Мишень

Сега с Маратом из Красных Домов и Васька Сопля с восьмого барака отправились после школы на Крестовские склады жечь крыс. Склады эти разбомбили немцы еще в 41-м, а теперь, в 49-м, там в подвалах развелось крыс видимо-невидимо. Крыс били из рогаток, мозжили обгорелыми кирпичами, шарашили кольями, поддевали на железные пики, глушили самодельными пороховыми бомбами. У каждого из трех друзей был свой личный «крысиный счет»: долговязый, белобрысый и мутноглазый Сега угробил 18 крыс, смуглолицый, картавый и верткий Марат — 12, а приземистый, гнусавый и длиннорукий Васька Сопля — 29. В троице верховодил Сега, Марат был на подхвате. Соплю уважали, хотя он был на год младше, ниже ростом и слабее Сеги. Старший брат Сопли, вечный второгодник Вовка по прозвищу Шка, зимой попал в колонию за поножовщину, оставив Сопле свою убойную рогатку с тройной авиационной резинкой, из которой Сопля научился метко стрелять чугунками — кусочками битых чугунных радиаторов парового отопления. Такая остроугольная тяжеленькая чугунка со свистом впивалась в серо-волосатое тело крысы, заставляя ее предсмертно визжать.

Сега любил метать в крыс кирпичи, а попав, добивать дергающуюся тварь обструганным колом. Затем он ловко, сквозь зубы, сплевывал на размозженную крысу, бормоча «Эс-Фэ-О»,[1] чистил в земле окровавленный конец кола, поднимал новый кирпич и шел искать живую крысу.

Марат был изобретательнее своих друзей. В сарае одноногого инвалида и пьяницы Андреича он тщательно готовился к крысиной войне: делал пороховые бомбы, выковыривая порох из винтовочных патронов и засыпая в бумажные фунтики, облеплял фунтики глиной, обсыпал мелкорублеными гвоздями и, вставив фитили, сушил на крыше сарая. Потом прятал бомбы в свои безразмерные карманы, сворачивал самокрутку, просил у Андреича «огня в зубы», закуривал, натягивал кепарь и деловито, враскачку шел на войну. На складах Марат пролезал в самые темные подземелья, поджигал бомбу, метал, прикрывал голову, ожидая взрыва. Бомбы всегда взрывались. Нашпигованных гвоздями крыс он выволакивал наверх за хвосты, злобно-небрежно бросая к ногам друзей:

— Еще одну шушеру уделал!

Пару раз разлетающаяся сечка доставала и самого бомбометателя: шляпка гвоздя впилась ему в прикрывшую голову кисть, и Сега перочинным ножиком выковырнул из руки товарища боевой осколок.

Перебив порядочно крыс и заметив, что число их в бесконечных подвалах складов не убывает, три друга нашли себе новое развлечение: ловить крыс и жечь их живьем. Для поимки противных тварей была сооружена сеть из трех авосек. Ее навешивали на какую-нибудь дыру, а с другой стороны шуровали кольями, орали, метали кирпичи и бомбы. Крысы бежали и попадали в сеть. Здесь начиналось самое сложное — схватить крысу так, чтобы она не выскользнула или не покусала. Для этого Сега приспособил старые меховые рукавицы деда. Внук вымазал их в растворе, которым громкоголосые бабы штукатурили котельную, раствор застыл, и дедовы рукавицы стали просто каменными — ни одна крыса не могла прокусить их. Сега назвал свои рукавицы «ежовыми», вспомнив старый плакат в кабинете школьного военрука — на нем сотрудник НКВД в огромной колючей рукавице сжимал каких-то хвостатых и длинноносых очкариков.

— Мои рукавицы — как ежовые трактора! — говорил Сега.

Страшно было крысам попадать в эти рукавицы. Их ждала лютая смерть: наверху, посреди обугленных стен разводился костер, на него ставился большой ржавый бидон с оторванной крышкой. В бидон пускали крысу. И молча слушали, как она пищит и бьется в раскаленном бидоне.

