Минер

Евгений Титаренко Минер

Не удивляйтесь, если я буду говорить несколько путанно и не всегда правильно. Достаточно пожить бок о бок несколько лет с таким человеком, чтобы понять, какой это подвиг, что я вообще не забыл русской речи. Впрочем, о Старшем Лейтенанте я расскажу чуть ниже.

Наша небольшая зенитная батарея располагалась в скалах на берегу довольно узенького пролива, почти у самого выхода в море.

Метров на сто от берега пролива простиралась каменистая мель, так что к нашему причалу могли подходить лишь катера с небольшой осадкой. Фарватер был у противоположного, отвесного, будто срезанного ножом берега. Причем лишь здесь, у выхода в море, пролив расширялся, дальше он напоминал собой типичный, со многими поворотами шхер, где с трудом расходились катера, а когда проливом шел теплоход — самое солидное и единственное солидное относительно других курсирующих мимо нас суденышек, — катера, предупрежденные заранее, старались держаться у причалов.

Я сказал: «небольшая зенитная батарея», что отнюдь не значит «слабенькая». Это были не те допотопные орудия, которые один наводит в горизонтальной плоскости, другой — в вертикальной, третий заряжает, четвертый стреляет, пятый командует и т. д. Наши орудия «сами» следили за целью и разворачивались со скоростью звука…

Если ночью выйти из кубрика и ткнуть пальцем в снежную тьму, можно угадать направление, где километров за семь-восемь от нас располагались в скалах мощные радары, хозяева которых уверяли, что не только знают то, где, в какую минуту и какой самолет поднялся в воздух, но и могут описать лицо летчика и даже назвать марку сигарет, которые он курит.

Это было явным враньем. К высказываниям радарщиков мы вообще относились осторожно. Болтуны они отменные.

Если, выйдя из кубрика, развернуться на сто восемьдесят градусов и снова ткнуть пальцем в снежную тьму, — можно угадать, где, километров за пятнадцать от нас, расположен в скалах аэродром. С ребятами оттуда нам приходилось встречаться редко, и потому я о личных их качествах воздержусь говорить. Но знаю, что именно они время от времени провожали до береговой полосы самолеты, отказавшиеся отвечать на позывные. Однажды это было предоставлено нам. И, честное слово, мы выполнили свою задачу ничуть не хуже. Зато с какой помпой! Хозяева мы гостеприимные.

Наконец, еще дальше, — Город. Сказочный и потому заманчивый, где бывать нам удавалось лишь по одному-два раза в год…

Все наше хозяйство (помимо орудий) — это склад, камбуз, перегороженный надвое, одна половина которого служила матросской столовой, другая пышно именовалась «кают-компанией офицерского состава». Кроме этого, был еще жилой корпус. В одном его кубрике жили матросы, в другом мы, в количестве шести человек — тот самый офицерский состав. Небольшую пристройку к этому корпусу занимал живший отдельно от нас Майор.

Во всей этой тесноте каким-то чудом удалось еще выгородить несколько клетушек, которые назвали соответственно «Кабинет», «Ленинская комната», «Библиотека», «Баталерка», «Фельдшерский пункт».

Вот и все наше бытовое хозяйство. О хозяйстве боевом я умолчу.

Газеты и письма доставлялись нам случайными катерами. Тяжелая амуниция — вездеходами по дороге в скалах, которая открывалась лишь на несколько месяцев лета.

Точнее всего характеризует наше житье одна из необъяснимых выходок пресловутого Старшего Лейтенанта. Неизвестно откуда он как-то приволок в кубрик железный ящичек наподобие сейфа. И каждый раз, получив жалованье, он бросал его в этот ящик, затем, придавив каблуком, чтобы захлопнулась крышка, говорил:

— Еще один шаг к Рокфеллеру.

Хорошо, истратить деньги у нас негде и не на что, но зачем же их каблуком-то трамбовать?

Самые практичные из нас переводили свои деньги на книжку. Во всяком случае, ящика не стерпел никто. Мы раздобыли у старшины-хозяйственника огромный замок и повесили его на этот сейф, а ключ, естественно, утопили в проливе.

Хоть и достаточно отрицательных качеств у Старшего Лейтенанта, взломщик из него получился бы скверный. Часов пять он колдовал с ломиком, прежде чем открыл крышку, да и то с другой стороны — там, где раньше были петли.

Еще нетерпимей был для меня его флирт с непонятной девочкой.

Дело в том, что далеко на побережье у нас не было ни одной женщины.

Ребята мы молодые и, как один, в графе «семейное положение» писали — «холост». Была раньше жена у Майора, но здесь же, на батарее, и умерла. Гроб с ее телом отвезли в Город, потому что здесь у нас, в скалах, не вырубишь даже крохотной могилки. И, случайно попадая в Город, мы считали за правило навестить ее последний заполярный приют, посмотреть, в порядке ли могила, а если цвела морошка, то и положить на каменную плиту букетик цветов.

Майор же как-то замкнулся после ее смерти, купил себе упряжку собак и каждое воскресенье, захватив ружье, старался уехать в сопки. Но дичи привозил мало, хотя ее кишмя кишело кругом…

Вернемся, однако, к Старшему Лейтенанту.

Почти каждую ночь, в то самое время, когда сон бывал уже где-то совсем рядом, меня возвращал к действительности ощутимый толчок в ребра. И это лишь для того, чтобы я услышал коротенькое сообщение: «Ялта». Или: «Батуми», «Сочи». Я должен был сделать отсюда вывод, на каком из курортных пляжей загорает нынешней ночью Старший Лейтенант. Он мнил о себе, что имеет потрясающее воображение, и утверждал даже, что каждое утро кожа его становится темнее. (Это его-то чернющая, как у индейца, кожа!) Посещение курортов имело двойной смысл, потому что загорал Старший Лейтенант вместе с девочкой. Он мог сутки напролет рассказывать, какая она и сколько подарков он ей дарит.

Мое же мнение о степени его фантазии было не очень высоким, ибо мне казалось, что дарит он своей возлюбленной только купальники. Причем одно и то же банальное бикини. Время от времени менялся лишь цвет этой пары.

Несвоевременные побудки надоели мне. Говорю однажды:

— Почему ты ездишь все время не дальше Черного моря? Почему бы тебе не махнуть разок за границу? Карловы Вары, например, или, на худой конец, Ницца.

Он задумался.

— Ты знаешь, я размышлял над этим… Все в женщине совершенно, но ее страсть властвовать может победить однажды. И вдруг тогда какой-нибудь зачуханный Рокфеллер… Я не могу рисковать.

Как ни стоек, как ни выдержан человек, если ему без передышки твердить о черных глазах, голубых купальниках и прочем — он может не выдержать в конце концов.

Собираясь в ночное дежурство, я сам разбудил чернокожего Дон-Жуана.

— Слушай, — говорю, — нет ли у твоей знакомой подружек?

А он мне:

— Есть, но только культурные.

Вот ведь. Не станешь же избивать его накануне дежурства.

Чтобы до поры до времени закончить начатый здесь разговор, представлю вам еще одного нашего знакомца: капитана Теплохода, Который Развозил Женщин. Существовал у нас такой транспорт. И если честно сказать, это был не теплоход, а теплоходишко, судно больших габаритов войти в наш пролив и не могло. Ходил Теплоход, Который Развозил Женщин, примерно раз в полмесяца — когда набиралось достаточно пассажиров.

Рыбаки с дальних промыслов редко отлучались со своей работы, если же возникала такая необходимость, пользовались своим транспортом, а мы и вовсе были прикованы к боевым постам. Поэтому теплоход, метеором проносившийся мимо нас в открытое море (и дальше — вдоль побережья), был загружен, как правило, женским полом. Это были девчата, отправляющиеся на рыборазделочные пункты, жены и родственники рыбаков, жены офицеров, служивших на каких-то других точках.

Капитаном этого необыкновенного судна был человек совершенно одержимый. Стоило поглядеть на его шевелюру: огненно-рыжую, лохматую. Зимой и летом он свирепствовал на мостике без фуражки. Хорошо еще, если моталась где-то за спиной зюйдвестка.

Рыжего считали на побережье самым отчаянным капитаном.

Ну, еще бы!. Любая порядочная вьюга, любой порядочный шторм за кабельтов обойдут такого хама. Сейчас я поясню эпитет.

То, что ближайшая от нас остановка теплохода аж у летчиков, — еще терпимо: летом пятнадцать километров пешком, зимой — на лыжах; тем более, что подойти к нам по нашему мелководью нельзя. Поссорились мы на другой основе. Проносятся мимо нас десятки хорошеньких (симпатичных, красивых) женщин, а мы для них — пустое место, будто и нет нас.

Решили мы при удобном случае, переговорив с капитаном, поправить это дело.

Всходим к нему на мостик.

Так и так, разлюбезный наш, раскрасавец наш капитан, нельзя ли по-товарищески: мы к тебе с душой, ты к нам… Что если на подходе к нашей точке ты будешь чуть-чуть сбавлять ход и одновременно давать команду: «Проветрить помещения!» Пассажирки твои на пять минут выходят на палубу…

Договорить он не дал. Схватив свое неизменное оружие — мегафон, он уткнул его буквально в наши лица и во все горло заорал:

— Да лучше я их в холодильник посажу!!! По крайней мере довезу в целости и неиспорченными! Я вас…

Страшный матерщинник.

К следующему его рейсу мы уже имели собственный мегафон, и, едва нос теплохода появился из-за поворотной скалы, начались переговоры.

Мы желали ему, чтобы у него борт оторвался, чтобы ему корму тюлени отъели… Он нам тоже что-то желал. Сущий оборотень.

Все это, само собой разумеется, происходило в буднях с ночными занятиями, дежурствами… Но я расскажу только о Минере и лишь о том, что сколько-то его касалось.

Оказался он среди нас по причине более чем основательной.

Тральщики после войны, кажется, по нескольку раз избороздили море на сто миль вокруг. А северные ветры нет-нет да и выбрасывали к нашим берегам круглые, поросшие тиной и водорослями шары. Это были обыкновенные, с рожками, немецкие мины.

Однако случалось, что они оказывались и отечественными. Нам от этого было не намного приятнее.

Впрочем, года два уже мы ничего не слышали о подобных сюрпризах.

Тут же вдруг — как по заказу. В полнейший, редкий для этого времени года штиль наблюдатель с сопки в двух кабельтовых от берега заметил первую «гостью».

Захватив бинокли, мы поспешили на пост.

Благо, в воздухе ни снежинки. А солнце в ту пору еще приподнималось над землей. На видимость жаловаться нельзя было.

Темная округлая масса колыхалась на водной глади по каким-то одним ей ведомым законам: то появляясь на поверхности почти до половины, то вовсе исчезая.

Радировали на главную базу, чтобы выслали минеров и предупредили окрестные точки.

Часа через полтора к нам пришел катер с минерами. Часа через два все было кончено.

Но с этого случая море будто полюбило нас.

Вторую злодейку удалось перехватить уже у самого нашего проливчика.

Началась непрерывная полоса снежных зарядов и штормов.

Кто-то из матросов-романтиков, невзирая на погоду, решил, перевалив через невысокую сопку (единственное, что отделяло нас от моря), прогуляться вдоль прибрежной полосы, и чуть было не налетел на еще одну незваную и нежданную пришелицу. (Романтики часто платятся за непредусмотрительность.) Был прилив, и она лежала, уткнувшить в песчаную отмель.

Мы выставили на безопасном расстоянии от мины посты ограждения — кто ее знает, не вздумает ли она кувыркаться во время отлива? А Майор опять вызвал базу.

Позже, насколько это правда — не ручаюсь, нам объяснили, что некий Циклон, разыгравшийся в некоем далеком Квадрате, расположенном вне наших вод, поднял волну до двенадцати баллов и мало-помалу рвет проржавевшие со временем тросы, которыми мины крепятся к якорю, и, ликвидируя таким образом минное поле, по недостаточно выясненной еще кривой экспортирует его в нашу точку.

Выбор со стороны Циклона столь же лестный, сколь и неприятный.

Прибыл Минер поздно вечером.

Кстати, когда я буду говорить в дальнейшем «ночь, день, утро, вечер», я буду иметь в виду «когда мы спим, когда работаем, когда встаем и когда ложимся». С этими понятиями Большой земли не расстаются в Заполярье даже те, чья жизнь от рождения и до седых волос проходит то в свете долгого дня, то в сумерках не менее долгой ночи.

Минер прибыл с четырьмя матросами и, оставив их в коридоре, сам пришел к Майору. А мы, чтобы не выдать кровной своей заинтересованности в нем, закрылись в кубрике и болтали, лежа в постелях, не раздеваясь.

Из кабинета Минер вышел на крыльцо и долго молча вглядывался в темноту. Снежный заряд к этому времени стал таким плотным, что нечего было и помышлять о работе.

В похожий вечер я шел однажды из кают-компании, до которой от нас всего сто метров. И около получаса блуждал по пояс в сугробе, уже отчаялся, а находился при этом, как выяснилось, всего в трех шагах от крыльца и в шаге от тропинки.

Майор вошел к нам с новым постояльцем, и мы разом повскакали с кроватей. Нам уже сообщили, что Минер пробудет на батарее не один день.

Коротко представив его, Майор удалился. Мы тоже назвали себя, по очереди протягивая руки.

И, странное дело, вместо трепачей и зубоскалов, которые только что окружали меня, я увидел вокруг удивительно суровые, в гордой замкнутости лица. Кажется, моя физиономия тоже вытянулась в благообразной неподступности.

Столь внезапное превращение было результатом реакции на выражение лица Минера.

Нет, оно не было гордым или слишком суровым — оно было просто отсутствующим. Мы могли находиться в кубрике, а могли и не находиться, могли подавать ему руки, а могли и не подавать. Он попросту не замечал нас.

Было ему лет около сорока, и в темных волосах змеились белые нити. Лицо большое, но правильное. Фигура сильная, сложен он был хорошо.

— Надолго к нам?.. — попытался затеять разговор Старший Лейтенант.

Он как будто кивнул. Однако в ответ мы услышали вдруг что-то похожее на «ум-м…»

«Глухонемой!..» — с ужасом подумали мы, хотя знали, что этого быть не может.

Минер прошел, чтобы положить на тумбочку свою фуражку. А мы переглянулись в негодовании, дружно разошлись по кроватям и стали раздеваться.

Минеру досталась средняя, самая неудобная, а потому и пустовавшая койка.

Мы легли, демонстративно отвернувшись от него. А Минер лег на спину, заложив руки за голову. Так что получилось довольно симметричная композиция, если бы какой-нибудь художник решился написать на этот сюжет картину.

Мы были оскорблены, решив, что он хочет показать свое превосходство над нами.

Во-первых, мол, я старше вас, во-вторых, больше видел, а в-третьих (самое оскорбительное), я, мол, настоящий корабельной службы моряк, а вы береговики.

Что правда, то правда: его форму отличали от нашей золотые нашивки на рукавах. Но мы бы хвастаться этим не стали.

Ведь ждали его, как бога! Новый человек — с новой биографией, с новыми рассказами… А он…

Утро не принесло ничего нового, если не считать, что на обращенное в пространство приветствие, с которым всегда просыпался Старший Лейтенант: «Доброе утро!» — автоматически отозвался один Минер:

— Доброе утро…

«Слава богу! — подумали мы. — Он кроме языка древних папуасов знает еще несколько слов».

