Милосердие жреца Ашти

1

Культ жрецов Ашти был известен всему миру — от далеких ледяных островов охотников за морскими нарвалами до дальних королевств, настолько жарких и диких, что короли там не носили ничего кроме трех сотен бус из костей и короны из перьев.

Служители культа Ашти когда-то были великими магами и до сих пор оставались великими лекарями. Они могли заставить отступить почти любую хворь, затянуться — почти любую рану, а там, где не хватало их знаний и искусных рук, Верховный жрец Ашти мог приказать крови очиститься, а телу — излечиться одним лишь своим повелением. Среди всех служителей только он хранил опасные знания о кровной магии, он один, как самый достойный, мог призвать ее. Никто не знал, откуда к Ашти пришло это мастерство — был ли то подарок богов, или они сами дошли до него, но знания эти были запретны и передавались только раз, из уст в уста от старого Верховного жреца к новому.

Как бы то ни было, а даже простого служителя Ашти, не владеющего могуществом кровных ритуалов, желал иметь при себе каждый, кто был достаточно богат или знатен, но цена за мастерство служителей была так высока, что не каждый готов был ее платить. За жизнь можно заплатить только жизнью, но даже такая цена не всегда была справедлива, потому что Ашти выбирали лучших — сильных, выносливых, умных. Чтобы могли исполнять непростую работу служителей, чтобы не падали в обморок, потеряв немного крови, чтобы не жаловались на суровые уставы и слишком сложные дисциплины. А вот девушек в уплату не брали никогда. Женщина, и лишь женщина могла продолжить любой род — без нее всё бессмысленно. Да и сам служитель всегда должен оставаться беспристрастным, не превращаясь в заложника уютного дома, теплых рук, вкусной еды и любимых чад.

Юношей собирали со всех уголков мира, увозили в столицу культа — город-храм Аштирим, собственное царство Ашти внутри королевства Гелет. А там представляли их Верховному жрецу. За каждую принятую жертву служители культа отдавали свое мастерство. Из тех, кого нашли и привезли в Аштирим за год, выбирали самых достойных и оставляли для Верховного жреца лишь десятерых. Десятерых избранных, чьим делом было платить жрецу кровью и плотью один полный год. Остальные, не сгодившиеся, могли вернуться домой ни с чем, а могли остаться и принять обеты служителей, надеясь хоть так однажды принести пользу тем, ради кого отправились в путь.

Лаори был из глухой-глухой деревни. Когда к их яму пришла стража с гербами, все деревенские от мала до велика вышли посмотреть на нарядно одетых, как будто из сказки явившихся, воинов. Глубокие старухи, уже не поднимавшиеся с постели — и те приползли, скрипя просоленными костями. Даже старейшина, дедушка Мут, харкавший кровью с тех пор как простудился зимой на охоте в урочище, велел внукам притащить его на общий сбор прямо в кресле.

Не пришла только Мариама — мужа ее ранил на охоте медведь, повадившийся приходить в ям за прокормом и задравший в конце концов ребенка. Теперь последний взрослый муж их яма лежал в забытьи, бредил, а раны его сочились и исходили зловонием. Мариама не отходила от его постели, скоро и сама должна была с ним лечь — настолько исхудала и побледнела.

А король Гелета — страны, частью которой они себя совсем не ощущали, такой же далекий для них, как эта стража в золотых нагрудниках, сиявших на солнце волшебным светом — обещал им служителя культа в помощь, если они отдадут какого-нибудь молодого, сильного и красивого юношу, чтобы его увезли в Аштирим в этот год.

Об Ашти знали в этих местах куда больше, чем о собственном короле. Поднялся шум. Но старейшина, посуровев изможденным лицом, поднял руку, и все затихли, будто видели его даже затылками. Он велел оказать королевским гонцам гостеприимство по всем правилам радушных хозяев, но ответа не дал. Махнул рукой, и внуки утащили его обратно в дом.

