Валери СобадМисс Свити

Жизнь — это переход через узкое шоссе, подвешенное между двумя безднами.

Вирджиния Вулф

Анне, по велению слов…

1

Суббота, 1 сентября 2001 года

В принципе профессия редактора отдела писем в женском журнале не относится к числу опасных. Во всяком случае, именно так думала мисс Свити до того осеннего дня, когда получила необычное анонимное письмо. Собственно говоря, автор письма грозился ее убить.

«Вам отвечает мисс Свити» — так называлась одна из самых читаемых рубрик журнала «You and I»[1] — чрезвычайно популярного английского еженедельника. Склонные к суициду девочки-подростки, отчаявшиеся старые девы, обманутые жены, замотанные матери — все они писали мисс Свити. Следует отметить, что ее фотография, помещенная наверху страницы, прямо-таки подталкивала читательниц к откровенности: пухлое, внушающее доверие лицо; собранные в пучок седые волосы, свидетельствующие о немалом жизненном опыте, — навскидку ей можно было дать лет шестьдесят; глаза, глядящие над полукруглыми очками, лучась добротой и здравомыслием. Доходило до того, что иногда даже мужчины осмеливались делиться с ней своими мужскими проблемами.

На самом деле мисс Свити была вовсе не старушка, а молодая тридцатишестилетняя женщина по имени Саманта Фоллоу. Разумеется, читательницам было невдомек, что эта закоренелая противница брака до сих пор живет с бабушкой и к тому же панически боится автомобилей и двухэтажных автобусов, передвигаясь исключительно на метро или на электричке. Кроме того, с апреля по октябрь она за милю обходила городские парки и скверы, потому что на дух не выносила цветов, особенно красных роз. Наконец, она испытывала навязчивый страх перед неизвестностью, что вынуждало ее вести затворнический образ жизни.

* * *

1 сентября 2001 года, в 10 часов 45 минут, как, впрочем, и каждое утро в одно и то же время, Саманта Фоллоу спустилась по трем ступенькам крыльца, чтобы встретить почтальона. Убедившись, что пришел вернувшийся из отпуска знакомый почтальон, она вздохнула с облегчением. Это был седовласый и молчаливый старик с внушительным пивным пузом — результат ежедневно поглощаемых двух упаковок «Карлсберга».

На прошлой неделе его заменял красавчик студент с зелеными глазами, опушенными длинными, как у женщины, ресницами. На протяжении шести дней Саманта безуспешно боролась с краской, заливавшей ее щеки всякий раз, когда он протягивал ей почту. Отвратительные пунцовые пятна вспыхивали на скулах, расползались к вискам и постепенно захватывали все лицо, включая лоб и подбородок.

Саманта Фоллоу с детства страдала эрейтофобией — в присутствии посторонних краснела, в буквальном смысле слова, до ушей. В подростковом возрасте болезнь усилилась. Когда ей было пятнадцать лет, одного взгляда, брошенного на нее мужчиной, женщиной, ровесником или ребенком, хватало, чтобы ее лицо превратилось в пылающий костер.

Повзрослев, она получила передышку в виде некоторой ремиссии. Отныне она багровела только в присутствии мужчин. Не в силах справиться с этим недостатком, она за неимением лучшего попыталась хотя бы классифицировать его проявления, разработав своего рода шкалу.

Первая стадия выражалась в легком румянце на щеках, исчезавшем довольно быстро. Обычно подобную реакцию вызывали у нее взоры блондинов или шатенов. Впрочем, карие и черные глаза действовали на нее точно так же.

На второй стадии она немедленно мчалась мазать лицо тональным кремом. Вторая стадия наступала, стоило ей поймать на себе взгляд мужчины со светлыми глазами.

Темноволосый мужчина с матовой кожей неизбежно становился причиной наступления третьей стадии. Захватив лицо, густая краснота добиралась до ее затылка и спускалась на шею, попутно приобретая интенсивный фиолетовый оттенок.

Если дело доходило до четвертой стадии, ей оставалось одно — спасаться бегством, чтобы ее не приняли за вареного рака. Это случалось при встрече с голубоглазыми брюнетами, а также — неизвестно почему — с мужчинами, говорившими по-английски с легким акцентом.

