо этого, на левом берегу, на краю моста у Шпица, они установили мощную артиллерийскую батарею и расположили целую дивизию из шести тысяч человек под командованием князя Ауэрсперга, храброго военного, но человека небольших способностей. Надо еще помнить, что за несколько дней до входа французов в Вену император в качестве парламентера принял австрийского генерала графа Дьюлаи, предлагавшего Наполеону мир. Этот визит не имел никакого результата, но как только авангард французских войск занял Вену и Наполеон устроился в королевском дворце Шенбрунн, как снова появился генерал Дьюлаи и провел более часа тет-а-тет с императором. С этой минуты слух о возможном перемирии стал циркулировать повсеместно и распространился между французскими полками, входящими в Вену. Точно так же, как и среди австрийских войск, которые уходили из города, чтобы отойти за Дунай.

Император приказал Мюрату и Ланну постараться завладеть переходом через Дунай, после чего они направились к мостам, расположили гренадеров Удино в густых зарослях и в сопровождении только нескольких офицеров, говорящих по-немецки, пошли в сторону моста. Небольшие вражеские посты открыли по ним огонь, но быстро прекратили. Оба маршала стали кричать в сторону австрийцев, что сейчас перемирие, а в то же время продолжали продвигаться вперед. Они пересекли все малые мосты и подошли к началу большого, главного моста. Они привели те же доводы командующему в Шпице, который не осмелился стрелять по двум маршалам, идущим к нему почти без сопровождения и утверждающим, что военные действия временно прекращены. Однако перед тем как их пропустить, он захотел сходить и лично услышать приказ о перемирии от генерала Ауэрсперга. На время он оставил пост сержанту. Ланн и Мюрат убедили сержанта, что договор о временном прекращении военных действий передал мост в их распоряжение, что было необходимо для того, чтобы он со своими солдатами присоединился к офицеру, ушедшему на левый берег. Несчастный сержант колебался, его осторожно подтолкнули, продолжая убеждать, и таким образом довольно медленно, но неукоснительно они добрались до другого конца большого моста. Австрийский офицер хотел поджечь подготовленные воспламеняющие вещества, но они вырвали из его рук зажженное копье со словами, что он погубит себя, если совершит подобное преступление. В это время появилась колонна гренадеров Удино и устремилась на мост. Австрийские канониры открыли по ней огонь, но французские маршалы побежали к командиру этой артиллерийской батареи, которому они вновь с уверенностью принялись объяснять, что заключено перемирие. Затем они уселись на камни и попросили артиллеристов пойти предупредить об их присутствии генерала Ауэрсперга.

Наконец появился генерал. Он был готов приказать начать огонь, хотя французские гренадеры уже окружили батарею и батальоны австрийцев, но оба маршала уверяли его, что имеется договор, основным условием которого является то, что французы займут мосты. Несчастный генерал, боясь скомпрометировать себя и пролить бесполезно кровь, потерял голову до такой степени, что решил уйти и увести все свои войска, которые ему были доверены для защиты мостов. Не соверши генерал Ауэрсперг этой ошибки, переход Дуная, конечно, произошел бы, но произвести его было бы значительно труднее. Могло даже случиться так, что он стал бы абсолютно невозможен, и в этом случае император Наполеон, не будучи в состоянии преследовать русскую и австрийскую армию в Моравию, проиграл бы эту кампанию. Но не обязательно, поскольку тремя годами позже, когда в 1809 году австрийцы сожгли мосты на Дунае, мы все же смогли форсировать эту реку, дав два сражения при Эсслинге и Ваграме, которые стоили нам более тридцати тысяч человек. Тогда как в 1805 году маршалы Ланн и Мюрат захватили мост, не потеряв ни одного человека.

Но стратегия, которой они воспользовались… допустима ли она? Я все-таки так не думаю. Я знаю, что в войнах между государствами понятие совести сужается под предлогом того, что все, что может обеспечить победу, может быть использовано для того, чтобы уменьшить человеческие жертвы. Однако, несмотря на эти высокие рассуждения, я не думаю, что нужно одобрить то средство, которое было использовано, чтобы захватить мост у Шпица. Что касается меня, я не поступил бы так в подобной ситуации.

В заключение моего рассказа об этом эпизоде я должен отметить, что доверчивость генерала Ауэрсперга была очень сурово наказана. Военный совет лишил его всех воинских званий и орденов. Он был обесчещен и опозорен на улицах Вены, а потом предан в руки палача. Такой же приговор был вынесен и против фельдмаршала Макка за его действия в Ульме. Позднее оба получили помилование и их приговор был заменен на пожизненное заключение. Они провели в заключении десять лет и были наконец выпущены на свободу, но остались лишены своих званий, дворянства, прокляты семьями и умерли вскоре после освобождения.

Стратегия маршалов Ланна и Мюрата обеспечила переход Дуная. Император Наполеон направил свою армию вдогонку австрийцев и русских. Так началась вторая фаза кампании.

Глава XXV

Холлабрунн. — Я вручаю императору знамена, захваченные при Брегенце. — Опасность угоднической лжи

Русский маршал Кутузов из Кремса направился через Холлабрунн в Моравию на Брюнн с тем, чтобы объединиться там со второй армией под личным командованием императора Александра. Но при приближении к Холлабрунну ему доложили, что корпуса Мюрата и Ланна уже заняли этот город, чем он был немало огорчен, так как это отрезало ему все средства к отступлению. Чтобы выйти из этого сложного положения, старый русский маршал использовал, в свою очередь, хитрость и послал генерала князя Багратиона в качестве парламентера к Мюрату. Багратион уверил того, что адъютант российского императора только что заключил в Вене перемирие с императором Наполеоном и, безусловно, очень быстро за этим договором последует мир.

Князь Багратион был человеком исключительно любезным, и он сумел польстить Мюрату, который, в свою очередь, обманутый русским генералом, поспешил согласиться на перемирие, несмотря на замечания маршала Ланна, который хотел сражаться. Но Мюрат обладал правом высшего командования, и маршалу Ланну пришлось подчиниться.

Таким образом, военные действия были прекращены на 36 часов. И пока Мюрат вдыхал фимиам, пущенный вокруг него этим хитрым и искушенным русским, армия Кутузова совершила обход и, скрывшись за небольшой грядой холмов, ушла от грозящей ей опасности. Вскоре за пределами Холлабрунна армия вышла на путь, обеспечивающий ей спокойное отступление на соединение со второй русской армией, стоящей между Цнаймом и Брюнном.

Наполеон находился в это время во дворце Шенбрунн, около Вены. Он впал в безумный гнев, когда узнал, что Мюрат позволил себя обмануть этому русскому князю и заключил перемирие без приказа самого императора, после чего он приказал ему немедленно атаковать Кутузова. Но положение русских теперь изменилось в их пользу, и они приняли французов очень сурово. Бой был одним из самых яростных. Город Холлабрунн переходил из рук в руки несколько раз, он был практически сожжен снарядами, заполнен мертвыми и умирающими, но в конечном счете остался за французами. Русские отступили к Брюнну. Наши войска их преследовали, заняли этот город без боя, хотя он был сильно укреплен и защищен знаменитой Шпильбергской цитаделью.

Русские армии и часть остатков австрийских войск собрались в Моравии. Для последнего удара император отправился в Брюнн, столицу этой провинции. Мой товарищ Масси и я последовали за императором в том же направлении, но мы продвигались с большим трудом. Во-первых, потому, что лошади были почтовыми и очень устали, а во-вторых, из-за большого количества войск, пушек, зарядных ящиков и другого вида обозов, заполнявшего дороги. Нам пришлось остановиться на 24 часа в Холлабрунне, на этих абсолютно разрушенных пожарами улицах, заполненных водой, балками, остатками несгоревшей мебели. Этот несчастный город был настолько сильно сожжен, что мы не смогли найти ни одного дома, чтобы остановиться на ночлег.

В течение нашего вынужденного пребывания здесь ужасное зрелище потрясло наши души. Раненые, в основном русские, скрылись во время битвы в жилищах, куда вскоре проник пожар. Все, кто мог еще хоть как-нибудь ходить, выбежали оттуда при приближении новой опасности, но калеки, а также люди с тяжелыми ранениями заживо сгорели в руинах этих домов. Многие пытались спастись от огня, карабкаясь на земляные валы, но огонь их преследовал даже на улицах, где столпились тысячи этих несчастных, наполовину сгоревших, многие из которых еще дышали. Трупы людей и лошадей, убитых во время битвы, — все было сожжено огнем до такой степени, что несчастный город на многие лье в округе распространял вызывающий тошноту ужасный запах горелого мяса.

Бывают местности и города, которым по их расположению как бы предопределено стать полем битвы. Холлабрунн был одним из них, потому что представлял собой прекрасные военные позиции. Поэтому, как только он был слегка восстановлен от всех несчастий, которые ему принес пожар 1805 года, примерно через четыре года я вновь увидел его сожженным и вновь усыпанным трупами умирающих, наполовину сгоревших. Об этом я еще расскажу в своем рассказе, касаясь кампании 1809 года.

Коммандан Масси и я покинули этот очаг инфекции, как только смогли двинуться дальше, и достигли Цнайма, где через четыре года я должен буду получить ранение. Наконец, 22 октября мы присоединились к императору в Брюнне. Это было за десять дней до знаменитого сражения при Аустерлице. На следующий день после нашего прибытия мы полностью выполнили свою миссию — вручили знамена императору по всем правилам соответствующего церемониала, очень торжественно. Он никогда не пренебрегал удобным случаем, чтобы показать своей армии все, что могло возбудить в ней жажду славы. Вот каким был этот церемониал.

За полчаса до смотра, который проводится ежедневно в 11 часов перед домом, служащим дворцом для императора, генерал Дюрок, обер-гофмаршал, послал за нами роту гренадеров гвардии с оркестром и барабанщиками. 17 знамен и 2 штандарта были переданы такому же количеству младших офицеров. Майор Масси[45] и я, сопровождаемые офицером для поручений императора, встали во главе кортежа, который тронулся в путь под барабанный бой и звуки марша. Город Брюнн был заполнен французскими войсками, и солдаты, когда мы проходили, приветствовали многочисленными криками победу своих товарищей из 7-го корпуса. Все часовые отдавали нам честь. В момент нашего прибытия во двор дворца, где жил император, сводные части были готовы для парада и, отбив барабанную дробь, взяли на караул и с большим рвением несколько раз прокричали «Да здравствует император!».

Дежурный адъютант спустился нас встретить и повел к Наполеону. Нас сопровождали младшие офицеры, которые несли австрийские знамена.

Император рассматривал различные трофеи и после ухода младших офицеров долго расспрашивал нас о деталях сражений, которые вел маршал Ожеро, и обо всем, что мы видели и что мы узнали в течение этого длинного пути по стране, которая стала театром военных действий. Затем он приказал нам ожидать его распоряжений и проследовать в императорский штаб. Обер-гофмаршал Дюрок приказал взять знамена, о получении которых он дал нам расписку, как того требовали правила. Затем предупредил нас, что лошади будут отданы в наше распоряжение, и пригласил нас на то время, которое мы должны были оставаться в городе, за стол, за которым он был главным.

Великая французская армия тем временем сгруппировалась вокруг Брюнна и впереди него. Авангард австро-российских войск занимал Аустерлиц. Основная масса их армии находилась вокруг города Ольмюца, где в это время пребывали оба императора — Александр и император Австрии Франц. Сражение представлялось неизбежным, но все и с той и с другой стороны понимали, что результаты этого сражения будут иметь огромное влияние на судьбы Европы. Поэтому каждая сторона колебалась, не предпринимая решительного движения первой. По той же причине и Наполеон, обычно такой быстрый в своих действиях, оставался целых 11 дней в Брюнне до того, как предпринять серьезную атаку. Надо также отметить, что каждый день задержки увеличивал его силы, потому что приходили все новые солдаты, которые по различным причинам отстали от основной армии. Теперь они спешили соединиться с остальными и догнать армию. Оправившись от усталости и набрав силы, они теперь стремились участвовать в великой битве, которую предвидел каждый из них. По этому случаю я вспомнил, как из любезности солгал. Эта ложь могла разрушить всю мою военную карьеру. И вот как это произошло.

Обычно император относился очень хорошо к офицерам, но был один вопрос, в отношении которого он был очень суров. Он возлагал ответственность на полковников за то, что в их полках было большое количество солдат, а так как во время кампании выполнить это требование было крайне трудно, то императора часто обманывали. Командиры корпусов так боялись ему не угодить, что всегда сообщали ему о том, что им приходилось сражаться с противником, значительно превышающим их собственные силы. А мне признавались, что болезни, усталость и невозможность достать провиант очень часто сокращали число солдат в полку, поскольку они остаются позади. Поэтому Наполеон, несмотря на все свое могущество, никогда не знал точного количества солдат, на которое он мог рассчитывать в день сражения. Во время своего пребывания в Брюнне император без конца объезжал позиции и посещал бивуаки различных полков, и однажды он увидел своих гвардейских конных егерей, переходящих с одного места стоянки на другое. Он особенно любил этот полк, поскольку его гидами в Италии и Египте были те, кто теперь составлял ядро этой части. Император, у которого был очень опытный взгляд, заметил с большой точностью, что число людей недостаточно. Он достал из кармана записную книжку и, пробежав записи, подозвал к себе генерала Морлана, полковника конных егерей гвардии, и обратился к нему в очень строгой манере: «Ваш полк, согласно моим записям, должен иметь 1200 солдат. И хотя вы еще не были задействованы в бою с врагом, здесь не более 800 кавалеристов. Что же стало с другими?» Генерал Морлан, великолепный и смелый боевой офицер, не умел быстро среагировать на подобные вопросы и замешкался с ответом, а затем сказал на своем франко-эльзасском наречии, что ему не хватает очень небольшого числа солдат. Император продолжал настаивать, что, по самому простому исчислению, не хватает четырехсот солдат. Чтобы убедиться в этом, он пожелал сосчитать их сразу же, на месте. Но так как император знал, что Морлан горячо любим в своем штабе, он боялся, что не получит правдивого ответа. Поэтому он посчитал, что будет правильнее взять какого-нибудь офицера, который не относился ни к его собственному штабу, ни к его гвардии. В этот момент, заметив меня, он приказал посчитать всех бойцов и сделать ему лично отчет об их числе. Сказав это, император галопом удалился. Я начал эту процедуру, которая была тем более проста, потому что кавалеристы ехали шагом в колонну по четыре. Несчастный генерал Морлан, который знал, насколько оценка Наполеона близка к истине, был крайне взволнован. Он уже предвидел, что после моего доклада ему придется крайне туго, поскольку его ожидало суровое взыскание. Он знал меня очень мало и не осмеливался предложить мне скомпрометировать себя, чтобы избавить его от такой неприятности.

Итак, он оставался рядом, молча, когда, к счастью для него, чтобы поговорить с ним, прибыл его капитан аджюдан-мажор (старший полковой адъютант). Этот офицер по имени Фурнье начал свою военную карьеру как помощник хирурга, потом он стал старшим хирургом, но не чувствовал больше призвания к этой профессии и стремился сменить ланцет на саблю. Он попросил и получил разрешение уйти офицером в действующие полки. Морлан, с которым он служил раньше, взял его в гвардию. Я же очень хорошо знал капитана Фурнье, когда он был еще старшим хирургом. Я даже сохранял по отношению к нему некоторое чувство обязанности, поскольку он не только перевязывал моего отца, когда того ранили, но перевез его в Геную и был рядом с ним до тех пор, пока отец был жив. Он много раз за день приходил к нему, чтобы оказать необходимые медицинские процедуры. Если бы врачи могли побороть тиф, то при той уверенности и целенаправленности, с какой Фурнье лечил рану моего отца, безусловно, отец был бы жив. Я часто вспоминал об этом, и поэтому встреча с ним была крайне дружественной. Вначале я не узнал его в новом ментике капитана гвардейских конных егерей. Морлан, будучи свидетелем той радости, которую мы испытали при нашей встрече, почувствовал, что у него рождается небольшая надежда воспользоваться нашей взаимной дружбой, чтобы попросить меня не говорить императору, сколько егерей не хватило в его рядах. Он отозвал своего аджюдан-мажора и разговаривал с ним несколько минут. Потом капитан подошел ко мне и стал умолять, во имя нашей прежней дружбы, помочь генералу Морлану избежать столь большой неприятности, скрыв от императора уменьшение численности его полка.

Сначала я твердо отказался и продолжил считать. Оценка императора была исключительно точной, потому что в наличии было немного больше восьмисот конных егерей. Я уже собрался отправиться на доклад к императору, когда генерал Морлан с капитаном Фурнье снова стали настойчиво просить меня сказать, что наибольшая часть отсутствующих просто отстала по каким-то причинам и вскоре присоединится к полку, что было действительно очень вероятно, поскольку император не начнет битву до того, как не появятся дивизии Фриана и Гюдена, а они находились еще у ворот Вены, в 36 лье от нас. Это должно было занять несколько дней, а за это время егеря гвардии, отставшие от основной массы, снова присоединятся к ним. Они добавили, что император слишком занят, чтобы проверить мой доклад, который я должен ему представить.

Я не скрывал того, что мне была неприятна их просьба, поскольку они просили меня обмануть императора, и это было очень плохо. Но я также чувствовал, что я очень многим обязан г-ну Фурнье за заботу о моем отце. И, таким образом, я позволил себя уговорить. Я обещал скрыть большую часть правды.

Как только я остался один, я понял грандиозность моей ошибки, но было слишком поздно. Главное заключалось в том, что надо было как-то выйти из этого положения с наименьшими неприятностями. Для этого я долгое время не появлялся перед императором. Во всяком случае, пока он был верхом. Я боялся, что он поскачет на бивуак егерей и проверит мой доклад, что, очевидно, меня бы очень серьезно скомпрометировало.

Я вернулся в императорский штаб только с наступлением ночи, тогда император уже слез с лошади и ушел в свои апартаменты. Меня провели к нему для доклада о данном мне поручении. Я увидел его растянувшимся на карте, разосланной на полу. Как только он меня увидел, он воскликнул: «Ну что, Марбо, сколько там конных егерей в моей гвардии? Их число равняется 1200, как я и считал и говорил Морлану?» «Нет, государь, я насчитал только 1120, таким образом, на 80 человек меньше». — «Я был уверен, что отсутствовало большее число», — возразил император, и тон, каким он произнес эти последние слова, доказывал, что он ожидал гораздо большей недостачи людей, а в то же время отсутствовало, выходит, только 80 человек. На полк в 1200 человек, только что прошедший 500 лье зимой, останавливаясь ночевать прямо на снегу, на бивуаках, раскинутых на холодном воздухе, это было, конечно, очень небольшое число. И когда император отправился ужинать, проходя через комнату, где собрались командиры гвардии, он ограничился тем, что сказал Морлану: «Да, вы хорошо считали. У вас не хватает только восьмидесяти егерей. Это почти целый эскадрон. С восемьюдесятью храбрецами можно бы остановить целый русский полк. Надо следить за тем, чтобы люди не отставали». Затем, подойдя к командиру пеших гренадеров, численный состав которых был значительно меньше, чем на это можно было рассчитывать, Наполеон сделал ему очень серьезный выговор. Морлан, чувствуя себя счастливым из-за того, что отделался всего несколькими замечаниями, подошел ко мне, как только император сел за стол, и горячо меня поблагодарил, заверив меня в то же время, что подошли уже примерно 30 егерей и курьер, прискакавший из Вены, встретил их еще около сотни между Цнаймом и Брюнном и много других вокруг Холлабрунна. Это давало нам уверенность, что за 48 часов полк будет практически численно восстановлен. Я этого желал так же, как и он, потому что понимал трудность положения, в котором мы оказались из-за моей чересчур большой благодарности по отношению к Фурнье. Я не мог заснуть всю ночь: боялся справедливого гнева императора, доверие которого я так нехорошо обманул. Мое волнение на следующий день еще больше возросло, особенно когда Наполеон отправился по своему обычаю проверять войска и направился прямо к бивуаку егерей гвардии, поскольку самый простой вопрос, обращенный к любому офицеру, мог открыть ему правду.

Я уже чувствовал, что пропал, как вдруг услышал музыку русских войск, расположившихся на Праценских высотах, в половине лье от наших передовых постов. Направив свою лошадь к веренице штабных, во главе которых скакал император, я приблизился, насколько мог, к нему и очень громко произнес: «Без сомнения, что-то происходит в лагере врага. Там слышна музыка». Император, услышавший мои слова, внезапно свернул с дороги, которая вела к бивуаку гвардии, и направился в сторону Працена, чтобы осмотреть, что творится в авангарде. Он оставался там долго, наблюдая за обстановкой. Наступила ночь. Он вернулся в Брюнн, не посетив егерей. В течение нескольких дней я находился в состоянии смертельного страха, хотя уже знал о прибытии многочисленных дополнительных отрядов. Наконец, приближение сражения и большая занятость императора вытеснили из его головы мысль о необходимости проверить полк конных егерей, чего я так боялся. Но урок, полученный мной, был очень полезным в дальнейшем, потому что впоследствии, став полковником, как только император спрашивал меня о численности бойцов, присутствующих в эскадронах моего полка, я всегда называл точную цифру.

Глава XXVI

Посол Пруссии и Наполеон. — Аустерлиц. — Я спасаю одного русского унтер-офицера на глазах у императора в Зачанском пруду

Если Наполеона часто обманывали, то и он использовал нередко хитрость, чтобы осуществить свои планы, как это доказывает одна военно-дипломатическая комедия, о которой я вам расскажу и в которой я сыграл свою роль. Чтобы хорошо это понять, и это даст вам ключ к пониманию причин, которые в следующем году послужили поводом для войны между Наполеоном и прусским королем, необходимо вернуться на два месяца назад. Тогда французские войска ушли с берегов океана и направлялись форсированным маршем к Дунаю.

Чтобы отправиться из Ганновера в верховья Дуная, 1-й корпус под командованием Бернадотта имел только одну, самую краткую дорогу, ведшую через Анспах. Эта маленькая земля принадлежала Пруссии, но, так как она была отрезана от основной территории многочисленными мелкими княжествами, в прежних войнах ее всегда рассматривали как нейтральную территорию, по которой каждая из сторон могла свободно проходить, заплатив то, что полагалось, и воздерживаясь, естественно, от любого военного действия. Такой порядок уже давно позволял австрийской и французской армиям часто пересекать это маркграфство еще во времена Директории, не предупреждая Пруссию. И Пруссия не находила это чем-то непозволительным.

Воспользовавшись этим, Наполеон приказал маршалу Бернадотту пройти через Анспах. Маршал подчинился.

Узнав о проходе французского корпуса через эту территорию, королева Пруссии и ее двор, ненавидевшие Наполеона, провозгласили, что прусская целостность была незаконно нарушена, и воспользовались этим, чтобы поднять нацию и потребовать объявления войны. Король Пруссии и его министр г-н Гаугвиц — единственные, кто сопротивлялся общему возмущению. Это было в октябре 1805 года, в момент, когда разразились военные действия между Францией и Австрией и русские армии только что пополнили австрийские войска. Чтобы усилить эти настроения и создать повод для совместных действий с Россией и Австрией, королева Пруссии и молодой принц Людвиг, племянник короля, пригласили императора Александра приехать в Берлин, в надежде, что сто присутствие заставит решиться короля Фридриха-Вильгельма.

Действительно, 25 октября Александр отправился в столицу Пруссии. Он был принят там с большим радушием королевой, принцем Людвигом и сторонниками войны против Франции. Король Пруссии, обложенный, таким образом, со всех сторон, позволил вовлечь себя в общее дело, поставив все-таки определенные условия (по совету старого герцога Брауншвейгского и графа Гаугвица): его армия присоединится к кампании только после того, как будет ясен общий исход войны на Дунае.

Такое неполное присоединение к их планам не удовлетворило ни императора Александра, ни королеву Пруссии. Но в данный момент они не могли добиться большего.

Настоящая мелодрама была разыграна в Потсдаме, где король Пруссии и император России при свете факелов вместе спустились под своды склепа дворца и поклялись в присутствии двора в вечной дружбе на могиле Фридриха Великого. Это отнюдь не помешало Александру восемнадцать месяцев спустя согласиться на присоединение к русской империи нескольких прусских провинций, которые Наполеон ему отдавал по Тильзитскому миру. И все это происходило в присутствии несчастного друга Фридриха-Вильгельма.

После произнесения клятвы русский император отправился в Моравию, чтобы встать во главе своих войск, так как Наполеон форсированным маршем приближался к столице Австрии, которой вскоре и овладел.

Узнав о колебаниях прусского короля и о потсдамской клятве двух императоров, Наполеон, желающий покончить с русскими до того, как Пруссия объявит о вступлении в войну, сам поспешил навстречу пруссакам. С давних времен известно, что послы являются привилегированными шпионами. Прусский король, узнающий каждый день о новых победах Наполеона, хотел понять, какой позиции придерживаются каждая из воюющих сторон, и счел возможным послать Гаугвица, своего министра, в генеральный штаб французской армии, с тем чтобы тот мог на месте судить о положении дел. Но поскольку для этого был необходим какой-то официальный предлог, то он попросил отвезти его ответ на письмо Наполеона, в котором тот сетовал на договор, тайно заключенный в Потсдаме между Пруссией и Россией. Господин Гаугвиц прибыл в Брюнн за несколько дней до знаменитой Аустерлицкой битвы и очень хотел бы дождаться результатов готовящегося великого сражения, с тем чтобы посоветовать своему монарху не предпринимать ничего, если мы не окажемся победителями. И, наоборот, атаковать нас, если мы окажемся разбитыми.

Не будучи военными, вы можете судить даже по карте, какую опасность могла причинить прусская армия, вошедшая в нашем тылу из Силезии в Богемию. Поскольку император знал, что господин Гаугвиц отправлял каждый вечер курьера в Берлин, то он захотел, чтобы именно через него в Пруссии узнали о разгроме и захвате корпуса фельдмаршала Елачича, о которых в то время еще не было достаточно известно, настолько стремительно развивались события. И вот каким образом император взялся за это дело.

Обер-гофмаршал Дюрок после того, как предупредил нас о том, что мы должны делать, приказал тайно принести в квартиру, занимаемую мной и Масси, все австрийские знамена, которые мы привезли из Брегенца. Затем, спустя несколько часов, когда император беседовал в своем кабинете с Гаугвицем, мы повторили церемонию передачи знамен точно так, как это было сделано в первый раз. Император, услышав музыку во дворе своего дворца, разыграл удивление и подошел к окну в сопровождении посла, где они увидели трофеи, принесенные унтер-офицерами. Он подозвал к себе дежурного адъютанта и спросил у него, что происходит. Адъютант ответил, что это два адъютанта маршала Ожеро только что доставили императору знамена австрийского корпуса Елачича, взятые в Брегенце. И Наполеон, не поведя бровью, как если бы он нас никогда не видел, сделал вид, что получил письмо маршала Ожеро (предварительно запечатанное), прочитал его, хотя знал его содержание уже четыре дня тому назад. После этого он начал нас расспрашивать, останавливаясь на самых мелких деталях. Дюрок предупредил нас, что говорить надо громко, поскольку прусский посол был несколько глуховат. Это обернулось очень неудачно для моего товарища Масси, руководителя миссии, поскольку ослабевший голос практически не позволял ему говорить, и, таким образом, отвечать императору пришлось мне. Ухватив его мысль, я в самых ярких тонах рисовал наиболее живые сцены разгрома австрийцев, упадок их духа и энтузиазм французских войск. Затем, представляя трофеи, один за другим, я называл все вражеские полки, которым они принадлежали. Я особенно отметил два из них, потому что пленение этих полков должно было произвести наиболее сильное впечатление на прусского посла. «Вот, — говорил я, — знамя пехотного полка Его Величества императора Австрии. Вот штандарт улан эрцгерцога Карла, его брата». Глаза Наполеона сверкали и, казалось, мне говорили: «Очень хорошо, молодой человек, очень хорошо». Наконец он нас отпустил, и, уходя, мы услышали, как он говорил послу: «Вы видите, господин граф, мои армии одерживают победы во всех направлениях. Австрийская армия раздавлена, и вскоре будет то же и с русскими». Господин Гаугвиц казался убитым, а Дюрок сказал нам, когда мы были уже за пределами штаб-квартиры: «Этот дипломат сегодня вечером напишет в Берлин о полном разгроме корпуса Елачича. Это несколько успокоит горячие умы, жаждущие воевать с нами, и даст королю Пруссии возможность повременить и подождать новых известий. А это именно то, чего страстно желал император».

Закончив комедию, император, желая освободиться от опасного свидетеля, посоветовал господину послу, что было бы небезопасно для него оставаться здесь между двумя армиями, готовыми сражаться врукопашную, и предложил ему отправиться в Вену к господину Талейрану, министру иностранных дел, что господин Гаугвиц и сделал в тот же вечер.

На следующий день император не сказал нам ни слова относительно сцены, разыгранной накануне, но, безусловно, желая продемонстрировать свое удовлетворение тем, как мы поняли его мысль, он с большой симпатией поинтересовался у Масси, не лучше ли у него дела с насморком, а меня слегка потрепал за ухо, что было выражением наивысшей ласки.