Однако, уходя, он опять что-то «хмыкнул» — как бы про себя.

Старший Лейтенант выпучил глаза от изумления, но что сказать, не нашел.

Теперь я, возвращаясь назад, объясню, почему из всех своих товарищей я описал одного Старшего Лейтенанта. Да потому только, что остальные четверо весьма и весьма мало чем отличались от него.

Вот и посудите — как тут можно не забыть русский язык: Майор молчит, от Старшего Лейтенанта с его курортными похождениями бежать хочется (правда, нас считали приятелями. Ну, а что поделаешь, если выбирать не из кого?). Минер же объяснялся чаще всего посредством лаконичных «гм» и «мм»…

Разве что раз в полмесяца пойти побеседовать с Рыжим Оборотнем?

Потому я рад, что сохранил для себя хоть несколько нормальных человеческих слов, с помощью которых и веду этот рассказ.

Мы знали, почему так торопливо исчез Минер. Надо было управиться с делом, пока не сыпанул новый заряд снега и пока прилив не захлестнул мину.

Быстренько заправив кровати, мы вышли на крыльцо и сначала увидели одного Майора. (Майор наш как призрак: встань в любое время суток — и обязательно его увидишь.) Через минуту из небольшого подвальчика под нашим кубриком появился Минер с каким-то темным предметом в руках. «Тол», — догадался я, и смутная идея шевельнулась в моем мозгу.

Он подошел к Майору. Мы тоже спустились к ним. Почему-то всегда интересно видеть чужую работу, если, конечно, исполняется она мастерски.

Майор и еще один из нас, дежуривший в эту ночь, поднялись в помещение, а Минер повернулся к остальным и вдруг сказал:

— Только обязательно в укрытие, ребята.

Будто знал, что мы увяжемся за ним.

Это его «ребята» немножко удивило нас и, признаться, втайне порадовало. Тем более, что сказано оно было с прежним отсутствующим выражением на лице. Значит, выражение это не было минутной маской.

Старший Лейтенант чуть не сунулся с каким-то новым вопросом, но вовремя понял, что больше ничего вразумительного он не услышит на этот раз, и смолчал.

На вершине сопки мы остановились, а Минер со своими матросами пошел дальше. Но шагов через двадцать он задержался, отправил матросов куда-то в сторону, должно быть, в облюбованное для себя укрытие, потом оглянулся на нас, и, судя по движению его губ, можно поклясться, что он сказал «гм».

Неужели он думал, что мы пришли для того, чтобы сразу же спрятаться в расщелину? Пальбы мы уже достаточно наслушались.

В бинокль видно было, как ровным шагом приблизился он к лежавшей на боку мине, два раза медленно обошел вокруг нее, к чему-то присматриваясь, видимо изучая. Но не разглядел, наверное, ничего нового, закурил сигарету и приблизился к мине вплотную.

Что там ни говори, а священнодействия минеров возле вышедшего из повиновения оружия вызывают зависть.

Вот он опустился на одно колено, рядом положил взрывчатку, на случайный камень по другую сторону от себя — зажженную сигарету. Достал кусок запального шнура, капсюль. Медленно, осторожным движением вставил шнур в капсюль, помедлил немного и специальными щипчиками обжал капсюль на шнуре. Готовый запал опустил в углубление на взрывчатке, закрепил его шкертиком, затем обвязал взрывчатку и подвесил к мине с таким расчетом, чтобы взрывчатка легла вплотную к днищу, где находится заряд.

Курнул начавшую затухать сигарету и поднес огонек ее к кончику шнура. Брызнули искры. Минер встал и все тем же неторопливым шагом направился прочь, к облюбованному укрытию.

Для нас это тоже послужило сигналом к отступлению.

Прежде мне казалось, что во всех действиях минеров много «шику»: и в медлительности движений, и в использовании сигареты вместо спичек, и в хладнокровном отходе к укрытию. Теперь я уже знал, что это непреложный закон работы минера-подрывника. Один неосторожный удар по обнаженному свинцовому колпаку — и взрыв. Пользуясь спичками, легко поджечь шнур не с самого кончика, тогда трудно будет рассчитать секунды его горения, А отбегая от мины, легко споткнуться или вывихнуть ногу, тогда как, отходя от нее, подрывник спокойно отсчитывает про себя секунды. Надо лишь, чтобы времени, пока горит шнур, хватило на дорогу до укрытия.

Позже я узнал еще, что существовала когда-то на флоте лихаческая традиция обжимать кончик капсюля на шнуре зубами, сунув его взрывчаткой в рот — взрывчаткой, для детонации которой достаточно крохотной царапины. И я подумал было, что Минер замешкался перед этой операцией именно из желания воспользоваться старым способом… Однако, не вызывавший сомнений в своей смелости, вряд ли он был способен на лихачество.

Отчитываться об операции Минер с матросами пошел из своего укрытия нижней тропинкой.

А мы возвращались прежним путем. Мы шли и молчали.

Что-то переменилось в нас в отношении к Минеру. Было ли причиной этому зрелище его красивой работы, или простецкое случайно оброненное «ребята»… Но каждый из нас был способен на риск. И не хватало еще, чтобы равный половине из нас в звании он начал бы в личном разговоре обращаться к нам, перечисляя все титулы…

Просто наши последние наблюдения как-то не вязались с его отсутствующей, не от мира сего внешностью.

Он жил по каким-то своим законам. Отчего? Так может жить либо чрезмерно гордый человек, либо чрезмерно опустошенный, либо чрезмерно жалкий. Наши краткие наблюдения не позволяли отнести его ни к одной из этих категорий.

— Вещь в себе, — сказал кто-то, не то заимствуя, не то воруя у Канта.

— Поживем — увидим, — резюмировал Старший Лейтенант, стремясь, как всегда, оставить последнее слово за собой. — Я сейчас пойду к Майору и постараюсь что-нибудь вытянуть о нем.

Майору чем-то импонировал этот проныра, и ему всегда позволялось чуточку больше, нежели остальным. Может, Майору нравилось, когда рядом звенят языком?

Пока Старший Лейтенант был у Майора, я спустился «на улицу», к часовому у погребка: я вспомнил идею, мелькнувшую у меня утром.

Часовой — он был из моих подчиненных — по форме доложил, что никаких происшествий не случилось. А я, как бы между прочим кивнув на дверь погребка, поинтересовался:

— Минера хозяйство?

— Так точно!.. — ответил парень. Потом доверительно спросил: — Зачем он столько навез?.. Десять лет, что ли, жить будет?..

Я возвратился в кубрик. Сделав простейший арифметический расчет, я убедился, что погребок, а следовательно, и хозяйство Минера находятся точно под моей кроватью.

Вбежал Старший Лейтенант.

Наш гость в это время как раз отправился в пристройку, так как Майор пригласил его позавтракать вместе с ним. Майор всегда завтракал, обедал и ужинал у себя. По-моему, просто из такта, чтобы не мешать нашей болтовне.

Старший Лейтенант за несколько минут узнал кучу сведений (уж это-то он умел).

Оказывается, Майор нашего нового соседа знал давно, по Заполярью.

Родился Минер где-то в небольшом городке центральной России. Воевал. Был дважды ранен. Последний раз едва вы́ходили. Вернулся со всеми признаками чахотки. Отец пропал без вести, мать сгорела в доме во время бомбежки. Ушел из города, поступил работать землекопом. Одновременно стал добирать среднее образование. Аттестат получил с медалью. Решил поступить в училище. Первый год — забраковали по здоровью. Второй год — снова забраковали. С третьего захода приняли. Окончив училище, два года служил в районе Порт-Артура: разоружал под водой незнакомые образцы мин. Потом Заполярье, самые глухие уголки. Пять лет уже не брал отпуска — никто не может уговорить. Холост, как новорожденный.

— С одной стороны, много, с другой стороны, небогато, — заключил Старший Лейтенант.

Мы не успели ответить — вернулся Минер. Вернулся и, заложив руки за голову, опять лег на спину.

— Ах, да! — спохватился я. — Старший Лейтенант, хочешь, койками поменяемся?

Старший Лейтенант от восторга даже покраснел сквозь свою коричневу. Он целый год канючил у меня это место у окна с видом на грязно-серый валун.

Мы тут же перенесли постели.

Конечно, если странный Минер однажды подорвет свои запасы, мне нельзя надеяться на счастливую участь. Но все же приятнее почему-то, когда на бочке с порохом сидит твой товарищ, а не ты сам.

Недельки через две, когда ему взбредет «уснуть» на новом пляже, я признаюсь ему. Скажу: «Кстати, я вчера узнал, что у Минера хранится всего один направленный заряд. Но, — скажу, — ты спроси, зачем он его направил вверх?»

— Минер, — нарушил молчание вездесущий Старший Лейтенант, — почему вы всегда молчите?

— Привычка, ребята…

— Думаете?

— Гм…

— О чем… если не секрет? О личном или о работе?

— Потом когда-нибудь.

— Ну, тогда не обижайтесь: мы редко молчим.

Он кивнул и даже улыбнулся чуть-чуть, хотя улыбкой это можно было назвать лишь с огромным допущением.

В кают-компании мы шумели на этот раз так, что дважды испуганно заглядывал вестовой.

Может быть, со стороны трудно понять это внешне нездоровое любопытство наше… Чтобы понять его, надо пожить два или три года в абсолютной глуши, а потом встретить вдруг человека, собрата по профессии, совершенно не подходящего под твое представление о людях.

Вывод сделали единогласно:

— Парень он в общем ничего.

После такого вывода мне захотелось вернуть свое законное место с видом на грязно-серый валун. (Между прочим, позже выяснилось, что в подвальчике у Минера хранился лишь пороховой шнур. Взрывчатка была сразу же отправлена в хозяйство батареи.)

— Ничего-то ничего, да уж больно неразговорчивый, — постарался я сбавить оценку.

— У нас разговорится! — самоуверенно заявил Старший Лейтенант, чьей разговорчивостью я сам же недавно и возмущался.

Скоро нам довелось еще раз наблюдать работу минера. Дней пять он ходил как в воду опущенный. Посты, расставленные на сопках, круглые сутки проглядывали море, и часто возле какого-нибудь из них можно было видеть Минера. Просился на дежурство. Но по кубрикам дежурили старшины, а на батарее — специалисты.

Минер день ото дня все больше мрачнел, и мы старались не затрагивать его. Однако он вместе с нами ходил на батарею, помогал радисту закончить какой-то ремонт, а после обеда, развесив в кубрике замысловатые чертежи, разучивал со своими матросами схемы последних образцов мин. Его объяснения при этом были почти такими же краткими, как многозначное «гм».

Злило Минера, пожалуй, больше всего то, что около побережья постоянно дежурили катера, а где-то за горизонтом — и тральщики, так что безопасность близлежащих вод была, по существу, обеспечена.

В этом вынужденном безделье немножко объяснилась его натура — он просто не мог сидеть сложа руки. И нам было жаль его. Хотя сами-то мы считали, что неплохо повалять дурака. Ведь не одной же работой жив человек!

Дней через пять «счастье» привалило-таки ему.

Мину обнаружили в море.

Лицо Минера не изменилось, но как-то затвердело слегка — оно всегда становилось у него таким перед работой.

Потеплее застегнув канадки, мы двинулись вместе с ним к берегу.

Хотели напроситься в помощники, но сами поняли, что это не игра и нельзя превращать трудное дело в забаву.

Мы остались на сопке, а он, взяв с собой одного из матросов, спустился к воде.

Матрос сел за весла. Минер — на корму, за руль. И сначала они плыли носом вперед, потом развернули шлюпку. Минер снял руль, положил его на дно, у ног, и они стали медленно приближаться к мине кормой вперед.

Подготовив заряд, Минер ложится грудью на корму и вытянутыми вперед руками спокойно принимает мину. Потом осторожно разворачивает ее рымом к себе. Левая рука его теперь занята, он подвешивает заряд одной правой рукой. Вынимает сигарету изо рта…

Есть. Легонько оттолкнул мину, прыгнул на банку рядом с матросом, и в четыре руки они бешено гребут прочь от мины.

Я невольно считаю секунды…

Черт возьми, отчего ты не улыбаешься, Минер, сходя на берег? Или тебе мало минутной опасности? Тебе необходимо постоянное напряжение?

Лично у нас досуга или затишья в работе было не так уж много. Возможно, оно и к лучшему, действительно…

Новые киноленты нам забрасывали раз в полтора-два месяца. А наша библиотечка, состоящая из семисот-восьмисот книг, была давно уже и по нескольку раз перечитана. Достаточно было заглянуть в каморку (два метра на полтора), которую мы солидно называли библиотекой, чтобы увидеть, какое жалкое зрелище представляли собой набухшие от многократного употребления книжицы «Библиотеки военных приключений» и тома знакомой с детства классики. За книгой, пришедшей к нам по подписке, мгновенно устанавливалась длиннющая очередь, голова которой начиналась чаще всего в офицерском кубрике, а хвост терялся в матросском. Если же ты почему-нибудь не успел оказаться в голове, можешь быть уверен, что, когда книга дойдет до тебя, ее обязательно нужно будет взять двумя пальцами за уголок корешка, выйти на улицу и тщательно выбить густые облака бумажной пыли.

Кое-кто изредка ходил на охоту, до потери сознания резались в шахматы и домино, писали письма — писали помногу и часто. У кого были родственники — родственникам, а то знакомым, бывшим однокашникам, случайно знакомым девушкам, по вялым ответам которых можно было судить, что платоническая связь эта поддерживалась с обеих сторон лишь автоматически: достаточно будет одному кому-то не ответить — и она лопнет. Если учесть еще, что все мы были отличные трепачи (я не говорю уже о таких закостенелых, как Старший Лейтенант), то вот и весь полный комплект нашего активного досуга.

Существовал еще, однако, и пассивный: наша гордость и всеобщая любимица — радиола. Всю имеющуюся в нашем распоряжении сотню пластинок мы знали наизусть, каждую новую тут же заигрывали до полного изучения, и все же радиола от подъема до отбоя умолкала лишь на часы занятий…

Впрочем, как я убедился, она играла иногда и во время занятий. Я как-то случайно забежал в эти часы в жилой корпус и услышал музыку. Разумеется, удивился. Дежурным матросам запрещалось пользоваться радиолой в рабочее время. Заглянув в библиотечную каморку, я увидел Минера, который сидел, склонившись над проигрывателем и обхватив голову руками. При этом лицо его не было отсутствующим — оно было сосредоточенным до оцепенения. Меня он не заметил, поскольку ничего, видимо, не замечал в эти минуты. Я на цыпочках удалился. Удалился с благоговением, так как мне тоже было знакомо это — и сладостное, и тягостное очарование музыки. Случалось, среди болтовни мы умолкали разом и, уносясь мысленно каждый в свое, слушали…

Позже мы узнали и репертуар Минера. Он любил старые, довоенные песни: «Липа вековая», «На улице дождик» Руслановой, «Катюшу», «Каховку», но больше всего — вальсы: «Амурские волны», «Дунайские волны», «Осенний сон», «Березку»…

Так случайно обнаружилась маленькая слабость Минера: Минер тосковал иногда.

