Место летнего отдыха

Глава 1

Остров Пайн-Айленд, штат Мэн, возвышался над ВОДОЙ, словно огромный старинный замок. Так он и стоял, единственный кусок суши в поле зрения, и о его скалы разбивались гребни волн, которые докатывались сюда из Северной Атлантики. Откуда взялся здесь этот остров? Вопрос дразнил воображение. Глядя на него, можно было себе представить подземный взрыв или столкновение каких-то незаурядных сил, оставивших после себя это изваяние необузданной энергии. Лужайки в глубине острова годились для выпаса овец, вода в озерке была вкусной, но горы таили в себе опасность. Их красивые силуэты на фоне неба манили отдыхающих ступить на горную тропу, но зачастую во время и норма раздавался грохот обвалившейся скалы, и деревья трещали под тяжестью горных лавин. Старый Джон Хантер предупреждал всех приезжих, что для горных прогулок место совсем непригодно.

Рельеф острова снижался с востока на запад. Остров имел около пятнадцати миль в длину, а в его южный берег врезалась небольшая тихая бухта, где стояли лодки для рыбной ловли и яхты. По одну сторону бухты расположился навес для лодок Халбертов, а по другую – длинный эллинг, принадлежавший семье Хантеров. На обоих строениях красовались необычно большие вывески:

«ЧАСТНЫЕ ВЛАДЕНИЯ. ПРОХОД ЗАПРЕЩЕН. С НАРУШИТЕЛЕЙ БУДЕТ ВЗЫСКАНО ПО ВСЕЙ СТРОГОСТИ ЗАКОНА». Такие плакаты стояли на острове повсюду, где только можно было причалить к берегу.

С июня по октябрь между островом и Харвеспортом, штат Мэн, ежедневно ходил моторный парусник «Мэри Энн» – укороченный вариант яхты типа «Глоустер», а зимой, когда позволяла погода, он доставлял раз в неделю почту и продовольствие. С давних времен на острове стояли двенадцать больших летних домов, построенных семьями, совместно владевшими островом. Каждой семье принадлежало десять акров земли вокруг дома, а остальная территория оставалась общей. Летом в июле-августе здесь собирались новые поколения этих семей для возобновления как старых знакомств, так и старой вражды. Сюда приезжали из Нью-Йорка, Бостона, Чикаго; почти каждый крупный город в Соединенных Штатах был представлен здесь по меньшей мере каким-нибудь двоюродным родственником. Некоторые из «островитян», как они любили себя называть, слыли богатыми бездельниками, но большую часть составляли рядовые бизнесмены, и совсем немного было неудачников, которые держались за остров с упорством растущих в расщелинах скал берез.

Для посторонних остров был просто одним из мест летнего отдыха, но для его владельцев он значил гораздо больше. Остров казался настолько лучше городов, где они проводили зиму, что им нравилось считать его своим домом. Их корни накрепко вросли в эту землю. Некоторые сохраняли дом на острове как официальное место жительства несмотря на то, что приезжать удавалось лишь на время двухнедельного отпуска. В ноябре им приходилось проделывать дальние мучительные путешествия в штат Мэн на машине, чтобы проголосовать на выборах; они сталкивались также со всякого рода другими неприятностями, связанными с регистрацией автомобилей и прочими формальностями, из-за которых приходилось приезжать в Мэн зимой. Даже в кульминационные моменты страданий от таких неудобств они не переставали хвалиться тем, что на острове нет телефонов. Они любили считать себя «жителями Восточного побережья» и не оставляли надежды, что их дети будут говорить с местным акцентом. Они завидовали Тодду Хасперу, которому платили за то, что он круглый год жил на острове и приглядывал за домами. Некоторые «островитяне» предпочитали заниматься нелюбимым делом, чтобы иметь достаточно средств и оставаться здешними жителями. Они говорили, что неравнодушны к этому месту.

Тодд Хаспер тоже любил остров, но только в зимнее время, когда ОН оставался, как правило, один. Угрюмый и замкнутый, ОН подрабатывал тем, что разводил на острове коз и овец, к которым относился с большей теплотой, чем к своим хозяевам. Однажды зимней ночью, во время депрессии 30-х годов, какие-то обедневшие рыбаки причалили к острову и украли несколько ягнят. Через неделю Тодд отправился на материк и купил огромного пса по кличке Сатана, которого методически учил без разбора бросаться на любого, кроме себя самого. Когда собака сдохла, Хаспер купил новую. Псов у него сменилось множество. Обычно это были датские доги или боксеры. Как бы добры и ласковы ни были животные в момент приобретения, за несколько недель они свирепели. Все носили одну и ту же кличку. Летом очередной Сатана с лаем метался на длинной цепи возле домика Тодда Хаспера или рвал поводок из его рук, но зимой собака бродила по всему острову без привязи. Раз в неделю в зимнее время, когда в бухту заходила яхта с почтой, пес как угорелый мчался к причалу, не оставляя ни у кого сомнений в том, что он жаждет крови. Когда Эндрюс, капитан судна, начинал жаловаться, старый Тодд Хаспер разрешал ему оставить газеты и журналы себе – сам Тодд все равно их никогда не читал.

Случалось, какой-нибудь домовладелец решал остаться зимовать на острове, и это выводило Хаспера из себя. Раз в несколько лет это проделывали женщины, получившие незадолго до этого развод. В холодных летних коттеджах они устанавливали франклиновские печки и керосиновые обогреватели, конопатили окна, но обычно к Рождеству на острове их уже не было. Мужчины, потерпевшие неудачу на деловом поприще, иногда держались несколько дольше, однако самое позднее в начале февраля Хаспер, как правило, уже мог отвязывать свою собаку.

Барт Хантер родился на Пайн-Айленде в большом викторианском доме, стоящем на высоком берегу залива. Марта, его мать, планировала ехать рожать в Бостон, но, сколько могла, оттягивала отъезд с прохладного острова, с ужасом думая о жаре большого города, и схватки начались тремя неделями раньше срока. Отец Бартона, суровый и придирчивый банкир, помогал жене при родах своего собственного сына вместе с Тоддом Хаспером, имевшим большой опыт в приеме новорожденных козлят и ягнят. Событие потрясло всех его участников, но мать и ребенок выжили. Таким образом Бартон был настоящим аборигеном, а не просто, как он говорил, летним отдыхающим, и, когда вырос, он с гордостью писал в анкете: место рождения – Пайн-Айленд, штат Мэн.

Бартон приезжал на остров каждое лето, пока в 1937 году его не исключили с последнего курса Гарвардского университета за отвратительную успеваемость, после чего он занялся поисками работы, которая пришлась бы ему «действительно по душе». Во времена депрессии его семья потеряла много денег, и, наверное, было неразумно держать на острове этот большой дом. Но никто не хотел продавать его, даже когда старый Джон Хантер, отец Бартона, утонул на острове, а его финансовые потери оказались гораздо значительнее, чем предполагалось.

С началом второй мировой войны Барт с радостью оставил инвестиционный банк, где отработал полгода, и пошел на флот. Один из его двоюродных братьев как-то заметил, что, по всей вероятности, война не продлится очень долго, поскольку любое дело, за которое брался Барт, быстро заканчивалось. Однако Барт неплохо проявил себя на службе в чине морского офицера. Четыре года он регулярно присылал домой деньги, помогая выплачивать налоги за владения на острове. Когда и после войны он не смог преуспеть в бизнесе, более всего его стала страшить перспектива потерять дом, лесные тропинки и пляжи, где он играл еще мальчишкой. Как он однажды с горечью заметил жене Сильвии, остров был «Раем наоборот», где не богатство, а бедность считалась грехом, за который изгоняли.

В те дни Барт пребывал в отчаянии. Еще задолго до начала корейской войны он попытался вернуться на флот и был расстроен до предела, когда медицинская комиссия обнаружила язву желудка и забраковала его. Хотя ему было немногим более тридцати, им овладело предчувствие смерти, и долгое время его мысли занимала судьба наследства, то есть владений на Пайн-Айленде, которые он мог оставить детям.

Обнаружив у себя этот недуг, Барт в течение нескольких недель был настроен на философский лад. Он задавался вопросом, почему он занимается нелюбимым делом в нелюбимом городе? В результате в 1951 году он решил продать свой дом в Бостоне, перебраться на постоянное жительство на Пайн-Айленд и переделать старый дом на острове под гостиницу, предназначенную в основном «для наших знакомых и друзей наших знакомых». На прокладку дополнительных водопроводных труб и прочее переоборудование ушла большая часть оставшихся у него средств, однако, к великому негодованию Тодда Хаспера и его пса, Барт вместе с Сильвией и двумя детьми – Джоном и Карлой – продержался на острове две зимы. До августа 1953 года, когда сюда снова приехал Кен Джоргенсон, Тодду Хасперу казалось, что они поселились там навеки.

Глава 2

На протяжении всей весны 1953 года почта всякий раз необычайно расстраивала Барта Хантера. Почти всегда с ней приходили счета, которые трудно было оплатить, уведомления об уже забытых долгах по уплате подоходного налога за прошедшие годы или ежегодного страхового взноса. Поскольку имя Хантера значилось в «Бостон соушл реджистер» – списке состоятельных лиц Бостона – и в былые времена его семья делала множество заказов по почте на всякие предметы роскоши, почтовое судно продолжало доставлять целый поток просьб о пожертвованиях в пользу голодающих детей в Греции, слепых, пожертвованиях на борьбу с сердечно-сосудистыми заболеваниями, раком, детским параличом – со всем на свете. Постоянно Барту пытались продать круизы в Карибское море, итальянские спортивные машины, лошадей, яхты и дорогие напитки. Он ненавидел свой кабинет в гостинице «Пайн-Айленд» и целыми днями не подходил к письменному столу, оставляя письма нераспечатанными.

Двенадцатого июня почта огорчила его сильнее обычного. Из клуба библиофилов в Бостоне пришел счет, заставивший его снова задуматься над старой проблемой: нужно ли теперь, когда он практически не покидал остров, оставаться членом всевозможных клубов. Еще пришло письмо от его однокашника по Гарварду, которого он не видел десять лет, с просьбой вложить сто тысяч долларов во вновь образуемую компанию по разведке нефти. И чего уж никак нельзя было ожидать, пришло письмо от Кена Джоргенсона, просившего зарезервировать места в гостинице.

Гостиница «Пайн-Айленд» стояла на высоком холме на северном берегу острова и могла предоставить гостям двадцать три места, по крайней мере теоретически, и то при условии, что Барт и Сильвия с детьми займут комнаты для прислуги над гаражом. На самом же деле клиентура гостиницы состояла из десятка человек, главным образом вдов бывших владельцев домов на острове. Барт давал объявления в «Сатердей ревю» и с нетерпением просматривал почту в надежде найти отклик, но совершенно не ожидал, что на объявление откликнется Кен Джоргенсон.

Барт хорошо помнил Кена и даже знал о его рискованном предпринимательстве из статей в «Уолл-стрит джорнэл» и других журналов, которые все еще выписывал. Барт не мог представить себе Кена преуспевающим. Джоргенсон сохранился у него в памяти как неотесанный и неуклюжий медведь – студент Гарварда, живший на одну стипендию, которого мало кто любил на Пайн-Айленде, где он когда-то работал детским наставником и охранником.

«Это не старый друг приезжает погостить», – думал Барт, шагая из одного конца веранды в другой, как бывало ходил по капитанскому мостику эсминца, которым командовал во время войны. Кен Джоргенсон не был другом. В те годы Барт, его младший брат Роджер и Сильвия, ставшая теперь женой Барта, равно как и другая молодежь на острове, все презирали Кена Джоргенсона. Отчасти это происходило из-за необходимости подчиняться ему на пляже, где он следил за их безопасностью, а отчасти из-за повального стремления казаться утонченными. В результате выглядело все это довольно неприглядно. «Вот в чем беда порядочного человека, – продолжал размышлять Барт. – Память о прошлых грехах все время отравляет существование».

В те времена они отчаянно шутили над невероятной физической силой Кена и над тем, как методически упражнял он свое огромное тело, делая отжимания на пляже и подтягиваясь на ветках деревьев. Больше всего они смеялись над его серьезным отношением к девушкам, особенно к Сильвии. Кен казался неспособным к легкому флирту, светской беседе, шуткам. Пытаясь проявить галантность, он всегда торопился открыть перед девушкой дверь, поднести огонь к ее сигарете и вставал даже тогда, когда в комнату входила простая горничная. Девушки вскоре обнаружили, ЧТО им достаточно пристально посмотреть на него, чтобы заставить покраснеть. В разговоре с ними, в особенности с Сильвией, он неизменно потел и время от времени заикался.

«Почему Кен Джоргенсон, – размышлял Барт, – хочет приехать сюда? Наверное, позлорадствовать, и в этом есть что-то особенно уродливое. Сукин сын прослышал, что я разорился в пух и прах и держу дом как гостиницу, и сказал себе: черт возьми, пожалуй, я приеду и поживу там: может, старина Барт Хантер поднесет мои чемоданы, а я дам ему на чай. Что ж, у него есть повод для торжества – он возвращается в своем величии, чтобы убедиться в нашем поражении».

Бартон Хантер не хотел прослыть снобом. Он прекрасно это осознавал: пытаясь побороть в себе снобизм, равно как и склонность к спиртному, одинаково презирал оба недуга и одинаково не мог устоять против каждого из них. В приступе нерешительности Барт пошел на кухню, где Сильвия, склонившись над столом, помогала повару делать пироги.

– Сильвия, – обратился он к жене, – помнишь того парня, Кена Джоргенсона?

Она повернула лицо, и получилось у нее это довольно резко. Последнее время Барт начал замечать, что нервы у нее пошаливают. Она подняла руку и отвела прядь волос, оставив на лице полоску муки. В тридцать пять лет Сильвия оставалась на удивление красивой женщиной с плотной фигурой, все еще тонкой талией и лицом, которое выглядело совсем молодым, если она не была утомлена. Правда, случалось это очень редко.

– Кен Джоргенсон! – воскликнула она. – Что это ты о нем вдруг вспомнил?

– Он хочет приехать сюда. Просит две комнаты на август, – голос Барта прозвучал невесело.

– Любопытно, – сказала Сильвия.

– Я думал, может быть, лучше отказать ему, – Барт испытывающе посмотрел на жену.

– Почему? – иногда взгляд Сильвии удивительным образом затуманивался; вот и сейчас Барт совершенно не мог определить, о чем она думает.

– Сильвия, тебе на все наплевать, черт возьми! Разве ты его не помнишь?

– Помню.

– Так вот, то, что он намерен приехать – уродство, ты не находишь? Любой первокурсник, изучающий психологию, скажет тебе, почему такой человек, как он, хочет…

– Если я еще хоть раз услышу слово «психология», я закричу! – перебила Сильвия. – Закричу в буквальном смысле.

