Михей Кузмич на курорте

Председатель завкома собрал рабочих мельницы. Было их с полсотни. Народ все обстоятельный, хозяйственный. У каждого — одна нога на мельнице, другая — на пашне, и та, что в пашню упиралась, крепко держала человека у земли, у тайги, у всей тамошней глухомани.

— Вы чего, граждане, — обратился к собравшимся председатель: — пришла из союза бумага… Читать, али словесно обсказать?.. Бумага длинная, до обеда хватит…

— Словесно, чего там! — загудели голоса.

Председатель заглянул для приличия в бумагу, крякнул и заговорил:

— Дело, братцы, такое: требуют от нас человека на курорт… Сначала на комиссию к осмотру, а опосля — на самый курорт… Для бесплатного излечения… По все правилам процедур!..

В толпе зашумели.

— Еще чего выдумали?! Каки-таки куроры?! Рабочая пора на носу, а они…

— Ша! — поднял председатель руку. — Запамятуйте: мы есть часть всей Есесер и отказываться не должны! Какие вы есть пролетарии, ежели будете ото всего пятиться в дезертиры?.. Обратите ваше внимание: полное иждивение при бесплатном машинном проезде… Но-о?

В толпе молчали… Эх, не было печали, так черти накачали!.. Ни дня, ни часу покоя: то с Колчаком возись — повинность всякая, то на курорт высылай… Беда!

Тут выступил в круг Микита, мукосей.

— Вот чего, братцы! Давайте с полным нашим расположением Михей Кузьмича просить… Человек он старый, дряхлый!..

— Правильно! — заорали в полсотни глоток.

— Ему все одно, этакому-то: годом раньше, годом позже…

— Верно, чего там!..

— Опять же — герой труда!..

— И пашни под им нет… Вовсе слободный!..

— Кузьмича, Кузьмича… Желаем!..

Михей Кузьмич выступил вперед, потрогал седенькую бородку, снял картузишко и жалобно заговорил:

— Ребятки, ослобоните! Всякому, вить, на этом свете пожить хочитца…

— А ты не супротивься! — зашумели в толпе. — Для мира, для обчества старайся…

— Имей, Кузьмич, в виду… — подхватил председатель:- ежели, упаси бог, неладное выйдет, так, вить, ужли мы звери? Старуху твою оберегем, но миру не пустим!..

— Просим, просим!..

Михей Кузьмич отер пот, горохом выступивший на лысине.

— А далёчко ехать-то?..

— Пошто далёчко?.. Единым духом домчат… Ты не стесняйся!..

Долго умащивали Кузьмича. Под конец — согласился старый.

— Видно, на роду у меня так написано, — сказал он. — Китай бунтовал я из всей деревни ходил… И теперь, выходит, мне!..

В тот же день вечером Михея Кузьмича повезли в город, а город — за шестьдесят верст. Возвратился он на третьи сутки, к полудню, скорбным, но обреченно спокойным.

— Ну, братцы! — об'явил он. — Ехать мне за тыщи аж верст, на самые кислые воды…

— С богом, чего там! — дружно отозвались вокруг. — Ты… не робей… Вода-первый сорт!..

Эх, кому-кому, а старухе Кузьмича досталось хлопот: сухарей мужу изготовила (одной водицей, да еще кислой не проживешь!), в церковь сбегала — молебствие заказала о здравии раба божия Михея путешествующего. И к ворожейке заглянула- не будет ли каких предвидений…

Все бы это ничего, да перехватила старуху на улице покойного владельца мельницы вдова.

— Слыхала, слыхала, Акулинушка!.. — начала она. — Слыхала!..

Да как накинется:

— Сдурела ты, старая, в этакое приключение супруга пускаешь! Большевицкие все это выдумки, на погибель рабочую!..