С течением лет она усовершенствовала свою классификацию. Например, самые обыкновенные карие глаза, глядевшие на нее с нежностью, мгновенно ввергали ее во вторую стадию. Слишком пылкий взгляд темных глаз без всякого перехода запускал механизм третьей стадии. Зато ее щеки горели не так ярко, если мужчина носил очки. Она также заметила, что совершенно не краснеет в присутствии мужчин старше пятидесяти. В результате в особенно унизительных ситуациях она не раз искренне мечтала навсегда удалиться от мира.

Вернувшемуся из отпуска почтальону было далеко за шестьдесят, и он страдал ярко выраженной близорукостью. Поэтому, когда он, как всегда, протянул ей большой конверт с логотипом «You and I», кожные покровы Саманты Фоллоу не испытали никакого шокирующего воздействия. Она с улыбкой поблагодарила его и отпустила приличествующий случаю комментарий насчет лондонской погоды. Он одобрительно кивнул головой, попрощался с ней, приложив к фуражке два пальца, и, ни слова не говоря, направился к следующему дому.

Саманта поднялась по ступенькам. Ее квартира располагалась на первом этаже старого дома в квартале Хэмпстед в северной части Лондона. Выстроенное в чистейшем викторианском стиле, это двухэтажное сооружение выглядело весьма впечатляюще. Блестели квадратики стекол в широких окнах эркеров. Белые рамы контрастировали с коричневатой охрой кирпичных стен. Перешагивая через высокий порог, Саманта чувствовала себя маленькой и хрупкой. Она и правда была невысокого роста — меньше метра шестидесяти, хотя довольно пухленькая. Зимой и летом она носила одежду нейтральных тонов, гармонировавшую с цветом стен, очевидно, чтобы при случае иметь возможность с ними слиться.

В коридоре, где начиналась изящная лестница с витыми чугунными перилами, она привычно отвела взгляд от зеркала, повешенного на стену владелицей дома, судя по всему, именно для того, чтобы его обитатели могли убедиться, что у них все в порядке с одеждой и прической.

Если ей приходилось оправдываться, почему она все еще не замужем, Саманта обычно ссылалась на свою малопривлекательную внешность.

A. Допустим, мужчинам нравились фарфоровая белизна ее кожи и рыжие кудряшки, которые она убирала в пучок, но их не могло привлечь ее круглое лицо. Мягкость черт выдавала в ней бесхарактерность. Между тем в наше время тон задают женщины напористые. Она не входила в их категорию.

Б. Она ничем не напоминала манекенщиц, позирующих для «You and I». Слишком многое не вписывалось в модные тенденции: светлые и слишком тонкие брови были практически незаметны; курносый нос при малейшей попытке изобразить улыбку сморщивался; подбородок был крупноват — равно как и бедра, и икры ног.

B. В ее стиле доминировала классика. Она никогда не красила ни свои полные и четко очерченные губы, ни зеленого цвета глаза, хотя немного туши совсем не повредило бы ее бесцветным ресницам. Но зачем, скажите на милость, макияж женщине, не снимающей очков с толстыми стеклами, убеждала себя Саманта.

В случае очередного любовного облома она подыскивала объяснение в одном из трех вышеперечисленных пунктов и предпочитала больше не ломать над этим голову.

Жизнь была ужасна. Саманта старалась хоть как-то подчинить ее своему контролю, составляя списки рационально обоснованных решений каждой возникающей проблемы. Это превратилось в своего рода ритуал: прежде чем идти к себе, она взвешивала в руке пакет из «You and I», пытаясь догадаться, сколько в нем писем. Ее работа заключалась в том, чтобы выбрать из пачки три и ответить на них. Кроме того, раз в неделю она должна была сдать в редакцию материал, посвященный рассмотрению более широкой темы, способной заинтересовать как можно более многочисленную читательскую аудиторию. Ее недавняя статья, в которой она рассуждала о тирании избалованных детей, вызвала огромное количество откликов. Наконец, раз в две недели она отправляла главной редакторше самостоятельно составленный тест, призванный помочь читательницам разобраться в собственной личности. Последний из них, в форме вопросника с возможностью выбора нескольких вариантов ответа, был озаглавлен «Какой тип мужчины подходит вам лучше всего?». Когда вышел номер журнала, Саманта пережила мгновения счастья, обнаружив в вагоне метро двух женщин, которые, сосредоточенно хмуря брови, старательно вписывали в клеточки ответы на вопросы теста.