Тем временем развязка страшной драмы приближалась. С обеих сторон готовились сражаться мужественно. Почти все военные писатели так насыщают свои рассказы деталями, что впоследствии у читателя в голове создается полная неразбериха, и в большинстве опубликованных произведений по войнам Империи я никак не мог понять историческое изложение событий, многих битв, в которых я участвовал, и различных эпизодов, которые мне были очень хорошо известны. Я думаю, чтобы сохранить ясность рассказа о военных действиях, нужно ограничится указанием на взаимное расположение двух армии перед началом сражения и останавливаться только на самых главных и решительных фактах самого сражения. Именно так я постараюсь с делать, описывая битву, названную Аустерлицкой, хотя она произошла впереди деревни, носившей это имя. Но так как накануне великого сражения императоры Австрии и России провели ночь в Аустерлицком замке, из которого Наполеон их потом выгнал, он захотел увеличить триумф своей победы, дав битве название именно этого места. На карте вы увидите, что ручеек Гольдбах, который берет начало далеко от Ольмюцкой дороги, втекает затем в пруд Мениц.

Этот ручеек протекал по глубокой долине, края которой довольно обрывисты, и отделял армии друг от друга. Правый край австро-русских войск был прикрыт холмистым лесом, расположенным за Ольмюцкой дорогой. Их центр находился на Праценском плато. Их левый фланг располагался возле Зачанских прудов и окружавших их болот.

Наполеон разместил свой левый фланг на труднодоступном бугре, который солдаты, побывавшие в Египте, назвали Сантон, потому что над ним возвышалась маленькая часовня, верхушка которой напоминала форму минарета. Центр французской армии находился около пруда Кобельниц. И, наконец, правый фланг располагался возле Тельница. Но император оставил там очень мало войск, поскольку он стремился выманить русских на болотистый участок, где он и подготовил им разгром, спрятав за Гросс-Райгерном, на дороге к Вене, корпус маршала Даву.

1 декабря, накануне сражения, Наполеон покинул Брюнн ранним утром и целый день объезжал наши позиции. К вечеру он установил свой генеральный штаб позади центра французской армии, на небольшой поляне, откуда были хорошо видны бивуаки обоих противников, так же как и весь участок, который должен был служить полем битвы следующего дня. В этом месте не было никаких построек, кроме одного старого сарая. Там был поставлен стол с картами императора, который устроился около огромного костра. К счастью, снега не было, хотя и было очень холодно. Я улегся на землю и тотчас же глубоко заснул. Но очень скоро мы были вынуждены сесть на лошадей, чтобы сопровождать императора в его последнем объезде своих войск. Луны не было совершенно, и темнота ночи усиливалась толстым слоем тумана, который крайне затруднял нашу поездку. Егеря эскорта императора сообразили зажечь факелы, сделанные из сосновых палок и соломы, что оказалось крайне полезным. Войска, видя приближение группы ярко освещенных кавалеристов, сразу узнавали императорский штаб. И в тот же миг, как по волшебству, мы увидели бесконечную линию огней наших бивуаков, освещенных тысячами факелов, которые держали солдаты, и с огромным энтузиазмом приветствовали Наполеона криками, тем более громкими, что завтрашний день был годовщиной коронации императора, совпадение, которое им казалось хорошим знаком. Враги должны были быть немало удивлены, когда сверху с соседнего холма посреди ночи они увидели тысячи зажженных факелов и услышали тысячекратно повторенные крики «Да здравствует император!», которые сливались в одну сплошную музыку. На наших бивуаках все было радостью, светом и движением, тогда как со стороны австро-русских войск стояли тьма и тишина.

На рассвете 2 декабря послышалась пушечная пальба. Мы увидели, что император справа оставил не очень значительное количество войск. Это была западня, которую он расставил врагу, с тем чтобы тот подумал, будто есть возможность очень легко захватить его со стороны Тельница, перейти ручеек Гольдбах и затем наступать на Гросс-Райгерн, завладев, таким образом, дорогой на Брюнн и Вену, перерезав нам всякую возможность к отступлению. Австро-венгры полностью попались в ловушку, поскольку, обнажив остальную часть своего фронта, они довольно неловко собрали значительные силы в низине около Тельница и в болотистых проходах, которые окружали Зачанский и Меницкий пруды. Но так как они, неизвестно почему, вообразили, что Наполеон предполагает отступить, не дав сражения, они решили, для того чтобы обеспечить полный успех себе, атаковать нас со стороны Сантона, то есть нашего левого края, чтобы разгром был полным. Но на нашем левом краю маршал Ланн не только отбил все атаки врага, но и отбросил их до самого Блазовица на другой стороне Ольмюцкой дороги. Там была довольно ровная местность, что позволило кавалерии Мюрата выполнить несколько блестящих атак, результат которых был огромен, поскольку русские были отброшены до самого Аустерлица.

Пока наш левый фланг одерживал блестящие победы, центр, образованный из войск маршалов Сульта и Бернадотта и поставленный Наполеоном за Гольдбахским оврагом, под прикрытием густого тумана атаковал холм, на котором была расположена деревня Працен. И в этот момент через рассеявшийся туман выглянуло сияющее солнце Аустерлица, о котором Наполеону нравилось вспоминать впоследствии. Маршал Сульт захватил не только деревню Працен, но и огромное плато того же названия, которое было ключевой точкой всей этой местности. Именно здесь перед взором императора разразилась одна из самых горячих битв, в которой русские были полностью разбиты. Но один батальон 4-го линейного полка, полковником которого был принц Жозеф, брат Наполеона, так увлекся преследованием врага, что был окружен кавалергардами и кирасирами великого князя Константина, брата Александра, которые захватили его орла[46]. Многочисленные линии русской кавалерии быстро приближались, чтобы закрепить неожиданный успех кавалергардов. Но Наполеон бросил против них мамлюков, конных егерей и конных гренадеров своей гвардии под предводительством маршала Бессьера и генерала Раппа, вследствие чего там образовалась настоящая кровавая свалка.

Русские эскадроны с большими потерями были отброшены далеко от деревни Аустерлиц. Наши кавалеристы принесли много штандартов и привели пленных, среди которых находился и князь Репнин, командир полка кавалергардов[47]. Этот полк, состоящий из самой блестящей русской молодежи, потерял очень много людей, потому что бахвальство, которое гвардейские кавалеристы позволяли себе против французов, было хорошо известно французским солдатам, и они, особенно конные гренадеры, набрасывались на них с дикими криками и своими огромными палашами рассекали их пополам со словами: «Пускай поплачут дамы Санкт-Петербурга!» Художник Жерар в своей картине, посвященной битве при Аустерлице, избрал главным сюжетом момент, когда генерал Рапп, возвратившись из боя раненым, покрытым кровью врагов и своей, представляет императору знамена, которые он только что отобрал[48], а также пленного князя Репнина. Я присутствовал при этой впечатляющей сцене, которую художник воспроизвел с потрясающей точностью. Все головы, изображенные на картине, являются портретами участников, даже голова храброго конного егеря, который, не жалуясь, хотя его тело было изрешечено пулями, имел достаточно смелости, чтобы добраться до императора и упасть замертво, передавая ему штандарт, который он только что захватил. Наполеон, желая почтить память этого егеря, попросил художника запечатлеть на полотне и его лицо. На картине виден мамлюк, который в одной руке держит вражеское знамя, а другой удерживает за поводья умирающую лошадь. Это человек по имени Мустафа, известный в гвардии своей смелостью и жестокостью. Он бросился преследовать великого князя Константина с такой настойчивостью, что последний отделался от него только после того, как попал из пистолета в его лошадь, и она была серьезно ранена. Мустафа, в отчаянии от того, что мог принести императору только один штандарт, сказал по-своему откровенно, представляя свой трофей: «Ах, если бы я мог догнать князя Константина, я отрезал бы ему голову и принес ее вам!» Наполеон, возмущенный, ответил ему: «Помолчи, грубый дикарь!»

Однако закончим рассказ о сражении. Пока маршалы Ланн, Сульт и Мюрат, а также Императорская гвардия крушили правей фланг австро-венгерских войск и гнали их далеко от деревни Аустерлиц, левый фланг врагов попал в ловушку, расставленную Наполеоном. Противник бросился к деревне Тельниц, занял ее и перешел через Гольдбах, готовясь занять дорогу на Вену. Но враг плохо знал гениальный ум Наполеона, полагая, что тот способен совершить такую огромную ошибку, как оставить без защиты дорогу, которая обеспечивала отступление в случае неудачи. Наш правый фланг охраняли дивизии маршала Даву, которые скрывались за деревней Гросс-Райгерн. Отсюда Даву и напал на австро-русские войска, как только увидел, что они все скопились в ущелье между прудами Тельниц и Мениц, с одной стороны, и речкой — с другой.

Император, которого мы оставили на плоскогорье Працен, освободившись от правого фланга и центра вражеских войск, бежавших от Аустерлица, сразу спустился с Праценских высот с корпусом Сульта, со всей гвардией, пехотой, кавалерией и артиллерией и устремился в сторону Тельница, охватив сзади вражеские колонны, атакованные спереди маршалом Даву. С этого момента многочисленные и огромные массы австро-русских войск, скученные на узкой дороге, которая шла вдоль речки Гольдбах, оказались зажаты между двумя огнями и предались неописуемой панике. Ряды смешались, каждый старался спастись бегством. Одни бросились как попало, в сторону болота, рядом с прудами, другие надеялись спастись по дороге, которая как раз разделяла эти пруды. Наша кавалерия их преследовала, и там началось настоящее избиение.

Наконец, большая часть вражеских войск, в основном русские, попытались перейти пруды по льду. Лед был очень толстым, и уже от пяти до шести тысяч человек, сохраняя более или менее порядок в своих рядах, дошли до середины озера Зачан, когда Наполеон подтянул гвардейскую артиллерию и приказал стрелять по льду. Снаряды разбивали лед во многих местах, и это все сопровождалось ужасным шумом. Вода стала выступать через пробитый лед. Мы наблюдали, как тысячи русских, как и их лошади, пушки, повозки, медленно погружались в эту ледяную пропасть. Это было страшное и величественное зрелище, которое я не забуду никогда. В одно мгновение поверхность пруда покрылась всем, что могло плавать. Люди, лошади бились на середине пруда с наступающими льдами и водой. Некоторым — очень небольшому числу — удалось спастись с помощью шестов и веревок, которые наши солдаты протягивали им с берега, но основная масса утонула. Численность бойцов, которыми располагал император в этой битве, составляла 68 тысяч человек. В рядах австро-русских войск насчитывалось до 92 тысяч солдат. С нашей стороны было убито и ранено примерно 8 тысяч человек, враги признали, что их потери в убитых, раненых, утонувших доходили до 14 тысяч, и мы еще захватили 18 тысяч пленных, 150 пушек и большое число штандартов и знамен.

Приказав преследовать врага по всем направлениям, император отправился в свой новый штаб, расположенный в почтовом доме в Бозепице, на дороге к Ольмюцу. Он был в восторге, и это можно понять. Хотя он несколько раз и выразил сожаление по поводу единственного орла, которого мы потеряли и который принадлежал 4-му линейному полку, где полковником был принц Жозеф, брат императора. Орел этот был захвачен полком великого князя Константина, брата русского императора. Это было действительно довольно забавно и делало потерю особенно чувствительной. Но вскоре Наполеон получил очень большое утешение. От имени австрийского императора приехал князь Лихтенштейн и попросил свидания с Наполеоном. Наполеон понимал, что это должно вести к миру, что освобождало его от опасности увидеть у себя в тылу пруссаков, в то время как он еще не закончил эту войну. Поэтому он быстро согласился на встречу.

Из всех частей Императорской гвардии полк конных егерей понес самые большие потери на Праценском плоскогорье. Мой бедный друг капитан Фурнье был убит, так же как и генерал Морлан. Император, всегда с большим вниманием относившийся к тому, что может вызвать какой-то спор или ревность среди войск, решил, что тело генерала Морлана будет положено в памятник, который он предполагал воздвигнуть у эспланады Дома Инвалидов в Париже. Врачи, не имея на поле битвы ни времени, ни необходимых средств для того, чтобы забальзамировать тело генерала, решили запечатать его в бочку с ромом, которую затем повезли в Париж. Но последовавшие события слишком задержали строительство памятника, посвященного генералу Морлану, и бочка, в которую был помещен генерал, долгое время находилась в залах медицинской школы. Когда Наполеон уже потерял империю, в 1814 году, она еще оставалась там же. Спустя некоторое время эта бочка разбилась из-за ветхости, и каково же было удивление, когда увидели, что ром подействовал на труп таким образом, что у генерала отросли очень длинные усы, доходящие до пояса. Тело прекрасно сохранилось, но семья должна была начать судебный процесс, чтобы добиться компенсации от ученого, который сделал из него предмет обозрения.

В битве при Аустерлице я не был ранен, хотя и находился все время в самых горячих местах и, в частности, в той схватке с русской гвардейской кавалерией на плоскогорье Працена. Император посылал меня все время с приказами к генералу Раппу, которые я должен был доставлять в очень трудных условиях и иногда среди страшного смешения войск, которые вели рукопашный бой. Моя лошадь однажды столкнулась с лошадью кавалергарда, и наши сабли уже было сошлись, но в этот момент мы были разделены другими сражающимися, и я отделался только легкой контузией от столкновения. Но на следующий день я подвергся гораздо более сильной опасности и совсем другого рода, чем те, которые обычно встречаешь на поле битвы. Вот как это случилось.

3 декабря утром император сел на лошадь и поехал на различные позиции, которые были свидетелями вчерашней битвы. Приехав на берег пруда Зачан, Наполеон спрыгнул с лошади, чтобы поговорить с многочисленными маршалами, собравшимися вокруг бивуачного костра, когда вдруг он увидел в ста шагах от плотины плывущую большую льдину, на которой лежал несчастный русский унтер-офицер, весь в орденах, который не мог помочь себе, потому что был ранен в бедро. Кровь несчастного уже окрасила всю льдину, которая еще удерживала его. На это было страшно смотреть. Этот человек, увидев многочисленную группу штаба, окруженную гвардейцами, подумал, что Наполеон должен был быть там, и, приподнявшись как только мог, на локоть, он воскликнул, что воины всех стран становятся братьями после того, как битва окончена, и попросил о своей жизни у могущественного императора французов. Переводчик Наполеона перевел ему эту просьбу. Император был тронут и приказал генералу Бертрану, своему адъютанту, сделать все возможное, чтобы спасти этого несчастного. Сразу же несколько человек из эскорта и даже два офицера из штаба, увидев на берегу два больших ствола деревьев, столкнули их в воду и взобрались на них на корточках, в одежде, надеясь, что, двигая ногами, они смогут доплыть до льдины, на которой находился несчастный. Но как только они отошли немножечко от берега, они тут же скатились в воду, где их одежда намокла и сковала все движения. Им особенно мешали намокшие рукава мундиров и брюки, стеснявшие их конечности. Многие из них чуть не утонули. Они сумели добраться до берега только с большим трудом, с помощью брошенных им веревок. Я заметил тогда, что пловцам надо было раздеться догола, во-первых, чтобы сохранить свободу движений, а во-вторых, чтобы не остаться на ночь в абсолютно мокрой одежде. Генерал Бертран, услышав мои слова, повторил их императору, который заявил, что я был абсолютно прав и что другие, стремясь выполнить это задание, не подумали об этом.

Я не хочу казаться лучше, чем был на самом деле, и признаюсь, что, когда присутствовал в битве, где я видел тысячи мертвых и умирающих, моя чувствительность довольно-таки притупилась, и у меня не было избытка филантропических чувств, чтобы рискнуть заболеть воспалением легких и идти сражаться со льдами за жизнь врага. Я ограничился тем, что просто сожалел о его печальной судьбе, но ответ императора задел меня за живое. Мне показалось, что я не должен был давать советы, которые сам не осмелился бы выполнить. И тогда я спрыгнул с лошади, разделся догола и бросился в пруд. В течение дня я много бегал, и мне было жарко, но холод пронизал меня в одно мгновение. Однако, будучи молодым, сильным, очень хорошим пловцом, да еще вдохновленный присутствием императора, я направился в сторону русского унтер-офицера. В этот момент моему примеру и, возможно, тоже в связи с похвалами императора в мой адрес последовал один лейтенант артиллерии по имени Руместайн. Пока он раздевался, я плыл вперед, но испытывал все больше опасений, поскольку не предвидел, как трудно будет плыть среди льдов. Дело в том, что после вчерашней катастрофы толстый лед, покрывавший пруд, разбился на мелкие куски, а крупные льдины практически исчезли, но образовались новые, толщиною в несколько слоев и с очень острыми краями, которые, по мере того как я плыл, царапали мне кожу, раздирали руки, грудь, шею. Становилось не только неприятно и холодно, но и больно. Офицер артиллерии, который догнал меня в это время, уже заметил эту особенность, потому что он воспользовался проходом, который образовался за мной, и у него было достаточно честности и благородства, когда он обратил мое внимание на это и предложил теперь плыть первым, чтобы я мог немного отдохнуть, следуя за ним.

Мы доплыли наконец до той крепкой льдины, на которой умирал несчастный русский, и подумали, что самая трудная часть нашего предприятия закончилась, но это было не так. Как только мы начали толкать льдину, слой свежего льда, покрывший поверхность воды, начал дробиться, превращаясь в мелкое крошево. Вскоре вокруг нас образовалась плотная масса, мешавшая продвижению льдины и разбивавшая ее края. Поэтому ее величина все время уменьшалась, и нам было очень трудно находить места, за которые бы мы могли держаться, проталкивая ее вперед. К тому же, уменьшаясь, льдина вскоре могла быть поглощена водой вместе с тем несчастным, которого мы хотели спасти. В непрестанной борьбе с кусками острого, режущегося льда мы теряли силы, и, наконец, довершая наши несчастья, при приближении к берегу льдина раскололась на несколько частей, и та, на которой находился русский, теперь была не больше стола в несколько футов шириной и вряд ли была способна долго выдерживать вес несчастного, который лежал на ней. В это время мой товарищ и я почувствовали, что мы можем касаться дна пруда, и тогда мы стали на ноги и плечом стали поддерживать этот кусок льда и продвигать его к берегу. Оттуда нам бросили веревки, которыми мы в первую очередь обмотали русского, чтобы подтянуть его к берегу. Затем также с помощью веревок мы вышли из воды сами.

Мы с трудом могли держаться на ногах, настолько устали, были разбиты и расцарапаны до крови льдами. Мой хороший товарищ Масси, который все время с тревогой следил за тем, как мы пересекали озеро, сразу подумал о том, чтобы положить нас ближе к огню бивуака, и постелил туда вальтрап, снятый со своей лошади, в который он меня завернул, как только я оказался на берегу. Высушив меня и одев, он хотел положить меня около огня, но доктор Ларрей возразил и приказал мне двигаться, что, между прочим, я мог делать только с помощью двух егерей.

Император подошел к лейтенанту артиллерии и ко мне, чтобы поблагодарить нас за смелость, с какой мы осуществили спасение этого раненого русского. Подозвав своего мамлюка Рустана, лошадь которого всегда была нагружена провизией, он взял бутылку рома, открыл ее и дал нам выпить по рюмке этой обжигающей жидкости, а потом, смеясь, спросил, как понравилась нам наша баня. Что касается русского, то император подождал, пока доктор Ларрей перевяжет его, и потом дал ему несколько золотых монет. Ему дали поесть, его закрыли сухой одеждой и закутали в теплые одеяла, после чего повезли в Тельниц, где располагалась временная амбулатория. На следующий же день его перевезли в госпиталь в Брюнн. Несчастный парень благодарил и благословлял императора, а также Руместайна и меня, желая поцеловать нам руку. Он был литовцем и родился в провинции бывшей Польши, присоединенной теперь к России, поэтому, как только он выздоровел, он заявил, что он хочет служить только императору Наполеону. Он присоединился к нашим раненым, когда их увозили во Францию, и впоследствии был взят в польский легион. Он стал унтер-офицером гвардейских улан, и каждый раз, когда он встречал меня, он на своем очень экспрессивном наречии выражал крайнюю благодарность.

Ледяная баня, которую мне пришлось принять, и действительно нечеловеческие усилия, предпринятые нами, чтобы спасти этого несчастного, могли мне дорого стоить, если бы я был не так молод, не так силен. А Руместайн, у которого не было этого последнего качества, тем же вечером заболел тяжелым воспалением легких. Он должен был быть перевезен в госпиталь в Брюнне, где он провел несколько месяцев между жизнью и смертью. Он так по-настоящему никогда и не выздоровел, у него сохранилось лихорадочное состояние, которое через несколько лет вынудило его покинуть службу. Что касается меня, то, хотя я и очень ослабел, я влез на лошадь, как только император удалился от пруда, чтобы поехать в Аустерлицкий замок, где находилась его штаб-квартира. Наполеон ездил всегда галопом. Разбитый усталостью, таким, каким я был, этот стиль езды мне совсем не подходил. Я старался все-таки следовать за ним, потому что приближалась ночь. Я боялся удалиться от поля боя, к тому же холод начинал пробирать меня.

Когда я прибыл во двор замка, несколько человек помогли мне слезть с лошади. Я весь дрожал, зубы стучали, я чувствовал себя совершенно больным. Полковник Дальман, командир конных егерей, заменивший погибшего Марлана, конечно, будучи в курсе той услуги, которую я ему оказал, проводил меня в одно из помещений замка, где остановились офицеры. Там, после горячего чая, меня растер спиртом хирург, после чего меня замотали во все возможные одежды и уложили в огромную кучу сена, откуда у меня торчала только голова. Приятная теплота разлилась по всем моим застывшим членам, я заснул очень хорошо. Благодаря этим заботам, а также благодаря моим двадцати трем годам на следующее утро я уже чувствовал себя бодрым и свежим и мог сам сесть на лошадь, чтобы присутствовать при спектакле, представляющем большой интерес.

Глава XXVII

Свидание императоров. — Возвращение в корпус. — 1806 год. — Дармштадт и Франкфурт. — Удачные действия Ожеро

Разгром, испытанный русской армией, поверг ее в такое смятение, что все, что смогло спастись после аустерлицкой катастрофы, поспешило достичь Галиции, чтобы спастись от победителя. Разгром был полным. Французы взяли огромное количество пленных и находили перед собой дороги, покрытые брошенными пушками и различными вещами бежавших. Император России, который считал, что он идет от победы к новой, самой уверенной победе, удалился с поля брани в полном отчаянии, позволив своему союзнику Францу II вести переговоры с Наполеоном. В тот же самый вечер ужасного сражения император Австрии, чтобы спасти свою несчастную страну от полного разорения, попросил встречи с императором французов, и, по согласию Наполеона, он остановился в деревне Назиедловиц. Свидание произошло 4 декабря возле мельницы в Полении, между двумя линиями аванпостов австрийской и французской армий. Я присутствовал на этой памятной встрече.

Наполеон выехал ранним утром из замка Аустерлица, сопровождаемый своим многочисленным штабом, и оказался на назначенном свидании первым. Он спрыгнул с лошади и начал прогуливаться вокруг бивуака, как раз когда издали увидели прибывающего австрийского императора. Он пошел ему навстречу и сердечно обнял. Прекрасно разыгранный спектакль навевал философские размышления. Император Австрии приехал, чтобы униженно просить о мире у мелкого корсиканского дворянина, еще недавно бывшего младшим лейтенантом артиллерии, которого его таланты, счастливые обстоятельства и смелость французской армии вознесли на вершину власти и сделали арбитром судеб Европы.

Наполеон не злоупотреблял положением, в котором оказался австрийский император. Он был приветлив, изысканно вежлив, во всяком случае, насколько мы могли об этом судить со стороны. Между двумя властелинами было заключено перемирие. Оба договорились послать с каждой стороны полномочных представителей в Брюнн, с тем чтобы начать переговоры о мире. Императоры снова обнялись, и каждый отправился к себе: император Германии вернулся в Назиедловиц, а Наполеон — в свой Аустерлицкий замок, чтобы продолжить отдых. Он провел там два дня, в течение которых дал нам прощальную аудиенцию и попросил Масси и меня рассказать маршалу Ожеро все, что мы здесь видели. Император вручил нам затем депеши: одну для баварского двора, который возвращался в Мюнхен. Он предупредил нас, что маршал Ожеро покинул Брегенц и что мы его найдем в Ульме. Мы достигли Вены поздно ночью и продолжили наш путь днем и ночью, несмотря на густой снег. Я не буду останавливаться на деталях тех политических изменений, которые явились результатом Аустерлицкой битвы, и о мире с Петербургом. Император отправился в Вену, затем в Мюнхен, где он должен был присутствовать на бракосочетании своего приемного сына Евгения Богарнэ с дочерью баварского короля. Кажется, депеши, которые мы должны были вручить при этом дворе, имели отношение к предстоящей свадьбе, поскольку мы были приняты наилучшим образом. Тем не менее мы оставались в Мюнхене лишь несколько часов и отправились в Ульм, где встретились с 7-м корпусом и увидели маршала Ожеро. Там мы провели около двух недель. Чтобы незаметно провести 7-й корпус к землям курфюрста Гессенского, близкого союзника Пруссии. Наполеон дал приказ отправиться из Ульма в Хайдельберг, куда мы и прибыли в конце декабря в канун начала 1806 года. После краткого пребывания в этом городе 7-й корпус отправился в Дармштадт, столицу ландграфа Гессен-Дармштадтского, владетельного князя, очень близкого к королю Пруссии как своими кровными, так и политическими связями. Хотя этот монарх, согласившись на приобретение Ганновера, подписал союзный договор с Наполеоном, он это сделал с отвращением и очень боялся приближения французской армии. Маршал Ожеро, перед тем как ввести свои войска в Дармштадт, посчитал необходимым предупредить об этом ландграфа специальным письмом и попросил меня передать его адресату.

Расстояние было всего 15 лье, и я преодолел его за одну ночь, но, прибыв в Дармштадт, я узнал, что ландграф, которому внушили, что французы хотели завладеть его персоной, только что покинул резиденцию, чтобы удалиться в другую часть своих земель, откуда он мог бы легко укрыться в Пруссии. Этот отъезд меня несколько озадачил, однако, узнав, что мадам ландграфиня находилась еще во дворце, я попросил представить меня ей. Эта дама, имевшая много сходства с портретами российской императрицы Екатерины, обладала, как и она, мужским характером, очень большой моральной силой и всеми качествами, необходимыми для того, чтобы руководить огромной империей. Именно она правила своим супругом и также всеми землями своего государства. Со всех точек зрения это была женщина — хозяйка положения. Видя в моих руках письмо, адресованное ландграфу маршалом Ожеро, она взяла его без всякого стеснения, как если бы оно было адресовано ей, и сказала мне затем с полной откровенностью, что это по ее совету ландграф удалился в удаленные земли, но что она берется за то, чтобы его вернуть, если маршал даст ей полную гарантию того, что у него нет приказа лишить его свободы.

Я понял, что арест и смерть герцога Энгиенского напугали всех князей, которые считали, что Наполеон мог, будучи недовольным ими и их союзами, поступить так же и с ними. Я протестовал, насколько мог, убедительно и заверял о чистоте намерений французского правительства, предложив вернуться в Хайдельберг за маршалом Ожеро и получить все необходимые заверения, которые желала видеть княгиня, на что получил ее согласие. Я уехал и вернулся на следующий день с письмом от маршала, написанным в терминах столь благожелательных, что мадам после этого сказала мне: «Я доверяюсь чести французского маршала» — и тут же отправилась в Гессен, где находился ландграф и которого она привезла в Дармштадт, и оба они великолепно принимали маршала Ожеро, когда он приехал со своим штабом в этот город. Маршал был настолько им благодарен за оказанное ему доверие, что спустя несколько месяцев после того, как император стал переделывать все эти мелкие государства Европы и свел их к числу 32 государств, из которых он образовал Рейнскую конфедерацию, Ожеро не только удалось сохранить ад я ландграфа Дармштадт, но он еще добился для него титула великого герцога и сумел увеличить его государство таким образом, что население, которое насчитывало с трудом пятьсот тысяч человек, возросло до более миллиона жителей.

Спустя несколько месяцев новый великий герцог соединил свои войска с нашими против России, изъявив в то же время желание, чтобы они служили в корпусе маршала Ожеро. Таким образом, этот князь был обязан своим спасением и своим возвышением мужеству собственной жены. Хотя в те времена я был еще очень молод, тем не менее я думал, что Наполеон совершает большую ошибку, сокращая число мелких княжеств Германии. В действительности же во время прежних войн против Франции восемьсот корпусов германских князей и принцев не могли действовать вместе. Были те, кто выставлял всего одну роту, другие — только один взвод, многие — всего по половине солдата, таким образом, что объединение этих различных контингентов вместе составляло армию, абсолютно лишенную возможности действовать сообща, и при первом же повороте судьбы она распадалась. Но когда Наполеон сократил до тридцати двух число княжеств, это стало началом централизации сил в Германии.