В этот пасмурный день друзьям долго не везло. Крысы или проскакивали сквозь сеть, или просто не шли в нее. Да и как-то попрятались, попритихли. Сега уже плюнул, предложив пойти порезаться в расшибец с детдомовскими. Но упорный Марат не отступал — сопя и кряхтя, ползал по мокрым подвалам, орал, свистел, метал кирпичи в темноту.

Наконец попалась одна.

Схватив «ежовыми тракторами» крысу, Сега вытащил ее из сетки, вынес из подвала и кинул в бидон. Соприкоснувшись головами, друзья заглянули в бидон, оценивая трофей. Крыса была как крыса: не большая и не маленькая, с хвостом. Она неподвижно сидела в полумраке на пока еще холодном днище бидона, покрытого обугленной крысиной кровью.

— Опчики-корявые! — Сега звучно шлепнул ладонями по бидону. — Ща поджарим тебя, шушера.

Крыса сидела неподвижно.

— Ишь, и не шугается… — Сопля тюкнул ботинком в закопченный бок бидона.

Крыса не пошевелилась. Сопля плюнул ей на серую спину. Крыса вздрогнула, подняла голову и понюхала воздух. Влажные глаза ее блестели.

— Бздит. Чует смерть, — шмыгнул носом Марат. — Запалим костер, робя.

Трое разбрелись по руинам в поисках топлива для казни, стали тянуть из кирпичного месива обугленные доски, куски рам с осколками стекла. Сложили деревяшки между двумя кирпичами, сунули под них клочок газеты, подожгли.

Костер нехотя затеплился.

Сега достал бычок «Казбека», поджег, раскурил, передал Сопле. Тот глубоко затянулся и шумно выпустил дым в бидон:

— Газовая атака. Надеть противогазы.

Крыса сидела неподвижно. Она словно окаменела. Дым поплыл из бидона.

— Может, подохла со страху? — Марат тюкнул бидон.

Крыса пошевелилась.

— Жива, фашистка, — Сопля вернул окурок Сеге, сплюнул в костер. — Горит плохо.

— Намокло всё, на хер, — Сега присел перед костром, пошевелил деревяшки. — Надо толи подкинуть.

— Ща принесу, — Марат побрел по руинам.

— Чего-то жрать захотелось, — Сопля сдвинул кепку на затылок, поскреб бледный лоб. — Вы вчера чего ели?

— Вчера? — Сега прищурил толстые веки с белесыми ресницами. — Картофь с салом. Пирог с морковью.

— А мы макарон рубанули. Батя консервов припер с завода.

Сега понимающе кивнул, поправил огонь:

— У Аники двух турманов сперли и дутыша белого, слыхал?

— Да уж давно слыхал.

— Вот так. А мы с ними в расшибец режемся.

— Это не детдомовские.

— Ага! Не детдомовские. А кто тогда?

— Леха Трегуб.

— С Яузы?

— Ага.

— А ты почем знаешь?

— Знаю, ёптать.

Помолчали. Костер дымил, не желая разгораться.

— Надо Глухарю сказать.

— Уже сказано, — Сопля усмехнулся и подмигнул Сеге маленьким чернявым глазом, глубоко спрятанным под рассеченной бровью.

Сега одобрительно кивнул, вздохнул, с силой хлопнул в крепкие ладони, сжал, повернул, выдавливая пойманный между ладонями воздух. Воздух пискнул.

Пришел Марат с кусками толя, стал совать в костер. Затрещал огонь, зачадило, шибануло в ноздри. Сега отвернулся от костра:

— Тьфу, зараза…

Толь помог: обломки занялись. В костер подбросили рваный ботинок, кусок подоконника и какую-то синюю облупившуюся крестовину.

— Во, законно! — обрадовался Марат огню. — Ну, чо, ставим?

— Погоди, пусть прогорит, — остановил его Сопля. — На углях больнее.

— Точно, — кивнул Сега.

За щербатым забором меж двух разросшихся ракит показалась худощавая фигура с портфелем. На выглянувшем наконец из-за туч солнце блеснули круглые очки.