— Авось, господь спасет!.. — закрестилась Акулина. — Пущай едет…

— А вот, погоди, погоди! — зашипела мельничиха:- узнаешь, чем он, курорт этот, пахнет… Мой-то, покойник, ездил!.. Бывало с собой — полтыщи, а назад — с одними шальварами… Послушай, не зря говорю: держи старика! Закрутит его на курорте мармудка какая-нибудь — потедова ты муженька свого и видела…

Акулина усомнилась.

— И-и, милая! Да кто же на ево, на лысого моего польстится-то? И с пороком он тоже… Порок у ево в городе определили…

— Дура ты этакая! — вышла из себя мельничиха. — Мужик нынче вон в какой цене, а большевицкой девке дай-подай: хучь какой порок, лишь бы в штанах!..

Прибежала домой Акулина сама не своя.

— Не пущу, старый! Знаем теперь, куда твои глазыньки целят… У, бесстыжий!..

Пришлось народу уговаривать бабку. На трех пудах пшеничной муки помирилась. От завкома с мельницы обещали на поддержание в холостом ее положении.

Провожали Михея Кузьмича всей мельницей. Председатель речь пустил с перечислением заслуг от'езжающего. Закончил он так:

— Желаем тебе, Михей Кузьмич, дорогой ты наш гражданин, полного изничтожения всех твоих недугов и вообче… здоровья… Чтобы, значит, возвратился ты к нам навовсе беспрочным… по всем, значит, статьям, в полном пролетарском виде!.. А что касается решимости твоей, то все мы очень даже понимаем и сочувствуем… Да здравствует Советская власть, третий тернационал и дорогой наш ерой труда Михей Кузьмич Заволокин… ура!..

Все обнажили головы, закричали «ура».

Обнимая в последний раз старика, Акулина всхлипывала.

— Клятву-то, клятву-то супружескую не переступай!..

Наконец, покряхтывая и пошатываясь, Михей Кузьмич выбрался из толпы и полез в таратайку. Кони тронулись, люди замахали фуражками, опять закричали «ура», бабы повели Акулину прочь.

Много лет сиднем сидел Михей Кузьмич среди тайги при мельнице. Можно сказать, одичал даже. Но, видно, на то он и человеком был, чтобы с четверенек махом одним на две ноги стать по-людски.

В вагоне моментально в курс мировой политики вошел, клял, на чем свет стоит, мировых разбойников и, вообще, выказывал необычайную храбрость. Но курорт все еще пугал его, от курорта нет-нет да и засосет у него под ложечкой. Впрочем, и с этим он справился: люди разговорили. В один голос все:

— Атличное дело — курорт!.. Так что которые вовсе в лежачем положении находились, начали вертикалем ходить…

А когда на одной из больших стоянок паренек бывалый все честь-по-чести раз'яснил, Михей Кузьмич окончательно повеселел.

— Вон — гляди!.. — говорил паренек. — Видишь, у буфета гражданина пузатого? Воду он пьет, по прозванию Нарзан… Гражданин этот, не иначе как богатый, воду ту пьет и денежку за нее платит, а ты в ей, без всякой даже платы, купаться будешь…

— Ды ну? — осклабился Кузьмич. — Ах, ты ястри-те! Купаться, говоришь?..

— Обязательно! Нынче, что буржую — в нутро, пролетарию — за место бани! Потому времена теперь, дед, как по писанию: последний да будет первым. Ты весь свой организ промывать будешь, а «он» — обмывки твои пить… Понял?..

На шестые сутки вылез Михей Кузьмич из вагона в горах на курорте. Не успел он на асфальт ступить, подлетел к нему человек?..

— Вы — санаторный?..

— А тебе что?.. — скосил на него глаза Кузьмич и покрепче прихватил локтем гашник с зашитою пятеркою.

А человек свое:

— Если санаторный, провожу! Я-агент…

«Провожай свою мать! — буркнул про себя Кузьмич- ангел какой нашелся»… И — в сторону, а человек за ним — боком, боком. Ну, просто, юла! Рассердился Кузьмич.

