Мир под оливами

Пора наступила признаться —

Всегда окрыляло меня

Сознанье того, что в семнадцать

Ушла в эпицентр огня.

Есть высшая гордость на свете —

Прожить без поблажек и льгот,

И в радости и в лихолетье

Делить твою долю, народ…

Живу, не гонясь за удачей,

Шумихи боясь как огня.

Пегас мой — надежная кляча,

Всегда он прокормит меня.

Мне, честное слово, не надо

И нынче поблажек и льгот.

Есть высшая в мире награда —

В тебе раствориться, народ.

Еще без паники встречаю шквал,

Еще сильны и не устали ноги —

Пусть за спиной остался перевал

И самые прекрасные дороги.

Я до сих пор все открываю мир,

В нем новые отыскиваю грани.

Но вспыхивает в памяти пунктир,

Трассирует пунктир воспоминаний…

На Втором Белорусском

Еще продолжалось затишье,

Шел к закату короткий

Последний декабрьский день.

Сухарями в землянке

Хрустели голодные мыши,

Прибежавшие к нам

Из сожженных дотла деревень.

Новогоднюю ночь

Третий раз я на фронте встречала.

Показалось — конца

Не предвидится этой войне.

Захотелось домой,

Поняла, что смертельно устала.

(Виновато затишье —

Совсем не до грусти в огне!)

Показалась могилой

Землянка в четыре наката.

Умирала печурка,

Под ватник забрался мороз…

Тут со смехом влетели

Из ротной разведки ребята:

— Почему ты одна?

И чего ты повесила нос?

Вышла с ними на волю,

На злой ветерок, из землянки.

Посмотрела на небо —

Ракета ль сгорела, звезда?..

Прогревая моторы,

Урчали немецкие танки,

Иногда минометы

Палили незнамо куда.

А когда с полутьмой

Я освоилась мало–помалу,

То застыла, не веря:

Пожарами освещена,

Горделиво и скромно

Красавица елка стояла!

И откуда взялась

Среди чистого поля она?

Не игрушки на ней,

А натертые гильзы блестели,

Между банок с тушенкой

Трофейный висел шоколад…

Рукавицею трогая

Лапы замерзшие ели,

Я сквозь слезы смотрела

На сразу притихших ребят.

Дорогие мои д’Артаньяны

Из ротной разведки!

Я люблю вас и буду

Любить вас до смерти, всю жизнь!

Я зарылась лицом

В эти детством пропахшие ветки…

Вдруг — обвал артналета

И чья–то команда:

— Ложись!

Контратака!

Пробил санитарную сумку осколок,

Я бинтую ребят

На взбесившемся черном снегу…

Сколько было потом

Новогодних сверкающих елок

Их забыла, а эту

Забыть до сих пор не могу!

Лицо заострила усталость,

Глаза подчернила война,

Но всем в эскадроне казалась

Прекрасной принцессой она.

Пускай у принцессы в косички

Не банты — бинты вплетены,

И ножки похожи на спички,

И полы шинельки длинны!

В палатке медпункта, у «трона»,

Толпились всегда усачи.

Принцессу ту сам эскадронный

Взбираться на лошадь учил.

Да, сам легендарный комэска

Почтительно стремя держал!

Со всеми суровый и резкий,

Лишь с нею шутил генерал.

…А после поход долгожданный,

Отчаянный рейд по тылам,

И ветер — клубящийся, рваный,

С железным дождем пополам.

Тепло лошадиного крупа,

Пожар в пролетевшем селе…

Принцесса, она ж санинструктор,

Как надо держалась в седле.

Она и не помнила время,

Когда (много жизней назад!)

Ей кто–то придерживал стремя,

Пытался поймать ее взгляд.

Давно уже все ухажеры

Принцессу считали сестрой.

…Шел полк через реки и горы —

Стремительно тающий строй.

Припомнят потом ветераны

Свой рейд по глубоким тылам

И ветер — клубящийся, рваный,

С железным дождем пополам.

Тепло лошадиного крупа,

Пожар в пролетевшем селе…

Принцесса, она ж санинструктор,

Вдруг резко качнулась в седле.

Уже не увидела пламя,

Уже не услышала взрыв.

Лишь скрипнул комэска зубами,

Коня на скаку осадив…

В глуши безымянного леса

Осталась она на века —

Девчушка, дурнушка, принцесса,

Сестра боевого полка.

Я у памяти в плену,

Память в юность тянет…

По дороге на войну

Завезли нас в баню.

Мы разделись догола,

И с гражданским платьем

Жизнь гражданская ушла…

Дымно было в хате,

Там пыхтели чугуны,

Едким щелоком полны

(Щелок вместо мыла —

Так в те годы было).

Пар валил от черных стен,

Не моргнувши глазом,

Всех девчат

Старик туркмен

Кистью с хлоркой мазал!

Приговаривал,

Смеясь:

— Нэ смотрите строго.

«Автоматчики» у вас

Завэстись нэ смогут.

Зря ты, дэвушка, сэрдит!

Нэту, дочка, мыла… —

Вот каким в солдатский быт

Посвящение было!

Да, прелюдия войны

Прозаична малость…

Опустели чугупы,

Смыли мы усталость

И, веселые, потом

Вылетев в предбанник,

С визгом бросились гуртом

К обмундированию.

Вмиг на мокрые тела

Форму, а не платье!

Ну, подруженька, дела!

Ты не девка из села,

А лихой солдатик!

До чего ж к лицу тебе

Гимнастерочка х/б!

Мы одели щегольски,

Набекрень, пилотки!

Ничего, что велики

Чуть не вдвое башмаки,

В километр обмотки!

Все, подружка, впереди:

И медали на груди,

И другая доля —

Лечь во чистом поле…

— Стройсь! На выход! —

Взвился крик.

Вышли мы из бани,

Вслед смотрел туркмен–старик

Грустными глазами.

Может, видел дочь свою…

Он сказал:

— Ее в бою

Ранило, однако.

Но нэ очень тяжело… —

И добавил:

— Повэзло… —

А потом заплакал…

И вот она — родного дома дверь.

Придя с войны, в свои неполных двадцать

Я верила железно, что теперь

Мне, фронтовичке, нечего бояться.

Я превзошла солдатский курс наук —

Спать на снегу, окопчик рыть мгновенно,

Ценить всего превыше слово «друг»

И слову «враг», понятно, знала цену.

