Месть Владигора

1. Скорбь и ярость Грунлафа

Грунлаф, повелитель игов, властелин Пустеня Борейского, уже которую неделю не знал душевного покоя. Из Ладора, куда отправил он еще по осени дочь Кудруну с вернейшими своими советниками — чародеем Красом и отважным воителем Хормутом, не было вестей, а ведь он посылал туда гонцов каждые три дня, но они почему-то не возвращались. Знал Грунлаф о том, что предсказание мудрейшего Краса сбылось и урод Владигор изгнан из столицы народом. Но известно было также, что и Кудруна пропала куда-то. Одни говорили о ее добровольном уходе из ладорского дворца — отправилась будто вслед за мужем. Другие вестники, возвращавшиеся из Ладора, клялись в том, что доподлинно знали: Кудруна решила вернуться к отцу, в Пустень, потому что не могла выносить попреков Любавы, сестры Владигора, обвинявшей ее в том, что не сумела удержать мужа, растопить его сердце любовью, утешить.

И вот уже какую неделю из Ладора до Грунлафа не долетало ни одной весточки, и престарелый князь, не чаявший иметь наследников, одинокий, окруженный жадными до серебра, жестокосердными людьми, повадными к воровству придворными и прислужниками, снедаемый тревогой, часто призывал к себе ведунов и кудесников, молил, требовал, стращал их, чтобы открыли ему тайну — где Кудруна, что стало с ней, жива ль хотя бы, на пути ли в Пустень?

Иные ведуны прямо говорили, что княгиня уже где-то близко, день-два — и явится в княжеский дворец. Но прошли не только два дня, а четыре-пять, текли неделя за неделей, а Кудруны все не было. Другие, не боясь гнева Грунлафа, прямо заявляли властелину, что душа Кудруны уже отправилась к душам предков, но как это случилось, они не могли сказать. И взбешенный Грунлаф требовал немедленно казнить ведунов, осмелившихся сказать ему о смерти Кудруны. Их отводили в подвал, где удавка из толстой пеньки быстро прекращала жизнь тех, кто осмелился сказать Грунлафу о гибели его дочери.

Не помогли вернуть Кудруну и частые жертвоприношения на алтари всех отчих богов — лишь ненадолго усыпляли мольбы тревогу князя, как усыпляет ласковая песня матери на время страдающее от болезни дитя. И снова посылал Грунлаф в Ладор гонцов на лучших, самых быстрых скакунах, опять замирал у окна, откуда была видна дорога на восток, в Синегорье. Порой ему казалось, что скачут всадники с солнцем и стрелами на щитах, а среди них Кудруна в алом, подбитом куньим мехом плаще. Но лишь редкие сани какого-нибудь смерда видел он да прохожих, неспешно шедших в Пустень за нехитрым ремесленным товаром. И все реже подходил к окну Грунлаф, все чаще — с нечесаной бородой и волосами — сидел неподвижно на лавке близ жарко натопленной печи, завернувшись в накинутую на плечи шубу, измученный тяжкими думами, опустошенный, похожий на старого, чуявшего приближение смерти филина.

Но однажды утром топот копыт, становившийся все громче, ближе, вывел властелина Пустеня из состояния полузабытья. Услыхал он и то, как прозвучал у городских ворот чей-то охотничий рог, прозвучал приглушенно, надрывно, печально. Несмотря на преклонный возраст, задыхаясь от радости и волнения в надежде, что увидит сейчас свою дочь, бросился по ступеням узкой лестницы вниз, желая поскорее спуститься с башни-повалуши. По переходам дворца бежал в шубейке нараспашку, без шапки, с развевающейся бородой, похожей на клок паутины, что бьется от порывов ветра на сучках куста.

Вот наконец очутился он во дворе, издали увидел уже спешившихся всадников, ведших понуро своих коней под уздцы. Первым в своем страшном рогатом шлеме Хормут шагал, и Грунлаф заметил, что обморожены у него щеки и заиндевели усы и брови. Сразу понял князь, что главный его помощник, воевода, вернулся в Пустень с очень неприятными вестями.

Но Хормут не спешил рассказывать. Вначале опустился перед Грунлафом на колени, снял шлем, поставил его на снег, блеснул лысиной, потом из ножен меч вынул, рядом положил его с гордым рогатым шлемом. Примеру Хормута последовали и десять прибывших с ним хмурых, измученных дорогой воинов с полотняными повязками на головах, скрывавших, должно быть, раны, и вот в холодном, каменном молчании, будто истуканы, склонились перед Грунлафом в молчаливой скорби те, кого он посылал в Ладор. Но дочери среди приехавших не было.

— Где… Кудруна? — прошептал Грунлаф, но лишь сильное замешательство увидел на лице Хормута и тогда закричал пронзительно, визгливо: — Да где же она, отвечай, отвечай?!

Но еще ниже склонилась перед Грунлафом плешивая голова Хормута, точно старый вояка подставлял ее под удар властелина. И удар этот уже готов был последовать, потому что понимал князь, отчего молчит Хормут.

Быстро нагнулся властитель игов, поднял меч воеводы, взмахнул им над повинной головой Хормута, но голос одного из дружинников остановил Грунлафа:

— Благороднейший, постой! Не спеши отправить славного Хормута к теням предков. Лучше выслушай его — неповинны мы все…

Грунлаф медленно опустил меч и глухо проговорил:

— Пусть за мной идет. Суд над ним чинить буду. Если сыщется на нем вина, то и вы все головы лишитесь. Напрасно в Пустень ехали.

Когда Хормут, все такой же понурый, оказался в теплой горнице башни, льдинки на его панцире превратились в капли, струйками стекавшие на штаны и сапоги. Воевода бессильно опустился на лавку. Не дожидаясь, покуда Грунлаф повторит вопрос, он, отводя глаза, сказал:

— Наполни, Грунлаф, печалью и скорбью свое сердце. Нет на земле дочери твоей Кудруны, но нет и вины на мне, на всех нас…

Грунлаф, успевший подготовиться к тому, что услышит самое худшее о дочери своей, тяжело задышал и закрыл глаза рукой. Слезы блестели между пальцами его, но рыданий не слышно было. Наконец он убрал ох лица руку и сказал:

— Ну, говори, говори мне всю правду, Хормут. Ничего не утаи от меня, иначе… иначе вся Борея, нет, весь Поднебесный мир содрогнется, узнав о том, какую я для тебя измыслил казнь. Лицом к лицу с телом мертвым привязать прикажу, с полуразложившимся, зловонным, чтобы гнили вы так вместе!

Хормут, не страшившийся в бою ни меча, ни палицы, ни роя стрел, при упоминании о такой ужасной казни затрепетал. Даже Грунлаф увидел, что по всему телу воеводы сверху вниз прокатилась волна дрожи. Так спокойные воды вдруг, бывает, взволнуются на несколько мгновений от внезапно налетевшего ветра. Хормут вновь пал на колени, схватился руками за сапоги сидевшего Грунлафа, начал было целовать их, но вскоре понял, что унижением он делу не поможет. К тому же ощущал он правоту свою.

Вначале еле шевеля губами, а потом все смелее, тверже стал повествовать он обо всем, что наблюдал в Ладоре. Поведал о том, что народ ладорский и сама княжна Любава не захотели считать страшного урода своим бывшим князем и тот, обидевшись на всех, уехал.

— Ну, об этом я знаю, — прервал воина Грунлаф. — Того мы и ждали. Удалось ли убедить синегорцев, что не Любава, а Кудруна, жена Владигора, должна Ладором править?

— Да, князь благороднейший, удалось как нельзя лучше! Крас был велеречив и убедил всех, что не сестра правительницей быть должна, а дочь твоя, Кудруна!

— Дальше, дальше! — торопил Грунлаф. — Что после-то случилось?

— А потом вслед за уродом Владигором, или как там его звали, за одну ночь исчезли из ладорского дворца Любава и Кудруна. Куда уехали, никто не видел.

— Ну а ты посылал на розыски людей? — возвысил голос повелитель игов. — Пытался узнать, где дочь моя?!

Хормут закивал:

— А как же! Во все стороны послал разъезды из дружинников самых добрых, верных, но все назад воротились ни с чем! Как в воду канула Кудруна!

Грунлаф, тяжело опираясь руками о колени, приподнялся, подошел, сгорбясь, к лавке, на которой сидел воевода, спросил, приблизив свое лицо к его лицу:

— Так почему ж ты сразу не сообщил мне об исчезновении Кудруны?

Хормут смело взглянул на Грунлафа:

— Надеялся, что вернется дочь твоя! Служанка, с которой уехала она, во дворец воротилась, рассказала, что… что выхаживать осталась княгиня мужа своего в лесной хибаре.

— Урода-то?! — задохнулся от удивления Грунлаф.

— Да, урода. Говорила она еще, что госпожа ее по любви большой его искать поехала, чтобы быть с ним вместе. Вот и осталась там, в лесу.

Грунлаф не был бы так сильно поражен, если б перед ним сейчас явилась тень его отца. Слышать о любви красавицы Кудруны к страшному уроду было дико, странно. Впрочем, князь прожил долгую жизнь и немало слышал о чудачествах женщин, способных, несмотря на свое знатное происхождение, воспылать нежной страстью к конюху, повару, даже уроду. Выходило, что и Кудруна была охвачена точно такой же пылкой любовью к тому, кто назывался ее супругом, хотя Грунлаф не решился на обычные брачные церемонии — не было ни осыпания зерном новобрачных, ни выкупа невесты, ни пира, ни бани для молодых, ни стаскивания невестой сапога с ноги суженого своего.

— Но говори же, что было дальше?! — нетерпеливо воскликнул Грунлаф.

И воевода подробно рассказал ему, что случилось во дворце ладорском в ту последнюю ночь, подчеркнув особо, что были приняты необходимые предосторожности во избежание внезапного штурма стен дворца — тысячу воинов призвал он, вооруженных самострелами, отлично обученных пользоваться ими, яростных в бою, как дикие, лишенные человеческих сердец звери. Но нападающие, видимо, воспользовались подземным ходом, поэтому их вторжение на подворье и во внутренние покои дворца оказалось столь неожиданным. Борейцы, у которых к тому же все тетивы на самострелах были изорваны каким-то злоумышленником, падали под ударами людей Владигора, как колосья, срезаемые серпом смерда.

— Почему же ты решил, что это люди Владигора? — остановил Грунлаф Хормута. — И какого Владигора? Урода?

Хормут с сожалением вздохнул:

— Если бы на нас напал урод, мы бы имели средство обратиться за помощью к жителям Ладора. Они бы вновь изгнали безобразного ликом человека, ибо считали его самозванцем. Но знай, Грунлаф: когда в горницу, где были я и Крас, вбежал витязь с окровавленным мечом, то мы увидели прежнего Владигора! Уж я-то помню князя синегорского! Я видел, что и кудесник Крас был в смятении. Ведь это же он околдовал Владигора и думал, что чары его останутся сильными навеки.

— Ну и что же Владигор? — Грунлаф не мог найти себе места от волнения.

— Владигор сказал, что Кудруна ценою своей жизни вернула ему прежнее лицо. Потом он вынул маску и внезапно приложил ее к лицу чародея Краса. Крас был не в силах сорвать личину, корчился от боли, а после дым пошел, огонь заполыхал, и вот уж, точно факел, горел кудесник, кричал, вопил, метался по всему покою, а потом упал, весь почерневший. Таких я видел, когда выволакивали тела из-под обломков сгоревшего дома. А Владигор меня к тебе послал, чтобы передал я благородному Грунлафу, что в смерти Кудруны повинен один лишь Крас…

Грунлаф молчал. Он вспоминал, как по совету Краса затеял состязания из лука, желая приобрести союзника в лице князя синегорского, а заодно узнать, что за оружие измыслил Владигор. Еще он вспомнил, что согласился и с предложением колдуна отправить в Ладор дочь свою без брачного обряда с уродом Владигором, ставшим победителем на состязаниях. Выходило, что он, Грунлаф, все это время был зависим от колдуна, шел у него на поводу, как запутавшийся в силок охотника заяц. Но как же получилось, что Кудруна полюбила человека, на которого даже воины, чьи сердца зачерствели в боях, не могли смотреть без содрогания?

— Что же стало… с мертвым Красом? — спросил он наконец.

Хормут вздохнул и молвил:

— На плаще мы вынесли его обугленные останки и предали земле за городской стеной.

Грунлаф с горечью и негодованием воскликнул:

— Ах, если бы нашелся тот, кто сумел бы воскресить великомудрого Краса! Я ничего бы не пожалел для этого! Тайна смерти дочери моей была бы тогда раскрыта, и я бы знал, что делать: горевать ли мне безутешно до самой смерти, оплакивая гибель моей голубки, или жестоко мстить. Крас, Крас, где ты сейчас?! Ведь говорил же ты мне, что живешь вечно!

И только прозвучала эта мольба, в которой слились и горе отца, и жажда мщения, как пламя в очаге, обогревавшем просторную горницу, вспыхнуло сильнее, точно в него плеснули целый сосуд масла, черный дым наполнил комнату. Грунлаф и Хормут, отшатнувшись, в оцепенении смотрели на то, как клубы дыма, словно борющиеся чудовища, поглощали друг друга своими разинутыми пастями, и скоро в горнице осталось лишь одно облако, густое и особенно черное, внутри которого трепетало что-то живое, бормочущее. Наконец это живое обрело человеческую форму, руки с усилием отрывали от тела клочья дыма, падавшие на пол грязными лоскутьями и превращавшиеся в скрученные лоскуты то ли кожи, то ли материи. И вот перед Грунлафом и Хормутом стоял высокий старик с опаленным лицом. Лишь кое-где на его голове торчали жалкие остатки волос, глаза и губы тоже были съедены огнем — почерневшие, сморщенные, как ягоды крыжовника, попавшие в костер, они не шевелились, уже не способные служить этому вышедшему из очага существу.

— Кто… ты? — все еще пребывая в оцепенении, спросил Грунлаф, обращаясь к незнакомцу.

— Кто я? — Зубы блеснули между черными губами, разомкнувшимися на мгновенье. — Я — тот, кто был частью целого, а целым являлся Великий Крас, воплощение Зла. Ты обратился к Злу, и Оно, смилостивившись над тобой, несчастным, послало меня сюда, чтобы ты уверовал в его непобедимость. Я жил с Красом всегда, и я горел с ним вместе во дворце Ладора. Маска, изготовленная Красом, вмещала в себя все безобразие, всю злобу мира, и, когда она соединилась с ликом Краса, произошло то, что и должно было произойти. Гармония мира зиждется на противоречиях, и, когда воссоединяются эти две равные сущности, происходит их борьба. Там, во дворце, эта борьба привела к тому, что Крас, вернее, его плотское начало было пожрано огнем. Ты же призвал Зло, и вот оно к тебе явилось. Если хочешь, зови меня Кротом. Я черен, как и он, я неприметно жил в Красе, я тоже мучился, когда он горел, но мне легче оказалось найти дорогу в мир, где всегда во Зле нуждаются.

Грунлаф был подавлен. Нет, он нуждался не во зле, а в советах Краса, и, несмотря на то что князь игов большую часть своей жизни провел в жестоких и несправедливых войнах с соседями, он не хотел считать себя слугою зла. Просто на войне он действовал в согласии с ее законами, которые издревле были жестокими, требовали коварства, крови. Иначе он и не дожил бы до седин.

— Крот, ты мне не нужен! — твердо заявил Грунлаф. — Возвращайся в очаг, если тебе это удастся. Я звал Краса, а не тебя!

Чародей рассмеялся:

— Ты сам не ведаешь, Грунлаф, что говоришь! Уж обращался бы тогда к Белуну, покровителю Владигора, белому колдуну, который и научил Владигоровых друзей, как избавить князя от уродства! Но уж если ты нуждался в Красе, то говори сейчас со мной, покуда не восстанут обгоревшие в огне мощи самого всемудрейшего! Не чванься, Грунлаф! Ты в своей жизни сотворил так много зла, что давно уж сроднился с нами. Хочешь, и ты превратишься в частицу Краса, станешь плотью от плоти Великого Зла?

Грунлаф, покоробленный словами Крота, возразил решительно и резко:

— Нет, я не желаю иметь с вами дела! Да, я много пролил крови, но к тому побуждали меня обстоятельства. Мир, в котором я жил, вынуждал меня проявлять жестокость. Мир зол, а поэтому и я должен был забыть все, что было добрым во мне. Но говори, я хочу слушать тебя сейчас, если уж ты называешь себя частью мудрейшего Краса!

Крот угрюмо усмехнулся:

— Что ж, мне велено передать тебе, что, если бы Белун не посоветовал пронзить изваяние Владигора его стрелой, Кудруна, дочь твоя, была бы сейчас жива.

Грунлаф ничего не понимал. Какое изваяние? Какая стрела? При чем здесь Кудруна?

— Яснее говори! — потребовал князь игов.

— Да все очень просто! Кудруна, выстрелив из самострела синегорца в сердце изваяния, изображавшего князя, пронзила этим свое собственное сердце. По наущению Белуна сделано это, и ты видишь теперь, на кого должен обрушиться твой гнев? Не на Краса, только и искавшего случая, чтобы помочь тебе, а на Белуна! И на Владигора, согласившегося принять жертву Кудруны. Если погубишь ты Владигора, то отомстишь как отец, князь и витязь. К тому же смерть Владигора подкосит старого Белуна. Старик будет наказан тоже, ведь он наивно полагает, что добро всесильно. А что хорошего ты получил от смерти дочери? Одинокую старость, без наследников, способных принять из твоих рук право на княжение. Кто закроет твои мертвые глаза?

— Некому их закрыть! — сказал Грунлаф, чувствуя, что в нем начинает клокотать дикая ярость. Слова Крота казались ему так убедительны, что он забыл, что именно Крас побудил его устроить состязания стрелков из лука и посоветовал отправить дочь вместе с уродом Владигором в Ладор. Во всем, что случилось с Кудруной, виделась Грунлафу лишь затея Белуна и Владигора, которые ценою жизни дочери добились возвращения синегорскому князю его прежнего лица. И теперь Грунлаф был уверен, что если не отомстит он своим врагам, не убьет Владигора, то в царстве, где обитают души покинувших земной мир людей, ему не будет покоя.

— О-о-о! — прорычал он, и в голосе его послышался рык разбуженного зимой медведя. — Я отплачу тебе, Владигор! Нет, я не просто убью тебя — я надругаюсь над твоим телом, я вначале подвергну тебя ужасным пыткам! Ты, похитивший у меня любимую дочь, ты, известный всем как бесстрашный воин, будешь молить меня прекратить мучения, и Белун не поможет тебе, поверь! Потом твое тело, разрезанное на множество кусков, будет скормлено шелудивым псам, и тем самым я погублю и твою душу! Никогда не успокоится она в царстве теней вместе с душами пращуров! Не справят твои друзья тризну по тебе и никогда не положат рядом с твоим мертвым телом добрый меч, зарезанного бычка и овцу, не поставят рядом с ним горшок с кашей! Вот так я рассчитаюсь с тобой за смерть Кудруны, которой ты позволил пожертвовать собой лишь ради того, чтобы к тебе вернулся прежний облик!

Раздался тихий, точно скрип подошв о сухие доски пола, смех Крота. На его полусгоревшем лице изобразилось некое подобие улыбки. Чародей, казалось, был доволен словами Грунлафа.

— Вот теперь я вижу перед собой настоящего витязя, воителя и любящего отца. Отомсти Владигору, Грунлаф, иначе тебе останется одно: обмазать грязью придорожной и коровьим калом свои седины и покинуть Пустень, в котором все станут смеяться над тобой и никто не признает тебя правителем! Я же пока уйду, но знай, что буду сопутствовать тебе во всех делах, покуда моя плоть вновь не сольется с плотью учителя Краса, всесильного и вечного. У стен Ладора это произойдет. Пока же… пока же я помещусь в тебе!

И Крот, приблизившись к Грунлафу, крепко обнял его. Грунлаф почувствовал смрадный запах, исходящий от полу трупа, хотел было освободиться от вызывающих тошноту объятий, но вскоре почувствовал, что не имеет сил оторвать от себя мерзкое создание.

И полутруп уже втиснулся, вошел в плоть Грунлафа, подобно ножу, когда он входит в мягкое, податливое тесто, и Хормут, с ужасом следивший за происходящим, видел, что Грунлаф как будто и не испытывает боли и даже рад этому соитию, словно принимает в себя что-то очень близкое ему. И когда Крот скрылся в теле Грунлафа, князь игов, словно помолодев, страстно заговорил, обращаясь теперь только к Хормуту:

— Кто говорил, что раньше я был жесток? Нет, я слишком мягко обходился со своими врагами. Да, они называли Грунлафа Борейца волком, зверем, но теперь они убедятся в том, что я во сто крат злее и коварнее! Прежде я щадил женщин, стариков, детей, а ныне все они падут от мечей моих воинов! Ни единого селения в Синегорье не останется, все они будут сожжены дотла! Как белка, прыгающая с ветки на ветку, побежит огонь от крыши к крыше! Давай готовиться к войне, мой верный Хормут! Такой злой, опустошительной войны еще не видел Поднебесный мир!

2. Луки, самострелы, мечи, пращи и копья

В тот же день обуреваемый местью Грунлаф разослал гонцов к соседям. Борейские племена гарудов, плусков, коробчаков жили неподалеку от владений игов, а поэтому двух дней пути было вполне достаточно, чтобы оповестить князей этих племен, что грозный Грунлаф, мстя за смерть своей единственной дочери, собрался в поход на Ладор с намерением завоевать все Синегорье, а самого Владигора жестоко наказать за то, что он стал причиной гибели Кудруны. Отказать Грунлафу никто из соседей не мог. Отказ мог обернуться страшной бедой и для их земель, до которых Грунлафу с дружиной куда ближе было доскакать, чем до Синегорья.

Скрепя сердца, недовольные, даже злые на Грунлафа вожди гарудов, плусков и коробчаков Гилун, Старко и Пересей стали собирать дружины и ополчения, чтобы привести их к Пустеню в срок, назначенный Грунлафом. Слыша плач жен и матерей, вопли детей, боявшихся, что более не увидят они своих родных, чистили дружинники и ратники доспехи, чинили рассохшиеся от долгого неупотребления дощатые, обтянутые толстой коровьей или воловьей кожей щиты, оттачивали клинки мечей, кинжалов, строгали стрелы, оперяли их, чтоб было в запасе не меньше полусотни, перековывали лошадей, причем заказывали кузнецам подковы с острыми шипами, ибо в зимнее время готовился поход.

Безлошадные ратники, те, кто имел лишь щит, стеганые шапку и кафтан, способные хоть как-то прикрыть в бою их тело от вражьего удара, вооружались большими копьями, в два человеческих роста длиной, с широким, плоским наконечником. С такими копьями ходили они и на медведей, а в сражениях упирали тупой конец копья в стопу и, выставив вперед отточенное железо, пропарывали грудь скачущего на них коня.

Эти ратники были также обязаны брать с собой пращу. Оружие это по видимости простое, но пользоваться им нужно с умом — вовремя отпускать один из концов пращи, раскрутив ее вначале поусердней над головой, иначе камень не только не попал бы в цель, но мог поранить или даже насмерть убить нерасторопного пращника. Такие воины к месту сбора должны были явиться с мешком камней, а дружинник, сотник или начальник над десятком ратников их вооружение осматривал с придирками немалыми: то щит оказывался не того размера или был непрочен, то кожа пращи рассохлась, а «ловушка», в которую вкладывался камень, ненадежно к ремням крепилась, то камни взяли легкие, не способные, даже если и угодят во врага, причинить ему вред.

Когда же у плусков, гарудов и коробчаков все приготовления подошли к концу, потянулись отряды союзников к Пустеню, где Грунлаф уже подготовил свою дружину и ополченье. Но не видно было пращников среди игов. У них этот род оружия считался несерьезным, пользовались им одни мальчишки, когда ходили на охоту бить тетеревов, куропаток или уток. Иным оружием решил бороться с Владигором Грунлаф. Спешно оружейники его ковали луковища для самострелов, другие делали приклады к ним, третьи мастерили рычаги спусковых устройств, четвертые плели тетивы, пятые работали над стрелами — каждый вид работы для быстроты изготовления самострелов был поручен особому умельцу. И еще не успели подойти к Пустеню основные отряды союзников, а уж у Грунлафа имелось пять сотен обученных самострельщиков и запас стрел для длительной осады гордого Ладора.

Но вот мало-помалу стеклись к Пустеню дружины и рати плусков, гарудов, коробчаков. Чтобы чинить порядок в подошедшем войске, Грунлаф отрядил военачальников особых. Они знали, кого временно расставить по ближним деревенькам, кого ввести в Пустень и там распределить по домишкам купцов, ремесленников, по жилищам всякого городского люда, чтобы и воинам и их коням давался корм, чтобы не тесно было и не холодно. Строго-настрого торговцам пустеньским запретил торговать медом, брагой, крепким пивом, предупреждая этой мерой гульбу и драки людей ретивых, готовых перед походом повеселиться вдоволь. Также приставам своим велел следить за благочинием на улицах Пустеня, чтобы город и жители его не пострадали: не пожгли бы деревянные постройки, готовя пищу, не потаскали бы чужую скотину из хлевов, не чинили бы насилие над женщинами и девками. Обидчиков приказал хватать сразу и, зачитав указ, на площади торговой бить для примеру кнутами, плетьми и батогами — по вине и наказание. Когда же к Пустеню пришли все, кого

Грунлаф поджидал, и каждый был пристроен к месту, собрал он в горнице своей князей борейских Гилуна, Старко и Пересея, оставив за пределами дворца младших воевод, потому что только с главными вождями толковать хотел о замыслах, к походу против Ладора подвигнувших его.

Когда за столом с чарами густого меда, браги, с большими братинами пива, с угощением немалым, щедрым расселись борейские князья, Грунлаф увидел на лицах союзников недовольство, раздражение, чуть ли не злобу. К угощению почти и не притронулись они, обидев этим властителя Пустеня. Бросали на хозяина косые взгляды, тихо меж собою перебрасывались фразами короткими. Наконец не выдержал Грунлаф. По длинной бороде рукой провел, с чарой, доверху медом налитой, поднялся, отвесил гостям поклон чинный. Заговорил:

— Благородные князья и воинские предводители, на самом деле пригласил вас я в Пустень не для пира. Пир богатый мы на чужой земле устроим, когда победу полную одержим над врагом. Похоронив злодея, как дохлую скотину, во дворце его и развеселим мы наши честные, жадные до боя сердца. Сейчас же — закуска только…

Чару поднес к губам, приглашая и других князей последовать его примеру, но лишь Пересей, князь коробчакский, поддержал Грунлафа. Гилун же и Старко еще сильнее омрачились, а гаруд Гилун ковш свой даже отодвинул, что не осталось незамеченным Грунлафом. Встал Гилун. Был он роста невеликого — Грунлафа едва ли не на голову ниже. Узким плечам его ширины не прибавляла мантия, стянутая на правом плече богатой золотой запоной, но во взоре виделось столько упорства, мужества и гордыни, что, казалось, тронь его сейчас хотя бы словом, брось в сторону его взгляд косой, и тут же удар меча будет ответом, какой бы статью богатырской ни обладал обидчик этот.

Сказал Гилун:

— Закуска, говоришь? Нет, что-то не больно похоже на закуску, Грунлаф, то, чем потчуешь ты нас сейчас. Видно, умаслить хочешь, да только, скажу я тебе, не по празднику яства — скудноваты.

Грунлаф вспыхнул:

— Повара мои в Борее лучшими всегда считались, а меды такие трудно во всем Поднебесном мире отыскать. Постой, дай переменю. Есть еще в запасе!

Гилун с насмешкой рукой махнул:

— Да уймись ты, Грунлаф, уймись! Будто невдогад тебе, о чем я толкую. Если б даже кучерской едой, потрохами с кислым пивом, накормил и напоил меня, и тогда бы я тебе ни слова не сказал, благодарен остался бы. О походе, который ты затеял, я речь веду и размышляю так: выгоды войны против Синегорья, с которым в мире мы уж третий год, не вижу!

— Как не видишь? — нахмурился Грунлаф. — Еще отец твой благородный Шипка и дед твой же Братила бились с синегорцами и именно потому считали счастливыми годы своих княжений. Синегорцы — наши заклятые враги, и если всего два года живем мы в мире, то это ни о чем не говорит: не о борейцах ли памятуя, измыслил Владигор новое оружие свое, самострел?! Хвала Перуну, что хитростью нам удалось тайну ту открыть и теперь всяк может делать самострелы да и стрелять из них!

Гилун недовольно передернул плечами:

— И вновь ты напраслину городишь, Грунлаф! Если бы против борейцев замышлял князь синегорский применить свое оружие, так не прибыл бы к тебе, не представил его на всеобщее обозрение у врагов своих! Ты, Грунлаф, о сем и не говори нам. Сам знаешь, что не в самострелах дело. В поход же ты нас с собой позвал по такой причине: сам Кудруну-дочь в Ладор отправил с уродом мужем, мечтая захватить чрез эту хитрость все Синегорье, к рукам его прибрать! Что, поделился бы ты после с гарудами? С плусками бы поделился? Выдал бы землицы синегорской коробчакам? Нет, все мимо нашего носа бы пронес! А теперь, когда дочь твоя неведомо от чего скончалась, может, и не от злой руки, не от беды, а от болезни, в которой Владигор не виноват совсем, ты кличешь нас: идите, союзники, будем Синегорье воевать! Вот и скажи: по старинным ли обычаям, по доброму ли к нам расположению к себе зазвал? Что получат плуски, гаруды, коробчаки от военного союза с игами? Если полагаешь, что обиду нанесли тебе синегорцы, так иди на них со своей дружиной, со своим ополчением. Мы-то здесь при чем?

Гилуну вторя, заговорил широколицый, румяный, с коротенькой бородкой князь коробчаков Пересей, вливавший в себя напитки Грунлафа куда проворней, чем Гилун:

— И впрямь, благородный Грунлаф, невиданное ты затеял предприятие: поход среди зимы! Кто по времени-то зимнему на войну идет? В длительном пути дружинникам и ратникам одежда теплая нужна, еды больше, чем обычно… А о ночлеге ты подумал? Тут легонькими шатрами не обойтись, на каждой стоянке домишки надобно рубить али рыть землянки. Да и завоюем ли мы Синегорье? Это еще бабушка надвое сказала. Владигор — отважный воин да и воевода славный. Хочешь подойти под Ладор? Осадой его взять? Так князь Владигор осады не допустит: в открытом поле нас одолеет. Ты же все про свое талдычишь: стены крепкие ладорские мне нипочем, войдут в столицу дружины соединенные плусков, гарудов, коробчаков!

Тут, видя необходимость и свое словечко вставить, заговорил Старко, широкогрудый плусский князь, мастер великий на мечах рубиться да дротики метать:

— Ну обложим мы Ладор — пускай. Так в Ладоре, слышал я, запасов собрано зерна, соленого мяса, всяческого питья года на полтора. Да к тому же тысяч до десяти умелых воинов, а если нужда придет — бабы, дети, старики на стены взойдут. Вот мы и попадем в силки — увязнем возле Ладора этого, как мышь, в смолу попавшая: взять город не сумеем, в открытом бою Владигора с дружиной не сломить, домой податься не солоно хлебавши тоже стыдно. Зачем позвал нас в Пустень, Грунлаф? За смерть дочки твоей мстить, и только?