Стоял конец лета, и погода была почти теплая. Робкое солнышко в ожидании дождя выпустило несколько нежных лучиков. В одиннадцать утра на мирных улицах Хэмпстеда почти не было народу. Весь этот квартал с его старыми домами, аккуратно подстриженными лужайками и зеленеющими рощицами больше напоминал тихий поселок, пригород Лондона.

Саманта уже собиралась открыть свою дверь, когда ее окликнула крупная и сильно пожилая дама с плетеной корзиной в руке. На ней было бело-розовое платье в цветочек, на ногах — кроссовки.

— Из Франции письмо есть?

— К сожалению, нет, тетя Маргарет. Только три счета и моя читательская почта.

— Ну ладно. Может, на будущей неделе придет. Дама тяжелой поступью направилась к выходу. Перед зеркалом она остановилась и поправила седые локоны, заколотые на затылке. В свои восемьдесят лет Маргарет Саммер сохранила пышную шевелюру, против которой была бессильна любая укладка. На круглом, почти без морщин лице весело сияли живые светлые глаза. Она страшно гордилась бледностью своей почти прозрачной кожи, которую по-французски именовала «фарфоровой», и хвалилась тем, что передала ее племяннице. Слава богу, часто думала Саманта, что не свою толщину.

— Нет, что ни говори, а французская почта работает из рук вон плохо, — вздохнула Маргарет, уже стоя на пороге. — Купить тебе свежего горошку? Я его сама вылущу, тебе же некогда.

— Спасибо большое. Очень мило с твоей стороны.

Прежде чем закрыть за собой дверь, Саманта некоторое время смотрела на грузную фигуру, мелкими шажками удалявшуюся по улице, окаймленной платанами, на листья которых упали первые капли дождя. Тетушка невозмутимо шла вперед, и не подумав раскрыть зонт. Подумаешь, дождик!

* * *

Первые восемнадцать лет жизни Маргарет Саммер были безоблачными. Она родилась в 1921 году в том же доме, где жила и сейчас. В те времена ее родители, лондонские буржуа, его лишь арендовали. Арчи Саммер, окончивший Оксфорд, владел страховым агентством, что как нельзя лучше соответствовало его осторожному и предусмотрительному характеру. Он снял этот с виду мрачноватый дом, тогда еще лишенный бытовых удобств, с целью внушить доверие своей клиентуре, по большей части состоявшей из директоров промышленных и торговых предприятий. Квартира Саманты, занимавшая первый этаж, когда-то служила ему кабинетом. Напротив устроился его бывший университетский товарищ, подвизавшийся на адвокатском поприще. На втором этаже единолично властвовала его супруга Мэри — женщина мягкая и болезненная, так и не переставшая изумляться, что с интервалом всего в год произвела на свет двух крепких дочурок. Помимо домашних хлопот, она в основном посвящала свои дни восхищению быстрыми успехами дочерей — Агаты и Маргарет.

С семилетнего примерно возраста Маргарет демонстрировала то, что ее мать с гордостью называла «определенным художественным дарованием». Впрочем, никто так и не сумел с точностью определить, к какому именно виду искусства направлена ее склонность. Маргарет училась играть на фортепиано и на скрипке, потом пыталась даже освоить контрабас. Ей исполнилось тринадцать, когда мать положила этим занятиям конец, так как сочла, что неприлично девочке сидеть, так широко раздвинув ноги. После этого ее переключили на пластические искусства. От скульптуры пришлось отказаться после неприятного инцидента — Маргарет резцом содрала себе ноготь. В семье решили, что гораздо безопаснее рисовать угольным карандашом.

Маргарет шел девятнадцатый год, когда Великобритания вступила в войну. Отец, офицер запаса, запер в подвале контракты с клиентами, положил на видное место на буфете завещание и отправился в полк. Его героизм произвел на Мэри Саммер и ее старшую дочь Агату такое сильное впечатление, что они, проникнувшись солидарностью к союзникам, немедленно вступили волонтерами в Красный Крест.

