Мертвый попугай моего соседа

Что поделаешь, мне ужасно хотелось петь. Я вернулся домой, собрался было почитать газету – скучно, взялся за книгу – душа не лежит, хотел послушать радио – смотрю, приемник с утра стоит включенный, бормочет еле слышно, а когда я попробовал прибавить звук, в динамике что-то затрещало, и я его выключил. Я понял – мне хотелось петь самому.

Я проверил содержимое шкафа – оставалась одна бутылка вина. Открыл холодильник – три сорта сыра, начатая вареная курица и несколько заветренных кусков мяса, баночка маслин, пять яиц и шесть бутылок пива. Насчет напитков: вино или пиво – я колебался, зато с едой все было ясно.

Первым делом я поставил на огонь сковородку, разбил в мисочку яйца, натер туда немного брынзы и хорошенько размешал. На другую горелку сунул еще одну сковородку, кинул в нее масло, чтобы растопилось, и вылил яйца с сыром. Потом слегка смазал маслом первую сковородку, от которой уже потянуло перегретым металлом, масло тут же зашипело, и я бросил туда два куска мяса. Включил электрический тостер, заложил в него два ломтика хлеба, поддел ножом яичницу, пригоравшую по краям, и помешал середку, перевернул хлеб в тостере, потом – бифштексы, достал из холодильника курицу и маслины и поставил на стол, сковородку с яичницей перенес на тарелку, снял с огня бифштексы и сел за еду. Тут запахло подгоревшим хлебом. Я вскочил, вынул его, заложил следующую порцию и вернулся к столу. Ни пива, ни вина я решил не пить – мне и так хорошо, зачем зря печень нагружать.

Еще во время возни с ужином губы у меня так и раздвигались в улыбке – душа песни просила. Я уже собрался запеть, но тут смешинка в рот попала, я громко расхохотался, посмеялся всласть, а потом уж начал петь.

Пою и слышу – крик поднялся. Я еще раньше услышал какой-то шум – кажется, у соседа открывали балконную дверь, – но я не обращал внимания, пока не остановился, чтобы набрать воздуху, тут и ворвалась в комнату громкая ругань. «Похоже, это по моему адресу», – думаю, но ведь теперь все друг друга ругают, а обижаются только дураки, так что не стоит и прислушиваться, если, конечно, не хочешь перепалку затеять. Я встал и подошел к балконной двери. Смотрю, на соседнем балконе стоит незнакомый мужчина в рубашке и пижамных штанах. Я вообще соседей не знаю, так, замечал иногда на их балконе цветочные горшки, да еще клетку с попугаем.

– Совсем люди совесть потеряли! – вопил мужчина.

Я вижу, что он в мою сторону смотрит, и нараспев спрашиваю:

– Что такое, что случилось, о сосед мой?

– Издеваешься, да?! – взвыл он.

Ну, я решил пока прекратить пение, чтобы разобраться, в чем дело, и нормальным голосом говорю:

– Прошу прощения, что все-таки случилось? А он все больше заводится:

– Правду говорят: «Наглость – второе счастье»! Постыдился бы! Хамство так и прет!

– Ну ладно, объясни, в чем дело? – говорю я. – Да покороче, время к полуночи, люди спят.

Он опять взревел:

– Полночь!… Да разве такой идиот, как ты, знает, что такое полночь?

– Сам ты идиот, – ответил я. – Двенадцать ночи, значит.

– Хулиганье! – выкрикнул он и принялся самыми последними словами поносить меня, поздний час – еще и одиннадцати не было, – а заодно и все другие часы. Он кричит, а попугай вторит пронзительным голосом.

Я стою смотрю на него – ну и картина! А этот тип ругается без передышки. Наконец я уловил суть дела: он хочет спать, а я тут распеваю. Все равно как если бы я стал жаловаться, что хочу петь, а он тут спит. Я молчал и разглядывал его, а он от этого еще больше бесился. На улице уже собрались люди – несколько прохожих и лавочник с подручным, – стоят глазеют. Я было вернулся в комнату в надежде, что он поостынет, но на улице кто-то насмешливо свистнул, кто-то протянул: «Тут без ба-а-бы не обошлось», и вдруг на мой балкон камнем влетел цветочный горшок и разлетелся вдребезги; Это сосед запустил.

– Потише! – говорю я. А он ругается – хуже некуда. Мне стало смешно.

Он наклонился, схватил другой горшок и швырнул в меня, так что внизу только ахнули. Я пропел:

– Тише, тише, не сердись! – и увернулся от горшка. Горшок упал и разбился. Люди на улице зашумели.

Сосед уже хрипло рычал, попугай верещал не переставая.

На шум стали выглядывать соседи с верхних этажей и из дома напротив – распахивались окна, открывались двери балконов.

Я опять попробовал восстановить мир:

– Ладно, приятель, хватит. Кончай представление, спокойной ночи. Иди себе, спи спокойно.