Грунлаф не ожидал, что вожди главнейших племен борейских с таким недоброжелательством отнесутся к походу на Ладор. Может, и пожалел он сейчас о том, что взял на себя смелость потребовать от плусков, коробчаков и гарудов проявить союзническую верность и явиться с дружинами и ополчениями по первому зову. Да дело было сделано, и теперь уж нельзя было отказываться от начатого. Правда, понимал теперь Грунлаф, что и впрямь лишь злоба и желание отомстить руководили им, когда отправлял послов к союзникам.

Изобразив на красивом своем лице великую заботу и огорчение, Грунлаф ответил вождям:

— Князья благороднейшие, уж не отрока ли несмышленого увидеть захотели вы во мне? Не было б у меня причин весомых звать вас в поход против Владигора, сидели бы вы дома близ теплых очагов своих. Владигору же я обвинение намерен бросить в том, что он умышленно жизни лишил свою супругу, дочь мою Кудруну. Знаю об этом твердо. Похода же вы зимнего не бойтесь. В зиме найдем мы и своего союзника: весною, летом топи нам помешали бы, реки и озера, в количестве немалом преграждающие путь от Бореи в Синегорье. Теперь же, распорядившись заготовить множество саней, которые повезут пеших воинов и поклажу, в какую-то неделю доберемся мы до Ладора, имея ночлег в пути в попутных деревнях. Едва прибудем в Синегорье — а быстрый переход позволит налететь нам на врагов молниеносно, как налетает ястреб на спящую тетерку, — синегорские селения со всеми их запасами продовольствия окажутся в наших руках.

Пленных мы частью перебьем, частью же отправим в Пустень или в столицы плусков, гарудов или коробчаков. Там станут они рабами, не имея возможности когда-нибудь всадить нам в спину нож, соединившись в Ладоре с дружиной Владигора. Ладор к весне окажется окруженным, и Владигору придется или принять осаду, надеясь лишь на собственные запасы хлеба, или выйти в поле. Но может ли он быть уверен в победе? Да, Владигор — храбрейший, умнейший витязь, он способен биться с двумя десятками борейцев сразу. Но ведь не каждый синегорец таков! Несдобровать Владигору, когда против его войска выступят наши дружины с пятикратным перевесом в силах. Да и не решится он на сражение в чистом поле близ стен ладорских. Известно, как такие отчаянные действия не спасали, а губили города! На плечах подобных безрассудных защитников в город влетали враги, и уж тогда никто не спасался от меча: ни женщина, ни младенец, ни старик, не говоря уж о мужчинах!

Да, с Ладором мы покончим. Подумаешь, живем два года в мире! Лучше бы, Гилун, ты вспомнил, сколько столетий с короткими перерывами Борея и Синегорье ведут отчаянную схватку! И местью за смерть Кудруны вы меня не попрекайте — не в том причина. Кудруна — лишь повод, дающий нам право начать войну! Знайте же еще, что мы четверо, я, Грунлаф, князь игов, ты, Гилун Гарудский, ты, Старко Плусский, и ты, вождь коробчаков Пересей, будем распоряжаться сообща всей воинской добычей: рабами, конями, землями, имуществом, казной Владигора, самим Ладором, — только мы одни! И каждый, несмотря на то что вы не равное с собою привели количество дружинников, получите равные доли от добычи. В этом я сейчас готов поклясться! Сокрушим же, благороднейшие, Синегорье, это волчье логово, не дававшее покоя еще и прадедам нашим!

Длинная, но горячая речь Грунлафа показалась убедительной даже самому непримиримому противнику зимнего похода, Гилуну. Он был тайным соперником Грунлафа, хоть и побаивался его воинских сил, а поэтому в открытые споры не вступал. Теперь же он задумал хитрый маневр, подумав: «Ага, ты гладко говоришь! Себя главным воеводой поставить хочешь и, в случае удачи, снискать всю славу от победы! Нет же, я первый тебя и поддержу, а там посмотрим, кто при взятии Ладора окажется ловчее всех. Тогда-то и предъявим счет!»

Пересей Коробчакский и Старко Плусский и ранее были склонны поддержать Грунлафа, да только Гилун подговорил их не сразу высказывать свое согласие, но, видя, что и Гилун готов протянуть Грунлафу свою рыцарственную руку, они с шумом поднялись с лавок, расплескивая терпкий, дурманящий мед, полезли обниматься с Грунлафом. Старко, порядочно уж захмелевший, обещал Грунлафу подвезти к воротам Ладора бочек сто браги из своих погребов. Понятно, брагу притащат в город, ибо синегорцы до выпивки весьма охочи. Но брага будет не простая, а с сонным или ядовитым зельем.

Грунлаф, усмехаясь, соглашался, говоря, что не пожалеет и двух сотен бочек браги для такого дела, и уже слушал Пересея, советовавшего устроить вблизи Ладора крепость из возов, соединив их вместе. Тогда не страшны были бы и конные налеты Владигора — отсиделись бы за возами, постреливая из луков да из пращей бросая камни. И этот совет Грунлаф принял благосклонно. Ему сейчас важно было заручиться согласием союзников покончить с Ладором, разобраться с гордым Владигором во что бы то ни стало да поскорее. Каждый из собравшихся подсчитывал в уме, сколь увеличится его богатство, даже если пользоваться лишь четвертой частью дани со всех земель синегорских. А с княжеской казны!.. А от продажи за море красавиц и деток синегорских! Нет, получалось, что Грунлаф, хоть и нелюбимый всеми властителями за жадность, высокомерие, чванливость, всетаки уж если скажет слово дельное, так оно и будет дельным.

Ну а сам Грунлаф ни о какой выгоде и не помышлял. Ведь и без того сказочно богат был он, к тому же стар. Возможность прославиться умелым взятием города-крепости тоже его не прельщала. Неугасимым пламенем горело в душе его лишь одно желание — рассчитаться за смерть дочери, и гибель десятков тысяч воинов и горе их жен, матерей, детей были для него ничто в сравнении с потерей Кудруны. Только чужой болью, чужими страданиями мог Грунлаф утишить свои муки, а поэтому он с наигранной радостью хлопал по спинам подгулявших соседей-князей, распаляя их воображение рассказами о том, каких прекрасных синегорских полонянок они будут вскоре ласкать на своих ложах. Но в душе Грунлафа было черно, темно и холодно, как в давно заброшенной печи.

3. Очень быстрый Муха

Еще в детстве его прозвали Мухой, но не только за малый рост. Уменье обогнать товарищей, обставить их если не за счет силы рук и ног своих, то хитростью и проворством всегда отличали Муху. И настоящего его имени никто не помнил, — должно быть, одна лишь мать, которая с годами смирилась со смешным прозвищем сына и радовалась за него, когда видела, что он неизменно первым бывает и в беганье наперегонки, и в игре в бабки, и в драках, часто случавшихся на улицах Пустеня. А уж когда подрос Муха, то трудно стало счесть его проказы с девчатами, что прибавило парню, с одной стороны, славы, с другой — хлопот, потому что били его порой соперники нещадно.

О проворстве Мухи знали не только соседи по улице. Расторопные да ловкие ой как нужны были и при княжеском дворце, и, когда парнишке шел двадцатый год, востребован он был ко двору Грунлафа, где поначалу стал рассыльным в пределах палат дворцовых, чуть позже — скороходом, а потом получил должность княжеского гонца с особыми уж привилегиями и с опричным окладом и полномочиями. Когда же налетела на Борею пора лихая и возникла надобность скликать к Пустеню войско со всех сторон страны, то Муха стал из первых, кто поскакал к Гилуну, чтобы изложить ему причины неожиданной войны.

Прежде редко вдавался Муха в тонкости доверяемых ему поручений. Ну скажут что-то на словах — мчись да слово в слово и передай. На этот раз, погоняя своего коня, еще в дороге призадумался: «Вот-де Грунлаф-князь задумал с Владигором воевать, да еще так жестоко, что ни князя, ни жителей Синегорья в живых оставить ему никак нельзя. Недоброе это дело…»

Еще и прежде слышал Муха о состязании стрелков, сам приходил смотреть, видел и урода, называемого Владигором, но никак не мог поверить, что Кудруна умерла по его вине. Сердце юноши говорило ему: «Не Владигора тут вина! Сам он жертвой невинной стал. И не Владигор причина смерти красавицы Кудруны, даже если и урод он. Чары то, все чары!»

И вот мчался по заснеженной дороге Муха к повелителю гарудов, а сердце в такт топоту копыт так и стучало, уговаривая: «Ой, не езди! Ой, не передавай приказ Грунлафа! Сам же ты наполовину синегорец, да и братские по крови-то мы народы, на языке одном говорим!»

Но поручение не выполнить Муха не мог. До Гилуна успешно доскакал, был принят во дворце его с честью, все слово в слово передал, а уж когда назад легла дорога, то как будто за плечи кто схватил его или за полы шубейки да приговаривал: «Сучий ты, Муха, требух! Серебришком маленько захотел разжиться за свое проворство? Ну съедутся вместе четыре князя, посекут неведомо за что деревни синегорские, одна из которых, между прочим, тебя родила. Поделят они престол Владигора, а сам-то Владигор ни в чем и не виновен. Получается, ты этому и пособничаешь, так, что ли?»

И вот как-то сами собой потянули руки узду коня в другую сторону, не к Пустеню, а на восток, и мысль ехать поскорей в Ладор, чтобы предупредить синегорцев о грозящей им опасности, укрепилась в сознании Мухи. В Пустень решил и не заезжать он, хоть взятая в дорогу торба с овсом для лошади была уж на исходе.

«Ничего! — думал азартно Муха. — Куплю где-нибудь в дороге конского корму, не по пустыни ехать! Серебро в кошельке позвякивает, слышно аж за версту!»

Не раз бывал он в Ладоре с известиями от князя игов, а поэтому дорога хорошо была ему известна. Боялся только загнать коня, поэтому останавливался часто во встречных деревеньках, давал скакуну роздых, сам грелся сбитнем, ел щи крестьянские. Каждый по одежде его добротной принимал Муху за человека знатного. К тому же меч, кинжал и лук в кожаном расшитом чехле вызывали в смердах невольное почтение, а поэтому не мешкая помогали они Мухе расседлывать коня, потчевали гостя чем могли, пытались расспросить, откуда и куда едет удалец. Но Муха на расспросы не отвечал или говорил, что едет к синегорцам по делам торговым. Лишь однажды усомнился в его словах какой-то крестьянин, мужик дюжий, ростом в сажень, одетый не по времени в простецкую рубаху, доходившую ему едва ли не до пят.

— Прости-ка, господине, — глядел он с хмурой твердостью из-под низко нависших густых бровей, — чтой-то тяжело в тебе признать купчишку. Зубы-то не заговаривай. Да и образцов товара нет.

— Есть образцы! — возразил Муха, уписывая за обе щеки крестьянскую полбяную кашу. — Да не всякому на показ вожу я их! Так что поосторожней, дядя, не замай меня! — И многозначительно по мечу похлопал.

Но мужик упрям был да и к тому же чуял, что молодец в нарядной свите, в сапогах с узорами, с серебряной гривной на шее и с серьгами в ушах не за того себя выдает, кем представился.

Мужик пошел на Муху, растопырив руки, — так из берлоги медведь поднимается, чтобы разделаться с тем, кто потревожил его сладкий сон. Мужик смотрел на Муху не мигая, и в дрожь бросило гонца, испугался он этого взгляда.

— Ну чего тебе, чего! — забормотал Муха, вскакивая из-за стола и выдергивая из ножен кинжал — мечом в небольшой горнице рубиться несподручно было бы. — Покажу образцы, если хочешь, дядя! — лепетал он, пятясь. — Там они у меня в суме переметной, у седла!

— Нетути у тебя никакого товара! — говорил мужик, наступая на Муху. — Поглядел уже! Сейчас ты скажешь мне, кто таков, что за стриж залетный!

Короткого удара огромной, как дубина, руки мужика хватило, чтобы кинжал Мухи полетел на доски пола. Облапил крестьянин парня так, что тот даже и вскрикнуть не мог от боли, и гаркнул, обращаясь к сыновьям, стоявшим в сторонке:

— Вожжи скорей несите! Скрутим молодчика да посмотрим, какого рожна ему надо!

Связанный крепкими вожжами, Муха вскоре лежал на полу, испуганно вращая глазами вправо-влево. Он не знал, на чьих землях находится эта деревня, и лихорадочно соображал, как ему вести себя со схватившими его мужиками. А крестьян по зову хозяина набилось в избу немало. Сильно запахло их грязными, пропитанными духом скотины полушубками. Все с любопытством разглядывали пленника.

— Терепень, а чего же ты молодца повязал? Али лихо какое сделал тебе? — спросил осторожно один из односельчан. — Парень-то породы знатной, при мече вон, не из наших будет.

— В том-то и дело, что не из наших! — грозно прорычал высоченный Терепень. — Я на кривде его словил: говорит, что купечествует, а товаров-то у него нет никаких и казнишка тощая. А раз кривда — проверить надобно. Вот и давайте, пускай ответ нам сейчас же даст, а не то отвезем его к князю, пусть оковы на него наденет да хорошенько в подземелье помучит, чтобы правду сказал. Нам же за бдительность награда выйти может.

Все одобрительно закивали, а сердце у Мухи в пятки ушло от страха: если отвезут его к Грунлафу, то уж он-то выпытает, для чего гнал коня в сторону Синегорья, а не вернулся в Пустень, чтоб честь честью доложить, как исполнил поручение такой немалой важности.

— Братцы, братцы! — тонко затянул Муха. — И впрямь не из купцов я, но сказывать каждому встречному-поперечному, куда и откуда еду, мне не велено. Гонец я…

— Гонец?! — теперь уже с некоторой опаской смотрели на Муху смерды.

— А чем ты нам докажешь, что… гонец? И кто тебя и за каким делом отправил? — продолжал допытываться Терепень.

Муха, заметив, что мужики оробели, воспрянул духом, но еще не решил, как и что ему следует отвечать: ведь если на борейских землях он сейчас, то можно смело лгать мужикам, дескать, ехал по поручению Грунлафа да сбился на обратной дороге с пути. Но если это синегорцы вокруг, в таком случае придется говорить правду: мчался к Владигору предупредить его об опасности великой. Однако промедление с ответом затягивалось и становилось подозрительным, и тогда Муха, набравшись храбрости, закричал на крестьян:

— Что, рожи поросячьи?! Мало вас княжьи дружинники секли?! Мало баб и девок позорили да в полон отводили? Эк чего надумали: княжеского гонца пытать, за какой он-де надобностью в путь собрался! Гривну, что у меня на шее, видите?! Она-то и подтверждает, по какой такой надобности еду я!

Мужики присмотрелись к гривне (не на дураков напал Муха) — и увидели, что нет на ней никаких знаков, которые бы ясно показывали, что перед ними и впрямь княжеский гонец.

— Нет, постой! — нахмурился Терепень. — Твоя гривна, пострел, ни об чем нам сказать не может. Такую и я надеть могу! Все, братцы, готовьте сани, отвезем его к нашему приставу, пусть он решает, что с этим голубчиком делать. Сдается мне, что с каким-то тайным и вредным для Синегорья поручением ехал к нам со стороны Бореи этот молодчик!

Возрадовался Муха, услышав, в какие земли заехал, и весело заорал:

— Да развяжите же вы меня, остолопы сиволапые! Из Бореи к Владигору я прямо и еду, спасти не только его, а и вас хочу!

Терепень с недоверием покрутил головой, склонясь над Мухой:

— Бореец по виду да по повадкам, а князя нашего и нас всех спасти хочет! Ох, лопну я ноне от смеха!

И, разогнувшись во весь свой великанский рост, он громогласно захохотал, но не многие поддержали его. Вдоволь насмеявшись, снова нагнулся Терепень над пленником, с нешуточной угрозой тряхнул его за ворот, и кинжал, отнятый у Мухи, блеснул в его руке. Гонец уже не чаял в живых остаться.

— Брешешь, как шелудивый кобель, бореец! — презрительно произнес Терепень. — Не знаешь разве, что между Пустенем и Ладором вечный мир установлен, потому как женился наш Владигор на борейской княжне. Так чего ж нам и князю нашему бояться? От Бореи, что ль, грозит опасность? Ты, видно, из тех, кто послан в наши земли людей мутить. Ну так и посчитаемся сейчас с тобой за это!

Лишь на полвершка не дошло острие кинжала до горла Мухи, призвавшего на помощь всех пращуров своих. Что есть мочи закричал он:

— Ай, остановись! Мир недавно был, а теперь, когда Кудруна умерла, Грунлаф, чтоб за смерть ее отомстить, по всей Борее гонцов отправил! Плуски, геруды, коробчаки с оружием в Пустень потекли! Всех синегорцев вырезать хотят! Вот и пробираюсь я тайно в Ладор, да и вы под защиту стен его идите! Недолго уж землям вашим мирной жизнью упиваться! Кончен мир! Берите оружие, у кого какое сыщется, да в Ладор ступайте с женами и детьми да со всем скотом! Не послушаете меня — быть вам нещадно посеченными, а жен и дочерей ваших насильно в полон уведут!

Но и эти слова не удержали бы руку свирепого Терепеня, и лишь ропот односельчан, почувствовавших, что гонец говорит правду, остановил его.

— А этот борейский щенок не врет, похоже!

— Погоди, Терепенька, душу из него вынимать!

— Пусть едет в Ладор, а кто-нибудь из нас его туда проводит: недалече ж, да и по времени зимнему делать нам в деревне почти нечего.

Так говорили сельчане, а Терепень смотрел на них свирепо, а потом сказал с решительностью, исключающей возражения:

— Сам с мальчишкой пойду! Если не признает Владигор истины в словах его, казню лгуна лютой смертью.

Это решение удовлетворило всех, но больше других Муху, уже проклинавшего свое желание ехать в Ладор.

Наутро молчаливый Терепень впряг в легкие, из гнутой осинки сани коня, а лошадь Мухи привязал сзади. Она должна была бежать следом и быть подменной, когда крестьянский жеребец устанет. Взяв с собой лишь небольшой мешок с провизией да рогатину, пихнул он на сани Муху со связанными руками и ногами и стегнул кнутом по крупу хорошо кормленной, низкорослой крестьянской лошадки.

Ехали они три дня и две ночи, коротали ночное время у костра, укрываясь захваченной из дома медвежьей шкурой. За все время пути Терепень только и спросил у Мухи:

— А не врешь, что Грунлаф с другими борейцами на Синегорье собрался походом?

Муха неистово закивал, уронил кунью шапку, лицо у него стало остервенелым, злым; закричал визгливо:

— Да пусть бы голову мою, в которой душа живет [1], отрубили и в смрадный нужник бросили, если вру! — А потом, чуть помедлив, заискивающе, ласково попросил: — Дядя, а дядя, а в Ладор приедем, ты мне меч с кинжалом и лук со стрелами отдашь? Негоже мне при князе Владигоре без оружия, срамота одна…

Терепень, поигрывая вожжами, сопел, втягивая в себя лесной морозный воздух, крепкий и искристый. Он не испытывал чувства гордости оттого, что полонил неизвестно откуда взявшегося щеголя-парнишку. Ему важна была правда, а покуда не был он уверен в истинности слов пленника. Вот и сопел молчаливый Терепень, поглядывая иногда на то, как стянуты сыромятными ремнями ноги Мухи: вреда особого пленнику причинить не хотел, но и бегства его допустить не собирался.

Однажды утром, когда выехали из дубравы, открылся перед ними Ладор. Опоясанный деревянной стеной, составленной из тесно прижатых друг к другу срубов-городниц, внутри набитых глиной вперемешку с каменьями, с детинцем — княжеским дворцом, уже каменным, игравшим в лучах зимнего солнца радугой разноцветных, пестрых кровель, Ладор, которого никогда не видели ни Муха, ни Терепень, ошеломил обоих своей величавой красотой.

— Вот это город! — только и выдохнул восхищенный Муха, а Терепень изрек, зачем-то стащив с нечесаной головы суконный, прорванный во многих местах колпак:

— Ей-ей, город и впрямь княжеский.

По укатанной санями дороге подъехали к главным воротам. Терепень, признавая лишь за собой право говорить со стражей, громко возгласил:

— Эй, на стене, люди стражные! Отворяйте поскорее!

Сонный густобородый стражник долго допытывался, кто едет и за какой надобностью, и, похоже, убедительными показались ему слова Терепеня, сообщившего, что поймали-де борейца, который то ли мутить синегорцев приехал, то ли на самом деле Владигору новость какую-то важную везет из самого Пустеня, потому что отворил стражник ворота и пропустил сани в город. Сам же взялся и проводить Терепеня до княжеского детинца, дорогой внимательно вглядывался в облик закоченевшего от долгого лежания Мухи, озабоченно головой качал.

Достучаться до княжеской стражи оказалось куда труднее, чем вызвать внимание надвратных воинов. Тут уж Терепень показал все свое упорство и даже красноречие, требуя, чтобы привели его вместе с пойманным борейцем к самому Владигору. Наконец, по прошествии долгого времени, ворота заскрипели и сани въехали на подворье.

Любимый дружинник Владигора Бадяга, уперев руки в бока, в пушистой шубейке поверх кольчуги, но не в шлеме, а в бобровой шапке, смотрел сверху вниз на лежащего в санях Муху.

— Это что за комар? Ради него, что ли, шум-гам подняли? Кто его привез? За какой такой надобностью?

Выглядел Бадяга строго, и если бы Терепень не был таким твердолобым и туповатым, то струсил бы. Но не струсил крестьянин и отвечал степенно:

— Господине, этого борейца я собственноручно в деревне нашей, в Берендеевке, захватил, что недалече от Козлищ стоит, справа…

— Ладно, полно чепуху городить, смерд! — резко прервал его Бадяга, которому недосуг было возиться с каким-то борейцем. По одежде Бадяга и впрямь признал в лежащем человечке борейца, да только что с того? Что за опасность крылась в этом плюгавом с виду парнишке?

— Это не чепуха, господине! — как упрямый бык, уперся Терепень. — Пусть он вам всю правду изложит, а иначе я тут же порешу своей рукой борейца этого.

Бадяга перебил Терепеня:

— Но, но, полно скрипеть, ворон старый! Тут тебе не Берендеевские леса, и не в Козлищах своих ты сейчас, а во дворце княжеском, и здесь благородный Владигор решает, кого казнить, а кого миловать. Ну-ка развяжи парня, допрошу его, так уж и быть. Что, и взаправду у тебя дело какое важное? А?

Муха понял, что настал его час говорить, да притом не мешкая:

— Ой какое важное, господин! Скорей к князю Владигору ведите! Гонец я Грунлафа! Такую весть вам принес — забегаете!

— Ну, это уж мы сами решим, бегать нам или нет, — хмыкнул Бадяга.

Терепень, неспешно снимая путы, бубнил, точно во рту у него каша была:

— С вами вместе дозвольте пойти! Знать я должен: правду ли сей парень говорил али кривду. Тут вот и меч его, и нож…

Оружие Мухи Бадяга хорошенько рассмотрел, потом сказал веско:

— Правду, дядя, не всем знать полагается. Она только княжий престол окружает, а вас, сиволапых да посконных, сторонится. Хошь, побудь маленько во дворе со своим возком. Не признаем в мальце человека дельного — назад его в свои Козлища, или где ты там живешь, повезешь.

— Этого мне и надобно! — появилась на лице Терепеня недобрая улыбка, а Бадяга Муху в княжеские покои повел.

4. О том, как восстал сгоревший колдун

В жарко натопленной горнице, покуда ждали появления Владигора, отогрелся Муха, чуть до смерти не окоченевший, покуда везли его в Ладор. Бадяга же, сидя перед ним, с улыбкой смотрел на щуплого борейца, недоуменно покачивая головой, и иногда говорил:

— Ну никак не пойму я — как это такого плюгавого суслика хорошим воинским оружием снаряжают да еще отправляют послом! Ой, темное дело, парень! Ведь если почует князь Владигор кривду в твоем рассказе, сядешь ты в подвале на цепь. Знаешь, какие под сим дворцом подвалы глубокие? Глубже любого колодца!

Муха помалкивал, зная, что о нем уже предупредили Владигора и тот скоро явится, заинтересованный, конечно, обстоятельствами появления в его дворце гонца самого Грунлафа. Плутливый Муха, не лишенный сребролюбивых мечтаний, уже прикидывал, сколь дорого он сможет продать секрет наступления на Синегорье борейцев с союзниками, — сердце у него учащенно колотилось, когда он представлял, как предлагают ему, Мухе, важный пост при дворе ладорского князя.

В горницу вошел Владигор. Был он одет скромно, но добротно, именно по-княжески: длинная, прекрасно вышитая рубаха на поясе перетянута цветным кушаком, из-за которого торчит рукоять драгоценного кинжала. Широкие штаны из камки тщательно заправлены в низкие синие сапожки из хорошо выделанной оленины. На запястьях — кольца, на шее — узорчатая золотая гривна. Вьющиеся волосы охвачены узкой шелковой тесьмой.

Вошел — и, сложив руки на груди, вперился острым взглядом в Муху.

— Ну, кто такой, рассказывай! Я — Владигор! — начал князь, подняв руку, ибо Муха, на коленях стоя, назойливо пытался ее поцеловать.

Стараясь не утаить ни одной детали, Муха начал обстоятельно, хотя и скороговоркой (боялся наскучить) рассказывать Владигору о намерениях борейцев. Поведал и о своей поездке к Гилу ну, властителю гарудов, но не стал сообщать Владигору о том, что того не слишком обрадовал приказ Грунлафа явиться с войском в Пустень.

Владигор вначале слушал Муху почти равнодушно, рассеянно — видно, считал его человеком неискренним, возможно даже засланным в Ладор нарочно, — но постепенно стал все чаще задавать вопросы. Князя все больше и больше захватывал план Грунлафа.

— Что же, и к коробчакам, и к плускам князь игов засылал гонцов, призывая их к совместному походу? — спросил Владигор.

— А как же, а как же! — ликовал Муха, видя, что его рассказ не оставил князя равнодушным. — Всем гонцам он наказал говорить одни и те же слова: «Оскорблен я синегорским князем, пылаю мщеньем за гибель дочери любимой, а поэтому превратим мы Синегорье в пепелище, всех синегорцев порубим, женщин и детей рабами сделаем, а Владигора такие постигнут муки, которых еще никто не видывал в Поднебесном мире!»

Немало Муха приложил усилий, чтобы описать страдания, на которые собирался обречь Владигора его бывший тесть, — знал хитрец, что иначе трудно было бы вызвать у князя ненависть к врагу.

Когда закончил Муха свой рассказ, Владигор, сидя с поникшей головой, печально усмехнулся:

— Нет, не верю, что благородный Грунлаф, знающий к тому же, что не я причиной явился гибели Кудруны, затевает такой поход кровавый. Уверен, он вначале бы заслал посольство, честно задал бы мне вопрос: как все случилось, почему порубленными оказались во дворце ладорском его люди. Хормут, его советник, был же свидетелем всего! Нет, не верю! Начну с того, что сам поеду в Пустень к Грунлафу! Велигора, брата, с собой возьму, что натягивал с Кудруной вместе самострел, желая выстрелить в изваяние, меня изображавшее, с моим знаком родовым на груди! Да и неизвестно еще, как отозвались союзники Грунлафа на его приказ — могли и не послать свои дружины и рати! Нет, не даю я веры этому борейцу! Может быть, он поссорить меня с Грунлафом хочет, чтобы я сам стал причиной войны!

Муха, видя, что дела его плохи, быстро заговорил:

— Княже, можешь ты не верить в то, что плуски, коробчаки и гаруды поспешат на зов Грунлафа, но уверенно скажу тебе: князь игов не остановится в своем стремлении утолить жажду мщенья! Все дружины свои привел в порядок, самострелов наделал чуть ли не тыщу, рать собрал огромную, ополчение людское. Даже мальчишек и стариков в поход ведет. А если поддержат его борейцы? Представляешь, какой муравейник закопошится под стенами Ладора? Никому пощады не дадут! Все деревни синегорские Грунлаф спалить решил!

Владигор, однако, был непоколебим:

— Нет, не верю этому, не верю! Пошлю в Пустень лазутчиков надежных, а потом и думать буду, что делать! Отправляйся-ка назад, бореец! Сообщение твое проверю, но войско готовить мне рано. Поторопишься с севом — убьют зерно морозы!

— А вовремя зерно в землю не бросишь — не взойдет, — вставил слово Бадяга, который на протяжении всего Мухиного рассказа молчал, чесал крутой загривок.

Владигор быстрый взгляд на дружинника метнул:

— Что этими словами сказать хочешь?

— А пусть бы вышел сей бореец, подождал за дверью. Я брякну, князь, тебе свое словечко.

Когда Муха, ужасно беспокоясь за свою судьбу, вышел за двери, Бадяга проговорил:

— Подходил ко мне дня три назад мастер наш городовой Кизяк да штуку мне молвил странную такую…

— Ну, что ж за штука? — насторожился Владигор, знавший, что Кизяк попусту болтать не станет, да и мастер добрый, каких во всем свете не сыскать.

— А штука такая… Повел он меня вначале вдоль стены, с той стороны, где солнце заходит. Ну вот, подвел он меня к одной городнице, показал рукой: вижу, три нижних венца не то что опалены огнем, а просто сожжены, да так, что повывалилась глина, песок да каменья, которыми городница та набита.

— Кто ж поджег?

— Вот точно так же я его и спросил тогда.

— А Кизяк?

— Кизяк передо мною на колени пал, стал в свидетели всех богов призывать, клялся и сказал… знаешь, что он сказал?

— Ну, откуда же знаю! — Так и впился князь взглядом в румяное, беззаботное с виду лицо Бадяги.

— А сказал Кизяк, что он за месяц уже два раза венцы сгоревшие велит переменить, даже дубовые ставил, даже землею обсыпал! Два раза уже они вот так-то сами собою и загораются, будто кто-то хочет в стене большую пробоину сделать, чтобы всяк, кто желает, мог в Ладор беспрепятственно проникнуть.

— А со стороны внутренней целы бревна? — с бьющимся сердцем спросил князь Синегорья.

— Целы, да только нетрудно будет их поджечь, если выбрать землю из тараса [2], проникнув в него через пробоину! Кизяк мне говорил, а сам так трясся, трясся, силу нечистую проклинал. Говорил, что если уж за стены городские сила нечистая взялась, то не будет город стоять, весь порушится сам собой. А ежели военная напасть? Где ж нам устоять? Вот и связал я сейчас единой ниточкой сгоревшие венцы стены с рассказом малого этого о борейском походе, так-то…

Владигор слушал Бадягу и не мог сдержать сильного волнения. Ладор, Синегорье, их благополучие являлись для князя главной в жизни заботой, и вот теперь сызнова его родному городу и всем его подданным грозили тайные силы, с которыми требовалось бороться. Но как с ними бороться, Владигор пока не знал.

— На западной стороне стены, говоришь, горело? — спросил он после долгого молчания.

— Да, со стороны дороги на Борею.

— А ну пойдем глянем, — порывисто поднялся с лавки Владигор. — Да и Кизяка с собой возьмем. Сумеешь быстро его найти?

Городового мастера, командовавшего плотниками, делавшими новую кровлю над дворцовыми хоромами, нашли быстро. Он явился в бараньем тулупе внакидку, без шапки, со стружками и щепками, запутавшимися в волосах и бороде.

