Микроб профессора Бакермана

Шарль Рише Микроб профессора Бакермана (рассказ из будущих времен)

Последние дни декабря 1935 года. По тихим улицам мирного городка Брунвальда поспешно пробирается к себе домой профессор Герман Бакерман.

Толстый и румяный профессор весело улыбается, потирая свои пухлые руки и бормоча себе что-то под нос. Он только что открыл возможность создать нового микроба, который своей живучестью и зловредностью превосходил бы всех остальных, уже известных микробов, и это открытие и вызывает в нем безграничный восторг.

Каждому известно, что наука о микробах сделала за последние пятьдесят лет громадные успехи. Знаменитый француз, Луи Пастер, в середине прошедшего XIX века первый открыл существование микроорганизмов, входящих страшными массами в тело человека и производящих всевозможные болезни. Он назвал их микробами и указал, как узнавать, собирать и культивировать этих неуловимых простому глазу чудовищ.

В настоящее же время, т. е. в 1935 году, работы Пастера давно уже превзойдены трудами других ученых представителей всевозможных народностей, энергично принявшихся за интересное дело подробного ознакомления с болезнетворными началами. Теперь уже нет ни одной болезни, микроб которой не был бы узнан, классифицирован, снабжен надлежащей этикеткой и занесен в список.

Мы знаем теперь не только наружный вид, но даже нравы, привычки и вкусы всех микробов — земных, водяных и воздушных, и наука о них сделалась главным основанием медицины.

В Германии, как и во всем остальном мире, за последние тридцать лет произошли огромные перемены. Владычество каски и штыка наконец прекратилось. Профессора и мыслители снова, как и в давно былые времена, заняли надлежащее им место: они более не дрожат перед безусым унтер-офицером и период казарменного прозябания сменился периодом процветания наук и искусств.

Поэтому и благородный городок Брунвальд заключает в своих чистеньких стенах университет, превосходные лаборатории и замечательно ученых и дельных профессоров. Знаменитейший между местными учеными мужами бесспорно — Герман Бакерман. Будучи еще студентом, он решил посвятить свою жизнь всецело изучению микробов, и, как только стал профессором, сейчас же устроил образцовую лабораторию.

Из этой лаборатории он почти и не выходил. Отказавшись от всякой вольной практики, он проводил большую часть своего времени среди флаконов и сосудов с разными бульонами, в которых вскармливались микробы. Имея, таким образом, постоянно дело с сильнейшими ядами, он разными предосторожностями застраховал себя от их гибельного влияния. Между прочим, он целым рядом прививок различных болезней, начиная с менее опасных и кончая самыми ужасными, — сделал свой организм таким же невосприимчивым как камень. Но так как другие люди не были гарантированы от заражения, то профессор Бакерман устроил в конце своей лаборатории особую комнату, которую он в шутку назвал адской комнатой. В нее он никого не пускал и сам не выходил из нее, не подвергнув себя предварительно сильнейшей дезинфекции.

Итак, в описываемый нами день профессор Герман Бакерман был весел и доволен, как никогда. Он удачно решил интересную задачу, разрешением которой давно уже был занят. До сих пор знали только способы как обезвреживать самых злых и опасных микробов, но профессор Бакерман в добавок еще нашел средство превращать безобиднейший микроорганизм в ультра-опасный и зловредный.

Говоря зловредный, мы выражаемся не точно: микроб, так сказать, сотворенный профессором Бакерманом, не только зловреден, но прямо страшен и непобедим. Все известные до сих пор микробы убивают в день, самое большее, в полдня, да кроме того они не очень живучи: какой-нибудь пустяк может обессилить их, а то и совсем лишить болезнетворной способности. Профессор же Бакерман поставил себе целью добыть такого микроба, который мог-бы убить человека в течение одного часа, в дозе сотой или даже тысячной части капли, так чтобы невозможно было спасти пораженного им человека.

Бакерман пришел к своему открытию лишь постепенно.

"Микроб", говорил он в своих лекциях, "подобен человеческим существам. Нам, людям, нужна пища обязательно разнообразная. Чем питательнее и чем вкуснее наша пища, тем мы здоровее и бодрее. Точно также и микроб. Дайте им хорошей, разнообразной пищи, и вы сделаете их все более энергичными, увеличите все более их разрушительные способности, в чем именно и заключается намеченная мною задача".

В последние два месяца все заботы профессора Бакермана были направлены на усовершенствование его культурных бульонов, и он в этом отношении сделал такие громадные успехи, что превзошел самых лучших поваров. Свой последний бульон он составил из восьмидесяти различных пищевых продуктов, и микробы развивались в нем с поразительной быстротой и силой.

Мы не можем входить здесь в подробности технических приемов знаменитого профессора. Упомянем только, что благодаря усовершенствованным бульонам Бакермана и некоторым применениям электричества, которые он держал в тайне, был радикально изменен и превращен совершенно обычный микроб, тот самый микроб, который в таком громадном количестве кишит в испорченном сливочном масле. Подвергнув его строго последовательному ряду сложных процедур, он сделал из него настоящего Аттилу микробного мира.

Сотая часть капли, насыщенной этим микробом, убивала большую собаку в два часа с половиной; целая капля убивала в течение двух часов три тысячи кроликов. Само собой разумеется, что Бакерман не делал опытов над такой массой грызунов, но все-таки он уничтожал их порядочное количество, чем всегда возбуждал сильное негодование madame Бакерман.