Но, может быть, виной тому было установившееся затишье на море. Циклон (или что там другое), видимо, покинул опасную зону, у нас тоже загостевала более или менее безветренная погода… И вот однажды на стол Майора лег рапорт для передачи его по инстанции: «Прошу считать мои обязанности на точке №… выполненными…»

Каково же было наше изумление, когда в ответ на эту бумагу радисты приняли приказ на имя Минера: «Немедленно прибыть в часть для получения отпускных документов…» И — Майору: «Временно откомандировать…»

Мы встретили эту весть бурей восторга, чего нельзя сказать о Минере. Если бы он не отвык от нормальной речи и внешнего проявления эмоций, он бы сейчас сказал растерянно: «Чего же это они там…»

Да не там, Минер, а здесь! Мы-то ведь знали нашего Майора и готовы были поклясться, что оба приказа изданы по его ходатайству.

Попутный катер радарщиков должен был идти сегодня.

Говорить Минер не умел, а вздыхать не научился, поэтому, достав чемодан, стал молча складывать вещи. Потом сходил к Майору, вернулся и, взяв чемодан, спросил:

— Что вам привезти, ребята?

Мы растерялись. Действительно, что же это нам надо бы?

— Может, книги новые?.. — неуверенно предложил кто-то.

— Во-во! — обрадовался Старший Лейтенант. — И пластиночек! А вообще — глядите сами, что понравится. Денег-то у вас хватит?

— Гм! — сказал Минер.

Мы всей толпой вышли вместе с ним к нашему допотопному причалу. Скоро подвалил катер, и не успели мы глазом моргнуть, как он уже скрылся за поворотом.

Странное дело, будто и недолго прожили вместе, будто и не получилось у нас настоящей дружбы, но когда мы вернулись в кубрик — он оказался страшно пустым и неуютным.

Можно представить себе, как ждали мы его — человека с Большой земли. Какие и где события произошли? В каких платьях девушки ходят? И действительно ли там все еще нет снега?

А он явился вечером, неожиданно прогремев четырьмя чемоданами в дверях (и как он один тащил их — до сих пор не пойму), вошел с тем же отсутствующим видом, словно бы удалялся на одну минуту, неопределенно поприветствовал всех и отправился докладывать Майору о прибытии.

— Товарищи офицеры!.. — торжественно начал Старший Лейтенант. — Клянусь вам, он добрался до Города, попросился на какой-нибудь корабль у причала и проторчал там положенные полтора месяца! Хотя ему положен, наверное, уже год.

Судя по характеру Минера, заявление это не лишено было оснований. Но мы ошиблись.

Ошиблись уже потому, что с возвращением Минера из чемоданов начали появляться такие необыкновенные вещи, что только ради них стоило добраться до Большой земли: десятка два пластинок, десяток книг, которые тут же исчезли в чьих-то тумбочках (по-моему, Старший Лейтенант стянул три — решаю позже проверить), лимоны, огромные, с детскую голову апельсины, яблоки, почти полчемодана чесноку (то-то пойдет аромат по кают-компании!) и три бутылки КВВ.

— Вез пятнадцать, — объяснил Минер, — две последние отняли летчики.

— Ну, мы им полетаем над нами, — пообещал Старший Лейтенант.

Минер спросил:

— Отнесем одну Майору к празднику?

— Минер! — упрекнул кто-то.

Минер молча взял несколько газет, положил туда несколько лимонов, апельсинов, чесноку, яблок и бутылку КВВ.

Через десять минут он вернулся без пакета.

Коньяк мы распили в тот же вечер и, надо сказать, очень скоро пожалели об этом.

Между нами и рыбаками с ближайшего рыбпункта (ближайшего, хотя мы смутно представляли, где он) существовал негласный и неписаный уговор. А скорее даже — традиция, неизвестно когда сложившаяся.

То ли из сочувствия к нам, то ли из дружеского расположения рыбаки считали своим долгом дней за семь — десять до каждого праздника снарядить катер и двумя-тремя бутылками «Столичной» обеспечить офицеров каждой из близлежащих к ним точек.

Кроме того, они привозили мороженую рыбу для собак Майора. За водку мы им деньги, конечно, возвращали, а с Майора за рыбу они отказывались брать.

На этот раз, в канун 7 ноября, примерно через три недели после возвращения Минера, рыбаки, как всегда, опять не подвели нас.

Сгрузив рыбу, мы получили заветный пакет и спрятали содержимое его в один из чемоданов.

Казалось бы, в этом отношении к празднику мы подготовились, беды ждать неоткуда.

Но именно тогда, когда ее не ждешь, она приходит. Пошлая истина. Однако что поделаешь!

В тот же день накануне отбоя от радарщиков пришла радиограмма: часа четыре уже, как от них вышел на лыжах к летчикам Черт (назовем его так, потому что он оказал нам дьявольскую услугу), но туда он не пришел, а назад не явился.

Это значило, что нам следует организовать в своих окрестностях поиск.

Додумаются же люди теряться за неделю до праздника.

Составили несколько парных групп, в одну из которых включили Минера, не захотевшего сидеть в кубрике, и вышли в метель на улицу.

А метель к этому времени разыгралась отменная — самое бы время сидеть в тепле, беседуя со Старшим Лейтенантом о пляжах Ниццы.

Но ничего не попишешь. Мы поглубже натянули капюшоны канадок, туго завязали шнурки на горле и двинулись вместе с ним по зимней тропе в сторону аэродрома. (Кстати, две книги из привезенных Минером я ночью реквизировал из тумбочки Старшего Лейтенанта.)

Мы были уверены, что такой здоровила, как Черт, а личность его была нам хорошо знакома, близко от дому не застрянет. Искать его следовало, очевидно, где-то в районе тезки его — Чертова перевала, или Чертова моста, как называли его у нас. Это было самое трудное место перехода.

Тропа, о которой я упомянул выше, — условность. Мы просто знали наиболее удобные проходы в скалах. Все дороги и тропы в это время были так заметены, что при всем желании найти их было невозможно.

Ветер, ледяной, секучий, хлестал то с одного боку, то с другого, то в лицо. Ветры Заполярья вообще имеют странность вертеться вокруг каждого человека.

Примерно через час мы одолели последний подъем перед Чертовым перевалом и, притормаживая, спустились вниз. При хорошем снаряжении этот спуск — наслаждение, а тут можно было и шею свернуть.

Наши предположения оказались верными. Приблизительно на шестом километре от точки мы разглядели черный силуэт, движущийся со стороны Чертова перевала.

Пять минут — и мы были возле него.

По колено в снегу он брел с закрытыми глазами и зачем-то еще тащил за собой лыжи.

Впоследствии я часто замечал, что, попадая в такие вот или подобные обстоятельства, человек нередко делает глупости.

Он открыл глаза и увидел нас, когда мы уже остановились возле него. Сказал:

— Нога, — и начал оседать на снег.

Мы подхватили его. На лице появились первые признаки обмораживания — это мы устранили быстро. А вот с окоченевшими ногами ничего нельзя было поделать.

Поблизости ни сосенки, чтобы развести костер. А класть его на снег и разувать при тридцати градусах…

Старший Лейтенант отшвырнул палки и взвалил его себе на плечи.

Впрочем, через полкилометра он переложил его на мои плечи, решив почему-то, что так нам обоим будет удобнее.

Не знаю, скоро ли добрались бы мы до точки, но километрах в трех от нее на нас налетели добрые молодцы Минера во главе с ним самим. Теперь они уже искали нас.

Через двадцать минут показалось наше хозяйство. Мы внесли пострадавшего и уложили в своем кубрике, так как наш фельдшерский пункт, занимавший каморку рядом с камбузом, состоял лишь из аптечки и одного стула. К серьезно больным фельдшер вызывал санитарный катер.

Мы быстренько раздели спасенного, и вот тут-то произошла история, из-за которой мы единодушно обозвали его Чертом.

Надо было растирать окоченевшие руки и ноги, поэтому мы извлекли из-под кровати наш драгоценный чемоданчик, быстренько откупорили бутылку «Столичной» и по-человечески побрызгали на злосчастного радарщика.

Но тут появился и стал в дверях, молчаливо взирая на наши процедуры, Майор.

Мы, не сговариваясь, схватили из распахнутого чемоданчика оставшиеся две бутылки и стали поливать пострадавшего в три руки, как будто это мы специально ради него сбегали за водкой в ближайший, километров за двести, магазин.

Об этих двухстах километрах мы вспомнили только потом, а тут единственной мыслью было, чтобы Майор не подумал, будто мы празднуем каждый день: от годовщины до годовщины. Разве станешь объяснять: «Товарищ Майор, к празднику…»

Больной наш быстро пришел в себя (еще бы — после такой ванны!), руки и ноги его оказались в порядке, вывих мы совместно с матросом-фельдшером ликвидировали, и дня три еще этот Черт отлеживался у нас, переходя с койки на койку: смотря по тому, кто находился на дежурстве. И, по-моему, он все три дня был пьян от одного запаха в нашем кубрике.

Наступил праздник, а вместе с ним и весьма знаменательный для всей нашей офицерской колонии вечер Седьмого ноября.

После небольшого торжества, когда Майор поздравил сначала матросов, а затем и нас — офицеров, Майор снова тактично отказался от участия в общем ужине, а мы очень и не настаивали, так как приглашать гостей было не к чему.

Майор лишь зашел в кают-компанию, чтобы еще раз пожелать нам всего хорошего (то же самое, разумеется, услышал в ответ и с нашей стороны), а потом отправился к матросам проверить, как накрыты столы и все ли сделано, чтобы сохранить горячий ужин для тех, кто на вахте.

Ели мы из общего котла с матросами. Единственное различие состояло в том, что какой-то чудак в интендантских верхах решил, будто в паек матросов должна входить треска в томате, а в паек офицеров — как чуточку более дорогая — треска в масле. Мы же, все до одного, любили треску в томате, и наш вестовой, отыскав среди матросов любителей масла, всегда поставлял нам томат.

Был отличный салат, был борщ и даже — сосиски. Все-таки дока наш старшина-хозяйственник. Сколько времени уже не завозили нам продукты, а у него где-то в морозильнике хранились сосиски. Были и все прочие праздничные мелочи, как-то: севрюга, десерт и т. д. Наш стол, кроме того, украшали еще тропические яства, привезенные с Большой земли Минером. Однако сидели мы довольно грустные.

Мы уже хотели чокнуться компотом, когда поднялся Старший Лейтенант.

— Товарищи офицеры… — трагическим голосом сказал он. — Я долго берег ее… Я хранил ее. Я хранил ее на черный день. И вот этот день наступил. Грустно только, что наш черный день совпал со светлым праздником.

С этими словами он извлек из кармана брюк нагретую его телом четвертинку.

Восторженное негодование сменилось новой грустью.

Мы поставили четвертинку на середину стола, и это было трагическое зрелище: шестеро здоровющих мужиков вокруг, а она — такая маленькая-маленькая и одинокая — посредине.

Кто-то начал выступление по доводу бережного отношения к сиротам.

Вдруг в коридоре загремели лыжи. Дверь распахнулась, и в проеме ее появился заснеженный, распухший от одежд Черт.

Нашим первым естественным желанием было схватить его, связать и оттащить на шестой километр домерзать.

Словно предугадав это, он быстренько распахнул канадку, и на стол наш бухнулась полновесная, обшитая брезентом фляжка со спиртом.

Мы не стали его вязать, мы только пообещали, что до девятого ноября не будем вытаскивать из сугробов.

Он сгреб у нас пару лимонов и заявил, что это в компенсацию за плохую кормежку, которой якобы мы его снабжали здесь.

Вот ведь негодяй. Ему еще носили прямо в кубрик…

Но от возмездия он бежал. Только лыжами прогремел в коридорчике.

А я-то думал, что он с год еще не станет на лыжи, дабы не искушать судьбу.

Старший Лейтенант извлек из шкафчика в углу неведомо откуда и когда появившиеся там крохотные стопки, граммов на тридцать-сорок каждая. Продул их от пыли и водрузил на стол.

Спирт оказался неразбавленным, чего трудно было ожидать от этих отщепенцев. Разбавили мы его сами.

Теперь в кают-компании действительно поселился Праздник, без всяких многоточий и но.

Забежал на секунду дежурный по батарее.

— Хоть бы понюхать дали!

Мы дали ему пробку, которая почему-то угодила мне в голову.

Нервный народ. Не знает будто, что после мы ему так и так оставим.

Инициативой за столом, как и следовало ожидать, завладел Старший Лейтенант.

Первый тост был, конечно, за Годовщину.

Второй, традиционный, за тех, кто в море.

Однако на этом фантазия моего друга иссякла, и после некоторого колебания он предложил помянуть адмирала Ушакова.

И вот когда он это предложил, Минер внезапно поднял свою рюмку и сказал…

Нет, вы не представляете, ЧТО он сказал.

Вы видели, как гибла Помпея? Нет? Я тоже ее не видел.

Тогда я приведу вам более доступный пример.

Если бы однажды какой-нибудь Фервурд высадил на нашем побережье триста шестьдесят семь бенгальских тигров, специально надрессированных, чтобы жрать зенитчиков, — это не было бы такой сенсацией, как то, что сказал Минер.

Я привожу его речь дословно, ничего не прибавляя и не убавляя в ней.

Вот она:

— Ребята, — сказал он, — можно мне выпить за мою жену?

Мы были потрясены. Мы были раздавлены и расплющены, окружены и уничтожены.

Этот идол, этот басурман бессовестнейшим образом обокрал нас.

Он украл у нас Девчонку!..

Он лишил нас целого месяца радости, потому что украл Самую Красивую на Земле Девчонку.

Нет: Самую Красивую и Самую Юную на Земле, Нашу Девчонку!

Да мы бы ей…

Вытащил бы из своего сундука тройку сотен Старший Лейтенант…

Впрочем, нет.

Мы бы не стали брать сотен из-под его грязного каблука.

Мы бы нашли чистые-чистые, без единой крапинки деньги, потом часа полтора мочалками драили бы кому-нибудь руки, потом заковали бы его в кандалы, чтобы не мог чего-нибудь коснуться доро́гой, и отправили бы в Город. А ключ переслали бы почтой завмагу, чтобы расковал его на несколько минут. Мы бы купили ей такое… Самое обыкновенное! Самое удивительное! Ну, такое, чего нет ни у кого на земле! Вам понятно, что бы мы ей купили?

А этот идол, бессловесный истукан, будда японская сообщил нам о ней, когда мы уже чуть не выпили за Ушакова!

Едва первые минуты оцепенения прошли, мы в ярости набросились на него и лишь каким-то чудом не убили. Но после шести часов перекрестного допроса, где основной пыткой было лишение сна, мы вытрясли из него все, что он мог рассказать об этой истории, несмотря на чрезвычайную краткость, а зачастую и невразумительность ответов. Мы из кого угодно при желании вытрясли бы, что надо, тем паче — из влюбленного.

Сначала я расскажу эту историю, как ее можно было представить, если бы мы приняли на веру самую первую трактовку ее Минером.

Они не могли не сойтись, потому что идентичны были во всем, начиная от характеров, кончая способом выражения своих мыслей и эмоций.