— А ну-ка с нами пошли! — излишне грозно приказал ему Владигор, уже сидевший на коне в подбитой куницей княжеской мантии.

Кизяк на своих двоих поспешал вслед за скачущими на лошадях князем и Бадягой, и в глазах его изображался страх — знал, куда ведут. Выбрались за ворота, свернули налево, и городовой мастер сказал:

— Вон там это…

— А что это, что это? — с веселой строгостью спросил Владигор. — Откель знаешь, куда ведем тебя?

— Да уж догадался, — мрачно отвечал простоватый, совсем уже седой Кизяк. — О погорелом месте спросить хотите.

Когда подъехали к стене, где желтела «заплата» из хорошо отесанных бревен, с тщанием пригнанных одно к другому, присыпанных снизу слоем уже припорошенной снегом земли, Владигор и Бадяга соскочили с коней, и тут Кизяк как-то странно ойкнул, будто перед ним явилось что-то страшное, и, указывая рукою на бревна и в то же время пятясь назад, заговорил:

— Вот оно, оно, то же самое! Опять горело, опять! Ой, спасать Ладор надобно! Сгорит весь подчистую!

Не внимая испуганным крикам городового мастера, Владигор присмотрелся к нижним бревнам городницы: и впрямь создавалось впечатление, что разложенный рядом со стеной огонь нещадно лизал их в течение некоторого времени. Дерево еще не совсем обуглилось, но уже стало черным, и чем ниже к земле находилось бревно, тем более сильно казалось оно тронуто пламенем.

Владигор внимательно осмотрел место, прилегающее к стене. Если бы нашел он хоть полешко, хоть кучку пепла, хоть какой-то след костра, тогда можно было бы заподозрить чей-нибудь злой умысел, но признаков поджога Владигор не обнаружил, как ни искал их.

— Значит, третий раз уж это?.. — спросил у Кизяка, остолбенело стоявшего в сторонке, точно его облили холодной водой да так и оставили на морозе.

— Третий, княже, третий! Вначале думал, что мальчишки, играючись, запалили да не потушили. Не сказал никому, только починить велел. Через время через некоторое — глядь, снова прогорело, в энтом же самом месте. Ну, тут подумал я, дело нечисто, к господину дружиннику обратился, он восстановить стену велел. У охраняющих стену стражников спрашивал, не видали ль чего странного, порчи ль какой каверзной, вредной, — никто никакой возни под стенами не видел. И как починили во второй раз городницу, я своим разумением дотумкал, что надобно к ведуну идти, пусть к стене в этом месте руками прикоснется, да не только к стене одной, а и к земле.

— А ты мне об этом не говорил, — с упреком бросил Бадяга, виня и себя самого, что не сразу предупредил Владигора.

— Не говорил, правда, а потому не говорил, — отвечал Кизяк, — что боялся: поднимут меня все на смех. Спятил, скажут, на старости лет Кизяк, в простом деле нечистую силу заметил.

— Ну продолжай, продолжай! — вырвалось у Владигора, уже дрожавшего от нетерпения.

— Так вот, пошел я к ведуну одному, он в слободе живет у реки. Жмых ему имя. Долго упрашивал его, чтоб сходил со мной, даже на коленях перед гордым стариком час целый простоял, — напраслиной и ерундовиной он всю мою затею считал. Но уломал я его таки, привел под стену. Еще совсем чистые бревна-то были, не то что сейчас. А Жмых только встал на этом месте, — Кизяк показал рукой на белую от снега землю под самой стеной, — как отпрыгнет в сторону, будто и не под сто лет ему. Я резвости такой от старика не ожидал, он же меня корить стал: зачем я-де его на столь поганое место привел! Горят на нем ноги, точно голые стоят на железе раскаленном! Лежит под этой стеной, говорит, страшный колдун! Не может подняться, ибо мертв, но живет в нем зло неодолимое, которое рвется наружу, пламенем все вокруг сжечь дотла хочет! Сказал так ведун Жмых, повернулся да, о костыль опираясь, прочь пошел. Вот такие нехорошие дела…

— А мне почему о рассказе Жмыха этого не доложил? — взъярился Бадяга, вновь желая отвести от себя гнев Владигора.

— Думал, что не поверите вы мне… про колдуна-то. Какой здесь колдун-то может быть зарыт?

Владигор молчал. В самом деле выходило как-то странно: дерево горит, а земля рядом с городницей, на которой ведун стоял, так и остается холодной, даже снег на ней не тает.

— Ладно, ты иди, Кизяк. Мы уж теперь без тебя разберемся, — сказал Владигор. — Но время от времени за стеной смотри: ежели прогорит — чини сразу да и мне доложить не забудь.

Кланяясь, Кизяк засеменил обратно к воротам, а Владигор, еще раз осмотрев бревна, спросил Бадягу:

— Какой же колдун там лежит? Уж не Крас ли сгоревший? Знаю, Хормут его тело после той ночи куда-то унес, но, унося, говорил, что хочет в Пустень доставить сгоревшего чародея, чтобы Грунлафу показать. Может, он его и похоронил здесь тайком?

Бадяга плечами пожал:

— Можно и копнуть землю, дело нехитрое. — И закричал вслед удаляющемуся Кизяку: — Эй, мастер, воротись на минутку!

Решение Бадяги проверить, не зарыт ли под стеной, где сгорали бревна, волшебник Крас, Владигор воспринял с молчаливым согласием, и когда явились люди с ломами и кирками, с деревянными лопатами, обитыми железом, приказал им:

— А ну-ка, ребята, копайте здесь, под самою стеной, да только осторожно. Тело человека найти хотим…

Работники, приведенные Кизяком, за работу взялись ретиво. Им и самим было любопытно поглядеть на мертвяка, которым так заинтересовался властитель Синегорья. Мерзлая земля долбилась ломами и кирками плохо, поэтому землекопы скоро скинули тулупы и кафтаны, с лихим уханьем втыкали в окаменевшую землю близ бревен, уже тронутых неведомо откуда исходящим огнем, ломы и кирки, а Бадяга то и дело покрикивал:

— Помаленьку долби, помаленьку! Эх, остолопы! Поди, не было б здесь князя, так тянули бы кота за ведомое место!

Землекопы углубились на половину человеческого роста, уже спустились в яму, взявшись за лопаты, чтобы отбрасывать крошку, как вдруг один из них воскликнул:

— Вижу головешку! Вижу!

Бадяга, Кизяк и Владигор склонились над ямой, но ничего не видно было из-за мешавших разглядеть «головешку» любопытных рабочих.

— А ну в сторону идите, лешие! Чего столпились?! — гаркнул на них Бадяга, и, когда землекопы повыскакивали из ямы, Владигор увидел, что из мерзлой земли выступило обращенное к голубому зимнему солнцу мертвое лицо.

Оно было страшным. Таким оно показалось и Владигору, часто видевшему смерть, и рубаке Бадяге, потому что ничего человеческого не было в этом лице. Череп, лишенный плоти, белевший, правда, оскалом почему-то чистых, молодых зубов, не поддавшихся ни времени, ни тлению, не выглядел человеческим. Это была работа некоего злого творца, пожелавшего в виде прихоти создать что-нибудь ужасное, не похожее ни на что земное, не сходное ни с каким человеческим обликом.

Владигор, пристально всматриваясь в черты этого мертвого лица, вдруг с ужасом осознал, что именно так выглядело его собственное лицо, когда он носил на себе личину урода. Казалось, близнец смотрел на него из земли. Князь уже хотел приказать землекопам поскорее засыпать яму, но, сам не понимая почему, произнес:

— Выкопайте все тело, но только… осторожно!

Бадяга, почувствовав, что с князем творится что-то неладное, нерешительно молвил:

— Может, не надо? Ну кол осиновый в грудь ему вобьем, да и хватит с проклятого колдуна.

— Нет, копайте, копайте! — с непонятной самому себе злостью закричал Владигор. — Чтобы всего выкопали! Посмотреть хочу, Крас ли это!

Бадяга буркнул, отворачиваясь:

— Охота тебе на такую погань глядеть…

Заступы и ломы работали уже куда осторожней.

Если уж князь дал приказ представить его очам сокрытого в земле мертвеца, то никаких сомнений быть не могло: нужно — сделаем. И вот уже со скрещенными на груди руками на дне ямы обрисовалась фигура человека. Одежда, вся черная и прилипшая к мощам, едва прикрывала его наготу, и жалким мог показаться этот труп, если б не ужасный череп.

Все, стоя на краю ямы, неотрывно смотрели на мертвеца, словно он какими-то невидимыми путами притягивал взгляды к себе. Хотелось отвернуться, бежать подальше от этой страшной могилы, но не хватало сил…

— Да он шевелится, шевелится, глядите! — голосом, в котором слышался смертельный ужас, воскликнул один из работников.

Присмотревшись к трупу, многие увидели какое-то едва заметное колыхание. Казалось, волны прокатывались от черепа до подошв полусгоревших сапог. Мертвец лишь наполовину выглядывал из мерзлой земли, и людям, со страхом смотревшим на все более и более заметные движения трупа, чудилось: мертвое тело хочет освободиться от плена, и земля рядом с ним на самом деле вскоре стала шевелиться, отваливались комки, крошки грунта, мертвец двигался теперь все быстрее, быстрее. Вот уж и руки его разогнулись, и эти тонкие руки, с которых свисали остатки истлевшей материи и черной кожи, уперлись в землю растопыренными пальцами.

Владигор, не менее других охваченный страхом, следил за борьбой мертвеца с землей, но вдруг словно очнулся от наваждения и крикнул:

— Лом!! Скорее дайте мне лом!!

Он схватил тяжелый железный лом, размахнулся, желая пронзить им грудь мертвеца, пригвоздить его к земле, но не успел исполнить свое намерение. Мертвое тело восстало, будто силы, когда-то покинувшие его, вновь вернулись к нему и оживили каждую мышцу. Вскочив на упругие ноги, он схватил обеими руками одного из землекопов, стоявшего на самом краю ямы, потянул его на себя и тем спасся от удара ломом.

Землекоп в объятиях ожившего трупа отчаянно закричал, призывая друзей на помощь, но тотчас и умолк, и все увидели, что мертвец, прижавшись к нему со спины, как бы медленно вдавливает себя в него, скрывается в плоти живого человека. Через миг труп и вовсе исчез, а перед глазами обезумевших от ужаса людей стоял их товарищ-землекоп, улыбаясь и подмигивая им издевательски.

— Ну что, братва? — говорил он. — Какого ж вы тут мертвеца выкопали? И не было никого! Живехонький я да целехонький!

Пришедший в себя Владигор, все еще с ломом в руках, воскликнул, понимая, кто стоит перед ними:

— Крас! Это чародей Крас! Убейте его, не то он погубит Ладор!

И, с силой размахнувшись, он направил острие тяжелого лома в грудь землекопа, принявшего в себя Вселенское зло. Но железо не коснулось груди колдуна — на четверть ладони не дойдя до него, со звоном стукнулось о что-то невидимое, но страшно крепкое, непроницаемое. На Краса, все так же презрительно улыбающегося, со всех сторон посыпались удары, наносимые кирками, ломами и лопатами, но или гнулось железо, встречаясь с чем-то более прочным, чем этот металл, или просто отлетало в сторону, не причиняя чародею вреда.

— Ах, люди, люди! — расхохотался Крас. — С кем вы сражаетесь?! Неужели ты, Владигор, такой мудрый, еще не уразумел, что зло неуничтожимо? Вы все мои слуги, и ты, Владигор, не являешься исключением! Сейчас ты попытался убить меня, как попытался ранее сжечь при помощи маски, мною же изготовленной! Тогда моя оболочка сгорела, но само зло-то осталось! И вот, гляди, я нашел для себя другое тело, куда более удобное, чем то, которым я обладал прежде! И запомни, Владигор: за твою попытку уничтожить меня я накажу тебя снова! И знаешь как? Ты станешь мне помогать! Мне, Красу, то есть злу!

— Не надейся, я никогда не буду твоим помощником! — крикнул Владигор, совершенно уверенный в своих словах, ведь всю свою жизнь он только и делал, что боролся со злом.

— Будешь, Владигор, еще как будешь! Я вложу в твои руки уже не самострел — эту жалкую игрушку. Я снабжу тебя куда более сильным оружием, и ты с радостью воспользуешься им! Так я отомщу тебе за попытку убить меня!

Сказав это, Крас ловко выбрался из ямы. Никто и не пытался удержать его, понимая, что это было бы бесполезно. Вскочив на коня Бадяги, колдун, расхохотавшись напоследок, сильно ударил каблуками сапог по бокам лошади, и скоро лишь столб снежной пыли, поднятый уносящимся в сторону Бореи всадником, напоминал замершим у крепостной стены людям о восставшем из могилы колдуне.

Владигор шел к городским воротам, держа коня под уздцы. Понурый Бадяга, потеряв лошадь, шел рядом. Сзади плелись Кизяк и землекопы, лишившиеся одного из своих товарищей.

— Княже! — с виной в голосе заговорил Бадяга. — Неправ я оказался, что велел землю рыть! Лежал бы себе проклятый колдун спокойно, а теперь вот что случилось. Снова будет пакости делать. Прости уж!

Владигор ответил, горестно махнув рукой:

— Да не виновен ты! Не лежал бы спокойно колдун — жег бы и жег стены Ладора. Теперь хоть этого не будет. А поскакал он на запад, в Борею. Грунлафу помогать поскакал. Идем во дворец, вновь допросим того борейца. Как вовремя ты, однако, о подожженной городине вспомнил!

5. Грунлаф идет на Ладор

Не доверяя полностью словам борейца Мухи, клявшегося, что Грунлафу он изменил лишь потому, что наполовину синегорец по рождению, а поэтому не мог оставаться безучастным, когда Синегорью грозит страшная беда, Владигор послал на границы княжества дозорных, которые в случае приближения войска Грунлафа должны были известить Ладор об опасности. Сжигать же деревушки синегорские, звать всех под стены Ладора со скотиной и скарбом почел делом преждевременным. Правда, Бадяга советовал ему сделать это незамедлительно: в нападение борейцев он поверил безоговорочно, поэтому считал наиважнейшей мерой опустошить страну, лежащую на пути врагов. В этом случае запасов пищи борейцам не хватило бы и на полмесяца осады, а в столице синегорцев пищи было на год-полтора.

Но Владигор все еще надеялся, что Грунлаф не решится на поход. Все не верилось князю Синегорья, что бывший тесть считает его, Владигора, причиной смерти Кудруны и за это намерен жестоко наказать всех синегорцев. Привычка думать о людях лучше, чем они есть на самом деле, мешала Владигору трезво и здраво оценить создавшееся положение и принять необходимые меры по защите Синегорья.

На широком поле перед Пустенем в день, назначенный для выхода соединенных ратей борейцев в поход на Синегорье, и пешему человеку шагнуть негде было, не то что коннику проехать. Куда ни глянь — все заставлено санями с оружием, мешками с провизией, скарбом, шкурами (чтобы укрываться в пути), плотничьим инструментом. Войско ощетинилось торчащей кверху щетиной копий, рогатин, пик, на которых трепыхались разноцветные прапорцы. Войско беспорядочно шевелилось, слышались приглушенные человеческие голоса, конский храп, скрип, звон оружия. Порою все эти звуки перекрывала громкая команда какого-нибудь военачальника и тут же захлебывалась, тонула в общем нестройном гуле…

Но и воеводы-дружинники, и тысяцкие, и сотники, и десятские знали, что лишь только прозвучит княжеский приказ трогаться в путь, и весь этот хаос тотчас превратился бы в космос. Каждый военачальник знал, где стоят дружины и ополчение игов, которые и в предстоящих сражениях должны были по заведенному издревле порядку выступать в бою против врагов только плечом к плечу со своими земляками. Так же и гаруды, и плуски, и коробчаки хоть и были союзниками игов, но ни в походе, ни в бою не захотели бы отделиться от своих. Все они были потомками когда-то маленьких семей, позднее разросшихся в племя, и каждый воин помнил это кровное родство, и общая кровь, по старинному поверью, в бою обязательно должна была помочь соплеменникам победить.

— Вон уж князья и жрецы показались! — послышались голоса, и люди стали вставать на возы, вытягивали шеи, чтобы получше разглядеть прибывших.

— Где? Где? Вон те, что к идолу Перунову идут?

— Кажись, они!

— А вон и скотинку на закланье гонят! Эх-ма! Сколько пожрет сейчас Перун добра-то! Сотня телок, сотня овечек, сотня козочек. И все ему в пасть, ненасытному…

Но строгий окрик остановил говорившего:

— А ну-ка, ты, побыстрей свою пасть-то закрой! За святотатство и сам на алтарь возлечь можешь! Начало походу дать надо доброе!

Но откуда-то со стороны слышался негромкий насмешливый голос:

— Да не Перуну же скотинка вся эта пойдет. Жрецы себе возьмут, известное дело.

— Эх, нам бы отдали скотину зарезанную, а кровь-то выпущенную себе забрали да Перунову идолищу попить дали. Вот все и были бы сыты!

И воин, говоривший это, захохотал, но поддержан толпой не был — каждый боялся кощунствовать, но не потому, что мог быть услышан десятским и подвергся бы жестокому наказанию за святотатственные речи, просто в большинстве этих грубых сердец жила вера, что Перун защитит их в бою, пошлет их стрелы прямо по назначению, придаст верность удару. И сейчас, когда богу принесли столько прекрасных даров, все испытывали уверенность, что Перун примет эти дары и воздаст за них сторицей. Ведь все они соблюдали в общежитии простое правило, согласно которому, как же иначе, жил и Перун: «Если тебе дарят что-то хорошее, ценное, то как же ты посмеешь ответить дарителю злом?»

И полилась кровь. Жрецы и их помощники кривыми широкими ножами резали горла молодых коров, овец и коз, укладывали трепещущие тела у основания высокого, расписанного пестрыми красками деревянного изображения бога, широко открытыми глазами слепо смотревшего на толпы воинов. А жертвы все прибывали и прибывали. Скоро тела мертвых животных скрыли и голову Перуна, и воины вздохнули с облегчением: им было тяжело выносить взгляд этих страшных деревянных глаз, окрашенных ярко-красной краской.

Наконец все животные были умерщвлены. Жрецы с помощниками едва не падали от усталости, то и дело поскальзываясь в лужах теплой, густой крови. На возвышенность, где стоял обложенный трупами животных бог, взобрались Грунлаф и три его союзника. С достоинством оправив полы мантии, из-под которой блестела кольчуга и чешуйчатый доспех, Грунлаф, держа шлем с рогами на согнутой левой руке, поднял вверх правую руку и громко, так, чтобы слышали все, заговорил:

— Воины, братья мои! Видите сами, что теперь нам нечего бояться врагов! Мы умилостивили Великого Перуна, и он, сообщили мне жрецы, принял нашу жертву с благодарностью! Так двинемся же на врага, возлюбленные братья мои! Я так же, как и вы, так же, как и братья-князья, до капли отдам свою кровь в злой борьбе с проклятыми, жестокими, как волки, синегорцами! Намотаем их кишки на клинки наших мечей, братья! Так вперед же, на восток!

С этими словами Грунлаф выхватил из ножен меч и трижды ударил им по своему шлему. И тут же тысячи рук, вооруженные мечами, ножами, копьями, взметнулись над головами воинов. Подражая вождю, они, разинув рты в страшном воинственном кличе, стали наносить удары оружием кто по шлемам своим, кто по щитам, не замечая, что их клинки и наконечники копий ранят стоявших рядом товарищей.

Вождям подвели коней, и они стали объезжать поле. Тотчас толпа преобразилась. Ровные промежутки появились, точно борозды на поле, между людьми, лошадьми, санями с тяжелой поклажей. Вслед за князьями медленно тронулся вначале один отряд, потом другой, третий. Обоз не был выделен, а поэтому воины на конях двигались подле саней или пехотинцев, но здесь, в этом приобретшем движение и стройность войске, уже не замечалось хаоса, беспорядка. Широкой колонной, поблескивая начищенным оружием, объединенная армия борейцев, сопровождаемая плачущими женщинами и ликующими мальчишками, двинулась в поход. Вскоре женщины и мальчишки остались далеко позади, и армия двигалась молча, каждый думал об оставшихся дома близких.

Поначалу шли по зимней дороге ходко, сильно помогали сани. Обогревались или у костров при дороге, или во встречных деревеньках, где воины набивались не только в избы, но и в овины, и в хлевы. Вскоре появились и первые обмороженные, из числа тех, что по дурости не запаслись теплой одежонкой — тулупами, кожухами, кеньгами, теплыми чунями [3] вместо сапог. Обмороженных везли на санях до ближайших деревень да там и оставляли, не видя в них прока. Общий дух войска продолжал оставаться воинственным. Крепкий мед, которым щедро поили воинов на стоянках, согревал их, настраивая на недолгий поход, скорое падение Ладора и возвращение домой с богатой добычей, включая не только серебро, красивую одежду, оружие, но и прекрасных рабынь.

На одной из стоянок, когда войско уже приближалось к границе, отделявшей Борею от Синегорья, в избу, где поселились на ночлег Грунлаф и Хормут, заглянул стражник свирепого вида, старый телохранитель князя игов, не раз спасавший властелина от коварного удара кинжалом, от поднесенного с пищей или питьем яда, от диких зверей.

— Княже, — впуская в горницу клубы снега, проговорил страж, — сам не знаю, что за человек просится к тебе. На хорошем коне к дому подъехал, без меча, без кинжала, да и одет по-простецки. Говорит, есть у него к тебе серьезное дело.

— Гони его взашей, Ермил! — махнул рукой Грунлаф, он хотел спать.

Ермил, кивнув, скрылся за дверью, за которой, однако, послышалась какая-то возня. Вдруг дверь широко отворилась, наполняя горницу холодным ветром. Грунлаф, сидевший у огня, недовольно обернулся, поплотнее закутываясь в большую медвежью шкуру, — дверь уже была закрыта, но Ермила в горнице не оказалось. Вместо него на пороге кто-то стоял на четвереньках, по-собачьи скулил и преданно смотрел на Грунлафа.

Хормут, возмущенный наглостью незваного гостя, схватился за меч, роняя с плеч шубу, шагнул к неизвестному, пнул его ногой, спросил с яростью:

— Кто ты, пес смердящий?! По какому праву вломился в покой к благородному Грунлафу, князю игов? Разрубить тебя сейчас на части да в хлев свиньям бросить? А то вот разденем донага да и обольем водицей на морозе — попляшешь!

Хормут, уже собравшийся было исполнить угрозу, громко позвал, приоткрыв дверь:

— Ермил, а Ермил?! Зачем же ты падаль эту к князю впустил?! Или мало тут у смердов в доме дерьмом пахнет?!

Но лишь завывание вьюги было ему ответом. Обеспокоенный советник Грунлафа шагнул на крыльцо, послышалось:

— Ермил! Ермил! Куда ж ты, леший, подевался?

Позвав еще несколько раз, вернулся в горницу, освещенную пятью лучинами, пожал плечами:

— Княже, сам не знаю, куда делся Ермилка. Может, пойти поискать? Только как тебя с этим… поросячьим последом-то здесь одного оставить?

— Думаешь, старый витязь испугается какого-то побродяжки? — устало спросил Грунлаф, меж тем ощупывая под шкурой холодный полумесяц секиры. — А впрочем, Хормут, побудь со мной рядом. Найдется Ермилка, что с ним будет. — Потом, обращаясь к все еще стоящему на коленях человеку, спросил: — Ну а тебе что нужно? Милостыню пришел просить? Дам тебе милостыню: всыплю горячих молодыми розгами, а потом — копье в руки, да и иди служить в моем войске! Нечего лоботрясничать!

Человек со всклокоченными, как пакля, волосами и бороденкой, изобразив на лице еще большее подобострастие, пополз на коленях к ложу Грунлафа, не переставая смотреть на него преданно-собачьим взглядом. Подполз, принялся искать для поцелуя руку Грунлафа, но не нашел — на топорище секиры настороженно лежала она, потому что подозрительным показался Грунлафу этот человечек.

— Да милости, милости, княже, прошу! Но только не денег, не еды — помилуй! Как же я оскорбить тебя могу такой низкой просьбой! Только и прошу, чтобы выслушал ты низкородного раба, смерда поганого, злым Владигором изгнанного с клочка земли, которой владел!

— Владигором? — встрепенулся Грунлаф. — Ну, говори же, за что тебя лишили земли?

— Оброки Владигору платить не хотел, вот и прогнал, за это только.

Нечто похожее на расположение к этому смерду промелькнуло в источенной злом душе Грунлафа.

— Что ж, плохо родила твоя земля? Почему оброк князю отдать не умел?

— Нет, хорошо плодоносила землица моя, хорошо! Еще и бортничеством занимался, и рыбку славно неводами ловил, а вот оброки-то взял да и перестал платить нашему князю — невзлюбил его больно.

Грунлаф и Хормут, слушавшие речь смерда, выказали сильное изумление при последних словах мужичка.

— Да это кто же, поганый хорек, дал тебе право невзлюбить вдруг своего князя, на земле которого ты живешь? Ты, я вижу, плут лихой! — возмутился Грунлаф, в котором сейчас говорил повелитель, желающий, чтобы интересы князя почитались всеми подданными.

Мужичонка еще ближе подполз к Грунлафу и запричитал:

— А за что же мне его любить-то, княже? За то, что жену он свою законную, Кудруну, извел, едва только в Ладор ее привез? А уж какая голубка была! Видел я ее, как мимо нашей деревни проезжали, — недалече мы от Ладора живем…

Грунлаф, несмотря на преклонные лета, мигом с ложа вскочил — секира со звоном на пол упала. Князь поднял ее, серповидное, так остро отточенное, что и летящий волосок перерубило бы, лезвие к горлу смерда приставил, сказал задыхающимся шепотом:

— Все говори о Кудруне, если смерти боишься! Говори!

Побледнев от ужаса, смерд хрипло забормотал:

— Мало знаю, мало, только слухами, что из Ладора текли, и питались мы в деревне. Ведомо лишь, что сгубил Кудруну за что-то князь Владигор, жестоко сгубил. Оттого я его не люблю, подать платить перестал, к тебе убежал. Сообщить князю Грунлафу хочу, что нелегкая дорога ждет его, когда по Синегорью пойдет: ведомо стало Владигору о походе твоем, велел все селенья пожечь да всем синегорцам в Ладор перебираться со скотиной и скарбом. Но ты иди, Грунлаф, смело иди, ибо праведен твой путь! За дочь свою отомсти!

Грунлаф, все более и более преисполняясь клокочущей яростью, спросил:

— Так почему считаешь, дорога моя нелегкой будет?

— Да потому, что знает Владигор, каким ты путем идешь: как вступишь на землю синегорскую, тут же начнет твое войско попадать в засады, в ямы, снаружи прикрытые, на колья острые падать, в капканы всякие ввергаться. Чего только не придумал для тебя Владигор, каких только хитростей! Но ты иди смело, я таким путем поведу, что целым все войско твое останется!

Тут дверь избушки вновь распахнулась и раздались в ночном морозе встревоженные голоса:

— Княже! Вот беда-то!

— Княже, выйди, выйди!

— Да что там?! Что стряслось-то?! — отозвался Грунлаф.

— Да, кажись, Ермил твой у порога лежит, снегом уж засыпало его, неживой уж… — послышался ответ.

Когда два воина с большим трудом втащили в горницу тело княжеского телохранителя, князь и Хормут, склонившись над верным слугой, увидели, что щеки его уже заиндевели, брови, ресницы, усы и борода покрыты толстой коростой инея. Бычья шея его была как-то странно скособочена, как если бы кто-то переломил ее сильным ударом полена или оглобли.

— Кто ж его так? — изумился Хормут. — Уж не этот ли… когда ты, княже, Ермилу велел гнать его? — И покосился на синегорца.

Мужичонка же, понимая, что его подозревают в смертоубийстве, резво поднялся на ноги, будто предлагая взглянуть на себя повнимательней. И увидели Грунлаф и Хормут перед собой невысокого, щупленького человека с бородой-веником, глуповатого, простоватого и даже подслеповатого, а ростом он, если поставить его рядышком с Ермилом, не достиг бы и плеча его.

— Княже, — виновато молвил он, — не меня ли в смерти великана сего вините?

Грунлафу показалось неразумным даже предположение такое, и он, нахмурясь, велел убрать Ермила да с факелами посмотреть по деревеньке, не прячется ли где какой-нибудь злодей из местных мужиков, способных покуситься на жизнь благородного Грунлафа. Синегорцу же он сказал:

— Ладно, будь с нами. Ненависть твоя к Владигору приятна мне. Если незаметно проведешь мимо ловушек и засад по земле синегорской, близ Ладора получишь от меня награду. Пока же пусть выдадут тебе кольчугу и копье, шлем тоже попроси. Скажи, я приказал. Конь, слышал, есть у тебя. Откуда ж?

— Да у купчишки синегорского отбил, — с деревенским простодушием сказал мужик и, быстро нагнувшись, припал к руке Грунлафа.

Князь отдернул руку. Каким-то холодным, шершавым оказался этот поцелуй, будто не живой человек прикоснулся к его руке, а иссушенные могилой губы мертвеца.

Утром из деревенских домов, землянок, шалашей вышли дружинники и ратники, и вот уж снова под крики сотских и десятских построилась колонна и поползла по зимней дороге в сторону синегорской границы. Но теперь рядом с воеводами и подле Грунлафа был неказистый мужичонка-смерд, плохо сидевший верхом, которому совсем не шла кольчуга, а шлем рогатый делал его похожим не на воина, а на барана-вожака.

6. Два скрещенных княжеских меча

Синегорец, нежданно явившийся ночью к Грунлафу, вел борейскую рать по таким местам, где ни ловушек, ни засад не встречалось. И еще одно обстоятельство, о котором предупреждал проводник, правдой оказалось — посылаемые в разные стороны верховые привозили вождям известия: повсюду деревни и городища синегорские стоят сожженные, разрушенные, и нет в них ни людей, ни скотины, ни сложенных на зиму запасов жита — всюду запустение и тишина.

— Да кто же это предупредил Владигора о тайном походе нашем?! — приходил в ярость Грунлаф, то и дело выслушивая сообщения о разоренных синегорских деревнях, в которых он думал коротать с ратью морозные ночи, и уже с этих селений начать исполнение своего плана: грабить, жечь их дотла, а мужчин убивать, забирая с собою молодых женщин и детей. Они могли бы послужить Грунлафу и его союзникам предметом торга с Владигором, если бы появилась в том нужда, или же прикрытием от летящих со стороны Ладора стрел.

— Думаешь, Грунлаф, не нашлось шельмы из Пустеня, способной за серебро предупредить Владигора о походе? — говорил не без издевки князь гарудов Гилун, шлем которого был украшен крыльями ястреба, ниспадавшими на плечи.

Грунлаф едва удержался от вспышки гнева, непозволительной в разговоре с самым сильным союзником, и отвечал спокойно:

— Эта шельма могла быть и в твоем войске, благороднейший Гилун.

В разговор вмешался молодой, румянолицый Пересей Коробчакский, сказал примирительным тоном:

— Князья, не к лицу да и не ко времени вам ссориться. Владигора могли предупредить о нашем походе и пограничные дозорные. Не стоило нам останавливаться в каждой деревушке для ночлега, только время потеряли, а врагам дали возможность подготовиться к обороне.