Madame Бакерман… Да, увы! нет человека, который не имел бы горя, как нет плода без, хотя бы даже и небольшой, частицы яда и нет розы без шипов. Горе знаменитого профессора Бакермана заключается в madame Жозефе Бакерман.

Madame Бакерман не смыслит ровно ничего в науке о микробах. Как только ее злополучный супруг заговорит о своих ученых трудах, она окидывает его презрительным взглядом и разражается потоком слов, в роде, например, следующего:

— Стоит разговаривать о глупостях, которыми ты только смешишь себя в глазах добрых людей! Вместо того, чтобы идти в театр или на гулянье, ты запираешься в зараженной комнате с кроликами, жабами и чуть-ли еще не с змеями. Разве делают так люди, уважающие себя и своих жен? Хоть бы ты подражал доктору Ротбейну, который, вместо того, чтобы сидеть в вонючей комнате, делает в день по десять визитов. Ему платят по двадцати марок за визит, между тем как ты никогда не зарабатываешь ни одного пфеннига, кроме твоего дурацкого профессорского жалованья. Ты, Бакерман, — нищий, в сравнении с твоими товарищами, и почет тебе нищенский. Удивляюсь, как это еще студенты посещают твои лекции, и не понимаю, что они в них находят хорошего, когда ты только и умеешь говорить вечно об одном и том же, чем никто не может интересоваться…

Да, madame Бакерман до глубины души презирает и ненавидит микробов. Ненавидит она еще и биргалле[1], потому что посещение этого заведения было слабостью ее супруга.

У самых великих людей всегда найдется какая-нибудь слабость — как же было не иметь ее и профессору Бакерману! Слабость к биргалле была, впрочем, очень извинительна для него. Ведь, само собой разумеется, ему было гораздо приятнее сидеть в компании друзей, тянуть с ними пиво, играть в карты или толковать об открытиях в области любимой науки, чем весь вечер слушать визги супруги, высчитывавшей дороговизну кроликов и припасов, из которых составлялись бульоны для микробов, ругавшей бесполезность термометров, применяемых профессором для измерения температуры крохотных невидимок и стоящих по сотню марок за штуку, и кричавшей о необходимости купить такую меховую пелерину, какая есть у madame Ротбейн, или такие восточные ковры, какими щеголяет гостиная madame Шейнбрюн, жены президента.

Уходить по вечерам из дома профессор может только украдкой, с помощью разных хитростей. Возвращается он всегда поздно, весь пунцовый, с отяжелевшей головой, но тихий и смирный. Под шумок супружеской брани он и засыпает, точно под колыбельную песнь.

В этот день, с которого начинается наш рассказ, профессор совсем забыл о существовании жены, думая только о своем удивительном микробе.

— Открыл-таки, открыл! — шепчет он на ходу. — Нет, не открыл, но прямо создал этого разбойника… Да, уж и возни же с ним было!.. Но как же я его назову? Надо придумать какое-нибудь имя, а то что за микроб без имени!.. Ах, да и микроб же это у меня: убивает моментально!.. Нашел, нашел! Назову его morti-fulgurans[2]!.. Bacillus morti fulgurans!.. Это как раз подходит…

— А! Явился, наконец! — визжит madame Бакерман, увидя супруга. — Ведь, уж восемь часов!.. Ты, конечно, никогда не смотришь на часы: где же тебе обращать внимание на такие пустяки!.. Я уж думала, — ты никогда не вернешься, и нисколько не жалела об этом.

— Успокойся, madame Бакерман, — говорит профессор. — Приготовься выслушать приятную новость.

— Ну?!

— Да, очень приятную и очень важную новость… Знаешь, мой друг, я создал, наконец, после стольких усилий, микроба, который одной тысячной долей капли убивает в течение двух часов кролика и…

С упорством, достойным лучшего применения, бедный Бакерман хотел подробно изложить жене сложную процедуру вскармливания своего нового микроба, но супруга гневно перебила его:

— Напрасно ты думаешь, что я буду слушать твои глупости! Знаю наперед, что раз ты заговорил об этих отвратительных микробах, то умного слова не скажешь, потому что ты и без того уж седой дурак и более ничего.

— Но, madame Бакерман…

— Садись за стол! Поешь да ложись скорее спать, а о своей "биргалле" и думать перестань. Сегодня не попадешь в нее, за это я ручаюсь… Знаю я этих твоих микробов! Каждый раз, как ты откроешь нового, сейчас же непременно воспользуешься случаем, чтобы пьянствовать со своими дураками-собутыльниками: Рудольфом, Мюллером и Цезарем Пюком. Но предупреждаю тебя, что сегодня я вовсе не расположена допустить этого. Слышишь?

Бедный профессор только вздохнул и молча принялся за еду.

После нескольких глотков супа, он даль себе слово, что все-таки улизнет в "биргалле", хотя-бы ради этого ему пришлось выпрыгнуть из окна второго этажа, где находилась его спальня. Это решение успокоило его, и он покушал с большим аппетитом, не возражая ни слова на крики и угрозы Жозефы, которая божилась всеми святыми, что если он сегодня уйдет из дому, то она устроит скандал, а главное — проникнет в его дурацкую лабораторию и даже в адскую комнату, чтобы произвести там обыск и полное опустошение.

— Я убеждена, что ты хранишь там письма и портреты твоей развратной Лизеты! — визжала она между прочим.

Лизета была горничная, которую madame Бакерман подозревала в излишней нежности к почтенному профессору. Справедливы ли были ее подозрения или нет, это нам достоверно не известно; можем только констатировать, что каждый раз, при упоминании ее имени, господин Бакерман поникал головой и потихоньку вздыхал.