— Отойдите, господин, честью прошу!..

Отбежал тут человек, к другим кинулся, а Михей Кузьмич с мешком своим туда и сюда… Шут их знает, Где они тут — кислые воды?.. Толкнулся к носильщику.

— А тебе, — говорит, — по всем видимостям, к Цустраху надо… Вон этот человек, видишь? Иди в полное его усмотрение!..

Глянул Кузьмич, а то — все он же, человек тот юркенький. Поскреб Кузьмич бороденку, подошел, снял на всякий случай картуз: тоже, поди, комиссар какой.

— Честь имею в полное ваше усмотрение!..

— Санаторный?..

— Вроде того…

Подхватил агент мешок Кузьмича на плечо и ну шагать.

— Следуйте за мною!..

Кузьмич следует, а сам разговор ведет:

— А я тебя, Чустрах Моисеич, за жулика принял… Вид у тебя такой… Ты уж не обессудь… Семейный будешь?..

Тут народ всякий повалил, просто как в губернии. Поспешает Кузьмич за Цустрахом Моисеичем, а у самого опять сердце поджимается: «Сбежит, обязательно с сухарями сбежит!»

Ну, ничего! Не сбежал. Подвел к белым хоромам, дверь распахнул.

— Пожалуйте, — говорит, — честь и место!..

— С полным нашим удовольствием! — сразу по веселел старик и ступил, все же озираючись, за порог.

Приняли его, да еще как! И впрямь-по сенаторски… Только баб вокруг много и все — в белом, вроде как на упокойниках.

Отвели Михея Кузьмича в палату. В палате три коечки, а коечки такие, что хоть архиерея укладывай.

— Ну-ну, это ничего! — одобрил Кузьмич, ощупывая одеяло и простыни. Даже очень прилично…

Разослал поверх одеяла, чистоты ради, зипунишко свой, прилег и — к соседям с расспросами. Соседи ничего — свои, рабочие же люди, с обхождением. А тут — дзинь, дзинь: звонок!

— На жратву, отец! — об'яснили ему.

— А дают? — насторожился Кузьмич.

— Дают помаленьку…

Сел Михей Кузьмич за стол и рту своему не верил: совал, совал добра всякого, а бабочки в белом — подносят и подносят.

Оправил Кузьмич бороду, отрыгнул троекратно и думает: «Этак кормить будут, сухарей мне нипочем не надо… Ну, да поглядим: може, по первоначалу ублажают, стервы»…

Покрестился мысленно в угол и-к двери, а тут- опять бабочка, сестрица.

— Пожалуйте на осмотр!..

— Это еще чего?..

Насупился Кузьмич:

— Хоть, — говорит, — и накормили вы человека как следует, в чем я много вами доволен, а посмехаться над стариком тебе, козе, не гоже!..

Сестра свое:

— Нельзя без этого, всех осматривают!

— А чего меня осматривать? — крякнул Кузьмич. — Все при мне, что полагается… — Однако, пошел.

Навстречу от стола женщина с трубочкой, в том же упокойном наряде — в халате белом.

«В моих летах дамочка-ничего!» — успокоил себя Кузьмич и протянул ковшиком руку.

— Очень даже отлично кормите, благодарствую!..

Она улыбнулась, говорит:

— Я — доктор, ординатор здешний… Раздевайтесь, ослушаем вас!

— Что ж, можно! — согласился Кузьмич. — Только упреждаю: деколон во мне гнилой, потный…

— Ничего, ничего… Раздевайтесь!..

А сама в бумаги уклюнулась.

— Ваша фамилия, профессия?.. Да вы зачем же совсем? Не надо…

Выругался мысленно Кузьмич: то раздевайся, то не надо, и натянул снова штаны.

— Ну-те-ка, дышите… Глубже, глубже… Теперь лягте… сюда… вот…

Ложится Кузьмич на одр, а сам из-под косматой брови глазом косит и в голове неладное: «стара, стара, а туда же себе!»