Весь словарь Минера в процессе развития их отношений состоял из слова «гм», а ее — из слова «ой!».

Она была тоненькая и невысокая. Но это уж он врал, конечно, когда показал под столом ниже колена.

Встреча была, разумеется, случайной. (А когда они бывают не случайны, кстати?)

Она подошла и попросила его показать кортик. (Мы не ошиблись своим чутьем отшельников — ей исполнилось девятнадцать лет!)

В ответ на ее просьбу Минер полуобнажил кортик и сказал:

— Гм.

Она поглядела и сказала:

— Ой!

Потом они гуляли по садовым аллеям, и Минер, как это положено бывалому моряку, рассказывал ей необыкновенные истории из своей жизни.

— Гм, — рассказывал он.

Она долго восторгалась:

— Ой!

Он припоминал еще что-нибудь:

— Гм.

И в ответ слышал безыскусное девичье:

— Ой!

Через три недели они поженились.

Вот тут-то заведующей ЗАГСом или кому там другому следовало бы проявить побольше сообразительности, чтобы они оба научились говорить слово «любовь».

Для этого, завершая церемонию, их надо было б спросить примерно так:

— Что вы чувствуете друг к другу?

Тогда волей-неволей они должны бы ответить: «Любовь».

Если же вопрос оказался стереотипным: «Любите ли вы друг друга?», боюсь, что в ответ работники ЗАГСа услышали «ммда» и «ой-да».

К счастью, мы не напрасно потратили шесть часов, и теперь я расскажу эту историю по порядку и обо всем так, как оно было на самом деле. Если в моем рассказе и окажутся какие-нибудь расхождения с действительностью, то самые незначительные.

Старший Лейтенант не ошибся. Минера нашего так и подмывало застрять на месячишко где-нибудь в Городе. Будь у него уверенность, что никто не пронюхает об этом, оставаться бы ему на всю жизнь красноречивым неандертальцем. Но, слава богу, по поводу нашего чутья Минер не заблуждался, а потому через трое суток добрался до аэродрома (который был в двухстах метрах от Города) и скоро оказался в Москве.

От Большой земли он отвык до того, что считал ее, наверное, чем-то вроде второстепенного придатка к Арктике. И если грохот реактивных самолетов, торпедных катеров представлялся ему всего лишь дополнительным оформлением нашей заполярной тишины — тут он моментально оглох от гудения слабосильных моторов и шарканья ног по асфальту.

О том, что делать дальше, у него не было ни малейшего представления. Судьба, как всегда, понятия не имеет, кому и что подкинуть. Старший Лейтенант на месте Минера сейчас бы уже дарил четвертый или пятый купальник какой-нибудь красотке из санатория желудочно-кишечных больных. Или уминал бы шашлыки с блондинкой неопределенного возраста. Но Минер не выносил жары, как белый медведь. А толпы боялся, как негр комитета благоденствия.

Люди на улице Горького спешили во всех направлениях, и он оказался затертым в толпе. Тут ведь главное двигаться, куда тебя подтолкнули, а он старался прорваться напрямую.

Первой гаванью в этом штормующем море была гостиница «Москва», и он дал «право руля», в гавань.

Изобразил на своем лице, что «моряк не плачет», и почти бодро прошагал к окошку администратора.

Здесь ему, понятное дело, сообщили, что свободны только номера «люкс», то бишь дорогие.

Минер скрыл свое удовлетворение, мысленно отметив, однако, что с большим трудом, но выходит-таки на лихой курс прожигателя жизни: фата и кутилы. А когда оказался в «люксе» впервые за время исполнения своих новых обязанностей отпускника — развеселился.

Номер состоял из огромной гостиной, спальни и кабинета, при которых были еще ванна и туалетная комната.

Он вспомнил наш кубрик и справедливо рассчитал, что мы отдавали бы половину своей зарплаты, чтобы иметь такой номер на шестерых (по крайней мере, есть где спрятаться, когда уж очень надоест кто-нибудь).

Для одного человека эта масса квадратных метров паркета — явное излишество. Но Минер почувствовал себя здесь уютнее, чем на улице: никто не толкал тебя ни сзади, ни в бок и торопиться никуда не надо было.

Главным преимуществом «люкса» была, конечно, ванна. Особенно в сравнении с нашим умывальником, температура воды в котором круглый год стойко удерживается около нуля. Так что многие предпочитали пользоваться снегом.

Минер бросил чемодан на письменный стол, разделся, выкупался со старанием человека, которому больше нечего делать, и в полосатой пижаме (только что купленной) прошагал в гостиную, когда из кабинета раздался телефонный звонок.

«Минер такой-то слушает вас», — доложил он, рывком подняв трубку.

Надо полагать, что на другом конце провода его недопоняли немножко. А он спохватился, что не на службе, и ответил еще раз, короче:

«Слушаю вас…»

«Петр Петрович?» — спросил его кокетливый и, должно быть, приятный голос, потому что вкрадчивый и певучий. И потому, что молодой, девчоночий.

Словом, Минеру везло с первых шагов.

Вы слышали когда-нибудь, как звучит молодой, кокетливый и певучий голос?.. А какой голос у вашей жены? Прислушайтесь на досуге. Почему-то никто не может сказать, какой голос у его жены.

«Вы ошиблись телефоном», — буркнул в ответ Минер, так как не умел пользоваться случайным везеньем и не оценил даже того, что ему дали искупаться, прежде чем побеспокоить.

«Нет, я не ошиблась, — настаивала неизвестная. — Мне сказали, он живет в этом номере».

«Мм-м… — произнес Минер. — Значит, он выехал».

«Не может быть!» — возразила девчонка. Но все тем же голосом, разумеется, без досады. Минер не знал еще, что таким образом завязывают иногда знакомства девочки из вестибюля, которых он, ручаюсь, попросту не заметил.

Минер сказал:

«Гм. — И добавил: — Я только что вселился в этот номер».

А в ответ ему:

«Да? Тогда, может, это мне вас рекомендовали? Вы не смогли бы спуститься в вестибюль? Я буду ждать у второй колонны справа от входа. У меня платье беж. Каштановые волосы… Я буду с мимозой в руке».

Минер долго соображал, что, зачем, потом к нему пришло наконец, какое-то просветление.

«Я спущусь… Только подойдет супруга…»

Договорить он не успел. В трубке щелкнуло. Запикали гудки.

Минер лег на кровать и стал размышлять, какой должен быть цвет у «платья беж».

В связи с этим случаем мы бы, конечно, высказали Минеру наши соображения по поводу его реакции на приятные голоса. Но, к сожалению, мы должны были выведать историю его дальнейших похождений.

А он два следующих дня честно посвятил экскурсии: Третьяковка, Пушкинский музей, Кремль, ВДНХ, кинопанорама, стереокино, где и замыкается чаще всего традиционный круг провинциала. Если вы бывали в Москве, вы, я думаю, тоже проделали однажды этот маршрут. Так? А потом часа два потолклись в ГУМе и решили, что теперь знаете Москву от и до: со всеми ее плюсами и минусами? Д-да.

От обязанностей туриста Минер отделался и вздохнул с облегчением.

Закупил у входа в гостиницу десятка два газет и журналов, поднялся на этаж, договорился, чтобы ему принесли в номер бутылку коньяка, и около двух суток нигде не показывался.

Первое время читал (возможно, представив себе, что бодрствует где-нибудь в одной из точек нашего побережья), потом, когда все — от страницы до страницы — было прочитано, заложив руки за голову, лежал, глядя в потолок.

Но впереди была еще уйма времени, и отсидеться в гостинице ему бы не удалось.

Люди, которых не манят к себе пляжи, усеянные блондинками неизвестного возраста, навещают, как правило, родину. Об этом Минер слышал. Но желания посетить город, где он родился, не появлялось у него.

(Причину этого мы косвенным образом узнали позже.)

Однако лежать было невмоготу, он поднялся, зашагал по своим необъятным апартаментам из угла в угол и к вечеру второго дня вышагал-таки идею побывать на родине.

Идея появилась, как видите, не вдруг, но раз уж она появилась, тянуть с ее решением Минер не стал и, побросав свои нехитрые пожитки в чемодан, тут же сдал ключ от номера коридорной.

В вестибюле заметил у второй колонны от входа каштановые волосы и мимозу в руке. Отметил для себя: «Вот оно какое — платье беж…» Мимоходом подумал еще: «Выйдет или не выйдет Петр Петрович на этот раз?..» А о том, что между воротничком платья беж и каштановыми волосами могла бы оказаться какая-нибудь необыкновенная мордочка с какими-нибудь необыкновенными глазами, — клянусь, не сообразил подумать.

Странные ощущения вызывают иногда местечки, где мы начинали свои первые путешествия: через порог и под кровать.

Кажется, рос ты в большом городе, и удивительно, что о существовании его мало кому известно. Единственное кирпичное здание горкома (в два этажа) вспоминается как небоскреб, пустырек напротив — площадью, а карусель в парке — каруселищей.

Каково же бывает убедиться через много лет, что городок твой — с палисадниками и огородами возле беленьких, в два-три окошка хат — махонький и тихонький, лишь выдержкой и долголетием дослужившийся до звания города.

Это потому, должно быть, что сначала мы на все глядим снизу вверх. А где-то взрослеем на чужбине и не догадываемся, что растем при этом. Надо бы чаще наведываться нам в эти забытые нами местечки.

Минер свой город видел в последний раз, когда откатилась от него линия фронта, — видел наполовину разрушенным и сожженным, но в памяти он жил для него городом детства: большим, просторным. И хотя он давно был восстановлен, даже посолиднел, а выглядел все-таки безнадежно крохотным.

Двухместный номер в гостинице с двумя железными кроватями и тумбочкой посредине мог бы посоперничать с нашим жильем на точке.

Но Минер, поставив перед собой задачу, редко отвлекался на второстепенные явления и вряд ли был способен к аналогиям.

Оставив чемодан и шинель, он глянул в крохотное зеркальце над раковиной в туалете, вышел на крыльцо и, припомнив дорогу, скоро уже шагал к намеченному пункту своей новой поездки: на угол двух Березовых улиц — первой и второй, где раньше был его дом, а потом пепелище, от которого теперь и следов не сохранилось.

Обуглившееся бревно, что запомнилось ему, кто-нибудь спалил в тот же год, потому что не было дров. А на месте, где щурился из-за тополей его, Минера, дом, — стоял теперь новый, и не с двумя окошками на улицу, а с четырьмя…

Интересно, остается хоть что-нибудь от нас в пространстве, где мы были? Нет? А почему же тянет войти в него — с минуту, да побыть?.. Я признаю одно-единственное суеверие: считаю понедельник тяжелым днем, но относительно наших следов в пространстве, по-моему, есть еще что-то неисследованное.

Минер без стука открыл калитку и шагнул на крыльцо.

«Здравствуйте», — сказал вышедшей ему навстречу женщине.

А она спросила, кого он ищет.

«Я? Никого, — ответил Минер, и сам удивился нелепости своего ответа. — Если можно, я войду ненадолго…»

Женщина поморгала ресницами и от растерянности на всякий случай посторонилась.

Минер пересек сенцы, открыл следующую дверь и, сделав три или четыре шага, остановился.

Здесь была горница.

Наверное, простоял он не очень долго. Но только повернувшись и уже выходя за дверь, сказал хозяйке еще одно слово: «Благодарю».

Хозяйка, провожая его глазами, не ответила.

Он бродил по городу весь день.

Новый горком, новый кинотеатр — от прошлого в настоящем осталось мало…

Истины ради, замечу кстати, что Минер был немного сентиментален, как бы он ни скрывал это. (Я использовал затасканное и много раз оплеванное слово — сентиментальность. Прошу прощения: другого, похожего, не знаю.) Мы догадались об этом сразу, как только обнаружили, что он разделяет наше пристрастие к радиоле. Возможно, это влияние Заполярья?.. Но я бы мог назвать и еще нескольких своих товарищей, которые чуть-чуть грешны в этом. Не настолько, понятно, чтобы говорить жалостные речи по поводу сломанного цветка, но — самую малость… Без речей. И даже вовсе без них.

Вот стоял, к примеру, колодезный сруб возле дома, где вы жили, ну лет десять с лишним назад, а теперь — водоразборная колонка; скрипел под ногами дощатый тротуар, а теперь — асфальт, и канал — вместо речки за околицей… Хорошо это или плохо?

Не спешите с ответом. Даже если вам не нравятся грустные вальсы.

И лучше вернемся к Минеру, ибо главные события моего рассказа впереди, а я то и дело отвлекаюсь куда-то в сторону, в область совершенно туманную для меня.

Это случилось в тот же вечер. Скажем, было еще светло, но солнце мельтешило уже где-то за крышами и набегали сумерки.

Минер брел по тротуару без направления и уже без цели. Благо, тут он мог считать себя в абсолютном одиночестве, и даже наши радарщики не могли бы поручиться, какое у него лицо и курит ли он, не говоря уже о том, что́ курит.

Вдруг — голос: «Товарищ офицер, можно посмотреть у вас кинжал?»

Минер вынужден был покинуть свое излюбленное небытие и возвратиться к действительности. Он оглянулся.

Перед ним стояла Девчонка лет двадцати, о чем Минер мог в общем-то догадаться лишь по «взрослой» прическе, — это я уже знаю и потому говорю от себя: волосы Ее были собраны с боков и каким-то хитрым высоким гребнем падали на спину почти до пояса. В остальном это был подросток: в платье, похожем на школьное (только что без передника), и в башмаках на босу ногу.

За деревьями одного из палисадников Минер увидел еще двух ее подружек (в почти школьных платьях без передников), наблюдавших за ними и хихикавших от восторга.

Что еще сказать о Девчонке? Не блондинка. Волосы русые. Даже — темно-русые (хотя и не очень «темно»)… Ну и, пользуясь понятиями высшей математики, можно добавить, что пропорции талии Ее были устремлены к нулю, пропорции глаз — к бесконечности, а наиболее определенные побуждения в глазах: от недавней решимости — к тому, чтобы если не провалиться сквозь землю, то бежать.

Минер, заметив это, машинально полуобнажил кортик и сказал:

«Гм».

Кортик до того густо был смазан оружейным маслом, что сталь едва проглядывалась. Привычка избавлять себя от лишних хлопот подвела Минера. Но в оправдание его могу признаться, что кортики мы носили всего три-четыре раза в год — по большим праздникам. Откуда было знать ему, что придется воспользоваться оружием защиты именно на этот раз, да еще в таких необычных условиях.

«Ой…» — боязливо сказала Девчонка, тронув пальцем масленое лезвие.

А Минер подумал:

«Хоть бы ради отпуска догадался вычистить!..»

И щеки нашего невозмутимого Минера впервые за несколько последних лет порозовели.

Ручаюсь, что от Девчонки не укрылось это: женщина, есть женщина — десять лет ей или двадцать, и будь ты хоть семи пядей во лбу — тут уж ничего не поделаешь. Девчонка глянула на Минера, чему-то неожиданно засмеялась и, мгновенно осмелев, заявила:

«Можно, я немножко пройду около вас?»

«Гм. Конечно…» — Минер растерялся.

«Пусть другие посмотрят и подумают, что я вас знаю», — соткровенничала Девчонка, когда они уже тронулись.