— Кто там прет? — сощурился Сопля.

— Гошка Скелет… — узнал Марат.

Гоша Синаев по прозвищу Скелет брел мимо складов, равномерно постукивая себя черным портфелем по ноге. На нем были темно-серая, тесно сидящая форма и форменная фуражка с латунной кокардой. Круглые очки с толстенными линзами занимали половину его худощавого, узкого бледно-желтого лица.

— Вали сюда, Скелет, ща подзорву! — Марат достал из кармана самодрачку — согнутую медную трубку, набитую спичечными головками, со вставленным гвоздем на резинке.

Гоша заметил троих, остановился. Повернул, побрел к ним. Гоша Скелет был странный парень: круглый отличник по математике и тихий псих, умудрившийся получить в 5-м классе тройку по поведению, которую, как орден, постоянно носил только Витька Глухарь — третьегодник, вечный «пахан» школы. Гоша пришел в школу имени Молотова новеньким. Учился прилежно, не шумел, стоял на переменах в коридоре у карты СССР, шевеля губами. Как отличника и тихоню его стали поколачивать. Гоша долго терпел, втягивая худую голову в плечи и оберегая от ударов свои толстые очки. А потом совершенно неожиданно на уроке русского языка, когда все сгорбились над диктантом, воткнул ручку в шею главного обидчика. Да так сильно, что перо обломилось и застряло в шее. Парня прооперировали, лечили, освободив от занятий. За свой неожиданный проступок Гоша получил тройку по поведению и статус тихого психа, которого лучше не трогать.

Гошу сторонились, как урода.

Говорить с ним можно было только про марки, корабли и фотографические аппараты.

Пару лет назад отец Гоши покончил с собой странным образом: напившись до белой горячки, влез по скобам на трубу котельной и кинулся в жерло. Отец воевал, вернулся хромым, потеряв на Зееловских высотах кусок бедра. Поговаривали, что осколком ему также перебило «мужскую жилу», отчего он безнадежно запил и слегка тронулся рассудком. Собственно, попивать он начал и до войны, но тогда еще знал меру, работая бригадиром слесарей-водопроводчиков на ВДНХ. Зееловские высоты угробили Гошиного отца.

В день самоубийства он оставил странную записку: «Отбойхромой!» Наутро истопники нашли в топке котельной его обгорелые кости. Их и похоронили на Останкинском кладбище.

Про Гошу теперь говорили: «Тот, чей отец в трубу сиганул».

Поблескивая очками, Гоша шел по руинам.

У складов он оказался совершенно случайно. С самого утра этот день как-то не заладился: Гоша проснулся раньше будильника, матери и старшей сестры от тяжелого сна. Ему приснилось, что он в той самой котельной и что он знает, знает, знает, что отец уже лезет вверх по трубе. Нужно как можно скорее выбежать из подвала котельной, закричать, позвать на помощь, остановить отца. Всем существом, всем своим худым телом ощущая, как дорога каждая секунда, Гоша мечется по полутемному каменному мешку, петляет в угрюмых лабиринтах, скуля от нетерпения. Лабиринты не кончаются, они множатся с каждым поворотом, распахиваются темными коридорами и провалами, изгибаются кирпичными стенами, длятся и тянутся бесконечно. Гоша уже не бежит, а летит, рассекая сумрачный воздух, тормозя и нетерпеливо взвизгивая перед каждым изгибом стены, торопит себя изо всех сил, и, и, и… вылетает не наружу, к отцу, а прямо к топкам. Топки ревут запертым пламенем. Гоша в ужасе кидается к двери, но лабиринт, распахнувшийся за ней, бесконечен, Гоша понимает, что ему никогда не выбраться наверх, не предупредить отца, но надо хотя бы открыть топки, чтобы отец выбрался, выполз, вырвался, он кидается к дверцам топок, они гудят, раскаленные, за ними бьется адское пламя, и, и, и — на них нет никаких ручек! Он бьет по топкам, хватается за раскаленный металл, но поздно: отец сверху по трубе рушится вниз, рушится с хриплым беспомощным криком, как большая ворона…

Проснувшись в слезах, Гоша надел очки, обошел раскладушку, на которой спала сестра, пошел в туалет. К счастью, в туалете никого не оказалось, и Гоша, усевшись на старый унитаз, подумал, что надо было пустить в топки воду из труб. Тогда бы они погасли.