— Да, да, письма и изображения идиотской морды твоей Лизеты! — продолжала профессорша. — Я знаю, наверное, что она живет еще здесь, в городе и ты продолжаешь видеться с нею. Madame Шейнбрюн рассказывала мне, что видела эту тварь в шелковом платье и в жемчужных серьгах. Кому же было подарить ей такие вещи, как не тебе?

Профессор не слушал ничего, твердя про себя: "Morti-fulgurans! Bacillus morti-fulgurans!"

— Отгадай-ка, Жозефа, — сказал он вдруг громко, — отгадай, какое я ему дал имя… Ни за что не отгадаешь! Bacillus morti-fulgurans, — вот как я его прозвал!.. Хорошее имя, да?.. Мой коллега Кранквейн, наверное, заболеет с досады, когда услышит это имя.

— Я убеждена, — продолжала со своей стороны madame Бакерман, тоже не слушая его, — что ты переписываешься с нею… Да уж и вкус же у тебя! Только тебе и могла понравиться такая особа, как она: растрепанная, неряшливая, лгунья, сластена, развратная…

— О ком это ты все толкуешь, madame Бакерман? — спросил супруг, вслушавшийся наконец в ее слова.

— Я непременно пойду в твою проклятую лабораторию, непременно, слышишь? Пойду и все переверну кверху дном… Авось, отыщу, что мне надо, и тогда-то тебе, старому беспутному колпаку, несдобровать! Выведу тебя на чистую воду и разделаюсь с тобой по-своему!

— Да будет тебе, madame Бакерман! Чего ты там будешь искать? — говорил профессор, стараясь успокоить не в меру расходившуюся супругу. — В мою лабораторию ты не пойдешь, потому что там опасно бывать непосвященному человеку. Ты подумай только, что там сидит мой morti-fulgurans! Если бы ты знала, с какими предосторожностями я сам приближаюсь к нему!.. Нет, мой друг, не ходи туда, умоляю тебя: побереги свою драгоценную жизнь и забудь о моей лаборатории, как ты советуешь мне забыть мою "биргалле".

Почтенный ученый вовсе не считал жизнь madame Бакерман драгоценной, да и угрозы ее учинить обыск в лаборатории находил пустыми, тем более что они произносились далеко уже не первый раз, но просто желал избавиться от крика, выражая заботу о безопасности жизни супруги. К счастью, пришла служанка звать хозяйку в прачечную, где случилось что-то экстраординарное, требовавшее ее присутствия.

Madame Бакерман от ужаса всплеснула руками и побежала вслед за служанкой, совершенно забыв о муже, который, недолго думая, тотчас же юркнул в переднюю, схватил пальто и шляпу, и — был таков.

В "биргалле", куда он, разумеется, направился, уже дожидались его трое из завсегдатаев: Цезарь Пюк, Валерьян Гросгельд и Рудольф Мюллер. Увидав своего знаменитого друга, они крикнули радостное "ура"!

— Ты, наверное, пришел с какой-нибудь особенной новостью, — заметил Пюк. — У тебя недаром такая сияющая, торжественная улыбка.

— Угадал! — ответил Бакерман. — Ну, друзья мои, у меня таки появился такой микроб, какого мне именно и хотелось, и я назвал его morti-fulgurans'ом.

— Браво! — сказал Мюллер. — Я так и знал, что ты добьешься своего. Но ты на этом не останавливайся, а продолжай идти далее по избранному тобою пути… Знаешь, какого еще микроба тебе следует открыть?

— Нет…

— Микроба хорошего расположения духа, действие которого надо бы испробовать прежде всего на твоей супруге.

— Да, это, действительно, было бы делом, достойным самого усидчивого труда, — согласился Бакерман. — Однако, я ужасно хочу пить, а потом сыграем две-три партии, — заявил он, комфортабельно усаживаясь на своем обычном месте.

Никогда еще пиво и табак не казались такими вкусными и игра такой интересной, как в этот достопамятный вечер, и потому профессор засиделся дольше обыкновенного.

Наконец, далеко за полночь, выпив за благоденствие своего morti-fulgurans'а, почтенный ученый вспомнил, что пора и домой.

Нежно расцеловавшись на прощанье с друзьями, он поплелся с тяжелой головой и колеблющимися шагами к своему домашнему очагу.

Madame Бакерман, конечно, уже была в постели. Супруг не поинтересовался узнать, спит она или нет, а поскорее сам разделся и лег. Через минуту он заснул, как убитый.

Часов в шесть утра он, однако, был разбужен супругой, которая толкала его изо всех сил и кричала:

— Герман! Герман! Да проснись же, наконец!

Долго он все только мычал что-то, не будучи в состоянии очнуться, но в конце концов все-таки пришел немного в себя.

— Ну, что тебе надо? — спросил он далеко не любезно. — Пожар, что ли, у нас?

Оказалось, что madame Бакерман чувствует во всем теле невыносимую боль. Она сидела в постели бледная, с осунувшимся лицом и блуждающими глазами.

— Ну, это какие-нибудь пустяки, — заметил профессор, взглянув на нее сонными глазами. — Позови Терезу и она даст, чего тебе там нужно.

Проговорив это и нажав пуговку электрического звонка, проведенного в людскую, он снова заснул.

Тереза испугалась, увидав страшную перемену, совершившуюся с ее госпожой, страдания которой между тем все увеличивались.

Прошло полчаса. Утро едва начинало брезжить.