Изведала санбатов маету…

Одно не знала — никому не надо

Теперь мое уменье на лету,

По звуку различать калибр снаряда,

Ужом на минном поле проползать,

А если нужно — в рост идти под пули.

(В хвосте за хлебом у меня опять —

В который раз! — все карточки стянули…)

Меня соседки ели поедом:

— Раззява, растеряха, неумеха! —

Меня в свой черный список управдом

Занес, как неплательщицу, со вздохом.

Но главное, что сеяло испуг

Во мне самой и подрывало силы, —

Неясность, кто же враг тебе, кто друг;

На фронте это невозможно было…

И все–таки сейчас, через года,

Я поняла, солдаты, слава богу, —

Окопная кристальная звезда

В то время освещала нам дорогу.

И все–таки она нам помогла

Там, где житейские бушуют войны,

Не вылететь из тряского седла

И натиск будней выдержать достойно,

Уметь спокойно презирать иуд,

Быть выше злости, зависти, наживы,

Любить любовь, благословлять свой труд

И удивляться, что остались живы.

Это было сто лет назад,

Точнее, в послевоенное лето.

Только–только из старых солдат

Превратились мы в молодые поэты.

Мы были дружбе верны фронтовой

И потому богаты.

(Пусть нету крыши над головой,

Пусть нету еще зарплаты.)

— Где будешь спать?

— А зачем вокзал?

— Ну, значит, и я с тобою. —

Еще у друга полны глаза

Горячим туманом боя.

И все мы были войной пьяны,

Всем гадок был дух наживы,

Все были молоды,

Все равны

И все потому счастливы…

Со своим батальонным

Повстречалась сестра —

Только возле прилавка,

А не возле костра.

Уронил он покупки,

Смяла чеки она —

Громыхая, за ними

Снова встала Война.

Снова тащит девчонка

Командира в кювет,

По слепящему снегу

Алый тянется след.

Оглянулась — фашисты

В полный двинулись рост…

Что ж ты спишь, продавщица? —

Возмущается «хвост».

Но не может услышать

Этот ропот она,

Потому что все громче

Громыхает Война,

Потому что столкнулись,

Как звезда со звездой,

Молодой батальонный

С медсестрой молодой…

Пусть певичка смешна и жеманна,

Пусть манерны у песни слова, —

В полуночном чаду ресторана

Так блаженно плывет голова.

Винограда тяжелые гроздья

Превратились в густое вино,

И теперь по артериям бродит,

Колобродит, бунтует оно.

А за маленьким столиком рядом

Трое бывших окопных солдат

Невеселым хмелеющим взглядом

На оркестр и певичку глядят.

Я, наверное, их понимаю:

Ветераны остались одни —

В том победном ликующем мае,

В том проклятом июне они…

А смешная певичка тем часом

Продолжает шептать о весне,

А парнишка в потертых техасах

Чуть не сверстницу видит во мне!

В этом спутник мой искренен вроде,

Лестно мне и немного смешно.

По артериям весело бродит,

Колобродит густое вино.

А за маленьким столиком рядом

Двое бывших окопных солдат

Немигающим пристальным взглядом

За товарищем вставшим следят.

Ну а тот у застывшей певицы

Отодвинул молчком микрофон,

И гранатой в блаженные лица

Бросил песню забытую он —

О кострах на снегу, о шинели

Да о тех, кто назад не пришел…

И глаза за глазами трезвели,

И смолкал вслед за столиком стол.

Замер смех, и не хлопали пробки.

Тут оркестр очнулся, и вот

Поначалу чуть слышно и робко

Подхватил эту песню фагот,

Поддержал его голос клариега,

Осторожно вступил контрабас…

Ах, нехитрая несенка эта,

Почему будоражишь ты нас?

Почему стали строгими парни

И никто уже больше не пьян?..

Не без горечи вспомнил ударник,

Что ведь, в сущности, он барабан,

Тот, кто резкою дробью в атаку

Поднимает залегших бойцов.

…Кто–то в зале беззвучно заплакал,

Закрывая салфеткой лицо.

И певица в ту песню вступила

И уже не казалась смешной…

Ах, какая же все–таки сила

Скрыта в тех, кто испытан войной!

Вот мелодия, вздрогнув, погасла,

Словно чистая вспышка огня.

Знаешь, парень в модерных техасах,

Эта песенка и про меня.

Ты грядущим, я прошлым богата,

Юность — юным, дружок, наше — нам.

Сердце тянется к этим солдатам,

К их осколкам и к их орденам.

Не в войну,

Не в бою,

Не в землянке санвзвода —

В наши мирные дни,

В наши мирные годы

Умирал комиссар…

Что я сделать могла?

То кричал он в бреду:

— Поднимайтесь, ребята! —

То, в сознанье придя,

Бормотал виновато:

— Вот какие, сестренка, дела…

До сих пор

Он во мне еще видел сестренку —

Ту, что в первом бою

Схоронилась в воронку,

А потом стала «справным бойцом»,

Потому что всегда впереди,

Словно знамя,

Был седой человек

С молодыми глазами

И отмеченным шрамом лицом.

След гражданской войны —

Шрам от сабли над бровью…

Может быть, в сорок первом,

В снегах Подмосковья

Снова видел он юность свою

В угловатом, застенчивом,

Дерзком подростке,

За которым тревожно,

Внимательно, жестко

Все следил краем глаза

В бою…

Не в эпохе,

Военным пожаром объятой,

Не от раны в бою —

От болезни проклятой

Умирал комиссар…

Что я сделать могла?

То кричал он, забывшись:

— За мною, ребята! —

То, в себя приходя,

Бормотал виновато:

— Вот какие, сестренка, дела…

Да, солдаты!

Нам выпала трудная участь —

Провожать командиров,

Бессилием мучась.

Может, это больней,

Чем в бою…

Если б Родину вновь

Охватили пожары,

Попросила б направить меня

В комиссары,

Попросилась бы

В юность свою!

На полыни водку настояла,

Позвала товарищей — солдат.

Нас осталось мало, очень мало.

А года ракетами летят…

Мы счастливые, конечно, люди:

Встретили победную зарю!

Думаю об этом как о чуде.

Сотни раз судьбу благодарю…

Ну а те, кто не дошел до Мая,

Кто упал, поднявшись в полный рост?..

Первый тост за павших поднимаю,

И за них же наш последний тост,

Сдвинем рюмки, плечи тоже сдвинем,

Пусть руки касается рука.