Дедушка Мут был мудрым, и седина его была тому свидетельством. В горах мало кто доживал до глубоких седин. Если не зимы приходили за ними, то дикие звери, а теперь пришла стража. Раздумья дедушки были тяжелы: непростой у них в яме выдался год. Сам он не сегодня-завтра сойдет в могилу — зимняя лихорадка доконает его, новой зимы ему не видать уже. Старшим останется не тронутый еще сединой Хелем, старший внук его соседки-вдовы. Потому что всех взрослых мужчин на ту злополучную охоту в урочище на настоящего короля этих мест увел с собой муж Мариамы. Никто не вернулся, кроме него — так страшен оказался разошедшийся зверь в этот раз… И оба сына самого дедушки сгинули там же. Остались молодые, да совсем старики, и женщины.

А еще дедушка Мут знал — дошли слухи по горам с пастухами и путниками, — что в тех селах, где страже не отдавали добровольно кого-то, кого они просили, молодежи не осталось вовсе. Некому было кормить стариков. Потому что если добром не отдавали юношей, их уводили силой. Всех, кого видели на общем сборе. Об этом Мут, конечно, не говорил никому, но разве ж шило в мешке утаишь?..

Внуки смотрели на него требовательно, выжидающе. Никто не лез с разговорами и расспросами — уважали. Мут знал: как он скажет, так и будет. Но не мог он никого назвать. Разве единственного сына Мариамы, двенадцатилетнего мальчишку, можно назвать? Если муж ее умрет, он останется единственным ее кормильцем. Ям не бросит Мариаму, если она совсем осиротеет, но это значит, что на каждое подворье нагрузка станет больше — чтобы у Мариамы была еда на зиму, и скот ее не голодал, и с крыши ее дома не текло бы на обеденный стол.

А разве можно назвать Хелема? Он единственный достаточно взрослый, кто может организовать оборону от зверья, или устроить охоту, или сказать, когда пора выгонять скот в горы на выпас, а когда вести его обратно, когда ждать дождь, а когда — снег… Нет, нельзя его. Из всех мужчин он один остался, и то лишь потому, что когда муж Мариамы собирал охоту, Хелем повредил ногу.

Мут мог назвать только своих внуков. Только это было правильно. Нельзя возлагать горе на чужой дом, коли уж беда пришла. Но кого выбрать? Никого невозможно, все родные, все кровь и сердце. Каждый — как плоть его собственная. И как он посмотрит в глаза овдовевшей снохе, когда отнимет у нее младшего, оставив старших? Или старшего, надежду и опору, оставив маленьких без защитника…

И тут из темного угла вышел и встал перед дедушкой Мутом Лаори — сирота, сын его племянницы. Мут взял его в дом совсем мальчишкой. Одна из прошлых зим приключилась долгой и суровой, ей предшествовало скудное сырое лето, сгноившее все их посевы на корню. И тогда почти половина подворий яма опустела, как ни старались они растянуть запасы на всех. Тогда-то Лаори и попал в дом к дедушке Муту. Презрев раздумья старшего, неучтивый мальчишка заговорил первым:

— Дедушка Мут, отдайте меня! Они просят только одного. Некому по мне скучать, и пользы от меня немного, меня легко заменить. А если жрец примет меня, то, может быть, у яма будет лекарь. Может быть, он спасет мужа Мариамы. Если тот дождется…

У дедушки Мута слезились глаза от света. Он смотрел на Лаори не мигая и думал, что седина не всегда мудра. Вернее, мудрость не всегда седа. Совсем мальчик, а так легко прочел все его сомнения и отмел их все до того, как они прозвучали гневной отповедью невежливому мальчишке.

У Лаори была гладкая кожа ребенка, оттого выглядел он моложе своих сверстников, но ему уже минуло семнадцать. Восемнадцать будет осенью. Для дедушки он, конечно, был ребенком. Доживет ли это дитя до осени? Из Аштирима мало кто возвращался. Если выберут в десятку, а жрец не примет жертву, умертвят всех, и помощь не придет. А еще больше и вовсе не дойдут до жреца — останутся служителями, выучатся, примут обет и тогда уже вовсе будут подневольны.