Маргарет к работе в госпиталях привлекать не стали — она слыла для этого слишком тонкой натурой. Чтобы и ей дать дело, мать засадила ее резать на бинты старые простыни. Маргарет старалась побыстрее покончить с этим нудным занятием, после чего, пользуясь отсутствием матери, шла гулять в Хайгет-парк. Расположенный на холме неподалеку от Хэмпстеда, он имел на своей территории буколический пруд, в котором весело резвились утки. В промежутках между налетами вражеской авиации Маргарет все шесть военных лет заполняла альбомы изображениями водоплавающих птиц.

Как-то раз майским днем 1944 года она трудилась над рисунком цапли, когда к ней подошел молодой человек в форме Британских военно-воздушных сил и похвалил ее мастерство художницы. От своих шотландских предков Ральф Маккаллен унаследовал светло-зеленые глаза, веснушки и рыжие волосы, несмотря на короткую стрижку и пилотку яркостью спорившие с солнцем. Он был на три года старше Маргарет и в настоящий момент находился в увольнении.

Двадцатитрехлетняя Маргарет обладала плотным телом с многочисленными изгибами и роскошной шевелюрой, которую охотно подставляла ветру. Без спешки окончив среднюю школу, она ждала завершения войны, чтобы поступить в университет. Мэри Саммер в отсутствие мужа не смела взять на себя ответственность и выбрать учебное заведение, в котором младшая дочь могла бы продолжить образование. Поэтому Маргарет бездельничала и размышляла о будущем, вся во власти противоречивых чувств. Сегодня ей грезилась блестящая карьера в искусстве, но уже завтра, как будто напуганная собственной дерзостью, она мечтала о замужестве и детях. Ральф Маккаллен встретил ее как раз в один из таких дней.

Его увольнительная истекала через три дня, и в последний вечер он удостоился приглашения на ужин к Саммерам. Завещание отца по-прежнему лежало на буфете. Маргарет страшно нервничала, предвкушая, как будет знакомить жениха с матерью и сестрой. Трапеза была не слишком обильной, но вечеринка удалась на славу, хотя из-за воздушной тревоги закончилась она в подвале, среди коробок со страховыми полисами.

Маргарет проводила Ральфа до двери. Он погладил ее по длинным волосам, пообещал написать, как только пересечет Ла-Манш, и поцеловал.

Прошло почти шестьдесят лет, а она все еще ждала письма из Франции.

* * *

Войдя к себе, Саманта направилась в гостиную, служившую ей также и кабинетом. Ее квартира располагалась в задней части дома и окнами выходила в садик, засаженный вечнозеленым кустарником. Саманта положила почту на письменный стол. Чтобы наслаждаться видом, она поставила стол прямо перед большим окном, обрамленным, за неимением лучшего, бархатными шторами бежевого цвета. Обставлена комната была очень просто. Напротив электрического камина стояла двуспальная софа с однотонной обивкой. Когда хозяйка включала камин, по стенам начинали метаться языки искусственного пламени, создавая иллюзию настоящего очага. На одной из полок углового книжного шкафа, битком набитого книгами по психологии, притулился небольшой музыкальный центр. Ровно посередине между софой и фальшивым камином находился старый журнальный столик с потрескавшейся столешницей, на котором лежал толстый словарь и стопками высились диски классической музыки и несколько номеров «You and I». Белизну стен, не оживляемых ни картинами, ни фотографиями, немного согревала пастельных тонов лепнина.

Саманта скользнула мимо спальни — узкой комнатки, освещаемой и вентилируемой слуховым окошком, расположенным высоко под потолком и выходившим на тропинку, ведущую в садик. Убедившись, что дверь в ванную, смежную со спальней, плотно закрыта, она прошла на кухню.

Шкафчики и рабочий стол были из светлой древесины, стены и пол выложены белой и голубой плиткой. Центр кухни занимал грубо сколоченный деревянный обеденный стол и четыре таких же стула. Желая подчеркнуть деревенский стиль помещения, Саманта повесила на окно веселенькие занавесочки, а к раме опускного окна привязала несколько пахучих букетиков сушеной вербены.