В школе на русском и литературе он сидел вялым, не слушая учителей. И лишь на геометрии оживился, сам попросился к доске, решал сложную и интересную задачу, запутался, но выплыл и получил, как всегда, «пять».

Когда прозвенел звонок, Гоша не остался в фотографическом кружке с узкобородым и суетливым Борисом Израильичем, а бесцельно побрел в сторону автобазы и электроподстанции. Домой Гоша не торопился. Ему было как-то скучно и беспокойно. Хотелось брести, брести, не встречая никого. Обойдя гаражи, он постоял возле ворот автобазы, глядя, как один грузовик завозит туда другой, со спущенными шинами, затем перелез через гору угля и пошел узким проходом между двумя кирпичными заборами; здесь в сумраке росла бузина, семенами которой плевались из трубок, валялись ржавые банки, рыбьи кости, пружины от кроватей, грязные связки газет, разбитые весы, арматура, безглазая голова куклы, дверная ручка, угольный шлак, проволока, рукав от ватника, снова шлак, снова пружина, и… что-то блеснуло в груде мусора.

Гоша ковырнул в мусоре носком своего старого, но хорошо начищенного ботинка. Из кучи выкатился стеклянный шар размером с гусиное яйцо. Гоша присел на корточки, взял шар в руки, обтер.

Шар был целый, не битый, зеленоватого стекла.

Улыбаясь находке, Гоша тщательно обтер шар о штаны, посмотрел сквозь него на пасмурное небо. Потом на голову безглазой куклы. Всё было зеленое, как в аквариуме.

«Можно у Кольки Поспелова марки выменять. А можно и маме подарить. Это же как от великанских бус…» — подумал он и, поигрывая шаром, двинулся дальше.

Гоше стало веселее.

Он вспомнил, что скоро будет районная олимпиада по математике, куда его обязательно пошлют. А потом, зимой — и городская…

«Антон Владимирович обещал рассказать про дифференциал и про интеграл», — серьезно подумал он, выходя на свет.

Впереди торчала подстанция, а справа — вечное пепелище Крестовских складов. Гоша повернул направо. Поравнявшись со складами, разглядел сквозь серебристую, тронутую желтизной ивовую листву три фигуры возле чадящего костра.

— Чего, отличник, заблудился? — Марат направил в него самодрачку, спустил резинку.

Самодрачка не выстрелила. Гоша спрятал шар в карман, подошел. Посмотрел на костер.

— Видал, Скелет, — Сега сплюнул на бидон. — Сейчас фашистке будем автодафе делать.

Гоша заглянул в бидон. Сидящая на дне крыса подняла голову. Черные, блестящие глазки посмотрели на Гошу. Она понюхала воздух.

Марат снова щелкнул самодрачкой впустую:

— Во, сука. Отсырела.

Гоша смотрел в глаза крысы. Сердце его вдруг сжалось, дурнота подступила, и противная зыбь мурашек проползла по рукам к кончикам пальцев.

Крыса опустила голову, вжалась в черное днище.

— Хорош, давайте ставить, — Сопля пошевелил костер палкой.

Марат и Сега взялись за бидон.

— Подождите, — произнес Гоша чужим, срывающимся голосом.

— Чего? — не понял Сега.

— Отпустите ее.

— Че-е-го? — скривил рот Марат, поднимая бидон. — Ты чего, Скелет, контузился? А ну — отзынь на два метра!

— Перезанимался, бля! — усмехнулся Сопля желто-розовыми, нечищенными зубами.

Гоша встал перед костром, загораживая им дорогу:

— Вы… это… отпустите ее…

Сега и Марат поставили бидон, непонимающе уставились на Гошу. Голова его вздрагивала, губы побелели, дергались.