А еще Лаори не годился к мужской работе — бесы одни только знают, в кого он такой худосочный уродился. Простужался легко, стрелять ему было трудно, хотя Хелем говорил, что глаз у него верный, только по дому и справлялся — за скотом ходил, за водой женщинам бегал, по грибы-ягоды их провожал. Может, со временем возмужал бы, окреп, но не было у него этого времени. Пришли за ним. И отдавать его было неправильно — еще тяжелее, чем родных внуков, потому что за неродного, не своего, еще больше сердце болит, и замешана эта боль на вине, что невозможно любить его как своего. Нет у сердца такой власти…

Дедушка опустил голову, не в силах смотреть в требовательные глаза вокруг него. Потом протянул дрожащую старую руку, и когда Лаори опустился на колени рядом с ним, прижал к груди его голову и, не скрываясь, заплакал. Старики плачут от бессилия.

Но перед тем как снарядить Лаори в дорогу как полагается, дедушка взял его за руку, как, бывало, делал, когда Лаори был еще маленьким. Тихим-тихим голосом, таким, что в журчании его едва проступали отдельные слова, рассказал Лаори, что еще говорили путники, пришедшие из других мест, с больших дорог, передававшие свои слова по воздуху с другими путниками к третьим и следующим…

— Мор в горы скоро придет, Лаори. Не в этот год, так в другой. Он приходит каждые два десятка лет, и они уже истекают. Есть от него и спасение, но только лишь у служителей. Коли получится так, приведи сюда помощь. Не мне, я старый, а всем тем, кто тут останется. Ну а не получится, не бери вины на себя, мы не боги — всем располагать… Всё только жрецу решать. Да будут с тобой милость богов и ясный ум.

* * *

Лаори мало что запомнил из путешествия.

По горам идти было легко и привычно — он с детства умел и любил ходить и с женщинами за ягодами, и с братьями на выпасы. Но потом его и других юношей из таких же ямов, поселков и даже городов долго везли в закрытых повозках, душных, провонявших потом и слезами, к морю. Иногда их пересаживали из одной повозки в другую или, устроив привал, разрешали выйти и посидеть у общего костра. И Лаори ничего не видел, кроме этих сменявших друг друга привальных пейзажей, больше похожих на картинки без смысла и содержания.

Юноши говорили между собой. Кого-то увели силой — это было то, чего боялся дедушка Мут, как понял Лаори. Тогда уводили всем селом. Кто-то, как Лаори, ушел сам или был выбран на всеобщем сходе. Те, кто был из городов, и вовсе не имели выбора. Они были странные, эти горожане. Несвободные. И будто бы сами придумывали себе тюрьмы до того бессмысленные, что Лаори совсем отказывался их понимать.

А потом их привезли в Аштирим. Разделили, развезли по разным обителям. Никого из знакомых лиц не осталось рядом, Лаори был один. Храмы Аштирима высились над ним, как скалистые хребты, и давили, будто бы он лежал под завалом. Камни мостовых были словно раскаленное знойным солнцем плато, на котором нет ничего живого. Или как могильная плита. Тысячи страждущих приходили сюда в надежде на исцеление, и многих из них раскаленные, безмолвные, жестокие камни Аштирима уничтожили до того, как они смогли хотя бы раз взглянуть на Верховного жреца Ашти.

Лаори поселили при храме в специальном доме с другими ожидающими признания. Он только тогда с ужасом осознал, что ждать принятия или непринятия его жертвы можно целый год! Муж Мариамы не дождется лекаря, если его вообще не забудут прислать… Их так много было — горных и степных сел, которым пообещали помощь. Там, в повозке, слушая разговоры горожан, Лаори понял, что дань для служителей культа собирали везде, где только могли. Городам нечего было предложить, или, возможно, они не хотели предлагать — жалели отпрысков знатных семей, а всех бедняков давно повыбрали. Этих безвестных и безымянных, таких как сам Лаори, так и называли — общая жертва королевства. Стража короля искала дань по селам, чтобы в столице король и его свита не страдали от отсутствия лекарей из Ашти.