Но сосед, видно, уже совершенно ничего не соображал. Теперь он выдавал такие ругательства, будто лекцию по анатомии читал. Я сказал:

– Довольно, слышишь?

– Во дает! – крикнул кто-то снизу. – Здорово он ему вставил!

– Было бы что вставлять… – сорвалось у меня с языка.

Тут сосед пошел по новой. Ну и я завелся: он орет, а я пою, но и это не помогло. Я молчал – он выходил из себя, я пел – он бесился, я смеялся – он на стену лез. Ну, держись, думаю. Я решил станцевать на балконе вальс, напевая на три счета: «Все, что пожелаешь ты… хоть до утра ори…», и ловко увернулся от третьего летающего горшка. Горшок же, который раскипятившийся сосед запустил с новой силой, миновал балкон и рухнул на тротуар под крики зрителей.

Смотрю, опять что-то летит. На этот раз воздушный кораблик был пассажирский – клетка с попугаем. Клетка стукнулась о перила балкона, со звоном отскочила и грохнулась на середину улицы. Вопли попугая смешались со свистками полицейских. Я перегнулся через перила, глянул вниз. Слышу, сосед стонет и причитает, полицейские барабанят в дверь. Потом дверь открыли, они вошли в подъезд. Я вернулся в комнату.

В квартире невозможно было продохнуть от дыма и едкого запаха сгоревшего хлеба. Я выдернул шнур тостера из розетки. Хлеб обуглился – дотронуться нельзя. Кто-то стучал ко мне – полиция. Нас забрали в участок.

Сосед отправился как был, в пижаме. Я захватил пиджак, накинул по дороге. Мой «противник» все еще бранился, превозмогая одышку, хотя заметно устал. До участка было недалеко.

Первым допрашивали меня. Я рассказал все как есть. Офицер поинтересовался, что между нами было в прошлом.

– Ничего, – ответил я. – Я вообще незнаком с этим господином и никогда его не встречал. Это просто сосед по дому.

Сосед так кипятился, что на время моего допроса его увели в другую комнату. Офицер спросил, имеются ли у меня жалобы на него, я сказал, что нет, я его совершенно не знаю – сосед, да и все.

– Чего ж он тогда так вас ругает? – спросил офицер.

– А кто теперь не ругается? – говорю я.

– Он намеревался нанести вам физический ущерб.

– Горшки, что ли, бросал? – уточнил я.

– Ну да, цветочные горшки.

– Он свои собственные горшки бросал.

– А если бы в вас угодил? – ухмыльнулся офицер.

– Значит, такой я неуклюжий. Он еще и попугаем в меня запустил.

Полицейский, доставивший нас, подтвердил:

– Прямо с клеткой, господин капитан.

Офицер захохотал, полицейский тоже, а потом добавил:

– Попугай-то издох, ваше благородие.

Привели моего соседа. Офицер, который, видно, хотел побыстрей отделаться от нас, бодро начал:

– Итак, этот господин не имеет к вам никаких претензий…

Но его слова прервал яростный вопль:

– Не имеет претензий?! Еще бы у него были претензии! Не имеет претензий!… Да вы понимаете, господин капитан, что говорите? Понимаете, на чью сторону встали?

Он замолчал в ожидании ответа. Потом заговорил снова:

– Возможно, вам известно… Конечно, должно быть известно. В нашей полиции люди осведомленные… У вас обязательно должны быть сведения. Вы-то знаете, это я не знаю.

Он замолчал, тяжело дыша, не сводя с нас глаз.

На офицера все это не произвело ни малейшего впечатления. Он немного подождал, наверно, чтобы дать мужчине успокоиться. Но тот, передохнув, снова принялся за свое. Сначала все лицо его сморщилось, в глазах отразилось страдание, он несколько раз покачал головой, опустился на стул и зачастил:

– Насилие, тирания, гнет, произвол, бандитизм, несправедливость, дискриминация…

Его голос все больше слабел, слова становились все непонятнее, и вдруг он вскочил и заорал:

– Почтеннейший, дорогой мой, так не поступают, не полагается так! Где справедливость? Вы спросите у этого типа, у этой подозрительной личности, чем он живет, что делает?! Скажите ему: «Где твоя честь, твое достоинство? Кто тебя воспитал такого?» Да спросите его, спросите!

Я прямо онемел: при чем тут гнет и насилие и прочие высокие слова? И какое отношение все эти «смелые разоблачения» имеют ко мне? Я же только пел, да и то до двенадцати и в собственной квартире. А он против моего пения и смеха восстание поднял – начал горшками кидаться, три штуки швырнул, а потом запустил в меня несчастным попугаем.