Докторица постучала ему в грудь, поцарапала кожу, да как хватит пальцем по пятке.

— Ух, ядри твою корень! — вскочил Кузьмич. — Да ты, барыня, в уме?

— Что такое? — затревожилась докторица.

— А то! Не щикочи… Ни к чему это вовсе!.. Сыздетства не балованы…

— Ах, какой вы, право…

Успокоила его докторица (это, говорит, для определения ваших нервов), опять уложила, опять стукать принялась то в грудь, то по животу, и вроде как не живот ей человечий, а — барабан.

— А, ну-ка, закройте глаза… так!.. А подымите-ка эту руку… Так!.. А ну, попадите пальцем в нос… Вот этак… Да вы — сразу, сразу!..

Кузьмич крякнул, с силою отстранил от себя докторицу, встал и молча, посапывая, стал надевать рубаху.

— Стойте, куда же вы? — заволновалась докторица.

— Будя! — отмахнулся Кузьмич. — Хватит с нас!..

Докторица и сердится и улыбается.

— Ну ладно, — говорит. — Будет, так будет!.. Вот вам книжечка процедурная, сестра все об'яснит…

Вышел Михей Кузьмич за дверь, а больные — к нему.

— Ну, что, дедка, как?..

— А что? — сплюнул Кузьмич. — Не то лечит, старая, не то играется…

— В чем дело, чем недоволен? Расспросили все по порядку, стали об'яснять. Отлегло маленько у Кузьмича от сердца.

— Дык, значит, со всеми она так? И насчет щикотки, и за нос?..

— Со всеми, дедка, со всеми… По медицине требуется, по науке!..

— Ну, ежели по науке, — статья иная! Известно, мы люди темные, несвычные… Есть, скажем, нос, а что к чему — неизвестно…

Огляделся, попривык Михей Кузьмич на курорте, со всеми перезнакомился. Главврач санатории за ручку с ним, о здоровье справляется, кастелянша одежу-обужу выдала, няни о старухе, о родных его местах расспрашивают… Все честь-честью, вежливенько, смирненько, без обиды, а на другой день по приезде — та же сытая кормежка. «Вот-те и сухари! — думает Кузьмич и над старухой своей, что наготовила ему сухого хлеба, посмеивается: — известно, где ей, необразованной».

Книжечку процедурную бережно на груди носил, над поясом.

— Ну-ка, дед, давай читаем, чего там у тебя! Сосед по койке — очень острый в грамоте, а из себя пшибжик, из мелкопоместного класса.

— А-а… Меокордит, расширение, недостаток двустворчатого клапана… Да у тебя, дед, как у заправского генерала!..

— А что ж нам! — хорохорится Кузьмич. — Мы по сенаторски… Даром, что звезд нет!..

— Да ты, дед, не шути! — пшибжик говорит: — Дело твое пиковое!..

— Эка! До самой смерти жить будем…

— Так-то Он так, а вот у тебя двустворчатого клапана не достает… Понимаешь ты это?

— Не достает, так и не надо!.. Где же его взять?..

За обедом, похихикивая, рассказывал Кузьмич своей соседке, ткачихе:

— У меня, мать твоя, похлеще твово будет! Перво-на-перво, сердце с корды соскакивает… Опять же — в растяжении… Во! — развел он руками. Окрамя того, двухстворчатого кляпа в ем не хватат…

— Клапана, отец!..

— Ну, кляпана… Это все едино!

— Лечиться тебе надо! — вздыхает соседка. — Серьезная болезнь…

— Чего там! Для нас, трудового, это все — тьфу, боле никаких! Мы и с одностворчатым проживем… Не Штемберлены какие-нибудь… Пускай буржуи двухстворчатыми ходють, а мы и с одним хороши… Очень даже просто!..

Совсем веселый Михей Кузьмич сделался.