Оставшиеся суверенные властелины увеличили свои владения и образовали небольшие армии, хорошо сформированные. Это была в какой-то степени та цель, к которой стремился Наполеон в надежде использовать эти силы в свою пользу, со всеми другими военными ресурсами страны, что и действительно произошло, пока мы одерживали успех за успехом. Но при первой неудаче все тридцать два правителя договорились и объединились против Франции, и их коалиция с Россией практически свергла императора Наполеона, который тем самым был наказан за то, что не последовал старой политике французских королей.

Мы провели часть зимы в Дармштадте в праздниках, балах и приемах. Войсками великого герцога командовал вполне уважаемый генерал Шток. У него был сын моего возраста, лейтенант гвардии, приятный молодой человек, с которым я очень быстро вошел в дружеские отношения и о котором я еще буду говорить. Мы были в 10 лье от Франкфурта-на-Майне. Этот город был еще свободен, и его торговля процветала. С давних пор он являлся очагом всех интриг и заговоров против Франции, рассадником всех ложных новостей, которые распространялись в Германии против нас. Вот почему на следующий день после Аустерлицкой битвы, результаты которой были неизвестны, жители Франкфурта заверяли, что победителями оказались русские. Некоторые газеты дошли до такой степени лжи, что стали писать о том, что поражение нашей армии было огромно и что ни одному французу не удалось спастись.

Император, которому доносили все, что делалось и говорилось вокруг, скрыл свои чувства до определенного момента, когда, предвидя возможность разрыва с Пруссией, он незаметно приблизил свои армии к границам этого королевства. Желая наказать наглость жителей Франкфурта, он приказал маршалу Ожеро внезапно покинуть Дармштадт и идти со всем своим корпусом на Франкфурт и обосноваться на его территории. Согласно приказу императора город должен был в день вступления наших войск дать в знак приветствия один луидор каждому солдату, два — каждому капралу, три — каждому сержанту, четыре — каждому младшему лейтенанту и т. д. Помимо этого, жители должны были расположить на квартиры войска, кормить их и оплачивать все расходы по кормлению, а именно: маршал должен был иметь 600 франков в день, дивизионные генералы — 400, бригадные генералы — 200 и полковники — 100. Сенату было приказано отправлять каждый месяц миллион франков в императорскую казну в Париже.

Власти города, напуганные такой контрибуцией, побежали к посланнику Франции, но он, получив от Наполеона четкие инструкции, ответил им: «Вы считали, что ни один француз не спасся от русских штыков. Император Наполеон хотел сделать так, чтобы вы могли сами посчитать всех тех, из которых состоит всего один корпус Великой армии. Но есть еще шесть других такой же величины, а за ними придет гвардия». Этот ответ, переданный жителям, погрузил их в полное отчаяние, поскольку, как бы ни велики были их богатства, они бы разорились, если бы этот приказ оставался в силе хотя бы некоторое время. Однако маршал Ожеро обратился к императору в защиту жителей Франкфурта и получил разрешение сделать так, как он пожелает, и тогда он распорядился, что в городе останется только его штаб и один батальон, а остальные войска будут распределены между соседними княжествами.

С этого момента радость вернулась в город, и жители, чтобы продемонстрировать свою благодарность маршалу Ожеро, давали ежедневно большое количество балов. Я жил у одного богатого купца по имени Шамо. Я провел около восьми месяцев у него, в течение которых он сам и вся его семья были полны внимания ко мне.

Глава XXVIII

Миссия при императоре и прусском короле. — Положение Пруссии

Пока мы были во Франкфурте, очень большая неприятность случилась с офицером 7-го корпуса, в связи с чем мне было дано два поручения. Первая часть была крайне тяжелой, а вторая — скорее приятной и даже прекрасной. Перенеся воспаление мозга, лейтенант N. из 7-го конно-егерского полка впал в детство. Маршал Ожеро поручил мне отвезти несчастного молодого человека сначала в Париж к Мюрату, который всегда интересовался такими вопросами, а затем в Керси, если об этом меня попросят. Я не видел матушку с тех пор, как я уехал на войну. Я знал, что она находилась в это время недалеко от Сен-Сере, в замке Дебра, который мой отец купил незадолго до своей смерти. Я с большим удовольствием согласился выполнять это поручение, которое, с одной стороны, позволяло мне оказать услугу маршалу Мюрату, а с другой стороны, провести несколько дней около матушки.

Маршал мне одолжил очень хорошую коляску, и я отправился в Париж, но жара, бессонница настолько подействовали на моего несчастного товарища, что от идиотизма он перешел к бешенству. Он хотел убить меня ключом от коляски. Мне никогда не приходилось путешествовать в столь неприятных условиях. Наконец я добрался до Парижа и отвез лейтенанта N. к Мюрату, который жил в это время в замке Нейи. Маршал попросил меня закончить порученное мне дело и отвезти лейтенанта N. в Керси. Я согласился в надежде увидеть мать, но сразу же заметил, что смогу отправиться только через 24 часа, поскольку маршал Ожеро поручил мне доставить несколько депеш для императора и что я должен отправиться к нему в Рамбуйе.

Я не знал содержания депеш, которые я вез, но они крайне обеспокоили императора. Он позвал Талейрана и уехал вместе с ним в Париж, мне он приказал следовать за ним и представиться обер-гофмаршалу Дюроку в тот же вечер. Я подчинился. Я уже довольно долго ожидал в салонах Тюильри, когда внезапно дверь кабинета императора открылась и вышел обер-гофмаршал Дюрок. Он оставил дверь незатворенной, и я услышал, как он приказывал взволнованным голосом офицеру для поручений готовиться выехать немедленно на длительное время. Но Наполеон воскликнул: «Дюрок, это напрасно, потому что у нас здесь Марбо, который так или иначе поедет к Ожеро. Он поедет в Берлин, а Франкфурт практически на полдороге». Таким образом, обер-гофмаршал Дюрок мне предписал ехать в Берлин с депешами от императора. Это меня крайне расстроило, потому что мне приходилось отказаться от возможности увидеть мать, но надо было подчиниться. Я бросился в Нейи предупредить Мюрата. Думая, что моя миссия является срочной, я вернулся в Тюильри. Но обер-гофмаршал Дюрок отложил мой отъезд до утра следующего дня.

Я вернулся ранним утром, а мой отъезд отложили до вечера, а потом до следующего вечера и так далее, в течение целых восьми дней. Однако я решил набраться терпения, потому что каждый раз, как я появлялся, обер-гофмаршал Дюрок меня задерживал на одну секунду и позволял мне потом просто гулять по Парижу. Дюрок передал мне довольно значительную сумму денег, чтобы я обновил свою униформу и мог появиться в приличном виде перед прусским королем, в руки которого я должен был передать лично письмо императора. Вы видите, что Наполеон не пренебрегал ни одной деталью, когда речь шла о том, чтобы выгодно представить французского военного перед иностранцами.

Наконец, после того как мне были даны депеши и инструкции императора, который рекомендовал мне обратить особое внимание на прусские войска, на их выправку, их форму, их оружие, их лошадей и т. д., я отправился в путь. Г-н Талейран передал мне пакет для г-на Лафорета, французского посла в Берлине, у кого я должен был остановиться. Прибыв в Майнц, который в то время был частью французской территории, я узнал, что маршал Ожеро был в это время в Висбадене. Я отправился туда и застал его дома и сказал ему, что я еду в Берлин по приказу императора. Он поздравил меня и приказал мне продолжать мое путешествие.

Я ехал ночь и день, погода стояла великолепная. Был июль, и я прибыл в Берлин несколько усталый, но довольный. В это время дороги в Пруссии еще не были мощеными, и мы ехали по сыпучему песку, в котором постоянно увязали колеса экипажа, поднимались тучи пыли. Все в целом это было невыносимо.

Г-н Лафорет меня принял прекрасно. Я поселился в посольстве и был представлен королю и королеве, а также всем принцам и принцессам. Получив письмо от императора, король Пруссии показался несколько взволнованным. Это был высокий красивый человек, лицо которого дышало добротой. Но в нем не было некоторого оживления, которое обычно говорит о твердом характере. Королева была действительно прекрасна. Единственное, что ее портило, — это был тяжелый галстук, который она носила. Говорили, он скрывал зоб довольно больших размеров. После того как врачи постарались его вылечить, он открылся и распространял неприятную гнойную жидкость, что особенно усиливалось, когда королева танцевала, а танцы были ее любимым занятием. В остальном она была полна изящества, лицо выражало ум, а особая величественность говорила о твердой воле. Я был принят очень мило. С ответом, который я должен был увезти императору, дело несколько затягивалось, более чем на месяц. Настолько, казалось, было сложно его составить. Королева желала приглашать меня на все празднества и балы, которые она давала в течение всего моего пребывания в Берлине.

Среди всех членов королевской семьи с особой добротой относился ко мне, во всяком случае внешне, принц Людвиг, племянник короля. Меня предупредили, однако, что он ненавидел французов, и особенно их императора. Но поскольку он страстно любил военное дело, он меня постоянно расспрашивал об осаде Генуи, о битвах при Маренго, при Аустерлице, а также об организации нашей армии. Прусский принц был действительно великолепен и с точки зрения ума, и чертами своего характера. Из всех членов королевской семьи он один был более всего похож на Фридриха Великого.

Я познакомился при дворе со многими и более всего с офицерами, которых я видел всех в дни парадов и маневров. Я проводил свое время очень приятно. Наш посол окружал меня заботой. Но вскоре я заметил, что они хотели заставить меня сыграть определенную роль в довольно деликатном деле, которое мне совершенно не подходило, и я стал очень сдержан.

Однако рассмотрим положение Пруссии. Депеши, которые я привез, имели к этому отношение, как я об этом узнал позже. Приняв от Наполеона в дар Ганновер, родовое владение правящей английской династии, берлинский кабинет сделался союзником не только антифранцузской части своего общества, но почти всей прусской нации. Самолюбие немцев было уязвлено успехами французов над австрийцами, и Пруссия боялась, чтобы ее хорошее положение не разрушилось из-за войны, которую лондонский кабинет уже ей объявил. Королева и принц Людвиг стремились воспользоваться восторженным возбуждением умов, чтобы склонить короля к необходимости объявить войну Франции, примкнув к России, которая надеялась взять реванш за свой позор при Аустерлице. Император. Александр вел в то время переговоры о своих проектах против Франции через одного поляка — своего любимого адъютанта князя Чарторыжского. Однако антифранцузская часть общества, которая с каждым днем все увеличивалась, еще не была готова убедить короля Пруссии порвать с Наполеоном. Но чувствовалось, что ее поддерживает Россия. Эта партия удвоила свои усилия и очень ловко воспользовалась ошибками, совершенными Наполеоном, когда он посадил своего брата Луи на голландский трон и сделал самого себя протектором Рейнской конфедерации, акт, который был представлен королю Пруссии как движение в сторону восстановления империи Карла Великого. Но говорили, что Наполеон хочет в конце концов низвести всех оставшихся германских суверенов до уровня своих вассалов… Подобные высказывания, к тому же сильно преувеличенные, произвели тем не менее большое изменение в позиции короля, поведение которого с Францией стало с тех пор очень двусмысленным, что заставило Наполеона написать ему лично, не обращаясь к обычным дипломатическим процедурам, чтобы спросить: «Вы за или против меня?» Таково было содержание письма, которое я передал королю.

Королевский совет, желая выиграть время, чтобы пополнить свои вооружения, задерживал ответ, что явилось причиной моего столь долгого пребывания в Берлине. Наконец, в августе произошел общий взрыв настроений против Франции, и королева, принц Людвиг и вся знать, армия и все население потребовали громогласно объявления войны. Король позволил склонить себя на их сторону, но, хотя и решившись на разрыв мира, он сохранял еще слабую надежду избежать открытых военных действий. Как будто бы даже в его ответе императору он обещал разоружиться, если тот отзовет во Францию все свои войска, которые находились в Германии. Этого Наполеон делать не хотел, пока Пруссия не будет полностью разоружена. Таким образом, образовывался порочный круг, из которого единственным выходом была война.

Перед моим отъездом из Берлина я был свидетелем разбушевавшегося гнева против Наполеона всей прусской нации, обычно очень спокойной. Офицеры, с которыми я был хорошо знаком, не осмеливались больше со мной ни разговаривать, ни приветствовать меня. Многих французов население просто оскорбляло на улице. Наконец, гвардейские жандармы дошли до того, что они пришли точить лезвия своих сабель о каменные ступени особняка французского посольства.

Я поспешил как можно скорее отправиться в Париж, увозя с собой многочисленные свидетельства о том, что происходит в Пруссии. Проезжая через Франкфурт, я встретился с маршалом Ожеро, находящимся в очень печальном состоянии духа: он только что узнал о смерти своей жены, прекрасной и доброй женщины, о которой он горько сожалел и потеря которой чувствовалась во всем его штабе, так как она со всеми была добра и приветлива.

Прибыв в Париж, я вручил императору ответ, подписанный королем Пруссии. Прочтя его, он расспросил меня о том, что я видел в Берлине. Когда я рассказал ему, как гвардейские жандармы точили сабли на лестнице нашего посольства, он невольно сжал рукоятку своей шпаги и возмущенно воскликнул: «Наглые фанфароны! Они скоро узнают, что наше оружие в прекрасном состоянии». Моя миссия была окончена, и я вернулся к маршалу Ожеро и провел весь сентябрь во Франкфурте, где мы готовились к войне, продолжая веселиться, насколько было возможно, поскольку думали, что не существует ничего менее прочного, чем жизнь военных, и потому нужно было торопиться ею воспользоваться.

Глава XXIX

Состояние прусской армии. — Поход на Вюрцбург. — Сражение при Заальфельде и смерть прусского принца Людвига. — Ожеро и его старый соратник. — Возвращение в Вену. — Эпизод

Тем временем различные корпуса Великой армии приближались к берегам Майна. Император только что прибыл в Вюрцбург, и его гвардия перешла Рейн. Пруссаки, со своей стороны, также начинали передвижение и вступили в Саксонию, вынудив курфюрста присоединить его войска к их собственным. Этот несколько насильственный союз, следовательно, не слишком прочный, был единственным, которым располагал прусский король в Германии. Правда, он ожидал прибытия русских, но их армия была еще в Польше, за Неманом, на расстоянии больше чем 150 лье от земель, где должны были решаться судьбы Пруссии. С трудом можно было поверить в то, что только некомпетентность в течение семи лет определяла решение европейских кабинетов, враждебных Франции. Мы видели в 1805 году австрийцев, атаковавших нас на Дунае и позволивших разбить себя поодиночке при Ульме, вместо того чтобы дождаться русских, которые должны были к ним присоединиться. И Пруссия тогда могла бы сменить свою политику относительно Наполеона. И вот теперь, в 1806 году, эти же самые пруссаки, которые за год до этого могли бы помешать разгрому австро-русской армии, присоединившись к ним, не только сами объявили войну, в то время как мы находились в состоянии мира с венским кабинетом, но, повторяя ошибку, они атаковали нас, опять-таки не подождав русских. Наконец, через три года, в 1809 году, австрийцы сами возобновили войну против Наполеона в тот момент, когда он находился в мирных отношениях и с Пруссией и с Россией. Эти разногласия всегда обеспечивали победу Франции. К сожалению, так не случилось в 1813 году, когда мы были разбиты коалицией наших врагов. Прусский король в 1806 году тем более был не нрав, когда объявлял войну, не дожидаясь прихода русских, что его войска, хотя и очень обученные, не были в состоянии помериться силами с нашими, настолько были слабы их состав и организация.

Действительно, в те времена прусские военачальники были владельцами своих рот или эскадронов. Люди, лошади, оружие, одежда — все принадлежало им. Это было нечто вроде аренды, которую они брали у правительства за определенную установленную плату. Таким образом, естественно, все потери шли за их счет, и командиры были крайне заинтересованы сохранить людей как во время походов, так и во время битв, поскольку число людей, набранное ими, было строго ограничено финансовой стороной дела. Не существовало формы набора, и они брали в армию за деньги сначала пруссаков, которые являлись сами, затем любых бродяг со всей Европы, которых специальные наборщики подбирали им в разных соседних государствах. Но и этого не хватало, и они рекрутировали пруссаков силой, и, таким образом, набранные люди, становясь солдатами против собственной воли, служили, только чтобы дослужиться до того возраста, когда их могли освободить от военной службы. Тогда им выдавали документ, в котором было написано «нищий», поскольку Пруссия не была столь богата, чтобы дать им инвалидные удостоверения или пенсии. В течение всей службы солдаты были окружены настоящими пруссаками, число которых составляло примерно половину общего состава каждой роты, для того чтобы они предупредили возможность восстания.

Для того чтобы удержать в повиновении такую армию, составленную из столь разрозненных частей, нужна была железная дисциплина, поэтому за малейшую провинность полагалось наказание палками. Очень многие унтер-офицеры, все пруссаки, всегда носили с собой палки, которыми они часто пользовались. По тогдашним временам палка выдавалась на семь человек. Дезертирство иностранного солдата всегда наказывалось смертной казнью. Вы можете себе представить положение этих иностранцев, которые записались в армию в момент объединения или были взяты туда силой. Они оказались вдали от их родины, под холодным чужим небом, обязанными быть солдатами Пруссии, то есть рабами, в течение всей своей жизни. И какой жизни! Плохо накормленные, ночующие на соломе, не имеющие ни легкой одежды, ни шинели, не получая денег на собственные нужды. И что же, они только и могли, что просить милостыню? На это еще им давали иногда разрешение, поскольку, когда они не были на глазах своих начальников, они протягивали руку, и мне приходилось не раз видеть в Потсдаме и Берлине, как гренадеры, стоящие у дворца короля, умоляли меня подать им милостыню. Все офицеры были, как правило, хорошо образованны и служили превосходно, но половина из них родилась за пределами королевства. Все они были довольно обедневшими дворянами почти изо всех стран Европы, пошедшими на службу только для того, чтобы хоть на что-то жить. У них не было чувства патриотизма, они не были преданы Пруссии. Вот почему они почти все покидали ее, как только она оказывалась в трудном положении. Наконец, продвижение по службе имело место только в связи с выслугой лет, и подавляющее большинство прусских офицеров были уже старыми, разбитыми и не в состоянии выносить трудности войны. И такую армию, разрозненную, плохо управляемую, они хотели противопоставить победителям Италии, Египта и Аустерлица! Это было чистым безумием! Но берлинский кабинет, введенный в заблуждение былыми победами Великого Фридриха, с помощью наемных войск по-прежнему надеялся, что это произойдет вновь, совершенно забыв о том, что времена теперь были совсем другими.

6 октября маршал Ожеро и 7-й корпус покинули Франкфурт и направились вместе со всей французской армией к границам Саксонии, уже занятой пруссаками. Стояла великолепная осень. Ночами слегка подмораживало, но днем солнце сияло все время. Мой небольшой экипаж был хорошо организован, я взял хорошего слугу Франсуа Вуарлана, бывшего солдата Черного легиона[49]. Настоящий шалопай и страшный мародер, но при этом лучшего слуги на время кампании придумать было нельзя, потому что с ним мы никогда ни в чем не испытывали недостатка. У меня были три великолепные лошади, хорошее оружие, немного денег. Я чувствовал себя прекрасно и шел очень весело впереди, навстречу будущим событиям.

Мы направлялись в Ашаффенбург, откуда должны были прийти в Вюрцбург. Там мы застали императора, который уже осматривал войска 7-го корпуса. Подъем духа у всех был очень велик. Наполеон, который помнил все полки и умел очень ловко извлекать из этого пользу, льстя самолюбию каждого солдата, сказал, глядя на 44-й линейный: «Из всех полков в вашем больше всего шевронов[50]. Поэтому, глядя на ваши три батальона, мне кажется, что их шесть». Солдаты с восторгом ответили: «Мы вам докажем это на деле!» 7-му легкому полку, сформированному в основном из уроженцев Нижнего Лангедока и Пиренеев, император сказал: «Вот лучшие ходоки в армии! Никогда на видел ни одного из них позади, особенно когда нужно догонять врага». А затем добавил, смеясь: «Но чтобы быть совершенно справедливым, я должен сказать, что вы самые большие крикуны и мародеры в армии». — «Это правда», — отвечали солдаты. У каждого из них в это время в мешке была либо утка, либо курица, либо гусь. Мешки и точно не были пусты. Это те издержки, которые приходилось терпеть, поскольку, как я уже говорил, армии Наполеона во время походов не получали пайков или получали их очень редко. Каждый жил как мог. Эта практика, без всякого сомнения, повлекла за собой немало серьезных неудобств, но имела и огромные преимущества, потому что позволяла нам продвигаться все время вперед, не таща за собою длинные обозы с провиантом. Это было большим преимуществом перед врагом, все продвижения которого были подчинены подвозу провианта и хлеба, а также необходимости гнать за собой целые стада быков.

Из Вюрцбурга 7-й корпус направился в Кобург, где нас в княжеском дворце уже ожидал маршал, из которого при нашем приближении бежали все его прежние обитатели, за исключением знаменитого австрийского фельдмаршала принца Кобурга. Этому старому вояке, так давно и долго сражавшемуся против французов, характер которых он очень ценил, хватило доверия к своим прежним врагам, чтобы подождать их в своем дворце. Его доверие не было обмануто, поскольку маршал Ожеро прислал ему почетную охрану и обязал всех относиться к нему с большим почтением.

Мы были не очень далеко от пруссаков, находившихся в Эрфурте. Королева сопровождала короля верхом на лошади. Она ехала посреди войск, стараясь своим присутствием вселить в них мужество и надежду. Наполеон, считая, что эта роль не присуща даме, отпустил в ее адрес в одном из бюллетеней очень оскорбительные замечания.

Французский и прусский авангарды встретились 9 октября в Шляйце. На глазах у императора произошла короткая стычка, в которой враг был разбит. Такое начало было для них плохим предзнаменованием. В этот день принц Людвиг находился с корпусом в 10 тысяч человек в Заальфельде. Этот город расположен на берегах Заале, в середине долины, в которую можно попасть, только преодолев довольно крутые горы. Корпуса маршалов Ланна и Ожеро двигались к Заальфельду со стороны гор. Принц Людвиг хотел дождаться французов. Он должен был использовать эту сложную местность и занять узкие проходы, в которых небольшое количество войск могло остановить довольно многочисленные войска. Но он пренебрег этим преимуществом. Возможно, его подвела уверенность, в которой он постоянно пребывал, что прусские войска стоят значительно больше, чем французские. Его презрение доходило до того, что он пренебрег определенными предосторожностями и выставил часть своих войск впереди болотистой речки, которая крайне затрудняла отступление в случае неудачного поворота дел.

Старый генерал Мюллер, швейцарец на прусской службе, которого король послал к своему племяннику, чтобы тот слегка охладил его страсть, сделал последнему несколько замечаний по поводу расположения войск. Но принц Людвиг принял их очень недоброжелательно и добавил, что, для того чтобы побить французов, ему не нужны дополнительные предосторожности, достаточно просто напасть на них сразу же, как только они появятся. И они таки появились 10-го, рано утром.

Корпус маршала Ланн в первой линии и корпус Ожеро — во второй. Но Ожеро слегка опоздал и практически не принял участия в сражении. К тому же его присутствие здесь было излишним, войск маршала Ланна было вполне достаточно. Пока его корпус выходил из ущелья, маршал Ожеро в сопровождении своего штаба расположился на невысоком холме, откуда нам была прекрасно видна вся долина. Мы могли невооруженным глазом следить за всеми перипетиями битвы. Принц Людвиг мог еще успеть отвести свои войска, чтобы присоединиться к прусскому корпусу, занимавшему Иену, но, так как он был вдохновителем войны, ему казалось неудобным начать отступление, не дав сражения. Он был жестоко наказан за свою неумеренную храбрость.

Маршал Ланн искусно воспользовался высотой, у подножия которой принц Людвиг так неосторожно развернул свои войска. Сначала он их расстрелял с помощью своей артиллерии, и, когда в их ряды уже было внесено смятение, он бросил вперед массы пехоты, которые мгновенно спустились с холмов и, словно грозный поток, обрушились на прусские батальоны и смели их в одно мгновение. Принц Людвиг, растерявшись и, возможно, признавая свою ошибку, надеялся ее исправить, встав во главе своей конницы, с которой он решительно атаковал 9-й и 10-й гусарские полки. В первый момент он одержал некоторый успех, но наши гусары в приступе новой ярости бросились в атаку и отбросили прусскую кавалерию в сторону болота, тогда как их пехота уже в беспорядке бежала, преследуемая нашей. Посреди этой свалки принц Людвиг столкнулся лицом к лицу с унтер-офицером 10-го гусарского полка по имени Гинде, который потребовал от него, чтобы он сдался. В ответ принц нанес французу удар шпагой и ранил его в лицо. Тогда тот, взявшись за свою саблю, взмахнул ею, и принц упал замертво.

После полного разгрома врага тело принца было узнано, и маршал Ланн приказал с почестями отнести его в замок Заальфельд, где оно было передано княжеской семье, к которой принадлежал принц. Здесь он провел весь день и вечер, предшествовавшие битве, выказывая неумеренную радость при мысли о приближении французов, и даже, говорят, дал бал для местных дам. Теперь его принесли, побежденного и мертвого. На следующий день я видел тело принца, лежащее на мраморном столе. Остатки крови были смыты. Он был обнажен до пояса, но еще в лосинах и сапогах. Казалось, что он просто спит. Он был действительно красив, и я не мог не предаться печальным размышлениям о непрочности человеческого существования, глядя на то, что осталось от этого молодого человека, рожденного возле ступеней трона, еще недавно столь любимого, окруженного таким вниманием и такого могущественного. Известие о смерти принца Людвига повергло в отчаяние и оцепенение всю вражескую армию, настолько он был действительно обожаем во всей Пруссии.

7-й корпус провел весь день 11-го числа в Заальфельде, затем 12-го мы отправились в Нойштадт и 13-го — в Калу, где обнаружили остатки прусской армии, разбитой при Заальфельде. Маршал Ожеро атаковал их. Они немного сопротивлялись и вскоре сложили оружие. Среди пленных находился полк принца Генриха, в котором Ожеро когда-то был солдатом. А так как для того, чтобы стать офицером прусской армии, требовалось обязательно благородное происхождение, то ему было крайне трудно это сделать. Сержанты, как правило, никогда не достигали звания выше младшего лейтенанта. В этой роте был все тот же капитан и все тот же старший сержант. По воле странной судьбы в присутствии своего бывшего солдата, ставшего маршалом и прославившегося своими военными подвигами, прусский капитан, который, конечно, узнал Ожеро, повел себя по-умному и обращался к маршалу так, как если бы он его видел в первый раз. Маршал же пригласил его пообедать, посадил его рядом с собой и, зная, что все вещи этого офицера были конфискованы, одолжил ему столько денег, сколько тому было нужно, а также дал рекомендательные письма во Францию. Какие же мысли должны были обуревать голову этого капитана! Но ни малейшего удивления или иного выражения не появилось на его лице. Зато вся палитра эмоций так и играла на лице старого прусского сержанта при виде своего бывшего солдата, покрытого орденами, окруженного многочисленным штабом, командующего целым корпусом. Все это казалось наваждением. Маршал был более раскован в общении с этим человеком, чего не позволил себе при общении с капитаном. Он называл сержанта по имени, он пожал ему руку и передал ему 25 луидоров для него и по 2 — для каждого из его солдат, которые числились в той роте в те времена, когда он служил сам, и служили до сих пор. Мы нашли, что это было проявлением очень хорошего тона.

Маршал Ожеро рассчитывал провести ночь в Кале, расположенной всего в 3 лье от Иены, когда поздно вечером 7-й корпус получил приказ немедленно отправляться туда. В Иену только что без единого выстрела вступил император во главе своей гвардии и с войсками маршала Ланна. Пруссаки тихо оставили Йену, но забыли в конюшнях несколько свечей, которые, возможно, и подожгли сено. Начался пожар, который быстро распространялся и уже поглотил значительную часть этого несчастного города, когда в полночь туда подошел корпус маршала Ожеро. Это было очень печальное зрелище, видеть жителей: женщин, стариков, наполовину раздетых, уносящих своих детей, ищущих, как бы спастись от разрушительного пожара. Солдаты оставались на своих местах совершенно спокойными, со сложенным оружием, как люди, считающие, что пожар — мелочь по сравнению с теми опасностями, которым они еще так недавно подвергались.

