Мистер Аркадин

Я сошел на берег за выпивкой, но понял, что она мне ни к чему, что нужно возвратиться к Мили — зря мы с ней поцапались— и помириться. И нечего тянуть. Незачем слоняться в доках, рискуя понапрасну привлечь к себе внимание.

Возле проволочной загородки я заметил двух полицейских из охраны порта. Они громко разговаривали и смеялись, изредка оглядываясь по сторонам и сплевывая на землю. У их ног горел небольшой костер, хотя ночь была теплая. Одна из тех серых ночей, с легким туманом, когда звуки и запахи становятся особенно отчетливыми. Время от времени откуда-то издалека доносился вой сирены, предупреждающий суда о тумане. А где-то поблизости, должно быть, разгружали оливковое масло— в воздухе стоял характерный сладковатый запах.

Надо вернуться к Мили. Она, верно, разревелась. А я не такой уж твердокаменный. Не такой, каким следует быть. И если женщинам иной раз приходится из-за меня всплакнуть, то исключительно ради их собственной пользы. Но даже и это меня огорчает. «У тебя мягкое сердце, Гай, сынок», — говаривала мне мать. С тех пор никто не называл меня этим именем — Гай, ну да дело не в этом. «Ты весь в меня, такой же добряк. И на пользу тебе это не пойдет, нет». И она меланхолично всхлипывала. Бедняга. Не следовало ей давать волю чувствам: в такие минуты грим на ее лице таял, заметнее становилась неестественная платина волос и вся она делалась похожей на старую истрепанную куклу. А на меня наплывала тоска. И я казался себе беспомощным, как сейчас, вдыхая этот тягучий запах.

Что-то похожее случилось сегодня и у нас с Мили. Она, Мили, вообще-то в порядке. Девочка что надо. Мне нравилась ее кожа, очень мягкая и нежная, едва уловимо пахнущая отполированной слоновой костью. Но сегодня этот запах, обычно приятно будораживший меня, лез в нос, отдавая мертвечиной.

Волна оливкового смрада поднималась откуда-то снизу, с пристани, тяжелыми облаками. Хоть бы ветер подул. Море терялось во мгле, но я знал, что оно близко, и слышал, как густая вода шлепает о каменную стенку мола. Надо было еще вечером выйти в море, раз уж мы загрузились. Или хотя бы завтра на зорьке. А то Тадеуш разъярится.

Это из-за Мили мы здесь торчим. Она отправилась за покупками. У нее пунктик — сколько бы ни было при себе деньжат, не уйдет, пока не изведет все. На этот раз она застряла у прилавка с шелковым бельем. Кому-кому, а мне известно, как это бывает, я сам однажды влип в этот шелковый рэкет. Одно тянет за собой другое… Так что той чепухой, которую наболтала Мили себе в оправдание, меня не проведешь. Мили взбрело в голову, что коли она меня разок выручила, прямо скажу, из довольно скверной заварушки, значит, возымела надо мной права. Вообще-то она просто создана для тихой семейной жизни где-нибудь в провинции, жаль только, что парни, с которыми она водилась, не стремились в тихую гавань. Дольше одной ночи они не задерживались. А она, бедняжка, всякий раз надеялась, что это серьезно.

Но со мной ей удалось протянуть целых четыре месяца. Просто потому, что мне все равно некуда было деться. Она свела меня с Тадеушем, а когда замаячил этот сигаретный бизнес, настояла, чтобы мы сделали ходку. И я уступил.

— Гляди, парень, — сказал Тадеуш.

Я знаю, он меня презирает; ну да он всех презирает. Мне плевать на это. У нас чисто деловые отношения. Встречались в маленькой арабской кофейне, близ Зокко, он сидел всегда за одним и тем же столом, перед ним — стаканчик перно, к которому он вроде бы и не прикасался, но раз 10–12 за день его доливали. Он не боялся яркого света и спокойно подставлял ногу арабчонку, полировавшему его туфли. К соседним столикам подходили разносчики, предлагая всякую ерунду или пакетики с фисташками. А Тадеуш покупал нейлоновые чулки, японские фотоаппараты, сигареты, я слыхал — даже оружие, торговал же он женщинами и наркотиками, — короче, всем, что можно сбыть с хорошим наваром. Он всегда платил наличными, в долларах. Не глядя доставал из кармана пачку банкнот — их всегда оказывалось столько, сколько нужно, вернее, столько, сколько он решил заплатить. И никто не мог надеяться хоть на цент сверх этой суммы. Он утверждал, что никогда и ничего не сделал ради другого и не искал к себе любви. Странный тип этот Тадеуш. И никто не встречал его с женщиной.

— Без уродин я обойдусь. Красотки мне не по карману.

И никаких следов. Ничего. Даже адреса. Он появлялся в кофейне рано утром, одетый в жемчужно-серый костюм, серые туфли дорогой кожи и при сером шелковом галстуке. И волосы у него были того же цвета, и глаза отливали серым блеском. Удивительное лицо. Иногда оно даже вызывало во мне зависть, хотя мне и самому не приходится жаловаться. Если я и унаследовал от своей мамаши нечто стоящее, так это внешность. А вот Тадеуша с его длинным шрамом, пробороздившим щеку, узким ртом и бесцветными глазами красавцем не назовешь. Мне было интересно, как его воспринимают женщины, и однажды я спросил об этом Мили. Она поколебалась с минуту и ответила:

— Он мужчина.

Я почувствовал себя уязвленным. Хотя смысл так и не понял до конца.

Тадеуш был на плаву. Он поставил себе когда-то цель и теперь добился ее, но не хвастал этим и не оправдывался. Всякий раз он играл только в одну игру. И, случись ему вести целый корабль, доверху груженный «Честерфилдом», он не взял бы в попутчицы даже самую смазливую бабенку.

Ну да черт с ним, каждый живет по-своему, и в конце концов это Мили привела меня на «Королевну» и она же вложила деньги в этот сигаретный бизнес. У нее были налажены связи в Танжере и Марселе, а мне оставалось мирно крейсировать по Средиземному морю и получать денежки. А на руках у меня был только один козырь — мой американский паспорт.

Им, кстати, я тоже обязан матери. Я никогда не отказываю ей в благодарности, если она ее заслужила. У нее хватило ума убедить одного детройтского бизнесмена, что он мой отец, и даже удалось заставить его оплатить мое воспитание и образование. Правда, я сменил не менее четырнадцати школ и детство провел в разных пансионах на различных фешенебельных европейских курортах, но это не по его вине, а из-за той, если можно так выразиться, светской жизни, которую вела моя матушка. Благодаря ей же я без труда выучился болтать на нескольких языках. Это мне пригодилось, когда в 1941 году я решил, что хватит шляться по миру неприкаянным, и записался в американскую армию переводчиком. Так я обрел почву под ногами и первоклассный паспорт.

Но не все мои проблемы разрешились сами собой с получением паспорта, потому что Америка не спешила заключить меня в свои объятья. И я вернулся в Европу, где для меня одинаково родными были бульвар Капуцинов, Пиккадилли или Гран Виа. И там я помаленьку — не без падений — начал вставать на ноги. Но тут ввязался в эту сигаретную авантюру, которая поначалу показалась мне делом совсем пустячным.

***

Однако хватит торчать здесь, дыша оливковым смрадом и предаваясь воспоминаниям. Я зажег новую сигарету и собрался идти. И вдруг услышал — так близко, что даже вздрогнул от неожиданности, — неровную поступь человека на деревянной ноге. Он, должно быть, шел по параллельной дорожке, вдоль внешней стороны пакгауза. Деревяшка стучала в глухой ночной тишине, как молот. На мгновенье его фигуру выхватил из тьмы резкий свет фонаря, и тотчас же он исчез, скользнув в густую тень. В этом хромоногом было что-то странное и жалкое. Я бросил сигарету. Но не двинулся с места, а продолжал следить за ним глазами. Наверное, теперь он ступал по сырой земле, так как шагов не было слышно. Вдруг тишину разорвал пронзительный свист, и сразу же вновь послышался стук деревяшки о каменную мостовую. Полицейские, стоявшие у костра, бросились в его сторону. Но одноногий прибавил шагу.

Он неуклюже торопился, обгоняемый собственной тенью, бегущей по набережной, пока не скрылся за автокаром, медленно вползавшим под навес. Полицейские яростно свистели, понапрасну будоража ночной туман. Тревожащий вой сирены отзывался им эхом.

Я остановился как вкопанный, наблюдая непонятную мне игру «полицейские и воры», похожий на зрителя в кинозале. Симпатии мои были на стороне бегущего — возможно потому, что преследовали его. И еще из-за этой тяжелой деревянной штуковины, которую он волочил с таким усилием.

Должно быть, он перебрался через проволочное ограждение, потому что приближался ко мне, путаясь в лабиринте кранов и сваленных грузов. Стараясь остаться незамеченным, я прижался к пирамиде мешков с цементом и, улучив момент, согнувшись, держась в тени, пустился бежать к пристани, где пришвартовалась «Королевна».

Я почти добежал до нее, когда из темноты наперерез мне бросился еще один человек. Он был огромен, настоящий великан, во всяком случае, мне так показалось, то ли потому, что я сам вжал голову в плечи, то ли потому, что он так неожиданно близко вырос передо мной. Он спотыкался. Задетый его гигантским телом, штабель древесины рассыпался. А он, наклонив голову, как раненый бык, сделал рывок и упал прямо за моей спиной. Поначалу я решил, что он пьян, точнее, из инстинкта самосохранения хотел, чтобы это было именно так и мне не пришлось бы им заниматься. Но теперь, когда он лежал у моих ног, издавая ужасные стоны, я уже не мог продолжать свой путь, предоставив его самому себе. Следовало наклониться, тронуть его за плечо, что-то спросить. Но тут я увидел нож, торчавший у него в спине. Лезвие на всю длину вошло в плоть между лопатками. Из раны хлестала кровь…

Я выпрямился и почувствовал, как меня заливает пот. Где-то в районе таможни полицейские все еще преследовали инвалида, их свистки по-прежнему тревожили темноту.

— Слушайте, — с трудом выдохнул тот, что лежал у моих ног. — Послушайте меня…

Я опустился на колени рядом с ним. Он тяжело дышал. Я не мог заставить себя прикоснуться к нему. И тут я заметил, что возле меня стоит Мили в одной пижаме. Ее присутствие рассердило меня, но и принесло облегчение.

— Ступай за доктором. Живо!

Она дрожала в своей легкой пижаме, но не от холода, а от страха. В ее взгляде, устремленном на раненого, было больше отвращения, чем жалости.

— Кто это?

Я пожал плечами. Она проговорила:

— Будь осторожен. Ты ведь знаешь, как мы должны быть осмотрительны. Тадеуш сказал…

Я схватил ее за руку и грубо тряхнул.

— Врача! Беги за врачом!

Раненый, с неимоверным усилием приподнявшись, прохрипел:

— Поздно звать врача. Не стоит.

Тем временем безумная игра «полицейские и воры» шла своим чередом, перемещаясь из одного укромного уголка, каких полно в доках, в другой. Странно, что, несмотря на свои отчаянные свистки, полиция до сих пор не получила подкрепления. Вся береговая часть была погружена во мглу. Казалось, весь Неаполь спит, кроме бегущего и его преследователей, кроме Мили и меня, и человека, умирающего на наших глазах. Я сумел наконец разглядеть его лицо: толстые губы странно подергивались, а темные глаза, казалось, смотрели мне прямо в душу.

Мили зажала рот руками, пытаясь остановить дрожь.

— Гай, полиция!

Раненый сделал новую попытку подняться, но не смог и тяжело упал наземь лицом вниз. Мили, стуча зубами, тупо повторяла:

— Полиция… будь осторожен… полиция…

Склонившись над раненым, я ощутил дыхание смерти,

тяжелую смесь крови и пота. Он сжал мне запястье, его рука была уже холодной.

— Не надо полиции.

Он застонал.

— Не хватало мне сдохнуть на руках у легавых.

Кровь хлынула у него из горла. Она затекала под пальто и под рубашку и тонкой струйкой появлялась из рукава. Меня замутило. Я обернулся к Мили.

— Нельзя же оставить его здесь истекать кровью. Нам нужно…

Вряд ли я вправду знал, что нам нужно делать.

В этот момент со стороны маленькой гавани, где стоят на якоре яхты, раздался выстрел. Потом наступила мертвая тишина, как будто уши заложило ватой. Даже умирающий затаил дыхание. А вот и продолжение, жуткое продолжение. Три выстрела, быстро последовавшие один за другим. Я увидел неуклюжий силуэт одноногого, раскачивающегося на сходнях. Потом он чудно запрокинулся и упал, громко шлепнувшись о маслянистую воду.

— Это он тебя пырнул? Ну вот видишь, они его достали.

Таково было единственное утешение, которое я мог предложить бедняге: смерть другого. Он опять поднял голову, и на лице его изобразилось нечто похожее на улыбку.

— Ты мировой парень. Как тебя зовут?

Я ответил: «Гай ван Страттен. Гай ван Страттен».

Он качнул головой. Мое имя ничего ему не говорило.

— Я Бракко. Можно просто Марсель. Так я вроде среди своих помираю.