– А как же донесение постового? – спросил офицер. – Или вы…

Сосед перебил его, тихо пробормотав:

– Нет, уважаемый, нет, дорогой мой, нет… – Он провел ладонью по лицу, прижал пальцы к виску. – Нет, я не имею никакого отношения к этому человеку. Этот господин – баловень судьбы. У него нет недостатков. Он о них и не ведает. Он поднимается на заре, делает гимнастику. С милем[1] упражняется. Эти-то звуки всегда и будят меня. Если даже однажды утром он не встанет в положенный час, я все равно проснусь по привычке. Я точно знаю – он с милем упражняется! – Его голос окреп. – Выходит на балкон, пружину растягивает, гири поднимает. Целый час старается. За дыханием следит: вдох – выдох. – Он повернулся ко мне и злорадно спросил: – У тебя что, стадион в квартире? – и снова обратился к офицеру: – Затем возвращается в комнату – пришло время водных процедур. Пустит вовсю воду в ванной – только стены дрожат. – И вдруг, ни к кому не обращаясь, посетовал: – Ну зачем человеку столько крутиться да вертеться, чтобы пот прошибал? – Потом снова повернулся к офицеру: – А уж как залезет в ванну, по целому часу вода плещет и хлюпает. А дальше что? Господин желает слегка позавтракать. Гудит соковыжималка, тянет запахом яичницы, какао, пшеничной каши, корицы, имбиря, копченой свинины. Да что тут говорить… Все теперь знают, от чего рак начинается. Когда господин изволит сесть за завтрак, мне уже пора уходить. Возвращаюсь под вечер – весь дом гудит. По радио новости передают – нет, ему надо пластинки крутить! А что за музыка! Не музыка, а одно название! Или европейскую заводит, сплошной рев и вой, или иранскую, песни Гамар. Эта Гамар уже померла давным-давно, а он все слушает, как она воркует. То Гамар поставит, то Делькяш. Ты мне скажи, Бога ради, разве у Делькяш голос?! Хоть бы раз послушал Вигяна, Джабали или Бану Шапури, Раджа Капура… Нет, всегда Гамар или Делькяш… или еще симфонии. Ей-Богу, симфонии всякие! Ты ведь иранец, на кой тебе эти симфонии? Ни к чему они. Ну а потом приходит его подружка.

Тут мне захотелось сменить тему, не хватало только выслушивать его рассуждения насчет Жале! Я сказал:

– Ну что вы, разве пение – это грех? По какой вере делать зарядку, принимать душ, завтракать считается…

Он опять взорвался:

– Вы бы только послушали, что они вытворяют, – срам! Стыда-то нет, как у скотины! Настоящее животное! Да не подумайте, что это спьяну, – господин не пьет, о своем здоровье печется.

Поскольку мы всегда запирали двери и даже опускали шторы – Жале говорила, что иначе в комнате как-то голо, – я сначала решил, что сосед выкладывает собственные домыслы. Потом, смотрю, дело дошло до перечисления моих привычек, значит, он наверняка прилипал ухом к стенке.

Тут я вмешался:

– Ваше благородие, напрасно я сказал, что не имею претензий. У меня есть жалоба. Этот господин оскорбляет меня.

– Оскорбляю? Это тебя-то? – Сосед дернулся в мою сторону.

Я видел, что офицер наслаждается неожиданным развлечением. Тут снова начались крики: – Скотина! Сущее животное! Не может подождать, пока женщина в постель ляжет, – сразу раздевает ее… Даже притворную скромность, стыдливость напускную, или как там еще эту хреновину называют, у женщины отнял. Каждый день заставляет ее снять все до нитки, а только потом – в постель.

– Да заткнись же! – крикнул я. Но он продолжал во весь голос:

– А недавно имя своей подружке поменял, теперь зовет ее «Чернокудрая голубка Наргес-ханум».

– Говорят тебе, замолчи!

– Скотина ты, животное мерзкое! Да вы как начнете – весь квартал слышит. А вот у господина нервы – он скрипа кровати не выдерживает, в среду на той неделе специально ходил в велосипедную лавку на углу за масленкой, кровать смазывал.

Я обратился к офицеру:

– Уймите его, что он городит?…

– Вот что, приятель, приди в себя, – сказал тот соседу, а я добавил:

– Слушай, ты мне сосед или шпик-любитель? Но поборник нравственности не умолкал:

– Через два-три часа они поднимаются, идут в ванную. Этот господин опять моется! Вы представляете? Утром мылся, теперь снова… А на следующее утро – еще. Потом к нему гости приходят. Значит, опять музыка эта, опять вой и грохот. Или примутся болтать черт знает о чем – все от безделья. Разговоры ведут – ну просто ни в какие ворота не лезет. Или всей оравой на улицу вываливаются.

Я сказал:

– Какая жалость! Вам пришлось прервать вашу безупречную слежку – по крайней мере до завтра.

Он замолчал и сразу как-то сник. Сделал шаг к столу, тяжело оперся на него. Потом повернул голову и с отвращением поглядел на меня. Моя злость улетучилась, мне опять стало смешно. Я уже хотел спросить у него, как это он умудрялся так детально все определить, но тут вдруг увидел, что он обмяк, губы у него задрожали, он покачнулся, сел и пробормотал:

– Безупречная, небезупречная – все равно теперь. Не будет никакого завтра… – Он словно захлебнулся собственными словами. – Какое там завтра?