— Сударь! сударь! — кричала служанка над ухом профессора, — барыне очень худо!

На этот раз Бакерман окончательно проснулся и сам убедился, что с женой его действительно очень плохо.

— Ступай сейчас же за доктором Ротбейном и возьми в аптеке морфия и хинина, — распорядился он.

Все тело madame Бакерман было холодно, как лед, лицо посинело, а зрачки глаз страшно расширились.

— Жозефа! Жозефа! Что с тобой? — спрашивал профессор, нагнувшись над нею.

— Друг мой, прости меня, — прошептала она. — Я чувствую, что умираю… Я сама виновата… я осмелилась…

— Что такое? — с испугом проговорил Бакерман.

— Ты знаешь… адская комната… адская комната эта… я, ведь…

— Да говори же, говори!.. При чем тут адская комната?

Сильные спазмы сжали профессорше горло, так что она не могла ответить.

— Что с адской комнатой, Жозефа?.. Да скажешь ты, наконец?! — настаивал Бакерман.

Но супруга его уже была без сознания и корчилась в конвульсиях предсмертной агонии.

Явился профессор Ротбейн, тоже один из друзей Бакермана, прославившийся своими безошибочными диагнозами.

С серьезной миной осмотрев больную, он покачал головой.

— Ну, что? — спросил Бакерман.

— Бодрись, бедный друг. Дело очень плохо.

— Но что с нею такое?

Ротбейн немного призадумался, потом еще раз исследовал пациентку и сказал:

— У нее очень редкая болезнь, которая почти никогда еще не бывала в Европе, это — дагомейский кусми-кусми.

— Неужели?!

Бакерман вздохнул свободнее, избавившись от страшного подозрения, закравшегося, было, ему в голову.

— Да, это кусми-кусми, — продолжал Ротбейн, более уверенно. — Нечего и сомневаться, дорогой друг. Все симптомы на лицо: внезапность заболевания, бледность, расширение зрачков, и спазмы, чрезвычайно низкая температура тела и наступившее вот сейчас состояние каталепсии…

Он бы продолжал еще долго распространяться на эту тему, если бы тут же madame Бакерман не испустила дух.

Было восемь часов утра. Весть о страшной болезни и быстрой смерти профессорши Бакерман начала уже распространяться через Терезу, и на улице собирались кучки людей, оживленно обсуждавших это экстраординарное событие.

Сам Бакерман предался глубокому унынию: хотя диагноз Ротбейна и рассеял отчасти его опасения, но слова Жозефы насчет посещения его лаборатории продолжали сильно тревожить его.

"Ну, что если она, в припадке безумной ревности, действительно была в лаборатории и искала там письма?!"

Не имея более сил выносить мучительной неизвестности, он побежал в лабораторию.

Увы! Дверь адской комнаты была отворена, и профессор убедился с первого взгляда, что отворяли его шкап, в котором стояли флаконы с микробами; ясно было, что трогали, передвигали, переставляли и эти флаконы. Этого мало — святотатственная рука даже опрокинула тот самый сосуд с бульоном, в котором был заключен сам morti-fulgurans!

Теперь нечего было более сомневаться, что madame Бакерман заразилась страшным микробом и умерла именно от его действия. От ее трупа зараза могла распространиться на весь город и превратить его за несколько дней в одно громадное кладбище. Один Бакерман, был застрахован от этой заразы, а все остальные обитатели Брунвальда неминуемо должны были погибнуть, если не принять немедленно же каких-нибудь решительных мер.

Профессора пробирала холодная дрожь при мысли, что Тереза, Ротбейн и все ближайшие соседи, наверное, уже готовятся быть жертвами morti-fulgurans.

В ужасе он поспешил возвратиться домой и распорядился дезинфицировать весь дом сверху и донизу самыми сильными средствами, хотя сознавал, что это вовсе не поможет.

Действительно, около десяти часов утра, Тереза почувствовала жестокую головную боль. Немного погодя, появился озноб, а затем сделались судороги. В течение двух часов болезнь так прогрессировала, что к полудню Тереза уже умерла.

Бакерман присутствовал при ее агонии и окончательно убедился, что это загулял по белому свету никак ее кусми-кусми, а действительно его новооткрытый микроб morti-fulgurans. Сомневаться было невозможно: все предвиденные профессором симптомы были на лицо. Несмотря на свое отчаяние, Бакерман не мог не восторгаться энергией и интенсивностью этого микроба. Едва успел он выйти из своего заключения, как уж торжествует победу за победой. Какие-нибудь три часа — и всему конец. Сначала поражается нервная система, потом стесняется дыхание, затем следует понижение температуры и спазмы сердца, которыми все и кончается.

Как это последовательно, неуклонно и точно! О, да этот morti-fulgurans обладает феноменальной разрушительной силой и положительно неодолим. Аптекарские снадобья всего мира не могут не только уничтожить, но даже парализовать его.

Что ж теперь, однако, делать? Нужно остановить распространение заразы, но это невозможно. Следовательно, остается только смотреть, как morti-fulgurans будет продолжать свое триумфальное шествие? Нет и это немыслимо… Глядеть на это, сложа руки — чудовищнее такого положения и придумать нельзя!

Бакерман хорошо знал своего morti-fulgurans, знал, что ничто, решительно ничто не в состоянии унять его. Ведь, настоящий микроб, а не какая-нибудь только плохонькая переходная форма его, это тоже самое, что электрический свет в сравнении с жалкой сальной свечей… Пусть же так! Жребий брошен: morti-fulgurans вырвался на волю, загулял по земному шару — пусть же гуляет себе, пока самому не надоест. Делать более нечего!