Он пожал мне руку и потом каждый раз, когда его душил спазм, судорожно цеплялся за нее. Тошнота и отвращение у меня почти прошли.

— Держись, старина. Все в порядке. Я с тобой.

Я бормотал какую-то чушь, но это действовало на него успокаивающе.

— Я дурной человек. Я вспоминаю друзей, которые у меня были…

Ему трудно давались слов», но хотелось выговориться. Я нагнулся пониже, чтобы не пропустить ни слова. Мили тоже подошла поближе. Ее больше пугала обступившая нас темнота, чем приближающаяся смерть.

— Я тебя раньше не знал. Ты мировой парень…

Из-за крови, льющейся горлом, слов было почти не разобрать.

— Мне хочется что-нибудь сделать для тебя.

— Отлично, старина, не беспокойся.

Я достал носовой платок и вытер ему губы.

Подоспело наконец подкрепление — два мотоцикла с колясками. А за ними целый грузовик с фараонами. Пора было смываться.

Мили опять начала дрожать.

— Полиция. Они идут сюда! Гляди!

Я слышал шаги по каменной мостовой и голоса людей, разговаривающих по-итальянски. Через считанные минуты они будут здесь.

Бракко прохрипел: «Плевать, они мне теперь уже ничего не сделают».

Судорога исказила его смертельно бледное лицо.

— Я умираю, — продолжал он, — но все же сначала кое-что я тебе скажу.

Почему я не оставил его истекать кровью между штабелями досок? Сиди я сейчас на борту «Королевны», у меня был бы шанс выйти чистеньким из этой заварухи. А теперь вот…

Мили прямо тряслась от страха.

— Бракко друзей не забывает.

Вдоль пакгауза зажглись прожектора, снопы света обшаривали все закоулки. Один из них скользнул к нам. Мили так побледнела, что ее губы на мертвенном лице казались почти черными. А Бракко все угрюмо бухтел: «Сделаю для тебя кое-что»…

— Забудь об этом, старина.

Он начинал действовать мне на нервы. Полиция нас засекла. Мы угодили в самое пекло.

— Кое-что получше, чем деньги… Гораздо лучше…

Мили упала на колени, прижавшись ко мне. Сквозь пижаму я чувствовал запах ее тела, видел под легким шелком упругие маленькие груди и твердые торчащие соски.

— Полиция! — опять прошептала она.

Бракко потянул меня к себе. Его дыхание было тошнотворным.

— Подарочек тебе, малыш… Целое состояние…

Едва ли он сознавал, что происходит вокруг него. Он цеплялся за свою мысль, как за мою руку. Опять приподнялся с искаженным болью лицом.

— Слушай. Слушай внимательно.

Я взглянул на двух полицейских, приближавшихся к нам. Луч света от их фонаря скользнул по фигурке Мили, по ее лицу, потом по лицу умирающего.

— Да это Бракко, — сказал один из полицейских.

В его голосе не было особого удивления от того, что он увидел здесь Бракко, к тому же умирающего, с ножом между лопаток. Фонарь направили на меня.

— А ты кто такой? Что тут делаешь?

Если бы я спокойно ответил тогда на хорошем итальянском, может, у меня и появился бы шанс, хоть и небольшой, но все-таки шанс… И если бы Мили не выглядела столь объятой ужасом.

— Просто проходил мимо. Я турист. Моя яхта стоит вон там.

Конечно, я все сделал не так, как следовало. Лучшим подтверждением моей невиновности было бы притвориться непонимающим и предъявить свой американский паспорт. Но теперь поздно было что-либо менять.

Один из фараонов остановил на мне свои стальные глаза. Он заметил мою растерянность. Мне показалось, ему это доставило удовольствие.

— Малыш тут ни при чем, — пробормотал Бракко.

Никто не обратил внимания на его слова. Полицейский переспросил:

— Так у тебя и яхта имеется? Давай-ка на нее взглянем. Пошли.

Влипли. На борту у нас на 10 тысяч долларов табаку. Что скажет Тадеуш! Он непременно будет ждать меня в Танжере в следующую среду.

— Ну так что, идем?

Я освободился от руки Бракко. Отпихнул Мили.

— Оставайся здесь и жди меня.

Если она увяжется с нами, из этой истории вообще не выпутаешься.

Терять больше было нечего. На таком суденышке, как «Королевна», не так-то просто спрятать товар. А уж эти ублюдки знают, где искать.

— Одни сигареты? Больше ничего? Марафету нет?

— Клянусь…

Я был для них сосунком. И вел себя как последний дурак. Тадеуш — тот лишь усмехнулся бы одной стороной рта, той, где нет шрама… Но сколько бы они ни прочесывали «Королевну», им ничего, кроме сигарет, не найти. Хотя и этого хватит, чтобы упечь меня за решетку.

— Пойдешь с нами.

Фараон выглядел вполне довольным. Было от чего. Все доказательства на руках.

Я взял чистый носовой платок, протер лицо одеколоном, зачесал волосы со лба. Я ничего не чувствовал — ни отвращения, ни страха. Я просто устал, чертовски устал.

Я ступил на сходни. Фараон шел за мной по пятам. Я увидел, что Мили все еще стоит на коленях возле Бракко. И сказал: «Не стоит трогать девочку. Она ни при чем».

Полицейский промолчал.

А Бракко все говорил. Теперь он своей огромной ручищей вцепился в руку Мили. Его губы были почти у самого ее уха. Я видел ее лицо, почти зеленое, и подумал, что она вот-вот хлопнется в обморок.

— Не забудь имя… его имя… и имя женщины тоже…

Не уверен, что слова были именно эти, но так мне послышалось.

— Чего это ты тут болтаешь, Бракко? — спросил полицейский. — Давай-ка, давай, продолжай!

Он тоже нагнулся над раненым. Но Бракко уже выпустил руку Мили и весь обмяк. Он был мертв.

Полицейские захлопотали вокруг тела. Я воспользовался моментом и отвел Мили в сторонку. Она заледенела от холода, лицо ее выглядело измученным.

— Что он сказал тебе? Быстро говори. Не теряй времени.

Она смотрела на меня невидящими глазами. Я тряхнул ее за плечи.

— Какое имя назвал Бракко? Отвечай же!

Полицейские удостоверились наконец, что он был действительно мертв, и осторожно уложили опять в лужу крови. Его нельзя было трогать с места до приезда доктора и судебного эксперта. Не пройдет и минуты, как они примутся за меня.

— Мили, прошу тебя!

Она пожала плечами.

— Да он сам не соображал, что говорил. Бедолага.

Вероятно, она была права. Но я настаивал.

— Но он назвал тебе имя? Чье?

Полицейские оставили тело и велели мне следовать за ними. Я едва успел услышать ответ Мили.

— Аркадин, — сказала она. — Грегори Аркадин.

Нет, Мили не ожидала меня у тюремной ограды, когда три месяца спустя я вышел на волю. Я понятия не имел, что с ней. Она ни разу не написала, что, впрочем, меня не только не огорчило, но даже не удивило. Такой поворот предусматривался нашим взаимным соглашением по поводу ходки на «Королевне». Я ничего не имею против женщин, но в серьезных обстоятельствах лучше обходиться без них. Доказательство преданности не сулило Мили особых выгод, да и мне тоже.

Девушка вроде нее, перебивающаяся со дня на день-известно, за счет чего она жила, — скитающаяся из страны в страну, то в одиночестве, то с кем-нибудь на пару, зависящая от любого чиновника, имеющего отношение к полиции, не могла допустить, чтобы на ее имя упала сомнительная тень. Какое-то время после моего ареста ее, конечно, держали под колпаком, потом, убедившись, что она напрочь забыла обо мне — очередная случайная встреча с неудачным концом, — оставили в покое. Логично.

А ее поведение даже мудро, уговаривал я себя в тюрьме. И все же теперь, совсем один на этих враждебных улицах, с пустыми карманами — у меня оставалось лишь несколько смятых бумажек, случайно завалявшихся в плаще, — я почувствовал, что мне недостает Мили. Здорово недостает.

У меня, конечно, было полно знакомых в Неаполе и в окрестностях. Но я совсем не торопился увидеться с ними. Кое-кто из этих людей работал с Тадеушем, и вряд ли меня ожидал у них сердечный прием. Я отсидел свои три месяца и потерял «Королевну», но весь конфискованный груз был прямым убытком хозяина.

Я отправился к метрдотелю отеля «Везувий» и намекнул насчет займа на сумму билета первого класса до Монте-Карло. Он ссудил эти деньги довольно охотно. Этот парень знавал меня в лучшие времена, а я тогда не скупился на чаевые, считая их страховым взносом про черный день.

Ривьера была мне родным домом. Я вырос на побережье. Я знал по имени всех крупье в казино, мог положиться на любого портье или бармена, а прислуга в дамских туалетах была поголовно приятельницами моей матери.

И как к последнему прибежищу я мог обратиться к ней самой, которая тихо-мирно жила себе в двухкомнатной квартирке в Босолейле вместе с Миртель. Миртель — это англичанка, которая лет тридцать или около того назад провела один незабываемый вечерок с моей матерью где-то в Довилле или Лугано. С тех пор они почти не расставались и вот теперь устроились на житье в расчете на ненадежные гонорары от применения всяческих рулеточных «систем», в плену своих горько-сладостных воспоминаний.

Мне было известно, что они имеют обыкновение отправляться в казино к открытию, как добросовестные чиновники, спешащие в свои конторы. Так что я знал, где их искать, и в одно прекрасное утро нашел. Я застал их в своем обиталище одетыми по-домашнему, в стоптанных шлепанцах, с волосами, изрядно поблекшими, накрученными на бигуди. Узенькие комнатушки загромождал всякий хлам, пахло кипевшим на газовой плитке супом.

— Ты неплохо выглядишь, — сказала мать.

Увы, я не мог вернуть ей комплимент. Столько беспокойных часов провела она в зашторенных наглухо залах казино, склонившись над столом, где играли в рулетку, что на ее лицо как будто упал отсвет зеленого сукна. С одного из ее искусственных зубов слетела коронка. Я помнил, с какой заботливостью она относилась к своим зубам, всегда обращаясь к лучшим в Нью-Йорке дантистам. Однажды она обронила фразу: «Моя улыбка, золотко, — мой капитал».

Она и теперь постоянно улыбалась, как в прежние времена, но это была уже не улыбка, а застывшая гримаса, которая не могла скрыть вечной тревоги в глазах, полуприкрытых веками, покрасневшими от дешевой косметики. В углу глаз дрожали слезинки, и только сами глаза были удивительно, по-детски голубыми.

— У тебя, надеюсь, все в порядке, не так ли?

Это был крик души. Она заметила печаль на моем лице, но, эгоистка до мозга костей, не могла отнести ее на счет жалости к кому-либо другому, даже к себе. Поэтому, не долго думая, пришла к выводу, который не расходился с действительностью: я попал в беду и явился за помощью.

Я поспешил разуверить ее ответной улыбкой. Я слишком хорошо знал свою мать, чтобы надеяться на поддержку, даже знай она, что я лишь на днях вышел из тюрьмы и мне негде приклонить голову. Слава Богу, я привык заботиться об одежде, так что всегда выгляжу прилично. Получив воспитание в среде женщин, живущих процентами со своей внешности, я еще в раннем детстве приобрел ценное умение носить последнюю рубашку и тратить последнюю тысячу франков с легкостью человека, уверенного в неисчерпаемости запасов того и другого.

Я вытащил пачку «Честерфилда» — того самого, что впутал меня в эту историйку — смешную или трагическую, смотря на чей взгляд. Я завел светскую беседу с Миртель, чья английская красота — румянец цвета дикой розы, волосы и глаза цвета октябрьских листьев — пострадала от разрушительного тока времени даже больше, чем облик моей матери. Я принял ее приглашение разделить их скромный завтрак — анчоусы и отварные овощи — и притворился заботливым сыном, выкраивающим пару часов своего драгоценного времени для визита в материнский дом.

— Вообще-то я проездом. Есть одна задумка, которую я надеюсь осуществить…

Мать никогда не задавала мне вопросов о том, на какие средства я живу. Она наплела столько лжи о самой себе, что сочла за благо не вникать в чужие дела. И на этот раз она с готовностью разделила мой натужный оптимизм и порадовалась видимости моего благополучия, не пожелав узнать, что за всем этим стоит. Меня это устраивало. Начни она задавать вопросы, мне пришлось бы туго. Источники моего дохода были, как правило, если и не вполне противозаконны, то по крайней мере необычны. Они были непостоянны, зависели от тысячи разных случайностей, умения вовремя промолчать, а иногда в нужный момент и проболтаться.

Вот и сейчас, как бы я объяснил ей, что мои планы на будущее покоятся всего лишь на одном имени? Даже если это имя человека с небывалой славой. Об Аркадине слышали все.

Да, все о нем слышали, но никто ничего не знал наверное. Кто он был такой? Что за человек? О нем рассказывали бесчисленные легенды; кто их сочинял — может быть, хроникеры желтой прессы, ежедневно занятые составлением рациона из слухов, острот, клеветы, инсинуаций, эти разгребатели грязи, готовящие пищу бедным умам, которым никогда не стать приманкой для газетчиков? Было известно, что Аркадин терпеть не мог фоторепортеров. Был случай, когда он разбил аппарат о голову фотографа, который не принял всерьез отказ попозировать, — это принесло Аркадину немало хлопот с прессой. Инцидент был улажен с помощью чека на кругленькую сумму в пользу журналистской благотворительной организации. Но с тех пор редакторы перестали отправлять своих репортеров на охоту за фотографиями Аркадина.

