Мичман Изи

ГЛАВА I,которую читатель прочтёт с удовольствием

Мистер Никодимус Изи — джентльмен, которого все соседи величали Покладистым — жил в своём собственном поместье в графстве Гемпшир. Он был женат, но не обременён большой семьёй. По мнению большинства женатых мужчин, обзавестись семьёй не составляет труда, основная трудность — в том, чтобы содержать её. В этом отношении мистер Покладистый не испытывал особых затруднений: он располагал значительными средствами, а детей у него не было. Но ему сильно хотелось иметь ребёнка, как это часто бывает, когда мы стремимся обладать тем, что нам недоступно. Прождав десять лет, мистер Покладистый окончательно потерял всякую надежду.

Как известно, для человека, разочарованного в жизни, лучшим утешением служит философия (хотя Шекспир и утверждает, что философия — плохое средство от зубной боли), поэтому мистер Покладистый обратился к философии — самому подходящему занятию для людей, не пригодных ни к чему другому: тот, кто не может молоть чепухи, действительно лишён каких-либо талантов.

Сперва мистер Покладистый не мог решить, какого рода благоглупости будут служить предметом его философии, пока, наконец, не остановился на теме о правах человека, равенстве и тому подобном, о том, что каждый человек наделён врождённым правом на владение землёй, — правом, которое пока что предоставлено людям в довольно скромных размерах, не более шести футов на могилу, ибо все мы рождены с бесспорным правом лечь в неё. Однако никто не хотел слушать рассуждения мистера Покладистого: женщины не желали признавать права за мужчинами, утверждая, что мужчины никогда не бывают правы, а мужчины, навещавшие его дом, были все людьми состоятельными и потому не сумели оценить по достоинству его идею о разделе состояния среди тех, у кого его нет. Как бы там ни было, они не мешали ему угощать их философскими рассуждениями, покуда сами угощались его портвейном: философию хозяина они находили скверной, зато его винцо — отменным, и в конце концов мир нужно принимать таким, каков он есть.

Пока мистер Покладистый философствовал, миссис Изи раскладывала пасьянс, и они составляли счастливую семейную пару, ибо каждый из них занимался своим излюбленным делом и не мешал друг другу. Мистер Покладистый сознавал, что его философия недоступна пониманию его супруги, поэтому и не огорчался, что она слушала его не очень внимательно, а миссис Изи было безразлично, что болтает её муж, лишь бы он не отрывал её от собственных занятий. Взаимная уступчивость часто бывает отличной базой для семейного счастья.

Была ещё одна причина, способствовавшая сохранению мира и лада в их семье. По любому спорному вопросу мистер Покладистый неизменно уступал своей жене, заявляя, что она может поступать, как ей будет угодно, — и это очень нравилось его супруге, но как только дело доходило до принятия окончательного решения, мистер Покладистый всегда настаивал на своём — и это очень нравилось ему самому. Правда, миссис Изи давно уже убедилась, что её поступки редко согласуются с её желаниями, но так как она была покладистого нрава, а в девяти случаях из десяти ей было безразлично, как делается то или иное дело, лишь бы оно было сделано, то она была совершенно удовлетворена уступчивостью мужа в спорах хотя бы на словах. Ведь мистер Изи признавал, что она права, а если он, как всякий мужчина, ошибается, что может поделать бедная женщина? Обладая таким кладом в лице своей супруги, мистер Покладистый обрёл кладезь семейного счастья, кладку которого было нелегко пошатнуть житейским бурям.

Но как уже давно подмечено, наша жизнь подвержена переменам. В конце одиннадцатого года их совместной жизни миссис Изи впервые пожаловалась на недомогание и тошноту после завтрака. В голову миссис Изи закрались кое-какие подозрения, хотя все домашние не испытывали на этот счёт никаких сомнений, все, кроме самого мистера Изи: он и не подозревал, «этот славный малый, что час его славы пробил». Он давным-давно решил, что заполучить наследника ему не судьба, и перестал рассчитывать на то, что фигура его жены может измениться, как нуль остаётся нулём, что бы вы ни прибавляли или вычитали из него либо умножали или делили на него — результат остаётся прежним.

Сама миссис Изи ещё не была уверена — может быть, она права в своих подозрениях, а может быть, и ошибается, наподобие миссис Траньон, которой так сильно хотелось ребёнка, что она уверилась в своей беременности вопреки фактам, а поэтому миссис Изи до поры до времени ничего не сообщала своему мужу. Когда же, обратившись к жене с расспросами, он узнал правду и поразительная истина открылась, он выпучил глаза от изумления и пустился в пляс, прищёлкивая пальцами и подпрыгивая, точно медведь на горячей плите, только медведь танцевал бы от боли в обожжённых лапах, а мистер Изи — от избытка радости, что доказывает вечную истину: сходные действия могут вызываться различными причинами. Что до пощёлкивания пальцами, то этим жестом мы обычно выражаем либо пренебрежение к чему-нибудь, либо радость, переполнившую нас при осуществлении того, что мы страстно желаем. Увы, миссис Изи стало не до пощёлкивания пальцами по одной из этих двух причин, поскольку подоспело время испытать, говоря словами Шекспира, «сладостное мщение, что женщинам природа воздала». Но миссис Изи, разделяя мнение других представительниц своего пола, заявила, что «все мужчины — лжецы, а поэты — в особенности». Тем не менее, пока миссис Изи мучилась, мистер Покладистый был на седьмом небе от счастья. Как все философы, он презирал боль, если она терзала не его самого, а других.

В положенный срок миссис Изи подарила мужу великолепного мальчика, которого мы представим читателю как нашего героя.

ГЛАВА II,в которой миссис Изи, как всегда, поступает по-своему

На четвёртый день после родов мистер Покладистый, усевшись в кресле у кровати жены, приступил к делу так:

— Я долго размышлял, дорогая миссис Изи, о том, какое имя дать ребёнку.

— Имя, мистер Изи? Да какое другое имя нужно ребёнку, как не ваше собственное?

— Ни в коем случае, ангел мой, — возразил мистер Покладистый. — Все имена называются собственными, но только не моё собственное — это самое скверное имя в Святцах.

— Как же так, мистер Изи, что же в нём плохого?

— Речь идёт не только обо мне, но и о мальчике: Никодимус на письме слишком длинно, а Ник звучит вульгарно. А кроме того, нас будет двое с именем Ник, и естественно, мальчика будут называть молодой Ник, а меня — старый Ник, что уже смахивает на чертовщину, ведь как известно, старый Ник — прозвище чёрта.

— Тогда, мистер Изи, позвольте мне самой выбрать имя.

— Ради Бога, дорогая, именно с этой целью я и начал разговор несколько преждевременно.

— Думается, мистер Изи, я назову мальчика по имени моего отца — пусть он зовётся Робертом.

— Очень хорошо, голубушка, пусть будет Робертом. Поступайте, как знаете. Но мне кажется, вы признаете, что против этого имени есть веское возражение.

— Возражение, мистер Изи?

— Да, душенька, Роберт — быть может, имя хорошее, но давайте подумаем о последствиях. Ведь его наверняка будут звать Бобом.

— Совершенно верно, дорогой, ну и что же?

— Я этого и в мыслях допустить не могу. Вы забываете, в какой местности мы живём, ведь все наши холмы усеяны стадами овец.

— Боже, мистер Изи, какое отношение имеют овцы к имени Боб?

— Самое прямое. Вот беда с этими женщинами… Между именем Боб и этими овцами — самая тесная связь. Спросите у любого фермера в графстве, и он вам скажет, что девяносто девять собак из сотни носят кличку Боб. Теперь представьте себе: наш мальчик гуляет где-нибудь в поле или на огороде, и вы позовёте его. Что же случится? Вместо нашего ребёнка на зов сбежится, по крайней мере, с десяток злющих псов, помахивая обрубками своих хвостов. Вот что произойдёт, если вы будете звать Боба. Нет, дорогая миссис Изи, эту дилемму так просто не решить. Дав своему единственному сыну христианское имя, приравненное по своей краткости к кличке всех местных собак, вы низводите его до уровня животного. Умоляю вас, голубушка, дайте ребёнку любое другое имя, потому что на это, с вашего позволения, я накладываю решительный запрет.

— Ну тогда… дайте-ка подумать. Нет, мистер Изи, я подумаю об этом после. Сейчас у меня голова просто раскалывается от боли.

— Я подумаю за вас, ангел мой. Что вы скажете об имени Джон?

— О нет, мистер Изи! Это такое распространённое имя!

— Что свидетельствует о его популярности, моя милая. Джон — имя библейское, так звали апостола и самого Крестителя. Среди пап римских было также немало Джонов. Это имя королевское — целая дюжина королей носила имя Джон. Кроме того, оно кратко и звучит честно и мужественно.

— Всё это верно, дорогой, но ведь его будут звать Джек!

— Ну и что же? У нас немало знаменитостей с именем Джек. Взять хотя бы… как бишь его… Джек — Потрошитель великанов, Джек — Бобовое зерно и Джек… дай Бог памяти… как его?

— Джек — Мальчик-с-пальчик, — подсказала миссис Изи.

— И Джек Кед, великий бунтовщик, и Трёхпалый Джек, знаменитый негр. Да, и ещё не забудьте, мадам, Джек Фальстаф, честный Джек Фальстаф, забавник Джек Фальстаф…

— Вы говорили, мистер Изи, что позволите мне самой выбрать.

— Разумеется, дорогая, я предоставляю это право вам. Поступайте, как знаете. Но согласитесь, что лучше имени Джон вам не найти. Не правда ли, ангел мой?

— Ну вот, всегда так, мистер Изи, сперва вы предоставляете мне право решать самой и просите меня поступать, как я считаю нужным, а потом всё выходит по-вашему. И сейчас я уверена, что ребёнка окрестят Джоном.

— Нет, милая моя, будет так, как вам захочется. Но мне только что пришло на ум, что и среди греческих императоров было несколько Джонов. Однако решайте сами, дорогая.

— Нет, нет, — возразила миссис Изи, которая была больна и не могла больше противиться мужу. — Я согласна, я знаю, что будет так, как и всегда. Моё право решать похоже на то, как родители дарят детям золотую монетку: она как будто принадлежит им, но тратить её они не могут. Умоляю вас, пусть сын зовётся Джоном.

— Ну вот, душенька, разве я вам не говорил, что вы согласитесь со мной по зрелому размышлению? Я так и знал. Я дал вам право выбора, и вы сами назвали его Джоном. Так что мы оба пришли к общему мнению, и этот вопрос можно считать решённым.

— Мне хотелось бы немного поспать, мистер Изи. Я себя неважно чувствую.

— Как вам угодно, дорогая, — ответил муж, — и всегда поступайте по-своему. Мне доставляет величайшее удовольствие уступать вашим желаниям. Спите спокойно, голубушка, а я пока погуляю в саду.

Миссис Изи не ответила, и философ вышел из комнаты. Как и следовало ожидать, на следующий день мальчика окрестили Джоном.

ГЛАВА III,в которой наш герой вынужден ожидать исхода учёных споров

Читатель, верно, уже заметил, что все мои первые главы, как правило, коротки, но по мере развития действия они становятся длиннее. Я упоминаю об этом факте в качестве доказательства моей скромности и робости. Не так ли и птенчик, впервые покинувший родное гнездо, сначала чистит свои пёрышки и делает коротенькие пробные полёты? Как тот птенчик; я со временем обретаю уверенность и устремляюсь в полёт над горами и долами.

О детстве нашего героя трудно поведать читателю что-нибудь интересное — у всех детей оно протекает одинаково, пока они не подрастут. Поэтому мы не будем долго распространяться о младенческой поре Джека Изи: он сосал материнскую грудь, срыгивал молочко, за что нянька осыпала его благословениями и называла голубчиком, спал и опять сосал. По утрам он кричал петухом, орал, когда его купали, пялился на пламя свечи, гримасничал от дуновения ветерка на прогулках. В этих невинных забавах прошло шесть месяцев, когда он вырос из пелёнок и был облачён в коротенькие рубашонки. Но в этот период миссис Изи была вынуждена отказаться от кормления ребёнка, так что возникла необходимость подыскать ей замену.

Другой человек на месте мистера Изи довольствовался бы рекомендациями врача, для которого главная забота — чтобы у кормилицы был достаточный запас полноценного и питательного молока, но не таков был мистер Покладистый: он был философом, да к тому же в последнее время увлёкся краниологией[1], вот почему, беседуя с доктором Миддлтоном, он пустился в рассуждения с учёным видом о нежелательных последствиях кормления ребёнка из сомнительного источника.

— Кто знает, — заметил он, — может быть, мой сын впитает вместе с молоком кормилицы самые низкие пороки, свойственные человеческой натуре?

— Но я осмотрел кормилицу, — ответил доктор, — и могу с уверенностью рекомендовать её.

— Этот осмотр лишь предваряет другой, более важный, — заявил мистер Изи. — Я проведу его сам.

— Кого это вы собираетесь осматривать, мистер Изи? — воскликнула жена, лежавшая в постели.

— Кормилицу, моя дорогая.

— Осматривать что, мистер Изи? — продолжала жена.

— Её голову, дорогая. Я должен выяснить, каковы у неё наклонности и свойства характера.

— Я думаю, вам лучше оставить её в покое, мистер Изи. Вечером она придёт, и я сама допрошу её со всей строгостью. Доктор Миддлтон, что вам известно об этой молодой особе?

— Мне известно, мадам, только то, что она здоровая и сильная, иначе я не выбрал бы её в кормилицы.

— Но что вы скажете о её характере?

— О её характере я ничего не могу сказать, мадам. Но вы сами можете навести о ней какие угодно справки. И всё-таки я должен заметить, что если вы будете слишком разборчивы на этот счёт, то рискуете вообще остаться без кормилицы.

— Ну хорошо, я посмотрю, — сказала миссис Изи.

— А я ощупаю её голову, — добавил муж.

Разговор был прерван появлением горничной, объявившей о приходе той самой особы, о которой только что шла речь. Её попросили войти: это была миловидная, краснощёкая, крепкая девица с неуклюжими и наивными манерами, внешность которой свидетельствовала о наличии у неё скорее голубиной кротости, нежели глубокого ума.

Мистер Изи, которому не терпелось приложить свои знания на практике, заговорил первым:

— Подойдите-ка сюда, девушка, я хочу осмотреть вашу голову.

— Батюшки светы! — воскликнула та приседая. — Да она у меня совсем чистая, сэр, уверяю вас.

Доктор Миддлтон, сидевший между кроватью и креслом мистера Изи, только потирал руки и посмеивался. Между тем мистер Покладистый развязал тесёмки чепчика, снял его с головы молодой женщины и запустил пальцы в её волосы. На лице девушки отразились чувства страха и удивления.

— Рад отметить, что у вас сильно развит орган добродушия.

— Да, сэр, — подтвердила девушка приседая.

— И почтительности тоже.

— Благодарствуйте, сэр.

— Орган скромности также сильно развит.

— Да, сэр, — ответила девица с улыбкой. («Это что-то новенькое», — подумал доктор Миддлтон.)

— Шишка чадолюбия просто поразительная, — продолжал мистер Изи.

— С вашего позволения, сэр, этого я не понимаю, — ответила девушка, делая книксен[2].

— Тем не менее этому есть очевидное доказательство. Миссис Изи, я удовлетворён полностью. Есть ли у вас какие-нибудь вопросы к девушке? Хотя они совершенно излишни.

— Конечно же, есть, мистер Изи. Скажите, девушка, как вас зовут?

— Сара, с вашего позволения, мэм.

— Сколько времени вы замужем?

— Замужем, мэм?

— Да, замужем.

— Простите, мэм, со мной случилось несчастье, — ответила девушка, опуская глаза.

— Как?! Вы не были замужем?

— Нет, мэм, ещё не была.

— Боже мой, доктор Миддлтон! — воскликнула миссис Изи. — Кого вы сюда прислали — незамужнюю женщину, да ещё с ребёнком!

— С вашего позволения, мэм, — вмешалась Сара, делая книксен, — ребёнок был очень маленьким.

— Очень маленьким?! — воскликнула миссис Изи.

— Да, мэм, он умер сразу же, как только родился.

— О, доктор Миддлтон, как вы могли, что вы наделали!

— Дражайшая миссис Изи! — воскликнул доктор, вскакивая с кресла. — Это единственная женщина, которую я мог подыскать для вашего ребёнка в качестве кормилицы, и если вы не примете её, я отказываюсь отвечать за его жизнь. Правда, можно было бы найти замужнюю женщину, но уверяю вас, женщина, любящая своих детей, не согласится бросить их и кормить вашего сына. Как вы сами понимаете, питание, получаемое ребёнком от кормилицы, может повлиять на его характер и здоровье. Я считаю, что ребёнку больше повредит молоко замужней женщины, покинувшей своего ребёнка из соображений выгоды и заработка, тогда как несчастье, случившееся с этой молодой женщиной, отнюдь не служит свидетельством её дурных наклонностей, а скорее оправдывает её как девушку, пострадавшую от чрезмерной доброты сердца и излишней доверчивости.

— Вы совершенно правы, доктор, — вмешался мистер Изи. — Её голова доказывает, что она скромная девушка с сильным религиозным чувством, добрым характером и всем таким прочим.

— Её голова может доказывать всё, что угодно, мистер Изи! — воскликнула жена. — Но её поведение свидетельствует о другом.

— Всё-таки из неё получится отличная кормилица, — продолжал доктор.

— С вашего позволения, мэм, — вмешалась Сара, — он был таким маленьким!

— Позвольте, мэм, пусть ребёнок попробует сам, — сказала приходящая сиделка, которая молча слушала весь разговор с ребёнком на руках. — Он, бедняжка, сильно беспокоится, сучит ножками и сунул кулачок себе в рот.

Доктор Миддлтон кивнул в знак согласия, и как только ребёнка положили на колени Сары, молодой Джон[3] Изи присосался к её груди как пиявка.

— Боже, спаси и помилуй, как он проголодался! Ну, ну, передохни малость. Прямо захлёбывается, бедняжка!

Миссис Изи, лежавшая в постели, поднялась и подошла к ребёнку. Сперва она почувствовала зависть, что другая женщина испытывает удовольствие, в котором ей отказано природой, затем — восторг при виде довольства, написанного на личике младенца. Через несколько минут ребёнок оторвался от груди и заснул крепким сном. Миссис Изи была довольна: материнские чувства одержали верх над всеми другими, и Сара была принята в семью в качестве кормилицы.

Мы уже упоминали, что в шесть месяцев Джека Изи облачили в рубашонки, а вскоре он начал ползать, выставляя свою попку настолько бессовестно, что стало ясно — скромность не нашла себе места среди других достоинств, которые были всосаны им с молоком Сары. Очевидно, добродушие и почтительность также не стали его достоянием, ибо он хватал всё, что угодно, замучил кошку до смерти, царапал мать и таскал за волосы отца. Тем не менее все в доме — и отец, и мать, и все домашние — считали, что он самый очаровательный и миленький ребёнок на свете. Но если бы мы стали пересказывать о всех чудесных событиях в детстве Джека с рождения до семилетнего возраста, как это делает Сара, ставшая его нянькой после того как его отняли от груди, то для этого потребовалось бы не менее трёх томов. Поэтому для краткости мы скажем, что Джек воспитывался так, как обычно воспитывается единственный ребёнок в семье, то есть ему позволяли делать всё, что угодно.

ГЛАВА IV,в которой доктор предписывает отправить Джека в школу в качестве лекарства для лечения порезанного пальчика

— Не думаете ли вы послать мальчика в школу, сэр? — спросил доктор Миддлтон, которого спешно вызвали в поместье мистера Изи «Лесистый холм». За ним прислали нарочного, примчавшегося к нему на взмыленной лошади. Прибыв в усадьбу, он узнал, что мистер Изи всего-навсего порезал пальчик. Судя по суматохе, царившей в доме, можно было подумать, что он по меньшей мере отрезал себе голову: мистер Изи мрачно шагал из угла в угол, миссис Изи лежала в кресле чуть ли не в обмороке, горничные суетились и сновали вокруг неё. Все были охвачены волнением, кроме самого мастера[4] Джека, который с пальцем, перевязанным тряпочкой, и в передничке, закапанном кровью, развлекался вишнями, ловя их ртом, и не обращал никакого внимания на суматоху.

— Ну-ка, скажи мне, малыш, что тут у вас случилось? — спросил доктор Миддлтон, обращаясь к Джеку как к самому благоразумному из всех присутствующих.

— О, доктор Миддлтон, — вмешалась миссис Изи. — Он порезал себе руку. Я уверена, что затронут нерв — и тогда столбняк…

Не отвечая, доктор Миддлтон осмотрел порезанный пальчик, в то время как Джек Изи продолжал играть вишнями правой рукой.

— Есть ли у вас в доме что-нибудь вроде липкого пластыря? — спросил доктор, закончив осмотр.

— Конечно, есть. Мэри, беги… Сара, принеси…

Моментально служанки вернулись. Сара — с пластырем, Мэри — с ножницами в руках.

— Успокойтесь, мадам, прошу вас, — сказал доктор, накладывая пластырь на пальчик. — Уверяю вас, что ранка скоро заживёт без каких-нибудь вредных последствий.

— А не лучше ли отвести его наверх и уложить в постельку, — возразила миссис Изи, кладя на ладонь доктора золотую монету стоимостью одна гинея.

— Вряд ли в этом есть какая-нибудь необходимость, мадам, — сказал доктор, — но следует удержать его от новых шалостей.

— Пойдём, мой миленький, ты слышал, что сказал доктор.

— Слышал, — ответил Джек, — но не пойду.

— Джонни, миленький, пойдём, мой хороший, будь умницей.

— Пойдёмте, мастер Джонни, — попросила Сара.

— Убирайся-ка, Сара, — сказал Джонни, шлёпнув её по заду.

— Фи, мастер Джонни! — воскликнула Мэри.

— Джонни, миленький, пойдём, — сказала мать просительным тоном, — хочешь погулять?

— Я пойду наберу себе ещё вишен, — ответил мастер Джонни.

— Хорошо, голубчик, пойдём, я отведу тебя в сад.

Мастер Джонни соскочил со стула и взял мамочку за руку.

— Какой милый, добрый, послушный ребёнок! — воскликнула мать. — Его можно водить за ниточку. («Да, если водить в сад собирать вишни», — подумал доктор Миддлтон.)

Миссис Изи, Джонни, Сара и Мэри ушли в сад, оставив доктора Миддлтона наедине с мистером Изи, который молча просидел в углу комнаты в течение описанной сцены. Нужно отметить, что доктор Миддлтон был умным, рассудительным человеком, и он не любил вмешиваться в дела, не имеющие до него касательства. Что до гинеи, полученной им за наклейку кусочка пластыря, то на этот счёт совесть его была чиста: время ему было одинаково дорого независимо от того, потратил ли он его с толком или попусту, а кроме того, бедных он лечил бесплатно. Постоянно бывая в доме мистера Изи, он часто виделся с Джонни и успел заметить, что тот был смелым, решительным мальчиком, наделённым от природы добрым и отзывчивым сердцем, но вместе с тем было очевидно, что помешательство отца на философии и безрассудная любовь матери постепенно портят ребёнка, способствуя развитию у него дурных наклонностей. Вот почему, едва миссис Изи удалилась из комнаты, он уселся на стул и задал вопрос, с которого мы начали нашу главу и который здесь уместно привести ещё раз:

— Не думаете ли вы послать мальчика в школу, мистер Изи?

Мистер Покладистый скрестил ноги, обхватил сцепленными пальцами рук колени, как он всегда делал, готовясь вступить в спор.

— Нет, не думаю, мистер Миддлтон. Я решительно возражаю против того, чтобы послать мальчика в школу, главным образом потому, что принудительная дисциплина, навязываемая в школе с помощью наказаний, не только несовместима с правами человека, но и решительно противоречит здравому смыслу и нормам морали. Не говоря уже о том, что наказание само по себе является ошибочным методом воспитания и нарушением общественной справедливости, учителя унижают человеческое достоинство учащихся тем, что практикуют наказание по нижней части спины, усугубляя тиранию позором. Конечно, предполагается, что мальчик, посланный в школу, извлечёт пользу от наставлений и примера умного педагога, но скажите, как он научится доброте, если её воспитывать с помощью окриков и взмахов берёзовой розги, отзывчивости — с помощью жестокости, терпимости — при несдержанности тех, кто должен подавать пример, или стыдливости, когда нижние части его тела при порке обнажены для всеобщего обозрения. Не вступает ли такое воспитание в противоречие с идеалами всеобщего равенства, к которому мы все стремимся, но которого мы неправедно лишены? Почему должно проводиться разделение на секущих и секомых? Разве они не созданы одинаково по образу и подобию Божьему, не наделены разумом в равной мере, не обладают равными правами на плоды земли нашей, которые должны быть распределены среди всех по принципу равенства? Разве это справедливо, что мы так долго и терпеливо сносим лишение тех священных прав, которые были присвоены себе небольшой кучкой тиранов за счёт основной массы народа, и терпим это только благодаря привычке к бесправию и внушённым с детства ложным понятиям о добре и справедливости? Разве долг отца не состоит в том, чтобы оградить сына от ошибки усвоения опасных и ложных идей, что грозят превратить его в стадное животное, готовое покорно сносить страдания только ради того, чтобы жить? Да к тому же эти ложные идеи внушаются ученикам и запечатлеваются в их умах с помощью берёзовых розог! Не получают ли они с первыми уроками азбуки уроки рабства, которые подавляют их разум, чтобы тот уж никогда не воспарил ввысь, но приобрёл привычку склоняться перед деспотизмом, пресмыкаться перед вышестоящими, думать и действовать по наущению других и молча отрекаться от права священного равенства, которым мы наделены от рождения? Нет, сэр, если в школе не могут обойтись без порки — этой грубейшей ошибки при обучении, ноги моего сына не будет в школе.

Мистер Покладистый откинулся на спинку кресла довольный, полагая, как все философы, что сказал нечто весьма дельное и умное.

Зная, с кем он имеет дело, доктор Миддлтон терпеливо ждал, пока тот исчерпает запасы своего красноречия.

— Я вполне допускаю, — сказал доктор наконец, — в том, что вы сказали, есть много справедливого. Однако, мистер Изи, не полагаете ли вы, что, закрыв мальчику доступ к формальному образованию, вы ещё больше подвергаете его опасности впасть в ту ошибку, о которой только что говорили. Ведь только образование позволяет нам преодолевать предрассудки и ломать оковы обычаев. Даже если предположить, что в школе пускают в ход розги, то молодые умы в это время ещё гибки и легко примиряются с неизбежностью наказания. А когда мальчик получит основы образования, он будет подготовлен к тем урокам, которые вы сочтёте нужным преподать ему сами.

— Да, я буду учить его сам, — сказал мистер Покладистый, скрестив руки на груди с важным и внушительным видом.

— Я не сомневаюсь в ваших способностях, мистер Изи, но, к сожалению, вам придётся столкнуться с непреодолимыми препятствиями. Я знаю, на что вы способны, и не сомневаюсь, что мальчик был бы счастлив, имея такого наставника, но, извините, я буду говорить откровенно: материнская любовь миссис Изи к ребёнку будет всегда стоять преградой на пути ваших добрых намерений, — и это вам так же хорошо известно, как и мне. Ваш сын уже изрядно избалован ею, поэтому он не будет слушаться вас, а без послушания ваши назидания будут напрасны.

— Я согласен, дорогой сэр, с тем, что тут имеются некоторые трудности, но это значит, что материнская снисходительность к ребёнку должна уравновешиваться отцовской строгостью.

— Позвольте спросить, мистер Изи, каким образом? Мне думается, что это невозможно.

— Невозможно?! Клянусь небом, я заставлю его слушаться или я его… — Здесь мистер Изи остановился, прежде чем слово «выпорю» слетело у него с языка. — Или я сперва выясню, по какой причине он не слушается, мистер Миддлтон.

Доктор едва подавил желание рассмеяться и серьёзно ответил:

— Я не сомневаюсь, что со временем вы сумеете держать мальчика в руках с помощью каких-нибудь мер, но что же последует дальше? Мальчик будет считать вас тираном, а мать — своей заступницей. К вам он будет испытывать неприязнь, а с этим чувством он никогда не будет с должным вниманием и уважением относиться к вашим ценным наставлениям, когда наступит время учиться. Постойте, ведь затруднение, стоящее на пути посылки Джонни в школу, не так трудно преодолеть: у меня есть знакомый пастор, очень достойный человек, который не применяет розог в обучении детей. Я ему напишу и выясню вопрос досконально, и когда ваш мальчик будет избавлен от чрезмерной снисходительности матери и потворства его капризам, он вскоре будет подготовлен к восприятию ваших поучений.

— Пожалуй, — ответил мистер Изи помолчав. — Ваши слова заслуживают внимания. Признаюсь, что вследствие глупого потворства матери прихотям ребёнка мальчишка совсем отбился от рук и пока не будет меня слушаться. Так вот, если ваш друг сообщит, что он не пользуется розгами, я готов серьёзно подумать о том, чтобы послать сына в его школу для получения элементарного образования.

Так доктор Миддлтон добился своей цели, подольстив философу.

Через день он вернулся с письмом от педагога, которое якобы было получено им в ответ на запрос. И поскольку в письме с негодованием отвергалось какое-либо применение в школе розог, мистер Изи объявил своей жене за столом во время чая о своих намерениях относительно Джонни.

— В школу, мистер Изи? Как, послать Джонни, сущего младенца, в школу?!

— Совершенно верно, дорогая. Вам должно быть известно, что в девять лет ребёнку уже пора учиться грамоте.

— Что вы, мистер Изи, он уже почти умеет читать, и я сама могу научить его этому, не правда ли, Сара?

— Помилуйте, мэм, да он только вчера называл нам буквы из алфавита!

— Ох, мистер Изи, что это вам взбрело в голову? Джонни, голубчик, подойди сюда, скажи мне, какая буква А?

— Я хочу сахару, — ответил Джонни, протягивая руку через весь стол к сахарнице, стоявшей вне пределов его досягаемости.

— Хорошо, миленький, ты получишь большой кусок, если расскажешь стишок про буквы.

— А и Б сидели на трубе, — сказал Джонни мрачным тоном.

— Вот вам, мистер Изи, и он может сказать вам всю азбуку наизусть, не правда ли, Сара?

— Может, может… Ведь сможешь, Джонни?

— Нет, — ответил тот.

— Да сможешь, миленький, ты даже знаешь, как пишется буква Б, ведь так?

— Да, — ответил Джонни.

— Вот видите, мистер Изи, сколь много знает мальчик и какой он послушный! Ну-ка, милый Джонни, покажи нам, как пишется буква Б.

— Не покажу, я хочу ещё сахару, — сказал Джонни. Он залез на стул и растянулся на столе, чтобы достать сахарницу.

— Боже милостивый, Сара, стащи его со стола, не то он перевернёт чайник! — закричала миссис Изи в ужасе.

Сара схватила Джонни за ноги, чтобы стянуть его со стола, но Джонни, отбиваясь от неё, перевернулся на спину. Он стал лягаться и угодил ногой Саре в лицо как раз в тот момент, когда она делала очередную попытку схватить его. Толчок от удара заставил Джонни проехаться по гладкой, полированной поверхности стола, отчего он угодил головой в чайник, который слетел со стола в противоположную сторону, и несмотря на попытку мистера Изи уклониться, на его ноги вылилось достаточно кипятка, чтобы основательно ошпарить их, так что он был вынужден вскочить и затопать ногами, выражаясь при этом отнюдь не философским языком. Тем временем Сара и миссис Изи схватили Джона в объятия, плача и причитая. Боль от ожогов и безразличие к его особе, выказанное со стороны женщин, было слишком сильным испытанием для мистера Покладистого. Он выхватил Джонни из их рук и, позабыв о равенстве и правах человека, задал ему хорошую трёпку. Сара пыталась было вырвать Джонни из рук мистера Изи, но получила затрещину, от которой у неё искры посыпались из глаз, и она свалилась на пол. Миссис Изи впала в истерику, а Джонни орал так, что его было слышно за четверть мили окрест.

Трудно сказать, сколько времени продолжалась бы трёпка, если бы дверь не открылась и на пороге не показался доктор Миддлтон. Мистер Изи в разгар порки случайно вскинул глаза и увидел доктора Миддлтона, стоявшего в дверях в немом изумлении. Так случилось, что доктора пригласили на чай, и он согласился прийти, чтобы поддержать аргументы мистера Изи в пользу посылки Джонни в школу, но тут он увидел, что аргументы, к которым мистер Изи прибегал в этот момент, не нуждались в поддержке. Однако при появлении доктора Миддлтона отец выпустил Джона из рук, и он с рёвом шмякнулся на пол. Сара по-прежнему лежала на полу там, куда уложил её удар. Миссис Изи также билась на полу в истерике. Только мистер Изи с трудом держался на ошпаренных ногах, один во всём виноватый.

Никогда ещё появление доктора не было столь своевременным. Мистер Покладистый сперва был склонен оспаривать это, но его ноги так разболелись, что ему пришлось переменить своё мнение.

Доктор Миддлтон, как благовоспитанный человек, первым делом поднял с пола и положил на диван миссис Изи. Сара поднялась сама и, взяв на руки Джонни, хотя тот ревел, сопротивлялся и барахтался, унесла его из комнаты, за что получила от него несколько чувствительных укусов. Лакей, пришедший в гостиную объявить о приходе доктора Миддлтона, поднял с пола чайник, единственный предмет, заслуживший его внимание. Мистер Изи, стоная от боли, развалился на другом диване, поэтому доктор был поставлен в тупик перед неразрешимой проблемой: кем из них заняться в первую очередь, но вскоре убедился, что больше всех в помощи нуждается мистер Изи, тогда как его жена вполне может пока обойтись без него. Однако отойти от миссис Изи было невозможно: она билась в истерике, наполовину притворной, а наполовину настоящей, и как только он поворачивался к ней спиной, она с новой силой закатывалась в плаче и тряслась, болтая ногами. Доктор Миддлтон позвонил в колокольчик, который вызвал лакея, который позвал горничных, которые отнесли миссис Изи наверх в спальню, и только тогда доктор получил возможность заняться единственным пациентом, действительно нуждавшимся в его помощи. Пока доктор снимал с его ног чулки, мистер Изи вкратце рассказал ему о том, что произошло, прерывая свой рассказ охами и ахами из-за боли. Благодаря применению каких-то примочек, он вскоре почувствовал телесное облегчение, но ещё больше, чем ошпаренные ноги, его мучила мысль о том, что доктор оказался свидетелем злостного нарушения им самим принципа равенства и прав человека. Заметив это, доктор Миддлтон постарался пролить бальзам на его душевную рану:

— Дорогой мистер Изи, я весьма огорчён этим нелепым случаем, происшедшим из-за глупого потакания миссис Изи прихотям ребёнка, но меня радует, что вы исполнили свой родительский долг так, как предписывает Святое писание. Ибо в Соломоновых притчах сказано: «Тот, кто щадит розгу, портит ребёнка». А это значит, что долг отца состоит в том, чтобы направлять сына на путь истинный, и, выполняя свой долг, отец не нарушает каких-либо прав или принципа равенства людей. Поскольку сын является частью отца, то, наказывая сына, отец тем самым наказывает себя. Доказательством этому служит тот факт, что при наказании сына отец испытывает такую же боль, как будто наказывает самого себя. Вот почему, прибегая к порке, мы занимаемся самоусовершенствованием, как этого требует от нас Евангелие.

— Таково и моё мнение, — ответил мистер Изи, довольный тем, что казуистика[5] доктора помогла ему выбраться из щекотливого положения. — И всё-таки завтра он отправится в школу: так я решил и ни за что не отступлюсь от своего решения.

— Пусть он поблагодарит за это свою мать, — поддержал его доктор.

— Вот именно, — заметил мистер Изи. — Доктор, мои ноги опять горят.

— Продолжайте делать примочки из раствора уксуса с водой, пока я не пришлю вам жидкую мазь, которая сразу же снимет боль. Завтра я загляну к вам снова. Кстати, мне нужно навестить маленького пациента в школе мистера Бонникасла. Если вам будет удобно, я могу забрать вашего сына с собой и отвезти его в школу.

— Даже очень удобно, доктор, — ответил мистер Изи.

— Тогда, дорогой сэр, я только на минутку зайду к миссис Изи, чтобы узнать, как она себя чувствует, а завтра часиков в десять заеду к вам, чтобы забрать Джонни. Всего хорошего!

— До свидания, доктор.

У миссис Изи доктор также был вынужден прибегнуть к хитрости: он расписал ей, насколько серьёзен ожог мистера Изи, преувеличил гнев, которым тот преисполнен, и заклинал её ни в чем не перечить мужу, пока тот не поправится и не утихомирится.

На следующий день доза лести и хитрости была удвоена и, несмотря на причитания Сары и слёзы миссис Изи, не осмеливавшейся противиться воле мужа; несмотря на отчаянное сопротивление самого Джонни — бедняга словно предчувствовал, что ему предстоит испытать в будущем, — нашего героя усадили в карету доктора. Без особых происшествий, если не считать разбитого стекла, которое Джонни выбил ударом ноги, за что доктор влепил ему крепкую пощёчину (благо, что Джонни теперь был целиком в его власти), маленький Джек был доставлен в гостиную мистера Бонникасла, куда его не без труда внёс дюжий лакей доктора.

ГЛАВА V,Джек Изи учится в школе, в которой не практикуются розги

Слуга доктора Миддлтона швырнул мастера Джека на стул и, отходя от него, сперва посмотрел на руки, покусанные до крови в нескольких местах, а затем на мастера Джека, стиснув зубы от злости, как бы говоря: «Будь моя воля, я бы задал тебе!». Выйдя из комнаты, он направился к карете, стоявшей у парадной двери, где показал свои руки кучеру, который оглядел их с большим сочувствием, целиком разделяя негодование своего собрата. Но вернёмся в гостиную. Пока доктор Миддлтон просматривал газету, Джонни сидел на стуле, озираясь по сторонам, как затравленный зверёныш, поставив ноги на верхнюю перекладину так, что колени почти доставали до носа. Многообещающим ученичком он был, этот мастер Джек.

В комнату вошёл мистер Бонникасл, высокий, ладно сложённый, красивый блондин, в напудренном парике, одетый во всё торжественно чёрное: панталоны, застегивающиеся у колен, и сутану, из-под которой виднелось бельё ослепительной белизны. У него было исключительно ласковое выражение лица. Когда он улыбался, то обнажал два ряда безупречных зубов, белых, как слоновая кость, а в его мягких голубых глазах светилось бесконечное милосердие. Это был образец воспитателя: видя его благостное лицо и слыша его мягкий приятный голос, вы не могли бы не испытать желания поручить всех своих сыновей его попечительству. Он был широко образованным человеком, и в то время, о котором мы ведём рассказ, под его началом находилось более сотни мальчиков. У школы была превосходная репутация, поскольку её выпускники отличались глубокими познаниями и многие из них добивались значительных успехов как на политическом поприще, так и в какой-нибудь одной из четырёх джентльменских профессий[6].

При его появлении мистер Миддлтон, находившийся с ним в дружеских отношениях, поднялся, и они поздоровались за руку. Затем Миддлтон повернулся к Джеку и, кивнув в его сторону, сказал:

— Вот он, полюбуйся-ка!

Бонникасл улыбнулся.

— Не могу сказать, что у меня имеются хуже, но таких, как он, полным-полно. Приходится брать в руки факел Прометея и зажигать в глазах этой грубой массы свет познания. Присаживайся, Миддлтон.

— Но скажи мне на милость, — сказал доктор, усаживаясь на стул, — как тебе удаётся привести в божеский вид такого щенка, если ты не прибегаешь к порке?

— Я не очень высокого мнения о розгах, а поэтому и не прибегаю к ним. Дело в том, что сам я воспитанник школы Хэрроу[7] и был довольно большим озорником. Меня вызывали на порку, может быть, чаще других мальчиков в школе, и, как мне помнится, я в конечном счёте отлично притерпелся к порке. Понимаешь, зад — самая неуязвимая часть у мальцов: после порки в их памяти от неё ничего не остаётся.

— Ну, я бы этого не сказал!

— Серьёзно, дорогой Миддлтон, я могу добиться большего эффекта с помощью одной трёпки тростью, чем двадцатью порками. Видишь ли, розги прилагают к наиболее неподвижной части тела, но тростью бьют по любому месту — от головы до пяток. Когда проходят болевые ощущения от первых ударов розгами, то наступает какое-то онемение, и дальнейшая порка бесполезна, тогда как хорошая трёпка тросточкой оставляет синяки и кровоподтёки по всему телу, а больше всего на тех частях тела, которые нужны для двигательной активности. Получив порку розгами, мальчишка уже на переменке бегает по коридорам и участвует в играх товарищей как ни в чём не бывало, а хорошая трёпка тростью даром не проходит: он не может двинуть ни рукой, ни ногой, и в течение нескольких дней каждое движение напоминает ему о наказании, которому он подвергся, и он постарается вести себя так, чтобы избежать следующего наказания.

— Дорогой сэр, у меня сложилось о вас представление как о чрезмерно снисходительном педагоге, — сказал Миддлтон со смехом. — Вижу, что сильно ошибался, и рад этому.

— Посмотри сам, доктор, на этого щенка, который сидит там, похожий скорее на зверёныша, чем на разумное существо. Ты полагаешь, что я могу отесать его, не прибегая к строгим мерам? И тем не менее я считаю свою систему воспитания наилучшей — в привилегированных частных школах наказания не обуздывают ребят, они настолько несерьёзны, что над ними смеются. У меня же наказание — это настоящее наказание в полном смысле слова, и в результате к нему прибегают у нас гораздо реже, чем там.

— Да ты просто истязатель, Бонникасл!

— Отнюдь нет, дорогой доктор. Нашими поступками управляют два самых сильных чувства — страх и любовь. Говоря теоретически, воздействие на ребят с помощью любви — превосходная штука, но на практике, как я убедился, оно не даёт результатов, поскольку себялюбие по вполне понятной причине гораздо сильнее чувства любви к другим. Зато воздействие с помощью страха ещё никогда не подводило меня по той же самой причине, так как с помощью страха мы воздействуем на себялюбие ученика и его чувство самосохранения.

— И всё же многие педагоги выступают за введение системы образования без телесных наказаний, ибо они считают, что современная система изжила себя.

— Ну, доктор, в этом мире ещё не перевелись дураки.

— Твои слова напомнили мне об отце этого мальчика, — заметил доктор Миддлтон и рассказал учителю о помешательстве мистера Изи на философии и о всех обстоятельствах, приведших Джека в его школу.

— Тогда не нужно терять времени, доктор. Я должен укротить этого молодого джентльмена прежде, чем родители приедут сюда навестить его. Будь уверен, что через неделю он будет у меня как шёлковый.

Доктор Миддлтон распрощался с Джеком и велел ему быть паинькой. Джек не удостоил его ответом.

— Ничего, доктор, он будет более вежливым в следующий раз, когда вы навестите нас, будьте уверены!

И доктор удалился.

Хотя мистер Бонникасл был строг, ему нельзя было отказать в справедливости. Шалости любого рода у него вознаграждались лёгким наказанием, таким как оставление без обеда, запретом принимать участие в играх и так далее. Он редко вмешивался в мальчишечьи драки, хотя и запрещал злостную тиранию одних мальчиков другими. Самым весомым поводом для наказания у него было отсутствие прилежания к учёбе. Он быстро раскрывал способности своих учеников и нагружал их соответственно, но лентяй — «пташка, что могла бы петь, да не хочет» — не мог рассчитывать у него на пощаду. В результате в его школе вырастали самые умные ребята, а его поведение было настолько беспристрастным и справедливым, что, хотя ученики его боялись, он неизменно пользовался их любовью, и они часто оставались его друзьями после окончания школы.

Мистер Бонникасл сразу же заметил, что нашего героя бесполезно задабривать и что страх — единственное средство, которое может на него воздействовать. Поэтому, как только доктор Миддлтон вышел из комнаты, он обратился к Джеку повелительным тоном:

— Ну-ка, мальчик, как вас зовут?

Джек вздрогнул, поглядел на своего учителя, заметив взгляд, устремлённый на него, и выражение лица, не предвещавшее ему ничего хорошего. Джек не был дураком, и урок, полученный им от отца, давал ему некоторое представление о том, что его ожидает. Все эти соображения вынудили его процедить сквозь зубы, не выпуская изо рта указательный палец:

— Джонни.

— А как ваша фамилия, сэр?

Джек, почувствовавший, очевидно, угрызения совести от проявленной уступчивости, ответил не сразу: он сперва поглядел ещё раз в лицо мистера Бонникасла, а затем осмотрелся по сторонам — помощи ожидать было неоткуда, а сам он помочь себе не мог, поэтому он ответил:

— Изи.

— Вы знаете, зачем вас послали в школу?

— За то, что ошпарил отца.

— Нет, вас прислали в школу учиться грамоте.

— Но я не хочу учиться, — возразил Джек угрюмо.

— И всё-таки придётся, вы будете учить буквы прямо сейчас.

Джек не отвечал. Мистер Бонникасл открыл шкаф, похожий на книжный, и взору изумлённого Джека предстал ряд тросточек, выстроенных в гнёздах наподобие биллиардных киёв. Учитель продолжал:

— Вы не знаете, для чего эти трости?

Джек задумчиво разглядывал их: у него возникло подозрение, что вскоре ему придётся познакомиться с ними поближе, но он держал эту догадку про себя.

— Они здесь для того, чтобы помогать маленьким детям учиться читать и писать. И я как раз собираюсь заняться этим. Вы быстро научитесь. Ну-ка, смотрите сюда, — продолжал мистер Бонникасл, открывая книгу с большими буквами и показывая на заглавную букву, стоявшую наверху страницы: — Вы видите эту букву?

— Да, — ответил Джонни, отводя глаза в сторону и ломая пальцы.

— Так вот, это буква Б, видите её? Посмотрите внимательнее, чтобы узнать её в другой раз. Это буква Б. Ну-ка, какая это буква?

Джек, решивший не уступать на этот раз, ничего не ответил.

— Ах, вы не можете сказать! Что же, посмотрим, что у нас получится с помощью одной из этих симпатичных палочек, — сказал мистер Бонникасл, вытаскивая из шкафчика трость.

— Смотрите, Джонни, это буква Б. Ну-ка, отвечайте тотчас же, какая это буква?

— Я не хочу учиться.

Бац! Трость опустилась на плечи Джонни, и тот разразился рёвом, извиваясь от боли. Мистер Бонникасл немного подождал, затем продолжил:

— Это буква Б, сейчас же скажите мне, сэр, какая это буква?

— Я пожалуюсь мамочке… — Бац! — Ой! Ой! Ой!

— Какая это буква?

Джонни, часто дыша раскрытым ртом и размазывая по щекам слёзы, ответил с негодованием:

— Вот подождите, я пожалуюсь Саре… — Бац! Со свистом опустилась трость на Джонни, и он снова ударился в рёв.

— Какая это буква?

— Не скажу! — ревел Джонни. — Не хочу… не буду… — Бац! Бац! Бац!

И затем снова:

— Я уже вам сказал — это буква Б. Какая это буква? Отвечайте немедленно!

Вместо ответа Джонни сделал попытку схватить трость. Бац, он её поймал, но только не так, как ему хотелось. Тогда Джонни схватил книгу и швырнул её в угол комнаты. Бац-бац-бац! Джонни пытался достать руку мистера Бонникасла зубами. Бац-бац-бац! Джонни свалился на ковёр и заревел от боли. Оставив его на время в покое, мистер Бонникасл уселся на стул, чтобы самому перевести дух.

Когда, наконец, крики Джонни перешли в глухие рыдания, мистер Бонникасл опять заговорил:

— Вот видите, Джонни, вы должны делать то, что вам велят, или вы опять получите побои. Сейчас же встаньте! Вы меня слышите, сэр?

Действуя вопреки своей воле и желанию, Джонни поднялся на ноги.

— Ну вот, умница. Вы видите, выполнив то, что вам приказали, вы избежали побоев. Теперь, Джонни, поднимите книгу и отнесите её туда, где вы её взяли. Слышите, сэр? Положите книгу на место сейчас же!

Джонни посмотрел на мистера Бонникасла и на трость. Совсем не желая этого делать, Джонни поднял книгу с пола и положил её на стол.

— Молодец, Джонни. Теперь найдём букву Б. Вот она. Скажите мне, какая это буква?

Джонни не отвечал.

— Скажите тотчас же, сэр, — сказал мистер Бонникасл, поднимая трость в воздух.

Страх прижал Джонни к стулу, он во все глаза уставился на трость — вот она тронулась и стала опускаться. Не успев набрать в лёгкие воздуха, Джонни завизжал: «Б!».

— Очень хорошо, Джонни, умница. Вот и закончился ваш первый урок. Вы усвоили больше, чем вам кажется. Завтра мы начнём новый урок, а пока тросточку отложим в сторону.

Мистер Бонникасл позвонил в колокольчик и велел отвести Джона в спальню рядом с его собственной и не давать ему ужина, так как голод облегчит ему на следующее утро усвоение урока. Только боль и голод способны укротить животных, и к этим средствам следует прибегать для укрощения тех страстей в человеке, которые уподобляют его животным. Джонни отвели в постель, хотя было только шесть часов. Всё тело у него ныло, а в голове путались мысли, и не мудрено: всю жизнь его холили и лелеяли, потакали его желаниям, ни разу не наказывали, если не считать позавчерашней трёпки, полученной от отца. После всех ласк, которые сыпались на него со всех сторон и которых он, увы, не ценил; после того как его целый день пичкали деликатесами так, что он и смотреть на них уже не мог, — и вдруг оказаться без мамы, без Сары, без ужина и что хуже всего — без свободы распоряжаться собою, — это было ужасно! Не удивительно, что в голове Джонни царила сумятица. В то же время он понял необходимость послушания и подчинения. Тут мистер Бонникасл был прав! Джонни научился большему, чем думал. А что сказала бы миссис Изи, если бы узнала обо всём этом? А Сара? А мистер Изи с его идеалами прав человека? В тот самый момент, когда из Джона изгоняли дьявола непокорства с помощью трости, они утешали себя мыслями о том, что в школе мистера Бонникасла, по крайней мере, не практикуются розги, совсем упустив из виду, что «убить собаку можно по-разному, не только повесив её». Иначе говоря, есть много разных способов обучения, и чтобы вкушать ягоды познания, ученикам иной раз приходится подставлять собственные ягодицы для вколачивания этого познания — и не только с помощью розог, но и трости. Счастливые в своём неведении, они все крепко заснули, не подозревая, что Джонни уже далеко продвинулся вперёд по пути познания, усвоив на своей спине «тайну трости». Что касается самого Джонни, то он в это время уже спал, выплакав все свои слёзы.