Не желая оставаться от разговора в стороне, подал голос Старко, вождь плусков:

— Ни к чему нам синегорские деревни. Запасов пищи у нас в достатке, пленники только связали бы нам руки. Да и не собираемся же мы целый год торчать под Ладором? Возьмем его с ходу или победим дружину Владигора в поле. Только бы выманить его за пределы города. Главное, что этот проводник-синегорец ведет нас короткими путями и не встречается никаких засад. И то неплохо!

И все князья согласились, что им повезло с проводником, и нужно бы на самом деле хорошенько наградить Кутепу (так звали проводника), когда они выйдут к Ладору.

Наконец настал тот день, когда вдалеке открылся вид на город. Опоясанный с одной стороны изгибом реки, замерзшей сейчас, с другой — близко подходившей к сосновому лесу, Ладор выглядел уснувшим. Только тонкие струйки дыма, убегавшие от домашних очагов в тех избах, что топились по-черному, или из труб, уходили вверх, в голубизну неба, где перемешивались между собой и висели над городом розоватым шатром.

— Да, крепкий город! — то ли с досадой, то ли с завистью произнес Грунлаф, соскакивая с коня. — Но благо то, что река замерзла, можно и с этой стороны приступ начать.

— А оттуда удобней, удобней будет, княже! — подскочил к нему Кутепа. — Вон рощица сосновая! Лестницы вначале изготовить надобно.

Гилун метнул на Кутепу дикий взгляд:

— Не твоего ума дело, смерд, где князьям приступ начинать! Без тебя знаем! Грунлаф, — повернулся он уже к князю игов, — хочешь, я расплачусь с этим поганцем за услугу, и чтоб больше я его близ нашего войска не видел!

Грунлаф, отведя Гилуна в сторонку, негромко сказал ему:

— Князь, не спеши гнать этого человека. Да, мы наградим его, как я и обещал, но не делай из него врага. Вчера он переметнулся к нам от синегорцев, а завтра, обидевшись, уйдет к ним и все расскажет Владигору о наших силах. К тому же…

Но Грунлаф не стал говорить о том, что так и просилось сорваться у него с языка. Он давно уже приглядывался к недомерку Кутепе и видел, что человек этот не так прост, как кажется. Под его глуповатой внешностью, чуял Грунлаф, скрывалось нечто сильное, неодолимое, как будто в шкуру теленка был зашит живой волк, который, хоть и не имея возможности вырваться наружу, то и дело скребся когтями, силился выбраться, и на телячьей шкуре то здесь, то там возникали бугры, создаваемые то мордой, то лапами, давившими на шкуру изнутри. Грунлафу было и стыдно, и почему-то приятно находиться рядом с Кутепой. Стыдно потому, что, приближая к себе простолюдина, он оскорблял свое княжеское достоинство, а странную приятность испытывал от близости к Кутепе из-за того, что ощущал какое-то сходство между собой и Кутепой то ли в характерах, то ли в образе мыслей, то ли в избранном пути, по которому они шли в жизни.

— Да, Кутепа правильно говорит: приступ лучше начинать со стороны рощи. Там и жилища легко сделать, а то как же без них? Околеем дня за три, — тоном, не терпящим возвражений, сказал Грунлаф, не обращая внимания на то, как вспыхнули недовольством лица его союзников.

Огромное войско двинулось туда, где стояли покрытые снегом деревья большой сосновой рощи. Первым делом, по приказу Грунлафа, все сани обоза поставили, сцепив между собой, кругом. Князья предполагали возможность внезапного нападения дружины Владигора, поэтому за санями можно было принять первую атаку, отстреляться из луков и самострелов. Защитой от вражеской конницы служили и рогатки [4], которых еще в пути заготовлено было немало.

Едва подготовили место для отражения возможного нападения, сразу же принялись рубить сосны и рыть землянки. Князьям и видным дружинникам ратники в три дня построили хоть и небольшие, но теплые избушки, так что можно было не бояться мороза и ждать, когда Владигор осмелится выступить из Ладора для боя в открытом поле, или приступить к штурму, сделав перед этим длинные лестницы и большие деревянные щиты. Под их прикрытием борейцы и пошли бы на приступ.

В распоряжении войска Грунлафа и его союзников уже имелось все необходимое, чтобы начать штурм деревянной, но довольно высокой стены, имевшей поверху крепкое забороло, за которым, как ни приглядывались борейцы, не замечалось никаких признаков подготовки к отражению приступа. Казалось, ладорцы и не собирались отражать его или просто не рассчитывали на то, что враги, подошедшие к городу вплотную, осмелятся брать его штурмом.

Гилун Гарудский, потряхивая ястребиными крыльями шлема, прохаживался перед домиком, где поселились все князья-вожди, и не без самодовольства рассуждал:

— Уверен, братья-князья, скоро вышлют ладорцы из города людей для переговоров, чтобы попытаться откупиться от нас большой данью. Что, согласимся на их условия, если Владигор и впрямь отсыплет нам возов сорок золота и серебра?

— Я бы согласился! — радостно кивал румянощекий Пересей. — И людей сбережем, и добычу немалую отвезем по закромам своим.

Грунлаф закричал на них, не желая считаться с их княжеским достоинством:

— Сребролюбцы рукастые! Вам бы только богатств набрать, а о мести моей вы забыли?! Не ограбить синегорцев мы сюда пришли, а наказать их, чтобы исчезло с лица земли княжество, именуемое «Синегорье»! Крови синегорцев жажду! Крови Владигора! А вы о серебре толкуете!

Топнул ногой, хотел уж было в дом идти, чтобы сегодня вечером непременно настоять на завтрашнем приступе, но вдруг зоркий Старко Плусский воскликнул:

— Эге! Да вот и послы ладорские — легки на помине!

И впрямь было видно, как из распахнутых ворот Ладора выехала группа всадников и направилась к лагерю борейцев. Грунлаф, переживавший сейчас очень противоречивые чувства — от необыкновенной радости до желания вместо разговоров с послами Владигора казнить их перед крепостной стеной, внимательно следил за подъезжающими. Вот уже хорошо заметен был и стяг Владигора с его родовым знаком, и то, что едут всего четыре всадника, и чем ближе оказывались они, разглядел Грунлаф в одном из всадников молодую женщину, молодцевато сидевшую в седле.

«Уж не Кудруна ли!» — подумал он, но тут же надежда покинула старика, имевшего все еще зоркие глаза, — то ехала не дочь его.

— Да это же сам Владигор едет!

— Владигор!

— Князь Синегорский! — послышалось со всех сторон, хотя Грунлаф знал, что многие из тех, кто стоял неподалеку от него, никогда не видели синегорского князя и лишь по одежде, осанке, вооружению предположили теперь, что в лагерь врагов собрался приехать сам властелин Ладора.

Синегорцы, похоже, точно знали, где живут вожди, потому что скакали прямо к их дому. Всадник, что ехал первым, ехал с обнаженной головой, и его светло-русые кудри весело трепыхались на ветру, так же как и полотнище стяга, которое он гордо держал в левой руке, уперев древко в бедро.

«Владигор ли это в самом деле? — в сильном смущении думал Грунлаф, плохо помнивший лицо своего бывшего зятя, ведь видел-то он его лишь после того, как Владигор уже стал уродом. — А если и впрямь это он? Сколько же смелости должно быть в его сердце, чтобы отправиться в стан врагов со столь малой охраной. А что если взять и убить его, вероломно убить, как убил он мою дочь? Разве это не было бы справедливо?»

Так думал Грунлаф, глядя на подъезжающих ладорцев. Из предосторожности борейские дружинники, призванные охранять князей, ощерились клинками мечей и копий, иные даже приготовили луки и самострелы, но Владигор, ловко соскочив с седла и кинув поводья одному из борейцев, с веселой беспечностью сказал:

— Неужто мы такие страшные? Вы что же, даже этой молодой бабенки испугались?!

Борейцы в смущении отводили глаза, опускали, совестясь, копья, мечи, убирали луки. Владигор смело шагнул к Грунлафу, открыто взглянул ему в глаза, низко поклонился и молвил:

— Здоровья долгого желаю тебе, благородный Грунлаф, бывший тесть мой… — И вдруг замутился чистый взгляд Владигора, на миг потемнело у него в глазах, но тотчас овладел он собой. Не дождавшись ответа на свое приветствие, заговорил вполне добродушно: — Грунлаф, вижу, что решил пожаловать ты в гости к бывшему зятю своему, но взял с собой так много товарищей, что, боюсь, тяжеленько мне будет разместить их в своих хоромах. Впрочем, — оглядел пространство лагеря, все изрытое землянками, покрытое домиками, — впрочем, вижу, вы тут и без моей помощи устроились. Поведай, князь, надолго ли?

Грунлаф смотрел на Владигора и, странно, не ощущал в себе желания мстить этому человеку. Такого прямого, открытого взора не могло быть у человека, совершившего преступление, а тем более преступление против женщины, которую любил. Но кто-то, тайно вселившийся в Грунлафа, с упрямой настойчивостью сказал ему: «Не верь, не верь честному лицу Владигора! Это — только личина, а под ней скрывается урод, жестокий и беспощадный! Он и убил твою Кудруну!»

И тогда Грунлаф высокомерно ответил Владигору:

— Князь, я пришел сюда с союзниками-борейцами, чтобы отомстить тебе и твоему народу за смерть моей дочери! Ты повинен в смерти Кудруны, и я даже знаю, что смерть ее была ужасной! Так что стоять мое войско под Ладором будет до тех пор, покуда не откроются ворота при добровольной сдаче! Не сдадитесь — мы войдем в Ладор, взяв его силой своего оружия. И пусть тогда ладорцы не ждут от нас ничего доброго по отношению к себе! Ты знаешь, Владигор, на что способен воин, ворвавшийся во вражеский город, который долго оказывал сопротивление!

Лицо Владигора осталось таким же спокойным, как и прежде.

— Я не боюсь твоих угроз, благородный Грунлаф, но горько мне сознавать, что я стал жертвой чьего-то злого наговора. Я знал давно, зачем и почему идешь ты с войском к Ладору, а поэтому приехал к тебе сейчас со своими друзьями, чтобы попытаться избежать ненужного кровопролития. Ты ничего не знаешь о том, как умерла Кудруна, ну так узнай же.

Владигор посмотрел по сторонам. Вокруг них толпились князья, дружинники, простые воины. Всем хотелось посмотреть на главного их врага, послушать, как станет Грунлаф отвечать ему.

— Грунлаф, — негромко сказал Владигор, — не лучше ли нам побеседовать наедине? В крайнем случае пусть нашу беседу будут слышать твои соратники-князья. Но мой рассказ, знаю, не для ушей простых дружинников…

Послышался ропот воинов, стоявших поодаль, но Грунлаф поднял руку, и гомон стих.

— Что ж, Владигор, — сказал князь игов, — я, конечно, мог бы приказать сейчас дружинникам схватить тебя и даже… предать казни, но так и быть: князь — всегда судья, и судья справедливый. Тем более тогда, когда дело касается таких особ, как ты. Пройдем же в этот дом. Там ты и расскажешь мне, как скончалась дочь моя.

Князь игов жестом предложил Владигору с друзьями войти в дом, где жили вожди борейцев, и вдруг черная половина души Грунлафа снова заговорила в нем: «Вот тебе случай рассчитаться с врагом. А потом ты нападешь на обезглавленный город!»

И когда Владигор, Бадяга, единокровный брат Владигора Велигор и его жена Путислава прошли в горницу дома, Грунлаф движением бровей подозвал к себе старшего дружинника:

— Едва я проговорю слова: «Настал час…» — прошептал он на ухо воину, — кидайтесь в дом и колите Владигора и всех, кто с ним пришел!

Дружинник кивнул, — мол, отлично понял князя.

Когда Гилун, Старко и Пересей уселись на лавке напротив синегорцев, Грунлаф заговорил:

— Что же заявит князь Владигор в оправдание свое? Где дочь моя, Кудруна, которую вручил я своему зятю, даже несмотря на то что он стал уродом из уродов? Так-то ты отблагодарил меня, Владигор? Смертью дочери отблагодарил?

Владигор поднялся с лавки и низко поклонился.

— Грунлаф, — сказал он, — сразу скажу тебе, что до сих пор скорбел я и до смерти скорбеть буду о смерти дочери твоей Кудруны. Но в ее смерти я не виновен. Когда по воле собственной ушел я из Ладора, поняв, что народ уродом меня не хочет видеть, нашла меня Кудруна в лесной избушке, где жил я, дичая день ото дня. Не поверишь, но пылало сердце девушки любовью ко мне, и не хотела она со мной расстаться. Тогда предложил я ей удалиться в горы, где и стали мы жить в пещере. А дальше пусть повествует Путислава, супруга брата моего, Велигора. — И Владигор на обоих показал рукой.

Путислава поднялась. В богатом платье княгини была она величава и прекрасна, говорила же степенно, желая внушить доверие к своим словам. Обо всем рассказала Путислава: и о том, как в лесу встретила учителя Владигора, чародея Белуна, как сказал он ей, что снова сумеет князь обрести свое лицо, если в изваяние его выстрелят из самострела сразу двое: человек, любящий Владигора больше жизни, и единокровный брат его. Сказала Путислава, что Кудруну к такому поступку никто не подбивал — сама она решилась, потому что истинно любила Владигора больше жизни.

Потом Велигор поведал, как делал изваяние брата и как потом стрелял он вместе с Кудруной прямо в его сердце. После выстрела увидел он, что Кудруна замертво упала и больше не поднялась. Похоронили ее на том самом месте, где умерла она, в горах, воздвигнув над ее могилой холм из камней.

Покуда слушал Грунлаф рассказы Владигора, Путиславы и Велигора, странные чувства боролись в нем между собой. То хотелось ему громко воскликнуть: «Настал час…», то вдруг на глаза навертывались слезы, и он едва удерживался от желания броситься на шею Владигору, заключив его в свои объятия как любимого сына. Но часть сгоревшей плоти Краса жила в Грунлафе, и сейчас она взяла верх над всем добрым, что было в князе.

— Не верю! Ни единому вашему слову не верю! — закричал Грунлаф, вскакивая со скамьи. — Где это видано, чтобы девица, прекрасная и родовитая, погналась бы за уродом, стала жить с ним в какой-то пещере, а потом еще и отдала бы свою жизнь за него! Небылицы вы мне рассказываете! Я знаю свою дочь! Да, она любила красавца Владигора, но страшного урода, с которым отправилась она в Ладор, Кудруна полюбить не могла! Да, я вынужден был отдать уроду свою дочь, потому что дал слово, ведь девушка предназначалась в жены победителю в стрельбе из лука! Но не убеждайте меня в том, что Кудруна до такой степени влюбилась в урода, что даже жизнь свою не пожалела! Ты, Владигор, просто околдовал ее, поманил за собой, а потом воспользовался ее доверчивостью, чтобы вернуть себе былую внешность!

Гримаса гнева исказила красивое лицо Грунлафа, и он не знал, что, произнося свою речь, начинает походить точь-в-точь на того самого урода, каким когда-то был Владигор. Зло, жившее в нем, делало свое черное дело.

Он собирался уж было воскликнуть: «Настал час!» — но спокойный голос Владигора, с сочувствием на него смотревшего, заставил Грунлафа замолчать.

— Благороднейший, если ты не веришь мне и моим друзьям, то я готов с кем угодно выйти на поединок. Пусть древний обычай, когда сам Перун влагает силу в руку правого бойца, рассудит нас. Сам будешь драться или выставишь за себя кого-нибудь?

Крики раздались со всех сторон. Гилун Гарудский восклицал:

— Грунлаф, ни за что не соглашайся драться с этим молокососом! Тебе ли искать правды на поединке?! Дай мне выступить в защиту твоей чести!

— Нет, это буду я! — кричал Старко. — Этот нахальный молодчик узнает силу моего удара!

Но и Пересей Коробчакский не остался в стороне:

— Благородный Грунлаф, позволь уж мне изрубить на куски этого негодяя! Я тоже стрелял из лука на состязаниях, а Кудруна досталась оборотню! Не знаешь разве, что он дружит с нечистой силой?

Грунлаф, выслушав внимательно всех, кто хотел вступиться за его честь и правду, коротко махнул рукой:

— Князья! Это дело моей семьи, и негоже мне брать наймита. Я не верю Владигору, а поэтому правду свою отыщу в поединке. Перун направит в бою мою руку. Его это будет суд! Готовься к смерти, князь синегорцев!

Сорвав с себя мантию и оставшись в одном чешуйчатом доспехе, под которым была видна кольчуга, Грунлаф снял с полки шлем и решительно шагнул к выходу, ожидая, что вслед за ним пойдет и Владигор. Но князь Синегорья уже колебался. Стыдно ему стало, что посмел вызвать на поединок старика, к тому же человека, бывшего в недавнем прошлом его тестем. Да и Бадяга шептал ему:

— Княже, что ты сотворил? Ведь если ты убьешь его, то всем нам уже не выйти отсюда живыми. На кого решился ты оставить Ладор? Снова на Любаву? Но она не удержит город!

Владигор был в замешательстве. Он верил в заступничество Перуна, верил, что только правых поддерживает он, но знал также, что говорил правду, а поэтому выходило, что поединок закончится лишь в его пользу. Да если бы он и не был прав, сила, способная разить в бою сразу троих, пятерых противников, давала ему неоспоримое преимущество перед Грунлафом. Но что он мог сделать теперь? Отказаться от поединка?

— Я буду драться! — твердо сказал он Бадяге. — И пусть Перун все решит, а там… а там посмотрим!

Когда Владигор с друзьями и князья-союзники вышли на утоптанную площадку перед домом, то увидели, что дружинники борейские, узнав о поединке, уже создали живое плотное кольцо шагов в тридцать в диаметре. Владигор, тоже сняв мантию, без щита и шлема, встал в центр этого круга, напротив Грунлафа, который, водрузив шлем на голову, не смотрел на противника, а только помахивал мечом, разминая руку.

— Справедливости ради, — прокричал Бадяга, — надо бы и тебе, благородный Грунлаф, шлем снять! Твой противник без шлема!

Грунлаф на мгновенье задумался, а потом, не слушая криков соратников: «Не снимай шлем, Грунлаф! Не снимай! С оборотнем драться будешь!» — молча снял шлем со своей седовласой головы, швырнул его на снег и сказал:

— Перун видит, кто неправ. Так при чем же здесь шлем?

Хотя Владигор уже вынул из ножен меч, он все еще не знал, как поступить: сражаться ли в полную силу, что, несомненно, привело бы к скорой победе, или постараться лишь ранить Грунлафа.

— Начинайте! — взмахнул обнаженным мечом Гилун, князь гарудов. — И пусть Перун будет рядом с вами, чтобы вложить силу и ловкость в руку того, кто более прав!

Владигор понимал, что стоит ему выказать свое превосходство в бою и на него набросятся десятки, сотни воинов, пришедших по зимнему времени к Ладору совсем не за тем, чтобы спокойно наблюдать, как убивает их вождя тот, к кому они не испытывали ничего, кроме ненависти. Но мог ли он позволить себе вести бой не на равных, давая противнику преимущества, давая ему возможность убить себя?

— Начинайте! — снова крикнул Гилун, и теперь уж отказываться от боя или думать, как вести себя в бою, было поздно.

Владигор давно уже слышал, что Грунлаф в молодости считался непревзойденным мастером боя на мечах. Иногда Владигор даже ловил себя на том, что в сражениях пользуется приемами Грунлафа, о которых рассказывали ему те, кто видел князя игов в деле. Было известно синегорскому князю и то, что не требуется большой мышечной силы, дабы найти острием или обеими точеными кромками меча незащищенные участки тела противника. Правда, если встречались в поединке два равных противника, то исход борьбы зависел от того, кто оказывался более выносливым и упорным. Ведь после нескольких минут боя один из сражающихся убеждался в том, что ему не сломить оборону противника, и начинал суетиться, наносить неверные удары, надеясь не на ловкость свою, а на силу, надеясь устрашить тем самым врага. В этот момент к потерявшему бдительность и подкрадывалась смерть. Кольчужная рубашка могла спасти лишь от полосного удара кромкой меча, но если острие меча вонзалось в кольчугу, то, каким бы добротным ни было плетение колец, они всегда разрывались, и бой прекращался…

Грунлаф, с седой бородой, доходившей ему едва ли не до пояса, сухопарый и длинноногий, помахивая клинком, двигался по кругу, поставив тело под очень неудобным для Владигора углом. Его меч описывал какие-то странные фигуры: то он вращался, как мельница, то вдруг начинал делать сложные петли. Иногда Грунлаф, словно забавляясь, подбрасывал оружие вверх, и меч, подобно сверлу, быстро вертелся в воздухе, но потом его рукоять вновь застывала в руке князя игов, проворной и гибкой.

Владигор, повторяя ход противника, шел за ним по кругу. Борейцы, видя ловкую игру мечом, производимую их любимым вождем, орали от восхищения, подбадривали его:

— Ну же, князюшка наш, вспори этому синегорцу животик! Ах, как интересно взглянуть на то, чем завтракал этот молокосос!

— Не тяни ты душу, благородный Грунлаф! Кинь в него свой меч, будто дротик! Еще мой отец сражался под твоим стягом! Неужели поддашься желторотому синегорцу?!

Но раздавались и восклицания совсем другого рода:

— Грунлаф, если не порешишь этого синегорца, все равно ему живым отсюда не уйти! К хвосту коня привяжем за ноги да и пустим его вдоль стен Ладорских!

Владигор, слыша все это, понял, что нужно вести поединок так, словно он вышел один на один со своим заклятым противником, а потом — будь что будет!..

Виртуозные приемы, которые демонстрировал Грунлаф, то ли похваляясь своим мастерством, то ли пытаясь отвлечь внимание Владигора, оказались бесполезны, когда двумя молниеносными ударами синегорец заставил князя игов отступить. Снова скрестились мечи, и всем показалось: в воздухе сплелись два тела змеиных, ловящих на своих лощеных шкурах свет зимнего яркого солнца, со звоном сплелись — и распались. Это Владигор тоже ловкость свою показал и умение так же непринужденно владеть мечом, как и Грунлаф.

И тогда Грунлаф, поняв намек противника, перестал шутить и начал наступать, то и дело перекидывая меч из одной руки в другую. Очень трудно было Владигору приноравливаться то к левой, то к правой руке Грунлафа — ведь приходилось не только парировать удары, но и примериваться, в какую часть тела было бы удобнее всадить острие меча, — на удар кромкой лезвия Владигор мог рассчитывать лишь в том случае, если бы удалось дотянуться до головы Грунлафа, но тот выказывал редкостное проворство и на любое движение клинка в направлении своей головы реагировал мгновенно, то есть отбивал удар.

И понял Владигор, что молодость — это еще не залог победы; недаром когда-то прозвали Грунлафа «Князь удара», недаром во всем Поднебесном мире пользовался князь игов славой лучшего бойца на мечах. И Владигор взмолился мысленно: «Перун Громовержец, помоги, сохрани! Я ли не любил его дочь Кудруну! Разве неправым окажусь я, если будет повержен Грунлаф!»

И сразу же, будто услыхал призыв Владигора Перун, стали жестче и в то же время стремительнее его удары, и Грунлафу, начавшему выказывать усталость, было трудно уклоняться, отводить их мечом. Князю игов приходилось затрачивать в три раза больше усилий, чтобы их парировать. Все понимали теперь, какой исход будет у этого поединка.

Но, кроме борейцев и тех, кто прибыл с Владигором, за боем наблюдал еще один человек. Этому невысокому воину в шлеме и широкой кольчуге, достававшей едва ли не до колен, удалось протиснуться в первый ряд круга, и он неотрывно следил за каждым движением сражающихся. Слышал он, как прерывисто дышит Грунлаф, видел, что уже вяло отражает тот удары, — ничто не ускользало от его пристального внимания. Губы этого воина странно кривились, и что-то шептал этот человек, когда мечи звенели, точно молотки в кузне коваля. Бесновались борейские дружинники, подбадривая своего вождя, но если бы кто-то из них навострил слух, то услыхал бы, что с губ воина то и дело срывались короткие фразы:

— Перун, отступи! Паук, сплети свою сеть! Ползи, паук, по земле! Тащи, тащи паутину свою! Никто из них не должен сейчас погибнуть! Рано им умирать! Время еще не пришло! Не насытилось еще Владигорово сердце терпкой брагой зла! Паук, беги! Запутай их в свою сеть!

То, что случилось дальше, не смог бы никто разъяснить: Владигор, от ударов которого Грунлаф уходил уже на последнем издыхании, вдруг начал спотыкаться, как будто что-то мешало ему свободно ступать по истоптанному снегу. Казалось, что с каждым шагом он преодолевает какую-то невидимую преграду. Он и сам почуял неладное и несколько раз с недоумением посмотрел вниз, рискуя пропустить удар Грунлафа, а потом, не в силах постигнуть, что с ним происходит, с мукой на лице вскричал:

— Да что же это?! Под ногами какие-то веревки!

Но в ответ со всех сторон послышался дружный хохот, и кто-то, смеясь, сказал:

— Вот будут тебе ужо веревки, синегорец!

Скоро Владигор почти и вовсе не мог двигаться.

Он точно прирос к земле, а Грунлаф, видя это, осмелел и стал нападать сзади, норовя уколоть Владигора в шею, в спину. Владигор извивался на месте, хотя стопы его, как пришпиленные, были неподвижны, отбивал, как мог, удары, но все видели, что сейчас ему придет конец.

— Прекратить поединок! Прекратить! — закричал Бадяга, видя, что с его князем происходит что-то непонятное.

Но борейцы ответили ему:

— С чего ж это прекратить?! Если твой князь ножки от усталости передвигать не может, так пусть на себя и пеняет. Перун, стало быть, так решил, Перун!

Владигор понимал, что он стал почти беспомощным и любое неловкое движение может привести к тому, что он упадет на землю и будет заколот. И вот, когда Грунлаф вновь забежал сзади, чтобы нанести решающий удар, Владигор, сообразив, что иной возможности спасти свою жизнь уже не представится, улучил момент, сильно изогнулся назад и почти наугад с силой послал острие меча через свое плечо, правильно предполагая, что Грунлаф не ожидает от него такого нерасчетливого удара.

Удержаться на ногах Владигор не сумел — движение оказалось столь порывистым, что увлекло все его могучее тело и он рухнул на спину, чувствуя при этом, что падает на поверженного Грунлафа. Острие меча угодило князю игов в плечо и проникло так глубоко, что держать свое оружие он не мог. Уронив меч, Грунлаф упал на снег за мгновение до того, как на него рухнул Владигор.

Лежа на Грунлафе, князь Синегорья выхватил из ножен кинжал с трехгранным узким клинком. Рукоять кинжала имела широкую нижнюю «стопу», так что вогнать узкий клинок в тело противника, уже поверженного и ждущего или милости, или смерти, не стоило бы Владигору никаких усилий: довольно было, подведя острие к горлу врага, лишь слегка надавить правой рукой на эту «стопу». Владигор полагал, что сам Перун одобряет его действия, и уже приставил острие кинжала к горлу Грунлафа, успев заметить, как яростно бьется на дряблой старческой шее какая-то жилка.

Оставалось лишь надавить на кинжал, но со всех сторон послышались крики:

— Пощади его, Владигор!

— Пощади!

— Что тебе от смерти Грунлафа? Ведь он же твой бывший тесть!

Смешными показались Владигору эти крики, и не они, а глаза Грунлафа, молящие о пощаде, задержали его руку. В этих глазах он увидел то выражение, которое часто замечал и в прекрасных очах Кудруны. Ярость исчезла, точно и не было ее. Владигор вскочил на ноги, с удивлением ощущая, что никакие невидимые путы уже не связывают их, и помог подняться Грунлафу, прижимавшему руку к правому плечу. Между скрюченных, дрожащих пальцев струились ручейки крови.

— Живи, Грунлаф! — сказал Владигор. — Теперь ты видишь, что я говорил тебе правду. Сам Перун помог мне доказать это!

Сгорбленный Грунлаф поплелся к князьям-союзникам, не забыв бросить через плечо на Владигора какой-то странный взгляд. К Владигору подошли Бадяга, Велигор и Путислава, накинули мантию ему на плечи. Но сколь ни был Владигор рад победе, все же не терял головы и услышал, как борейские вожди переговариваются вполголоса:

— Нельзя их отпустить! Владигор дрался не по правилам! Сейчас же покончим с ними!

Слабым голосом Грунлаф ответил им:

— Пусть едут! Видно, Перун на его стороне!

Бадяга уже тащил Владигора к коням. Спустя несколько мгновений они мчались к Ладору, а хмурые борейцы еще долго бродили взад-вперед по лагерю и обсуждали в подробностях этот поединок, говоря между собой:

— Вроде бы все честно было, а?

— Да, придраться не к чему. Я бы даже благороднейшему Грунлафу скорее попенял на то, что, когда у синегорца что-то с ногами случилось и он их передвинуть не мог, наш-то князь его со спины ужалить хотел.

В этот разговор вмешивался другой воин, выпучивал налитые кровью глаза, заикался от гнева и обиды:

— Да замолчи ты! Укрой свою пасть онучей! Ты что же, за Владигора, выходит, переживал? Если уж у Владигора ноги двигаться перестали, стало быть, так Перун распорядился. А если удалось синегорцу ранить Грунлафа нашего, стало быть, с Перуна и за то спросить надобно!

7. Борейцы шли на штурм Ладора

Грунлаф лежал в постели, накрытый меховым одеялом. Рана была не смертельной, и Гриван, княжеский врач, ведун и, как полагали многие, чародей и звездочет, в положенное время менял повязки, смоченные лекарственными составами, обещая, что уже через пять-шесть дней рука будет такой же здоровой и сильной, как и прежде.

Безрадостными были мысли Грунлафа. Князь игов понимал, что Перун, которого он и Владигор призвали в судьи, выбрал в победители того, кто и впрямь был прав, и отсюда вытекало, что не было на Владигоре никакой вины.

«Тогда чего же ради, — размышлял Грунлаф, — затеял я этот поход? Неужели лишь затем, чтобы разрушить Синегорье? Забрать Владигорову казну? Нет! С Владигором я еще совсем недавно собирался стать союзником, а своего серебра мне довольно будет до скончания лет. Тем паче я не знаю, кому свою казну доверить…»

Между тем Гилун, Старко и Пересей хоть и не могли прочесть тайные мысли Грунлафа, но догадывались, о чем он рассуждал наедине с собой. День прошел, другой, и вот на третий узрел

Грунлаф всех трех князей, вставших возле его постели. Насупленные, строгие, они стояли, готовясь задать Грунлафу какой-то важный, решительный вопрос. И вот заговорил Гилун:

— Благороднейший Грунлаф, все войско скорбит о поражении твоем.

— Правда? — попытался скрыть смущение Грунлаф.

— Да, скорбит. Тебе не нужно было призывать в свидетели Перуна и брать его своим защитником. Бог оказался твоим противником, а значит, противником всех нас. Что скажешь? За этим мы к тебе пришли. Молви же слово!

Грунлаф тихо ответил:

— Что же делать, нам придется возвращаться. Прав Владигор…

Яростные возражения тотчас услышал он. Первым закричал Гилун:

— Да не иначе как ты наелся коровьего помета?! Не иначе как твой лекарь дал тебе опиться собственной мочой?! Что ты говоришь, Грунлаф?! Ты звал нас в поход затем, чтобы уничтожить Синегорье, давних врагов Бореи, теперь же, когда тебя ранили, решил, что Перун к тебе неблагосклонен и нам нужно поворачивать назад?