За их отсутствием стали прибегать к рисованным портретам. Скоро все узнали огромный торс, аккуратно подстриженную четырехугольную бороду, жесткие волосы, широкие меховые пальто, гигантские широкополые шляпы и прочие аксессуары, будто специально подобранные для того, чтобы подчеркнуть, придать дополнительный вес, увеличить и без того массивную фигуру.

Широко в ходу были едкие эпиграммы, посвященные ему. Публиковались пространные описания его вечеров, одни из которых отличались неумеренной роскошью, а другие походили на заурядные попойки. Его любовные дела были предметом постоянных сплетен и обсуждений. Он часто менял свои задушевные привязанности. Достаточно было раз появиться с Аркадиным, чтобы о тебе написали в газетах. Эти связи обычно обрывались вслед за дорогим подарком. Чего не простит женщина за песцовую горжетку, жемчужные клипсы и тем более каракулевую шубку?

Я слышал об Аркадине в Нью-Йорке, Лондоне и Гамбурге. По моим сведениям, он приложил руку ко всему, что пахло большими деньгами. Он имел плантации в Бразилии и на Борнео, шахты на Аляске и в Южной Африке, у него были нефтяные скважины, железные дороги, электростанции. Целые флотилии рыболовецких судов и пароходов, исследовательские лаборатории были под его контролем; не исключено, что он финансировал эксперименты в области межпланетных путешествий. Он располагал проектами обводнения Сахары и рецептами приготовления питательных смесей из глубоководных растений. Оказывал поддержку музеям, психолечебницам, онкологическим институтам. Он был всюду, по крайней мере везде стояло его имя. И это было единственное, что о нем знали конкретно, — его имя: в правом нижнем углу чека или внизу листа под контрактом.

И это все, что было у меня, — имя, ставшее достоянием всех. Только оно и еще то, что его произнес — как нечто чрезвычайно важное и с великим усилием — один умирающий, три месяца назад, туманной ночью в неапольском порту.

— Кое-что для тебя… Я не забываю друзей… целое состояние…

Сколько раз за последние три месяца я повторял про себя эти слова Бракко! Может, он был в беспамятстве, как считала Мили. Нет. Но даже если так, то должна быть причина, причем достаточно веская, чтобы на краю смерти человек был озабочен только одним в мире — Аркадиным.

Однако какая существовала связь между Бракко, жалким жуликом, промышлявшим кокаином и сутенерством, и величественным, могущественным Грегори Аркадиным, для меня оставалось загадкой. В тюремной камере я перебрал возможные варианты, но то была лишь бесплодная игра ума, не более того. Следовало начать действовать практически. Но как?

Между тем от безделья я пробовал кое-чем заняться. В Риме, пользуясь своими связями с тамошними киношниками, пробавлялся всякой ерундовой работенкой. С моими навыками это было плевое дело. Но мысли мои витали далеко от этих дел. Я не мог отделаться от размышлений насчет Аркадина. И всякий раз, когда я вспоминал о нем, опять погружался в ту липкую мглу неапольской ночи на берегу залива, чувствовал навязчивый запах растительного масла, слышал бесполезные свистки портовых фараонов, стук деревяшки о мостовую, предсмертное бормотанье Бракко.

И еще я видел твердые груди Мили под тонким шелком пижамы, ощущал знакомое тепло ее тела, прижавшегося ко мне, и желал найти ее. Она ли была мне нужна? Или меня влекло то, что в те минуты она была рядом со мной и слышала последние слова Бракко?

***

Найти Мили оказалось проще, чем я предполагал. Выяснилось, что она танцует в ночном клубе в Жуан-ле-Пэн. Да, она была танцовщицей. Это была ее «крыша», и, если не подворачивалось ничего получше, она прибегала к этому скромному источнику заработка. Ее номер заключался в том, что она голышом вертелась на сцене с огромным воздушным шаром в руках. Так как фигурка у нее была прелестная, принимали ее всегда отлично, особенно часам к трем утра, когда таял лед в ведерках с шампанским.

Денег у меня хватило лишь на виски с содовой. Миртель одолжила мне 20 тысяч франков. Старушке повезло в рулетку. Бедняга. Между нами кое-что было в давние времена, когда мне было 15 лет, а ей — ну, скажем, она была моложе лет на 20. И она всегда об этом помнила. Небольшие акты благотворительности вроде этого были процентами с того капитала. Все мои прежние подружки, которых я когда-либо ублажал, навсегда сохраняли ко мне капельку нежности, так что могу считать себя обладателем целой коллекции залогов человеческой теплоты. Это мое богатство. Не всякому же быть денежным тузом вроде Аркадина.

Но нынешним вечером мои 800 франков за виски с содовой, считай, вылетели в трубу. Ни одного знакомого лица. Пришлось извести еще 500 на чаевые официанту затем только, чтобы услышать, что моя девушка где-то на вечеринке. Какой вечеринке? Ну той, о которой все говорят на побережье. Той самой, которую мистер Аркадин дает на борту своей яхты. Он прибыл на неделю в Канны. Вчера побывал здесь, и ему понравилось, как танцует Мили. Он отвалил кучу денег, чтобы она могла расторгнуть контракт и танцевала для его гостей.

Я слушал с выражением безучастности. Официант был болтливый малый. Он распространялся о мистере Аркадине, яхте мистера Аркадина, гостях мистера Аркадина, небывалых чаевых, которые получил накануне от мистера Аркадина. Размеры чаевых всегда производят на этих типов неизгладимое впечатление.

Мне это показалось оскорбительным, и я разозлился. Из-за того различия, которое этот дурень провел между королевскими чаевыми мистера Аркадина и моей несчастной подачкой в 500 франков. Но еще больше из-за Мили. Была ли это ревность? Нет, конечно. Кто же будет ревновать такую девушку, как Мили. Меня раздражало то, что она уже вышла на связь с Аркадиным. Она не теряла зря времени и здорово меня обскакала. И наверное, как раз эта вспышка гнева заставила меня всерьез заняться тайной, столь загадочно прозвучавшей в словах Бракко.

Действия Мили ясно указывали на то, что и она решила сделать ставку в этой игре, которую сдал Бракко.

Первым же автобусом я выехал в Канны. То, что из всего побережья Аркадин выбрал именно это место, было мне на руку, ибо Канны в некотором смысле мой родной город. Набережная Круазет была моей детской площадкой.

Прежде всего я отправился в «Джокки». Его хозяйка Дженни — моя старая приятельница. Меня не пугали деловые женщины. Я не тяготился соперничеством с ними. Но если мы с Дженни доходили до стычки, выигрывала неизменно она. Раз мы поссорились из-за одной хорошенькой австриячки. Фридл была моей девушкой, и однажды я привел ее в «Джокки» потанцевать, а Дженни устроила ей скандал. Я вынужден был откланяться. Я многое способен выдержать, но не люблю оказываться между двух огней. И Дженни это оценила. С тех пор мы чувствуем близость друг к другу, некую родственную связь, как будто мы какие-нибудь шурины или девери.

В «Джокки» я могу не заботиться о счете, к тому же это отличный наблюдательный пункт. Множество народу. Сегодня, однако, все было не так. Пусто.

Дженни не была расположена к болтовне. Она хандрила. К тому же годы делали свое. Под копной волос, спускавшихся на лоб, я заметил морщинки. Ее белая блузка была, как всегда, безупречно сшита, чисто выстирана и отлично отутюжена, но тонкие запястья казались высохшими, тело утратило былую упругость.

В клубе было необычно темно. Ни одного посетителя, заслуживающего внимания: отпускники-парижане с облезающими от солнца красными носами, одна-две девушки, не удостоенные мобилизации на вечеринку Аркадина, молчаливая пара пожилых англичан. Фрэнсис, пианист, играл, даже не пытаясь скрыть скуку. Его бледные пальцы двигались по клавишам, как в летаргическом сне, выдавая время от времени неожиданный мелодический поворот и опять впадая в транс. Все равно никто не танцевал и никто не слушал музыку. Мулат откинул голову, закрыл глаза, будто очарованный собственной игрой, но его толстые губы кривились в усмешке. Я терпеть не мог Фрэнсиса и все же взял свой стакан и стал возле него. Он всегда был в курсе того, что следовало знать, от Палм-Бич до Монте-Карло.

— Он меня тоже пригласил на яхту. Я послал его к черту.

Знаю я, что это за штука, эти семейные вечеринки. Играешь два-три дня подряд без отдыху, а потом подымают якорь — и спасибо и прощай. У меня свои обязанности. Да и Дженни не хочу подводить.

Он водил Дженни за нос как хотел, тиранил ее своей свинской натурой, своей ленью, своими немыслимыми фантазиями. Бывало, что просто поднимался с места в самом разгаре вечера, при полном зале, и исчезал неизвестно куда. Еще он обожал испытывать воздействие своих бархатных глаз на какой-нибудь девчушке, пришедшей в клуб со своим дружком. Мерзейшее существо.

И тем не менее сейчас я старался его умаслить.

— Правильно. Надо знать свое место. Этот парень, видно, думает, что ему все позволено.

Фрэнсис сидел с напомаженными волосами, расчесанными на пробор, и напевал чилийскую мелодию. Ради чего я изливаю свои чувства к Аркадину перед этим отвратительным взбалмошным субъектом?

— Да, он тертый калач, Аркадин этот. Ты прав… Но есть один человек, который ему не по зубам.

Толстые пальцы с фиолетовыми ногтями по-кошачьи мягко, но цепко ласкали клавиши. Фрэнсис облизал губы. Я терял время зря. Он, вероятно, собирался поведать мне историю о том, как поставил на место мистера Аркадина.

— Который, пожалуй, сам может им покомандовать. Райна.

Я осушил свой стакан. Надо бы попросить у Дженни еще. Или пойти в другое место и попытать счастья там.

— Райна? Так, кажется, называется его знаменитая яхта?

Теперь он тихонько насвистывал. Я смотрел на его голубоватые белки, прикрытые лоснящимися веками.

— Это еще и имя его дочери.

Значит, у него есть дочь? Любопытно. Сколько ей может быть лет? 18 — гм, маловато. С молоденькими вести дела забавно, но рискованно. Я предпочитаю бальзаковский возраст. Женщин, которые знают жизнь, понимают, чего хотят, способны оценить определенный опыт. 18… Хотя нынешние восемнадцатилетние…

— Юмор в том, что он собрался отправить ее в монастырь. Не хотел выпускать из виду.

— Она тоже на борту?

— На борту? Никогда в жизни! Ее нога там не ступала. Он ее поселил на вилле, в Верхних Каннах. Там ее навещают друзья… которых папочка ей подобрал. Никогда она оттуда не выходит. И никогда не бывает одна. Вот так-то.

Эта девушка делала всю эту историю еще более загадочной. Забавно, что никто о ней не упоминал, я, во всяком случае, не слыхал. Правда, сидя за решеткой в Неаполе, я на целых три месяца выпал из светской жизни. Но здесь не место обнаруживать повышенный интерес к этому пункту. Фрэнсис сразу учует неладное, хитрющий парень.

Я отправился в обход знакомых мест. В холле «Карлтона», в баре «Мажестик», в портовом кабаке я узнал наконец то, что хотел.

Неожиданное появление Райны в жизни Аркадина волновало не только меня. Она воспитывалась в Швейцарии, потом в Америке. В день своего восемнадцатилетия совершила первый выход в свет, на балу в отеле «Уолдорф», где отец снял апартаменты на год. С тех пор они не разлучались.

Их появление всюду производило фурор — ведь эта девушка была наследницей одного из крупнейших в мире состояний. Мисс Аркадин в обилии покупала платья, меха, самые дорогие шляпки. Но по-настоящему радовал ее только автомобиль. Она ездила в нем одна, на бешеной скорости. Во всех других случаях она вела себя так, как требовал от нее отец. Но машину он уступил. Возможно, его восхищало ее упрямство. Ему, должно быть, нравилось видеть ее за рулем, при скорости 95 миль в час и в полном самообладании, больше, чем в толпе юных искателей чужих денег, которые слетались к ней, как осы на мед.

Мисс Аркадин тщательно охраняли. Однако она представлялась мне единственной ниточкой, которая могла бы вывести меня к ее таинственному папаше. У Мили было свое секретное оружие. Ну что ж, у меня найдется свое…

Следует признать, удача мне сопутствовала.

Через пару дней я сидел в баре отеля «Спортинг», делая вид, что всецело погружен в смешивание джина с тоником, не обращая внимания на презрительные взгляды бармена— впрочем, презрение, возможно, дорисовало мое воображение. На 20 тысяч франков долго не протянешь. Слава Богу, что я хоть набрел на Мили. В крайнем случае, будет где скоротать ночь.

Мили слишком обрадовалась моему появлению. И сразу это поспешила доказать. Ее теплая бархатистая кожа была по-прежнему восхитительна, а привычная близость приносила успокоение. И вместе с тем между нами встала какая-то преграда. Все было уже не так просто, как раньше. Мы любили друг друга, помогали друг другу, были добрыми приятелями, и все же… Между нами стояла тень Аркадина.