Тут голос его оборвался, он как-то странно изогнулся, опустился на стул, все еще цепляясь за край стола, и потерял сознание. Капитан на минуту растерялся, я тоже замешкался, не зная, что предпринять. Офицер первым сообразил, что все это не притворство, вскочил, перегнулся через стол и попытался приподнять голову мужчины, поникшую на руки. Тот безвольно качнулся в другую сторону и свалился на пол. Ни я, ни полицейский, тоже бросившийся поддержать его, не успели. Он лежал на полу, склянка с лекарством, которая от резкого движения офицера вылетела из рук мужчины, разбилась, голубые и красные шарики разбежались по полу, а несколько штук закатилось под голову упавшему. Когда мы его подняли, он был холодный как лед. Лицо совсем побелело, а в шевелюре запутались красные и голубые драже, они, видно, начали таять, и по лицу текли цветные струйки. Поднять-то мы его подняли, но оказалось, что стоять он не может – ноги не держат. Посадили его на стул, но он опять обмяк и снова упал бы, если бы мы его не подхватили. В комнате стоял запах пилюль, и полицейский, втянув носом воздух, вдруг заявил:

– Терьяк.

– Что такое? – удивился я.

Но офицер тоже понюхал и согласился:

– Да, это опиум.

И тут же влепил потерявшему сознание затрещину, вымазав при этом пальцы. Голова мужчины качнулась, а я сказал:

– Пахнет кислотой.

Офицер с силой двинул его в другое ухо. Сосед открыл глаза, бессмысленно поглядел на него и с трудом выговорил:

– Не бей, не надо. Отпустите меня… дайте умереть.

Офицер влепил ему еще одну увесистую пощечину и приказал:

– А ну берись! Везите его в больницу.

Сначала полицейский подхватил соседа под мышки и поставил было на ноги, но беднягу шатало из стороны в сторону. Мы попробовали поддержать его с обеих сторон, но только топтались на месте без толку. Я вижу, надо действовать решительно, обхватил его поперек туловища, взвалил себе на плечи и велел полицейскому идти вперед.

Возмездие за проявленную инициативу настигло меня уже на лестнице. Офицер напутствовал полицейского:

– Аждарнежад, ты его тормоши – по морде бей.

Последовал такой удар, что я зашатался и чуть не свалился вместе со своей ношей.

Там, где лестница поворачивала, шли косые ступеньки. Нога моя ступила в пустоту, я поскользнулся, но успел упереться в стену и удержался на ногах, зато голова соседа так и врезалась в угол. Наконец лестница кончилась. Как только мы добрались до коридора, где уже не страшно было поскользнуться, полицейский принялся колотить мой одуревший, бесчувственный груз. После каждой затрещины сосед издавал стон, а у меня сердце кровью обливалось. Я постарался ускорить шаг – насколько это было возможно с такой тяжестью на плечах. Пока мы шли через двор к воротам, туда с воплями ворвалась какая-то женщина – на ней были только трусики, спущенные чулки да туфли, ничего больше. Она пронзительно кричала, бранилась и рыдала. Женщина бежала в сторону лестницы, била себя кулаком в грудь, в то же время пытаясь прикрыть ладонями обнаженное тело. Мы уже подошли к воротам, когда бравый черноусый полицейский обернулся и глянул во двор – наверное, на женщину. И захохотал. Мы выбрались на улицу, я сказал:

– Аждарзаде, найди такси.

– Аждарнежад, – поправил полицейский и крикнул: – Такси!

Когда подошла машина, я опустил соседа на заднее сиденье, полицейский влез вслед за ним и, предварительно влепив ему пощечину, освободил себе место. Усевшись рядом с шофером, я велел ему ехать в больницу, и тот сразу взял большую скорость. Полицейский продолжал обрабатывать соседа.

Я обернулся назад и сказал:

– Начальник, ты бы ему ворот расстегнул. Оказалось, что воротник расстегнут. Полицейский в

очередной раз ударил беднягу, тот застонал. Полицейский был человеком долга, так что исполнение приказов доставляло ему удовольствие – во всяком случае, этого приказа.

– Наглотаются наркотиков, а потом крик и шум поднимают, – сказал я.

– Это точно, – отозвался полицейский.

– Наркотиков? – спросил шофер.

– Да, совсем стыд потеряли, – сказал полицейский.

– Тех, которые наркотики потребляют, надо к стенке ставить, – заявил шофер.

– Да я про бабу…

– Как, ему жена наркотики давала? – удивился шофер.

– Да нет, я про шлюху, – объяснил полицейский. – Про ту, голую. – И отвесил еще одну оплеуху.

– А она что, твоя знакомая? – вмешался я. – Тебе известно, что она шлюха?

– В шлюхи пошла? – не унимался шофер.

– Кабы не шлюха, чего ей голой бегать? Понятно, шлюха, – сказал полицейский.

– Они что же, теперь в участке раздеваются? – спросил я.