– Хорошо, но…

Вошла Лилиан, чернокожая повариха, с пачкой сахара в руках.

– Давай обсудим это у себя в комнате, Барт, – сказала Сильвия.

Барт последовал за ней в их спальню над гаражом – маленькое помещение, предназначавшееся в свое время для шофера и его жены. Стены комнаты были оклеены бледно-зелеными обоями, выцветшими от дыма нового керосинового обогревателя, который делал ее обитаемой в зимнее время. Всю хорошую мебель переставили в другие комнаты, поэтому здесь почти не осталось вещей без дефектов: кувшин для воды был щербатый, на коврике виднелось чернильное пятно и даже у стула, на котором сидел Барт, подлокотник носил следы неумелого ремонта.

– Послушай, – сказала Сильвия, – мы держим гостиницу. Человек просит две комнаты, и они у нас есть. Только и всего.

– Может быть, нам придется несладко…

– Ну и что? – прервала его Сильвия. – Ну и что, Барт? Мы занимаемся бизнесом, не гак ли? Это уже не хобби. Нам нужны деньги. Давай смотреть на вещи с этой стороны, если тебе так легче.

– То, что мы потеряли деньги, вовсе не означает, что мы должны терять еще и чувство собственного достоинства.

– Достоинство! – сказала Сильвия. – Сарай для лодок гниет, в крыше течь, а ты хочешь отказаться от денег из-за чувства собственного достоинства. Мы боремся за жизнь, Барт. Видимо, ты никогда этого не понимал.

В прихожей за дверью стоял и слушал этот разговор их сын Джон Хантер, симпатичный и не по годам зрелый четырнадцатилетний юноша. Он не мог найти свои теннисные тапочки и думал, что мама знает, где они лежат, но опыт давно приучил его не вмешиваться, когда родители спорят. Большая часть из того, что он слышал в ожидании окончания спора, не имела для него никакого смысла, но ему было ясно: возникли какие-то чрезвычайные обстоятельства. Сжимая в кармане бойскаутский нож, Джон представлял себе, как он спасает маму от толпы бандитов. Словно часовой, стоял он, прислонившись спиной к двери, и был готов встретить любых непрошенных гостей.

Глава 3

Выйдя в коридор, Сильвия встретила сына и пошла с ним в его комнату искать теннисные тапочки. Она терпеливо осмотрела пол, полки в шкафу, взглянула за дверь и, наконец, вытащила их из-под кровати.

– Вот, – с усталой улыбкой сказала она. – Когда ты научишься обходиться своими собственными глазами?

Джон ухмыльнулся.

– Спасибо, – сказал он и, взяв тапочки, выскочил из комнаты.

Сильвия хотела вернуться на кухню, но, почувствовав неожиданную усталость, опустилась на кровать сына.

«Кен Джоргенсон. Кто бы мог подумать, что он вернется? Встретить его снова будет трудно, но чертовски любопытно, и стесняться нечего», – подумала она. У каждого в прошлом был кто-то, о ком вспоминаешь в полночь, когда никак не можешь уснуть, и кровь приливает к лицу. Она здесь не исключение. Есть женщины, имевшие много любовников, целую вереницу мужчин, о которых они вспоминают, может быть, даже с удовольствием и без всякого смущения. Почему же после стольких лет, – она приложила ладони к лицу, – один лишь звук его имени заставляет краснеть? Беда в том, что то был не любовный роман. В ее отношении к Кену Джоргенсону было что-то ужасно мерзкое. «Нет, это не похоже на любовную историю. Скорее, развратный поступок, и поэтому я краснею. И все же не я одна была виновата. Всегда можно найти оправдания, объяснения, но…»

Впервые Сильвия приехала на остров в шестнадцатилетнем возрасте со своими родителями, Реймондами, которые хотели построить там летний дом. Отец Сильвии Дэнтон Реймонд, будучи партнером старого Джона Хантера по бизнесу, остановился с семьей в доме Хантеров. Хотя об этом и не говорили открыто, визит Реймондов преследовал и другую цель – дать «островитянам» возможность присмотреться к новому семейству и решить, принимать их в корпорацию домовладельцев или нет. Два обстоятельства оказались не в пользу Реймондов: они происходили из Чикаго и, как незадолго до смерти выразился старый Джон Хантер, «у них в роду есть и итальянский шарманщик, и рыжий ирландец, и Бог знает, кто еще». «Островитяне» нередко устанавливали тесные деловые связи с людьми, которых для светского общения считали непригодными, и выходило гораздо тактичнее дать понять таким людям, что сам, мол, готов принять их на остров, а что касается остальных, то… извините. Тут, видите ли, повлиять на исход дела никто не может, поскольку принимают в корпорацию только с единодушного согласия всех ее членов. В то лето Реймонды проходили на Пайн-Айленде испытание и знали об этом.

Юная Сильвия казалась «островитянам» почти до неприличия красивой молодой особой, но не более того. Старый Джон Хантер, увидев ее в купальном костюме, сказал, что еще ни у одной настоящей янки не было такой фигуры, на что жена Марта сухо предложила изолировать девушку, дабы не нарушать общего спокойствия. В самом деле, такая привлекательная внешность в этом обществе представлялась неприличной. Подобные формы могли принадлежать опереточной танцовщице, манекенщице или продавщице салона шляпок, но никак не приличной девушке, с которой имеют дело приличные молодые люди несмотря на свою полноту или худобу, толстые лодыжки, плохую кожу или какой-нибудь другой дефект. Настоящая красота лежит в области мечтаний, где живут кинозвезды и находятся прочие недосягаемые вещи. Появление на Пайн-Айленде Сильвии со всей ее красотой имело шокирующий эффект. В ее внешности ощущалась некая природная сила; красивое тело, невинно потупленный взгляд, милая привычка пробегать кончиком языка по губам притягивали к себе. В ней было нечто такое, что сразу заставляло задуматься, насколько она чиста и невинна. В то лето многие внимательно присматривались к Сильвии, стараясь получить ответ на этот вопрос. Пожилые дамы, не отрываясь от вязания, пристально вглядывались в нее. Мужчины среднего возраста подолгу и задумчиво разглядывали девушку, матери праздношатавшихся юнцов проявляли признаки беспокойства. При такой наружности и походке не может быть, чтобы она была невинна, но, Бог мой, ведь девочке всего шестнадцать, и какие есть основания сомневаться в ее невинности?

Необычная красота Сильвии влекла за собой серьезные последствия. Другие девушки того же возраста стали сторониться ее. Они избегали купаться вместе с Сильвией, играть в теннис или находиться рядом с ней на танцах. Даже юноши скромно держались в стороне, но не все, а лишь из робкого десятка, кто был не очень высокого мнения о своих ухажерских способностях; застенчивые уродцы или недомерки боялись Сильвии, потому что так легко было влюбиться и не выдержать конкуренции соперников! Внешность Сильвии сильно повлияла на выбор ее друзей. Ими становились самоуверенные или просто уверенные в себе юноши, кроме того, хвастуны, доморощенные Ромео, самовлюбленные эгоисты и клоуны. На пляже всегда кто-то обдавал ее водой, пытался насыпать песку за вырез купальника на спине или ходил перед ней на руках. Все это несколько смущало девушку, которая два, а то и один год назад была всего-навсего ребенком, не привлекавшим особого внимания.

Впервые попав на Пайн-Айленд, Сильвия истолковала холодок со стороны окружающих не как зависть к ее красоте, а как высокомерие. Ее восхитила сила Кена Джоргенсона, когда она увидела его в первый раз бредущим по пляжу в одних плавках, и она была удивлена и польщена, когда поняла, что явно ему нравится. Они познакомились, и в тот же день он предложил научить ее плавать; он поддерживал ее в воде с очень серьезным видом, который никогда его не покидал. Неожиданно молодежь вокруг начала хихикать, и на следующий день к ней стали приставать с шутками по адресу Кена Джоргенсона: «Ты и Кен, – говорили они, – о-о!»– и смеялись. Поначалу ее это не трогало.

На третий день Кен Джоргенсон пригласил ее покататься на лодке за мыс гавани. Она сидела на корме, опустив одну руку в воду; перед ней на фоне неба вырисовывался силуэт могучих плеч, и ею вдруг овладело непривычное чувство умиротворения. Ей показалось, что она постоянно, с самого детства, вела в одиночку какую-то борьбу, и вдруг, как по мановению волшебной палочки, очутилась под защитой очень преданного и могущественного союзника. Когда они вернулись к пирсу, Кен поцеловал ее, помогая выйти из лодки, – застенчиво-нежный поцелуй в губы; оба смутились, и Сильвия без видимой причины вдруг разразилась слезами. Кен крепко прижал ее к себе и не отпускал до тех пор, пока не прекратились всхлипывания, а потом с неуклюжей галантностью проводил ее домой, уже не делая новых попыток поцеловать спутницу.

Никто этого не видел, но вскоре почти все на Пайн-Айленде пришли к выводу, что у нее с Кеном роман. Одной из причин этого было, конечно, то, что внешне они очень подходили друг другу. У обоих присутствовало это, раздражающее других, физическое превосходство – вдвоем они смотрелись прекрасно. Светловолосый, высокий и, по выражению старого Джона Хантера, «очень привлекательный когда молчит», Кен, по-видимому, сразу ответил на немой вопрос, кому в конце концов достанется девушка-красавица. В этом было что-то неизбежное. Конечно, помимо этого, судили еще и по тому, как он на нее смотрел, по его неловкости в ее присутствии и, может быть, в какой-то степени и по тому, как она отвечала на его взгляды. В то лето на острове было скучно; многие в целях экономии отказались от прогулок на своих лодках и яхтах, и иметь какой-нибудь повод для сплетен, а то и целого скандала было заманчиво. Некоторых девушек утешало то, что Сильвия списывалась со счетов как соперница, а кое-кто из молодых людей чувствовал чуть ли не облегчение от недоступности Сильвии. Не прошло и месяца, как повсюду стали говорить, что этот новый наставник, Кен Джоргенсон, спит с дочкой Реймондов, и когда бы они ни встречались в обществе «островитян», атмосфера становилась напряженно-взволнованной, темп разговоров заметно спадал, а пожилые леди начинали метать гневно-восторженные взгляды.

Вскоре слухи дошли до родителей Сильвии, и их охватило беспокойство как за дочь, так и за самих себя. Перед тем как войти в пайн-айлендское общество, не хватало только позволить своей дочери вступить в интимную связь с человеком из прислуги.

Дантон Реймонд попросил дочь зайти в его комнату. Сказать, что он предостерег ее в отношении Кена Джоргенсона на том простом основании, что она могла бы найти себе лучшую пару, было бы несправедливо. Дантону Реймонду и в голову не могло прийти посоветовать своей дочери выйти замуж ради денег или положения в обществе, и Сильвия страшно возмутилась, если бы он это сделал. Дантон начал разговор так:

– Сильвия, ты уже не ребенок, и я знаю, что больше не могу вмешиваться в твою жизнь. Ты можешь делать все, что захочешь, и в конце концов я не могу тебя остановить, но я – твой отец и хотел бы поговорить о тебе и Кене Джоргенсоне. Ты не против?

– Нет, – ответила Сильвия, чувствуя себя крайне виноватой, как когда-то, очень давно, когда отец отчитывал ее за грубость к матери.

– Думаю, Кен Джоргенсон – очень хороший молодой человек, – продолжал Дантон. – В твои годы, однако, было бы ошибкой воспринимать молодых людей слишком серьезно. С возрастом твой взгляд на вещи будет меняться. Внешняя привлекательность, может быть, не всегда будет иметь для тебя столь большое значение. Даже футбол может потерять для тебя свою прелесть.

– Футбол меня вовсе не… – начала было Сильвия, но отец прервал ее.

– По мере того как ты будешь взрослеть, вопросы вкуса, даже условности будут казаться тебе важнее. Позволить молодому человеку целиком овладеть твоим вниманием и выставлять свои чувства напоказ – сейчас это может казаться тебе очень милым и даже смелым поведением, но позже ты, возможно, поймешь что и старомодные представления о правилах хорошего тона имеют свои положительные стороны.

– Я не выставляла свои чувства напоказ.

– Ты очень красивая девушка, – сказал Дантон. – Пора тебе знать, что сплетни обычно имеют под собой кое-какие основания. Пусть это звучит безнадежно старомодно, но леди должна быть выше всяких подозрений.

Сильвия покраснела.

– Я знаю, ты не сделала ничего плохого, – торопливо продолжал Дантон. – Но дело вот в чем: того, что знаю об этом я, недостаточно. Ты недооцениваешь значение репутации.

– Я ничего не сделала! – запротестовала Сильвия. – Не так уж мне Кен и нравится. Разве я виновата, что он не отстает от меня ни на шаг?

– Думаю, в конечном итоге все молодые леди учатся находить выход из подобных ситуаций.

Сильвия промолчала.

– Мы с матерью возлагали на тебя, дорогая, большие надежды, – продолжал отец. – Одна из причин, почему мы так напряженно трудились, – стремление дать тебе возможность жить лучше. Ты становишься достаточно взрослой, чтобы серьезно задуматься о своем будущем.

– Наверное, я буду учиться дальше, – сказала Сильвия.

– Как хочешь. Думаю, можно устроить прощальный вечер для тебя. Но я хочу, чтобы ты понимала: когда женщина выходит замуж, она не просто выбирает мужа, она еще выбирает и весь уклад жизни. В одном варианте ты найдешь больше радости и смысла, чем в другом. Я имею в виду следующее. Когда ты почувствуешь, что думаешь о каком-нибудь молодом человеке серьезно, ты должна видеть не только его наружность, но и то, что за ней кроется. Любовь должна быть чем-то большим, нежели просто животное влечение.

– Да, – сказала Сильвия.

– Ты умная девочка, – заключил отец, – тебе лишь нужно научиться поступать обдуманно.

После разговора с отцом Сильвия не спорила и не ругалась с Кеном, но ей стало казаться, что каким-то непонятным образом Кен обманул ее, представился ей в ложном свете и что в результате этого предательства она оказалась в глупом положении. Отец посоветовал ей «постепенно закруглить» уроки плавания, не обрывая их внезапно, но ее тело в воде стало таким напряженным, что приведенный в замешательство Кен не переставал спрашивать, в чем дело.

– Ни в чем! – отвечала она. – Наверное, я просто боюсь ВОДЫ.

Сильвия видела, что остальная молодежь на острове частенько посмеивается над Кеном, и вскоре сама нашла способ опровергнуть сплетни, начав насмехаться над ним и завоевав в то же время репутацию остроумного человека. Поначалу оскорбления по адресу Кена выглядели относительно мягко. Обладая хорошей мимикой, она передразнивала его среднезападный акцент, но когда в ответ он лишь добродушно улыбался, она пускала в ход некоторые другие шутки, которые сами по себе были достаточно безобидны, но в совокупности приводили к тому, что добродушная улыбка на лице Кена сменялась печальным выражением. Все же иногда у нее вдруг возникало желание прижаться к его плечам, но в таких порывах, говорила она себе, было «животное влечение», которое надо подавлять.