…Как горька ты, водка на полыни,

Как своею горечью сладка!

А я вспоминаю снова:

В горячей густой пыли

Измученные коровы

По улице Маркса шли.

Откуда такое чудо —

Коровы в столице? Бред!

Бессильно жрецы ОРУДа

Жезлы простирали вслед.

Буренка в тоске косила

На стадо машин глаза.

Деваха с кнутом спросила:

— Далече отсель вокзал? —

Застыл на момент угрюмо

Рогатый, брюхатый строй.

Я ляпнула не подумав:

— Вам лучше бы на метро! —

И, взглядом окинув хмуро

Меня с головы до ног,

— Чего ты болтаешь, дура? —

Усталый старик изрек.

…Шли беженцы сквозь столицу,

Гоня истомленный скот.

Тревожно в худые лица

Смотрел сорок первый год.

Всю жизнь

От зависти томиться мне

К той девочке,

Худющей и неловкой —

К той юной санитарке,

Что с винтовкой

Шла в кирзачах громадных

По войне.

Неужто вправду ею я была?..

Как временами

Мне увидеть странно

Солдатский орден

В глубине стола,

А на плече

Рубец солдатской раны!

Встречая мирную зарю

В ночной пустыне Ленинграда,

Я отрешенно говорю:

— Горят Бадаевские склады…

И спутник мой не удивлен,

Все понимая с полуслова,

Пожары те же видит он

В дыму рассвета городского.

Вновь на него багровый свет

Бросает зарево блокады.

Пятнадцать, тридцать, сотню лет

Горят Бадаевские склады…

Этот холм невысок, этот холм невелик.

Похоронен на нем «пионер–большевик» —

Да, на камне начертано именно так…

Здесь всегда замедляют прохожие шаг,

Чтобы вдуматься в смысл неожиданных слов,

Чтобы вслушаться в эхо двадцатых годов.

Хоронили горниста полвека назад,

Молчаливо шагал пионерский отряд.

Барабанная дробь. Взлет прощальной руки.

Эпитафию вместе сложили дружки:

«Пионер–большевик, мы гордимся тобой —

Это есть наш последний и решительный бой!»

Отгремели года, отгорели года.

Человек на протезе приходит сюда —

Партизанил в войну комсомольский отряд,

Лишь один партизан возвратился назад.

Возвратился один, и его ли вина,

Что порой без могил хоронила Война?..

Потому и приходит, как перст, одинок,

Он на холм, где лежит

Школьный старый дружок —

Тот, кого подстерег злой кулацкий обрез…

Гаснет день. Заливаются горны окрест.

Искры первых костров светлячками летят —

Как полвека назад, как полвека назад.

И о холм ударяется песни прибой:

«Это есть наш последний и решительный бой!»

Пусть были тревожны сводки —

Светили в ночи тогда

Мне звездочка на пилотке,

На башне Кремля звезда.

И, стиснув до хруста зубы,

Я шла но Большой Войне,

Пока не пропели трубы

Победу моей стране.

Три с лишним десятилетья

Уже не грохочет бой,

Но с прежнею силой светят

Те звезды в ночи любой —

На башне и на пилотке.

Их светом озарены,

Мне в сердце приходят сводки

С далекой Большой Войны.

Только буки да грабы,

Только грабы да буки

Тянут к солнцу

Сплетенные намертво руки.

Черный лес,

Обжигающий холодом лес,

Под шатром

Добела раскаленных небес.

Тишина.

Только ветра

Притушенный ропот.

Тишина.

Заросли партизанские тропы,

Заросли держидеревом и купиной.

Тишина.

Отчего же здесь веет войной?

Отчего эти старые грабы и буки

Заломили свои узловатые руки?

Отчего даже в светлый напев ручейка

Заронила гнетущую ноту тоска?..

А в глубоком ущелье,

У быстрой воды,

Обелиск со звездой

Да землянок следы.

То с Великой Войны

Запоздавшая весть —

Партизаны свой госпиталь

Прятали здесь.

Только буки да грабы,

Только грабы да буки,

Защищая, простерли над лагерем руки.

В черном море деревьев

Горя горького остров —

Косит раненых смерть,

Еле держатся сестры.

И, губами распухшими чуть шевеля,

Здесь тебя призывают,

Большая земля!..

Раз в ночи,

Когда месяц стоял в карауле,

То ли свистнула птица,

То ли чиркнула пуля.

И сейчас же,

Во все прокопченное горло,

Хрипло рявкнула пушка,

Громко охнули горы.

И тогда, задыхаясь от радостных слез,

— Наши! — крикнул слепой обгоревший матрос.

Но, узнав пулемета нерусского стук,

Вдруг рванулся куда–то

Разведчик без рук,

Вдруг рванулась куда–то

Связистка без ног,

И заслон медсестер самым первым полег…

Только буки да грабы,

Только грабы да буки

Здесь остались, дрожа от бессилья и муки,

Только плачут холодные капли дождя,

Только люди бледнеют, сюда забредя.

Черный лес,

Партизанский обугленный лес

Под сияющим куполом южных небес…

Порошили снега,

Затяжные дожди моросили,

Много раз соловьи.

Возвещали о повой весне…

Ясноглазые парни —

Кристальная совесть России —

Не дают мне стоять

От житейских забот в стороне.

А когда покачнусь

(И такое бывает порою),

Незаметно помогут,

Спокойно поддержат меня

Ясноглазые парни,

Которых военной сестрою

Мне пришлось бинтовать,

Довелось выносить из огня.

Продолжается жизнь.

И нельзя в стороне оставаться,

Потому что за мной

Боевым охраненьем стоят

Ясноглазые парни,

Которым навек восемнадцать —

Батальоны домой

Никогда не пришедших солдат.

Глаза бойца слезами налиты,

Лежит он, напружиненный и белый.

А я должна присохшие бинты

С него сорвать одним движеньем смелым.

Одним движеньем — так учили нас,

Одним движеньем — только в этом жалость…

Но, встретившись со взглядом страшных глаз,

Я на движенье это не решалась.

На бинт я щедро перекись лила,

Пытаясь отмочить его без боли.

А фельдшерица становилась зла

И повторяла: «Горе мне с тобою!

Так с каждым церемониться — беда,

Да и ему лишь прибавляешь муки».

…Но раненые метили всегда

Попасть в мои медлительные руки.