К вечеру в городе уже было еще 17 смертных случаев от новой болезни. Аптекарский ученик, который отпускал Терезе лекарство, умер в три часа дня. В четыре часа умер Ротбейн, в пять умерли два аптекарских провизора, в шесть часов не стало четырех клиентов Ротбейна, пяти посетителей аптеки и четырех соседок Бакермана, говоривших утром с Терезой.

Наиболее читаемая местная газета дала в вечернем выпуске статью следующего содержания:

"С глубоким прискорбием сообщаем нашим читателям, что в нашем мирном городке появилась болезнь, занесенная с Востока. До настоящей минуты от нее уже умерло девятнадцать человек, и мы знаем из достоверных источников, что в разных частях города находится большое число больных. Болезнь начинается внезапно и непременно кончается смертью в течение двух-трех часов, не поддаваясь никаким средствам. Очень вероятно, что эта болезнь производится каким-нибудь еще неизвестным нам микробом, но компетентные лица утверждают, что это кусми-кусми, род заразной чумы, давно уже наблюдаемой в Дагомее. Теряемся в догадках относительно способа проникновения кусми-кусми в Брунвальд. Положим, что достаточным объяснением могла бы служить легкость сношений Германии с Африкой, но почему же остались неприкосновенными промежуточные страны? Ждем решения этого вопроса от наших гигиенистов.

Как бы то ни было, но болезнь, очевидно, страшная. Надеемся, что знания наших медиков сумеют быстро побороть ее, и что наши сограждане, славящиеся своим благоразумием, не допустят сделаться жертвами безрассудной паники."

Между тем у профессора Бакермана становилось с каждой минутой все мрачнее и мрачнее на душе. Собственно о смерти супруги он не особенно сокрушался: слишком уж мало давала она повода жалеть о ее потере! Угнетало его единственно страшно быстрое распространение эпидемии.

Он старался придумать какое-нибудь средство остановить ее, но мысли без толку бродили в его голове, не останавливаясь ни на чем существенном.

Что, в самом деле, предпринять, когда ему известно, что morti-fulgurans — неуничтожим? В обыкновенную эпидемию умирают не все пораженные болезнью, а многих она вовсе даже и не касается, да потом она, наконец, имеет же предел: вследствие постепенного истощения, микробы все более и более слабеют и в конце концов сами погибают. Но в данном случае ничего подобного нельзя ожидать. Morti-fulgurans не истощится; напротив, чем больше она будет распространяться, тем больше будет прибывать его сила, — таково уж его, исключительно ему присущее, свойство. Он заставит исчезнуть с лица земли все человечество, а сам будет продолжать царить на ней неограниченным владыкой.

В душе Бакермана поднялась страшная борьба, беспримерная еще в истории психических ощущений. Никогда еще ни один смертный не чувствовал на себе такой подавляющей своей тяжестью ответственности. Хорошо бы еще, если бы можно было прекратить зло торжественным открытием истины, но, ведь, это не приведет ровно ни к чему. Скажет он или не скажет настоящую причину возникновения эпидемии, — все равно ее не остановить. Для чего же тогда и говорить? Он охотно сознался бы во всем публично, если б можно было спасти этим хоть одну жертву, а то, ведь, нет; он напрасно отдаст имя Бакермана на вековечный позор, подвергнет его проклятию грядущих поколений… А можно разве надеяться, что хоть часть человечества выдержит разрушительную силу morti-fulgurans?

Можно еще ожидать будущих поколений?..

Профессор горько улыбнулся, когда дошел снова до заключения, что благодаря ему "грядущих" поколений вовсе и не будет.

С другой стороны, может быть, это действует вовсе и не morti-fulgurans. Ведь, Ротбейн сразу, не колеблясь, констатировал кусми-кусми. Почему бы не быть правым Ротбейну? Зачем же опровергать его, признанное вдобавок всем обществом, мнение, и делаться собственным палачом?

Нехорошо иметь претензию знать самому больше всех остальных людей науки! Ротбейн сказал, что это кусми-кусми, другие поддержали его мнение, — ну, и пусть будет кусми-кусми!

Да, ведь, и все равно — говори-не-говори, а никого этим не спасешь; поэтому лучше промолчать!

Однако, голос совести был сильнее всех этих соображений изворотливого ума.

"Бакерман!" — говорила совесть, — "ты лжешь самому себе. Ты хорошо знаешь, что твоя жена умерла от morti-fulgurans, что никакого кусми-кусми тут нет и что один ты причина той страшной эпидемии, которая истребит все человечество. Если хочешь уменьшить вину своего проступка, ты должен открыто сознаться во всем, и если ты этого не сделаешь, то будешь величайшим негодяем, когда-либо обременявшим собою землю!"

Бакерман сдался этим доводам своего внутреннего судьи. Он вдруг почувствовал в себе геройство древних мучеников и решился немедленно же искупить свою вину. Да, он хотел испить горькую чашу до дна!

У него был враг, смертельный враг, в лице профессора Гюго Кранквейна, его соперника в науке о микробах, маленького лысого человечка с лисьей мордочкой, очень ученого, очень одностороннего и очень завистливого. Этому Кранквейну он, Бакерман, и откроет свое преступление.

Бакерман оделся и вышел из дому.

Кранквейн жил в отдаленном предместье, куда редко кто к нему забирался. На звонок Бакермана он сам отпер дверь, но отскочил в испуге, увидав расстроенную физиономию своего коллеги.