Измывательства над Кеном продолжались разными скрытыми способами. Однажды вся компания молодых людей отправилась при свете луны под парусами на большом шлюпе Гарри Халберта «Крыло чайки», а Кена пригласили по той простой причине, что грот с гафельным вооружением трудно ставить и убирать. Приятно было сидеть, пить пиво и распевать песни, пока шлюп под управлением Кена легко скользил по освещенной луной поверхности залива. Ему нравилось управлять яхтой, и для человека со Среднего Запада он довольно хорошо научился ходить под парусами. Сильвия попросила Барта пройти с ней на нос шлюпки, и силуэты их сидящих фигур вырисовывались на фоне белого, наполненного ветром стакселя. Чувствуя на себе взгляд Кена, Сильвия позволила Барту поцеловать себя и положила голову ему на плечо, так что два силуэта слились в один. Потом все говорили, что Кен был взбешен; наблюдать за этим было действительно смешно.

«Детская сексуальность на Пайн-Айленде, – думала сейчас Сильвия с ужасающим откровением прибавившихся лет. – Какой-нибудь антрополог должен изучить это явление, как это делают на Самоа, Новой Гвинее или в другом подобном месте».

На Пайн-Айленде подростки открыто говорили о сексе; считалось современным и утонченным говорить откровенно обо всем, но девушки признавали немодным «идти до конца», нет-нет; лишь официантки и продавщицы были способны на это. Было в порядке вещей устраивать бездумные вечеринки на берегу с наивными ласками. Иногда, страшно вспомнить, молодые люди со смехом по определенному сигналу менялись партнерами. «Обмен» считался хорошей игрой; в начале тридцатых достаточно было лишь произнести это слово, чтобы вызвать смех.

Смеху придавали большое значение, веселье и шутки превратились в необходимость, поскольку «быть серьезным» считалось немодным. «Быть серьезным» означало дурной вкус. Беда Кена состояла в том, что он и вправду «был серьезным» в отношении Сильвии и еще каким серьезным.

«Мы были детьми, – думала сейчас Сильвия, прижимая ладони к лицу. – Мы были глупыми детьми глупых родителей, и нас нельзя за это сильно осуждать».

Кульминация наступила год спустя, 12 августа, когда Сильвия в очередной раз приехала погостить у Хантеров. Кен, как и Барт, встречал ее у трапа шхуны «Мэри Энн», подошедшей к небольшому причалу напротив старого особняка. Она нежно обняла Барта и подарила ему необычно теплый приветственный поцелуй. Повернувшись затем к Кену, она протянула руку и сказала:

– А, привет! Рада тебя видеть.

– Привет, – откликнулся Кен, по-видимому, почувствовав себя не в своей тарелке точно так же, как и при первой встрече.

В доме Хантеров в этот вечер устраивались танцы, и по всей широкой веранде развесили китайские фонарики. Гости прибывали на катерах и моторных лодках с других частей острова и с материка. В половине одиннадцатого вечера все собрались на причале, и Барт запустил в небо несколько ракет, сохранившихся у него со Дня независимости четвертого июля. «Гораздо уместнее устраивать салют 12 августа», – сказал он. Многие знаменательные события происходили раньше 12 августа, но их никогда не отмечали, и он исправляет великую ошибку.

К полуночи вечеринка была в полном разгаре. Несмотря на слабое сердце шестидесятидвухлетний отец Барта выбрался на середину танцевального круга и попытался изобразить чечетку, но жена энергично отправила его спать. Через полчаса он появился снова и шумно потребовал выпивки, стоя в пижаме и халате на верхней площадке лестницы.

Было около трех утра, когда после танцев все решили идти купаться.

– Но я не взяла с собой купальник! – воскликнула одна девушка, приехавшая с материка.

Раздался смех.

– Ночь заменит тебе купальник, – сказал Барт и поклонился, отдавая дань, как ему представлялось, своему собственному поэтическому красноречию.

Старый Джон Хантер, дремавший в халате на кушетке, принял сидячее положение.

– Купаться в подпитии очень опасно, – промолвил он, указывая на них пальцем вытянутой руки. В этот момент он был очень похож на персонаж рекламного армейского плаката «Дядя Сэм призывает тебя».

– Мы не так уж пьяны, пап, – заявил Барт.

– Возьмите с собой мистера Джоргенсона, – посоветовал старый Хантер. – Вам понадобится спасатель. Одна девочка однажды так вот утонула.

– Ладно, – сказал Барт. – Кен, ты идешь с нами? Когда девушки в своих летних вечерних платьях пастельных тонов и молодые люди в официальных пиджаках направились к пляжу, эта процессия при лунном свете показалась Кену печальной. Некоторых слегка покачивало, и многие шли с опущенными головами. Они выглядели странно, словно убитые горем, и Кену, на которого выпивка действовала угнетающе, неожиданно показалось, будто он участвует в погребальном шествии. С неуместным хихиканьем девушки собрались за сосняком, чтобы раздеться, а мужчины бесстыдно скинули свои одежды прямо на пляже. Они поспешили в воду и стали плавать кругами в ожидании девушек.

Девушки группой выбежали из-за сосен, лишь на несколько секунд показав свои белые и прекрасные при лунном свете тела, и бросились в воду. Кен медленно поплыл в их сторону, ища глазами Сильвию. Он нашел ее ярдах в двадцати от остальных, направлявшуюся, очевидно, в открытое море. Ее лицо и плечи казались при лунном свете совершенно белыми. Он поцеловал ее, и они погрузились под воду, затем вынырнули с фонтаном брызг, жадно глотая воздух.

– Не надо! – воскликнула она. – Хочешь меня утопить?

– Да, – сказал он.

– Скотина! – резко бросила она в ответ и изо всех сил поплыла к берегу. Он без напряжения плыл рядом, оттесняя ее плечом к югу, так что, когда они достигли берега, остальные находились в добрых ста ярдах. Как только их ноги коснулись дна, он схватил ее и понес на руках вдоль кромки берега к сосновой рощице.

– Пусти! – свирепо процедила она сквозь зубы. – Поставь меня!

– Кричи, сколько влезет, – сказал он.

Она била его по лицу сжатыми кулаками, колошматила по глазам и у него из носа пошла кровь, прежде чем ему удалось зажать ей руки за спиной, но она больше не кричала. Их поединок был безмолвный и стремительный. Он положил ее на песок, покрытый опавшей сосновой хвоей, и, когда ее тщетные попытки вырваться превратились в телодвижения любви, Кен почувствовал, что ему принадлежит весь мир. Потом наступил момент покоя, когда они лежали на спине – голова Сильвии на плече у Кена. Верхушки сосен черным силуэтом вырисовывались на фоне неба. Он повернулся, чтобы приласкать ее, и был ошарашен, когда она снова начала вырываться. Обхватав огромной рукой, он поцеловал ее и сказал:

– Я хочу на тебе жениться.

– Ублюдок! – злобно выкрикнула она.

Он приподнялся и обеими руками прижал ее плечи к земле.

– Почему бы и нет! Мы любим друг друга. Она стала обзывать его всеми именами, какие только приходили на ум, Лишь бы сделать ему больно. Он и гнусный швед, и деревенщина, идиот, нищий, говорила она и закончила заявлением, что выйдет замуж за джентльмена, а не за зверя. В ответ он вновь овладел ею, но на этот раз она не поддалась и сопротивлялась до конца. После этого он с трудом сел, взял ее на руки и стал убаюкивать, словно младенца, со странным смешанным чувством страсти и горя. Она так крепко стиснула рот, что поцеловать ее он так и не смог. Ветер шуршал ветвями сосен.

Издали доносился разговор и смех. Вдруг, заглушив остальные голоса, раздался высокий, охваченный страхом голос Роджера:

– Где же Сильвия и Кен?

Затем послышалось невнятное бормотание, прерванное чистым, но пьяным тенором Барта:

– Где же Сильвия? Кто она такая?

Опять раздался смех. Неожиданно Кен отпустил ее.

– Можешь возвращаться, – сказал он.

Она встала и быстро отскочила в сторону, но он продолжал лежать на спине, словно обнаженный труп в свете луны. Какое-то время она смотрела на него.

– Давай-давай, – сказал он. – Зови всю шайку. Вихрем она бросилась в воду, быстро поплыла к остальным. Все-таки сохранялся шанс, что удастся отделаться шуткой, способной объяснить ее отсутствие.

На следующее утро Кен появился на пляже в плавках и кричащей рубашке, скрывавшей следы ее ногтей на спине. Он не покраснел, увидев ее, а просто отвернулся. Вечером он сказал старому Джону Хантеру, что у него заболела мать и ему необходимо немедленно вернуться в Небраску. С Сильвией он не попрощался.

Очень долго Сильвия боялась, что беременна, но все обошлось. В конце концов, заключила она, не произошло ничего такого, чего она не смогла бы забыть. Уверенная в правильности своего поступка, вскоре после этого она вышла замуж за Барта. Через некоторое время Реймондам предложили вступить в Пайн-Айлендскую корпорацию, но к тому времени дела отца ухудшились, и им пришлось отказаться.

«Интересно, как теперь выглядит Кен Джоргенсон, – думала Сильвия, лежа сейчас, семнадцать лет спустя, на кровати сына. Она представляла его себе точно таким же, каким он был тогда: молодым атлетом с печальными задумчивыми глазами, вышагивающим вдоль пляжа. – Может, он располнел и курит сигары. Извиняться перед ним абсурдно. С моей стороны смешно подчеркивать, что тысячу раз я оказалась не права – это очевидно. Может, он отнесется ко мне по-доброму, он всегда был добрым. Так что бояться его повода нет».

Глава 4

В то лето, оставив Пайн-Айленд, двадцатидвухлетний Кен Джоргенсон вернулся в Бостон и до начала занятий временно устроился рабочим на местную строительную фирму. Если раньше он редкие свободные от работы часы проводил в глупых мечтах о Сильвии, то теперь все было иначе. Жизнь потеряла для него всякий интерес. В глубине его сознания таился страх, что Сильвия окажется беременной. Или это была надежда? Скорее всего, даже если это случится, она не пойдет за него; она предпочтет аборт.

Целый месяц Кен в поте лица трудился на строительстве магазина, помогая плотнику. Работа казалась нудной. Он было обрадовался, когда подошло время занятий, однако долгие одинокие вечера бабьего лета в общежитии тоже стали надоедать. Химия, основной предмет, оставалась единственным, что имело какой-то смысл: рациональный анализ физического мира, аккуратные символы на печатном листе, поддающиеся управлению эксперименты. Иногда, прочитав в газете о каком-либо преступлении, связанном с сексом, Кен испытывал нечто вроде сочувствия к преступнику. «Нам, насильникам, нужно объединиться в союз», – думал он и смеялся над собой. И правда: он ведь изнасиловал девушку. Или нет?

После долгих раздумий он пришел к выводу, что из-за Сильвии у него появилось что-то вроде психического расстройства. В конце концов она нисколько не красивее тысяч других женщин. Неглупа, но ум ее ленив и неразвит. В ней есть снобизм при отсутствии аристократизма. «Мелкая буржуазия», – с удовольствием мысленно называл ее Кен, кокетливая простушка, старающаяся с помощью выгодного брака залезть повыше. У нее нет души, и правильно он расстался с ней. Слава Богу, у него хватило ума распознать призрачность своих заблуждений и вовремя удалиться.

И все же ему не удавалось выкинуть ее из головы. Бывало, на улице он присматривался к женщинам, которые издали походили на нее, а однажды он пробежал за такой целый квартал, чтобы убедиться, что это была не она. Когда звонил телефон, ему представлялось, что это может быть она, и он спешил поднять трубку. Кен знал, что это глупость, возможно, безумие – он был достаточно взрослым, чтобы понять всю безнадежность ситуации, – но тем не менее каждое утро лихорадочно просматривал всю почту в надежде найти письмо от Сильвии, где она пишет о своей беременности и просит жениться на ней.

Нужна другая женщина, решил он, чтобы вычеркнуть ее из своей памяти. Мысль о покорении чужого сердца с определенными намерениями претила ему, но оставаться во власти недоступной девушки было глупо. Споря с самим собой, день изо дня он вышагивал взад и вперед по комнате в дурном расположении духа.

Если не считать одного вечера, когда Кен напился, отпраздновав объявление в бостонской «Транскрипт» о свадьбе Сильвии и Барта, где на фотографии она выглядела высокой и невинной девушкой, последним утешением для него осталась работа. Профессора с интересом следили за его успехами, и после защиты диплома пытались уговорить его остаться в университете преподавать химию, но он отказался. Жизнь учителя колледжа была не для него; правда, он сам не знал, чего хотел. Плывя по течению, он не задумывался над своим положением и поступил на работу простым химиком в самую большую корпорацию, какую смог найти. Когда его послали в Буффало, город показался ему чем-то нематериальным. Самое главное, единственное, что имело значение, – это работа, а ее можно выполнять в любой лаборатории.

Тем не менее жить в меблированной комнате становилось невыносимо, и когда Брюс Картер, пожилой коллега по лаборатории, пригласил его однажды на ужин, Кен с радостью принял приглашение.

Картеры жили в небольшом чистеньком домике в довольно захудалом пригороде Буффало. Их дочь Хелен, худая девушка, никогда не водившая дружбы со сверстниками ни мужского, ни женского пола, заканчивала местный педагогический колледж. Она выглядела достаточно симпатичной, если не считать глаз, и, хотя и казалась хрупкой, была хорошо сложена. По-видимому, она совсем не знала, что такое страсть, и это показалось Кену чуть ли не достоинством: иметь такую спутницу жизни удобно и безопасно.

Он зачастил к Картерам. По выходным Брюс, вечно усталый человек с грушевидной фигурой, отмывал свой старенький «Форд» и подстригал крошечный газон, который становился аккуратненьким, как на картинке. Его жена все свободное от сна время занималась уборкой дома. Старушка Маргарет любила тряпичных собачек, плюшевых медвежат и другие мягкие детские игрушки, которые обитали в ее комнате. Входя в дорогой магазин, фешенебельную гостиницу или ресторан, она неизменно испытывала тревогу, поскольку боялась, что выглядит не так, как надо, и кто-нибудь может попросить ее покинуть помещение. Кен не сомневался, что она никогда не оставляла ребенка без присмотра, никогда ни с кем не целовалась, кроме своего мужа, и никогда не готовила пищу грязными руками.