— У него что, припадок? — Сега обернулся к Сопле.

— Голодный, ёптать… — усмехался Сопля. — Иди воруй!

Сжимая правой рукой портфель, левой Гоша дотянулся до своего горла, сжал, сдерживая рыдания:

— Пожалуйста… очень… оч-чень… пожалуйста…

Трое уставились на него.

Костер потрескивал, разгораясь.

Гоша стремительно понял, что надо что-то дать им. Сунул руку в карман, вытащил стеклянный шар.

— Вот… я вам… я дам. Вот! — дрожащей рукой он протянул шар.

Тусклое сентябрьское солнце отразилось в шаре.

Сега взял шар, повертел, подкинул:

— Тебе чего, крыса нужна?

Гоша кивнул.

— Ну, бери… — Сега убрал шар в карман, переглянулся с друзьями. — Нам не жалко.

Трое рассмеялись, как по команде.

— Пошли, робя, в расшибец резанемся! — Сега мотнул головой и двинулся к забору.

Марат повертел пальцем у виска и пошел следом.

— Пей порошки, ёптать! — громко посоветовал Сопля, и трое снова рассмеялись.

Переговариваясь и посмеиваясь, они пролезли в забор, мелькнули между ивами и пошли по направлению к детдому.

Гоша остался стоять рядом с бидоном. Подождал, пока голоса парней стихнут. Заглянул в бидон. Крыса сидела неподвижно. Он взялся за горловину бидона, слегка тряхнул. Крыса вздрогнула. Но не подняла головы. Гоша посмотрел на костер, облегченно разжал губы, облизал их.

— Ну вот… — пробормотал он, кинул портфель на битые кирпичи, взялся за бидон и осторожно положил его на бок.

В бидоне громко зашуршало. Крыса выбралась из него, слегка приподнялась на задних лапах, понюхала воздух. Глянула на Гошу. И замерла, пошевеливая усиками. Черные, влажные глазки ее глядели пристально. В крысином взгляде была какая-то высокая неподвижность — как у птиц. Гоша тоже замер и смотрел в крысиные глаза. Крыса опустилась на четыре лапы. И небыстро побежала, волоча светло-серый хвост. Но не в черные подвалы, а сверху по кирпичному месиву, по доске, через кучу угольного шлака, по битому, проросшему травой асфальту — к забору, прочь от складов.

— Ты куда? — пробормотал Гоша и неожиданно для себя подхватил портфель и побежал за ней.

Крыса пролезла под забором, обогнула толстый, накренившийся ивовый ствол и потрусила по дороге, усыпанной белым щебнем и черным шлаком. Дорога эта вела к Сокольникам, Гоша ездил по ней пару раз на велике Кольки Зотова.

— Ты чего, в Сокольники собралась? На толчок? Там крыс много… Потому что питания достаточно… — Гоша легко догнал крысу.

Он ожидал, что она бросится от него в сторону, в заросли бузины и покрасневшего боярышника. Но крыса продолжала неспешно трусить по дороге.

— Ты чего — глухая? — Гоша быстрым шагом пошел рядом с крысой.

Крыса не обращала на него никакого внимания. Глаза ее сосредоточенно смотрели одновременно вперед и по сторонам, лапы равномерно перебирали по неровной дороге, хвост волочился с еле слышным шорохом. Гоша никогда не видел так близко бегущую крысу. Он шел быстрым шагом рядом с ней, помахивая портфелем.

— Не боишься меня? — он наклонился, на ходу разглядывая крысу.

Серая шерсть на ее спине была густой, волосатой, а к подбрюшью светлела и укорачивалась, становясь почти белой. Белой шерсти было немного и на мордочке, возле усов. Нос у крысы был розовато-лиловый, пятачком, как у поросенка.

— Может, ты дрессированная? — спросил Гоша.

Крыса бежала.

Гоша обогнал ее и выставил впереди барьером свой черный новый коленкоровый портфель с двумя блестящими замками. Упершись в портфель, крыса понюхала его, быстро обежала и так же неспешно потрусила дальше.