ГЛАВА VI,в которой Джек подвергает проверке принципы высшей философии отца и наконец постигает горькую истину, хотя и не целиком

На следующее утро мастер Джек Изи чувствовал ломоту во всём теле и испытывал великий голод, но так как мистер Бонникасл внушил ему, что он получит только удары тростью вместо завтрака, если не выучит свои буквы, Джонни проявил достаточно мудрости, чтобы сказать наизусть весь алфавит. За свои старания он получил от мистера Бонникасла много похвал, которые, если и не были оценены им по достоинству, все же нравились ему гораздо больше, чем побои. Мистер Бонникасл отметил, что сломил упрямство мальчишки, преподав ему краткий, но своевременный урок суровости. Поэтому он передал его в руки своих помощников, а поскольку последние обладали теми же правами побуждать любовь к учению, Джонни вскоре стал очень послушным ребёнком.

Можно было подумать, что все домашние будут долго переживать разлуку с Джонни, однако этого не случилось. Во-первых, доктор Миддлтон обратил внимание миссис Изи на то, что в школе порка не применяется, тогда как дома не исключена возможность повторения трёпки, которую Джонни получил от отца, а во-вторых, хотя миссис Изи полагала, что она не перенесёт разлуки с сыном, она вскоре убедилась, что без него ей живётся счастливее: избалованный ребёнок всегда является источником забот и беспокойства в доме, а с отъездом Джонни оказалось, что покой и отдых ей больше по душе. Вскоре она отвыкла от него и стала довольствоваться тем, что виделась с ним только время от времени. Слушая отчёты доктора Миддлтона об успехах мальчика, она окончательно примирилась с пребыванием Джека в школе и его короткими наездами домой во время каникул.

Джон Изи делал большие успехи в учёбе, так как у него были большие природные способности, и каждый раз, выслушав доклад доктора Миддлтона, мистер Покладистый потирал руки от удовольствия и поговаривал: «Пусть мальчик поучится ещё годика два, а тогда я сам возьмусь за него, чтобы дать ему полировку». Во время каникул он пользовался каждой возможностью, чтобы вбить в голову Джонни свои идеи о равноправии людей. Казалось, что Джонни слушает разглагольствования отца лишь краем уха, но поведением своим подтверждал, что они не пропадают даром, поскольку хватал всё, что ему нравилось, не спрашивая на то позволения родителей. Таким было воспитание нашего героя до момента достижения им шестнадцатилетнего возраста, когда он превратился в крепкого, статного и пригожего юношу, правда, несколько развязного и болтливого — по этой части, при желании, он мог бы заткнуть за пояс своего отца.

Самому мистеру Изи больше всего нравилось в сыне его красноречие. «Правильно, Джек, оспаривай этот пункт, давай, Джек, мой мальчик», — говорил он, когда Джек вступал в спор с матерью, и, повернувшись к доктору Миддлтону, замечал, потирая руки:

— Поверьте мне, доктор, Джек ещё станет известным, очень известным человеком.

Затем он подзывал Джека и давал ему гинею в награду за ум, пока наконец Джек не уверился, что спорить — на самом деле очень умное и дельное занятие. Он никогда не делал попыток вступать в спор с мистером Бонникаслом, поскольку находил, что аргументы мистера Бонникасла слишком сильны для него, но он спорил со всеми ребятами в школе, пока спор не переходил в драку, которая и решала его исход. А иногда он спорил с младшими учителями. Короче, к началу летних каникул, о которых мы сейчас начинаем наш рассказ, Джека просто распирало от массы аргументов, от желания спорить где угодно и с кем угодно. Он только тем и занимался, что расчленял любой спорный вопрос по пунктам и оттачивал аргументы к каждому из них до остроты булавочной иголки, хотя им иной раз и недоставало остроты ума.

Однажды Джек целое утро безуспешно рыбачил в реке, как вдруг заметил какой-то большой пруд, по всем признакам хорошо заселённый рыбой. Он раздвинул доски в заборе, проник в парк и, усевшись на берегу, забросил леску в воду. Он успел вытащить несколько отличных рыбин, когда его вежливо поприветствовал владелец пруда, появившийся в сопровождении двух сторожей:

— Не откажите в любезности, молодой человек, сообщить мне, как вас зовут, — осведомился владелец у Джека.

Теперь Джек был всегда учтив и вежлив.

— С удовольствием, сэр, меня зовут Джек Изи, к вашим услугам, сэр.

— Думается, вы уже оказываете мне услугу, ловя рыбу в моём пруду, — ответил тот. — Сударь, известно ли вам, что вы нарушаете права частного владения?

— Дорогой сэр, этот вопрос представляется мне спорным, — ответил Джек. — По общепринятому смыслу, «нарушение прав частного владения» означает вторжение какого-либо лица на землю или иную собственность, принадлежащую другому лицу, без согласия владельца. Так вот, сэр, этот вопрос может быть сведён к следующему: не создан ли весь мир для всех? Имеет ли право отдельная личность либо группа отдельных лиц притязать на исключительное владение той или иной его частью? Пока что, сэр, я изложил предпосылку, а теперь мы обсудим эту проблему по частям.

Человек, чьи права нарушил Джек, слышал о мистере Изи-младшем и его пристрастии к спорам. Он и сам был не лишен чувства юмора и был склонен рассматривать этот случай скорее как повод для шутки, нежели для гнева. Тем не менее он считал нужным убедить Джека в неразумности его доводов.

— Но, мистер Изи, если, с вашей точки зрения, нарушение прав частной собственности допустимо, вы же не будете утверждать, что брать чужую рыбу справедливо? Я покупал мальков, засеивал ими свой пруд и подкармливал их. Вы не можете отрицать, что рыба в пруду — моя собственность и брать её равносильно воровству.

— Опять-таки это спорный вопрос, дорогой сэр, — заявил Джек. — Но простите, у меня клюёт.

Джек выдернул из воды большого карпа, вызвав возмущение сторожей и улыбку у хозяина, снял рыбу с крючка, сунул её в садок и вновь наживил крючок с величайшим sand froid[8]. Забросив леску в воду, он продолжил как ни в чём не бывало:

— Как я сказал, это спорный вопрос. Все земные твари созданы на потребу человеку — под человеком я имею в виду всё человечество, — и творец никому не вручал монопольного права на владение ими. Вода также дар небес и создана для всеобщего пользования. Теперь мы подошли к вопросу о том, в какой мере рыбу можно считать вашей личной собственностью. Если бы рыба росла с единственной целью доставить вам удовольствие и украсить ваш стол, нам понадобилась бы иная цепочка рассуждений. Но ведь это не так, рыба растёт в соответствии с инстинктом, заложенным в ней природой, с целью удовлетворения потребности всех людей, поэтому я утверждаю: вы не сможете доказать, что она принадлежит вам больше, чем мне. Что же касается заблуждения, допущенного вами, когда вы выращивали рыбу, полагая, что она ваша собственность, то это не такая уж редкая ошибка в нашем мире, где даже отцы, давая пропитание своим детям, считают их своей собственностью. Постойте, сэр, у меня опять клюёт. Ах, сорвалась…

— Значит, мистер Изи, вы утверждаете, что весь мир со всем его содержимым создан для всех?

— Вот именно, сэр, таково мнение моего отца, а он великий философ.

— Ну, а как ваш отец объясняет то, что одни владеют собственностью, а другие обходятся без неё?

— Очень просто: те, кто посильнее, отобрали её у тех, кто слабее.

— Но разве так не было бы всегда, даже если бы мы жили в век всеобщего равноправия, который, как вы полагаете, когда-нибудь наступит? Предположим, два охотника преследуют одну и ту же дичь и оба одновременно настигают её, разве не сильнейший из них унесёт её с собой?

— Это я допускаю, сэр.

— Так где же ваше равенство?

— Этот довод совсем не опровергает идею равенства, а только доказывает, что равенство пока недостижимо. Точно так же этот довод не служит для опровержения идеи, что всё в мире создано для всех в равной мере, он только доказывает, что сильнейший пользуется своим преимуществом над слабым, что весьма естественно.

— Значит, вы допускаете, что это естественно. Так вот, мистер Изи, я рад отметить, что наши точки зрения совпадают, и мне остаётся только выразить надежду, что так будет и впредь. Как вы видите, я и мои сторожа составляют наиболее сильную сторону в нашем споре, и, соглашаясь с вашим тезисом, что рыба в равной степени принадлежит как вам, так и мне, я воспользуюсь преимуществом сильного и объявляю эту рыбу моей, что, как вы сказали, только естественно. Джеймс, забери рыбу.

— Простите, — прервал его Джек, — мы ещё не закончили обсуждение этого вопроса…

— Отчего же, я действую в согласии с вашими доводами. Я забираю рыбу. И это ещё не всё. Эта удочка также принадлежит как вам, так и мне, поэтому, пользуясь правом сильного, я забираю и её. Джеймс, Вильям, отберите у него удочку — она наша.

— Позвольте заметить, — возразил Джек, — хотя, с моей точки зрения, земля и всё, что на ней, созданы для нас всех, я вовсе не отрицаю, что вещи, изготовленные руками самого человека, являются его собственностью.

— Извините, дерево, из которого изготовлена эта удочка, выросло для всех, и вы использовали его для своей удочки в собственных целях точно так, как я выращивал рыбу, полагая, что она моя собственная. Поскольку всё на свете является всеобщим достоянием и только естественно, что сильнейший пользуется своим преимуществом, я должен завладеть удочкой, пока у меня её не отберёт кто-нибудь другой, более сильный. Кроме того, эта земля также принадлежит мне по праву сильного, поэтому я позабочусь о том, чтобы вас проводили прочь с этого участка. Джеймс, забери удочку и помоги мистеру Изи перебраться через ограду. Желаю вам доброго утра, мистер Изи.

— Сэр, прошу прощения, вы ещё не выслушали всех моих аргументов, — сказал Джек, которому не понравились сделанные выводы.

— У меня больше нет времени слушать вас, мистер Изи. До свидания, сэр. — И владелец пруда удалился, оставив Джека в обществе сторожей.

— Разрешите, я побеспокою вас насчёт удочки, мастер, — сказал Вильям. Джеймс в это время занимался тем, что вытряхивал рыбу из садка на озёрный ил.

— Уж вы-то, во всяком случае, согласитесь с разумными доводами, — сказал Джек. — Я хочу доказать…

— Бросьте, — прервал его сторож, — какие могут быть разумные доводы в пользу браконьерства? Слыхом о таких не слыхивал.

— Ах ты, наглец! — взорвался Джек. — Вот из-за таких болванов, как вы, и совершаются в мире несправедливости, за что вам и платят.

— Нет, нам платят за то, чтобы охранять поместье от таких браконьеров, как вы, — сказал Вильям. — Слыханное ли дело, слывёте джентльменом, а сами ловите чужую рыбу. Были бы хоть бедняком или безработным, у тех в этом надобность имеется, а у вас какая?

Джеймс, второй сторож, поддакнул:

— Если послухать этого джентльмена, так мы все равны и он тоже нашего поля ягода.

— Молчать, мерзавцы! Я не хочу унижаться до споров с вами, а то я доказал бы, что даже у вас, жалких холопов, есть такие же права на эту собственность, как у вашего хозяина или у меня.

— Вот именно, такие же, как у вас, мастер.

— Поймите вы, негодяи, этот пруд — и рыба в нём — точно так же принадлежит мне, как и вашему хозяину, который узурпировал права на него.

— Послушай-ка, Джеймс, как ты насчёт того, чтобы вернуть молодому джентльмену его собственность? — сказал Вильям, подмигивая товарищу.

Джеймс понял намёк, они схватили Джека за руки и ноги, раскачали и швырнули в пруд. Погрузившись в воду с головой, Джек вынырнул и поплыл к берегу, отфыркиваясь и сплёвывая воду. Тем временем сторожа ушли, забрав с собой удочку, садок, баночку с наживкой и громко смеясь шутке, которую они сыграли с нашим героем.

«Видно, в отцовской философии кроется какая-то ошибка, — подумал Джек удручённо, — либо мы живём в очень скверном мире. Этот случай нужно всесторонне обсудить с отцом».

И Джек получил от отца такой ответ:

— Я тебе говорил уже не раз, Джек, что люди ещё не созрели до понимания тех истин, которые мы проповедуем, но это тем не менее не означает, что они перестали быть истинами. Сейчас в мире царит железный век, в котором право принадлежит сильному, но придёт время, когда эти истины овладеют сознанием людей, и тогда имя твоего отца будет более знаменитым, чем имена философов древности. Помни, Джек: борясь с несправедливостью и проповедуя права человека, ты можешь пострадать как мученик, но никогда не отступай от наших идей, не отрекайся от них, хотя бы тебя искупали во всех прудах и лужах королевства.

— Это я вам обещаю, отец, — сказал Джек, — но в следующий раз, вступая в спор, я постараюсь иметь на своей стороне силу, и уж во всяком случае вести его подальше от пруда.

— Мне кажется, — заметила миссис Изи, которая молча слушала их разговор, — Джеку лучше ловить рыбу в реке, и даже если он ничего не поймает, его, по крайней мере, не кинут в воду и не испортят ему костюм.

Бедняжка, вот уж у кого полностью отсутствовал философский склад ума!

Спустя несколько дней, в одно прекрасное утро, Джек во время прогулки заметил по другую сторону зелёной изгороди чудесную яблоню, увешанную соблазнительными яблочками скороспелого сорта, и, верный своему обыкновению, он пробрался через изгородь и вскарабкался на дерево, чтобы отведать, как наши прародители[9], первых яблок. Только он успел сорвать самое аппетитное из них и надкусить его, как снизу послышался грубый голос:

— Послушайте, сэр, чем это вы там занимаетесь?

Джек глянул вниз и увидел под деревом крепкого коренастого мужчину в сером пиджаке и красной жилетке.

— Разве вы не видите, — ответил Джек, — я кушаю яблоки. Хотите, я брошу и вам?

— Нет уж, благодарю покорно. Чем меньше вы их сорвёте, тем лучше. Вы так легко раздаёте чужие яблоки и угощаетесь сами, словно они ваши собственные.

— Я не считаю их своими, но и не вашими тоже, любезный.

— Что правда, то правда, молодой человек, яблоки действительно не ваши — они принадлежат мне, и я приглашаю вас поскорее спуститься с дерева, тогда мы и уладим наши счёты. Будьте уверены, — сказал мужчина, потрясая дубинкой, — вы у меня получите сполна.

Джеку вовсе не понравился такой оборот дела.

— Милейший, посудите сами, — сказал он, — с вашей стороны довольно глупо придерживаться предрассудков, считая эти яблоки своими, тогда как они, как и вообще все фрукты, предназначены для блага всех людей — они составляют общее достояние, уж поверьте мне.

— Ну, это как посмотреть на дело, у меня на этот счёт другое мнение.

— Но так говорится в Библии, — сказал Джек.

— Не встречал, хотя и прочёл её от корки до корки, включая и Апокрифы.

— Тогда, — сказал Джек, — ступайте домой и принесите сюда Библию, я вам найду это место.

— Сдаётся мне, что вы не станете дожидаться моего возвращения. Нет, милый, у меня разворовали уже достаточно яблок, и я потратил немало времени, чтобы выяснить, кто же их крадёт. А теперь, когда я поймал одного из воришек, я уж позабочусь о том, чтобы он получил вдобавок к яблокам приправу из хорошей взбучки. Так что спускайся вниз, воришка, а не то тебе будет хуже.

— Благодарю, — сказал Джек, — мне и здесь неплохо. Я готов обсудить этот вопрос с того места, где я сижу.

— Мне некогда обсуждать вопросы, мой милый. У меня дел по горло. Но я не позволю тебе улизнуть не солоно хлебавши. Если ты не желаешь слазить, что ж, милости просим, оставайся на дереве, только я ручаюсь, что ты просидишь здесь до тех пор, пока я не кончу работу.

«Что поделаешь с человеком, который не желает слушать аргументов, — подумал Джек. — В каком мире мы живём! Однако у меня есть идея, как избежать новой встречи с ним, когда он вернётся с работы». Но тут Джек просчитался. Подойдя к изгороди, фермер подозвал мальчика и послал его к усадьбе с каким-то поручением. Через минуту-другую в саду показался огромный бульдог, который мчался большими прыжками к своему хозяину.

— Стереги его, Цезарь, — сказал фермер собаке, указывая на Джека, — хорошенько стереги!

Собака улеглась на траву, уставившись на Джека злобными глазами и показывая зубы, при виде которых у нашего героя пропало всякое желание философствовать.

— У меня нет времени ждать, но Цезарь посидит здесь хоть до ночи, и я по-дружески предупреждаю: если ты попадёшься ему в зубы, он спустит с тебя шкуру. Жди, после работы я вернусь. — Сказав это, фермер отправился по своим делам, предоставив Джеку продолжать спор о правах человека с бульдогом, которому были недоступны его аргументы, даже если бы у Джека сохранилось желание философствовать. Воистину, философия — негодная госпожа, если она бросает своих любимцев в таком отчаянном положении!

Тем временем собака положила голову на лапы и закрыла глаза, притворившись, будто заснула, но Джек заметил, как при малейшем его движении один глаз бульдога чуть-чуть приоткрывался, так что Джек счёл благоразумным оставаться на месте. Он нарвал ещё яблок и, так как приближалось обеденное время, принялся задумчиво жевать их.

Но не успел Джек покончить с ними, как в саду появилось ещё одно жвачное животное, не кто иной, как бык, который считал себя полным и безраздельным хозяином сада. Увидя Цезаря, нарушившего, как он считал, его прерогативы хозяина, он пришёл в такую же ярость, как и фермер при виде Джека на яблоне, о чём свидетельствовало его поведение: он потрясал рогами и оглушительно ревел, надвигаясь на бульдога.

Цезарь вскочил на ноги и встретил своего врага грудью. Бык наступал на него, роя землю копытами и воинственно задрав хвост. Приблизившись к бульдогу на несколько шагов, бык бросился на Цезаря, который увернулся от его рогов и в свою очередь напал на быка сбоку. Между ними завязалась яростная схватка, длившаяся до тех пор, пока противники не оказались в некотором удалении от дерева, где сидел Джек.

Джек уже хотел было удариться в бегство, но, как на грех, битва переместилась к той части ограды, через которую Джек проник в сад. «Не беда, — решил Джек, — у каждого сада имеется две стороны, и хотя противоположная изгородь примыкает к усадьбе хозяина, выбирать не приходится». «Во всяком случае, нужно рискнуть», — подумал Джек и стал уже спускаться по стволу дерева, когда раздался оглушительный рёв: бык поддел бульдога на рога и подбросил его вверх с такой силой, что, совершив полёт в воздухе, бульдог исчез по другую сторону ограды, а бык издал торжествующий рёв, празднуя свою победу трубным гласом. Поняв, что он избавился от своего сторожа, Джек соскочил с дерева и пустился наутёк. На его беду, бык увидел Джека и, заревев снова, бросился за ним вдогонку огромными прыжками. Джек заметил опасность — окрылённый страхом, он стрелой промчался через сад и едва успел перескочить через ограду высотой не менее пяти футов, когда бык вонзил в неё свои рога.

Старая пословица гласит: «Оглядись, прежде чем прыгать». Если бы не чрезвычайные обстоятельства, в которых оказался наш философ, он, вероятно, проявил бы должную осмотрительность, следуя совету мудрой пословицы, и не попал бы из огня да в полымя. Перемахнув очертя голову через ограду, Джек угодил прямо в пчельник и опрокинул два улья, откуда вылетел рой рассерженных пчёл. Едва Джек поднялся на ноги, как они накинулись на него и принялись жалить во все части тела. Джеку ничего не оставалось, как обратиться в бегство, но пчёлы не отставали. Джек совсем одурел от боли и нёсся, не различая дороги из-за тучи облепивших его пчёл, как вдруг с разбегу налетел на кирпичную стенку колодца. Не в силах остановиться, он перевалил через его край и рухнул в колодец, едва успев ухватиться руками за железную цепочку, ударившую его по лицу. Вниз летел Джек, в бездну колодца, всё быстрее разматывался ворот, и пролетев не менее сорока футов, наш герой окунулся в воду, но освободился от назойливых пчёл, которые либо потеряли Джека из виду вследствие его быстрого падения, либо, проявив «кладезь премудрости», не захотели последовать в колодец вслед за ним. Джек вынырнул на поверхность и уцепился за верёвку, которой бадья была привязана к цепочке, полностью размотавшейся с ворота, что позволило Джеку держать голову над поверхностью воды. Спустя некоторое время ноги Джека ударились обо что-то: это была бадья, погружённая в воду на два фута. Джек залез в неё с ногами и почувствовал себя в ней довольно удобно. После бега от быка и укусов пчелиного роя, от которых он испытывал жжение по всему телу, вода показалась Джеку приятной и освежающей.

«Во всяком случае, — думал Джек, — если бы не бык, я до сих пор сидел бы на дереве под охраной собаки и потом получил бы трёпку от фермера. С другой стороны, если бы не бык, я не опрокинул бы ульи, а если бы не пчёлы, я не свалился бы в колодец, а если бы не цепочка, я бы утонул в нём. Такова цепь событий, и всё произошло потому, что мне захотелось съесть яблочко. Как бы там ни было, я избавился от фермера, от бульдога, от быка и от пчёл — всё хорошо, что хорошо кончается, даже если это кончается концом верёвки на дне колодца. Но как, чёрт побери, я выберусь отсюда? Кажется, всё живое на свете ополчилось против прав человека. Недаром отец говорит, что мы живём в железном веке, вот почему я и качаюсь на конце железной цепи».

Мы привели здесь целиком монолог Джека, чтобы показать, что Джек не был глупцом, хотя и был немного философом. Человек, который может так логично рассуждать о цепи причин и следствий, вися на цепи в колодце по горло в воде, наверняка неробкого десятка. Видно, мозги у Джека не совсем свихнулись набекрень от философии отца благодаря его природному здравомыслию и гибкости молодого ума. Да если бы Джек был заурядным юношей, мы не выбрали бы его в герои нашего повествования!

ГЛАВА VII,в которой Джек предаётся мудрым размышлениям и принимает не очень мудрое решение

«Надо всё-таки признаться, что если колодец может служить убежищем в некоторых безвыходных положениях, то он вовсе не рассчитан на долгое пребывание в нём», — так стал размышлять Джек, пробыв в колодце немногим более четверти часа, когда он начал стучать зубами и трястись всем телом от холода. Он почувствовал, как немеют его руки и ноги, и решил, что пора звать на помощь, что он сперва боялся делать из опасения навлечь на себя гнев хозяина и его семьи. Джек уже раскрыл рот, собираясь издать призыв о помощи, как вдруг почувствовал, что цепь натянулась и стала медленно вытягивать его из воды. Сначала Джек услышал наверху жалобы на тяжесть бадьи, чему он не удивился, потом послышались шутки и смех молодой парочки, и бадья стала подниматься быстрее. Наконец его голова показалась над стенкой колодца, и он собирался ухватиться за неё руками, чтобы обрести устойчивость, когда парень и девушка (очевидно, работник и служанка, догадался Джек), крутившие рукоятку ворота, заметили его.

— Благодарю вас, — сказал Джек.

Никогда не нужно торопиться с благодарностью! Девушка вскрикнула и выпустила рукоятку ворота; испуганный парень разжал пальцы, и рукоятка вырвалась из его рук, сделала оборот и так хватила парня по челюсти, что тот плашмя растянулся на земле. Не успела благодарность сорваться с губ Джека, как он опять камнем полетел вниз, на дно колодца. К счастью, он не выпустил из рук цепочку, иначе ударился бы о стенку колодца и убился, однако его падение завершилось тем, что он опять окунулся в воду и, невредимый, занял своё прежнее положение.

«Мне здорово повезло, — подумал Джек, нахлобучивая на голову свою мокрую шляпу, — во всяком случае, они не могут теперь ссылаться на неведение: им прекрасно известно, что я здесь».

Тем временем девушка, обезумев от страха, вбежала в кухню, упала на стул и в беспамятстве свалилась с него на куски теста, готовые к посадке в печь и выставленные на пол поближе к жару в ожидании, пока они поднимутся.

— Господи, помилуй, что за беда приключилась с Сюзанной? — воскликнула фермерша. — Где Мэри, где Джон? Будь я проклята, если теперь хлебцы не превратились в лепёшки!

Вскоре заявился Джон, держась рукой за челюсть, в ужасном виде и бледный от страха, терзавшего его по двум причинам: во-первых, ему казалось, что у него сломана челюсть, и, во-вторых, из-за того, что ему привиделся чёрт.

— Боже милостивый, что случилось?! — воскликнула жена фермера. — Мэри, Мэри, поди сюда! — кричала она, испугавшись сама, ибо не могла без посторонней помощи поднять Сюзанну с хлебцев, на которых та лежала бесчувственная, как колода. Мэри прибежала на зов хозяйки, и они вдвоём с трудом подняли Сюзанну. Что до хлебцев, то им не суждено было снова подняться: они были безнадёжно испорчены.

— Джон, почему ты не подойдёшь и не поможешь Сюзанне? — обратилась Мэри к Джону.

— Уй-ю-ю! — только и смог простонать Джон, зарёкшийся помогать Сюзанне, чтобы не навлечь на себя новую беду. Он держался обеими руками за голову так, словно боялся, что она оторвётся.

— Хозяйка, что здесь происходит? — спросил фермер, входя в кухню. — Что приключилось с Сюзанной? А что с тобой? — повернулся он к Джону. — Разрази меня Бог, ну и денёк сегодня выдался, будь он неладен! Сначала разворовали все яблоки, затем перевернули ульи в саду, тут ещё бык разворотил бок Цезаря, а сам прорвался сквозь изгородь и свалился в яму. Теперь, когда я прихожу за людьми, чтобы вытащить быка из ямы, новая напасть: девка лежит при смерти, а у Джона такой вид, словно ему привиделся сам чёрт.

— Ага, — простонал Джон, утвердительно кивая головой.

— Можно подумать, что сам чёрт сегодня вырвался на свободу и натворил дел… Что такое, Джон, ты что, видел его? И Сюзанна тоже?

— Ой-ой-ой!

— Верно, чёрт заговорил тебе язык, а я-то думал, что это и ему не под силу. Ну, да теперь из тебя ничего не выжмешь! А как девчонка, скоро придёт в себя?

— Да, да, ей уже лучше. Послушай, Сюзанна, что случилось?

— Ах-ах, хозяйка, колодец, колодец…

— Колодец! Что-то там неладно, пойду посмотрю.

Фермер торопливо побежал к колодцу, где он заметил, что бадья была на дне, а вся цепь размотана с ворота. Он осмотрелся по сторонам, а затем заглянул в колодец. Джек, совсем истомившийся в ожидании помощи, которая, на его взгляд, могла бы прийти и пораньше, увидел наконец, как круглое лицо фермера частично закрыло круглый выход колодца, наподобие того, как спутник Юпитера временами затмевает поверхность планеты, вокруг которой вращается.

— Здесь я! — закричал Джек. — Поднимите меня или я погибну! — Джек говорил правду, ибо силы его окончательно истощились, чего нельзя было сказать о его мужестве.

— Дьявольщина, вдобавок ко всему кто-то свалился в колодец! — разразился проклятиями фермер. — Конца краю нет несчастьям сегодня! Однако сначала надо вытащить из колодца христианскую душу, а уж потом быка из ямы. Пойду позову людей.

Вскоре все работники столпились у колодца.

— Эй, вы там, внизу, держитесь за цепь крепче!

— Давайте! — ответил Джек. Цепь дёрнулась и потянулась вверх, и опять Джек увидел небо во всю его ширь. Как только Джек оказался наверху, работники перетащили его через край колодца и уложили на землю, так как Джек не мог держаться на ногах.

— Чёрт побери, это тот самый молодчик, который сидел на моей яблоне! — воскликнул фермер. — Ну, да всё равно, не умирать же бедняге из-за нескольких украденных яблок. Поднимите его, ребята, и отнесите в дом, а то он ещё помрёт от холода.

Фермер пошёл вперёд, работники внесли Джека в дом, где фермер угостил его стаканом бренди, который восстановил его кровообращение, так что Джек вскоре пришёл в себя.

После того как Джек рассказал о всех событиях, происшедших с ним, фермер спросил:

— Ну и как вас зовут, чтоб уж знать?

— Меня зовут Джон Изи, — ответил Джек.

— Как, вы сын мистера Изи, владельца поместья «Лесистый холм»?

— Да.

— Чёрт возьми, это же мой хозяин, у которого я арендую землю, и очень милостивый хозяин… Что же вы раньше не сказали мне об этом, когда сидели на дереве? Я бы позволил вам оборвать яблоки хоть со всего сада, милости просим!

— Вот так-то, любезный, — сказал Джек, который после второго стакана бренди стал более разговорчивым, — пусть это вам послужит предостережением на будущее: когда вам предлагают обсудить вопрос, прислушивайтесь к доброму совету. Если бы вы немного обождали, я бы привёл вам неопровержимые доказательства, что у вас не больше прав на эти яблоки, чем у меня, но вы не захотели слушать мои аргументы, без чего невозможно постичь истину. Вы послали за собакой, которую покалечил бык, бык сломал ногу в яме, ульи перевёрнуты, и вы потеряли мёд, у работника Джона сломана челюсть, а служанка Сюзанна испортила хлеб. И всё это почему? Потому что вы не сделали попытки обсудить вопрос.

— Хорошо, мистер Изи, я согласен, что все несчастья произошли именно по моей вине, но, ради Бога, скажите, каким образом вы ухитритесь доказать, что яблоки не принадлежат мне, если я арендую сад у вашего батюшки? Ну ладно, а как насчёт вашего собственного поведения? Я не нахожу разумного объяснения вашим поступкам: вы залезаете на дерево, чтобы сорвать несколько яблок, хотя у вас есть деньги, чтобы купить их сколько угодно, вас держит на дереве собака, вас чуть не поддел рогами бык, вас искусали пчёлы, вы свалились в колодец и рисковали своей жизнью не один раз. И всё из-за чего? Из-за нескольких яблок, цена которым грош.

— Так-то оно так, милейший, — ответил Джек, — только вы забываете, что я претерпел всё это как философ, защищая права человека.

— Вот уж не подумал бы, что парень, залезший в сад воровать яблоки, называется философом. Мы его называем просто воришкой, а что касается прав человека, то я не понимаю, как их можно защищать, совершая неправое дело?

— Вы не вникли в суть вопроса, фермер.

— Куда уж мне! Я слишком стар, чтобы переучиваться, мастер Изи. Одно я скажу: если вам захочется яблок из моего сада, милости просим, угощайтесь сколько угодно. Ну, а если вы предпочитаете воровать их — верно, не зря говорят: краденое яблочко слаще, — так и быть, я велю, чтобы вас не замечали в саду. Моя тележка у ворот, мастер Изи, работник отвезёт вас домой. Передайте отцу привет и скажите, что я очень огорчён тем, что вы свалились в наш колодец.

Так как Джека больше клонило ко сну, чем к спорам, а аргументы были исчерпаны, он распрощался с фермером и позволил увезти себя домой.

Теперь, когда у Джека восстановилось кровообращение, он стал испытывать ужасные боли от пчелиных укусов, поэтому был очень рад тому, что застал дома доктора Миддлтона за чаем с матерью и отцом. Джек не стал рассказывать о своих приключениях, а просто объяснил, что случайно опрокинул ульи и был жестоко искусан пчёлами, мудро рассудив, что лучше отложить рассказ о всех своих похождениях до другого, более удобного случая. Доктор прописал ему какие-то лекарства, но, пощупав пульс Джека, обнаружил у него сильную лихорадку. Джеку пустили кровь и уложили в постель, где он провалялся целую неделю, пока не выздоровел. Всё это время Джек был погружён в серьёзные раздумья, приведшие его к важному решению.

Но сперва мы должны объяснить обстоятельства, которые послужили поводом для такого решения. Когда Джек вернулся домой после дня, заполненного приключениями, он застал дома, кроме отца и доктора Миддлтона, ещё некоего капитана Вилсона, их дальнего родственника. Он лишь изредка приезжал к ним в гости, так как жил довольно далеко. Имея жену и большую семью, он не мог позволить себе разъезжать по гостям, поскольку в данное время находился не у дел и семья жила на его половинный оклад. Капитан Вилсон приехал к мистеру Изи с просьбой о помощи. Ему удалось добиться назначения капитаном на военный корвет (он был на военной службе), но у него не было средств ни на то, чтобы приобрести экипировку для себя, ни на то, чтобы обеспечить семью на время своего плавания. Поэтому он приехал одолжить у мистера Изи пару сотен фунтов, рассчитывая возвратить их из призовых денег, получаемых обычно моряками за захват вражеского судна. Мистер Покладистый был не такой человек, чтобы отказать родственнику в просьбе, и, располагая свободными деньгами в банке, выписал чек на тысячу фунтов, вручил его капитану Вилсону с просьбой не стеснять себя сроками и вернуть долг в любое, удобное для него время. Капитан Вилсон выдал расписку в получении денег, которая, как бы она ни была обязательной для человека чести, в глазах закона имела силы не больше, чем присловье «когда на горе рак свистнет». Дело было только что закончено, и капитан Вилсон вместе с мистером Изи вернулись в гостиную как раз в ту минуту, когда явился Джек.

Джек поздоровался с капитаном Вилсоном, которого знал с детства, но, как мы уже говорили, он так страдал от боли, что вскоре удалился в спальню с доктором Миддлтоном и лёг спать.

Неделя, проведённая в постели, предрасполагает к размышлениям даже юношей в шестнадцать лет, хотя в этом возрасте обычно не любят заниматься размышлениями. Но Джек лежал в постели, его глаза опухли от укусов пчёл так, что ни читать, ни вообще развлекаться чем-либо он не мог, поэтому предпочитал больше размышлять, чем слушать болтовню Сары, ухаживавшей за ним. На восьмой день Джек встал с постели и спустился в гостиную. Теперь он подробно рассказал отцу о всех приключениях, послуживших причиной его болезни.

— Видишь ли, Джек, — сказал отец, — я тебе уже говорил: наш мир развращён так называемым «общественным договором», который поддерживается правящей верхушкой общества и её клевретами, — верхушка вынуждена делиться с ними частью своих неправедных богатств, чтобы обезопасить своё остальное имущество. Они настолько могущественны, что те, кто выступает против сущего порядка вещей, должны быть готовы нести мученический венец, ибо подвижники всегда прокладывают дорогу истине, особенно если она возвышенна и труднодостижима, и иной раз складывают за неё голову, прежде чем она восторжествует в мире. И я, подобно Аврааму[10], которого всегда почитал за великого философа, тоже готов принести своего сына в жертву великому и благородному делу.

— Всё это очень мило с вашей стороны, отец, но этот вопрос следует обсудить. Если вы такой же великий философ, как Авраам, то я не такой послушный сын, как Исаак, чьё слепое повиновение, на мой взгляд, противоречит принципу прав человека, но дело даже не в этом. Проповедуя вашу философию, я в течение каких-то двух дней лишился выловленной мною рыбы, удочки и садка, затем меня искупали в пруду, едва не затравили собакой, чуть было не забодал бык, до смерти искусали пчёлы и дважды окунали в колодец. Если всё это произошло в течение двух дней, каких же напастей можно ожидать на протяжении года? Мне кажется неразумным далее убеждать людей в правоте наших взглядов, ибо на суше люди решительно не готовы к восприятию вашей философии. Но мне в голову пришла идея, что если земля подло захвачена немногими, то вода принадлежит всем. Никто не притязает на владения морскими просторами, и каждый волен бороздить море как ему угодно, не опасаясь допустить нарушение прав частного владения. Даже война не приводит к разделению вод, и когда противники встречаются, сражение идёт на ничейной акватории. Значит, только на море я найду равенство и права человека, к которым мы напрасно стремимся на суше. А посему я решил бросить школу, опротивевшую мне, и отправиться в море, где я буду проповедовать наши идеи в меру моих способностей.

— Не хочу и слышать об этом, Джек. Во-первых, тебе нужно продолжать образование, а во-вторых, я против того, чтобы ты поступил на морскую службу.

— Что же мне сказать вам, отец? Клянусь правами человека, я не вернусь в школу и отправлюсь в море! Кто или что может помешать мне? Разве я не рождён хозяином своей судьбы? Разве кто-нибудь имеет право диктовать мне выбор пути против моей воли? Разве я не имею прав на море, как любой другой смертный? Я настаиваю на полном и абсолютном равенстве, отец! — закончил Джек, сердито топнув ногой.

Что мог ответить на это мистер Покладистый? Как философ он должен был либо пожертвовать принципами своей философии, либо, как отец, пожертвовать своим сыном. И, как все философы в мире, он из двух зол выбрал наименьшее: он пожертвовал сыном, но — надо отдать ему справедливость — сделал это с глубоким вздохом.

— Хорошо, Джек, отправляйся в море, если тебе так сильно хочется.

— Договорились, — ответил Джек с видом победителя, — только с кем? Мне пришла на ум хорошая идея: капитан Вилсон получил назначение на корабль, так я бы хотел плавать с ним.

— Я напишу ему, но сперва мне хотелось бы ощупать его голову, — сказал мистер Покладистый печально. Таким образом, дело было решено.

В ответном письме капитан Вилсон сообщил о своём согласии и обещал заботиться о Джеке как о собственном сыне.

Наш герой оседлал лошадь и поехал к мистеру Бонникаслу.

— Мистер Бонникасл, я отправляюсь в море!

— Прекрасно, как раз то, что вам нужно!

Затем Джек поехал к доктору Миддлтону.

— Доктор, я отправляюсь в море!

— Прекрасно, как раз то, что вам надо, — ответил доктор.

— Матушка, я отправляюсь в море!

— Как в море?! Джон, мальчик мой! Никуда я тебя не пущу! — воскликнула миссис Изи в ужасе.

— Нет, мама, отец согласился и обещал получить у тебя согласие.

— Моё согласие?! Боже, Боже мой, дитя мое! — И миссис Изи горько зарыдала, как Рахиль[11], оплакивающая своих детей.

ГЛАВА VIII,в которой мистер Изи получает первый урок служебного рвения

Так как до отплытия корабля оставалось мало времени, наш герой попрощался, как говорится, с родительским кровом и отправился в Портсмут. Поскольку у него была с собой изрядная сумма денег и его переполняла радость от сознания, что он волен распоряжаться собой, как ему угодно, он не торопился явиться на корабль, а пять-шесть весёлых собутыльников, которых он подобрал по дороге (не то они его подобрали) и которые вольготно жили за его счёт, советовали ему отложить поступление на службу до последнего момента. Этот совет совпадал с его собственным желанием, поэтому он три недели прожил в Портсмуте, не давая никому знать о своём прибытии, пока капитан Вилсон не получил наконец письмо от мистера Изи, из которого узнал, что Джек уже три недели, как покинул дом. Опасаясь, не случилось ли с ним какой беды, он вызвал к себе своего помощника, первого лейтенанта Собриджа, и попросил его навести в городе справки о Джеке. Поскольку мистер Собридж в тот же вечер, накануне отплытия корабля, оказался по своим делам на берегу, он заглянул в городские гостиницы «Почтовая», «У Джорджа» и «Фонтан», чтобы справиться, не остановился ли у них господин по имени Изи. В гостинице «Фонтан» слуга, опрошенный им, ответил:

— О да, мистер Изи проживает у нас уже три недели.

— Чёрт бы его побрал! — взревел мистер Собридж, взбешённый наглостью мичмана, отлынивающего от службы целых три недели. — Где он, в таверне?

— О Боже, конечно, нет, сэр, — ответил слуга. — Мистер Изи занимает парадные апартаменты в бельэтаже.

— Тогда проводите меня к нему.

— Позвольте, сэр, как вас представить? — спросил слуга.

— Помощник капитана не представляется первым мичману, — ответил мистер Собридж. — Он у меня узнает, кто я такой!

Получив такой ответ, слуга пошёл наверх в сопровождении мистера Собриджа и распахнул дверь номера.

— Какой-то джентльмен желает поговорить с вами, сэр, — сказал слуга.

— Пригласите его войти, — ответил Джек. — И вот что ещё, уважаемый, позаботьтесь о том, чтобы к обеду нам подали пунш получше вчерашнего. Я пригласил кое-кого отобедать со мной.

Тем временем мистер Собридж в штатском платье вошёл в комнату и увидел Джека за столом, накрытым по крайней мере на восемь персон в самом шикарном стиле, возможном для гостиницы «Фонтан». К тому же сами апартаменты, на взгляд мистера Собриджа, больше подходили адмиралу, а никак не мичману военного корвета[12].

Мистер Собридж был отличным офицером, который дослужился до своего чина начиная с низов, то есть прослужил двадцать семь лет и ничего не имел за душой, кроме своего жалования. Недовольный медленным продвижением по службе, он питал антипатию к маменькиным сынкам со связями, которые толпами валили на военную службу, — и не без основания, так как его собственные шансы на повышение в чине уменьшались пропорционально числу претендентов. Кроме того, он заметил, что чем богаче и щеголеватее внешний вид у мичманов, тем меньше от них проку на службе; поэтому легко себе представить, какое негодование вызвала у него эта демонстрация роскоши юнцом, который вот уже три недели должен был трястись от страха при виде его насупленных бровей. Тем не менее мистер Собридж не был злым человеком, хотя и испытывал зависть к роскоши, не доступной для него самого.

— Позвольте узнать, — осведомился Джек, всегда отменно вежливый и учтивый в речах, — чем я могу быть вам полезен?

— Тем, что немедленно отправитесь на корабль. И в свою очередь разрешите вас спросить, по какой причине вы изволите задерживаться на берегу, когда вот уже три недели как должны были явиться на службу?

Джек, которому отнюдь не понравился резкий тон посетителя, уселся на стул, скрестил ноги и, поигрывая золотой цепочкой часов, спросил:

— Простите, сэр, а кто вы такой?

— Кто я такой, сэр?! — воскликнул мистер Собридж, вскакивая со стула. — Меня зовут Собридж, я первый лейтенант корвета «Гарпия». Вот кто я такой.

Мистер Собридж, воображая, что имя первого лейтенанта судна вызовет ужас у провинившегося мичмана, снова опустился на стул и принял важный вид.

— К сожалению, сэр, мое невежество по части служебной субординации не позволяет мне определить степень важности вашего звания среди команды корабля, но, если судить по вашему поведению, вы о себе довольно высокого мнения.

— Послушайте, молодой человек, может быть, вы и не знаете, что такое первый лейтенант, и, судя по вашему виду, это на самом деле так, но будьте уверены, вы это скоро узнаете слишком хорошо. А пока что, сэр, извольте немедленно отправиться на судно.

— К сожалению, я не могу удовлетворить вашу маленькую просьбу, — ответил Джек холодно. — Я отправлюсь на корабль, когда это будет мне угодно, и прошу вас не беспокоиться на мой счёт.

Джек позвонил в колокольчик. Слуга, подслушивавший разговор под дверью, тут же появился, и прежде чем мистер Собридж, потерявший дар речи от наглости Джека, мог что-нибудь произнести, Джек сказал:

— Слуга, проводите этого джентльмена вниз.

— Клянусь богом войны! — взревел первый лейтенант. — Уж я постараюсь спровадить вас на корабль, молокосос! А когда вы окажетесь на судне, я покажу вам разницу между мичманом и первым лейтенантом.

— Сэр, я могу строить наши отношения только на принципе взаимного равенства, — возразил Джек. — Ибо мы все рождены равными, надеюсь, вы с этим согласны?

— Равными?! Чёрт возьми, уж не собираетесь ли вы командовать кораблём? Клянусь, я постараюсь рассеять ваше невежество в ближайшем будущем. А сейчас я отправляюсь к капитану Вилсону и доложу ему о вашем поведении. Зарубите себе на носу: если сегодня вечером вы не явитесь на корабль, то завтра на рассвете я пошлю сержанта с нарядом матросов притащить вас силой.

— В свою очередь будьте уверены, сэр, что я не премину сообщить капитану Вилсону, что я считаю вас наглецом и грубияном, и посоветую ему избавиться от вас, так как для меня будет крайне неудобно оставаться на борту судна в обществе такого неотёсанного мужлана.

— Нет, он, должно быть, с ума спятил! — воскликнул Собридж, который от удивления даже забыл рассердиться. — Ей-Богу, он совершенно рехнулся!

— Нет, сэр, я не сумасшедший, — возразил Джек, — я философ!

— Философ?! — изумился Собридж. — Что за чёрт, чего ещё можно от него дождаться? Ну ладно, шутник вы этакий, я проверю вашу философию на деле.

— Именно для этой цели я и решил отправиться в море, и если вы всё-таки останетесь на борту судна, я надеюсь, мы обсудим этот вопрос с вами, и вы ознакомитесь с идеями равенства и прав человека.

— Клянусь Создателем, я скорее ознакомлю вас с тридцатью шестью статьями Морского устава, правда, если вы останетесь на судне. Ну довольно — я отправляюсь к капитану, чтобы доложить ему о вашем поведении, и оставляю вас с вашим обедом, если у вас ещё не пропал аппетит.

— Сэр, премного вам обязан, но не опасайтесь за мой аппетит! К сожалению, я не могу пригласить вас к обеду, поскольку ожидаю нескольких воспитанных молодых джентльменов, которых может шокировать ваше присутствие. Желаю вам доброго здоровья, сэр.

— Вот уже двадцать лет, как я на службе! — зарычал Собридж. — Но чёрт побери, ещё никогда… Нет, он явно спятил, просто-напросто какой-то сумасшедший!

Джек и сам немного удивился. Если бы Собридж пришёл в военной форме, дело могло бы принять другой оборот, но чтобы простой человек с чёрными баками и лохматыми волосами в потёртом фраке и казимировой жилетке осмелился назвать его сумасшедшим — это не укладывалось в его голове.

— Придётся рассказать капитану Вилсону всё, что я думаю о его помощнике, — рассуждал Джек, но в это время явились гости, и Джек вскоре забыл об этой встрече.

Тем временем Собридж зашёл к капитану Вилсону и застал его дома. Он сделал правдивый доклад обо всём, что случилось, и закончил его требованием, высказанным сердитым тоном: либо тут же уволить нашего героя, либо предать его трибуналу.

— Подождите, Собридж, — сказал капитан Вилсон. — Садитесь и, как говорит мистер Изи, давайте обсудим этот вопрос, а уж потом я оставлю дело на ваше усмотрение. Что касается трибунала, об этом не может быть и речи, поскольку мистер Изи ещё не приступил к службе, а потом он мог и не знать о том, что вы первый лейтенант или вообще офицер, так как явились к нему в штатском.

— Верно, — сказал Собридж, — об этом я и не подумал.

— Ну, а насчёт его увольнения, вернее, отказа в приёме на службу, тут надо принять во внимание, что мистер Изи воспитывался в деревне и никогда в жизни не видел ничего крупнее пруда, а о службе знает не больше, чем годовалый ребёнок. Я вообще сомневаюсь, что он когда-нибудь слышал о чине лейтенанта. Судя по его поведению, он понятия не имеет о власти первого лейтенанта.

— Тут вы правы, — ответил Собридж сухо.

— Поэтому я не считаю, что его поведение, обусловленное простым невежеством, заслуживает строгого наказания. Я взываю к вашему чувству справедливости, Собридж.

— Возможно, сэр, что вы и правы. Ещё он сказал мне, что он философ, и болтал что-то о равенстве и правах человека, заявил, что он признаёт только отношения равенства между нами и просил обсудить с ним этот вопрос. Так вот, сэр, если каждый мичман начнёт обсуждать вопросы всякий раз, когда получит приказ, дисциплина на корабле полетит ко всем чертям.

— Всё это так, Собридж, и вы мне напомнили о том, что я упустил из виду в то время, когда давал обещание принять мистера Изи на корабль. Я припоминаю, что у его отца, моего дальнего родственника, голова забита совершенно сумасбродными идеями, такими же, какие вы услышали от сына. Мне как-то пришлось обедать у них в доме, и во время обеда отец распространялся о принципах естественного равенства и прав человека, к большому удовольствию всех гостей, потешавшихся на его счёт. Помнится, я высказал ему своё мнение, что такие идеи не нашли бы применения на службе, в которой я имею честь состоять, ибо в противном случае наступил бы конец всякой дисциплине. В то время я совсем не предполагал, что его сын, у которого тогда было столько же шансов поступить на морскую службу, как у архиепископа Кентерберийского, ибо его отец очень богат — что-то семь или восемь тысяч фунтов годового дохода, — поступит на корабль, которым я командую, и будет распространять здесь те же взгляды, что и у отца. Жаль, очень жаль…

— Этот товар не найдёт сбыта на нашем рынке, — заметил Собридж.

— Тут я с вами согласен, но, будучи сам отцом, я не могу не испытывать тревоги за то, как мы внушаем те или иные абстрактные либо философские идеи юношеству. Даже если они сами по себе правильны, они всё же опасны, как острый нож в руках ребёнка, ну, а если они ложны, молодой, восприимчивый ум юноши впитывает их как губка, и их можно искоренить только с большим трудом, да и то, когда они уже оказали своё пагубное воздействие.

— Значит, вы полагаете, что эти идеи глубоко укоренились в уме паренька и мы не сможем помочь ему избавиться от них?

— Я этого не утверждаю, но всё же не забудьте, что они усвоены им в ранней молодости из уст того, кто пользовался у него полным доверием, — от отца, а сын не набрался достаточного жизненного опыта, чтобы убедиться в их ошибочности.

— В таком случае, сэр, позвольте мне выразить своё мнение на этот счёт, и, делая это, уверяю вас, я исхожу только из интересов службы. Если, как вы говорите, мы не можем искоренить идеи юноши в силу его независимости, то не лучше ли будет для него самого, как и для службы, отослать его домой? Как офицер, он вряд ли может быть полезен на флоте, а на сослуживцев может оказать дурное влияние. При всём моём к вам уважении, капитан Вилсон, я заявляю как ваш помощник, что я обеспокоен возможностью ослабления дисциплины на корабле с появлением на нём этого молодого человека, для которого служба не представляет интереса.

