Мишка на севере [СИ]

Оля хлопнула входной дверью, швырнула сумку в угол, сорвала с себя куртку и начала зло расшнуровывать высокие, до колен сапоги.

Что ж, опять дочка не в духе.

И опять из-за Андрея — в ее возрасте девчонки выглядят как тайфун только из-за своих парней. Только из-за них может «нечаянно» размазаться тушь на щеках, растрепаться волосы, искусаться до крови губы.

Только из-за парня может пятнадцатилетняя девочка влететь на кухню и, забыв о диете, полезть в холодильник за давно забытым куском пиццы.

Только из-за него, любимого, может она не поздороваться с родителями.

Сидевший в углу кухни Коля понимающе хмыкнул, закрываясь вечерней газетой. Спрятался за городскими новостями, гороскопом и спортивными достижениями. Долго он не выдержал. Стоило Оле сесть за стол с куском пиццы на тарелке, как муж спросил… но не дочку, а меня.

— Помнишь о том письме?

Оля вздрогнула. Мне стало муторно. Сметливая дочурка сделала именно то, что ожидал от нее Коля — оторвалась от калорийной пиццы и уставилась на меня, любимую. Этот взгляд означал только одно — нет, милая, теперь я от тебя не отвяжусь, а историю услышу. В состоянии «на ком бы сорваться после ссоры с Андреем» на снисходительность можно было не рассчитывать.

— Помню, — вздохнула я.

— Мама… — ожидаемо забыла Оля. — Мам, расскажи… мама!

— Твоя мама не любит рассказывать о том дне. Давай я расскажу?

Я кивнула. Оля все равно не отвяжется, а Коля никогда еще не был так откровенен. Мы с ним как бы сговорились не вспоминать прошлое, не думать о том, что было до того дня… когда Коля приехал в город учиться и пришел в мой дом с цветами. Улыбнулся тепло, чуть стеснительно, и просто сказал:

— Алина, это я.

«Это я» могло быть кем угодно. А я узнала. Повисла у Коли на шее, уколовшись о розы в его руках, и вдруг поняла… не всегда детская любовь бывает глупой и наивной.

— Знаешь, Оля, — начал мой муж, — никогда не любил я школу.

Как и ты. Но то первое сентября, в пятом классе ждал с нетерпением. Маялся все лето, считал дни. А когда наступил первый учебный день, я пришел раньше всех, застыл у окна, ждал.

Шел дождь. Понемногу в школу начали входить ученики, учителя, все в красивых одеждах, с по-праздничному радостными лицами, чуть мокрые, довольные… с цветами. Я тоже держал в руках цветы. Пушистый букет из осенних астр. Но не для учителей, для девочки…

— Папа, от тебя не ожидала!

— Да я и сам не ожидал. Стоял как дурак на школьном крылечке, срывал с цветов лепестки, собирал их в кулак, и все смотрел и смотрел на дорогу. Я ждал свою милую, задорную, чуть грустную Алину. Свою подружку… не дождался.

Прозвучал первый звонок. Разбежались по классам ученики.

Стало тихо. Очень тихо. И только тут я понял, что ты не придешь, вышел под дождь, положил цветы на школьную скамейку и поплелся по пустым школьным коридорам.

Открыл дверь в наш класс, ожидал выговора, даже жаждал его.

Понимаешь? Ничего не понимаешь… Когда плохо, любой крик, пусть даже учителя, кажется милым пустячком. Страшнее всего — одиночество. А мне было действительно плохо…

Как ни странно, не одному мне.

Весь класс сидел тихо, опустив глаза в парты. Никогда не слышал такой тишины. И как никогда хотел, чтобы кто-то что-то сказал. Пусть даже накричал. Но все молчали. Молча кивнул мне стоявший у доски директор. Молча показала на мою парту Анна Петровна. Молча забрал со стула портфель мой сопартник.

Молча подошел директор к моей парте, положил на стол листок.

Обычный листок с драными краями, вырванный из школьной тетрадки.