Не нужно рвать присохшие бинты,

Когда их можно снять почти без боли…

Я это поняла, поймешь и ты…

Как жалко, что науке доброты

Нельзя по книжкам научиться в школе!

Нужно думать о чем–то хорошем,

Чтоб не видеть плохого вокруг.

Верю — будет друзьями мне брошен,

Если надо, спасательный круг.

Нужно верить в хорошее, нужно!

Как молитву, твержу не впервой:

Есть одна лишь религия — Дружба,

Есть один только храм — Фронтовой.

Этот храм никому не разрушить,

Он всегда согревает солдат,

И в него в час смятения души,

Как замерзшие птицы, летят.

Коктебель в декабре.

Нет туристов, нет гидов,

Нету дам, на жаре

Разомлевших от видов.

И закрыты ларьки,

И на складе буйки,

Только волны идут,

Как на приступ полки.

Коктебель в декабре.

Только снега мельканье,

Только трое десантников,

Вросшие в камень.

Только три моряка,

Обреченно и гордо

Смотрят в страшный декабрь

Сорок первого года.

Вновь прошлого кинолента

Раскручена предо мной —

Всего только три процента

Мальчишек пришло домой..

Да, раны врачует время,

Любой затухает взрыв.

Но все–таки как же с теми

Невестами сороковых?

Им было к победе двадцать,

Сегодня им пятьдесят.

Украдкой они косятся

На чьих–то чужих внучат…

Все грущу о шинели,

Вижу дымные сны —

Нет, меня не сумели

Возвратить из Войны.

Дни летят, словно пули,

Как снаряды — года…

До сих пор не вернули,

Не вернут никогда.

И куда же мне деться?

Друг убит на войне,

А замолкшее сердце

Стало биться во мне.

Бывает в людях качество одно,

Оно дано им или не дано —

Когда в горячке бьется пулемет,

Один лежит, другой бежит вперед.

И так во всем и всюду и всегда —

Когда на плечи свалится беда,

Когда за горло жизнь тебя возьмет,

Один лежит, другой бежит вперед.

Что делать? Видно, так заведено…

Давайте в рюмки разольем вино.

Мой первый тост и мой последний тост

За тех, кто в полный поднимался рост!

У дам в былое время на балу,

Чуть что не так, подкашивались ноги —

Красиво распласталась на полу,

Супруг, и друг, и прочие в тревоге.

Заботливо относят на диван,

И трут виски, и машут веерами…

Гремит артиллерийский ураган,

Комбат убит, а каждый третий ранен.

Сестре бы впору в обморок упасть

И хоть на миг, да ускользнуть от ада.

Но фронтовая Золушка опять

Ползет туда, где «правят бал» снаряды,

Где щедро льется кровь, а не вино,

Где ей навек остаться суждено…

И просто ли испить такую чашу —

Подругой гения

Вдруг стать в осьмнадцать лет?..

Наталья Николаевна, Наташа,

И после смерти вам покоя нет!

Была прекрасна — виновата, значит:

Такое ясно каждому как день.

И негодуют, сетуют, судачат

И судят–рядят все, кому не лень.

А просто ли испить такую чашу?

И так ли весело и гладко шли

Дела у той, что сестры звала «Таша»,

А мы — великосветски! — «Натали»?

…Поэта носит по степям и хатам,

Он у Емельки Пугача «в плену».

Лишь спрашивает в письмах грубовато,

По–русски, по–расейски:

«Ты брюхата?» —

Свою великосветскую жену.

И на дворе на постоялом где–то

Строчит ей снова:

«Не зови, постой!»

И тянутся прелестницы к поэту,

И сам он, как известно, не святой…

Да, торопила — скоро роды снова.

Да, ревновала и звала домой.

Что этой девочке до Пугачева,

Когда порой хоть в петлю лезть самой?

Коль не любила бы —

Не ревновала.

В нее влюблялись? —

В том дурного нет.

А если льстило быть царицей бала —

Вот криминал

В осьмнадцать, двадцать лет!

Бледна, тонка, застенчива —

Мадонна,

Как будто бы сошедшая с холста.

А сплетни, анонимки —

Все законно:

Всегда их привлекала красота.

Но повторять наветы нам негоже,

Забыли мы, что, уходя с земли,

Поэт просил Наташу не тревожить —

Оставим же в покое…

Натали.

Тряхнула рыженькою челкой:

«У вас так много обо мне!»

Казалось, золотая пчелка

Вдруг зазвенела в тишине.

И, улыбнувшись пчелке рыжей

В джинсовой куртке голубой,

Сказала я: «Впервые вижусь.

Смешная девочка, с тобой».

«Да, это так. Но как узнали

Про то, что ото всех таю, —

Мои тревоги и печали,

Любовь нескладную мою?»

Навстречу пчелке, нежность спрятав,

Я поднялась из–за стола:

«Лишь потому, что я когда–то

Смешною девочкой была».

Человек всемогущ, словно бог,

Вечно в поиске, вечно в движенье.

Он боязнь высоты превозмог

И планеты родной притяженье.

До чего человек уязвим!

Балансирует вечно на грани:

Каждый камень, нависший над ним,

Может сдвинуться, грохнуться, грянуть.

Человек изворотлив, как черт,

Впрямь владеет он дьявольской силой —

Улыбаясь, к немилой идет,

Улыбаясь, уходит от милой.

Как же слаб этот черт, этот бог!

Сколько раз от единого слова

Стать несчастным мгновенно он мог

И счастливым мог сделаться снова…

Жеманная грусть менуэта,

И пудра, густая, как снег,

И фижмы, и мушки — это

Версаль, восемнадцатый век.

Кокетливый шепот фонтанов,

Под пуделя стриженный сад.

Здесь шпаги звенят д’артаньянов,

Здесь юбочки фрейлин шуршат.

Меняет король фавориток

Почаще, чем девок матрос.

Над верностью здесь открыто

Хохочет весь двор до слез.

Здесь верность из моды вышла,

Смешнее нет верных пар…

Ах, многое видел и слышал

Под пуделя стриженный сад.

Он видел — в ночи к супругу

Родная жена кралась:

Любили они друг друга,

Но моды всесильна власть…

Кокетливо шепчут фонтаны,

Подстриженный дремлет сад.

И шпаги гремят д’артаньянов,

И юбочки фрейлин шуршат.