Минер, само собой разумеется, промолчал.

Девчонка, поглядев на него, опять смутилась вдруг и от смущения призналась еще в одном:

«Это мы поспорили: кто храбрее, чтобы подойти и попросить вас показать кинжал».

Минер снова хотел промолчать, но отметил про себя, что в подобных ситуациях отчаиваются, как правило, самые робкие, и спросил: «Мы пойдем, где больше народу?» — «Нет, что вы?!» — испугалась Девчонка.

Короче говоря, они свернули в ворота городского парка, довольно пустынного в тот будничный вечер, так что Ей не перед кем было похвастаться своим новым знакомством.

Впрочем, Она к этому времени наверняка утратила уже свою решимость и шла настороженная, прямая — не то по воздуху, не то по земле.

Вы спросите, откуда я знаю женскую натуру?..

Я как свои пять пальцев знал Старшего Лейтенанта. Наши койки стояли рядом, и даже после того, как мы обменялись местами, я не утратил возможности созерцать каждый день возлюбленный нами грязно-серый валун под окном. А Старший Лейтенант, несмотря ни на что, был все-таки крупным теоретиком в женском вопросе.

Минер искоса наблюдал за Девчонкой.

Так уж устроен человек: если вы растерялись — вашим противником (или потенциальным противником) овладевает спокойствие. Достаточно растеряться ему — все происходит наоборот. Проверьте когда-нибудь. Жаль только, что все это почти не зависит от нас.

Они шли и молчали так долго, что Девчонка, не выдержав, замедлила шаг. Разумеется, никаких историй Минер Ей не рассказывал. Но, вспомнив, что рядом с ним не больше, не меньше как вчерашняя школьница, решил поддержать свое мужское достоинство подобающим к случаю разговором.

«Вам пора домой?» — спросил он.

Как ни странно, однако молчание было нарушено, и вслед за этим последовал длинный диалог.

«Вы к родителям приехали?» — это Она.

Он: «Нет…»

«К родным?»

«М-м, у меня здесь никого нет. Да и вообще никого. Нигде».

«А у меня бабушка есть…» — вдруг невесело похвалилась Она.

Минер остановился, оглядел Ее своим отсутствующим взглядом… и пошел дальше. Она автоматически проделала то же самое.

Здесь я должен вернуться назад и уточнить, что, скорее всего, в их дальнейшей близости были повинны не «гм» и «ой», а вот эта короткая остановка и секундное молчание, с глазу на глаз. Объяснить это трудно, но, говорят, так бывает.

Лично я верю.

«Здесь моя родина», — на всякий случай объяснил Минер.

«И давно вы не были здесь?»

Минер сказал, что лет восемнадцать.

Девчонка с непонятным изумлением воскликнула, что она тогда только ходить научилась. Кажется, ей понравилась эта мысль.

«Сколько же вам сейчас?» — должен был мрачно поинтересоваться Минер.

Она ответила с той гордостью, с какой почему-то всегда эти едва выбравшиеся из пеленок девчонки отвечают тридцатисемилетним мужчинам: «Девятнадцать».

Минер нахмурился.

Жил человек, жил, не имея понятия, что он старик. Вдруг вот тебе — знай…

Но тут Девчонка рассказала, что отца Ее контузило во время войны и умер он так давно, что Она его даже не помнит, а мать — года три назад…

Это мгновенно изменило ход размышлений Минера.

Казалось невозможным — взглянуть на мир после войны и всю жизнь чувствовать, что она была, что была нелегкой…

Минер замкнулся. Теперь-то я знаю, где витали его мысли, когда он лежал, глядя в потолок, или сидел, склонившись над радиолой, и знаю, почему он должен был замкнуться после рассказа Девчонки о родителях. А раньше нам все его привычки казались просто странными.

Девчонка посчитала себя вправе полюбопытствовать относительно его родителей, но когда Минёр ответил, что мать его сгорела во время бомбежки и отец погиб неизвестно где, Она ни с того ни с сего извинилась и виновато сообщила:

«Мои папа и мама похоронены на кладбище… — Словно бы то, что Ее родители на кладбище, давало Ей какие-то преимущества перед ним. — Давайте я покажу вам могилки?»

«Сейчас?» — уточнил Минер.

Она оглянулась. Было почти темно.

«Ой, нет, конечно! Идемте назад. Давайте, лучше завтра? Ну, вот так, когда я вас догнала, — в это время. Хотите?»

Добавила:

«Прямо на этом месте увидимся. Ладно?»

Я умышленно воспроизвел для вас этот пространный диалог почти дословно. Как видите, уже с самого начала инициатива принадлежала не Минеру. Но тем достовернее надо считать сведения, добытые нами у него, и тем правдивее — мой рассказ. Ибо вот как примерно выглядело бы то же самое в интерпретации, допустим, Старшего Лейтенанта:

…Поезд еще не подошел к перрону, а он уже слышал звуки оркестра, и выстроенные на привокзальной площади (все до единой) женщины городка держали равнение на его вагон… Потом он гулял по улицам, играя золочеными ножнами своего оружия, когда к нему подскочила оробевшая до истерики блондинка… Но в парке он оказался бы почему-то с брюнеткой. Наутро припоминал бы каштановые косы… А на вопрос, откуда же в конце концов появилась эта последняя, с не очень темно-русыми волосами, ответил бы…

Впрочем, я не представляю, что бы он ответил. Знаю только, что в этом не было бы ни слова правды.

Вам доводилось встречать человека, который мог бы болтать в течение нескольких часов, не сказав при этом ни единого слова правды, не поставив ни одной правдивой запятой?..

Минер тогда не оценил еще всех последствий сложившейся ситуации.

Он дрогнул от первого смутного предчувствия, когда, шагая по ухабистой дороге, взял Девчонку под руку и к нему (совершенно естественно) прижалось Ее плечо.

Затем, когда Она решительно отказалась от провожанья, заявив, что он еще плохо ориентируется в городе, а Ей бояться нечего, Она даже любит ночь, и в полной темноте, вопреки представлениям Минера о мужестве, сама довела его до гостиницы, — Минер был окончательно выбит из привычной для него колеи и, должно быть, не воспользовался даже теми двумя междометиями, которые выручали его во всех других случаях жизни.

С этой минуты покой его был утрачен.

Она быстро исчезла в темноте, а он поднялся в номер и долго стоял, не зажигая света, глядя на брошенную как попало шинель в углу кровати.

Его сосед по номеру, завфермой из какого-то колхоза, уже спал. Минер, стараясь не шуметь, разделся, но, в отличие от соседа, уснуть не мог.

Все утро он метался по номеру в простенке у входной двери: взад-вперед, взад-вперед.

А завфермой, купивший по случаю завершения всех своих дел в районе бутылку тридцать третьего портвейна, сидел у тумбочки и, запивая вином домашнюю колбасу, начинял Минера сведениями из колхозной жизни.

Минер знал уже о срочной необходимости того, чтобы ремонтно-техническую станцию «поганка съела», что существует «растреклятый» Сельстрой, который «строй, да не сель», что выделяет завфермой корма Авдотье и Дарье «тютелька в тютельку», а у Авдотьи коровы пузатые, «хошь у барабан бей», у Дарьи же — «что мощи твои»…

Минер вышагивал взад-вперед.

Он решил уехать сегодня…

Да, но сами подумайте: можно ли обмануть человека?

Явится Девчонка и будет одна-одинешенька стоять в парке! Ждать…

Ему бы надо с вечера предпринять что-нибудь.

Ведь он действительно не мог не почувствовать эту связь между ними уже тогда, когда она сказала: «А у меня бабушка есть…», когда он остановился, когда они поглядели друг на друга… Все время потом существовала эта связь.

Минер вышагивал, а завфермой продолжал о своем: приехала в колхоз корреспондентка какая-то, «на назём» ему тетрадкой «тычет»: «Почему навоз?» И за юбчонку двумя пальцами, дескать: «Фи!» А у самой юбчонка-то выше колен. Потом ничего написала, правда. «За исключением некоторых недостатков». «Некоторые недостатки» — это он, завфермой.

«Юбчонка… Юбчонка… — думал Минер. — Именно так. Юбчонка, ножонка, ручонка… — всё уменьшительно».

И не слушая завфермой, Минер придумал спасительную идею: его должны «вызвать в часть»! Срочно.

И достаточно письма: так, мол, и так… Но где взять Ее адрес?

Оставалась надежда увидеться с Нею теперь же, днем, будто случайно.

И Минер часа три ходил по улице неподалеку от места, где встретил Ее…

А к вечеру снял смазку с кортика, вычистил ножны, до блеска надраил пуговицы куртки и задолго до назначенного времени уже был в парке.

Не буду вдаваться в подробности этого нового свидания. Но замечу, что Минера не покидала благородная мысль сообщить Ей о «срочном вызове». Однако сообщить он не смог. Во-первых, потому, что Она обрадовалась ему. А во-вторых, потому, что он до такой степени был изумлен Ее новым видом, что с минуту или две вообще не мог говорить, то есть опять на время забыл об этой своей способности.

Она пришла в белых туфлях «на высоком» и в черном костюмчике. Жакет и юбка так плотно облегали Ее фигуру, что грудь и бедра Ее уже не казались девчоночьими.

Только прическу, надо полагать, Она сделала, как накануне, ибо эта прическа шла Ей.

Словом, за одну короткую ночь подросток неожиданно превратился в девушку.

Как это удается им — спросите у девятнадцатилетних девчонок.

Она сказала «здравствуйте». А он кивнул.

«Я хотела прийти первой, — виноватым голосом сказала Она. — Но смотрю — солнце еще высоко. Вы не сердитесь?»

Он тряхнул головой: нет…

На этот раз они действительно говорили о море. Но не он, а она, потому что любила море и еще потому, что никогда не видела его…

Потом были опять свидания, которые начинались где-то одновременно с зарей на востоке, а заканчивались, когда угасала заря на западе. И были они каждый день.

Таким образом, времени на раскаянье оставалось у Минера мало. Но был он человеком твердым, а потому, однажды просидев с Нею до восхода луны, решил одним ударом разрубить все узлы и заявил, что уезжает нынешней ночью. Так как, с одной стороны, он получил срочный вызов, с другой стороны, его вообще беспокоит, как там Северный Ледовитый океан. И, наконец, он попросту не должен был, не имел права встречаться с ней — это глупость с его стороны.

После чего глаза у нее вдруг сделались широченными и мокрыми. Он сразу оборвал свое выступление, а Она вскочила и быстрехонько зашагала прочь от него, но почему-то не к выходу, а в одну из аллей, в глубь парка.

После чего он догнал Ее и хотел объяснить, что в действительности-то он идиотски рад встречи с нею, что он мог бы для Нее…

Но тут как-то получилось, что губы их оказались слишком уж близко друг к другу, и всякие объяснения утратили смысл.

Ночью Минер опять казнился.

Что Она подумает о нем завтра?

Ровно через три недели со дня приезда Минера в город они сидели рядом перед Ее бабушкой и молчали. Бабушка, с интересом разглядывая их, молчала тоже.

Внучка была бледной. А Минер, наш мужественный, наш бесстрашный Минер, то краснел, то синел. Причем, сдается мне, без переходных оттенков.

Первой не выдержала Она, выпалила:

«Бабушка, мы решили пожениться!»

«Дыть чего ж, — с готовностью отозвалась Бабушка. — Эт я знаю. Эт весь город знает. Эт завсегда у нас так, что все знают».

Минер сидел ошеломленный.

А Бабушка продолжала:

«Дай вам господи счастья. Чего ж. Я благословляю…»

Она не дала Бабушке договорить. Она кинулась на нее и принялась целовать в щеки, в лоб, в нос, в темя. Словом, куда придется.

Глядя на этот фейерверк поцелуев, Минер мало-помалу пришел в себя и уже ни в чем не каялся.

Тетенька в ЗАГСе отказалась расписать их и даже замахала руками:

«Нет, нет!» Дескать, и не думайте. Дескать, у нас порядок: надо заявление сначала…

Но увидела слезы на глазах невесты и замерла.

Даже испугалась, построив ложную догадку. Засуетилась по комнате. «Я сейчас это… Мигом вас…»

Не знаю, что они говорили: «люблю» или «гм-да-ой-да», но из ЗАГСа они вышли мужем и женой.

Вечером Минер перетащил из гостиницы свой чемодан и шинель к Бабушке, а через два дня выехал в Областной Центр, чтобы лететь самолетом на Москву, так как сроки его истекали.

И эти два дня были днями настоящей семейной жизни.

Он требовал, чтобы Она поступала в университет и училась, а к Ее выпуску он переведется куда-нибудь…

Она же говорила, что поступит на заочное отделение и приедет к нему, поскольку он «страшно одинок». (Тогда как Ее окружала куча родственников в лице Бабушки.)

Он пытался доказать, что там одни скалы…

«Но ты-то живешь? — резонно возражала Она. — А потом: как ты будешь без меня?..»

Вам понятно?

Минер возражал еще как-то. За двое суток можно возразить тысячу раз, особенно если делать это с лаконичностью Минера. Но попробуй объяснить людям, что такое СКАЛЫ, если они их в глаза не видели, СПЛОШНЫЕ СКАЛЫ, где даже шалаша не построишь.

— Упрямая Девчонка, ребята… — устало подытожил измочаленный шестичасовой пыткой Минер и, сказав свое классическое «гм», сделал вид, что спит.

Готов поклясться, что и остальные тоже притворялись до утра. С этой минуты что-то такое, ну… непривычное поселилось в нашем кубрике. Вроде все оставалось так же и все было уже не так.

Мы лежали и думали: каждый о разном и каждый об одном и том же.

Утром Минер получил телеграмму. Если раньше мы не интересовались, откуда он что получает, — теперь знали, что в телеграмме этой много всяческих наказов, пожеланий и прочих загадочных вещей. Кому-то проболтавшийся радист подтвердил это. И, представьте себе, там даже было еще «твоя».

Вы получали когда-нибудь телеграмму, чтобы там было «твоя» — открыто, хоть все глядите?

Лично я в этом отношении навсегда останусь реакционером, то есть собственником, даже при коммунизме. Чтобы «твоя» — и ничья больше. Видимо, годы общения со Старшим Лейтенантом не прошли даром, и я перенял некоторые из его пороков, как ни старался бежать от них.

А телеграмму Минер оставил на своей тумбочке.

Кстати, о достоинствах и пороках. Единственный раз я слышал, чтобы о моих друзьях говорили, как о людях порядочных. Пакостная история.

Был у нас на побережье свой персональный Разведчик. Тип во всех отношениях оригинальный. Казалось бы, сама должность обязывает человека быть сдержанным, внимательным, суровым, мужественным и т. д., то есть обладать всеми теми качествами, о которых грезят девчонки и которым завидуют мальчишки. У этого же были вечно сияющие глаза и такая радостная улыбка на губах, что думалось, в каждом новом встречном человеке вдруг узнает брата — сейчас кинется обнимать. Если добавить к этому, что язык у него был подвешен настолько свободно, что перещеголять его не могли даже радарщики, то вот вам и весь законченный портрет массовика-затейника. В этом отношении, на мой взгляд, единственно Старший Лейтенант мог бы оказать ему достойное сопротивление. Но до настоящей схватки дело ни разу не дошло, поэтому оставим вопрос открытым.

