Милый Эп

Глава первая

Светлана Петровна вызвала меня неожиданно. А я был не из тех, кого по английскому языку можно вызывать неожиданно. По математике, физике или химии — пожалуйста, но по английскому — ни в коем случае. Железная тройка, полученная на прошлой неделе, вроде бы обеспечивала мне полмесячную передышку, и вот тебе!..

Я хотел было отказаться сразу, но Август Шулин, мой сосед, испуганно вытолкнул меня из-за стола, и я, как порядочный пошел к доске, кивками прося подсказывать. И сразу кто-то зашипел, рупором прижав ладони ко рту или в свернутую трубкой тетрадку, кто-то беззвучно корчил рожи, надеясь, что я все прочту по губам. Вовка Еловый живо зашевелил пальцами, но пальцами хорошо изображать римские цифры, а не латинские буквы. Васька Забровский, как наш комсорг, что-то быстро чиркнул на бумажке и свесил ее вниз, сбоку стола, но я ничего не рассмотрел. Только Мишка Зеф действовал открыто. Развалясь на задней парте, он выдавал по буквам: эс, эйч, и… Я нащупал в кармане пиджака свой давний талисманчик — бочонок от лото с номером 81, — прислушивался, но… русский-то шепот попробуй разбери от доски, а тут — английский. Дважды ляпнув невпопад, я поморщился, закусил губу и смолк. Я сдался. Но класс держался до последнего патрона: шипел, булькал и хрипел, как радиоприемник на коротких волнах.

Светлана Петровна терпела, терпела, потом устало вздохнула и сказала по-русски:

— Ну, хватит. Бесполезны ваши старания. Кажется, дня три не открывали учебника, так ведь, Эпов?

— Нет, два дня! — ответил я по-английски (Эти-то слова я знал хорошо!), не уходя от доски лишь потому, что надеялся на прощение.

— Ну два, какая разница… Это мелочная честность, Эпов. Так что я вынуждена поставить вам двойку.

— Спасибо! — сказал я, кивнул Светлане Петровне, ее оранжевому платью, рыжеватой прическе, округлому животу — всему сразу и отправился на место, перехватив удивленный взгляд учительницы: до сих пор я за двойки не благодарил. Но тут во мне что-то дернулось, сработало какое-то реле. Двойка? Очень хорошо! Прекрасно!

Класс ожил.

— Светлана Петровна, задайте ему еще вопросик!

— Ну, Светла-ана Петровна!

— Эп все знает, только он рассеянный.

— Его надо в темноте спрашивать.

— Да он с Чарли Чаплиным переписывается!

Я обычно поддерживал эти веселые атаки, когда кто-нибудь горел, но сейчас мне все было безразлично. Не садясь, я сунул учебник с тетрадкой в папку, «задернул» молнию и двинулся к выходу, легко и свободно.

— Эп, стой! — выкрикнул Шулин.

За спиной была тишина.

У дверей я обернулся и, глянув прямо во все еще удивленные глаза Светланы Петровны, затененные рыжими клубами прически, любезно проговорил:

— Гуд-байте! — и, уже выходя и при этом кого-то толкнув дверью, добавил сквозь зубы: — Спинста! — что означало «старая дева», так мы прозвали Светлану Петровну.

В коридоре никого не было, кроме незнакомой девчонки, которая держалась за дверную ручку, желая, видно, заглянуть в наш класс. В ярко-красных брюках, в синей куртке и с вязаной красной шапочкой под мышкой, вся в блестках свежерастаявших снежинок, она недобро глянула на меня. Уловив в ней какое-то сходство со Светланой Петровной, я ей брякнул:

— Гуд бай!

— Бай-бай! — не моргнув глазом, ответила она.

И я пошел прочь.

Я не хотел обижать Светлану Петровну, хоть и был на нее зол. Не знаю, чья умная голова изобрела это нелепое прозвище «спинста», совсем не подходившее нашей молодой, замужней и даже уже беременной учительнице, но было в нем что-то холодное и пронзительное, как моя неприязнь к этому чужому языку, поэтому я с удовольствием ввернул его. Что за дикость — вызывать человека, зная наверняка, что он не готов! Это же педагогическое хулиганство! Охота за черепами! И не много надо ума, чтобы даже отпетого отличника застать врасплох. По-моему, талант преподавателя обратно пропорционален количеству поставленных им двоек!.. Эта вдруг найденная точная психологическая формула, как-то мгновенно принизившая всех учителей, обрадовала меня, и я чуть не засвистел, чувствуя, как лицо мое победоносно сияет. Но когда я спустился в вестибюль, тетя Поля, дежурная, спросила:

— Плакал, что ли?