Шофер разразился хохотом, приговаривая:

– В участке шлюхи раздеваются… в полицейском участке!

Полицейский пальцами сдавил своему подопечному щеки и несколько раз встряхнул его, как бы пытаясь разжать ему зубы. Потом сказал:

– Вот придут, заберут вас в кутузку… Посадят туда, да еще всыплют как следует… А вещички, одежду там, денежки и все, что найдется, отнимут. А потом и выпустят нагишом на все четыре стороны…

– Развлекаетесь, значит, – сказал шофер. Полицейский снова дал соседу по уху.

– Давай побыстрей, поднажми, очень прошу, – сказал я.

– Будет сделано, – ответил шофер.

– Стыда у них нет, – заключил полицейский.

– Господин Аждари, многовато бьешь, – заметил я.

– Аждарнежад, – поправил полицейский.

Наконец мы приехали в больницу. В отделении для отравившихся нам пришлось ждать очереди – впереди нас было двое. Пока мы сидели в коридоре, полицейский не забывал о своих обязанностях. А я разглядывал двери и стены, прислушивался к голосам издалека и думал о человеке, лицо которого распухло от пощечин, о моем соседе. Я никогда не видал его прежде, зато он постоянно наблюдал за мной, знал обо всех моих делах – во всяком случае, обо всем, что происходило у меня в квартире. И еще я думал, что вдруг он умрет здесь, пока мы дожидаемся очереди…

Коридор был длинный, низкий, стены в холодном свете ламп отливали свинцом. На скамейке, закутанная в невероятно грязную чадру, сидела девочка лет пяти-шести, рядом с ней – мальчик не старше трех на вид. Дети были одни и при нашем появлении словно оцепенели. Только глаза с расширенными от страха зрачками неотрывно следили за нами исподлобья. Когда полицейский снова ударил соседа, девочка схватила мальчика за руку, тот придвинулся к ней, и они уставились на нас с ужасом; потом мальчик разревелся. Девочка прижала его к себе, не сводя глаз с бедняги соседа, а я от всего сердца желал, чтобы он никогда не глотал эти таблетки. Теперь мне казалось невозможным заговорить с детьми, расспросить их – ни из любопытства или сочувствия, ни ради того, чтобы убить время.

Полицейский, придерживая за плечи вялое тело своего подопечного, время от времени встряхивал его и ударял об стену, но пощечин больше не давал – руки, сказал, распухли. Сосед все не приходил в сознание, дети в немом испуге смотрели на полицейского. Подошла наша очередь. На этот раз я взял соседа за ноги, а полицейский подхватил под мышки, так мы втащили его в процедурную. Там были две санитарки и фельдшер. Фельдшер курил. Не вынимая сигареты изо рта, он распорядился:

– Уложите его!

Мы укладывали бесчувственное тело на плоскую койку, когда одна из санитарок повторила:

– Уложите его.

Поскольку мы уже справились с этим, я отозвался:

– Готово!

Санитарка, жестом показывая, чтобы мы подобрали потрепанные ночные шлепанцы, в которых привезли соседа, говорила подруге:

– А этот-то – пришел с полицейским и спрашивает, – тут она перешла на рештский выговор, – господин начальник, говорит, вы не видали, без меня с полчаса назад здесь никто не проходил?

Все трое захохотали.

Фельдшер начал засовывать в горло соседу зонд. Мы держали больного, а я, кроме того, просунув пальцы ему в рот, старался помешать ему стиснуть челюсти; его острые зубы больно царапали мне пальцы. Фельдшер все глубже вводил зонд, сосед давился. Полицейский сказал:

– Да уж хватит, наверно. Закончив, фельдшер ответил:

– А в этом деле середины нет. Либо до конца вставляй, либо вообще не берись.

Он покачал головой, ногой пододвинул поближе табуретку, поставил на нее таз. Пальцы мои, поцарапанные зубами соседа, горели. Начали промывание.

Сосед корчился и давился. Санитарка сказала полицейскому:

– Если уж помогаешь, так держи как следует.

– Для них-то обязательно построят, – проговорила вторая санитарка, продолжая какой-то разговор.

– Смотря что построят, – возразил фельдшер. Зонд уже наполнился пузырчатой жижей.

– Обязательно построят, – повторила вторая. Первая покачала головой:

– Смотря что построят. Так-то.

– Тут середины нету. Или так, или эдак. А середины нет, – сказал фельдшер.

Вторая санитарка туманно заметила:

– В любой стране и хорошее есть, и плохое.

– Крепче держи! – крикнула первая. Фельдшер заявил:

– Или человек пройдоха и мошенник, или он осел и дурак.

– А доктор Хашмати тоже гилянец? – спросила вторая санитарка.

Полицейский крепче сжал ноги соседа. Из царапин у меня на пальцах уже сочилась кровь. Фельдшер сказал:

– Он из Пехлеви. Соображаете, где находится Пехлеви?