Она включила электрический чайник и проверила содержимое банки с чаем. Слава богу, еще на пару дней хватит. Она обожала вдыхать аромат этой смеси листьев с цветками. Пока закипала вода, она достала свою любимую кружку, прежде принадлежавшую матери, и полезла в холодильник за молоком.

Заварив чай, она подошла к окну и посмотрела на улицу. Снова выглянуло солнце. На тротуаре три жирных голубя дрались из-за хлебной горбушки.

Ровно через пять минут Саманта уже сидела за письменным столом. Кружку она поставила возле стакана с карандашами и вскрыла пакет, присланный из редакции «You and I». Внутри оказалось двадцать три письма. Она распечатала каждое при помощи разрезного ножа, степлером прикрепила конверты к письмам и принялась бегло их проглядывать. Четверть часа спустя она уже рассортировала полученную почту по трем разным папкам.

На первой значилось: «Проблемы предпубертатного периода». Классика жанра — признания школьниц в любви к однокласснику, в ревности к лучшей подружке и в ненависти к родителям. Подобных писем приходило с десяток в неделю. Прежде чем закрыть папку, она для очистки совести убедилась, что ни одна из ее юных читательниц не намеревается выброситься из окна своей спальни.

Затем она взяла папку цвета фуксии, на которой лаконично написала «Полжизни». Письмо от учительницы на обычной почтовой бумаге, откровенно сообщавшей, что она больше на дух не выносит своих учеников, легло рядом с изобилующим орфографическими ошибками посланием от машиниста поезда, мечтающего сойти с накатанных рельсов рутинного существования. Мать и домохозяйка грозилась послать куда подальше мужа и кастрюли и попытаться сделать карьеру певицы. Три преуспевающих высокооплачиваемых специалиста, втихаря почитывавшие «You and I», жаловались на усталость от работы и наглые финансовые претензии бывших жен.

В третьей папке — серого цвета — нашли приют призывы о помощи читателей, страдающих от одиночества: с десяток брошенных жен; старушка, давно беседующая только со своими птичками в клетках; тридцатипятилетний холостяк, горюющий, что ему никак не удается расстаться с девственностью.

Саманта допила чай, отодвинула папки в сторону, положила локти на стол и принялась перечитывать двадцать третье письмо, понятия не имея, к какой категории его отнести. По спине пробежал холодок, и она обхватила ладонями кружку, надеясь согреться. Затем замурлыкала себе под нос старую народную песенку:

Hey diddle diddle,

The cat and the fiddle,

The cow jump over the moon.

The little dog laughed

To see such sport,

And the dish ran away with the spoon[2].

Это была ее любимая песенка. Мать всегда напевала ее дочке на ушко, когда малышка чего-нибудь пугалась.

— Уже первый час. Ты опаздываешь, Саманта. Я приготовила тебе сэндвичи. В твоем возрасте нужно хорошо питаться.

С тремя папками под мышкой Саманта поднималась по лестнице на второй этаж. Дверь квартиры слева была распахнута. На площадке, уперев руки в бока, ее поджидала бабушка.

— Если бы не я, ты бы каждый день ходила к Абдулу за шаурмой.

Саманта нахмурила брови. Она терпеть не могла, когда добродушного пакистанца, с десяток лет державшего возле метро свой ларек, называли просто по имени.

— У мистера Джахрани очень вкусная шаурма.

— Возможно. Но слишком жирная.

Два месяца назад Агата Саммер отпраздновала восемьдесят первую годовщину. Впрочем, выглядела она лет на пятнадцать моложе. Это была худощавая и немного костлявая пожилая леди, по сравнению с другими женщинами своего поколения казавшаяся очень высокой. Ее еще густые, совершенно белые волосы, собранные на затылке в строгий пучок, держались с помощью перламутровых заколок, цветом сливавшихся с прической. Лицо прорезали тонкие лучики морщинок, сбегавшиеся ко рту и к уголкам голубых глаз. Слегка впалые щеки подчеркивали аристократический рисунок скул, гармонировавших с тонким носом.