Начать с того, что у нее не было свободного времени. Она заявлялась в дом часов в 5–6 утра, немного отсыпалась, надевала чистое белье и отправлялась на яхту, «на работу», как она говорила, довольно кисло при этом усмехаясь. На борту яхты веселье продолжалось круглые сутки. Гостей было человек тридцать, часть из них все время проводила в баре, другие танцевали на палубе. Между едой беспрестанно подавались выпивка и закуска. В кают-компании шла непрерывная игра в покер. Кое-кто из гостей вообще не сходил на берег, время от времени укладываясь подремать на резиновых матрасах или матах прямо на палубе. Официант, собиравший поутру чашки и стаканы, перешагивал через их спящие тела.

Время от времени появлялся хозяин, молча переходивший от одной группы гостей к другой. Он казался чужим на собственном празднике, на борту собственной яхты. С его приближением смолкали разговоры, и, несмотря на то что гостей было много и все они были люди разного круга и в разной степени под градусом, он, казалось, пребывал наедине сам с собой. Взрыв смеха, острота, банальная шутка, встречаемая с большим восторгом, нежели она заслуживала, и опять молчание — так замолкают школьники с приходом учителя, желающего узнать, что это их так развеселило. Порой он исчезал на долгие часы. А то вдруг созывал всю компанию, предлагая крепчайшие напитки — неразбавленное виски, водку, кюммель. Требовал музыки. Подхватывал первую попавшуюся даму, хохотал, пел и шлепал женщин по заду.

— Это хуже всего, — поясняла Мили. — Это значит, что он в глубочайшей хандре.

У меня не было желания на собственной шкуре испытать меланхолию Аркадина. И та картина, что рисовала передо мной Мили, не внушала энтузиазма.

— Ты часто с ним встречаешься?

— Да. Нет. То есть наедине — никогда.

Он заплатил клубу в Жуан-ле-Пэн. Он обещал ей 20 тысяч франков в день. Но ни разу не попросил станцевать. И ничего другого в этом роде…

— Ничего. Даже ни разу до меня не дотронулся. Клянусь.

Я пожал плечами. Зря она так старается доказать свою

невинность. Нам же хуже, если ему плевать на Мили. И все же она опять и опять возвращалась на яхту, где никому не было до нее дела. Я попросил взять меня с собой, но она отказалась. У трапа, мол, всегда дежурит матрос. Но я ее раскусил. Я вовсе не собирался брать яхту на абордаж. Пускай Мили вынашивает свой план, а я тем временем пораскину мозгами и прибегну к обходному маневру.

Мой маршрут пролегал через аркадинскую дочку.

Мили дала мне свою машину, у меня завелись кое-какие деньжата. Не так много, но на скромную жизнь хватит. Я имею в виду ежевечерний обход трех-четырех баров. И вот сегодня, на второй вечер, в «Спортинге»…

Она вошла с самоуверенностью девушки, никогда не нюхавшей бедности и унижения. Это первое, что бросилось мне в глаза, и еще то, как она двигалась, — словно лебедь на воде. Легкая, грациозная. Видно, брала уроки в балетном классе. Я слыхал, сейчас модно включать балет в суперлюксовое воспитание. Казалось, при ее появлении двери раскрываются сами собой. Еще раньше, чем бармен кивнул мне в ее сторону, я понял, что это она.

А в следующее мгновение я увидел, что ее сопровождают. Этот молодчик был чересчур рыж и чересчур худ. Он был похож на стебель сельдерея, правда высокосортного. Бармен перегнулся через стойку и прошептал мне:

— Маркиз Рутли. Шотландский аристократ.

Они были вдвоем, и это не вязалось с тем, что я слышал, — будто бы она нигде не появляется без отца или целой своры проверенных друзей. Похоже было, она привыкла сама распоряжаться своими делами. Выбрала столик, заказала розовое шампанское, приказала официанту убрать лампу, раздражавшую ее. Молодой человек старался вовсю, но всегда на пару секунд запаздывал: к тому времени, как он был готов открыть рот. приказ уже был отдан ее спокойным, невозмутимым голосом.

Она сбросила меховую накидку и оказалась в изысканном наряде, явно потребовавшем немало усилий модельера. Фантастическая элегантность. На любой другой женщине это маленькое шелковое платье без всяких драгоценностей и вообще без украшений показалось бы убогим. Но тут явно запахло Диором. У меня глаз наметан — не зря я провел свое детство рядом с женщиной, которая буквально разрывалась между необходимостью иметь прекрасную одежду и невозможностью ее оплачивать. А Райна как будто родилась в этом платье. Даже нельзя было представить, что она его когда-то примеряла или покупала. В ней все казалось предопределенным, не подлежащим и не подверженным переменам. И если бы ее брови не были слегка густоваты и чуть темнее идеальных, если бы кончик ее прямого маленького носа не был так заносчиво вздернут, она, вероятно, не была бы так мила.

Мила? Так мне казалось, пока я не разглядел ее повнимательнее. Я способен оценить женскую прелесть так, как специалист определяет достоинства картины — наслаждаясь предметом, но не теряя объективности. Для меня не секрет, что красивая нога — по-настоящему красивая, от щиколотки до бедра — или манера держать голову могут затмить собою все остальное. Знаю я и то, как легко преувеличить значимость пары прекрасных глаз или красивой груди. Я с детства посвящен в тайны чудес, на которые горазд умелый грим или удачно подобранный бюстгальтер.

Глядя на женщину, я обычно подмечаю выгодные для нее моменты, отметаю неудачные и вывожу средний балл. Райна лишила меня критической способности. Она подчинила себе мой взгляд. Мила? Нет, совсем не то, это слово для нее не годится. Это можно сказать про Мили. Таких хоть пруд пруди. Райна была совсем другой породы.

Это сразу бросалось в глаза. Она была дочерью Аркадина. Это и задавало тон. Был ли ее отец так впечатляюще богат восемнадцать лет назад? Вряд ли. О нем заговорили только во время войны. И то поначалу весьма глухо. Райна родилась в Берлине, мать ее умерла при родах. Так говорила Мили, она услышала эту историю от стюарта на яхте. Забавно, что Аркадин так предан своему дитяти; а может быть, он устроил все таким образом, просто чтобы избавиться от родительских хлопот, ограничившись выдачей чеков, как мой собственный папаша?

Но к чему тогда все эти предосторожности? А что, если она — тоже помещение капитала? Симпатичная девчушка брачного возраста, к тому же единственная наследница, в определенных- обстоятельствах могла бы стать козырем в деловой игре. Хотя вряд ли Аркадин в этом нуждался: в любой ситуации козыри заказывал он сам.

Скорее всего, он опасался, что его юная дочь упадет в объятия первого встречного. Трудновато представить Аркадина, выплачивающего долги муженька своей дочери за счет приданого. А может быть, он решил устроить судьбу дочери каким-нибудь необыкновенным образом, выдать ее, скажем, за некоего титулованного хмыря? Это объяснило бы миссию бледнолицего шотландского лорда.

Рутли, так, кажется, его зовут. Однако пора браться за дело. Я здесь не для того, чтобы издали любоваться прелестями мисс Аркадин, а чтобы свести с ней знакомство. На мое счастье, я близко знал девушку, которая работает в «Спортинге» на коммутаторе. Пару лет назад мы с ней разок переспали. Надеюсь, она вспоминает об этом с удовольствием, как и я. И сейчас она поняла меня с полуслова.

Швейцар подошел к лорду Рутли и пригласил его к телефону. Мол, междугородная, из Лондона. Он занервничал, но все же поднялся и отправился к телефонной кабинке. Попросил извинения у Райны, но ей вроде было на это наплевать. С детским любопытством и высокомерием богатая путешественница наблюдала дикие нравы аборигенов. Но я не из тех, кого может смутить принцесса, забредшая в трущобы. И вполне безразлично я обратился к ней:

— Станцуем?

Она подняла свои великолепные густые брови, которые отмечали каждое мимолетное изменение в выражении ее лица. Теперь ей выпал черед смутиться. Она попыталась скрыть смущение улыбкой.

— Извините, но я…

Она взглянула на пустое место, где раньше сидел Рутли. Я придвинулся поближе.

— Не беспокойтесь о нем. Междугородные переговоры с Лондоном задержат его надолго.

Она подняла брови еще выше.

— Откуда вам известно, что Боб разговаривает с Лондоном?

Теперь я мог разглядеть ее вблизи. Знаток живописи мгновенно распознает руку мастера, ему не надо смотреть на подпись. И я, взглянув в лицо этой незнакомой женщины, сразу понял, что имею дело с личностью необыкновенно глубокой и совсем непростой.

Райна Аркадин была гордой, тщеславной, упрямой и недоверчивой. Она была дочерью своего отца. Привыкла к одиночеству, к тоскливой жизни в окружении нянек, гувернанток, учителей. Но в ней сохранился отголосок детства… детства, которого у нее не было. Ей не с кем было играть, некому было научить ее тем незатейливым радостям, с которыми знакомишься лишь в детстве.

Я взглянул ей прямо в глаза.

— Это я вызвал его к телефону.

Она чуть было не расхохоталась, но поспешно овладела собой. Она колебалась, и, признаюсь, ее сомнения меня удивили. Я не давал ей опомниться.

— Вы так и будете канителиться, или все же пойдем потанцуем?

Я протянул ей руку. Во рту у меня, пересохло, как это случается с игроком в покер, когда он играет большой шлем с парой десяток на руках. Иной раз оно выходит…

В тот раз у меня вышло. Она рассмеялась и, не обращая внимания на протянутую руку, поднялась и направилась к танцевальному кругу. И только там обернулась и остановилась, ожидая меня. Как и Рутли, я чуточку не поспевал за ней. До меня дошло, что таким путем она давала понять, кто хозяин положения.

Да, с этой девушкой не соскучишься. И будущее рисовалось мне довольно причудливым.

До чего же она была легка! Талия была у нее фантастически тонкая. И хотя я довольно близко прижимал ее к себе, совсем не чувствовал ее тела. Как будто я держал птицу — теплую, шелковистую, живую, но бестелесную, неземную. Котенок, даже мышь — нечто материальное. А птица — сама воздушность. И как бы крепко вы ни держали птичку, она остается вам неподвластной, никогда она не будет вам принадлежать.

Спокойно, даже не взглянув на меня, Райна сняла мою руку со своей талии, но между нами оставалась все та же дистанция в четверть дюйма. Ее рука, которую я держал в своей, была расслабленной, безразличной, а ту, что лежала на моем плече, я просто не чувствовал. Ее глаза продолжали блуждать по залу с выражением снисходительного любопытства. Наверное, и меня она воспринимала как часть этого зрелища, организованного исключительно для ее развлечения. Но в танце она послушно мне повиновалась. Когда партнерша, танцуя, в точности понимает и предвосхищает каждое ваше движение, между вами возникает особая интимная связь, наслаждение близостью.

Райне нравилось танцевать со мной. Она уже не так высоко задирала свою гордую головку. Шея ее томно изогнулась. Щека касалась моей. Я посмотрел в ее глаза. Они блестели.

Никогда еще женщина не интересовала меня так сильно. Она была моим шансом, единственным шансом, выйти на связь с Аркадиным, и если я его упущу… Хотел бы я знать, интересовала бы она меня так же сильно, если б носила другую фамилию, была бы просто Райной?

Я задержал дыхание. От женщин мне известно, что нет ничего смешнее мужчины, пыхтящего, как загнанный пес. Я боялся слишком близко прижать ее к себе, хотя тепло ее тела под легким шелком волновало меня. И еще я счел за лучшее молчать. А оркестр все играл и играл один танец за другим, мягко меняя ритм, переходя от танго к румбе, а потом к блюзу. Все шло хорошо, наши тела понемногу привыкали друг к другу, и она постепенно расслаблялась, как пловец, осваивающийся в холодной воде. Что-то между нами происходило, что-то невыразимо упоительное.

Я почти забыл, что Рутли не навечно застрял в кабине, ожидая разговора с Лондоном. Она как будто тоже не вспоминала о его существовании.

Пройдя через весь зал, к нам подошел официант.

— Мадемуазель Аркадин?

Она подняла одну бровь в знак недовольства.

— Месье Аркадин просит передать, что уже поздно. Выражение лица ее изменилось. Она сразу превратилась в маленькую девочку, которой хорошо живется, но в чьем облике читался страх. Она внезапно так отдалилась от меня, как будто мы никогда и не были вместе. Она оставила меня так же небрежно, как двадцать минут назад Рутли. В глазах ее появился вопрос, на который официант ответил прежде, чем она его задала.

— Он на улице. Ожидает мадемуазель.

Она прошла к своему столику, я следовал за ней, как собачонка. Она взяла сумочку, мех.

— Благодарю вас.

Безразличная фраза формальной вежливости. Точно так же она могла благодарить официанта, бармена, полицейского, регулировщика на перекрестке. Она прошествовала к двери, ни разу не обернувшись в мою сторону. Но я продолжал идти за ней, хотя теперь это, похоже, было бесполезно и выглядело бестактно.