— А если машина поедет? — спросил крысу Гоша.

Но машин не было. Дорога тянулась мимо брошенного барака, фундамента недавно заложенного дома, куч песка и щебня, сараев и кустов. Не обращая внимания на тарахтение грузовика, на редкие голоса у сараев, на вновь заухавший копёр, загоняющий сваи в землю, крыса трусила себе невозмутимо и самоуверенно. Это спокойствие крысы всё больше и больше удивляло Гошу.

«Только что ее сжечь хотели, а она бежит, будто и не было ничего…» — подумал он.

Перестав разговаривать, Гоша шел рядом с крысой. Он зауважал ее. Дорога вильнула вправо. Крыса же потрусила налево — через канаву, под пыльными лопухами, перелезла через обломок поваленного телеграфного столба и вбежала в кусты. Гоша поспешил за ней. За кустами начинался перелесок, тянущийся до самой Яузы. В этом хилом перелеске Гоша дважды собирал со своим классом металлолом.

Темно-серая спинка крысы замелькала в пожухлой траве. Гоша шел следом.

«Интересно!» — подумал он и рассмеялся.

Обогнув ивовые кусты, крыса пробежала по ржавой, увязшей в луже трубе и скрылась в зарослях боярышника.

— Куда ты! — пройдя по трубе, Гоша остановился перед густым боярышником. — Так нечестно! А ну — стой!

Он стал обходить заросли справа. Боярышник стоял колючей стеной, конца ему не было. Наконец Гоша обошел заросли, двинулся влево, пробрался сквозь молоденький березняк, зацепился штаниной за проволоку, но не порвал, раздвинул кустарник — и оказался на поляне.

Здесь тихо сидели трое — инвалид без ног, старик с густой седой бородой и мальчик, ровесник Гоши. Все они, судя по обтерханной одежде, были нищими и, рассевшись на поляне, копошились в двух холщовых мешках.

Гоша пошел к ним.

Нищие заметили Гошу.

— Здоров, хлопец! — произнес безногий и бодро подмигнул.

Его небритое, почерневшее от въевшейся грязи лицо было круглым и веселым.

— Здравствуйте, — разочарованно произнес Гоша, ища глазами крысу.

Крысы нигде не было. А эти трое нищих сразу нагнали на Гошу прежнюю утреннюю тоску.

— Чай, потерял чего? — спросил старик.

Он был худым, белокожим, белобородым, с большими голубыми глазами.

Гоша хотел было спросить про необычную крысу, но осекся: на смех поднимут. Русоволосый, остроносый, широкоскулый мальчик с обметанными болячками губами, безразлично глянув на Гошу, продолжал копаться в мешке.

Гоша шлепнул себя портфелем по ноге, вздохнул:

— Я это… не видали собаку черную?

— Собаку? — шевельнул белыми бровями старик. — Нет, собаки не видали.

— Сбегла? — улыбнулся инвалид крепкими белыми зубами.

— Да нет. Утащила у меня… коржик, — соврал от огорчения Гоша.

— Коржик? — переспросил старик, поскребя висок под засаленной кожаной ушанкой. — Вона оно что…

Нищие в убогой одежде, с их мешками, навели на Гошу не только тоску, но и злобу. Ему захотелось кинуть в них чем-нибудь тяжелым и убежать.

«Дураки! — злобно подумал он. — Расселись тут, испугали крысу».

— Не беда, мамка новый корж спекет! — инвалид весело почесал чернявую, коротко стриженную голову. — Садись с нами трапезничать.

— Я пойду… поищу ее… — зло бормотал Гоша. — Найду и кирпичом прибью.

— Вот это не надобно, — улыбнулся старик.

— Это почему же — не надобно? — насупленно смотрел Гоша.

— А потому как коржик ты же всё одно не воротишь, а собачку погубишь. И будет у тебя — ни коржика, ни собачки. Вот такая арихметика, — улыбался старик.

Такая арифметика удивила Гошу. Старик как-то неожиданно и глупо был прав. И от этой стариковской правоты стало просто скучно, а злоба ушла. И Гоша пожалел, что соврал про собаку.