— Это вы?! — воскликнул он, тараща свои хитрые, круглые глаза. — Что с вами?

— Да, это я, со вздохом ответил Бакерман. — Жена моя умерла сегодня под утро.

— Слышал, — сказал Кранквейн с лицемерной печалью. — Она, бедная, была первою жертвою кусми-кусми.

— Вовсе не кусми-кусми! — запальчиво крикнул Бакерман. — Пожалуйста, не поминайте этого мифического кусми-кусми!.. Его вовсе и не существует; вы все носитесь с пустым звуком… Не фикция какая-нибудь тут действует, а просто-напросто — мой morti-fulgurans!

"Эге, помешался, бедняга!" — подумал не без чувства злорадства Кранквейн.

— Я хорошо знаю эту историю, — сказал он вслух тоном полуснисходительного презрения, которым говорят с детьми да с больными, — ваша уважаемая покойная супруга купила восточных ковров, прибывших прямо из Дагомеи, служащей очагом кусми-кусми. Последствия ясны, как Божий день.

— А я вам говорю, что нет никакого кусми-кусми, и никогда его и не бывало! — горячился Бакерман. — Да и разве может какая бы то ни была болезнь, при настоящем высоком состоянии медицины и обилии всевозможных целебных средств, убить в течение трех часов совершенно здорового человека? Разве может поразить так внезапно, без всяких предшествующих симптомов? Нет, тысячу раз нет! Ни одна из известных нам до сих пор болезней не выражается и не действует так, да и против них всех есть верные средства, поняли вы?.. Повторяю: это мой новооткрытый микроб morti-fulgurans убил Жозефу и свирепствует теперь по городу, а не кусми-кусми.

Кранквейн саркастически усмехнулся.

— Дорогой Бакерман, — проговорил он по возможности мягко, чтобы не раздражать более посетителя, начинавшего казаться ему просто "опасным субъектом", — очевидно, горе совсем сбило вас с толку. Morti-fulgurans, ничто иное, как плод вашего больного воображения, а данное положение слишком серьезно, чтобы останавливаться на невероятных гипотезах.

— Гинотезах?! — воскликнул Бакерман, багровея от негодования. — Какие тут гипотезы? Понимаете ли вы то, что говорите?… Morti-fulgurans вовсе не плод воображения, а существо реальное… слишком даже реальное, как я теперь убеждаюсь!.. Я… я сам создал его, вырвал его из небытия. Я сделал его неприкосновенным, непобедимым, презирающим медиков всего мира со всеми их знаниями и снадобьями!.. Я держал его в своей лаборатории, я отравил им madame Бакерман, Ротбейна, Терезу и еще пятьсот человек, а вы толкуете мне о плодах воображения, да о гипотезах!.. Это вы ими всю жизнь пробавляетесь, а уж никак не я, основывающийся единственно на опыте и строго проверенных фактах!

— Успокойтесь, дорогой коллега, прошу вас, успокойтесь. Завтра утром я возвращу вам ваш визит, и вы сами согласитесь с тем, что вы сегодня… по меньшей мере, заблуждались.

— Однако, видите же вы, что самого меня не трогает эта болезнь, — значит, это действительно мой morti-fulgurans, от влияния которого я сумел оградить хоть самого себя, всесторонне изучив его свойства и…

Не договорив, Бакерман вдруг остановился, пораженный новой мыслью, сверкнувшей в его мозгу, как молния, и рассеявшей сразу все то, что угнетало и мучило его.

— Нашел, нашел! — крикнул он во все горло и, не простившись даже с растерянно смотревшим на него Кранквейном, бросился бежать.

— А, ведь, Бакерман и в самом деле сошел с ума! — подумал Кранквейн, покачивая своею безволосою головой. — Положим, и раньше-то его умственные способности были не из блестящих, а в настоящее время он совсем свихнулся.

На этом почтенный Кранквейн и успокоился. Он также был застрахован от влияния всевозможных эпидемий, и потому не боялся кусми-кусми. Участь же его сограждан очень мало интересовала его, а в morti-fulgurans он положительно не верил.

Бакерман шел домой гигантскими шагами, размахивая руками и рассуждая сам с собою вслух:

— Нашел, нашел! — повторял он. — Ведь, мой morti-fulgurans был культивирован с помощью отрицательного электричества, так что положительное несомненно должно немедленно убить его… Это верно, абсолютно верно и так же мало может быть подвергнуто сомнению, как то, что дважды два — четыре.

Посредством положительного электричества он тотчас же будет уничтожен, стерт в порошок; он сделается таким же безвредным, каким был, когда я извлек его из масла…

Нет, он будет и еще безобиднее!.. И люди будут продолжать свое существование и нечего им будет бояться!.. Да, нужно только положительное электричество, чтобы спасти мир, спасти человечество, обеспечить дальнейшую возможность появления бесчисленного множества будущих поколений и увековечить имя Бакермана!.. Так принимайся же живее за дело, Бакерман! Ты накликал беду, но ты же, ты один, можешь поправить ее… Да, уничтожить morti-fulgurans'а может лишь тот, кто создал его!..

Между тем эпидемия шла тоже гигантскими шагами. Брунвальдом она завладела уже вполне. Не было почти ни одного дома, в котором не имелось бы, по крайней мере, хоть одного больного, и все эти больные умирали с поразительной быстротой. Ничем нельзя было ни остановить развитие этой загадочной болезни, ни уберечься от нее.

Все растерялись и впали в уныние. Заботливая администрация тщетно распорядилась беспрерывно орошать весь город посредством паровых насосов самыми сильными дезинфицирующими жидкостями.