Ее дочь Хелен, двадцати двух лет, была почти точной копией своей матери, правда, обладала при этом привлекательным свойством: в ней чувствовался дух борьбы, словно она пыталась достичь большего, чем мать. Преподаватели педагогического колледжа познакомили ее с основами изящных искусств, и она много времени проводила в Олбрайтском музее изобразительного искусства, с торжественным видом старательно копируя великие полотна. Когда Кен танцевал с ней, она держалась чопорно и в ее движениях ощущалась неловкость. Но однажды, придя к ним без предупреждения, Кен услышал музыку, доносившуюся из радиоприемника с маленькой террасы, и был поражен, увидев ее танцующей в одиночестве с удивительной грациозностью. Она так увлеклась танцем, что не услышала, как он подошел, и, не желая приводить ее в замешательство, Кен вернулся к входной двери и позвал ее. Музыка немедленно прервалась. «Привет, Кен! – откликнулась она. – Я здесь, за домом». Когда он вышел на террасу, она уже сидела в шезлонге и вязала; ее обычно болезненно-бледное лицо непривычно зарделось.

В тот же вечер он сделал ей предложение, и с коротким вздохом она ответила: «Да, если папа и мама будут согласны». Ее поцелуй был поцелуем порядочной девушки, думал он, полным целомудрия и сдержанности.

Старая Маргарет расспросила о его доходах, заручилась его обещанием никогда не покидать Буффало, после чего коснулась сухими губами его щеки и пожелала счастья. Тем же вечером она созвала всех своих знакомых, чтобы сообщить им «большую новость», особо выделяя тот факт, что ее будущий зять – выпускник Гарвардского университета.

Месяц спустя молодые обвенчались в методической церкви по соседству и на медовый месяц улетели в Нью-Йорк. В гостиницу приехали в семь вечера. Закрыв за собой дверь, Кен обнял Хелен, но она была настолько перепугана, что его охватило чувство жалости и он стал серьезно объяснять ей: женитьба вовсе не означает, что брачные отношения должны отправляться немедленно; так или иначе, секс не играет никакой роли. Очевидно, она испытала колоссальное облегчение и, задернув в номере все шторы и погасив все светильники, принялась надевать ночную рубашку, ни на минуту не оставляя свое тело обнаженным.

Первые дни медового месяца Хелен оставалась скромной и целомудренной, как монашенка. На третью ночь Кен лежал с открытыми глазами на самом краю двуспальной кровати. Его снова одолевали воспоминания о Сильвии, а он было надеялся, что они уже никогда не вернутся. В три часа утра он поднялся с постели, раздвинул занавески и встал у окна, глядя с двенадцатого этажа на улицы Нью-Йорка. К своему немалому удивлению он вдруг на миг почувствовал желание выпрыгнуть. Так просто отпереть задвижку, поднять раму и выскользнуть головой вперед, с шумом рассекая прохладный и пахнущий лавандой ночной воздух, найти свой конец на тротуаре внизу… Потрясенный такими мыслями, он повернулся лицом к кровати, где на белом фоне подушки виднелись очертания головы Хелен. На маленьком столике рядом с кроватью стоял графин с водой. Кен остановил на нем взгляд, и перед ним встала еще более ужасающая картина: он берет графин и наносит ей удар по голове, бьет ее до смерти. Он чудовищно ясно представил себе, как стоит у ее трупа с графином в руках, занесенным над головой. Он даже увидел себя со стороны, как ставит графин на место и, сняв трубку, говорит телефонистке: «Вызовите полицию. Я только что убил свою жену». Нетерпеливым жестом Кен тряхнул головой, чтобы привести в порядок мысли, и снова забрался под одеяло, старательно избегая прикасаться к жене.

Утром, когда он проснулся, Хелен была уже одета и сидела в кресле, читая библию. Она нервно улыбалась, пока он выбирался из постели в своей мятой пижаме. Кен хотел было обнять ее, чтобы приободрить, проявить чуть ли не отеческую нежность, но прикосновение к ее плечам оказалось настолько приятным, что он не заметил, как стал уговаривать ее и понес на руках к кровати, непрерывно целуя и прекратив это лишь в тот момент, когда понял, что она плачет. Он резко остановился, стараясь подавить в себе нарастающую злобу, и с отчаянием выпалил:

– Я не сержусь на тебя, Хелен, здесь другое! Думаю, это судьба; Бог мой, я знаю, ты не виновата!

Вдруг все перевернулось, и уже не он, а она утешала его, просила прощенья, без притворства взять ее, что он и сделал, не доставив удовольствия ни ей, ни себе. Потом она снова плакала, и никто из них не смог спуститься к завтраку. В тот день они пошли в кино на два двухсерийных фильма, посмотрели на Бродвее спектакль. После обильного ужина у него так схватило желудок, что пришлось вызвать гостиничного врача, и на следующий день он, обессиленный, лежал в постели, а она читала ему вслух статьи из журналов.

Неделю спустя они перебрались в маленький домик, купленный им в местечке Кенмор, пригороде Буффало, и Хелен украсила его в соответствии с лучшими советами журналов по ведению домашнего хозяйства и садоводству, которые читала беспрестанно. Шли месяцы, и он научился сдерживать почти не покидавшее его раздражение.

Постепенно все больше и больше времени Хелен стала проводить в родительском доме. В лице старой Маргарет, своей матери, она нашла преданную наперсницу. Поначалу она пыталась защищать Кена, когда мать обвиняла его в том, что он плохой муж, но очень скоро проявила единодушие с матерью, и две женщины коротали дни, перемывая ему косточки. Одевался он неподобающе, газон не постригал, за автомобилем не ухаживал, семейный бюджет его не интересовал и вообще, как однажды мрачно заметила Маргарет, он «погибает». Даже когда Хелен объявила, что беременна, он отнесся к этому почти равнодушно.

Когда родилась Молли, Кен настоял, чтобы Хелен вернулась к нему. Ко всеобщему удивлению он проявил к ребенку огромный интерес и часто приходил с работы вовремя, чтобы успеть поиграть с ней часок до сна, даже если ему сразу после этого приходилось уезжать обратно в лабораторию. Именно в этот период руководство сумело оценить его способности, и одно за другим он получил ряд повышений по службе, что позволило нанять в помощь Хелен няню. Хелен радовали успехи Кена в лаборатории. Когда Молли исполнилось восемь, он получил большую прибавку к зарплате, и они приобрели дом побольше в хорошем районе. По просьбе жены Кен купил ей машину; она также надеялась, что ей предложат вступить в клуб Гаррета, который часто упоминался в разделе светской хроники буффаловской газеты «Ивнинг ньюс». Она больше не ходила в Олбрайтский музей изобразительного искусства, но с головой ушла в деятельность местного отделения организации «Дочери американской революции», так что у нее оставалось не больше свободного времени, чем у Кена.

Хелен никогда не приходило в голову, что ее брачные отношения с Кеном могут каким-либо образом измениться до тех пор, пока смерть одного из них не прервет их. Она сказала своей матери, что простила Кену его слабости, вот и все. Она и понятия не имела о муках, через которые прошел Кен из-за одной молодой канадки французского происхождения, работавшей у него лаборанткой, – девушки, чьи красивые изящные руки дрожали, когда она находилась рядом, и чьи глаза говорили, что она полностью его понимает, хотя они и не обменялись ни единой фразой, не имевшей отношения к работе. Ее звали Лилиан Бушар, и она была помолвлена с молодым доктором, работавшим в качестве интерна в местной больнице. Кен ничего не мог с собой поделать и отдался во власть фантазии: он представлял себе, как однажды вечером просит ее остаться в лаборатории, обнимает, ведет за руку по тускло освещенным коридорам к машине, и они едут в какой-нибудь мотель поблизости. «Я не могу разрушать жизнь юной девушки, – твердо говорил он себе, – не разведясь с Хелен и не отказавшись от Молли. Не могу нарушить ее помолвку, конечно, если только я не собираюсь дать ей нечто большее». Ему тяжело было от этих мыслей, и он делал над собой большие усилия, отметая в сторону мечты о Лилиан Бушар и почти преуспев в этом, как вдруг однажды теплым майским вечером – Молли было уже девять лет – он вышел из лаборатории и обнаружил Лилиан Бушар в своей машине; неожиданно все фантазии превратились в реальность.

Правда, реальность оказалась не так уж хороша: вышел продолжительный и не очень приглядный адюльтер, который повлиял на Кена довольно странно: он стал мечтать о Сильвии еще больше, чем когда-либо. Ночные часы, украдкой проведенные с Лилиан Бушар под предлогом задержки в лаборатории, скорее угнетали, чем доставляли наслаждение. Он не мог принять ее спокойную уверенность в том, что их поездки никак не отразятся ни на его браке, ни на ее помолвке. Во всем этом ощущалось что-то настолько глубоко неправильное, что она стала казаться ему уродливой, и однажды вечером, когда она как бы между прочим сказала ему, что им предстоит расстаться, поскольку ей скоро выходить замуж, он испытал огромное облегчение. После этого Кен с еще большей отрешенностью углубился в работу. Вместе со своим коллегой Берни Андерсоном он начал разработку синтетической ткани. На вид ткань была как бумага, но обладала эластичными свойствами и склеивалась, если два куска сложить вместе. Она легко окрашивалась, и целый ряд испытаний показал, что материал прочен – он мог противостоять воздействию огня и воды, хотя и не был абсолютно водонепроницаемым и огнеупорным. Еще одним достоинством ткани была ее дешевизна. Кен считал, что ткань можно применять очень широко и, передавая образцы и расчеты руководителю отдела, он ожидал получить по меньшей мере большую премию, а то и значительный отпуск и отвезти куда-нибудь Хелен и Молли.

Однако этого не случилось. Ответа пришлось ждать несколько месяцев, и наконец руководители лаборатории пришли к выводу, что игра не стоит свеч. Берни Андерсон положил много сил на разработку этой синтетической ткани и тоже ожидал премии и повышения. Он был взбешен, когда узнал о решении руководства фирмы, и с сердитой уверенностью сказал лишь одно:

– Они не правы.

– Но что мы можем поделать? – спросил Кен.

– Основать собственную компанию и выпускать материю самим.

Кену идея показалась фантастической. Он не мог представить себя за подобным занятием, однако Берни Андерсон продолжал говорить и действовать, приводить новых людей, рекламных агентов, инженеров, тех, у кого был капитал, которым они могли рискнуть, вложив в дело.

– Ты веришь в нашу ткань? – не переставал спрашивать Берни. – Будет она обладать свойствами, что указаны в твоем отчете?

– Да, – говорил Кен, – но наши боссы знают, чем торговать. Они же специалисты в этом деле, черт побери!

– Они ведь и люди, не так ли? – реагировал Берни. – Разве они не могут ошибаться?

Кен написал заявление об уходе, теряя при этом пенсию, проценты с акций и зарплату в восемнадцать тысяч долларов в год; Берни своими разговорами усыпил его бдительность. Хелен и ее мать пришли в ужас. Кену пришлось занять из денег, предназначенных на страховку, перезаложить дом, продать машину жены и взять в банке ссуду. Мать Хелен в открытую говорила, что у Кена «что-то вроде нервного расстройства» – он всегда ей казался странным. Что может заставить человека добровольно бросить хорошую работу и залезть в большие долги? Берни Андерсон постоянно говорил о «колоссальных возможностях» их проекта, и впервые в жизни Кен начал ловить себя на мыслях о поездках за границу, об огромном доме с бассейном и прочих подобных вещах. Не было ли это классическим симптомом мании величия?

За эти месяцы Кен потерял около сорока фунтов в весе. Постепенно у него стала вырабатываться новая концепция в отношении окружающих его проблем. Успех или попытка достичь его вовсе не зависит от ума, как ему представлялось всегда. Мозги здесь играют лишь самую незначительную роль. Главное – вера. «Я должен поддерживать в себе веру, – повторял он в минуты отчаяния. – Должен верить в Берни Андерсона, человека огромной энергии, честности и неиссякаемой надежды. Верить в свои исследования. Прекратить сомневаться в результатах экспериментов, которые показывают именно то, что показывают. Но прежде всего я должен верить в себя, перестать опасаться за свой рассудок. Нет, я не сумасшедший; я человек, твердо намеренный воспользоваться великой возможностью; да, именно так».

Когда Кен пришел к выводу, что испытаниям подвергается не его ум, а вера, он все еще был напуган, но стал работать усерднее. Он начал помогать Берни Андерсону сколачивать собственную корпорацию. Кен попробовал свои силы в роли коммивояжера, когда банкиры пригласили его для ознакомления с новой продукцией. К своему удивлению он обнаружил, что может говорить долго, с убеждением и поразительным результатом, поскольку глубокое знание предмета и его природная скромность создавали атмосферу серьезного отношения к делу, искренности и уверенности в успехе, дававшую веру другим. За год деньги были собраны, более полумиллиона долларов – ужасающая сумма, даже если только подумать о ней, – и они арендовали большое здание, чтобы начать производство.

Бывали и моменты паники. Авторские права на формулы, разработанные им в период работы в большой корпорации, подверглись тщательной юридической проверке, даже несмотря на то, что корпорация объявила их не имеющими практического применения, и Кен их немного доработал, изменив так, что они стали как бы самостоятельной юридической собственностью. Раздавались угрозы отдать его под суд, наложить запрет на его деятельность; его мучили страхи близкой перспективы банкротства, задолженности, позора, плохой репутации человека, который пытался побыстрей урвать кусок, но проиграл. Однажды темным вечером даже Берни Андерсон вышел из равновесия и в полном изнеможении, закрыв лицо ладонями, заплакал.

В конце концов именно вера сыграла свою роль, вера, смелость и напряженный труд. Прежняя компания отказалась от судебного иска и сделала предложение, не очень большое, но вполне достаточное, чтобы они могли расплатиться с долгами и даже получить небольшую прибыль: выкупить их дело и поступить на работу в свою собственную фирму, уже бывшую, в качестве администраторов с зарплатой в три раза выше, чем до этого.

– Мы добились своего! – говорил переполненный радостью Кен.

– Пока нет, – мрачно отвечал Берни. – Нам нужно продолжать!

– Зачем? Давай получим выигрыш!

– Нет, – сказал Берни. – Они не стали бы делать такое предложение, если бы не знали, что попали впросак. Если мы продержимся, то добьемся действительно чего-то стоящего.

Так они и остались при своем деле, получая предложение за предложением и каждый раз с предупреждением, что оно последнее, подвергаясь угрозам, что их выкинут из дела, вышвырнут на улицу без гроша за душой. О, заправилы крупных корпораций, большие люди с мягкими голосами и деньгами в банке знали, как заставить таких мелких новичков, как Кен Джоргенсон и Берни Андерсон, играть по своим правилам! Кто они вообще такие, кто-нибудь слышал о них?