А на нем — написанные крупными, корявыми буквами слова…

А потом тишина… она как бы загустилась. Недобрая, с шелестом дождя.

И вдруг я понял, все смотрят на меня. Чего-то ждут.

— Прочитай! — приказал директор.

Только тогда узнал я на листке твой почерк… И прочитал… вслух. Голос мой срывался, а когда я прочел два слова:

«Пращайте, Алина», не выдержал… руки мои задрожали, листок плавно полетел на свежепокрашенный пол, и я выбежал из класса.

Пулей.

— Мама, что было в письме? — заныла Оля, и я осторожно убрала из-под ее носа тарелку с пиццей, заменив ее тарелкой с морковным салатом. Оля даже не заметила. Она мяла в руках салфетку и пыталась поймать мой взгляд.

Но поймала не она. Коля. Мой муж, друг, защитник. Человек, который всегда поймет, всегда поддержит, всегда рядом…

— Мама расскажет, если захочет.

— Это было глупое письмо, — ответила я, чувствуя, как кровь заливает мне щеки. — Я была глупой девчонкой, и более никем.

— Глупой? — усмехнулся Коля. — Вот уж не преувеличивай!

Письмо твое печатали в школьной газете, повесили на стене школы, как напоминание.

— Напоминание чему? — поинтересовалась Оля.

Я поднялась, налила воды в электрический чайник, поставила его на подставку и нажала кнопку.

— Что к людям надо относиться как к людям, а не как к животным.

— Мама! Покажи мне то письмо…

— Может, позднее…

— Расскажи нам… — вдруг сказал муж.

— Расскажи что? — удивилась я, доставая из буфета диетическое печенье.

— Расскажи мне, почему ты тогда уехала. Почему не простилась? Почему никогда не написала?

— Коля…

— Мама, расскажи, — попросила дочка.

Я села на табурет возле дочери и тихо начала, старательно подбирая слова:

— Бывает, когда о других думаешь больше, чем о себе. Когда кого-то любишь больше, чем себя. А я… Я тогда именно так любила своего Кольку, и думала, что поступаю правильно. Некому было объяснить, что это не так — отец погряз в пьянке, мама…

— Алина, не стоит, — рука мужа легла на мою ладонь, согревая ее своим теплом. — Если тебе тяжело, то, право, не стоит…

Я подняла взгляд, посмотрев на дочь. Глаза ее светились сочувствием и интересом, муж поднял руку и смахнул с моей щеки нечаянную слезу. Воцарилась тишина. Тишина квартирная, городская — когда шумно ругаются за стеной соседи, орет под окном кот, визжит тормозами машина, потрескивает холодильник и свистит чайник.

Щелкнул выключатель. Оля поднялась с табурета, подняла чайник и разлила кипяток по кружкам. Молодец, девочка, запомнила — мне фруктовый, отцу черный, а себе — зеленый.

— Какая же я глупая, — сказала я, согревая о кружку руки, — так быстро начинаю плакать.

— Ну-ну, красавица, — усмехнулся муж. — Для чего ж я у тебя есть? Чтобы утирать слезы.

— Я знаю. Ты ведь и тогда утирал. Помнишь, как сидели мы иногда вечерами на нашем месте у реки, как смотрели на темневшую воду… а я боялась идти домой. Не хотела видеть грязи, чувствовать запах застоявшегося алкоголя, засыпать в слезах.

Коля, я чувствовала себя бесконечно одинокой, глупой, но рядом с тобой было так спокойно. Ты всегда заставлял меня улыбнуться, всегда находил теплое слово, всегда был рядом…

— Так что же случилось?

— Шумела за окном весна, переходящая в лето. В открытое окно залетел майский жук. Он мешал мне сосредоточиться на контрольной, и я никак не могла сложить друг с другом числа, никак не могла получить правильный ответ… и тут ты швырнул мне бумажку.