Как и сестра Маргарет, которая была младше ее на год, Агата отличалась бледным цветом лица, именуемым ею «английским». Сестры на протяжении десятилетий вели яростный спор относительно правильного названия оттенка своей одинаково светлой кожи. И последнее слово всегда оставалось за Агатой.

Ей вообще мало кто смел перечить. Жилец, снимавший квартиру, расположенную напротив той, в которой обитала Саманта, вел себя тише воды ниже травы. Владелец бакалеи, куда она ходила за продуктами, боялся ее убийственных замечаний по поводу свежести его товара. Что касается возглавляемой ею благотворительной ассоциации, то никто из ее членов ни разу не посмел подвергнуть критике ни одно ее решение. Даже почтальон своей пунктуальностью был обязан тому, что твердо знал: она следит за ним из-за занавесок. «Работа моей внучки зависит от вашей аккуратности», — строго внушала она ему в тот единственный день, когда он провинился в пятиминутном опоздании.

Маргарет, считавшая себя фаталисткой, объясняла суровость старшей сестры наследственностью. По ее мнению, Агате достался характер отца, человека въедливого и задиристого. Саманта сомневалась, что все обстоит так просто. Жизнь часто сама лепит людские характеры.

* * *

Как и жизнь Маргарет, существование Агаты протекало мирно и спокойно до тех пор, пока отец не ушел на войну. Она смутно помнила бесконечные чаепития в гостях у приятельниц матери, строгие лица учительниц и мучительно тоскливые вечера, проведенные за вышиванием. В семье негласно считалось, что если Маргарет — натура художественная, то из Агаты выйдет образцовая жена и мать семейства.

Перед тем как началась война, она без всякого воодушевления брала уроки фортепиано у близорукой старой девы — пока не подвернется подходящая партия. Светлые глаза и тоненькая фигурка уже привлекли к ней трех серьезных претендентов, включая сына одного из отцовских клиентов. Арчи Саммер питал слабость к юноше, готовившему себя в нотариусы, однако Агата и помыслить не могла, что свяжет свою судьбу с этим молчаливым и, несмотря на молодость, начавшим лысеть человеком.

Война избавила ее от предначертанной участи. Сразу после отъезда отца она уговорила мать поступить волонтерами в Красный Крест. Мать согласилась, движимая в равной мере патриотизмом и желанием не оставлять дочь без присмотра. Но нежной и трепетной Мэри Саммер вскоре пришлось отказаться от ухода за ранеными — от одного вида окровавленных бинтов ей делалось дурно. Гораздо больше пользы она принесла, перейдя на работу в секретариат. Агата же, напротив, в палатах, пропитанных стойкими запахами крови и дезинфекции, чувствовала себя как рыба в воде. К концу войны она решила стать медсестрой.

Многие месяцы под непрестанными бомбежками, на протяжении которых она лицом к лицу встречалась с болью и смертью, изменили ее характер. Тот, кто пытался с ней спорить, натыкался на холодный взгляд ее светлых глаз и выслушивал рубленые фразы, вылетавшие из ее красиво очерченного чувственного рта. Когда мать принималась жаловаться на нехватку и дороговизну продуктов, а сестра вслух грезила о встрече с Ральфом Маккалленом, она лишь пожимала своими худыми плечами. Разве это было главное?

Осенью 1945 года она без всяких затруднений поступила в медицинское училище, может быть, не самое престижное, зато ближайшее к дому. Дело в том, что мать, получив известие о гибели мужа, впала в неизбывную тоску. На младшую сестру с ее фантазиями, не имевшими ничего общего с реальной действительностью, рассчитывать не приходилось, и Агата разрывалась между учебой и домашними хлопотами. Несмотря ни на что, она окончила училище лучшей в выпуске, хотя занималась всего год — учитывая госпитальный опыт, директриса взяла ее сразу на последний курс. Работать она устроилась в государственную больницу, где и познакомилась со своим мужем. Первым из четырех, которых ей предстояло похоронить.

* * *

— Ну хорошо, что сегодня получила? — заинтересованно спросила Агата.