Сестра-хозяйка блюдо подаст, а он не просто примет, а еще бородой тряхнет, да словечко бросит:

— Благодарим! С нашим пролетарским удовольствием.

Ел он обстоятельно, все до капельки, только сладкое ему не нравилось.

— Ты мне, сестрица, заместо фентиклюшки этой щиц подавай две плепорции…

И жаркого не всегда хватало Кузьмичу. Он просил:

— Сестрица! накинь-ка…

И пояснял в самооправдание:

— При одностворчатом нашем положении еда нам во как пользительна!..

— Завтра вам ванна нарзановая… В шесть двадцать утра!.. — сказала с вечера Михею Кузьмичу сестра. — Глядите, не проспите!..

— Что ж я — спать сюда прислан?..

Чуть свет вскочил Михей Кузьмич, оделся, прихватил с собою все, что полагается, и полотенце также (простыню, что выдали ему, пожалел: больно чиста, хоть на стол в пасху стели!).

У кабинки — ванщица, из себя востроглазая, быстрая, белым передником виль, виль.

«Тьфу, ты, пропасть какая! И тут — бабы»…

Однако, стерпел, даже о жалованьи спросил:

— По какому разряду состоите, дамочка?..

Ванщица не в духе была, на вопрос — вопросом:

— Цельную вам?

Кузьмич тоже прихмурился.

— А то как? намо, не половинку!

— А градусов сколько?

— То-ись, как это?

— Теплоты какой?

— А сыпь погорячей! Мы это любим…

Барышня выхватила из его рук книжку, заглянула, фыркнула.

— Что ж это вы городите? Четверть вам… нарзана…

— Четверть? Ну, ин, давай четверть… Тебе видней при своем деле…

Когда ванна была готова и Кузьмич уже разоблачился, вдруг вспомнил… Ах, ты, нелегкая! Просунул голову в коридор:

— Дамочка! А нет ли у вас тут мочалишки… Мне хучь бы старенькую!..

Ванщица опять фыркнула:

— У нас, дед, не баня!..

«Ну, это уж как ты хочешь… — думал про себя Кузьмич, залезая в ванну. — Баня ли, нет ли, а без мыла нам нельзя… Вовсе с вами окоростишь тут!» И принялся, пофыркивая, намыливать голову.

«Эх, знатно бы теперь спину потереть!»

Ванной Михей Кузьмич остался недоволен: не горяча и без мочалки. А тут еще — пришел в зал отдыха, улегся и только-только всхрапнуть собрался, барыня какая-то явилась: «очистите, говорит, место». Хотел было Кузьмич барыне той настоящее слово сказать, да махнул рукою — не стоит путаться. Зато у себя в палате до обеда спал.

Вечером прогуливался по парку, слушал музыку. Музыка, по правде сказать, плевая, ни одной гармоньи. А народу кругом — не перечесть!

Попался человек-земляк, из одной губернии. Тоже — в санатории, только в другой. Разговорились о том, о сем.

— У тебя что?

— А сердце же, земляк, расширение!

— У меня, браток, то же…

Из соседней санатории похваляется:

— У нас, — говорит, — со всех концов лечат… Ты вот, на одном этом нарзане сидишь, а меня, к примеру, и гидропатом и лектричеством жучат… Вот как!…

— Те-те-те… — протянул Кузьмич. — Ну, у нас — поскупей!..

— А чего там поскупей! Сам ты, земляк, разиня… Докторов подхлестывать надо… Так и так, мол, давай!.. Перво-на-перво, душу проси-Шарко!..

— Чавой-то? — переспросил проворно Кузьмич.

— А струмент такой есть — из кишки водой по всему телу шаркают… Шарко, понимаешь? Дюже при ревматизме помогает… Опять же у кого кровь дурная!

— Ишь ты! — прихмурился Кузьмич. — У нас это дело притаили… Спасибо, сват, что упредил!..

На утро Кузьмич по горячим следам к докторице.