Ты же знаешь, я не любила списывать, но в тот день мне так хотелось получить хорошую оценку, так хотелось выделиться хотя бы этим… И я украдкой развернула бумажку, чтобы списать пример. А тут…

— Тут подошла к твоей парте Анна Петровна, начала приглядываться…

— … и ты тот час же встал и сказал, что закончил…

— … чтобы ты успела спрятать бумажку…

— … я успела! А ты вышел раньше, чем предполагалось…

— … я тебя ждал…

— … а я пришла…

— Нет!

— Да!

Коля умолк, посмотрел на меня пытливо, оценивающе, а потом прошептал:

— Рассказывай.

Я посмотрела на Олю. Обычно бойкая девочка сидела тихо, как мышка. Наверняка, боялась, что ее выгонят, не позволят дослушать. Да как я могла… не позволить? Есть два человека в этом мире, которым я могу позволить все — даже заглянуть ко мне в душу. В те места, куда я и сама заглядывать боялась…

— Я шла по тропинке. Помнишь, той, что спускалась к реке.

Было жарко. Цвела черемуха, пел ручеек, падали в воду белоснежные лепестки. Солнечный свет, отбиваясь от волн, слепил глаза.

Я стояла на нашем месте, у плакучей ивы, и ждала тебя. А ты все не шел…

И тут я услышала шум. Побежала по тропинке. Торопилась… Не успела.

Ты стоял на коленях в луже. Сплевывал кровью, размазывал грязь по лицу, почти плакал. Я тебя понимала — новый костюм, который привез тебе отчим из города. Праздничный, который ты надел на важную контрольную — он был испорчен. Разорвался один рукав, другой был безнадежно испачкан, возле лужи лежала выдранная с мясом пуговица…

Сашка открыл твой ранец и высыпал прямо к грязь линейку, ручки, карандаш… и листок с оценками, который должны были подписать твои родители.

— Ты видела.

— Видела и слышала. Как Андрей крикнул, чтобы ты не смел помогать оборванке. Как Левка пнул тебя в грудь, и ты закашлялся, повалившись в лужу. Как Мишка схватил тебя за волосы, ударив коленом в грудь. И я не выдержала, убежала…

— Зря убежала, — зло прошипел Коля. — Я озверел. Выкупал Сашку в той же луже, вмазал Мишке так, что он едва зубы насобирал, а потом… потом они все удрали. Представляешь? Они удрали! С криком «псих!» Псих, я и был психом. Смотрел на свою одежду и думал, а что будет, когда ты меня таким увидишь? Думал, что опять разревешься, будешь говорить девчоночьи глупости, ныть… Я побежал переодеваться. Думал только о тебе!

Проскользнул в сарай, натянул на себя рабочую робу и ждал до вечера у ручья.

— А я не пришла… я пришла к тебе домой…

— Почему не постучала в окно? Я бы вышел…

— Я стучала, но тебя не было. Тогда я прокралась к окну в общую комнату и увидела… как отчим отхаживает тебя ремнем. Мне было так больно, стыдно. Ведь все это из-за меня, не понимаешь, по моей вине! А твой старший брат прошипел тогда еще: «И все это Алинка». Оттащил от тебя отчима… Что он сказал? «Убьешь же, слышишь, убьешь дурака!» Ты сидел в углу, дрожал от страха, натягивал разорванные штаны…

— Димку послушала! Глупая моя! Димка ж потом первый к твоему дому ходил, хотел твоего батю образумить, а вас уже не было…

— Я плакала… бежала домой, как безумная. Влетела на сеновал, и все выла, выла, выла… целую ночь. А потом, когда начало светать, я увидела ту веревку.

— Алина!

— Петлю… а под ней табурет.

— Алинка, ты же шутишь!

— Я всунула в нее голову…

Воцарилась тишина… Я уже не смотрела ни на мужа, ни на дочь, а лишь собиралась словами. Вспомнила, как пахло тогда гниющее сено, как шумел по крыше дождь, и капли через прохудившуюся крышу капали мне на волосы. Одна скатилась по щеке, как слеза, своих слез у меня уже не было. А потом, потом я как одурела. Взобралась на табуретку, сунула голову в петлю….