Гилуна, не имевшего сил продолжить из-за волнения и злости, охвативших его, поддержал Старко Плусский.

— И-и, Грунлаф, — даже присвистнул он, — с огнем играть задумал? Ты вот здесь лежишь и не знаешь, что все войско бурлит, как в котелке нагретая вода. Каждый обсуждает твой поединок. Многие говорят: надо сменить Грунлафа, пусть будет первым Гилун, Старко или Пересей! Плуски обвиняют игов и Грунлафа, коробчаки считают, что был неправ Гилун, или видят беду во всех своих союзниках. Не сегодня-завтра мятеж начнется, все кинутся друг на друга, резня, война между союзниками начнется! Разве же для этого мы прибыли сюда?

Заговорил и Пересей, князь коробчаков, проведя рукою по короткой своей бородке:

— Благороднейший Грунлаф, ты втянул нас в это дело, имея собственные виды. Тебе нужно было наказать обидчика дочери своей. Оказалось, что нет никаких обидчиков — Владигор доказал это в поединке. Так вот послушай, мы не будем хулить твое боголюбие, не будем и оспаривать решение Перуна. Просим мы тебя лишь оплатить нам двойной ценой издержки, сделанные нами для похода. Сам знаешь, приходилось оружие готовить, провизию, сани делать. Конечно, оплатишь все не здесь, а в Пустене, и пойдем мы тогда восвояси.

Но предложение Пересея не понравилось ни Гилуну, ни Старко. Оба закричали на него, утверждая, что собрались они в поход совсем не затем, чтобы всего лишь получить от Грунлафа вознаграждение, а воинской славы не раздобыть.

— Да нас дома бабы поднимут на смех! Мальчишка всякий со смехом пальцем на нас показывать станет! Явились-де витязи! — кипел Гилун, и его поддерживал Старко:

— Верно говорит князь гарудов! Если уж притащились под Ладор, так давайте город брать! Что нам за дело до твоих отношений с Владигором?! Перун, видишь ли, оправдал его! А вспомни, Грунлаф, сколько зла синегорцы нам в прошлом сделали! Вечно мы с ними воевали, так что, покуда не разорим Ладор и не захватим всю его казну и пленников, не уйдем отсюда! Да нас воины наши на копья подымут, если мы им назад идти приказ дадим!

Видя, что и Гилун, и Старко настроены брать Ладор приступом, на их сторону перешел и Пересей:

— И впрямь, братья, чего нам медлить? Ждать, покуда взбунтуется дружина, ополченье? Лестницы мы сделали, а главное, войско распалено неудачей, постигшей Грунлафа в поединке. Люди так и рвутся в бой, желая поскорее наказать синегорцев, отомстить за поражение вождя. Ну, когда же штурм начнем?

— Завтра! — отчеканил Гилун.

— Завтра рано утром! — подтвердил Старко, а потом добавил: — Ты же, Грунлаф, можешь отдыхать на своем одре. Пусть не вмешиваются в дело и твои иги. Мы сами возьмем Ладор, но помни: хоть ты и затеял поход, но никто из твоих воинов не получит и ячменного зернышка из закромов ладорских, не говоря уже о серебре. Можешь отправляться в Пустень!

Грунлаф слушал речи союзников, и ему хотелось с головой укрыться одеялом — стыд терзал его. Когда Гилун, Старко и Пересей уже собрались уходить, он глухим голосом проговорил:

— Не оставляйте меня, я тоже приму участие в штурме Ладора. Вместе завтра утром пойдем на приступ, только подумать надо, где это удобней сделать.

Одобрительные возгласы союзников были ему ответом, но едва они стихли, как в избу просунул голову воин, что стоял на страже, и недовольным тоном доложил:

— Благородные князья, я уж гоню, гоню его, а он все лезет, просит пропустить по делу важному1

— Да кто там лезет? — спросил Гилун.

— Да синегорец-проводник, Кутепа этот…

— Гони взашей! — крикнул князь гарудов, но Кутепа уже проскользнул в избу и согнулся в подобострастном поклоне. На лице его сияла льстивая улыбка.

— Ну, чего тебе? — кинулся к нему Гилун, больше других князей не любивший пронырливого синегорца, которому совсем не доверял.

— Слово дайте молвить, благороднейшие князья, и удача не покинет вас тогда! — полилась медоточивая речь Кутепы, державшего под мышкой какой-то сверток.

— Это от слова-то твоего, выходит, удача наша зависит? — хмыкнул недоверчиво Пересей. — Силен же ты врать, приятель!

— Врать вам, то есть вашей княжеской милости, я никак не смею, а вот слово дельное молвить могу, — кланялся Кутепа. — Дозвольте научить вас, как Ладор без хлопот взять можно. Обещаю говорить кратко и ясно.

Гилун, Старко и Пересей, задетые за живое тем, что какой-то смерд пришел учить их, умудренных опытом витязей, как нужно брать вражескую крепость, разразились бранью. Гилун уж было схватил Кутепу за шиворот, но Грунлаф с постели подал голос:

— Оставь его, брат. Пусть говорит. Если дело молвит — выслушаем, а ежели околесицу какую понесет, велю выпороть его нещадно, чтобы впредь неповадно ему было князей учить.

С выражением недовольства на лице Гилун отпустил воротник Кутепы. Смерд подбежал к столу и стал разворачивать на нем куски белой бересты, на которых углем были изображены какие-то странные приспособления.

— Ну и чем же ты, смерд, решил затуманить наши головы? — строго спросил Гилун, ничего не поняв в рисунках.

— Ваша милость, — елейно заговорил Кутепа, — здесь я посмел представить вам рисунок порока, способного бросать в стену камни и бревна. Вот — опоры из толстых бревен, здесь — перекладина, к которой прикреплен противовес, а это — ворот, сюда же мы положим большие камни. Воины закрутят веревку на ворот, а потом отпустят. Противовес полетит к земле, а камень, движением противовеса сорванный с этого захвата, прямо в стену полетит. Если таким пороком поработать два-три дня, попадая камнями в одно и то же место, в стене появится пролом, через который и ворвутся ваши дружинники и ратники в Ладор. Не придется им на стены лезть, никто не будет их со стен вниз сбрасывать, стрелами да копьями убивать. Сколько ратников сбережете!

— Говоришь, сбережем? — задумчиво проговорил Гилун, разглядывая рисунки. — Ну а это что ты тут накарябал? — показал он на другой рисунок.

— А тоже порок, светлейший князь, — поспешил объяснить Кутепа, — только попроще, в виде пращи, но тоже с противовесом. Замечу, кстати, что не одни лишь стены моими пороками порочить можно, но и заборола со стен сбивать, прямо с людишками, которые за ними прячутся. Только пороки эти лучше всего на десять шагов к стенам подтащить — тогда уж ни одна преграда не выдержит. Хорошо бы еще окопать пороки да щитами дощатыми от стрел противника прикрыть. Тогда лупи себе каменьями али бревнами по стенам, покуда не разрушатся. Такое вот мое слово, благородные князья. Таперича вам судить, стоит ли меня сечь или не стоит.

Грунлаф, привстав на постели, следил за тем, что показывал князьям Кутепа. Но больше не к рисункам приглядывался князь, а к самому Кутепе. Что-то очень знакомое чудилось ему в суетливых движениях странного синегорца, сумевшего и войско к Ладору привести, и напридумывать невиданных прежде штуковин.

«Да уж не Крас ли чародей в преображенном виде? Где Хормут? Почему же нет его? Он бы пригляделся к этому смерду, — может, увидел бы знакомые черты, которые так и лезут наружу, как иглы ежа, в мешок посаженного!»

А Кутепа разошелся — еще и огромный самострел князьям на рисунке показывал, и тот самострел посылал в противника уже не стрелы, а камни и колья заостренные. Однако, как ни убеждал Кутепа Гилуна, Старко и Пересея, они с насмешкой смотрели на рисунки, а потом Гилун сказал:

— Приятель, бересту свою можешь бросить в костерок! Без надобности нам твоя наука. Вишь чего измыслил — булыганами в стены крепостные бросаться. Да что будет толстому бревну от камня твоего? Да и где я в зимнее-то время столько найду камней, чтоб долбить стену? Проваливай отсюда поскорее, покуда я не рассердился да не отправил тебя к конюхам! Вот уж содрали б они кожу с задницы твоей! Все, пошел вон отсюда!

И как ни пытался Грунлаф защитить Кутепу, предлагая князьям построить хоть один порок, они об этом и слышать не хотели, а Старко так даже и сказал:

— Грунлаф, еще наши деды брали городища и крепостицы отменно и без пороков оных. С чего бы это сейчас мы такие огороды стали городить? Завтра же возьмем Ладор!

Изгнанный Кутепа, держа под мышкой свои рисунки, вышел из домика Грунлафа, посмеиваясь: «Ну что ж, благородные князья, завтра вы убедитесь, кто был прав. Я хотел помочь вам, вы мне отказали, даже стращали поркой. Ну так пусть же стрелы Владигоровых воинов, кипящая смола, камни, колья, летящие на головы ваших дружинников и ратников, вправят вам мозги. Вы еще ко мне придете, знаю, и уже не будет гордости во взглядах ваших. Ничего, Крас подождет, он умеет ждать…»

О предстоящем штурме войско было предупреждено еще с вечера. Вожди долго совещались, решая, куда направить главный удар, и все сошлись на мнении, предложенном самим Грунлафом: воины, по три человека на лестницу, под прикрытием щитов, поставленных на полозья от саней, выпивают по ковшу крепкого меда, чтобы страх потерять, и ходко идут к стене. Рядом с ними лучники и самострельщики идут, пращники тоже. Эти должны во врага стрелять, как только на стене его увидят. Живо к стенам приставляют лестницы, взбираются по ним сразу трое, с одними лишь мечами и щитами, а уж на стене пусть рубятся с синегорцами, не жалея ни сил, ни животов своих. Таким вот образом Грунлаф задумал штурмовать Ладор, и план его всеми князьями и воеводами поддержан был.

А в это время в Ладоре, в княжеском дворце, Владигор широкими шагами ходил из угла в угол, подобно волку, посаженному в клетку. Бадяга, Велигор и дружинник Прободей сидели на лавках здесь же, на князя старались не смотреть. Князь жестоко был терзаем сомнениями. Ему хотелось верить в то, что Грунлаф после поединка, доказавшего, что Перун вручил победу честному и правому, не посмеет пойти на приступ.

Сколько ни бились Бадяга и Велигор, доказывая Владигору наивность такого предположения, ничто не помогало; князь Синегорья твердил: «Грунлаф убедился в правоте моей, он больше не считает меня виновником гибели Кудруны, а поэтому уговорит других князей, и они уйдут!»

— Зачем же ты велел пожечь все синегорские деревни? — спрашивал Велигор. — Для чего загнал всех синегорцев под защиту стен Ладора?

Владигор не отвечал. Опустошив дорогу, по которой должно было идти к Ладору войско борейцев, он просто спас всех жителей селений от грозящей им гибели. К тому же в то время Грунлаф не знал всех обстоятельств смерти дочери и поэтому пребывал в ярости, и вот от нее-то постарался уберечь князь Синегорья подданных своих.

— А вот послушай, княже, что я тебе скажу, — остановил Владигора чуть ленивый голос дружинника Бадяги. — Не хотел вначале говорить тебе, думал, не поверишь все равно. Теперь же, когда на голове твоей, прости, хоть кол теши, а ты по-прежнему будешь Грунлафа своего хвалить, скажу: видел я Кутепу-землекопа, когда ты с Грунлафом дрался на мечах, и стоял Кутепа в первом ряду… Ну, смекаешь?

— Что за Кутепа? О ком ты говоришь? — удивился Владигор, впервые слыша это имя.

— Вот, не знаешь ты своих людишек, — усмехнулся Бадяга, нос почесав, — а ведь мы к жене того Кутепы ходили в гости, рассказывали ей про чудо, что случилось с ее мужем…

Владигор наконец начал понимать, о ком говорит дружинник.

— Постой, постой! Уж не тот ли это землекоп, в которого мертвец вошел, Крас-чародей?

— Ну да, он самый, — кивнул Бадяга. — Так вот представь: стоял Кутепа в рогатом шлеме средь воинов, следивших за поединком. Видел я, княже, как шевелились его губы. Что он там шептал? Один Сварог, наверное, знает. Но, думать надо, заклятия шептал, которые ноги запутали тебе так, что к земле ты прилип. Если бы не извернулся ты тогда, как угорь, да не ранил Грунлафа, была бы тебе Перунова правда. И коль снова советником у борейцев стал такой злыдень страшный, так дивиться только надо, глядя на тебя, что веришь ты в их благородство. Крас не только науськивает их на Ладор идти, но и всякие способы подскажет, как лучше город взять. Так что не по горнице бегать надобно, подобно зайцу на поляне, — совсем уж потерял учтивость Бадяга, — а напасть на лагерь борейцев врасплох да всех их перерубить, а кто в живых останется, прогнать подальше! Или всех ладорцев, кто стрелять, колоть умеет, на стены поставить. Чует мое сердце, на приступ вскоре пойдут борейцы!

Владигор, не желая разуверяться в благородстве Грунлафа, замотал было головой и снова собрался возразить Бадяге, но вдруг в сенях раздался шум. Слышался голос человека, настойчиво просившего о чем-то, другой же голос возражал.

— Да что там за возня? Кто рвется?! — строго крикнул Владигор и, не получив ответа на свой вопрос, увидел, что в горницу чуть ли не кубарем ввалился кто-то, едва не растянувшись на полу. Огромный стражник, весь красный от борьбы с этим человеком, пытался было Владигору объяснить, что он не виноват и этот малый силою прорвался, но Владигор, узнав в «малом» борейца Муху, только и сказал с усмешкой:

— Ладно уж, иди! Любого ко мне пропустят, а еще стражники князевы!

Муха, даже не поклонившись, затараторил, хлюпая носом:

— Княже, княже! Я только-только от борейцев! Не один уж раз я лазил к ним…

— Как это…«лазил»? — недовольным голосом спросил Владигор. — Или тебе ворота открывали?

— Нет, кто же мне их откроет? Вот с этим «пауком» и лазил! — Из-под шубейки Муха вытащил крюк тройной, железный. К нему привязана была веревка, тонкая, но крепкая. — Крюк на стену закину, зацеплюсь и лезу.

— Ну и зачем же ты ходил к борейцам? — все так же строго спросил Владигор, в голове которого возникло подозрение — а не лазутчик ли борейский все ж таки этот Муха?

— А как же? Надо же вам знать, чего борейцы замышляют! Вот я и ходил разведчиком да и узнал немало.

— Что же ты узнал? — продолжал хмуриться князь Синегорья.

— А то, что завтра утром борейцы на приступ пойдут! Все уж у них готово: и лестницы как раз такой длины, чтобы до верха стены достали, и людишки распределены. Кто — с лестницами побежит, с мечами и щитами на стены полезет, кто покатит щиты большие, чтобы наступающих прикрыть, кто станет стрелять из луков, кто из самострелов, кто камни метать пращами будет. Меда десять бочек уж приготовили — медком крепким подпоят воинов, чтоб страха не имели, да и пошлют на приступ. Чуть рассветет — начнется такое!..

Владигор, в душе негодуя на себя за промедление, вызванное наивным доверием к Грунлафу, который, оказывается, как был всю жизнь свою жестоким волком, так и остался им, быстро спросил у Мухи:

— С какой стороны приступ начать хотят?

— От рощи, где станом расположились, и пойдут. Точно знаю! — ответил Муха. — Ой, князь, готовься! Тьма-тьмущая борейцев на стены ладорские полезет! Как муравьи! Злые они презлые на тебя за то, что ты Грунлафа победил. Позор свой твоею кровью смыть хотят. Видят себя назавтра уж правителями Ладора. Страшную резню в городе хотят устроить, а женщин, девок и детишек в полон забрать!

Владигор оцепенело смотрел на лазутчика и вдруг хлопнул по плечу его:

— Если все верно передал, сотским сделаю тебя и награжу изрядно. Иди покамест, одевайся к бою. Покажешь завтра себя на стенах.

Когда Муха скрылся за дверью, Бадяга сказал:

— Ну, что я говорил тебе? А ты не верил, княже…

— Не время для упреков! — одернул его Владигор. — Поднимай дружину, ратников, народ. Все, кто имеет брони, кольчуги, шеломы, — пусть наденут их. Всех самострельщиков — на стены! Пусть чаны со смолою поднимают, берут дрова, камни уж на стенах есть. Палки еще нужны с развилками — чтобы лестницы борейцев отталкивать от стен. Ну, други, не время мешкать! До рассвета недолго уж осталось!

Железные чаны, которые по приказу Владигора были расставлены неподалеку друг от друга на помосте вдоль стены, за заборолом, были устроены хитро. Сам Владигор задумал сделать их, и в свое время кузнецы выковали их не меньше пятидесяти. Вся хитрость этих чанов заключалась в том, что держались они на двух железных полосах и в нужный момент могли быть опрокинуты, а после вновь возвращены в исходное положение. Под чанами — жаровня, в чанах — смола. После того как дрова в жаровне разгорались, смола начинала таять и кипеть довольно скоро. Еще не рассвело, а воины, утепленные поверх кольчуг меховыми безрукавными кожушками, уже топили смолу, приглядывая сквозь бойницы в забороле за той частью пространства перед не спящим, но тихим Ладором, откуда должны были пойти враги.

Рядом с воинами, хлопотавшими у жаровен, прохаживались, похлопывая рукавицами, ратники с «сохатыми» палками. Их копья были неподалеку, а мечи — прицеплены к поясу. Лучники деловито осматривали тетивы, наконечники стрел, тихо между собой толковали о преимуществах того или иного вида стрел и луков. На них не обращали внимания самострельщики, ощущавшие свое превосходство, а поэтому считавшие умалением собственного достоинства беседы со всякими прочими воинами. Их на стенах было не меньше семисот.

Ладор не воевал уже больше двух лет, а поэтому грядущая схватка с безжалостным и многочисленным врагом страшила каждого, даже самого бесстрашного воина. Все ждали, когда же выкатят, как обещал Владигор, бочку крепкого хмельного меда, и тогда на душе станет полегче, и можно будет думать лишь о том, как бы получше исполнить свой воинский долг, чтобы заслужить не только благодарность князя, но, возможно, и крепкий поцелуй любимой девицы, или ласковое объятие жены, или горделивое восхищение своих детей.

Рассвело как-то неожиданно быстро, будто кто-то пролил на горизонт расплавленный воск. Бадяга, бывший на стене за главного, пристально всматривался в мутную пелену, застилавшую даль, покуда не увидел на сером полотне снега черные пятна, которых становилось все больше и больше. Скоро послышался скрип сотен ног, приминавших снег, и Бадяга понял: «Идут! Не соврал Муха!» Тут же негромко он сказал лазутчику-борейцу, стоявшему рядом:

— Пробеги по стене! Скажи — идут на приступ! Пусть готовы будут!

Борейцы, которые и предположить-то не могли, что в Ладоре знают о приступе, шли к стенам хоть и без разговоров, но смело, не пригибаясь. Оказалось, что катившиеся впереди них большие щиты, поставленные на полозья, были не нужны, потому что в предрассветной мгле лучники и не сумели бы разглядеть наступающих, поэтому никто не опасался выстрелов со стен, и каждый бореец, взбодренный ковшом меда, думал лишь о том, как влезут они сейчас на стену и пойдут кромсать немногочисленных стражников, а потом обрушатся на город страшной, не щадящей никого лавиной.

Но певучие, какие-то сладкие голоса летящих стрел раздались совсем неожиданно для наступавших. Послышались первые стоны упавших на снег, раздались крики людей, осознавших, что они обнаружены:

— Братья, назад, нас увидели! Всех перебьют!

— Предали нас! Бьют синегорцы! Возвращаться надо!

Но те, кто прокричал это, тут же со стонами упали под ударами мечей сотских и десятских, которым был отдан приказ рубить каждого, кто повернется спиной к Ладору.

— Я те покажу назад, песья требуха! Вот, получи! А ну вперед, на стены, доблестные иги! — размахивал мечом какой-то командир, увлекая опешивших от неожиданности воинов. — Живо лестницы подставляйте! Наверх карабкайтесь! Там, в Ладоре, серебра немерено, мед, бабы! Вашим город будет! Наверх! Наверх!

Ободренные его словами и напуганные возможностью пасть от меча своих же соплеменников, воины, по трое несшие лестницы, поспешили к стенам города, уже лоснящимся в первых лучах поднимавшегося солнца. Они неслись вперед с громким и диким воинственным кличем, стремясь скорее не столько напугать синегорцев, сколько самим взбодриться.

Вот уже первые лестницы были приставлены к стенам, и борейцы стали карабкаться по ним, обнажив мечи, со щитами на левой руке, спеша поскорее добраться до самого верха, чтобы встретиться с ненавистными врагами. Но, добравшись до середины, они вдруг ощущали, что падают вместе с лестницами, и с каждым мгновением ужас от этого ощущения усиливался, и борейцы летели на землю с громким криком, придавливая своими телами стоявших внизу товарищей. Иные падали на острия выставленных мечей, другие ломали головы и хребты от падения на землю.

А те воины, кто подбегал с лестницами к стенам, будто и не замечали валявшихся на снегу товарищей. Точно так же, как и первые, эти борейцы лезли на стену, но их постигала участь предшественников, или они начинали вопить от боли, когда кипящая смола, льющаяся на них из переворачиваемых чанов, попадала на их лица, текла за ворот. Камни, бросаемые со стены, могли сбить с лестницы сразу трех борейцев, и они, сшибая один другого, летели на землю, как яблоки, срываемые с ветвей дерева сильным порывом ветра.

Но борейцев было много. Воины в задних рядах видели, что происходит с теми, кто подошел к стенам первыми, и тогда они, прикрываясь огромными щитами, отошли, чтобы подумать, как идти на приступ с большим успехом. Скоро ладорская стена уже совсем осветилась солнцем, и было видно каждое бревнышко в ее городницах. Видели борейцы и защитников крепости, радовавшихся своему успеху, посылавших в сторону врагов отборные ругательства, грозивших кулаками и строивших обидные рожи. Хормут, руководивший приступом, приказал:

— Готовьте луки, самострелы и пращи! По моему знаку стреляйте в синегорцев, стреляйте без остановки, а ратники с лестницами быстро к стенам побегут!

И тотчас туча стрел и камней обрушилась на ладорцев. Иные стрелы втыкались в толстое и крепкое забороло, другие проникали между узких бойниц, находя жертвы на площадках стен, третьи пронзали неосторожно высунувшихся из-за прикрытия синегорцев. А в это время штурмующие — по окровавленному снегу, с лестницами в руках — бежали к стенам, но уже не слышно было их воинственного клича — старались приблизиться к городницам неприметно. Громоздили нижние концы лесенок на неубранные трупы, лезли вверх, но ладорцы своими сохатыми палками отталкивали лестницы от стен, и борейцы, судорожно цепляясь за опрокинутые лестницы, падали, а сверху на них лилась шипящая смола, летели камни, колья.

Не меньше десяти раз посылал воинов на приступ упорный Хормут, не желавший возвращаться в лагерь с постыдным сообщением о том, что взять Ладор штурмом не удалось. И каждый раз борейцы, оставляя под стеной груду трупов, откатывались к щитам, а со стены неслось:

— Что, поганцы, отведали нашего угощения?! Приходите еще, гости дорогие! Примем вас с радушием!

А тут еще случилось нечто совсем уж неожиданное для борейцев — взбивая копытами снег, запорошенная снежным облаком, на них понеслась конная дружина Владигора. Сам синегорский князь, без плаща, в сияющих кольчуге и латах, с копьем наперевес, скакал во главе самых опытных и отважных своих дружинников. Борейцы, поняв, что их ожидает, спешно натягивали луки, доставали из мешков камни, приставляли к стопам ног длинные копья, извлекали из ножен мечи. Те из них, кто не отличался особенной храбростью, бросились бежать к лагерю, где они могли найти защиту за составленными вокруг санями, все пространство перед которыми было завалено рогатками.

Но ни стрелы, ни камни не смогли остановить напора обрушившейся на врагов лавины синегорских всадников. Владигор, оскорбленный коварством Грунлафа, рубил борейцев без пощады, и скоро все они, уже не пытаясь сопротивляться, бежали к крепости из саней.

За происходящим пристально наблюдали Грунлаф и князья-союзники. Они видели, сколь безуспешными оказались попытки их воинов взобраться на стену, и Грунлаф уже нещадно клял себя за то, что уступил настояниям Гилуна, Старко и Пересея штурмовать Ладор: «Как я мог позволить себе пойти против воли Перуна! Разве не показал он мне, что прав Владигор? Немудрено, что не сыскать мне удачи!»

Видя, как десятками, сотнями гибнут его иги, Грунлаф в их смерти винил лишь себя. Отступив перед конницей Владигора, остатки борейцев, насколько позволял глубокий снег, спотыкаясь, падая, бежали туда, где могли укрыться: к препятствию из связанных между собой саней. И Грунлаф вдруг понял, что Владигор сейчас просто-напросто обойдет стороной эту жалкую крепость и ворвется в лагерь, и тогда никому не уцелеть, и поход на Ладор можно будет считать завершенным.

— Скорее туда! В круг! Пусть все бегут за укрытие из саней! — прокричал Грунлаф, видя в этом единственное средство спасти войско. И его услышали.

Все, кто находился в стане, бросились с оружием в середину образованного санями круга, словно видя в нем не только преграду для дружины Владигора, но и магический оберег от нечистой силы, явившейся к ним сейчас в образе синегорского князя и его всадников. На пространстве в три сотни шагов в поперечнике столпилось не меньше пяти тысяч игов, гарудов, плусков, коробчаков. Здесь, точно овцы, сгрудившиеся при приближении волков, они не ощущали страха. Каждый был готов к бою, поэтому лучники и самострельщики, не ожидая чьей-то команды, вышли в первые ряды, стали готовить оружие к стрельбе, уверенные, что отобьют атаку Владигоровой дружины, пусть храброй, сильной, но немногочисленной. Особую надежду борейцы возлагали на острые рогатки, далеко выброшенные за линию обороны из саней.

А Владигор продолжал преследовать бегущих в сторону лагеря. Со стены он видел крепость, построенную из сцепленных саней, но разглядеть рогатки издалека не мог, а поэтому без страха и опасения несся прямо к санной крепостице, думая о том, что конь с легкостью перенесет его через сани и там, на этой запруженной людьми площадке, он передавит и перерубит не меньше трети борейцев, а его верные дружинники доведут атаку до полного разгрома врагов.

Владигор не слышал, как кто-то из его воинов кричал ему сзади:

— Князь, рогатки! Впереди рогатки! Коней погубим!

Упоенный битвой, оглушенный топотом копыт, воплями насмерть перепуганных, бегущих от него борейцев, Владигор несся вперед. Прикрываясь щитом от визжащих слева и справа стрел, он молил Перуна лишь о том, чтобы ни одна из них не ранила коня, — спешенному, было бы Владигору труднее сражаться против огромного количества врагов. Но вдруг его конь остановился так резко, будто наткнулся на какую-то невидимую преграду.

— Ну же, ну! — понукал Владигор коня, со всей силы ударяя его в бока каблуками сапог. Но тот, опустив голову, стоял на месте.

Так же внезапно, будто вкопанные, остановились и лошади остальных дружинников. Никто не понимал, что происходит. Воины понукали коней, предполагая, что те встали разом потому, что каким-то тайным звериным чутьем уловили грозящую им опасность в виде кольев-рогаток. Но лошади не хотели поворачивать ни вправо, ни влево, чтобы, согласно команде Владигора, объехать санную крепость и ударить с тылу.

А между тем стрелы и камни стали долетать до скучившихся дружинников. Двое или трое уже упали с коней, под тремя были убиты лошади.

— Что будем делать, Владигор? — взволнованно обратился к Владигору один из дружинников. — Нас здесь перестреляют, как зайцев!

Досада омрачила лицо князя. Он, полагавший, что уже сегодня одержит окончательную победу, вынужден был возвращаться. К тому же его мучило недоумение — что же случилось с лошадьми?

Но вот еще два дружинника со стонами рухнули на снег, и Владигор решительно сказал:

— Все, забираем убитых и тех, у кого убиты кони, и поворачиваем назад! Только бы лошади пошли!

И когда дружинники, резко дергая поводья, закинув за спины щиты, чтобы не быть пораженными вражеской стрелой, попытались повернуть коней назад, те, ко всеобщему удивлению, послушно повернулись и резво поскакали подальше от опасного места. А вслед синегорцам неслись оскорбления, улюлюканье, летели стрелы и камни.

С тяжелым сердцем, точно после постыдного поражения, въехал Владигор в ворота Ладора. Спрыгнул на землю и со злостью кинул поводья конюшему. Он до сих пор не мог понять, что же произошло.

— Не унывай, княже! — попытался утешить его Бадяга. — Я все видел со стены. Ты разогнал тех борейцев, что были у стены, но потом твой конь чего-то испугался — рогаток, наверное, — и остановился, а другие лошади, глядя на него, сделали то же самое. Главное, приступ отбили. Больше они не полезут.

Но Владигора трудно было утешить. Он, собиравшийся праздновать полную победу, только махнул Бадяге рукой: «Не приставай-де!» А конюшему сказал:

— Нового коня мне подберешь. А впрочем, нет — сам выберу!

Не радовались сегодняшнему дню и борейские вожди. Собрали все трупы из-под стен. Их оказалось около двух сотен. Хмурые воины ковыряли мерзлую землю, чтобы похоронить товарищей, а когда над общей могилой был насыпан холм, печальной тризной закончили погребение. Но унынию борейцы предаваться тоже не собирались. Все видели, как удалось отбить атаку самого Владигора. Надо же, самого сильного во всем Поднебесном мире витязя испугали колья-рогатки и летящие со стороны санной крепости стрелы и камни! Все знали теперь, что, несмотря на неудачу штурма, Владигора еще как можно бить.

Не был уверен в возможности запугать синегорского князя рогатками и стрелами лишь один человек в войске Грунлафа. Держа в руках щит и меч, он был в момент атаки синегорцев рядом с лучниками, и его губы шевелились тогда точно так же, как и во время поединка Грунлафа с Владигором. Это он, шепча заклинания, заставил коней остановиться.

«Нет, рано еще Владигору праздновать победу над борейцами! И не приспело время погибнуть храброму синегорцу! Владигор еще должен преисполниться тем, чем полон я. В нем еще слишком много от добряка Белуна. Повоюйте еще, сыны Бореи и Синегорья. Пусть побольше ожесточатся друг против друга ваши глупые сердца!» — так думал этот злокозненный человечишко.

8. Огромные деревянные руки

— Ну, заходи к нам смелее, не бойся, не бойся! — ободрял князь Гилун робко стоявшего у порога «княжеского» дома Кутепу, стараясь говорить как можно приветливей, что, однако, плохо у него получалось. Чародей Крас, знавший, что его позовут вожди, продолжал изображать из себя недотепу-смерда и поэтому жался у дверей, неловко держа под мышкой все те же рисунки на бересте.

— Ну, рассказывай нам, смерд, за сколько дней ты бы взялся соорудить то деревянное чудище, что показывал нам недавно? — заговорил красавец Пересей.