Кварталы города, по которым двигались французы, не были затронуты пожаром. Войска могли здесь легко передвигаться в любом направлении, пока все они, в конечном счете, не собрались на площади и на больших улицах. Маршал со своим штабом устроился в довольно красивом особняке. Я выходил оттуда, чтобы отнести приказ, в тот момент, когда в соседнем доме, дверь которого была открыта, раздались крики. Я бросился туда и, двигаясь на звук, попал в очень красивое помещение, где обнаружил двух очаровательных девушек 18–20 лет в одних рубашках, отбивающихся от четырех или пяти гессен-дармштадтских солдат, из того самого полка, который ландграф присоединил к французским войскам 7-го корпуса. Хотя эти солдаты были под действием вина и не понимали ни одного слова по-французски, а я очень мало говорил по-немецки, само мое присутствие, мои угрозы привели их в чувство. Тем более что они настолько привыкли быть битыми палками своих офицеров, что совершенно нормально восприняли мои удары ногой и палкой и даже то, что я в своем возмущении спустил их вниз по лестнице. Это, возможно, было довольно неосторожно с моей стороны, потому что среди ночи, в чужом городе, где царил ужасный беспорядок и смятение, один перед этими людьми я, конечно, подвергал себя большой опасности и мог быть убит. Но они убежали, и я разместил для охраны в одном из залов этого дома взвод из эскорта маршала. Поднявшись в квартиру, где две барышни уже успели кое-как одеться, я, конечно, выслушал выражения самой горячей благодарности. Наконец, они сказали, что они дочери профессора университета, который со своей женой и слугами отправился на помощь их сестре, которая только что родила в одном из охваченных пожаром кварталах, и они оставались тут одни, когда в доме появились гессенские солдаты. Одна из этих молодых девушек мне сказала с восторгом: «Вы приняли бой, чтобы спасти нашу честь. Бог вас вознаградит за это. Будьте уверены: с вами ничего плохого не случится». В этот момент возвратились отец и мать, неся на руках роженицу и ее ребенка. Они были крайне удивлены, увидев меня. Но как только они узнали причину моего присутствия, они осыпали меня благодарностями и благословениями. Я с трудом смог удалиться, чтобы отправиться к маршалу Ожеро, который отдыхал в соседнем особняке в ожидании приказов императора.

Глава XXX

Йена. — Йенский священник. — Ауэрштедт. — Поведение Бернадотта. — Вступление в Берлин

Над городом Йена возвышается гора, которая называется Ландграфенберг. У подножия этой горы течет река Заале. Берег со стороны Иены очень крут, и в то время существовала только одна дорога — дорога на Веймар, через Мюльталь. Это был длинный и трудный путь. Начало этой дороги, окруженное небольшим лесочком, защищали саксонские войска, которые были союзниками пруссаков. Часть прусской армии стояла в развернутом строю дальше, на расстоянии пушечного выстрела. У императора это был единственный путь, позволявший добраться до врага, и он ожидал больших потерь, если бы пришлось атаковать врага с наскока, поскольку казалось, что возможности обойти противника нет. Но счастливая звезда Наполеона, которая еще вела его, дала ему совершенно неожиданный способ сделать это. Мне неизвестно, чтобы кто-либо из историков об этом рассказывал, но я ручаюсь за точность изложения событий.

Мы уже видели, что прусский король принудил правителя Саксонии присоединить свои войска к прусским. Народ Саксонии с сожалением видел, что ему приходится участвовать в войне, которая не могла дать ему ничего хорошего в будущем, а в настоящем несла горе его стране, которая оказалась театром военных действий. Поэтому в Саксонии пруссаков ненавидели, и Иена, будучи саксонским городом, разделяла это чувство неодобрения. Возбужденный пожаром, который в этот момент пожирал Иену, один священник из этого города, считавший пруссаков врагами своего короля и своей родины, счел возможным предоставить Наполеону способ изгнать их из своей страны. Этот священник указал императору небольшую тропинку, по которой пехотинцы могли вскарабкаться на крутой склон Ландграфенберга. Он проводил по этой тропинке взвод вольтижеров и офицеров штаба. Пруссаки, считавшие этот проход недоступным, пренебрегли необходимостью его охранять. Но Наполеон посчитал иначе, и, получив доклад своих офицеров, сам поднялся по этой тропинке в сопровождении маршала Ланна. Их вел все тот же саксонский священник. Император обнаружил, что между верхней частью тропинки и равниной, которую занимал противник, находится небольшое каменистое плато. Он решил сделать из него место сбора части своих войск, которые вышли бы оттуда, как из цитадели, чтобы атаковать пруссаков.

Все это представляло бы непреодолимую трудность для любого другого человека, кроме Наполеона. Он велел немедленно собрать 4000 кирок и лопат в артиллерии и инженерных войсках и приказал всем батальонам по очереди работать в течение часа, чтобы расширить тропинку и сделать ее более пологой. Закончив работу, каждый из батальонов поднимался в тишине на гору и там строился в линию. В это время другой батальон заменял его. Работы освещались факелами. Для противника свет факелов был незаметен из-за зарева пожаров, стоящего над Иеной. Ночи в это время года были очень длинными, и у нас хватило времени для того, чтобы сделать эту тропинку доступной не только для колонн пехоты, но даже для перевозки зарядных ящиков и артиллерии. Еще до наступления рассвета корпуса маршала Ланна, Сульта и 1-я дивизия Ожеро, а также пешая гвардия собрались на горе Ландграфенберг. Все они сгрудились наверху. Выражение сгрудились как нельзя более подходило к случаю, потому что грудь каждого солдата почти касалась ранца солдата, стоявшего перед ними. Однако части были так дисциплинированны, что, несмотря на тесноту и скопление более чем сорока тысяч человек на этом узком плато, в рядах не было ни малейшего беспорядка, и, хотя враг, занимавший Косподу и Клозевиц, стоял всего в половине расстояния пушечного выстрела, он ничего не заметил!

Утром 14 октября густой туман покрывал местность. Это благоприятствовало нашим передвижениям. 2-я дивизия корпуса Ожеро начала ложную атаку. Ожеро выдвинулся из Иены через Мюльталь по Веймарской дороге. Поскольку это было единственное место, откуда, как считал неприятель, мы могли бы выйти из Иены, он собрал там значительные силы. Однако, в то время как противник готовился яростно защищать это направление, император Наполеон, выведя с горы Ландграфенберг части, собранные там ночью, повел их в бой на равнину. Первые пушечные выстрелы и легкий ветерок рассеяли туман, который сменился ярчайшим солнцем, и пруссаки воистину остолбенели, увидев ряды французской армии, которые разворачивались напротив них и шли вперед, чтобы их разбить!.. Пруссаки не могли понять, каким образом мы попали на плато, ведь они считали, что мы находимся на дне Йенской долины и не имеем другого пути выхода, кроме дороги на Веймар, которую они так хорошо охраняли. В один миг началась битва, и первые ряды пруссаков и саксонцев под командованием князя Хоэнлоэ были вынуждены отступить. Их резервы продвигались вперед, но и мы тоже получили мощное подкрепление. Корпус маршала Нея и кавалерия Мюрата, несколько задержавшиеся в ущельях, вышли наконец на равнину и приняли участие в сражении. Тем временем один корпус прусской армии под командованием генерала Рюхеля на какой-то момент остановил наши колонны, но в результате атаки французской кавалерии этот корпус был почти полностью уничтожен, а генерал Рюхель убит.

1-я дивизия маршала Ожеро, спустившись с Ландграфенберга на равнину, соединилась со 2-й дивизией, прибывшей по Веймарской дороге, а корпус, двигавшийся по дороге из Йены на Веймар через Мюльталь, сначала овладел местечком Коспода, а затем Иссерштедтским лесом. В то же время маршал Ланн захватил Фирценхайлинген, а маршал Сульт овладел Хермштедтом.

Прусская пехота, о низком качестве которой я уже говорил, сражалась очень плохо, и кавалерия их была не лучше. Мы много раз видели, как прусская пехота с громкими криками бросалась на наши батальоны, но спокойствие наших частей вносило растерянность в ряды противника, и он ни разу не довел свои атаки до конца. Подойдя к нашей линии на расстояние 50 шагов, вражеские пехотинцы позорно поворачивали назад под градом пуль и под крики наших солдат.

Саксонцы сражались смело. Они долго сопротивлялись корпусу маршала Ожеро, и лишь после отступления прусских частей они, построившись в два больших каре, тоже начали отступать, продолжая тем не менее отстреливаться. Маршал Ожеро, восхищаясь мужеством саксонцев и не желая проливать кровь этих смелых людей, послал парламентера, чтобы принудить их сдаться, поскольку у них больше не было надежды на какую-либо помощь. В этот момент Мюрат, прибыв во главе своей кавалерии, бросил в атаку кирасир и драгун, которые яростно атаковали каре саксонцев, смяли их и заставили сдаться. Однако на следующий день император вернул им свободу и передал их саксонскому государю, с которым он в самом скором времени заключил мир.

Все прусские корпуса, сражавшиеся на подступах к Йене, отступали в полном беспорядке по дороге на Веймар. На подступах к этой дороге собрались беглецы и дезертиры, а также отступавшие войска со своей артиллерией и обозами, как вдруг появились эскадроны французской кавалерии!.. При виде их ужас распространился в рядах пруссаков, все они в беспорядке побежали, оставляя нам множество пленников, свои знамена, пушки и обозы.

Город Веймар называли Новыми Афинами. В это время в нем жило множество ученых, художников и писателей, все они были весьма достойными людьми, приезжали сюда со всех сторон Германии и находились под покровительством правящего здесь герцога, который был просвещенным защитником наук и искусств. Все это мирное и добропорядочное население было крайне взволновано звуками пушечных выстрелов, прохождением отступавших частей и входом в город победителей. Однако маршалы Ланн и Сульт поддерживали порядок, и город не пострадал ни от каких злоупотреблений. Ему пришлось только поставить войскам необходимый провиант. Веймарский князь служил в прусской армии, но его дворец, в котором находилась его дочь и его жена, никто не тронул, и ни один из маршалов не пожелал там остановиться.

Штаб маршала Ожеро расположился у городских ворот в доме главного садовника князя. Все, кто служил здесь, бежали, и поэтому нашему штабу, не нашедшему никакой еды, пришлось ужинать ананасами и сливами из княжеской теплицы! Это была слишком легкая еда для людей, которые ничего не ели уже целые сутки и провели всю предыдущую ночь без сна, а весь день в сражении… Но мы были победителями, а это волшебное чувство дает возможность переносить любые лишения!..

Император вернулся ночевать в Иену, где узнал еще об одном нашем успехе, который был не меньше его собственного. В битве при Иене была одна необыкновенная особенность. Дело в том, что эта битва, если можно так выразиться, была двойной, потому что ни французская армия, ни прусская армия не объединили свои части на подступах к Иене. Каждая из этих армий была разделена надвое, и каждая из этих частей участвовала в двух различных сражениях. Действительно, в то время как император выходил из Йены во главе корпусов Ожеро, Ланна, Сульта, Нея, своей гвардии и кавалерии Мюрата и разбил, как я только что рассказывал, прусские корпуса князя Хоэнлоэ и генерала Рюхеля, прусский король во главе своей основной армии под командованием знаменитого герцога Брауншвейгского, маршалов Мёллендорфа и Калькройта, направлявшихся из Веймара в Наумбург, провел ночь в деревне Ауэрштедт, недалеко от французских корпусов Бернадотта и Даву, которые располагались в деревнях вокруг Наумбурга. Чтобы присоединиться к императору со стороны Апольды, на равнинах позади Йены, Бернадотт и Даву должны были переправиться через Заале перед Наумбургом и пройти узкую долину Козен.

Хотя Даву думал, что прусский король и основная часть его армии противостоят императору, и не представлял, что они находятся так близко от него в Ауэрштедте, он тем не менее на всякий случай захватил ночью Козен и его крутые склоны. Прусский король и его командиры не сочли нужным занять это место, совершив при этом такую же ошибку, как князь Хоэнлоэ на подступах к Йене, когда он не отдал приказ охранять вершину Ландграфенберг. Части Бернадотта и Даву, объединившись, насчитывали лишь 44 тысячи человек, в то время как у прусского короля было при Ауэрштедте 80 тысяч солдат.

С рассветом 14 октября оба французских маршала узнали, что им придется сражаться со значительно превосходящими силами противника. Все это заставляло их действовать согласованно. Понимая эту необходимость, Даву заявил, что он охотно встанет под командование Бернадотта, но Бернадотт считал, что если лавры приходится с кем-то делить, то это уже не лавры. Он не сумел принести себя в жертву интересам своей страны и предпочел действовать в одиночку. Под тем предлогом, что император приказал ему 13-го находиться в Дорнбурге, он захотел отправиться туда 14-го. Хотя Наполеон ночью написал ему, что если случайно он еще не покинул Наумбург, то должен оставаться там и поддерживать Даву. Бернадотт не счел это приказание достойным внимания и предоставил маршалу Даву защищаться своими силами. Затем, двинувшись вдоль Заале, Бернадотт отправился в Дорнбург. Там он не нашел ни единого врага, а выше своих позиций он увидел ужасное сражение, которое в 2 лье оттуда вел бесстрашный Даву. Тем не менее Бернадотт приказал своим дивизиям располагаться на бивуаках и спокойно готовить обед!.. Напрасно окружавшие его генералы упрекали его в преступном бездействии, он не пожелал двинуться с места!.. Так что генерал Даву, имевший всего лишь 25 тысяч человек, входивших в состав дивизий Фриана, Морана и Гюдена, противостоял с этими храбрецами почти 80 тысячам пруссаков, воодушевленных присутствием собственного короля!..

Выйдя из долины Козен, французские части перестроились около деревни Хассенхаузен. Именно в этом месте и произошло сражение. Император ошибался, думая, что прусский король и основная часть его армии противостоят ему в Иене. Сражение, которое выдержали части Даву, было одним из самых ужасных в нашей истории. Дивизии Даву победоносно противостояли всем атакам вражеской пехоты, после чего они выстроились в каре и отразили многочисленные атаки кавалерии противника. Не удовлетворенные этим, они двинулись вперед с такой решимостью, что пруссаки отступили по всем пунктам, оставив поле боя покрытым убитыми и ранеными. Герцог Брауншвейгский и генерал Шметтау были убиты, маршал Мёллендорф тяжело ранен и взят в плен. Прусский король и его войска сначала в относительном порядке отступили к Веймару, надеясь соединиться там с арьергардом корпуса князя Хоэнлоэ и генерала Рюхеля, которых они считали победителями в сражении. Однако на самом деле они были разбиты Наполеоном и сами искали поддержки со стороны частей, которыми командовал король. Эти две громадные массы побежденных и деморализованных солдат встретились на Эрфуртской дороге, и достаточно было появиться всего нескольким французским полкам, чтобы повергнуть их в крайнее замешательство. Разгром был полным!.. Так было наказано бахвальство прусских офицеров. Результаты этой победы оказались неисчислимы и сделали нас хозяевами почти всей Пруссии.

Император высказал свои самые высокие похвалы действиями маршала Даву, а также дивизий Морана, Фриана и Гюдена в приказе, который был зачитан во всех войсках и даже во всех лазаретах. В следующем году Наполеон пожаловал Даву титул герцога Ауэрштедтского, хотя он сражался возле этой деревни меньше, чем возле деревни Хассенхаузен. Однако штаб прусского короля был в Ауэрштедте, и противник назвал сражение, которое французы называют битвой при Йене, именем этой деревни. Армия ожидала, что Бернадотта сурово накажут, однако он обошелся всего лишь выговором, поскольку император боялся обидеть своего брата Жозефа, на близкой родственнице которого, мадемуазель Клари, был женат Бернадотт. Мы увидим ниже, каким образом поведение Бернадотта в день битвы при Ауэрштедте в каком-то смысле послужило ему первой ступенью для того, чтобы подняться на шведский трон.

Я не был ранен при Йене, но со мной случилось одно происшествие, воспоминание о котором даже спустя 40 лет вызывает у меня гнев… В тот момент, когда корпус Ожеро атаковал саксонцев, маршал послал меня к генералу Дюронелю, командующему бригадой конных егерей, с приказом атаковать вражескую кавалерию. Я должен был провести эту бригаду по дороге, которую уже разведал. И вот я поспешил, чтобы возглавить наших егерей, которые бросились на саксонские эскадроны. Саксонцы храбро сопротивлялись, произошла свалка, и нашим врагам пришлось с потерями отступить. В конце боя я оказался лицом к лицу с гусарским офицером, одетым в белый мундир и принадлежащим к полку принца Альберта Саксонского. Я приставил к его телу острие моей сабли, предлагая ему сдаться, что он и сделал, передав мне свое оружие. После завершения боя я великодушно возвратил ему его оружие, как это практикуется в подобных случаях между офицерами, и добавил, что, хотя его лошадь и принадлежит мне, в соответствии с законами войны, я не хочу лишать его коня. Он горячо благодарил меня за это доброе обращение и направился следом за мной к маршалу, к которому я был рад доставить моего пленника. Но когда мы оказались в пятистах шагах от французских егерей, проклятый саксонский офицер, ехавший слева от меня, выхватил свою саблю из ножен, рассек плечо моей лошади и ударил бы и меня, если бы я не кинулся на него сам, хотя у меня в руке и не было сабли. Теперь между нами было слишком мало места для того, чтобы он мог направить против меня свое оружие. Видя это, он схватил меня за эполет, поскольку в этот день я был в парадной форме, и с силой дернул, что заставило меня потерять равновесие. Мое седло сползло и оказалось под животом у лошади, а я повис головой вниз. В это время саксонец ускакал быстрым галопом, чтобы присоединиться к остаткам своей армии. Я был в ярости как из-за положения, в котором оказался, так и из-за неблагодарности, которой этот иностранец заплатил за мою доброту. Поэтому, как только саксонская армия оказалась у нас в плену, я отправился искать моего гусарского офицера, чтобы дать ему хороший урок, но он куда-то исчез!..

Я уже сказал, что наш новый союзник, великий герцог Гессен-Дармштадтский, присоединил свои войска к войскам нашего императора.

Его бригада, приданная 7-му корпусу, носила форму, абсолютно схожую с формой пруссаков, поэтому многие гессенцы во время боя по ошибке были ранены или убиты. Моего друга, юного лейтенанта по фамилии Стош, чуть не постигла такая же участь: наши гусары уже схватили его, когда он окликнул меня, и я приказал его отпустить.

Император осыпал милостями священника из Йены, а правитель Саксонии, в результате побед своего нового союзника Наполеона став королем, также наградил этого священника, который очень спокойно дожил до 1814 года. Тогда он укрылся во Франции, чтобы избежать возмездия со стороны пруссаков. Но пруссаки нашли его и заключили в крепость, где он провел два или три года. Наконец, король Саксонии обратился к Людовику XVIII, прося его за священника. Людовик XVIII потребовал освободить его как арестованного без высочайшего разрешения. Пруссаки согласились его отпустить, и он поселился в Париже.

Одержав победу в сражении при Йене, император приказал преследовать противника по всем направлениям, поэтому наши колонны захватили бесчисленное количество пленных. Королю Пруссии лишь с большим трудом удалось добраться до Магдебурга, а затем и Берлина. Говорят даже, что королева чуть не попала в руки разведчиков нашего авангарда.

Корпус Ожеро переправился через Эльбу около Дессау. Было бы слишком долго рассказывать о несчастьях прусской армии, достаточно сказать, что из всех частей, которые шли против французов, ни одному батальону не удалось вырваться, все они были захвачены в плен до конца месяца. Крепости Торгау, Эрфурт и Виттенберг открыли свои ворота победителям, переправившимся через Эльбу во многих местах и направлявшимся на Берлин. Наполеон остановился в Потсдаме, где побывал на могиле Фридриха Великого. Затем он отправился в Берлин, вопреки своему обычаю, на этот раз пожелав устроить триумфальный въезд в этот город. Во главе колонны шел корпус маршала Даву. Эта честь принадлежала ему по праву, поскольку его корпус сражался больше, чем другие. Затем двигался корпус Ожеро, а после него гвардия.

Глава XXXI

Разгром и деморализация пруссаков. — Происхождение состояния Ротшильдов и изменение положения Бернадотта. — Я сопровождаю Дюрока к прусскому королю в Грауденц. — Эпизод войны. — Армия на Висле

Вновь увидев Берлин, который я когда-то оставил таким блистающим городом, я испытал тягостное чувство… Его жители, полные хвастовства и бахвальства в прежние времена, теперь были мрачными, подавленными, погруженными в печаль, потому что пруссаки — большие патриоты. Они чувствовали себя униженными поражением своей армии и оккупацией своей страны французами. Впрочем, почти во всех семьях было кого оплакивать: родственника, друга, убитого или захваченного в плен. Я сочувствовал этой праведной скорби, но признаюсь, испытал совершенно иное чувство, когда увидел входящим в Берлин в качестве военнопленных полк гвардейских жандармов, который был обезоружен и шел пешком. Это были те самые молодые офицеры, которым хватило наглости, чтобы вызывающе точить сабли на ступеньках посольства Франции!.. Невозможно описать их теперешнее удрученное и униженное состояние, ведь они видели себя побежденными теми самыми французами, которых, как они раньше хвастались, могло обратить в бегство одно лишь их присутствие!.. Жандармы просили, чтобы им позволили миновать Берлин, не заходя в него, потому что им было очень неприятно проходить в качестве военнопленных через город, где их так хорошо знали и жители которого были когда-то свидетелями их фанфаронства. Но именно по этой причине император приказал провести их между двумя рядами французских солдат по улице, на которой находилось французское посольство. Жители Берлина оценили эту маленькую месть Наполеона, потому что они тоже сердились на жандармов, обвиняя их в том, что те толкнули прусского короля вступить с нами в войну.

Маршал Ожеро поселился за городом, в замке Бельвю, принадлежавшем принцу Фердинанду, единственному еще живому из братьев Фридриха Великого. Этот респектабельный старик, отец принца Людвига, недавно убитого под Заальфельдом, был погружен в скорбь, казавшуюся тем более искренней, что, вопреки мнению всего своего двора и особенно сына, которого он теперь оплакивал, принц Фердинанд сильно противился войне, предсказывая те несчастья, которые она должна была навлечь на Пруссию. Маршал Ожеро счел своим долгом нанести визит принцу Фердинанду, который удалился в один из своих городских дворцов. Маршал был там очень хорошо принят. Несчастный отец сказал маршалу, что ему только что сообщили, будто бы его младший сын принц Август, единственный оставшийся из его детей, находился у ворот города в колонне пленных и что отец очень хотел бы обнять своего младшего сына, прежде чем того отправят во Францию. Поскольку почтенный возраст принца Фердинанда препятствовал тому, чтобы он мог отправиться к своему сыну, маршал Ожеро, уверенный, что император его за это не осудит, сразу же велел мне сесть на лошадь и приказал разыскать принца Августа и привести его со мной во дворец, что было немедленно выполнено.

По прибытии юного принца произошла очень трогательная сцена. Его почтенный отец и старая мать все обнимали и обнимали своего сына, который так напоминал им об утрате их другого ребенка!.. Чтобы утешить эту семью, насколько позволяли его возможности, добрый маршал Ожеро отправился к императору и вернулся с разрешением оставить юного пленного принца под честное слово в лоне его семьи. Принц Фердинанд был бесконечно благодарен императору за эту милость.

Победа в битве при Йене принесла огромные результаты. Не только вражеские части, участвовавшие в кампании, но и гарнизоны крепостей были полностью деморализованы. Магдебург сдался, даже не попытавшись защищаться. То же самое произошло с крепостью Шпандау. Штеттин открыл свои ворота всего одному кавалерийскому дивизиону, а губернатор крепости Кюстрин сам послал свои суда на другую сторону Одера, чтобы перевести в эту крепость французские части, которые без этого смогли бы овладеть Кюстрином лишь после многомесячной осады!.. Каждый день мы узнавали о капитуляции какого-нибудь армейского корпуса или сдаче какой-нибудь крепости. Плохая организация прусских войск чувствовалась при этом больше, чем когда-либо. Иностранные солдаты, главным образом те, которых взяли в армию силой, пользовались случаем вновь обрести свободу и массово дезертировали или оставались в арьергарде, чтобы сдаться французам.

К своим победам над пруссаками Наполеон добавил конфискацию государства курфюрста Гессен-Кассельского, двуличие которого заслуживало подобного наказания. И действительно, этот князь, которому за некоторое время до начала войны потребовалось высказаться в пользу Пруссии или Франции, баюкал и ту и другую сторону обещаниями, на самом деле готовясь присоединиться к победителю. Этот жадный правитель создал себе большую сокровищницу, продавая своих собственных подданных англичанам, использовавшим их в сражениях с американцами во время войны за независимость, где многие немцы погибли. Он предложил присоединить свои войска к войскам французов при условии, что император отдаст ему государства его соседей. Поэтому никто не жалел этого правителя, чье внезапное бегство сопровождалось заметным событием, о котором еще мало известно.

Правитель, которому очень поспешно пришлось покинуть Кассель, чтобы укрыться в Англии, считался самым богатым человеком Европы. Он не мог увезти с собой всю свою сокровищницу, поэтому призвал к себе одного франкфуртского еврея по фамилии Ротшильд, который был малозаметным, третьеразрядным банкиром, известным своей скрупулезностью в выполнении требований собственной религии. Именно это определило решение правителя Гессена доверить Ротшильду 15 миллионов наличными, проценты с этих денег должны были принадлежать банкиру, который обязался вернуть только капитал.

Дворец в Касселе был занят нашими войсками, поэтому представителям французского Казначейства удалось захватить там огромные ценности, в основном в виде коллекции картин. Но там не оказалось никаких наличных денег. Всем казалось невозможным, чтобы при своем поспешном бегстве правитель смог увезти с собой все громадное состояние. Поскольку в соответствии с тем, что условно называется законами войны, капиталы и доходы от ценностей, найденных во вражеской стране, по праву принадлежат победителю, появилось желание узнать, что же все-таки стало с сокровищницей Касселя. По этому поводу были наведены справки, и выяснилось, что перед своим отъездом правитель Гессена провел целый день с евреем по фамилии Ротшильд. Императорская комиссия отправилась к Ротшильду и тщательно изучила его кассу и все регистры, но все было напрасно: никаких следов вклада, сделанного правителем, не обнаружилось. Угрозы и попытки устрашения не принесли никакого результата, так что комиссия, убежденная, что никакой светский интерес не заставит столь религиозного человека, как Ротшильд, пойти на клятвопреступление, решила привести его к присяге. Он отказался. Его собрались арестовать, но император воспротивился этому акту насилия, считая его неэффективным. Тогда прибегли к способу, который можно назвать очень малопочтенным: не сумев победить сопротивление банкира, комиссия понадеялась, что он клюнет на приманку, сулящую ему наживу. Ротшильду предложили оставить ему половину кассельских сокровищ, если он согласится отдать другую половину французской администрации, а французская администрация в этом случае дала бы ему квитанцию на полную сумму, приложив к ней акт конфискации, доказывающий, что Ротшильд был вынужден уступить силе. Это защитило бы его от любых упреков и рекламации. Но честный еврей отклонил и это предложение, и тогда, устав от борьбы, французы оставили его в покое.

Таким образом, 15 миллионов оставались в руках Ротшильда с 1806 года до падения Империи в 1814 году, когда правитель Гессена вернулся в свои владения, и франкфуртский банкир отдал ему в точности ту сумму вклада, которая была ему доверена. Вы ведь представляете, какую значительную сумму принес за восемь лет капитал в 15 миллионов, находившийся в руках франкфуртского банкира-еврея?.. Так что именно с этого времени пошло богатство дома братьев Ротшильд, которые обязаны своим состоянием честности своего отца, обеспечивавшей им то высокое финансовое положение, какое они занимают сегодня во всех цивилизованных странах.

Но продолжим рассказ, который был прерван этим эпизодом.

Император, поселившийся в берлинском дворце, каждый день проводил смотр войскам, прибывавшим друг за другом в этот город, чтобы отправиться дальше за Одер, преследуя противника. Именно во время пребывания Наполеона в столице Пруссии император совершил столь широко известный жест великодушия. Он даровал княгине фон Хацфельд помилование для ее мужа, выполнявшего обязанности бургомистра Берлина и пользовавшегося возможностями, которые ему давал этот пост, для того, чтобы информировать прусских генералов о передвижениях французской армии. У всех цивилизованных народов подобное поведение называется шпионажем и карается смертью. Великодушие, проявленное императором в этом случае, произвело очень хорошее впечатление на народ Пруссии.

Во время нашего пребывания в Берлине я был приятно удивлен прибытием моего брата Адольфа, который, как мне казалось, находился до сих пор на Иль-де-Франсе[51]. Узнав о том, что на континенте возобновились военные действия, он попросил у генерала Декана, командующего французскими войсками в Ост-Индии, разрешения вернуться во Францию и получил его. Прибыв во Францию, он поспешил присоединиться к Великой армии. Маршал Лефевр предложил взять его к себе, но тот в результате неправильного расчета предпочел служить в свите главного штаба Ожеро, где находился и я. Это должно было повредить нам обоим.

В Берлине у меня состоялась еще одна, не менее неожиданная встреча. Однажды вечером я прогуливался с моими товарищами по Липовому бульвару и вдруг увидел, что ко мне приближается группа унтер-офицеров из 1-го гусарского полка. Один из них отделился от группы и бросился мне на шею. Это был мой прежний ментор, старший Пертеле, который плакал от радости, повторяя: «Вот ты где, мой малыш!..» Офицеры, с которыми я был, сначала очень удивились, видя, как сержант так фамильярно обращается с лейтенантом, но их удивление прошло, когда я рассказал им о моих прежних отношениях с этим бравым старым солдатом, который не переставал обнимать меня и говорил своим товарищам: «Вы видите, какой он теперь, а ведь это я его учил!» И мой храбрец был искренне уверен в том, что его урокам я был обязан своим теперешним положением. На следующий день я пригласил его позавтракать вместе, и во время этого завтрака он засыпал меня самыми смешными советами, которые считал очень уместными и предназначенными для дальнейшего совершенствования моего военного образования.