— Дорогой Собридж, — ответил капитан, пройдясь несколько раз по комнате взад и вперёд, — мы вместе поступали на службу и были однокашниками много лет. Вы хорошо знаете, что я просил вас принять должность моего старшего помощника не только благодаря нашей многолетней дружбе, но и благодаря вашим деловым качествам, столь мало оценённым начальством. Поэтому я предоставляю на ваш суд все обстоятельства дела, и вы сами будете решать его. Более того, я обещаю — как вы решите, так и будет.

Представьте себе, что вы сами командир, обременённый большой семьёй, состоящей из жены и семерых детей, и вот вы много лет пытаетесь выбиться из нужды, но, несмотря на жесточайшую экономию, всё больше и больше влезаете в долги. Наконец после долгих просьб и унижений вы добиваетесь назначения на прекрасный корабль с перспективой разделаться с долгами и выбиться из нищеты благодаря призовым деньгам и двойному жалованию. Теперь представьте себе, что все ваши надежды могут рассыпаться в прах, потому что у вас нет средств на экипировку, нет денег, чтобы расплатиться с долгами, срок которых истекает, и вам грозит тюрьма за их неуплату, да к тому же вы не можете оставить своей семье никаких средств для существования во время своего долгого плавания, потому что аванс выдают в половинном размере от суммы, на которую вы рассчитываете. И вот в таком затруднительном положении вы обращаетесь с просьбой к человеку, который приходится вам весьма отдалённым родственником и с которым вы поддерживаете связь от случая к случаю, вы обращаетесь к нему с просьбой о займе двух-трёх сотен фунтов, ожидая от него отказа (по пословице «в долг просить — сраму не избыть»), так вот, к вашему удивлению, этот щедрый человек выдаёт вам чек на тысячу фунтов, не требуя ни процентов, ни законного обеспечения, и просит отдать долг в любое удобное для вас время — я спрашиваю вас, Собридж, какие бы вы испытывали чувства к этому человеку?

— За такого человека можно умереть, — ответил Собридж с волнением.

— А теперь представьте себе, что, по прихоти случая, сын этого человека попадает под ваше покровительство, что бы вы сделали?

— Я заменил бы ему отца, — ответил Собридж.

— Ну, пойдёмте немного дальше. А что, если бы оказалось, что этот юноша не совсем таков, каким вам хотелось бы его видеть, что он усвоил ложные взгляды, которые, если их не искоренить у него, могут оказать пагубные последствия на его судьбу, вы отказали бы ему в своём покровительстве и оставили бы его игрушкой в руках тех, кто не обязан ему благодарностью?

— Нет, сэр, я не оставил бы его. Напротив, я не расстался бы с ним, чтобы с помощью наставлений или других средств исправить его и таким образом частично отплатить долг благодарности отцу ребёнка.

— Нет нужды говорить, Собридж, что паренёк, с которым вы сейчас имели дело, и есть тот самый сын мистера Изи из поместья «Лесистый холм», что выручил меня в трудную минуту.

— В таком случае, сэр, я могу только сказать: я охотно прощаю ему всё, что между нами произошло и что ещё может произойти в будущем, не только для того, чтобы доставить вам удовольствие, но и из уважения к человеку, который поступил так благородно по отношению к представителю нашей профессии.

— Благодарю вас, Собридж, я ожидал от вас именно такого ответа и очень рад, что не обманулся в своих ожиданиях.

— Но, капитан Вилсон, что нам делать с ним?

— Сначала его надо заполучить на борт судна, но только без помощи сержанта и матросского наряда — это может оказать больше вреда, чем пользы. Я пошлю ему записку с приглашением на завтрак и побеседую с ним. Мне не хочется пугать его службой, а не то у него хватит ума сбежать домой, тогда как мне хотелось бы удержать его, если это возможно.

— Вы правы, сэр. Как видно, его отец — злейший враг своему сыну. Жаль, что человек с таким добрым сердцем имеет такую слабую голову. Итак, сэр, я оставляю пока дело без последствий и предоставляю вам самому решать его.

— Спасибо, Собридж, вы оказали мне большую услугу, я не забуду вашей доброты.

Мистер Собридж распрощался и ушёл, а капитан Вилсон послал записку нашему герою с сердечным приглашением позавтракать с ним завтра утром в девять часов. Ответ был положительным, но устным, так как Джек выпил слишком много шампанского, чтобы держать перо в руке достаточно твёрдо.

ГЛАВА IX,в которой мистер Изи оказывается по другую сторону Бискайского залива

На следующее утро Джек Изи забыл бы о приглашении капитана, если бы не гостиничный слуга, который убедил Джека, что после приёма, оказанного им первому лейтенанту, ему не следует восстанавливать против себя и капитана. Джек до сих пор не надевал морскую форму, и теперь как раз приспел подходящий случай, тем более что слуга подсказал уместность мундира при визите к капитану. Видимо, предчувствуя те тяготы, которые выпадут на его долю, Джек отнюдь не радовался, надев впервые морскую форму, как радуется ей большинство молодых людей. Ему казалось, что вместе со штатским платьем он теряет свою независимость, однако он не поддался побуждению снять мундир, а взяв шляпу, поданную ему слугой, отправился на квартиру к капитану.

Капитан Вилсон встретил его так, как будто он совсем забыл о его задержке с прибытием на службу или о его столкновении с первым лейтенантом, но Джек сам вкратце изложил суть дела, прежде чем закончился завтрак. Тогда капитан Вилсон подробно просветил Джека насчёт обязанностей и званий каждого члена команды, указав, что там, где дело касается дисциплины при выполнении служебного долга, командовать должен только один, и на корабле этот человек — капитан, который представляет на борту особу короля, олицетворяющего собой родину, и что приказы передаются нижестоящим через первого лейтенанта, а от него мичманам, которые в свою очередь отдают приказы остальной команде. Таким образом, приказывать на судне имеет право только капитан, а остальные обязаны повиноваться приказам в равной мере, а так как капитан сам должен повиноваться адмиралу и Адмиралтейству, то фактически все на борту корабля обязаны подчиняться приказам в равной мере. Капитан Вилсон особо выделил слова «в равной мере», дабы смягчить суровость своего увещевания. В своей речи капитан прибегал к ухищрениям, которые сделали бы честь самому изворотливому адвокату: с одной стороны, он убеждал Джека, что на службе, куда он поступает, немыслимо никакое равноправие, а с другой стороны, старался его убедить, что все офицеры, несмотря на различие чинов и званий, равны, поскольку все они равно обязаны выполнять свой долг перед родиной, и чей бы приказ они ни выполняли — его собственный или вышестоящего офицера, — они выполняют приказ родины, спускаемый сверху вниз по служебным каналам.

Такой подход к делу не вполне устраивал Джека, и капитан не стал задерживаться на этой теме, перейдя к освещению других вопросов, которые, как он думал, будут больше по душе Джеку. Он указал, что морская служба регулируется Военно-морским уставом, которого должны придерживаться на корабле все без исключения — от капитана до юнги; что каждый член команды получает одинаковое довольствие, равное по количеству и качеству; что в силу служебной необходимости офицеры на службе состоят в разных рангах, тем не менее каждый офицер, каково бы ни было его положение на корабле, считается джентльменом. Короче, капитан Вилсон сказал правду, только правду и ничего, кроме правды, хотя и не всю правду, дав Джеку повод думать, что он наконец нашёл идеал равенства, который напрасно искал на берегу.

Но тут Джеку вспомнилась брань, которой мистер Собридж обильно уснащал свою речь накануне, и Джек спросил капитана, по какому праву тот вёл себя таким образом. Тут капитан несколько смешался, поскольку язык первого лейтенанта находился в разительном контрасте с идеалом равенства среди офицеров, только что изложенным самим капитаном. Тем не менее он постарался объяснить, что первый лейтенант был временно старшим офицером на борту судна ввиду отсутствия капитана, как и Джек может оказаться им в любой другой момент, и как старший офицер, он представляет своей особой родину. Согласно Морскому уставу, каждый, кто находится в отлучке с корабля без ведома старшего офицера, совершает служебный проступок и подлежит наказанию. Если старший офицер не заметит такого проступка, то он сам повинен в нарушении устава и может быть подвержен дисциплинарному взысканию. Вот почему мистер Собридж, чтобы избежать упрёка в халатном несении службы, был обязан указать Джеку на его проступок, а если, делая ему выговор, он прибегнул к сильным выражениям, то это только свидетельствует о его усердии к службе на благо родице.

— Честное слово, — сказал Джек, — его усердие не вызывает никакого сомнения, ибо он разразился такой яростной бранью, как если бы вся страна стояла на краю гибели.

— Он выполнял свой долг, и, поверьте, ему также не доставляло удовольствия делать вам выговор. Я вас заверяю, что когда вы встретитесь на корабле, он будет расположен к вам по-дружески, как будто бы между вами ничего не произошло.

— Он мне заявил, что я ещё узнаю, кто такой первый лейтенант. Что он этим хотел сказать? — спросил Джек.

— Он сказал так из служебного рвения.

— Да, но он ещё сказал, что покажет мне разницу между первым лейтенантом и мичманом.

— Опять-таки из служебного рвения.

— Он утверждал, что постарается рассеять моё невежество в ближайшем будущем.

— Только из служебного рвения.

— И что он пошлёт сержанта с матросами, чтобы притащить меня на корабль силой.

— Только из служебного рвения.

— Что он проверит мою философию на деле!

— Из служебного рвения, мистер Изи. Служебное рвение часто выражается таким образом, но без него на службе не обойтись. Я сам надеюсь, что со временем вы тоже будете ревностным офицером.

Тут Джек призадумался и ничего не сказал.

— Я уверен, — продолжал капитан Вилсон, — что вы сойдётесь с мистером Собриджем и подружитесь с ним.

— Возможно, — ответил Джек, — но я не испытываю восторга от нашего первого знакомства.

— Быть может, когда-нибудь и вы будете поставлены в необходимость обнаруживать упущения по службе у других — мы все в равной мере обязаны выполнять свой долг перед страной. Но, мистер Изи, я послал за вами, чтобы сообщить, что мы завтра отплываем. И так как я сегодня в полдень отправляю на судно свои вещи катером, я советую вам отправить ваши вещи вместе с моими. Сам я отбываю на борт в восемь часов, и мы можем отправиться вместе в одной лодке.

Джек не возражал и, вернувшись в гостиницу, расплатился с хозяином, отослал свой сундук с матросом, пришедшим за ним, и стал ожидать вызова капитана для отправки на судно. В девять часов вечера Джек наконец оказался на борту корвета Его Величества «Гарпия».

Было уже темно, когда Джек поднялся на палубу корабля, и он не знал, как распорядиться собой. Капитана на палубе встретили офицеры, которые, сняв шляпы, приветствовали его. Капитан ответил на приветствие, Джек из вежливости последовал его примеру. Капитан тут же вступил в разговор с первым лейтенантом, и на какое-то время Джек был предоставлен самому себе. Было слишком темно, чтобы различить лица, а для Джека, никогда не ступавшего по палубе корабля, было трудно и передвигаться. Поэтому Джек стоял неподвижно на одном месте, неподалёку от главных кнехтов. Но ему не пришлось долго оставаться там. Как только шлюпку подвесили на кормовой шлюпбалке и боцман громко прокричал: «Крепите её надёжнее, ребята!» — раздался пронзительный свисток и команда:

— Готовсь к отплытию, отдать швартовы!

Тотчас же послышался топот ног бегущих по палубе матросов со швартовыми концами в руках. В темноте Джека сбили с ног, и куча матросов повалилась на него. Матросы, не зная, что под ними находится офицер, веселились вовсю и устроили кучу-малу, танцуя на тех, кто оказался внизу, пока они сами не откатывались в сторону. Джек, застигнутый врасплох, пострадал больше всех. Он смог подняться на ноги только после того, как половина матросов из вахты правого борта потопталась по его телу, вышибив из него дух, и прозвучал свисток, объявивший отбой. Джек с трудом поднялся, держась за лафет корабельной пушки, когда офицеры, смеявшиеся шутке вместе с матросами, заметили, в каком положении оказался Джек. Среди них был мистер Собридж.

— Что с вами, мистер Изи, вас ушибли? — спросил он участливо.

— Немного, — ответил Джек, еле переводя дыхание.

— С вами неловко обошлись при встрече, — сказал первый лейтенант, — но на корабле бывают моменты, когда зевать не приходится и нужно поступать по правилу — «каждый за себя, один Бог за всех». Доктор, — обратился он к одному из стоящих рядом офицеров, — отведите мистера Изи в кают-компанию и окажите помощь. Я спущусь вниз, как только смогу. Где мистер Джоллиф?

— Здесь, сэр, — ответил помощник штурмана Джоллиф, выступая вперёд из-за гиков.

— Вместе с капитаном на борт прибыл молодой офицер. Прикажите кому-нибудь из старшин подвесить гамак.

Тем временем Джек спустился в кают-компанию, где ему дали стакан вина, восстановившего немного его силы. Он не задержался здесь долго и не тратил время на разговоры, а как только его гамак был подвешен, с радостью лёг спать — так сильно он был помят и ушиблен. Поэтому его никто не беспокоил до половины десятого следующего утра. Он оделся, вышел на палубу и узнал, что корабль только что миновал скалы Нидлс. Затем он почувствовал головокружение и совсем расклеился от приступа морской болезни, так что его отвели в лазарет и уложили в гамак, где он провалялся три дня, пока дул штормовой ветер. Каждый раз, когда корабль кренился и дыбился на волне, он стукался головой о балку, испытывая смущение, замешательство и недоумение.

«Вот что значит — отправиться в море! — думал он. — Не мудрено, что здесь никто не претендует на права других и не толкует о нарушении своих прав, ибо здесь любой будет рад отказаться от своей доли океана. Только бы мне оказаться опять на берегу, а там пусть хоть чёрт пользуется моей долей морских просторов, если захочет».

Во время болезни капитан Вилсон и мистер Собридж дали Джеку возможность поваляться в гамаке больше, чем другим мичманам в подобном же положении. Когда шторм закончился, корвет находился у мыса Финистерре. К утру море почти успокоилось, слабый бриз едва поднимал волну, и спокойная ночь позволила нашему герою оправиться от морской болезни. Его разбудил свисток боцмана, призывающий команду убирать гамаки, Джек поднял голову с подушки и увидел мистера Джоллифа, который поприветствовал его и спросил, собирается ли он встать и встряхнуться или так и намеревается плыть до Гибралтара под одеялом.

Джек, почувствовав себя совсем другим человеком, выбрался из гамака и оделся с помощью матроса, ухаживавшего за ним по приказу капитана во время болезни. Матрос открыл сундучок, принёс Джеку всё, что требовалось, иначе Джек, ослабевший от болезни, вряд ли справился один с одеванием.

Джек спросил, куда ему идти, так как он ещё не бывал в мичманской каюте, хотя и пробыл уже пять дней на борту судна. Матрос показал дорогу, и Джек, испытывая муки голода, пробрался через рундуки в небольшое помещение, более тесное и неуютное, чем собачья конура, в каких жили охотничьи собаки его отца.

«Я бы отказался не только от своей доли океана, — подумал Джек, — но и от своего места на корабле «Гарпия» в пользу тех, кому это по нутру. Вот уж где полное равенство, ибо здесь, вероятно, все живут в равно жалких условиях».

Покончив с размышлениями, он заметил, что в каюте находится ещё один человек — мистер Джоллиф, помощник штурмана, который устремил на Джека свой пристальный взор, вынуждая Джека ответить тем же. Прежде всего внимание Джека привлекло лицо Джоллифа, густо изрытое оспинками, потом он заметил, что смотрит Джоллиф на мир только одним глазом, зато каким! Взор его был таким пронзительным, что казался огненным шаром, отражавшим больше света, чем его давала единственная тусклая свеча, горевшая в каюте.

«Что-то мне не нравится твоя внешность, — подумал Джек, — и вряд ли мы когда-нибудь сможем подружиться».

Но как потом выяснилось, тут Джек сильно ошибался, как обычно бывает, когда о людях судят по внешности.

— Рад видеть вас на ногах, приятель, — сказал Джоллиф. — Вы провели на боковой больше времени, чем обычно. Но тот, кто сильнее болеет, часто оказывается потом крепче. Как видно, вы решились отправиться в море слишком поздно, однако, как говорится, «лучше поздно, чем никогда».

— Я склонен оспаривать истинность этой пословицы, — сказал Джек, — да не вижу проку. Я ужасно проголодался. Когда мне можно позавтракать?

— Завтра утром, в половине девятого, — ответил Джоллиф. — Сегодня завтрак окончился два часа тому назад.

— Так я останусь без завтрака?

— Нет, я этого не утверждаю, мы должны считаться с вашей болезнью, но завтраком это не назовёшь.

— Называйте как угодно, только велите слуге дать мне что-нибудь поесть — поджаренные тосты, или булочку, или всё, что угодно, хотя я предпочёл бы кофе.

— Вы не забыли, что мы находимся у мыса Финистерре, причём в мичманской каюте? Кофе у нас нет, булочек мы никогда не едим, тосты нельзя поджарить, так как у нас нет свежего хлеба, но чашку чая с сухарём и маслом я могу приказать стюарду подать сюда.

— Хорошо, я приму это с благодарностью.

— Вахтенный! — закричал Джоллиф. — Позовите сюда Мести.

— Мести, в мичманскую! — закричал матрос, и эти слова передавались всё дальше и дальше, пока не заглохли где-то в носовой части судна.

Здесь необходимо представить читателю любопытную личность по имени Мести, денщика мичманской кают-компании. Это был негр из африканского племени ашанти, привезённый когда-то в Соединённые Штаты и проданный там в рабство. Мести был высокого роста, худощавый, но мускулистый, с лицом, редко встречающимся у людей его расы: длинное и узкое, оно резко суживалось от высоких скул к острому подбородку. Нос был маленьким и прямым — почти римской формы. Рот также был необычно маленьким, с губами, слишком тонкими для африканца. Белые зубы были подпилены под острым углом.

По его словам, у себя на родине он был принцем — утверждение, истинность которого теперь трудно было проверить. Когда Мести был рабом, его белый хозяин поселился в Нью-Йорке, и там Мести усвоил английский язык, если его так можно назвать. Дело в том, что он долго жил среди рабочих-эмигрантов из Ирландии, поэтому он говорил с сильным ирландским акцентом, а его английский представлял собой смесь своеобразного говора, свойственного жителям этого братского королевства, с элементами жаргона янки.

Узнав, что в Англии нет рабства, Мести бежал из Америки, спрятавшись на английском торговом судне. По прибытии в Англию он нанялся на военный корабль. Поскольку у него не было имени, а его нужно было внести в судовую роль, первый лейтенант, принимавший его на службу — большой любитель немецкой литературы, — очевидно, под впечатлением от выражения его лица, окрестил его Мефистофелем Фаустом, откуда и пошло его прозвище Мести. В некоторых отношениях Мести был странной личностью: то его распирала гордость, особенно когда он вспоминал о своём королевском происхождении, то был молчалив и мрачен, то в минуты, когда повседневные заботы не омрачали его настроения, предавался весёлости, столь свойственной его расе, — весёлости, приправленной ирландским юмором, невесть каким образом усвоенным им вместе с ирландским акцентом.

Вскоре Мести показался на корме, шлёпая по палубе босыми ногами и складываясь почти вдвое, когда он пробирался под реями.

— Силы непесные, масса Джоллиф, ну время ли теперь посылать за мной, когта в котле варится картошка, а вокруг полно тармоетов, и мне нужно смотреть, чтопы картошку не стиприли, они на это горазты, черти полосатые!

— Мести, ты же знаешь, что я никогда не посылаю за тобой ради себя лично, и другим не позволяю этого делать без особой нужды, — сказал Джоллиф, — но вот этот бедняга не ел ничего с того момента, как ступил на палубу, и умирает с голоду. Ты должен приготовить ему чай.

— Какой чай, что вы говорите, сар?! Тля чая, во-первых, мне нужно тостать воты, а вота не получить раньше семи склянок. Во-вторых, мне нато место на плита, чтопы поставить чайник, а теперь в кампузе на плита палец некута сунуть, а уж чайник и потавно. Нет, cap, это просто невозможно.

— Но должен же он что-нибудь перекусить, Мести!

— Бог с ним, с чаем, — сказал Джек, — тогда я выпью молока.

— Молока, сказал молотой масса? Но ведь маркитантка осталась по ту сторону Пискайский залив!

— У нас нет молока, мистер Изи, вы забыли, что нас окружают водные хляби. Боюсь, что вам придётся подождать до обеда — Мести говорит правду.

— Вот что я сказать, масса Джоллиф! Пробили семь склянок, и если молотой человек согласен вместо чая покушать то, что осталось в котле, он останется товолен. Какая разница, чай или гороховый суп — все етино пойло. Миска похлёпки с мичманскими орешками и щепоткой перца пойтёт ему на пользу.

— Всё лучше, чем ничего, Мести. Тащи её сюда поскорее!

Через некоторое время негр принёс в каюту миску гороховой похлёбки, поставил перед нашим героем оловянную хлебницу, полную мелких сухариков, известных под названием «мичманские орешки», и перечницу.

При виде похлёбки мечты Джека о чае, кофе, булочке, поджаренных тостах и молоке развеялись прахом. Но так как он был сильно голоден, он нашёл похлёбку лучше, чем ожидал, а проглотив её, почувствовал себя гораздо лучше. Пробило семь склянок, и он в сопровождении мистера Джоллифа поднялся на палубу.

ГЛАВА X,рассказывающая о том, как Джек допускает прегрешения против собственной философии

Когда Джек Изи вступил на палубу, солнце весело светило, с берега дул лёгкий ветерок, море играло бликами волн. Все снасти корабля были увешаны матросскими рубашками, куртками, штанами, которые насквозь промокли во время шторма, а теперь были развешаны для присушки. Мокрые паруса также висели на реях и рангоутах, и корабль медленно катился по голубым волнам. Капитан и первый лейтенант стояли на шкафуте, занятые беседой; большинство офицеров находилось на палубе с квадрантами и секстантами в руках, определяя широту местонахождения судна по солнцу, стоявшему в зените. Палуба была чистой и влажной, так как вахтенные только что закончили приборку и теперь сматывали канаты в бухты. Сердце Джека преисполнилось радостью при виде картины, полной кипучей деятельности и порядка, царивших на палубе, а его лёгкие наполнились свежим ветерком впервые за четыре дня, проведённых им в спёртом воздухе лазарета, откуда он наконец выбрался.

Капитан, заметив его на палубе, подозвал к себе и участливо спросил, как он себя чувствует. Первый лейтенант также улыбнулся ему, а многие офицеры, особенно товарищи-мичманы, поздравляли его с выздоровлением.

Стюард капитана отдал ему честь и попросил почтить своим присутствием обед в капитанской каюте. Джек, как воплощение вежливости, снял шляпу и ответил согласием на приглашение. Незаметно для себя Джек наступил на канат. Матрос, свёртывавший его в бухту, взял под козырёк и попросил Джека оказать ему любезность, сойдя с каната. Джек в ответ снял шляпу с головы и ногу с верёвки. Вахтенный офицер дотронулся до шляпы и доложил первому лейтенанту о наступлении полудня. Тот откозырял и доложил о том же капитану. Капитан в ответ коснулся своей шляпы и велел бить склянки. Вахтенный офицер коснулся шляпы и попросил у капитана разрешения свистать к обеду. Капитан козырнул и ответил: «Пожалуйста». Мичман, получивший приказ от вахтенного офицера, отдал честь и передал приказ старшему боцманмату, который коснулся своей шляпы и просвистел сигнал к обеду.

«Прекрасно, — подумал Джек, — вежливость здесь, вероятно, в порядке вещей, и каждый имеет право на уважение со стороны всех других».

Подойдя к борту, он заглянул через пушечную амбразуру в глубь голубой волны, затем перевёл взгляд наверх, на высокие мачты, верхушки которых словно чертили по ясному небу, раскачиваясь в такт движениям судна; затем посмотрел вперёд, на ряды пушечных жерл, высовывающихся из амбразур вдоль борта корабля. Тут ему захотелось взглянуть на видневшуюся вдалеке землю, он опёрся ногой на одну из матросских коек, развешанных рядами вдоль планшира.

— Молодой человек, сейчас же сойдите с койки! — сердито закричал на Джека штурман, нёсший службу вахтенного офицера.

Джек оглянулся.

— Вы слышите меня, сэр, вам говорят! — повторил штурман. Джека охватило негодование. Ему подумалось, что вежливость на корабле не такая уж общепринятая манера, как ему показалось сначала.

Капитан Вилсон случайно услышал разговор.

— Мистер Изи, подойдите сюда. Согласно правилам, существующим на корабле, никто не смеет ступать на гамаки, иначе как в случае крайней необходимости. Ни я, ни другие офицеры не позволяют себе делать так. Поэтому, из принципа равенства, не должны делать этого и вы.

— Разумеется, сэр, — ответил Джек, — но я всё-таки не понимаю, почему тот офицер в лощёной шляпе так грубо разговаривал со мной, как будто я не такой джентльмен, как он.

— Я вам это уже объяснял, мистер Изи.

— Да, я помню: из чрезмерного рвения, но я вижу, от него на службе одни только неприятности. Очень жаль, что без рвения, как вы говорите, нельзя обойтись.

Капитан Вилсон рассмеялся и отошёл, а некоторое время спустя, прогуливаясь по палубе со штурманом, заметил ему, что не следовало бы разговаривать излишне резким тоном с юношей, допустившим такой пустячный проступок по неведению. Штурман Гадинг, грубиян по натуре, не терпевший малейших замечаний по поводу своего поведения, хотя сам не стеснялся задевать чувства других, решил отплатить Джеку при первом же удобном случае.

Джек отобедал вместе с капитаном и, к своей радости, убедился, что среди участников застолья господствует, по-видимому, полное равенство, поскольку все радушно пили за его здоровье. Как только подали десерт, Джек пустился в свои любимые рассуждения о равенстве и правах человека. Вся компания за столом пришла в полное изумление, услышав такие крамольные идеи, распространяемые на военном корабле. Капитан со смехом оспаривал идеи Джека, но так, чтобы не обидеть его, и потешался всё время, пока шёл разговор. Нужно отметить что в этот день Джек фактически впервые появился на палубе корабля, так что он не очень-то медлил с ознакомлением сослуживцев со своими оригинальными взглядами. За столом капитана присутствовали, помимо самого командира, второй лейтенант Аспер, казначей, мистер Джоллиф и ещё один мичман. Все они были удивлены тем, что подобные еретические идеи высказываются в присутствии капитана, но ничуть не меньше удивил их сам факт, что капитан воспринял их со спокойной и добродушной насмешкой.

В тот же вечер слух о смелости Джека разнёсся по всему кораблю. Каждое его суждение и даже отдельные слова, высказанные за капитанским столом, стали темой пересудов (конечно, в искажённом виде) в самых разных местах корабля: офицеры комментировали их в своей кают-компании, мичманы обсуждали их, прогуливаясь по палубе; баталёр устроил приём по этому случаю возле камбузной трубы и в тесной мужской компании рассказал о новых идеях мичмана Изи; сержант морской пехоты выразил в кубрике своё мнение кратко и выразительно, назвав их проклятыми; боцман обсуждал их в компании других унтер-офицеров до тех пор, пока не кончился грог, после чего он отбросил эту тему как слишком сухую материю. Вся команда пришла к единодушному мнению, что Джеку придётся распрощаться со службой, как только судно придёт в Гибралтар: либо его отдадут под трибунал, чтобы осудить на смертную казнь, либо его уволят вчистую и, прежде чем списать на берег, подвергнут порке на шканцах плетью-девятихвосткой. Были среди них и более трезвые головы, которые, зная от мистера Собриджа, что Джек — наследник крупного состояния, проявили большую практическую смётку и считали, что ничего подобного не произойдёт, так как капитан Вилсон имеет веские основания быть к нему снисходительным. Только четыре человека на борту корабля по-прежнему относились дружелюбно к Джеку — сам капитан, первый лейтенант Собридж, одноглазый помощник штурмана Джоллиф и негр Мефистофель, который, услышав высказывания Джека, полюбил его всей душой.

Мы уже упоминали о мистере Аспере, втором лейтенанте корвета. Этот молодой человек глубоко почитал родовитость, а ещё больше деньги, в которых он испытывал недостаток. Будучи сыном известного купца, он получал от отца, ещё в пору своей мичманской службы, гораздо более щедрое содержание, чем это диктовалось необходимостью или благоразумием. На кораблях, где он начинал свою карьеру, он убедился, что тугой кошелёк легко обеспечивает ему влиятельное положение не только среди товарищей-мичманов, но и среди старших офицеров. Человек, который охотно оплачивает счета, всегда отыщет себе последователей — хотя бы до ближайшего кабака, и лейтенанты не гнушались обедать, гулять под ручку и фамильярничать с мичманом, за чей счёт они кутили во время побывок на берегу. Мистер Аспер только что получил звание лейтенанта и назначение на борт «Гарпии», когда его отец разорился и источник, из которого он черпал средства щедрой рукой, иссяк. С этого времени мистер Аспер почувствовал, что его влияние идёт на убыль, он теперь не мог ворчать, что служба обременяет его и что он намерен бросить её при любом удобном случае, и с огорчением убедился, что уже не пользуется прежним уважением, которое оказывалось скорее его кошельку, нежели ему самому. Ему пришлось сократить свои расходы и умерить расточительные привычки, не имея больше средств к их удовлетворению. Поэтому не стоит удивляться, что он испытывал большое уважение к деньгам и к тем, у кого они водились. Лишившись собственных средств, он сам был теперь не прочь подцепить кого-нибудь, за чей счёт он мог бы кутить и вести свой прежний расточительный образ жизни, о котором частенько вспоминал со вздохом. Когда он узнал, какой счёт оплатил наш герой в гостинице «Фонтан», то решил, что Джек как раз тот человек, который ему нужен, и он с нетерпением ждал появления Джека на судне в надежде потеснее сдружиться с ним к собственной выгоде. Разговор в кают-компании за обедом у капитана убедил его, что Джеку скоро понадобится поддержка, оказав которую, Аспер будет не в накладе. Поэтому, воспользовавшись первым же удобным случаем, он попросил мистера Собриджа назначить Джека в его вахту. Трудно сказать, из каких соображений мистер Собридж согласился с его просьбой — возможно, он разгадал намерения мистера Аспера относительно Джека, а может быть, посчитал, что Джеку будет трудно служить под начальством штурмана, человека грубого и резкого в обхождении, либо не захотел брать Джека в свою вахту, так как сам не смог бы смотреть сквозь пальцы на его упущения по службе. Так или иначе, но Джеку приказали нести вахту в смене лейтенанта Аспера.

Так начался первый день службы Джека, но это был также и первый день, когда Джек вселился в мичманскую каюту и впервые познакомился со своими товарищами по службе.

Мы уже упоминали несколько раз имя мистера Джоллифа, помощника штурмана. Теперь пора познакомить читателя с ним поближе. Природа иногда бывает слишком своенравна, и с мистером Джоллифом она поступила явно несправедливо, наградив его лицо самым зловещим и мрачным выражением, не соответствовавшим его душевным качествам. Если так можно выразиться, он стал жертвой оспы, исказившей черты его лица: оно было не только изрыто оспинками, но и покрыто шрамами, оставшимися от этой жестокой болезни. Один глаз у него лишился зрения, а брови почти совсем вылезли, и контраст между тусклым белесым глазом на одной стороне лица и огненным, пронзительным взором зрячего глаза — на другой производил просто ужасное впечатление! Нос также пострадал от болезни, лишь его кончик торчал острым, но неправильным выступом посредине лица; мускулы рта были частично сведены, а кожа была стянута широкими шрамами и рубцами. Он был высокого роста, сутуловат и сухопар, улыбался крайне редко, зная, что улыбка искажает его лицо ещё больше.

Мистер Джоллиф был сыном младшего офицера, и ему с большим трудом удалось пробиться в мичманы, а тут ещё страшный удар судьбы: находясь в Вест-Индии, он заразился оспой, косившей там свои жертвы тысячами. Он уже довольно долго прослужил в чине мичмана без какой-либо надежды на повышение в звании и сильно переживал из-за своей бедности, низкого происхождения и насмешек над своей внешностью. На кораблях, где он служил, на него не раз сваливали неблаговидные поступки других офицеров. Среди толпы он чувствовал себя одиноким, и хотя никто не осмеливался открыто проявить к нему неуважение, его уважали только за отменные знания службы и прекрасное выполнение служебных обязанностей. У него не было ни близких друзей, ни даже товарищей. Многие годы, проведённые в духовном одиночестве, он занимался самоусовершенствованием путём чтения и изучения наук. Испытав на себе благотворительность, он никогда не отказывал в помощи другим, а его авторитет как артельщика мичманской кают-компании был чрезвычайно высок. Молчаливый и сдержанный, он редко разговаривал с товарищами, если этого не требовала служба. Его уважали, но никого не прельщала дружба с человеком, у которого «на лице черти горох молотили». В то же время все отдавали должное его безукоризненному поведению, доброте, справедливости, выдержке и здравому смыслу. Его жизнь была настоящим подвигом, совершаемым им ежедневно и ежемесячно во имя христианского милосердия и добродетели.

В любой компании молодёжи, даже самой маленькой, насчитывающей не более десятка людей, непременно найдётся задира и самодур, стремящийся верховодить среди остальных членов компании. Нередко в этой же компании вы встретите юношу, более слабого физически и морально, служащего объектом нападок для этого задиры. Такая ситуация может сложиться, например, за обедом, если большинство из присутствующих не встречались ранее друг с другом. Не успеют ещё убрать со стола скатерть, как обидчик обнаруживает себя своими деспотическими замашками и выбором жертвы для нападок, над которой он может безнаказанно измываться, проявляя свой дурной нрав. Среди мичманов этот факт широко известен, и хотя в настоящее время наложен строгий запрет на проявления открытого деспотизма, он был ещё в ходу во времена поступления на службу нашего героя.

В мичманской каюте корвета «Гарпия» таким самодуром был молодой человек лет семнадцати по имени Наглерс, сын клерка из Плимутских доков. Это был крепкий малый со светлыми волнистыми волосами и румянцем во всю щеку. Жертвой его нападок был пятнадцатилетний юнга с узенькими глазками и широкими скулами на татарском лице. Он был неглуп, только ум его не получил должного развития, так как он потерял веру в свои способности из-за вечных насмешек и издевательств со стороны товарищей, у которых языки были более ловко подвешены, хотя те были, быть может, не умнее его. Паренька звали Госсет, он был сыном богатого фермера из-под Линна в графстве Норфолк.

Одновременно с Джеком на корвете «Гарпия» служили, помимо упомянутых здесь Джоллифа и Наглерса, еще три мичмана, о которых можно только сказать, что они были типичными мичманами: выказывали плохой аппетит к учёбе и отличный — за обедом, питали неприязнь ко всякой работе и пристрастие к развлечениям; они то дрались друг с другом a l’outrance[13], то клялись друг другу в вечной дружбе. В их головах гнездились кое-какие смутные понятия о чести и справедливости, но на практике они редко руководствовались ими. В их душах добродетели и пороки настолько тесно переплелись, смешавшись в одну хаотическую кучу, что было почти невозможно определить истинные мотивы их поступков, а решить, где пороки переходят в добродетель, а добродетели разрастаются до степени пороков, уж и подавно было никому не под силу. Их звали О’Коннор, Миллс и Гаскойн. Остальных сослуживцев Джека мы представим читателю в другом месте, по мере их появления на сцене.

После обеда у капитана Джек последовал за своими сослуживцами Джоллифом и Гаскойном в мичманскую кают-компанию.

— Послушайте, Изи, — сказал Гаскойн, — всё-таки вы чертовски развязный и смелый малый, если прямо в лицо капитану заявляете, что вы такая же важная шишка, как он.

— Простите, — ответил Джек, — я не имел в виду отдельных личностей, но говорил вообще о принципах и правах человека.

— Ну и ну, — заметил Гаскойн, — первый раз в жизни довелось услышать, чтобы какой-то мичманок осмелился болтать такое! Смотрите, как бы ваша болтовня о правах человека не довела вас до беды — на военном корабле не поспоришь! Капитан отнёсся к ней удивительно легко, но другой раз лучше не рисковать.

— Гаскойн даёт вам дельный совет, — подтвердил Джоллиф. — Пусть даже ваши идеи справедливы, в чём я очень сомневаюсь, или лучше сказать, считаю их непригодными для жизни, но надо же иметь благоразумие, и если на берегу ещё можно обсуждать подобные вопросы, то здесь, на военном корабле, это не только предосудительно, но и крайне опасно для вас.

— Человек — свободная личность и волен в своих поступках, — заявил Джек.

— Ну, о мичманах такого не скажешь, даю голову на отсечение! — сказал Гаскойн смеясь. — Вы скоро сами в этом убедитесь.

— Но именно в поисках истинного равенства я и отправился в море!

— Надо полагать, первого апреля[14]! — заметил Гаскойн. — А вы не шутите?

Здесь Джек закатил пространную речь, которую Джоллиф и Гаскойн выслушали спокойно, а Мести — с восторгом. Когда он её кончил, Гаскойн разразился смехом, а Джоллиф только вздохнул.

— От кого вы набрались этих идей? — спросил Джоллиф.

— От отца, они составляют краеугольный камень его философии, а он великий философ.

— И отец послал вас в море?

— Нет, он возражал, — ответил Джек. — Но, конечно, он не мог оспаривать моё право и свободную волю.

— Как ваш друг, мистер Изи, — сказал Джоллиф, — я советую вам держать свои мнения при себе. Как-нибудь в другой раз, при случае, я объясню вам почему.

Едва были произнесены эти слова, как дверь отворилась и в каюту вошли Наглерс и О’Коннор, уже прослышавшие о крамольных речах Джека.

— Вы ещё не знакомы с мистером Наглерсом и мистером О’Коннором? — спросил Джоллиф Джека.

Джек как воплощение вежливости встал и поклонился, однако те уселись на стулья, не ответив на поклон. Основываясь на том, что Наглерс узнал о Джеке, он решил, что Джек — ещё одна жертва, над которой он может безнаказанно измываться, поэтому, усевшись без церемоний, он начал:

— Итак, мой милый, ты явился на корабль, чтобы поднять здесь бунт своей болтовнёй о равенстве? Тебе это сошло с рук за капитанским столом, но можешь мне поверить, что у нас, в мичманской кают-компании, тебе это так просто не сойдёт: кто-то должен быть наверху, а кто-то внизу, и мне сдаётся, что ты один из последних.

— Если, сэр, говоря «быть внизу», вы имеете в виду меня, считая, что я должен подчиняться или покоряться вам, то вы глубоко ошибаетесь, уверяю вас. Исходя из своих убеждений, я никогда не стану тиранить того, кто слабее меня, но точно так же я не потерплю издевательства над собой и дам отпор любому угнетателю.

— Ба, да он настоящий златоуст! Ну что ж, проверим, чего ты стоишь на деле. Не слишком ли высоко ты себя ставишь?

— Какой же вывод следует сделать из ваших слов? Верно ли, что мне отказывают в равноправии с моими товарищами? — спросил Джек, взглянув на Джоллифа. Тот хотел что-то сказать, но Наглерс перебил его:

— Да, ты на равных с нами, но только при одном условии: ты имеешь право на каюту, пока тебя не вышибли из неё пинком за непочтительность к старшим; ты имеешь право вносить свою долю на общий стол, но получишь свою еду, если сможешь её получить; имеешь право говорить, но только покуда тебе не велели заткнуться. Короче, у тебя равные права с другими делать, что хочешь, получать, что хочешь, говорить, что хочешь, но только если ты сможешь всё это делать, ибо здесь, в нашей каюте, действует одно правило: «Слабого бьют». Это и есть равенство по-мичмански. Ты понял или тебе нужно подтвердить правило примером?

— Но ведь это значит, что здесь равенства не больше, чем у племени дикарей, где сильный угнетает слабого и господствует закон дубинки. Впрочем, этот же закон действует в частных школах на суше: там тоже слабый вынужден пресмыкаться перед сильным, иначе его бьют.

— Вот теперь я вижу: ты понял. Так ты был в частной школе? Как там относились к тебе?

— Точно так, как и вы относитесь здесь к людям, насаждая закон «слабых бьют».

— Вот и прекрасно, мой птенчик, умный понимает с полуслова, — сказал Наглерс. — Как говорится, слепой лошади что кивнуть, что моргнуть — всё едино.

В это время раздалась команда: «Убавить паруса!» — положившая на время конец их препирательствам. Все бросились наружу, а так как наш герой не получил ещё приказа приступить к своим обязанностям, он остался в каюте в обществе Мести.

— Клянусь непесами, масса Изи, я полюпил вас всей тушой. Как вы прекрасно говорите, масса Изи! А Наглерс, не пойтесь его! Вы его попьёте, наверняка попьёте! — продолжал негр, ощупывая бицепсы на руках Джека. — Честное слово, я готов поставить нетельное жалование на вас. Не пойтесь, масса Изи!

— Я и не боюсь, — ответил Джек. — Я побивал ребят крепче, чем он.

Джек говорил правду: честная схватка не считалась грехом в школе мистера Бонникасла, где учителя не обращали внимания на подбитый глаз или расквашенный нос учеников, лишь бы уроки были хорошо выучены. Джек частенько участвовал в драках и стал недурным бойцом, и хотя Наглерс был выше его ростом, Джек был зато крепче сложён и мог больше рассчитывать на успех в драке. Хороший знаток бокса скорее сделал бы ставку на Джека, если бы мог сравнить противников, поставив их рядом.

Как только вахта освободилась, Наглерс, О’Коннор, Гаскойн и Госсет вернулись в каюту. Наглерс, неоднократно добивавшийся признания своего превосходства как самый сильный из мичманов, за исключением Джоллифа, во время работы на палубе только и делал, что толковал о наглости Джека и о своём намерении сбить с него спесь. Вот почему все мичманы спустились вниз, чтобы позабавиться дракой.

— Так вот, мистер Тихоня[15],— заявил Наглерс, входя в каюту, — как видно, ты собираешься оправдывать своё имя и есть потихоньку казённый хлеб даром, ничего не делая.

У Джека закипела кровь.

— Вы очень обяжете меня, сэр, если перестанете вмешиваться не в своё дело!

— Ах ты, нахал! Только посмей сказать ещё одно слово, и я тебя вздую так, что вышибу из башки все твои идеи равноправия!

— Фу ты, ну ты, — ответил Джек, воображая, что он опять вернулся в школу Бонникасла, — мы это ещё посмотрим.

После чего Джек спокойно снял свой камзол, галстук и рубашку, к большому удивлению Наглерса, отнюдь не ожидавшего такой решительности и самообладания со стороны Джека (и к ещё большему восторгу остальных мичманов, которые дорого бы дали за то, чтобы увидеть Наглерса побитым). Однако Наглерс понимал, что он зашёл слишком далеко, чтобы отступать, поэтому он тоже стал готовиться к драке. Когда все приготовления были закончены, вся компания отправилась в кубрик для младших офицеров, где было просторнее, чтобы уладить там свои дела.

Наглерс приобрёл свой авторитет скорее наглыми выходками, чем драками: другие мичманы признавали его превосходство, не подвергнув испытаниям его силу. Джек, напротив, обрёл форму первоклассного бойца, пройдя суровую школу жестоких драк и овладев всеми приёмами боя. Поэтому результат драки между Джеком и Наглерсом нетрудно себе представить: менее чем через четверть часа Наглерс, жестоко избитый, сдался — один глаз у него заплыл, три зуба были выбиты, он был измочален и пристыжен, тогда как Джек, умывшись в тазике с водой, выглядел таким же свежим, как и раньше, если не считать пары пустяковых царапин.

Весть о победе Джека скоро разнеслась по кораблю, и не успел Джек облачиться в свою форму, как Собридж по секрету рассказал о ней капитану.

— Он не теряет времени даром! — засмеялся капитан Вилсон. — Я полагал что-то в этом роде: мичманская кают-компания меняет человека, но чтобы так скоро! Эта победа — самый серьёзный удар по бредням его отца о равенстве, и она будет для него полезнее, чем двадцать словесных поражений. Пусть он приступает к своим обязанностям, парень скорее выровняется.

ГЛАВА XI,в которой наш герой доказывает, что все на судне без различия чинов должны ставить службу превыше приличий

Успех молодого человека на службе во многом зависит от его первых шагов на избранном поприще, так как по ним судят о его способностях и соответственно оценивают как работника. Джеку случилось начать свою службу позже других юношей: для своего возраста он был высок и мужествен, его лицо, в общем-то не очень красивое, но носившее отпечаток смелости и честности, не могло не нравиться. Его неустрашимый дух, воля к борьбе за своё человеческое достоинство, проявленные им в драке с Наглерсом, когда он ещё не совсем оправился от морской болезни, приобрели ему уважение или, по крайней мере, доброжелательное отношение всех, кроме его противников — Наглерса и штурмана Гадинга. Вопреки обыкновению, когда на долю новичков достаются только насмешки и розыгрыши от их старших товарищей, Джека сразу же полюбили: одни — за его характер и щедрость, другие — за то, что находили у него защиту от Наглерса, злобные выходки которого всем изрядно надоели. Если уж в мичманской каюте господствует закон «прав тот, кто сильнее», заявил Джек, то он берётся восстановить справедливость, пользуясь своим правом сильного, и пусть в мичманскую каюту приходит кто угодно, он не позволит им тиранить слабых, пока у него хватит сил защищать их.

Так сила Джека и его умение драться стали благом для тех, кто искал у него защиту от тирании, хотя они ходили по морям дольше Джека и были более опытными моряками. Поэтому, благодаря своей силе, мужеству и ловкости, Джек без промедления завоевал себе право называться «стариком» и вскоре стал признанным заводилой всех проказ. Мы особо отмечаем это обстоятельство, поскольку случись так, что Джек уступил бы Наглерсу, его дела приняли бы совсем другой оборот: ему пришлось бы пройти через все испытания, которым обычно подвергаются новички, поступающие на морскую службу, а эти испытания лучше всего сравнить с прислужничеством младших учеников старшим, что практикуется в таких бесчеловечных формах в частных школах Англии.

Как уже упоминалось, мистер Аспер, преследуя свои цели, подружился с Джеком. Они вместе несли ночные вахты, и он терпеливо выслушивал философские рассуждения Джека о правах человека, соглашаясь с ним для виду, чтобы войти в его доверие. Но вместе с тем Аспер исподволь оказался полезным Джеку, так как предостерегал его от опрометчивых поступков, когда Джек мог навлечь на себя беду, нарушив корабельный устав. Что до него, говорил мистер Аспер, ему безразлично, кем является тот или иной человек — лейтенантом, мичманом или даже капитаном; главное, чтобы он был джентльменом. Своих друзей он выбирает только по этому признаку, и он презирает власть над другими людьми, предоставленную ему его званием, ибо для него важнее не служба, а дружба. И верно, Джек и мистер Аспер стали добрыми друзьями: свою дружбу Аспер доказывал тем, что, отстояв половину вахты и устав от вечных пререканий, он отсылал Джека в постель, чтобы заручиться его расположением.

Корвет уже входил в Гибралтарский пролив и до крепости Гибралтар, где они собирались бросить якорь, оставалось ходу не более суток. Джек и Мести проводили много времени на баке, занимаясь разговорами. Между ними завязалась крепкая дружба, ибо Мести был готов ради Джека на всё, хотя тот не прослужил на судне и трёх недель. Впрочем, если подумать, в их дружбе не было ничего странного.

В своей стране Мести был знатной особой, он испытал все ужасы переезда через океан на невольничьем корабле, дважды его продавали в рабство, а он убегал, чтобы обрести свободу, но убедился, что белые люди, почти все, за редким исключением, предубеждены против чёрного цвета его кожи, и даже на военном судне он был вынужден, формально будучи свободным, нести самую унизительную службу.

Никогда ещё ему не приходилось слышать таких страстных речей о свободе и равенстве, какие он услышал из уст Джека и которые теперь музыкой звучали в его сердце. Мы подчёркиваем «теперь» потому, что раньше, когда он жил на своей родине, он и не задумывался о равенстве, впрочем, как всякий, кто обладает властью. Но жизнь научила его уму-разуму, и хотя в Нью-Йорке много говорилось о свободе и равенстве, он знал: то, что белые проповедуют для себя, не распространяется на других, особенно если эти другие — негры. Вот почему в стране свободы и равенства жили тысячи его соотечественников, порабощённых и униженных, как он.

Убежав в Англию, он вернул себе свободу, но не равенство (этому мешал цвет его кожи), и ему казалось, что весь мир враждебен ему, пока он не услышал смелые высказывания Джека, нашедшие в его сердце радостный отклик. Мести, чей характер не получил ещё полного развития, всей душой привязался к нашему герою и находил тысячи способов проявить свою привязанность. Со своей стороны Мести также понравился Джеку, он охотно разговаривал с ним по вечерам, когда они встречались где-нибудь на баке и беседовали на излюбленную тему Джека. В один из таких вечеров их беседу прервал грубый голос боцмана Биггса:

— Прошло уже десять минут и двадцать секунд, сэр, по моему репетиру, как я послал за вами.

Перегнувшись через перила, они увидели, что это боцман бранит за опоздание своего юнгу. Боцман Биггс, хрупкий вертлявый человечек, бывший ранее фор-марсовым старшиной, проявил как-то незаурядное мужество во время урагана, за что перед адмиралом возбудили ходатайство о повышении его в чине. Ему присвоили звание боцмана и перевели на корвет «Гарпия», на котором он успел отличиться своим чванством и жестоким обращением с подчинёнными.

Мистер Биггс вытащил огромные серебряные часы величиной с репу. Эти часы он купил у какого-то еврея, объяснив ему, что он хочет купить часы с боем — репетир. Боцман только слышал о репетирах, но никогда не видел их в глаза. Еврей, который до этого показывал боцману часы с минутными и часовыми стрелками, вытащил часы с секундной стрелкой и заявил, что это и есть искомый репетир.

— Почему же это репетир? — спросил боцман.

— Простые часы, — объяснил хитрый еврей, — показывают только минуты и часы, а репетиры показывают ещё и секунды.

Боцман был удовлетворён. Он купил часы, и хотя многие уже говорили ему, что это простые часы, он настаивал на своём и продолжал называть их репетиром.