С первых же встреч мы уже знали, что за последние два года войны он в качестве радиста-десантника несколько раз побывал в фашистском тылу, участвовал в уничтожении опытного образца немецкого бомбардировщика, прозванного почему-то «Пиковой дамой», а затем шесть месяцев пролежал почти без движения в снегу на скале, буквально в пяти-шести метрах от одного из немецких аэродромов, имея при себе четырехмесячный запас провизии, спальный мешок и рацию. За эти шесть месяцев он не произнес ни одного слова (потому и наверстывал, наверное, теперь) — лишь условными, короче секунды радиограммами сообщал, когда и сколько самолетов взлетело с аэродрома, когда и сколько приземлилось. Подобных историй в запасе у него была куча, так что мы однажды направили даже верным ребятам в Город тайный запрос: разузнать как-нибудь о прошлом Разведчика. К сожалению, факты подтвердились: и «Пиковую даму» он подрывал, и в снегу около подземного немецкого аэродрома загорал шесть месяцев…

Портрет нашего персонального Разведчика будет не полным, если не рассказать о его трубке.

Вам доводилось видеть полулитровую стеклянную баночку с алюминиевой крышкой? Так вот представьте себе эту баночку глиняной, а крышку — серебряной, прилепите сбоку к баночке длинный, изогнутый мундштук — и вы получите точное представление о трубке, которую не выпускал изо рта Разведчик. Мы попытались подсчитать, сколько драгоценного тепла источается при этом в пространство, и ужаснулись. Чтобы энергия использовалась рациональней, мы хотели было в то время, когда он курит, жарить на серебряной крышке рябчиков. Но он почему-то не согласился и даже обозвал нас пустоголовыми. Такая уж была у него любовь к этому инструменту.

Принадлежа всему нашему побережью, он был странствующим Разведчиком. И появлялся на точке и исчезал согласно какому-то одному ему ведомому расписанию.

Приезд его был своего рода событием для батареи.

Днем он о чем-то толковал с Майором, а к вечеру все собирались в матросском кубрике, уверенные, что Разведчик не улизнет от нас без очередной беседы. Хотя ни беседами, ни лекциями выступления его назвать нельзя. Безо всякого плана и тезисов он по нескольку часов подряд рассказывал нам о шпионах. При этом ни разу не был уличен в повторении. Все случаи шпионажа, известные ему, не уместились бы в сотни томов «Библиотеки военных приключений». А если учесть уже сказанное о его способностях работать языком, можно представить, какими подробностями изобиловали эти истории.

Судя по разнообразию форм, в которые маскировались лазутчики, Старший Лейтенант заключил, что шпион может явиться даже «под маской крокодила».

После одной из таких бесед (надо отдать должное Разведчику — они были интереснее любой книжки из той самой «Библиотеки»), когда мы уже собирались отойти ко сну, Старший Лейтенант со свойственной ему серьезностью вертопраха неожиданно заявил:

— Разведчик, у меня к вам требование. Надо прощупать одного субъекта: имеет привычку толковать по ночам, когда все спят, о загранице. Фамилию и звание я вам скажу наедине. Если это не резидент, то уж связной наверняка. Раньше я еще сомневался, после ваших рассказов не сомневаюсь.

Разведчик приподнялся в постели. Трубка его оглушительно, с хрипотцой заклокотала, что значило — Разведчик думает.

Мыслей его разгадать не удалось, но на другой день он, вопреки обыкновению, пригласил всех на вторую беседу… и закатил нам нуднейшую двухчасовую лекцию о том, какие замечательнейшие, расчудесные, распрекрасные люди служат на Н-ной точке за Полярным кругом.

Вы представляете? Фамилий, дьявол, не называл. Но ведь нам-то наши биографии были назубок известны! И это он — при матросах! (А мы готовились вылавливать очередного агента, уши развесили.)

Не знаю, чем бы закончился для него этот подлый обман. Ярость наша достигла кульминации, когда объявили учебную тревогу.

Двоим самым крепким из нас удалось на десять минут освободиться от учений, и мы отволокли несчастного лектора к пирсу, где ненадолго остановился катер пожарников (в соответствии с какими-то своими тренировками).

Подопечный наш кричал, что лекцию он приготовил по нашему же заказу, требовал дать ему хоть банку паштета на дорогу, но мы сдали его с рук на руки пожарникам и проследили еще, чтобы он не выпрыгнул где-нибудь, пока катер идет вдоль берега.

В последующем он уже не отступал от своего постоянного репертуара. А матросы, слава богу, так и не догадались, почему лекция осталась без окончания.

Я прервал свой рассказ ради того, чтобы познакомить вас с Разведчиком, потому что он, как «Летучий голландец», мелькнет еще на нашем горизонте.

Второй день праздников подходил к концу.

Поднялся я первым, ушел из кубрика, когда все еще спали, и долго торчал на батарее. Тщательнейшим образом раз десять проверил аппаратуру, хотя особой необходимости в этом и не было. Аппаратура работала безотказно. Я просто заставлял себя что-нибудь делать. Мое рвение могло, однако, вызвать любопытство, и, раздумывая над тем, что бы еще предпринять сегодня, я впервые по-настоящему понял Майора.

Небо к этому времени очистилось, и звездный свет, и отблески далеких сияний, отраженные заснеженными склонами, делали воздух прозрачным. И словно бы текучим даже.

Я зашел к Майору и попросил разрешения сходить в сопки.

Он предупредил, чтобы недалеко.

А мне хотелось побыть одному.

Я взял свою давно забытую двустволку, лыжи и, вопреки указанию, ушел километра за три от нашего хозяйства, с таким расчетом, чтобы только не прозевать сигналы фанфары, если неожиданно объявят тревогу. В таком чистом воздухе их слышно, на три-четыре километра вокруг.

Разыскал удобное место возле поросшей чахлыми сосенками сопки, воткнул лыжи в снег, рядом положил ружье, потом наломал веток и разжег костер.

Я сидел и курил, привалившись к отвесному камню спиной.

Ночь была такая, знаете… серебряная. С голубинкой. И в этой вот серебряной с голубинкой ночи таяли искры моего костра.

Искра, когда поднимается вверх, делается меньше, меньше и на долю секунды становится звездой. Вторгается в какое-нибудь давно продуманное созвездие, потом гаснет. Но вслед за ней тут же появляется новая звезда…

Загадочность огня бессмысленна, и потому, наверное, человек любит глядеть в него: сидишь — и ни о чем не думаешь.

Из-за камня за моей спиной выскочил огромный беляк, присел на задние лапы и уставился одним глазом на меня, другим — на костер.

Я только теперь вспомнил, что забыл взять с собой патроны.

Замахнулся тлеющей веткой. Беляк неторопливо, тяжелыми прыжками — не убежал, а ушел, всем своим видом подчеркивая абсолютное ко мне презрение.

Вот ведь: откуда он мог знать, что у меня нет патронов?..

Когда смотришь в сопки над костром — склоны их кажутся черными, но стоит на минуту закрыть глаза и глянуть в сторону от костра — снег на сопках искрится. Это красиво, когда искрятся сопки.

Между прочим, я редко думаю такими словами, как «необычайно», «красиво»… Смотришь, приятно тебе — ну и любуйся. Честно говоря, я даже презирал подобные выражения. Есть в них что-то от «ах» и «ох». Но в этом единственном случае мне хотелось думать именно такими словами. В чем признаюсь первый и последний раз. А тогда я утешал себя лишь надеждой, что Старший Лейтенант не овладел еще способностью читать мысли на расстоянии.

На вершине одной из сопок мелькнули два силуэта. Я разглядел играющих лисиц.

Вы умеете видеть в темноте? Или в сумерках? Чтобы предмет виделся отчетливее, не надо смотреть прямо на него, надо глядеть немножко в сторону.

Прислушавшись, я уловил даже характерное лисье тявканье. Если, конечно, слух не обманул меня.

Весной тоже хорошо в сопках. И тогда, когда цветет морошка, и раньше, когда по камням бегут ручьи.

Летом у подножия сопок вскрываются озера. Я не знаю, какая вода в Черном море, — я ни разу не видел Черного моря. Но наши озера просматриваются на любую глубину (с берега, конечно, потому что купаться в них нельзя). И если с минуту постоять неподвижно — можно на фоне каменистого дна увидеть голубую спинку форели.

Знатоки утверждают, что по вкусу кавказская форель не идет ни в какое сравнение с нашей, заполярной.

Летом, в короткие дожди, сопки тоже струятся ручьями. Но едва выглянет солнце, ручьи пересыхают. Лишь откосы долго еще роняют потом свои чистые капли, будто плачут: не от горя, не от радости — просто так. Если идешь через сопки, приятно бывает, задрав голову, ловить губами эти капли: студеные от камня и профильтрованные мхом, прозрачные, как роса…

Я просидел долго.

А вы, значит, ни разу не видели, как искрятся сопки?.. Тогда вы, конечно, верите, что наше сознание не способно объять такие, например, понятия, как мирозданье, бесконечность? Но хоть представьте себе: безбрежье снегов вокруг… безбрежный космос — черный, в сверканье… — и, может быть, вы прочувствуете безбрежье вселенной.

Костер мой почти погас. Я и не заметил этого.

Разворошив угли, хотел подбросить еще несколько веток, но не стал.

Я искал одиночества, разумеется, не для того, чтобы думать о вкусе форели. Но имеет же человек право хоть раз обмануть себя!

Во всяком случае, когда я встал и пристегнул лыжи, я почувствовал себя отдохнувшим, бодрым и умиротворенным, как раскаявшийся грешник.

Оттолкнулся палками.

Опять хотелось совершить что-нибудь самое наиглупейшее. Теперь я жалел уже, что нет со мной Старшего Лейтенанта. (Но о том, что его не было раньше, я, признаюсь, не жалел.)

Сияние тем временем двумя кольцами надвинулось от горизонта, и можно было полагать, что к тому времени, когда у нас наступит условная ночь, над сопками засверкает почти реальный день.

Вся наша дружная братия уже собралась в кают-компании на ужин. Снисходительно поджидали меня.

Благодарить их я не стал. Кое-как сполоснув руки, уже засунул в рот полкуска хлеба, когда заметил, что у нас гость.

Пришлось мимоходом извиниться.

Но вместо того, чтобы, как это положено, ответить на мои извинения, Разведчик полюбопытствовал:

— Где дичь?

— Патроны забыл, — нарочито искренне ответил я. Уж чему не могли поверить за этим столом, так именно правде. Но, осмотрев мои карманы и ружье, все вынуждены были признать, что не перевелись еще честные люди на точке.

Компания развеселилась, а мне того и надо было: никаких дополнительных вопросов не последовало.

Хотел бы я видеть их лица, узнай они, что я после рассказов Минера об отпуске весь вечер глядел, как сверкают сопки…

Ужин обошелся без происшествий. Если не считать того, что, пока другие острили на тему моей охоты, я аппетитно (даже очень аппетитно) поел. И, когда остряки спохватились, Старшему Лейтенанту пришлось вызывать вестового, чтобы добавил пудинга.

Наша резервная койка была теперь занята Минером.

Пришлось выкинуть две тумбочки и потесниться, чтобы разместить еще одну кровать, для Разведчика.

Минер после ужина отправился проверять посты на побережье, Разведчик, блаженно вытянувшись в постели, часа на три забулькал своим глиняным самоваром, мы тоже улеглись, хотя спать еще было рано.

— Разведчик, — таинственным голосом сказал Старший Лейтенант, — вы знаете, что у нас событие?

— Знаю, — меланхолично ответил Разведчик, не разжимая сомкнутых на чубуке зубов.

Мы возмутились: как он мог узнать это помимо нас?

Разведчик вынужден был взять свой адский котел в руку.

— Дети мои, — сказал он, — я все-таки лет на четверку, на пяток старше вас, и вы еще воевали с лопухами в огороде, когда я уже болтался вверх ногами между какими-то негостеприимными соснами, поскольку запутался в них парашютом и безуспешно пытался высвободиться. Вдобавок мы чуток сбились с курса и опустились прямехонько на какой-то дозор. Не скажу, что остальные наши ребята сражались плохо, но, когда я, пользуясь преимуществом своего положения, ухлопал двух пулеметчиков, — исход боя был решен. Это между прочим. Но когда я болтался между сосен, Минер был уже начисто демобилизован после очередного ранения и воевал на трудовом фронте. Когда же вы привинчивали к своим первым погонам свои первые звездочки, мы уже были с ним полярными волками и вместе выли на северные сияния. Аллегория доходит до вас? Нет?

Аллегория дошла.

Пользуясь случаем, мы попытались вытянуть из него какую-нибудь новую детективную историю. Он долго клокотал в ответ, потом спросил:

— Вы знаете, что такое пацифизм? Знаете… Слава богу: вы не безнадёжны. Для меня пацифист — это что-то похожее на баптиста. А знаете ли вы, что можно ненавидеть войну так, как это ни одному пацифисту не по разуму? Только догадываетесь. Нет, нет, вы все за мир и так далее… Это я знаю. Но где-то в душе — втайне так это — вы бы не против иногда развернуть свои таланты. А?.. Прошу прощения. Я забыл, что с лопухами вы уже отвоевались. И все-таки. Чтобы вы сегодня больше не приставали ко мне, лучше я вместо детектива скажу вам пару слов об одном человеке… Назовем его Икс. — Разведчик помедлил, шевеля бровями.

Надо же: оказывается, в этом злослове было еще что-то серьезное! Удивленные новым открытием, мы почти замолчали и почти приготовились слушать.

— Будем считать, что Икса этого никто не увидит, и все, что между нами, — между нами. Так вот, была у этого человека девчонка. Не жена, не невеста… Но та, о которой он думал на фронте и которая обещала ждать… Представьте себе (хоть вам и трудно это), что есть люди, которые здорово умеют думать об одной. Или об одном. Ну, так… ушла она, хлопцы, с немцами, та, о которой он думал.

Разведчик побулькател своей трубкой.

— На земле у него больше ни души, чтобы зацепиться. Сам, как скелет, — обеими ногами в могиле. Разыскал Икс веревку и накинул себе на шею. А соседи выследили, откачали. Пришлось убегать от позора, потому что вдвойне уже стыдно было на людей глядеть… И здесь-то пришла ненависть, до которой пацифистам, как орангутангам до Венеры. Ненависть не к той, что ушла. Вы бы прокляли, конечно, плюнули вдогонку, и катись ты… А он видел это немножко иначе, потому что вообще насмотрелся побольше. Война перекорежила много людей, и много таких, которые в другое время были бы нормальными, честными — как вы, как я — людьми, может, чуточку послабее характером… Короче говоря, решил человек жить. И слыл он за чудака на работе, когда, еле удерживая в руках лопату, после смены еще дотемна гонял на лыжах, слыл за чудака в училище, просиживая все свободное время в лаборатории, и вы встретите его — наверное, тоже примете за чудака. Теоретически вы признаете, что существуют высокие материи, но забываете, что любая материя — объективна, даже высокая. Не интересно?.. — Мы промолчали. — Тогда давайте о шпионах. Я еще не сделал своих дел, чтобы вы меня спровадили опять.