– Да, а вы слыхали, что сегодня было? – сказала

первая санитарка. Из коридора донесся перезвон часов. Пробило полночь. Первая рассказывала: – Сегодня доктор Эфтехар – Эфтехар Давахане – отправился куда-то на машине. Поставил машину, а сам вышел кое-чего купить. Ненадолго, ровно на десять минут. Возвращается и видит – ни фар, ни колпаков…

– Каких еще колпаков? – спросила вторая.

– Это на колеса надевают, – объяснил полицейский.

– Ты что, колпаков не видела? – удивилась первая. Фельдшер пробормотал:

– Вот нажрался! Все еще идет…

– Аждар, держи-ка крепче! – сказала первая санитарка.

Вторая спросила:

– Ну а дальше что было?

– То и было. Приходит, а все четыре фары и обе пары колпаков сперли. Всего за пять минут! Потом глядит – к стеклу еще какая-то бумажка приклеена. Уведомление, что стоянка запрещена. – Она залилась смехом.

Вторая спросила:

– Так в чем дело-то было?

– Не дошло? – удивилась первая. – Да ты что, тоже видно, – тут она опять перешла на рештский говор, – тоже белены объелась?

На этот раз захохотали все трое. Полицейский тоже засмеялся, произнес на диалекте «белены объелась», и все

опять засмеялись.

– Здорово у тебя получается, Аждарзаде, – сказал я.

Полицейский поправил:

– Аждарнежад.

Он произнес это с тем же рештским акцентом и, довольный, засмеялся.

Когда промывание закончили, фельдшер буркнул:

– Прекрасно, – выглянул в коридор и крикнул: —

Кто следующий?

Но в коридоре никого не было, кроме тех двух ребятишек. Они все сидели на скамейке и, когда дверь открылась, стали с любопытством и ужасом заглядывать внутрь. Фельдшер обернулся и сказал:

– Это двое все сидят.

Мы усадили соседа на кушетку. Я снял пиджак, накинул ему на плечи, потом мы вместе просунули ему руки в рукава. Фельдшер сказал:

– Несколько часов надо за ним присмотреть, чтобы не спал.

– А здесь его нельзя оставить?

– Вряд ли место найдется, – ответил фельдшер. А вторая санитарка подтвердила:

– Все полным-полно.

Мы вышли в коридор. Соседа я взвалил на плечи и теперь стоял в коридоре с этим грузом, а дети, прижавшись к стенке, таращили на нас глаза. Полицейский сказал:

– Ну, давай, потащили!

– Ему бы слегка передохнуть…

– Понесли, говорю!

– Нет, пусть все-таки немного придет в себя.

Я положил соседа на скамейку рядом с детьми. Бледный, измученный, он спал. Полицейский сказал:

– Я тебе говорю, поднимай его – и потащили.

– Сначала за такси сходи, – возразил я.

– Надо отнести его к дверям, чтобы не тратить времени, когда такси подойдет.

Я присел на корточки, взглянул в лицо соседа. Оно все распухло от ударов, но было совсем белым. Полицейский бросил:

– Пойду помою руки, – и ушел. Его шаги гулко разносились по коридору.

Руки у соседа были холодные. Я не мог больше видеть немой ужас детишек.

– Вставай, пошли, – сказал я и взвалил тело себе на плечи. Он словно стал еще тяжелее. Мы двинулись.

В конце коридора, у лестницы, мы подождали, пока полицейский вернется из туалета. Я прислонился к стене. Одна из санитарок направилась из процедурной в нашу сторону, миновала нас, поднялась по ступенькам и вышла во двор. Сноп света из полуоткрытой двери падал на пол прямо перед детьми. Высунулась голова фельдшера, он оглядел коридор и захлопнул дверь. Коридор казался длинным освещенным ящиком, в дальнем, глухом конце которого молча сидели двое детей. Я поднялся по ступенькам наверх.

На больничном дворе стояла глубокая ночь. Человек у меня на плечах снова застонал. Я втащил его в тесную проходную и уложил на кушетку. Полицейский отправился за такси. Я вышел наружу и стал в дверях.

– Он тебе кто? – спросил привратник.

– Сосед мой.

– Из вашего дома?

– Ну да, соседи.

– А что с ним случилось?

– Терьяку наглотался.

– А где ж он его добыл, терьяк-то?

Я задумался: «А действительно, где он его брал?» – и ответил:

– Я откуда знаю. У него спроси.

Вахтер продолжал:

– Говорят, терьяк теперь контрабанда, не достать. Из глубины сада послышался шум подъезжающей машины.

– Если это санитарная, я попрошу, чтобы вас захватили, – предложил вахтер.

– Большое спасибо.

Ночь была ясная, в воздухе свежо. Из-за лиственниц больничного сада виднелись горы с заснеженными вершинами и чистое небо. Вахтер сказал:

– Кругом обман. Раньше терьяк увозили – золото привозили, теперь золото утекает, а терьяк к нам везут. Нынче «героин» называется.