Кутепа, делая вид, что смелость вернулась к нему, поклонившись, сказал:

— Великодушные, благороднейшие князья! Никогда еще не приходилось мне изготавливать пороки, да еще такие огромные. Но, видно, сам Перун послал меня к вам, ибо однажды мне приснилось…

— Довольно, довольно! — резко остановил Кутепу Старко. — О своих снах ты бабе своей рассказывать будешь. Отвечай на вопрос четко: через сколько дней мы будем иметь вот этот порок, — Старко вырвал из-под мышки берестяные рисунки Кутепы и развернул их на столе, — и вот этот самострел. Нам он нужен, чтобы сшибать заборола на стенах вместе с людьми, а порок — для разрушения городниц. Ну, говори!

Кутепа-Крас закатил свои желтоватые, лишенные ресниц глаза, призадумался. Потом спросил:

— Надеюсь, в рабочей силе недостатка у меня не будет?

— Нет! — отчеканил Гилун. — Отберешь самых сильных и умелых воинов. Леса вокруг полным-полно. Укажи, какие камни надобны для порока и большого самострела. Годятся ли для него заостренные бревна или колья? Все сделаем, все, лишь бы взять этот проклятый Ладор! — И с горькой досадой добавил: — Сам знаешь, каким неудачным оказался для нас сегодняшний приступ…

— Видел, — вздохнул Крас, — но, вседобрейшие князья, боги наказывают нас, чтобы направить на истинный путь, и нужно всечасно молить их за ниспосланные беды, ибо только они способны…

— Довольно болтать, Кутепа! — грубо прервал чародея Гилун. — Ты так и не дал нам ответ: через сколько дней мы сможем испытать свои пороки в деле? Что тебе нужно, кроме людей? И запомни — ежели не будет пользы от твоих пороков, ты повиснешь вот на этой самой перекладине! — И Гилун ткнул пальцем в одно из бревен на рисунке Кутепы.

Крас, хоть и изобразил на лице сильный испуг, тут же заверил князей в том, что его пороки обязательно помогут взять Ладор.

— Знай же, — подал голос лежащий на постели Грунлаф, все еще страдавший от боли в плече, — если стена при помощи твоего порока будет разбита и мы сумеем ворваться в город, я награжу тебя так, как не награждали даже самых видных дружинников. А теперь иди и немедленно приступай к делу. Благородный Хормут уже знает обо всем. Он подберет тебе людей, каких ты захочешь. Поскольку ты так и не ответил, когда твой порок будет готов, я сам назначаю срок: через три дня! Ступай теперь!

Грунлаф уже не сомневался, что Кутепа — это чародей Крас, но говорить с ним уважительно не мог. Тогда пришлось бы открыть союзникам, кто им помогает, а он не хотел этого делать потому, что в таком случае заслугу игов в организации похода, во взятии Ладора союзники попытались бы преуменьшить. Грунлаф был горд и тщеславен.

Не много дал Грунлаф времени Кутепе на изготовление пороков, но поступил он так потому, что был уверен: не простой смерд взялся за работу, а чародей.

Крас, бродя вместе с Хормутом мимо выстроившихся в ряд борейцев, даже и вопросов не задавал: научен ли кто плотничьему делу? Смотрел кудесник на человека и сразу видел, кто в чем искусен, поэтому быстро отобрал он три десятка опытных, сноровистых работников, а после так сказал Хормуту: — Работать люди попеременно будут ночь и день: одни спят, другие под моим началом рубят, тешут, пилят. То место, где станем пороки делать, окружи людьми, чтобы никто не ведал, что там творится. Если в Ладоре узнают о пороках, не подпустят нас к стенам, чтобы близко установили мы пороки. А это — важно.

Хормут, получивший от Грунлафа приказ во всем слушаться Кутепы, хоть и неприятно ему это было, кивнул и пообещал еще, как просил Кутепа, работников кормить получше. И началась работа.

А в лесу, среди сосен, Крас уж господином чувствовал себя. Хоть и в прежнем он был обличье, но от смерда Кутепы мало что осталось. Нет, не жестокостью принуждал он рабочих делать то, чего они ни разу в жизни не делали. Рисунки показал им, разъяснил, что да как, а после не отходил от плотников: то дерево покажет, какое надобно срубить, то научит, как отесать его, какие где запилы, зарубы сделать для соединения одного бревна с другим.

Несложной была для Краса работа эта. Вечно жил на свете он, и много перевидал он за жизнь свою пороков разных, при помощи которых древние народы ходили к городам вражеским, чтобы покорить их, а после вырезать всех жителей, забрать богатства да и уйти, камня на камне не оставив. Много повидал Крас тех опустошенных городов, где между плит, по которым еще недавно ходили люди, росла трава сухая, где в желобах водопроводов, в которых раньше струилась чистая ледяная вода, теперь сидели скорпионы и сновали ящерицы. А разве можно было бы добиться этого, если б люди не придумали пороки? Иногда казалось Красу, что он сам внушил им эту мысль, и гордость за изобретение свое приятно льстила самолюбию.

И вот кончался третий день работ. Грунлаф, Гилун, Старко и Пересей в сопровождении Хормута явились посмотреть на детища Кутепы. Молча обошли со всех сторон никогда не виданные ими сооружения, с сомнением поцокали языками, покачали головами. Увидели, что рядом с пороками куча валунов навалена. Были среди камней и жернова, за которыми Кутепа особо посылал людей в ближайшие разрушенные деревни.

— Ну и будет прок от сих… чудовищ? — спросил Гилун.

— Покажу вам, княже, сейчас же, как действует оружие мое, — засуетился Крас. — Скажу еще, что каждый из тех, кто делал пороки эти, обучен пользоваться ими под стенами Ладора. Я время даром не терял.

Увидели князья, что один работник-воин поднял большой валун, положил его в ящик, приделанный на одном конце бревна. Потом шесть мастеров стали ручки ворота крутить, и со скрипом подниматься начал с противоположной стороны другой ящик, видно тяжелый очень. Когда достиг он поперечного бревна, Кутепа отдал рабочим приказ какой-то, те чуть отошли в сторону, он же молотком выбил клин, державший ворот, — вмиг закрутился ворот, толстая веревка, намотанная на него, под действием тяжелого груза с шумом размоталась, ящик с камнем понесся вверх, и вот камень, оторвавшись от своего ложа, полетел куда-то в глубь рощи, ломая все, что встречалось на его пути.

Князья, широко разинув рты, с изумлением следили за полетом камня, а он скрылся где-то между ветвей деревьев, и только осыпающийся снег был следом его движения.

— Да, Кутепа, удивил… — только и сказал Гилун, а Пересей, вдохновленный тем, что они стали обладателями невиданного прежде оружия, простого в устройстве своем и мощного, быстро попросил:

— А теперь, Кутепа, покажи-ка нам, как самострел твой бьет!

— Милость окажете, если посмотрите на его работу! — оживился Крас и тут же приказал подручным заняться самострелом.

Такого оружия князья отродясь не видели. Луковище у самострела было едва ли не в человеческий рост, толстенное, обмотанное кожей, прикрепленное не к ложу, а к станку, на снег поставленному. На станке — глубокий желоб, ворот тоже есть, чтобы тетиву с ловушкой, как у пращи, оттягивать назад. Подручные вначале натянули тетиву, нажимая на ручки, что из ворота торчали.

— Чем стрельнем-то? — спросил один из них у Краса.

— Вначале колом давай, а после камнем, — ответил Кутепа.

Самострелом два выстрела произвели. Кол заостренный, точно огромная стрела, пронесся между деревьев с шумом, треском, сшибая большие сучья, ломая тонкие стволики деревьев. После и камень пустили, который в зимней, звонкой от мороза роще такой же шум и переполох устроил, что и летящий заостренный кол.

Князья-союзники хлопали Кутепу по плечам и по спине, наперебой старались выразить восхищение, а Грунлаф, до этого молчавший (знал, что чародей и не смог бы предложить какую-то ненужную безделку), торжественно сказал:

— Братья, полагаю, что Кутепу за его смекалку и проворство нужно щедро наградить и в подчинение его назначить сотню воинов, которые будут обслуживать пороки. Уверен, что с их помощью мы скоро Ладором овладеем.

Кутепа-Крас жадными губами прильнул к толстой рукавице князя игов, а другие вожди охотно поддержали предложение его.

Оба порока и ящики с камнями, разбитыми жерновами, кольями были взгромождены на полозья. Заготовили и щиты, большие, толстые, дощатые, чтобы уберечь тех воинов, что станут обслуживать пороки. Темной безлунной ночью поволокли пороки к ладорским стенам, установили их, как велел Кутепа, на расстоянии десяти шагов от городницы. Крас предусмотрительно деревянные опоры велел шкурами закрыть и облить водой, чтобы заледенели на морозе. Говорил, что пригодится это, когда ладорцы попробуют спалить пороки зажигательными стрелами. Тогда же установили и щиты. Теперь все было готово к стрельбе по стенам.

— Когда начнем-то? — в нетерпении спрашивали у Краса воины, помогавшие тащить пороки.

И Крас сказал:

— А незачем нам медлить. Перун и все другие боги любят людей проворных. Большим пороком пока начнем «работать», а рассветет и будет видно забороло — в ход пустим самострел. Ну, начинайте крутить ворот. Начнем сейчас крушить ладорскую твердыню!

Еще глубокая ночь не сняла над городом своего темного покрывала, как в дверь спальной горницы Владигора застучали.

— Княже, княже! — слышался за дверью встревоженный голос Бадяги. — Вставай!

Синегорский князь быстро соскочил с постели. С тех самых пор, как подошли борейцы под Ладор, он почти не спал, опасаясь ночного штурма.

«Неужто, — подумалось ему, — враги снова пошли на стены?» Но все оказалось куда страшнее и загадочней. Бадяга, сам разбуженный одним из стражников, стоявших на стене, передал князю рассказ, что вдруг средь ночи в стену что-то начало стучать, да так, что сотрясалась вся стена. Раз за разом ощущали все, кто нес караул, как сотрясалась городница, на которой они стояли, но внизу ничего не было видно.

— Княже, не понимаю, что происходит, но, видно, что-то бьется в стену. Как быть?

Владигор оделся мигом, побежал по переходам дворца, сел на коня, даже не оседлав его, поскакал туда, где происходило непонятное. Влез на стену. Совсем близко уханье людское услышал, а после короткий резкий шум и скрип, а потом что-то тяжелое в стену ударило так сильно, что гул по ней пошел, и почуял Владигор, как тряхнуло под ним помост.

— Что же это значит, княже? — подходили и спрашивали у него те, кто стоял на стенах, караулил, но ничего не мог сказать им князь. Только и молвил:

— Подождем рассвета, там и увидим…

Покуда не осветился восток красно-желтыми полосами утренней зари, не могли синегорцы понять причины ударов, сотрясавших стену. Лишь после того, как зажелтело пространство покрытой снегом земли, раскинувшееся перед городом, увидели они то, чего не видели никогда. Похожее на огромного паука, стояло перед стеной сооружение, прикрытое щитами. Было видно, что за ними копошились люди, скрипело там что-то, двигались длинные, толстые «руки» паука, потом раздался скрежет, и в стену — как раз в том месте, над которым стоял Владигор, — понеслось что-то, чего за скоростью и рассмотреть-то нельзя было. Ударилось оно в стену, отскочило и осталось лежать на снегу булыжником большим. Стена же при этом поколебалась.

— Вишь, что делают проклятые борейцы! — со страхом проговорил один ладорец.

А чуть позже заскрипело, завизжало рядом с первым деревянным чудищем, где тоже щиты стояли, и что-то тяжелое было пущено через щель между этими щитами, причем «подарок» борейский на этот раз угодил прямо в забороло — доски дубовые вылетели сразу, другие расщепились, поранили щепой людей. Переполох поднялся, суетня. Люди не знали, что и делать: стрелять ли из луков, самострелов в диковинные, метавшие неведомо что устройства или бежать скорее прятаться.

Но Владигор сказал:

— Бадяга, прикажи-ка паклю и смолу скорей нести! Вижу, борейцы пошли на хитрость, но против каждой хитрости есть другая. Попробуем их метательные «руки» поджечь!

Бадяга кивнул, и скоро на стене, где уж забороло рушилось от часто попадавших в него камней и заостренных кольев, посылаемых с силой превеликой, появился деревянный жбан с льняной паклей. Воины тотчас стали наворачивать ее на стрелы, обмакивали в бадейку с густой смолой, зажигали от факела, а когда пакля хорошенько разгоралась, стреляли спешно в пороки, все так же скрипевшие и время от времени посылавшие в защитников Ладора ужасные свои снаряды. Лишь малое количество стрел сумело попасть в защищенные шкурами пороки борейцев. С горькой досадой видели синегорцы, что их горящие стрелы отскакивают от ледяной коросты, падают на снег, некоторое время горят, а потом с шипением тухнут.

— Вишь, что придумали, мерзавцы! — прокричал Бадяга, выпустивший в «чудовища» не меньше десятка стрел, так и не сумевших поджечь оледенелые шкуры.

Владигор, стрелявший из самострела по тем же целям, замечал, что мощные его стрелы хоть и пробивают шкуры, но пакля при этом гаснет. Не обращая, однако, внимания на возглас Бадяги, он, видя, как медленно, но верно повреждаются, крошатся толстые бревна городниц, закричал синегорцам:

— Да стреляйте же вы, лешие, стреляйте! Хоть одну бы стрелу к дереву приживить — загорится!

Многие из находившихся вместе с ним на стене были уже серьезно ранены — кто отлетевшими от заборола досками, кто кольями, пробивавшими их, — и все же они продолжали наворачивать на наконечники стрел паклю и окунать ее в смолу. Извели одно ведерко и принялись за второе. Прочерчивая в морозном воздухе огненные полосы, летели стрелы к порокам борейцев, встыкались в не защищенные шкурами деревянные места, и вроде бы огонь начинал лизать бревна, но и враги Ладора были начеку — руками в толстых рукавицах сразу же гасили огонь, насмешливо при этом хохоча:

— Что, синегорцы голозадые, взяли?! Подожгли?! Вам ли с нами тягаться, пустобрюхие! Раскокаем под орех вашу стену, а потом, как по тропинке полевой, ровненькой, в городишко ваш войдем!

— Войдем, войдем! Да и попускаем-то вашей кровушки! Покатаем-то на сенце амбарном ваших женушек и дочурок!

И вновь огромные камни и колья сотрясали ладорскую стену, и, казалось, не было уже никакого спасения синегорцам.

— Что делать-то будем, княже? — уже с нескрываемой тревогой спросил у Владигора Бадяга, опуская бесполезный лук. — Если даже не пробьют стену, то забороло все порушат, а без него нам приступ не отбить. Может, накинемся с дружиной на конях да и порубаем борейцев и пороки их пожжем? Как конь твой, не подведет? — Бадяга глядел на Владигора исподлобья.

— Попытаться можно, — кусая губы, сказал Владигор. — Коня я теперь не норовистого, послушного подобрал. Беги вниз, собирай человек пятьдесят дружинников. Пусть только мечи возьмут с собой да по факелу зажженному. Попробуем спалить борейские пороки.

Отдав воинам приказ неустанно обстреливать пороки зажигательными стрелами, Владигор сбежал вниз. Там его уже ждали дружинники, и каждый в левой руке держал чадящий факел. На той же руке — щит, чтобы от стрел прикрыться.

Легко вскакивая в седло, принимая от воина горящий факел, крикнул:

— Не спалим этих чудовищ деревянных — завтра же борейцы в Ладор прорвутся, жестокую резню учинят! Нужно спалить!

На рысях выехали из ворот крепости, потом пустили коней в галоп, чтобы налет на борейское гнездо был сильным, неудержимым. Так и неслись с полыхающими факелами, пламя которых от быстрой езды, да еще против ветра, растягивалось оранжевыми длинными полосами с черной каймой по краям.

Топот двухсот копыт не мог быть не услышанным, но Владигор не боялся отпора горстки борейцев, спрятавшихся за щитами и способных противостоять атаке лишь стрелами десяти-пятнадцати луков. Однако ни одной стрелы не было выпущено из-за укрытия навстречу катившейся к порокам лавине синегорцев, и в каждом дружиннике сейчас жило сладостно-волнующее предвкушение схватки с неприятелем и, возможно, победы, столь нужной сейчас для того, чтобы Ладор остался неприступным.

Но иное чувство испытывал Владигор по мере приближения к порокам. Какая-то странная, необъяснимая вялость и слабость начинала охватывать все его тело. Он даже стал покачиваться в седле, готовый вот-вот упасть с коня. Вскоре уронил факел, потом и поводья. Коню тоже, видно, передалось состояние всадника. Его ноги замедлили бег, стали заплетаться, спотыкаться. Конь мотал головой, не понимая, чего хочет от него хозяин, опустивший поводья. Дружинники заметили, что с Владигором происходит что-то неладное. Бадяга замедлил движение своего коня, подъехал к Владигору, внимательно заглядывая в его побледневшее лицо, поддержал князя за плечо:

— Что, княже? Мутит, что ли?

— Сам не пойму, — еле шевеля губами, заговорил Владигор, — будто пелена какая-то перед глазами. Тебя почти не вижу…

Кое-кто из дружинников, тоже державшихся в седлах как-то необычно, услышав ответ Владигора, подхватил:

— И меня замутило! В глазах мерцание пошло! Почти что ничего не видно!

— И на меня морока какая-то накатила — худо!

— И на меня тоже!

— И на меня! — слышались отовсюду голоса. Дружинники, еще совсем недавно такие сильные, бесстрашные, теперь выглядели беспомощными, встряхивали головами, протирали глаза, и Владигор, вдруг отчетливо поняв, что стало причиной неведомо откуда взявшейся напасти, скрутившей почти всех воинов и его самого, скомандовал:

— Поворачиваем! В город!

Но только стали они удаляться от борейских пороков, как тут же исчезла застилавшая глаза пелена и тела их покинула слабость. В седлах вновь сидели готовые сражаться с врагом воины, и Бадяга даже предложил Владигору:

— Может, вернемся? Вроде все опять крепко на конях сидят. Меня же морока ваша и вовсе не задела.

Владигор печально улыбнулся:

— А это потому, наверное, что ты, Бадяга, дурнее всех, — но, заметив, что дружинник обиженно скривил губы, добавил: — Обиды на меня не держи, Бадяжка. Спознал я теперь до самого конца, кто коней останавливал наших, кто сейчас головы морочил наши и кто пороки эти, будь они неладны, борейцам сделать предложил.

— Кто же? Неужто Крас?

— Он самый, — кивнул Владигор и с горечью в голосе прибавил: — Трудно нам будет удержать Ладор, коль у борейцев такой помощник. Только не пойму: за что он так сильно их полюбил? Лишь потому вредит мне, что я Белуна ученик и добро да справедливость в жизни выше всего ценю?

— Может быть, и так, — с грустным вздохом сказал Бадяга, а потом, наклоняясь с коня в сторону Владигора, тихо проговорил: — Тебе бы, княже, того… подале от ратных дел держаться надобно.

— Это с какой же стати? — с негодованием вскинулся Владигор. — Или я уже ни на что не пригоден стал? Хлипок да вял?

— Нет, княже, нет! — с досадой поморщился Бадяга. — Просто, сам видишь, Крас маленько сильнее тебя — что хочет, то с тобой и чинит. А ну как совсем тебя того… жизни захочет лишить? Где ж мы потом нового Владигора сыщем? Опять получится так, когда ты, прости, уродом стал. Что приключилось с Ладором? Забыл? Ведь заняли его борейцы! А ежели будет князь у нас Владигор, то хоть за тремя железными дверьми сидеть станет, народ все равно будет помнить об этом, знать, что без правителя надежного синегорский народ не остался. Ну вот, хошь соглашайся со мной, хошь нет…

Владигор ответил резко:

— Нет, не соглашусь с тобой! Ладору сейчас князь на стенах нужен, а не за тремя железными дверьми.

И князь погнал коня к тому месту городской стены, которое долбилось сейчас борейскими пороками. Но на душе у него не было покоя. Пугал его Крас своей властью над ним, и противостоять этой власти Владигор пока не мог.

9. Журавль с большим железным носом

Снова появившись на стене, Владигор увидел, что забороло почти снесено на протяжении примерно в пятьдесят шагов. Большой же порок все бил и бил в стену как раз там, где она лишилась заборола. Владигор понял, что защитить крепость в этом месте будет очень трудно: борейцы сделают пролом, а сверху на них и камня сбросить невозможно, и смолы кипящей не вылить, и из лука не выстрелить, потому что как же воину на стене без прикрытия стоять?

Те из синегорцев, кто прятался сейчас за остатками заборола, еще не порушенными камнями и кольями, продолжали пускать в борейцев стрелы с горящей паклей, но по-прежнему безо всякого успеха. Князя завидев, встретили они его с какой-то чуть приметной укоризной в глазах. Воины видели, как Владигор с дружиной собрался атаковать пороки, но вдруг отчего-то замешкались синегорские всадники, смешались, остановили бег коней, а потом и вовсе повернули. Вспомнилась и недавняя атака санной крепостицы, в тот раз кони тоже внезапно и неизвестно почему остановились. Нехорошие мысли закрались в умы воинов, безоговорочно веривших прежде в силу Владигора, в его могучий дар побеждать.

Провожаемый мрачными взглядами, Владигор, нахмурясь, прошел по стене, увернулся от ловко пущенного из малого порока заостренного кола, посмотрел вниз — бревна городницы были исполосованы широкими и глубокими трещинами. Еще полдня работы порока могли сделать пролом в стене. Владигору стало страшно. Не за себя — за Ладор, за Синегорье. В воображении вспыхнули яркие картины бесчинств борейцев на улицах его столицы, льющаяся рекою кровь…

«Нет, не бывать такому, не бывать!» — упрямо проговорил про себя Владигор, хоть и не знал, что он будет делать, и тут из состояния задумчивости его вывел голос. Вкрадчивый и тихий, но упрямый, этот голос раздался почти возле самого уха Владигора:

— Князь-батюшка, послушай меня!

Владигор обернулся — тот самый гонец Грунлафа, что известил его о приближающемся к границам Синегорья войске борейцев, смотрел на него своими быстрыми, как у хорька, глазами снизу вверх — слишком уж мал ростом был гонец, одетый сейчас в кольчугу, со шлемом на голове и с луком в руке.

— Муха, если не запамятовал? — улыбнулся невольно князь.

— Он самый, Муха! — довольно закивал бывший гонец. — Штуку я одну придумал. Знаю, как пороки эти нам сломать, коль уж поджечь не можем.

— Ну и как же? — радостно насторожился Владигор.

— Журавля построить надобно!

— Что за журавель? — удивился Владигор.

— Ну как же! Сам, наверное, видел в деревне журавлей, что над колодцами летают вверх-вниз: перекладина длинная на бревне, в землю врытом. На одной стороне — груз, на другой — шест, к шесту ведро цепляют. Все просто, как хвост кошачий!

— Ну а здесь-то твой журавель зачем?

— А как же! Из древесного ствола сделаем мы перекладину большую, чтоб одним своим концом прямо над пороком борейским находилась. За середину прикрепим к стене, но чтоб качалась туда-сюда. К тому концу, что над пороком завис, привяжем бревно потолще да потяжелее, можно и железом обить его. С конца другого, над городом висящего, веревки свисать будут, и за те веревки станем тянуть. Пониже конец опустим этот — бревнышко наше над пороком зависнет. Отпустим — вниз полетит да так шибко ударит, что все передавит к лешему! За короткий срок весь порок с борейцами превратим, прости за худое слово, в дерьмо поганое, и больше уж к нам с пороками борейцы не сунутся, ибо только с близкого расстояния можно стрелять из этих махин по стенам!

Чем дольше слушал Владигор, тем шире становилась улыбка на лице его. Закончил Муха — хлопнул князь его по плечу, сказал:

— Голова твоя, Муха, с виду и невелика, а умишко зато в ней спрятан крепкий. Будешь руководить строительством журавля своего. Плотники мои во всем тебе послушны будут. Все вещи нужные тебе дадут из моих амбаров. Только… поторопись, сам видишь…

— Вижу, князь-батюшка. Постараюсь попроворней сделать, недаром Мухой зовусь.

Княжеским плотникам долго объяснять суть «штуки» не пришлось. Похвалили Муху за смекалку, и закипела близ стены работа. Перво-наперво подобрали шест длины необходимой, чтоб смог достать одним своим концом до порока. На стене закрепили его посередке, чтоб качался; дубовую колоду, обитую полосами железными, тоже наверх втащили, на канате толстом привязали к концу бревна. Оставалось только столкнуть эту колоду вниз, чтобы понеслась с силой страшной прямо на порок.

Все к бою с пороком было уж приготовлено: люди со стороны города взялись за веревки, привязанные к другому концу бревна. Владигор за всеми действиями мастеров сам следил, помогал и советом, и руками. Когда же все готово было, влез на стену и спихнул с нее железный «клюв» журавля.

Канат натянулся, полетела вниз колода, с треском пробила щиты, что прикрывали порок. А Владигор уже кричал молодцам, что сзади на земле с веревками стояли:

— Поднимайте, поднимайте!

Вверх пошел конец бревна, вверх поползла колода, застыла над пороком, а Владигор с надеждой подумал: «Вот бы сейчас колодой этой Краса раздавить! Тогда бы налетели мы на борейский лагерь с одной дружиной да разметали бы всю эту сволочь по широку полю!»

— Ну, теперь веревки разом отпускайте! — прокричал.

Дубовая колода, обитая железом, вниз понеслась. Треск раздался громкий, чьи-то стоны, а Владигор уж снова велел поднимать колоду, и вновь со страшной скоростью ухнула вниз она, ломая хитрую придумку Краса. Вскоре увидел Владигор покореженный, поломанный порок, а между рухнувших бревен, из которых был сложен он, шевелились изуродованные тела борейцев. Некоторые из них, оставляя на снегу кровавый след, отползали в сторону своего лагеря.

— Стреляйте по ним, стреляйте! — закричал Владигор, понимая, что среди них может быть Крас.

Воины со стен живо разделались с ранеными борейцами, а Владигор уже перенес журавля немного в сторону, где стоял неповрежденным порок поменьше, сделанный в виде огромного самострела. На него понадобилось совсем немного времени, и вот уже было сломано его грозное луковище, причинившее так много бед на стенах, и раздавлен станок, и переломаны все щиты, и перебиты воины, что прятались под щитами, а тех, кто пытался бежать, синегорцы пронзали своими стрелами, приговаривая:

— Что, наелись ладорского жита? Не пучит животы?!

Но неспокоен был Владигор. Привязав веревку к заборолу, он соскользнул на снег, чтобы увидеть того, кто умел останавливать бег коней, напускать на глаза мглу, умел строить пороки. Владигор не знал, сохранил ли Крас облик землекопа, но что-то подсказывало ему: если он увидит чародея среди раздавленных или застреленных, то обязательно узнает его.

Готовый ко всему, с обнаженным мечом он обошел руины еще недавно страшного оружия, причинившего стене Ладора такой сильный вред, вглядывался в лица мертвых, желая найти труп колдуна, но не нашел его.

«Да неужели он ушел? Но когда же? Когда наши устанавливали на стене журавля? Значит, предчувствовал, что может случиться с пороками! Ах, нужно было делать это неприметно, тогда бы и Красу досталось здесь!»

Досадуя на собственную недогадливость, Владигор внимательно осмотрел поврежденную городницу. Оказалось, что разрушения, причиненные камнями порока, куда более серьезны, чем он раньше предполагал. Иные бревна уже были вмяты внутрь городницы, даже сломаны пополам. На снег вывалилась перемешанная с камнями глина, прежде наполнявшая стену. Кругом валялись большие валуны, отскочившие от бревен в результате сильного удара о них.

Однако горевать и сетовать времени не было — враги могли воспользоваться результатами «работы» своих пороков. К тому же чего горевать? Ведь удалось же разбить стенобитные приспособления!

Быстро полез на стену Владигор, тотчас отдал приказ плотникам:

— Мастера! Сколько вам надо людей, берите! Чтобы к середине завтрашнего дня разрушенное забороло восстановлено было! Главное же — бревна в городнице перемените. А разрушенный порок борейский сожгите! Ну, действуйте!

Не без пользы для себя спустился к разбитым порокам Владигор. Прежде никогда не видел он таких приспособлений и теперь подивился простоте их устройства, понял полезность таких махин.

«Спасибо, Крас-чародей, — подумал про себя. — Воспользуюсь когда-нибудь я выдумкой твоей. Пойдет она на пользу мне!»

И не догадывался в эти минуты Владигор, что, желая воевать оружием, подаренным ему служителем зла, он тем самым вобрал-таки в себя частицу зла — зло уютно свернулось в его сердце, подобно гадюке, забравшейся под пень в ожидании добычи.

10. Растущая гора

За происходящим у ладорской стены уже с раннего утра наблюдали не только военачальники борейцев, но и многие дружинники, ратники. Если они и не выражали открыто своего восторга по поводу того, сколь успешно пороки дробили стену и сносили забороло, то все равно надежда на скорую победу воспламеняла их. Каждый уже представлял, с каким восторгом он будет бежать по улицам города, разя своим окровавленным мечом всех, кто попадется на пути, — и старца, и ребенка, и женщину, воображал себя разбогатевшим за счет награбленного добра. Поэтому каждый удар камня в ладорскую стену звучал в ушах сладостной музыкой.

Но вот увидели все, как произошло нечто совершенно необъяснимое: над стеной то и дело поднимался какой-то толстый шест, к которому было привязано что-то толстое и, видно, тяжелое, и теперь звуки совсем других ударов доносились до борейских полков. Не гулкие, как при ударе валунов о стену, а сочно хрустящие, точно ломались под напором какой-то страшной силы толстые бревна.

Вскоре всем стало ясно, что происходит у стены.

— Синегорцы разбивают пороки! Они рушат их!

— Ах, беда, беда! Великий Перун, помоги нам, защити!

Так кричали борейцы, и некоторые даже кидались на снег, в отчаянии катались по нему, скрежеща зубами, царапая до крови лица. Они негодовали на то, что победа, казавшаяся им такой близкой, ускользала и надежда на скорое обогащение таяла, словно дым.

Вдруг от разрушенных пороков к войску, спотыкаясь, падая в снег и снова поднимаясь, побежал какой-то человек.

— Кутепа! — злобно сжимая кулаки, воскликнул Гилун, когда можно уже стало различить черты лица бегущего. — Ну, эта жалкая лягушка сейчас ответит за поломанные пороки!

Грунлаф, стоявший рядом, промолчал. Он разделял мнение Гилуна, что виновного в крушении планов по овладению Ладором нужно наказать. Но Грунлаф знал также, что Крас бессмертен.

Чародей подбежал наконец к князьям, и на его лице изобразились скорбь и вина. Он рухнул на колени, много раз ударился головой в истоптанный снег и закричал:

— Князюшки, помилосердствуйте, не казните!

— Не казнить?! — пнул его ногой разгневанный, взбешенный Гилун. — А что прикажешь делать с тобой?! Наградить за проворство?!

— Ах, ах, кто же знал, что так получится?! — вопил Крас, по сморщенному лицу которого текли крупные слезы. — Разве не видели, князюшки, как хорошо работали пороки вначале? Мы почти разбили стену, оставалось совсем немного…

— Немного, говоришь, подлец?! — схватил его за редкие волосы Старко. — Нет, ты должен был предвидеть, что синегорцы со стены смогут разбить пороки!