Под конец Кен чуть не свихнулся. У них с Берни получилась хорошая пара: пока один находился в упадочном настроении, другой пребывал на взлете, и наоборот; они продолжали обсуждать свои проблемы, понимая друг друга с полуслова, и держались, а предложения тем временем все прибывали. Их материалом заинтересовалась одна большая фирма в Нью-Йорке, одна в Чикаго и три в Буффало; после этого предложения так и посыпались.

– Черт с ними, – сказал Кен. – Давай доведем дело до конца сами.

Тут подключились юристы. Последовали рассудительные объяснения вариантов сложных сделок, связанных с получением дохода с капитала, отсрочкой платежей и всевозможными путями уменьшения налогов. Юристы беспрестанно встречались с холеными мужчинами, приезжавшими из аэропорта на взятых напрокат «Кадиллаках» и с неизменными портфелями в руках, и, наконец, сделка была совершена. Ее заключили настолько быстро, что у Кена закружилась голова; он взял авторучку, поставил подпись и оказался владельцем более миллиона долларов.

В тот день Кен медленно вел старенький «Шевроле», поставил его против своего небольшого пригородного домишки, который, когда его покупали всего лишь несколько лет назад за пятнадцать тысяч долларов, казался таким дорогим; и опять им овладело ощущение нереальности происходящего. Этот дом неизбежно придется продать – такое жилье не под стать богатому человеку. Вылезая из машины, Кен снова почувствовал головокружение, потерю ориентации в пространстве; на миг затуманившие ощущение триумфа. Он вошел в дом, и навстречу ему из кухонной двери вышла Хелен, худая женщина в запачканном фартуке, которую он только сейчас впервые за многие годы мог разглядеть беспристрастно, ее печальные глаза, маленький слабый подбородок, красивые черные волосы. Неожиданно ему на ум пришли рассказы о людях, вдруг ставших богатыми; они при этом разводились. Они шли и покупали себе новых жен, и даже Хелен казалась теперь преходящей, листком дерева, который легко унесет странный новый ветер. Он заключил ее в объятия и так крепко сжал, что она вскрикнула от боли; он целовал ее с такой страстью, как никогда за долгие годы совместной жизни.

– Все в порядке? – спросила она.

– Да, – сказал он. – Подписано – и с плеч долой!

– Ну нас взаправду есть деньги?

– В настоящий момент чеки на пути в банк.

Она встряхнула головой – жест внезапного замешательства – и сказала, словно упоминая о каком-то долге:

– Наверное, это нужно как-то отметить.

– Да, – согласился он, и в этот момент ему пришла в голову мысль. Чтобы акт торжества был осязаем, они купят новую машину.

Когда из школы пришла Молли, стройная серьезная девочка, озабоченная отметками по арифметике, Кен спросил:

– Хочешь поехать с нами и купить машину с откидным верхом?

– Прямо сейчас? – удивилась Молли.

– Да, прямо сейчас!

– Я обещала заглянуть к Кей Харпер.

– Сегодня особый день, – сказала Хелен. – Позвони Кей и предупреди, что зайдешь в другой раз.

– Ладно, – ответила Молли и, набрав номер подруги, стала объяснять ей своим чистым голосом:

– Да, Кей, да; завтра или послезавтра…

Они поехали в магазин и купили машину, новый бело-голубой «Олдсмобиль». Хелен хотела купить «Кадиллак», но Кен сказал: ерунда, он не собирается мелочиться.

На следующий день буффаловская «Ивнинг ньюс» поместила большую статью о «Чудесной продаже „Марфэб"», и тотчас непрестанно стал звонить телефон, равно как и звонок у входной двери. Всплыли старые друзья, которых Кен не встречал годами; приходили энергичные молодые люди, чтобы застраховать их жизнь, продать акции, автомобили, недвижимое имущество – все товары, существующие на свете.

«Я не допущу, чтобы успех вскружил мне голову, – думал Кен. – Буду двигаться медленно и осторожно». Когда Хелен задумала пойти присмотреть новый дом, он возразил:

– Нет! По крайней мере месяц мы будем жить здесь.

– Почему?

– Я еще не знаю, в каком городе хотел бы жить, – сказал он. – Больше нам не обязательно оставаться в Буффало. В конце концов это не Афины и не весенний Париж!

– Нет… – Хелен, буффаловская девочка, никогда не помышлявшая жить где-либо еще, была озадачена. – Где же ты хочешь жить?

– Отчасти это зависит от того, чем я буду заниматься, – сказал Кен. – Может быть, мне захочется начать новое дело или же просто бездельничать, может, продолжить исследования. Все, что угодно.

– Чего же ты хочешь на самом деле?

– Не знаю! – его голос внезапно стал резким. – Пока не знаю!

– Хорошо, – сдержанно согласилась она, ее лицо выражало беспокойство. – Скажешь, когда решишь.

– Я решаю не только за себя, – ответил Кен на не высказанный, но явный упрек. – Мне нужно посмотреть, что лучше для всех нас. Ты-то что собираешься делать?

– Прежде всего, я хотела бы устроить себе отпуск, – предположила Хелен. – По меньшей мере на год…

– И куда поехать?

– Может, это звучит глупо, – сказала Хелен, при этом ее щеки порозовели. – Моя двоюродная сестра Фэй часто рассказывала о морских путешествиях на яхте вдоль побережья штата Мэн. У дедушки ее соседки по комнате в общежитии была когда-то яхта, и мне всегда казалось, что это самая очаровательная вещь на свете, и я мечтала в один прекрасный день…

– Ты хочешь купить яхту? – поразился Кен.

– Нет, но разве мы не можем взять ее напрокат?

– Думаю, можно, – согласился Кен, и перед ним возникли воспоминания, старая болезненная память тех летних месяцев, которые он три года подряд проводил на Пайн-Айленде; в ушах снова зазвучал знакомый смех, а вместе с воспоминаниями пришла и новая идея.

Идея странная, это уж точно. Зачем возвращаться в то место, где когда-то пережил одну лишь боль и унижение? Зачем ворошить воспоминания о бедном неуклюжем студенте из Небраски, жившем на одну стипендию, который вообразил себя бог весть кем? Зачем пытаться вернуть те дни, которые в конце концов можно назвать лишь нелепым юношеским романом, омерзительной главой из какого-нибудь сборника статей о психических заболеваниях, когда он сам себя толкнул на путь преступления? Зачем эта попытка вернуться на сцену действия его больной юности?

«Нет, все было не так уж плохо, – думал он. – Конечно, я выказал себя дураком, я был ослом, полным идиотом, но только и всего. Даже если так, почему мысль о возвращении на Пайн-Айленд столь привлекательна, откуда это искушение, которое сродни соблазну покачивать языком больной зуб?»

Кен отбросил сомнения: ему хотелось вернуться на Пайн-Айленд, может быть, купить там дом, но в любом случае нанести туда визит. «Я просто хочу посмотреть, как все это выглядит сейчас, – говорил он себе. – Хочу проверить, насколько верны мои воспоминания. Убедиться, насколько сильно я преувеличивал. Время теперь, слава Богу, не вернешь, но само место и люди…»

Выполняя просьбу жены, Кен написал посреднику фирмы яхт и арендовал на весь июль шхуну; кроме того, он связался с агентом по продаже недвижимости в Харверспорте, чтобы узнать, сдаются ли помещения на Пайн-Айленде. Из ответа он узнал, что остров все еще принадлежит корпорации семейств и что на нем пока господствуют клубные порядки, когда каждый, кто желает туда попасть, подвергается тщательной проверке. Если он действительно хочет туда поехать, советовал агент, то лучше всего остановиться на несколько недель в гостинице «Айленд инн», открытой два года назад мистером Бартоном Хантером.

Известие ошеломило Кена. Представить себе Барта в роли хозяина гостиницы, а Сильвию – в роли хозяйки постоялого двора, казалось невозможным.

Он написал письмо с просьбой предоставить помещение и с нетерпением ждал ответа.

В то утро, когда пришел ответ Барта, Кен спустился к завтраку поздно. Хелен дома не было, она повезла Молли в новую частную школу, а его почта аккуратной стопкой возвышалась рядом с тарелкой. Письмо от Барта можно было отличить сразу: оно было написано на той же почтовой бумаге кремового цвета, какую Хантеры использовали всегда; бумага легко рвалась, когда он открывал конверт, и шуршала, как сухие листья. Барт писал:

«Дорогой Кен!

Мы можем предоставить помещение, о котором ты просишь, и будем рады возможности видеть тебя снова на Пайн-Айленде в августе. Цена – тысяча долларов на троих за один месяц. Если эти условия приемлемы, прошу сообщить, и я с удовольствием зарезервирую для вас комнаты.

Искренне ваш, Барт»

Глава 5

– Смотрите, вон туда! – сказал Тодд Хаспер, а его огромный пес натянул цепь. Юный Джон Хантер посмотрел в сторону моря. Огибая мыс, всего в тысяче ярдов от них шла большая яхта, «Феари Куин», с белыми кливерами на фоне синей воды, вздымая форштевнем фонтаны брызг, летя вслед за наполненными ветром стакселем и гротом.

– Чья это яхта? – затаив дыхание, спросил он.

– Не знаю, – ответил Хаспер. Сатана принялся лаять.

Джон никогда еще не видел вблизи такого большого судна, идущего под парусом при хорошем ветре. Боже, как она была красива! Он побежал вдоль берега, едва успевая держаться с ней наравне и не отрывая от нее глаз; споткнувшись о корни дерева, он растянулся во весь рост и до крови содрал коленку, поднялся, не проронив ни звука, и побежал дальше – только бы не упустить ее из виду. Небо в этот день было глубокого синего цвета, словно стекло на витраже.

Напротив входа в гавань шхуна внезапно оказалась так близко, что Джон мог расслышать хлопанье спускаемых парусов. Под мотором на малом ходу судно вошло в залив, и раздался всплеск воды от брошенного якоря.

К этому моменту Джон уже добежал до конца пирса и, с трудом переводя дыхание, смотрел на яхту. С правого борта шхуны спустили сверкающий катер и трап с отполированными до блеска перилами. В катер спустилось несколько человек.

Первым сошел матрос в выцветших рабочих брюках из хлопчатобумажной саржи и рубахе из такой же материи, за ним – девочка в белом платье в сопровождении худой женщины в темно-синем. Последним спустился высокий мужчина в зеленой спортивной рубашке. Матрос придерживал катер у трапа, пока все не уселись. Когда они тронулись к берегу, Джон повернулся и вихрем помчался к дому, чтобы рассказать матери о прибытии дивных гостей.

Барт уже видел яхту.

– Сильвия, – сказал он жене. – Думаю, они здесь.

Тодд Хаспер привязал своего пса к дереву и отправился на старинном «Форде» к гавани, чтобы поднять Джоргенсонов вместе с их багажом вверх на холм. Джон поехал с ним, а Барт и Сильвия остались ждать на веранде. Сильвия сидела с закрытыми глазами и казалось, что она спит, а Барт расхаживал взад и вперед. Когда «Форд» остановился у ступенек, Сильвия резко поднялась на ноги; Барт встал рядом с ней. Кен вышел из машины первым. Его рубашка ярко светилась на солнце; Барт бросил на Сильвию взгляд, но Сильвия головы не повернула. Кен, ставший более крупным мужчиной, чем можно было ожидать, глядел на нее снизу вверх; его широкое лицо, мощные плечи и застенчивая улыбка, несообразная со всем обликом, казались такими знакомыми… Он поднялся по ступенькам, не сводя глаз с ее лица, и сказал:

– Привет, Сильвия! Привет, Барт!

– Привет! – сухо промолвил Барт. – Рады видеть тебя снова.

– Да, – подтвердила Сильвия.

Кен повернулся и помог подняться по лестнице Хелен и Молли.

Хелен было протянула руку, но отдернула ее назад, не будучи уверенной, насколько правильно для дамы подавать руку первой. Молли, стоявшая рядом, рассматривала кончики своих туфель. Наступил непродолжительный момент молчаливого замешательства, а тем временем Джон, помогавший разгружать багаж, взбежал по ступенькам и встал рядом с матерью.

– Джон, – обратилась к мальчику Сильвия, – познакомься: это мистер и миссис Джоргенсон и их дочь Молли.

Подняв голову, Молли улыбнулась, и ее хрупкое личико залилось теплым светом.

– Рада познакомиться, – сказала она. Джон коротко поклонился в знак приветствия – манера, усвоенная им от отца, жест, который уже в четырнадцатилетнем возрасте он исполнял со свойственным его родителю налетом элегантности и грации, правда, его улыбка при этом оставалась мальчишеской.

– Классная у вас яхта, – заметил он.

– Пойдемте, я покажу ваши комнаты, – сказал Барт, и они направились через большую гостиную старого особняка. За ними с чемоданами в руках следовали Тодд Хаспер и Джон.

Гостиная осталась почти в точности такой, какой ее помнил Кен, если не считать того, что старые дубовые панели выкрасили в белый цвет, а голову оленя над входной дверью сняли. Французские часы в угловом серванте с механизмом, ясно различимым под стеклянной сферой, и шахматы слоновой кости стояли на своих местах, как и двадцать лет назад, когда они казались Кену олицетворением изысканности и богатства. Сидевшие в гостиной дамы посмотрели на него, оторвавшись от вязания. Ковровая дорожка на широкой изгибающейся лестнице выглядела изрядно потертой, однако большие просторные комнаты, куда их привел Барт, оказались обновленными и готовыми к приему гостей – в каждой из них имелась современная ванная. Джон и Тодд Хаспер поставили чемоданы посреди одной из комнат, и Кен полез в карман. Какое-то мгновение Барт думал, что он хочет дать на чай Джону, но он выдал доллар одному лишь Хасперу и, повернувшись к мальчику, сказал:

– Спасибо, что сделал мою работу за меня. Если хочешь посмотреть яхту, думаю, капитан охотно тебе ее покажет, пока он не ушел.

– Спасибо! – сказал Джон и сломя голову помчался к пирсу.

– Если что-нибудь потребуется, просто позвони мне, – сказал Барт, стараясь, как всегда, держаться вежливо, но без подобострастия.

– Прекрасные комнаты! – воскликнула Хелен. – Какой чудесный вид! – Ее голос звучал слащаво и фальшиво.

Сильвия улыбнулась одним ртом.

– Ужин подают от шести до восьми. Не хотите ли поужинать сегодня за нашим столом? – все, что она говорила в этот день, звучало нескладно и неестественно.

– Это было бы превосходно, – ответил Кен своим низким голосом.

Сильвия избегала его взгляда.

– Мы обычно начинаем в семь тридцать, – сказала она, – но дети чаще едят в шесть. Молли, не хочешь поужинать вместе с Джоном и моей дочкой Карлой? Ты познакомишься с ней позже, сейчас она купается с друзьями.

– Большое спасибо, – сказала Молли. Только ее голос звучал, пожалуй, совершенно естественно.