Наполеон, будучи в Берлине, узнал о капитуляции князя Хоэнлоэ, который вместе с 16 тысячами своих солдат сдался в Пренцлау частям маршала Ланна и кавалерии Мюрата. Больше не оставалось ни единого вражеского корпуса, принимавшего участие в военных действиях, кроме корпуса генерала Блюхера, который с той поры стал таким знаменитым. Под натиском дивизий маршалов Сульта и Бернадотта этот генерал нарушил нейтралитет города Любека, в котором рассчитывал найти убежище. Но французы преследовали его и там, и Блюхер, один из самых ярых поджигателей войны против Наполеона, был вынужден сдаться в плен вместе с 16 тысячами человек, которыми он командовал.

Здесь я должен рассказать вам об одном весьма примечательном эпизоде, который доказывает, что случай сильно влияет на судьбы империй и людей.

Вы уже видели, как маршал Бернадотт, нарушивший свои обязанности в день сражения при Иене, держался в стороне, в то время как маршал Даву сражался поблизости от него со значительно превосходящими силами Противника. Так вот, это позорное поведение Бернадотта помогло тому, что он вступил на шведский престол, и вот каким образом это произошло.

После битвы при Иене император, хотя и был очень зол на Бернадотта, тем не менее поручил ему преследовать неприятеля, потому что корпус, которым командовал этот генерал, до сих пор не сделал ни одного выстрела и оказался теперь более пригоден для боев, чем корпуса, понесшие большие потери. Итак, Бернадотт отправился по следам пруссаков, которых разбил сначала при Галле, а потом при Любеке при поддержке маршала Сульта. Однако, по воле случая, как раз в тот час, когда французы атаковали Любек, в порт этого города вошли корабли, перевозившие дивизию шведской пехоты, посланной королем Густавом IV на помощь пруссакам. Шведские части едва высадились на берег, как были атакованы французскими войсками. Пруссаки их бросили, и шведам пришлось сдаться корпусу Бернадотта. Я должен признать, что этот маршал, когда хотел, имел очень приятные манеры. Особенно сильно он желал создать себе репутацию хорошо воспитанного человека в глазах иностранцев, поэтому он обращался со шведскими офицерами очень приветливо. Он принял их капитуляцию на весьма достойных условиях, приказал вернуть им лошадей и багаж, необходимый для удовлетворения их потребностей, и пригласил к себе шведского главнокомандующего графа Мернера, а также генералов и старших офицеров. Он был крайне предупредителен к ним и осыпал их любезностями, так что, вернувшись на родину, шведы повсюду хвалили великодушие маршала Бернадотта.

Спустя несколько лет в Швеции вспыхнула революция. Король Густав IV, сильное умопомрачение которого делало его неспособным править страной, был свергнут и заменен своим старым дядюшкой герцогом Зюдерманландским. У этого нового монарха не было детей, и риксдаг, собравшийся, чтобы назначить ему наследника, остановил свой выбор на князе Гольштейн-Аугустенбургском, который получил титул наследного принца. Но он недолго пользовался этим званием, потому что в 1811 году умер после очень короткой болезни, которую приписали отравлению. Риксдаг снова собрался, чтобы выбрать нового наследника короны, и колебался между несколькими германскими князьями, выдвигавшими себя в качестве кандидатов. В этот момент генерал граф Мернер, один из самых влиятельных членов риксдага и бывший командующий шведского дивизиона, захваченного в Любеке в 1806 году французскими частями, предложил маршала Бернадотта, напомнив о его великодушном поведении. Кроме того, он похвалил военные таланты Бернадотта и заметил, что этот маршал через свою жену был родственником семейства Наполеона, поддержка которого могла оказаться столь полезной для Швеции. Множество офицеров, попавших когда-то в плен в Любеке, присоединили свои голоса к голосу генерала Мернера, и Бернадотт был почти единодушно избран наследником шведского короля. Через несколько лет он вступил на шведский престол.

Мы увидим ниже, каким образом Бернадотт, которого на ступени иностранного престола возвела слава, приобретенная им во главе французских частей, оказался неблагодарным по отношению к своей родине. Но вернемся в Пруссию.

За один месяц главные силы этого королевства, которое раньше было столь процветающим, были разбиты Наполеоном, занявшим столицу, а также большинство прусских провинций. Наши победоносные армии уже подходили к берегам Вислы — этой великой преграды, разделявшей север и центр Европы.

Корпус маршала Ожеро, остававшийся в течение двух недель в Берлине для усиления гвардии во время длительного пребывания здесь императора, выступил из Берлина примерно в середине ноября и направился сначала к Одеру, через который мы переправились в Кюстрине, а затем к Висле, к берегам которой мы вышли у Бромберга. Мы были теперь в Польше, самой бедной и самой несчастной стране Европы… От самого Одера больше не было больших дорог. Мы шли по зыбучим пескам или по ужасной грязи. Большинство земель было не обработано, а немногие жители, которые встречались на нашем пути, выглядели неописуемо грязными. Погода была великолепной на протяжении октября и первой половины ноября, но теперь она стала ужасной. Мы больше не видели солнца, непрерывно шел дождь или снег. Провиант стал попадаться очень редко, больше не было вина, почти никогда не попадалось пиво, а если оно и было, то очень плохое. Вода была грязной, хлеба не было вообще, а крышу над головой приходилось отстаивать у коров и свиней!.. Так что солдаты говорили: «Ну вот! И поляки осмеливаются называть это своей родиной!..»

Сам император утратил свои иллюзии, ведь, прибыв сюда ради восстановления независимости Польши, он надеялся, что все население этой обширной страны как один поднимется при приближении французских армий, однако никто из жителей даже не пошевелился!.. Напрасно для возбуждения энтузиазма поляков император приказал послать письмо знаменитому генералу Костюшко, руководителю последнего польского восстания, и пригласить его присоединиться к своей армии. Однако Костюшко продолжал мирно жить в Швейцарии, куда он скрылся после восстания. На упреки, которые ему делали по этому поводу, он ответил, что слишком хорошо знает нерадивость и беспечность своих соотечественников, чтобы иметь смелость питать надежду на то, что им удастся освободиться даже при помощи французов. Не сумев привлечь на свою сторону Костюшко, император, желавший, по крайней мере, воспользоваться его известностью, обратился от имени этого старого поляка с воззванием к населению Польши, но ни один поляк не взялся за оружие, хотя наши части заняли многие провинции бывшей Польши и даже ее столицу. Поляки не соглашались браться за оружие до того, как Наполеон не объявит о восстановлении Польши, а Наполеон не собирался принимать такое решение до того, как поляки не поднимутся против своих угнетателей, а они этого не сделали.

Во время пребывания 7-го корпуса в Бромберге среди ночи к маршалу Ожеро прибыл Дюрок, обер-гофмаршал императора. Ожеро послал за мной и приказал готовиться к сопровождению Дюрока, который отправлялся в качестве парламентера к прусскому королю в Грауденц. Ему нужен был офицер для замены его собственного адъютанта, которого он только что послал в Позен с депешами для императора. Ожеро и Дюрок выбрали меня, так как вспомнили, что в августе я уже был послан к прусскому двору с поручением и что я знал почти всех офицеров этого двора, а также его обычаи.

Я собрался очень быстро. Дюрок взял меня в свой экипаж, и, спустившись по левому берегу Вислы, занятому французскими войсками, мы переправились через нее вброд напротив Грауденца. Мы поселились в городе и затем отправились в цитадель, где находилась вся королевская семья Пруссии после потери 4/5 территории своего государства. Висла разделяла две наши армии. Король Пруссии выглядел спокойным и покорным. Королева, которую я видел раньше столь прекрасной, очень изменилась. Казалось, ее гложет печаль. Она не могла скрыть от себя самой, что поскольку она толкнула короля на участие в войне, то она и была главной причиной несчастий своей страны, жители которой теперь поднимали свой голос против нее. Император не смог бы послать к королю Пруссии парламентера более приятного, чем Дюрок, выполнявший ранее обязанности посла в Берлине и благодаря этому очень хорошо известного королю и королеве. Они оба высоко ценили Дюрока за любезность и обходительность. Я играл слишком незначительную роль для того, чтобы на меня обращали внимание. Однако король и королева признали меня и произнесли в мой адрес несколько вежливых слов.

Я обнаружил, что прусские офицеры при королевском дворе сильно растеряли то бахвальство, которым они отличались в августе. Недавний разгром сильно изменил их отношение к французской армии. Я, однако, не хотел выказывать свое превосходство и старательно избегал разговора о сражении при Иене и о других наших победах. Переговоры, которые обер-гофмаршал Дюрок должен был вести с прусским королем, имели отношение к письму, направленному этим монархом Наполеону, и продолжались два дня. Я использовал эти дни для чтения и для прогулок по печальному крепостному плацу, потому что не хотел подниматься на крепостные стены, хотя оттуда открывается прекрасный вид на Вислу. Я опасался, как бы меня не заподозрили в том, что я разглядываю оборонительные сооружения и позиции противника.

В сражениях, происходивших после битвы при Иене, вплоть до Вислы, пруссаки взяли у нас всего лишь сотню пленных, которых они использовали на земляных работах в крепости Грауденц, где они были заключены. Обер-гофмаршал Дюрок поручил мне раздать пособие этим несчастным, выглядевшим еще более несчастными оттого, что из цитадели они могли видеть французские части, отделенные от них только Вислой. Это соседство и сравнение своего положения с положением своих свободных и счастливых товарищей на левом берегу заставили одного французского пленного, кавалериста отборной роты 3-го драгунского полка, по фамилии Арпен, использовать все имевшиеся в его распоряжении средства, чтобы вырваться из рук пруссаков. Дело это было нелегким, потому что сначала требовалось выйти из крепости, а затем переправиться через реку. Но чего не сделает твердая воля? Арпен, работавший у главного плотника пруссаков, где складывал штабелями бревна, втайне сделал маленький плот. Он взял толстый канат и использовал его для того, чтобы ночью спустить свой плот к подножию крепостных стен и самому выбраться из цитадели. Он уже стащил свой плот к Висле, спустил его на воду и готовился вскочить на него, как вдруг был захвачен прусским патрулем. Пруссаки вернули его в крепость и посадили в карцер. На следующий день прусский комендант, в соответствии с обычаем, существовавшим тогда в прусской армии, приговорил Арпена к пятидесяти ударам палкой. Напрасно наш драгун говорил, что, будучи французом, он не может подчиняться прусским правилам, его статус военнопленного делал любое его возражение бесполезным. Его уже вели к деревянным козлам, к которым его должны были привязать, и два солдата готовились привести приговор в исполнение. В этот момент, собираясь взять книгу в экипаже обер-гофмаршала Дюрока, который стоял на плацу, я заметил, как Арпен отбивается от прусских солдат, пытающихся привязывать его к козлам.

Возмущенный видом французского солдата, которого должны подвергнуть палочному наказанию, я бросился к нему с саблей в руке, грозя убить первого, кто осмелится прикоснуться палкой к солдату моего императора!.. Экипаж обер-гофмаршала Дюрока охранял курьер Наполеона, известный на всех заставах Европы под именем Мусташ (то есть «Усач»). Этот человек был силен, как Геркулес, и необыкновенно смел. Он сопровождал императора в двадцати сражениях. Как только он увидел меня среди пруссаков, он прибежал ко мне и по моему приказу принес четыре заряженных пистолета, которые находились в экипаже. Мы освободили Арпена. Я вооружил его двумя пистолетами и, посадив в экипаж, поместил рядом с ним Мусташа и заявил коменданту крепости, что этот экипаж принадлежит императору, на нем императорские гербы, и поэтому для французского драгуна он представляет собой священное убежище, куда я запрещаю пруссакам входить под страхом получить пулю в лоб. Я приказал Мусташу и Арпену открывать огонь, если кто-нибудь войдет в экипаж. Комендант крепости, видя мою решительность, сразу оставил в покое своего пленника и отправился за приказом своих начальников. Тогда, оставив Мусташа и Арпена с пистолетами в руках в экипаже, я отправился к королю и попросил одного из его адъютантов войти в кабинет Его Величества и сказать обер-гофмаршалу Дюроку, что я должен обсудить с ним срочное дело. Дюрок вышел, и я сообщил ему о том, что произошло.

Узнав, что пруссаки хотели избить палками французского солдата, маршал, разделяя мое возмущение, сразу вернулся к прусскому королю и заявил ему решительный протест. К протесту он добавил, что если этот приговор будет приведен в исполнение, то с полной уверенностью можно сказать, что император прикажет наказывать палочными ударами не солдат, а пленных прусских офицеров… Прусский король был человеком очень мягким, он понял, что с воинами каждой страны следовало обращаться в соответствии с законами их чести. Поэтому он повелел освободить драгуна Арпена, и, чтобы сделать приятное Наполеону, которого он в этот момент просил о заключении мира, король предложил обер-гофмаршалу Дюроку передать ему 500 французских пленных, если тот пообещает отправить королю такое же число пруссаков. Дюрок согласился, и мы с адъютантом прусского короля объявили эту хорошую новость французским пленным, которые очень обрадовались… Мы тут же переправили их через реку, и спустя час все они уже были на другом берегу посреди своих братьев по оружию.

Мы с обер-гофмаршалом Дюроком покинули Грауденц следующей ночью. Он одобрил мой поступок и позже сказал, что сообщил о нем императору. Император также одобрил его, причем настолько, что, узнав теперь о произошедшем в Грауденце, он предупредил пруссаков и русских, что если они будут бить палками его пленных солдат, то он сам прикажет расстреливать всех вражеских офицеров, которые попадут ему в руки.

Я вновь нашел в Бромберге 7-й корпус, который вскоре поднялся по левому берегу Вислы, чтобы подойти к Варшаве. Штаб маршала Ожеро обосновался в Малощице. Император прибыл в Варшаву 19 декабря и приготовился к переправе через Вислу. Тогда 7-й корпус вновь спустился по левому берегу реки до местечка Утрата, где в первый раз за эту кампанию мы заметили на противоположном берегу русские передовые посты.

Глава XXXII

Переправа через Вкру. — Столкновения при Колозомбе и Голымине. — Различные эпизоды. — Бой при Пултуске. — Размещение войск на Висле

Висла — река быстрая и очень широкая. Все ожидали, что император остановит здесь свои военные операции и под прикрытием этой реки разместит свою армию на зимних квартирах до весны. Все произошло иначе. Корпуса маршалов Даву и Ланна, а также гвардия переправились через Вислу в Варшаве, Ожеро и его части — в Утрате и направились на Плонск, откуда мы затем добрались до берегов Вкры, одного из притоков Буга и Вислы. Вся французская армия, переправившаяся через эту реку, вошла в соприкосновение с русскими, атаку против которых император приказал провести 24 декабря. Оттепель и дождь делали наше передвижение крайне трудным, поскольку двигаться приходилось по глинистой почве, ведь в этих местах не было ни одной мощеной дороги.

Я не буду рассказывать о различных боях, которые в этот день вели многие корпуса французской армии, чтобы форсировать Буг. Ограничусь лишь тем, что расскажу, как маршал Ожеро, которому было поручено обеспечить переправу через Вкру, приказал одновременно атаковать Колозомб дивизии генерала Дежардена, а Сохочин — дивизии генерала Эдле. Маршал лично командовал атакой на Колозомб. Русские сожгли мост, который существовал в этом месте, а затем возвели на левом берегу редут, который защищали, используя пушку и многочисленную пехоту. Но они забыли уничтожить склад балок и бруса, находившийся на правом берегу. Наши саперы умело воспользовались этим материалом, чтобы навести временный мост, несмотря на ожесточенный вражеский огонь, под которым у нас погибло несколько человек из 24-го линейного полка, шедшего в голове нашей колонны. Доски нового моста еще не были как следует прибиты и шатались под ногами наших пехотинцев, когда полковник 24-го линейного полка г-н Савари, брат адъютанта императора, имел смелость проскакать по нему на лошади, чтобы встать во главе застрельщиков. Но едва он выскочил на противоположный берег, как русский казак, проскакав мимо него галопом, вонзил ему в сердце свою пику и скрылся в лесу!.. Это был пятый командир 24-го линейного полка, убитый неприятелем! Вы увидите ниже, какая роковая судьба все время преследовала этот несчастный полк. Вскоре переправа через Вкру была снята, части моста были увезены, русские обращены в бегство, а дивизия Дежардена подошла к Сохочину, где противник прежде отбил атаку дивизии Эдле. Но поскольку одной удачной переправы через реку было достаточно, сопротивление противника оказалось абсолютно бесполезным. Однако генерал Эдле, руководствуясь неправильно понятым самолюбием, приказал повторить атаку. Она снова оказалась отбита противником, при этом было убито или ранено около 30 человек, среди них капитан инженерных войск, офицер, на которого возлагались большие надежды. Я всегда возмущался этим презрением к человеческой жизни, которым иногда страдают генералы и спокойно жертвуют людьми, чтобы удовлетворить свое желание увидеть собственное имя в бюллетенях о ходе сражений…

25 сентября, на следующий день после переправы через Вкру, император, тесня перед собой русских, направился на Голымин. С ним были его гвардия, кавалерия Мюрата и корпуса Даву и Ожеро. Ожеро двигался во главе колонны, а маршал Ланн направился на Пултуск. В этот день произошло несколько незначительных столкновений. Противник поспешно отступал. Мы разбили бивуак в лесу и заночевали там.

26 декабря 7-й корпус вновь стал преследовать русских. Было то время года, когда дни самые короткие, и в этой части Польши в конце декабря ночь начинается примерно в половине третьего дня. В тот момент, когда мы приближались к Голымину, ночь была еще темней, потому что шел снег, смешанный с дождем. Мы не видели неприятеля с самого утра, как вдруг, оказавшись на подступах к деревне Русково, у самых ворот Голымина, наши разведчики в темноте заметили большую массу войск, приблизиться к которым им помешало болото. Они сообщили об этом маршалу Ожеро, а тот приказал полковнику Альберу отправить на разведку 25 конных егерей из своего эскорта, которых он отдал под мое командование. Поручение было трудным, потому что мы находились на необъятной плоской равнине, где так легко заблудиться. Земля, и без того очень грязная, была покрыта болотами, которые в темноте трудно разглядеть, поэтому мы продвигались вперед очень осторожно и наконец оказались в 25 шагах от линии войск. Мы сначала подумали, что это корпус Даву, поскольку знали, что он расположен где-то по соседству, однако никто не ответил на наши возгласы «Кто идет?», и поэтому мы больше не сомневались, что это был неприятель.

Однако, чтобы полностью удостовериться в этом, полковник Альбер приказал мне послать одного из лучших кавалеристов до самой линии войск, которую мы смогли заметить в темноте. Я назначил для этого капрала по фамилии Шмит, человека испытанной смелости. Этот храбрец подобрался на расстояние 10 шагов к конному полку, который он признал за русский по каскам на головах солдат. Он выстрелил из карабина в середину эскадрона и быстро вернулся назад.

Чтобы представлять себе молчание, которое до этого момента хранили солдаты противника, надо знать, что русская часть, стоявшая перед нами, была отделена от основной части своей армии. Эта часть заблудилась в обширных равнинах и знала, что они заняты французами, направлявшимися в Голымин. Русские генералы, надеясь пробраться мимо нас в темноте, не будучи узнанными, запретили своим солдатам разговаривать, а в случае атаки с нашей стороны раненые должны были падать без единого стона!.. Подобному приказу способны подчиниться только русские. В этот раз они выполнили его столь скрупулезно, что, когда полковник Альбер, желая предупредить маршала Ожеро, что мы находимся лицом к лицу с врагом, приказал 25 егерям дать несколько выстрелов, в ответ не раздался ни единый возглас, не было произнесено ни единого слова, и никто не ответил нам огнем!.. Несмотря на темноту, мы заметили сотню кавалеристов, которые в молчании двигались вперед, чтобы отрезать нам путь к отступлению. Тогда мы решили пуститься в галоп, чтобы присоединиться к нашим колоннам, однако несколько наших егерей застряли в болотах, и из-за этого нам пришлось двигаться медленнее, хотя нас со всех сторон и сжимали русские кавалеристы, к счастью, испытывавшие те же трудности, что и мы. Вдруг на соседней ферме разгорелся пожар, и равнина осветилась. Русские кавалеристы пустились в галоп, что заставило и нас поступить так же. Опасность сделалась неминуемой, потому что мы вышли из французских рядов через расположение дивизии генерала Дежардена, а теперь возвращались с фронта дивизии генерала Эдле. Солдаты этого дивизиона не видели, как мы отправлялись в разведку, и начали стрелять в сторону неприятеля. В результате у нас сзади оказался русский эскадрон, который нас теснил, а спереди на нас сыпался град французских пуль, которые ранили нескольких наших егерей и нескольких лошадей. Напрасно мы кричали: «Мы французы! Не стреляйте больше!» Огонь продолжался, и нельзя было осуждать наших офицеров, принявших нас за авангард русской колонны, командиры которого, чтобы обмануть французов, пользовались французским языком, столь распространенным среди русских, желая ночью захватить врасплох наши полки, как это уже бывало. Полковник Альбер, я сам и мой взвод конных егерей пережили очень неприятные минуты. Наконец мне пришло в голову, что единственный способ заставить узнать меня состоит в том, чтобы назвать по имени генералов, полковников и командиров батальонов дивизиона Эдле. — Они хорошо знали, что противник не может знать эти имена. Нам это удалось, и наконец нас приняли во французскую линию.

Видя, что они обнаружены, и желая продолжать свое отступление, русские генералы приняли решение, которое я очень одобряю и на которое в подобных обстоятельствах французы никогда бы не решились. Русские направили всю свою артиллерию на французские части, затем они увели упряжных лошадей и открыли ожесточенный огонь, чтобы удержать нас в отдалении. В это время они увели свои колонны, и, когда боеприпасы истощились, артиллеристы тоже ушли, оставив нам пушки. Возможно, это было лучше, чем потеря множества людей в попытках спасти эту артиллерию, которая каждую минуту вязла бы в грязи, задерживая отступление.

Яростная канонада русских нанесла нам тем больший ущерб, что в деревнях на равнине возникло множество пожаров. Свет от них, распространявшийся очень далеко, позволял вражеским артиллеристам различать массы наших войск, особенно кирасир и драгун, которых только что привел Мюрат и которые были одеты в белые плащи и служили хорошими мишенями для русских артиллеристов. Поэтому у кавалеристов Мюрата потери были больше, чем в других частях, и один из наших драгунских генералов по фамилии Синероль был разорван пополам пушечным ядром[52]. Овладев деревней Кусково, маршал Ожеро вступил в Голымин, а маршал Даву атаковал его с другой стороны. Через данный населенный пункт в этот момент проходили русские колонны, которые, зная, что маршал Ланн двигался вперед, чтобы отрезать им путь к отступлению и завладеть Пултуском, расположенным в 3 лье оттуда, старались любой ценой добраться до этого места раньше Ланна. Так что, хотя наши солдаты и стреляли в противника с расстояния в 25 шагов, вражеские солдаты продолжали свой путь, не отвечая нам, потому что для любого ответа им нужно было бы остановиться, но минуты были для них слишком драгоценны.

Каждая вражеская дивизия, каждый полк прошел через наш огонь без единого слова, ни на минуту не замедлив свой шаг!.. Улицы Голымина были заполнены умирающими и ранеными, и не было слышно ни единого стона, потому что это было запрещено. Казалось, мы стреляли в тени!.. Наконец, наши солдаты бросились в штыковую атаку на противника и лишь тогда убедились в том, что имели дело с живыми людьми, когда начали колоть их штыками!.. Мы захватили около тысячи пленных, остальные ушли. Тогда маршалы начали обсуждать, надо ли преследовать неприятеля. Но погода была такая ужасная, ночь такая темная, как только мы отходили от горящих деревень, а солдаты были такие мокрые и усталые, что было принято решение остановиться на отдых до рассвета.

Голымин оказался настолько заполнен убитыми, ранеными и обозами, что маршалы Мюрат и Ожеро в сопровождении многочисленных генералов из своего штаба, ища убежища от ледяного дождя, остановились на ночлег в огромной конюшне, расположенной при въезде в этот населенный пункт. Там каждый улегся прямо на навоз и попытался согреться и заснуть, потому что мы в течение более 20 часов не слезали с лошадей в столь ужасную погоду. Маршалы, полковники, все большие шляпы, как и следовало ожидать, расположились в глубине конюшни, там, где было потеплее, а мне, бедному лейтенанту, вошедшему последним, пришлось лечь около двери. Мое тело было защищено от дождя, но я лежал на ледяном ветру, потому что дверь не закрывалась из-за отсутствия створок. Положение мое было очень неприятным. Добавьте к этому то, что я умирал от голода, потому что не ел со вчерашнего дня, но моя счастливая звезда еще раз пришла мне на помощь. В то время, как гранды, хорошо защищенные от холода и непогоды, спали в теплой части конюшни, а холод не давал спать лейтенантам, расположившимся у входа, в конюшню вошел слуга принца Мюрата. Я тихо заметил ему, что его хозяин спит, тогда он отдал мне для передачи принцу корзинку с жареным гусем, в которой, помимо гуся, были хлеб и вино, и попросил меня предупредить его хозяина, что мулы, везущие провиант, прибудут через час. Сказав это, он удалился, чтобы встретить мулов.

Получив эти продукты, я потихоньку посоветовался с Бро, Мейнвьеллем и Стошем, которые занимали такое же плохое место, как и я, дрожали от холода и были такими же голодными. В результате этой дискуссии мы решили, что поскольку Мюрат спит, а его провиант должен прибыть в ближайшее время, то когда он проснется, он найдет чем позавтракать, в то время как нас пошлют верхом на лошадях в любую сторону, не спросив, есть ли у нас какая-нибудь еда. Вследствие этого, мы можем, без особых угрызений совести, проглотить все, что находится в корзинке. Так мы и сделали в одно мгновение ока… Не знаю, можно ли простить подобную «дерзость», но я совершенно уверен в том, что редко ел с такой приятностью!..

В то время как войска, прибывшие сражаться возле Голымина, находились на привале, Наполеон вместе со своей гвардией находился еще на равнине. Дело в том, что с самого начала операции император, предупрежденный звуками канонады, быстро покинул замок в 2 лье от Голымина, где он обосновался. Он надеялся, что ему удастся присоединиться к нам, если он будет двигаться по прямой в направлении пожаров. Однако земля была такая мокрая, равнина настолько изрезана болотами, а погода такая ужасная, что он потратил всю ночь на то, чтобы пройти эти 2 лье, и прибыл на поле битвы лишь спустя долгое время после того, как бой закончился.

В тот же день, когда происходил бой за Голымин, маршал Ланн, с которым было всего 20 тысяч человек, разбил возле Пултуска 42 тысячи русских, отступавших под натиском французских корпусов. Он нанес им громадные потери, но не смог помешать им пройти, настолько вражеские силы превосходили то, что имел в своем распоряжении Ланн.

Чтобы император мог преследовать русских, требовалось скорейшее наступление заморозков, которые бы укрепили землю. Земля была настолько мокрой и раскисшей, что мы проваливались в нее на каждом шагу. Мы видели, как несколько человек, в том числе слуга одного офицера из 7-го корпуса, утонули вместе с лошадьми в этой грязи!.. Было совершенно невозможно перевозить артиллерию в глубь этой неизвестной страны. Кроме того, войскам не хватало провианта и обуви, и они крайне устали. Эти соображения привели Наполеона к решению дать войскам несколько дней отдыха, разместив всю армию на подступах к Висле, начиная от окрестностей Варшавы до ворот Данцига. Солдаты, расквартированные по деревням, наконец оказались защищены от плохой погоды, получили свои пайки и смогли починить одежду.

Император вернулся в Варшаву, чтобы приготовиться к новой кампании. Дивизии корпуса Ожеро были размещены в деревнях вокруг города Плоцка, если можно назвать городом беспорядочное скопление отвратительных лачуг, в которых жили грязные евреи. Однако в Польше почти все так называемые города построены подобным образом, и в них живут такие же люди, а крупные и мелкие помещики постоянно обитают в своих имениях, где извлекают пользу из своих земель, используя собственных крестьян.

Маршал поселился в Христке. Это было нечто вроде замка, в соответствии с обычаем этой страны, построенного из дерева. Маршал нашел в этом замке приличное жилье. Адъютанты разместились, как сумели, в доме и в амбарах. Я как следует поискал кругом и обнаружил у садовника довольно хорошую комнату с камином. Я устроился там с двумя товарищами. Мы оставили садовнику и его семье их постели, казавшиеся нам очень малопривлекательными, и устроили себе кровати из досок и соломы, на них нам было очень хорошо.