В холле она почти столкнулась с Рутли, как раз выходившим из телефонной кабинки с взъерошенными волосами и раскрасневшимися щеками. Глупый болван, он решил, что ей наскучило его ждать, и приготовился оправдываться.

— Право, не могу понять, в чем дело… Мне трижды сообщали, что Лондон на линии, и каждый раз разъединяли. Должно быть, ураган над проливом.

Слушала ли его Райна? Она продолжала идти к выходу и даже не замедлила шага. Я слегка приотстал. Все же мне было слышно каждое слово. За раскрытой дверью виднелся поблескивающий капот «роллс-ройса».

— И завтра вы уезжаете! — с ноткой трагизма воскликнул Боб. — Могу я узнать, есть ли у меня шанс увидеться с вами в Испании, до того как мы встретимся на празднике?

Она ответила в знакомой мне светской манере, которой ее здорово обучили, но смысл слов не оставлял надежды:

— Зайдите как-нибудь. Папа о вас очень высокого мнения.

Они стояли в двух ярдах от меня.

За дверью дважды мягко прогудел рожок «роллса». Непривычный звук, никогда раньше такого не слышал. Короткий, но не резкий. Мелодичный, но требовательный. Я видел, как Райна подняла брови.

Боб не отставал от нее, проявляя навязчивость, которая, видно, не раз ставила его в дурацкое положение.

— Мне бы хотелось поехать с вами. Там такая чудная дорога.

— Я люблю ездить одна, — прервала его Райна, и в тоне ее проскользнуло нетерпение. — К тому же я собираюсь выехать рано утром.

Это было похоже на отставку.

— Но отчего? В такую рань!

Он попытался завладеть ее рукой, но она резко стряхнула его ладонь со своей.

— Там ждет отец. Не хотелось бы, чтобы он видел нас вместе.

И с тем скрылась. Когда он возвращался в бар, на лице его застыло выражение собачьей преданности, пробудившей во мне жалость. Он был почти моего роста, но какой-то бесцветный, слабый, ничтожный. Не тот соперник, которого стоит опасаться.

Больше мне нечего было здесь делать.

Я знал, что рано утром мисс Аркадин отправится в Испанию, одна.

На следующее утро с первым лучом солнца я стоял на Марсельской дороге, прислонившись к открытому капоту машины, которую взял у Мили. Уловка, конечно, детская, но в некоторых обстоятельствах излишняя тонкость — непозволительная роскошь. Вряд ли кто проедет мимо неудачливого водителя на пустынной дороге.

Райна остановила свой автомобиль раньше, чем успела узнать меня. Покуда я шел к ней, она могла дать себе волю разгневаться за то, что так легко попалась на крючок. Но она предпочла сделать вид, что поверила моей выдумке.

— Мне нужно в Марсель к полудню. Важное дело.

Она не обеспокоила себя ответом, просто кивнула на свободное сиденье рядом с собой и, едва я успел забраться в машину, включила скорость, так и не сказав ни слова.

В моем распоряжении было 150 миль, и надо было выжать из них максимум. Это было непросто. У «альфы-ромео» раздельные сиденья, так что между нами не было физического контакта. К тому же Райна полностью сосредоточилась на своем шоферском деле. Глаза ее были прикованы к дороге, которая шла извилистой лентой. Она ехала на чудовищной скорости и при этом сохраняла спокойствие, тело ее расслабилось, голова держалась прямо — как вчера, во время танца. Но маленькие руки, затянутые в перчатки, казались стальными.

Да, при такой скорости у меня было не много шансов преуспеть. Как тут заведешь разговор, когда в ушах свистит ветер, летящий навстречу со скоростью 90 миль в час? Она обращала на меня столько внимания, сколько уделила бы пуделю, а то и просто неодушевленному предмету, который положили бы вместо меня на подушку автомобиля.

При всем при том поездка была замечательная. Пляжи были еще пусты, волны бились об утесы, сосны, еще влажные от росы, дышали ароматной свежестью.

Только одно не давало мне покоя: я оставил Мили без гроша и с ангиной. Она подхватила ее, потому что слишком долго болталась на яхте с аркадинскими прихвостнями в одном тонком вечернем платье. Правда, в порядке компенсации она получила об Аркадине кое-какую информацию. Например, что у него есть замок в Каталонии, набитый ценностями, которые услаждают его взор лишь раз в году, когда он дает бал в Сан-Тирсо. Никто не знал, в честь какого события дается этот бал, хотя он всегда объявлялся примерно в одно и то же время, спустя несколько дней после фиесты, в деревушке, расположенной у подножья замка.

Туда приглашались сотни гостей: здесь были всемирно известные финансисты, важные политики хлопали по плечу звезд мюзик-холла, писателей, знаменитых и никому не ведомых художников, чиновников высшего эшелона власти и прочих лиц из всех западных столиц.

Ничто на свете не могло заставить Аркадина не только отменить, но даже ненадолго отложить этот бал — ни собственные дела, ни мировой экономический кризис, ни любовная интрига. А предстоящий праздник должен был быть первым, на котором появится Райна.

Сообщая мне все это, Мили уже температурила. Я же в этот момент собирал вещи. Известие о том, что я отправляюсь в Испанию, точнее, в Сан-Тирсо, сильно огорчило ее, и она по обыкновению отреагировала на него припадком ревности. Покуда-де она подвергала опасности свою репутацию и теряла здоровье на аркадинской яхте, я завлекал его дочку. И теперь вот решил продолжить свои амурные похождения в Испании!

С этим трудно было спорить. К тому же времени, чтобы успокоить Мили и убедить ее финансировать мою поездку, оставалось в обрез. А что и говорить — нечего пытаться приударить за дочкой мультимиллионера, если ты не можешь из собственных средств угостить ее хотя бы стаканчиком. А как я мог надеяться на приглашение в замок без предварительной подготовки.

С Мили мы все же поладили. Райна оказалась орешком покрепче. Стрелка спидометра ни разу не упала ниже 60. Утренние лучи освещали ее лицо — гладкое, чистое, как будто высеченное из мрамора. Ни яркое средиземноморское солнце, ни ветер, ни пыль не замутнили ее чистых, прямо глядящих глаз, хотя она не носила темных очков. Вчера мне показалось, что они табачного цвета. Сегодня — с оттенком зелени. Необыкновенная девушка. На лице ее совсем не было косметики, даже губы она не красила. Время от времени я украдкой бросал взгляд на эти губы, твердые, полные, чуть розовее кожи на ее щеках, окрашенных золотым лучом. Мне вдруг подумалось, что никогда в жизни я не целовал губ, не тронутых помадой, разве что краска таяла от жары или размазывалась от поцелуев. Я попробовал вообразить вкус губ Райны, чистых и свежих, как у ребенка. А может, кто знает, страстных и уже опытных?

Она напоминала мальчишку — так же насвистывала, так же коротко — короче меня — была подстрижена. Вчера ее волосы казались черными, сегодня они были теплого каштанового цвета. Я не ошибся вчера в ее оценке. Свитер в обтяжку и узкие брюки подчеркивали ее ладную и сильную фигуру. И я растерялся, не зная, как вести себя с этим волевым и надменным юным существом, рядом с которым все мои хитроумные маневры выглядели попросту смешными.

На мое счастье, прокололась шина. Высоко в горах, вдали от ближайшей деревни. Райна не стала чертыхаться и строить гримасы, а просто вышла из машины и достала ящик с инструментами. Я предоставил ей возможность самой подымать колесо домкратом, хотя она и покраснела от усилия. И только когда у нее вырвался стон от натуги, я, спокойно и молча, стараясь не выдать внутреннего ликования, надел краги, снял — легко и быстро — колесо и занялся им, продолжая молчать и не обращая внимания на девушку. Она стояла за моей спиной, и я чувствовал, что она смущена моим вежливым деловым молчанием. Оно почти убедило ее в том, что моя машина и впрямь сломалась и никакого умысла с моей стороны не было. И первой прервала молчание она сама.

— Слава богу, что это случилось не так близко от Марселя. Там такое большое движение.

Я завинтил последний болт. Всю работу я проделал аккуратно и так, будто всецело был поглощен ею одной. Она сказала:

— Мы еще успеем в Марсель до одиннадцати. Вам не поздно будет?

Я укладывал инструменты в ящик, каждый на свое место.

— Нормально. Тем более что вообще-то мне надо не в Марсель…

Я не смотрел на нее. Теперь мое внимание было поглощено вытиранием рук.

— …а в Барселону.

Я наконец закончил и стоял перед ней — просто, не гордясь особо, но и не унижаясь, с улыбкой — и ждал ответа. Его не последовало. Скорее всего, у нее не нашлось слов, которые она сочла бы подходящими для данного случая. Она посмотрела на меня долгим взглядом — да, глаза у нее были зеленоватые, как старая бронза, как сосновый лес, окружавший нас, где летнее солнце золотило хвою и бросало красные отсветы на прячущиеся в тени стволы. Я не торопился занять свое место. Я даже нарочно медлил, принуждая ее ждать себя.

Но наконец мы тронулись и на этот раз ехали еще быстрее, чем прежде. В облаке белой пыли мы проскочили Тулон, оставили позади Марсель и Нимскую дорогу, пролегшую между морем и кипарисовой аллеей. Неужто ей не хотелось пить, неужто она не проголодалась? Мы проезжали Монпелье.

Она остановила машину прямо на дороге, вьющейся в зарослях. Спокойно, не прячась за скалами, сняла брюки и свитер и осталась в черном глухом купальнике. Ее тело было точно вылеплено из воска, и в ней было столько утонченности, целомудрия и удивительной красоты, что я вспомнил «Еву» Кранаха. Она плыла, а я как болван стоял на берегу с выражением пса, который загнал свою жертву в воду и теперь не знает, что делать дальше.

Стояла невыносимая жара, и кругом не было ни души. Я скинул одежду и бросился в воду. Вынырнул рядом с ней, уже далеко от берега. Это было как вчера, когда мы танцевали. Мы не касались друг друга, но движения наши подчинялись одному ритму. Мы впускали в себя освежающую горечь воды, волны ласкали нас. Встретившись глазами, мы оба улыбнулись. И опять возникло вчерашнее чувство тайно разделяемого наслаждения.

Мы вместе ступили на берег-. Горячий песок обжигал ноги. Я растянулся на нем и через несколько секунд высох; на меня наваливался неодолимый сон. Райна уже спала рядом со мной, тоже обессилевшая. Во сне она казалась еще более юной: как у спящего ребенка, у нее были приоткрыты губы и глаза, и я видел ее влажный рот и веки. Меня тронуло, что она вот так, не боясь, уснула возле меня. Что это было — доверие или презрение?

Жара не дала мне углубиться в размышления.

Когда она открыла глаза, я увидел, что они полны золота и морской волны и такие яркие, такие огромные. Она вскочила на ноги.

— Господи, как я проголодалась, — сообщила она.

Через полчаса мы уже ели рыбную похлебку с чесноком в маленьком ресторанчике, который я давно заприметил.

В Сан-Тирсо мы добрались поздно вечером, когда каменно-ледяная луна заливала дорогу своим светом. После отдыха Райна позволила мне сесть за руль. Может быть, она несколько перебрала фронтиньянского вина. Она положила голову мне на плечо и проспала оставшуюся половину дороги. К концу пути она стала заметно нервничать. Все время поглядывала на часы. Я спросил:

— Вас кто-то ждет?

— Да. Отец. Боюсь, он будет беспокоиться, что меня еще нет.

Мы целый час тряслись по каменной дороге; мотор начинал барахлить.

— Тут всегда так, — объяснила Райна. — Тропа очень узкая и каменистая.

Я тоже ощутил беспокойство. Но чего мне-то было волноваться? Меня никто не ждал. Ни одна собака. Райна вернется под крылышко дорогого папочки и забудет меня. Стоп: разве я не этого хотел? Разве не он-то и был мне нужен?

Вскоре тропа стала шире, показалась залитая огнями каштановая рощица, а за ней на высокой скале между двумя водопадами предстал замок. Настоящий сказочный замок с башнями, стенами, увитыми плющом, и извилистой подъездной дорогой. Но не из той сказки, где принцесса выходит замуж за принца и живет потом долго и счастливо. А из той, что про злого волшебника, великана-людоеда.

Лунный свет подробно освещал грубый камень, блестел на крышах башен, отбрасывавших густые тени на горловину водопадов, нарушающих тишину ночи. Деревня спала. В замке не гасили огней.

— А теперь оставьте меня, — попросила она.

Ей казалось естественным высаживать человека глухой ночью в спящем селении, где он никого не знал. Ничто не заботило ее, кроме встречи с отцом. Она едва процедила что-то в ответ на мое кислое «спокойной ночи» и продолжала свой путь по крутой дороге, ведущей к замку. Я смотрел ей вслед, пока автомобиль не исчез за массивной оградой из резного дуба.

На следующее утро спозаранку я уже завтракал в гостинице рядом с акведуком. Спал я отвратительно. Комната оказалась вполне приличной, но меня заели клопы. А с первым лучом солнца во дворе прямо под моими окнами поднялся дикий гвалт. Кроме криков погонщиков мулов и грохота телег меня донимал запах яиц, жарившихся в растительном масле с черными оливками. Я сообразил, что вся эта свистопляска — начало подготовки к празднику в Сан-Тирсо. Нечего было и мечтать о том, чтобы опять заснуть. Да и дела меня ждали.