Скользят, словно змеи, сводни,

И паж проскользнул, как уж…

Вот смеху–то — здесь сегодня

Жену обнимает муж!

Волки бьются, как бьются люди —

Упиваются дракой всласть,

И сшибаются грудью с грудью,

И впиваются пастью в пасть.

Волки бьются глухою ночью,

В час предательств и катастроф.

Только шерсти взлетают клочья,

Только брызжет густая кровь.

Волки бьются за право власти,

Из–за самок и просто так.

Как капканы, стреляют пасти,

Оглушителен темп атак.

Но, когда тебя смерть приперла,

Ты на спину скорей ложись —

Подставляй, побежденный, горло,

Предлагай, побежденный, жизнь.

Победитель кипит от злобы,

Страшен взгляд, устремленный вниз.

Но еще не случалось, чтобы

Волк поверженного загрыз…

А ему лишь деревья — судьи

Да зайчишка косой вдали…

Эх, неплохо, когда бы люди

Этот волчий закон блюли.

Брожу, как в юности, одна

В глухих лесах, по диким склонам,

Где обнимает тишина

Меня объятием влюбленным,

Где отступает суета

И где за мною вместо друга,

Посвистывая, по пятам

Смешная прыгает пичуга,

Где два орла, как петухи,

Сцепившись, падают на тропку,

Где изменившие стихи

Опять стучатся в сердце робко.

Так было тихо, что казались,

Вдруг оглушившие меня,

Прыжки испуганного зайца

Тяжелым топотом коня.

Так было тихо, было тихо,

Что в предвесенней тишине

Смятенье и неразбериха,

Как волны, улеглись во мне.

Я знаю — скоро растворится

В душе последний тонкий лед,

Поскольку тенькают синицы:

— Зима прошла, весна идет!

Там, где полынью пахнет горячо,

Там, где прохладой тонко пахнет мята,

Пульсировал безвестный родничок,

От глаз туристов зарослями спрятан.

И что ему судьба великих рек? —

Пусть лакомится еж водою сладкой!

…Давным–давно хороший человек

Обнес источник каменною кладкой.

Как маленький колодезь он стоял.

Порой листок в нем, словно лодка, плавал.

Он был так чист, так беззащитно мал,

Вокруг него так буйствовали травы!..

Однажды, бросив важные дела

И вырвавшись из городского плена,

Я на родник случайно набрела

И, чтоб напиться, стала на колена.

Мне родничок доверчивый был рад,

И я была такому другу рада,

Но чей–то вдруг почувствовала взгляд

И вздрогнула от пристального взгляда.

Сквозь воду, из прозрачной глубины,

Как будто из галактики далекой,

Огромны, выпуклы, удивлены,

В меня уставились два странных ока.

И тишина — натянутой струной.

Я даже испугалась на мгновенье.

То… лягушонок, худенький, смешной,

Увидел в первый раз венец творенья!

И вряд ли я забуду этот миг,

Хоть ничего и не случилось вроде…

Пульсирует ли нынче мой родник

И жив ли мой растерянный уродик?

Как жаль, что никогда я не пойму,

С улыбкой встречу вспоминая эту,

Какой же показалась я ему? —

Должно быть, чудищем с другой планеты!

1

Ты умер, как жил —

На бегу, на лету,

С портфелем в руке,

С сигаретой во рту.

Наверно, в последнем

Секундном аду

Увидел себя

В сорок третьем году,

В пылающем танке,

В ревущем огне,

И, падая, понял:

Убит на войне…

2

Кто–то тихо шептал твое имя,

Кто–то выдохнул: «Значит, судьба…»

Холод лба под губами моими,

Смертный холод высокого лба.

Я не верю ни в черта, ни в бога,

Но молилась о чуде в тот час…

Что ж ты сделал, Сережа, Серега, —

Самый смелый и добрый из нас?

Как ты дал себя смерти осилить,

До зимы далеко не дойдя?..

Провожала поэта Россия

Ледяными слезами дождя.

Осень шла в наступление люто —

Вот–вот бросит на кладбище снег…

От прощального грома салюта

Лишь не вздрогнул один человек…

3

Я до сих пор поверить не могу,

Что ты на том — нездешнем берегу,

Куда слова мои не долетят,

И даже матери молящий взгляд,

И даже вскрик отчаянный жены

Теперь к тебе пробиться не вольпы…

Л я все так же, так же, видит бог,

Хватаю трубку, услыхав звонок, —

Как будто бы из черной пустоты

Вдруг позвонить на землю

Можешь ты…

Скромный зяблик, как соловей,

Заливается на осине.

Из–под выгоревших бровей

Лето взор поднимает синий.

Им обласканная, стою,

А кузнечики как цикады…

Север, Север! Красу твою

Разве сравнивать с чем–то надо?

Да, конечно, прекрасен юг —

Блеск Кавказа, сиянье Крыма.

Только Север — как старый друг:

Незаметный, незаменимый…

«Сверхчеловеки»! Их немало

Меж нами, серыми людьми.

И человечество устало

От суперменов, черт возьми! —

От тех, кому ничто другие…

И мне поднадоели «те»,

И мне знакома ностальгия

По уходящей доброте.

И позабыть ли, как когда–то

Без гордых поз и громких слов

Вошли обычные солдаты

В легенды, в песни, в даль веков?

И суперменов клан надменный

Во всей красе раскрылся мне:

Когда иные супермены

Хвост поджимали на войне…

Как стремителен жизни поток! —

И куда нам от Времени деться?

Никогда не бывает

«потом» —

Только в это не верится сердцу.

Жизнь начать собираясь вот–вот,

Не заметишь, что песенка спета:

Снег растает, весна промелькнет,

И закатится красное лето…

Все стремительней жизни поток.

Но единожды — экое дело! —

Вдруг поверишь: настало

«потом» —

Оказалось, что жизнь пролетела…

Стареющая женщина…

Как страшно —

Вздыхает, строит глазки, морщит нос.

На голове ее, подобно башне,

Сооружение из крашеных волос.

Она себе все мнится резвой птичкой,

Ровесницей своих же дочерей.

Она смешна,

Она же и трагична —

Несладко, если старость у дверей.

Не смейтесь, люди,

Не судите строго —

Пусть строит глазки, морщит носик,

Пусть…

Дай мужество мне, и. о. господь–бога,

С достоинством закончить женский путь!

Прекраснее прекраснейших поэм,

Ужаснее ужаснейших кошмаров,

Ты, наша жизнь, кончаешься ничем —

Неужто впрямь мы суетились даром?..