Это оказалась машина «Скорой помощи», и сторож попросил шофера подбросить нас. Я вытащил из кармана своего пиджака, надетого на соседа, пять туманов, дал их вахтеру – мол, когда полицейский вернется, пусть поделят, – взвалил на спину свою ношу и вышел. Я уже собирался влезть в машину, когда подоспел полицейский – такси нигде не было. Он тоже сел в «скорую», и мы поехали.

По дороге мужчина открыл глаза, но голова у него кружилась, и он снова опустил веки. Шофер заявил, что высадит нас на углу. Полицейский сказал:

– Ну, я пошел, у меня еще одно дело есть.

– Прощай, – отозвался я.

– Дал бы детишкам на молочишко. Бог тебя благословит.

Залезть самому в карман пиджака, надетого на соседа, было почти невозможно. Я сказал полицейскому:

– Сунь руку, вытащи мой бумажник.

Он полез в карман, сосед застонал. Я дал полицейскому чаевые, тот попрощался и ушел.

Улица была пуста, легкий ветерок перебирал молодые листья чинары. Только стук моих каблуков нарушал тишину. Шаги звучали как-то непривычно – наверно, от двойной тяжести. Тело у меня на спине дернулось, но давило по-прежнему, вялое и расслабленное. Раз-другой человек протяжно охнул. До дома оставалось совсем немного, когда он выговорил:

– Куда это мы?

– Полегчало? – спросил я.

– Где мы?

– Почти пришли.

– Куда пришли? – добивался он.

– Домой.

– Нет, куда ты меня тащишь?

– Мы идем домой.

– Пусти меня…

Пришлось поставить его на землю, но отпустить его я не мог – беднягу так и шатало. Я поддерживал его, а он, зажмурившись, чтобы преодолеть дурноту, кое-как переставлял ноги. Несколько шагов я почти волок его, потом нам попалось какое-то дерево, к которому я и прислонил его, придерживая за плечи. Он сказал:

– Я сяду.

– Нет, лучше пойдем. Ты простудишься тут.

– Меня сейчас вырвет.

– Ну валяй!

Но сколько он ни старался, из этого ничего не вышло – в желудке у него было пусто. Он пробормотал:

– Все на свете мне опротивело.

– Не простудись, – повторил я. – Вставай, пойдем.

– Я говорю – мне жизнь опротивела.

– Да-да, понятно. Поднимайся – и пошли.

– Куда пошли-то?

– Пошли домой.

– Опротивел мне дом. Нету у меня никакого дома. Я не знаю, где мой дом.

– Зато я знаю.

– Быть не может… Я не знаю, откуда тебе-то знать?

Я поднял его на ноги, снова взвалил на спину и двинулся дальше. Сопротивляться он был не в силах, хотя пытался. Ну и тяжелый он стал… Так я и тащил его.

– Пусти меня, – попросил он. – Куда мы идем? Откуда ты вообще выискался такой?

– Это не я выискался, а ты меня отыскал.

– Да я тебя знать не знаю.

– Рад познакомиться.

– Не знаю тебя.

– Чего же ты незнакомого человека ругал по-всякому, да в него еще цветочными горшками бросался?

– Ты мой сосед? – И он, весь напрягшись, стал сползать у меня со спины – и вовсе не потому, что я плохо держал его или спотыкался.

– Искренне ваш, – сказал я.

– Пусти меня!

Я не обращал на него внимания.

– Ну отпусти ты меня, ради Бога, – ныл сосед.

– Давай-ка погуляем немножко, подышим воздухом… И вот это одурманенное наркотиком существо у меня

на спине, существо, которое откачивали и промывали, которое теряло сознание, почти расставаясь с жизнью, вдруг решительно приказало мне:

– Немедленно отпусти меня!

Я опустил его на землю. Ему явно стало лучше, поэтому я согласился. Минуту мы молча смотрели друг на друга. Он сказал:

– Ты иди себе.

– Никуда я не пойду.

– Да что ты душу-то тянешь из меня?

– А у тебя нет души, – усмехнулся я.

– Говорят тебе: иди отсюда!

– Тебе что, эта улица от папы в наследство досталась?

Он хотел вскочить, но куда там! Ему и говорить-то тяжело было.

– Ты куришь? – спросил я. Он не ответил, впрочем, у меня сигарет не было, если бы он и попросил. Я сам не курю. – Вставай, пошли. Домой придем, там будешь обижаться.

Он не реагировал. Становилось прохладно. Я сказал:

– Простудишься!

Никакого ответа. Я подумал, что, пока его уговорю, сам простужусь, и решил размяться – начал бег на месте. Некоторое время он негодующе смотрел на меня, потом все-таки заговорил:

– Постыдись, время-то за полночь.

– Чего тут стыдиться? Зарядку делаю, чтоб не замерзнуть.

Он опустил голову. Потом спросил:

– Который час?

Я как раз перед тем, как начать пробежку, посмотрел на часы, так что сразу ответил:

– Без четверти два.

С этими словами я поставил ноги на ширину плеч и начал делать наклоны – правой рукой к левой ноге и наоборот.