…Мне приснилось, что целое стадо африканских слонов исполняет на моей спине какой-то обрядовый танец. Смачно, как пересохший шпангоут, треснуло одно ребро. Потом второе, третье. Я проснулся.

Не буду повторять, какой негодяй имеет привычку рассказывать по ночам о своих похождениях. Вы и так знаете.

— Откроешь ты глаза или нет?

— Черт возьми! Я слушаю тебя с закрытыми глазами!

— Ты должен внимать мне всеми чувствами. Кроме осязания.

Вот на осязание-то как раз и чесались у меня кулаки. Но я старательно вытаращился в темноту — все равно ведь не отвяжется…

— Внемлю.

— Что тебе снилось сегодня?

— Слоны.

— Чего-чего?

— Слоны, говорю! Африканские. Целое стадо.

— Так… — Старший Лейтенант чуточку отодвинулся от меня. — Интеллектуальный сон… А еще что? Девушка моя тебе не снилась, а?

— Знаешь, как-то не до того было.

— Это сегодня. А раньше?

— И раньше тоже.

Старший Лейтенант безнадежно вздохнул.

— Понимаешь, я решил было даже подружку тебе подыскать, — ну, попроще какую-нибудь, без запросов. А тут история такая… Хуже Рокфеллера. (Дался ему этот Рокфеллер!) Лицо я потерял, понимаешь? То есть не я, а она. Встречаемся, как обыкновенно. Все на месте у нее (купальник, надо полагать), а лица нет! Представляешь, ужас какой? И вспомнить не могу. Хоть разбейся. Я думал — ты подглядел как-нибудь. Нет, да? Что бы это значило…

— Это значит — объелся ты, — резюмирую.

Он снова насторожился.

— Как так?

— Икры объелся. Понятно?

— Д-да? — переспросил Старший Лейтенант.

А я, воспользовавшись случаем, опять повернулся на левый бок.

С икрой у нас такая история была.

Подарили мы как-то рыбакам бухту бракованного каната. А они вдруг подбрасывают нам на День флота килограммов шесть икры. Навалились мы на нее — только ложки гремели. Думалось, век бы питался одной икрой — никаких супов не надо. Но стоило сравнить блаженные улыбки на лицах, которые предшествовали этому царскому ужину, с теми, что, затухая мало-помалу, кривили наши растерянные физиономии к концу пиршества…

Утром вестовой опять водрузил на стол икру. Но мы решительно потребовали убрать ее с глаз и тут же поклялись, что если кто-нибудь в ближайшие две-три недели вспомнит об икре, это будет его последнее в жизни воспоминание.

Так и засохли остатки ее в шкафу.

Некоторыми вещами нельзя злоупотреблять.

Понял меня или не понял Старший Лейтенант, но он явно пресытился однообразными свиданиями на желтых пляжах.

Хотя, возможно, имелась и другая причина, чтобы нынешней ночью что-то терять…

Уже на следующий день после праздников Минер наш снова напрочно замкнулся, как бы не выдержав столь пространного и непривычного для себя откровения.

Более того: время от времени он стал вести себя совершенно необъяснимым образом, что вызвало даже беспокойство.

Мало ли… Сегодня человек может быть здоровым, а завтра по какой-нибудь причине: раз — и ничего не поделаешь.

Свои странные поступки Минер совершал в то время, когда надеялся, что за ним никто не наблюдает. Но попробуй-ка спрятаться от чьих-нибудь глаз на нашем крохотном пятачке!

Заметили, что Минер стал внимательно заглядывать во все уголки нашего хозяйства, словно разыскивая что-то потерянное. Зайдет в библиотечную комнатенку, прошагает ее из конца в конец (а там всего-то два шага: шаг в сторону до книг, шаг в другую — до радиолы), побывает в баталерке, у фельдшера. А один раз видели даже, как он мерил своими шагами подвальчик, где недавно хранился пороховой шнур. Продуктовый склад, обозные фургоны — он все осмотрел с непонятной придирчивостью.

Наконец кого-то из нас осенило. Я не помню точно, кого, потому что в следующую секунду осенило всех.

А спустя еще несколько секунд Старший Лейтенант уже беседовал с Майором о каких-то «срочных делах». Только ему и придумать «срочные дела», когда все на батарее в полном порядке, происшествий никаких. Беседа между тем длилась больше получаса (вот болтун!). Лишь после того как иссякла последняя деловая зацепка даже в таком изощренном мозгу, как мозг Старшего Лейтенанта, он поднялся.

— У меня к вам еще деликатный вопрос…

Майор, глядя на него, усмехнулся и коротко сказал:

— Я переселюсь пока в свой кабинет.

Окрыленный этим сообщением, Старший Лейтенант уже по собственной инициативе вызвал к себе старшину-хозяйственника и дал ему нагоняй: почему на складе нет перины, четырехспальной кровати, люльки и распашонок?

Старшина поклялся, что если его отпустят в Город — тут же и будет все.

Довольный собой, Старший Лейтенант не стал даже наказывать его.

А через час вся батарея говорила о том, что Майор перебирается в свой кабинет, а в его пристройке будет жить Минер с женой и несколькими детьми. По поводу количества детей мнения расходились.

Каждый свободный вечер на точке сопровождался концертом «по заявкам».

Наш радист-киномеханик-библиотекарь, несущий на себе бремя этих должностей по совместительству со своими основными обязанностями на батарее, подключал к радиоле три динамика, один из которых устанавливался в коридоре, второй — на улице, третий — в пристройке Майора, прилаживал с помощью какого-то нехитрого устройства микрофон и начинал крутить пластинки.

Заявок при этом никто ни у кого не собирал. Народ на точке проницательный, и я могу поклясться, например, что никому в жизни не говорил Майор о своих симпатиях или антипатиях к той или другой песне, однако первой в концерте звучала, как правило, «Бьется в тесной печурке огонь…» С предварительным уведомлением: «По заявке Майора исполняется песня…» И Майор, если он только что разговаривал с кем-то в кабинете, начинал в это время старательно отыскивать среди документов на столе какую-то запропастившуюся вдруг бумажку, и глаза его скрывались под сомкнутыми у переносицы бровями.

Исполняя мой «заказ», пела Ружена Сикора.

А если на батарее появлялся Разведчик, по его «заявке» в программу включали «Силуэт»: «В тот час, когда над крутым утесом…» Разведчик бешено клокотал трубкой, весело ругался сквозь зубы («Черти!..»), но протеста не заявлял.

Надо думать, как взвился Старший Лейтенант, услышав однажды, что персонально для него еще раз повторяют «О, море в Гаграх!..».

Пришлось утешать человека: возможно, радист хотел сделать ему приятное — как южанину… Он долго потом косился на всех. А мы были при чем?

Конечно, радисту мог и подсказать кто-нибудь. Но разве способны на пакость люди с такими младенчески искренними физиономиями?

И до чего же необдуманно размещает судьба людей! Нет бы в каждую точку земного шара (тем более, что это необходимо для поддержания эволюции, борьбы противоположностей) посадить по одному отпетому негодяю, по одному закостенелому жулику, по одному демагогу и т. д. А уж к ним добавить бы по парочке настоящих борцов; прямых, как струна, прозрачных, как стекло на приборах локатора, огненных, как глиняная жаровня Разведчика. А тут собралась шайка-лейка на одно лицо — херувимы с рожками, гибрид порока с добродетелью, так что и не придерешься, если захочешь, и не выделишься никак — ни в какую противоположность.

Между прочим, основа этого стандарта заключена, по-моему, в том самом пункте анкеты, где значится «Семейное положение». Там заготовлено несколько пустых строк для ответа — в расчете, видимо, на многоженство и многодетность. Ну, а у нас, как я уже говорил, сиротливо прозябает в этих строчках одно коротенькое слово «холост».

И это вовсе не случайно.

Распределительная комиссия в училище рассуждает примерно так: «У Петровского и Сидоровского — дети, надо учесть… У Петренко и Сидоренко — молодые жены… (общий вздох). А вот Петров и Сидоров… Холостяки, спортсмены, ничем не связаны! Вот кому одно удовольствие глотнуть полярного ветру!..» (А холостякам-спортсменам действительно — хоть на луну, хоть дальше.)

В штабе рассуждения имеют почти тот же характер, и Петров с Сидоровым оказываются на самой отдаленной базе, командир которой уже загодя потирает руки: «Молодежь прибывает, юноши совсем! Ни лишнего иждивенца, ни лишних чемоданов!.. Вот кого на точку отправим! А то ж у нас там сверх штатного расписания котенка негде устроить. Культурных учреждений, правда, особо нет пока… Но зато охота, рыбалка… Сияний — по макушку! Не служба, а курорт для одинокого мужчины». …И подбирается обойма херувимов с рожками.

Что ни говорите, а одна одинаковая черта — уже основа какой-то общности.

Я допускаю, что рассмотрел этот вопрос не совсем диалектически, но я опять отвлекся и вернусь к рассказу.

Я говорил уже, что поздравительную телеграмму Минер оставил на своей тумбочке. Вслед за тем он регулярно оставлял здесь и письма.

Повернутые лицевой стороной вверх, они испепеляли нам души.

Проходя мимо тумбочки Минера, приходилось отводить глаза в сторону.

Ясно, что делал он это не из злого умысла. Но если мы и заявили о своей доле прав на его жену, то вовсе не имели в виду при этом ее письма. Одно дело, когда мы показываем друг другу СВОЮ корреспонденцию — это, как правило, письма «хохмы ради», другое дело СЕМЕЙНЫЕ письма. Тут Минер проявил себя мальчишкой неопытнее самого неопытного из нас.

А мы, чтобы не оказываться один на один с этими письмами, входили теперь в комнату сразу всей толпой.

Это было издевательством. Но мы терпели. Пока терпение не лопнуло.

Однажды, возвращаясь из кают-компании, мы увидели, что на тумбочке Минера поверх писем лежит фотография. От порога нельзя было разглядеть, кто на ней, но мы видели, что это портрет.

Минера следовало бы четвертовать, предварительно сняв кожу. Мы были падшими ангелами — да. Но не опустившимися, черт возьми. А в этом есть разница.

Кто-то решительно шагнул вперед, схватил всю пачку писем вместе с фотографией и перевернул их лицевой стороной вниз.

Когда вошел Минер, мы с мрачными лицами стояли полукругом возле Старшего Лейтенанта.

— Минер, — начал свое выступление верховный трепач, то есть верховный судья, — мы очень ценим вас. (Пауза.) Мы уважаем вас. (Еще пауза.) Можно сказать, мы даже боготворим вас! Но… как это ни прискорбно, сегодня вы будете преданы мучительной смерти. Вот одеяло. — Старший Лейтенант показал на одеяло. Минер с безучастным своим выражением тоже поглядел на одеяло. — Вот связки ботинок. — Минер поглядел на связки ботинок. — Вы будете накрыты этим одеялом и уничтожены связками этих ботинок.

Минер бросил взгляд на тумбочку, сказал неопределенное «гм», сгреб письма в карман и больше не искушал нас.

А вечером, когда он был у Майора, сам верховный судья не выдержал.

— Эй ты, шпион, — обратился он к тому, кто перевернул письма, — хоть что-нибудь то ведь удалось разглядеть, а? Какая она?

Мы все прислушались.

— Такая… — сказал шпион. — Ты знаешь… — Он повертел в воздухе растопыренными пальцами, потом рубанул кулаком, словно бы подводя черту. — Девчонка! Понятно?

И, между прочим, было понятно.

Только одно мгновение оцепеневший мозг не может вырваться из провальной темноты сна. Но я уже вскакиваю, подброшенный силою более мощной, чем сила пробуждения.

— Дзз… дз… дз… — надрывается над головой звонок.

— Боевая тревога!.. Боевая тревога!.. Боевая тревога!..

Рубашка, брюки и сапоги уже на мне. Нахлобучив шапку, с кителем и канадкой в руке вылетаю в ночь. Ни звезды над головой. Справа, слева — кругом метель. На бегу кое-как просовываю одну руку в рукава кителя и канадки, затем то же самое проделываю другой рукой.

Рядом с моим БП[1] уже стоит опередивший меня Минер.

— Вы бы спали! — бросаю я мимоходом. И улавливаю его недоумевающий взгляд.

Пренебрегая лестницей, вскакиваю в открытую дверцу радиолокационной станции.

Ровно светятся приборы. Где-то над ухом привычно жужжит трансформатор. Все на местах. Сажусь в кресло, надергиваю наушники.

— Первый готов! — докладывают Майору.

— Второй готов!..

— Четвертый готов!..

— Третий готов!..

Выбрав короткую паузу, я вклиниваюсь и докладываю о своей готовности.

— Батарея, к бою!

Машинально бросаю взгляд на часы. Машинально отмечаю, что прошло всего две минуты с момента объявления тревоги, как будто я нахожусь на занятиях, тогда как знаю, что тревога боевая.

Не отрывая глаз от экрана локатора, каким-то вторым зрением еще раз проверяю работу приборов. Моя рука застывает на рукояти.

Спросить бы Старшего Лейтенанта — он дежурил этой ночью, — может, знает что-нибудь. Но мысль об этом проскальзывает где-то стороной — сейчас не время для праздного любопытства. Экран локатора светится ровно, без малейших признаков цели, однако в любую секунду у кромки его может вспыхнуть яркая искорка, и тогда нельзя упустить ее. В наушники издалека врывается чей-то незнакомый, методический голос.

— Квадрат семь-два…

— Квадрат семь-четыре…

— Квадрат восемь…

Это не нам. Но я жду, что сейчас услышу: «КВАДРАТ…» И нервы мои напрягаются.

Экран локатора чист. Противник незрим для меня. От этого волной подступает бешенство.

Я всем телом ощущаю вой ветра за железной стенкой фургона, и, наверное, впервые у меня мелькает мысль о смерти: я не хотел и не думал умирать! Моя жизнь еще вся впереди, и на своей земле, в своей ночи — я один ей хозяин!

Рука задеревенела на рукояти.

— Квадрат восемь-а…

— Квадрат девять…

Странное чувство одолевает меня от этого ровного голоса: будто бы все мы накрепко связаны — через проливы и скалы, от побережья к побережью… И где-то стынут холодные пока стволы, чтобы вдруг полоснуть огненными трассами небо… И бешено вращаются радары, просматривая горизонт на сотни километров вокруг. И, как зацепенели мои пальцы на рукояти, цепенеют на штурвалах руки перехватчиков, напряженно слушающих в шлемофонах голос Неизвестного…

— Квадрат девять-три…

— Квадрат девять-четыре…

Я случайно глянул в решетчатое окошко и увидел Минера. Он стоял, засунув руки в карманы канадки. Распахнутые полы ее трепал ветер. Козырек фуражки надвинут до бровей, потухшая сигарета…

Он глядел в небо. И вспухли желваки под туго обтянутой кожей, а всегда отсутствующие глаза были напряжены и буквально полыхали от какого-то внутреннего ожесточения.

Вы не представляете, до чего может измениться вдруг человек. Это был совсем другой Минер — не тот, что жил с нами раньше. Мне показалось даже, что он видит сейчас небо дальше, чем мы просматриваем его локаторами… Это, конечно, мистика, но тогда мне показалось что-то такое.