Весь остаток дня Хелен и Кен отдыхали в своей комнате. Вечером, садясь вместе с ними и Бартом за стол, Сильвия взглянула на загорелое лицо Кена и подумала: «Беда в том, что, с одной стороны, мы с ним чужие, а с другой – нет, мы слишком много знаем друг о друге и одновременно слишком мало». Хелен вела довольно нервную беседу с Бартом, отвечая на его галантные вопросы, на своем маловыразительном буффаловском наречии. В какие порты заходили во время круиза? Какой из них понравился больше? Хелен говорила быстро, обозначая каждую фразу извиняющимся смешком. Когда тема круиза была исчерпана, она стала рассказывать о буффаловском обществе оздоровительной физкультуры.

«У нее получается лучше, чем у меня, – внезапно в панике подумала Сильвия. – Это странно, но я не могу придумать, о чем говорить; нельзя же весь ужин сидеть не проронив ни слова».

– У вас очень милые дети, – обратился к ней Кен. Сильвия поглядела на него и подумала, как красив может быть голос столь низкий и в то же время мягкий. Она почти забыла об этом.

– Ваша Молли – просто очарование, – ответила она, отметив про себя: да, это правда, у нее его лицо в миниатюре, только на женский лад, но такое же симметричное, с таким же прямым носом и, слава Богу, ей достался подбородок, унаследованный от отца.

– В какую школу они ходят? – спросил Кен, и теперь, когда тишина была нарушена, его низкий голос прозвучал чуть напряженно.

– На острове нет школы, – ответила Сильвия. – Мне приходится заниматься с ними самой.

– Вы живете здесь круглый год? – Кен был поражен.

– Да, – ответила Сильвия и сочла своим долгом добавить, – здесь так хорошо, когда снег.

Эта фраза продолжала звучать у нее в ушах, мысли пришли в смятение, и она задышала учащенно.

– «Хорошо, когда снег, – думала она. – Да, здесь действительно хорошо, когда снег. Знал бы ты, на что это похоже на самом деле. Когда-нибудь я тебе расскажу». И когда он попросил: «Расскажи мне о зиме», – она вздрогнула.

– Зимой у нас масса времени для чтения. Девочка я была такая глупая… – в голове у нее вдруг стало пусто. – Студентка была никудышная… – продолжала она размышлять, а затем будто со стороны услышала свой голос: – Извините! Прошу прощения! – и увидела опрокинутый ею стакан с водой.

Так или иначе ужин подошел к концу, и они перешли в гостиную. Старая миссис Хэмбл встала из-за стола, где играли в бридж, и подошла к ним с улыбкой на морщинистом лице.

– Вы мистер Джоргенсон, не так ли? – спросила она.

– Да, – ответил Кен, – я…

– О, вы возможно меня позабыли, но я вас помню! – сказала миссис Хэмбл. – Боже мой, Боже мой, да. Как хорошо, что вы снова здесь!

Последовала процедура представления гостей всем, кто находился в комнате, и перед Сильвией встала проблема: ей не хотелось ходить по всей гостиной за Кеном. Она не желала поддерживать мучительную беседу и все же, когда она удалялась от группы разговаривающих, ее тянуло назад, и она то вставала, то садилась снова. Абсурдность ситуации пугала ее; в девять она пожаловалась Барту на головную боль и ушла спать.

Она лежала в темноте в своей спальне над гаражом, и слово «помню» все время всплывало у нее в голове, сливаясь с фразой «теплая зима, хорошо, когда снег…», и к своему ужасу она помнила не только Кена и все, что тогда произошло, но и зимы, те две ужасные зимы, проведенные над гаражом с детьми и Бартом. «Расскажи мне о зиме», – попросил за ужином Кен.

Вначале идея зимовки на острове казалась прекрасной и смелой. «Они будут сидеть у горящего камина, когда за окном идет снег, и заново перечитывать книги своей юности. Они „вернутся к природе", будут заниматься подледным ловом и чудесно проведут время на острове без посторонних».

Однако получилось совсем не так, как они это представляли. Сильвия никогда и никому не рассказывала об этих двух одиноких зимах на острове; воспоминания были слишком чудовищны, чтобы ворошить их. Даже само слово «зима» не упоминалось в разговорах между ней и Бартом. Они говорили о «будущем годе» и «следующем лете», но слово «осень» больше не встречалось в их лексиконе.

Неприятности начались в первую же осень, когда семейства, жившие в других коттеджах на острове, собирались уезжать и по вполне понятным причинам стали приносить коробки с едой, изъятой из холодильников, которую, как они говорили, придется выбросить, если Хантеры ее не возьмут. То были кусочки масла в четверть фунта весом, молоко, несведенные куски жаркого и консервы, которым предстояло замерзнуть, если их оставить на полках: в общей сложности целый склад, учитывая, что остров покидало одиннадцать семей и многочисленные гости. Барт принял провиант безо всякой радости, сказав при этом, что стыдно выбрасывать хорошую пищу и что они еще не настолько обнищали, чтобы из чувства гордости отказываться от подарков старых друзей. Беды начались с того момента, когда Тодд Хаспер, принеся на кухню дрова, увидел на столе груду гастрономических товаров.

– Раньше это барахло доставалось мне, – сказал он.

– Возьми! – немедленно прореагировал Барт. – Мы просто не хотели, чтобы это все пропадало…

– Думаю, вашей компании оно нужнее, чем мне, – пробурчал Тодд, нарушив двадцатилетнюю традицию угрюмой учтивости по отношению к семье Хантеров, и с мрачным видом вышел из дома. В тот же вечер Барт отнес продукты к хижине Тодда, и, когда на его стук никто не откликнулся, оставил их в ящике перед запертой дверью. Из-за этого пустячного эпизода двое мужчин не разговаривали всю зиму.

С конца сентября и до мая единственным человеком, жившим на острове, помимо четырех Хантеров, был Тодд Хаспер. Всю осень Сильвия наблюдала, как он прогуливается с собакой или работает с лестницей у коттеджей, навешивая на окна ставни и снимая тенты. Он ни разу не взглянул в сторону Барта и Сильвии, не сделал ни одного приветственного жеста рукой, и они чувствовали себя незваными гостями на своем собственном острове.

«Осень, – думала сейчас Сильвия, лежа в постели. – Боже, еще один месяц и снова наступит осень!»

Вскоре после Дня труда, прогулочные лодки, байдарки и яхты вытаскивали на берег и помещали в эллинги; к этому времени краска на днищах судов облезала. Клены, дубы и вязы роняли листья, старый особняк на холме принимал заброшенный и одинокий вид, усугублявшийся обнаженными стенами с осыпавшейся краской.

Закутавшись в пальто, Барт часами просиживал на веранде и наблюдал за яхтами своих знакомых, которые направлялись назад в Бостон, Нью-Йорк или Флориду.

– Вот пошли Джонсоны, – говорил он. – А вон яхта Депью.

Вечерами Барт лежал в их маленькой спальне, где подоконники были завалены газетами, а в воздухе стоял запах керосина и виски. Вместо Торо он читал «Уолл-стрит джорнэл». Каждый вечер он просматривал эту газету, делая пометки в разделах деловой информации на предмет возможного вклада денег, как если бы они у него были. Однажды вечером он напился больше обычного, поскольку, по его словам, только что совершил теоретическую сделку, принесшую ему миллион долларов прибыли.

До наступления холодов в большой неотапливаемой гостиной можно было играть на пианино, и Сильвия давала Джону уроки музыки. Бывало, ей овладевали и умиление, и ужас, когда в мертвую зимнюю пору он забирался в это холодное помещение и, положив свои шерстяные рукавицы на пианино, играл до тех пор, пока руки не становились синими. Он научился играть на удивление хорошо, но склонившаяся над клавиатурой фигура сына в зимнем пальто, наполнявшего музыкой этот огромный и пустынный дом, представлялась не слишком достойным предметом для проявления родительской гордости.

По утрам Сильвия раскладывала на кухонном столе школьные учебники и пособия, присылаемые с континента федеральными властями.

– Нет! – повторяла она бессчетное число раз. – Нет, Джонни! Нет, Карла! Так неправильно! О Боже! Запомните, вы не должны отставать от других детей!

Она так нервничала и раздражалась, что начинала кричать на детей, а время от времени они все втроем плакали за кухонным столом.

Сейчас, вспоминая это, Сильвия металась в постели. Да, лето подходило к концу. Через месяц снова наступит осень, а вместе с осенью придут свои кошмары, поскольку на острове хуже зимы могло быть только ее ожидание, когда чувствуешь, что все еще впереди, словно в фильме ужасов, где знаешь наперед все страхи, но должен сидеть и видеть их снова и снова, неподвижно застыв в темном зале, не имеющем выхода.

Прервав размышления Сильвии, открылась дверь. Вошел Барт, вздохнул и снял пальто.

– Не спишь, дорогая? – спросил он громким шепотом.

– Нет, Барт.

– Как тебе наши новые гости?

– Нормально. А ты что думаешь?

Барт вытащил ноги из брюк, ухитряясь даже это делать изящно.

– Женщина, конечно, несносна, – сказал он. – Но, полагаю, другого ожидать и не приходилось.

Сильвия промолчала.

Глава 6

Проснувшись утром, Сильвия увидела, что за окном идет проливной августовский дождь, чуть ли не тропический ливень. Она ненавидела такую погоду, опасаясь, что в крыше гостиницы обнаружатся новые течи. В прошлом месяце протекла ванная комната на третьем этаже, но, к счастью, прямо над раковиной. Барт довольствовался тем, что просто вытащил в ванне затычку и оставил все как есть. «Господь по-своему тайно заботится о своих бедных беспомощных детях», – сказал он тогда, обратив в шутку найденное им решение проблемы. Но ужас оставался, страх перед тем, что вскоре всю крышу придется ремонтировать за сумасшедшие деньги, что гостиница – единственное оставшееся у них имущество– прогнила насквозь и в один прекрасный день может рухнуть им на головы. Сильвия хотела пригласить мастера осмотреть крышу, но Барт, будучи уверен, что обнаружится нечто ужасное, отказался от этого.

Они лежали в постели, и дождь, непрерывно барабанивший по крыше гаража, показался Сильвии зловещим. Барт сонно пошевелился и открыл глаза. Он присел в кровати, поглядел в окно и лег снова. Очевидно, думал о том же. Он закрыл глаза и беспокойно повернулся на другой бок, пытаясь опять заснуть.

– Барт, – мягко сказала она. – Уже восемь часов.

– Ну и черт с ним, – буркнул он.

Сильвия встала и оделась. По всей видимости, наступил тот самый день, который Барт проведет в постели; таких дней бывало в году с десяток. Заглянув в детскую, она увидела, что дети еще спят. Небо такое серое, что они могут проспать еще пару часов, подумала она, и нет нужды их будить. Сильвия радовалась возможности побыть наедине с собой, выпадавшей довольно редко.

Она пошла в комнату, отведенную под кабинет Барта, поскольку только там могла остаться одна, но, уже войдя туда, вспомнила, что именно здесь спал Кен Джоргенсон в старые времена. Сильвия подошла к окну и стала смотреть сквозь покрытое каплями дождя стекло в сад, теперь совсем неухоженный.

«Что он подумал обо мне? – размышляла Сильвия. – Наверное, ему было любопытно, что за женщина из меня получилась. А что из меня получилось?» С внезапной устрашающей объективностью она увидела себя, свою собственную жизнь последних лет, словно впервые.

Выйдя замуж за Барта, она со всей энергией окунулась в роль безупречной жены, и ей это удавалось. По крайней мере все так говорили. «Такая красивая пара, – восклицали старые дамы, – а душка Сильвия и умна, и прелестна, великолепный организатор, с глубоким социальным чутьем». О да, организатором она была прекрасным. Руководила Молодежной лигой и стала инициатором крестового похода Лиги женщин-избирательниц за чистый Бостон. Организовала Клуб книголюбов для чтения самых серьезных книг. Ее избирали председателем оргкомитета в местном клубе, а под ее патронажем устраивались многочисленные танцевальные вечера. Даже когда Барт уже не мог позволить себе держать прислугу и ей приходилось самой готовить для мужа и двоих детей и заниматься уборкой, она все еще оставалась председателем полудюжины комитетов. «Она просто чудо, – говорили все, – ни у кого еще не встречали они такой энергии и очарования».

Вскоре после свадьбы она заболела астмой и провела не одну бессонную ночь, задыхаясь, словно после продолжительного бега. Пришлось пройти тесты на склонность к аллергии и купить специальную кровать. Один врач серьезно предупреждал ее, что дом необходимо пылесосить дважды в день, что ей нельзя носить хлопчатобумажные и шерстяные вещи и следует воздерживаться от употребления целого перечня продуктов, входящих в состав почти всех блюд, которые ей нравились. Она следовала этим советам, но астма не проходила. Постепенно ею стал овладевать страх, что во время одного из выступлений перед членами Клуба книголюбов или Лиги женщин-избирательниц ей не хватит воздуха и она начнет задыхаться на глазах публики, не будучи даже в состоянии извиниться перед аудиторией.

Женой она действительно была хорошей, Барт не мог этого отрицать. Почти никогда не отказывала ему в своем внимании, даже когда была измотана до предела. Когда он жаловался, что интимная жизнь будто бы не доставляет ей должного удовольствия, она изо всех сил старалась имитировать то, что он принимал за страсть. Мысль о возможности оказаться фригидной вселяла в нее ужас. Часто при этом она вспоминала давнишнюю ночь на пляже с Кеном Джоргенсоном как туманное доказательство того, что это не так, и однажды привела Барта в полное недоумение, попросив взять ее силой, умоляя не останавливаться, если она будет сопротивляться; говорила, что, может быть, это и не совсем нормально, но ей необходимо испытать ощущение, будто она пытается сопротивляться. После этой странной пантомимы, ничего не давшей кроме разочарования и усталости, она долго плакала.

Ко всем ее несчастьям добавлялась растущая уверенность, что несмотря на все усилия, она становилась никудышной матерью.

– Мама, с тобой все в порядке? – еще маленьким мальчиком часто спрашивал Джонни. – Почему ты такая печальная?

– Я не печальная, – отвечала она, заставляя себя улыбнуться. – Я в полном порядке!

Зачастую она настолько глубоко погружалась в свои грустные мысли, что детям вообще не удавалось проникнуть в ее сознание. Однажды Карла закричала на нее:

– Мама! Мама! Почему ты мне не отвечаешь?

– Я не слышала тебя, родная, – ответила Сильвия.

– Ты никогда не слышишь! – выпалила Карла с горящим от гнева лицом. – Никогда!