Умела не поддаться я врагу

И за друзей сражалась как умела,

Но что я сделать Пустоте могу? —

Одно лишь: до конца держаться смело.

Плесень трусости,

Ржа измены,

Вещевой лихорадки чушь —

Что там черные дыры вселенной

Перед черными дырами душ!..

Но и взлеты души —

Не басни:

Во вселенной во всей навряд

Ты разыщешь звезду прекрасней

Тех, что в наших глазах горят.

Бывает так, что ждешь стихи годами —

Их торопить поэту не дано…

Но хлынут вдруг, как ливень долгожданный,

Когда вокруг от засухи черно.

Стихи придут, как щедрый ливень лета,

Вновь оживут цветы и деревца.

Но снова засуха, вновь страх поэта,

Что никогда не будет ей конца…

Я музу бедную безбожно

Все время дергаю:

— Постой!

Так просто показаться «сложной»,

Так сложно, музы, быть «простой».

Ах, простота! Она дается

Отнюдь не всем и не всегда…

Чем глубже вырыты колодцы,

Тем в них прозрачнее вода.

Поэт забронзовел —

Смешно!

Товарищ по окопам —

Странно!

Не каждому, видать, дано

Пройти сквозь испытанье саном.

Надменен глаз его прищур,

Во всем сановная усталость…

То усмехаюсь,

То грущу —

Что с ним,

Отличным парнем,

Сталось?

Поэт забронзовел —

Тоска! —

По лестнице чинов шагая.

И все слабей его рука,

Теряет золото строка —

За бронзу

Плата дорогая…

Не страшно, что похож на битла

Уже седеющий пиит, —

Беда, что слишком деловит он,

Локтями друга оттеснит.

Талант и деловитость? Странно!

О том историю спроси:

Лишь зарабатывали раны

Себе поэты на Руси…

Сначала он чинился для порядку —

Так издавна водилось на Руси,

Потом сдавался:

— Разве что с устатку,

Ну ладно уж, хозяйка, поднеси!

Со смаком пил, брал не спеша закуску,

Хитро смотрел из–под нависших век —

Краснодеревщик дядя Вася, русский

Потомственный рабочий человек.

Я слушала его развесив уши.

Какая бы ни мучила тоска,

Всегда надежно врачевала душу

Расейская сердечность старика.

У человечества свои законы —

Уже берут нас роботы в тиски.

Но далеко машине электронной

До теплой человеческой руки!

И будет в царстве автоматов сладко —

Как некогда на дедовской Руси —

Вдруг услыхать:

— Вот разве что с устатку,

Ну ладно уж, хозяйка, поднеси!

Во все века, всегда, везде и всюду

Он повторяется, жестокий сон, —

Необъяснимый поцелуй Иуды

И тех проклятии сребреников звон.

Сие понять — напрасная задача.

Гадает человечество опять:

Пусть предал бы (когда не мог иначе!),

Но для чего же в губы целовать?..

Хорошо молодое лицо —

Жизнь еще не писала на нем,

И своим не пахала резцом,

И своим не дышала огнем.

Больно время его обожжет,

Так же, как обжигало и нас.

Пусть упрямым останется рот,

Не погаснет сияние глаз,

Но добавится что–то еще —

Станут тоньше, духовней черты.

С этой грани начнется отсчет

Настоящей мужской красоты.

Да, тогда лишь придет Красота,

И теперь навсегда, до конца:

Красота не пустого холста —

Обожженного жизнью лица.

Легка. По–цыгански гордо

Откинута голова.

Техасы на узких бедрах,

Очерчена грудь едва.

Девчонка, почти подросток,

Но этот зеленый взгляд! —

Поставленные чуть косо

По–женски глаза глядят.

В них глубь и угроза моря,

В них отблеск грядущих гроз…

Со смуглою кожей спорит

Пшеничный отлив волос.

Легка, за спиною крылья —

Вот–вот над землей вспорхнет…

Неужто такими были

И мы в сорок первый год?..

Пиджак накинул мне на плечи —

Кивком его благодарю.

«Еще не вечер, нет, не вечер!» —

Чуть усмехаясь, говорю.

А сердце замирает снова,

Вновь плакать хочется и петь.

…Гремит оркестра духового

Всегда пылающая медь.

И больше ничего не надо

Для счастья в предзакатный час,

Чем эта летняя эстрада,

Что в молодость уводит нас.

Уже скользит прозрачный месяц,

Уже ползут туманы с гор.

Хорош усатый капельмейстер,

А если проще — дирижер.

А если проще, если проще:

Прекрасен предзакатный мир!

И в небе самолета росчерк,

И в море кораблей пунктир.

И гром оркестра духового,

Его пылающая медь.

…Еще прекрасно то, что снова

Мне плакать хочется и петь.

Еще мой взгляд кого–то греет

И сердце молодо стучит.

Но вечереет, вечереет —

Ловлю последние лучи…

Сказал он:

— За все спасибо!

За вашего сердца лед,

За то, что об лед как рыба

Я бьюсь уж который год.

За ласковый, за вечерний,

За дружбы надежный свет,

За то, что ожесточенья

Во мне, нелюбимом, нет.

Она поцелуем быстрым

Коснулась его волос:

— Ох, если бы высечь искру

Из сердца мне удалось! —

А он усмехнулся, в синем

Табачном плывя дыму:

— Подобное не под силу,

Я думаю, никому…

Она опустила веки,

Чтоб скрыть невеселый взгляд.

…То было в двадцатом веке,

Так было сто лет назад…

Жестокость равнодушия — она

Страшнее, чем бетонная стена.

В кровь об нее мы расшибаем лбы —

Она не слышит попросту мольбы.

Стена из равнодушия — она

Не виновата в том, что холодна…

Опять лежишь в ночи, глаза открыв,

И старый спор сама с собой ведешь.

Ты говоришь:

— Не так уж он красив! —

А сердце отвечает:

— Ну и что ж!

Все не идет к тебе проклятый сон,

Все думаешь, где истина, где ложь…

Ты говоришь:

— Не так уж он умен! —

А сердце отвечает:

— Ну и что ж!

Тогда в тебе рождается испуг,

Все падает, все рушится вокруг.

И говоришь ты сердцу:

— Пропадешь! —

А сердце отвечает:

— Ну и что ж!

Прощай, командир. Уходи из вагона.