Затянувшаяся тишина в наушниках давила.

И я понял ту ненависть, о которой говорил Разведчик…

Минута… две… три…

— Отбой боевой тревоги!

Я откинулся в кресле.

«Надо спокойней, так можно и сплоховать…»

Я вдыхал воздух всей грудью, как будто позади был бой, а не короткая готовность к бою…

Где он сейчас, этот незримый враг? Впрочем, уйти ему не удалось, кто бы он ни был.

— Алло! — Это Старший Лейтенант с пеленгатора. — Снаряды не забыли на этот раз?

Отзываюсь:

— Ты разве еще не в Ницце?

Снимаю наушники.

Минер — опять безучастный, как всегда, — застегнул канадку, потом вынул изо рта намокшую сигарету и бросил ее в снег.

Все в порядке, Минер. Все спокойно, значит, все в порядке. И если сегодня ничего не случилось, в этом есть доля твоей заслуги. Если ничего не случится завтра, в этом тоже будет огромная доля твоей заслуги и маленькая доля — моей. Значит, не напрасно прожил ты свои тридцать семь лет. Значит… не напрасно живу я.

До казармы мы идем молча, не обменявшись ни словом.

А в кубрике новость: какой-то ханурик избрал по тревоге самый кратчайший путь на батарею, выпрыгнул в окно, а закрыть его, понятное дело, времени уже не было. И на подушках, одеялах, простынях лежал искристый налет снежной крупы. Хорошенькое дело — обогреться после тревоги.

Пытались найти «преступника», чтобы наказать, но не нашли.

Рассказ мой подходит к концу. И, наверное, потому в нем все меньше последовательности…

Вдобавок, знаете… кажется, я тоже отвык от Большой земли.

Вы не слышали, существует такая болезнь: «Северное сияние»?..

А по-моему, существует. Достаточно пробыть в Заполярье три-четыре года, и уже не верится, что можно жить как-то иначе — без этих сопок, без ветра с океана… Я знаю, что люди всюду врастают в землю. Но как врасти в камень? И все же Арктика затягивает, затягивает намертво — так, что уже перестаешь быть сам по себе, отдельно от нее, а словно бы становишься кусочком ее природы. Как тот Президент…

Я еще не говорил вам о Президенте? Ну! Его нельзя обойти. Была такая личность на нашем побережье. Подобной вы во всем мире не сыщете.

Только почему — «была»? Есть! Президент бессмертен, и в этом одна из его загадок.

Собачья упряжка, берданка, спальный мешок, летные унты и старинный матросский палаш на боку — это, по-моему, все, что у него было помимо обыкновенной одежды ненца, чукчи или эскимоса — национальности его никто не знал. Но он свободно говорил по-русски, и даже люди, прожившие в Заполярье по двадцать — тридцать лет, видели его всегда одним и тем же: с быстрыми глазами в узких щелках разрезов, с коричневым, вдоль и поперек иссеченным морщинами лицом, с железной хваткой руки.

Легенда утверждала, что он не стареет и не меняется с тех пор, как лет двести назад встретил здесь первых русских землепроходцев и взял их под свое высокое покровительство. Никто не знал его имени. Он был Хозяином Побережья, Президент, и, время от времени объезжая своих подданных, величал себя только так.

У него была отличнейшая память на лица, и через два-три года безгрешной службы на побережье можно было заслужить его одобрительное похлопыванье по плечу.

Все для него являлись капитанами. Но — Хорошими Капитанами и Плохими Капитанами. Хорошие врастали в Заполярье, а Плохие томились им. Лишь в особых случаях Президент присваивал звание Адмирала. И не на кого-нибудь, а на Минера кивнул он мне в свое последнее посещение, когда, легонько стукнув по плечу, торжественно произнес: «Адмирал». Это было как раз накануне штормов, и Президент, каким-то чутьем угадывая непогоду, задержался у нас всего часа на два. Глянул на север, потом на юг и предупредил: «Худо».

Никто не знал, где он живет: он появлялся из глубины снегов и растворялся в снегах.

Ненужных подарков не любил. Прикинув в уме неведомый путь, брал на дорогу булку хлеба, кусок мяса, луковицу, завязывал в парусиновый мешочек горстку соли и от дополнительных подношений отказывался.

Новичкам никогда не рассказывали о нем, поэтому, услышав тревожный возглас «Президент!» и выбежав вместе со всеми на улицу (а встречать высокого гостя выходили, как правило, все), — новички терялись: пробовали что-нибудь выяснить у окружающих, но те решительно одергивали их.

Президент в вихре снега тормозил упряжку, быстрым взглядом оценивал перемены, которые, возможно, произошли за последнее время в одной из его многочисленных колоний, затем, придерживая левой рукой палаш, начинал церемонию приветствий. То есть каждому крепко жал руку, некоторых спрашивал в двух-трех словах о жизни, некоторых одобрительно хлопал по плечу.

Во время этой процедуры и выпадало на долю новичков главное испытание: они вытягивались в струнку, иногда краснели даже, не зная, кланяться им или отдавать честь — чего требует от них этот чертов придворный этикет!

Таким был наш Президент — Хозяин Заполярья, присвоивший Минеру звание, которого не удостаивался еще ни один человек на точке. Мне осталось рассказать о самом последнем.

Три дня дул этот сильный теплый ветер. И море штормило.

Таяли на лице тяжелые липкие хлопья снега. Достаточно было на десять минут выйти из помещения, как вся одежда — от шапки до брюк — становилась мокрой.

Потом ветер сразу переменился и стал колючим. А под заледенелыми сугробами чавкала при ходьбе водянистая кашица снега.

Опять затянулась непогода, и настроение у всех было не из веселых. Скучно в такую погоду, холодную и сырую одновременно.

Мы принесли в кают-компанию домино и весь вечер резались «на вылет». Даже Майор не усидел в одиночестве, пришел посмотреть на наши баталии. В непогоду почему-то всегда тянет быть вместе со всеми.

Уже дважды мы выигрывали со Старшим Лейтенантом и дважды проигрывали, выбывая на тур из состязания и от нечего делать потягивая крепкий чай. Минер тоже играл, но без энтузиазма, витая мыслями где-то далеко от стола.

Неделю назад он запрашивал базу о смысле его дальнейшего пребывания у нас, но в ответ получил какую-то радиограмму и остался на точке. Лишь попросил Майора усилить наблюдательные посты на побережье. Сам же сделался опять мрачным и неразговорчивым. Для этого, надо думать, была у него еще и вторая причина: уже неделю катера всего побережья стояли на приколе, так что мы не получали ни газет, ни писем.

Одно радио связывало нас с внешним миром.

Задумавшись, я подсунул к тройке шестерку, за что мгновенно получил пинок в голень, означавший, очевидно: «Не показывай кость!» Я молча прикинул, где под столом находится голень моего напарника и стал ждать ответной возможности.

Дверь кают-компании со скрипом приоткрылась и хлопнула, втолкнув к нам лилового от холода дежурного.

Он с завистью вдохнул пропитанный табачным дымом воздух и, явно желая продлить удовольствие от общения с нашей теплой компанией, унылым голосом доложил:

— Товарищ Майор, получена радиограмма… Мимо пирса летчиков прошел в сторону моря теплоход…

Ну, конечно: только пиратам Рыжего Оборотня на их посудине и разрешат в такую погоду разгуливать вдоль побережья.

Правда, в самом проливе сейчас почти спокойно. Но море воздаст Оборотню за это спокойствие.

Теплоход пройдет мимо нас минут через двенадцать.

Мы со злорадством подумали, что если Рыжий надеется на всегдашнюю встречу с нашей стороны, то глубоко ошибается. Сегодня ему придется обойтись без приветствий…

И только мы успели обсудить этот вопрос — дверь кают-компании снова распахнулась, на этот раз рывком, и, пренебрегая установленной формой доклада, дежурный выпалил:

— Мины, товарищ Майор! Разрешите доложить…

Минер резко отодвинулся от стола.

— Где?

— Прошу прощения: мина, одна, на фарватере…

Будет очень верно сказать, что все дальнейшее измерялось секундами, однако именно в такие секунды мозг почему-то регистрирует каждую мелочь, каждую второстепенную деталь…

Выскакивая наружу, Минер буквально грудью ударил дверь. Она грохнулась о стенку коридора, отлетела, захлопываясь. Минер на ходу придержал ее, глянул через плечо:

— Остановите теплоход… — Он произнес это негромким, удивительно ровным голосом.

Дежурный бросился в жилой корпус, на телефон, а мы, похватав одежду, — к причалу.

Минер выбежал в одном кителе, даже без головного убора.

Мы могли бы сократить свой путь, но зачем-то сделали крюк вслед за Минером — мимо склада боеприпасов, — и догнали его почти у береговой полосы. Я хотел отдать ему канадку и шапку, он, обернувшись к нам, резко взмахнул рукой:

— Назад!

Мы невольно остановились. Затем, подчиняясь голосу разума, отступили.

Ветер колол лицо. Под ногами заунывно шуршала поземка.

Минер попытался рывком освободить крепление ялика — это не удалось ему. Тогда он выхватил нож, ударил им раз, другой… и прыгнул за весла. Ялик подняло на встречной волне.

К берегу подбежал запоздавший матрос, но его встретил тот же решительный жест: «Назад!»

Вода была черной, и лишь иногда откуда-то из глубины ее пробивалось зеленоватое мерцание.

Между яликом и причалом ширилась полоса воды.

Подчиненные Минера виновато остановились рядом с нами.

Я передал им канадку Минера и не вдруг сообразил, каким образом оказался у меня в руках еще и бинокль… Можно было подумать, что я опять ждал зрелища. Нет, я автоматически поднял бинокль.

Чтобы весла не срывались на волне, Минер, то и дело оглядываясь на фарватер, погружал их в воду почти до половины.

— Товарищ Майор! — испуганно доложил прибежавший от радиста посыльный. — Радиостанция теплохода не работает на прием! Должно, запрашивают кого…

Посыльный был ни в чем не виноват. Но и не от злости на него прорвалось негодование Майора, когда он резко скомандовал:

— Продолжайте вызов! Вызывайте базу! Вызывайте теплоход! Их надо остановить! Пусть выбросятся на отмель, на камни, но пусть остановятся. — Это была злость на самого себя — злость от бессилия. Мы НИЧЕГО не могли предпринять — нам оставалось только ждать развязки.

Рассыльный исчез, не передохнув от бега, а Майор обернулся к нам.

— Старший Лейтенант! Залп из всех орудий!.. Впрочем, нет, стойте! — Глянул из-под сомкнутых у переносицы бровей. — Не услышат или не поймут… Включить прожектор! Сигнальщик! Стоп теплоходу!

Дважды щелкнул затвор сигнального фонаря и стих. Сигнальщик виновато поглядел вниз на нас, на Майора, потом снова торопливо заработал затвором. Но что проку было сигналить скалам: ни нам теплохода, ни теплоходу нас не увидеть до последней минуты.

Снежную тьму прорезал желтый, в белых мятущихся искрах луч прожектора, скользнул по волнам и замер, остановившись на темной, едва различимой в волнах полусфере. Тяжело колыхаясь, она то одним, то другим боком время от времени показывала из воды свои острые рожки.

Немудрено было вахтенным проглядеть ее даже здесь, на фарватере, почти в двухстах метрах от себя.

Волны поднимали невесомый ялик на самый гребень, швыряли вниз, поворачивали… Несколько раз казалось, что мы больше не увидим его. А он снова взмывал на гребне. И снова падал куда-то.

Я шагнул к Майору.

— Разрешите взять шлюпку? — И скорее почувствовал, чем увидел, Старшего Лейтенанта рядом.

— Нет. Не разрешаю. — Майор даже не взглянул на нас.

Мы, как побитые щенки, отшагнули в сторону. Честно говоря, было даже стыдно за свой демарш: ведь я же прекрасно знал, что все это бесполезно. Но хуже всего было стоять и ждать, скрипя зубами от беспомощности…

Мелькнуло в луче прожектора лицо Минера, чуточку затвердевшее, как всегда в работе. Он был рядом с миной, но всякий раз, когда он пытался поймать ее, набегающая волна отбрасывала ялик назад.

Он рискнул зайти с наветренной стороны… Кто-то ахнул, когда море перебросило ялик через мину.

Здесь-то и увидел я, как, работая одним веслом, Минер выхватил из кармана шнур, сунул в рот капсюль и зубами обжал его на шнуре.

Потом, не выпуская капсюля изо рта, он сделал еще одну попытку сблизиться с миной. Еще одну… Ялик отшвыривало в самый последний момент.

Сигнальщик повторил свое бесполезное «стоп» в десятый или двадцатый раз, когда грохотание волн покрыл нарастающий вой сирены в скалах. Теплоход приближался.

Минер опустил весла в воду, словно успокоился разом.

Крикнуть бы Оборотню: «Что ты так воешь? Бешеный, что ли, в самом деле?!»

Я уже говорил вам: все измерялось секундами… Ну, а в последовательности — это была вечность.

Сначала Минер достал нож и, отхватив две трети шнура, выкинул ненужный кусок за борт. Потом ненадолго мелькнул огонек зажигалки. Потом, вспыхивая, рассыпал искры пороховой шнур.

Тремя широкими движениями весел, почти упираясь грудью в колени и откидываясь на спину, Минер выбросил ялик на расстояние в полтора-два метра от мины.

И не успела новая волна отшвырнуть легкое суденышко — Минер, выхватив изо рта капсюль, зажал его пальцами на взрывчатке и прыгнул навстречу студеной воде Заполярья.

Больше ничего не было.

Был на мгновение перевернувшийся от толчка ялик, а потом — лишь удар в лицо и огненно-черный смерч над проливом.

Он знал, что это получится у него и так, — взрывчатку он взял для страховки.

Вынырнул из-за поворотной скалы крутой, в иллюминаторах нос теплохода, и смолкла сирена, когда уже опали над фарватером последние брызги, и только вздыбленные взрывом волны еще яростно колотили в берега.

Выйдя на прямую, теплоход неожиданно дал машинам «полный назад», пролетел еще около кабельтова по инерции и, маневрируя машинами, остановился как раз на том месте, где только что, разметав пенные буруны, стояла зловещая водоворотная гладь.

Была кощунственной эта отчаянная остановка именно сегодня, именно здесь!

Развернулись шлюпбалки левого борта. В желтом, оцепеневшем луче прожектора шестеро синих пиратов прыгнули в белую шлюпку, и она мягко легла на темную воду…

— Эй вы! — заревел в мегафон Рыжий Оборотень, когда шлюпка отчалила от борта. — Расстелите на берегу ковер и приготовьте теплые одеяла! А про то, что я о вас думаю, я расскажу в обратном рейсе!

И вдруг Майор зарыдал. Зарыдал, как могут рыдать одни мужчины, — без слез, но взахлеб, потому что Майор был Мужчиной и еще потому, что он спешил выплакаться до того, как шлюпка пристанет к берегу.

А на волнах покачивался теплоход. Теплоход, который привез вдову.

Сейчас на берегу против нашей точки — там, где отвесные скалы, — выложена пирамида из камней. Не очень ровная, но высокая. Катера и теплоход, проходя мимо, сигналят, чуть приспуская флаги. А пассажиры выходят на палубу…