— Садись, парняга, — подмигивал инвалид. — Все жрать хотят, и собаки и люди.

Гоша помедлил, потом кинул портфель на траву и сел на него.

— Со школы? — скалил зубы инвалид.

Гоша кивнул.

— Как учеба? Двойки, тройки и колы — все приятели мои? Век учись — дураком помрешь, а? Так-то!

Гоша молчал, оглядываясь. Крыса пропала бесследно.

— Нет, Митяй, учиться надобно, — старик рассудительно качнул белой бородой. — Без ученья таперича — туго. Шибко не заработаешь. Аль в черные работы, заступом рыть. Правда, хлопец?

Гоша нехотя кивнул и встретился глазами с серыми, быстрыми глазами мальчика. Тот расстелил на траве коричневатую оберточную бумагу и вытряхнул на нее из мешка кучу собранного за день: куски хлеба, объедки, кости с остатками мяса и без, вареную картошку, вялые помидоры, макароны, сухари, комья перловой каши и обломки дешевого печенья. В этой пестрой груде белели три куска рафинада и шматок сала.

Старик огладил белую бороду, положил свои худые, подрагивающие руки на объедки и внятно произнес:

— То, что дадено да найдено, то прибрано да съедено.

Убрал руки и добавил:

— Насытимся.

И нищие, придвинувшись ближе, стали есть.

Инвалид ел быстро, ухватисто, с аппетитом, отправляя в рот всё подряд своими смуглыми, проворными руками; сухари и куриные кости трещали под крепкими зубами, говяжьи мослы он громко обсасывал, обгрызал и швырял за спину, перловку шумно схватывал ртом с ладони.

Мальчик выбирал то, что приглянется: шматок сала, хлеб, печенье, картошку; вылавливал толстые белые макароны, выковыривал перловку, обсасывал селедочные головы.

Старик неспешно взял большой, слегка подгнивший помидор и надолго присосался к нему беззубым ртом, подрагивая бородой. Затем, отбросив кожуру, зачерпнул пригоршней из кучи что помягче и стал жевать, полуприкрыв веки.

Гоша сидел на портфеле и смотрел на нищих. Никто из них больше не уговаривал его потрапезничать. Да и сам он не хотел. Нищие ели, забыв про Гошу.

Вокруг тем временем потемнело и стихло: низкая грозовая туча нависла над перелеском. Копёр ухнул пару раз и перестал. Потянул холодноватый ветерок, качнул бордовые листья боярышника, шевельнул сивую траву.

Трапеза побирушек длилась недолго: куча быстро исчезла, совсем несъедобное они пошвыряли в траву. Инвалид обсосал последний мосол, с силой выбил из него на ладонь кусочек костного мозга, слизнул, кинул мосол за спину, вытер руками рот, рыгнул, улыбнулся и подмигнул Гоше:

— Вот так!

Мальчик, запрокинув голову, отправил в рот последнюю макаронину и, жуя, повалился навзничь в траву.

Старик выел хлебный мякиш из ржаной горбушки, отер бороду, крякнул совсем по-молодому и шлепнул себя по коленям.

На слегка подмокшей за время трапезы бумаге остались лежать четыре неровных куска рафинада. Старик забрал сахар, один кусок сунул в рот, другой отдал инвалиду, третий положил на грудь раскинувшемуся в траве мальчику, а четвертый, повертев в руке, протянул Гоше:

— На-ка.

Гоша взял сахар, облепленный хлебными крошками.

«Надо же, всем хватило…» — подумалось ему.

Инвалид тут же сунул свой кусок в рот и захрустел им. Мальчик же беззвучно принял сахар губами и, глядя в тучу, стал посасывать его. Гоша попробовал раскусить рафинад. Он оказался слишком крепким.

«По дороге съем», — решил Гоша, встал с портфеля и сунул сахар в карман.

Пора было идти домой: темная, серо-сизая туча полностью накрыла небо, запахло дождем.