— Пропиши ты мне, милостивица, плепорцию душа, шаркот, что ли, по вашему…

Улыбнулась докторица.

— Что ж, можно! Отведай…

Прописала.

Отыскал Кузьмич гидропат, разделся, вошел.

«Фу, ты, мать честная, опять бабы!.. Ну порядки!..»

Делать нечего. Прихватил стыдное место рукою и ждет, что будет. Глядь-поглядь, берет кишку… баба!

— Отвернись, бесстыжая! — крикнул Кузьмич и подставил спину.

А она хоть бы что: знай себе из кишки зажаривает, да еще командует:

— Грудь… Спину… Боком!..

«Ну, нет!.. — думает Кузьмич, одеваясь. — Что-что, а это нам ни к чему… И земляк тоже хорош- бабьей кишкой угощает!..»

И больше в гидропатию- ни ногой! А жалко…

«Что бы такое взамен испросить?»

Стал у больных допытываться.

— Те-те-те… Електрофикация! Это — по нас…

И опять — к докторице.

— Ты уже не обижайся! — начал он. — Шаркот мы отменили… ни к чему! Пропиши ты, будь матерью, Стасов мне душ…

— Статический? — откликнулась докторица. — Да вам зачем же? Это, ведь, при известной болезни можно…

— Эх-хо! — вздохнул Кузьмич. — А почему ты, мать, знаешь, состоит во мне известная болезнь эта, али нет… Да и то сказать: севодни ее нету, а там, глядь-поглядь, она и об'явится… Ты уж не жадуй — пропиши!..

Экий ты, — говорит докторица, — настойчивый!.. Ну, хорошо… На голову жалуетесь?..

— Голова? А что ей? Об камень не расшибешь!.. Ране точно-что болела… Так то в старом еще прижиме когда, при монополии!..

— Ну, вот, видите… А сон, как у вас… спите хорошо?..

— Да как сказать… — зачесался Кузьмич. — Дома спал за троих, а у вас — худовато! Ну, известно, дома-то при труде… За день намотаешься, придешь домой, под бок к старухе завалишься и — никаких!.. А тут худовато… Это точно-что…

— Ну, ладно, пропишу! — согласилась докторица. — Только больше ничего уже не просите…

— И-и, что ты, мать, нешто мы не понимаем? Да я теперь к тебе — ни ногой!..

Однако, слова своего Михей Кузьмич не сдержал.

Стаса душ ему приглянулся. Штука аккуратная: сидишь себе спокойненько, ветерок по лысине гуляет и, вроде как, в пояснице легче.

— Насморком страдали мы… — рассказывал он потом больным. — Так, вить, что ж вы думали? С трех разов в носу прочистило… ей-ей!..

Все бы хорошо, да новая затея умучила Кузьмича. Сказано в писании: нет предела человеческой зависти!

Сидел раз Михей Кузьмич во дворе санатории с молодым пареньком из слесарей. А дело было вечернее. Вечера в тутошних местах удивительные, особливо, когда луна. По деревьям ртуть струится, а воздух… ну, прямо, мед липовый!

— Спать бы пора, да жалко!.. — зевнул Кузьмич.

— А чего жалко-то, дед?

— А вот, погоди, состаришься — узнаешь… Тут у те — каждый час жизни на счету, а он сон-то, ведмедем наваливается…

— А ты… не спи!..

— Дык как же не спать, ежели от природы положено… Идем, паренек, идем в палатки!..

— Ну, нет… Мне рано, дед… Я еще процедуриться пойду, на лунные ванны!..

— Чавой-то? — навострил Кузьмич ухо.

— Лунные, мол, ванны примать побегу… Здорово, дед, кровь полируют!..

И с хохотом убежал слесарек.

А Михей Кузьмич затуманился.

«Опять, сукины сыны, притаили… Ну, и скупеньки же! И чего, скажем, она, докторица эта, казенных денег жалеет?»

Долго ворочался Кузьмич в постели.