От этого прозрения Лаори стало горько. Дедушка Мут ошибся. Вернее, нет — он был прав, но он отдал Лаори ни за что, за пустой воздух, за надежду, которая не приложит к ранам мужчин целительных рук и не напоит дедушку Мута отваром, который излечит его кашель. Лаори молился: в следующий раз, когда до их яма доберется очередной гонец, пусть им будет кого отдать так, чтобы никто не страдал. Меньшее из зол. Вслух же он не говорил ничего. Он вообще был молчуном, и служители первое время думали, что он немой.

В каменном мешке, полном мертвой красоты, созданной руками удивительных мастеров, время тянулось так уныло и так медленно, будто улитка ползла по мокрому листу. День за днем одни и те же занятия: завтрак, уроки гигиены, уроки этикета… На уроки гигиены служители культа тратили много сил и нервов, пытаясь объяснить недалеким горцам и крестьянам, что находиться подле самого жреца Ашти, или тем более разделить с ним ложе, коли он того пожелает, было настолько высокой честью, что они — неучи — каждый день должны были с утра до ночи целовать те камни, по которым проходил жрец. А для этого надо быть чистым. Уроки этикета нужны были, чтобы, если они будут приняты, знали, как им дышать, как думать, как поклоняться… Потом наставал черед работы. Работы в огородах и садах обители, в самой обители, в прачечной или на кухне. Дел было много, хватало на всех. Кандидатов часто меняли местами, но любое дело казалось Лаори, привыкшему к совсем другому труду — на свежем воздухе, под песни девушек — до того тоскливым, что он как будто засыпал наяву. А просыпался только тогда, когда наставала ночь и пора было идти спать на самом деле.

Лаори думал, что в горах трудно добыть пропитание, но выходило, что в городе, где, обойдя все улицы, не встретишь ни травинки, все куда хуже. Откуда здесь было взяться мясу? Каждый кусок мяса, что попадал к ним на стол, должно было купить. Овощи, которые выращивались в крошечных монастырских огородах, тоже не могли достаться всем. И овощи покупались. И зерно, чтобы печь хлеб. Разве что фруктов в монастырских садах хватало. Но в чахлой земле, которую надо было привозить в Аштирим и специально удобрять, что хорошего могло вырасти без тяжелого труда? А Лаори еще думал, что это у них в горах плохо росло, что ни посади, но нет… Самые богатые служители культа Ашти были беднее последнего горца. Но зато они умели лечить.

Помогая в лечебнице при обители, куда брали пришедших паломников, если хватало мест, Лаори видел истинные чудеса. И за эти чудеса он многое прощал служителям Ашти. Они снимали адские боли одним движением руки. Они ставили на ноги тех, кто обезножел. Они в три дня излечивали от хворей, которые в горах считались неизлечимыми и косили всех без разбора целыми деревнями. Они помогали рожать женщинам, и те никогда не умирали от родильной лихорадки. Они могли разрезать чрево матери и достать ребенка так, что не умирал ни младенец, ни сама мать, перенесшая чудовищную операцию. Они резали тела страждущих на части, а те не испытывали боли, а потом их сшивали, и они уходили здоровыми. Случалось, конечно, даже служители Ашти не могли спасти того, кто к ним пришел. Тогда говорили, что не смог бы спасти и сам жрец Ашти. Это значило, что страждущий был обречен.

Выходило так, что лечебница была единственным местом, где Лаори нравилось, несмотря на то, что от слишком большого количества крови, внутренностей или вида телесных недугов его, бывало, тошнило. Из-за этого служители не любили брать его туда и заранее признали негодным к обучению своему тонкому искусству.

Сколько прошло времени до того момента, как в обитель приехал один из приближенных служителей жреца, Лаори, конечно, не знал — он потерялся в днях еще в самом начале. Догадывался, что около двух месяцев — полноправно воцарилась осень. Пора было собирать скот с пастбищ… Пришел и ушел его восемнадцатый год. Он стал совсем уже взрослый. В горах в восемнадцать женились, заводили детей, а бывало, и раньше… Лаори тосковал.

Прибытие пышной свиты и суета в обители отвлекли его от тоски. Настало время представить жрецу Ашти его новый круг. Его жертву, которую он примет на год. Лаори и не помышлял, что это может быть окончанием его заточения. В огромном количестве претендентов он затерялся как лист в кроне дерева, и даже не знал, рад этому или огорчен. Прошло слишком много времени, он слишком многое успел узнать… И знание не несло ему радости.