Табурет выскользнул из-под ног неожиданно легко. Одним толчком. Под ногами пустота. В душе — пропасть. И никакого страха, только уверенность.

— Алина!

Его руки подхватили меня под колени, подняли вверх. Нос уперся мне в живот, я покачнулась, чуть не перелетев через голову спасителя.

Остановила все та же петля. Схлестнула шею, сдавила, да так, что я не могла дышать. Захрипела.

И тут отец закричал. Громко, безнадежно!

На крик прибежал сын соседа. Мокрый, бледный, встал он на табурет, дрожащими руками перерезал петлю, нечаянно поцарапав мне шею…

Дал мне возможность дышать.

А отцу прижать меня в себе.

Ударил в нос запах алкоголя, но отец не был пьян. Глаза его были трезвыми, ясными… а на моих щеках вновь появились слезы.

Не мои.

— Алина! Д-у-у-у-у-р-а-а!

Пахло сеном. Гниющим сеном… а по прохудившейся крыше стучал дождь.

— Меня спас отец, — усмехнулась я, переводя дыхание. — Позднее он рассказал, что сам соорудил петлю в пьяном угаре.

Хотел повеситься, да спьяну петлю повесил слишком низко. Голову всунул, а ногами землю достал…

С горя он пошел выпить. Когда проснулся, уже начинало сереть перед закатом, выпивка кончилась, голова болела, а повеситься все так же хотелось. Вот и пошел он… умирать.

Вошел в сарай и увидел меня…

Представляете, впервые за много лет он протрезвел.

По-настоящему. И навсегда.

Собрал вещички, да там и собирать-то было нечего, запер дом, повел меня на первый автобус…

Только в то утро смирился он со смертью мамы.

И все из-за, как он говорил, фигурки дочери, висящей в воздухе. И покачивающейся вправо-влево, влево-вправо… Купил себя маятник, чтобы всегда помнить. И помнил, верьте мне! Ночами просыпался с криком, бросался к моей кровати, прижимал меня к себе и вдруг начинал плакать. Шептать, что если не будет меня, то и жить ему будет незачем…

Умер же он спокойно, тихо… во сне. С улыбкой…

— А письмо? — прошептала Оля.

— Письмо… После того сарая я долго не могла разговаривать.

Жила в своем мире, в пропасти. В нее я свалилась… когда из-под ног исчезла табуретка. А когда очнулась, села за стол и написала то письмо. Все написала. Все, что чувствовала. И после смерти матери, и когда надо мной издевались одноклассники, и когда я приходила домой, а там пьяный отец… и когда засыпала со слезами, моля только об одной — не проснуться завтра. Незачем было просыпаться. И как мне больно, и как плохо, и как тошно… а мне стало легче, слышишь? Гораздо легче.

Только все отшибло, все. Я помнила только маму, Олю, мою сестру, а школу, деревню, забыла… и тебя забыла, Коля. Забыла на целых восемь лет…

Когда увидела на своем пороге, узнала сразу. Не поверила своим глазам и вдруг почувствовала… радость. А ведь думала, что все, оставшееся там — мне не нужно. Это словно отрезанный ломоть, нет этого. А нет. Есть!

— Мама, мама, что ты, не плачь, все хорошо, слышишь! — вдруг прошептала Оля. — Мамочка…

— Ну не все так было плохо, дочурка, — слабо улыбнулась я. — Когда я приехала в деревню, да, все было плохо. Новый класс меня не принял. Из меня сделали дурочку, над которой было так здорово поиздеваться. Поначалу я была дикой, как звереныш. А какой я могла быть? У меня остался только отец, после смерти моей матери и Оли, он сильно запил. Потерял работу. Мой дядя над ним сжалился, подыскал ему место слесаря в старенькой, деревенской школе. Отец-то мой с золотыми руками был, все сделать мог, даже пьяный. И делал… получал деньги и пропивал их. Месяц за месяцем, год за годом.

Я выросла из своей одежды, а новой купить было некому.