— Кто — я?.. С чего бы!

— Да уж не знаю, чего вы срываетесь посреди уроков вот с такими глазами! — Она показала кулак, вздохнула и отвернулась, точно не желая иметь со мной никакого дела, но тут же встрепенулась опять. — Кого требуют-то?

Маленькая и пухлая, она сидела на стуле у двери в раздевалку и не выдавала пальто без того, чтобы не разузнать, что случилось. Тетя Поля расспрашивала даже тех, кто являлся с бумажкой от учителя.

Я не был опытным в этих делах, но желание исчезнуть, испариться из школы так вдохновило меня, что я глазом не моргнув выпалил:

— Отца.

— Значит, отец у вас голова, — сказала тетя Поля и без дальнейших вопросов пропустила меня, рассуждая сама с собой: — Это хорошо, что отец, — рука крепше. И выдрать и приласкать — все крепше. А что она, мать-то, кроме как пилить. Уж по себе знаю. Вон какие, а я все пилю… Плюнул, поди, в кого? — спросила она, когда я вынырнул из-под перекладины, застегивая плащ.

— Нет.

— Бесстыдник. Отцам делать нечего, только с вами нянчиться! Резинкой стрелял?

— И это нет, тетя Поля.

— Бесстыдник!.. Чего же ты вытворил?

Мне вдруг захотелось признаться, что ничегошеньки я не вытворил, что это со мной вытворили, но, увидев озабоченную физиономию тети Поли, коротко сказал:

— Обозвал учительницу.

Всплеснув руками, тетя Поля охнула:

— Сбесился ты, что ли!.. Да кто же это учителей обзывает, головушка твоя задубенная? Ведь учитель для вас — все, непутевые вы черти!

— Гуд-байте, тетя Поля!

— Веди, веди отца! Веди, бесстыдник! Фамилия-то как?

— Эпов.

— Чей?

Но я, мимоходом глянув в большое вестибюльное зеркало на свою долговязую, нескладную фигуру в берете, уже выскочил на крыльцо. Хлопок двери отрезал меня сразу и от ворчаний тети Поли, и от сонливой духоты, и от всех-всех невзгод школьной жизни.

А на дворе что делалось! Ходуном ходила густая снежная мишура. Она шаталась, скручивалась, дергалась, то с шуршанием захлестывая ступеньки, то сползая с них. А шел уже май. В тени палисадников, домов и под пластами мусора дотаивали последние островки сугробов.

У крыльца, полузаштрихованный метелью, звонко постреливал мотоцикл. За рулем, подгазовывая, сидел Толик-Ява, из девятого «Б», в красном шлеме и в очках, ждал кого-то. Странно, идут занятия, друзья в классе, а он раскатывает, да еще возле школы. Получил права — так гоняй на пустыре, если радость распирает, а хамить-то зачем?.. Хотя и я не лучше!

Я нырнул в снеговорот и захлебнулся. Хорошо! Очень кстати эта заваруха для нейтрализации моего кислого настроения, а что оно кислое, коню понятно, как говорит Шулин.

«Все! — зло думал я, спотыкаясь о желваки застывшей грязи и дробя каблуками лед пустых луж. — Решено! Сегодня объяснюсь с родичами! Хватит морочить людям голову!»

Еще в конце седьмого класса на меня стала накатываться какая-то необъяснимая тоска. Нет-нет да и накатится, прямо на уроке. Уплывают куда-то учебники, лица друзей, доска, растворяются и замирают звуки — я вроде слепну и глохну.