О, она была великолепной матерью с ее привычкой предаваться грустным раздумьям о самой себе и бродившими в ней неопределенными дурными предчувствиями… Детям тоже стало казаться, что со всех сторон их поджидает опасность. Карла пережила период страха перед пожаром в доме, а Джон, когда ему было шесть, часто прибегал к ней посреди ночи и просил положить руку ему на грудь, чтобы проверить, нормально ли бьется его сердце.

– Да, дорогой, – говорила Сильвия. – Ничего с твоим сердцем не случилось!

– Правда?

– Конечно.

– Оно бьется как положено?

– Разумеется, как положено!

– Действительно?

– Да.

– Спасибо, – говорил Джон. – Прости, что я тебя побеспокоил.

– Ничего.

Джонни бежал в свою кровать, а Сильвия лежала, и сердце у нее самой билось слишком часто; она думала, что во всем их быту было что-то совершенно не так, раз дети испытывают чувство страха. Дом без любви, дом без надежды – какие еще дети могут вырасти в таком месте? Когда ребятишки дрались друг с другом, а проделывали они это довольно часто, бывало, Сильвия поражала их тем, что начинала обнимать и целовать обоих, словно стараясь силой эмоций доказать свое чувство привязанности к ним.

Решение поселиться на острове в равной мере принадлежало как ей, так и Барту; сейчас она вспоминала об этом с чувством угрюмой вины. «Нельзя винить его одного, – думала она. – Я сама себе уготовила эти чудовищные зимы». О, какими светлыми были ее мечты отказаться ото всех условностей, ходить обнаженной по пустынным пляжам, купаясь в солнечных лучах, затеряться в каком-то новом, таинственном слиянии с природой! Она прочтет книги о том, как прокормиться с одного акра земли, избавится от всего напускного и обретет настоящие ценности. Они будут ткать себе одежду из шерсти собственных овец и делать бренди из своих яблок, займутся выращиванием картофеля и научатся коптить рыбу, а дети перестанут быть такими издерганными.

Конечно же, она не принимала в расчет почти постоянную усталость, мучившую ее, невозможность уединиться из-за вездесущего Тодда Хаспера и гнетущую атмосферу, которая возникала после неудач Барта в делах. Тем не менее в ту первую осень на острове, в пору бабьего лета, вселявшего обманчивые надежды, несколько дней она находилась в состоянии экзальтации. Однажды она одна ушла на самый конец острова и, сбросив с себя одежду, легла на теплую поверхность гранитной скалы; вокруг мягко шумел прибой, и она почувствовала, как вся фальшивая шелуха предыдущих лет смывается с нее. Оглядев свое тело с округлыми бедрами и со все еще тонкой талией, она заметила, что на животе появились полоски – следы родов – и что груди начали немного отвисать, но от этого не почувствовала себя постаревшей; у нее появилось странное ощущение зрелости, гораздо большей красоты, чем в те моменты, когда стояла перед собранием дам в туго затянутом корсете и белых перчатках по локоть; ощущение женщины, куда более желанной для любого мужчины, чем та юная девушка на пляже в черном купальнике и шубке под норку. Если бы в тот вечер Барт не был пьян, у них был шанс начать совсем новую жизнь.

Он, разумеется, напился, а через несколько дней выпал снег, и воспоминание об этом коротком моменте восторженной приподнятости показалось просто сном. С мрачными мыслями она вернулась к своему прежнему кредо: проявлять стойкость. Нужно готовить еду, стирать белье, оплачивать счета, поскольку сам Барт расстраивался при одном виде чековой книжки. Были дети, которых надо учить и утешать, пусть без радости, но с решимостью. «Какая она умелая, – говорил Барт, – удивительно, что ей удается оставаться такой молодой. Стойкий автомат, живущий машинально – вот в какую женщину она превратилась».

«Однако не совсем, – думала она теперь, в тиши бывшей комнаты Кена. – Мне повезло: в отличие от бедного Барта мне есть чем гордиться. Несмотря ни на что я сохранила самолюбие, постарела не больше, чем Кен, я еще не пожилая дама, которой только осталось играть в бридж, и уже не член Родительского комитета, Клуба или Общества садоводов. Бог мой, я пока еще женщина, а это очень много с таким мужем! Я не должна признаваться в этом даже самой себе, но хорошо, что Кен женился на дурнушке. Зачем обманывать себя: я чертовски этому рада. Мне следует быть доброй с ней, надо ее пожалеть, помочь бедняжке здесь, на острове, вдалеке от дома, с ее несчастными суетливыми руками и нервными смешками; но все же хорошо, что она безобразна, а я пока еще достаточно стервозна и честна, чтобы замечать это».

В этот момент взгляд Сильвии упал на человека, шедшего по саду там, где росли кустарники розы. На расстоянии трудно было определить, кто это, но она догадалась. Лишь двое мужчин в полдевятого утра, надев пальто, могли прогуливаться по Пайн-Айленду под дождем, а у этого не было собаки. Когда он подошел к дворику, отделявшему гараж от старого особняка, она отступила в сторону и скрылась за занавеской. Стоя внизу, на заасфальтированной подъездной дорожке, он стал смотреть вверх на окна своей бывшей комнаты. Дождь лупил вокруг него по мостовой, капли стекали с полей фетровой шляпы прямо на лицо. Он простоял так секунд двадцать, потом резко повернул голову и посмотрел на заднюю стену гостиницы, где окно ее бывшей комнаты было задернуто желтыми шторами. Не вынимая рук из карманов пальто, он энергично повернулся и зашагал по лужам в сторону пляжа, где когда-то сидел и присматривал за детьми.

Глава 7

«Что надо – так это заняться делом, – подумала Сильвия, надевая плащ, чтобы пройти через двор к гостинице. – Сегодня пересчитаю простыни, посмотрю, что осталось из консервов, и оплачу счета». Войдя в дом через кухонную дверь, она присела за старый мраморный стол выпить кофе с кухаркой, негритянкой Лилиан. После двух чашек она почувствовала себя лучше и направилась в гостиную, где игра в бридж была уже в разгаре. За одним из столов сидела Хелен Джоргенсон, прикусив губу и изучая карты. Кен сидел в углу и читал Молли вслух толстую книгу; его голос слегка выделялся на фоне других. Девочка вплотную пододвинула к нему свой стул и наклонилась вперед, так что их головы разделяло не более двух футов. Когда Сильвия вошла в комнату, все посмотрели на нее, и – может быть ей показалось – во взгляде Молли промелькнула враждебность, нечто большее, чем просто раздражение: ей помешали.

– Доброе утро, – пробасил Кен. Она увидела, что его волосы все еще влажные, а на брюках остались следы грязи.

– Доброе утро.

– Сильвия, дорогая, – сказала миссис Хэмбл, – не в моих правилах начинать день с такой новости, но я должна сообщить вам, что в крыше появилась течь.

– Где именно, миссис Хэмбл?

– В моей ванной.

– В каком месте в ванной?

– Как это ни странно, – заявила миссис Хэмбл, – но прямо над одним из удобств. Вреда от этого никакого, но я подумала, что вам следовало бы знать.

– Смешно – у нас точно такая же, – сказала Сильвия. В этих происшествиях ощущалось что-то зловещее, словно Барт был почти прав, когда говорил, как Господь Бог довольно странным способом заботится о своих беспомощных детях.

– Я очень надеюсь, что вы кого-нибудь пригласите заделать дырку, – сказала миссис Хэмбл. – Должна признать, некоторые трудности все же возникли.

Хелен Джоргенсон усмехнулась; кое-кто из гостей последовал ее примеру.

– Я прослежу за этим, – ответила Сильвия и провела рукой по лбу и волосам, как обычно, когда испытывала замешательство. Слишком трудно, равно как и дорого найти мастера, который захотел бы приехать с материка.

– Хотите, я взгляну? – спросил Кен, наполнив комнату своим низким голосом.

– Ты понимаешь в этом деле? – удивилась Сильвия.

– Немного.

– Очень любезно с твоей стороны, – сказала Сильвия.

Сначала они осмотрели обе течи: над унитазом в ванной миссис Хэмбл и над раковиной в комнате на третьем этаже. С фонарем в руке Сильвия проводила Кена вверх по узкой чердачной лестнице, и минут десять он внимательно исследовал скат крыши. Потом открыл слуховое окно и выбрался на мокрую черепицу, распластавшись на животе и тщательно изучая каждый квадратный сантиметр. Когда он спустился, с него стекала вода. Он улыбнулся.

– Ничего страшного, – сказал он. – Когда проводили вентиляцию в ваши новые ванные, плохо заделали трубы.

– Дорого обойдется ремонт?

– Могу починить, если у вас найдутся инструменты.

– Нет-нет, не будешь же ты тратить на это время!

– Я люблю заниматься делом. Она собралась с духом и спросила:

– А сама крыша в порядке?

– Бог мой, это же шифер. Он простоит еще тысячу лет.

– Спасибо, – облегченно вздохнула Сильвия. – Ты не можешь себе представить, как мы переживали!

– Есть у вас инструменты?

– Ты уверен, что хочешь возиться с этим? Он снова ухмыльнулся.

– Я не нахожу себе места от безделья, – сказал он. – Никогда не мог вести себя как праздный джентльмен.

Выдавая Кену ящик с инструментом, Тодд Хаспер поглядел на него с ненавистью. Как только дождь прекратился, Кен снова полез на крышу с паяльником. К немалому удивлению Сильвии, покончив с крышей, он начал ровнять рубанком входную дверь веранды, которая давно заедала, и чинить старые перегородки.

Иногда Сильвия наблюдала за его работой, но тоже старалась не сидеть без дела и занять себя в эту неделю как можно больше. Кен непринужденно рассказывал о том, как еще студентом колледжа целый месяц пробыл подмастерьем у плотника. При этом, конечно, не упоминалась другая его работа, та, которую он был вынужден оставить на Пайн-Айленде. Он просто говорил, что однажды, когда испытывал затруднения с деньгами, несколько недель в конце лета помогал плотнику и научился обращаться с инструментом. Глядя на его большие руки, ловко водившие рубанок по косяку двери, Сильвия испытывала меньшее напряжение, чем во время бесед за столом, так как он не поднимал глаз от работы. Именно его взгляд лишал ее самообладания, его глубоко посаженные задумчивые глаза, теплый полный страдания взгляд, не изменившийся за долгие годы.

Чтобы уйти от этих глаз и избавиться от ясного испытующего взгляда миссис Хэмбл, Сильвия впервые за много лет стала совершать одиночные прогулки, зная, что, пока Кен находился в гостинице и служил мишенью для сплетен, она может оставаться вне поля зрения окружающих. Однажды на берегу она встретила Джона и Молли, которые шли, слегка согнувшись и повернув свои тонкие спинки к ветру, и странно напоминали пожилую супружескую пару.

Когда Сильвия вернулась в гостиницу, уже темнело. Кен повстречался ей на веранде, и по его взгляду нетрудно было догадаться: он знал, что она избегает его, и это причиняло ему боль; одновременно она осознала, что именно к этому и стремилась. В ней все еще теплились отголоски желания инстинктивно сделать ему больно. Сделав шаг в ее сторону, он спросил:

– Сильвия, мы могли бы поговорить минуту? Она вздернула голову.

– О чем?

– Это важно. Во всяком случае, для меня. Выйдем в сад?

Она оглядела веранду, но было время ужина, и все, даже миссис Хэмбл, находились внутри дома.

– Хорошо, – она последовала за ним через газон к старому фонтану. В полумраке мелькали жуки-светляки, и она вспомнила, как давным-давно, на одной из вечеринок, они ловили этих жуков, чтобы собрать их побольше и посмотреть, как они светятся. В памяти всплывали молодые ребята в белых фланелевых брюках и синих клубных пиджаках, девушки в кружевных пастельно-голубых платьях, но не могла припомнить, присутствовал ли при этом Кен или же он коротал время в одиночестве в своей комнате.

– Помнишь, как… – начала было она, но вдруг замолчала, пожалев, что заговорила вообще.

– Что? – спросил он.

– Здесь мы гонялись за светлячками.

– Помню, – сказал он. – Барт поспорил со мной на доллар, что поймает их так много, что можно будет читать при их свете.

– И кто выиграл?

– Я.

В наступившей тишине было слышно, как квакают лягушки и стрекочут кузнечики. Далеко в лесу жалобно завыл козодой. Когда они вошли в кустарники роз, одна из веток зацепилась за ее платье. Он помог ей освободиться, и они продолжали идти молча. В центре газона расположился небольшой фонтан с мраморным купидоном, некогда поливавшим водой из сложенного трубочкой рта, а теперь словно целовавшим воздух, и застоявшейся водой, покрытой зеленой ряской. Несмотря на прохладный ветер с моря Кен начал потеть, и его спортивная рубашка скоро стала прилипать к груди. «Утонченность всегда была его слабым местом», – без тени презрения вспомнила Сильвия.

«Ты хотел о чем-то со мной поговорить», – хотела было сказать она, но сдержалась. Его молчание и чувство неловкости говорили сами за себя. Сильвия подняла голову и в заходящих лучах солнца с ужасом увидела, что листья большого клена у северной стороны дома начинают желтеть. Осень не заставит себя ждать. Она вздрогнула. Вдалеке, где-то на побережье, послышались крики детей, и наступила полная тишина, если не считать шуршавших на ветру листьев.

Молчание становилось гнетущим.

– Я тут думал, – неожиданно выпалил Кен, причем его низкий голос прозвучал неестественно, – не могли бы мы в следующем году приехать на все лето?

– Зачем тебе это? – она старалась придать своим словам интонацию вопроса, без каких-либо скрытых намеков.

Он обернулся и посмотрел на нее.

– А почему ты не уезжаешь отсюда? – спросил он.

– Потому что я замужем, – голос ее оставался ровным.

– Зимой здесь должно быть тяжело, – сказал он. – Если бы я мог помочь…

– Конечно, тяжело! – произнесла она прерывающимся голосом и, внезапно разразившись потоком слов, стала рассказывать. Воспоминания о последних двух зимах, переполнявшие ее и слишком чудовищные, чтобы признаться в этом даже себе самой, вылились вдруг в приступе откровения. Она рассказала о своем угнетенном состоянии одиночества. О том, как росли дети, ущербные и тощие, как ее дочь Карла болела бронхитом с температурой до сорока и целых два дня пришлось ждать доктора. Она рассказала о своих опасениях, что Тодд Хаспер, угрюмый сторож, и вправду ненормален, о том, как он бормотал что-то себе под нос, начиная свой обход, как бешенство светилось в его глазах, когда он с ней говорил; очевидно, все из-за того, что они нарушили его зимнее уединение. Хаспер стал рассказывать детям мрачные истории – поначалу она думала, что им это приснилось, но, прибегая к ней в страхе поздними ночами, дети ссылались на Тодда.

– Что за истории? – спросил Кен.