Вмешалась соседка, отдала мне вещи своей подросшей дочери. Дочка та была меня гораздо толще, вещи висели на мне мешком, и вся школа знала, что я ношу чужие обноски. Меня высмеивали. Я не сопротивлялась. За два года я привыкла к одиночеству…

Знаете, где лучше всего пережидать одиночество? На кладбище.

Там всегда тихо, спокойно. Я любила кладбище. Знала каждый уголок и выбрала себе могилку, самую отдаленную, за покосившейся оградкой. Там было написано Алина Репина. Почти как я. И возраста моего.

— Помню я, это ровесница мамы, — прошептал Коля. — Утонула, когда ей было десять лет.

— Я считала ее своей подругой. Разговаривала с ней, вглядывалась в ее фотографию, и думала, что было бы здорово лежать с ней рядом. Спать и видеть сны под ковром из бессмертника.

А однажды, когда на кладбище падали первые листья, я услышала эхо своего плача. И увидела мальчишку, что стоял перед свежей могилой и что-то бормотал через слезы.

— Помню, — прошептал Коля, — у меня как раз недавно умер отец… упал на моих глазах — сердечный приступ. А мать вскорости привела отчима.

— Мальчик обернулся ко мне, и я узнала своего одноклассника, хотела убежать…

— … а я не дал…

— … улыбнулся так добро, ласково, протянул руку…

— … боялся, что ты уйдешь. Расскажешь всем о моих слезах…

— … а я не ушла. Остановилась, как вкопанная.

— И мы разговорились. Я и не знал, что ты такая…

— Какая?

— Добрая. Веселая. Что с тобой интересно.

— И мы стали друзьями… на целых два месяца.

— Пока меня не высмеяли, и я не испугался.

— Папа, ты испугался?

— Малой был, да глупый! А тут целый класс и против меня одного. Из-за девчонки. Ну я и струсил… избегал ее целый месяц, представляешь. Пока Алинка мне на Рождество варежки не подарила. Пришла вечером под мой дом, красная такая, от мороза ли, от стыда ли, не поймешь. А глазенки-то горят, как звездочки.

Ну всунула она мне те варежки, прошептала, что б не мерз, и убежала…

— Мамин свитер распустила. Все равно дырками пошел, моль местами поела… я крючок нашла, баба Маша показала мне, как правильно, ну и связала, как умела…

— Нормально умела. А я долго на крыльце стоял, смотрел в сторону твоего дома и не знал, что сказать, что сделать.

Стыдно-то как стало! Аж до безумия. До слез. Она для меня варежки связала, а я? А я что сделал? У старшего брата выпросил на Новый Год Алинке конфет, целую пригоршню… принес. Говорю, глаза закрой, руки лодочкой сложи. И высыпал. Та глаза открыла и в истерику, Оль, представляешь? Плачет, а я стою, как дурак, а что делать не знаю.

— Ты конфеты-то принес какие?

— «Мишку на севере». Чем тебе мишка-то не угодил? Я ведь так и не спросил, боялся. Тем более, что Алинка вдруг конфеты из рук выпустила, и мне на шею. Выть! Шепчет гадость какую-то… Не виноватая она, не виноватая. А в чем виноватая, кто ж ее знает.

Я после этого и спрашивать боялся. До сих пор боюсь…

— И правильно делаешь, что боишься, я и сама боюсь… «Мишка на севере» была последней конфетой, какую я дала сестре…

Чай уже остыл. Я взяла с вазочки варение и, надкусив его, погрузилась в воспоминания…

О такой погоде мама говорила «черти женятся». Помню, я в детстве стояла у окна часами, стараясь разглядеть в гонимом ветром снеге очертания черта жениха и чертовки невесты.

Иногда я их видела. Черт-жених щерил черные зубы, а чертовка кокетливо поправляла серый плащ и кидала в окна пригоршни снега.

А я смеялась. Не достать меня чертовке, не прошептать мне на уши недобрые слова, не запорошить снегом…

На улице было не так смешно. Скользко, холодно, и снежинки кололи щеки, лезли под воротник, таяли на ресницах, как слезы.