2

Их было только десять. Из всех жертв, что свезли или прислали со всех уголков королевства, выбрали только десять. И Лаори был среди них. Среди тех, за кого уже совсем скоро Верховный жрец Ашти решит, жить им или умереть.

Лаори выбрали так тривиально, что впору было ужасаться и смеяться одновременно. Сколько было подготовки, сколько суеты, сколько бесполезных и пустых нравоучений… А прибывшие старшие служители просто ткнули пальцем в его место в шеренге претендентов безо всяких церемоний и приличествующих случаю испытаний. Посадили в очередную повозку, отличающуюся от предыдущих лишь количеством позолоты и личными знаками жреца Ашти. Повозка ехала от обители к обители, и на каждой остановке в нее сажали одного юношу. Они занимали свои места, забивались в углы, как Лаори, смотрели друг на друга и не спешили знакомиться. Они понимали все и так. Это было последнее испытание.

За эти однообразные дни Лаори познал и тоску, и утрату надежд, теперь настало время познать страх. Это было правильно. Перед концом, каким бы он ни был, всегда страшно. И страха этого не стоило стыдиться.

Были и те, кто считал по-другому. Он был горожанин, этот юноша. Его звали Криан. Он первый начал спрашивать имена собратьев по несчастью, узнавать, кто они и откуда. В отличие от всех мягкотелых неприспособленных к испытаниям горожан, которых Лаори видел до этого, Криан, напротив, был жестче и смелее. Он не боялся идти и просить у служителей то, что ему было нужно, и все остальные претенденты молчаливо согласились с тем, что он взял ответственность за них всех. Лаори было не привыкать — в их доме всегда был кто-то старше него. Криан, может, и не был старше, но он как будто лучше знал. Он и впрямь знал лучше всех, как им себя вести, что делать, а чего нет. Иногда говорил такое, чего не говорили на занятиях даже служители. Лаори не пытался спрашивать, откуда бы Криану это знать. Он впервые почувствовал себя тем, кем и был — неотесанным деревенщиной с высоких гор, для которого культ Ашти был великой загадкой.

Так и повелось, что Криан стал первым из круга. Он взял на себя роль их проводника по тропам в непроходимых лесах условностей и жестоких правил Ашти. Их снова строили и муштровали служители культа, только теперь с чувством особой важности миссии — претендентам надлежало занять место подле жреца, быть его развлечением и пищей для его магии.

В тот день, когда раз в год собирались все паломники на центральной площади Аштирима, чтобы быть свидетелями принятия новой годичной жертвы, весь будущий круг привели на балкон центрального храма Ашти. Пространство между опорами балкона было забрано узорчатыми решетками, и оттуда юноши могли, как из центральной ложи, со всеми удобствами наблюдать за ходом церемонии до тех пор, пока не наступит их черед.

— Смотрите, — сказал Криан им всем, — это единственный раз, когда вы сможете рассмотреть жреца Ашти во всем великолепии. Больше вам не поднять глаз выше его пупка, иначе казнят нас всех.

Это был один из самых ужасающих законов для Лаори, законов, которые он отказывался понимать так же наотрез, как и глупых бесхребетных горожан. Как могут служители культа, которые собственными руками вытаскивают из-за грани смертельно больных и ставят их на ноги, творить такие зверства? В круге было так: если ошибку совершил кто-то один, наказывали всех без исключения. Если ошибка эта была серьезной, казнили весь круг, их жертва отвергалась, и набирался новый круг. А казнили так, что даже у невпечатлительного всезнайки Криана попросился наружу завтрак. Сады Смерти жреца Ашти были так же разнообразны и обширны, как его зеленые сады, полные воды, деревьев и цветов. Ашти казнили редко, но уж если казнили, то жалости в них не было.

Толпа на площади Аштирима ревела и буйствовала. Наверняка сегодня многие погибнут в давке. Лаори смотрел на них с тоской. Сердце сжималось. Все они пришли сюда за помощью, но получат ее единицы… Всех страждущих не утешить. Лаори это знал. Знал и то, что нужд…