Глава XXXIII

1807 год. — Я произведен в капитаны. — Битва при Эйлау. — Корпус Ожеро распущен. — Части вновь расквартированы

Мы отпраздновали в Христке 1 января 1807 года, который чуть не оказался последним годом моей жизни. Однако начался год для меня очень приятно, потому что император, который никак не проявил свою благосклонность к маршалу Ожеро по окончании Аустерлицкой кампании, теперь щедро вознаградил нас за эту забывчивость. Полковник Альбер был назначен бригадным генералом, а майор Масси — подполковником 44-го линейного полка[53]. Многие адъютанты получили ордена. И, наконец, лейтенанты Бро, Мейнвьелль и я были произведены в капитаны. Это продвижение по службе было мне тем более приятно, что я его не ожидал, потому что ничего особенного не сделал для получения этого повышения. Мне было всего 24 года. Вручая Мейнвьеллю, Бро и мне наши капитанские дипломы, маршал Ожеро сказал нам: «Посмотрим, кто из вас троих первым станет полковником!..» Это оказался я: спустя шесть лет я уже командовал полком, в то время как оба моих товарища еще оставались капитанами. Правда, за это короткое время я был ранен шесть раз!..

После того как мы расквартировались, противник последовал нашему примеру, но расположился довольно далеко от нас. Император надеялся, что неприятель даст нам возможность провести зиму спокойно, но этого не произошло. Наш отдых продолжался всего лишь месяц, это было много, но недостаточно.

Видя, что земля покрылась снегом и скована очень сильными морозами, русские решили, что суровый климат и холодная погода дадут северянам огромное преимущество над жителями южных стран, малопривычным переносить такие большие холода. Поэтому они решили атаковать нас. Чтобы выполнить этот план, начиная с 21 января, они провели на подступы к Варшаве за огромными лесами, отделявшими нас от них, большинство своих войск и направили их вниз по Висле, к тем местам, где были расквартированы части Бернадотта и Нея, надеясь захватить их врасплох и подавить их своей массой до того, как император и другие корпуса его армии смогут прийти им на помощь. Однако Бернадотт и Ней отчаянно сопротивлялись, и Наполеон, вовремя предупрежденный, направился со значительными силами в тыл противника. Неприятель, под угрозой быть отрезанным от основных сил, отступил по направлению к Кенигсбергу, поэтому 1 января нам пришлось оставить свои зимние квартиры, где мы так хорошо устроились, и вновь вступить в боевые действия и ночевать на снегу.

Во главе центральной колонны, которой командовал лично император, находилась кавалерия принца Мюрата, затем корпус маршала Сульта, которого поддерживал корпус Ожеро, дальше шла Императорская гвардия. Корпус Даву двигался на правом фланге этой громадной колонны, корпус маршала Нея — на ее левом фланге. Такое скопление войск, направлявшихся к одному и тому же пункту, вскоре истощило запасы продовольствия, которыми располагала страна, поэтому мы очень страдали от голода. Только у гвардии были фургоны, и она везла с собой кое-какие припасы, которые можно было распределять между солдатами. Другие корпуса жили как могли, то есть у них почти ничего не было.

Я не собираюсь говорить подробно об операциях, предшествовавших битве при Эйлау, еще и потому, что части маршала Ожеро, шедшие во второй линии, не принимали никакого участия в этих столкновениях, самыми важными из которых были бои при Морунгене, Бергфриде, Гуттштадте и Вальтерсдорфе. Наконец, 6 февраля русские, коих мы преследовали по пятам уже целую неделю, решили остановиться на подступах к небольшому городу Ландсбергу и отстаивать его. Для этой цели они расположили восемь отборных батальонов на прекрасной позиции возле деревни Хоф. Их правый фланг опирался на эту деревню, левый фланг — на густой лес, а центр был защищен оврагом с очень крутыми склонами, через который можно было переправиться только по единственному очень узкому мосту. Центральную часть этой линии прикрывала восьмиорудийная батарея.

Прибыв к этой позиции вместе с кавалерией Мюрата, император не счел нужным дожидаться пехоты маршала Сульта, которая была еще в нескольких лье позади, и приказал атаковать русских нескольким полкам легкой кавалерии, которые, смело бросившись к мосту, переправились через овраг… Но, встреченные сильным ружейным огнем, наши эскадроны были в беспорядке отброшены в овраг, откуда выбрались с большим трудом. Видя, что усилия легкой кавалерии не дают результата, император приказал заменить ее дивизией драгун. Атака этой дивизии была встречена так же и имела столь же плачевный результат. Тогда Наполеон приказал выдвинуть вперед ужасных кирасир генерала д’Опуля, которые переправились по мосту через овраг под градом выстрелов и с такой скоростью бросились на ряды русских, что почти все они были буквально уложены на землю! В этот момент произошла ужасная бойня. Кирасиры, в ярости от того, что незадолго до этого потеряли своих товарищей гусаров и драгун, почти полностью уничтожили восемь русских батальонов! Все были убиты или взяты в плен. Поле битвы наводило ужас… Никто никогда не видел подобных результатов кавалерийской атаки. Император, чтобы выразить свое удовлетворение кирасирам, обнял их генерала в присутствии всей дивизии. В ответ д’Опуль воскликнул: «Чтобы показать, что я достоин подобной чести, я должен погибнуть за Ваше Величество!» Он сдержал слово, потому что на следующий день погиб на поле битвы при Эйлау. Какие времена и какие люди!

Вражеская армия с высоты плато, расположенного позади Ландсберга, была свидетельницей уничтожения своего арьергарда. Она быстро отошла к Эйлау, а мы овладели городом Ландсбергом.

7 февраля русский командующий Беннигсен, полный решимости принять сражение, сконцентрировал свою армию вокруг Эйлау на позициях, расположенных позади этого города. Кавалерия Мюрата и пехотинцы маршала Сульта завладели этой позицией после крайне ожесточенного боя. Русские очень хотели сохранить за собой селение Цигельхоф, которое возвышается над Эйлау, рассчитывая сделать из него центр своей линии для завтрашнего сражения. Однако они были вынуждены отступить отсюда. Ночь, казалось, должна была положить конец бою, который стал прелюдией общего сражения, как вдруг на улицах Эйлау вспыхнула ожесточенная перестрелка.

Я знаю, что военные историки, описывающие эту кампанию, утверждают, что император, не желая оставить этот город в руках русских, приказал его атаковать, но я совершенно уверен в ошибочности такого мнения. И вот на чем я основываю мое утверждение.

В тот момент, когда голова колонны маршала Ожеро, двигавшейся по дороге на Ландсберг, приближалась к Цигельхофу, маршал поднялся на плато, где уже находился император, и я услышал, как Наполеон говорил Ожеро: «Мне предлагали взять Эйлау сегодня вечером, но, помимо того, что я не люблю ночных сражений, я не хочу выдвигать мой центр слишком далеко вперед до прибытия Даву, который станет на правом фланге, и Нея, на левом. Так что я буду ждать их до завтра на этом плато, которое, усиленное артиллерией, представляет прекрасную позицию для нашей пехоты. Затем, когда Ней и Даву встанут в линию, мы все вместе пойдем на врага!» Сказав это, Наполеон приказал раскинуть свой бивуак под стенами Цигельхофа и разбить вокруг лагерь своей гвардии.

Но в то время как император таким образом разъяснял свои планы маршалу Ожеро, очень хвалившему его осторожность, произошло следующее. Каптенармусы императорской свиты, прибывшие из Ландсберга в сопровождении обоза и слуг, дошли до наших передовых постов, расположенных при въезде в Эйлау. При этом никто не сказал им, что следовало остановиться возле Цигельхофа. Эти люди, привыкшие видеть императорскую ставку всегда хорошо охраняемой, не были предупреждены, что находятся в нескольких шагах от русских, и думали только о том, чтобы найти хорошее жилье для своего хозяина. Они устроились в помещении заставы, распаковали свои вещи и начали готовить еду и устраивать на ночь своих лошадей… Однако среди всех этих приготовлений они были атакованы вражеским патрулем и оказались бы захвачены в плен, если бы на помощь не пришел отряд гвардейцев, постоянно сопровождавший экипажи императора. На шум вспыхнувшей там перестрелки примчались части маршала Сульта, стоявшие у ворот города, они пришли на помощь обозу Наполеона, который уже растаскивали русские солдаты. Со своей стороны, русские генералы, подумав, что французы решили захватить Эйлау, прислали подкрепление, так что на улицах города началась кровавая битва, и город, в конце концов, остался в наших руках.

Хотя приказ об этой атаке не был отдан императором, он, однако, счел своим долгом воспользоваться этим обстоятельством, и прибыл, чтобы устроиться в помещении заставы в Эйлау. Его гвардия и корпус Сульта заняли город, а кавалерия Мюрата окружила его. Части Ожеро были размещены в Цехене, небольшом населенном пункте, где мы надеялись найти кое-какую провизию. Однако русские, отступая, все разграбили, так что наши несчастные полки, не получавшие никакого провианта уже целую неделю, смогли подкрепиться всего несколькими картофелинами и водой!.. Обозы штаба 7-го корпуса были оставлены в Ландсберге, поэтому наш ужин не был столь хорош, как ужин наших солдат, потому что нам не удалось раздобыть даже картошки!.. Наконец утром 8 февраля, когда мы уже готовились сесть на лошадей, чтобы двинуться на врага, один слуга принес маршалу хлеб, и маршал, который всегда был очень добр, разделил этот хлеб между своими адъютантами. После этой скудной еды, которая вполне могла оказаться последней для многих из нас, армейский корпус отправился на позицию, указанную ему императором.

В соответствии с планом, который я себе наметил, начиная писать эти мемуары, я не буду утомлять ваше внимание слишком подробным рассказом о различных этапах ужасной битвы при Эйлау. Ограничусь рассказом только о главных событиях этой битвы.

Утром 8 февраля позиция обеих армий была следующей: левый фланг русских находился в Зерпаллене, центр — перед Ауклаппеном, а правый фланг — в Шмодиттене, они ждали прихода 8 тысяч пруссаков, которые должны были появиться возле Альтхофа и образовать их крайний правый фланг. С фронта вражескую линию прикрывали 500 орудий, из них, по крайней мере, треть были крупного калибра. Положение французов выглядело гораздо менее благоприятным, поскольку оба фланга их линий еще не прибыли. В начале операции у императора была лишь часть войск, на которую он рассчитывал, чтобы завязать сражение. Корпус маршала Сульта располагался справа и слева от Эйлау, гвардия — в этом городе, корпус Ожеро — между Ротененом и Эйлау, напротив Зерпаллена. Вы видите, что неприятель образовывал вокруг нас полукольцо и что обе армии занимали местность с большим количеством прудов, однако пруды эти были покрыты льдом и снегом. Ни та ни другая сторона не заметили этого, и никто не выстрелил рикошетными ядрами, чтобы разбить лед, что привело бы к катастрофе, подобной произошедшей на озере Зачан в конце битвы при Аустерлице.

Маршал Даву, которого ожидали на нашем правом фланге поблизости от Мольвиттена, и маршал Ней, который должен был образовать наш левый фланг со стороны Альтхофа, еще не появились, когда на рассвете, примерно в 8 часов, русские начали сражение яростной канонадой, на которую наша артиллерия, хотя и была менее многочисленной, ответила очень достойно, тем более что наши артиллеристы, гораздо лучше подготовленные, чем неприятельские, целились в ничем не защищенные массы людей, а большинство русских ядер попадало в стены Ротенена и Эйлау. Вскоре вперед выдвинулась большая неприятельская колонна, цель которой состояла в захвате Эйлау. Вся колонна была отброшена гвардией и частями маршала Сульта. В этот момент император с удовольствием узнал, что с вершины колокольни стал виден корпус Даву, приближающийся из Мольвиттена и двигавшийся на Зерпаллен, откуда он изгнал части русского левого фланга, отброшенного до Кляйн-Заусгартена.

Видя, что его левый фланг разбит, а тылам угрожает храбрый Даву, русский маршал Беннигсен решил разбить части Даву, направив против них основное количество своих войск. Тем временем Наполеон, желая помешать этому устроив отвлекающий маневр в направлении центра вражеской линии, приказал маршалу Ожеро атаковать неприятеля в центре, хотя и предвидел трудность выполнения этой операции. Однако на полях сражений бывают обстоятельства, в которых надо уметь пожертвовать несколькими воинскими частями, чтобы спасти их основную массу и обеспечить победу Генерал Корбино, адъютант императора, был убит около нас орудийным выстрелом в тот момент, когда он нес маршалу Ожеро приказ выступать. Пройдя со своими двумя дивизиями между Эйлау и Ротененом, маршал отважно двинулся вперед против центра вражеской линии. 14-й линейный полк, образовывавший наш авангард, уже захватил позицию, которую император приказал ему взять и удерживать любой ценой. Вдруг многочисленные орудия крупного калибра, расположенные полукольцом вокруг Ожеро, разразились градом ядер, и возникла такая перестрелка, какую невозможно найти в человеческой памяти!..

В один миг наши две дивизии были размолоты этим железным дождем. Генерал Дежарден был убит, генерал Эдле тяжело ранен, однако мы мужественно держались до тех пор, пока наш корпус не был почти целиком уничтожен, так что остатки этого корпуса пришлось вывести к городскому кладбищу Эйлау. Однако 14-й линейный полк, полностью окруженный неприятелем, остался на холме, который он занимал. Наша ситуация была тем более неприятной, что очень сильный ветер бросал нам в лицо густой снег, мешавший видеть на расстоянии более 15 шагов. В результате несколько французских батарей выстрелило в нас одновременно с вражескими батареями. Маршал Ожеро был ранен картечью.

Однако самоотверженность 7-го корпуса привела к заметному результату. Маршал Даву, положение которого в результате нашей атаки улучшилось, смог удержаться на своих позициях. Мало того, он овладел Кляйн-Заусгартеном и даже выдвинул свой авангард до Кушиттена в тылу противника. Именно в это время император, желая нанести сильный удар, велел провести между Эйлау и Ротененом 90 эскадронов под командованием Мюрата. Эти массы бросились на центр русской линии, смяли его, изрубили саблями и повергли в огромный беспорядок. Храбрый генерал д’Опуль был убит в свалке, когда сражался во главе своих кирасир. Та же участь постигла генерала Дальмана, заменившего генерала Морлана в командовании гвардейскими егерями. Успех нашей кавалерии обеспечил победу в этой битве.

Напрасно 8 тысяч пруссаков, спасшихся от преследования маршала Нея, вышли через Альтхоф и пытались провести новую атаку, направленную, не очень понятно почему, на Кушиттен, вместо того чтобы двигаться на Эйлау. Маршал Даву отбросил их, а прибытие корпуса Нея, пришедшего на закате в Шмодиттен, заставляло Беннигсена опасаться того, что его коммуникации будут перерезаны. Поэтому он приказал отступать на Кенигсберг и оставить французов хозяевами этого ужасного поля битвы, покрытого мертвыми и умирающими!..

С самого момента изобретения пороха никто никогда не видел столь ужасных последствий его применения. С учетом количества войск, сражавшихся в битве при Эйлау, относительные потери в этом сражении были самыми большими по сравнению с другими крупными сражениями в прошлом или настоящим. Русские потеряли 25 тысяч человек. Количество французов, пораженных огнем или сталью, оценивают в 10 тысяч, но я считаю, что с нашей стороны погибло и было ранено по меньшей мере 20 тысяч солдат. В целом обе армии потеряли 45 тысяч человек, из которых свыше половины — убитыми!

Корпус Ожеро был уничтожен почти полностью. Из 15 тысяч бойцов, имевших оружие в начале сражения, к вечеру осталось только 3 тысячи под командованием подполковника Масси. Маршал, все генералы и все полковники были ранены или убиты.

Трудно понять, почему Беннигсен, зная, что Даву и Ней еще находились в отдалении, не воспользовался их отсутствием, чтобы на рассвете атаковать город Эйлау со своими многочисленными войсками, находившимися в центре его армии, а вместо этого потратил драгоценное время на артиллерийский обстрел наших позиций. Численное превосходство наверняка сделало бы его хозяином этого города до прибытия Даву. Тогда император пожалел бы о том, что он настолько выдвинул вперед свои войска, вместо того чтобы укрепиться на плато при Цигельхофе и ждать там прибытия своих флангов, как он собирался сделать накануне. На следующий день после сражения император приказал преследовать русских до ворот Кенигсберга. Однако, поскольку в этом городе имелись кое-какие укрепления, он счел неосторожным атаковать этот город, имея войска, ослабленные кровавыми боями, тем более что почти вся русская армия находилась в самом Кенигсберге или вокруг него.

Наполеон провел несколько дней в Эйлау, для того чтобы поставить раненых на ноги и реорганизовать свои части. Поскольку корпус маршала Ожеро был почти полностью уничтожен, остатки его распределили по другим корпусам, а маршал получил разрешение вернуться во Францию, чтобы оправиться от ранения. Видя, что основная часть русской армии ушла, император расквартировал свои войска по большим и маленьким городам и деревням в нижнем течении Вислы. В последние месяцы зимы не произошло ничего примечательного, кроме взятия французами крепости Данциг. Настоящие военные действия возобновились, как мы увидим ниже, только в июне.

Глава XXXIV

Эпизоды битвы при Эйлау. — Моя лошадь Лизетта. — Я подвергаюсь самым большим опасностям, присоединяясь к 14-му линейному полку. — Я чудом спасаюсь от смерти. — Возвращение в Варшаву и Париж

Я не хотел прерывать рассказ о битве при Эйлау, чтобы рассказать о том, что случилось со мной в этом ужасном сражении. Желая дать вам возможность как следует понять эту грустную историю, я должен вернуться к осени 1805 года, к тому моменту, когда офицеры Великой армии, готовясь к битве при Аустерлице, приобретали дополнительных лошадей. У меня было две хорошие лошади, я искал третью, наилучшую, настоящую боевую лошадь. Найти такую было очень трудно. Хотя лошади и стоили гораздо дешевле, чем сегодня, их цена продолжала оставаться достаточно высокой, а у меня было мало денег. Однако мне представился замечательный случай. Мне сильно повезло.

Я встретил одного немецкого ученого по имени г-н д’Эстер, которого я знал, когда он был преподавателем в Соррезе. Он стал воспитателем детей одного богатого швейцарского банкира, г-на Шерера, обосновавшегося в Париже и бывшего компаньоном г-на Фингерлена. Г-н д’Эстер сообщил мне, что г-н Фингерлен, который в то время был очень богат и вел светский образ жизни, имел конюшню со множеством лошадей, среди которых первое место занимала очаровательная кобыла по имени Лизетта, прекрасное животное из Мекленбурга, с мягким аллюром, легкая, как козочка, и столь хорошо выдрессированная, что даже ребенок мог ею управлять. Однако эта лошадь, когда на нее садились, демонстрировала свой ужасный недостаток, который, к счастью, очень редко встречается у лошадей: она кусала всадника, подобно бульдогу, и яростно бросалась на людей, которые ей не нравились. Это заставило г-на Фингерлена ее продать. Лошадь была куплена на деньги г-жи де Лористон, муж которой, адъютант императора, попросил в письме приготовить для него боевой выезд. Продавая лошадь, г-н Фингерлен не счел нужным предупредить о ее недостатке, и в тот же вечер под ногами этой лошади оказался конюх, которому она зубами буквально разорвала живот!.. Справедливо огорченная, г-жа де Лористон потребовала расторгнуть договор о продаже лошади. Во избежание новых несчастий полиция приказала, чтобы на яслях Лизетты висела надпись, в которой бы покупателям сообщалось о ее свирепости и о том, что любой торг, касающийся этого животного, будет аннулирован, если покупатель письменно не заявит о том, что ознакомился с этим предупреждением.

Согласитесь, что при такой рекомендации лошадь было продать очень трудно. Поэтому г-н д’Эстер предупредил меня, что ее хозяин решил уступить лошадь за ту цену, которую захотят за нее дать. Я предложил тысячу франков, и г-н Фингерлен отдал мне Лизетту, хотя ему она стоила 5 тысяч франков. В течение многих месяцев это животное доставило мне много огорчений. Для того чтобы ее оседлать, требовались четыре или пять человек, и уздечку на нее можно было надеть, лишь завязав ей глаза и связав все четыре ноги. Но как только человек садился ей на спину, он сразу понимал, что его посадка действительно ни с чем не сравнима.

Однако, поскольку с тех пор, как Лизетта была у меня, она уже искусала множество людей, не пожалев и меня, я все-таки думал от нее избавиться. Но в это время я взял к себе на службу Франсуа Вуарлана, человека, который не боялся ничего. Прежде чем подойти к Лизетте, о плохом характере которой ему уже сообщили, он запасся очень горячей жареной бараньей ногой. Когда лошадь набросилась на него, чтобы укусить, он сунул ей в зубы баранью ногу, которую она схватила и обожгла себе десны, небо и язык. Лошадь громко заржала, выронила баранью ногу и с этого момента подчинилась Вуарлану, на которого больше не осмеливалась нападать. Я применил тот же способ и получил похожий результат. Лизетта стала послушной, как собака. Теперь она легко позволяла мне подойти к себе и допускала до себя моего слугу. Она даже стала немного лучше подчиняться штабным конюхам, которых видела каждый день. Но горе было чужим, подходившим к ней!.. Я мог бы привести не меньше двадцати примеров ее свирепости, но ограничусь лишь одним.

Во время пребывания маршала Ожеро в замке Бельвю под Берлином штабные служащие заметили, что, когда они отправляются обедать, кто-то ворует мешки с овсом, остававшиеся в конюшне. Они уговорили Вуарлана оставить около дверей конюшни не привязанную Лизетту. Пришел вор, забрался в конюшню и уже уносил оттуда украденный мешок, как вдруг кобыла схватила его за загривок, вытащила на середину двора и начала топтать, сломав ему при этом два ребра. На ужасные крики вора прибежали люди. Лизетта не захотела оставить его в покое до тех пор, пока мой слуга и я сам не заставили ее сделать это, потому что в ярости она бы набросилась на любого другого человека. Злобность этого животного еще больше возросла с тех пор, как саксонский гусарский офицер, о котором я вам уже рассказывал, предательски разрубил ей плечо ударом своей сабли при Иене.

Такова была лошадь, на которой я сидел при Эйлау, когда остатки армейского корпуса маршала Ожеро, раздавленные градом пуль и снарядов, пытались собраться возле большого кладбища. Вы должны помнить, что 14-й линейный полк оставался один на пригорке и должен был покинуть ее только по приказу самого императора. Когда снег на короткое время прекратился, все заметили этот бесстрашный полк, который в окружении неприятеля размахивал в воздухе своим орлом на длинном древке, чтобы сообщить, что еще держится и просит подмоги. Император, тронутый столь благородной преданностью этих храбрецов, решил попытаться их спасти. Он приказал маршалу Ожеро отправить к ним офицера с приказом покинуть позицию, образовать небольшое каре и двигаться по направлению к нам, в то время как кавалерийская бригада пошла бы им навстречу.

Это произошло до большой атаки кавалерии Мюрата. Было почти невозможно выполнить волю императора, потому что множество казаков отделяло нас от 14-го линейного полка. Поэтому представлялось очевидным, что офицер, которого пошлют к этому несчастному полку, будет убит или захвачен в плен еще до того, как до них доберется. Однако приказ был отдан, и маршал должен был ему подчиниться.

В императорской армии существовал обычай, согласно которому адъютанты стояли друг за другом в нескольких шагах от своего генерала и тот, кто находился в начале этого ряда, выступал первым, а потом, выполнив свое поручение, отправлялся в конец ряда. Таким образом, каждый в свою очередь отправлялся куда-нибудь с приказом, и поэтому опасности распределялись между ординарцами равномерно. Доставить приказ 14-му полку было поручено храброму капитану инженерных войск по фамилии Фруассар. Он хотя и не был адъютантом, но состоял при штабе маршала и в данный момент стоял к нему ближе всех. Фруассар отправился в путь галопом. Мы потеряли его из виду, едва он оказался среди казаков, и никогда больше не видели его и никогда не узнали, что с ним стало. Видя, что 14-й линейный полк не двигается, маршал послал с тем же поручением офицера по фамилии Давид. Его постигла та же судьба, что и Фруассара, мы никогда больше ничего о нем не слышали!.. Может быть, оба они были убиты и ограблены, поэтому их не удалось опознать среди множества погибших, которыми была покрыта земля. В третий раз маршал крикнул: «Офицер, вперед!» — это была моя очередь…

Увидев, что к нему подходит сын его старого друга и, осмелюсь дополнить, его любимый ординарец, добрый маршал изменился в лице. Он был взволнован, его глаза наполнились слезами, потому что он не мог скрыть от самого себя, что посылает меня почти на верную смерть, но следовало повиноваться императору. Я был солдатом, и нельзя было отправить кого-то из моих товарищей вместо меня, я бы сам этого не допустил, это стало бы для меня бесчестьем. Так что я отправился вперед с поручением маршала! Но, хотя я и жертвовал своей жизнью, я тем не менее счел своим долгом принять необходимые меры предосторожности, чтобы ее по возможности спасти. Я заметил, что оба офицера, отправившиеся в путь передо мной, держали саблю в руке, поэтому я решил, что они собирались защищаться против казаков, которые стали бы их атаковать по дороге. Мне казалось, что подобный способ защиты был необдуманным, поскольку этим офицерам пришлось останавливаться, чтобы сражаться со множеством врагов, и эти враги в конце концов взяли над ними верх. Поэтому я принял другое решение и, оставив саблю в ножнах, решил считать себя всадником, который хочет выиграть приз в гонках. Я отправился как можно быстрее и по самой короткой дороге к указанной цели, не задумываясь о том, что встретится на моем пути справа и слева. Поскольку моей целью был пригорок, занятый 14-м линейным полком, я решил отправиться туда, не обращая внимания на казаков. В моих мыслях их как бы не существовало.

Эта система оказалась правильной. Лизетта не бежала, а летела, легче и быстрее ласточки. Она мчалась вперед, перескакивая через груды трупов и лошадей, через канавы и рвы, через разбитые лафеты и плохо затушенные костры бивуаков. Тысячи казаков в беспорядке бродили по равнине. Первые из них, заметив меня, действовали подобно охотникам на облаве, когда, видя кролика, они сообщают друг другу о его присутствии криками: «На вас! На вас!..» Но ни один из этих казаков не попытался меня остановить, прежде всего из-за огромной скорости моего движения и, вероятно, из-за того, что их было очень много, и поэтому каждый думал, что я не смогу ускакать от его товарищей, которые стоят немного дальше. Так что мне удалось ускользнуть от всех и добраться до 14-го линейного полка, при этом ни я, ни моя замечательная лошадь не получили ни малейшей царапины!

Я нашел 14-й линейный полк в каре на вершине горки. Поскольку склоны этой горки были очень пологими, вражеская кавалерия предприняла уже не одну атаку. Наши солдаты мужественно отбивали их, поэтому трупы людей и лошадей лежали вокруг, образуя подобие стенки, которая теперь сделала позицию нашего полка почти недоступной для кавалерии. Поэтому, несмотря на помощь наших пехотинцев, мне стоило большого труда перебраться через это ужасное, залитое кровью укрепление. Наконец я оказался в центре французского каре! После смерти полковника Савари, убитого при переправе через Вкру, 14-м полком командовал один из батальонных начальников. Когда под градом снарядов я передал этому человеку приказ оставить свою позицию и попытаться присоединиться к корпусу, он заметил, что, поскольку вражеская артиллерия стреляла по 14-му полку уже целый час, она нанесла ему такие потери, что горстка остававшихся в живых солдат наверняка будет перебита, когда они спустятся на равнину. Он сказал также, что у него не будет времени подготовиться к выполнению этого приказа, потому что колонна русской пехоты, которая двигалась на расположение его полка, была от нас всего лишь в сотне шагов.

«Я не вижу никакого способа спасти полк, — сказал мне начальник батальона. — Возвращайтесь к императору, передайте ему прощальные слова 14-го линейного полка, который был предан ему и выполнил его приказы. Отнесите ему нашего орла, которого он дал нам. Мы не можем больше защищать. Нам будет очень тяжело, умирая, видеть, что он попадет в руки неприятеля!» И командир передал мне своего орла, которого солдаты, представлявшие славные остатки этого бесстрашного полка, приветствовали в последний раз криками: «Да здравствует император!..» Они были готовы через минуту умереть за него. Это было прямо по Тациту: «Caesar, morituri te salutant!»[54] Однако здесь это кричали герои!

Пехотные орлы были очень тяжелыми, их вес еще увеличивался за счет длинного и тяжелого дубового древка, на вершине которого прикреплялось само литое навершие. Мне очень мешало это длинное древко, и, поскольку без своего орла палка не могла быть трофеем для неприятеля, я, с согласия командира полка, решил разломать ее и увезти с собой только орла. Но в тот момент, когда с высоты седла я наклонился вперед, чтобы с большим усилием попытаться отделить орла от древка, одно из многочисленных ядер, которыми нас осыпали русские, ударило по углу моей шляпы, в нескольких сантиметрах от моей головы!.. Удар был тем более ужасным, что моя шляпа держалась на крепком кожаном подбородочном ремне. Я был совершенно оглушен, но не упал с лошади. Кровь текла у меня из носа, из ушей и даже из глаз, однако я все слышал, видел, понимал, в то время как руки и ноги у меня были словно парализованы, настолько, что я не мог пошевелить ни одним пальцем!..