Снег, везде снег. Идти по нему тяжело, снег набивается в сапоги через вверх, тает, мочит ноги… Лепится к пальто, делает его тяжелым… сбивает дыхание холодным ветром.

С облегчением зашли мы под крышу остановки.

Я стояла спиной к маме и Оле, смотрела на снежные хлопья.

Тут, под крышей, под светом фонарей, снег казался даже красивым.

Кружил, переливался искорками, играл с ветром.

Оля вдруг заплакала, она часто плакала. И я научилась различать ее плач. Научилась понимать, когда ей больно, а когда так… сейчас было «так»… Оля просто хотела кричать, и кричала, требовала сокровище, которое лежало у меня в кармане.

Сокровищем тем была подаренная бабушкой конфета. «Мишка на севере».

— Мама! — орала Оля.

— Дай ей конфету! — приказала уставшая мама.

Мне стало обидно. Стоило Оле чуть покричать, и мама сдавалась, делала все, что хотела сестра и забывала обо мне.

Украдкой смахнула я слезы, сунула руку в теплый карман и достала конфету. Отдала ее Оле. Сестра сразу же перестала плакать, посмотрела на меня хитро, широко улыбнулась и стянула с ручонок пушистые варежки.

Я отвернулась. Оля зашуршала оберткой. А я шагнула в снег.

По щекам катились слезы. В душе клубилась обида. Вокруг плясал снег, ветер срывал куртку, хотелось завыть в полный голос… Унестись вместе со снежинками и никогда, никогда больше их не видеть!

— Алина, вернись! Сейчас же!

И ветер на мгновение стих. Всего на мгновение.

Снежинки мягко опускались на асфальт, тишина била по ушам, а в игре снега я увидела чертовку.

Она не смеялась. Стояла передо мной и тихо плакала льдинками. Льдинки скатывались по белым щекам, падали вниз, оставляли в снегу маленькие впадинки…

— Алина!

Я медленно повернулась.

Визг тормозов. Тень.

Широко распахнутые глаза Оли.

Мама бросилась к сестре. Обеих закрыло что-то черное, металлическое…

Крик Оли. Глухой стук.

— М-а-а-а-а-м-а-а-а-а!

Чужие руки держат крепко, не пускают, прижимают к жесткой, холодной куртке. Пахнет от куртки сладкими духами, кружится голова… Чужой голос тихо шепчет:

— Не смотри туда, только не смотри! Ради Бога, не смотри!

Как я могла не смотреть? Как?

А там, за снежинками — груда металла, перемешанного с поломанными кирпичами. Из-под нее торчит рука Оли. Рядом — полуразвернутая конфета… «Мишка на севере…»

— Страшнее всего был переход из одной жизни в другую… Все в черном, два гроба, плач, и пустота в душе. Удивление. Почему дома так тихо, пусто? Где моя плаксивая сестричка? Ей было всего три года.

— Алина, мне очень жаль, — прошептал Коля.

— Мне тоже жаль, — ответила я. — Но у нас есть своя Оля.

— А у меня есть моя мама, — улыбнулась дочка.

— Это было концом и началом… Концом моего чистого, безоблачного детства, и началом нашей с тобой встречи, Коля. А сегодня, сегодня прошлое ушло окончательно… Круг замкнулся. И не сегодня, в тот день, когда ты появился на моем пороге с цветами.

— Как я мог не появиться? — усмехнулась Коля. — Удивился, что ты меня узнала.

— Как я могла не узнать? — парировала я.

— Андрей меня не любит, — вставила вдруг Оля.

— С чего ты взяла, родная?

— Тот, кто любит, не требует слишком многого…

Оля засунула руку в карман и положила на стол смятого «Мишку на севере».

А я так не узнала, что такого сделал Андрей. Да и не хотелось. Под внимательным взглядом дочки и мужа развернула я хрустящую оболочку и всунула конфету в рот. А за окном женились черти…