Летом мы с отцом пересекли на машине Западную Сибирь и объездили все русские старинные города: Владимир, Суздаль, Переславль-Залесский, Ростов Великий — волшебные места; потом я поработал на детской технической станции и развеялся, забыл свои тревоги. Но едва начались занятия в школе, опять затосковал, представив, что не проболей я во втором классе целых полгода, я бы учился уже в девятом, почти в десятом, последнем! Дальше — больше. К Новому году понахватал троек и даже двоек столько, сколько не наскрести за все прежние семь лет. «Ты что, Эп, спятил?» — удивлялся комсорг Васька Забровский. «В чем дело, Аскольд?» — хмуро спрашивали дома. «Опомнись, Эпов!» — в панике восклицали учителя. На новогодние каникулы Шулин пригласил меня в свою деревню. Я поехал. Я любил деревню. Мои бабушка и дедушка по отцу жили в селе, и я класса до пятого каждое лето гостил у них, но потом как-то охладел, а тут обрадовался. Шулинская деревушка Черемшанка мне понравилась. Она стояла в лесу, и мы с Авгой стреляли зайцев прямо за огородами, а за рябчиками и глухарями бегали на лыжах к Лебяжьему болоту. Неделя промелькнула одним днем, и возвращался я в город с холодным предчувствием близкой беды. И точно. На меня сразу же навалилась хандра. Но тут я вдруг понял, в чем дело; оказывается, мне надоела школа. Надоело играть маленького, надоела суета, классные собрания с разговорами в три короба, надоела дорога в школу, даже Август Шулин, ставший за каникулы моим первым другом, опостыливал мне в школьных стенах. Понял я это, и мигом блеснула идея: бежать, дотягивать восьмой класс и бежать без оглядки. Куда — я не знал, но идея эта так подхлестнула меня, что я, ко всеобщему удовольствию, выправил за полмесяца все отметки и на рысях понесся к финишу, лишь по английскому продолжал болтаться между двойкой и тройкой.

И вот тебе — бах! — новая пара. Это уже попахивало двойкой за четверть, а то и за год… Но сейчас все вчерашние и завтрашние заботы утонули в одном ощущении: вырываюсь… И чем дальше отходил я от школы, тем вольнее и радостнее чувствовал себя, как будто постепенно освобождался от влияния какого-то тягостного магнитного поля. Даже снег, похожий на поток силовых линий, начал редеть и ослабевать.

Подняв куцый воротничок плаща и втянув голову в плечи, я свернул в сквер, малолюдный и тихий. Покачивались сомкнутые в верху голые ветки, просеивался сквозь них снег и падал обессиленно и сонно. Словно убаюканный, я закрыл глаза, заранее прикинув, что шагов двадцать пять могу пройти слепо, ни с кем не столкнувшись. Раз, два, три… Услышав мое заявление, мама тотчас же с серьезной вроде бы озабоченностью полезет в свою сумку за стетоскопом, чтобы проверить мое здоровье, как всегда делала, если я хватал через край… Восемь, девять… Отец глянет тревожно, точно уловит неожиданный треск в отлаженном механизме, и в глазах его, как в осциллографах, вспыхнут проверочные огоньки… Хотя отцу сейчас не до меня: его как главного инженера замотала следственная комиссия из-за цокольных панелей новой гостиницы, в которых нашли что-то не то… Я сбился со счета и, вдруг почувствовав, что сейчас наткнусь на какое-то препятствие, открыл глаза.

Это были две девчонки. Запорошенные снегом, прижавшись головами к транзистору, они шли бок о бок, нереально симметричные, как сиамские близнецы. В транзисторе сипло и прерывисто булькала «Лайла» Тома Джонса, и девчонки легкими шлепками то и дело взбадривали приемник. «Перепаяйте контакты или приходите ко мне слушать Тома Джонса!» — сказал я мысленно, не спуская с них телепатического взгляда, но они проплыли, даже не покосившись на меня. Конечно, что им в моей тощей, длинной фигуре! Им Аполлонов подавай!

Однажды я спросил у отца, каким он рос — хилым или здоровым. Отец ответил: доходягой, у бабушки глаза не просыхали, все думала, что помрет; другие мели все подряд, только подноси, а его рвало и от лука в супе, и от сала в яичнице, и от пенки в киселе. И у меня это пройдет, уверил отец, душа вот созреет, и тело включится. Эта философия несколько утешала меня, и я даже порой представлял себя гадким утенком, который вот-вот превратится в лебедя, но всякий раз подчеркнутое безразличие ко мне девчонок мучительно задевало меня. И я тогда остро завидовал классическому торсу Мишки Зефа и его умению смело-грубовато обходиться с девчонками. Сейчас бы он не проскользнул, как я, бледной тенью мимо этих сиамских близнячек, он бы раскинул навстречу им руки, сморозил бы какую-нибудь чушь и, глядишь, слово за слово, познакомился бы. Но я и в компаниях терялся в таких случаях, а чтобы один — простите! Гори они синим огнем, эти гордячки!

Сквер кончился, и на меня опять накинулась метель.