— Клянусь, — продолжал боцман, выговаривая своему юнге, — прошло десять минут, двадцать секунд по моему репетиру.

— Извините, сэр, — оправдывался юнга, — я переодевал штаны, когда вы позвали меня, и мне нужно было ещё убрать сундучок.

— Молчать, сэр! Я вам покажу, где раки зимуют, чтобы вы знали — когда ваш начальник посылает за вами, ваш долг явиться к нему немедленно, в штанах или без штанов!

— Без штанов, сэр?! — изумился юрга.

— Да, сэр, без штанов! Если бы капитан потребовал моего присутствия, я бы явился к нему… даже без рубашки. Служба превыше приличий! — Говоря это, он схватил юнгу за шиворот.

— Неужели, мистер Биггс, — сказал Джек, — вы собираетесь наказывать мальчика за то, что он не мог сделать — явиться без штанов?

— Вот именно, мистер Изи, собираюсь. Я дам ему урок. Теперь, когда на корабле завелись новомодные идеи, мы должны строже спрашивать за службу, и приказ офицера не должен быть отсрочен на десять минут двадцать секунд из-за того, что на мальчишке нет штанов. — Сказав это, боцман нанёс юнге несколько сильных ударов хлыстом, доказывая тем самым своевременность, с которой тот надел штаны, выходя на палубу.

— Вот тебе, — приговаривал мистер Биггс, — вот тебе урок, негодник! И учтите, мистер Изи, это и вам тоже урок. — С этими словами боцман удалился, приняв важный вид.

— Матерь пожья, — сказал Мести, — вот выкитывает номера! Смотришь, он скоро вынет из ушей серьга[16] и совсем зазнается, даже перестанет отвечать на приветствия мичманов. Просто курям насмех!

На следующее утро корабль бросил якорь в Гибралтарской бухте. Капитан сошёл на берег, приказав послать за ним ялик к десяти часам, так как позже крепостные ворота открывались только по особому распоряжению. По счастливой случайности, в этот вечер офицеры гарнизона давали бал, на который получили любезное приглашение и офицеры корвета «Гарпия». Те, кто отправлялся на бал, могли задержаться в крепости допоздна, и поскольку их услуги потребуются только на следующий день, то капитан Вилсон разрешил им остаться на берегу до семи часов утра, когда за ними с корвета прибудут две шлюпки.

Мистер Аспер получил увольнение на берег и попросил разрешение взять с собой нашего героя, на что мистер Собридж дал своё согласие. Среди других офицеров, получивших отпуск, был и боцман: он также отпросился на берег на всю ночь, зная, что его услуги не понадобятся на борту, пока не начнётся погрузка. Мистер Собридж не возражал, потому что обойтись без боцмана в это время было легче, чем в другие дни.

Аспер и Джек первым делом отправились в гостиницу, где пообедали и заказали места на ночь. Затем они поспешили на бал, который оказался блестящим, а общество офицеров и дам — приятным. На бале присутствовал и капитан Вилсон, только он вскоре, не дожидаясь его окончания, возвратился на судно. Джек, очаровав всех своей обычной учтивостью, протанцевал до двух часов ночи, и только когда гости начали разъезжаться, Аспер предложил отправиться восвояси. Заглянув ещё раз в буфет, они забрали свои шляпы и уже собрались к себе в гостиницу, как один из офицеров гарнизона предложил им поглядеть на обезьяну-бабуина, которую недавно поймали в горах. Захватив с собой пирожков, они вышли во двор, где обезьяна была прикована цепью к железной цистерне. Джек скормил-отдал ей пирожки, а потом, когда они кончились, бабуин накинулся на Джека, который, спасаясь от него, оступился и полетел в цистерну, заполненную на два фута водой. Это было так смешно, что все от души рассмеялись. Попрощавшись с офицером, наши приятели отправились в гостиницу.

Из-за большого наплыва моряков с «Гарпии» и других посетителей хозяин гостиницы вынужден был устраивать их по два-три человека в комнате. Ни у кого это не вызывало возражений, лишь бы было где переспать ночь. Джека провели в комнату с двумя кроватями, и он стал раздеваться. Другая кровать была уже занята, судя по тяжёлому дыханию, доносившемуся до слуха Джека.

Раздевшись, Джек вспомнил, что его панталоны насквозь промокли. Намереваясь высушить их, он повесил брюки на подоконник и захлопнул окно, чтобы они не могли свалиться, после чего лёг в постель и заснул. В шесть часов утра его разбудили, как он и просил. Когда же он стал одеваться, то, к своему удивлению, обнаружил, что окно распахнуто настежь, а его панталоны исчезли. Он догадался, что сосед по номеру вставал ночью и зачем-то открывал окно, поэтому его брюки свалились вниз и, очевидно, ушли с кем-нибудь из прохожих, пропав навсегда. Джек осмотрел окно ещё раз и заметил, что человек, открывавший окно, был несколько нездоров. «Ничего себе нагрузился соседушка, — подумал Джек. — Но что же мне теперь делать?» Говоря себе так, Джек подошёл ко второй кровати и увидел, что её занимает боцман Биггс. «Хорошенькое дело, — стал размышлять Джек. — Если боцман удосужился потерять мои брюки, то мне кажется, я вправе взять его собственные, по крайней мере для того, чтобы добраться до судна. А ведь только вчера вечером он утверждал, что долг нужно ставить выше приличий и приказам начальства должно повиноваться в любом виде, в одежде или без оной. Мне известно, что боцман обязан явиться на борт утром, так пусть попробует выполнить приказ без нижней части мужского платья». Размышляя таким образом, Джек взял штаны боцмана, который продолжал храпеть, надел их и, довершив полный наряд своим камзолом, вышел из комнаты. Он зашёл за Аспером, занимавшим соседний номер, нашёл его уже готовым к выходу и, расплатившись по счёту за двоих — Аспер случайно оставил кошелёк на судне, — они спустились по улице к пристани, где уже толпились другие офицеры в достаточном числе, чтобы заполнить первую шлюпку, которая вскоре отплыла от берега.

Оказавшись в своей каюте, Джек поспешил сменить брюки и, не будучи никем замеченным, зашёл в каюту боцмана, там и бросил его панталоны на спинку стула. На палубе он встретил Мести, которого посвятил во все обстоятельства дела, приведя его в полный восторг от такой проделки. Теперь оставалось только ждать окончания этого приключения.

Перед уходом из гостиницы Джек предупредил слугу, что боцман ещё крепко спит, но его нужно разбудить немедленно, что и было сделано. Боцман, выпивший накануне слишком много вина и открывший окно, как правильно предполагал Джек, чтобы освободиться от его излишков, был с трудом разбужен. Узнав, как уже поздно, он стал поспешно одеваться, но не нашёл брюк. Он позвонил слуге, полагая, что тот взял их почистить, и в ожидании слуги надел пока всё, что имелось под рукой, дабы потом не терять времени. Но слуга, явившийся на звонок, сказал, что не брал его панталон, и бедняга Биггс оказался в затруднительном положении. Куда они подевались? Он не помнил, как ложился спать накануне ночью. Он спросил у слуги, но тот мог только сообщить, что хозяин брюк пришёл к себе в номер в стельку пьяным, и когда утром слуга зашёл в номер, чтобы разбудить его, окно было распахнуто — очевидно, ему ночью нездоровилось — так что, вероятно, он выбросил свои брюки в окно. Боцман был в отчаянии. «Ну хоть одолжите мне брюки на время!» — взмолился он. Слуга сказал, что спросит у хозяина.

Хозяин гостиницы очень хорошо разбирался в офицерских званиях и понимал, кому можно доверять, кому — нет. Он послал счёт со слугой, добавив, что джентльмен без брюк может получить панталоны во временное пользование, если оставит за них залог. Боцман ощупал карманы и вспомнил, что все его деньги остались в собственных панталонах и что он не только не может оставить залог, но и расплатиться по счёту. Хозяин был неумолим: нет, он достаточно понёс убытков из-за неуплаченного счёта и больше терять не намерен, пусть боцман гонит деньгу — иначе он не согласен одалживать брюки.

— Чёрт возьми, меня же отдадут под суд! — воскликнул боцман. — Однако гостиница расположена не так далеко от крепостных ворот. Если я быстренько пробегусь до пристани, проскользну в одну из шлюпок, я смогу натянуть штаны и доложить о своём прибытии вовремя.

Собравшись с духом, боцман рванул бегом к пристани так, что только фалды сюртука развевались по ветру. На улице было довольно много прохожих, и чем быстрее он бежал, тем веселее они улюлюкали ему вслед. Наконец он достиг своей цели, скатился вниз по ступеням пристани и вскочил в шлюпку, где, скорчившись, уселся на кормовой банке, к великому изумлению офицеров и матросов, посчитавших, что он спятил с ума. В нескольких словах он объяснил им, что у него ночью украли брюки, а так как было уже поздно, шлюпка отчалила, причём все в лодке корчились от смеха.

— У кого найдётся бушлат? — спросил Биггс у матросов, но погода стояла такой тёплой, что никто из них не подумал захватить его с собой. Боцман огляделся и заметил, что офицеры сидят на банке, покрытой плащом.

— Чей это плащ? — спросил боцман.

— Мой, — ответил Гаскойн.

— Я надеюсь, мистер Гаскойн, вы будете настолько добры, что одолжите мне ваш плащ на время, пока мы не поднимемся на борт.

— И не подумаю, — ответил Гаскойн, который скорее готов был выбросить его в море, нежели потерять возможность насладиться великолепной шуткой. — Помните, я как-то попросил у вас удочку, когда нас застал штиль у мыса Сан-Висенте, а что вы мне ответили? Вы послали меня к чёрту. Так вот, я делаю вам то же самое предложение.

— О, мистер Гаскойн, я дам вам три удочки, как только мы будем на борту судна!

— Да уж вы дадите, только теперь это не пройдёт. Долг платежом красен, уж не взыщите, мистер боцман, — ответил Гаскойн, управляя лодкой, потому что именно ему было поручено доставить офицеров на судно.

Вскоре лодка подошла к корвету. «Эй, на носу, суши вёсла!» — приказал Гаскойн. Шлюпка была подведена к трапу, и как только офицеры встали, неумолимый Гаскойн подхватил плащ, свернул его клубком и, несмотря на жалобные просьбы Биггса, бросил его на грот-руслени матросу, подававшему кормовой швартов. К тому же случилось то, чего мистер Биггс боялся больше всего и что делало его положение просто отчаянным: первый лейтенант стоял у трапа, заглядывая в лодку, а капитан неподалёку расхаживал на шканцах.

— Поторопитесь, мистер Биггс, я ожидал вас на судно с первой шлюпкой! — крикнул мистер Собридж. — Пошевеливайтесь живее, реи ещё не поставлены как должно.

— Так я отправлюсь с матросами в этой шлюпке и поставлю их, сэр.

— В этой шлюпке? Нет, пусть её поднимут на тали, а сами ступайте сюда и спустите ял. Какого чёрта вы сидите там, как неживой, мистер Биггс? Вы меня сильно обяжете, если чуть-чуть пошевелитесь или, чёрт возьми, можете не беспокоить себя просьбами о следующем увольнении на берег. Вы не пьяны, сэр?

Последнее замечание заставило Биггса решиться: он выскочил из лодки в том виде, как был, и подходя к первому лейтенанту, приложил руку к шляпе.

— Совершенно трезв, сэр, но я потерял свои брюки.

— Ах, вот оно что, сэр! — ответил мистер Собридж, оглядывая боцмана, который стоял в проходе трапа с развевающимися от лёгкого бриза фалдами сюртука — под ним не было ничего, кроме рубашки. Но у мистера Собриджа не хватило больше выдержки — он бросился вниз по сходням, ведущим на шканцы, задыхаясь от хохота. Мистер Биггс не мог спуститься раньше первого лейтенанта, и так как их беседа привлекла к себе внимание всех матросов на палубе, они уставились на боцмана во все глаза.

— В чём дело? — недоумённо спросил капитан Вилсон при виде боцмана.

— Служба превыше приличий, — заметил Джек, который вовсю наслаждался успехом своей шутки.

Мистер Биггс вспомнил события вчерашнего вечера и, отдавая честь капитану, метнул на Джека злобный взгляд, затем юркнул в дверь, ведущую на нижнюю палубу.

Его бешенство ещё больше усилилось, когда, войдя в свою каюту, он обнаружил, что его брюки вернулись домой раньше своего хозяина. Боцман понял, что кто-то сыграл с ним шутку и наш герой замешан в ней, но доказать ничего не мог: он не знал, кто спал в одной комнате с ним, так как заснул до прихода Джека и ещё не проснулся, когда Джек ушёл из гостиницы.

Правда скоро стала известной всему кораблю, и присловье «служба превыше приличий» стала притчей во языцех всей команды. Боцману ничего не оставалось, как выместить злобу на бедном юнге, да Джеку и Гаскойну он не давал больше рыболовных снастей.

Поскольку команда корабля ненавидела боцмана не меньше Наглерса, а Джек уложил на лопатки обоих злейших врагов, то Джек стал любимцем всей команды, которая к тому же сочувственно относилась к его взглядам на права человека. И так как, по обычаю матросов, любимцев награждают прозвищами, то и наш герой получил прозвище, и даже не одно, а два: по имени — Джек-Равенство и по фамилии — мистер Тихоня.

ГЛАВА XII,в которой наш герой предпочитает спускаться, а не подниматься и подаёт надежду, что он сделает обратный выбор в более важном случае

Так как следующий день был воскресный, экипаж корабля выстроили в линейку на палубе по своим отделениям, а в связи с неблагоприятной погодой вместо церковной службы проводилась читка Военно-морского устава, которая проходила с должным почтением к оному, — капитан, офицеры и команда стояли с обнажёнными головами под моросящим дождём в положении смирно, держа в руках головные уборы.

Зная, что статьи этого устава содержат правила и установления, имеющие силу закона, в равной мере обязательного для всех — от капитана до последнего матроса, — Джек слушал их с глубоким вниманием. Он и не предполагал, что устав дополняется ещё пятьюстами указами Адмиралтейства, которые составляют его главную суть, подобно тому, как многочисленные дополнительные параграфы в некоторых завещаниях отменяют его основную часть.

Джек внимательно выслушивал статью за статьёй устава и после каждой отмечал в памяти, что данную статью, по всей вероятности, ему не придётся нарушить. Прослушав статью, накладывающую запрет на божбу и ругань, он подивился, как легко этот запрет обходят на борту их корвета, но и отметил, что здесь можно извлечь кое-какую выгоду для себя. Чтобы удостовериться в этом самому, он, дождавшись сигнала отбоя, попросил у судового писаря экземпляр устава.

У писаря было всего три копии устава, которые полагалось иметь на корабле, вернее, всё, что осталось в его распоряжении, и он категорически отказался расстаться с одной из них, но затем, поколебавшись, заметил, что «какой-то негодяй стащил у него зубную щётку», и если Джек даст ему щётку, то он согласен уступить ему один из экземпляров устава. Джек заявил, что щётка, которой он пользуется, сильно истёрта, а новая у него только одна и он не может без неё обойтись. Подумав, писарь, как очень чистоплотный мужчина, который не мог позволить себе остаться с нечищенными зубами, согласился обменять устав на стёртую зубную щётку. Обмен был совершён, и Джек стал перечитывать устав по нескольку раз, пока не заучил его наизусть.

«Теперь, — думал Джек, — я знаю, что мне можно делать и чего ожидать за нарушение той или иной статьи. Я буду носить этот устав с собой до конца моей службы, если, конечно, он не истреплется к тому времени. Да если и истреплется — не беда, всегда можно выменять устав за старую зубную щётку, каковая, вероятно, служит мерилом его ценности».

«Гарпия» простояла в Гибралтарской бухте две недели, и Джек время от времени совершал вылазки на берег, причём мистер Аспер неизменно сопровождал его, чтобы удержать Джека от шалостей, иначе говоря, не позволял ему тратить деньги на угощение какой-нибудь менее достойной особы, чем он сам.

Однажды Джек спустился в каюту и увидел, что молодой Госсет хнычет, вытирая слёзы.

— Что случилось, дорогой Госсет? — спросил Джек, который был равно вежлив как со старшими, так и с ровесниками.

— Наглерс отстегал меня верёвкой, — ответил Госсет, потирая руки и плечи.

— За что?

— А кто его знает?! За то, что, как он говорит, «служба идёт к чертям», за то, что чины и звания не почитаются, и всяким выскочкам позволено делать всё что угодно только потому, что у них в карманах водятся пятифунтовые бумажки. Он сказал, что наведёт порядок на судне и будет поддерживать дисциплину, потом сбил меня с ног ударом кулака, а когда я поднялся, вытащил линёк и… А ещё он сказал, что собирается объездить норовистого конька, и никакой Джек-Равенство ему не указ.

— Ну?

— А затем он целых полчаса стегал меня линьком, вот и всё.

— Клянусь тушой отца, это всё правта, масса Тихоня, Наглерс его на самом теле здорово взтул из-за какого-то пустяка, чтоп ему пусто пыло! — подтвердил Мести. — У него чертовски плохой память. Ему нато напоминать, кто такой Джек-Равенство!

— Верно, я освежу ему память, — сказал Джек. — Ведь в уставе сказано, что «всякие ссоры, драки, побои и так далее…». Послушайте, Госсет, у вас есть хоть капля мужества?

— Да, — ответил Госсет.

— Так вы сделаете в следующий раз то, что я вам велю? И не бойтесь, я вас не оставлю без защиты.

— Пусть будет что будет, если только вы обещаете защитить меня от этого подлого тирана!

— Уж не обо мне ли речь?! — воскликнул Наглерс, появляясь в дверях каюты.

— Скажите — да, — подсказал Джек.

— Да, о вас! — крикнул Госсет.

— Вот оно что! Тогда, мой красавчик, придётся тебе отведать ещё раз этого угощения, — сказал Наглерс, вытаскивая линёк.

— Я вам не советовал бы делать этого, — тихо заметил Джек.

— Не суйтесь не в своё дело, пожалуйста, — отрезал Наглерс, которому не понравилось его вмешательство. — Я разговариваю не с вами, и буду благодарен, если вы оставите меня в покое. Мне кажется, я имею право выбирать себе знакомых, и будьте уверены, среди них не будет уравнителей.

— Это как вам будет угодно, мистер Наглерс. Вы вправе выбирать себе знакомых, как и я волен выбирать своих друзей, и более того — защищать их. Так вот, этот парень — мой друг, мистер Наглерс.

— А мне всё равно, — сказал тот, решившись отстаивать свои права на истязание юнги, даже с риском влипнуть ещё в одну драку, которой, как он понял, ему не удастся избежать. — Я беру на себя смелость задать вашему другу трёпку. — И он подкрепил свои слова делом, нанеся Госсету удар линьком.

— А я беру на себя смелость защищать моего друга. А так как вы назвали меня уравнителем, то мне хочется доказать, что я заслуживаю такое прозвище. — С этими словами Джек так удачно заехал кулаком в ухо своему противнику, что мистер Наглерс покатился на пол, почти оглушённый и не в силах продолжать бой, даже если бы ему этого хотелось.

— А теперь, мой друг, — сказал Джек, вырывая линёк из рук Наглерса, — берите-ка этот линёк и отлупите его хорошенько. Делайте, как я велю, или вам достанется от меня.

Второй угрозы не понадобилось: искушение отомстить врагу, хотя бы единственный раз, возместив за все прежние обиды, было слишком велико, и Госсет пустил в ход линёк, вкладывая в удары всю свою силу. Джек стоял настороже со сжатыми кулаками, готовый прийти на помощь Госсету при малейшей попытке Наглерса оказать сопротивление, но тот был оглушён мощным ударом и сильно напуган, поэтому принимал побои весьма покорно.

— Достаточно, Госсет, — сказал Джек. — И не бойтесь его: если он ударит вас, когда меня не будет рядом, я возмещу ему сторицей, стоит только вам сказать мне об этом. Не зря меня зовут Джек-Равенство.

Услышав, о происшествии, Джоллиф сказал как-то Джеку наедине:

— Послушайте, Джек, не затевайте вы, ради Бога, драк за других. Поверьте, у вас самого скоро будет больше поводов для драк за себя, чем нужно.

Джек пустился в спор, и они проспорили целых полчаса, но так и расстались, не убедив друг друга. И всё-таки Джоллиф был прав: на Джека посыпались неприятности одна за другой, поэтому капитан Вилсон и первый лейтенант Собридж, не лишая Джека своего покровительства, решили дать ему понять, что на военном корабле каждый должен знать своё место.

На борту корвета «Гарпия» служил буфетчиком один субъект по имени Истхап. «Гарпия» была его вторым судном, но здесь не знали, каким образом он оказался на своём первом судне. Дело в том, что Истхап был вором и мошенником, хорошо известным в лондонском преступном мире, и когда он попался на воровстве, судья решил заменить ему тюремное заключение морской службой. Так, с «рекомендательным письмом» судьи, он оказался в плавучей тюрьме «Страж», стоявшей на приколе у Тауэра, а уж оттуда, вместе с другими преступниками, был доставлен на военный корабль.

По происхождению Истхап был кокни[17], так как вырос и воспитывался в работном[18] доме при церкви Сент-Мери-Экс, где он выучился грамоте и откуда впоследствии сбежал. Он вступил в шайку малолетних воришек, был однажды пойман и отправлен в тюрьму Брайдвел. Там он отбыл полный срок и мало-помалу из мелкого вора, промышлявшего товарами, выставленными напоказ у магазинов и ларьков, превратился в первоклассного карманника. В его внешности было что-то жеманное, а его замашки хулигана и наглеца могли бы сойти за манеры джентльмена, правда, для тех, кто не очень-то разбирается в настоящем благородстве. Одевался он всегда крикливо и шикарно, что было необходимо ему для занятия его профессией. Мягкие и приятные манеры, рассчитанные на то, чтобы внушить доверие, приторная и вкрадчивая вежливость, гладкая речь, несколько подпорченная акцентом кокни — вот штрихи, завершающие портрет этого «джентльмена». Так как он неоднократно подвергался преследованиям закона, то считал себя, по его собственным словам, «радикалом до мозга костей». Свою службу на прежнем корабле он закончил помощником буфетчика, а потом, поднабравшись опыта, предложил свои услуги в качестве буфетчика казначею корвета «Гарпия», который удовлетворил его просьбу благодаря нескольким подложным рекомендациям, представленным ему Истхапом.

Наслышавшись об идеях Джека, мистер Истхап пожелал завязать с ним знакомство, поэтому ещё до прибытия судна в Гибралтар он представился Джеку с широким поклоном и ужимками, но Джек сразу же почувствовал антипатию к этому субъекту из-за его чрезмерной и наглой фамильярности. Джек отлично разбирался в том, кто настоящий джентльмен, а кто только выдаёт себя за такового, и не захотел водиться с человеком, которого считал во многих отношениях ниже себя, хотя Истхап, основываясь на вольнолюбивых высказываниях Джека, счёл его ровней себе. Так далеко понятия Джека о равенстве не заходили: в теории — это одно дело, а на практике равенство существовало для него только тогда, когда оно устраивало его.

Но буфетчика не остановил более чем прохладный приём Джеком их знакомства: человека, привыкшего вращаться среди жуликов и аферистов, не так-то легко поставить на место, и хотя Джек всячески показывал, что его общество ему неприятно, Истхап постоянно встречал его на баке или нижней палубе с распростёртыми объятиями и фамильярным похлопыванием по спине. Наконец Джек как-то не выдержал: он велел оставить его в покое и не лезть к нему с разговорами, на что Истхап ответил какой-то грубостью, и между ними завязалась ссора, закончившаяся тем, что Джек дал ему хорошего пинка, от которого Истхап загремел вниз по сходням. Конечно, в этом эпизоде Джек показал себя не с лучшей стороны, и мистер Истхап, посчитавший себя оскорблённым, поднялся на капитанский мостик и подал официальную жалобу, после чего капитан Вилсон велел вызвать к себе мистера Изи.

Как только Джек появился на мостике, капитан Вилсон обратился к Истхапу:

— Итак, буфетчик, выкладывайте ваши претензии.

— К своему великому огорщению, я вынужден обратиться с жялобой на офицера, но мистер Изи, присутствующий здесь, сщёл возможным прибегнуть к выражениям, не достойным джентльмена, а потом пнул меня ногой, когда я спускался по сходням.

— Как, мистер Изи, правду ли он говорит?

— Да, сэр, — ответил Джек, — я несколько раз предупреждал этого прохвоста не приставать ко мне с разговорами. Я назвал его негодяем до мозга костей и пинком спустил по сходням.

— Вы на самом деле обозвали его так, мистер Изи? Почему?

— Потому что он называл себя «радикалом до мозга костей» и досаждал мне разговорами о республике, доказывая, что нам не нужны ни король, ни его аристократия.

Капитан Вилсон бросил многозначительный взгляд на первого лейтенанта.

— Я, конещно, выразил свои политищеские взгляды, капитан Вилсон, но вам известно, щто в нашей стране мы все делаем равные ставки — таково прирождённое право каждого англищанина.

— Родина — не картёжный стол, мистер Истхап, чтобы делать на неё ставки, как на карту, — заметил капитан Вилсон, — но если вы использовали такие выражения, я боюсь, мистер Изи был прав, выразив своё отношение к ним подобным образом.

— Я вполне допускаю, щто мистер Изи несколько погорящился в пылу спора и я мог бы простить его, но это есщё не всё — я жялуюсь на то, щто он соизволил обругать меня жуликом и лжецом.

— Вы допускали в своей речи подобные выражения, мистер Изи?

— Да, сэр, именно эти, — продолжал буфетчик, — он заявил, щто я обжюливаю матросов и обворовываю своего хозяина-казнащея. Щто вы на это скажете, капитан Вилсон, разве я не в явной ситюации? Но я льщу себя надежьдой, щто я человек образованный и как таковой вращался в высщем обществе, и только по несщастью я оказался здесь — с кем не бывает? А моя репутация понесла большой урон из-за допусщенных мистером Изи консинуаций. — Здесь мистер Истхап вынул платок, помахал им перед своим носом и высморкался. — Я высказал мнение, щто я сщитаю себя таким же джентльменом, как и он, потому что я, во всяком случае, не вожусь с черномазыми (мистер Изи понимает, на кого я намекаю), после чего, ваша милость[19]… простите, я оговорился, капитан Вилсон, он позволил себе такое невежество, как пнуть меня ногой.

— Ну всё, буфетчик, я выслушал вашу жалобу, теперь можете идти.

Мистер Истхап снял с головы размашистым жестом шляпу, сделал шикарный поклон и спустился с мостика.

— Мистер Изи, — сказал капитан Вилсон, — вам должно быть хорошо известно, что по положению устава, которым мы все должны руководствоваться, офицерам не позволено отправлять правосудие по своему произволу. Так вот, хотя я не считаю возможным выговаривать вам за оскорбление этого негодяя, ибо он заслужил его попытками навязать вам свои наглые взгляды, но всё же, позвольте вам заметить, вы не имели права оскорблять официальное лицо без оснований, а этот человек как-никак исправляет ответственную должность: вы не правы, назвав его жуликом. Вы можете привести какие-либо факты в доказательство своих слов?

Но у Джека не было никаких доказательств, и он не мог выдвинуть никаких доводов в своё оправдание, но тут ему припомнились слова капитана Вилсона, сказанные им в оправдание ругани мистера Собриджа:

— Пожалуйста, капитан Вилсон, это было сказано из служебного рвения.

— Рвения, мистер Изи?! Не думаю, чтобы этот довод оправдывал вас, а потом… зачем вы пнули беднягу так, что он свалился вниз по сходням? Вам же известно, что это противоречит правилам службы?

— Да, сэр, — ответил Джек с притворной скромностью, — но это тоже из служебного рвения.

— Тогда позвольте мне заметить, — произнёс капитан Вилсон, кусая губы, чтобы не рассмеяться, — что ваше служебное рвение в данном случае совершенно неуместно, и я надеюсь, что в следующий раз вы воздержитесь от его проявления.

— Тем не менее, сэр, — возразил Джек, напуская на себя ещё более смиренный вид, потому что он рассчитывал нанести капитану точный удар, — на службе мы не можем обойтись без рвения, и, как вы однажды сказали, я надеюсь стать весьма ревностным офицером.

— Я надеюсь на это тоже, мистер Изи. Можете быть свободным, но чтобы я больше не слышал о том, что вы спускаете людей по трапу с помощью пинка. Такое рвение на службе неуместно.

— Зато пинок был уместен, — пробормотал Джек, отходя от капитана.

Как только наш герой спустился с мостика, капитан Вилсон расхохотался от всего сердца и сказал мистеру Собриджу:

— Придётся отнести ругань Джека за счёт служебного рвения. Смотрите, как ловко он сумел обернуть против меня мои же слова! Так что, Собридж, учтите, как слабы мои доводы в вашу защиту, и извлеките пользу из этого урока.

Накануне отплытия из Гибралтара капитан и мистер Аспер обедали у губернатора, а так как мистер Собридж не бывал на берегу за всё время стоянки корабля в порту, он также решил отправиться на берег, чтобы сделать кое-какие покупки, оставив корабль под началом штурмана Гадинга. Как уже отмечалось, тот был непримиримым врагом Джека, а их у него было трое: мистер Гадинг, боцман Биггс и буфетчик Истхап. Гадинг остался за начальника с большой охотой, так как надеялся найти удобный случай наказать нашего героя, вызвав его на какое-нибудь нарушение порядка.

Как это нередко бывает с людьми, дорвавшимися наконец до власти, штурман повёл себя как истинный тиран и обидчик: учинил разнос всем офицерам, оставшимся на борту, клял на чём свет стоит матросов и заставлял их переделывать работу по два-три раза под предлогом, что она выполнена небрежно.

— Бог мой, мистер Биггс, вы просто спите на ходу. Вы полагаете, что можно валять дурака, раз первого лейтенанта нет на судне. Когда вы наконец раскачаетесь и возьмётесь за подъём реи?

— Ей-погу, боцман и так зторово качается, если сутить по похотке, мистер Тихоня, — заметил Мести. Они стояли на баке, занятые беседой и наблюдая за тем, что происходит на палубе.

Грубость Гадинга вызвала грубость Биггса, от него передалась боцманмату, от того — формарсовому старшине и пошла гулять по всему кораблю, подтверждая на практике физический закон передачи движения от одного тела к другому. Поскольку Гадинг ругался, начал ругаться боцман, затем боцманмат, затем формарсовый старшина и все матросы, что доказывает истинность поговорки «Дурной пример заразителен».

Мистер Гадинг поднялся на бак.

— Проклятие, мистер Биггс, долго ещё вы будете здесь копаться, чёрт бы вас побрал?! Вы что, разучились работать?

— Как же, поработаешь тут, — проворчал боцман, — если под ногами путаются разные бездельники. — Мистер Биггс кинул взгляд на Джека и Мести, которые стояли на баке, облокотившись на планшир.

— Что вы здесь делаете, сэр? — заорал Гадинг на нашего героя.

— Ровным счётом ничего, — ответил Джек.

— Ничего?! Тогда я найду вам дело. Ступайте на топ-мачту и ждите, пока я не позову вас вниз. Следуйте за мной, сэр.

Они пошли к корме и остановились у грот-мачты.

— А ну-ка, сэр, лезьте наверх, на грот-брам-стеньгу, сядьте там на салинг и ждите моего приказа. Живо!

— А зачем мне туда подниматься? — осведомился Джек.

— В наказание!

— В чём я виноват, сэр?

— Не рассуждать, лезьте!

— С вашего позволения, сэр, я хотел бы сперва обсудить этот вопрос.

— Обсудить вопрос! — заревел Гадинг. — Дьявольщина, я вас отучу обсуждать вопросы! Марш наверх!

— Извините, сэр, капитан сказал мне, что устав есть свод правил и уложений, которыми мы все должны руководствоваться на службе. Я прочитал устав от корки до корки и не нашёл там ни слова о таком наказании. — Говоря это, Джек вытащил из кармана устав и раскрыл его.

— Так вы подниметесь на мачту, сэр, или вы отказываетесь? — спросил мистер Гадинг.

— А вы покажите мне место, где в уставе говорится об этом. Вот он, пожалуйста, — сказал Джек, протягивая устав.

— Я приказываю вам подняться на топ, и попробуйте только не подчиниться — будь я проклят, если не велю подвесить вас на мачте в мешке!

— В уставе ничего не говорится о мешке, сэр, но зато там имеется другое. — И Джек начал читать: «Все высшие офицеры, равно как и другие лица, несущие службу на кораблях флота Его Величества, замеченные в сквернословии и поношениях, пьянстве, нечистоплотности и других поступках, порочащих честь офицера, а равно в божбе и других нарушениях добронравия, должны быть подвергнуты наказанию…».

— Проклятие! — воскликнул штурман, теряя голову от ярости, так как заметил, что вся корабельная вахта потешается над ними.

— Нет, сэр, не проклятию, — возразил Джек. — Проклятию — это когда виновного будет судить Божий суд, а здесь он понесёт наказание соответственно характеру и тяжести преступления.

— Отправитесь вы на мачту или нет?

— С вашего позволения, — ответил Джек, — мне бы не хотелось.

— Тогда считайте себя под арестом. Я отдам вас под суд, ступайте в свою каюту.

— С удовольствием, сэр, — козырнул Джек. — Это совершенно правильно и согласуется с уставом, которым мы все должны руководствоваться.

Джек свернул устав в трубочку, сунул его в карман и отправился к себе в каюту. Вскоре в каюту спустился Джоллиф, который был свидетелем перепалки между Джеком и Гадингом.

— Мой мальчик, — сказал Джоллиф, — мне жаль, что всё так случилось, вам следовало бы подняться на мачту.

— А мне кажется, что это спорный вопрос и его нужно обсудить.

— А что бы стало со службой, если бы и другие начали обсуждать приказы? Нет, так не годится. Вы должны сперва выполнить приказ; а потом подать жалобу, если приказ несправедлив.

— В уставе говорится иначе.

— Но так делается на службе.

— А капитан утверждал, что статьи устава являются руководством к службе, и мы все одинаково обязаны подчиняться им.

— Даже если так, то устав вам не поможет. Там есть пункт: любой офицер либо моряк и т. д., виновный в неподчинении законному командованию, подлежит… Разве ваш поступок не подпадает под эту статью?

— И всё-таки остаются кое-какие спорные моменты: законное командование предполагает порядок, установленный законом, а где же тут законность? Когда я пинком спустил по сходням Истхапа, капитан заявил, что наказывать имеет право только капитан, а со стороны офицеров это будет самоуправство. Почему же тогда штурман решил…

— Ну хорошо, допустим, что старший офицер поступил неправильно, всё равно это не может служить поводом для отказа от подчинения. Если бы каждый приказ оспаривали как справедливый и несправедливый, наступил бы конец всякой дисциплине. Кроме того, не забывайте, что существует ещё обычай, равносильный закону.

— Это не подлежит сомнению, — уныло ответил Джек.

— На службе чем меньше сомнений, тем лучше. Даже на берегу действуют два закона — писаный, он всем известен, и неписаный, так называемый «Lex non scripta», то есть обычай. Конечно, мы его придерживаемся, так как устав не может предусмотреть всего.

— Хотя и угрожает военно-полевым судом буквально за всё, — добавил Джек.

— И который приговаривает или к смерти, или к увольнению со службы — ни то, ни другое вас не устроит. Вы попали в большую беду, и хотя капитан, очевидно, вам друг, но и он не сможет оставить этот случай без последствий. Хорошо ещё, что дело идёт о штурмане, который не имеет такого веса, как другие офицеры, но всё равно вам придётся уступить и отбыть наказание, ибо капитан не может смотреть сквозь пальцы на нарушение дисциплины.

— Послушайте, Джоллиф, у меня глаза раскрылись на многое. Капитан утверждает, что если старший офицер ругает младшего, то это служебное рвение. А если наоборот, то это считается наглостью. Он говорит, что устав обязателен для всех, но получается так, что штурман нарушает то, о чём говорится не менее двадцати раз в статье второй устава и остаётся безнаказанным, тогда как меня наказывают за то, что в уставе даже не упоминается. Откуда мне знать, что мне следовало отправиться на топ-мачту для отбытия наказания? Об этом в уставе ничего не говорится, а правом наказывать наделён только капитан. Таков был его приказ. Если я выполню чей-то приказ вопреки приказу капитана, разве не получится, что я нарушу его приказ? Мне кажется, что у меня довольно сильная линия защиты и мои доводы неотразимы.

— Боюсь, что ваши доводы никто не будет слушать.

— Но это противоречит всем законам справедливости!

— Но согласуется со всеми законами службы.

— Чёрт возьми! Приходится признать, что я круглый дурак, — заметил Джек подумав. — Как по вашему мнению, что меня заставило отправиться в море, Джоллиф?

— Да потому что вы не знали, что были счастливы на берегу, — сухо ответил его товарищ.

— Это верно, но не только поэтому. Я думал, что найду равенство в море, какого я не мог найти на берегу.

Джоллиф вытаращил глаза.

— Дорогой мой, я слышал, что вы усвоили ваши идеи от отца. Не хочу быть неучтивым к нему, но он, вероятно, или сумасшедший, или дурак, если, дожив до седин, не обнаружил, что такой вещи, как равенство, не существует на свете.

— Я тоже так начинаю думать, но это не значит, что его не должно быть, — возразил Джек.

— Прошу прощения, но отсутствие равенства доказывает, что его и не может быть: «Всё сущее — истинно»[20]. С таким же успехом вы будете искать полное счастье в жизни или абсолютное совершенство в отдельном человеке. Нет, ваш отец — великий фантазёр!

— Что же делать? Наверное, мне лучше отправиться домой!

— Нет, дорогой Тихоня, вам лучше остаться на службе, ибо здесь вы скорее избавитесь от своих вздорных идей и станете нормальным умным парнем. Служба — суровая, но добрая школа, в которой каждый достигает своего уровня, — но не в смысле равенства, речь идёт о том уровне, до которого человек поднимается или, наоборот, опускается благодаря своим талантам или достоинствам, означенным у него знаком плюс или минус. У нас благородная профессия, хотя, как и всё на свете, она не лишена своих недостатков. Лично у меня мало причин хвалить службу, она всегда была для меня горьким хлебом, но ведь бывают исключения к каждому правилу — что тут поделать? А вы не вздумайте бросать службу, пока не испытали её со всех сторон. Мне известно, что вы единственный сын у отца, а он богатый человек, поэтому, как говорится, вы независимы. Но, поверьте мне, как бы человек ни был богат, он не может быть независимым, если у него нет профессии, а лучше нашей вы не найдёте, несмотря на…

— На что?

— На то, что, по всей вероятности, вам завтра придётся лезть на мачту.

— Это мы ещё посмотрим, — ответил Джек. — Во всяком случае, пойду-ка я лучше спать.

ГЛАВА XIII,в которой наш герой начинает действовать и думать на свой страх и риск

Каковы бы ни были мысли Джека, они не помешали ему заснуть. Он обладал всеми данными философа, хотя глыба, из которой он был вытесан, нуждалась еще в некоторой обработке. Доводы Джоллифа, справедливые сами по себе, не произвели на него большого впечатления, ибо, как ни странно, гораздо легче переубедить человека, когда он прав, чем тогда, когда он ошибается, что свидетельствует об испорченности человеческой натуры.

«Ладно, — думал Джек, — если мне придётся подниматься на топ-мачту, ничего не поделаешь — полезу, но это не доказывает, что мои аргументы слабы, просто их не хотят выслушать». Джек закрыл глаза и тут же заснул.

На следующее утро, когда капитан и первый лейтенант вернулись на борт судна, штурман Гадинг доложил им о поведении мистера Изи. За ним немедленно послали, чтобы выслушать, что он может сказать в своё оправдание. Джек произнёс речь, которая длилась более получаса, пока он не выложил все аргументы, высказанные им Джоллифу в конце предыдущей главы. Затем допросили мистера Джоллифа и мистера Гадинга, а когда им разрешили удалиться, капитан и Собридж остались наедине.

— Собридж, — сказал капитан Вилсон, — сколь справедливы слова, что любое отклонение от правды непременно приводит к беде! Я сглупил, когда решил взять на себя ответственность за мальчика, забрав его у отца, и когда уговаривал его поступить на службу к себе на корабль. Для достижения своей цели мне не следовало выставлять службу в более выгодном свете, тут я ошибся, посчитав его глупее, чем он есть на самом деле. Его ссылки на мои слова совершенно справедливы: я действительно говорил так, поэтому сам виноват в том, что мальчик совершил проступок. Конечно, Гадинг вёл себя по-свински, наказав парня буквально ни за что. Теперь передо мной стоит мучительная дилемма: если я накажу мальчишку, то получится, что я наказываю его за свои ошибки, а если я не накажу его, то вопиющее нарушение дисциплины останется безнаказанным, что может повредить службе.

— Его следует наказать, сэр, — подтвердил Собридж.

— Велите ему явиться сюда, — сказал капитан.

Джек вошёл в капитанскую каюту и вежливо поклонился.

— Мистер Изи, — обратился к нему капитан, — ваша вина проистекает из ошибочного предположения, что военно-морской кодекс содержит все правила и уложения службы, поэтому я готов признать, что вы совершили проступок по неведению. Но как бы там ни было, такое нарушение дисциплины нельзя оставлять безнаказанным, ибо безнаказанность может иметь вредные последствия, ослабив дисциплину матросов, для которых офицеры всегда должны служить примером. Я настолько убеждён в вашем усердии к службе, проявленном вами на днях в случае с Истхапом, что не сомневаюсь — вы согласитесь личным примером доказать матросам, что соблюдение дисциплины вменено в обязанность не только матросам, но и офицерам. Поэтому извольте отправиться на шканцы и подняться на топ-мачту в присутствии всей команды — так же, как было допущено нарушение дисциплины.

— С удовольствием, капитан, — ответил Джек.

— А в будущем, мистер Изи, хотя этого лучше не случилось бы, запомните: если старший офицер подвергнет вас наказанию, которое вы найдёте несправедливым, я советую вам сперва подчиниться, а уж потом обращаться ко мне с жалобой и просьбой о восстановлении справедливости.

— Так точно, сэр, теперь я буду поступать именно так!

— А теперь, будьте любезны, мистер Изи, отправляйтесь сейчас же на шканцы и подождите меня там, пока я не подойду.

Джек поклонился как можно любезнее и вышел.

— Старина Джоллиф предупреждал меня, что так и получится, — пробормотал Джек про себя, — и пока что выходит, он был прав. Но чёрт побери, я произнёс свою лучшую речь, самую обоснованную и убедительную, а на остальное наплевать.

Капитан Вилсон вызвал к себе штурмана, сделал ему выговор за допущенный произвол, поскольку, как установило расследование, взыскание на Джека было наложено без всяких оснований, и предупредил штурмана, чтобы тот в дальнейшем воздерживался от подобных наказаний, а вместо этого докладывал о проступках мичманов лично ему или первому лейтенанту. Затем он вышел на шканцы и, подозвав к себе мистера Изи, сделал ему жесточайший разнос, который Джек воспринял спокойно, зная, что капитан делает его только из служебного рвения и что он, со своей стороны, обязан выслушать его тоже из служебного рвения. Закончив разнос, капитан приказал нашему герою подняться на мачту.

Джек приподнял шляпу, сделал три-четыре шага в сторону, но тут же вернулся и с поклоном спросил, на какую мачту ему нужно подниматься: на фок-мачту или грот-мачту.

— На грот-мачту, мистер Изи, — ответил капитан, кусая губы.

Джек поднялся на три ступеньки по вантам, потом вдруг остановился и снял шляпу.

— Прошу прощения, капитан Вилсон, не могли бы вы уточнить, куда мне подниматься — на марс или на салинг грот-брам-стеньги?

— На салинг, мистер Изи, — ответил капитан.

Джек поднимался по вантам довольно легко, на марсе он перевёл дыхание, на грот-салинге остановился, чтобы осмотреться, и наконец, достигнув грот-брам-стеньги, уселся на салинг и вытащил Морской устав в надежде откопать какой-нибудь новый аргумент в свою пользу. Не успел он дочитать седьмую статью, как раздалась команда: «Свистать всех наверх, с якоря сниматься!» Затем мистер Собридж крикнул: «Всем с марсов и салингов долой!» Джек понял намёк, свернул свой любимый документ и спустился с мачты не спеша, как и поднимался. В этом отношении Джек был философом гораздо больше, чем его отец, потому что сохранял спокойствие и невозмутимость в самых трудных случаях.

Корвет «Гарпия» покинул гавань и вышел в море, направляясь к мысу Гата, где капитан Вилсон надеялся захватить одно-два испанских судна, однако главной целью их похода был Тулон[21], осаждаемый английским флотом, на соединение с которым корвет и направлялся. Там капитан Вилсон должен был получить от адмирала новые указания.

Смена лёгких бризов и штилей делала переход довольно утомительным. Время от времени с корабля спускали шлюпки для поисков испанских судов у побережья, и Джек обычно просил разрешения на участие в этих экспедициях. Несмотря на то что Джек плавал недавно, он успел хорошо освоиться со службой и, благодаря своей сноровке и силе, считался одним из самых способных мичманов, которому можно доверять серьёзные поручения, если только ему не ударяла в голову какая-нибудь блажь.

«Гарпия» находилась на траверзе Таррагоны, когда на судне случилась вспышка дизентерии, сократившая число дееспособных офицеров. Среди заболевших были мистер Аспер и Джоллиф. В то же время были получены сведения, что в порту города Росас стоит караван судов, готовый выйти в море под охраной двух канонерок, как только позволит попутный ветер. Эти сведения были получены от рыбаков, захваченных в плен у берега и отпущенных на свободу в обмен на их информацию.

Корвет держался в открытом море, пока не переменился ветер, а затем, рассчитав, сколько времени понадобится испанским судам, чтобы пройти расстояние между портом Росас и Таррагоной, корвет ночью отправился на их перехват. Но тут ветер опять стих, поэтому пришлось спускать шлюпки, которые получили приказ плыть вдоль берега, разыскивая вражеские суда, находившиеся где-то поблизости. Командование шлюпками взял на себя мистер Собридж, находясь на командном баркасе. Одним из двух катеров командовал артиллерийский начальник Минус, а поскольку другие офицеры были больны, то командиром второго катера назначили мистера Тихоню. Услышав об этом, Мести стал проситься в шлюпку к Джеку, но тот не мог ему позволить отправиться в рейд без разрешения старшего офицера. Однако мистер Собридж с удовольствием разрешил Мести заменить на катере одного из матросов корвета, поскольку на борту было много больных, а Мести слыл хорошим моряком.

Шлюпки отплыли от корабля часов в десять ночи, и так как предполагалось, что они не вернутся ранее обеда следующего дня, их загрузили суточным запасом сухарей и рома, чтобы команды могли подкрепить свои силы в походе. Шлюпки направились к берегу и около трёх часов курсировали вдоль побережья, ничего не обнаружив. Ночь стояла прекрасная, но тёмная и безлунная. Ветра по-прежнему не было, и матросы начали уставать на вёслах, когда за низким мысом, находящимся на расстоянии мили от них, показался караван судов, двигавшийся под лёгким бризом в фордевинд.

Мистер Собридж отдал приказ положить вёсла на воду, ожидая их подхода, и готовиться к схватке.

Белые косые паруса передней канонерки уже отчётливо виднелись, скрывая паруса других судов, следовавших в её кильватере. Она двигалась по воде, как прекрасный лебедь, едва полоща парусами под слабым ветром, со скоростью не более трёх узлов. Мистер Собридж держал свои шлюпки на прямой линии её трёх мачт для того, чтобы их не обнаружили с других судов, и поставил шлюпки так, чтобы они могли достичь канонерки несколькими ударами вёсел. Курс канонерки пролегал настолько удачно для английских шлюпок, что, когда она поравнялась с ними, баркас оказался по одну сторону её носа, а два катера — по другую, причём заметили их с испанского судна только тогда, когда катера и канонерка сошлись борт о борт и матросы стали взбираться на её палубу. Испанцы почти не оказали сопротивления. Однако всё-таки раздалось несколько залпов из мушкетов и пистолетов, поднявших тревогу на других испанских судах. Завладев канонеркой, мистер Собридж, с помощью команды баркаса, повернул судно к ветру, когда вдруг заметил, что все другие суда испанского каравана, услышавшие сигнал тревоги, повторили его манёвр. Тогда он послал свои катера взять на абордаж самые крупные суда и захватить столько из них, сколько удастся. Он охотно занялся бы этим и сам, но в это время из тьмы показалась вторая канонерка, которая отважно неслась на помощь своему соратнику, и нужно было отражать её нападение.

Мистер Собридж посадил половину своих людей на баркас, имевший на борту тяжёлую каронаду, и отправил его на помощь катерам с приказом напасть на канонерку, а сам принялся наблюдать за сценой боя. Вот катера устремились в атаку на испанскую канонерку, откуда по шлюпкам дали несколько залпов картечью, не остановивших, однако, их продвижения. Видя, что дело худо, а помощи от соратника, очевидно, захваченного врагом, ожидать не приходится, капитан канонерки повернул судно и направился в открытое море. Наш герой пустился в погоню за ней, хотя потерял из виду другие катера, но бриз тем временем окреп и преследование стало бесполезным, поэтому он приказал повернуть шлюпку в сторону каравана. Хорошо поработав вёслами, они догнали одно из испанских судов и ворвались на борт одномачтовой шебеки водоизмещением около пятидесяти тонн.

Мести, у которого был острый глаз и зрение, как у кошки, заметил, что несколько кораблей каравана остановились за мысом, услышав сигнал тревоги и звуки пушечной пальбы. Поэтому он предложил Джеку обогнуть мыс, делая короткие галсы — судно было лёгким и послушным, — чтобы захватить ещё несколько судов каравана, что они могут легко сделать, выдавая себя за испанца, спасающегося бегством. Джек подумал и нашёл совет разумным, так как остальные корабли каравана, обогнувшие мыс, шли теперь в открытое море вместе с канонеркой. Их паруса были наполнены свежим ветром, и преследовать их было делом почти безнадёжным. Поэтому совет Мести был как нельзя более кстати, обещая надежду на успех. И вот наш герой приказал поднять паруса шебеки, чтобы отойти подальше от берега и там уловить ветер. Лавируя в течение получаса короткими галсами, они обогнули мыс, но не нашли там испанских судов. Опять им пришлось спускаться мористее и сделать три или четыре новых галса, проплыв, вероятно, шесть или семь миль, когда с подветренной стороны были замечены световые сигналы, созывающие шлюпки, а затем орудийные выстрелы.