– Будет тебе.

Теперь он говорил без злости, или его раздражение приняло иную форму.

– Пока ты не поднимешься, я буду делать гимнастику, – сказал я.

– Да не могу я встать!

– Это потому, что не хочешь.

– Я тебя вблизи и не видал никогда, – сказал он.

– В каком виде не видал?

– Мне из-за тебя жизни нет.

Я выпрямился.

– Да мы с тобой никакого отношения друг к другу не имеем.

– Ты прямо как кошмар неотвязный.

– Господи, да ведь это я тебя до нынешней ночи в глаза не видел!

– Из-за этого тоже… – Голос его слегка смягчился. – Я ведь тебя тоже никогда не видел.

Он поднял голову, оглядел меня, потом повторил:

– Ты мне жить не даешь.

– А ты теперь хочешь устроить так, чтобы и мне житья не было?

– Ты даже покончить с собой мне не дал… – Потом он сказал: – Ладно, хочешь, чтоб мы домой пошли?

Я молча ждал. Где-то вдалеке проехал автомобиль. Наконец он поднялся на ноги.

– Как я мечтал уснуть спокойно, навсегда. А ты тут как тут со своим пением.

Я не ответил. Он сказал:

– Почему ты ничего не говоришь? Думаешь, я дурак? Думаешь, завидую тебе?

– Да нет.

– Да, да, завидую!

– Чему завидовать-то?

– Скажи, что ты про меня думаешь?

– А что бы ты хотел?

– Я узнать хочу.

– А я хочу, чтоб ты встал и мы отправились. Я хочу не простудиться. Я хочу, чтоб ты лег спать и отдохнул. И я отдыхать пойду.

– Устал небось? – спросил он.

– Это ты устал.

– Ты даже не хочешь признать, что устал, ишь, силач! Честное слово, люди с ума посходили. Что им только в голову приходит?!

– Я же только на спине тебя тащил. Это ты считай в могилу заглянул.

Наверно, не стоило так прямо говорить, но я сказал. И тут он заплакал. Я подошел ближе и некоторое время молча смотрел на него. Он и так был слаб, а теперь совсем раскис. Я снова подставил спину и понес его, придерживая за ноги. Он пытался высвободиться, всхлипывал, повторял, что хочет идти сам. Я поставил его на землю, обхватил под мышками, он медленно, нетвердо ступая пошел. Он не мог идти, но хотел быть самостоятельным. Или он только делал вид? Нет, сил у него действительно не было.

В конце концов мне это надоело. Я снова поднял его и потащил, а он все всхлипывал, пока не отключился. Наконец мы добрались до дома. На тротуаре валялись разбитые цветочные горшки, с угла к нам торопился полицейский. Но я как раз открыл подъезд, и мы вошли внутрь. На лестнице он пришел в себя и потребовал, чтобы я его отпустил. Но я уже был сыт по горло, да и не хотел, чтобы он напрасно тратил силы. Сознание собственного убожества, стыд толкнули его на этот злополучный шаг… Но тогда счастливое спасение оборачивалось для него не такой уж удачей: избежать смерти было, пожалуй, хуже, чем умереть. Спастись от смерти, чтобы жить, прилипнув ухом к стене, питаясь моими огорчениями, жить связанным по рукам и ногам звуками моего голоса, моих движений…

Мы подошли к его двери. Она была не заперта. Я внес его внутрь, уложил на кровать и сказал:

– Вот ты и дома.

Он опять погрузился в сон. Я вытащил из-под него одеяло и плед, укрыл – пусть так и спит в моем пиджаке. Впрочем, возможно, он не спал, просто сказать было нечего, вот он от неловкости и притворялся спящим. В дверь позвонили. Я пошел открыть – никого, хотя звонок продолжал звонить. Я вышел на балкон, глянул вниз. У подъезда стоял полицейский, тот самый, Аждар, или как его там. Я спросил:

– В чем дело?

– Хочу доложить, что с протоколом все в порядке.

– Только людей будите!

Сукин сын вытащил свисток и приготовился свистеть. Я захлопнул балконную дверь, прошел к выходу, вынул ключ из замочной скважины, потом вернулся, нагнулся над спящим, достал из пиджака свой бумажник, вышел из квартиры, запер дверь и подсунул под нее ключ. У порога лежала разбитая клетка с мертвым попугаем. Если бы клетка осталась цела, а попугай жив, их бы, конечно, сперли, зато ломаную клетку с дохлой птицей принесли и положили бедняге под самую дверь. До чего же добрые люди!

Мне стало жаль соседа. Я поднял клетку и отнес к себе. Вышел на балкон, посильнее раскрутил проволочный домик за петлю на верхушке и запустил его куда-то в мерцающую даль, скрытую темнотой спящего ночного города. Не знаю, в каком направлении упала клетка, она просто исчезла.

Потом я вернулся в комнату, скинул с себя одежду, почистил зубы, затем стал под душ, пустил воду, как следует вымылся и лег спать.