Хозяину гостиницы было не до меня, но погонщики оказались словоохотливыми. Они готовились к процессии, которая должна была состояться в следующую пятницу. Что же касалось замка, гостей, которых там собирали, и знаменитого бала, то до всего этого им не было ровнешенько никакого дела. И все же ярким солнечным днем, как и под ночной луной, мрачная громадина, оставшаяся после феодальных времен, была видна отовсюду, царила над всей округой, подавляла своим величием маленькое селенье, где, казалось, не было такого уголка, не существовало такой тайны, что укрылись бы от взора, устремленного из окна этого колосса; тень его падала на площади и аллеи, дворы, балконы и сады. Был ли замок красив? Или, напротив, ужасен? Трудно сказать. В не столь отдаленные времена он, превратившийся в руины, увитые плющом, смотрелся, должно быть, надменно и величественно. Аркадин купил его, отстроил заново и украсил. Все было сделано со вкусом, ничего лишнего. Разве что слишком заметны стали вложенные в это предприятие деньги, что диссонировало с естественной простотой камня, пришедшей в разорение деревней, полунищетой, в которой жили обитатели Сан-Тирсо. Они же остались равнодушными к миллионам и могуществу Аркадина. Они просто не обращали на него внимания с той присущей испанцам восхитительной гордостью, которая тем больше рождает презрения к богатству, чем беднее они сами.

Владелец замка мог собрать на этой уединенной скале самых знаменитых в мире и важных персон. Погонщики мулов уступали дорогу автомобилям, подвозившим гостей. А вечером в харчевне возле акведука мужчины тянули вино и толковали об урожае, скоте и женщинах, повернувшись спиной к замку.

Отношение это можно уподобить ушату холодной воды. Оно возвращало Аркадина к нормальным человеческим масштабам. Во всяком случае, мне так казалось, когда я сидел со своим стаканчиком за столом с приходским священником и кузнецом. А потом я подумал, что бездна, пролегшая между замком и селением, не больно-то способствует моему успеху. Потому что я был в деревне, а Райна не пригласила меня нанести визит.

Конечно, преодолеть дорогу и позвонить в колокольчик у ворот я мог. Но встретили бы меня наверняка градом стрел… Или, скорее, словами, что мистер Аркадин занят и не принимает. Бесполезно также мечтать о том, чтобы вскарабкаться к окну. Оно, скорее всего, расположено прямо над ревущим потоком. Даже к самому замку нельзя подобраться незамеченным. Мили говорила, что его стерегут стражи, имя которым — легион; они прикидываются кто педикюрщиком, кто деревенским сумасшедшим, но главное их занятие — шпионить и охранять.

Можно было бы попробовать позвонить по телефону, в надежде, что трубку снимет слуга, говорящий только по-испански. Но испанцев Аркадин в замке не держит. Он путешествует вместе со своей свитой, включая распоследнего мальчишку посыльного или подручного в гараже.

Итак, мне ничего не оставалось, кроме как ждать. Следить за тем, как солнце медленно описывает дугу над аркой акведука, слушать крики ишаков и пение детей, пить кальвадос, прячась в тени за толстой стеной монастыря, жевать оливки, когда уж совсем нечего будет делать, и ждать. И вот тут…

Да, это была она. В хлопчатобумажном платье и сандалиях на веревочной подошве, какие носят крестьянки, с веточкой в зубах, засунув руки в карманы, она подошла ко мне, всем своим видом демонстрируя полную независимость.

— Вы еще тут?

Неужто она вправду поверила в мое деловое свидание в Барселоне? И разве она спустилась в деревню не затем только, чтобы встретиться со мной? Но разбираться во всем этом я не стал.

— Мне здесь понравилось. Захотелось, знаете ли, отключиться на время. Это местечко как нельзя лучше годится на такой случай.

— Бог дал праздник, черт — работу.

Она угодила в самую точку. Впрочем, ее замечание прозвучало вполне естественно. Но, быть может, она все же не доверяла мне? Бог знает, что она вообще обо мне думала.

Мы спускались по тропе, ведущей к водопаду. Спутница моя была, как всегда, невозмутимой. Чуть выше в горах жарилась под нестерпимо синим небом деревня, а здесь, ниже, было темно и холодно, как в пещере, и все окутано туманом, густо поднимавшимся от воды, которая бесновалась в скалах. Отсюда стены замка казались бесконечно далекими и по-прежнему неприступными.

— Вот место, откуда Святой Тирсо пытался выпрыгнуть, — сказала Райна, указывая на окна часовни тонкой травинкой, которую она вертела в пальцах.

Ее глаза опять изменили свой цвет. Может быть, на них упал отсвет ущелья, густо заросшего папоротником, а может, в них отражалась вода. Они стали почти серыми, цвета агата.

— Зачем это ему понадобилось?

Райна лежала на плоском камне, висящем над кипящим потоком. Вокруг ее головы, как бриллиантовый нимб, блестели капельки воды. У нее была изумительная шея. Она бросила безразличный взгляд на замок, как будто не имела к нему никакого отношения, и поведала мне связанную с ним легенду.

Святой Тирсо был монахом, много грешившим и из сомнения в божественном милосердии решившим броситься в этот поток. Но Пресвятая дева-заступница хранила его, и он оказался на берегу, не причинив себе никакого вреда. И тогда она возвестила ему: «Ты дрожишь, ты полон страха, потому что грешил против Господа. Но самый страшный твой грех в том, что ты сомневаешься в его милосердии. И остаток дней своих ты проведешь в раскаянии, заслуживая милосердие, в которое не веришь». И монах провел остаток дней в раскаянии, снискал Господнее милосердие и умер в глубокой старости в ореоле святости. Это чудо и будут праздновать в пятницу вечером в деревне, которая носит имя монаха.

— А у вас никогда не появлялось желания выпрыгнуть из окна замка?

— Почему оно должно было появиться?

Да, я был прав. С того места, где мы сидели, замок Аркадина и вправду был больше похож на тюремную крепость. Мне говорили, что когда-то сюда на несколько месяцев заключили Марию Манчини. Райна сказала: «И поделом, не будь дурой. Она хотела любви короля и мечтала о счастье бакалейщицы».

Райна была безжалостна. А может быть, эта стрела метила в меня.

— Я люблю этот замок. Он по мне. Из всех папиных домов в этом мне лучше всего. Здесь я чувствую себя в безопасности.

Рука ее свесилась вниз. Узкое бумажное платье облепило маленькие тугие груди? Почему она нуждается в безопасности?

— К тому же я люблю Испанию. И испанцев. Они чистые… жесткие… суровые… верят в судьбу. Я люблю…

Возможно ли, чтобы она полюбила меня? Но разве это было мне нужно?

Вообще говоря, в тот момент мне ничего не было нужно. Вряд ли имело смысл обманывать самого себя. Каждый вечер в своей комнате в гостинице я подводил итоги прошедшего дня, беспристрастно отмечая свои достижения на пути к цели, которых, как мне казалось, я добился. Райна находила меня каждый день. Я не знал, в котором часу она придет, потому что ей и самой было заранее не известно, когда удастся улизнуть.

— Они там маются от безделья. Вот и шпионят за мной от скуки. Воображают, что папа будет им за это благодарен.

«Они» — это люди свиты, прихвостни Людоеда. Это ведь она первая назвала отца «людоедом» — и в этом слове, когда она его произносила, были и насмешка, и нежность. Иногда во время наших прогулок она вдруг останавливалась и смотрела в небо или вздрагивала, услышав рев мотора. И, найдя глазами самолет, провожала его взглядом, пока он не исчезал из виду. Этот самолет уносил в Танжер ее отца или возвращал его домой после краткого визита в Лондон, и всякий раз дела устраивались так, чтобы непременно вернуться в замок к обеденному часу, чтобы сесть за стол вместе с дочерью. Они обедали по-испански поздно, так что нам принадлежал весь длинный день, пока не наступали чудесные летние сумерки, какие бывают только в Испании. Мы брали напрокат велосипеды и катили по каменистым дорогам, останавливаясь на отдых на мшистых берегах под скудной тенью можжевельника. Мы бродили по деревне, расшифровывая древние надписи, и пили из фонтанов, взбираясь на старинный акведук, где росла куманика и жили ящерицы.

— Его строили без всякого цементного раствора, и вот он стоит уже две тысячи лет, — говорила Райна.

Порою она делалась серьезной, как школьница, отвечающая урок.

— Я люблю все это. Это равновесие. Ведь акведук держится за счет самого себя, за счет собственного веса, за счет своей силы… Я люблю…

Это слово она повторяла часто, но без нежности, а с какой-то страстной силой. А я любил слушать, как она произносит: я люблю.

Шли дни, медленные и тягучие, словно оливковое масло, дни, полные криков и песен, смеха и запахов: запаха яблочного пирога, спелых абрикосов, ослиного навоза, винных бочек, которые разгружали в гостиничном дворе.

Хотя Райна была сильной, хорошо сложенной и бесстрашной, временами она хватала меня за руку, когда мы карабкались в гору, или бросалась ко мне в объятия с дерева или со стены. С ее стороны это не было ни кокетством, ни флиртом. Я еще никогда так долго не оставался с женщиной, с которой у меня ничего не было. Я сделался на удивление робок.

Однажды я заговорил о готовящемся в замке бале. Мне казалось, что такое важное событие требует лихорадочных действий, но ничего такого не было заметно, и Райну как будто в одинаковой степени не заботили ни гости, ни собственный туалет.

— Это будет маскарад, так ведь, — допытывался я как бы между прочим, — можно, например, надеть домино?..

Она взглянула на меня, и брови ее взметнулись вверх, как две змейки.

— Ты… собираешься туда идти?

Мы лакомились пирожками, которые купили у старика, торговавшего сладостями на площади. Губы Райны были в сахарной пудре.

— Конечно. А ты что, против?

Лицо ее стало чужим, почти враждебным.

— Я не рассылаю приглашений.

У меня опять, уже не в первый раз, возникло ощущение, будто я иду по проволоке над бездной. Означали ли ее слова, что она запрещает мне идти на бал? Зря я завел об этом речь.

— И вряд ли ты его получишь.

Может, она что-нибудь затевала? Старалась перехитрить по части бдительности отцовскую свиту? Ставила между нами барьер, готовя себе отходный маневр?

Кроваво-красное солнце окрасило белые стены замка в розовый цвет. На востоке небо, видневшееся сквозь изящно вырезанную арку акведука, стало нежно-перламутровым. Райне было пора уходить.

— Красавица должна вернуться в замок до захода солнца. Так гласит сказка. А то чудовище съест ее. Странно, однако, что Красавица ищет убежище в замке Людоеда.

Райна была явно не в духе. Она швырнула наземь остаток пирожка и раздавила его каблуком сандалии.

— Я должна попросить тебя, — резко сказала она, — не говорить со мной в таком тоне. Сентиментальность тебе не идет, да и мне тоже.

С каким пренебрежительным превосходством это было сказано, так разговаривал со мной Тадеуш. Моя мать говорила обо мне: «Слишком мягок, чтобы быть хорошим, слишком мягок, чтобы быть дурным». Мягкий, как тот пирог, что она бросила и раздавила ногой. Райне по душе бешеная скорость, испанская суровость ее отца.

Наступил вечер, Райна ушла домой, и горы сразу превратились в огромные кучи пепла.

В пятницу меня разбудил гомон погромче, чем в базарный день. Весь Сан-Тирсо высыпал на улицы. Мужчины тащили с гор пышные ветки для гирлянд. Женщины вывесили в окнах ковры и старинные яркие гобелены. Из дверей выносили статуэтки святых, Христа с кровоточащими ранами, святую Исидору в рабочем платье, Мадонну с пронзенным сердцем и, конечно, бесчисленные изображения местного святого, падающего со стены замка на глазах Девы-заступницы.

Дети несли корзины розмарина, который рассыпали по мостовой, очищенной ради такого случая от овощной шелухи и ослиного навоза. Повсюду воздвигались крошечные алтари, украшенные бумажными цветами, свечками и белыми полотенцами. Из некоторых домов вытащили даже зеркала. Тусклые, с обсыпавшейся амальгамой, они вместо привычных темных, замусоренных комнат отражали веселый беспорядок, царивший на улицах, а порой ловили и отбрасывали в толпу слепящий солнечный луч.

Я бесцельно слонялся среди этой бестолковой суеты. Вряд ли мне удастся встретить здесь Райну. Вчера она сообщила, что яхта ее отца уже пришвартовалась в Ситжесе и первые гости прибыли в замок. Но все-таки обещала прийти посмотреть на сегодняшнюю процессию.

День, который для трудового люда Сан-Тирсо был столь кратким, мне казался нескончаемым. Наконец сгустилась тьма и зажглись свечи. Их пламя трепетало в темной синеве ночи, как желтые крылья бабочек. С темнотой пришла тишина, и улицы разом опустели. Я вдруг оказался один, наедине с фигурками святых и мучеников, и вздрогнул, при свете свечей встретившись глазами с собственным отражением в зеркале. К свежему аромату зеленых веток и тонкому — вянущего розмарина примешивался тяжелый запах от масляных ламп, горевших перед распятиями, и этот чад живо напомнил мне другую ночь, в неапольском порту, — ночь, когда умер Бракко.