— Нет, князья, никакой опасности не предвидел! Похоже, сам Перун помог им, вселил в их умы мыслишку, как пороки мои порушить! А возможно, и чародей какой-нибудь им мысль подал. Не вините меня, князья! Что взять с Кутепы? Смышленый я, да против моей смекалки посильнее смекалка отыскалась!

Плач Краса, казалось, не тронул ожесточенные неудачей сердца вождей. Пересей Коробчакский, весь пылая гневом, палицу свою над ним занес, литую, с торчащими шипами. Под одобрительные призывы казнить виновника новой неудачи занес уж было свое оружие над головой Кутепы-Краса, но руку Пересея задержал Грунлаф:

— Негоже так поступать. Не мы ли одобрили пороки? Не мы ли согласились с тем, сколь полезны могут оказаться тараны эти? Теперь же поспешно судим человека, их создавшего! Не видишь разве, что и на нас вина лежит?

Пересей руку с палицей медленно опустил. Недовольный заступничеством Грунлафа, неприязненно спросил:

— Что же нам теперь, выходит, поклониться смерду этому? Опозорил всех борейцев, собака! Пусть уж хотя бы в наказание задницу вылижет моему коню да и прочь потом идет.

Грунлаф, зная, что у Краса и другие способы найдутся, как взять Ладор, возразил решительно:

— И этого не будет. Давай-ка, прежде чем унизить человека, спросим у него, коль показал он уже свою смекалку: не ведает ли он других путей, как войти в Ладор?

Но и Гилун, и Старко, и Пересей тут же стали громко возражать. Кричали, что от бестолочи этой прока не будет никакого и нужно просто город обложить да и ждать, покуда не откроются ворота да и не сдастся Владигор на милость тех, кто вокруг его столицы будет стоять хоть целый век. Грунлаф возражал:

— У Владигора запасов собрано в амбарах не меньше чем на два года. Мы ли имеем столько? Едва ли два-три месяца сможем простоять, покуда хватит корма для людей, а лошадей кормить чем станем?

— Не нужно лошадей! — кричал Гилун. — Порежем их, когда закончатся запасы, съедим! Потом в Ладоре других коней возьмем. Знаю, сдастся крепость!

Вдруг свой голос Кутепа подал:

— Я с робостью скажу, князья, что не стоит рассчитывать на сдачу. Знаю я, сколь богаты житницы Ладора. Проведал Владигор о приближении борейцев, а поэтому и подготовиться сумел. Вода к тому же есть у них — пять источников воды чистейшей бьют из-под земли, под холмом, на котором княжеский дворец стоит. Брать нужно город приступом…

Тяжелое и долгое молчание князей было ответом на слова Кутепы. Не ко времени затеяли они этот спор. Их воины рвались в бой, желая идти на приступ, а не стоять в бездействии. Сорвали их с родных мест, обещали поход недолгий и счастливый, теперь же приходится ждать, жить в землянках, холодных и нечистых, укрываться ночью зипунами, страдать. И главное, они понимали, что не взять им богатый Ладор. Никому не по душе была осада без приступов, всех просто-таки бесила невозможность заставить ненавистных синегорцев почувствовать силу и проворство их мечей, меткость луков, бесстрашие и беспощадность их сердец.

Воины глухо роптали, волновались. Потом, чуть осмелев, стали осыпать князей упреками, вопросами, порой и гневными:

— Звали в короткий поход, а что вышло? Сидеть придется?

— Что, хотите, чтоб задницы наши ко льду в землянках примерзли?!

— Сами на приступ пойдем, все поляжем под стенами, а не будем в бездействии киснуть! Воины мы или бабы?!

Гилун, Старко и Пересей слушали эти крики, насупясь. Каждый знал, во что может вылиться бунт толпы голодных, замерзающих, терпящих военные неудачи ратников. Они уже негодовали на самих себя за то, что позволили Грунлафу увлечь их в поход, не сулящий победы, и бросали на него ненавидящие взгляды. Грунлаф старался выглядеть спокойным, хоть внутри у него все так и бурлило: он был недоволен собой, своими союзниками, Красом.

— Ну, благороднейший Грунлаф, видишь, во что вовлек ты нас?! — закричал вдруг с неистовством Гилун Гарудский. — Ты тут за главного у нас, ну так вкушай медок, который тебе войско в ковшике подносит! Сладок?! Крепок?!

Грунлаф, собрав в кулак всю свою волю, начал громко, повелительно:

— Все слушайте, что я, князь игов Грунлаф, вам говорить буду!

И впрямь его могучий голос, заглушив крики толпы, заставил ее внимать ему, князю и главному воеводе. Грунлаф сказал:

— Знаю, что мастер Кутепа, измысливший пороки, ведает и другие средства, как в город войти. Говорил уж он мне о них, да вот выбрали вначале пороки. Завтра же войско делом займется, синегорцам новую каверзу устраивать будем.

Так говорил Грунлаф, вовсе не уверенный в том, что Крас-Кутепа сможет предложить что-то стоящее. Но, взглянув на придурковатого с виду Кутепу, размазывавшего по щекам слезы, он заметил, что тот метнул на него быстрый, веселый взгляд и даже как будто подмигнул — дескать, мы друг друга понимаем. И вот уже князья-вожди, Хормут и Кутепа-Крас шли к избе, служившей военачальникам местом сбора, когда необходимо было держать совет.

— Ну и что же на сей раз предложит нам этот недоносок? — высокомерно спросил Гилун, усаживаясь на скамью и оправляя полы богатой мантии, подбитой мехом. — Снова какие-нибудь пороки делать станем? Или этот дуралей, которого почему-то так возлюбил благороднейший Грунлаф, предложит нам деревянных птиц, способных вознести нас над Ладором?

Кутепа, подобострастно кланяясь, ответил:

— Нет, ни пороков, ни деревянных птиц я предлагать не стану. Имеется куда более простой способ. И как только я не подумал о нем спервоначалу!?

— Дурак, потому и не подумал, — подал голос Старко Плусский.

Грунлаф примирительно сказал:

— Вожди, дайте же высказаться человеку. Я сам буду отвечать за последствия его затей.

— Много же ты на себя берешь, князь игов! — сквозь зубы негромко проговорил Гилун. — Ну да ладно, пусть мелет, коль сам Грунлаф отвечает за него.

Крас немного подождал, а потом стал говорить своим всегдашним елейным голоском:

— Князья всемилостивейшие, благородные! Понадобится не больше двух недель, чтобы войти в Ладор, не погубив при этом ни одного вашего воина. Слушайте, что я придумал. Знаю, что в обозе отыщется немало мешков, рогожных и холщовых, в которых борейцы везли продукты и скарб свой. Эти-то мешки и помогут нам взять Ладор.

Все, кроме Грунлафа, презрительно рассмеялись, а Гилун спросил:

— Уж не собираешься ли ты предложить нашим воинам натянуть мешки на голову и ринуться на стены города? Они ничего не будут видеть, а поэтому, бесстрашные, как волки, взберутся на стены и перебьют всех синегорцев!

Довольный своей шуткой, он расхохотался и был поддержан остальными. Но Крас, ничуть не смутившись, проговорил:

— Нет, княже, я не собирался предлагать воинам надевать мешки на голову. Просто в этих мешках они станут носить землю. Делать они это будут по ночам, когда синегорцы не способны поразить их стрелами. Вереница борейцев потянется от нашего стана к стенам Ладора, и земля будет ссыпаться в трех местах, прямо у стены.

— Зачем же это нужно? — спросил Грунлаф.

— Как зачем, благороднейший? — деланно удивился чародей. — Не пройдет и двух недель, а уж впритык к ладорским стенам вырастут холмы, скоро по высоте они сравняются со стенами, и тогда не нужно будет лестниц — ваши воины, когда начнется приступ, легко взбегут по ним на стены и сбросят с них синегорцев, а потом ворвутся в город!

Гилун хмыкнул:

— Ишь ты какой шустрый — сбросят, ворвутся! Да что ж ты, синегорцев за баранов считаешь? Если уж они пороки твои разбили, то холмы земляные им еще проще разметать!

— А вот и нет, ошибся ты тут маленько, благородный княже, — возразил Крас. — Если будут колотушкой своей тяжелой колотить, то нам это лишь на пользу пойдет, плотнее земля станет. А ведь можно не только землю насыпать, но и бревна класть, камни с нею вперемешку. Вот и будет у нас лесенка на стены, да не одна, а целых три! По ночам борейцы все это к стенам таскать будут неприметно!

Князья замолчали. Речь чародея, казалось, убеждала их. План был прост в осуществлении и, похоже, сулил успех.

— Ну что, попробуем, вожди? — спросил наконец Грунлаф, довольный предложением Краса, которого втайне почитал мудрейшим из мудрых.

Гилун подергал себя за густые, длинные усы, помолчал и молвил:

— Ну, коль ты за своего Кутепу горой стоишь и веришь каждому слову его, пробовать будем. Но только, князь, давай договоримся: если и на этот раз затея смерда твоего окажется пустой, бесплодной, с тебя спрашивать станем. Скажу откровенно, мы уж между собой, между вождями, поговариваем о том, чтобы лишить тебя права быть главным. Но пока посмотрим…

В роще, которая и без того уж изрядно поредела, когда строили избушки да землянки, застучали топоры. Не для обогрева рубились деревья — жгли костры, чтобы землю замерзшую отогреть, размягчить. На местах кострищ сразу начинали копать, сыпали землю в мешки, но, согласно приказу, посматривали, чтоб не переложить с избытком: идти к крепости нужно было ночью, по снегу, довольно далеко идти, если учесть, что с трех сторон решили делать земляные всходы. Лучше взять поменьше да потом вернуться, чем надорваться от тяжести великой. Еще и бревна тащили, чтоб утвердить ими земляную насыпь, сделать ее прочной.

Борейцы работой этой загорелись. Каждый поверил в нужность возведения всходов, по которым без лестниц можно было войти на стены. К тому же работа представлялась безопасной, согревала — таскай себе да и таскай! Глядишь, так скоро и в Ладор войдешь!

О новой затее борейцев Владигор узнал уже наутро: караульный, взглянув из-за заборола вниз, не поверил глазам своим — под самой стеной чернела земляная куча. И в двух других местах увидели ладорцы-часовые такие ж кучи.

— Княже! — застучали в дверь спальной Владигора. — Вставай! Борейцы что-то новое измышляют, а что — не знаем!

Владигор уже не спал, за столом сидел одетый, план Ладора изучал, думая, где бы стены получше укрепить да куда поставить бы усиленные караулы.

«Что еще стряслось там? — подумал с горечью. — Опять пороки?»

На ходу надевая шубу, без доспехов и шлема, поспешил на стены. Бадяга был уж там. Опершись локтями на забороло, спокойно вниз смотрел, будто что-то занимательное для себя увидел. Встал с ним рядом Владигор, тоже вниз поглядел, увидел кучу земляную. Кое-где из нее торчали бревна, лежали камни. Острыми глазами углядел Владигор и множество следов, истоптавших землю. Задавая как бы самому себе вопрос, воскликнул:

— Да что же это? Кто все это здесь насыпал?!

— Не только здесь, княже, не только, — отвечал Бадяга. — Еще и в двух других местах у стен насыпаны такие кучи. А это разве не приметил? — И указал рукой вперед.

Вначале Владигор и не заметил дощатые щиты, стоящие шагах в пятидесяти от стены как раз напротив кучи. Немыми и неживыми они издалека казались. Не виделось за ними жизни, никто не шевелился и голосу не подавал.

Голос Мухи послышался — расторопный гонец незаметно появился откуда-то сбоку:

— Князь, позволь-ка слово молвить!

— Ну, говори! Да поживее! — поторопил коротышку-воина властитель Синегорья.

— Тут и думать долго нечего: собрались борейцы насыпать близ стены всходы для ратников своих. Землю носили ночью — слышали часовые возню под стеной. В темноте-то их не видно, вот себе и носят, а потом на стены, как в сени дома по ступеням крыльца, взойти хотят.

Владигора словно обожгло. Догадался, что не без помощи Краса придумали враги такую-то затею. Приказал:

— Бадяга! Сейчас же зови молодцов с лопатами, пусть прыгают на кучи да разбросают все по сторонам. Позволю я еще борейцам строить всходы! Носить устанут землю!

Бадяга же вздохнул и головою покачал:

— Все попытки эти напрасны будут. Не видишь разве оные щиты?

— Ну, вижу! — горел нетерпением Владигор. — Поднесли их для приступа, чтоб прятаться за ними.

— Нет, уж наверное, кто-то сидит за ними, сторожит. Для того поставлены щиты, чтобы прятать лучников, которые земляную насыпь разрушить не дадут.

Владигор вспылил:

— Да что ты несешь, Бадяга! Нет там никого! — А после закричал, обращаясь к стоявшим поодаль воинам: — Веревку мне несите и лопату. Покажу вам, как нужно с борейскими придумками обходиться.

Прекословить князю никто не смел. Поданы были ему и веревка, и лопата. Владигор, негодуя на малодушие Бадяги, торопливо привязал веревку к краю заборола, лопату кинул вниз, ногу перекинул через забороло, на кучу земляную соскользнул и только стал разбрасывать землю, откидывать в стороны бревна и камни, как услыхал, что сверху ему кричат:

— Князь, князь, поднимайся! Скорее!

Голову в сторону повернул — увидел, как над щитами поднялись до двух десятков воинов. Кто с самострелами, кто с луками — все целились в него, и через мгновенье запели стрелы, вонзаясь в землю едва ли не до оперений. Три или четыре впились в деревянную лопату. Понял Владигор, что ему несдобровать, если вмиг не укроется он за заборолом. Лопату бросив, схватился за веревку. Ногами упираясь в бревна городницы, быстро полез наверх, а стрелы со свистом вонзались в дерево вокруг него, одна даже пронзила рукав рубахи, но рванулся Владигор, затрещало пригвождаемое к бревну добротное полотно, и вот уж был он на гребне заборола, перевалился через него, упал на руки воинов.

— Ну и как, княже, разделался ты с борейской насыпью? — с едва скрываемой насмешкой спросил Бадяга.

Владигор, тяжело дыша, молвил:

— Да, обо всем подумали, скоты безрогие… — А сам о Красе вспомнил, и засосало под ложечкой.

Потом ходил он по площадке, рассмотрел все три насыпи, — такие же щиты из крепких досок борейцы установили и в двух других местах, напротив стены ладорской. Никак не мог Владигор придумать, как избегнуть новой вражеской напасти.

«Ночью их разрушить? Нет, в это время и таскают борейцы землю. Да и что за бой в ночи, если придется сражаться с ними? Ночи сейчас темные, ни зги не видно. Журавлями раскидать их? Не раскидаешь, только землю уплотнишь — одна лишь польза будет врагам от меры этой…»

Тут появился рядом с князем все тот же Муха. Заговорил, как бы рассуждая вслух:

— Вот бы, княже благородный, нам сию земельку да каменья незаметно выбрать. Пусть себе носят, а мы ее к себе затащим, из-под низу.

— Как же это? Расскажи! — встрепенулся Владигор.

— А просто очень. В городницах, в самом низу, дыры понаделаем, чтоб только человечек мог пролезть с мешком или корзиной. Так и станем их насыпи крушить, они ж пусть все носят, носят. Растет гора, но в то же время, как сугроб под солнышком весенним, тает, тает…

Но Бадяга возразил Мухе. Старший дружинник ревновал к Мухиному успеху еще с тех пор, когда тот удачно подсказал, как порушить стенобитные приспособления борейцев.

— Что говоришь такое? Городницы портить? Да ты не на стороне ли врагов? Сами, видишь ли, возьмем да и попортим городницы! А ну как узнают о том борейцы? Вот для них будет радость: возьмут да сквозь эти дыры к нам и проберутся ночью!

Муха рассмеялся:

— Да кто же из борейцев увидит эти дыры? Они же засыпаны землей? Не спознают борейцы причины, по которой будут их горы оседать.

Владигор, в который уж раз подивившись сообразительности Мухи, кивнул согласно:

— Так и сделаем! Сейчас же приказ отдам вырубить ходы там, где земляные насыпи к стене приткнулись. Пусть носят борейцы землю. Мы же ее к себе перенесем, и никогда не достигнут эти горы высоты ладорских стен.

В тот же день выпиливали, вырубали топорами, долотами ходы в городницах. Нетрудная работа предстояла мастерам, знавшим, как стены сложены. После выгребали затвердевшую глину, песок и камни, что наполняли городницы, затем снова рубили бревна, что обвязали внешнюю часть стены. К вечеру, послав самых верных и надежных, чтобы, упаси Перун, враг не узнал, стали потихоньку, в корзинах, землю выносить. Из темного, холодного прохода вытаскивали их, в сторонку относили да и вываливали там.

В ночное время работу прекратили, потому что дозорные узрели, как вереницей потянулись к городской стене борейцы, которые могли услышать возню ладорцев под землей. Да и куда было спешить, когда днем работа по выносу земли велась куда скорее?

Прошла неделя. Борейцы, точно муравьи, таскали и таскали землю, камни, обрубки бревен, не видя в темноте, быстро ли растут воздвигаемые ими холмы. Кто же из них мог предположить, что у подножий их холмов днем с неменьшим усердием трудятся синегорцы, которым был дан приказ: не выбирать из насыпей больше того, что за одну ночь принесено борейцами. Владигор думал так: если насыпи совсем исчезнут, то борейцы догадаются, что синегорцы каким-то образом уносят землю, и тогда работы по возведению земляных всходов на стены прекратятся, и Крас станет тогда думать над чем-нибудь иным и обязательно измыслит еще какую-нибудь каверзу.

«Время работает на нас, — рассуждал Владигор, — скоро борейцы съедят весь свой хлеб и приведенных с собой лошадей, сожгут деревья рощи. Голодные, замерзшие, не понимающие, почему не подвигается вперед работа, они передерутся между собой. И вот тогда я, выведя в поле дружину, дам им главное сражение. Пусть им помогает Крас, но нам, я знаю, поможет Перун!»

Между тем с каждым днем Гилун Гарудский становился все мрачнее. Днем он ходил близ огромных ям, из которых борейцы уже выбрали землю для насыпей, по ночам не раз отправлялся к стенам города, сам взбирался на насыпи. Он слышал, как один за другим рядом с ним опорожнялись мешки, как падали на землю камни, бревна, но насыпи оставались все той же высоты, не доходя и до середины стен. Однажды он даже сделал кинжалом глубокую зарубку на стене на уровне своей груди, но через два дня, придя ночью на насыпь, с великим удивлением увидел, что холм не поднялся ни на пядь, хотя и не уменьшился.

— Вожди! — обратился он к Грунлафу, Старко и Пересею на следующий день. — Происходит что-то непонятное! Каждую ночь борейцы вываливают на холмы по три сотни мешков с землей, не считая камней и бревен. Взгляните по сторонам — скоро нам негде будет пройти, повсюду ямы. Прикиньте, сколько из каждой вынуто земли. Ее бы хватило на то, чтобы сделать холм не меньше того, на котором стоит дворец Владигора. Но ведь насыпи не прибавляют в высоте? Что происходит — не понимаю!

Сразу же откликнулся Старко Плусский:

— А пусть ответ дает Грунлаф! Это он доверился мошеннику Кутепе. Думаешь, князь игов, я не заметил, сколь тщетны оказались попытки возвести холмы?

— Так позвать же этого проныру! — прорычал Пересей. — Сейчас он скажет, почему бесплодны оказались эти работы!

Не дожидаясь, покуда Грунлаф даст ответ, послали за Кутепой. Крас, давно уже заметивший, что холмы, несмотря на усилия борейцев, не растут, явился. Дрожа, словно осиновый лист, он пал на колени. Он знал, зачем его призвали. Нет, смерти он не боялся, но его достоинство было уязвлено. Он и сам пока не мог понять, куда девается приносимая земля, а поэтому стыд терзал его, стыд за собственную недогадливость.

— Ведаю, зачем позвали, князья всеблагороднейшие! — стал целовать он руки каждому из вождей, ползая на коленях. — Ведаю, но сам пока в толк не возьму, что с нашими холмами происходит!

— А не подумал ты, песий выродок, что землю синегорцы могут уносить?! — с яростью схватил его за горло Пересей. — Неужто думал, что Владигор, точно глупый баран, будет спокойно взирать на то, как под стенами Ладора возводятся холмы, и не поймет, кто строит их и для чего они нужны?!

— Да ведь мы все меры приняли! — завопил Кутепа-Крас. — Ночью они не могут на нас напасть, а днем наши лучники из-за щитов поразили бы любого, кто посмеет спуститься вниз с лопатой. Да и не видели такого мы, чтобы кто-нибудь из синегорцев пытался раскидывать наши холмы. Правда, попытался было Владигор вниз соскочить, да мигом по веревке наверх взобрался, когда стрелы в него начали пускать. Ах, сам не понимаю, что происходит! Не иначе как проседает под насыпями нашими земля, слабая, должно быть!

Гилун расхохотался. Стоя над пресмыкающимся возле его ног Красом, он сказал:

— Дурень ты, Кутепа! Как еще тебя Грунлаф приметил да дело осады на такого мерина сивого возложил! Мерзлая земля — и вдруг проседает. Это ты, козел, скорее просядешь в землю на пять локтей, когда я сейчас по глупой твоей башке тресну!

Он уж было поднял руку, желая выместить свой гнев на виновнике последних бедствий, но Грунлаф удержал его словами:

— Умерь свой пыл, Гилун. Замысел Кутепы, сам знаешь, был хорош. На него и ты свое согласие дал. Так чего же на одну-то голову все и валить? Пусть Кутепа сведает все поскорее, узнает, как да почему наши холмы не растут. Понятно, что не в мягкости земли тут дело, а в хитрости ладорцев. Недаром даже не пытаются они препятствовать нам ночью землю и камни в мешках таскать.

Кутепа завопил в восторге и обхватил руками сапоги Грунлафа:

— О, благороднейший! Только светлый ум твой и помог мне отыскать причину, по которой не могут возвыситься даже на пядь наши холмы спасительные! Ах, отчего молчал ты раньше, я бы новый измыслил способ!

— Новый способ?! — рявкнул на него Гилун. — Хватит с нас и прежних. Пойдем на приступ с трех сторон, где уже есть насыпи. Легче будет нам поставить лестницы на них, а воинам мягче, — ухмыльнулся, — падать.

— Нет, рано, рано, княже! — кричал Кутепа. — Позволь сегодня ночью затаиться в одном из тех холмов. Приду туда я с ратниками твоими, кои, как обычно, потащат землю. Завтра будете вы знать доподлинно, как ладорцы уносят землю, а зная это, вскорости найдем мы противодействие всем синегорским хитростям. День лишь дайте, один день!

Страстные вопли Краса, казалось, подействовали на всех.

— Ну, день один не решает ничего, — с зевком сказал Пересей. — Но знай, Кутепа, если…

— Все знаю, благороднейшие, все! — прокричал чародей. — Если не открою способ, как спасти холмы, привяжите меня вниз головой к ветвям двух сосен да и распилите меж ног на две части. Этого достоин буду!

Избранная самим Кутепой казнь даже видавшим виды воинам такою страшной показалась, что каждый подумал про себя: «Уж если он готов на такие муки, значит, надеется..:»

В ту ночь Крас пошел к одной из насыпей вместе с воинами, несшими мешки с землей. Как обычно, ссыпали они ее на холм и ушли. Чародей остался на холме. Он поглубже зарылся в землю, не боясь

холода. Прихватил он с собой слуховую трубку из бересты, раструб ее один широким был, а другой, для уха, узким. Догадывался уже Крас, как действуют ладорцы, но хотел проверить. О том, что день занялся, не мог он знать, находясь под землей, но безошибочно почувствовал, когда взошло солнце. Тогда он трубку слуховую одним концом к уху приложил, другим — к земле.

Поначалу ничего не слышал он. Тяжелая тишина царила в земле. Но вот вздрогнул Крас от радости — откуда-то из глубины холма в полтора человеческих роста высотой послышался скрип, потом скрежет.

«Ах, синегорцы! — с радостью и сожалением одновременно подумал Крас. — Второй уж раз сумели провести вы Краса, который вас во много раз умнее! Да кто ж вам помогает? Кто вселяет в пустые ваши головы желание и способность противиться моей воле? Что, снова какой-нибудь Белун убогий? Нет, добрые овечки! Крас разгадал все уловки ваши. Ладор падет, но это еще не станет падением Владигора. Он мне еще послужит. Я сделаю его своим!»

Когда Крас, весь перепачканный землей, вошел в избу, где совещались вожди, Грунлаф заметил, что на его лице уже не было прежнего страха, оно выражало лишь спокойную покорность и учтивость.

— Ну, песий хвост, что скажешь нам на этот раз? — надменно спросил Гилун. — Готовишь ли пилу?

— Нет, благороднейший, постой, не торопись, — проговорил Кутепа-Крас. — Доподлинно проведал я, как ухитряются ладорцы уменьшать в размере наши насыпи, да так, что нам со стороны и не видать работы их.

— Ну и как же, говори! — приказал Старко.

— А просто очень, — усмехнулся чародей, сознавая, что теперь все эти грозные князья в его руках, потому что только ему одному известен способ, как победить Ладор. — Пробили в городнице ход наружу, прямо к землице нашей, да и таскают ее днем, вот холм и оседает. Что ж, не ловко разве?

— Ловко, ловко! — покачал головой Гилун, а Грунлаф, довольный тем, что тот, за которого он заступался, снова оправдал его надежды, спросил:

— И ты знаешь, как перехитрить ладорцев?

— Как не знать, благородные князья. Холмы наши нужно делать из малых городниц, а не просто землю наваливать с камнями.

— Ну-ка поясни, как это… из городниц? — шагнул к Красу Гилун Гарудский. — Что ж нам, крепость строить прикажешь? Так у нас и леса нет — все почти пожгли да порубили на дрова. Да и временем не располагаем. Быстрее нужно нам, быстрее взять Ладор!

Крас улыбнулся, точно приходилось говорить с ребенком:

— Не нужно строить крепость, княже. Начнем с того, что корзины плести надобно, не меньше пяти тысяч.

— Ты что, совсем уж одурел? — выпучил глаза Гилун.

— Княже, ты сам суди. — Крас вздохнул. — Если ты в своем войске каждому дружиннику и ратнику велишь сплести корзину, на что потратят они один лишь день, а после велишь ее наполнить не землей, а мерзлой глиной, а после сверху еще водицей полить заставишь, чтоб крепче затвердела глина на морозе, то такие мы составим всходы крепчайшие, что синегорцы уж не сумеют их разрушить, а борейцы даже на конях смогут взойти на стены неприступного Ладора.

Недоверчивый Гилун вновь хотел было возразить, но Кутепа вдруг встал с колен и гордо выпрямился. Сделался он совсем не похож на себя: его лицо мелко-мелко затряслось, перекосилось, глаза расширились и в них теперь горела лютая ненависть к тем, кто возражал ему. И даже реденькая, растрепанная борода его словно стала гуще и в то же время приобрела какой-то красноватый оттенок.

— Что, Гилун?! — закричал он, и в голосе его звенели и грохотали одновременно какие-то сверхъестественные подголоски, точно голос этот исходил не изо рта человека, а из подземных глубин. — Доколе будешь ты перечить мне, великому чародею Красу, взявшемуся помочь вам, борейцам, потому что выбрал племена ваши за сходство сердец с моим собственным! Не понял ли ты прежде, Гилун, что, когда дружина Владигора с синегорским князем во главе дважды нападала на борейцев, только мое заступничество спасло вас от полного разгрома? Или не слышал ты о силе Владигорова меча и его удара, способного разить сразу десятерых? Так знай, Гилун, и вы все знайте, что, доколе я буду с вами, борейцам будет сопутствовать удача, как и в прошлых войнах! А не станет меня подле вас, превратитесь в полевых мышей, и даже самое плохонькое княжество, обладающее небольшой дружиной, покорит вас! Так на колени же передо мной! Не перед человеком преклоните вы их, а перед вечно живущей силой, пребывающей всегда в человеческом сердце!

И точно так же, как еще несколько мгновений назад стоял жалкий Кутепа на четвереньках, бухнулись ниц перед Красом князья, включая самого Грунлафа, потому что знали, как нужен им Крас, потому что живут они с ним одним миром, одними надеждами, одними радостями и сердцем тоже одним.

Лозняка повсюду было много, и хоть не все борейцы умели плести корзины, но не умеющим быстро показали, как это нужно делать, и, потрудившись не больше дня, воины сумели выделать больше пяти тысяч крепких, легких корзин, имевших ручки, — чтобы легче было тащить к стене.

Сложнее оказалось найти нужное количество глины, а потом накопать ее, твердую, как камень. Но в этом помог Крас, безошибочно указав место, где таился огромный глиняный пласт, и скоро топорами, лопатами, заступами, даже мечами ковыряли воины глину.

Ночью, закрепив корзины на спинах, длинной вереницей потянулись борейцы к стенам Ладора. По приказу Краса к насыпям отправились и князья-вожди: Гилун, Старко и Пересей. Они получили точные указания от чародея, как нужно укладывать корзины. Крас перед выходом даже нарисовал на бересте рисунок всходов — все-то он, оказывается, продумал. Нужно было ставить корзины на землю так, чтобы между ними не оставалось никакого пространства, иначе нога взбегающего на «холм» борейца могла попасть в этот зазор и застрять, а воины, следующие за ним, натолкнулись бы на споткнувшегося, упали бы сами, и возникшая давка погубила бы все дело. Кроме того, корзины перевязываться должны были, для чего с собой веревки захватили. Но и этого мало. Когда корзины, поставленные друг на друга, почти что заборола достигли, их сверху засыпали землей, чтобы наутро синегорцам показалось, будто никаких корзин с глиной в насыпи нет, просто так вот постарались за ночь борейцы, побольше землицы навалили.

Утром Владигору было доложено, что борейцы своими холмами земляными добрались почти что до заборола. Владигор тут же взбежал на стену. Долго смотрел, хмурясь. Дружинники его все убеждали спрятать голову за забороло, а то, не ровен час, стрельнут из-за своих укрытий борейские стрелки. Крепко закусив губу, вызвал мастеров-копальщиков, все холмы им показал, потребовал:

— Сегодня землю выгребайте не покладая рук! Видите, сколь прибавилось насыпи по высоте? Того и гляди, борейцы пойдут на приступ. Все сегодня выбрать! Расширьте дыры в стенах, новых людей возьмите, посноровистей, но чтоб убрать все!

Стали копальщики землю из-под стены таскать с утроенным проворством, так что за городской стеной уж поднялась высокая гора. Вдруг доложили Владигору — дальше дело не идет: внезапно опустилась вниз какая-то тяжелая громада, чуть рабочего не придавила. Ковырял он, ковырял лопатой — расковырять не смог. Вскоре и из других мест, где насыпи имелись, прибежали к князю работники и мастера, кричали, перебивая один другого:

— Княже! Строго не суди! Не берет лопата больше! Не землю борейцы в основание всходов своих кладут — глину мерзлую в кусках, да еще и оплетенную лозой! Что делать — говори!

— Заступами долбите, лешие! — закричал на мастеров Владигор. — И глину разрушить можно!