«Пареньку прописала, а мне — ни гу-гу! А еще намеднись говорила, как честная, „Мы, — говорит, — с вами, Михей Кузьмич, все лечения превзошли!“ Вот-те и превзошли… Нет, видно, не всех еще переделала Советская власть… Ох, не всех еще! Дохторов этих ломать да ломать надобно… А-а! Молодому прописала, старому не надобно… А чего ему, молодому-то, полировать, у его и так кровь-то полированная!..»

Весь следующий день беспокоился Михей Кузьмич. К беседам прислушивался — не заговорят ли о лунницах?.. Нет, все — как в рот воды набрали… Известно, которому и прописано, так он затаит… Дорогие они, надо быть, ванны эти, лунницы то-ись… Ох-ох, на все-то протекция!..

По двору, по саду бродил, в людей вглядывался, а люди как-будто те и не те: вроде как обходят старика, сторонятся.

— Эх, человеки! Все бы себе, все бы себе…

Перехватил паренька, слесарька того самого.

— Опять… на лунницы?..

— Что ты, дед?.. Каждый-то день трудно!.. А сам бежать.

— Погодь-ка!

Где там — удержишь его!

Поднялся Кузьмич к себе в палату, лег, а лунницы из головы не выходят. И докторицу просить неловко — обещал больше не надоедать… И без лунниц уезжать неловко, даже совестно вовсе… Может, в них-то вся сила и есть!.. Опять же — с какими глазами домой явишься?.. Народ нынче пошел дошлый… Спросит иной: «Был на курорте?» — Был! «В нарзане купался?» — Ого-го! «Стасов душ принимал?» — Еще как! «Шарков душ отведал?» — Есть маленько! «А лунные ванны превзошел?» Тут-то вот и тпру!.. Эх, скажут, посылай тебя, дурака, на курорты!..

И не выдержал Михей Кузьмич, опять к докторице пошел: будь, что будет, а положенного упускать не годится.

— Последняя моя старикова к тебе просьба… Кровь ты мою знаешь… Без полировки — вовсе никуда! Иной раз, аж занемеет все… Ни рукой, ни ногой не пошевельнуть! Пропиши ты мне, за ради христа, последний раз прошу… Старуха у меня — знаешь какая: запилит! «А что — спросит, — полировку в кровях прошел?» — Нет!.. «Ну, скажет, на кой ты ляд мне сдался такой!» И пойдет, и пойдет… Пропиши, будь милостива…

— Да об чем просишь-то? — затревожилась докторица. — Чего еще?

— Сама знаешь — чего… Нешто ты кровь мою не видишь?.. Коль уж молодым прописываешь, ужли старику откажешь? Об лунных ваннах прошу.

— Чего-о? — вытаращила докторица глаза. — Лунных ванн тебе?

— Лунницы, то-ись… — смешался Кузьмич. — Которые… этого… для крови которые…

А докторица как прыснет, да как закатится. На стол грудью придала, отдышаться не может.

— Ну, старик! Да ты знаешь, что такое — ванны эти? — Да кто ж тебя надоумил-то?..

А сама заливается. Кузьмич совсем обиделся.

— А ты, мать, вот чего… Жалко — не надо, а надсмехаться над старым тоже не годится!..

И ушел. Дней пять хмурый ходил. Никому ни слова.

«Ладно, — думает, — обойдемся… А к себе прибуду, обязательно жалобу составим: самую главную процедуру и — под сукно!.. Нет, шалишь! Это дело так не оставим… К самому Калинину оборотимся- ей-ей. И в суюз тоже… Пускай знают, на чем денежки-то суюзные пригорают…»

Впрочем, к концу лечения Михей Кузьмич успокоился. Опять веселым стал. А как уезжал, докторицу свою поклоном отблагодарил, а главврачу мешок сухарей преподнес (все одно, бросать…).

— Это тебе за лучшее к нам обхождение!..