— Пора! — говорит проводник.

Я ласково руку кладу на погоны:

— Чего головою поник?

Целую холодные сжатые губы

Да ежик колючих волос.

…Заплачут ветров исступленные трубы,

«Прощай!» — закричит тепловоз.

Прощай же! Я жизни ничьей не разрушу…

(Как сложно устроен наш мир!)

Ты сильный. О слабых подумаем душах…

Пора уходить, командир!

Ну вот и конец. Вот и сдвинута глыба.

Боль позже очнется в груди…

Прощай, командир, и скажи мне «спасибо»

За этот приказ «уходи!».

Бывает так — почти смертельно ранит,

Но выживешь: вынослив человек.

И лишь осколок — боль воспоминанья —

В тебе уже останется навек.

Навек… Нас друг от друга оторвало.

Кто знает, для чего и почему?

В груди осколок острого металла —

Скажи, привыкнуть можно ли к нему?

Не знаю, путь мой короток иль долог,

Не знаю, счастлив ли, несчастлив ты…

Болит осколок, так болит осколок,

Кровь снова проступает сквозь бинты.

Не встречайтесь с первою любовью,

Пусть она останется такой —

Острым счастьем, или острой болью,

Или песней, смолкшей за рекой.

Не тянитесь к прошлому, не стоит —

Все иным покажется сейчас…

Пусть навеки самое святое

Неизменным остается в нас.

Теперь не умирают от любви —

Насмешливая трезвая эпоха.

Лишь падает гемоглобин в крови,

Лишь без причины человеку плохо.

Теперь не умирают от любви —

Лишь сердце что–то барахлит ночами.

Но «неотложку», мама, не зови,

Врачи пожмут беспомощно плечами:

«Теперь не умирают от любви».

…И когда я бежать попыталась из плена

Глаз твоих, губ твоих и волос,

Обернулся ты ливнем и запахом сена,

Птичьим щебетом, стуком колес.

Все закрыты пути, все заказаны тропы —

Так за годом уносится год…

Я лечу в пустоту, перепутаны стропы —

Только дольше бы длился полет!

Ах, в серенькую птаху

Влюбился вдруг… орел!

Но ахай иль не ахай,

Он счастье в ней обрел.

Глядит не наглядится,

Не сводит круглых глаз

И, гордые орлицы,

Не замечает вас!

Не сводит глаз и тает…

Что в этой птахе есть?

Сия велика тайна,

Велика тайна есть…

Двери настежь, сердце настежь,

Прочь замки, долой засовы!

Я тебе желаю счастья —

Настоящего, большого!

Исцеляя и врачуя,

Пусть шагнет оно навстречу.

Так мучительно хочу я,

Чтобы ты расправил плечи!

Чтоб запели в сердце струны,

Те, что заглушили годы,

Чтобы снова стал ты юным,

И уверенным, и гордым —

Дерзкоглазым, бесшабашным,

Лейтенантом желторотым,

Тем, кто бросил в рукопашный

Батальон морской пехоты!

Кто потом, в парад Победы,

На брусчатке шаг печатал…

А еще могу поведать,

Как ты нравился девчатам!

Пусть идут в атаку годы,

Пусть испытано немало —

Не пора еще на отдых

Тем, кто вышел в генералы!

Есть праздники, что навсегда с тобой, —

Красивый человек, любимый город.

Иль где–нибудь на Севере — собор,

Иль, может, где–нибудь на Юге — горы.

К ним прикипела намертво душа,

К ним рвешься из житейской суматохи.

И пусть дела мои сегодня плохи,

Жизнь все равно — я знаю! — хороша.

Не говорите: — Далеко до гор! —

Они со мною на одной планете.

И где–то смотрит в озеро собор.

И есть красивый человек на свете.

Сознанье этого острей, чем боль.

Спасибо праздникам, что навсегда с тобой!

Как объяснить слепому,

Слепому, как ночь, с рожденья

Буйство весенних красок,

Радуги наважденье?..

Как объяснить глухому,

С рожденья, как ночь, глухому,

Нежность виолончели

Или угрозу грома?..

Как объяснить бедняге,

Рожденному с рыбьей кровью,

Тайну земного чуда,

Названного «любовью»?..

1

Мы легли у разбитой ели,

Ждем, когда же начнет светлеть.

Под шинелью вдвоем теплее

На продрогшей, гнилой земле.

— Знаешь, Юлька, я против грусти,

Но сегодня она не в счет,

Дома, в яблочном захолустье,

Мама, мамка моя живет.

У тебя есть друзья, любимый.

У меня лишь она одна.

Пахнет в хате квашней и дымом,

За порогом бурлит весна.

Старой кажется: каждый кустик

Беспокойную дочку ждет…

Знаешь, Юлька, я против грусти,

Но сегодня она не в счет.

Отогрелись мы еле–еле.

Вдруг — нежданный приказ: «Вперед!»

Снова рядом в сырой шинели

Светлокосый солдат идет.

2

С каждым днем становилось горше.

Шли без митингов и знамен.

В окруженье попал под Оршей

Наш потрепанный батальон.

Зинка нас повела в атаку,

Мы пробились по черной ржи,

По воронкам и буеракам,

Через смертные рубежи.

Мы не ждали посмертной славы.

Мы хотели со славой жить.

…Почему же в бинтах кровавых

Светлокосый солдат лежит?

Ее тело своей шинелью

Укрывала я, зубы сжав,

Белорусские ветры пели

О рязанских глухих садах.

3

…Знаешь, Зинка, я против грусти,

Но сегодня она не в счет.

Где–то в яблочном захолустье

Мама, мамка твоя живет.

У меня есть друзья, любимый,

У нее ты была одна.

Пахнет в хате квашней и дымом,

За порогом бурлит весна.

И старушка в цветастом платье

У иконы свечу зажгла.

…Я не знаю, как написать ей,

Чтоб тебя она не ждала.

Еще в ушах свистящий ветер сечи,

Еще больна горячкой боя ты,

Но снова чуть познабливает плечи

От позабытой бальной наготы.

Любезные неискренние лица —

Где полк, где настоящие друзья?

Тоска ли, дым в твоих глазах клубится?..

Но улыбнись, кавалерист–девица:

Гусару киснуть на балу нельзя!

И вот плывешь ты в туфельках парчовых,

Как будто бы не на твоем веку

Летели села в заревах багровых

И умирали кони на скаку.