Саманта машинально вытерла ноги о ярко-красные вишенки, вышитые на половике. Бабушкина квартира, расположенная над ее собственной, имела ту же планировку, с той лишь разницей, что кухня выходила окнами в палисадник, а гостиная — на улицу. Зато обставлена она была совсем по-другому. Пузатый холодильник, буфет, пластиковый стол и табуретки — кухня Агаты словно сошла со страниц женского журнала пятидесятых. Безупречной, почти стерильной чистоты помещения не нарушали ни цветы, ни безделушки. Единственным его украшением служили картинки с изображением лекарственных растений, висевшие на стенах. Гостиная, напротив, напоминала антикварную лавку — импозантные комоды вощеного дерева и обилие полотен, с каждого из которых глядели скромные полевые цветы. Напротив любимого кресла Агаты стоял обитый ярким ситцем диван. Пышные узоры, повторявшие рисунок обивки кресла, наводили на мысль о весенних садах, для тепла прикрытых шерстяными пледами и уютными вышитыми подушками. Посередине примостился журнальный столик, заваленный словарями. Агата проводила в этой комнате бо́льшую часть своего времени, которое делила между разгадыванием трудных кроссвордов и пристальным наблюдением за передвижениями соседей.

В эти минуты Саманта с бабушкой сидели за кухонным столом. Агата властным жестом поставила перед внучкой сэндвич с огурцом, истекавший беловатым соусом, кусок пирога с лесными ягодами и стакан томатного сока. Пока Саманта закусывала, Агата, нацепив очки, внимательно просматривала ее папки.

— Случай с учительницей представляется мне довольно-таки типичным. Чего не скажешь про письмо машиниста. Ты заметила, сколько в нем ошибок?

— Бабуль, а ты уверена, что в тебе не говорит классовый инстинкт? — подколола ее Саманта.

— Дорогая моя! За свою жизнь я уколола столько же буржуазных задниц, сколько пролетарских!

Она дождалась, пока Саманта съест все до крошки, налила ей чаю и снова вернулась к письмам.

— Ты уже шесть выпусков не отвечаешь на письма брошенных жен, — отметила она.

— Да что им отвечать-то? — запротестовала Саманта. — Все одно и то же. Сожмите зубы и продолжайте жить дальше. Или найдите себе другого прекрасного принца. Что еще я могу им посоветовать?

— Не знаю, это ты у нас дипломированный психолог. Только не забывай, что незамужние и разведенные женщины составляют почти половину твоей читательской аудитории.

Агата извлекла из стопки три письма:

— Брошенная жена, отчаявшаяся учительница и ревнивая школьница. Последняя — чтобы немного омолодить рубрику. Что скажешь?

— Я подумаю над твоим предложением. Спасибо за сэндвич.

Сложив салфетку, Саманта вставила ее в кольцо с собственными инициалами. Она уже направлялась в коридор, когда ее остановил бабушкин голос:

— Мне кажется, ты в последнее время какая-то бледненькая. Надо тебе выходить погулять по вечерам. Сходила бы с приятелем в паб, что ли.

— У меня все хорошо, бабуль, — уклонилась от ответа Саманта и плотнее прижала к себе папки.

Она ни с кем не собиралась обсуждать тему своего одиночества. Душевные переживания — удел ее дражайших читательниц. Она более чем комфортно чувствовала себя в роли мудрой советчицы, и для личного счастья ей вполне хватало благодарственных писем, которые ей пересылали из редакции.

Она вышла на до блеска натертую мастикой лестницу и под неодобрительным взглядом Агаты спустилась вниз. Ей хотелось хорошенько хлопнуть дверью, закрывая ее за собой, но она сдержалась. Иногда бабушка ее жутко раздражала. Слишком уж она лезла в ее жизнь, а ее комментарии били не в бровь, а в глаз. Но Саманта не могла лишить ее этого маленького ежедневного удовольствия и продолжала показывать ей свежую почту и даже позволяла производить отбор.

Вот только сегодня одно письмо она от нее утаила. Двадцать третье. Она специально оставила его у себя на столе, хотя содержание успела выучить наизусть.

Моя жена послушалась ваших советов и бросила меня. Наслаждайтесь жизнью — вам недолго осталось.

Весьма лаконичная анонимка. Подобные послания не дают читать старушкам. Даже тем, которые пережили войну.

Загрузка...