Я взглянул на замок, одиноко высившийся на скале; окна его были ярко освещены, а белые стены матово светились во мгле.

Наконец зазвонили колокола, и народ снова хлынул на улицы. В несколько секунд они заполнились людьми. На дороге, ведущей к замку, показались огоньки приближающихся автомобилей. Но им было уже не проехать сквозь толпу, собравшуюся встречать процессию, направлявшуюся сперва к центру, а потом к часовне, построенной на том месте, где умер отшельник.

Колокола звонили не переставая. Кающиеся растеклись на две колонны, их лица и фигуры нельзя было узнать под грубыми плащами с остроконечными капюшонами. Каждый из них держал перед собой смоляной факел, и, чинно шествуя, они пели.

Мне с трудом удалось пробиться в праздничной толпе, то обходя ее боковыми проулками, то карабкаясь через завалы какой-то рухляди, пока я не вышел к кладбищу, где и надеялся встретить Райну. В деревне было полно людей, явившихся со всей округи, не говоря уже о туристах. Были тут наверняка и гости Аркадина. Отчего я вдруг почувствовал тревогу? Из-за того лишь, что не увидел Райну? А может, на меня угнетающе действовали похоронные песнопения, монашеские одеяния, горящие огни факелов? Или же запах масла и воспоминания, которые он пробудил?

— Привет!

Она, как всегда, застала меня врасплох. Райна стояла рядом, в черном платье, стройная, как деревце. На голову была наброшена мантилья. Она протянула мне руку.

— Райна… Наконец… Я боялся, я…

— Шшш…

Она сделала мне знак молчать. Процессия приближалась к нам. От монашеских ряс исходил тяжкий дух плесени, пота и селитры, который ассоциируется с церковными подвалами. Мужчины были босы, и острые камни резали их ступни, шагающие по розмарину и лепесткам цветов. Они были подпоясаны веревками, завязанными узлом на животе. У некоторых на груди висело деревянное распятие.

Райна, казалось, была поглощена зрелищем, лицо ее побледнело. Все вокруг молились. Какая-то женщина, рыдая, била себя в грудь. Я попытался отбросить тревогу, овладевшую мной, и сказал:

— Самое время проверить, в своем ли мы уме.

Взгляд, брошенный Райной, вновь заставил меня умолкнуть. Я неподвижно стоял, зажатый толпой, рядом с непонятно притихшей девушкой. И вдруг прямо перед нами в толпе я увидел Мили.

Она явно искала меня. Но когда увидела, на лице ее отразилось не облегчение, а совсем другое, знакомое мне выражение. Она узнала Райну, стоявшую возле меня.

Участники процессии заполнили всю улицу; зрелище начинало приобретать какой-то трагический характер. Кое-кто нарочно подставлял спину под грубо сколоченные из бревен кресты, больно ударяясь о них. Слышались стоны.

Мне не сразу удалось пробраться к Мили.

— Что это за куклуксклановщина? — спросила она хриплым голосом.

Я отвел ее подальше от толпы.

— Не обращай внимания. Это их дела. Кающиеся.

Мили не знала, что это такое.

— Они замаливают грехи. Надеются получить прощение.

Мили не могла оторвать глаз от непонятного ей зрелища. Она уставилась на горящие желтым огнем факелы и огромные тени, которые отбрасывали капюшоны на стены домов.

— Видать, они порядком нагрешили…

Это навело ее на мысль и о моих грехах, и лицо ее исказилось злостью.

— Кстати, я видела с тобой эту аркадинскую дочку. Ума не приложу, что ты в ней нашел.

Ужас, сколько ненависти может выразить заурядное женское лицо. На лице Райны чувства не отражались никогда. Зато ревность и ярость Мили совершенно ее обезобразили.

— Что в ней такого, чего нет во мне? Не отвечай, пожалуйста. И без того знаю. Миллиончики ее.

Мне не хотелось, чтобы нас услышали. И не было времени разводить дипломатию. Поэтому я просто привлек ее к себе и прошептал: «Дура ты».

Она сразу же обмякла и. спрятав лицо у меня на груди, всхлипнула:

— Ох, Гай, если б ты знал, если б ты только знал!

Я все знал. И не хотел ничего знать. Я гладил ее по волосам, как гладят зверька, чтобы успокоить его.

— Ты приехала с Аркадиным?

Она плакала — от переживаний, от любви, от усталости.

— Да. Нет. С его людьми. Остальные задержались в Ситжесе. А я хотела тебя увидеть.

Стоны кающихся становились все громче. Толпа вторила им своими мольбами. Неужто и впрямь, как я только что пошутил, такие моменты — проверка на здравый смысл? Может, и мне раскаяться?

— Послушай, Мили, — обратился я к ней с твердостью в голосе. — Лучше нам оставить эту затею.

Она перестала плакать.

— Видишь ли, все это бессмысленно и к тому же опасно. Давай забудем обо всем.

В ее глазах появилась какая-то решимость; мне этот взгляд не понравился.

— Понятно, — выговорила она наконец.

И медленно отстранилась от меня.

— Ты задумал без меня залезть в корыто к этой грязной свинье, к этому чертову Аркадину. Все просто, как апельсин. Надеешься, что девчонка тебя выведет. Скажешь, не так?

Ну как ей втолкуешь. Глупая, невежественная баба, никаких резонов не понимает. А ведь вся эта история совершенно безумна, во всяком случае, так мне казалось этой сумасшедшей ночью, наполненной звоном колоколов, клацаньем цепей, криками кающихся.

— Но послушай и ты меня, Гай.

На ее лицо падали отсветы факелов, проносимых мимо.

— Ну берегись. Смотри, говорю. А то я шепну кое-что Аркадину. Не про Бракко. Не про этот дурацкий рэкет, как ты его называешь. А про то, что его гораздо больше заинтересует, насколько я понимаю. О тебе.

Неожиданно для себя я оказался лицом к лицу с врагом. Забавно. Но так оно, пожалуй, к лучшему. Такой поворот как-то больше соответствовал той трагедийной декорации, на фоне которой мы беседовали.

— Ты мне угрожаешь. Мили?

В голосе моем звучало ледяное спокойствие. Она на миг растерялась.

— Я просто предупреждаю, чтобы ты не бегал за этой…

Но я уже не слушал — я шел к Райне.

Обе половины церковных врат были открыты. Отпущение грехов человеческих неизбывно. И вечно пребудет, пока человек не усомнится в Господней любви. Любовь… Тирсо был прощен. Кающиеся начали выходить с пением «Те Deum»[1]. По окрестным горам поплыли огоньки. Вокруг цвело оживленное веселье, и Райна, когда я наконец нашел ее, сжала мою руку в своей и улыбнулась мне.

***

На следующий день деревня дремала в сладостном утомлении. Фигурки святых вернулись на свои места, а зеленые ветки, уже увядшие, еще украшали стены домов. Дворники лениво махали метлами, сметая в кучу мятые цветы и сухие листья, закапанные смолой. Мы с Райной беззаботно бродили по безлюдным улицам. Она, казалось, забыла про свою экзальтацию и даже стыдилась ее. Она вела себя мягко и непринужденно и рассказала один забавный случай, происшедший в замке. Одна дама, под воздействием духа покаяния, который разбудила в ней вчерашняя процессия, решила, что непременно должна поведать мужу о своей неверности, к которой ее склонил их ближайший друг, тоже пребывавший в замке. Пришлось утихомирить ее парой таблеток снотворного в бокале шампанского.

— Это лишний раз доказывает, что нельзя всерьез относиться к народным поверьям, — смеясь, заключила Райна.

Стояла жара, и мы спустились в тень к акведуку. Райна выглядела усталой — под глазами темнели круги, но это лишь прибавляло ей женственности. Губы ее были бледны и, как всегда, не накрашены, что мне особенно нравилось.

— Пора уходить, — сказала она, — один отцовский секретарь видел, как я сматывалась. Он наверняка за мной шпионит.

Мы стояли неподалеку от того места, где Мили объявила мне войну.

— Неужели твоему отцу интересно играть роль Отелло при собственной дочери? Я полагал, что у него есть занятия посерьезней. Он хуже ревнивого мужа.

Райна перегнулась через нагретый солнцем камень акведука. Сквозь арку виднелся замок.

— Так и есть. Мне, пожалуй, замуж и не выйти.

Она подняла голову.

— А впрочем, зачем мне замуж?

Вопрос был адресован мне, во всяком случае, так я его понял. Это что, ловушка? На всякий случай надо держать ухо востро.

— Не волнуйся. Даю слово чести, что никогда не попрошу твоей руки.

Она взглянула на меня с тем выражением легкого недоверия, которое мне уже было знакомо, и рассмеялась.

— Ах, мистер ван Страттен, — возбужденно заговорила она. — Это так неожиданно. Право, не знаю, что вам и ответить.

И она сделала легкий пируэт, как настоящая балерина. Юбка завернулась вокруг бедер, и я увидел, как они хороши. Она покрутила в пальцах камешек и опустила его мне на грудь. То, что я чувствовал теперь, было не похоже на ощущение того первого вечера, когда тело ее казалось невесомым и к нему как будто нельзя было прикоснуться. Она прижалась ко мне, теплая, живая, и с учащенным дыханием глядела на меня огромными янтарными глазами. Тень придавала им что-то трогательное. Губы ее вздрагивали. Господи, то была Любовь!

Я обнял ее грубо и требовательно. Я целовал ее губы. Да, они были очень вкусны, эти бледные свежие губы. И очень горячи. Жадные и зовущие.

Солнечный свет упал на нас. На мгновение рассудок меня покинул.

— О, Райна, — запинаясь, прошептал я, — Райна…

Ее глаза были совсем близко. Веки дрожали.

Это легкое тело было в моей власти. Мне оставалось только взять его. Но уже через миг она тихонько высвободилась из моих объятий, из моих рук, которые только что так крепко держали ее.

— Я бы хотела, я бы хотела, — лепетала она.

В голосе звучал вызов. Но мужчина выражается иначе: я хочу.

В глазах ее была тревога.

Я совсем забыл про Аркадина.

В воскресенье вечером я отправился на бал. Проснувшись утром, я увидел просунутое под дверь приглашение. К нему была приколота записка: «Можно надеть домино». Райна не подписалась и не объяснила, почему приглашение прислано на имя какого-то графа Торрегона. На своем веку я сменил немало имен, но мне еще не случалось принимать титул. Интересно, думал я, кто этот Торрегон. Но все это было ерундой по сравнению с тем, что маленький кусочек картона сулил мне целый вечер с Райной. В замке Аркадина.

Теперь он был для меня только отцом Райны. Уговаривая Мили бросить темное и грозящее опасностью дело по получению наследства Бракко, я не лукавил. И был рад, что принял такое решение. Оно разрушало преграду, стоящую между мной и Райной. Теперь мои чувства к ней были избавлены от всякого налета корысти. Их не омрачали ни дурацкие угрозы Мили, ни тщеславные притязания, которые Райна приписывала Марии Манчини. Я не собирался жениться на завидной наследнице. Мне не нужны были ее деньги, мне нужна была ее любовь. Так нужна, что, получив перед самым выходом из гостиницы записку от Мили, я не раздумывая скомкал ее и швырнул в корзинку для мусора. Но сначала прочитал: «Гай, умоляю тебя, не встречайся больше с этой девицей. Иначе может быть трагедия. Предупреждаю тебя».

В постскриптуме значилось, что она еще не вернулась в Ситжес. Она ожидала меня в отеле «Фронтон» в Вила-Хермозе. Я знал это место, потому что не раз бывал там с Райной.

Мне недосуг было заниматься заботами или угрозами Мили. Я слишком хорошо знал, как женщины скоры на угрозы, но они не торопятся их выполнять. Моя мать, например, дважды пыталась кончить жизнь самоубийством, но так, что ее всегда успевали спасти. В первый раз — чтобы заставить отца заплатить за мое образование. Поэтому я проявил полное бесчувствие к попытке Мили шантажировать меня.

Итак, я вышел в путь в прекрасном настроении, под чужим именем и неузнаваемый в своем домино.

Мне не раз доводилось пересекать, границы, но никогда сердце мое не билось так сильно, как в тот миг, когда я переходил воображаемую линию, дальше которой Райна не позволяла мне ее провожать. Все другие гости были на машинах, так что, взбираясь по крутой тропе, я чувствовал себя кем-то вроде бедного родственника. Но мне было приятно сознавать, что на сей раз контрабандой руководила сама хозяйская дочь.

В холле, освещенном двадцатью факелами, которые держали лакеи, одетые в ливреи, первым я увидел Рутли. Он был в бархатной шляпе и белых чулках. Его окружала группа таких же идиотов.

Я посмотрел на него, слегка улыбаясь. Он заметил меня, туманно вспомнил, что где-то встречал, и, поскольку чувствовал неловкость от того, что не мог припомнить, где и когда, обратился ко мне особенно сердечно:

— Привет, дружище! Обалденный вечер, а?

Мы вместе проследовали мимо мажордома, собиравшего пригласительные билеты.