— Мистер Собридж требует нашего возвращения, Мести!

— Пусть мистер Собридж занимается своими делами, — ответил Мести. — Мы что, разве зря потратили столько сил, чтоп потняться против ветра?

— Но, Мести, нужно выполнять приказ.

— Да, cap, когда вы вертитесь у него под носом, а тут нато шевелить своя мозга. Чёрт меня попери, чтоп я сам вернулся к нему, да нипочём!

— Но мы потеряем наш корвет!

— Как-нипуть найтём его потом, масса Тихоня.

— Но они посчитают, что мы погибли.

— Ну и пусть, нам же лучше — не путут искать нас. Тавайте крейсировать на свой страх и риск, захватим польшой корапль, потом ещё отин, потом пойтём в Тулон.

— Откуда мне знать дорогу в Тулон, Мести? Я только и знаю, что курс на него лежит вон в том направлении, а больше ничего.

— А на что вам знать польше? Если вы не найтёте флот, масса Тихоня, флот найтёт вас. Чёрт возьми, здесь ещё никто не терялся! Пусть их плывут, куда хотят, там найтётся кому поджаривать сухари и кипятить чай тля молотых джентльменов. Проклятие, это я, принц на своей ротине, кипятить чай!

Соглашаясь в душе с мнением Мести, Джек стал размышлять таким образом: «Если я вернусь теперь, я приведу с собой только жалкое судёнышко с грузом бобов — мне стыдно будет на глаза показаться моим товарищам. А если я не вернусь, они вообразят, что нас потопил вражеский огонь. Ну и что ж! Они захватили канонерку, и если станет известно, что она была захвачена после жестокого сражения, то от этого только прибудет славе мистера Собриджа. (Как видим, Джек уже достаточно поднаторел в службе, чтобы знать толк в таких вещах.) Что же будет дальше? Когда они узнают, что мы живы, то-то обрадуются, особенно если мы вернёмся с призом! А захватить его надо во что бы то ни стало, иначе я не вернусь на корвет. Не часто выпадает случай мичману, прослужившему на море менее двух месяцев, стать командиром, и чёрт меня побери, если я не воспользуюсь таким случаем! Пусть мистер Гадинг посылает на мачту кого-нибудь другого. Правда, жаль бедного Госсета, достанется ему от Наглерса, если он узнает о моей смерти, совсем замучает беднягу! Ну, да я разделаюсь с ним, когда вернусь. Всё, что я делаю — делается в интересах службы, и пусть меня повесят, если я не решусь на самостоятельное крейсерство!»

— Я поговорил с лютьми, и они сказали, что все как отин готовы итти с вами! Так что тело стелано, нужно менять галс и плыть тальше.

Спустя некоторое время занялась заря и тьма рассеялась. Джек посмотрел в подветренную сторону и увидел, что канонерка и корабли каравана движутся к берегу, преследуемые «Гарпией», несущейся за ними на всех парусах, а захваченная канонерка дрейфует у мыса, стремясь отрезать их от берега.

— «Гарпия» их всех переловит, ей-погу! — восхищённо закричал Мести. — Как пить тать, она вот-вот разтелается с ними!

Они так увлеклись занятным зрелищем, что совсем забыли смотреть в наветренную сторону. Только случайно Мести глянул туда.

— Тьявольщина, а веть я не ошибся ночью. Посмотрите, масса Тихоня, вон они — отно сутно и отин трёхмачтовый приг. Славный приз мы захватим сеготня ночью.

Суда, замеченные Мести, находились на расстоянии не далее трёх миль — они пытались подо всеми парусами пробиться против ветра под защиту береговых батарей, расположенных поблизости.

— Смотрите, масса, не давайте им увитеть нашу шлюпку, а то у них возникнет потозрение, тержите шлюпку за портом и меняйте её место, когта наше сутно ляжет на тругой галс. И лучше бы нам спавить скорость, нужно тержаться от них потальше. Пусть они просят якорь на ночь, а когта наступит ночь, мы их захватим.

Советы Мести были в общем и целом здравыми, за исключением одного — нарушить приказ о возвращении на корвет и заняться самостоятельным крейсерством, что попахивало дезертирством, но в азарте охоты Джек как-то не думал об этом. С целью снизить слишком быстрый ход судна и в то же время создать видимость спешки, один из парусов спустили под киль шебеки, затем все принялись наблюдать за действиями «Гарпии».

Расстояние теперь было слишком большим, чтобы видеть всё отчётливо, но Мести взобрался на мачту и оттуда стал описывать ход боя:

— Клянусь Христом-погом, вот выпалило орутие с «Гарпии», нет… тва, подпили испанца. Давай, «Гарпия»! А теперь канонерка бабахнула — нет, это наша канонерка, а теперь не наша. Вот опять наша бабахнула! Давайте палите вовсю! Ага, «Гарпия» догнала их, смешалась с их сутами. Пли-пли-пли! Ух, как картечь сыплется — я вижу, испанцу здорово достаётся! Все остановились, смешались, и стрельба прекратилась… «Гарпия» сцепилась с канонеркой. А вот испанец спускает флаг… Клянусь непесами, они думают, что наша доля призовых денег пропала, как пы не так! Ну вот и всё, репята, — сказал Мести, соскользнув с мачты, — а ещё вот что: вам лучше не разгуливать по палубе на виду у испанцев. Только тва матроса останутся на палупе, и пусть они снимут пушлаты..

Мести сообщил факты точно: «Гарпия» захватила вторую канонерку и другие суда каравана. Но радость от полной победы была омрачена мыслями о гибели мичмана Изи и его катера. На корвете решили, что катер был потоплен прямым попаданием ядра с канонерки, и вся его команда утонула. Капитан Вилсон и мистер Собридж были глубоко опечалены гибелью нашего героя, потому что видели в нём блестящего офицера, которым он мог стать в будущем, когда перебесится; грустил по Джеку и мистер Аспер, поскольку кошелёк Джека пропал для него вместе с хозяином; горевал Джоллиф, потому что он успел полюбить Джека; печалился малыш Госсет, который теперь не ожидал милости от Наглерса. Радовались его гибели лишь немногие его враги. Что же касается экипажа корвета в целом, они горевали о потере команды катера не более суток, что для матросов военного корвета составляет довольно долгий срок, а потом перестали о них думать. Но предоставим «Гарпии» плыть в Тулон и вернёмся к нашему герою.

Команда катера хорошо понимала, что Джек действует вопреки приказам начальства, но любая перемена в их обыденной службе была для них праздником, и они, как и Мести, горячо одобряли поступок Джека.

Однако настало время приступать к действиям, так как у них был только суточный запас хлеба и грога, а на захваченном судне не нашлось ничего, кроме нескольких головок чеснока, поскольку испанцы, плывя вдоль своего берега, покупали продукты по мере надобности. На борту находилось трое пленных испанцев, которых поместили в трюм на мешках с бобами. Один из мешков подняли наверх и сварили из бобов похлёбку. Однако Джек был далеко не в восторге от питания в первый день своего крейсерства: бобовый суп на завтрак, бобовый суп на обед и, если хотелось кушать между завтраком и ужином, к услугам был всё тот же бобовый суп — и ничего больше.

Один из матросов говорил на франкском диалекте[22], и с его помощью допросили пленных относительно судов, которые они преследовали. Один из этих кораблей имел ценный груз и был вооружён пушками так же, как и бриг, — вот и всё, что пленные знали об этих судах. Когда солнце село, суда достигли места стоянки и бросили якоря под защитой береговой батареи. Бриз так и не набрал силу, и шебека с Джеком и его товарищами стала в четырёх милях от них. Что касается «Гарпии», то она исчезла из виду.

Как только стемнело, Джек вызвал всех на палубу и произнёс длинную речь. Первым делом он обратил внимание своих матросов на то, что он не вернулся на корвет только из служебного рвения и не вернется, пока не захватит что-нибудь стоящее: целый день они питались только бобами, поэтому им необходимо улучшить свой рацион, для чего нужно захватить корабль, стоящий в четырёх милях от них, а когда они его захватят, то Джек намеревается овладеть ещё и другими; затем он сказал, что рассчитывает на их усердие к службе и на поддержку его планов, потому что он намерен совершить великие дела во время своего крейсерства; он указал, что они должны считать себя матросами военного корабля под его начальством и руководствоваться Морским уставом, обязательным для них всех, а если они его забыли, то он прочтёт его им завтра утром, как только они расположатся на борту захваченного судна. Затем он назначил Мести своим первым лейтенантом, солдата морской пехоты — сержантом, рулевого с катера — боцманом, двух матросов — мичманами на две вахты, ещё двух матросов — помощниками боцмана, двое оставшихся матросов составляли его команду корабля, разделённую на две вахты — правого и левого борта. Все матросы остались очень довольны его речью и новыми назначениями, после чего они приступили к обсуждению более важного вопроса: как захватить испанский корабль. После коротких споров был принят план Мести, состоявший в том, чтобы поставить шебеку на якорь неподалёку от него с наветренной стороны и ожидать двух часов ночи, когда они в полной тишине пристанут на катере к борту корабля и овладеют им.

К девяти часам шебека стала на якорь там, где они наметили, и Джек, к своему изумлению, обнаружил, что испанский корабль был намного больше, чем он ожидал. Хотя парусная оснастка у него была латинского типа, он был одного водоизмещения с «Гарпией». Пленных испанцев на шебеке связали по рукам и ногам, чтобы лишить их возможности поднять тревогу, и уложили на мешки с бобами в трюме. Потом убрали паруса и стали ждать условленного часа, соблюдая полную тишину.

С испанского судна, напротив, раздавались шум и гам, слышались звуки пирушки и весёлые выкрики. В половине одиннадцатого с корабля отвалила шлюпка, которая направилась к берегу. Спустя некоторое время шум начал понемногу стихать, огни один за другим погасли, и всё затихло.

— Как ты думаешь, Мести, мы сможем его захватить? — спросил Джек.

— Отчего ж не сможем?! Раз нато, значит, захватим. Только потожтём немного, пусть они покрепче заснут.

В полночь начал моросить дождь, весьма благоприятный для планов нашего героя, но так как вскоре он мог прекратиться, Мести посоветовал не откладывать больше нападения. Они тихо спустились в лодку, работая двумя вёслами, осторожно подвели её к носу вражеского корабля и вскарабкались на его палубу по якорной цепи. Палуба была пуста. «Что пы ни случилось, из пистолетов не стрелять», — заранее предупредил Мести своих матросов, а теперь, поднявшись на палубу, он приложил палец к губам, напоминая им о необходимости соблюдать тишину, ибо Мести был африканским воином и знал цену неожиданности при нападении. Когда все матросы оказались на палубе и шлюпку привязали, Джек и Мести повели людей на корму: по пути им не встретилась ни одна живая душа, однако было так темно, что неподвижно стоявшего человека нельзя было заметить. Попутно они заложили люк сходного трапа в кают-компанию и положили решётку на ахтерлюк, ведущий в матросский кубрик на корме. Затем все сошлись у нактоуза, освещённого слабым светом свечи. Мести приказал двум матросам стеречь люки, ведущие в жилые помещения корабля, остальные матросы и наш герой стали совещаться у рулевого колеса.

— Силы непесные, корабль — наш! — заявил Мести. — Но дел ещё много. Наверняка несколько вахтенных спят между орутиями. Как только дожть перестанет, мы осмотрим палубу, а теперь надо тихо.

— На таком корабле должно быть много людей. Он очень велик и вооружён двенадцатью или четырнадцатью орудиями. Как же мы с ними всеми справимся?

— Ничего, — ответил Мести, — справимся мало-помалу, пусть только развиднеется.

— Дождь уже кончается, — заметил Тихоня. — В нактоузе есть свеча, давайте вынем её и осмотрим палубу.

— Да, — сказал Мести, — пусть тва матроса станут у люков, а с остальными мы опыщем палубу. Всем сложить пистолеты на кабестан, чтопы случайно не поднять шума.

Джек зажёг свечу, и они принялись осматривать палубу. Не успели они отойти на несколько шагов, как заметили между орудиями какую-то тёмную кучу, накрытую короткими плащами. «Это вахтенные матросы, — прошептал Мести. — Их нато связать, а мы ещё не готовы». Мести задул свечу, и все вернулись к нактоузу, где Мести нашёл связку верёвок, свёрнутую вокруг бизань-мачты. Он разрезал её на куски, которые раздал матросам, чтобы те изготовили из них кляпы и петли.

— Зажигайте свечу и хватайте этих лежебок, — сказал Мести, — правта, спасипо им, что они помогли нам завлатеть кораплём. Стелаем так: путем путать их по отному и сразу же затыкать рты.

— А что, если они вытолкнут кляп и поднимут крик? — спросил Джек.

— Тогта, масса Тихоня, ничего не потелаешь, — ответил Мести с почти дьявольским выражением лица, взмахнув ножом, зажатым в правой руке.

— О нет, не нужно их убивать!

— Та, масса, если так получится! Но потумайте сами, что с нами путет, если они отержат верх? У испанцев тоже есть ножи, и они хорошо владеют ими.

Мести был прав, и выражение его лица, когда он махнул ножом, свидетельствовало о том, каким беспощадным врагом он может быть, когда у него закипала кровь; но пусть читатель вспомнит, что Мести принимал участие в кровопролитной войне ашанти против своих угнетателей.

Они тихонько подкрались к тому месту, где лежали испанцы. План Мести был превосходен: двое матросов должны были засовывать им в рот кляпы, двое других — вязать их по рукам и ногам. Задача Мести и Джека состояла в том, чтобы будить испанцев одного за другим, опустившись рядом на колени и держа в одной руке свечу, а в другой — занесённый над ними нож, чтобы страх заставил их молчать при пробуждении. В противном случае они готовы были нанести смертельный удар, как того требовала необходимость.

Сдёрнули плащ с первого вахтенного, и когда свет свечи упал на его лицо, тот открыл глаза, но рука рулевого тотчас же зажала ему рот, и он не успел издать ни звука. Таким же образом разбудили двух других матросов и связали их, не прибегая к кровопролитию.

— Что теперь делать, Мести?

— Теперь, cap, откроем ахтерлюк и посмотрим, может пыть, ещё люти выйтут на палубу, и тоже свяжем их, а если нет, потожтём до рассвета — там путет витно, что телать.

Мести прошёл на бак, чтобы убедиться в том, что его люди стоят на страже, и, обойдя всю палубу, удостоверился, что на ней не осталось больше врагов. Он задул свечу и присоединился к матросам, дежурившим у ахтерлюка.

На рассвете испанцы, которым надо было заступать на утреннюю вахту, проснулись, как это обычно делают люди в силу многолетней привычки вставать в определённый час, когда их призывают дела. Они поднялись на палубу, ожидая увидеть, что ночная вахта дрыхнет, но никак уж не предполагая, что палуба захвачена англичанами. Мести с матросами отошли от люка, чтобы дать им возможность выйти на палубу, не заметив уготовленную засаду. И, к счастью, это удалось. Четыре испанца вышли на палубу, озираясь по сторонам в попытках рассмотреть во тьме, где находятся их товарищи. Джек захлопнул крышку люка, и прежде чем глаза испанцев привыкли к сумеркам, их схватили и связали, при этом не обошлось без некоторой возни и шума. Пока связывали и укладывали меж корабельных орудий утреннюю вахту, наступил рассвет. Только теперь они увидели, каким прекрасным судном им удалось завладеть, хотя, конечно, оставалось ещё немало дел: не все испанцы были разоружены и связаны, а кроме того, корабль стоял слишком близко от вражеской батареи, чтобы чувствовать себя в безопасности. Мести, настоящий зачинщик всех дел, оставив на корме четырёх человек, прошёл с остальными на бак, где нашёл толстый манильский канат, и приказал двум матросам намертво закрепить крышку ахтерлюка, ведущего в матросский кубрик, так, чтобы её нельзя было поднять.

— Теперь, масса Тихоня, приступим к главному — нато захватить капитана. Мы толжны как-то выманить его на палубу. Откроем вход в кают-компанию, а ахтерлюк пока путем тержать на запоре. Тва человека останутся там, а остальные пусть пройтут на корму.

— Да, — сказал Джек, — захватить капитана — дело важное! Но как это сделать, как его выманить на палубу?

— Вы не знаете, как выманить капитана? Ей-погу, проще простого!

Мести поднял бухту каната, лежавшего у бизань-мачты, и стал швырять кольцо за кольцом на палубу с изрядным шумом. Вскоре у двери кают-компании прозвучал резкий звонок колокольчика и в дверях показался человек в нижней рубашке, которого тут же схватили.

— Это слуга капитана, — объяснил Мести, — он вышел сказать, чтопы мы прекратили свой тьявольский шум. Потожтите маленько, капитан скоро рассертится и заявится сам.

И Мести опять принялся за работу, швыряя канат на крышу каюты. Он оказался прав: через минуту в дверях появился капитан, кипя от негодования. При звуке открывшейся двери матросы попрятались за довольно высокие створки люка, чтобы позволить капитану выйти на палубу, не заметив их. Капитан был дюжим мужчиной, одолеть его оказалось не так-то просто. Если бы шум борьбы поднял тревогу на борту судна и кто-нибудь явился к нему на помощь, то нападающим пришлось бы туго. Однако никто не потрудился выглянуть на палубу.

— Теперь всё латно, — сказал Мести. — Скоро корапль путет нашим, только нато немножко попугать капитана.

Капитана усадили на палубу спиной к одному из орудий, и Мести, состроив дьявольское выражение лица, протянул к нему длинные руки, стискивающие острый нож, как будто он собирался нанести им удар прямо в сердце пленнику. Испанский капитан испытывал при этом далеко не приятные чувства. Ему тут же задали вопросы о количестве матросов и офицеров на борту и другие в том же духе, на которые он ответил правдиво, стоило ему только глянуть на кровожадное лицо Мести, казалось, только ожидавшего сигнала, чтобы погрузить нож в его сердце.

— Ну, тело нетрутное, — сказал Мести. — Масса Тихоня, теперь пойтёмте вниз в кубрик и загоним матросов в трюм.

Это предложение было принято. Они вооружились пистолетами и, оставив на часах у входа двух матросов, ворвались в кубрик, размахивая пистолетами и тесаками. Испанская команда, спавшая в гамаках раздетыми и безоружными, не могла оказать им никакого сопротивления, хотя численностью испанцы превосходили англичан вдвое. Через несколько минут все испанцы были заперты в трюме. Теперь фактически весь корабль был в руках Джека и его товарищей, кроме офицерской кают-компании, куда они и направились. Наш герой попробовал открыть дверь, но она была заперта изнутри. Пришлось навалиться и взломать её силой. Их появление в каюте встретили пронзительные крики из одного угла каюты и пистолетные выстрелы — из другого, к счастью, никого не задевшие. Оказалось, что стреляли два человека: пожилой мужчина и молодой человек примерно одного возраста с Джеком. Их сейчас же свалили с ног и связали.

Кроме них, в каюте находились три женщины, одна — старая и морщинистая, две другие — молоденькие и прелестные, как гурии, несмотря на то, что лица их были искажены ужасом. По крайней мере, они показались прекрасными Джеку, поэтому он снял шляпу и низко поклонился, а они, полураздетые и дрожащие, жались в углу от страха. Джек сказал им по-английски, чтобы они ничего не боялись и занялись своим туалетом. Девушки на это не ответили, потому что, во-первых, не поняли, что сказал Джек, а во-вторых, не владели английской речью, чтобы ответить ему.

Мести помешал Джеку любезничать с девушками, напомнив, что им всем пора подняться на палубу. Джек опять снял шляпу и поклонился, потом последовал за своими матросами, которые увели с собой двух пленников, захваченных в каюте.

Было пять часов утра, и на других судах, стоявших неподалёку, поднялись суета и суматоха.

— Что будем делать с пленными? — спросил Джек. — Не послать ли нам нашу шлюпку за шебекой? Поставим её борт о борт с кораблём да и высадим их всех на неё прямо связанными. Так мы легко бы от них избавились.

— Масса Тихоня, из вас когда-нибудь получится дельный командир — это чертовски хорошая мысль. Отнако если мы пошлём наш катер, что подумают испанцы на других сутах? Надо спустить маленькую шлюпку с кормы, посадить в неё четыре матроса, они приведут шебеку сюда — вот и будет славно.

Так и сделали. Катер, стоявший у борта со стороны моря, не был виден с других испанских судов и с береговой батареи, поэтому он не мог вызвать подозрений у испанцев. Вскоре шебеку подвели к борту захваченного корабля, и семерых пленных матросов, лежавших связанными на палубе, опустили в трюм шебеки и положили на мешки с бобами. Но капитана, двух гражданских пленных, захваченных в каюте — старика и юношу, — а также капитанского слугу оставили на корабле. Затем Джек с товарищами отправился вниз, где они разобрали часть люка и велели испанцам выходить из трюма поодиночке. Когда те поднимались на палубу, их связывали и отправляли в трюм шебеки, тде вскоре скопились тридцать испанских матросов, считая вместе с теми, что были взяты в плен раньше. Как только они все оказались в трюме, шебеку отвели в сторону и поставили на якорь. Тем временем Мести спустился в трюм корабля, чтобы проверить, не спрятался ли там кто-нибудь. Убедившись, что он пуст, Мести поднялся на палубу и доложил Джеку, что корабль очищен от пленных матросов. Так Джек оказался хозяином прекрасного четырнадцатипушечного корабля, имея на борту четырёх пленных мужчин и трёх женщин.

Когда матросы вернулись с шебеки, ставшей тюрьмой для пленных испанцев (люки из предосторожности были задраены), они, по совету Мести, переоделись в бушлаты и бескозырки испанских моряков.

— Что теперь мы предпримем, Мести? — спросил Джек.

— Теперь, cap, мы пошлём матросов на марс готовить паруса к отплытию. А пока они этим путут заниматься, я освобожу вот этого малого, — Мести указал на капитанского слугу, — и заставлю его приготовить нам завтрак, так как он знает, где что лежит.

— Отличная идея, Мести, бобовая похлёбка мне уже в горло не лезет. А я тем временем пойду в каюту отдать долг вежливости дамам.

Мести заглянул через подзор.

— Та, и поторопитесь, масса Тихоня! Чёртовы бабы, они машут платочками, чтобы привлечь внимание солдат на патарее! Скорее, Тихоня!

Мести был прав. Испанки призывали на помощь, размахивая платочками, — бедняжкам ничего другого не оставалось делать. Джек поспешил в каюту, взял молодых девушек за талию и очень вежливо выпроводил их с кормового балкона и попросил не утруждать себя. Девушки весьма сконфузились и так как больше не могли размахивать платками, то приложили их к глазам и начали всхлипывать, а старуха бросилась на колени и, умоляюще сложив руки, стала просить пощады. Джек поднял её с пола и, подав руку, усадил на рундук, стоявший у стены каюты.

Тем временем Мести с помощью ножа и устрашающих взглядов творил чудеса с капитанским слугой, робким и суетливым малым по имени Педро, заставив его накрыть на шканцах завтрак, состоящий из какао, солонины, окорока и колбасок, белых сухарей и красного вина. Всех созвали к завтраку. Джек предложил руку молодым девушкам и попросил старую даму следовать за ними таким любезным жестом, что та сочла неблагоразумным отказаться от приглашения.

Выйдя на палубу, девушки увидели двух пленных — старика и юношу, — связанных по рукам и ногам. Они бросились к ним и принялись со слезами обнимать их. Сердце Джека смягчилось, и поскольку пленные теперь не представляли опасности, то, взяв у Мести нож, он разрезал их путы и пригласил их к завтраку вместе со всеми. Испанцы поклонились, а дамы поблагодарили Джека милой улыбкой. Капитан судна, привязанный к одной из пушек, поглядел так, будто хотел сказать: «А почему же, чёрт побери, не приглашают меня?». Но Джек, помня, с каким трудом его матросам удалось справиться с капитаном, не решился освободить его. Джек и матросы накинулись на еду, а так как ни дамы, ни пленные испанцы не выказали желания есть, то они сами уничтожили не только свой завтрак, но и порции гостей. За завтраком пожилой пленник спросил у Джека, говорит ли он по-французски, на что Джек, прожёвывая колбаску, ответил утвердительно. Тогда между ними завязался разговор, из которого Джек узнал следующее:

Пожилой сеньор с сыном (вот этот молодой человек), с женой (вот этой дамой) и двумя дочерьми были пассажирами на этом судне и плыли в Таррагону. Сообщив эти сведения, синьор, именовавший себя доном Кордова де Римароза, пожелал узнать, каковы намерения Джека в отношении его самого и его семейства, выразив надежду, что Джек как джентльмен высадит их на берег вместе с пожитками, поскольку они гражданские лица и не могут считаться пленными. Джек поклонился, поблагодарил его за сведения и передал их Мести и другим морякам, которые, будучи немного в подпитии, предложили забрать дам с собой в плавание, и хотя Джек сперва не отверг этой идеи, он ничего не сказал им. Однако Мести стал горячо возражать против такого предложения, говоря, что из-за юбок на корабле житья не станет. Он нашёл поддержку у боцмана, который подтвердил, что, с бабами на борту, они все скоро будут на ножах друг с другом. После чего Джек достал из кармана Морской устав и заявил, что устав не предусматривает пребывание женщин на борту военного корабля, а поэтому не может быть и речи о том, чтобы оставить их у себя на корабле.

Затем они обсудили вопрос о том, разрешить ли испанцам забрать с собой их имущество или нет. Наконец все пришли к выводу, что такое разрешение им следует дать. Джек приказал Педро накормить своего хозяина-капитана, не развязывая его. А потом сообщил испанскому сеньору о принятых ими решениях, сказав ему, что как только стемнеет, его вместе с семейством отправят на борт шебеки для того, чтобы они освободили пленных испанцев, а уж дальше они вольны поступать, как им будет угодно. Дон Кордова и дамы поблагодарили Джека и отправились укладывать свои вещи. Мести отрядил им в помощь двух матросов, строго-настрого наказав им не отягощать свои карманы деньгами, если таковые попадутся им на глаза.

Весь день команда была занята подготовкой к отплытию. Боцман осмотрел кладовые и убедился, что запасов воды, вина и прочей провизии, в том числе деликатесов для капитанского стола, достанет по крайней мере на три месяца. Мысль о захвате других судов была ими оставлена, так как малочисленность команды едва позволяла им справиться с одним кораблём, которым они овладели. К вечеру поднялся свежий бриз, и они отдали фор-марсели, как вдруг заметили, что от берега отвалила лодка, направляясь к ним, но увидев, что их корабль приготовился к отплытию, повернула обратно, к счастью для англичан, иначе всё могло бы раскрыться. Другие суда также поставили паруса, и с них слышались надсадные выкрики матросов, поднимавших якоря.

Но приз Джека, корабль под названием «Ностра Сеньора дель Кармен», не тронулся с места. Когда наконец скрылось солнце, багаж пассажиров погрузили на катер, затем спустились в него они сами, тепло поблагодарив Джека за доброту. Джек в ответ прижал руку к сердцу и попрощался с ними низким поклоном. Вслед за пассажирами в шлюпку спустили капитана, по-прежнему связанного. Четверо вооружённых матросов доставили их на борт шебеки, где помогли им высадиться самим и поднять на палубу их багаж, а затем вернулись обратно. Катер подняли на борт, а так как якорь был слишком тяжёл для малочисленной команды, то якорный канат перерезали, и, поставив паруса, тронулись в путь. Другие суда последовали за ними. Мести и остальные матросы поглядывали на них с вожделением, но такая добыча была им не по зубам. Так они плыли около часа в сопровождении испанских судов, когда Джек, воспользовавшись темнотой, круто положил руль на ветер и скрылся с их глаз.

ГЛАВА XIV,в которой Джек убеждается, что крейсерство не обходится без неприятных происшествий

Когда корабль оказался в открытом море, экипаж судна, вероятно, решил, что теперь им больше нечего делать, как только веселиться. Поэтому они вытащили на палубу несколько глиняных кувшинов с вином и опорожнили их так быстро, что вскоре все свалились на палубу, заснув мертвецким сном. Только рулевой оставался на ногах, но у него двоилось в глазах, так что он чётко различал на компасе шестьдесят четыре румба вместо тридцати двух и примерно с такой же точностью вёл корабль. К счастью, погода стояла прекрасная. Мы говорим — к счастью, ибо, когда у рулевого окончательно слиплись глаза и он потребовал сменить его с вахты, то оказалось, что всех его товарищей сморил сон и разбудить их невозможно. Он дал доброго пинка по рёбрам каждому из них, но безуспешно. Тогда он решил последовать их примеру, то есть завалился спать рядом с остальными, и заснул так крепко, что разбудить его не удалось бы даже с помощью таких же крепких пинков, какие он раздавал своим товарищам.

Тем временем, оставшись в буквальном смысле слова без руля и без ветрил, корабль был предоставлен самому себе и, не зная, куда плыть, принялся кружить по всем румбам и кружил в течение большей части ночи. Напрасно Мести накануне разбил команду по вахтам, напрасно Джек читал им Морской устав, а матросы клялись свято выполнять его, — как только вино ударило им в голову, у них совершенно отшибло память и все обещания были забыты. Мести и Джек находились в это время внизу, в капитанской каюте, где они при осмотре нашли мешок, набитый долларами, — там оказалось четырнадцать тысяч долларов. Они решили не говорить об этой находке своим матросам, а спрятали его вместе с другими ценными вещами в сейф и закрыли его на ключ. Усевшись за стол, они стали обсуждать свои планы на будущее, и так как провели предыдущую ночь на ногах, то не удивительно, что их сморил сон: Джек положил голову на стол и моментально заснул, а Мести некоторое время пытался сопротивляться сну, но не выдержал и, уронив голову на грудь, тоже задремал. Так что судно «Ностра Сеньора дель Кармен» большую часть ночи оставалось без вахты, без присмотра и без управления.

Около четырёх часов утра голова Мести качнулась, ударилась о крышку стола, и он проснулся.

— Клянусь святой мессой, что это со мной? Я, кажется, заснул! — воскликнул он и бросился к открытому окну, через которое в каюту врывался свежий бриз. — Пог мой, почему ветер переменился и тует в корму, а никто не толожил мне оп этом?

Он вышел на палубу и убедился, что на руле никого нет, все мертвецки пьяны, а корабль с обрасопленными реями бежит по ветру, куда ему вздумается. Мести зарычал от ярости, но нужно было поторопиться, чтобы укротить судно. Он спустил фор-марсели, повернул руль к ветру и закрепил рулевое колесо. Только потом он побежал в каюту, чтобы позвать Джека на помощь. Джек проснулся и вышел на палубу.

— Куда это годится, масса Тихоня? — заявил Мести. — Так мы все отправимся к тьяволу на тно вместе с этими пьяными свиньями. Сейчас я привету их в сознание. — Он взял ведро, зачерпнул забортной воды и стал обливать матросов, которые, очнувшись в луже воды, никак не могли прийти в себя.

— Чёрт побери! — вспылил Джек. — Это же прямое нарушение Морского устава! Ну, я им утром прочитаю его ещё раз, чтобы они запомнили его на всю жизнь!

— Лучше вот что стелаем, масса Тихоня: нато закрыть на ключ клатовую с вином и вытавать его понемногу. Я это стелаю сейчас же, пока они не совсем очухались.

Мести спустился вниз, предоставив Джеку заниматься размышлениями.

«Кажется, — думал Джек, — я поступил не слишком разумно, пустившись в самостоятельное плавание. Вот я здесь, на корабле, вместе с кучкой отъявленных пьяниц, которые не питают никакого уважения к Морскому уставу. А у меня большой корабль и слишком мало людей, чтобы управляться с ним. Хорошо ещё, что погода держится тихая, а что я буду делать в шторм? Ведь я знаю очень мало — пожалуй, только как ставить и убирать паруса, а уж в кораблевождении — тут и говорить нечего — никто из нас не смыслит: ни я, ни матросы. Куда держать курс и как его держать — вот что надо узнать в первую очередь. Ясно одно: Средиземное море и океан разделяются узким проливом, так что вряд ли мы минуем его, притом я легко узнаю Гибралтарскую скалу, если увижу. Нужно посоветоваться с Мести».

Мести скоро вернулся, позванивая ключами от кладовых, привязанными к широкому поясу.

— Вот так, теперь они у меня польше не напьются тайком.

Несколько вёдер воды, вылитых на головы матросов, привели их в чувство: они поднялись на ноги и понемногу пришли в себя. Наступил рассвет, и, к своему удивлению, они увидели, что их судно намерено выброситься на испанский берег, который виднелся не далее мили от них, прямо под жерла пушек вражеской батареи. К счастью, они успели поставить реи по ветру и направить ход корабля под марселями вдоль берега, прежде чем их заметили с батареи. Если бы испанцы увидели при дневном свете, как рыщет их неуправляемый корабль, он возбудил бы у них подозрения, и они обязательно выслали бы шлюпку с солдатами, чтобы проверить свои подозрения. И застань они английскую команду мертвецки пьяной, все попали бы в плен.

Поняв, какой опасности они подвергали себя и судно, матросы покаянно выслушали упрёки Джека. Чтобы крепче вдолбить им в головы требования дисциплины, наш герой прочитал им от начала до конца статью устава относительно пьянства на борту судна, но матросы слышали её столько раз на корвете «Гарпия», что она не произвела на них никакого впечатления. Как и предвидел Мести, так оно и случилось: едва Джек закончил чтение статьи, как матросы отправились вниз на поиски новых кувшинов с вином, но, к своему разочарованию, нашли кладовые под замком.

Тем временем Джек отозвал Мести на корму и спросил его, знает ли он курс на Тулон, на что Мести ответил, что не имеет об этом никакого понятия.

— В таком случае, Мести, у нас, пожалуй, больше шансов найти дорогу назад, в Гибралтар. Если ты помнишь, земля всё время была у нас по левую руку, значит, если мы будем держаться справа от неё, мы вернёмся назад, плывя вдоль берега.

Мести выслушал предложение Джека с восторгом, говоря, что его рассуждения — это вершина навигационного искусства и сам старина Гадинг не мог бы лучше проложить курс с помощью своих секстантов, квадрантов и компасов. Итак, они отдали рифы у марселей, поставили брамсели и пошли вдоль берега от мыса к мысу, стараясь держаться милях в пяти от земли. Матросы приготовили обильный обед, Мести выдал каждому по порции вина, вдвое больше той, что они получали на «Гарпии», так что, казалось, матросы остались довольными. Правда, один из них, подогретый вином, стал куражиться и выражать недовольство, подбивая других раздобыть ещё вина, но Мести выразительно посмотрел на него, раскрыл нож и поклялся, что он расправится с ним, если тот не перестанет буянить. А Джек без лишних слов огрел его по голове гандшпугом так, что мятежник, получив одно наказание, предпочёл угомониться, чтобы избежать другого. Однако, если бы не страх перед Мести, вся команда могла бы наброситься на Джека, хотя, нужно признать, на них произвела некоторое впечатление та решительность, с которой Джек воспользовался гандшпугом вместо палки.

Начиная с этой ночи, Джек и Мести поочерёдно держали вахту, и всё шло отлично, пока корабль не достиг Картахены, когда с севера вдруг налетел шторм и отогнал их от берега в открытое море. Им с большим трудом удалось убавить парусов, так как не хватало рук, а штормовой ветер продолжал яростно дуть в течение трёх дней. Матросы вымотались и стали ворчать. Джеку ещё повезло, что с ним был Мести, остальные никуда не годились: даже рулевой шлюпки, красивый и весёлый малый, назначенный Джеком боцманом, оказался бездельником, только Мести был для Джека настоящим якорем спасения. На четвёртый день шторм начал стихать, они уцелели, но не отдавали себе отчёт, куда их занесло. Ветер унёс их в море, но как далеко и куда плыть дальше — никто не имел ни малейшего понятия. И Джек стал убеждаться, что плавание в море без знания навигации доставляет больше неприятностей, чем он предполагал. Однако горем делу не поможешь! Ночью они сделали поворот через фордевинд и пошли другим галсом.

На рассвете они заметили, что судно находится у группы мелких островов, окружённых скалами, о которые грозно бился высокий прибой, хотя ветер к этому времени почти утих. Опять они положили руля по ветру и с трудом избежали столкновения со скалами. Как только паруса были выправлены, матросы подошли к Джеку и потребовали отыскать удобное место для стоянки, так как они совершенно обессилели и нуждаются в отдыхе. Они были правы, и Джек, посоветовавшись с Мести, согласился на их требование.

Как видно, острова были необитаемы, но следовало ещё выяснить, найдётся ли здесь удобное место для стоянки. Рулевой предложил отправиться на разведку, чтобы отыскать подходящую бухту, и вскоре к берегу отплыла шлюпка с четырьмя гребцами. Вернувшись через час, боцман доложил, что они нашли достаточно глубокую бухту, где вода была гладкой, как стекло. Поскольку у них не было станового якоря, они привязали верп и, войдя без происшествий в бухту через узкий пролив между двумя островами, стали на верп в мелководном заливе глубиной семь морских саженей. После того как убрали паруса и палуба была приведена в порядок, матросы сели в шлюпку и отправились на берег. «Могли бы попросить у меня разрешения», — подумал Джек, глядя им вслед. Через час они вернулись и, посовещавшись меж собой, всей гурьбой подошли к Джеку.

От имени всех говорил боцман. Он заявил, что матросы переутомились и требуют отдыха, а поскольку провизии у них достанет на три месяца, то нет никакой надобности спешить с возвращением на «Гарпию». Для отдыха они считают необходимым разбить на берегу палатку и пожить там некоторое время. Поскольку на берегу не возбраняется пить, сколько душа пожелает, они просят выдать им провизию и вина в достаточном количестве. Матросы просят у него позволения забрать всё это, потому что решили исполнить своё намерение в любом случае, даже без его согласия. Вместо ответа Джек хотел было пустить в ход гандшпуг, но вовремя заметил, что матросы явились при кортиках и с пистолетами за поясами, поэтому он счёл более разумным обратиться за советом к Мести. Поняв, что сопротивление бесполезно, Мести посоветовал Джеку уступить им и потихоньку прибавил, что чем скорее иссякнет вино, тем лучше, так как любые меры, предпринятые против матросов, не смогут облагоразумить их до тех пор, пока у них есть вино.

Следуя совету Мести, Джек любезно сообщил матросам, что они могут поступать, как им угодно, а он останется с судном здесь столько времени, сколько им понадобится для отдыха. Мести выдал им ключи от кладовой и, усмехнувшись, попросил их не стесняться с угощением. Тогда матросы окончательно распоясались: они потребовали от Джека и Мести остаться на корабле и присматривать за ним, но заявили, что слугу капитана Педро они заберут с собой, чтобы тот готовил им еду. Джек стал возражать, ссылаясь на то, что ему понадобятся услуги двух моряков — Мести и испанца, иначе он не может послать за ними шлюпку в случае надобности. Матросы согласились и разрешили ему оставить испанца при себе с условием, чтобы Джек не мешкал, если они потребуют шлюпку с корабля. Прощаясь с ним, они со смехом пожелали ему хорошенько поразвлечься со своим уставом морской службы.

Побросав в шлюпку запасной парус, несколько шестов для палатки, постели и другие принадлежности, они спустились в кладовку и вытащили наверх две бочки вина из трёх, имевшихся в запасе, два мешка сухарей, оружие и запас пороха, и столько солонины, сколько, по их разумению, могло им понадобиться. Нагрузив лодку до краёв, они оттолкнулись от борта и три раза прокричали издевательское «ура». Джек сделал вид, что принял их приветствие за чистую монету, и, стоя у сходен, снял шляпу и вежливо раскланялся.

Как только они отплыли, Мести оскалил в усмешке свои заострённые зубы и сказал Джеку:

— Вот увидите, они ещё поплатятся за свою наглость — потожтём немного! Клянусь, притёт и наш черёт посмеяться нат ними.

Джек на это ничего не сказал, теперь он больше думал, чем говорил. Спустя некоторое время матросы вернулись на корабль, чтобы забрать ещё кое-какие вещи, которые могли бы им понадобиться: дрова для костра, кухонные принадлежности и тому подобное. Всем этим они разжились без всякого разрешения и, забрав всё, что требовалось, опять отправились на берег.

— Нам чертовски повезло, что они ничего не знают о долларах, — произнёс Мести. Они с Джеком стояли у сходен, наблюдая за действиями матросов.

— Так-то оно так, — сказал Джек, — но где бы они тратили их здесь?

— Та, но если пы они нашли теньги, они могли пы запрать шлюпку и уплыть с ними.

На сходнях лежал небольшой кусок солонины, и Джек, сам не зная зачем, сбросил его ногой за борт. Пропитанный жиром кусок стал медленно погружаться в воду. Джек задумчиво следил за ним, пока он исчезал в глубине. Мести, задумавшись, также устремил свой взор на него, как вдруг они оба заметили какое-то тёмное, длинное тело рядом с куском солонины — это была донная акула, которая схватила кусок пастью и, нырнув, исчезла из виду.

— Что это? — спросил Джек.

— Это тонная акула, масса Тихоня, самая зловретная акула из всех. Её сроту не заметишь, — пока она не схватит тепя. — Тут глаза Мести сверкнули злобной радостью от пришедшей к нему в голову догадки. — Ей-погу, с их помощью мы скоро отолеем бунтовщиков. Считайте, что они уже у нас в руках.

Джек поёжился и отошёл от сходней.

В течение дня матросы на берегу занимались устройством лагеря, прежде чем предаться своей страсти к пьянству: разбили палатку, разожгли костёр, расставили по местам различные предметы, захваченные с судна. Наконец они сели обедать и, выбив втулку из бочки, стали пьянствовать. Поскольку судно находилось на расстоянии ружейного выстрела от них, Джеку и Мести было хорошо видно, как они пили и веселились. Тем временем испанец, тихий и робкий парень, приготовил обед для Джека и его единственного товарища. Наступил вечер, на берегу шёл пир горой — матросы танцевали и горланили песни, хохотали и ругались, наполняли и опорожняли кружки с вином и всё больше пьянели. Мести улыбнулся Джеку горькой улыбкой и сказал только:

— Потожтём немного!

Наконец шум на берегу стих, костёр погас, и наступила тишина. Джек всё ещё стоял у сходней, когда к нему подошёл Мести. На небе только что взошла луна, и Джек устремил к ней свой взгляд.

— Пора, масса Тихоня, пойтёмте на корму и спустим на воту маленькую лотку. Заперите свои пистолеты — мы отправимся на neper и уветём у них нашу шлюпку, пока они все спят.

— Но как же мы их оставим без шлюпки, Мести? — Джек подумал об акулах и о том, что будет с матросами, если они попытаются вплавь добраться до корабля.

— Иначе никак нельзя, cap. Сеготня вечером они напились, завтра снова напьются, а пьяный человек теряет разум. Что, если кто-нибудь из матросов скажет: «Поетем на сутно и упьём офицера, тогта мы можем телать, что нам уготно». — Все согласятся, и они упьют нас ни за понюх табаку. Нет, cap, нато ехать и запрать шлюпку: если не рати вас, то рати того, чтопы спасти сепе жизнь — они ненавитят меня не меньше, чем вас, и упьют меня в первую очередь.

Джек понимал справедливость его слов. Они отправились на корму, спустили на воду маленькую шлюпку и приготовили её к отплытию. Затем, вернувшись в каюту, захватили с собой пистолеты.

— А испанец, Мести, как же мы оставим его на судне одного?

— Ничего, cap, у Педро нет оружия, а мы вооружены. Та если он и найтёт какое-нипуть оружие, он не посмеет пустить его в ход, я знаю таких, как он.

Джек и Мести спустились в лодку, тихо отчалили от борта, и вскоре лодка приткнулась к берегу. Матросы были так пьяны, что не могли бы и пошевелиться, если бы даже услышали что-нибудь. Никем не замеченные, они отвязали катер, отбуксовали его к кораблю и принайтовали его к корме вместе с лодкой.

— Всё, cap, можно ложиться спать — утро вечера мудренее.

— У них есть всё, что нужно, — заметил Джек. — И шлюпка им была нужна только для того, чтобы досаждать нам.

— Потожтём немного, — ответил Мести своим излюбленным присловьем.

Джек никак не мог уснуть: он не мог избавиться от мрачных предчувствий и тяжёлых мыслей. С тех пор как Джек покинул «Гарпию», ему пришлось столько передумать, что у него на многое раскрылись глаза. Он только теперь осознал, какой груз ответственности взвалил себе на плечи и какие последствия для его будущего может иметь его минутный каприз, когда он поддался уговорам Мести. Он столько передумал, что за какую-то неделю повзрослел, став не мальчиком, а мужчиной. Он был обижен и сердит, но обижался и сердился главным образом на себя.

На рассвете они встали — сперва Мести, а за ним Джек и принялись наблюдать за тем, как развиваются события на берегу. В это время матросы ещё спали и не выходили из палатки. Наконец, когда Джек и Мести позавтракали, на берегу показались первые матросы. Они озирались по сторонам, словно выискивая что-то, затем спустились к воде, к тому месту, где раньше стоял катер. Джек взглянул на Мести, тот оскалил зубы в усмешке и ответил на его взгляд как обычно: «Потожтём немного». Матросы прошли вдоль берега, прыгая по валунам, пока не поравнялись с кораблём.

— Эй, на судне!

— Алло! — ответил Мести.

— Верните шлюпку на берег сейчас же и захватите бочонок с водой.

— Так я и знал! — воскликнул Мести, потирая руки от радости. — Масса Тихоня, скажите им, что они ни черта не получат от нас.

— Но почему бы не дать им воды, Мести?

— Потому что, cap, тогда они заперут шлюпку.

— Это верно, — согласился Джек.

— Эй, там, на судне, вы слышите? — закричал боцман — это он первым окликнул корабль. — Пришлите сюда шлюпку или мы перережем ваши проклятые глотки, чёрт бы вас побрал!

— Я не пошлю лодку, — ответил Джек, поняв, что Мести был прав.

— Не пришлёте? Вот как! Тогда считайте — вы подписали себе смертный приговор, — прокричал боцман. Затем матросы вернулись в палатку и через некоторое время высыпали на берег с мушкетами в руках.

— Боже праведный, быть того не может, чтобы они стали стрелять в нас, Мести!

— Потожтём немного.

Матросы стали в ряд на краю берега напротив корабля. Боцман опять окликнул судно и спросил, приведут ли они наконец на берег шлюпку.

— Скажите им, что никогда, cap.

— Так и быть, если уж нельзя иначе, — ответил Джек и закричал матросам. — Нет, не дождётесь!

Хитрый негр угадал план бунтовщиков, состоявший в том, чтобы добраться вплавь до лодок, и если Джек и Мести вздумают помешать их попытке овладеть шлюпкой, то стрелять по ним. А забраться в лодку пловцу, особенно в маленькую, не представляло труда. Меж тем матросы на берегу провели подготовку к атаке — одни из них проверили запалы у ружей и изготовились к стрельбе, держа мушкеты у бедра и направив их дула на корабль, другие — боцман и два матроса — стали раздеваться, намереваясь броситься в воду.

— Стойте, ради Бога, стойте! — закричал Джек. — Залив полон донных акул, честное слово!

— Как же, испугались мы ваших акул! — ответил боцман, подходя к кромке воды. — Держитесь-ка лучше, приятель, за прикрытием, а ты, Джон, пальни разок, чтобы показать им, что мы не шутим. Как только он или ниггер высунут голову, стреляйте в них, ребята!

— Ради Бога, не пытайтесь плыть! — кричал Джек, охваченный страхом. — Я, так и быть, найду какой-нибудь способ доставить вам воду!

— Теперь слишком поздно, вы погибли! — И боцман прыгнул со скалы в море, за ним последовали два других матроса. В это же время раздался выстрел, и пуля просвистела мимо уха нашего героя.

Мести оттащил Джека от сходен, тот с ума сходил от страшной тревоги за матросов. Он упал на палубу, затем вскочил и бросился к амбразуре, чтобы следить за пловцами, и подоспел к ней как раз в тот момент, когда боцман с громким воплем приподнялся из воды и тут же исчез в водовороте, окрасившемся его кровью.

Мести опустил мушкет, из которого он изготовился стрелять в случае, если пловцы достигнут шлюпки, и испустил вздох облегчения.

— Слава Богу, стрелять не понатобилось.

Джек закрыл лицо руками. Но трагедия на этом не кончилась: два других матроса ещё находились в воде, однако увидя, что случилось с боцманом, они повернули назад и поплыли к берегу. Только достичь берега им не удалось — ещё два прожорливых чудовища, привлечённые запахом крови боцмана, догнали их и устроили на этом месте состязание, кто скорее проглотит куски разорванных на части пловцов.

Мести, наблюдавший за их гибелью, оглянулся на Джека, который сидел, не смея оторвать рук от лица, и пробормотал:

— Хорошо, что хоть этого он не видел.

— Что я не видел? — спросил Джек.

— Акулы сожрали их всех.

— О, какой ужас! — простонал наш герой.

— Та, cap, это ужасно, — сказал Мести. — А разве та пуля, что метила вам в голову, не ужасна? А что было бы с нами, если бы акулы не схватили их? Они упили пы нас, и тогда наши тела тостались пы акулам. Не знаю, как для вас, а для меня это пыло пы ещё ужаснее.

— Мести, — сказал Джек, судорожно схватив негра за руку, — это не акулы, это я виноват в их смерти.

Мести с удивлением взглянул на Джека.

— Как это может пыть?

— Если бы я не нарушил приказ, — ответил Джек задыхаясь, — всего этого не случилось бы. Кто, как не я, показал им пример непослушания? Я сам во всём виноват — теперь я это хорошо понимаю. О, Боже, это ужасное зрелище никогда не изгладится из моей памяти!

— Масса Тихоня, мне трудно вас понять, — сказал Мести, — вы говорите чепуху. Тогта я тоже могу сказать: если пы народ ашанти не воевал за своботу, сеготня ничего такого не случилось пы. Почему? Если пы ашанти не воевали, я не попал пы в плен — и не оказался пы на «Гарпии» — и не попал пы на этот корапль вместе с вами — и не помешал пы матросам пить вино, а тогта не пыло пы пунта…

— Бунта, Мести, бунта.