Похоже, ты анахронизмом стала —

Двенадцатый уже не моден год…

А вот сама Зизи, царица бала,

К роялю перси пышные несет.

Она пищит — жеманная кривляка,

Одни рулады, капли чувства нет!

Такая бы не только что в атаку,

Сестрою не пошла бы в лазарет.

Играет бюстом — нынче модно это —

И вызывает одобрение, света.

Ей, в декольте уставив глаз прицел,

Подвыпивший бормочет офицер:

— Есть родинка у ней, ну, просто чудо!

— Шалун, сие вы знаете откуда?

— А я скажу, коль нет ушей у стен,

Ей ныне покровительствует Н.!

— Сам Н.? Но у нее ведь с М. роман! —

…В твоих глазах — тоска ли, дым, туман?

Ты, болтовне несносной этой внемля,

Вдруг почему–то увидала вновь,

Как падает на вздыбленную землю

Порубанная первая любовь —

Она была и первой и последней…

Уйти бы в полк, не слушать эти бредни!

Но ничего не может повториться,

На поле чести вечно спят друзья…

Играет голосом и персями певица,

Собою упоенная девица,

Писклявый ротик ей заткнуть нельзя…

Как тяжко в легких туфельках парчовых!

А может, впрямь не на твоем веку

Летели села в заревах багровых

И умирали кони на скаку?

Как тяжко в легких туфельках парчовых!..

Тихо плакали флейты,

Рыдали валторны,

Дирижеру, что Смертью зовется,

Покорны.

И хотелось вдове,

Чтоб они замолчали, —

Тот, кого провожали,

Не сдался б печали.

(Он войну начинал

В сорок первом, комбатом,

Он комдивом закончил ее

В сорок пятом.)

Он бы крикнул, коль мог:

— Выше голову, черти!

Музыканты! Не надо

Подыгрывать смерти!

Для чего мне

Рапсодии мрачные ваши?

Вы играйте, солдаты,

Походные марши!

Тихо плакали флейты,

Рыдали валторны,

Подошла очень бледная

Женщина в черном.

Все дрожали, дрожали

Припухшие губы,

Все рыдали, рыдали

Военные трубы.

И вдова на нее

Долгим взглядом взглянула:

Да, конечно же,

Эти высокие скулы!

Ах, комдив! Как хранил он

Поблекшее фото

Тонкошеей девчонки,

Связистки из роты.

Освещал ее отблеск

Недавнего боя

Или, может быть, свет,

Что зовется любовью.

Погасить этот свет

Не сумела усталость…

Фотография! Только она

И осталась.

Та, что дни отступленья

Делила с комбатом,

От комдива в победном

Ушла сорок пятом,

Потому что сказало ей

Умное сердце:

Никуда он не сможет

От прошлого деться —

О жене затоскует,

О маленьком сыне…

С той поры не видала

Комдива доныне.

И встречала восходы,

Провожала закаты

Все одна да одна —

В том война виновата…

Долго снились комдиву

Припухшие губы,

Снилась шейка,

Натертая воротом грубым,

И улыбка,

И скулы высокие эти…

Ах, комдив! Нет без горечи

Счастья на свете!..

А жена никогда

Ни о чем не спросила,

Потому что таилась в ней

Умная сила,

Потому что была

Добротою богата,

Потому что во всем

Лишь война виновата…

Чутко замерли флейты,

Застыли валторны,

И молчали, потупясь,

Две женщины в черном.

Только громко и больно

Два сердца стучали

В исступленной печали,

Во вдовьей печали…

И вижу я внутренним взором

Церковную узкую дверь.

Мне жаль этой церкви, которой

Нет в Шушенском больше теперь.

Двух ссыльных в той церкви венчали —

Давно это было, давно.

Царапались мыши, стучали

Кедровые лапы в окно.

И вижу я внутренним зреньем,

Как пристально, из–под очков,

В потрепанной рясе священник

Взирает на еретиков —

Веселых, не верящих в бога,

Бунтующих против царя…

Так пусто, темно и убого,

Так холодно у алтаря.

Мигают оплывшие свечи,

Свисает с иконы паук.

Мерцание медных колечек,

Застенчивость девичьих рук…

Я много бродила по свету,

Все, может быть, только затем,

Чтоб встретить на Севере эту

Песнь песен, поэму поэм.

И все–таки встречи не будет —

Ту церковь снесли, говорят…

Чего не придумают люди —

Не ведают, знать, что творят…

За лесом туманятся горы,

Синеет Саянский хребет.

Вхожу я в ту церковь, которой

В сегодняшнем Шушенском нет.

А такое и вправду было,

Хоть и верится мне с трудом:

Кто–то начал со страшной силой

Украшать этот бедный дом.

«Что, мол, нам экскурсанты скажут?

Все должно быть на высоте!»

И повесили люстру даже

Расторопные люди те.

И портьеры (что подороже!)

Стали здесь «создавать уют»,

И слоны из пластмассы — боже! —

Протоптали дорожку тут.

И центральное отопленье

Провели за рекордный срок —

Как, простите, товарищ Ленин

В ссылке жить без комфорта мог?..

Штукатурили в доме бревна,

У крыльца развели цветник…

И тогда, оскорбившись кровно,

Правда свой отвернула лик.

Стало в доме фальшивым что–то,

Сразу свой потеряло вес…

Годы шли, как на приступ роты, —

Соскребали мы позолоту,

Бутафорский снимали блеск.

Нынче в доме, где ссыльный Ленин

Прожил несколько долгих лет,

Нет центрального отопленья

И сверкающей люстры нет.

Пахнут бревна смолою снова,

Никаких нет на окнах штор.

…Запах времени! Дух былого!

Как волнует он до сих пор…

Нас изба привечает скромно,

Ветры времени в ней сквозят.

Так мала она! Так огромна —

Даже в сердце вместить нельзя.

Я навек поняла отныне,

Стало в Шушенском ясно мне:

Людям надобно со святыней

Оставаться наедине.

Помолчать, грохот сердца слыша,

Не умом, а душой понять:

Здесь он жил, вот под этой крышей,

Эта койка — его кровать.

Здесь невесте писал про Шушу,

Здесь морщинки легли у рта…

Я хочу тишину послушать,

А при людях она не та.

И когда все уйдут отсюда,

И затихнет людской прибой,

Я немного одна побуду —

Я побуду, Ильич, с тобой…