Тем временем колонна русской пехоты, которую мы только что заметили, подходила к нашей горке. Это были гренадеры. Их каски с металлическими украшениями имели форму митры. Эти люди, напоенные водкой, значительно превосходящие французов в числе, яростно набросились на остатки несчастного 14-го полка, солдаты которого уже несколько дней питались только картофелем и растопленным снегом, а в тот день у них не было времени приготовить даже эту нищенскую еду!.. Тем не менее наши бравые французы мужественно защищались, используя свои штыки. Когда их каре было прорвано, они образовали несколько групп и очень долго еще выдерживали эту неравную схватку.

Во время ужасной свалки многие наши солдаты, чтобы не получить удар сзади, опирались на бока моей лошади, которая, вопреки своим привычкам, оставалась совершенно невозмутимой. Если бы я мог двигаться, я бы послал лошадь вперед, чтобы убраться из этой бойни, но я совершенно не мог сжать ноги, чтобы сообщить свою волю лошади!.. Мое положение было еще ужаснее оттого, что, как я уже сказал, я сохранил способность видеть и думать… Вокруг меня сражались люди, что подвергало меня опасности штыковых ударов. Мало того, один русский офицер с ужасным лицом многократно пытался проткнуть меня своим эспонтоном, но толпа сражающихся мешала ему достать меня. Он показывал на меня своим солдатам, окружавшим меня и принимавших за командира французов, поскольку я один был на лошади. Те стреляли в меня над головами своих товарищей, так что вокруг моих ушей непрерывно свистели многочисленные пули. Одна из них наверняка отняла бы у меня остатки жизни, которыми я еще обладал, но в этот момент ужасное происшествие увело меня из этой рукопашной схватки.

Среди французов, опиравшихся на левый бок моей лошади, был один писарь, которого я знал, потому что часто видел его у маршала, где он переписывал донесения. Этого человека атаковали многочисленные вражеские гренадеры. Он был ранен и упал под животом моей Лизетты. Он схватил меня за ногу, чтобы попытаться встать, как вдруг какой-то русский гренадер, который из-за выпитой водки передвигался неуверенным шагом, захотел прикончить этого француза, проткнув ему грудь штыком. Вдруг этот русский гренадер потерял равновесие, и плохо нацеленное острие его штыка запуталось в моей шинели, раздуваемой ветром. Видя, что я не падаю, русский оставил своего лежащего на земле француза и стал наносить многочисленные штыковые удары мне. Эти удары сначала были бесплодными, но наконец один из них достал меня. Он пробил мне левую руку, и я с ужасным удовольствием вдруг почувствовал, как из нее потекла горячая кровь… Вражеский гренадер, разъярившись еще больше, опять ударил меня штыком. Нанося этот последний удар с еще большей силой, он оступился, и его штык попал в бедро моей лошади. Боль вернула ей ее свирепые инстинкты. Лизетта бросилась на русского и, вцепившись зубами ему в лицо, одним махом вырвала у него нос, губы, веки и содрала всю кожу с лица, так что он превратился в живой череп, весь красный от крови!.. Зрелище было ужасное! Потом, яростно бросившись в толпу сражающихся, Лизетта стала кидаться на них и кусать, опрокидывая на землю всех, кто оказывался на ее пути!.. Вражеский офицер, который пытался ударить меня копьем, хотел остановить Лизетту, схватив ее за уздечку, но она вцепилась ему в живот, с легкостью приподняла и вытащила с места жаркого боя. Она волокла его к подножию горы, а там зубами разодрана ему живот и истоптала ногами, после чего оставила его умирать на снегу!.. Затем она направилась по тому же пути, по которому прискакала сюда, и тройным галопом помчалась к городскому кладбищу Эйлау. Благодаря гусарскому седлу, на котором я сидел, я удержался на ее спине, но меня ждала новая опасность.

Снова начал падать снег, его крупные хлопья ограничивали видимость. И вдруг, почти добравшись до Эйлау, я оказался лицом к лицу с батальоном Старой гвардии, который не мог разглядеть меня издалека и принял за вражеского офицера, возглавляющего кавалерийскую атаку. Сразу же целый батальон начал в меня стрелять… Моя шинель и седло были пробиты пулями, но я не был ранен, не была ранена и моя лошадь, продолжавшая мчаться вперед. Она проскакала через три ряда нашего батальона с такой же легкостью, с какой змея пробирается через изгородь… Но этот последний бросок истощил силы Лизетты, которая потеряла много крови, потому что была повреждена одна из крупных вен на ее бедре. Бедное животное вдруг остановилось и упало на бок, а я скатился с другого бока.

Распростертый на снегу среди множества мертвых и умирающих, не имея никакой возможности пошевелиться, не чувствуя боли, не чувствуя вообще ничего, я потерял ощущение самого себя. Мне казалось, что меня кто-то тихонько баюкает… Наконец я полностью потерял сознание, и меня не привел в чувство даже сильный шум, который подняли, проносясь рядом со мной и, может, даже наступая на меня, 90 эскадронов Мюрата, мчавшихся в атаку! Я думаю, что был без сознания часа четыре. Когда я пришел в себя, вот в каком ужасном положении я находился.

Я был совершенно обнажен, на мне оставались только шляпа и правый сапог. Какой-то солдат из обозной команды, считая меня мертвым, в соответствии с обычаем, снял с меня одежду, и, желая содрать с меня единственный сапог, который на мне оставался, он тянул меня за ногу, упираясь своей ногой мне в живот! При этом он меня сильно тряс, и именно это, несомненно, привело меня в чувство. Мне удалось приподняться и откашляться, выплюнув сгустки крови, которые были у меня в горле и мешали дышать. Контузия, вызванная взрывной волной от ядра, привела к такому синяку, что лицо, плечи и грудь у меня были совершенно черными, а остальные части тела красными от крови, которая вытекала из моей раненой руки… Моя шляпа и волосы были полны окровавленного снега. Я вращал безумными глазами и наверняка выглядел ужасно, так что солдат из обозной команды отвернулся и ушел вместе с моими вещами, а я даже не смог сказать ему ни единого слова, в такой сильной прострации я пребывал!.. Но ко мне вернулись мои умственные способности, и мысли мои обратились к Богу и к моей матери!..

Закатное солнце послало сквозь облака несколько слабых лучей. Я обратился к нему с последними, как я думал, прощальными словами… Я говорил себе, что если бы меня хоть не раздели, тогда кто-нибудь из многочисленных людей, проходивших мимо меня, заметил бы золотые галуны, покрывавшие мой ментик, и узнал бы, что я адъютант маршала. Тогда, может быть, меня бы перевезли в лазарет. Но, видя меня раздетым, меня не могут отличить от многочисленных трупов, валяющихся повсюду. И действительно, вскоре между ними и мной не осталось больше никакой разницы. Я не мог позвать на помощь, а приближавшаяся ночь вот-вот должна была отнять у меня любую надежду на спасение. Холод становился все сильнее. Смогу ли я продержаться до завтра, когда уже сейчас чувствую, как мои обнаженные руки и ноги леденеют? Итак, я стал ждать смерти, ведь если чудо уже спасло меня посреди ужасной схватки между русскими и 14-м линейным полком, то как я мог надеяться на то, чтобы другое чудо помогло мне в том ужасном положении, в котором я оказался теперь?.. Однако второе чудо произошло, и вот каким образом. У маршала Ожеро был лакей по имени Пьер Даннель. Этот очень умный, очень преданный парень был несколько болтлив. И вот во время нашего пребывания в Ла Уссэ случилось, что Даннель нагрубил своему хозяину, и тот прогнал его. Огорченный Даннель умолял меня попросить за него. Я так старался, что мне удалось вернуть ему милость маршала. С того момента он был очень привязан ко мне. И вот этот человек, оставив в Ландсберге все экипажи, по собственной инициативе в день сражения отправился сюда, чтобы привезти своему хозяину провизию, которую он нагрузил в очень легкую повозку, способную пройти практически везде. В ней находились предметы, которыми маршал чаще всего пользовался. Этой маленькой повозкой управлял солдат, служивший в той же самой транспортной обозной команде, к которой принадлежал и солдат, только что снявший с меня одежду. И вот этот солдат с моими вещами проходил около повозки, стоявшей рядом с кладбищем, как вдруг узнал в вознице своего старого товарища. Он остановился около него, чтобы похвалиться перед ним своей удачной добычей, которую только что снял с покойника.

Надо вам сказать, что во время нашего пребывания на зимних квартирах на берегах Вислы маршал однажды послал Даннеля за провизией в Варшаву, и тогда я поручил ему снять с моего ментика черный каракуль, которым она была обшита, и заменить его на серый, который с недавних пор полагалось носить адъютантам Бертье, законодателям моды в нашей армии. Так вот, я до сих пор оставался единственным офицером маршала Ожеро, у которого на ментике был серый каракуль. Даннель, присутствовавший при том, как солдат из обозной команды хвастался моими вещами, легко узнал мой ментик, и это заставило его осмотреть более внимательно и другие вещи так называемого покойника. Среди них он нашел мои часы с монограммой моего отца. Он больше не сомневался, что я убит, и, оплакивая мою гибель, захотел увидеть меня в последний раз. Он велел солдату отвести его ко мне. И там он нашел меня живым!..

Радость этого храброго человека, которому я наверняка обязан жизнью, была безграничной: он поспешил послать ко мне моего слугу, нескольких солдат и велел перенести меня в сарай, где натер мое тело ромом, в то время как другие солдаты искали доктора Реймона. Доктор наконец пришел, перевязал мою раненую руку и заявил, что кровопускание, произведенное этой раной, спасет меня.

Вскоре меня окружили мой брат и мои товарищи. Солдату из обозной команды, который взял мои вещи, дали кое-какие деньги, и он вернул вещи очень охотно. Но поскольку моя одежда промокла насквозь и пропиталась кровью, маршал Ожеро велел надеть на меня его одежду. Император позволил маршалу поехать в Ландсберг, но, поскольку ранение мешало маршалу сидеть на лошади, его адъютанты раздобыли санки, а на них поставили кузов от кабриолета. Маршал, который не мог оставить меня, велел привязать меня около себя, потому что я был слишком слаб, чтобы сидеть!

Еще до того, как меня увезли с поля битвы, я увидел рядом с собой мою бедную Лизетту. Кровь из ее раны свернулась от холода, поэтому ее вытекло не так много. Лошадь поднялась на ноги и ела солому, которой солдаты пользовались в предыдущую ночь на бивуаке. Мой слуга, который очень любил Лизетту, заметил ее, когда помогал перевозить меня. Он вернулся за ней и, разорвав свою рубашку и шинель какого-то мертвого солдата на длинные полосы, использовал их для того, чтобы перевязать ногу бедной лошади, которая смогла таким образом доковылять до Ландсберга. Комендант маленького гарнизона этой крепости позаботился о том, чтобы подготовить места для размещения раненых. Штаб помещался в большой удобной гостинице, так что вместо того, чтобы оставаться всю ночь без помощи, распростертым без всякой одежды в снегу, я оказался в хорошей постели, окруженный заботами моего брата, моих товарищей и доброго доктора Реймона. Доктору пришлось разрезать сапог, который солдат не смог снять с меня, но даже после этого было по-прежнему трудно стянуть его с меня, настолько распухла моя нога. Вы увидите дальше, что это чуть не стоило мне ноги, а возможно, и жизни.

Мы провели в Ландсберге 36 часов. Этот отдых, забота, которой меня окружили, вернули мне возможность говорить и двигать руками и ногами. Когда через день после битвы маршал Ожеро отправился в путь по направлению к Варшаве, я смог передвигаться на санях, хотя был еще очень слаб. Наше путешествие продолжалось неделю, потому что штаб со своими лошадьми передвигался короткими переходами. Мало-помалу силы возвращались ко мне, но по мере того, как они возвращались, я чувствовал леденящий холод в моей правой ноге. По прибытии в Варшаву меня поместили в здании, предназначенном для маршала. Это было для меня тем более благоприятно, что я не мог вставать с постели. Тем временем рана на моей руке затягивалась. Синяки, появившиеся на моем теле в результате контузии, начали проходить. Моя кожа вновь приобретала свой нормальный цвет. Доктор не знал, чем объяснить то, что я все еще не мог встать на ноги. Слыша мои жалобы на боль в ноге, доктор решил посмотреть ее. И что же он увидел?.. У меня начиналась гангрена!.. Причиной нового несчастья, которое свалилось на меня в этот раз, был случай, произошедший в годы моей юности. В Соррезе товарищ, с которым мы занимались фехтованием, проткнул мне правую ногу рапирой, на которой не было предохранительного наконечника. Похоже, что мышцы, ставшие очень чувствительными, сильно пострадали от холода в то время, как я лежал без сознания на поле битвы при Эйлау. В результате нога распухла, и именно из-за этого солдату было так трудно снять с меня правый сапог. Нога очень замерзла, и поскольку ее не начали лечить вовремя, то на месте старой раны, вызванной ударом рапиры, началась гангрена. Струп на ноге был размером с пятифранковую монету… Увидев мою ногу, доктор побледнел. Потом он приказал четырем слугам держать меня, вооружился скальпелем, удалил струп и погрузил скальпель в мою ногу, чтобы извлечь из нее отмершие ткани. Он делал это точно так же, как поступают с яблоком, когда вырезают из него гнилые куски.

Я очень страдал, однако не жаловался. Но все изменилось, когда скальпель дошел до живой ткани и обнажил мышцы и кости, движения которых стали видны! Встав на стул, доктор обмакнул губку в сладкое горячее вино и стал выжимать его по каплям на отверстие, которое только что проделал в моей ноге. Боль стала непереносимой!.. И тем не менее на протяжении целой недели мне пришлось утром и вечером выдерживать эту ужасную пытку. Но моя нога была спасена…

Сегодня, когда все так любят продвижение по службе и награды, наверняка получил бы орден офицер, преодолевший те опасности, которым я подвергался, направляясь в расположение 14-го линейного полка.

Но в эпоху Империи подобное проявление преданности рассматривали как столь естественное, что мне не дали никакого креста, а я даже и не подумал о том, чтобы его попросить.

Для лечения раны маршала Ожеро сочли необходимым длительный отдых, поэтому император написал ему, предлагая отправиться на лечение во Францию. Император приказал прибыть из Италии маршалу Массена в распоряжение которого поступили мой брат, Бро и многие из моих товарищей. Маршал Ожеро взял меня с собой, а также доктора Реймона и своего секретаря. Меня пришлось нести на руках, чтобы посадить в экипаж и впоследствии извлечь из него. Тем не менее я чувствовал, что мое здоровье улучшается по мере того, как я отдалялся от холодных мест, приближаясь к районам с более мягким климатом. Моя лошадь провела зиму в конюшнях г-на де Лоне, начальника армейских фуражиров. Маршал направился из Варшавы в Силезию через Раву. Пока мы были в ужасной Польше, где не существовало ни единой мощеной дороги, требовалось от 12 до 16 лошадей, чтобы вытаскивать экипаж из оврагов и болот, среди которых мы двигались. К тому же передвигаться можно было только шагом. Лишь прибыв в Германию, мы оказались наконец в цивилизованной стране, имевшей настоящие дороги.

Наконец мы прибыли в Дрезден и провели 10–12 дней во Франкфурте-на-Майне, откуда в октябре прошлого года мы вышли в поход против Пруссии.

Наконец около 15 марта мы приехали в Париж. Я ходил с большим трудом, рука у меня была на перевязи, и до сих пор я ощущал ужасное потрясение от контузии, вызванной взрывной волной от ядра. Но счастье от встречи с моей матерью и заботы, которыми она меня окружила, вместе с ласковыми дуновениями весны завершили мое выздоровление.

Перед тем как выехать из Варшавы, я хотел выбросить треуголку, пробитую ядром, но маршал приказал хранить ее как достопримечательность и отдал моей матери. Эта шляпа еще сегодня существует, представляя собой семейную реликвию, которую следует хранить и дальше.

Глава XXXV

Поручения к императору. — Я присоединяюсь к маршалу Ланну. — Возобновление военных действий 11 июня. — Армии встречаются на Алле, при Фридланде

Я провел в Париже конец марта, весь апрель и первую неделю мая. Во время этого пребывания во Франции я познакомился с семьей Дебриер, в которую в скором времени должен был войти после женитьбы. Мое здоровье поправилось, и я понял, что не могу больше оставаться в Париже. Маршал Ожеро направил меня к маршалу Ланну, который очень хорошо принял меня в своем штабе.

Желая иметь возможность наблюдать за передвижениями, которые неприятель попытается осуществить на протяжении зимы, император расположился в местах расквартирования собственных частей, сначала в Остероде, потом в замке Финкенштайн. Оттуда, готовясь к новой военной кампании, он правил Францией и руководил действиями министров, которые каждую неделю посылали ему свои доклады. Папки с различными документами, поступавшие от каждого министра, вечером в среду собирались у г-на Деннье — отца, заместителя государственного секретаря по вопросам войны, а он каждый четверг по утрам отправлял их в Государственный совет, которому было поручено передавать их императору. Но эта служба действовала очень плохо, потому что большинство людей, возивших документы в Ставку, никогда не выезжали из Франции, не знали ни слова по-немецки, не были знакомы ни с монетой, ни с почтовыми правилами зарубежных стран и не знали, как себя вести, переправившись через Рейн. Эти господа не были также привычными к усталости. Их очень быстро утомляло путешествие длиной свыше 300 лье, когда требовалось непрерывно ехать на протяжении 10 дней и 10 ночей. Один из этих посыльных оказался даже настолько нерадивым, что у него украли депеши.

Наполеон пришел от этого в ярость и отправил в Париж эстафету с приказом г-ну Деннье в будущем доверять папки с документами только офицерам, знающим Германию, привычным к усталости и лишениям, которые будут выполнять эти поручения с большей ответственностью. Г-н Деннье находился в замешательстве, пытаясь найти подобного офицера, и в этот момент ему представился я, имея при себе письмо маршала Ланна, который требовал меня к себе. Г-н Деннье был очень рад, что ему удастся обеспечить скорую отправку документов. Он предупредил меня, что я должен быть готов к следующему четвергу, и вручил мне 5 тысяч франков на почтовые расходы и покупку экипажа. Это было мне очень кстати, потому что у меня было мало денег на дорогу.

Мы отправились из Парижа примерно 10 мая. Мой слуга и я были хорошо вооружены. Когда одному из нас приходилось на короткое время покидать экипаж, его караулил другой. Мы достаточно владели немецким языком, чтобы поторапливать служащих на почтовых заставах. Видя меня в военной форме, возницы подчинялись мне гораздо лучше, чем другим посланцам, одетым в штатское. Поэтому вместо того, чтобы затратить, подобно этим господам, девять с половиной и даже десять дней на переезд от Парижа до Финкенштайна, я приехал туда за восемь с половиной дней.

Получив свои депеши на сутки раньше, император был очень доволен. Сначала он похвалил меня за рвение, заставившее меня попросить о возвращении в армию, несмотря на мои недавние раны, и добавил, что, поскольку я так хорошо умею пользоваться почтовыми станциями, мне придется в ту же ночь отправиться в Париж и привезти ему оттуда другие папки с документами. Это не помешает мне присутствовать при возобновлении военных действий, которые не начнутся раньше первых чисел июня.

Хотя я истратил еще далеко не все 5 тысяч франков, которые мне вручил г-н Деннье, тем не менее обер-гофмаршал приказал вручить мне столько же на обратный путь до Парижа, куда я прибыл очень быстро. Я оставался в этом городе только сутки и вновь отправился в Польшу. Военный министр дал мне на это третье путешествие еще 5 тысяч франков. Это было гораздо больше, чем требовалось, но так хотел император. По правде говоря, эти путешествия были очень утомительными и к тому же крайне скучными, хотя погода стояла прекрасная. Дело в том, что я почти месяц днем и ночью был в пути наедине со своим слугой. Я опасался, что останусь «курьером» и после того, как начнутся бои, но, к счастью, нашлись другие офицеры для перевозки депеш, и в конце концов эта служба была организована как следует. Император разрешил мне отправиться к маршалу Ланну, который в момент моего приезда, 25 мая, находился в Мариенбурге. С ним был полковник Сикар, адъютант Ожеро, любезно доставивший сюда же моих лошадей. Я с большим удовольствием вновь увидел мою дорогую Лизетту, которая еще могла мне хорошо послужить.

Крепость Данциг, осажденная французами на протяжении зимы, оказалась в их руках. Наступление лета заставило вскорости возобновить военные действия. Русские атаковали наши зимние квартиры 5 июня, и во всех местах были отброшены. 10 июня при Хайльсберге произошел столь кровавый бой, что многие историки назвали его сражением. Здесь неприятель снова был разбит. Я не буду рассказывать подробно об этой операции, потому что корпус маршала Ланна принимал в ней небольшое участие, прибыв к месту действия только вечером. Однако в нас попало довольно много ядер, одно из них смертельно ранило полковника Сикара, который уже был ранен пулей при Эйлау и, едва выздоровев, вернулся, чтобы принять участие в новых битвах. Добрый полковник Сикар перед смертью поручил мне передать его прощальные слова маршалу Ожеро и дал мне записку для своей жены. Эта тягостная сцена очень огорчила меня.

Армия отправилась преследовать русских, и мы снова прошли через Эйлау. Поля, которые три месяца назад мы оставили покрытыми снегом и трупами, представляли собой очаровательный зеленый ковер. Какой контраст!.. Сколько смелых воинов лежало под этими зелеными травами! Я присел на том месте, где в свое время упал раненый, где меня раздели и где я должен был бы умереть, если бы ниспосланное провидением стечение обстоятельств не спасло меня!.. Маршал Ланн захотел увидеть высоту, на которой так мужественно защищался 14-й линейный полк. Я проводил его туда. Неприятель занимал это место с момента сражения, однако мы нашли еще целым памятник, который все части французской армии воздвигли в честь своих несчастных товарищей из 14-го полка. 35 офицеров этого полка были похоронены в одной могиле! Это уважение к славе мертвых делает честь русским. Я остановился на несколько минут в том месте, где в мою шляпу попало ядро, где я получил удар штыком, и подумал о тех храбрецах, которые лежали в земле и чью судьбу я чуть не разделил.

Русские, разбитые 10 июня при Хайльсберге, быстро отступили и выиграли один день у французов, которые вечером 13 июня находились на подступах к Эйлау на левом берегу реки Алле.

Противник занимал Бартенштайн на правом берегу этой же реки. Обе армии спускались по берегам этой реки параллельно друг другу. Беннигсен, у которого склады провианта и снаряжения находились в Кенигсберге, где располагался прусский корпус, хотел дойти до этого города до прибытия французов, но для этого ему надо было вновь переправиться на левый берег реки Алле, где находились части Наполеона, шедшие из Эйлау. Русский генерал понадеялся опередить их во Фридланде, чтобы переправиться через реку до того, как французские части смогут этому воспрепятствовать. Причины, которые заставляли Беннигсена сохранять за собой Кенигсберг, вызвали у императора желание овладеть этим городом. Он непрерывно маневрировал на протяжении нескольких дней, чтобы охватить левый фланг неприятеля и оттеснить его от этой крепости. Туда же он послал Мюрата, Сульта и Даву. Они должны были помешать русским в том случае, если они придут туда раньше нас.

Но император не ограничился этой предосторожностью. Он предвидел, что для продвижения к Кенигсбергу русские попытаются переправиться через Алле у Фридланда, поэтому он хотел занять этот город раньше русских и направил к нему в ночь с 13 на 14 июня корпуса маршалов Ланна и Мортье, а также три кавалерийские дивизии. Остальная армия должна была следовать за ними.

Маршал Ланн был в авангарде с гренадерами Удино и одной кавалерийской бригадой. Он прибыл в Постенен, за лье до Фридланда, в два часа ночи. Ланн послал в разведку в этот город 9-й гусарский полк, который был отброшен и понес потери. Рассвет позволил нам увидеть большую часть русской армии на другом берегу Алле, на плато между Алленау и Фридландом. Неприятель начинал переправляться по старому городскому мосту, около которого они строили два новых.

Цель, которую каждая из двух армий ставила перед собой, можно было легко определить: русские хотят переправиться через Алле, чтобы добраться до Кенигсберга, французы хотят им помешать и оттеснить их на другую сторону реки, где берега очень крутые. Для этого во Фридланде есть только один мост. Русским было трудно выбраться из этого города на левобережную равнину еще и потому, что в этом месте выход из Фридланда затруднен наличием обширного пруда и оврага с очень крутыми берегами, по дну которого протекает ручей, называемый Мельничным. Чтобы защитить свою переправу, неприятель расположил две мощные артиллерийские батареи на правом берегу, откуда они контролировали город и часть равнины между Постененом и Генрихсдорфом. Описав, таким образом, планы и позиции каждой из двух армий, я вкратце изложу вам основные события этой решительной битвы, которая привела к заключению мира.

Император еще находился в Эйлау. Различные армейские корпуса направлялись к Фридланду, но им оставалось пройти до него несколько лье, когда маршал Ланн, шедший всю ночь, прибыл на подступы к этому городу. Если бы маршал прислушивался только к своему нетерпению, то атаковал бы неприятеля сразу, но у противника было 30 тысяч человек, расположенных на равнине перед Фридландом, их правый фланг был напротив Генрихсдорфа, центр — возле Мельничного ручья, а левый фланг — в деревне Зортлак. Войска противника непрерывно получали подкрепление. У маршала Ланна было только 10 тысяч человек, но он очень умело расположил их в деревне Постенен и в лесах Зортлака, откуда угрожал левому флангу русских. В то же время двумя кавалерийскими дивизиями он пытался остановить их движение на Генрихсдорф — деревню, расположенную по дороге из Фридланда в Кенигсберг. Началась оживленная перестрелка, но тут не замедлил появиться корпус маршала Мортье. Чтобы отбить у русских дорогу на Кенигсберг в ожидании новых подкреплений, этот корпус занял Генрихсдорф и пространство, расположенное между этой деревней и деревней Постенен. Однако Мортье и Ланн, имея 25 тысяч человек, не могли сопротивляться 70 тысячам русских, которые вскоре должны были оказаться напротив них. Ситуация становилась критической… Каждую минуту маршал Ланн посылал офицеров, чтобы предупредить императора о необходимости ускорить прибытие корпуса, который, как было известно Ланну, двигался сзади него. Сев на быструю Лизетту, я был первым послан к императору и присоединился к нему только на выходе из Эйлау. Я нашел его сияющим от радости! Он велел мне быть рядом с собой, и, двигаясь галопом, я должен был объяснять ему, что произошло перед моим отъездом с поля битвы. Когда я закончил мой рассказ, император сказал мне, улыбаясь: «У тебя хорошая память?..» — «Неплохая, сир». — «И какая сегодня годовщина — в этот день 14 июня?» — «Годовщина битвы при Маренго». — «Да-да, — продолжал император, — годовщина битвы при Маренго, и я разобью русских так же, как разбил тогда австрийцев!»

Наполеон был так твердо в этом убежден, что, двигаясь вдоль колонн, из которых солдаты приветствовали его громкими криками, он все время говорил им: «Сегодня счастливый день — годовщина битвы при Маренго!..»

Глава XXXVI

Битва при Фридланде. — Опасности, которым я подвергался. — Переговоры и Тильзитский мир

Было больше 11 часов, когда император прибыл на поле боя, где многие армейские корпуса уже присоединились к Ланну и Мортье. Другие корпуса и гвардия прибывали друг за другом. Наполеон поправил линию расположения корпусов: Ней образовал правый фланг, расположенный в лесах вокруг Зортлака; Ланн и Мортье стали в центре между Постененом и Генрихсдорфом. Левый фланг выходил за пределы последней деревни. Стояла ужасная жара. Император дал войскам час отдыха и решил, что по сигналу, который будет дан одновременным выстрелом из 25 пушек, все пойдут в общую атаку. Так и было сделано.

Корпус маршала Нея имел самую трудную задачу, потому что, спрятанный в лесу вокруг Зортлака, он должен был выйти из этого леса и проникнуть во Фридланд, где находились главные силы и резервы врага. Корпус Нея должен был овладеть мостами и, таким образом, перерезать русским все пути к отступлению. Трудно понять, как Беннигсен смог решиться разместить свою армию напротив Фридландского дефиле, где за спиной у армии находилась река Алле со своими крутыми берегами, а впереди располагались французы, владевшие равниной. Чтобы объяснить свое решение, русский генерал позже говорил, что, поскольку у него в запасе был лишний день, который он выигрывал у Наполеона, и не мог себе представить, что французы за 12 часов пройдут путь, равный тому, на который его войска истратили сутки. Он подумал, что корпус Ланна, находившийся перед Фридландом, представлял собой отделившийся от французской армии авангард и что ему будет легко раздавить этот авангард. Когда эта иллюзия рассеялась, было уже слишком поздно переводить свою армию на другую сторону реки Алле, поскольку в дефиле Фридланда Беннигсен наверняка понес бы потери. По этим причинам он предпочел энергично сражаться.