А между тем короткий зимний день уж кончался, и все копальщики, часто меняя друг друга, железными кирками, заступами корзины рвали, отбивали куски тяжелой, заледенелой глины, клали ее в мешки и выносили, но медленно работа подвигалась — не то что землю лопатой насыпать.

В это время в стане борейцев все ликовали. Если раньше даже простые воины ворчали, что бесполезна их ночная работа и не поднимаются холмы, теперь же и они, видя, что всходы их, возведенные за одну-то ночь, стоят целехонькие, готовы были, как стемнеет, снова идти к ладорским стенам, чтобы довести «лестницы» свои до заборола, а может быть, и выше, чтобы во время приступа можно было, взбежав на всход, широкий, ровный, спрыгнуть прямо на площадку, а уж там пойти крушить ладорцев.

Князь Гилун перестал хмуриться. Стоя рядом с Красом, неподалеку от других вождей, глядевших на таявшие в вечерних сумерках стены города, он говорил чародею:

— Мудрейший, прости несмышленого за то, что поносил тебя. Вижу я теперь, сколь ты всех мудрее, ученей и благоразумней.

— Нет, Гилун, не ученость и благоразумие помогают мне, поверь, — совершенно не сердясь на князя, отвечал Крас. — Просто к своим врагам я испытываю куда больше ненависти, нежели ты. Она-то и является верным помощником моим. Глубже проникнись этим чувством, Гилун, и ты достигнешь когда-нибудь моих высот. Впрочем, — прибавил он, — времени тебе отпущено для этого куда меньше, чем чародею Красу.

А вожди уже совещались о том, когда лучше пойти на приступ.

— Итак, князья, — гордо говорил Грунлаф, — сегодня ночью мы доведем всходы до самого верха стены, и ничто не помешает нам завтра на рассвете штурмовать Ладор со всех трех сторон.

— Верно! — тут же поддержал его Гилун. — И чем раньше мы начнем, тем лучше. Вдруг синегорцы придумают еще что-то, способное нам помешать?

Голос подал Старко Плусский:

— Пойдем на Ладор, чуть встанет солнце, не то на стенах в полумраке можно будет спутать своих с чужими. И конечно, плуски пойдут отдельно, как и гаруды, иги, коробчаки!

— Но для всех четырех племен не хватит всходов! — заметил Пересей. — Их три всего!

Веско заговорил Грунлаф:

— Коробчаки разделятся на три отряда и пойдут впереди игов, гарудов, плусков. Я знаю, их воины — отменные копейщики, а именно копейщиков и нужно послать вперед. Копья помогут поднявшимся на всходы воинам дотянуться до скрывающихся за заборолом синегорцев, а после, когда бой будет вестись уже на площадках стен, в ход пойдут мечи. Знаю, коробчаки завтра смогут снискать вечную славу и, наверное, погибнуть…

Пересей не возражал. Он кивнул, зная цену славе, которая венчает даже после смерти тех, кто первым всходит на вражеские стены. И еще долго говорили меж собой вожди, возбужденные предстоящей битвой и скорой победой.

А в это время в горнице Владигора тоже заседал военный совет. На скамьях, покрытых дорогим сукном и поставленных вдоль завешанных оленьими и волчьими шкурами стен, сидели пять человек: сам властитель Синегорья, единокровный брат его Велигор, Путислава — Велигорова жена — и Любава, сестра Владигора. Бадяга же, понимая, что ему оказали честь присутствовать на этом совещании, жался в углу, куда свет свечей, стоящих на столе, проникал едва-едва. Владигор, недавно вернувшийся со стены, заговорил:

— Знайте, что у Ладора больше нет стен.

Многие промолчали, понимая, о чем говорит синегорский князь, однако Бадяга не согласился:

— Не сердись, князь, но возражу тебе. Если ты имеешь в виду построенные борейцами всходы, то рано еще толковать о том, что нет у Ладора стен. Я бы так воспользовался ими…

— Ну и как же?

— Во-первых, к этим всходам никого из борейцев, если ринутся на рассвете, не подпустил бы. Знаем теперь, куда пойдут они, а поэтому не только на стенах за заборолом — рядом с их холмами поставил бы вплотную лучников и самострельщиков, но и под самой стеной. Даже близко не подпустим борейцев, все полягут на расстоянии в выстрел.

— Думаешь, удержим их стрелами? — в раздумье Владигор спросил.

— Если не удержим стрелами, по их же сходам вниз сбежим, копьями доколем, мечами! — уверенно сказал Бадяга.

Владигор же в задумчивости, всем показавшейся странной при его горячем характере, сказал:

— А если не доколем?

Бадяга хмыкнул, пожал широкими плечами. Он догадывался, что таится за нерешительностью князя. Две попытки напасть на борейцев конным строем закончились провалом, и, знал Бадяга, Владигор сейчас думал как раз о той странной силе, что мешала ему сражаться. А что могло быть для князя Синегорья более унизительным, чем ощущение своего полного бессилия?

— Так вот, если не достреляем борейцев и не доколем, они взбегут по своим всходам и сметут всех ладорцев со стен, потому что силы у них великие. Три войска соединились в одно, а союзники наши, к которым я посылал гонцов, не отозвались.

Заговорил Велигор:

— Брат, ты вот все пугаешь нас тем, что борейцев не остановить. Я тоже думаю: если они, сбросив наших, спустятся в город и станут носиться по улицам, врываться в дома, резать всех подряд, то что же будет с Синегорьем? Считай, оно погибло?

Любава не выдержала:

— Не бывать этому! Что ты говоришь, Велигор?! Как же погибнуть Ладору, всему Синегорью?! Да я сама с Путиславой, со своими сенными девками и служанками пойду в кольчугах и шлеме на стены! Я стреляю из лука не хуже любого мужчины. Не подпустим борейцев к городу!

Владигор устало вздохнул:

— Что толку в твоей смерти, сестра? Думаешь, она прибавит славы Синегорью? Спасет его от позора? Нет, разоренный город, разоренное княжество может спасти от бесславия только… месть, — с тихой улыбкой сказал Владигор.

— Месть? — переспросила Путислава. — Но кому ты собираешься мстить? Ведь ты даже не уверен в том, что защитишь город, а уж собрался мстить! Прости, княже, речи твои мне кажутся лишенными смысла.

— Нет, Путислава, бессмысленными ты их не находи, — возразил Владигор. — Завтрашний день покажет, способен ли Ладор сопротивляться натиску борейцев. Если славно будем отбиваться, то все премудрости врага бесполезными окажутся. Борейцы, неудачу осознав, уйдут отсюда, потому что есть им уж почти что нечего, я знаю. Но в случае ином синегорцы должны покинуть город и следовать туда, куда я укажу, туда, откуда я стану мстить. Ну а теперь — пусть женщины оставят нас. Нам с витязями нужно подумать, как завтра утром получше борейцев встретить.

11. Бой за Ладор

Как только порозовел край неба на востоке, борейцы уже стояли близ своих землянок в полном боевом облачении, кто какое имел. Переминались с ноги на ногу от мороза, хлопали рукавицами, погромыхивая при этом оружием, а младшие начальники, получив с вечера приказ готовить приступ в полной тишине, воинам то и дело грозили кулаками, шипели на них:

— Эй, Зоб, еще погреми мне, погреми! Оставлю без ковша меда, а то и вовсе на приступ не возьму!

— Ты опять шебуршишь, Березайка? Гляди, успею всыпать горячих на морозе по голому-то заду! Велено было в полной тишине стоять! Нагремитесь, наоретесь еще сегодня — аж глотки порвете от натуги.

Те, кто таскал сегодня к стенам Ладора корзины с глиной, стояли в задних рядах — их считали уставшими, заморенными, а поэтому на стены они должны были полезть последними. Первыми же шли копейщики-коробчаки, а с флангов их поддерживали лучники, самострельщики и пращники.

Прикатили бочки с медом, и каждый воин получил по большому ковшу. Выпив крепкого, хмельного напитка и согревшись, воины теперь только и ждали команды пойти вперед. Враг казался им в эти минуты во много раз уступающим им по силе и храбрости, да и сами ладорские стены борейцы готовы были превратить в жалкие руины.

Но вот солнечный диск, закрытый облаками, показался над горизонтом, и, повинуясь негромко отданному по всем частям войска приказу, борейцы пошли туда, где черной массой различались на розовом полотне неба постройки Ладора. Впереди копейщиков и стрелков особо отряженные воины толкали широкие щиты, поставленные на полозья, и, когда до города оставалось шагов двести, раздался рев труб и писк рожков, загудели барабаны, а некоторые воины выхватили из-за пояса толстые коровьи и конские кости, высушенные и полые, и, рыча по-звериному, страшно и протяжно крича, стали неистово колотить ими одна о другую.

Не привлечь внимание противника к себе, не вдохновить себя к бою хотели эти люди, чьи лица были размалеваны сажей, охрой или суриком. Этот грохот, вой, крик должны были вселить в ладорцев ужас, уверить их в том, что к ним идут люди, совсем не похожие на них, а поэтому страшные, с которыми нельзя управиться обыкновенным оружием.

Ладорцы давно поджидали врагов на стенах и под ними, у самых всходов. Владигор взял на себя руководство теми, кто стоял под борейской насыпью, находившейся напротив стана наступающих. Синегорский князь знал, что сюда будут пущены основные силы противника, поэтому и стоял здесь, держа в руках самострел с уже натянутой тетивой. В других местах руководили обороной Бадяга и Велигор.

Дружинников и ратников рядом с Владигором стояло много. Все они были с луками, чтобы попытаться остановить врага еще на подступах к крепости, но имелись у них и длинные копья для сталкивания борейцев с насыпи, и мечи, чтобы рубить неприятеля, если он все же поднимется на стену.

— Молодцы! — обратился к воинам Владигор, когда на розовом от заката снегу показались вражеские толпы, надвигавшиеся, подобно волнам черного тумана, взявшегося откуда-то из самых глубин земли. — Если не подпустим борейцев близко, то спасем город! Не жалейте стрел! Нельзя им взойти на насыпь!

Гром барабанов, вой труб и стук костей заставил дрогнуть сердца многих защитников Ладора, но замешательство тут же сменилось спокойной деловитостью: занимая место поудобней, ставя ноги пошире, накладывали воины на луки стрелы уже совершенно хладнокровно. Лишь некоторые продолжали одними губами, беззвучно, произносить Перуново имя.

— Стреляем! — коротко сказал Владигор и, вскинув арбалет, выпустил стрелу в густую массу подходивших к стене борейцев. Вслед за ним разом выпустили стрелы стоящие на стене воины. Короткое гудение тетив слилось в густой, зычный рев, похожий на рык медведя.

Некоторые из тех, кто стремительно приближался к Ладору, попадали на снег, но большая часть выпущенных стрел угодила или в большие передвижные щиты, или в щиты, надетые на руку врагов.

— Стреляйте, стреляйте, не прекращайте стрелять! — прокричал Владигор громко, так чтобы его слышали все, а сам в это время, просунув ногу в железное кольцо на конце приклада самострела, спешил приготовить его к другому выстрелу.

Синегорцы дружно выстрелили снова, и опять кто-то из борейцев со стоном упал на снег, но приближающаяся к стене лавина людей, казавшаяся сверху толстой, длинной змеей, ползшей вперед, казалось, была неуязвима. Остановить эту огромную змею мешали большие щиты, да и каждый бореец усердно прикрывался своим собственным щитом, подняв его над головой.

Подойдя поближе к стене, враги, не останавливаясь, стали пускать по ладорцам стрелы и камни. Со стуком ударяли они в забороло, в щиты, которыми Владигор велел огородить тех своих воинов, кто стоял внизу, но жертвы из числа защитников Ладора они все же находили.

Не боясь быть пораженным вражеской стрелой, Владигор едва ли не по пояс поднялся над заборолом, чтобы лучше видеть пространство, лежащее перед стеной. Черное тело борейской змеи было уже неподалеку, всего в пятидесяти шагах от того места, где начинался косогор всхода на стену. И вдруг увидел Владигор, как синегорцы, что стояли под стеной, бросились на борейцев, шедших впереди, слились с черным ту ловом змеи, и только по нескольку взмахов мечами успели сделать они перед тем, как борейское чудовище поглотило их.

— Мечи! Мечи! — заорал Владигор, и толстые жилы вздулись на его шее. Он понял, что стоять на стене нельзя, — если бы враги полезли по всходу плотной массой, невозможно было бы скинуть их вниз.

Он выхватил меч, перекинул ногу через забороло, успев нацепить на левую руку свой круглый красный щит. Борейцы, ощетинившиеся копьями, уже подступили к самому всходу. Не страшась быть пронзенным, побежал на копейщиков-коробчаков Владигор, одним ударом отсек сразу три наконечника, рубанул по головам, послышались вопли и стоны. Но павших коробчаков быстро отбросили в стороны или затоптали их же союзники, неудержимые в страстном порыве поскорее взойти на всход, а потом влезть на стену.

Владигор и его дружинники все рубили борейцев, но густая толпа нападающих не редела. Своими длинными копьями старались дотянуться до синегорцев даже те, кто шел во вторых и третьих рядах, и крепкая кольчуга Владигора скоро оказалась прорванной в нескольких местах, там, где ее не прикрывали пластинки доспеха. Ощутил он и то, что ранен, но раны пока не мешали ему рубиться. Он испытывал радость, сознавая, что прежняя сила не покинула его и он может быть прежним князем Синегорья, сыном славного Светозора.

Ширина всхода, сделанного врагами, была шагов в двадцать, а поэтому стоять рядом с Владигором, отражая натиск борейцев, могли только человек семь-восемь. Князь спиной чувствовал, что за ним, готовые сражаться, стоят другие воины, но что они могли сделать сейчас? Дожидаться лишь того, что кто-нибудь из дружинников первого ряда упадет мертвым? А стоять позади оказывалось не только обидно, но и опасно. Вражеские лучники, зайдя с боков всхода, пытались пронзить их стрелами, и, как ни заслонялись ладорцы щитами, многие из них падали, и Владигор слышал их предсмертные стоны, поскальзывался на крови товарищей, стекавшей вниз по пологому холму.

Борейцы начинали уже теснить Владигора. Коробчаки во вторых рядах защищались телами убитых им соплеменников, не переставая пытаться пронзить князя и его соратников копьями, настолько длинными, что Владигору приходилось вначале рубить наконечники, а потом уж дотягиваться до голов врага. Князь видел, что со стены в толпу неприятелей продолжают стрелять из луков и самострелов, но вражеское войско, надежно защитившись плотно сомкнутыми, покрытыми толстой кожей щитами, почти не ощущало на себе результатов этой стрельбы.

Владигор стал уставать. Справа и слева от него падали дружинники, пронзенные копьями коробчаков, он спотыкался о тела поверженных синегорцев, парируя выпады копейщиков и сам неустанно нанося удары мечом. В пылу схватки он не замечал, что хоть и медленно, но шаг за шагом отступает, поднимаясь все выше к заборолу, что борейцы поднялись до трети высоты своего холма, а потом и до половины. Не видел Владигор, как далеко прошли враги по насыпи, покуда вдруг его спина не уперлась в забороло. Он все еще размахивал мечом, но чьи-то сильные руки подхватили его под мышки, и помимо своей воли князь перевалился через забороло на боевую площадку стены.

— Что?! Кто меня схватил?! — вскочив на ноги, гневно озирался Владигор по сторонам, но некогда было отвечать князю тем, кто сделал это, они копьями и мечами разили борейцев, пытавшихся перебраться через деревянную преграду на площадку.

«Неужели я отступил?» — быстрая, как вспышка молнии, мелькнула мысль в голове Владигора, но делать было нечего — приходилось драться уже на самой стене.

Не знал Владигор, что и в двух других местах борейцы прорвались на стену. Задержать плотную колонну наступавших на город врагов ни Велигор, ни Бадяга не сумели. Тогда оба витязя сами решили пойти в наступление, попробовали с лучшими дружинниками спуститься вниз. Бадяга даже стал биться с копейщиками первых рядов в поле, но напор борейских колонн был таким мощным, что синегорцы принуждены были отступить, неся тяжкие потери.

Три змеи, сверкающие чешуей, гремящие и бряцающие железом, издающие страшные крики, вползали с трех сторон по пологим всходам на стены города. Защитники осыпали их сотнями стрел, градом камней, но все было тщетно — панцирь из тысяч щитов, поднятых над головами борейцев, сводил на нет все усилия ладорцев. И вот уже головы чудовищ бились в крепкое забороло, стремясь сломать его, чтобы расчистить путь длинным, ползущим вверх телам.

Вожди следили за приступом издалека, с возвышения, сделанного нарочно по приказу Грунлафа. Они видели, как медленно, но неотвратимо поднималась по всходу одна колонна — это, к радости Грунлафа, были иги с коробчаками впереди.

— Ну, дело идет вперед, братья! — не удержался от радостного восклицания Гилун. — К полудню, уверен, наши займут всю стену Ладора, а потом — вниз, в город! О, я отдам Ладор воинам не на три, а на целых пять дней! Они так долго мерзли, голодали в своих землянках!

— Не стоит искушать Перуна столь поспешными предположениями, Гилун, — мягко сказал Крас, стоявший рядом с ним. — Можно прогневить гордого Повелителя…

— Да плевать я хотел на всех Перунов! — в запале крикнул Гилун. — Когда нам помогаешь ты, когда у нас такие бесстрашные воины, Перуну остается лишь наблюдать за ходом битвы! Скоро город будет взят!

«Ну погоди же! — усмехнулся про себя чародей. — Конечно, ты прав, Гилун, что считаешь меня хорошей поддержкой. Но разве мне важен успех победы борейцев? Нет, мне важен лишь собственный успех, а он заключается совсем в ином. Да, борейцы могут войти в Ладор к полудню, но лишь в том случае, если я этого захочу. А я этого совсем не хочу. Что тогда будет с моим дорогим Владигором, победы над которым я желаю? Он, несмотря на свою силу и мужество, будет убит где-нибудь на узкой улице Ладора, умрет как герой, то есть как глупый, безрассудный человек — герои все таковы! А мне необходимо превратить его в своего слугу, в существо, исповедующее превосходство зла над добром, себялюбия над жертвенностью. С глупостями Белуна Владигор должен навсегда расстаться, и, покуда этого не случится, он будет жить. Потом, после моей победы, пусть себе умирает…»

Так думал Крас, глядя на толпу борейцев, уже бившихся за снесенным заборолом, а между тем вожди стали переглядываться, раздались встревоженные возгласы:

— Что происходит?! — восклицал Гилун. — Синегорцы не дают им укрепиться на стене? Да быть того не может!

— Стрибог великий! — говорил Старко. — Я вижу, как ладорцы сбрасывают их со стены! Что это? Борейцы пятятся, они не могут выдержать натиска проклятых синегорцев!? Да это колдовство! Они ведь уже были на стене!

И впрямь происходило что-то невероятное. Борейцы как будто растеряли весь свой прежний воинский пыл. Они, уже овладевшие стеной, теперь отступали. Кто-то еще отбивался, кто-то пытался нападать, но большая часть воинов спускалась вниз, некоторые делали это даже с резвостью, хотя за ними никто не гнался. Спускаясь, воины наталкивались на стремившихся вверх, началась сумятица, давка, и скоро только тела убитых покрывали пологую насыпь холма, а борейцы, отойдя от стены шагов на сто, сгрудились, подобно стаду овец, испуганно жались друг к другу, робко поглядывая то на стену Ладора, то на свой лагерь, откуда, они знали, на них смотрели князья.

— Хормут!! Хормут!! — громко закричал Грунлаф. — Скорее скачи к этим вонючим мерзавцам! Пусть снова идут на приступ! Ведь победа уже была за нами!

Военный советник тотчас вскочил в седло и понесся к игам, еще совсем недавно таким грозным и непобедимым в своем порыве овладеть крепостью. Никто из Вождей не произносил ни слова. Каждый ощутил ужас если не поражения, то большой неудачи, в которой теперь некого было винить. Было видно, как Хормут подскакал к толпе отступивших борейцев, как дважды его поднятый меч блеснул в лучах солнца, но воины не двигались с места.

Покуда Хормут убеждал воинов повторить попытку штурма, возвратились конные вестники, один за другим сообщившие вождям, что и в других местах борейцы спустились со стен, уже было занятых, и стоят в поле, не слушая своих командиров. Впрочем, гонцы сказали, что и сами сотские и десятские не проявляют особого пыла и лишь для вида уговаривают воинов снова идти на приступ.

Вернулся Хормут, тяжело соскочил с коня.

— Вожди! — сняв шлем и склонив голову, заговорил пожилой витязь. — Оказывается, какая-то странная сила вдруг заставила их покинуть стены. Все, как один, сказали, что не могли и руки поднять, чтобы нанести удар. Это произошло внезапно!

Гилун, брызгая слюной, закричал:

— Что они врут?! Какая такая сила?! Просто кто-то один в штаны навалил, вой поднял, назад рванулся, а за ним и все побежали! Хормут, тебе нужно было для острастки зарубить нескольких негодяев, этих поганых трусов, недостойных носить оружие, и они бы вновь пошли на стену!

— Я так и сделал, княже, — мрачно ответил Хормут, вытаскивая из ножен и показывая всем клинок, на котором еще не высохла кровь. — Все бесполезно — они молчат и не хотят слушать меня.

И тут, повернувшись к Гилуну, со свирепостью в голосе заговорил Грунлаф:

— Нет, не колдовская сила и не трусость заставила наших уйти со стен! Да если и нашелся один трус, способный вселить панику в остальных, то почему же это случилось сразу в трех местах? Нет, Гилун, во всем виноват ты один!

— Я виноват?! — Гилун стиснул рукой, облаченной в толстую боевую рукавицу, расписное топорище своей двойной секиры. — Да ты ополоумел, Грунлаф!

— Нет, я еще в здравом уме, Гилун! — схватился за рукоять меча Грунлаф. — Ты в самый разгар боя оскорбил Перуна своей хвастливой, глупой речью. Не тебя ли предупреждал мудрейший Крас не делать этого?

И без того некрасивое лицо Гилуна исказила злобная гримаса. Сверкнуло лезвие секиры, готовое вонзиться в грудь Грунлафа, но Крас проворно схватил Гилуна за руку:

— Опомнись, князь гарудов! Что будет, если воины узнают о том, что ты поднял оружие на своего брата, вождя Грунлафа? Иги бросятся на гарудов, коробчаки на плусков, и мы зальем это поле кровью единоплеменников, а синегорцы будут радоваться, глядя со стены на это ужасное кровопролитие!

Гилун опустил секиру и, уже ощущая себя виноватым, мрачно спросил:

— Но что же делать?

— Что? — переспросил Крас. — А то, что делали и твои предки, Гилун, и предки Грунлафа, Старко и Пересея. Нужно объяснить воинам, что власть Перуна удержала их от того, чтобы сегодня же покончить с Ладором. О твоем оскорблении Повелителя мы им не станем говорить. Зачем? Просто вечером, похоронив убитых, мы принесем Перуну богатую жертву, совершим возлияние, и завтра утром воины вновь устремятся на стены Ладора, ободренные и уверенные в том, что теперь уж Перун им непременно пособит.

— Да, мудрейший, — тихо промолвил Гилун, — ты, вижу, снова оказался прав. Прости меня! И вы, братья-вожди, тоже простите! А если считаете необходимым, рассеките мою грудь вот этим боевым топором, и пусть моя кровь окропит алтарь Перуна, если это нужно для победы.

Грунлаф, Старко и Пересей были тронуты речью Гилуна, и каждый из них в знак прощения поцеловал его в губы.

Крас смотрел на целующих Гилуна князей и с презрением думал:

«Борейцы, я выбрал вас, чтобы вы стали моим народом, ибо всегда вы были жестоки в войнах, более жестоки, чем другие. Но я вижу, что вы еще очень глупы и пребываете во власти древних предрассудков, одним из коих является желание прощать того, кто явно виноват. Не поплатиться бы вам за свое добросердечие, способное не возвысить, а только унизить человека. Человек должен быть горд и независим, как горящее в небе солнце!»

В Ладоре все ликовали по случаю новой победы над борейцами, хоть и не обошедшейся без жертв. Не ликовал лишь один Владигор. Он не верил в то, что трусость борейцев и отчаянное мужество ладорцев спасли город. Он помнил, что луки защитников крепости не приносили ощутимого вреда врагам и все попытки удержать их натиск возле глиняных холмов закончились тем, что густая толпа неприятелей без особого труда поднялась к заборолу, крушила его и даже прорвалась на площадки стен. А потом наступило что-то совсем непонятное — борейцев вдруг охватила странная вялость, они перестали наступать, а потом и вовсе ушли со стен.

«Что же случилось? — размышлял Владигор, бродя по городу и не зная, что делать дальше. — Неужели Перун заступился за нас? А может быть, это козни Краса, умеющего умертвить в человеке ратный пыл? Но для чего ему это нужно? Он не хотел гибели Ладора? Тогда зачем же он помогает борейцам? А может быть, он не хочет моей собственной гибели? Но почему?»

Бадяга и Велигор возникли перед Владигором неожиданно, нарушив ход его мыслей. Они были веселы, и усы их слиплись от меда, хоть оба витязя еще не успели снять кольчуг, на которых запеклась кровь.

— Владигор! — ударил брата по плечу Велигор. — Ну, как мы бились сегодня? Можем, значит, удержать Ладор!

Владигор ответил ему с горечью:

— Нет, брат, не можем! Завтра борейцы пойдут на нас снова, и, будь уверен, их уже ничем нельзя будет остановить. То, что случилось сегодня, это какая-то случайность. Разве ты не знаешь, Бадяга, что такое бывает во время боя, — воины, охваченные ужасом, бегут от врага, точно какая-то колдовская сила заставляет их делать это?..

— Да, я сам видел пару раз такое, — отвечал Бадяга. — Но ведь завтра может случиться то же самое, и мы снова отобьем все три приступа.

Владигор печально покачал головой:

— Нет, завтра замешательство уже не охватит борейцев, я в этом твердо убежден: поверьте, кудесник Белун, мой учитель, вложил в меня способность предчувствовать как удачу, так и беду. Так вот, если завтра борейцы вновь пойдут на приступ, они быстро займут стены, а потом растекутся по всему городу. Конечно, мы будем биться до последнего, все погибнем — таков удел воина, дело его чести. Но чего ради должны умирать старики и дети, женщины и девицы? Самым красивым свяжут руки и на веревках поведут в свои дома, чтобы сделать наложницами, или продадут покупателям живого товара. Ладор после разграбления будет разрушен, и лишь бродячие певцы, переходя из города в город, от селения к селению, помянут меня, вас и все Синегорье, которого уже не будет, в своих сказаниях.

Бадяга и Велигор молчали. Картина, нарисованная Владигором, не вызывала радости, но все-таки им не верилось, что борейцы, отброшенные сегодня, смогут так легко справиться с Ладором.

— А может быть, — начал Бадяга осторожно, — попробовать завтра отбить приступ снова?

— Нет, завтра борейцы, помня о сегодняшнем позоре, будут сражаться еще более решительно, не жалея своих жизней. Завтра Ладор падет, если… если мы сами не оставим его врагу.

Велигор, уже второй раз слыша о необходимости оставить столицу Синегорья, горячо воскликнул:

— Да что ты такое говоришь? Куда же мы пойдем? Думаешь, всех синегорцев примет братский Ильмер, Ладанея или Венедия? Очень мы им нужны! Сам знаешь, братские княжества даже не откликнулись на твой зов о помощи!

— Нет, не туда поведу я свой народ. Совсем в другое место. Там мы будем жить, а заодно… заодно это станет моей местью тем, кто захватил Ладор. Теперь же соберите всех свободных дружинников, пусть ходят от дома к дому и передают всем мой приказ: собирать все ценное, но не громоздкое, собрать продуктов на десять дней пути — жита, солонины, сала, круп; кто имеет лошадей, пусть их накормит хорошенько и конский корм на десять дней возьмет. У кого есть сани, пусть готовят сани. Главное, пусть будет объявлено всем: Владигор сказал, что если сегодня ночью не выйдем из Ладора, то завтра в него войдут борейцы. Город не удержать, а поэтому его нужно покинуть.

И, возвысив голос, бешено сверкнув глазами, Владигор сказал:

— Я князь Синегорья, я повелитель моего народа! Я главный судья! Мне, только мне подчиняться надо! А теперь идите исполняйте приказание…

Ночь выдалась безлунной, что Владигор расценил как счастливое предзнаменование, — из Ладора нужно было выйти неприметно, и сделать это поблизости от стана, где расположились враги, когда движется колонна из десяти тысяч людей, саней с впряженными в них лошадьми, будет непросто. Правда, снег помогал двигаться колонне почти бесшумно, да и выходили люди из Ладора с противоположной лагерю врагов стороны. По большей части синегорцы молчали, и вовсе не потому, что Владигор отдал строгий приказ не разговаривать, покуда не удалятся от города. Просто всех этих мужчин в воинских доспехах, женщин, детей, стариков мучила горькая мысль: «Почему мы покидаем город? Надолго ли? Почему Владигор, которому мы всегда верили, этот храбрый, сильнейший во всем Поднебесном мире витязь отдает родной Ладор врагу, не пытается отстоять его силой оружия?» Даже женщины и дети были готовы завтра встать на стенах рядом со своими мужьями и отцами, умереть, но не стать посмешищем в глазах всего мира, а теперь их увозили куда-то далеко, в чужие земли, и за спиной у них лежал пустой город, где они родились, родили своих детей, подле которого в земле лежали кости их предков.

Когда колонна отдалилась от Ладора уже на достаточно большое расстояние, ратники, шедшие рядом с двигавшимися по хрустящему снегу санями, стали переговариваться между собой, поначалу негромко, сдержанно:

— Слышь, Горел, а чегой-то наш князюшка из Ладора бежать надумал, да и куда бежит со всеми нами? — спрашивал один пожилой уже воин у другого.

Тот, к кому относился вопрос, долго размышлял, а потом сказал так:

— А не иначе как правитель наш Владигор с тестюшкой своим, с Грунлафом-князем, так договорились: «Ты-де, Владигор, — Грунлаф говорит, — пожил в Ладоре, ну так дай и я теперь маленько у тебя поживу, а ты ко мне отправляйся, коль мы с тобою родичи». Ведь не мог же наш князь борейцев испугаться? Мало ли раз бивал он их? Нет, тут дело хитрее, полюбовное дело!

Первый воин тоже долго соображал, кумекал, а потом спросил:

— Тогда чего ж Владигор с Грунлафом да с другими так долго договориться не могли? К чему приступ первый их отбил, пороки борейские рушил, а вчера с какой стати с ними бился на стенах?

— А дело простое, Ценка, — уверенно отвечал Горел. — У князей так заведено: прежде договора полюбовного да родственного надобно вначале силой помериться, крепкой любви ради или для хорохорства. Вот и побились маленько, попускали друг другу кровя. Не наше дело — княжеское. Ты иди себе, иди, Ценка, может, куда и придешь. Князь-то наш, Владигор, башковит. Нас с тобой, да и всех синегорцев, в обиду никогда не даст. На то он и правитель.

Тем и закончился разговор. Но подобные разговоры то и дело возникали в толпе уводимых неведомо куда синегорцев. И Владигор порой слышал их и думал про себя: «Иду туда, чтобы подданных своих еще более счастливыми сделать. От чар Краса подальше ухожу, и Грунлафу за обиду, что нанес он мне и моему народу, отомщу, не обрадуется!»