Телеграф принес тоже весьма неутешительные известия. Утром на другой день после смерти первых жертв morti-fulgurans'а в Брунвальде, в Берлине уже насчитали по разным частям города десять случаев смерти от "новой" болезни, занесенной туда молодым человеком, приехавшим из Брунвальда. Конечно, первыми в Берлине умер он со своими семью спутниками, сидевшими с ним в одном вагоне.

Быстрота и точность деятельности феноменального микроба были изумительны. О принятии каких-либо оградительных мер нечего было и думать. Устройство карантина прямо было немыслимо, тем более, что все пограничные системы, стеснявшие свободу передвижения людей из одной страны в другую, уничтожены. Затем, ведь, поезд, движущийся силой сжатого пара, идет, например, из Кадикса в Петербург всего двенадцать часов. В XIX веке едва могли достигнуть быстроты движения 60 километров в час, и то дивились этому, как чуду, но теперь не то! Но зато и в течение одной лишь ночи вся Европа уже была заражена страшным микробом.

К вечеру того же дня общее состояние Европы представлялось в следующем виде: город Брунвальд наполовину вымер, Берлин, Вена и Мюнхен заражены со всех концов, Париж, Лондон и С.-Петербург насчитывают уже по нескольку смертных случаев. Ясно, что через 48 часов будет заражен весь земной шар, а еще через некоторое время не останется в живых уже ни одною человека.

Было от чего затрепетать даже самым неустрашимым людям.

Один Бакерман больше уж не боялся, зная, наверное, что есть средство победить, казавшегося непобедимым, микроба. Он проработал всю ночь, а рано утром на рыночной площади уже красовалось громадных размеров объявление, гласившее следующее:

Воспользовавшись названием кусми-кусми, Бакерман трусливо уступал общему мнению, так как и публика, и газеты, и ученые, и медики только и говорили, что о кусми-кусми, не допуская и возможности какой-либо другой болезни. Конечно, Бакерман сделал эту уступку далеко не без горечи и лишь с трудом заставил себя умолчать о morti-fulgurans'е — своем, так сказать, детище. Но, ведь, надо же было принести хоть какую-нибудь жертву, раз по его милости готовилась гибель всего человечества, и Бакерман добросовестно принес ее, отрекшись от придуманного им самим для своего нового диковинного микроба имени. Не сделай он этого, на его объявление не скоро бы обратили внимание, а если бы и обратили, то не поверили бы ему: "люди, мол, мрут от кусми-куеми, а он предлагает лечить от какого-то morti-fulgurans'а — что же тут общего?"

В своей приемной Бакерман устроил большое возвышение, на котором стояло несколько кресел и постелей. Посредине находился массивный столб, обернутый электрическими проводами. Отрицательное электричество, т. е., которое поддерживало жизнь morti-fulgurans'а, все уходило в землю, а положительное, представлявшее собою смерть микроба — целиком проходило в самую эстраду. Надо было только вступить на эту эстраду, чтобы моментально зарядиться положительным электричеством и тем вполне гарантироваться от ужасных действий микроба.

Первый больной, занесенный на эстраду профессора Бакермана, был Цезарь Пюк. Он ужасно страдал, корчась уже в предсмертных судорогах. Не прошло и десяти секунд, как судороги и сопряженная с ними боль прекратились, температура почти уже застывшего тела сразу сделалась нормальной, как и дыхание, и пульс. Под влиянием этого чуда, на лице Цезаря Пюка появилось опять обычное, веселое и довольное выражение.

Кранквейн, присутствовавший при этом эксперименте, сначала иронически улыбался, а потом глубоко задумался, пораженный всем происходившим на его глазах.

Результат эксперимента, хотя и предвиденный, но все же подлежавший некоторому сомнению, обрадовал Бакермана до такой степени, что он лишился чувств.

Его отнесли в спальню.

Не прошло и полчаса после исцеления Цезаря Пюка, как уже весь Брунвальд заговорил об этом событии. Узнав, в чем именно состоял секрет исцеления, брунвальдцы поспешили устроить несколько публичных эстрад по системе Бакермана. К полудню этих сооружений в городе уже насчитывалось четырнадцать; понятно, что они осаждались громадными толпами народа.

Как только было пущено в ход положительное электричество, смертность стала быстро уменьшаться. С девяти часов до десяти было 435 смертных случаев, Это была самая большак цифра. К 11 часам она спустилась на 126, в 12 ч. было всего 32, в час — 8, а от часу до двух умер только один человек — старый, упрямый доктор, который и слышать не хотел о лечении кусми-кусми электричеством, говоря, что эта болезнь в Дагомее лечится без электричества, но таким средством, которое только там и существует, и что он, Мейнфельд, слишком долго пожил на свете, чтобы позволить себе верить всяким новомодным глупостям.

Таким образом, Брунвальд сразу совершенно успокоился. Но зато чудовищный микроб производил страшные опустошения в других городах. Телеграф ежеминутно сообщал удручающие новости. В ту минуту, когда население Брунвальда, благодаря положительному электричеству, было вне всякой опасности, в Берлине уже насчитывалось умерших 45,329 человек, в Вене 7,542, в Мюнхене 4,673, в Париже 54,376 и в Лондоне 684,539!

Подобной опустошительной эпидемии никогда еще не бывало на земле, и было отчего прийти в отчаяние всем и каждому.