– Он рассказывал им о своем брате, который удавился куском проволоки, – сказала она. – Я узнавала, все действительно было так; им не приснилось. Происходило это прошлой зимой, причем многократно.

– Ты должна от него избавиться, – посоветовал Кен.

– Кому-то нужно здесь находиться, и потом, Бог мой, он так много лет жил здесь! Не так просто заманить кого-нибудь работать на острове.

Сильвия продолжала, позабыв об остатках сдержанности, и рассказала о пьянстве Барта, о его приступах извинений и упреков, мрачном настроении, припадках гнева, когда он возбужден, о том, как в состоянии сильного опьянения он обвинял ее в том, что в душе она – шлюха, не переставая повторять: «в душе – шлюха, в душе – шлюха», а однажды Джонни, когда ему было двенадцать лет, услышал это и набросился на отца – маленький мальчик, размахивающий сжатыми кулачками. Барт отбросил сына к стене, ударом сбил с ног, а потом стоял над ним и плакал, а закончилось все тем, что он сам повалился на пол, обнял его, и так они и лежали, всхлипывая вместе.

Сильвия в замешательстве замолчала, закрыла лицо обеими руками и заплакала.

– Я-то это заслужила, – сказала она. – А они нет.

– Тебе надо уезжать отсюда, – предложил Кен.

– Но как?

– Что-нибудь можно придумать.

– Что? – в ее голосе слышались трагические нотки.

– Переезжать на зиму в Бостон или во Флориду.

– Мы не можем себе этого позволить!

– Что, он не может найти работу?

– Он и не пытается.

– Ты могла бы попытаться.

– С детьми?

– Да.

– Какую, например? – силы возвращались к ней, и в словах зазвучала горечь.

– Многие из штата Мэн зимой содержат гостиницы во Флориде.

– Ты хочешь, чтобы я купила гостиницу на наши сбережения? – теперь интонация ее стала иронической. – Большой отель в Майами?

– Нет. Может быть, небольшой мотель.

– Господи, Боже мой, – сказала она. – Неужели ты не понимаешь, что мы разорены?

– У меня есть деньги. Я дам вам взаймы. Наступила короткая пауза.

– Барта ты могла бы взять с собой, – добавил он тяжело. – Я буду платить ему зарплату.

– Нет, – произнесла она едва слышным голосом.

– Вечно тебе мешает гордость.

В этот момент ее дыхание участилось, с шумом прорываясь сквозь сжатые зубы. «О, черт!», – с мучением выдавила она и согнулась, крепко прижав к животу обе руки, словно ее ударили ножом. Кен был рядом. Она почувствовала, как он сильно сжал ее в своих объятиях, и обвила его шею обеими руками, словно спасаясь от падения с высокой кручи. Не поцеловав ее, он сказал ей в ухо странным, сдавленным голосом лишь одно слово, прозвучавшее то ли как рыдание, то ли как крик отчаяния:

– Любишь?

– Да! – воскликнула она.

Послышались звуки смеха, высокие и чистые, и приближавшиеся голоса детей. В панике они отскочили друг от друга, и в это мгновение в сад ворвались Джон, Молли и Карла; в руках они держали электрические фонарики. Кен растворился в кустарнике. Не заметив его, дети подбежали к фонтану, встали у воды на колени и направили свет фонарей в темную воду.

– Это здесь! – задыхаясь от волнения, воскликнула Карла. – Тут всегда их было полно!

– Вы когда-нибудь их ловили? – спросила Молли.

– Нет, – сказал Джон. – Мы и не собирались, но некоторые были огромные.

– Ребята, привет! – окликнула детей Сильвия. – Что вы ищете?

Изумленные дети подняли головы.

– Золотых рыбок! – сказали они почти в один голос.

– Боюсь, они все умерли прошлой зимой, – ответила Сильвия. – Мы забыли перенести их в аквариум, а фонтан промерзал до дна.

– Бедняжки! – сказала Молли, и ее живое личико вдруг омрачилось от горя, как только она представила себе гладкий кусок льда с вмерзшей в него аккуратной золотой рыбкой.

– Там что-то есть! – крикнул Джон, – я только что видел, как оно движется.

Он пошарил по дну фонтана лучом фонаря и вдруг вытащил из воды лягушку с блестящими выпуклыми глазами. Он поднял ее перед собой и осветил фонарем. Изобразив на лице сильное удивление, Молли склонилась над лягушкой.

– Не сжимай ее! – попросила она.

– Поглядев на лягушку, Сильвия изобразила восхищение, повернулась и неуверенно пошла по тропинке. За кустами сирени к ней молча присоединился Кен. Он поцеловал ее, и она крепко прижалась к нему, но вскоре освободилась.

– Кен, Кен! – прошептала она. – Это будет катастрофа для всех, а я не хочу.

– Нет.

– Они уже наверное нас хватились. Встретимся здесь в три утра. Это единственное время на всем проклятом острове, когда можно не бояться, что тебя станут искать.

– Хорошо, – согласился он и вдруг исчез в тени сирени, словно его и не было.

Глава 8

Ночью Сильвия лежала рядом с мужем, не смыкая глаз, и пыталась все обдумать трезво.

«Существует только четыре возможности, – думала она. – Вся ситуация до предела ясна. Оставаясь верной женой, я могу прекратить роман с Кеном еще до того, как он начнется, и кое-как перебиться в предстоящие зимы на острове, но я не способна на это, а для детей ничего хуже не придумаешь. Еще я могу взять у Кена деньги и не давать ничего взамен, кроме четырех процентов по займу. Но в этом тоже есть что-то безнравственное. Гордость не даст мне пойти на это, да и все равно это не выход. Деньги свяжут по рукам и ногам, и мы не из тех, кого устроил бы платонический романчик».

«Или же, разведясь, мы сможем пожениться», – думала она. Такая перспектива занимала ее мысли дольше всего. Но и это, конечно, не выход. По гордости Барта будет нанесен удар, а с уязвленным самолюбием Барт превратится в маленького раненого льва. Может, он будет настаивать, чтобы дети остались с ним, а это невозможно.

Или они с Кеном заведут роман, самый цивилизованный, насколько это возможно, и самый что ни на есть приличный, но всего лишь роман – с вымышленными именами для регистрации в гостиницах, с извинениями, которые, возможно, придется приносить, лживыми объяснениями отлучек и постоянными увертками. «Я никогда не считала себя человеком самых высоких моральных принципов, – думала Сильвия. – Но роман – это не то, чего я хотела бы сейчас; я слишком стара для подобных вещей, я этого совсем не хочу! Слишком мерзко».

«Еще мы могли бы поступить так, как сделало бы большинство на нашем месте, – продолжался ход ее мыслей. – Плыть по течению, не принимая серьезных решений и оставаясь как порочными, так и неудовлетворенными. Можно завести роман безо всякого плана – короткие ночные объятия на скорую руку. Пусть будут сплетни, взаимные упреки… Нам не придется расхлебывать кашу; проще погрузиться в нее».

«Нет, – думала она. – Я этого не сделаю, а Кен – не тот мужчина, который пошел бы на такое. Если мы и заведем роман, то он будет настоящим, тщательно спланированным на всю жизнь и приносящим как можно меньше боли окружающим. Я не хочу бродить ночами на ощупь».

Развод и повторный брак. Мысли все время возвращались к этому варианту. Могут же четверо цивилизованных взрослых сесть и выработать разумное решение проблемы? Она представила себе, как они с Бартом, Кеном и Хелен сидят в торжественных позах за столом для игры в бридж и она лепечет высоким «карточным» голосом: «Просто в юности я была глупа, а теперь я уже не молода и хотела бы выйти замуж за человека, которого всегда любила. Есть ли у кого-нибудь возражения?» «Что ты, ну конечно нет! – вообразила она ответ Барта. – Ты совершенно права!» «Я – пас», – сказала бы Хелен, но, разумеется, все это смахивало на пародию. Что же на самом деле она могла сказать Барту, что написать в письме, какую правду?

«Дорогой Барт, – представила она себе свое письмо, опять же пародию на классическую записку, приколотую булавкой к подушке, – хочу открыть тебе правду: я никогда не любила тебя, я просто запуталась. Я любила то, за кого тебя принимала, или что-то в этом роде. Родители тогда заморочили мне голову, но сейчас, видишь ли, мы должны посмотреть правде в глаза, а правда в том, дорогой Барт, что ты становишься алкоголиком и немножко ненормальным. Надеюсь, ты не против таких выражений, ты же понимаешь, мы должны быть откровенными. Одним словом, я хочу расстаться с тобой и забрать детей. Мне не хотелось бы расстраивать тебя, хотя я осознаю – эта записка не совсем тактична; пожалуйста, не принимай все близко к сердцу».

В постели рядом с ней во сне беспокойно заворочался Барт. Слабый лунный свет из окна осветил его лицо с тонкими заостренными чертами, и она подумала: «Бедный Барт, помоги ему, Господи. Помоги всем нам, Господи, мне вовсе не нравится, что я задумала».

– «Развод, – с содроганием подумала она. – Я даже не знаю, захочет ли его Кен. Он потеряет дочь, а они любят друг друга – это совершенно очевидно; я еще никогда не видела мужчины, у которого лицо озарялось бы таким светом при виде своего ребенка. Они все время сидят вместе и разговаривают. И я хочу разрушить эту прекрасную пару отца с дочерью. И, странное дело, девочка смотрит на меня своими большими глазами с тревогой, словно чувствует во мне врага».

Сильвия повернулась на бок, сердце ее колотилось; в какой-то момент ею овладела паника: «Что случилось, что мы делаем, как мы попали в такую ситуацию? Почему мы все не можем угомониться, позаботиться о своих детях…»

«Потому, что я влюблена, – объясняла она себе самой. – Пусть это звучит глупо и сентиментально, но это правда, и слава Богу. Лишь мертвым душой добродетель представляется легким делом. Или тем счастливчикам, кто выходит замуж или женится по любви и ухитряется сохранить свое чувство».

«„Легкая добродетель", – думала она. – Что за странное словосочетание, означающее, конечно, отсутствие добродетели. Наверное, священник сказал бы мне, что добродетель не может быть легкой, что я должна сжать зубы и оставаться зимой на острове с Бартом, поддерживая его всеми силами».

«Дело в том, – рассуждала она про себя, чуть ли не кожей запястья ощущая, как стрелки часов медленно приближаются к цифре три, – дело в том, что из этой ситуации нет выхода, потому что отпущения грехов не будет, потому что в итоге я добралась до ада. Мои грехи совершены. Я беспокоилась о будущем, но грехи лежат в прошлом, и я совершила их сотни, а теперь наступил момент расплаты и для меня, и для Барта. Леди и джентльмены, сюда пожалуйста, по ступенечкам вверх – расплата производится здесь».

«Помоги нам, Господи, – думала она. – Настает утро, когда придет пора молиться и платить; услышит ли Бог эту короткую молитву, сложенную в голове, в которой царит полная путаница? Господи, я ничего не понимаю».

В половине третьего Сильвия встала и, не зажигая света, оделась. Барт не пошевелился, и тяжелый ритм его дыхания не прервался. Сильвия прокралась вниз по лестнице на первый этаж и спустилась во двор. Трава на газоне была серой от росы. Дул мягкий ночной ветер, в воздухе стоял легкий аромат цветов и приятный запах морской воды, легкие и понятные, как и золотистый свет полумесяца или отдаленные звуки разбивающихся о скалы волн. Она подбежала к кустам сирени; поцелуй Кена также легко было понять, как и внезапное ощущение радости. «Несмотря на мизерные шансы победить, это триумф, – вертелось у нее в голове. – Может быть, небольшая победа накануне великого поражения, но мне наплевать. Именно сейчас, по крайней мере какое-то время, я все понимаю и благодарна за это».

Кен резким движением прервал поцелуй и, продолжая держать ее обеими руками за талию, отвернул лицо в сторону. В его голосе послышалось страдание:

– Нам нужно поговорить.

– Нет, – сказала она.

– Нам нужно продумать, как быть дальше.

– Ладно, – она убрала руки с его шеи. – Ты хочешь развестись, или у нас просто будет роман?

– Не знаю, – ответил он; в слабом лунном свете его лицо казалось бледным. – А чего хотела бы ты?

– Разведусь, если мне отдадут детей.

– Я тоже.

– Хелен отдаст тебе Молли?

– Нет.

– Не хочу давить на тебя, – продолжала Сильвия. – Меня вполне устроит и роман.

– Мне нужно подумать.

– Не сейчас.

– Послушай! – выпалил он. – Мы уже достаточно взрослые, чтобы не делать глупостей. Если Барт сейчас проснется…

– Он не проснется. Он напивается, чтобы заснуть. А Хелен не проснется?

– Нет. Она принимает снотворное.

– Тогда у нас есть время до рассвета, – сказала она. – Два-три часа.

Он снова поцеловал ее.

– Боюсь, я староват для радостей любви на траве, покрытой росой, – сказал он. – Здесь должно быть место получше.

– Эллинг Халбертов.

Повернувшись, она пошла впереди по тропинке, ведущей через лес по краю залива на противоположную сторону бухты. Эллинг – большое строение из посеревших от ветра и дождя тонких досок – уже многие годы пустовал. Внутри стояли два стапеля для катеров, с трех сторон окруженные простенками. Тьма была кромешная. Когда они вошли, лицо Кена попало в паутину и послышалось хлопанье крыльев летучих мышей. Под настилом беспокойно шуршала морская вода.

– Подожди, – она высвободилась из его рук. Его глаза начинали привыкать к темноте, и в конце лестницы над собой он уже различал серый прямоугольник, на фоне которого чернел ее силуэт. Кен поднялся вслед за ней и очутился на чердаке с полом, покрытым широкими струганными досками, и такими крутыми скатами крыши, что встать в полный рост он мог только посредине. Сквозь запыленные окна струился бледный свет полумесяца и звезд. С гвоздей свешивались старые паруса от рыбацких лодок и спасательные жилеты. Сильвия быстро пошла в угол и вытащила оттуда мешок почти в половину ее роста. Бросив его на пол, она стала извлекать из него бесконечную ленту белой парусины, свободными складками ниспадавшую на пол и образовавшую целую гору, которая почему-то казалась легкой.

– Это со старой яхты «Галлз уингз», – начала было она. – Помнишь… Поцелуй Кена не дал договорить. Они опустились на парус, на удивление мягкий. Чисто пахло коноплей и смолой. Она встала на колени рядом с ним и одной рукой начала расстегивать блузку. В полумраке она не казалась молодой. Ее лицо, обращенное вниз, выглядело усталым. Глаза стали больше, а плечи – тоньше. Неправильно истолковав его взгляд, она сказала, запнувшись:

– Я уже не такая красивая. Извини. Он поймал ее руку и притянул к себе.

– Я слишком тебя люблю, чтобы тратить время на разговоры, – только и смог вымолвить он.