— Ешь, — вдруг пробормотал лежащий в траве мальчик.

— Что? — не понял Гоша, поднимая и отряхивая портфель.

— Ешь, что дали, — повторил мальчик, глядя в тучу.

Гоша непонимающе уставился на него.

— Съешь, сынок, — кивнул седой головой старик, посасывая сахар.

Гоша перевел взгляд на инвалида.

— Съешь, съешь, — улыбнулся инвалид, но посмотрел серьезно.

Гоше почему-то стало не по себе. Волна мурашек прошла у него по ногам, в носу защипало. Нищие как-то застыли, вперившись глазами каждый в свое. Вдруг стало совсем темно, как ночью. Тяжелая, свинцовая туча опустилась так низко, что почти касалась пожелтевших макушек деревьев. Тяжкий и глубокий холод обдал Гошу сверху. За ушами кольнуло, и Гоша почувствовал, как под форменной фуражкой зашевелились его коротко подстриженные волосы. Ему почудилось, что всё в окружающем мире остановилось и ждет от него чего-то. И ждет только от него. И это надо было делать как можно скорее. Холодеющими пальцами Гоша полез в карман, достал кусок рафинада и сунул в рот.

Оглушительный удар грома раскатился поверху, молния вспыхнула так, что высветила всё вокруг, всё до последней травинки. И в просвеченных белым светом зарослях боярышника Гоша вдруг увидел своего отца. Отец стоял в серой кепке, в черном коротком пальто и смотрел на Гошу. На шее у отца был клетчатый шарф, подаренный ему бабушкой в День Победы.

Молния потухла. Стало опять темно. Но отец не пропал — он по-прежнему стоял в боярышнике.

Гоша замер, не дыша.

Едва стих гром, нищие зашевелились. Повставав, они взяли свои мешки и, не обращая на Гошу больше никакого внимания, двинулись к дороге. Первым пошел мальчик, за ним — старик с посохом. Безногий схватил два утюга, оттолкнулся ими от земли, легко выбросив свое тело вперед, и поспешил следом. Мгновенье — и нищие скрылись за кустами.

Но Гоша и не смотрел на них. Он неподвижно стоял на поляне. Взгляд его был прикован к отцу. Гоша боялся пошевелиться или вздохнуть: только бы не спугнуть отца!

Отец стоял в боярышнике.

С неба упала первая капля, вторая, третья. Белесый холодный ливень обрушился на землю. И эта ледяная вода словно подтолкнула Гошу. Он перешел через поляну и, не дыша, обдираясь о колючки, вошел в боярышник. На небольшой прогалине посреди зарослей стоял… стояла черная мишень — человеческий профиль, вырезанный из фанеры и выкрашенный в черный цвет. На плоскую фанерную голову мишени была нахлобучена старая, полурваная кепка. Грудь мишени была измочалена пулями. На месте сердца у плоского черного человека зияла рваная дыра с торчащей по краям раздробленной фанерой. Это фанерное крошево Гоша и принял за клетчатый шарф отца. Судя по всему, по мишени стреляли один раз, из автоматического оружия, и стреляли с толком. Но кто притащил ее сюда и зачем? Кто нахлобучил на нее кепку?

Гоша стоял перед мишенью.

Ливень шевелил рваную кепку, мишень слегка покачивалась, словно намереваясь шагнуть к Гоше. Он вспомнил, что во рту у него кусок сахара. И выплюнул сахар на ладонь. Увесистые капли часто шлепали по рваной кепке. Мишень покачивалась и молчала. Молчал и Гоша. Ливень усиливался, шумел в листве, холодил плечи, тек за расстегнутый воротник гимнастерки. Гоша постоял, глядя в плоское и черное лицо мишени. И вдруг протянул ей сахар. Мишень покачивалась и молчала. Гоша сжал липкий сахар в кулаке, всунул кулак в пробитую грудь мишени. Разжал кулак. Сахар бесшумно упал с ладони.

— Отбойхромой! — хрипло выкрикнул Гоша в черное лицо.

© Владимир Сорокин, 2005