— Да, масса, бунта… Я и говорю: не путь пунта, акулы не сожрали пы матросов. Так вот, разве они погипли не по своей вине?

Джек ничего не ответил, но почувствовал некоторое облегчение, найдя доводы негра вескими.

Ужасная смерть товарищей, по-видимому, произвела сильное впечатление на других матросов. Они вернулись в палатки, понурив головы и едва передвигая ноги. Затем Джек и Мести увидели, как бунтовщики разбрелись по острову, вероятно, в поисках воды. В полдень они вернулись в лагерь и опять перепились, подняв гомон и крики. Под вечер они спустились к морю с кувшинами в руках и, заметив, что привлекли к себе внимание обитателей корабля, стали подбрасывать их в воздух в знак того, что нашли воду. Здесь матросы устроили балаган в насмешку над своими врагами с издевательскими выкриками и дурашливыми прыжками. Затем, напевая и пританцовывая, они вернулись в лагерь и снова принялись за пирушку, которая затянулась далеко за полночь и кончилась только тогда, когда все перепились до потери сознания;

Оправившись на следующий день от потрясения, вызванного гибелью матросов, Джек вызвал Мести в каюту, чтобы держать с ним военный совет.

— Мести, скажи, чем всё это кончится?

— О чём вы говорите, cap? О пунте или о том, как нам вернуться на «Гарпию»?

— На «Гарпию»? У нас мало шансов увидеть её снова. Мы на необитаемом острове, и хорошо ещё, что на необитаемом. Нет, я имею в виду, чем закончится этот бунт.

— Масса Тихоня, если пы я захотел, я пы покончил с ним очень скоро, но я не тороплюсь.

— Как это понимать, Мести, «не тороплюсь»?

— Слушайте, масса Тихоня, вы хотели пуститься в самостоятельное плавание, и я тоже. Теперь, когта матросы потняли пунт, вы хотите вернуться на порт «Гарпии», но, ей-погу, вы напрасно тумаете, что я, принц на своей ротине, хочу вернуться тута, чтопы чистить котлы и кипятить чай тля молотых джентльменов. Нет, Тихоня, пусть лучше пунт, пусть путет что угодно, но… я пыл принцем когта-то, — сказал Мести, понижая голос до шёпота, чтобы выделить последние слова.

— Как-нибудь ты расскажешь мне историю своей жизни, — сказал Джек, — а сейчас надо обсудить более важный вопрос: как ты смог бы покончить с бунтом?

— Очень просто, вылив из бочки всё вино то капельки. Тело не хитрое — я отправлюсь на neper, когта они все перепьются, продырявлю бочки в трёх-четырёх местах, всё вино и вытечет. Они тогта протрезвятся и станут просить прощения. Мы их примем на сутно, отперём у них оружие, и пусть они попробуют пунтовать в другой раз. Разрази меня Бог, я ещё разтелаюсь с ними!

— Мысль очень хорошая, Мести, почему бы нам не попробовать привести её в исполнение?

— Потому что я не хочу рисковать, отправляясь на neper, — и рати чего? Рати того, чтопы вернуться на «Гарпию» и кипятить чай для молотых джентльменов?! Нет, я зтесь и так счастлив, — ответил Мести беззаботно.

— А я очень несчастен, — сказал Джек. — Но так как я полностью завишу от тебя, мне, как видно, придётся подчиниться тебе.

— Что такое вы говорите, масса Тихоня, подчиниться мне? Нет, cap, когта вы были офицером на «Гарпии», вы говорили со мной как со своим тругом и никогта не опращались со мной как с чёрным слугой. Я знаю, кто я такой, — продолжал Мести, ударив себя кулаком в грудь. — Я чувствую вот зтесь впервые с тех пор, как покинул ротину, я чувствую сепя человеком. Послушайте, масса Тихоня, своих трузей я люплю так же сильно, как сильна моя ненависть к врагам, и вы никогда не потчинитесь мне. Я слишком горжусь нашей тружпой, чтопы позволить вам унизиться, потому что, масса Тихоня, я человек — а когта-то пыл принцем!

Хотя Мести не мог выразить словами то, что творилось в его душе, переполнявшие его чувства так явственно отражались на его лице, что Джек понял и оценил их благородство. Он протянул Мести руку и сказал:

— Мести, мне безразлично, что ты был когда-то принцем, хотя я и не сомневаюсь в твоих словах, потому что ты не способен лгать, но ты хороший человек, и этого для меня достаточно — я уважаю тебя, даже больше, я люблю тебя как друга и по своей воле никогда не расстанусь с тобой.

Мести взял протянутую руку. Это было первое предложение дружбы, полученное им с тех пор, как он распрощался с родиной, первое признание за ним его человеческого достоинства, первое свидетельство того, что его признают полноправным человеком, а не низшим существом, и он молча сжал руку Джека, не в силах что-либо сказать от волнения. Но если бы можно было обнажить чувства, душившие негра, то самый равнодушный скептик был бы вынужден признать, что по глубине и силе эти чувства могли оказать честь не только принцу, но и любому смертному. Всё случившееся произвело на Мести такое сильное впечатление, что он, бросив руку нашего героя, выбежал из каюты, потому что не мог продолжать разговор. Его продолжили только на следующее утро.

— Всё-таки, Мести, что ты придумал? Скажи, чтобы я знал, как нам действовать дальше.

— Тогта, cap, я скажу вот что: пусть лучше, если мятежники сами первыми попросятся на сутно. Пусть они хорошенько попросят, прежде чем вы согласитесь принять их назад. А это непременно случится, когта они прикончат свои съестные припасы — веть нас двое, а их пятеро. Когта они сильно проголотаются, они вернутся на сутно кроткими, как ягнята.

— Во всяком случае, — сказал Джек, — они должны первыми начать переговоры о возвращении на судно. А пока… чем бы мне здесь заняться? Мне совершенно не улыбается перспектива помереть со скуки в этом курятнике.

— Масса, почему вы не разговариваете с Петро?

— С Педро? Потому что я не владею испанским языком.

— Это я знаю, потому и спрашиваю. Я заметил, что вы очень сожалели, что не, могли поговорить с твумя милыми тевушками, когта встретились с ними на нашем корапле. Веть верно?

— Да, признаюсь, это меня огорчило.

— А разве нам польше не притётся встретиться с тругими испанскими тевушками? Если вы путете каждый тень разговаривать с Петро, вы скоро научитесь говорить по-испански и тогта сможете песетовать с ними, когта претставится случай.

— Честное слово, Мести, я ещё не оценил тебя по достоинству! Я возьмусь за испанский язык и с помощью Педро овладею им, — сказал Джек, обрадовавшись тому, что ему нашлось какое-то занятие, — чтение статей Морского устава порядком наскучило ему.

Что касается матросов, то они продолжали свой прежний образ жизни, не внося в свои дни никакого разнообразия. Кутежи следовали за кутежами, однако было заметно, что костёр они стали разжигать пореже, очевидно, топливо у них подходило к концу, хотя погода стояла не такая тёплая, как раньше — наступил октябрь. Уже месяц, как Джек учился у Педро испанскому, а мятежники по-прежнему не обнаруживали никакого желания вернуться к исполнению своих обязанностей. Первые недели пьяные матросы время от времени выходили на берег и открывали огонь по Джеку и Мести, когда те показывались на палубе, но, к счастью, пьяницы — не очень меткие стрелки. А в последнее время они бросили и это занятие, вероятно, истощив свои боеприпасы, и казалось, они вообще перестали обращать внимание на корабль, словно забыли о его существовании.

Со своей стороны, Джек решил не уступать им — пусть он простоит здесь с кораблём хоть целый год, но переговоры о перемирии должны начать те, кто поднял бунт. Проходил день за днём, а он спокойно занимался своим делом, и два месяца пролетели так, что он их даже не заметил.

Как-то вечером, когда они сидели в кают-компании — вечера стали прохладными, — Джек попросил Мести рассказать историю его жизни. Мести ответил, что с позволения Джека он готов приступить к рассказу немедленно, и когда наш герой кивнул головой в знак согласия, Мести начал свой рассказ, который мы приводим в следующей главе.

ГЛАВА XV,в которой бунт, как костёр, гаснет не столько из-за нехватки топлива, сколько от избытка влаги

Хотя мы прежде передавали речь Мести на его смешанном жаргоне, нам кажется, что в длинном рассказе это будет утомительно для читателя, поэтому мы переведём рассказ Мести на правильный литературный язык, прибегая по-прежнему к его диалекту в тех местах, где рассказ прерывался беседой двух друзей.

«Мои первые воспоминания детства, — начал Мести, — относятся к тому времени, когда меня носил на плечах какой-то мужчина: я сидел на его шее, свесив ножки на грудь и держась за волосы на голове.

Все глазели на меня и расступались, когда я ехал по городу или рынку, весь увешанный золотыми украшениями, слишком тяжёлыми для меня, поэтому я радовался, когда женщины снимали их. Но когда я стал старше, я стал гордиться ими, потому что узнал, что я сын короля и украшения служат знаками моего королевского происхождения. Я жил счастливо, не утруждая себя ничем, кроме стрельбы из лука и упражнений с мечом, которым я научился хорошо владеть, а великие полководцы из свиты моего отца научили меня убивать врагов. Иногда я валялся под тенистыми деревьями и болтал с женщинами, принадлежащими моему отцу, иногда проводил время в его дворце, играя черепами и повторяя имена тех, кому они когда-то принадлежали, ибо в нашей стране, когда мы убиваем врагов, мы сохраняем их черепа как трофеи.

Когда я подрос, я делал всё, что хотел: бил женщин и рабов, кажется, даже убивал кое-кого из них. Помню, я убил одного раба, только чтобы испытать, смогу ли я достаточно сильно ударить моим новым двуручным мечом, изготовленным из особо прочного и тяжёлого дерева, но это пустяк в нашей стране. Я мечтал стать великим полководцем и не думал ни о чём, кроме как о войне и сражениях, и о том, сколько черепов я раздобуду, когда обзаведусь своим домом и своими жёнами. Я уже не был мальчиком, я ходил на охоту в лес и пропадал там неделями. Однажды я увидел пантеру, гревшуюся на солнце и грациозно помахивающую хвостом. Я осторожно подполз к скале, находившейся в трёх ярдах от пантеры, и, натянув свой лук, насквозь пронзил её стрелой. Она подпрыгнула в воздух, увидела меня, взревела и бросилась на меня, но я пригнулся за скалой, и пантера перелетела через мою голову. Она опять повернулась ко мне, но я выхватил нож и, когда её когти вонзились в мои плечи и грудь, ударил её ножом прямо в сердце. Это был счастливейший день в моей жизни: я убил пантеру сам, один на один, и мог показать всем свои раны. Хотя они были достаточно серьёзны, я и не думал о них. Я снимал шкуру, и моя кровь смешивалась с кровью пантеры, но я только ликовал. Гордо вступил я в город, неся свою добычу, хотя истекал кровью и испытывал резкую боль. Все превозносили мой подвиг, называли меня героем и великим воином. Я подпилил зубы и стал мужчиной.

С этого дня я встал в ряды воинов, и как только мои раны поджили, отправился на битву. В трёх сражениях я добыл пять черепов, а когда вернулся с войны, получил за них много золота. В награду мне дали дом и жён, и отец назначил меня кабосиром (вождём). Я носил на голове султан из орлиных и страусовых перьев, мой боевой костюм был весь увешан амулетами. Я надевал сапоги с колокольчиками, за плечами висели лук и колчан со стрелами, копьё и аркебуза, за поясом — нож и двуручный меч. Я водил воинов в походы и возвращался с черепами и невольниками. Все дрожали при упоминании моего имени, и если отец угрожал кому-нибудь послать меня против него, пол в Зале Совета устилали золотым песком. — А теперь мне прихотится кипятить чай тля молотых джентльменов!

Во дворце отца жил один юноша, который мне нравился. Он не был воином, иначе я ненавидел бы его, он был моим близким родственником и воспитывался в доме отца. Я был серьёзен и полон гордыни — он был весел и любил музыку, и хотя для меня не было музыки приятнее там-тама, я не всегда жаждал шума и веселья: иногда меня охватывала грусть, и тогда я любил лежать под тенистым деревом, положив голову на колени одной из моих жён, и слушать тихую музыку. Этого юношу прислали к отцу, чтобы тот сделал из него воина, но ему недоставало физической крепости и мужества. И всё-таки я любил его, потому что он был не такой, как я.

Как-то раз он поехал в город, где жил его отец, и я дал ему золотого песку. В том городе жила прекрасная девушка: многие хотели взять её в жены, но отец девушки уже давно обещал выдать её замуж за моего друга. Её отец отказал даже самому знаменитому воину города, который в гневе отправился к колдуну и, бросив ему золотой браслет, попросил у него амулет против соперника. Он получил этот амулет, и за два дня до своей свадьбы мой друг умер. Его мать пришла ко мне с жалобой, и этого было достаточно. Я надел боевой наряд, разложил перед собой черепа своих врагов и просидел так целый день, обдумывая месть, затем созвал воинов и ночью напал на тот город, где проживал мой враг, убил двух его родственников и увёл десять его рабов.

Когда он услышал о том, что я сделал, он задрожал от страха и прислал мне много золота, но я узнал, что он взял в жёны любимую девушку моего друга, и не захотел слушать старика, пришедшего уговаривать меня помириться с врагом. Снова я собрал воинов и выступил ночью. Разгорелась жестокая битва, и хотя он хорошо подготовился к ней, всё равно был разбит наголову. Я сжёг его дом, уничтожил его посевы и, захватив ещё больше рабов, вернулся домой с намерением повторить набег. На следующий день ко мне явились другие посланцы врага, которые напрасно преклоняли колени, умоляя меня о мире, — я отказался их слушать.

Тогда они пошли к отцу с просьбой вмешаться в нашу распрю, и многие наши знаменитые воины стали на их сторону. Отец послал за мной, но я не послушался его советов. А когда говорили другие воины, я поворачивался к ним спиной — отец гневался и угрожал, воины размахивали мечами, но я лишь презрительно смерил их взглядом через плечо и вернулся домой. Я снова вытащил мои черепа и размышлял, глядя на них.

Наступил вечер, я был один, когда женщина, закутанная до глаз плащом, вошла ко мне. Она упала на колени и, приоткрыв лицо, сказала: «Я — та, которая была обещана в жёны вашему родственнику, а теперь жена вашего врага. Скоро я буду матерью, и я никогда не любила вашего родственника, потому что он не был воином. Это ложь, что мой муж упросил колдуна дать ему амулет, это я купила его, так как не хотела выходить замуж за вашего друга. Убейте меня и довольствуйтесь этим».

Она была очень красива, и я не удивился тому, что мой враг полюбил её и у неё был ребёнок от него, его ребёнок. Но эта женщина наколдовала смерть моему другу, и я поднял меч, чтобы поразить её, однако она не дрогнула, и это спасло ей жизнь. «Ты пригодна быть матерью воинов, — сказал я, опуская меч, — и ты станешь моей женой после того, как родится твой ребёнок, а череп твоего мужа будет украшать моё жилище». «Нет, — сказала она, — я буду матерью воинов только от моего мужа, которого я люблю. Если вы сделаете меня своей рабыней, я умру». Я ответил, что она говорит глупости, и отослал её на женскую половину с приказом следить за ней, но как только её оставили одну, она вытащила нож, ударила им себя в сердце и умерла.

Когда мой отец-король услышал об этом, он послал мне весть: «Довольствуйся пролитой кровью, хватит раздоров», — но я был глух ко всем увещеваниям, ибо я жаждал обладать черепом моего врага. Той же ночью я напал на него, мы встретились в рукопашной схватке, и я убил его. Я принёс домой его череп и был умиротворён.

Но все великие воины были разгневаны, и отец не мог их сдержать. Они собрали своё войско, я созвал своё. У меня было большое войско, ибо моё имя внушало страх, но силы, собранные против меня, были вдвое больше. Когда мы встретились в сражении, я убил многих, и всё-таки мы потерпели поражение — против меня был послан амулет, и сердца моих воинов дрогнули. Наконец я пал на землю, истекая кровью, — она сочилась изо всех моих пор. Я велел своим слугам снять с меня султан из перьев, боевой наряд и сапоги с колокольчиками, чтобы враги не могли узнать меня и овладеть моим черепом. Когда они исполнили моё приказание, я уполз в кусты умирать. Однако я не умер, а оправился от ран, но вскоре меня обнаружили те, кто крадёт людей, чтобы продавать их в рабство. Меня связали и приковали к цепи, соединяющей колонну рабов. Принц и знаменитый воин, обладатель множества черепов, я обещал им груды золота, но они только смеялись надо мной. В своей гордыне я не думал, что когда-нибудь стану рабом, — я знал, что умру, но умру в битве, и мой череп будет дороже, чем всё золото мира, а моя кожа будет набита опилками и выставлена в жилище колдуна как амулет. — И вместо этого я кипячу чай тля молотых джентльменов!»

— И всё-таки, — возразил Джек, — это лучше, чем быть убитым и стать чучелом.

— Может пыть, — ответил Мести, — сейчас я тумаю не так, как раньше, но всё равно, это — рапота женская, и она мне противна!

«Вместе с другими рабами меня поместили в пещеру в ожидании, когда придёт корабль. Потом нас, закованных в кандалы, отправили в трюм, где нельзя было даже сидеть прямо. Я хотел умереть, но не смог, хотя вокруг меня невольники умирали десятками каждый день, а я остался жить. Когда меня сняли с корабля в Америке, я был тощим, кожа да кости. Я был продан дёшево — надо мной просто смеялись, предлагая жалкие гроши. Наконец белый хозяин, купивший меня, отвёз меня на плантацию, где трудились сотни невольников, но я был слишком слаб, чтобы работать, да и не хотел работать. Рабы как-то спросили меня, не колдун ли я, и я ответил, что могу заколдовать любого человека, кого захочу. Кто-то рассмеялся, а я протянул палец в его сторону, потому что был слишком слаб, чтобы подняться, и сказал ему: «Ты умрёшь», — намереваясь убить его после своего выздоровления. Тот ушёл, а через три дня скончался, и не знаю от чего. Все невольники стали бояться меня, даже мой хозяин, который видел, как умер тот человек, и хотя хозяин был белым, он верил в колдовство. Он хотел продать меня, но кто же захочет купить колдуна? Поэтому он подружился со мной. Я ему сказал, что если он вздумает побить меня, он умрёт, и он поверил мне. Он взял меня в дом и сделал своим управляющим. Я не позволял слугам воровать, поэтому он был доволен мной. Он забрал меня с собой в Нью-Йорк, и я пробыл там два года, а когда усвоил английский язык — сбежал. Я спрятался на борту английского судна — уже в открытом море меня обнаружили и велели мне готовить еду, так я стал корабельным коком. Как только корабль прибыл в Англию, я оставил его и попросил работу на другом, но мне ответили, что кок им не требуется. Ещё на одном судне меня спросили, хороший ли я кок. Очевидно, все белые думают, что чёрный негр может быть только коком и никем другим. Долгое время я голодал и наконец решился: поступил на военный корабль. И вот я здесь, после того как побывал принцем и воином, поваром и стюардом и кем угодно. — А теперь кипячу чай тля молотых джентльменов!»

— Ну что ж, — сказал Джек, — это всё-таки лучше, чем быть невольником.

Мести не ответил: всякий, кто знает, какова жизнь мичманского денщика, не удивится его молчанию.

— Скажи, Мести, разве хорошо быть таким мстительным, каким ты был на своей родине?

— Раньше я тумал, что так и нато, та и сейчас иногта тумаю так, когта злоба утаряет мне в голову, а иногта не знаю, что и тумать, — когта человек сильно люпит, тогта он сильно и ненавитит.

— Но сейчас ты христианин, Мести!

— Я слушал всё, что говорят ваши священники, — ответил негр, — и решил, что я, однако, больше не верю в амулеты.

— Наша религия предписывает нам любить своих врагов.

— Та, я слышал от пастора об этом, но что тогта нам телать с нашими трузьями?

— Тоже любить.

— Этого я не понимаю, Тихоня! Я люблю вас потому, что вы добрый и хорошо ко мне относитесь, а мистер Наглерс — мерзавец и часто обижал меня. За что мне любить его? Клянусь непесами, я ненавижу его и хотел пы завладеть его черепом. А как по-вашему, малыш Госсет любит его?

— Нет, — рассмеялся Джек, — боюсь, что он тоже с удовольствием завладел бы его черепом. Но во всяком случае, нужно быть милосердным и прощать обиды тем, кто их наносит.

— Хорошо, масса Тихоня, я буду тумать, как вы. Сильно ненавитеть тоже плохо: ненавитеть легко — прощать трутно. Поэтому тот, кто прощает, щетрее сертцем, а значит, польше тостоин называться человеком.

«В конце концов, — подумал Джек, — многим христианам далеко до Мести, хоть он и африканец».

— Что это?! — воскликнул Мести, выглянув из окна каюты. — Ах, пьяные черти, они подожгли палатку!

Джек тоже посмотрел в окно и увидел, что палатка на берегу охвачена пламенем.

— Похоже, что холотные ночи скоро поупавят им пылу, — заметил Мести. — Вот увитите, масса Тихоня, они скоро запросятся на сутно.

Джек был того же мнения. Он с нетерпением ожидал время, когда наконец можно будет продолжить плавание. Обыскивая как-то рундуки в капитанской каюте, он нашёл карту Средиземного моря и внимательно изучил её: он нашёл Гибралтар и проследил путь «Гарпии» до мыса Гата, а оттуда до Таррагоны. Спустя некоторое время он вызвал Мести на военный совет.

— Посмотри, Мести, я начал разбираться в карте. Вот — Гибралтар, а вот — мыс Гата и Таррагона, где мы захватили судно, и если помнишь, мы прошли мыс Гата за два дня до шторма, который отнёс нас в море. Так что мы прошли около двенадцати дюймов, и нам осталось сделать только четыре.

— Та, масса Тихоня, я всё это вижу.

— Теперь смотри, нас угнал шторм вот в этом направлении, и здесь мы видим три островка, называемые Зифиринскими, и на них нет ни одного кружочка, обозначающего поселение, а значит, они необитаемые. Как раз здесь мы и бросили якорь, так что мы находимся на Зифиринских островах, только в четырёх дюймах от Гибралтара.

— Вижу, масса Тихоня, всё правильно, только какие это чертовски длинные дюймы.

— А помнишь, Мести, на компасе, что на палубе, есть такая закорючка, — она обозначает Северный полюс, а вот это — компас со стрелкой, указывающий на север. Северный румб показывает на испанский берег, а Гибралтар лежит на пять или шесть румбов западнее. Если мы пойдём в эту сторону, мы попадём в Гибралтар.

— Верно, масса Тихоня, — ответил Мести.

Джек действительно был прав, и он учёл всё, кроме девиации, о которой не имел никакого понятия. Чтобы не ошибиться, Джек принёс в каюту ещё один компас и сравнил их, затем он вынул стекло компаса, отсчитал шесть делений к западу и сделал отметку карандашом на картушке компаса на нактоузе.

— Вот, — сказал он, — это курс на Гибралтар, и как только бунт угаснет и поднимется попутный ветер, я отплыву в Гибралтар.

ГЛАВА XVI,в которой Джек заканчивает своё плавание и возвращается на «Гарпию»

Прошло ещё несколько дней, и их ожидания оправдались — бунтовщики не выдержали. Однажды они так небрежно заткнули втулку последней бочки с вином, что та сама выскочила, и всё вино вылилось на землю, так что его остатков хватило на три-четыре дня; далее, запасы топлива у них давно истощились, и они были вынуждены есть сырую солонину: наконец, после пожара, уничтожившего их палатку по чьей-то небрежности, четверо суток подряд лил непрерывный дождь. Всё их имущество промокло насквозь, они измучились, перемёрзли и изголодались. Их страдания стали настолько невыносимыми, что виселица показалась им милее, чем гибель от голода. И вот, уступая мукам голода, они спустились к морю, там, где берег ближе всего подходил к судну, и упали на колени.

— Что я вам говорил, масса Изи? — сказал Мести. — Запыли, черти, как стреляли в нас из мушкетов. Мести хорошо это помнит.

— Эй, на судне! — закричал один из матросов.

— Что вам нужно? — спросил Джек.

— Пожалейте нас, сэр, мы просим у вас прощения! Мы хотим вернуться к своим обязанностям.

— Так мы им и поверили, — сказал Мести.

— Что же им ответить, Мести?

— Сперва поломайтесь, масса Тихоня, скажите им, чтопы они отправлялись ко всем чертям и пусть потыхают с голоту.

— Я не могу принять на борт бунтовщиков, — ответил Джек.

— Тогда наша смерть будет на вашей совести, мистер Изи, — сказал матрос, первый окликавший корабль. — Если нам предстоит умереть, мы не хотим околевать, как собаки, — вы не примете нас на судно, так акулы примут нас! Пусть лучше нас постигнет мгновенная смерть. Что вы на это скажете, ребята? Давайте все сразу бросимся в море. Прощайте, мистер Изи, простите нас хоть мёртвых, но виноват во всём рулевой Джонсон, это он подбивал нас к бунту. Ну, давайте, ребята, нечего раздумывать! Чем скорее покончим с собой, тем лучше. Попрощаемся друг с другом — и в воду!

По-видимому, бедняги на самом деле решили свести счёты с жизнью, если наш герой, по наущению Мести, откажет им в просьбе вернуться на корабль. Они пожали друг другу руки и, отойдя от берега на несколько шагов, выстроились в ряд и приготовились прыгнуть в воду по команде матроса, который начал считать: раз-два…

— Стойте! — закричал Джек, не забывший ужасные события недавнего прошлого. — Стойте!

Матросы замерли.

— Что вы мне пообещаете, если я позволю вам вернуться на судно?

— Добросовестно исполнять наш долг, и пусть нас повесят как пример для других мятежников, когда мы вернёмся на борт «Гарпии», — ответили матросы.

— Вот это уже искреннее раскаяние, — сказал Мести. — Ловите их на слове, масса Тихоня.

— Хорошо, — сказал Джек. — Я приму вас на таких условиях. Сейчас мы приплывём за вами.

Джек и Мести спустили вёсла в шлюпку, засунули за пояс пистолеты и отправились на берег. Прежде чем сесть в лодку, моряки почтительно притронулись к своим шляпам, на что наш герой не ответил.

Сразу же по возвращении на судно Джек прочитал им статью устава относительно мятежа на флоте, в которой упоминался малоутешительный для матросов факт, что «они подлежат смертной казни», а затем произнёс речь, показавшуюся голодным матросам бесконечной. Однако всему приходит конец, кончилась и душеспасительная беседа Джека, после чего Мести выдал каждому из них по сухарю, который они проглотили с благодарностью в ожидании, когда наступит время подкрепиться более основательно.

На другой день подул попутный ветер, и, с трудом подняв верп, они вышли из бухты. Матросы работали усердно, но молча, ибо впереди их не ожидало ничего хорошего. Впрочем, надежда на лучшее всегда живёт в людских сердцах, и каждый из них надеялся, что повесят его соседа, а сам он отделается лишь поркой. Ветер не баловал их постоянством и к вечеру сменился на встречный, так что они пошли галсами на три румба севернее намеченного курса. «Ну и пусть, — заметил Джек, — мы всё равно достигнем испанского берега и вдоль него спустимся к Гибралтару. Как бы там ни было, я теперь разбираюсь в навигации лучше, чем раньше». На следующее утро лёгкий бриз пригнал судно к высокому мысу, и когда взошло солнце, они заметили большой корабль, стоящий у берега на расстоянии двух миль к западу от них, а со стороны открытого моря — другое судно, расположенное несколько дальше, милях в четырёх. Мести взял подзорную трубу и стал рассматривать корабль, что виднелся в открытом море, как вдруг корабль распустил все паруса и устремился к мысу, вдоль которого шло судно Джека. Мести опустил трубу.

— Масса Тихоня, мне кажется, это — «Гарпия».

Один из моряков взял у него подзорную трубу, чтобы ещё раз осмотреть судно, остальные матросы обступили его, с волнением ожидая, что он скажет.

— Да, это «Гарпия», — подтвердил матрос. — О, мистер Изи, пожалейте нас! Ради Бога, не рассказывайте обо всём, что случилось! — Матросы упали на колени.

Сердце Джека дрогнуло, он глянул на Мести.

— По-моему, — сказал тот вполголоса, — они и так хватили горя, и если их вытерут линьками, отпустив «по семь дюжин на брата», этого путет вполне достаточно.

Со своей стороны, Джек подумал, что и такое наказание будет для них слишком суровым. Поэтому он заявил матросам, что он обязан доложить капитану о происшедших событиях, но постарается смягчить их вину и добиться более лёгкого наказания. Он хотел было произнести длинную речь, но пушечный выстрел с «Гарпии» заставил его отложить её до более удобного случая. В то же время корабль, стоящий у берега, поднял испанский флаг и тоже дал выстрел.

— Силы непесные, мы оказались меж твух огней! — воскликнул Мести. — «Гарпия» приняла нас за испанца! Ну-ка, репята, потготовьте орутия к пою и потнесите снаряды. Масса, тавайте стрелять по испанцу, тогта «Гарпия» не путет стрелять в нас. У нас нет английского флага, и нам ничего не остаётся, как стрелять по испанскому судну.

Матросы ретиво принялись за дело. Орудия были изготовлены к бою — ходовые крепления сняты, запалы вставлены, стволы заряжены. Тем временем ветер вдруг затих, и паруса всех трёх кораблей заполоскали на мачтах. «Гарпия» в этот момент находилась в двух милях от судна Джека, а испанец — только в одной миле, причём с него спустили шлюпки, которые повели его на буксире к кораблю Джека.

— У нас веть поевой корапль, масса Тихоня, что же нам телать с флагом? Нам, чёрт возьми, нужно что-нипуть потнять на гафель!

Мести побежал в каюту, вспомнив, что у него в мешке валяется старая юбка, оставленная испанской дамой — той, что плыла пассажиркой на судне, когда они его захватили. Юбка была из зелёного шёлка с жёлтыми и синими цветочками, но такая выцветшая, будто она прослужила семье дона Кордовы не менее сотни лет. Мести нашёл её под матрацем после их отъезда и спрятал в свой мешок, надеясь выкроить из неё жилетку. Сунув юбку под мышку, он вышел на палубу, прикрепил юбку к дирикфалу и поднял её на гафель.

— Вот, масса, нам сойдёт и такой флаг. Это, так сказать, «флаг всех наций», пот которым соперутся все мужчины земли, и ни у кого из них не хватит духу спустить его. Теперь у нас есть флаг, и мы можем палить. Начинайте, репята, но помните — стрелять нато не из всех орутий сразу, а по очерети, чтопы у нас пыло время стрелять и перезаряжать, и цельтесь точнее!

На борту «Гарпии» мистер Собридж доложил капитану Вилсону:

— На судне поднят флаг, сэр, только не могу разобрать, какой нации, цвета флага не просматриваются. Но вот и выстрел!

— Это не в нас, сэр, — сказал мичман Гаскойн. — Выстрел сделан по испанцу, я видел, как ядро упало у носа испанского судна.

— Должно быть, это каперский корабль, но как бы там ни было, он подвернулся очень кстати, иначе корвет удрал бы в Картахену. А вот и второй залп, ядрами и картечью, к тому же и нацелен метко. Как видно, на судне есть крупные орудия. По всей вероятности, это мальтийский капер[23].

— Иначе говоря, то же самое, что пират, — заметил Собридж. — Я никак не могу различить цвет флага, как будто бы зелёный, так что это, должно быть, турок. Ещё выстрел — и чертовски удачный: он разметал все шлюпки, и вражеский корвет остановился.

— Да, они все смешались. Теперь мы могли бы легко овладеть корветом, если бы нам чуть-чуть добавить ветра в паруса. А вот и бриз со стороны моря! Обрасопить паруса, Собридж!

Реи были поставлены по ветру, и вскоре «Гарпия» пришла в движение. А на судне Джека матросы вели упорный, хотя и редкий, огонь из орудий левого борта по испанскому корвету. Две его шлюпки уже были уничтожены. «Гарпия» приближалась с попутным ветром и вскоре оказалась на расстоянии пушечного выстрела от корвета. Чтобы отрезать его от судна Джека, она стала стрелять только по носовым орудиям вражеского корвета.

— Ура! Теперь побета путет за нами! — кричал Мести. — Пали вовсю, репята, целься точнее! Сейчас поднимется ветер! Эй, кто-нипуть, станьте у руля! Чёрт попери, что это?

Восклицание Мести было вызвано прямым попаданием ядра, пробившего правый борт их судна, с той стороны, откуда они не ожидали нападения. Джек и Мести подбежали к борту и увидели, что из-за мыса показались три испанские канонерки, которые и обстреляли их. Как оказалось, за мысом располагался порт и город Картахена, и канонерки были высланы оттуда на помощь корвету. К счастью для Джека, паруса их судна в этот момент наполнились ветром, иначе его корабль, вероятно, был бы захвачен ими и отведён в Картахену. Однако испанский корвет оказался в тяжёлом положении. Отрезанный от канонерок как судном Джека, так и «Гарпией», корвет, как только его паруса наполнились ветром, решил искать спасение в бегстве и, развернувшись носом в обратную сторону, попытался уйти на запад вдоль берега, держась поближе к земле. Тем временем канонерки продолжали обстреливать судно Джека: один залп, другой, и ещё одно ядро пробило борт, ранив двух матросов. Но когда испанский корвет обратился в бегство, «Гарпия» пустилась за ним в погоню, Джек последовал её примеру, и через несколько минут оказался вне пределов досягаемости пушек с канонерок, которые не решились поднять паруса и преследовать Джека. Ветер быстро крепчал, развевая зелёную юбку, но команда «Гарпии» была слишком занята, обмениваясь залпами с корветом, чтобы интересоваться цветом флага на гафеле его судна. Испанец хорошо защищался, к тому же ему на помощь пришла береговая батарея, однако корвет не мог здесь встать под защиту её орудий из-за отсутствия подходящего места стоянки, поэтому ему пришлось пройти на несколько миль дальше.

К полудню ветер снова начал стихать, и к часу дня совсем заштилило. Но «Гарпии» удалось приблизиться к испанскому корвету, сократив расстояние между ними до трёх кабельтовых, что позволило ей вести стрельбу по корвету и береговой батарее, состоящей из четырёх орудий. Джек воспользовался последними дуновениями бриза и тоже стал в полумиле от корвета. По совету Мести, они больше не стреляли, чтобы оставить «Гарпии» всю славу победителя, так как было заметно, что ответный огонь испанца быстро слабел. В три часа корвет спустил флаг, и «Гарпия», выслав на его борт десант и завладев судном, обратила огонь всех своих пушек на береговую батарею и вскоре заставила её замолчать.

Штиль затянулся. Команда «Гарпии» занялась приведением в порядок парусов и такелажа, которые сильно пострадали как на своём, так и на вражеском судах. Занимались также перевозкой пленных с призового корвета на борт «Гарпии», и за всей этой суматохой морякам было недосуг поинтересоваться, что за странный корабль стоит у них за кормой, ибо когда люди заняты, им некогда строить догадки, достаточно было и того, что корабль вынудил корвет повернуть и тем самым помог «Гарпии» захватить его.

Вся команда Джека, считая его самого, состояла из восьми человек, в том числе один испанец и два раненых матроса. Таким образом, в распоряжении Джека было всего четверо моряков, и у них доставало хлопот по уходу за ранеными, с закреплением такелажа и пушек, ремонтными работами, в связи с чем Джек не мог сразу же отправиться на борт «Гарпии». По мнению Мести, было бы неблагоразумным отплыть на «Гарпию», оставив на борту своего судна только двух матросов. Кроме того, Джек ещё не обедал и сомневался, что в мичманской каюте на «Гарпии» его вкусно угостят, поэтому он предпочёл заказать обед по собственному вкусу и пообедать у себя на корабле. И вообще, Джек не очень утруждал себя размышлениями на этот счёт и сказал, что поедет с докладом к капитану Вилсону после захода солнца. Были и другие причины, побуждавшие его не слишком торопиться на корвет: ему хотелось немного обдумать, что он скажет в своё оправдание и каким образом он сможет выгородить матросов, чтобы не навлечь на них слишком суровое наказание. С одной стороны, природная правдивость Джека побуждала его рассказать всё начистоту, а с другой — душевная доброта требовала от него утаить часть истины, умолчав о некоторых щекотливых подробностях своего плавания. У самого Джека не было особых причин для беспокойства — в его пользу будут говорить четырнадцать тысяч звонких оправданий в мешках, лежавших в сейфе на захваченном корабле. Что касается матросов, то их мужество и безупречное поведение во время схватки с врагом снимали с них часть вины за участие в бунте. Устав от волнений и тяжёлой работы за день, Джек прилёг подумать и думал до тех пор, пока не заснул крепким сном, и проснулся не на закате, как намеревался, а двумя часами позже. Мести не стал его будить, потому что и сам не торопился на корвет, «чтопы кипятить чай тля молотых джентльменов».

Проснувшись, Джек удивился, узнав, как долго он проспал. Он вышел на палубу. Было темно и по-прежнему тихо, но во тьме можно было легко различить «Гарпию» и испанский корвет, стоявшие на якорях в миле от них. Джек велел матросам спустить маленькую лодку и, оставив корабль под началом Мести, один отправился на «Гарпию». На её борту царила суматоха, все были заняты ранеными, пленными, ремонтными работами; лодки беспрестанно сновали от судна к судну, поэтому Джек причалил к борту «Гарпии» никем не замеченный, хотя этого не должно было бы случиться, учитывая, что служебный долг требовал от вахтенных заметить его шлюпку и окликнуть её. Джек поднялся на палубу, пройдя сквозь толпу пленных, собравшихся на корме для ужина. Джека было трудно отличить от пленных, так как на нём был короткий испанский плащ, точно такой, как и на большинстве пленных.

Джека забавляло, что никто его не узнал. Он спустился по трапу на нижнюю палубу и уже направился было к капитанской каюте, чтобы доложить о своём прибытии, как услышал крики малыша Госсета и звуки ударов верёвкой. «Провалиться мне на этом месте, если эта скотина Наглерс не порет Госсета, — подумал Джек. — Надо полагать, бедняге здорово доставалось от него, пока меня не было на судне». Закутавшись в плащ, Джек подошёл к окну каюты и увидел то, что ожидал. Он закричал сердитым голосом: «Мистер Наглерс, я буду вам очень благодарен, если вы оставите Госсета в покое!». Услышав его голос, Наглерс повернулся с линьком в руках, увидел в окне лицо Джека и, вообразив, что Джек вернулся с того света, чтобы наказать его, издал вопль и грохнулся без чувств на пол. Малыш Госсет, дрожа всем телом, уставился на окно, разинув рот от изумления. Довольный произведённым эффектом, Джек отошёл от окна и направился к капитанской каюте. Оттолкнув от дверей слугу, передававшего кому-то приказ капитана, он вошёл в каюту, где капитан Вилсон сидел за столом с двумя испанскими офицерами, и отрапортовал:

— Разрешите доложить, капитан Вилсон, мичман Изи прибыл на борт для прохождения дальнейшей службы!

Капитан Вилсон не упал в обморок, но вскочил на ноги, опрокинув стоявший перед ним бокал.

— Боже милостивый, мистер Изи, откуда вы взялись?

— С корабля, что стоит за кормой «Гарпии», — ответил Джек.

— С корабля за кормой? Что это за корабль? Где вы пропадали так долго?

— Это длинная история, сэр, — ответил Джек.

Капитан протянул руку и обменялся с Джеком сердечным рукопожатием.

— Во всяком случае, я рад вас видеть, мой мальчик. Теперь присаживайтесь и расскажите в нескольких словах, что с вами случилось, а позже мы выслушаем ваш рассказ поподробнее.

— С удовольствием, сэр, — сказал Джек, — мы захватили этот корабль в ту ночь, когда отправились на катере в рейд. Я неважный штурман, и наш корабль отнесло к Зифиринским островам, где я пробыл два месяца из-за нехватки матросов, но как только они нашлись, я снова отправился в плавание. Я потерял трёх матросов, которых сожрали акулы, и имею на борту двух раненых матросов, получивших ранения в сегодняшнем сражении. На корабле имеется двенадцать орудий, груз свинца и ситца, четырнадцать тысяч долларов в сейфе и три пробоины в борту, так что чем скорее вы пошлёте туда подкрепление, тем лучше.

Рассказ получился не очень толковым, но то, что на борту имеется четырнадцать тысяч долларов и нужно послать подкрепление, было изложено достаточно ясно. Капитан Вилсон позвонил и послал за мистером Аспером, который, войдя в каюту, отшатнулся в изумлении при виде Джека. Капитан поручил ему отправить мичмана Джоллифа с катером на борт «Ностра Сеньора дель Кармен», чтобы он взял на себя охрану судна и перевозку раненых на «Гарпию». Джеку он велел сопровождать мистера Джоллифа и сообщить ему все необходимые сведения. На прощание он повторил, что выслушает его рассказ подробнее завтра, когда у них будет больше свободного времени.

ГЛАВА XVII,в которой наш герой узнаёт, что тригонометрия необходима не только в искусстве навигации, но и для улаживания дела чести

Капитан Вилсон был совершенно прав, утверждая, что ему было некогда выслушивать историю Джека в тот вечер, ибо все они спешно готовились к отплытию, как только поднимется ветер. Дело в том, что в порту Картахены, расположенной милях в десяти от них, стояли боевые корабли, и там уже было известно об исходе морского боя, вот почему им надо было убираться отсюда как можно скорее. Мистер Собридж взял на себя команду над призовым корветом под названием «Какофуэго», оснащённым на две пушки больше, чем «Гарпия».

Корвет накануне вышел из Кадиса, ночью миновал проливы и находился уже в трёх милях от Картахены, когда был захвачен «Гарпией». Вероятно, он смог бы ускользнуть от «Гарпии», если бы не Джек, который наткнулся на него, огибая мыс на своём вооружённом судне. Таким образом, говоря по чести, капитан Вилсон и мистер Собридж, получившие за прошлый бой повышение (первый получил звание капитана первого ранга, а второй — звание капитан-лейтенанта), были на этот раз обязаны Джеку своей удачей. «Гарпия» потеряла в сражении девятнадцать человек убитыми и ранеными, а испанский корвет — сорок семь человек, так что для «Гарпии» это была почётная победа.

К двум часам ночи все работы, которые можно было сделать за такое короткое время, были закончены, и оба корвета пустились в плавание под слабо надутыми парусами, держа курс на Гибралтар, в сопровождении «Ностра Сеньора дель Кармен» под командованием Джоллифа. Джоллифу довелось первому из сослуживцев услышать рассказ Джека о его приключениях, которые немало удивили и позабавили его. Даже капитан Вилсон обрадовался возвращению Джека не так сильно, как славный малый Джоллиф, недаром их связывала крепкая морская дружба. Наутро, отойдя достаточно далеко от Картахены, «Гарпия» легла в дрейф, чтобы выслать шлюпку за нашим героем и его матросами, которые находились на борту призового корабля так долго, что уже свыклись с ним. Кроме того, с «Гарпии» отправили баркас за мешком с деньгами, послужившими, пожалуй, более веским поводом для остановки корвета. Прежде чем спуститься в шлюпку, Джек подарил Джоллифу свой Морской устав. Пользуясь им во всех случаях, Джек не представлял себе, как Джоллиф сможет командовать кораблём без устава. Затем он спустился по сходням в шлюпку, где уже сидели его матросы, бросавшие на него умоляющие взгляды, рассчитанные на то, чтобы вызвать у Джека сострадание к ним. Мести сел рядом с нашим героем также в мрачном расположении духа, вероятно, с отвращением предчувствуя, что скоро ему придётся опять «кипятить чай тля молотых джентльменов». Даже у Джека легла на сердце тяжесть от расставания с кораблём и своей командирской должностью, и он печально поглядывал на зелёную юбку, грациозно развевавшуюся на мачте, так как Джоллиф решил не опускать, флаг, под которым Джек провёл столь славное сражение.

Как можно себе представить, зная словоохотливость Джека, его рассказ о своих приключениях растянулся до самого обеда, и хотя Джек не скрывал, что он видел сигналы мистера Собриджа, призывающие шлюпки к возвращению, он так увлёк капитана своим рассказом, что тот, выслушав его, совсем забыл указать Джеку на недопустимость нарушения приказов. Капитан с похвалой отозвался о поведении Джека и отметил верность и преданность Мести. Джек тут же воспользовался случаем, чтобы сообщить ему об отвращении Мести к его нынешним обязанностям, и обратился к нему с просьбой перевести Мести на другую должность, на что капитан дал своё согласие. Джеку также удалось получить прощение для своих матросов, ввиду их доблестного поведения во время боя, но, несмотря на обещание, данное капитаном, матросов временно заковали в кандалы и отправили в трюм. Однако Джек сказал Мести, а тот передал его слова матросам, что их будут держать под арестом только до Гибралтара, а там выпустят на свободу с выговором, так что матросам остаётся только просить в своих молитвах попутного ветра.

Капитан Вилсон сообщил Джеку, что после встречи с адмиралом в Тулоне его отправили с призовыми кораблями на Мальту, где он, полагая, что Джек утонул вместе с катером, написал отцу Джека о его гибели. Эта новость сильно огорчила Джека, так как он знал, какое горе причинит домашним известие о его смерти, особенно бедной матери. «С другой стороны, — подумал Джек, — если она горевала три месяца, то тем больше будет радоваться в последующие три месяца, когда узнает о том, что я жив, — вот и выйдет так на так. А завтра или послезавтра, как только прибудем в Гибралтар, я напишу домой длинное письмо. Ждать осталось недолго, так как дует попутный ветер».

После продолжительной беседы капитан ласково попрощался с Джеком. На основании того, что Джек рассказал ему, он решил, что из Джека со временем получится дельный командир и что он забыл о равенстве и правах человека, но здесь капитан Вилсон ошибался: плевелы, посеянные в детстве, не так-то легко выполоть.

Выйдя из каюты, Джек поднялся на палубу, где встретился с капитаном и офицерами испанского корвета — они стояли на корме и внимательно рассматривали его судно «Ностра Сеньора дель Кармен». Зная со слов капитана Вилсона, что именно Джек преградил им путь в Картахену, они обратили на него свои далеко не благосклонные взгляды. Джек со свойственной ему вежливостью снял шляпу перед испанским капитаном и, радуясь предоставившейся ему возможности попрактиковаться в испанском языке, поприветствовал его обычным испанским пожеланием прожить тысячу лет. Капитан, имевший все основания пожелать, чтобы Джек провалился ко всем чертям ещё сутки тому назад, ответил на его приветствие с такой же любезностью, а затем спросил, какой флаг Джек поднял на мачту во время сражения. Джек ответил, что то был флаг, поражение перед которым не может считаться позором для испанского сеньора, хотя они и осаждают его довольно часто, а иногда даже пробуют брать на абордаж. Услышав такой ответ, испанский капитан пришёл в замешательство, а капитан Вилсон, понимавший немного по-испански, вмешался в разговор:

— В самом деле, мистер Изи, объясните, что за флаг повесили вы на мачте своего судна? Мы никак не могли различить его национальность. Я вижу, мичман Джоллиф продолжает плыть под ним.

— Да, сэр, — ответил Джек, затрудняясь назвать свой флаг, — это знамя равенства и прав человека.

Капитан Вилсон нахмурился, и, видя его недовольство, Джек рассказал ему всю историю с флагом, немало позабавившую капитана, потом он повторил свой рассказ офицерам по-испански, и один из них сказал, что «не в первый и, очевидно, не в последний раз мужчины попадают в беду из-за юбки». Испанский капитан сделал Джеку комплимент по поводу его испанского, в котором Джек действительно добился хороших успехов (иначе не могло быть, поскольку он только и делал, что занимался им в течение двух месяцев), и спросил, где Джек научился испанскому языку.

— На Зифиринских островах, — ответил Джек.

— На Зифиринах? Но они же необитаемы! — с недоумением воскликнул капитан испанского корвета.

— Там множество донных акул, — возразил Джек.

Испанский капитан решил, что Джек — довольно странный малый, если сражается под флагом из зелёной юбки и учится испанскому языку у донных акул. Однако, соревнуясь с Джеком в любезности, он не стал возражать Джеку, а взял огромную понюшку нюхательного табака, заложил его в нос, пожалев в глубине души, что Джека не слопали донные акулы прежде, чем он вывесил эту проклятую зелёную юбку.

Как бы то ни было, Джек был в отличных отношениях как с капитаном, так и остальной командой, за исключением своих четырёх недругов — штурмана Гадинга, Наглерса, боцмана и буфетчика Истхапа. Что касается Наглерса, то он, оправившись от обморока, уложил свои линьки в сундук до того времени, когда Джек отправится в новый рейд. Малыш Госсет в ответ на любое оскорбительное замечание Наглерса показывал пальцем на окно и скалил зубы, а тот при одном только упоминании об этом случае бледнел и в страхе умолкал.

Через два дня они прибыли в Гибралтар, где простояли на якоре в течение двух недель. Мистер Собридж и Джоллиф вернулись на корабль, а Джек, пользуясь расположением капитана, большую часть времени проводил на берегу в компании с мистером Аспером. Джек взял в банке значительную сумму денег, чтобы показать отцу, что он ещё жив. Мистер Собридж, слышавший несколько раз историю похождений Джека, был так доволен поведением Мести, что назначил его капралом корабельной полиции, что больше всего соответствовало характеру Мести, — должность довольно ответственная, но для мистера Собриджа было неважно, какого цвета кожа у человека, лишь бы он выполнял свои обязанности на совесть. Мести сразу подрос не меньше, чем на три дюйма, и расхаживал по палубе с важным видом, работу выполнял добросовестно, но редко пускал в ход палку.

— Мне кажется, мистер Изи, — сказал как-то первый лейтенант в разговоре с Джеком, — поскольку вы любите самостоятельные рейды, вам следует усовершенствовать свои познания в навигации.

— Я и сам думал, сэр, что мне ещё далеко до совершенства в этом деле, — ответил Джек, приняв скромный вид.

— В таком случае мистер Джоллиф может заняться с вами, из всех мичманов он самый опытный в навигации, и чем скорее вы начнёте занятия, тем лучше. Если вы освоите навигацию так же быстро, как и испанский язык, для вас это не составит труда.