Как только американцы узнали об этой эпидемии, они немедленно приняли самые решительные меры, чтобы оградить от нее Новый Свет. Весь флот мигом был объявлен на военном положении и готовился встретить пушечными выстрелами и взрывать торпедами, начиненными тетранитродивамитом, всякое судно, выказывавшее бы поползновение проникнуть за известную черту.

Повсюду воцарилось полное уныние. Все ожидали конца всего живущего. Многие, желая избегнуть мучительной агонии, предшествовавшей смерти от загадочной болезни, убивали себя сами. Все дела приостановились, весь существующий порядок разрушился внезапно сам собою. Не было более ни железнодорожного, ни пароходного, ни какого-либо другого сообщения, исчезла полиция, исчезла администрация.

Было констатировано несколько своеобразных преступлений: люди, до того жившие совершенно мирно, но тут вдруг потерявшие голову от паники, убили наповал из револьверов своих постоянных поставщиков, пришедших к ним с продуктами. Зверские инстинкты, дремлющие во всех нас до поры до времени, вдруг проснулись и дали себя знать. Цивилизованный мир, гордый своей культурностью и благообразностью, внезапно проявил такую же дикость, какая была в эпоху каменного оружия, если еще не большую.

Один телеграф продолжал работать по-прежнему, так что в полдень описываемого дня он уже оповестил весь готовившийся к неминуемой смерти мир, что средство против кусми-кусми найдено знаменитым брунвальдским профессором Бакерманом. Своим гениальным умом Бакерман открыл, что страшилище, называемое микробом кусми-кусми, моментально погибает от положительного электричества. Чтобы избавиться от кусми-кусми, стоит только побыть несколько секунд на эстраде, заряженной положительным электричеством. Средство это уже спасло Брунвальд от окончательного вымирания.

Эта новость быстро распространилась повсюду. В этот же вечер по всей Европе была наставлена масса громадных эстрад с проводами, протянутыми от колоссальных электрических машин. Народ валил к ним несметными толпами и смертность уменьшалась с такой-же быстротой, с какой раньше увеличивалась.

Кусми-кусми, видимо, побивался на каждом шагу. Эта эпидемия послужила, в конце концов, к тому, что для гения человека не существует никаких преград, и что стихийная сила всегда будет усмиряться силою разума и знаний людей.

Эта же эпидемия принесла и свою пользу: раньше на каждую общественную должность было много претендентов, а тут сразу появилось несколько вакансий и образовался некоторый простор.

Профессор Герман Бакерман вдруг сделался героем дня. Телеграммы приходили к нему со всех сторон сотнями. Некоторые из суверенов удостоили его личным изъявлением благодарности, так как и суверены дорожат жизнью не менее простых смертных. Таким образом, профессор Бакерман получил следующие знаки отличия: орден Подвязки, орден Бани, Золотого Руна, Черного Орла, Красного Орла, Белого Слона, Зеленого Дракона и многих других второстепенных. Имя Бакермана, раньше не выходившее за пределы отечества, в один день загремело по всему свету.

Он относился к своему торжеству очень скромно и с горячим радушием принимал являвшиеся к нему с поздравлениями депутации от различных обществ и корпораций.

— Помилуйте, друзья мои, — говорил он, пожимая всем руки, — вся моя заслуга состоит в том, что мне пришла в голову хорошая мысль — вот и все, и я считаю лучшей наградой себе то, что смог спасти вас всех и… вообще все человечество от неминуемой гибели.

Сам Кранквейн поспешил к Бакермару с визитом.

— Вот вы и прославились, дорогой коллега! — сказал он с кисло-сладкой улыбкой. — А, ведь, сознайтесь, — всему виной слепой случай! Не вздумай madame Бакерман купить восточных ковров, прибывших из Дагомеи, и не сиди в этих коврах коварный кусми-кусми, — тогда-бы вы далеко не ушли.

Во всех странах Европы шла деятельная переписка для сбора пожертвований на сооружение памятника Бакерману. В течение одного дня было собрано несколько миллионов и распорядительный комитет постановил, чтобы прежде всего грандиозный памятник был воздвигнут на главной площади Брунвальда.

Несмотря на свою всемирную славу, Бакерман остался тем же непритязательным тружеником, каким был раньше. Он по-прежнему проводит целые дни в своей излюбленной лаборатории и работает с прежним увлечением.

Регулярно каждый вечер он идет — теперь уже вполне беспрепятственно — в любимую "биргалле". За устранение бывших препятствий он беспрестанно воздает в душе хвалу morti-fulgurans'у. Засиживается он там с Цезарем Пюком и Рудольфом Мюллером подолгу, радуясь, что некому больше встречать его дома бранью и упреками за продолжительное отсутствие.

Но так как на свете не бывает полного, абсолютного счастья, то и у профессора Германа Бакермана есть новое горе: он все еще никак не может примириться с тем, что никто не признал его morti-fulgurans'а, а все толкуют лишь о кусми-кусми, которого давным-давно более не существует, и таким образом наносится оскорбление взлелеянному его трудами микробу. Впрочем, в последнее время он начинает понемногу утешаться, задумав создать нового morti-fulgurans'а — более сильного и непобедимого, чем был мертвый, т. е. такого, которого нельзя было-бы убить ничем в мире — даже тем или другим электричеством.

Charles Richet, "Le Microbe du professeur Bakermann", 1891

Первая публикация - «La Lecture», T. XV. mars. 1891.

На русском в сборнике — "Литературный отдел «Екатеринбургской недели», 1892 г., стр. 309-328

Перевод Любови Алексеевны Мурахиной-Аксеновой.