Главврач долго ломался — не хотел принять, а когда Кузьмич попрекнул его (али, дескать, серым нашим подарком гнушаетесь?) — принял.

Увязывая пожитки, загляделся Кузьмич на казенный халат — атличный халат, — прихватить разве на память? — Однако, постеснялся.

А через сколько-то дней жив-невредим сидел Михей Кузьмич на родине во дворе мельницы, на обрубке и рассказывал чудеса о кислых водах.

— Только это я, братцы мои, из вагону вылез, глядь — поглядь, сам Цустрах Моисеич бежит… Агент, то-ись… Из себя — беспокойный: вроде как мешком из угла попуганный, а — в чине. «Пожалуйте, говорит, давно вас ожидаючи… Хорошо ли доехали?» И сичас — ахтомобиль под меня. «Хотите, говорит, — на ахтомобили предоставим, хотите… так!» Отправились мы — так, без головокружения чтобы… Гляжу — хоромы! Мельница эта наша, скажем… ну, так — тьфу наша мельница!.. Астибюль — во-о! Порожки — во-о!.. А сустречу — дамочки… Дамочки там — скрозь, куда не повернись!.. То-ись, ни в каких там, скажем, смыслах, а для обслужения… кому что надо!.. Вот, ладно… Отдохнул это я с дороги и айда — в кислые воды… А вода эта, ребятушки, прямо шинпанское!.. Зайдешь это в кибитку, сядешь в корыто, а она, шельма, во все отверстия так и бьет!.. Буржуй по пятаку за стакан платит, а мы в ей, прости господи, на манер свинушек хлестались… А кормили нас… и-и-и, батюшки мои! Аж до запору… Ну, а запоры там тоже не страшны — на то тоже вода имеется… Как, бишь, ее? Штурмовая, что ли? Из военных какая-то… На ночь выпьешь, а к утру — пожалуйте!.. И опять за стол… А лечили как, — и-и-и, не приведи господь! Одних дохторов — не перечесть… Набольший — главврач, а при нем — ординарцы, да прохвесторов сколько-то… Это заместо хвельшеров, ежели по-нашему… А дальше сестры идут, няньки, захвозы, костелянки, банщицы… Прямо сказать, чортова их дюжина!.. Ну, эт-то ле-че-ни-е! Мертвого подымут… Ванна за ванной-в разных градусах… Потом из кишки поливают, — Шарков душ называется… Потом электричество в мозги пущают, — Стасов душ прозывается… А то еще инголяция есть — супротив наростов всяких и при мозолях тоже… Тут уж, братики мои, по-настоящему над человеком стараются… Запрут это тебя, милого дружка, в ароматную комнату, а ты и сиди тут, да чех из всех концов пущай… А то еще — для барынь больше — в мокрые простыни укутывают: спеленают тебя, в чем мать родила, с ручками, с ножками, на манер дитю малого, а ты и лежи час — другой… хоть маму зови!.. А то еще гальванизация есть, четырехкамсрная… Тут тебя гонять примутся из камеры в камеру, по всем четырем, пока пот не прошибет… Ну, этих штук меня бог миловал!.. А все прочее имел… Ни в чем отказу не видел! Аж даже лунные ванны превзошел… ей-ей! Вострономы над ванными этими сколько лет сидели, выдумывали! Ну, двистителыю, выдумали! Это, скажу я вам, ва-а-анны! Каждая по пять рублсв Есесер обходится, нам же — на, получи, без единой копеечки, сколько твоя душа примат!..

И добавлял, передохнув:

— Эх, на следующий год, товарищи, ежели опять человека требовать будут, катану… обязательно катану!.. Я теперь, можно сказать, за всех вас постоять готов. Сидите себе по избам, хозяйствуйте, в полном вашем спокойствии, а мне, старому, все одно… Ехать, так ехать! Хучь на кислые, хучь на серные, хучь даже к самому Черному морю… Можно, голубчики, можно!..