Джек воспользовался его советом. На следующий день они с Джоллифом стали заниматься навигацией, и Джек сделал очень важное открытие, что две параллельные прямые, продолженные в бесконечность, никогда не пересекаются.

Не следует полагать, что капитан Вилсон и мистер Собридж, получив повышение в чине, могли безотлагательно надеть новые нашивки. Получение нового назначения всегда связано с длительной волокитой — такова уж служебная рутина, без которой вряд ли когда-нибудь можно обойтись. Закончив своё плавание, капитан Вилсон получил приказ вернуться на Мальту. С Мальты его депеши должны были поступить в Тулон к адмиралу, оттуда адмирал перешлёт их в Адмиралтейство в Лондон, и уж потом новые назначения должны были последовать обратно тем же путём. Всё это занимало не менее пяти-шести месяцев, в течение которых не ожидалось никаких перемещений в составе офицеров и матросов на борту корвета его величества «Гарпии».

Впрочем, одно-единственное перемещение по службе всё-таки произошло: начальник судовой артиллерии мистер Минус, который командовал второй шлюпкой во время памятного рейда, когда наш герой расстался со своим кораблём на столь длительный срок, так вот — мистер Минус небрежно заряжал свой мушкет, который выстрелил в тот момент, когда он забивал заряд в дуло, и оставил мистера Минуса без руки, выбив его из числа офицеров. Мистер Минус со знаком минус вместо руки не мог продолжать службу и был отправлен на родину во время рейда Джека.

На его место назначили другого офицера по фамилии Верзиланс. Это был невысокий коренастый мужчина с красным лицом и ещё более красными руками, с рыжими волосами и рыжими баками. Он много читал, но мало усвоил и считал артиллериста самой важной персоной на корабле. Прежде он служил капитанским писарем и, преуспев в науке оттеснять плечами своих соперников, стал комендором[24], а затем получил патент артиллерийского офицера, но по своему уму и развитию он как был комендором, так им и остался. Он изучил пособие «Искусство артиллерийской стрельбы», которое понял лишь частично, так как его основная часть была явно выше его разумения. Тем не менее он продолжал читать учебник, полагая, что с помощью многократного перечитывания наконец сможет его осилить. Он проштудировал учебник от корки до корки по меньшей мере сорок раз и только что принялся перечитывать его заново. Без своего «vade mecum»[25] в кармане он редко появлялся на палубе и постоянно держал книгу под рукой, чтобы в любой момент сослаться на неё.

У мистера Верзиланса был ещё один пунктик: поскольку он считал артиллериста первым человеком на корабле, то среди других своих достоинств мнил себя навигатором. Он мог привести десятки случаев, когда во время кровавых схваток капитан и все офицеры были убиты или ранены, и тогда командование кораблём переходило в руки артиллерийского офицера.

— Так вот, — частенько говорил он, — если артиллерийский офицер не овладеет навигацией, он не сможет взять на себя командование кораблём. Боцман и плотник — простые практики, но артиллерист — учёный или, во всяком случае, должен быть им. Стрельба, сэр, это наука: у нас есть свои углы прицела и линии наводки, траттория[26], то бишь траектория полёта ядра, метательная сила пороха и таблица редукции порохового заряда по градусной — простите, сэр, — по градуированной шкале, свои параболы и поправки на ветер. Нет, сэр, артиллеристу нельзя простить, если он не навигатор, потому что мы пользуемся теми же самыми математическими выкладками.

Придерживаясь таких принципов, мистер Верзиланс приобрёл для своей библиотеки «Руководство по навигации» Джона Гамильтона Мура и продвинулся в изучении навигации не дальше той точки, на которой он застрял при изучении «Искусства артиллерийской стрельбы», то есть на самом пороге науки, при всех своих математических выкладках. Нужно отдать ему должное: он занимался науками по два-три часа в день, и не его вина, что науки ему не давались. В его голове всё перепуталось: все эти углы прицела и линии наводки, синусы и косинусы, снаряды и заряды, логарифмы и алгоритмы, квадратура и квадранты, градусы и радиусы — всё смешалось в его бедном мозгу, который едва мог вместить четыре основных арифметических действия. «Слишком большая учёность доводит до сумасшествия», — сказали как-то одному из апостолов. У мистера Верзиланса, правда, не было достаточно ума, чтобы сойти с ума. И чем больше он читал, тем меньше понимал, и учёность отягощала его мозг, как свинец, что не мешало ему гордиться ею и высказываться не иначе, как в «математических терниях», имея в виду «термины».

— Насколько я понимаю, мистер Изи, — сказал однажды комендор Джеку во время их перехода на Мальту, — вы занялись наукой навигации. Это похвально, в вашем возрасте давно пора.

— Да, я могу опустить перпендикуляр и назвать все тридцать два румба компаса в прямом и обратном порядке, — сказал Джек.

— Но вы ещё не проходили дисперсию компаса? — спросил Верзиланс, подразумевая девиацию компаса.

— Нет ещё, — ответил Джек.

— А знаете ли вы, что корабль, совершающий кругосветное плавание, описывает параболу?

— Мы это ещё не проходили, — ответил Джек.

— И что угол падения любого тела равен углу тангенса?

— Очень может быть, — ответил Джек, — что синус ему не по вкусу.

— Вы ещё не приступали к пятигонометрии?

— Нет, ещё не приступали.

— Тригонометрия — ерунда по сравнению с пятигонометрией! Чтобы её освоить, нужно быть семи пядей во лбу.

— Вероятно, это так, — ответил Джек.

— Тогда-то вы узнаете, что параллели пересекаются.

— Две параллельные прямые, продлённые в бесконечность, никогда не пересекутся, — возразил Джек.

— Простите, это не так, — сказал комендор.

— Простите, это так, — сказал Джек.

Доказывая свою правоту, Верзиланс вынес карту полушарий и показал, что все параллели сходятся в одной точке, опоясав земной шар.

— Параллели никогда не пересекаются, — ответил Джек, вытаскивая учебник Гамильтона Мура.

Верзиланс и Джек крепко поспорили, после чего решили обратиться к высшему авторитету, мистеру Джоллифу, который с улыбкой сказал:

— Эти линии — параллели, но это не те параллели, которые не пересекаются.

Таким ответом они оба остались довольны, поскольку он доказывал, что они оба правы. Джек правильно делал, что спорил с Верзилансом: если бы он принял на веру все утверждения комендора, признав его учёность, у него в голове воцарилась бы такая же путаница, как и у самого Верзиланса. Они ни разу не встретились, чтобы не поспорить, а так как в конце концов Джек оказывался прав, то это шло только на пользу его учению. Когда он наконец стал разбираться в навигации, то обнаружил, что его оппонент ровно ничего в ней не смыслит. Ко времени, когда они прибыли на Мальту, Джек с грехом пополам мог выполнять штурманскую работу.

На Мальте Джек попал в новую историю. Хотя Гадинг не мог навредить ему, всё же он искал случай отомстить Джеку, и это желание росло у него тем больше, чем популярнее становился Джек среди команды. Но в данном случае речь идёт о его врагах — боцмане и буфетчике. Джек и Мести продолжали вести свои разговоры на баке, и объединённые ненавистью к нему, боцман и буфетчик стали верными союзниками. Истхап, вступая на ночную вахту вместе с боцманом Биггсом, надевал теперь свою самую красивую жилетку, и они не упускали случая почесать языки по адресу нашего героя.

— По моему лищному мнению, — сказал однажды вечером Истхап, теребя оборочки своей рубашки и поглядывая на Джека, стоявшего неподалёку, — джентльмен должен вести себя благородно, и ежели он проповедует разные идеи насщёт равенства и прощие либеральные взгляды, он должен так и поступать.

— Вот именно, мистер Истхап, это вы верно сказали. И у него нет таких прав, чтобы оскорблять другого джентльмена, не хужее его самого, только потому, что тот не обедает за капитанским столом. И спрашивается: за что? За то, что этот джентльмен высказывает в открытую такие же взгляды, как у него самого!

Здесь мистер Биггс хлестнул плетью по камбузной трубе и посмотрел на Джека.

— Да, — продолжал Истхап, — я ощень сомневаюсь, чтобы этот парнишка вёл себя на берегу так же заносчиво, как здесь. Вот увидите: придёт времещко, когда я надену свой гражданский клиф, тогда я смою кровью нанесённое мне оскорбление, не я буду, мистер Биггс!

— Будь я проклят, если не проучу одного мерзавца, который стащил у меня штаны!

— А деньги, мистер Биггс, у вас все деньги остались целы? — спросил буфетчик.

— Я не считал, — ответил боцман величественно.

— Конещно, джентльмен выще этого, но мало ли вокруг ходит молодщиков, нечистых на руку? Вы и представить себе не можете, мистер Биггс, сколько часов и других ценностей пропадало у публики, когда я прежде гулял по Бонд-стрит.

— Во всяком случае, я могу сказать вот что, — произнёс боцман, — я всегда готов дать удовлетворение любому джентльмену, стоящему даже ниже меня по положению, если я оскорблю его. Я не настолько высоко ставлю свой чин, хотя и не болтаю о равенстве, как некоторые другие, чёрт бы их побрал!

Все эти речи были явно рассчитаны на то, чтобы задеть Джека, и не понять этого было невозможно. Поэтому Джек подошёл к боцману и, приподняв шляпу, обратился к нему с величайшей вежливостью:

— Если я не ошибаюсь, мистер Биггс, вы беседуете обо мне?

— Очень может быть, — ответил боцман, — тот, кто подслушивает, часто слышит о себе мало приятного.

— Вот беда, просто невозможно двум джентльменам поговорить, щтобы их не подслушивали, — вставил Истхап, поправляя свой воротничок.

— Уже не впервые вы отпускаете оскорбительные замечания в мой адрес, мистер Биггс. Вы, кажется, считаете себя оскорблённым в истории, когда у вас украли панталоны? Так вот, я признаюсь, что это я принёс их на корабль, и могу только добавить, — продолжал наш герой, отвешивая поклон, — что я с величайшим удовольствием готов принять ваш вызов.

— Я старше вас чином, мистер Изи, — возразил боцман.

— Да, по службе, но вы только что утверждали, что ваш чин не помешает вам дать удовлетворение любому джентльмену. Вот я и хочу проверить ваши слова на деле.

— Вот этого джентльмена вы тоже оскорбили, мистер Изи, — заявил Биггс, указывая на буфетчика.

— Да, мистер Тихоня, и учтите — я такой же благородный джентльмен, как и вы. Я могу утверждать это с полным основанием, хотя у меня были свои нещастья. Я родом из старинной семьи, каких мало в Англии, — бахвалился Истхап, чувствуя поддержку боцмана, — и в моих жилах течёт кровь не хуже вашей. В моём роду были даже адмиралы!

— Вы грубо оскорбили этого человека, хотя и болтаете всюду о равенстве, — вступил в разговор Биггс. — Вы боитесь дать ему удовлетворение ещё потому, что чванитесь своим богатством.

— Мистер Биггс, — сказал наш герой, побледнев от гнева, — как только мы прибудем на Мальту, я тотчас сойду на берег. Вы и этот прохвост наденете гражданское платье, и мы встретимся втроём, тогда я покажу вам, как я боюсь драться на дуэли.

— С каждым по очереди? — спросил боцман.

— Нет, не по очереди, а с обоими сразу. Я буду драться сразу с двумя или ни с кем. Если вы старше меня по званию, вы должны снизойти до дуэли со мной, — сказал Джек с иронической усмешкой, — иначе я не снизойду до этого мерзавца, который, сдаётся мне, не многим лучше жулика.

Случайное попадание в цель заставило буфетчика побледнеть как полотно, а затем покраснеть как помидор. Он весь кипел от ярости, хотя и не осмеливался встретиться взглядом с Джеком, который опять повернулся к боцману.

— Ну, так как, мистер Биггс, договорились или вы спрячетесь за свои нашивки?

— Я не отступлюсь от своего слова, — ответил боцман, — мы уладим наши дела на Мальте.

Получив этот ответ, Джек вернулся на прежнее место рядом с Мести.

— Масса Тихоня, пьюсь оп заклат, мистер Истхап что-то замышляет. Это пыло витно по его лицу, когда вы говорили с ним. Если можно, я поеду с вами на перег, чтопы всё пыло по-честному.

Согласившись на дуэль, мистер Биггс был поставлен перед необходимостью выбрать себе секунданта, и он остановил свой выбор на кандидатуре Верзиланса, которого и попросил оказать ему эту услугу. Комендор, раздосадованный недавними победами Джека в области навигации, а поэтому злой на него, согласился, но выразил недоумение по поводу того, каким образом можно устроить дело так, чтобы одновременно дрались трое, ибо ему и в голову не пришло, что можно провести две отдельные дуэли, а посему он отправился в свою каюту и принялся за чтение в надежде найти в книгах ответ на поставленную перед ним задачу.

Джек, со своей стороны, не осмелился заикнуться Джоллифу о дуэли, боясь его осуждения, а, подумав некоторое время, отправился к Гаскойну. Действительно, на корабле трудно было найти другого мичмана, более достойного, чем Гаскойн, кому можно было поверить свою тайну. Гаскойн призадумался и сказал, что сражаться даже с боцманом ниже достоинства Джека, но поскольку вызов сделан и принят, идти на попятную уже поздно. Поэтому он согласился принять участие в дуэли, предвкушая развлечение и не думая о серьёзных последствиях, как не думал бы о них любой мичман на его месте.

На второй день после того, как корвет бросил якорь в гавани Валлетты[27], боцман и комендор, Джек и Гаскойн получили разрешение сойти на берег. Истхап, разодетый в свой лучший фрак с медными пуговицами и бархатным воротником (за который его схватили в тот момент, когда его рука извлекала из кармана чей-то бумажник, за что его потащили в каталажку, хотя он клялся и божился, что он природный джентльмен), вышел на палубу и обратился к мистеру Собриджу с такой же просьбой об увольнении на берег, но тот отказал, ссылаясь на то, что ему нужно вернуть клёпку и обручи от использованных бочек в бондарню. К своему огорчению, Мести тоже не смог получить увольнение.

Это было весьма некстати, но дело уладили так, что договорились встретиться всем у бондарни в определённый час, когда мистер Истхап мог незаметно оттуда выскользнуть и посвятить часть времени, отведённого на исполнение своих служебных обязанностей, отмщению за поруганную честь. Итак, враги сошли на берег и разместились в одной из мелких гостиниц, чтобы сделать необходимые приготовления к дуэли.

Встретившись в таверне, Верзиланс и Гаскойн принялись обсуждать в сторонке условия дуэли, тогда как боцман услаждал себя за столом стаканом грога, а наш герой, сидя у дверей, дразнил обезьянку.

— Мистер Гаскойн, — сказал комендор, — признаться, я был озадачен, каким образом провести эту дуэль, поскольку, видите ли, в ней участвуют трое. Если бы дуэлянтов было двое или четверо, ничего не могло бы быть проще, так как прямая линия или квадрат в расположении противников удовлетворили бы условия нашей задачи. Я долго раздумывал и нашёл выход: в данном случае дуэль нужно проводить по принципу треугольника.

Гаскойн вытаращил глаза, у него в голове не укладывалось, к чему клонит Верзиланс.

— Вы знакомы, мистер Гаскойн, со свойствами равнобедренного треугольника?

— Разумеется, — ответил Гаскойн, — у него все три стороны равны, но какое, чёрт побери, это имеет отношение к дуэли?

— Непосредственное, мистер Гаскойн. Равнобедренный треугольник разрешает многие трудности, и дуэль между тремя противниками может быть устроена только по принципу треугольника. Обратите внимание, — сказал комендор, вынимая кусок мела из кармана и рисуя треугольник на крышке стола, — в этой фигуре имеется три равноудалённые точки, а у нас имеется три противника. Таким образом, поставив каждого из них в вершину треугольника, мы добиваемся равенства в местоположении дуэлянтов: например, мистер Изи станет здесь, боцман — вот здесь, а буфетчик — вот тут в третьем углу. Если мы замерим стороны треугольника точно, то всё будет в порядке.

— Но тогда как же они будут стрелять? — спросил Гаскойн, пришедший в восторг от этой идеи.

— Это уже не имеет большого значения, — ответил комендор. — Однако мне кажется, как моряки, они должны стрелять по солнцу, то есть мистер Изи стреляет в мистера Биггса, мистер Биггс стреляет в Истхапа, а Истхап стреляет в мистера Изи. Отсюда следует, каждая сторона стреляет только один раз и получает выстрел от другого тоже единожды.

Гаскойн был просто в восторге, услышав новые и небывалые в практике дуэли правила, тем более что он не преминул отметить выгоду для Тихони от такого распорядка дуэли.

— Честное слово, мистер Верзиланс, я и не подозревал в вас столько достоинств: у вас глубокий математический ум, и я в восторге от вашего плана. Конечно, в делах, подобных нашему, дуэлянты должны дать своё согласие с условиями, выработанными секундантами, но, что касается мистера Изи, я вас заверяю — он согласится с вашим превосходным и высоконаучным предложением.

Гаскойн отправился к Джеку и, оттащив его от обезьянки, рассказал ему об условиях дуэли, над которыми Джек от души посмеялся. Верзиланс также сообщил боцману о том, как будет происходить дуэль, и тот, не очень-то разобравшись, сказал:

— Ну что ж, всё в порядке: выстрел за выстрел и к чертям всякие уступки.

Компания отправилась на место дуэли, захватив с собой две пары корабельных пистолетов, которые мистер Верзиланс тайком вынес с судна, и как только они оказались на месте встречи, комендор направился в бондарню, чтобы позвать мистера Истхапа. Тем временем Гаскойн отмерил равнобедренный треугольник со сторонами в двенадцать шагов и отметил его вершины. Когда Верзиланс вернулся вместе с буфетчиком, он обошёл площадку и, убедившись, что фигура имеет «равные углы, сопряжённые равными сторонами», заявил, что всё в порядке. Каждый из противников занял своё место в вершине треугольника, причём мистера Истхапа, который был в полном неведении об условиях дуэли, отвёл на место сам комендор.

— Но, мистер Верзиланс, я ничего не понимаю, — сказал буфетчик, — мистер Изи будет первым стрелять в мистера Биггса, не так ли?

— Нет, — ответил комендор, — это дуэль для троих: вы будете стрелять в мистера Изи, мистер Изи будет стрелять в мистера Биггса, а мистер Биггс будет стрелять в вас, и все вы будете стрелять одновременно — таковы условия, мистер Истхап.

— Всё равно, — сказал Истхап, — ничего не понимаю. Зачем мистеру Биггсу стрелять в меня? Я не ссорился с ним.

— Очень просто, потому что мистер Изи стреляет в мистера Биггса, а тот тоже должен произвести свой выстрел.

— Если вы когда-нибудь бывали в обществе благородных людей, мистер Истхап, — заметил Гаскойн, — вы должны разбираться в дуэлях.

— Да, да, я всегда вращался в наилучшем обществе и участвовал в дуэлях, однако…

— А если так, мистер Истхап, вы должны знать, что ваша честь в руках секунданта, и этого не оспаривает ни один джентльмен.

— Да, мистер Гаскойн, мне известно об этом, и всё-таки я не согласен — я ведь не ссорился с мистером Биггсом. А как вы, мистер Биггс, вы будете стрелять в меня?

— Почему вы полагаете, что я позволю подставлять свой лоб напрасно? — ответил боцман. — Нет уж, я буду стрелять всерьёз.

— В своего друга, мистер Биггс?

— Мне всё равно, я буду стрелять в кого угодно, — выстрел за выстрел, и пусть выживет тот, кому повезёт.

— Э, нет, джентльмены, я возражаю против такого способа, — заявил Истхап. — Я пришёл сюда, чтобы получить сатисфакцию от мистера Изи, а не для того, чтобы получить пулю от мистера Биггса!

— А разве вам недостаточно, что вы стреляете в мистера Изи? — возразил комендор. — Какого же рожна вам ещё нужно?

— Я не хочу, чтобы мистер Биггс стрелял в меня.

— Так вам, значит, угодно стрелять самому и не получить ответного выстрела?! — взревел Гаскойн. — Дело ясное: этот негодяй — проклятый трус и заслуживает того, чтобы его пинками загнали назад в бондарню!

Получив такое оскорбление, мистер Истхап уступил и взял дрожащей рукой пистолет из рук комендора.

— Вы слышали, что сказал Гаскойн, мистер Биггс? Он смел говорить таким языком с джентльменом! Мы ещё поговорим с вами иначе, сэр, когда я уволюсь с судна. Я больше не возражаю, мистер Верзиланс: смерть или позор, я же джентльмен, чёрт побери!

Во всяком случае, его поведение отнюдь не свидетельствовало о храбрости, потому что, направив пистолет в сторону Джека, он дрожал всем телом.

Комендор давал команду так, как будто он проводил стрельбу из корабельных орудий:

— Взвести курки! — Прицеливайся! — Пли! — Закрыть запальные отверстия!

Последний дополнительный приказ выполнил только один из дуэлянтов — Истхап, который вдруг подпрыгнул с громким воплем, схватился руками за заднее место и упал на землю: пуля насквозь пронзила мягкую часть его сидения, так как, стоя лицом к Джеку он подставил свой борт в качестве мишени под выстрел своего противника. Выстрел Джека также не пропал даром: его пуля прошила обе щеки боцмана, не нанеся большого вреда, а только выбив два верхних коренных зуба и унеся с собой через пулевое отверстие порцию жевательного табака, находившегося во рту боцмана. Пуля мистера Истхапа улетела Бог знает куда, так как он стрелял зажмурившись и дрожащей рукой.

Буфетчик лежал на земле и орал благим матом. Боцман выплюнул коренные зубы вместе со сгустками крови и в бешенстве швырнул пистолет на землю.

— Хорошенькое дело, клянусь Богом! — заорал он. — Мне продырявили мехи, как же я, чёрт побери, буду свистать к обеду, если воздух будет выходить из дырок в щеках?

Тем временем остальные пришли на помощь буфетчику, который катался по земле, испуская вопли. Его осмотрели и пришли к выводу, что рана в эту часть тела не опасна.

— Заткни свою проклятую глотку! — закричал комендор. — Или ты намерен напустить на нас патруль? У тебя пустяковая рана.

— Как так пустяковая?! — заревел буфетчик. — О, дайте мне умереть спокойно, не трогайте меня!

— Чепуха, — сказал комендор. — Ты встанешь и дойдёшь до лодки, а если нет, то мы бросим тебя тут. Заткнись немедленно, слышишь? Ах, ты не хочешь, так я тебе задам, чтоб ты вопил не даром. — И он принялся хлестать беднягу по щекам справа и слева. Тот получил столько звучных пощёчин, что поневоле перестал орать и только жалобно хныкал:

— Боже мой, какая жестокость, я протестую против такого обращения! О, Боже, Боже, я не могу подняться.

— Кажется, ему на самом деле нельзя двигаться, мистер Верзиланс, — вступился за него Гаскойн. — Я считаю, что будет лучше, если мы позовём из бондарни двух человек, и пусть они отнесут его в госпиталь.

Комендор отправился за людьми. Мистер Биггс, перевязав щеку платком из-за зубной боли (кровотечение было слабым), подошёл к буфетчику.

— Чего ты поднял такой вой? Глянь-ка на меня, я получил две пробоины в вывеску, а у тебя только одна дыра в корме. Клянусь небом, хотел бы я поменяться с тобой местами. Если я попытаюсь извлечь свист из лёгких, это будет лишь пустой тратой запасов воздуха, а проку никакого — мне не удастся извлечь из дудки ни звука. Вы скверно стреляете, мистер Изи.

— Я очень сожалею, — ответил Джек с вежливым поклоном, — и приношу вам тысячу извинений.

Пока они беседовали, буфетчик почувствовал слабость, ему показалось, что он умирает.

— Боже мой, Боже мой, — причитал он. — Какой же я был дурак. Я никогда не был джентльменом, а только щёголем и фатом. Если я останусь в живых, я никогда больше не буду обирать карманы, никогда, прости меня, Господи!

— Как так, чёрт побери! — воскликнул Гаскойн. — Значит, ты был жуликом?

— Но я никогда не буду им снова, — прошептал Истхап. — Я исправлюсь и буду вести честную жизнь. Дайте глоток воды, я умираю — вот я попался так попался…

И бедняга потерял сознание. В это время подошёл мистер Верзиланс с людьми, которые подняли буфетчика и понесли в госпиталь в сопровождении комендора и боцмана. Последний тоже решил воспользоваться медицинской помощью, прежде чем отправиться на борт судна.

— Итак, мистер Тихоня, — сказал Гаскойн, поднимая с земли пистолеты и заворачивая их в платок, — мы с тобой влипли в хорошенькую историю, и вскоре она станет известной всем. Ну и наплевать на всё! Это была лучшая шутка за всю мою жизнь, никогда я ещё так не веселился! — И Гаскойн весело рассмеялся, припоминая подробности дуэли, причём хохотал так здорово, что слёзы потекли по его щекам. Веселье Джека не было таким бурным, поскольку он опасался, что буфетчик тяжело ранен и могут последовать серьёзные неприятности. Свои опасения он высказал вслух.

— Во всяком случае, ты не убил его, — сказал Гаскойн. — Отвечать придётся, вероятно, только за попорченную вывеску боцмана, зато ты заткнул ему глотку на долгое время.

— Боюсь, что наши отпуска тоже заткнут на долгое время, — вздохнул Джек.

— Это уж как пить дать, — подтвердил Гаскойн.

— Тогда, Нед, давай поразмыслим, — сказал Тихоня. — У меня куча долларов, и, как говорится, семь бед — один ответ. Я предлагаю не возвращаться на судно.

— Собридж пошлёт за нами солдат и заставит вернуться, — ответил Гаскойн. — Правда, для этого нас нужно найти…

— И это не займет много времени, — добавил Джек. — Нас обнаружат и схватят через пару дней, если мы останемся здесь.

— Чёрт побери, к тому же я слыхал, что наш корабль поставят на ремонт, и мы проторчим здесь не менее шести недель в тесноте и под палящим солнцем, а главное, без дела — с единственным занятием наблюдать, как рыбки резвятся в воде у руля и жевать при этом гнилые абрикосы. Ах, как не хочется возвращаться на судно! Послушай, Джек, у тебя много денег?

— У меня двадцать дублонов помимо долларов, — ответил Джек.

— Тогда давай, Джек, притворимся, что мы очень испугались последствий дуэли и не осмеливаемся показаться на судне из страха, что нас повесят. Я напишу записку Джоллифу с сообщением о том, что мы спрятались, пока идёт эта катавасия, и попрошу его замолвить за нас слово перед капитаном и первым лейтенантом. Я опишу Джоллифу все подробности дуэли с ссылкой на комендора как на свидетеля. Хотя нас в конце концов накажут, но они только посмеются над нашими страхами. Я даже напишу, что Истхап убит, и мы перепугались до смерти. Вот именно это нам и надо, затем мы сядем на любое судёнышко, курсирующее между Мальтой и Сицилией, за ночь доберёмся до Палермо и совершим двухнедельное путешествие, пока не кончатся деньги.

— Ты придумал гениальную вещь, Нед, и чем скорее мы отправимся в путешествие, тем лучше. Я напишу капитану Вилсону письмо с просьбой спасти меня от виселицы, сообщу ему, куда я скрылся, и пусть это письмо вручат ему, когда мы уже отплывём в Сицилию.

Ну и умники были эти юноши, наш герой и Гаскойн, ничего не скажешь!

ГЛАВА XVIII,в которой наш герой отправляется в новое плавание, но на этот раз волны прибивают его к берегу

Джек и Гаскойн, одетые в штатское платье, беспрепятственно достигли набережной, где вскоре отыскали хозяина сперонары, небольшого парусного судёнышка, готового отплыть на Сицилию. Они отправились с ним в кабачок и с помощью мальчишки-слуги, владевшего кое-как английским языком, столковались с хозяином лодки. За два дублона падроне (так здесь называют хозяина сперонары) согласился переправить их на Сицилию сегодняшней ночью и предоставить им на время плавания еду и два плаща вместо постели.

Наши мичманы вернулись в ту самую таверну, откуда они отправились на дуэль, и, заказав добрый обед в одной из задних комнат, стали развлекаться тем, что хлопали мух и обсуждали события прошедшего дня в ожидании обеда.

Поскольку мистер Верзиланс счёл за благо не возвращаться на корабль до вечера, а мистер Биггс также, по понятным причинам, не хотел появляться на судне до наступления темноты, то вести о дуэли дошли до слуха команды только на следующее утро. Но и тогда они поступили не от боцмана или комендора, а от госпитального медбрата, который заявился на корабль с сообщением о том, что у них на излечении лежит раненый матрос с корвета, но что он поправляется.

Мистер Биггс поднялся на палубу с забинтованным лицом и в крайне скверном расположении духа.

— Чёрт бы побрал этого Джека Изи, — бормотал он про себя, — с тех пор как мы вышли из Портсмута, я только дважды был в отгуле на берегу, и оба раза со мной что-нибудь приключалось по его милости: первый раз я вернулся на борт без штанов и вынужден был сверкать голой кормой перед всей честной компанией, а сейчас появляюсь на люди с перевязанной мордой.

Он доложил вахтенному офицеру о прибытии из отпуска, торопливо спустился в свою каюту, лёг спать и проворочался всю ночь от боли, размышляя о том, под каким предлогом ему уклониться от выполнения своих обязанностей, чтобы не подниматься на палубу на следующее утро. Впрочем, он был избавлен от такой необходимости, так как утром Джоллиф передал мистеру Собриджу письмо от Гаскойна, а капитан получил письмо от Джека.

Капитан Вилсон поднялся на палубу и узнал, что Собридж располагает более подробными сведениями о дуэли, нежели те, что приводятся в письме Джека. Перечитав вместе с Собриджем письмо Гаскойна, они вызвали в кают-компанию на допрос Верзиланса и тут же отправили его под арест, после чего они разразились хохотом.

— Честное слово, хотел бы я знать, когда кончатся похождения мистера Изи? — спросил капитан. — Эта дуэль заслуживает только того, чтобы над ней посмеялись, ибо в конце концов дело пустяковое и можно было бы ограничиться выговором, но глупые мальчишки удрали на Сицилию, и теперь я ума не приложу, как их вытянуть назад.

— Сами вернутся, сэр, как только у них кончатся деньги.

— Если только не попадут в другую беду. Этот повеса Гаскойн ничуть не лучше Джека, и когда они вместе, нельзя предугадать, что может случиться. Я сегодня обедаю у губернатора и расскажу ему о новом способе дуэли. Ну и посмеётся же он!

— Да, сэр, старина Том любит подобные истории.

— Мы должны разузнать, Собридж, действительно ли они удрали с Мальты, а вдруг они обманывают нас?

Но на этот раз Джек и Гаскойн точно выполнили своё обещание. Плотно пообедав, они до вечера развлекались с обезьянкой, чтобы как-то убить время в ожидании, когда за ними явится падроне.

— Что будем делать с пистолетами, Тихоня?

— Возьмём с собой, и нужно их зарядить перед отъездом, вдруг они нам понадобятся. Кто знает, может быть, на сперонаре вспыхнет мятеж? Жаль, что с нами нет Мести.

Они зарядили пистолеты. Взяв себе по паре, они сунули их за пояс под камзолы, поделили между собой боеприпасы, а тут как раз пришёл хозяин сперонары. Джек и Гаскойн тотчас же расплатились за гостиницу и уже поднялись из-за стола, чтобы отправиться на пристань, как падроне захотел посмотреть, какого цвета у них денежки, прежде чем он возьмёт их на борт. Полный негодования, что их принимают за каких-то бедняков, Джек вытащил из кармана пригоршню дублонов и швырнул пару монет, спросив, доволен ли он. Рассыпавшись в благодарностях, падроне спрятал дублоны в кошель, затем попросил молодых людей следовать за ним, что они и сделали. Вскоре сперонара отчалила от пристани и, пройдя под кормой корвета «Гарпия», покинула гавань Валлетты.

Вряд ли какое-нибудь судно из тех, что бороздят моря и океаны, скользит по волнам так легко и грациозно, как сперонара, а для тех, кто наблюдает за её полётом со стороны, она представляет собой живописное и прекрасное зрелище.

Ночь была ясной, звёзды сияли ярко. Лёгкое судёнышко стремительно неслось по волнам, и серп луны, повисший над водой, мягко освещал белоснежный парус. Судно было беспалубным, и всё его дно было уставлено порожними корзинами из-под винограда и других фруктов, доставленных на Мальту с Сицилии, исстари считавшейся житницей Древнего Рима и сохранившей до сих пор своё плодородие и изобилие. Экипаж судна состоял из самого хозяина-капитана, двух матросов и юнги. Матросы, одетые в короткие испанские плащи или дождевики с капюшонами, сидели у паруса, устремив глаза на берег, что проносился мимо лодки мыс за мысом, и думая, может быть, о жёнах или любимых, а может быть, и ни о чём.

Падроне стоял на корме у штурвала, выказывая все знаки внимания к двум пассажирам, которым хотелось только одного — чтобы их оставили в покое. Наконец Джек и Гаскойн попросили у хозяина плащи, так как они собирались лечь спать. Падроне кликнул юнгу, сменившего его у руля, достал всё, что требовалось, расстелил плащи на корме, и наши мичманы улеглись на них, молча глядя на звёзды в бездонной выси неба. Наконец Джек прервал молчание:

— Я думаю, Гаскойн, о том, как всё вокруг великолепно. У меня сердце прыгает в груди от радости вместе с судном, и мне кажется, что сама лодка радуется своему свободному полёту. Гляди, как она скачет по волнам, словно торжествуя, что не стоит на привязи к якорю в порту.

— Что-то чересчур сентиментально, Джек, — сказал Гаскойн. — Она и сейчас свободна не более, чем в гавани, ибо она подчиняется воле рулевого, который направляет её туда, куда ему нужно. С таким же правом можно сказать, что лошадь свободна, когда её выводят из конюшни, чтобы взнуздать и мчаться на ней, вонзая шпоры в бока.

— А это уж чересчур рассудочно, Нед, и лишено всякой фантазии. Ничего, зато мы свободны. На борту своего корвета мы действуем как механизмы: ходим, говорим, едим, пьём, спим и встаём по утрам, как часы, и нас заводят так на двадцать четыре часа в сутки, как старина Гадинг заводит свои хронометры, и так каждый Божий день.

— Верно, Джек, только мне кажется, что твой механизм до сих пор шёл не очень точно, его нужно немного подрегулировать.

— Какой же механизм будет работать точно, если его так трясти и подгонять, как нашего брата-мичмана? — спросил наш герой.

— Опять верно, Джек, но иной раз твои внутренние часы врут, так как у тебя нет часов. Мистер Аспер тебя не заводит, и ты останавливаешься.

— Ну нет, нужно ведь иногда спускать пружину завода, вот он и спускает меня в каюту, но всё же мои часы идут, Нед.

— Идут, но только, чтобы лечь в постельку. Вот у меня такие вещи не проходят со стариной Гадингом — он не очень-то даёт мне дрыхнуть. Однако, Джек, что ты скажешь насчёт того, чтобы держать вахту этой ночью?

— Что ж, говоря по правде, мне самому приходила в голову такая мысль. Мне совсем не нравится наружность нашего хозяина — у него косят глаза.

— Зато ему очень понравился вид твоих дублонов. Что-то у него слишком подозрительно косили на них глаза. Я ещё пожалел о том, что ты не расплатился с ним долларами.

— Нужно признаться, что я сглупил. Во всяком случае, он видел не все деньги, хотя и того, что видел, вполне достаточно.

— Правда, Джек, тебе следовало бы показать ему пистолеты, а не дублоны.

— Ну что ж, если ему захочется взять то, что он видел, он получит то, что ему не удалось увидеть, — да к тому же целые четыре штуки.

— Я не боюсь этой шайки, только нам лучше спать вполглаза.

— Когда мы пристанем к берегу?

— Завтра к вечеру, если ветер не переменится, но как будто к этому нет никаких признаков. Так давай нести вахту и приготовим пистолеты, только накроем их краем плаща.

— Договорились. Сейчас около двенадцати. Кто будет держать полуночную вахту?

— Пожалуй, хоть я, Джек.

— Хорошо, Нед, только не забудь, если что, пнуть меня посильнее, потому что я сплю чертовски крепко. Покойной ночи и гляди в оба.

Джек заснул почти моментально, а Гаскойн, держа пистолеты наготове, сидел, прислонившись к борту лодки.

Очевидно, судьба хранит мичманов лучше, чем других представителей человеческого рода: они живучи как кошки, и хотя часто подвергают свою жизнь опасностям, умеют преодолевать их. Блеск золотых дублонов, так неосмотрительно показанных нашим героем, действительно ослепил хозяина сперонары, и он задумал избавить Джека от них. В то время когда ребята обсуждали на корме свои планы, падроне сговаривался со своими матросами на носу, и они решили убить, обобрать и выбросить своих пассажиров за борт.

В два часа ночи падроне прошёл на корму и посмотрел, заснули ли наши герои, но обнаружил, что Гаскойн бодрствует. Он несколько раз подходил к ним, но каждый раз убеждался, что Гаскойн сидит, как и прежде. Утомившись ожиданием, сгорая от нетерпения завладеть добычей и не зная, что мичманы вооружены, падроне вернулся в очередной раз на нос и что-то сказал матросам. Гаскойн внимательно следил за его передвижениями, так как ему показалось странным, что трое взрослых мужчин ничего не делают, тогда как у руля оставлен мальчишка, и наконец он увидел, что матросы вытащили ножи. Он толкнул ногой Джека, который сразу проснулся. Закрыв ему рот ладонью, чтобы предупредить о молчании, Гаскойн поделился с Джеком своими подозрениями. Джек схватился за пистолеты, и они бесшумно взвели курки. Джек продолжал лежать на дне лодки, Гаскойн как сидел, так и продолжал сидеть в прежней позе. Они молча ждали, и наконец Гаскойн увидел, как трое мужчин направились к корме. Он положил один из пистолетов, чтобы сжать свободной рукой руку Джека в знак приближения опасности. Джек пожал ему руку в ответ. Наблюдая за движениями матросов, пробиравшихся сквозь груды пустых корзин, Гаскойн откинулся на борт, как будто задремав.

Падроне в сопровождении двух матросов подошёл к корме и остановился на мгновение, прежде чем переступить через поперечный брус, отделявший корму от остальной части лодки. Убедившись, что мичманы не шевелятся, бандиты вообразили, что те спят, и переступив через брус, подняли ножи. В тот же момент Гаскойн и Джек почти одновременно разрядили пистолеты в грудь падроне и одного из матросов, стоявшего рядом с ним. Оба они повалились вперёд, придавив всей своей тяжестью мичманов. Третий матрос отшатнулся, и Джек, придавленный телом падроне, который лежал поперёк его ног, тщательно прицелился из второго пистолета, и ещё один матрос упал на дно лодки. Юнга, стоявший у штурвала, вероятно, по плану, разработанному бандитами, а может быть, по собственной инициативе, решил вступить в драку и, вытащив нож, нанёс сзади удар Гаскойну, но, к счастью, нож только задел плечо Гаскойна, слегка ранив его, и закрылся на руке мальчишки. Гаскойн вскочил, выкинув руку с пистолетом в его сторону. При виде пистолета тот отшатнулся, потерял равновесие и свалился за борт.

Теперь друзья могли перевести дыхание.

— Послушай, Джек, — сказал наконец Гаскойн, — ну и дела!

— Вот это да! — ответил Джек тяжело дыша.

— Что нам делать?

— Выходит, мы остались хозяевами на судне, Нед? Надо кому-нибудь стать на руль: сперонара плывёт, куда ей вздумается.

— И правда, — сказал Гаскойн, — я управлюсь с рулём лучше тебя, значит, мне и править лодкой.

Гаскойн стал за руль, привёл лодку к ветру, и они продолжили разговор:

— Этот подлец-мальчишка нанёс мне чертовски сильный удар в плечо, не знаю только, глубока ли рана, и хорошо ещё, что в левое плечо — я легко управляюсь с рулём правой рукой. Как ты думаешь, Джек, они все мертвы?

— Падроне уж во всяком случае, — ответил Джек, — я едва смог выбраться из-под него. Всё равно раньше утра мы ничего не сможем сделать, а пока надо перезарядить оружие.

— Уже начинает светать, через полчаса или около того будет светло. Ох, Джек, и попали же мы с тобой в переделку!

— Да, но у нас не было иного выхода. Подумать только, мы убежали из-за того, что ранили двух человек, а сейчас мы убили четверых, хотя и в целях самозащиты.

— И это ещё не конец: когда мы доберёмся до Сицилии, как мы объясним местным властям, что произошло? Нас посадят в тюрьму и, может быть, повесят.

— Мы ещё обсудим с ними этот вопрос, — ответил Джек.

— Нет уж, давай обсудим его меж собой, Джек, и подумаем, как нам избежать беды.

— Не волнуйся — мы только что с успехом избежали одной беды, справимся и с другой. А знаешь ли, Гаскойн, я за что ни возьмусь, так сразу же попадаю в какую-нибудь передрягу.

— У тебя к этому определённо большой талант, Джек. Подожди, мне кажется, кто-то из этих бедняг стонет.

— Я не слышал, но всё может быть.

— Так что же мы будем делать с ними?

— Этот вопрос надо обсудить, Нед. Тут имеются два варианта: либо мы оставим их в лодке и признаемся во всей этой истории по прибытии на Сицилию, либо выбросим их за борт и будем молчать и отрицать всё.

— Это и так ясно. Короче, нам нужно предпринять что-то, а ты не предлагаешь ничего конкретного. Давай обсудим сначала твоё первое предложение.

— Итак, предположим: мы оставим трупы на борту, затем прибудем в порт, явимся к властям и изложим все факты. Что нас ожидает тогда?

— Мы только убедим всех, докажем, что убили, по крайней мере, трёх человек, если не четверых. Но мы не сможем доказать, что были вынуждены сделать это в целях самозащиты, ведь в глазах местных властей мы еретики, протестанты. Поэтому мы окажемся в тюрьме раньше, чем успеем доказать свою невиновность, а доказать её мы никогда не сможем и останемся в тюрьме до тех пор, пока «Гарпия» не придёт освободить нас, если только прежде мы не получим удар кинжалом или что-нибудь другое в этом же роде.

— Это не доставит нам удовольствия, — сказал Джек. — Давай лучше обсудим проблему с другой стороны.

— Здесь тоже есть свои трудности. Представь себе: мы выбрасываем трупы за борт, покидаем вслед за ними корзины, отмоем кровь с лодки и направимся в первый попавшийся порт. Вдруг мы нарвёмся на тот самый порт, где приписана эта сперонара, и тогда на нас накинется толпа жён, ребятишек, родственников и всех жителей этого милого городка с ножами и палками, требуя от нас ответа, куда подевалась команда сперонары.

— Эта перспектива мне также мало улыбается, — сказал Джек.

— Ну, а если нам повезёт больше и этого не случится, всё равно нам учинят допрос, кто мы такие и как оказались в лодке одни.

— На такие вопросы нам трудно ответить, но мы можем поклясться, что мы яхтсмены, совершающие прогулку ради собственного удовольствия.

— Без команды и провизии? Яхтсмены не отправляются в плавание с пустым трюмом и без смены рубашек. У нас нет ничего, кроме бочонка воды и двух пар пистолетов.

— Я догадался, — сказал Джек. — Мы отправились на остров Гоцо на собственной яхте пострелять чаек, но нас захватил шторм и отнёс к Сицилии — это вызовет интерес к нашим особам.

— В целом это неплохая идея, так как она позволяет объяснить, почему у нас на борту ничего нет. Что ж, тогда надо избавиться от трупов и выбросить их за борт. Стой, Джек, а если они живы? Мы не можем бросать живых за борт — это было бы убийством.

— А вот мы сейчас посмотрим, — сказал Джек. — Если найдём живых, их надо сперва пристрелить, а потом выбросить за борт.

— Честное слово, Джек, ты странный человек, но давай осмотрим матросов, а тогда будем решать этот вопрос. Только сначала зарядим пистолеты, взведём курки, а то, может быть, кто-нибудь из них только притворяется мёртвым.

— Притворяется, как бы не так, — сказал Джек, потянув за ногу падроне. — Этот готов. А у человека, которого ты застрелил, в груди такая дыра, что в неё можно просунуть кулак. Теперь вот этот, что валяется среди корзин, спросим у него. Послушай, приятель, ты живой? — И Джек подкрепил свой вопрос пинком по рёбрам: человек застонал.

— Не повезло нам, Гаскойн, но я его сейчас успокою, — сказал Джек, направив дуло пистолета на матроса.

— Стой, Джек! — воскликнул Гаскойн. — Это на самом деле будет убийство!

— Ничего подобного, Нед, я вышибу из него мозги, а потом мы пройдём на корму и обсудим этот вопрос.

— Будь добр, Джек, давай сперва поднимемся на корму и там обсудим вопрос. Прошу тебя, Джек!

— С большим удовольствием, — согласился Джек. — Я утверждаю, что в данном случае смерть матроса не будет убийством. Как ты знаешь, Нед, по законам нашего общества тот, кто покушается на жизнь другого, ставит под угрозу свою собственную. В случае, когда факт покушения доказан и судебное дело должным образом рассмотрено, преступник карается смертью.

— Согласен, всё это так, но…

— В нашем случае попытка убийства доказана полностью, мы сами свидетели, и судьи, и присяжные заседатели, и всё общество в целом по той причине, что здесь больше никого нет. А поскольку их жизнь принадлежит обществу, они должны поплатиться за преступление своей жизнью. Если один из них при попытке убийства остался в живых, это не значит, что он не подлежит наказанию. У нас нет палача, но мы сами должны выполнить его обязанности, как и все прочие. Я доказал, что я вправе сделать то, что собираюсь сделать. Но это ещё не все доказательства. Самосохранение — важнейший закон природы, и ежели мы не избавимся от этого человека, нам придётся объяснять, почему он ранен, и тогда из судей мы превратимся в подсудимых и должны будем защищать себя без свидетелей и без надежды оправдаться. Мы подвергнем наши жизни опасности из-за неуместного милосердия к бедолаге, который не заслуживает того, чтобы жить.

— Твой последний довод, Тихоня, силён, но я не могу позволить тебе совершить то, что будет мучить тебя всю остальную жизнь при воспоминании об этом случае.

— Фу, чушь, я философ!

— А какой школы, Джек? Я подозреваю, что ты последователь школы Мести. Я не утверждаю, что ты ошибаешься, но послушайся моего совета. Давай опустим парус, и тогда я смогу помочь тебе в работе — мы очистим палубу, оставив только раненого матроса. В любом случае мы можем немного подождать, и если уж нельзя будет поступить иначе, я соглашусь на то, чтобы спустить его за борт, даже если он будет не совсем мёртв.

— Договорились, такой поступок нельзя считать за грех даже с твоей точки зрения — он и так уже наполовину мёртв. Выбросить его за борт составит только вторую половину дела, так что на моей совести будет только четверть преступления, которое он совершил бы с лёгкой душой за четверть водки.

Тут Джек прервал свои пререкания, шуточки и занялся делом: опустил парус и освободил проход среди корзин.

— У меня сильное искушение забрать назад свои дублоны, — сказал Джек, когда они переваливали труп падроне через борт лодки, — но пусть уж владеет ими. Интересно, появятся ли они когда-нибудь на свет Божий?

— Вряд ли при нашей жизни, Джек, — ответил Гаскойн.

Затем полетели за борт труп другого матроса, корзины и прочее имущество, пока лодка не была очищена от всего, кроме раненого моряка.

— Давай осмотрим теперь беднягу, чтобы узнать, долго ли ему осталось жить? — Матрос лежал на боку, Гаскойн перевернул его на спину и обнаружил, что он мёртв.

— За борт его! — воскликнул Джек. — Быстрее, пока он не ожил снова!

Труп исчез в волнах, и они опять подняли парус. Гаскойн стал за руль, а Джек стал черпать ведром забортную воду и смывать кровавые пятна. Затем он очистил дно лодки от виноградных листьев и другого мусора, который устилал лодку, вымыл её от носа до кормы и вновь уселся рядом со своим товарищем.

— Вот, — сказал Джек, — сделали приборку палубы, теперь можно свистать всех к обеду. Посмотрим, есть ли что-нибудь съедобное в ларе?

Открыв его, он нашёл там хлеб, чеснок, колбасу, бутылку скверной водки и кувшин вина.

— Что ж, падроне всё-таки выполнил своё обещание, — сказал Джек.

— Да, если бы ты не ввёл его в искус горстью золотых монет, он был бы сейчас жив.

— А я к этому могу добавить, что если бы ты не посоветовал отправиться на Сицилию в этой лодке, то он тоже был бы жив.

— Да, но если бы ты не дрался на дуэли, я не дал бы тебе такого совета.

— А если бы боцман однажды не вернулся в Гибралтаре на судно без штанов, я бы не дрался на дуэли.

— А если бы ты не поступил на службу на наш корвет, боцман так бы и ходил в своих брюках.

— А если бы мой отец не был философом, я не отправился бы в море, так что во всём виноват мой отец: он убил четырёх матросов у берегов Сицилии, даже не подозревая об этом. Такова цепь причин и следствий. Нет ничего лучше хорошего спора, тем не менее давай-ка примемся за обед.

Покончив с едой, Джек прошёл на нос лодки и заметил прямо по курсу судна землю. Ещё три-четыре часа они продолжали плыть в том же направлении.

— Нужно держать круче к ветру, — сказал Гаскойн. — Нам не стоит приставать к берегу в мелком городишке — либо нужно пристать к безлюдному берегу и затопить лодку, либо высадиться в большом городе.

— Давай обсудим этот вопрос, — сказал Джек.

— А пока ты встань у руля, так как у меня устала рука, — сказал Гаскойн. — Ты достаточно хорошо умеешь править, а я, кстати, осмотрю своё плечо — оно совсем онемело.

Гаскойн снял куртку и увидел, что его рубашка окровавлена и присохла к ране, которая была, как уже говорилось, не очень серьёзной. Он взялся за руль, пока Джек обмывал ему рану водой, а затем промывал водкой.

— Берись-ка опять за руль, — сказал Гаскойн, — я числюсь по списку больных.

— А я как хирург не обязан работать, — сказал Джек, берясь за руль. — Так на чём же мы остановились: бросим сперонару ночью и затопим её или направимся к какому-нибудь городу?