Примерно в час пополудни 25 пушек, размещенных в Постенене, дали залп по приказу императора, и битва закипела по всему фронту. Наш левый фланг и центр сначала продвигались очень медленно, чтобы дать правому флангу под командованием Нея время овладеть городом. Этот маршал, выйдя из Зортлакского леса, занял деревню того же названия и оттуда очень быстро двинулся на Фридланд, опрокидывая все на своем пути. Но по дороге от Зортлакского леса и деревни Зортлак до первых домов Фридланда части Нея шли без всякого прикрытия и оказались под ужасным огнем русских батарей, которые были размещены позади города, на высотах противоположного берега. Эти батареи своим огнем нанесли нашим войскам огромные потери. Огонь их был тем более опасен, что вражеские канониры, отделенные от нас рекой, целились спокойно, видя, что наши пехотинцы не имели возможности их атаковать. Это большое неудобство могло воспрепятствовать взятию Фридланда, но Наполеон нашел возможность исправить положение. Он послал 50 артиллерийских орудий, которые были размещены генералом Сенармоном на левом берегу Алле. Эти орудия стали стрелять через реку в русские батареи, обрушив на них град своих ядер. Русские батареи вскоре были уничтожены. Как только огонь вражеских пушек прекратился, Ней, продолжая свое смелое движение, отбросил русских во Фридланд и вместе с ними вступил на улицы этого несчастного города, где снаряды только что зажгли громадный пожар!.. На улицах произошло ужасное рукопашное сражение, в котором русские, прижатые друг к другу, едва могли двигаться и понесли громадные потери. Наконец, несмотря на свою храбрость, они вынуждены были в беспорядке отступить, ища пристанище на противоположном берегу и переправляясь туда по мостам. Но здесь их ждала новая опасность. Артиллерия генерала Сенармона подошла к городу и взяла под прицел мосты, которые очень скоро разрушила, убив множество русских, которые торопились пробежать по этим мостам. Все, что еще оставалось во Фридланде, было захвачено, солдаты убиты или утонули, желая переправиться через реку.

До этого момента Наполеон, можно сказать, заставлял топтаться на месте свой центр и свой левый фланг, теперь он быстро выдвинул их вперед. Русский генерал Горчаков, командовавший центром и правым флангом неприятеля, прислушиваясь только к голосу своей храбрости, захотел вновь овладеть городом. Это было бы совершенно бесполезно, потому что мосты были разрушены, но он этого не знал. Так что он во главе своих частей бросился в горящий Фридланд, но по всему фронту был отброшен частями маршала Нея, занимавшими город, и был вынужден вернуться на исходные позиции в поле. Вражеский генерал вскоре был окружен частями нашего центра, которые прижали неприятеля к реке напротив Клошенена. Русские в ярости героически защищались и, хотя они были окружены со всех сторон, тем не менее отказались сдаться. Многие из них умерли под ударами наших штыков, а остальные скатились с высоких берегов в реку, где почти все утонули…

Крайний правый фланг противника, в основном состоявший из кавалерии, во время сражения попытался овладеть деревней Генрихсдорф или обойти ее. Но русские были отброшены нашими частями и вернулись на берега реки Алле под командованием генерала Ламбера. Этот генерал, видя, что Фридланд занят французами, а левый фланг и центр русской армии уничтожены, объединил все остававшиеся полки правого фланга и ушел с поля битвы, спускаясь вниз по течению реки Алле. Ночь помешала французам преследовать его, так что от гибели спасся только один неприятельский корпус. Наша победа была полной. Вся русская артиллерия попала в наши руки. Во время этой битвы мы взяли немного пленных, но число убитых или раненых врагов было огромным и превышало 26 тысяч человек. Наши потери составили только 3 тысячи убитыми и 4–5 тысяч ранеными. Из всех сражений, которые дал когда-либо Наполеон, только в этом его войска по численности превышали неприятельские. У французов было 80 тысяч солдат, а у русских только 75 тысяч. Остатки вражеской армии в беспорядке шли всю ночь и отступили за Прегель, где они уничтожили мосты.

Маршалы Сульт, Даву и Мюрат не смогли участвовать в битве при Фридланде, но их присутствие заставило пруссаков оставить Кенигсберг, которым овладели наши войска. В этом городе мы нашли громадные запасы всего, что только можно было найти.

Во время битвы при Фридланде со мной ничего неприятного не случилось, хотя я и был в какой-то момент в большой опасности. Вот как это произошло.

Я уже говорил вам, что утром по приказу маршала Ланна я во весь опор отправился из Постенена к императору, чтобы предупредить его, что, поскольку неприятель переправляется через реку Алле во Фридланде, битвы, по всей видимости, не миновать. Наполеон находился в Эйлау. Мне предстояло преодолеть около лье, чтобы найти его. Для моей замечательной лошади это было бы совсем нетрудно, если бы мне удалось найти свободные дороги, но все они были заняты частями различных армейских корпусов, которые торопились на подмогу к маршалу Ланну. Из-за этого мне было совершенно невозможно двигаться галопом. Поэтому я отправился через поля, так что Лизетте приходилось перескакивать через препятствия, живые изгороди и ручьи, и она уже очень устала, когда я добрался до императора, в этот момент покидающего Эйлау. Однако я должен был, не теряя ни минуты на отдых, возвращаться вместе с ним во Фридланд. И хотя на этот раз войска сторонились, чтобы дать нам дорогу, моя бедная лошадь, которая только что проскакала галопом 12 лье, 6 из которых — по полям, и в такую жару, очень устала, когда, наконец прибыв на поле сражения, я присоединился к маршалу Ланну. Я понял, что во время боя Лизетта не сможет мне как следует служить, и воспользовался моментом отдыха, который император дал своим войскам, чтобы найти моего слугу и сменить лошадь. Но разве можно найти моих лошадей среди такой огромной армии?.. Это оказалось невозможным, и я вернулся в штаб, верхом на лошади, которая еле дышала.

Маршал Ланн и мои товарищи, видя мое затруднение, заставили меня спешиться, чтобы дать ей отдохнуть в течение нескольких часов. В этот момент я заметил одного из наших гусар, который вел в поводу лошадь, захваченную у противника. Я взял эту лошадь себе и передал Лизетту одному из кавалеристов маршальского эскорта, чтобы он отвел ее за линию наших войск и, накормив, передал моему слуге, как только увидит его. Я сел на мою новую лошадь и занял свое место среди адъютантов маршала, выполняя его поручения, когда наступала моя очередь. Сначала я был очень доволен моей новой лошадью, но это продолжалось до того момента, когда маршал Ней вошел во Фридланд и маршал Ланн поручил мне поехать к нему, чтобы предупредить о передвижениях противника. Как только я попал во Фридланд, моя проклятая лошадь, которая была столь хороша в поле, оказалась на маленькой площади. Все дома вокруг горели, мостовая была покрыта горящей мебелью и балками, среди которых тлели многочисленные трупы. Вид пламени и запах обугленного мяса так напугали ее, что она не захотела больше двигаться ни вперед, ни назад и, упершись всеми четырьмя ногами, осталась в неподвижности, громко фыркая. Никакие удары шпорами не могли сдвинуть ее с места. Тем временем на соседней улице русские на какой-то момент взяли верх над французами и отбросили наших солдат до того места, где я находился. С верхушки соседней церкви и с окружающих домов градом посыпались пули, а две пушки, которые неприятель притащил на руках, стреляли по батальонам, сражавшимся вокруг меня.

Кругом было убито множество людей, что напомнило мне положение, в котором я оказался при Эйлау, среди солдат 14-го линейного полка. Мне совсем не хотелось получать новые ранения, а тем временем, оставаясь здесь, я к тому же не мог выполнить данное мне поручение. Поэтому я просто слез с лошади и, покинув это проклятое животное на площади, проскользнул вдоль домов, чтобы добраться до маршала Нея, находившегося на другой площади, которую указали мне встретившиеся офицеры.

Около Нея я провел четверть часа. Вокруг тоже падали пули, но их было гораздо меньше, чем там, где я оставил свою лошадь. Наконец, когда русские, отброшенные в штыковой схватке, вынуждены были повсюду отступить к мостам, маршал Ней поручил мне передать эту хорошую новость маршалу Ланну. Чтобы выбраться из города, я отправился по той же дороге, по какой прибыл в него, и снова вышел на площадь, где оставил лошадь. Здесь произошла кровавая схватка, кругом лежали мертвые и умирающие, среди которых я увидел мою упрямую лошадь, спину которой разнесло ядро, а все тело было пробито пулями!.. Я пешком выбрался на окраину города, торопясь поскорее покинуть его, потому что со всех сторон рушились горящие дома, и я боялся оказаться под их обломками. Наконец мне удалось выйти из города и дойти до берегов пруда.

День стоял жаркий. Еще жарче было от огня, пожиравшего улицы, по которым я только что прошел. Из-за этого я был весь в поту. Я задыхался и падал от усталости, потому что провел всю ночь верхом по пути от Эйлау до Фридланда, затем галопом вернулся во Фридланд и ел последний раз только накануне. И теперь я с огорчением представлял себе, как мне придется идти пешком под жгучим солнцем посреди очень высокой пшеницы, чтобы пересечь обширную равнину, отделявшую меня от Постенена, где я оставил маршала Ланна. Но счастливый случай пришел мне на помощь еще раз. Драгунская дивизия генерала Груши неподалеку от этого места атаковала противника. Столкновение было очень ожесточенным. Хотя этот бой принес победу нашей дивизии, она тем не менее потеряла некоторое количество своих людей, и полковники, как обычно, приказали собрать лошадей убитых кавалеристов и вести их в поводу в тыл. Это было поручено отряду, который двигался отдельно от основной части дивизии. Я заметил этот пикет, в котором каждый драгун вел в поводу четыре или пять лошадей. Они направлялись к пруду, чтобы напоить животных. Я обратился к офицеру, которого подобное множество лошадей очень обременяло, и он с радостью отдал мне одну из них. Я пообещал вечером вернуть ее полку. Он даже указал мне очень хорошее животное, на котором ездил один из унтер-офицеров, погибший во время боя. Я сел на эту лошадь и быстро вернулся в Постенен. Едва я покинул берега пруда, как там разразился кровавый бой, начало которому положила отчаянная атака генерала Горчакова, предпринятая им для того, чтобы открыть себе путь к отступлению, захватив дорогу на Фридланд, занятую маршалом Неем. Русские части генерала Горчакова оказались между войсками маршала Нея и частями нашего центра, выдвинувшимися вперед. Русские мужественно защищались в домах, окружавших пруд, так что, если бы я остался в том месте, где собирался отдохнуть в течение некоторого времени, я оказался бы в центре ужасной схватки. Я прибыл к маршалу Ланну в тот момент, когда его части направлялись к пруду, чтобы с тыла атаковать корпус Горчакова, который Ней фронтом вытеснял из города. Я смог предоставить маршалу Ланну ценные сведения о местности, где мы сражались.

Если на поле битвы при Фридланде французская армия взяла немного пленных, на следующий день и в последующие за ним все изменилось, потому что русских преследовали по пятам. Они были полностью разгромлены и падали от усталости. Многие из них выходили из строя и ложились прямо в полях, где мы очень многих из них взяли в плен. Мы также подобрали много артиллерийских орудий. Все остатки армии Беннигсена, которым удалось уйти, поспешили переправиться через Неман, а за ним находился сам император России. Вероятно, помня об опасностях, испытанных им при Аустерлице, он не счел нужным лично присутствовать при сражении у Фридланда и поторопился через день после нашей победы попросить о перемирии, на что Наполеон согласился.

Спустя три дня после памятной битвы при Фридланде французская армия наконец увидела перед собой город Тильзит и Неман, который в этом месте был удален от границ Российской империи всего лишь на несколько лье.

После битвы в тылах победоносной армии царит скорбь: ее путь отмечен трупами, умирающими и ранеными. В то же время воины, которые остались в живых, вскоре забывают о своих товарищах, павших на поле боя, и радуются своим успехам, весело идя вперед к новым приключениям. При виде Немана радость наших солдат была безгранична. Противоположный берег Немана занимали остатки русской армии, которую французы только что разбили во всех боях. Наши войска громко пели, а во вражеском лагере царило мрачное молчание. Император Наполеон обосновался в Тильзите, его войска стали лагерем вокруг города.

Неман разделял обе армии: французы занимали левый берег, русские — правый. Император Александр попросил Наполеона о встрече. Она состоялась 25 июня в павильоне, который был специально построен на плоту, стоявшем на якоре посреди реки, на виду у обеих армий, расположившихся на обоих берегах Немана. Это было крайне внушительное зрелище. Оба императора прибыли, каждый со своей стороны, каждый в сопровождении лишь пяти главных лиц своей армии. Маршал Ланн льстил себя надеждой, что в этом качестве он будет сопровождать императора, но ему предпочли маршала Бесьера, близкого друга принца Мюрата, и Ланн не простил этим маршалам, что его, как он считал, обошли.

Так что маршал Ланн остался с нами на набережной Тильзита, откуда мы видели, как два императора подошли друг к другу и обнялись, что вызвало в обеих армиях громкие возгласы «Ура!» и «Да здравствует император!».

На следующий день, 26-го числа, во время второй встречи, которая также происходила в павильоне на Немане, русский император представил Наполеону своего несчастного друга — короля Пруссии. Король, потерявший из-за военных событий обширное королевство, от которого у него остался только маленький город Мемель и несколько ничтожных деревень, сохранял манеры, достойные потомков Фридриха Великого. Наполеон принял его вежливо, но холодно, потому что, как он считал, у него были причины жаловаться на этого короля и он планировал отобрать у него большую часть его государства.

Чтобы облегчить переговоры двух императоров, город Тильзит был объявлен нейтральным, и Наполеон уступил часть его русскому императору, который обосновался там со своей гвардией. Два государя провели вместе примерно 20 дней, в течение этого времени они решили судьбу Европы. Во время этих встреч прусский король был отправлен на правый берег. У него даже не было жилья в Тильзите, и приезжал он туда лишь очень редко. Однажды Наполеон отправился с визитом к несчастной королеве Пруссии, скорбь которой, как говорили, была весьма велика. Император пригласил ее обедать с ним на следующий день. Она согласилась, наверняка скрепя сердце, но в момент заключения мира требовалось приложить все старания для того, чтобы смягчить гнев победителя. Наполеон и королева Пруссии искренне презирали друг друга. Она оскорбляла его в многочисленных прокламациях, а он отвечал ей гем же в своих бюллетенях. Однако во время их встречи эта взаимная ненависть не чувствовалась. Наполеон выглядел почтительным и предупредительным, королева казалась любезной и старалась покорить своего прежнего врага, который ей был тем более нужен, что она знала о том, что новый мирный договор создавал новое государство под названием королевство Вестфалия, территорию для которого давали Гессен и Пруссия.

Королева покорно соглашалась с потерей многих провинций, но не могла допустить утраты крепости Магдебург, сохранение которой обеспечивало безопасность Пруссии. Со своей стороны, Наполеон, в планы которого входило провозгласить своего брата Жерома королем Вестфалии, хотел добавить Магдебург к этому новому государству. Кажется, ради сохранения этого важного города королева Пруссии во время обеда использовала все уловки и всю свою любезность. Наполеон, чтобы сменить тему разговора, похвалил великолепную розу, украшавшую платье королевы. Она будто бы ответила ему: «Желает ли Ваше Величество получить эту розу в обмен на крепость Магдебург?..» Возможно, его согласие выглядело бы по-рыцарски, но император был человеком слишком прагматичным, чтобы дать себя увлечь красивыми речами. Утверждают, будто он ограничился тем, что похвалил красоту розы и той руки, которая ему предлагала эту розу, но не взял цветок, что вызвало слезы в прекрасных глазах прусской королевы! Но победитель сделал вид, что не заметил этого. Он оставил за собой Магдебург и вежливо проводил королеву до корабля, который должен был перевезти ее на другой берег.

Во время нашего пребывания в Тильзите Наполеон устроил смотр своей гвардии и своей армии в присутствии Александра, который был поражен воинственным видом и выправкой этих частей. В свою очередь, русский император устроил смотр нескольким красивым батальонам своей гвардии, но не осмелился показать свои войска выстроенными в боевой порядок, настолько их численность уменьшилась после сражений при Гейльсберге и Фридланде. Что до прусского короля, у которого в наличии были лишь малые остатки его полков, он не вывел их на смотр.

Наполеон заключил с Россией и Пруссией мирный договор, одним из основных пунктов которого было создание королевства Вестфалия в пользу Жерома Бонапарта. Правитель Саксонии, ставший союзником и другом Франции, возводился в королевское достоинство и получил, помимо прочего, Великое герцогство Варшавское, в состав которого входила обширная провинция прежней Польши, отбиравшаяся у пруссаков. Я обойду молчанием менее важные статьи мирного договора, результатом которого было восстановление мира между великими державами континентальной Европы.

Возводя своего брата Жерома на вестфальский трон, Наполеон добавлял еще одну ошибку к тем, которые он уже совершил, отдавая Неаполитанское королевство Жозефу, а Голландское королевство — Луи. Население этих земель почувствовало себя униженным оттого, что его заставляли подчиняться иностранцам, которые не только не сделали ничего великого сами, а наоборот, были достаточно ничтожными и имели лишь одно достоинство — то, что они являлись братьями Наполеона. Ненависть и презрение, которые навлекли на себя эти новые короли, во многом способствовали падению Наполеона. Деяния короля Вестфалии создали Наполеону самое большое количество врагов.

После заключения мира оба императора расстались, обменявшись заверениями во взаимной привязанности, которая в то время казалась искренней.

Глава XXXVII

Миссия в Дрездене. — Невольная контрабанда. — Происшествие в Майнце. — Пребывание в Париже и в замке Ла Уссэ

Французская армия была распределена по различным провинциям Германии и Польши под командованием пяти маршалов. Маршал Ланн попросил, чтобы его не включали в это число, потому что заботы о собственном здоровье звали его во Францию. Так что, если бы даже я был его постоянным адъютантом, мне пришлось бы вернуться в Париж. С тем большим основанием я должен был покинуть армию, чтобы присоединиться к маршалу Ожеро, к штабу которого я по-прежнему принадлежал на постоянной основе, тогда как моя служба при маршале Ланне была лишь временной. Таким образом, я готовился к возвращению в Париж. Худо-бедно, мне удалось продать двух моих лошадей. Я отправил Лизетту к начальнику интендантской службы, г-ну де Лоне, который полюбил ее и попросил меня передать Лизетту к нему на постой, когда она больше не будет мне нужна. Я предоставил ему лошадь на неограниченный срок. Ранение и усталость сделали Лизетту более спокойной. На ней ездила жена г-на де Лоне, и лошадь прожила у них семь или восемь лет, пока не умерла от старости.

В течение тех двадцати дней, которые император только что провел в Тильзите, он разослал многих офицеров с поручениями в Париж и в различные точки Франции, поэтому число лиц для курьерской службы почти полностью исчерпалось. Не желая брать офицеров из полков, Наполеон приказал составить список всех, кто добровольно участвовал в кампании и не принадлежал ни к какому-либо из армейских корпусов, ни к штабу пяти маршалов, которые должны были ими командовать. Я оказался в этом списке и был заранее уверен, что император, которому я уже привозил депеши, выберет меня, предпочтя мою кандидатуру другим, неизвестным ему офицерам. И действительно, 9 июля император приказал позвать меня и, передавая мне объемистый портфель с документами, а также депеши, адресованные королю Саксонии, приказал мне отправиться в Дрезден и ждать его там. Император должен был покинуть Тильзит в тот же день, но собирался сделать большой крюк, чтобы посетить Кенигсберг, Мариенвердер и Силезию, поэтому я опережал его на несколько дней. Я снова пересек Пруссию, увидел множество полей наших сражений, доехал до Берлина и прибыл в Дрезден на два дня раньше, чем император. Саксонский двор уже знал, что мир заключен, что правитель Саксонии возведен в королевское достоинство и что Саксония получила Великое герцогство Варшавское. Но здесь еще не было известно, что император должен проехать через Дрезден по пути в Париж, и именно я привез весть об этом новому королю.

Вы можете представить себе, какое это произвело впечатление! В одно мгновение весь двор, город и армия в волнении бросились готовить пышный прием великому императору, который столь великодушно вернул свободу саксонским войскам, захваченным при Иене, а теперь осыпал милостями их государя!.. Меня прекрасно приняли, поселили в замке, в очень милой квартире, где прекрасно обслуживали. Адъютанты короля показали мне все достопримечательности дворца и города. Наконец прибыл император, и, в соответствии с уже известным мне обычаем, я поспешил передать портфели с документами г-ну де Меневалю и спросил, каковы будут новые указания императора. Его приказы соответствовали моим желаниям, потому что мне было поручено отвезти новые портфели с документами в Париж. Император доверил мне письмо, которое я должен был лично вручить императрице Жозефине. Обер-гофмаршал Дюрок выдал мне 8 тысяч франков на почтовые расходы от Тильзита до Дрездена и от Дрездена до Парижа. Я весело пустился в путь. Только что я принял участие в трех прекрасных военных кампаниях, во время которых был произведен в капитаны и меня заметил император.

Теперь мы все будем пользоваться радостями мирной жизни, что позволит мне надолго остаться вместе с моей матерью. Я поправил свое здоровье, у меня никогда раньше не было столько денег. Все радовало меня, и я был очень доволен жизнью.

Так я прибыл во Франкфурт-на-Майне. Комендантом там был полковник Императорской гвардии по фамилии де Л***. Император дал мне письмо к этому офицеру, в котором, как мне кажется, он спрашивал у него сведения особого характера, поскольку г-н де Л*** был связан с г-ном Савари, имевшим отношение к тайной полиции. Этот полковник пригласил меня позавтракать с ним и захотел проводить меня до коляски. Садясь в коляску, я заметил довольно большой пакет, который не имел отношения к моим депешам. Я хотел позвать моего слугу, чтобы получить объяснение по этому поводу, но полковник де Л*** помешал мне сделать это, тихо сказав, что в этом пакете находится платье из берлинского трикотажа и другие ткани, которые запрещены к продаже во Франции и которые предназначаются для императрицы Жозефины. Он добавил, она будет мне бесконечно благодарна за то, что я их ей привезу!.. Я слишком хорошо помнил о неприятном волнении, которое когда-то испытал, по слабости представив императору чересчур снисходительный отчет, касающийся конных егерей его гвардии, присутствовавших в битве при Аустерлице, чтобы согласиться на участие в какой-то темной истории, поэтому я категорически отказался. Вне всякого сомнения, мне бы хотелось угодить императрице, но я знал, как непоколебимо строг Наполеон по отношению к людям, занимающимся контрабандой. Претерпев столько опасностей и пролив много крови в боях, я не хотел потерять те преимущества, которые эти заслуги давали мне в глазах императора, нарушив закон ради благодарной улыбки императрицы. Чтобы сломить мое сопротивление, полковник де Л*** заметил, что пакет был в нескольких упаковках, на внешней из них написан адрес военного министерства и стоит печать 7-го легкого полка, а также есть надпись: «Бухгалтерские документы». Он делал из этого вывод, что таможенники не осмелятся вскрыть этот пакет, а по приезде в Париж я сниму с него наружную упаковку и отнесу ткани императрице. Таким образом, я не буду никак скомпрометирован. Но, несмотря на все его прекрасные рассуждения, я категорически отказался взять на себя это поручение и приказал вознице двигаться.

Прибыв на заставу, расположенную на полдороге от Франкфурта до Майнца, я счел своим долгом отругать моего слугу за то, что он принял пакет и положил его в мою коляску. Он ответил мне, что во время завтрака г-н де Л*** сам положил эти пакеты в коляску, поэтому он, слуга, решил, что то были дополнительные депеши, и не счел возможным отказаться взять их из рук коменданта крепости. «Как? Что значит эти пакеты? Их что, было несколько? — воскликнул я. — А он взял обратно только один!..»

И действительно, разбирая папки императора, я заметил второй сверток, содержавший контрабанду, который полковник оставил в моем багаже без моего ведома… Я был обескуражен этим жульничеством и раздумывал, не выбросить ли мне эти платья на большой дороге. Однако я не осмелился сделать это и продолжал мой путь, твердо решив, что, если контрабанда будет обнаружена, я расскажу, каким образом она оказалась в моей коляске и кто поставил штамп 7-го полка на конверт: ведь я хотел спасти себя от гнева императора. Однако, поскольку подобный способ Защиты скомпрометировал бы императрицу, я думал, что им следует воспользоваться только при крайней необходимости и сделать все от меня зависящее, чтобы мою коляску не обыскивали. Удачный случай и небольшой обман вызволили меня из этого трудного положения, и вот каким образом.

Сильно озабоченный, я прибыл к мосту через Рейн, который отделяет здесь Германию от Майнца. Мое беспокойство возросло при виде большой группы таможенных чиновников, офицеров и солдат в парадной форме, которые ждали на этом посту. Когда постовой, в соответствии с правилами, остановил мою коляску, два человека одновременно подошли к двум ее дверцам: с одной стороны таможенник, чтобы осмотреть багаж, а с другой стороны — адъютант маршала Келлермана, коменданта Майнца, чтобы узнать, скоро ли прибудет император. Отлично, сказал я себе, и, делая вид, что не замечаю испытующего взгляда таможенника, ответил адъютанту: «Император следует за мной!..» Я совсем не лгал, он действительно следовал за мной, но на расстоянии двух дней пути… А это я счел нужным не добавлять!..

Все присутствовавшие услышали мои слова и очень взволновались. Адъютант вскочил на лошадь, галопом промчался по мосту, рискуя упасть в Рейн, и бросился предупреждать маршала Келлермана. Стража взялась за оружие. Таможенники и их начальники постарались выстроиться так, чтобы как можно больше походить на военных и достойно выглядеть в глазах императора. Поскольку моя коляска им мешала, они приказали вознице проезжать, и я вырвался из когтей таможенников!.. Я прибыл на почтовую заставу и велел побыстрее сменить лошадей. Но пока их меняли, над Майнцем разразилась ужасная гроза, дождь лил как из ведра!.. Было 5 часов вечера. Это время обеда, но, узнав новость о скором прибытии императора, во всем городе протрубили общий сбор. По этому сигналу маршал, генералы, префект, мэр, гражданские и военные власти — все они отбросили салфетки и поспешили надеть свои лучшие костюмы и отправиться на свой пост, под проливным дождем перепрыгивая через ручьи, выходившие из берегов на всех улицах. В это время я, послуживший причиной всей этой огромной суматохи, хохотал как безумный, уносясь галопом на трех добрых почтовых лошадях!

Но почему же императрица, ослушавшись своего августейшего супруга, хотела носить платья из тканей, запрещенных во Франции? Почему полковник тайком совал контрабанду в мою коляску? Хитрость, которой я воспользовался, показалась мне извинительной. К тому же стоял июнь, так что купанье, которому из-за меня подверглись все чиновники Майнца, принесло вред только их одежде! Я находился уже более чем в 2 лье от Майнца и все еще слышал барабанный бой. Впоследствии я узнал, что власти всю ночь оставались на ногах, а император прибыл только через два дня!.. Но поскольку с его коляской произошел несчастный случай, жители Майнца могли объяснить этим опоздание, из-за которого пострадали их парадные одежды.

Я быстро и весело двигался по направлению к Парижу, когда мой путь был прерван весьма неприятным происшествием, из-за которого мое хорошее настроение сменилось огорчением. Вы знаете, что если какой-либо государь путешествует, то невозможно найти упряжных лошадей для многочисленных экипажей, которые движутся впереди него или сзади, если не усилить почтовые заставы дополнительными лошадьми, называющимися служебными. Их привозят со станций и застав, расположенных на других дорогах. Так вот, когда я выезжал из Домбалля, небольшого городка, расположенного перед Верденом, проклятый кучер служебных лошадей, прибывший предыдущей ночью, не заметил крутого спуска на выезде с заставы. Он не сумел удержать своих лошадей, когда они оказались на этом спуске, перевернул мою коляску, и у нее были сломаны рессоры и разбит кузов!.. В довершение несчастья дело было в воскресенье, и весь народ отправился на праздник в соседнюю деревню, поэтому я не смог найти ни одного человека для ремонта коляски. Те люди, которых мне дали на следующий день, оказались очень неумелыми, так что мне пришлось провести два смертельно скучных дня в этом убогом месте. Наконец, я стал снова готовиться в путь, как вдруг курьер объявил о прибытии императора, и я позволил себе остановить его экипаж, чтобы сообщить ему о несчастном случае, произошедшем со мной. Он посмеялся над этим, взял письмо, которое передал мне для императрицы, и поехал дальше. Я следовал за ним до Сен-Клу, а оттуда, отдав портфель с документами в руки секретаря кабинета, направился в Париж к моей матери.

Я снова поступил на службу в качестве адъютанта маршала Ожеро, эта служба была очень приятной, поскольку состояла в том, что я проводил каждый месяц одну или две недели в замке Ла Уссэ, где каждый день жизнь была очень веселой. Так прошел конец лета и осень. В течение этого времени политика императора готовила новые события и новые угрозы, вызвавшие ужасные потрясения, чуть не поглотившие меня. Меня, очень маленького человека, который в своей беззаботной юности думал лишь о том, чтобы радоваться жизни после недавнего столь близкого знакомства со смертью!..

Справедливо говорят, что Наполеон никогда не был столь велик и могуществен, как в 1807 году, когда, победив австрийцев, пруссаков и русских, он только что заключил столь славный для Франции и для него самого мир. Но едва Наполеон закончил войну с великими северными державами, как злой гений вовлек его в еще более ужасную войну на юге Европы — на Иберийском полуострове.