— Если мы пристанем в Палермо, нам встретится по дороге много судов и лодок, и нас заметит множество людей.

— То же самое будет, если мы высадимся на берег в любом другом месте, где мы попадём под обстрел любопытных глаз многих людей.

— Знаешь что, Джек, хотел бы я опять оказаться на «Гарпии». Я сыт по горло приключениями.

— Все мои плавания невезучие, — ответил Джек. — В них столько приключений, хоть отбавляй. Но на суше мне больше везёт, так что подожди — если мы доберёмся до Палермо, все наши трудности кончатся.

— Ветер крепчает, Джек, — сказал Гаскойн, — и погода начинает портиться. Мне кажется, скоро будет шторм.

— Очень мило, я знаю, что такое оказаться в шторм, когда не хватает рабочих рук. Нам остаётся только утешаться, что на этот раз нас не унесёт от берега.

— Но зато может разбить о берег. Дальше нельзя плыть под полным парусом, Тихоня. Надо приспустить парус и взять его на рифы, и чем скорее, тем лучше: через час уже будет темно. Ступай на нос и опусти парус, потом я помогу тебе.

Выполняя приказ, Джек упустил из рук парус, который упал в воду, и он не мог стащить его в лодку.

— Стоп поднимать! — прокричал Гаскойн. — Подожди, Джек, сейчас я брошу руль, и ветер не будет мешать нам.

Они зарифили парус, но у них не хватило сил поднять его на мачту: если Гаскойн бросал руль, чтобы помочь Джеку, парус заполнялся ветром; если он брался за руль и ставил лодку поперёк ветра, Джек один не мог его поднять. А ветер быстро усиливался, и море становилось бурным. Солнце зашло, с полуспущенным парусом они не могли держать лодку в бейдевинд, и их несло прямо к берегу. Сперонара неслась по гребням волн, обнажив наполовину свой киль. Поднявшаяся на небе луна светила достаточно ярко, и они чётко видели берег, не далее пяти миль от них, опоясанный пеной прибоя.

— По крайней мере, нас не обвинят в том, что мы сбежали с лодкой, — заметил Джек, — ибо это она сбежала с нами на борту, как понёсшая лошадь.

— Да, — согласился Гаскойн, с трудом удерживая руль, — она прямо закусила удила.

— Я бы тоже не прочь закусить, я опять чертовски проголодался. Что ты скажешь на это, Нед?

— Согласен целиком и полностью, — ответил Гаскойн. — Но знаешь ли ты, Тихоня, что, возможно, это будет наш последний ужин?

— Если так, я голосую за то, чтобы устроить отменный ужин, но почему последний, Нед?

— Потому что через час или около того мы окажемся на берегу.

— Так что же? Именно туда мы и направляемся!

— Да, но море бушует, и лодка может разбиться о скалы в щепки.

— По крайней мере, нам не будут задавать вопросы о сперонаре или о её команде.

— Так-то оно так, но с прибоем шутки плохи, мы можем разделить участь нашей лодки, здесь невозможно выплыть. У нас есть один шанс на спасение, если только мы найдём бухту или песчаный пляж, тогда нам, может быть, удастся выбраться на берег.

— Что же, я не так давно плаваю, как ты, Нед, и не очень хорошо разбираюсь в таких вещах. Один раз шторм отнёс меня от берега, но ещё никогда он не прибивал меня к берегу. Возможно, ты и прав, однако я не вижу большой опасности. Постарайся направить лодку на пологий пляж.

— Как раз это я и пытаюсь сделать, — сказал Гаскойн, который служил на море уже четыре года и хорошо понимал грозившую им опасность.

Джек протянул ему большой кусок хлеба с колбасой.

— Спасибо, я не могу есть.

— А я могу, — ответил Джек с набитым ртом.

Джек уничтожал снедь, пока Гаскойн правил. Тем временем сперонара мчалась к берегу с ужасающей скоростью — она неслась как стрела, и казалось, издевается над их тщетными попытками сдержать её бег с волны на волну, которые захлёстывали свои гребни на её узкую корму. Они находились не далее мили от прибрежных скал, когда Джек, всматриваясь в кипящий от пены берег, воскликнул:

— Какое это прекрасное, великолепное зрелище, честное слово!

«Его ничем не устрашить, он не ведает страха и, кажется, совсем не понимает, как велика опасность», — подумал Гаскойн и закричал, напрягая голос:

— Держись, дружище, через несколько минут нас бросит на скалы! Я буду стоять у руля, чтобы выше поднять нос лодки, так у нас больше шансов уцелеть. Но, может быть, мы больше не встретимся, так что давай попрощаемся. Прощай, Джек, да благословит тебя Господь!

— Гаскойн! — прокричал Джек в ответ. — Ты ранен, а я здоров, у тебя онемело плечо, и ты едва можешь двигать левой рукой. Я поведу судно на скалы не хуже тебя, а ты отправляйся на нос, где у тебя больше шансов спастись. Кстати, и пистолеты я не брошу — они сослужили нам хорошую службу, — продолжал он, засовывая их за пояс. — Гаскойн, давай мне руль.

— Нет, Тихоня, нет!

— А я говорю — да! — загремел Джек повелительным тоном. — И больше того, я требую, чтобы ты подчинился. Мужества у меня больше, чем знаний, но, во всяком случае, их хватит, чтобы направить лодку к берегу. Отдай руль, Гаскойн, иначе я возьму его силой! — Он вырвал румпель из рук Гаскойна и толкнул его вперёд к носу лодки. — Отправляйся на нос и командуй, куда править.

Хотя Гаскойн был обижен поведением Джека, он повиновался, решив, что Джек прав — есть дела поважнее, чем править сперонарой, и ему следует заняться ими. Он прошёл на нос и оглядел скалы, то скрывающиеся под бурными волнами, то возникавшие из воды, когда море отступало и вода каскадами стекала с их боков. Впереди он заметил расселину в скалах и подумал, что если направить лодку в эту расселину, то она может застрять между скал, и им удастся выбраться на них, ибо в любом другом месте гибель казалась неизбежной.

— Право руля помалу! Хватит. Так держать! Лево руля — ещё левее! Ради Бога, не разводи рулём, Джек, если тебе дорога жизнь! Так держать! Смотри, чтобы рея не ударила тебя по голове. Держись.

Его последние слова утонули в грохоте, с которым сперонара врезалась в узкую расщелину меж двух скал с почти отвесными склонами. Ничто не могло бы спасти их от гибели, если лодка чуть-чуть отклонилась бы в сторону: волны разнесли бы лодку в щепы и её обломки исчезли бы в водовороте прибоя. Расщелина была только немногим шире бортов лодки, и когда прибой швырнул лодку в расщелину, реи были отброшены к корме со страшной силой, и не будь Джек только что предупреждён Гаскойном, он был бы сброшен за борт без малейшей надежды на спасение, но он пригнулся, и рея пронеслась над его головой.

Когда вода отступила, лодка застряла меж скал и почти зависла над водой, но ударила другая волна, подняв лодку ещё выше и захлестнув её водой. Нос лодки теперь торчал на несколько футов выше кормы, где удерживался Джек. Тяжесть воды в лодке вместе с силой отливной волны переломили лодку почти посредине, у мачты, и Джек почувствовал, что кормовая часть лодки отходит от скал вместе с волной. Он ухватился за рею, поставленную вдоль оси лодки, и только что успел уцепиться за неё, как корма ушла из-под его ног, исчезнув в пучине вместе с отхлынувшей волной.

Джеку понадобилась вся его сила, чтобы удержаться на рее, пока следующая волна не подхватила его и не подбросила выше, но он знал, что погибнет, если сорвётся с реи, поэтому отчаянно цеплялся за неё, почти накрытый водой, и даже сумел продвинуться к мачте на несколько футов. Когда волна откатилась, ему удалось найти опору для ног на скале, и, держась за рею, он добрался до носовой части лодки, прочно застрявшей в расселине скал. Следующая волна была не слишком высокой, и он находился уже так высоко над водой, что она не могла сбить его с ног. Он стал подниматься по склону утёса, чтобы взобраться на площадку у вершины скалы, когда заметил над собой Гаскойна, который протягивал ему руку, чтобы помочь вскарабкаться наверх.

— Итак, — сказал Джек, отряхиваясь и выжимая воду из одежды, — наконец-то мы на берегу. Я и не думал, что так случается: откатная волна была такой сильной, что чуть не вывернула мне руки из суставов. Как удачно получилось, что я послал тебя на нос лодки с твоим раненым плечом. Кстати, сейчас, когда всё кончилось и ты должен признать, что я был прав, я прошу у тебя прощения за свою грубость.

— Не нужно, Тихоня, извиняться за то, что ты спас мне жизнь, — ответил Гаскойн, дрожа от холода. — И никто другой на твоём месте не подумал бы извиняться в такой момент.

— Интересно, сухи ли наши боеприпасы, — сказал Джек. — Я положил их в шляпу.

Сняв шляпу, Джек осмотрел патроны и нашёл, что они не пострадали от воды.

— Так что же, Гаскойн, мы будем делать?

— Право, не знаю, — ответил тот.

— Тогда я предлагаю присесть и обсудить этот вопрос.

— Нет уж, благодарю вас, сэр, наши аргументы будут настолько пропитаны холодной водой, что мы замёрзнем ещё больше. Я и так закоченел до смерти. Давай трогаться в путь.

— С большим удовольствием, — сказал Джек. — Скала дьявольски крутая, но я могу вести спор, поднимаясь или опускаясь, сухой или мокрый, — мне к этому не привыкать, ибо, как я уже тебе говорил, Нед, мой отец — философ, а я весь в него.

— Боже, что правда, то правда, — сказал Гаскойн, отправляясь в путь.

ГЛАВА XIX,в которой судьба приводит Джека в дом, где он участвует в живых картинах с переодеванием

Нашему герою и его товарищу понадобилось несколько минут упорного труда, чтобы взобраться по крутому склону скалы к вершине, где они уселись немного передохнуть. Небо было ясное, хотя дул штормовой ветер. Перед ними простирался вдаль скалистый берег, о который бился сердитый прибой.

— Моё мнение такое, — сказал Джек, оглядывая простор бушующего моря, — нам повезло, что мы выбрались из ада, какой творится на море.

— Я с тобой согласен, Джек, но моё мнение таково, что не худо было бы нам выбраться из ада, какой творится здесь, на суше, ибо ветер прохватывает до костей. Давай двинемся подальше от моря, чтобы найти какое-нибудь пристанище на ночь.

— Что можно найти в темноте? — возразил Джек. — Однако я согласен, что наше положение на вершине горы, обдуваемой холодным западным ветром, в мокрой одежде, без куска хлеба и глотка воды не из самых приятных, и нужно постараться изменить его к лучшему.

Они пересекли неширокую равнину и спустились в долину — сразу же стало заметно теплее. Пройдя ещё дальше от моря, они наткнулись на дорогу, идущую, по-видимому, вдоль берега, и свернули на неё, ибо, как выразился Джек, дорога всегда куда-нибудь ведёт. Через четверть часа ходьбы они опять услышали грохот прибоя и увидели белые домики какого-то селения.

— Ну вот мы и добрались до жилья, — сказал Джек. — Как ты думаешь, Нед, стоит ли нам будить кого-нибудь из хозяев, чтобы проситься на ночлег, или спрячемся в одной из этих лодок на берегу?

— На этот раз, Тихоня, будь осторожнее и не показывай все свои деньги. Лучше всего вытащи один доллар и скажи, что больше ничего нет, а ещё лучше обещай заплатить по прибытии в Палермо. Ну, а если нас будут принимать за бродяг и ничего не дадут, обойдёмся как-нибудь сами.

— Чёрт бы побрал этих собак, просто оглушают своим лаем. Мне кажется, Нед, что теперь нам нечего опасаться, — вид у нас такой, что никому и в голову не придёт грабить нас, и кроме того, у нас есть пистолеты, которые мы можем пустить в ход для самозащиты. Будь уверен, больше я не стану показывать золото. И давай сделаем так: ты возьмёшь один пистолет и половину золота — оно у меня в правом кармане. Я возьму вторую половину, а серебра и мелочи нам хватит, чтобы добраться до какого-нибудь большого города.

В темноте они поделили деньги, взяли по пистолету и стали решать вопрос, что делать.

— Будем стучаться в двери и проситься на ночлег или сперва обойдём деревушку и посмотрим, нет ли здесь какой-нибудь гостиницы? Эти псы скоро будут хватать за пятки, они подходят всё ближе и ближе. А вот телега с соломой — что, если забраться в неё и переспать в соломе до утра? Будет хоть тепло.

— Да, — ответил Гаскойн, — в ней можно переспать не хуже, чем в этих домишках. Я бывал раньше на Сицилии — ты и представить себе не можешь, как кусаются здесь блохи.

Наши мичманы залезли в телегу, зарылись в солому, вернее, в кукурузные листья, и вскоре заснули таким крепким сном, что хоть из пушек пали — не разбудишь. И не мудрено: они не спали уже две ночи. Их сон был настолько крепок, что они не слышали, как через пару часов после того как они расположились на своём уютном ложе, крестьянин, привезший в деревню несколько бочонков вина на продажу, запряг в телегу быков и, не подозревая о своих невольных попутчиках, пустился в путь домой, не потревожив их сна, хотя дороги на Сицилии ещё не заасфальтированы и оставляют желать много лучшего.

Дорожная тряска не только не разбудила наших искателей приключений, но, наоборот, ещё больше убаюкала их. А несколько резких толчков навеяли на них сон, будто бы они опять плывут в лодке, которая стремительно несётся по бурному морю к прибрежным скалам. Часа через два телега прибыла на место назначения, крестьянин распряг быков и увёл их. Одна и та же причина иногда вызывает противоположные следствия — остановка движения телеги нарушила сон наших мичманов. Они заворочались на соломе, зевнули, потянулись, раскинув руки в стороны, и, наконец, проснулись. Гаскойн, страдавший от боли в плече, первым пришёл в себя.

— Тихоня! — воскликнул он, разгребая кукурузные листья и садясь.

— Лево руля! — ответил Джек сквозь сон.

— Проснись, Тихоня, ты не на корабле. Раскрой глаза!

Джек сел и осмотрелся. Они сидели в яме, и груда кукурузных листьев поднималась выше их головы, так что они не могли ничего разглядеть снаружи. Они зевнули, протёрли глаза и посмотрели друг на друга.

— Ты веришь в сны? — спросил Джек у Гаскойна. — Мне ночью приснился очень странный сон.

— И мне тоже, — ответил Гаскойн. — Мне снилось, что телега сама собой скатилась в море и поплыла против ветра назад на Мальту. Хотя телегам не полагается плавать по морю, наша телега вела себя как обыкновенная лодка. А что ты видел во сне?

— Я видел, как будто бы мы оказались как раз в том городе, откуда отплыла сперонара, и его жители нашли переднюю часть лодки, застрявшую на скалах, и узнали её. К тому же они подобрали один из наших пистолетов. Они схватили нас, подозревая, что нас выбросило на берег вместе с лодкой, и стали допрашивать, что случилось с командой сперонары. Я как раз проснулся, когда они были готовы растерзать нас.

— Похоже, твой сон окажется правдивее, чем мой, но всё-таки вряд ли этого следует опасаться. Как бы там ни было, нам лучше не задерживаться здесь дольше. А ещё мне пришла в голову мысль, что нам надо порвать нашу одежду, так как, во-первых, у нас будет более жалкий вид, а во-вторых, мы сможем сменить её на платье местных жителей и таким образом странствовать, не вызывая подозрений. Ты же знаешь, что я говорю по-итальянски довольно сносно.

— Пожалуй, я не против того, чтобы порвать одежду, если тебе хочется, — сказал Джек. — Однако нам не мешает принять кое-какие меры предосторожности. Дай мне свой пистолет, я хочу перезарядить их — боюсь, что в них отсырел порох.

Перезарядив пистолеты и порвав платье, наши мичманы поднялись на ноги и огляделись.

— Алло, что это такое, Гаскойн? Ночью мы находились на берегу моря среди домов, а сейчас — куда, к чёрту, нас занесло? Твой сон оказался более пророческим, чем мой, — телега на самом деле совершила плавание.

— Должно быть, мы спали по-мичмански крепко, — сказал Гаскойн, — и не заметили, как она сменила место. Но не может быть, чтобы мы уехали далеко от прежнего места.

— Со всех сторон нас окружают холмы, не меньше чем мили на две вокруг. Несомненно, какой-то добрый дух перенёс нас по воздуху в глубь страны, чтобы мы могли избежать той встречи с родственниками людей сперонары, что мне привиделась во сне, — произнёс Джек, глядя на Гаскойна.

Впоследствии они узнали, что сперонара отплыла именно из того порта, возле которого лодку разбило о скалы и где они забрались в телегу с соломой. Обломки сперонары были найдены, и все посчитали, что команда лодки погибла на скалах. Если бы наши мичманы были обнаружены и допрошены, возможно, возникли бы какие-нибудь подозрения и последствия могли бы совпасть с теми, которые приснились Джеку во сне. Но как уже говорилось, судьба часто благоволит к мичманам.

При более внимательном ознакомлении они убедились, что вокруг не видно никакого жилья, а телега стоит в тени деревьев на площадке, где, вероятно, ведётся молотьба и вылущивание кукурузных початков.

— Где-то поблизости должна быть ферма. И я думаю, что мы найдём её там, за рощей, — сказал Гаскойн. — Пойдём, Джек, ты, наверно, так же голоден, как и я, и мы должны позавтракать во что бы то ни стало и где бы ни было.

— Если нам не дадут поесть или ничего не продадут, — сказал Джек, хватаясь за пистолет, потому что был голоден как волк, — я сам возьму еду и не посчитаю это за грабёж. Плоды земные предназначены для всех, и несправедливо, если одни имеют их в избытке, а другие не имеют ничего и голодают. Закон равенства…

— Который, может быть, и хорош для голодного человека, я допускаю, всё же не помешает его согражданам повесить его, — возразил Гаскойн. — Прекрати свои дурацкие рассуждения, Джек. Ещё никто не умирал от голода с карманами, набитыми деньгами. И пока у тебя их достаточно, предоставь тем, у кого их нет, болтать о равенстве и правах человека.

— Ну, это спорный вопрос, Гаскойн.

— Скажи, ты предпочитаешь сидеть здесь и философствовать или действовать в поисках завтрака, Джек?

— О, спор можно отложить, а завтрак нельзя!

— Вот это настоящая философия, Джек. Так давай двигаться!

Они прошли сквозь небольшую, но густую рощу и скоро наткнулись на стену большого дома.

— Отлично, — сказал Джек, — но из осторожности всё же нужно разведать обстановку. Это не ферма — такой дом, очевидно, принадлежит знатному человеку. Что же, тем лучше. Они поймут, что мы джентльмены, хотя и выглядим оборванцами. Так что, Нед, будем по-прежнему придерживаться нашей версии о стрельбе чаек на острове Гоцо?

— Да, — ответил Гаскойн, — ничего лучше не придумаешь. Но на Сицилии хорошо относятся к англичанам: здесь, в Палермо, стоят наши войска.

— Да? Хотел бы я сейчас оказаться в гарнизонной столовой. Но что это — женские крики?! Женщина призывает на помощь! Так и есть, клянусь небом. За мной, Нед!

Они бросились к дому. Чем ближе они подбегали к дому, тем громче раздавались крики. Они промчались по парадной лестнице и ворвались в комнату, где увидели, как пожилой мужчина отбивается со шпагой в руке от двух молодых людей. В их одежду вцепились две женщины: одна пожилая, другая молоденькая, пытаясь оттащить нападавших от старика. В тот момент, когда Джек и Гаскойн распахнули дверь и ворвались в комнату с пистолетами в руках, пожилой синьор, ведущий неравный бой с двумя противниками, упал на пол, а молодые люди, вырвавшись из рук женщин, готовились пронзить его шпагами. Не теряя времени, Джек подскочил к одному из них, схватил его за шиворот и приставил дуло к виску, Гаскойн проделал то же с другим противником. Теперь комната представляла собой сцену, исполненную драматизма: женщины, заливаясь слезами, бросились к пожилому синьору, чтобы помочь ему подняться с пола; его противники, схваченные за шиворот Джеком и Гаскойном так, как собаки хватают свиней за уши, опустили шпаги и уставились на них взглядом, в котором страх смешивался с изумлением; пожилой, синьор и женщины были не менее сильно удивлены появлением наших героев, принесших им спасение от, казалось бы, неминуемой гибели. Некоторое время длилось молчание.

— Нед, — сказал наконец Джек, — вели им бросить шпаги, иначе мы будем стрелять!

Гаскойн перевёл на итальянский язык его приказ, который был тотчас же выполнен. Мичманы забрали шпаги и освободили молодых людей. Только теперь пожилой синьор нашёл в себе силы заговорить, обращаясь к нападавшим:

— Синьоры, очевидно, сама судьба привела сюда этих людей, чтобы помешать вам совершить подлое и бессмысленное убийство. Я не знаю, кто эти люди, так своевременно явившиеся мне на помощь, но выражаю им свою благодарность, я думаю, вы также должны присоединиться к ней, как только успокоитесь, за то, что они избавили вас от угрызений совести, которые омрачили бы ваше дальнейшее существование. Синьоры, вы можете удалиться. Дон Сильвио, вы сильно разочаровали меня — вы не должны были поступать таким образом хотя бы из одного чувства благодарности ко мне. Вас, дон Сципион, ввели в заблуждение, и вы оба вели себя неблагородно: десять дней тому назад здесь были мои сыновья, почему вы не явились тогда? Вы могли бы отомстить мне более жестоко, убив моих сыновей. Но в этом случае вы не действовали бы как подлые убийцы, напав на немощного старика. Заберите свои шпаги, синьоры, и найдите им впредь лучшее применение. Я приму свои меры, чтобы в будущем подобные случаи больше не повторялись.

Гаскойн, понявший слова старого синьора, вернул шпагу молодому человеку, у которого он её забрал, и велел сделать то же самое Джеку. Молодые люди вложили шпаги в ножны и удалились из комнаты, не сказав ни слова.

— Кто бы вы ни были, я обязан вам благодарностью за спасение моей жизни, — сказал синьор, разглядывая наших мичманов, имевших весьма убогий вид.

— Мы офицеры английского флота, — ответил Гаскойн. — Мы потерпели крушение ночью и забрели сюда в темноте, чтобы найти здесь помощь, еду и средства добраться до Палермо, где мы найдём друзей и возможность привести себя в приличный вид.

— Неужели ваш корабль потерпел крушение? И много ли людей при этом погибло? — спросил сицилийский синьор.

— Нет, наш корабль стоит на Мальте. Мы совершали увеселительную прогулку на лодке и были застигнуты штормом, который отнёс нас к берегам Сицилии. Чтобы убедиться в истинности наших слов, посмотрите на наши пистолеты — вот на них английское клеймо, чтобы уверить вас, что мы не нищие, мы покажем вам наше золото.

Гаскойн вытащил из кармана дублоны, Джек сделал то же самое, спокойно заметив при этом:

— Нед, ведь мы договаривались показывать только серебро.

— Мне не нужно ничего доказывать, — сказал старый синьор. — Ваше поведение, ваши манеры и речь полностью убеждают меня, что вы являетесь теми, за кого себя выдаёте. Но кем бы вы ни были — будь даже простыми крестьянами, — я всё равно был бы в равной мере обязан вам жизнью, и вы могли бы располагать мною. Скажите, чем я могу быть вам полезен?

— Первым делом дайте нам поесть, так как у нас уже давно не было во рту ни крошки, а потом мы, вероятно, воспользуемся ещё какой-нибудь вашей любезностью.

— Конечно, вас не могут не удивить события, невольными свидетелями которых вы стали, и вы вправе узнать о том, что произошло, — сказал синьор. — Я посвящу вас в суть дела несколько позднее, когда вы утолите свой голод. А пока позвольте представиться вам: меня зовут дон Рибьера де Сильва.

— Я бы предпочёл, — сказал Джек, понявший последние слова в речи дона Рибьеры с помощью испанского языка, — чтобы он представил нам наш завтрак.

— Да и я тоже, — сказал Гаскойн, — но надо немного потерпеть, он велел дамам приготовить что-нибудь для нас на скорую руку.

— Ваш друг не говорит по-итальянски? — спросил дон Рибьера.

— Нет, дон Рибьера, он говорит, кроме родного, по-французски и по-испански.

— Если он говорит по-испански, то моя дочь может побеседовать с ним. Она только недавно приехала из Испании, где у нас есть родственники.

Дон Рибьера проводил гостей в соседнюю комнату, и вскоре им принесли завтрак, которому они воздали должное.

— А теперь, — сказал дон Рибьера, когда они кончили завтракать, — я расскажу вам, синьор Гаскойн, для вашего сведения, так же как и вашего друга, какие причины послужили поводом для нападения на меня, которое вы удачно отразили. Но сначала я хотел бы высказать предположение, что мой рассказ будет скучен вашему другу, поэтому я пошлю за донной Кларой и дочерью Агнессой. Жена немного понимает по-испански, а дочь, как я уже говорил, провела в Испании, в силу ряда обстоятельств, несколько лет.

Как только явились донна Клара и донна Агнесса и были представлены нашим друзьям, Джек, впервые обративший на них внимание, сказал самому себе: «А ведь я где-то видел лицо этой девушки!» Но такие лица увидишь нечасто — лицо донны Агнессы было воплощением жгучей южной красоты, а её фигурка была не менее прекрасной, хотя ещё не достигла полного развития в свои пятнадцать лет. Донна Клара была исключительно любезной, но настолько громогласной, что из опасения заглушить голос мужа, предложила Джеку пройти в сад, чтобы поговорить там в уединённой беседке.

Хозяйка дома была не очень сильна в испанском языке, и когда ей не хватало слов, она вставляла итальянские слова, тем не менее Джек понимал её превосходно. Она рассказала, что много лет тому назад её сестра вышла замуж за испанского дворянина и что ещё до того, как разразилась война между Испанией и Англией, вся их семья ездила в гости к ним в Испанию. Но когда они собрались возвращаться на родину, Агнесса, тогда ещё совсем ребёнок, заболела какой-то болезнью, поэтому было решено оставить её под присмотром тёти, у которой была девочка примерно одного возраста с Агнессой. Они вместе воспитывались в монастыре под Таррагоной, и она вернулась из Испании только два месяца тому назад. По дороге с ними приключился странный случай: корабль, на котором плыли её дядя, тетя и двоюродная сестра, так же, как и она сама, был захвачен в плен англичанами, но их начальник, очень вежливый и воспитанный офицер, позволил им на другой день съехать на берег и был даже настолько любезен, что разрешил им забрать свои вещи.

«Так вот оно что, — подумал Джек. — То-то её лицо показалось мне знакомым. Значит, она была одной из тех девушек, которые жались в углу каюты. Надо воспользоваться таким случаем и разыграть их».

Пока Джек был занят разговором с матерью, Агнесса шла в нескольких шагах сзади, срывая по временам цветы и не прислушиваясь к их разговору. Когда они зашли в беседку и сели на скамью, она приблизилась к ним, и Джек с обычной любезностью обратился к ней:

— Мне стыдно сидеть рядом с вами, донна Агнесса, в своих отрепьях, ибо скалы на вашем побережье не очень милостиво встречают гостей.

— Мы вам слишком многим обязаны, синьор, чтобы обращать внимание на такие пустяки.

— Вы — сама доброта, синьора, — ответил Джек. — Кто бы мог предугадать сегодня утром, что мне выпадет такое счастье познакомиться с вами, ведь легче угадать судьбу других, чем свою собственную.

— Вы можете предсказывать судьбу? — спросила донна Клара.

— Да, синьора, я известный прорицатель. Хотите, я поведаю вашей дочери её судьбу?

Донна Агнесса взглянула на Джека и улыбнулась.

— Ага, молодая синьора мне не верит. Хорошо, я докажу вам своё искусство, рассказав о том, что случилось с вами в прошлом. Тогда вы мне поверите?

— Конечно, если вам удастся это.

— Тогда позвольте вашу ручку — я гляну на ладонь.

Агнесса протянула ему свою руку, и Джек почувствовал такой прилив учтивости, что чуть было не поцеловал её. Однако он удержался и, рассматривая линии её ладони, сказал:

— Я уже знаю от вашей мамы, что вы были в Испании и вернулись оттуда два месяца тому назад. Вы были захвачены в плен и отпущены на свободу англичанами. Но чтобы доказать вам, что я всё это знал и раньше, я расскажу некоторые подробности. Вы плыли на корабле, оснащённом четырнадцатью пушками, верно?

Донна Агнесса кивнула головой.

— Я вам не рассказывала об этом, — удивилась донна Клара.

— Корабль был захвачен ночью врасплох и никакого сражения не было — просто утром в каюту ворвались англичане, а ваш дядя и кузен встретили их выстрелами из пистолетов.

— Пресвятая дева! — воскликнула Агнесса в изумлении.

— Английский офицер был молодым человеком не очень приятной наружности.

— Тут вы ошибаетесь, синьор, он был красив!

— Ну, о вкусах не спорят. Вы были перепуганы до смерти и прижались в углу каюты вместе со своей кузиной. Дайте-ка поглядеть внимательнее на ладонь: да, несомненно, вы были полураздеты.

Агнесса вырвала руку и закрыла лицо ладонями.

— E vero, e vero[28]! Всё так и было, святый Боже! Откуда вы всё это знаете?

Вдруг Агнесса взглянула на нашего героя и, по-видимому, узнала его.

— О, мамочка, это он! Теперь я узнаю — это он!

— Кто, дитя моё? — спросила донна Клара, которая была потрясена до глубины души изумительными способностями Джека в ворожбе.

— Офицер, который захватил нас в плен и был так добр к нам!

Джек разразился смехом, от которого не мог больше удержаться, и наконец признался, что она правильно угадала.

— Согласитесь, донна Агнесса, — сказал он отсмеявшись. — Каким бы оборванцем я сейчас ни выглядел, я видел вас в большем ещё неглиже.

Агнесса вскочила и обратилась в бегство, чтобы скрыть свой конфуз, а заодно рассказать отцу, кого он принимает в качестве гостя.

Новость, принесённая Агнессой, которая, запыхавшись, вбежала в комнату, чтобы рассказать о ней отцу, прервала беседу дона Рибьеры с Гаскойном, и он поспешил в сад, чтобы поблагодарить от всего сердца Джека за великодушное отношение к его дочери.

— Я и думать не думал, — сказал он, — что я вдвойне обязан вам, за себя и за свою дочь. Располагайте мной, как вам будет угодно. Мои сыновья в Палермо, и я надеюсь, что вы удостоите их чести быть вашими друзьями, когда вам наскучит наше общество.

Джек ответил учтивым поклоном и, пожав плечами, осмотрел свой костюм, который, в угоду Гаскойну, был превращён в лохмотья, как бы говоря: «В таком виде наш визит вряд ли продлится долго».

— Мне кажется, одежда братьев будет им впору, — подсказала Агнесса отцу. — В гардеробе осталось довольно много костюмов.

— Если только молодые люди будут так снисходительны, что согласятся носить их, пока не обзаведутся собственными.

Наши мичманы охотно согласились. Они последовали за доном Рибьерой в комнаты его сыновей и там снизошли до чистых рубашек дона Филиппа и дона Мартина, а также до их панталон, жилетов и сюртуков. Словом, они снизошли до того, что отобрали себе полный комплект платья, и, как оказалось, он был не только полным, но и полностью впору молодым людям. После того как, оказав такое снисхождение, они сошли вниз к своим хозяевам, между ними и семейством Рибьеры установились такие дружеские и тесные отношения, что казалось, облачившись в костюмы сыновей, они стали членами их семьи.

Представ перед дамами в новом обличье, Джек предложил им руку и проводил в сад, чтобы дать возможность дону Рибьере без помех закончить свой рассказ. В саду они опять уселись в беседке, и Джек стал развлекать дам беседой о своих приключениях, последовавших после захвата корабля «Ностра Сеньора дель Кармен». Агнесса вскоре оправилась от смущения, а Джек тоже стал воздерживаться от намёков на сцену в каюте, приводившую её в замешательство.

После обеда, когда семья по своему обыкновению удалилась в спальни, чтобы предаться сиесте[29], Джек и Гаскойн, выспавшиеся в телеге по крайней мере на целую неделю, вышли в сад.

— Ну как, Нед? — спросил Джек. — Ты всё ещё желаешь вернуться на «Гарпию»?

— Вот уж нет, — ответил Гаскойн. — Теперь-то мы, наконец, прочно стоим на ногах, однако сперва не обошлось без того, чтобы нас не потрясли, как горох в погремушке. Какое милое создание эта Агнесса! Как странно, что вы с ней опять встретились! Надо же так случиться, чтобы мы явились сюда, а не в какое-либо другое место!

— Дорогой друг, это не мы явились, это сама судьба привезла нас сюда в телеге. Ведь точно так же она могла бы доставить нас на виселицу, если бы раскрылась история со сперонарой.

— Или если бы ты последовал той философской идее, какую проповедовал сегодня утром, когда был готов завладеть своим завтраком с помощью револьвера.

— Пусть меня повесят, если я был не прав. Хочешь, поспорим на эту тему?

— Прав ты или не прав, всё равно, Джек, тебя когда-нибудь повесят. Так что, вместо того чтобы спорить, давай я лучше расскажу тебе, какую историю поведал мне дон Рибьера.

— С удовольствием выслушаю её, только для этого пойдём в беседку.

Наши друзья уселись на скамью, и Гаскойн рассказал историю дона Рибьеры, которой мы посвятим следующую главу.

ГЛАВА XX,содержащая длинную историю, которую читатель вынужден выслушать вместе с нашим героем

«Я уже назвал своё имя и могу только добавить, что это одно из самых благородных имён в Сицилии, и здесь немного семейств, которые владели бы такими обширными поместьями, как наше. Мой отец в молодости не находил удовольствия в обычных занятиях, которым предаются молодые люди его возраста: у него было слабое здоровье, и лишь преодолев множество болезней, он достиг зрелости. Когда он завершил своё образование, то удалился в родовое поместье, милях в двадцати от Палермо, где, уединившись в своём кабинете, посвятил себя целиком литературным трудам.

Поскольку он был единственным сыном, его родители, естественно, настаивали на том, чтобы он женился, тем более что его здоровье не позволяло ему рассчитывать на долгий срок жизни. Если бы он последовал собственным желаниям, то отклонил бы такое предложение, но отец посчитал своим долгом уступить их настояниям. Однако он не утруждал себя выбором невесты, целиком предоставив это дело родителям. Они выбрали для него невесту из благородного семейства и, конечно, редкой красоты. К сожалению, я ничего не могу больше добавить, говоря о её достоинствах, всё же это была моя мать, но мой рассказ не был бы правдив, если бы я не высказал несколько осуждающих слов в её адрес. Сыграли свадьбу, и, проснувшись на следующее утро после свадебных торжеств, мой отец отправился в свой кабинет, чтобы заняться литературными трудами, которые были впоследствии опубликованы и принесли ему известность, а также репутацию человека талантливого и учёного. Но какое бы широкое признание ни получили труды гения, написанные с целью либо развлечь, либо поучать читателя, от жены литератора требуется, чтобы она обладала столь же высоким умом, как у мужа, или, по крайней мере, гордилась талантами мужа, только тогда она способна пожертвовать своими интересами и семейными радостями ради преумножения его славы. К сожалению, моя матушка не обладала ни одним из этих достоинств. Верно, мой отец пренебрегал ею и не уделял ей должного внимания, но поступал он так не ради легкомысленных развлечений и не ради другой женщины, увлекшей его в свои сети, нет, совсем по другой причине: в желании принести пользу обществу своими трудами, и я бы добавил, в стремлении к славе, он настолько углубился в свои научные занятия, что стал глух и нем к жалобам жены на одиночество, отвечал ей рассеянно и предоставлял возможность развлекаться самой, как ей было угодно. Находясь почти всегда дома, литераторы (за редким исключением) вряд ли могут считаться самыми удобными для семейной жизни мужьями, и, вероятно, отец довольно сурово подвергал испытанию терпеливость моей матушки, но отнюдь не из жестокости или бессердечия (он был добрейшим и снисходительнейшим человеком), а по своей рассеянности и полном безразличии ко всему, кроме своих трудов, которыми он был поглощён. Стоило матери высказать какое-либо желание, как оно тут же удовлетворялось — отказа она не знала. Вы спросите, что же ещё ей надо было? Я отвечу, что женщины прощают всё, кроме равнодушия. Бездумное потакание всем её желаниям, на её взгляд, лишало всякой прелести их удовлетворение — ценность любой вещи относительна и определяется трудностями в её достижении. Немедленное согласие мужа с её мнением было для матушки равносильно оскорблению, ибо оно свидетельствовало о его равнодушии к ней.

Несомненно, женщины любят поступать по-своему, но в то же время они любят преодолевать препятствия и одерживать победы, иначе пропадает всякое удовольствие от таких поступков. Хотя бури в семейной жизни вызывают жалобы, всё же водовороты и волнения, связанные с ними, до известной степени необходимы, дабы поддерживать свежесть и чистоту брачного озера, воды которого в противном случае портятся и загнивают: без встречных потоков противоположных мнений супругов их семейная жизнь превращается в стоячее болото.

Женщина, бесконтрольно пользующаяся свободой поступать так, как ей заблагорассудится, похожа на ребёнка, который, добившись от родителей освобождения от школы на целый день, к вечеру не знает, чем занять себя, и так устаёт от себя и всех окружающих, что становится обузой для них. Короче говоря, небольшая доза противоборства — это та соль к обеду, которая придаёт вкус всякой еде, но, будучи слишком щедро приправленной, портит любое блюдо, которое становится несъедобным.

Матушка была тщеславной женщиной во всех отношениях — из-за своего высокого происхождения, редкой красоты, и она привыкла к поклонению, которое, как она считала, воздаётся ей по заслугам. Она была испорчена ещё в детстве, а с возрастом ничему не научилась, так как не терпела понуждения, пользуясь полной свободой в своих поступках. Поэтому она была легкомысленной и взбалмошной и не выносила ничего, что выходило за пределы узкого круга её понятий. Никогда ещё не заключалось более опрометчивого брака столь не схожих между собой натур».

— Я всегда считал, — сказал Гаскойн, — что такие браки неизбежны в католических странах, где девушки воспитываются в монастырях, откуда их выдают замуж за того, кого их родители считают наиболее подходящей парой по происхождению или богатству.

— На этот счёт нет единого мнения, мой друг, — ответил дон Рибьера. — Совершенно верно, что, когда родители устраивают брак своих детей, взаимные чувства молодых людей не принимаются во внимание либо имеют второстепенное значение. Но с другой стороны, не надо забывать, что, если брак заключается самими юношей и девушкой по взаимному влечению, он имеет место в таком возрасте, когда материальные соображения не принимаются в расчёт, и в силу неравенства имущественного или общественного положения пар, такой брак чаще всего бывает несчастлив. Более того, если даже в брак вступают пары одного круга, молодые делают ошибочный выбор не реже, чем тогда, когда этот выбор делают за них родители.

— Этого я не понимаю, — сказал Гаскойн.

— Дело в том, что нет таких средств, а чаще всего и желания, чтобы проникнуть в душевный мир друг друга. Молодой человек увлекается какой-то девушкой и приходит от неё в восхищение. Молодая девушка польщена его восхищением, ей приятно его поклонение, и если у неё есть какие-нибудь недостатки, она чаще всего скроет их, даже не из притворства, а просто потому, что не было случая проявить их. Молодой человек влюбляется в неё, она — в него. Они вступают в брачный союз, воображая, что нашли друг в друге идеал. В ослеплении любви они приписывают друг другу такие совершенства, которых природа пока не может достичь, и постепенно, к своему огорчению, начинают обнаруживать друг у друга недостатки и убеждаются в своей ошибке. Если на первых порах они переоценивали достоинства, считая другого верхом совершенства, то теперь они начинают преувеличивать недостатки каждого из супругов, и наступает взаимное разочарование. Так вот, если брак заключается без этой экзальтации чувств, называемой любовью, то молодые люди скорее найдут счастье в браке, поскольку с самого начала будут реально оценивать друг друга.

«Тут уж я не соглашусь с ним, — подумал Гаскойн. — Я вижу, он, очевидно, такой же любитель споров, как мой друг Джек, но возражать я не стану, иначе этой истории не будет конца».

Дон Рибьера продолжал:

«Видя, что мой отец предпочитает свой кабинет и книги обществу и развлечениям, моя матушка оставила его в покое и стала искать развлечений по своему вкусу, пока не родился я десять месяцев спустя после свадьбы. Отец был доверчив и, радуясь тому, что мать развлекается без его участия, потворствовал ей во всём. Время шло, и я достиг пятнадцатилетнего возраста. Я закончил образование и вернулся домой, намереваясь поступить на службу в армию — единственное призвание, которому охотно следуют молодые отпрыски знатных фамилий. Понятно, я мало был осведомлён о том, что происходит дома, но всё же до меня изредка доходили сплетни о моей матери и отдельные намёки, высказываемые тогда, когда не подозревали о моем присутствии, и мне иногда приходилось слышать, как упоминают имя моего отца с выражением сочувствия к его участи, но больше я ничего не знал. Однако этого было достаточно для молодого человека, у которого кровь вскипала при мысли о малейшем пятне на чести своего семейства. Я явился к отцу — он был погружён в свои книги. Я зашёл поклониться к матушке — она находилась в обществе своего духовника, который не понравился мне с первого взгляда. Конечно, он был красив, у него был высокий и чистый лоб, большие горящие глаза и повелительные манеры, но в его внешности было что-то отталкивающее и внушающее опасение, может быть, потому, что он был полностью лишён смиренности и благочестия, свойственных священникам. Будь он командиром кавалерийского полка, он мог бы вызвать у меня восхищение своим бравым видом, но надменность и повелительность были явно неуместны для людей его профессии.

Матушка ласково представила меня ему как своего сына, он ответил на мой поклон высокомерно. С матушкой он разговаривал непререкаемым тоном, а она, казалось, молча признавала за ним такое право. Позже мне стало известно, что он забрал в свои руки управление всем домом и что мать отказалась от своего прежнего весёлого образа жизни и стала набожной. Не успел я прожить в доме и двух месяцев, как мне открылись признаки более интимных отношений между ними, нежели те, которые приличествуют прихожанке и её духовнику, и в моих руках оказались доказательства бесчестия моего отца. Хуже всего было то, что они узнали о том, что мне стало известно об их связи. Моим первым побуждением было рассказать обо всём отцу, но, подумав, я решил ничего не говорить ему, а убедить матушку прогнать дона Игнацио из дома. Я воспользовался случаем, когда она была одна, чтобы выразить ей своё негодование по поводу её поведения, и потребовал, чтобы дон Игнацио немедленно покинул дом, угрожая в противном случае раскрыть отцу глаза на их преступление. По-видимому, мать испугалась, потому что тут же дала согласие расстаться с доном Игнацио, но, как оказалось, духовник имел на неё большее влияние, чем я предполагал, и он остался.

Тогда я решился рассказать всё отцу и, придя в кабинет, оторвал его от занятий и поведал ему о его позоре. Я полагал, что он воспримет эту весть спокойно, но неожиданно для меня он пришёл в такую ярость, что я лишь с трудом удержал его от попытки броситься со шпагой в руке в комнату матери, чтобы покарать их обоих за измену. Я едва уговорил его ограничиться тем, чтобы он с позором выгнал дона Игнацио из дома, и тут же он приказал матери готовиться к отъезду в монастырь, где она проведёт остаток своих дней. Но этому не суждено было случиться: отец стал жертвой их козней — три дня спустя, накануне отъезда матери в монастырь, он внезапно заболел и умер в конвульсиях. Не трудно догадаться, что он был отравлен, однако это было доказано только много времени спустя. Словно предчувствуя свою кончину, отец заблаговременно подготовился к смерти: он послал за своим духовником, изложил свои признания в письменной форме и приложил этот документ к своему завещанию.

После смерти отца моя мать осталась дома, у дона Игнацио хватило наглости опять вернуться в наш дом. Я приказал ему убираться, но он отказался, и его удалось выгнать из дома только с помощью слуг. У меня состоялась беседа с матерью, во время которой она открыто третировала меня и сообщила, что у меня скоро будет брат, которому предстоит стать сонаследником всего имущества отца. Я сказал, что не могу признать его своим братом, так как её ребёнок будет незаконнорождённым. В ответ она разразилась злобной бранью, и я ушёл. Через некоторое время она переехала в одно из наших поместий, где по-прежнему жила с отцом Игнацио. Спустя четыре месяца мне прислали формальное уведомление о рождении брата, но это известие мало взволновало меня, так как в завещании отца прямо указывалось, что он, зная об измене жены и о возможных последствиях этой измены, клянётся перед Богом, что они с женой жили врозь уже много лет, поэтому он отказывается признавать своим её ребёнка. Я довольствовался тем, что написал ответ, в котором указал, что поскольку ребёнок принадлежит священнику, то будет лучше, если его поручат заботам церкви.

Однако скоро мне пришлось испытать на себе мстительность моей матери и её любовника. Однажды ночью на меня напали наёмные убийцы, и только благодаря случаю я не был убит, а отделался тяжёлой раной.

Я принял меры предосторожности против попыток лишить меня жизни. Тогда они стали стремиться погубить меня: из соседнего монастыря увезли монахиню, и на земле у окна, через которое её вынесли, была найдена моя шляпа. Против меня возбудили дело, и мне удалось замять его с большим трудом и ценою огромных расходов, несмотря на то, что я смог доказать своё несомненное алиби; нашли убитым знатного молодого человека, он был убит ударом в грудь моим стилетом, и опять мне стоило большого труда доказать свою невиновность; захватили часть банды, и во время допроса они выдали имя своего главаря — им оказался я. Всё, что только можно было предпринять, было пущено в ход, и если я не распрощался с жизнью, то они добились того, что почти все стали сторониться меня, как опасной и подозрительной личности.

Наконец, был убит высокородный дворянин, отец дона Сципиона, которого вы сегодня утром разоружили. Убийц схватили, и под пытками они признались, что именно я нанял их. Я как только мог защищался, но король наложил на меня большой штраф и приговорил к изгнанию. Получив королевский указ и оплакивая свою горькую судьбу, я сел за обед. Мне прислуживал мой единственный слуга Педро, оставшийся верным мне, — остальные покинули меня. У меня не было аппетита, поэтому я попросил Педро налить мне немного вина. Тот отошёл к буфету, стоящему за моей спиной. Случайно я поднял голову и глянул на настенное зеркало напротив: я увидел, как слуга сыплет какой-то порошок в бокал с вином, который он собирался подать мне. Тогда мне припомнилась шляпа, найденная в монастыре, и стилет в груди молодого дворянина. Как молния, меня пронзила мысль, что я пригрел змею на собственной груди, и именно с его помощью осуществлялись планы моей гибели. Я встал, закрыл дверь и, вытащив шпагу, обратился к слуге со словами:

— Негодяй, я раскрыл твои козни! На колени — пришёл твой смертный час!

Он побледнел, задрожал и упал на колени.

— Так вот, — продолжал я, — предоставляю тебе выбор: или выпей этот бокал вина, или я проткну тебя своей шпагой!

Он колебался, и я приставил к его груди кончик шпаги, уколов его до крови.

— Пей! — крикнул я. — Неужто приказ выпить бокал старого вина так ужасен? Пей или моя шпага сделает своё дело! — Он выпил и хотел выйти из комнаты. — Нет, нет, — сказал я, — ты останешься здесь, пока вино не окажет своё действие. Если я ошибся и ты не виноват, я вознагражу тебя за пережитое, но сейчас ты под подозрением.

Спустя четверть часа, в течение которых я шагал из угла в угол по комнате с обнажённой шпагой в руке, слуга зашатался и упал, умоляя меня позвать к нему священника. Когда пришёл мой духовник, слуга признался, что уже долгое время служит орудием в руках моей матери и дона Игнацио, это с его помощью они пытались взвалить на меня вину за преступления и убийства, совершаемые ими, для того чтобы погубить меня. Сильное рвотное средство, выпитое слугой, отсрочило его смерть — его отвезли в Палермо, где он дал свои показания, прежде чем умереть.

Когда король узнал об этих событиях, он отменил свой приговор, извинился передо мной, и опять вся знать и придворные стали навещать меня и добиваться моей дружбы. Мою мать приказали заточить в монастырь, где она и умерла, надеюсь, примирившись с небом. Отец Игнацио бежал в Италию и, как мне потом сообщили, погиб там.

Избавившись от моих главных врагов, я счёл себя в безопасности. Я женился на даме, которую вы только что видели, и у нас родился старший из сыновей, когда дон Сильвио, таково имя незаконнорождённого брата, достиг совершеннолетия и потребовал своей доли наследства. Если бы он просил у меня материальной поддержки как единоутробный брат, я не отказал бы ему в помощи. Но я не мог допустить, чтобы сын монаха, многократно покушавшегося на мою жизнь и честь, стал наследником титулов и поместий моего отца. Начался судебный процесс, который длился пять или шесть лет. За это время дон Сильвио женился, и у него родился сын, которого назвали тем же именем, и вы слышали, как я обращался к нему, называя его доном Сильвио. После длительных проволочек суд вынес решение в мою пользу, признав притязания дона Сильвио незаконными на основании завещания и исповеди моего отца. Но до сих пор идёт вражда между нашими семьями. Дон Сильвио-отец отказался от всех моих предложений помощи и преследовал меня с упорством, которое несколько раз чуть не стоило мне жизни. Наконец он пал от руки наёмных бандитов, принявших его за меня. Дон Сильвио умер, не оставив своей семье средств к существованию. Я назначил пенсию его вдове и дал хорошее образование его сыну, которому определил щедрое содержание, но, очевидно, в него вселился дух его отца, и никакие проявления доброты с моей стороны не смогли пробудить в нём чувства благодарности.

Недавно я устроил его на службу в армию, где он встретился с моими сыновьями и поссорился с ними по пустячному поводу. Последовали две дуэли, окончившиеся для него печально — он был унесён с поля раненым.

Мои сыновья гостили у меня два последних месяца и уехали только недавно. Сегодня утром дон Сильвио вместе с доном Сципионом явились ко мне в дом и, обвиняя в смерти своих родителей, вынули шпаги, чтобы покончить со мной. Услышав шум, жена и дочь бросились ко мне на помощь — остальное вы знаете».