Народищу собралось уйма. Почти все вырядились персонажами картин Гойи, согласно девизу нынешнего праздника. Гости еще не обвыклись в своих костюмах, и потому особенная суета царила возле зеркал. Глаз то и дело натыкался на обилие бархата, золота и тончайшего шелка. От меня, однако, не ускользнуло, что некоторые из присутствующих, задрапированные в болеро и шарфы, куда больше напоминают персонажей великого художника, чем им, вероятно, хотелось. От этой толпы так и несло эгоизмом, алчностью, завистью; я размышлял о том, какой костюм следовало бы выбрать мне, будь у меня на то время, и как бы я сам в нем выглядел. На мой взгляд, наилучший костюм — смокинг, в котором никто не выделяется и в котором я чувствую себя чертовски уютно.

— Наденьте маску, — посоветовал Рутли. — Во второй гостиной это обязательно.

Сам он нацепил маску из красного атласа, с длинным смешным носом. Я надел свою. Навстречу мне шла Эльза Максвелл, одетая самим Гойей: бриджи до колен и алая перевязь не очень-то вязались друг с другом. Бегума была прелестна в облике герцогини Альбы. Пожалуй, если бы я выбирал наряд для себя, оделся бы Годоем, фаворитом королевы. Нет. У него был ужасный характер. Эдакий весельчак, любитель запускать змеев. Но где же Райна? Вот и она — разговаривает с пожилой дамой, серый цвет лица которой как нельзя лучше гармонировал с ее пепельным шарфом. На лицо моей милой спускалась мантилья, украшенная жемчугом. Розовая юбка была расшита серебром и подоткнута так, что открывала ноги в кремовых чулках. Сквозь прорези голубой атласной полумаски блестели глаза. Я узнал по костюму, кого она изображала — юную девушку с картины «Свадьба».

— Да здравствует невеста, — прошептал я, проходя мимо нее.

Она улыбнулась и вскоре подошла ко мне.

— Я ждала тебя. Идем.

Двое верзил охраняли вход в большую залу, скрестив перед дверью алебарды. Они были обнажены до пояса, их тела натерты маслом, а головы венчали марокканские тюрбаны.

— Причуда Людоеда, — объяснила Райна с извиняющейся улыбкой.

Гости дивились впечатляющей мускулатуре гигантов.

— Что же я должен делать? Бороться с ними насмерть?

Дело обстояло не так страшно, но и не совсем безопасно.

Гостей не пропускали без двух-трех огромных рюмок водки.

— Отец это придумал, чтобы люди побыстрей развеселились. А то на этих великосветских вечерах все так долго раскачиваются. И не успеют как следует разойтись, как пора ехать домой.

Первую рюмку я выпил довольно охотно. Вторая обожгла желудок.

— Довольно варварский обычай, — признала Райна. — Он ведь и сам настоящий дикарь. А таким способом выбивает слабаков.

Я выпил третью рюмку. Щеки мои горели, голова пошла кругом. Я посмотрел на букетик тубероз, приколотый у Райны к вырезу блузки.

— Ты ему понравишься, — сказала она. — Я правда в это верю.

Наконец-то меня пропустили. Мавры подняли свои алебарды. Райна вернулась встречать гостей.

Мне ни капельки не хотелось знакомиться с Грегори Аркадиным. Я хотел танцевать с Райной. Хотел увести ее на балкон. Хотел…

Ворот моего домино больно обхватил горло. Кто-то наступил на волочащийся за мной конец плаща, и я как будто попал в капкан. Я повернулся, ожидая услышать извинения. Вместо этого я сам сказал тому, кто крепко прижимал к полу мой хвост:

— Прошу прощения.

Он был задрапирован в тяжелую ткань, ярусами спускающуюся с плеч, под которой виднелось еще какое-то просторное одеяние. Что бы он ни надел на себя, как бы ни скрывался под маской, в тени треугольной шляпы, сомнений в том, что это за человек, не было. Подчеркнутая массивность безошибочно подсказывала единственно правильный ответ. Я попытался найти какую-нибудь вежливую фразу.

— Мистер Арк…

Он перебил меня:

— Это маскарад. Никаких имен, пожалуйста. — Он освободил меня из капкана, но повернулся так, что я оказался зажатым в угол. От водки я отупел. К тому же ужасно хотелось пить.

— Я видел, вы беседовали с Райной, — начал Аркадин.

Я совсем не был готов к разговору с родителем моей девушки. И отчаянно старался восстановить равновесие.

— Вы последнее время часто видитесь.

Это трудно было оспоривать. Мы ни от кого не таились.

— Да, почти ежедневно. Мы случайно познакомились…

— Случайно?

Короткие фразы Аркадина били по голове, как удары молота. Голова раскалывалась от боли. «Выбивает слабаков». Что до Райны, так тут я себя слабаком не проявил.

— Да, ряд счастливых обстоятельств… не вполне случайных.

Я…

— Вы, и Рутли, и многие другие.

Он стоял совершенно неподвижно. Черная безликая масса. Над кружевом сорочки я видел лишь его квадратную бороду.

— Вас сотни. Это неизбежно. Она богата.

Райна хотела, чтобы я понравился ему. Вряд ли она всерьез верила в успех этого предприятия. Он был настроен абсолютно враждебно. Лучше бы он презирал меня. Но я не собирался уступать без боя.

— Эти охотники за приданым, знаете ли.

— Да, конечно.

Удивляюсь, как я мог стоять перед Аркадиным, когда все плыло у меня в глазах. Может, он добавил в водку наркотик? Едва ли. Я видел, что другие пили ее со смехом. Да и я в этом деле не последний. Но три рюмки, да такой крепкой, на пустой желудок… Он повторил мои слова, но в оскорбительно-насмешливом тоне:

— Да, конечно. Конечно, вы знаете.

В бальной зале уже танцевали. Райна танцевала с Рутли. Она заметила нас, и лицо ее теперь было обращено в нашу сторону. Аркадин увидел это и сказал:

— Идемте.

Он раскрыл какую-то дверь и вывел меня в коридор. Мы ушли оттуда, где разгорался бал. Прошли комнату, где гости переодевались в маскарадные костюмы, она была пустой. Вошли в спальню, огромную, мрачную, тихую. Широкая кровать была задернута шелковым пологом. Меня обволакивал запах духов Райны, и я почти осязаемо почувствовал ее присутствие.

— Это ее комната. — объявил Аркадин.

Он стоял на пороге, оглядывая комнату, которая казалась одновременно роскошной и простой. В высокой вазе стояли белые розы.

— Это ее постель.

Мы прошествовали к кровати. Горничная уже приготовила постель к ночи, угол одеяла был отвернут, на атласных простынях была вышита ее монограмма. На подушке лежал желтый конверт.

— Она найдет это, когда придет сюда, — сказал Аркадин. — Я хочу, чтобы она прочла это.

Виски мне как будто сдавил железный обруч. Кровь больно стучала в голове.

— А вы можете прочесть теперь.

Лампа у изголовья мягко светила. Я прочитал имя, написание е сверху округлым летящим почерком. Это было мое имя. Гай ван Страттен. И ниже слова: Секретное досье.

В голове у меня стало проясняться, и сразу же, откуда-то снизу, во мне начал подниматься страх. Страх прочистил мне мозги. Я был готов к сражению.

— Ну так что? — спросил я со смешком.

Аркадин взял конверт в руки и мусолил его пальцами. Они были толстые и квадратные.

— На конверте вы названы ван Страттеном, — сказал он, и голос его был спокоен, как у учителя, объясняющего урок ученикам, — потому что именно этим именем вы пользовались последнее время и под этим именем вас знает Райна.

— Моего отца звали Сэмюэл Стритер, — сказал я в ответ, принимая такой же безразличный тон.

Он слегка пожал массивными плечами.

— Личность вашего отца достоверно не установлена, — поправил он меня. — Давайте будем считать, что Сэмюэл Стритер взял на себя отцовские функции в отношении вас.

Он протянул мне конверт. Незапечатанный.

— Взгляните. Обратите внимание на качество изложения. Мысль прослеживается необыкновенно ясно.

Я увидел имена, даты, названия мест. Все было абсолютно точно, до малейших деталей.

— Будьте добры положить это на подушку, чтобы Райна нашла сразу, как только придет после бала.

— Бал окончен, мистер Аркадин.

Я швырнул письмо на кровать и сорвал с себя маску. Он тоже снял свою, но аккуратно, не торопясь, и наконец я увидел его лицо. Широкое, властное, обрамленное густыми волосами и тщательно подстриженной бородой. Тяжелые веки прикрывали глаза, придавая им усталый и скучающий вид.

— И кто же дал вам эту информацию, мистер Аркадин?

Опять легкое пожатие плеч.

— Частное сыскное агентство. Иметь с ними дело неприятно, зато надежно. Правда, еще и очень дорого.

Его монотонный голос и оскорбительное равнодушие становились невыносимы.

— Вас, должно быть, удивляет, с какой стати я выбрасываю на ветер деньги ради такой ничтожной персоны, как вы, — жиголо, авантюриста-неудачника.

На лбу у меня выступил холодный пот. Он куражился надо мной, как хотел, а я ничего не мог поделать.

— Но для меня, — продолжал он, уже тоном резким и угрожающим, — все это имеет смысл, потому что Райна мне слишком дорога.

Не знаю почему, но в его словах мне почудилось нечто ставившее этого гиганта на одну доску с обыкновенными людьми, нечто такое, перед чем бессильны были все его деньги.

— Дороже всего на свете.

Да, это была примесь печали, может быть, страха. В конце концов он тоже был всего лишь смертным. Я же чувствовал себя полностью беззащитным. Я владел оружием, с которым мог пойти против него и сделать ему больно. А последние его слова чуть ли не отдавали его на мою милость, и в них звучало что-то такое, что тронуло мое сердце. В детстве я был более одинок, чем круглые сироты. Мать всегда смотрела на меня как на обузу. Отец — или тот, кто назывался моим отцом, — счел свои обязанности передо мной выполненными, подписав несколько чеков, как будто это был благотворительный акт. Я не знал, что такое родственные чувства. А Грегори Аркадин, могущий все или почти все на свете, пустился на трюк, недостойный его, лишь затем, чтобы отлучить меня от Райны, которая была ему дороже всего на свете.

Но случилось так, что и для меня она была не менее дорога, и я не мог простить ее отцу удара ниже пояса, который он нанес мне, чтобы выбить из игры. Не мог я простить ему и хладнокровных оскорблений. Ублюдок. Бездомный бродяга. Несостоявшийся авантюрист.

— А вы сами, мистер Аркадин? Вы сами — кто? Что бы вы сказали, если бы вам представили желтый конверт с вашим именем?

Он решил, что уже покончил со мной, и звук моего голоса его удивил. Он уже собрался ответить, но вмешался еще один голос. Райны.

— Что вы делаете в моей спальне, вы оба?

Она бесшумно открыла дверь и теперь стояла перед нами. Свет лампы золотил вышивку на ее юбке. Она разрумянилась от танцев; теперь она изображала гостеприимную хозяйку, предполагая, с милой улыбкой, что нарушила дружескую беседу между мною и отцом.

Аркадин взял конверт и протянул ей. не отводя от меня глаз.

— Благоволите повторить, что вы сказали.

Мне вспомнился рожок его автомобиля. Мне напомнил его этот голос, почти нечеловечески мягкий, но решительный. Таким голосом, подумал я, жрецы у каких-нибудь диких народов сопровождают свои кровавые ритуалы. Ни презрения, ни жалости не было в нем. Полное самообладание и отчуждение.

Все еще продолжая смотреть на меня, Аркадин жестом предложил Райне прочитать написанное. Я видел, как неохотно она переворачивает страницы.

Во мне вновь начал закипать спасительный гнев.

— Да, тут все правда, Райна. Я замешан во все эти истории. С валютой, с контрабандой. Я жил за счет женщин, промышлял фальшивой монетой. Три месяца — к счастью, не больше — провел в тюрьме. Но разве от этого я стал другим? Разве это меняет что-то в наших отношениях?

Она положила конверт на стол. Туберозы на ее груди и цветы в волосах уже начинали вянуть. Она казалась усталой и подавленной, храня надменное молчание женщины, чей костюм был на ней.

— Эта невеста слишком прекрасна, — сказал Аркадин. — Слишком прекрасна для тебя. Пошел вон.

Он гнал меня. У него было на это право. Это был его дом. И дом его дочери. Он был Аркадиным. Я же был похож на жалкого, разъяренного, бессильного младенца, которого наказали, но который хочет отомстить, кусая и царапая злую руку.

— Я, конечно, немногого стою. Ну а вы, мистер Грегори Аркадин? У вас ничего нет на совести? Ничего такого, что бы вы побоялись показать Райне, написанным черным по белому? Нет ли такого секретного досье о вашем прошлом? Со всеми деталями? Насчет Бракко, например?

Я швырнул в него это имя, как Давид свой камень в Голиафа. Он не дрогнул. Это несокрушимое спокойствие прямо-таки парализовало меня. Голова заболела еще сильнее. Я боялся, что меня вот-вот вырвет.

— Это бесчестно, — сказала Райна.

Я заметил, что кончик ее носа вздрагивает. Это единственное, что выдавало ее гнев. Голос же оставался спокойным и уравновешенным, как у отца.

Забитый камнями едва ли почувствует, какой из ударов будет смертельным. Я впал в такое же бесчувствие.

— Он в самом деле бесчестен. Как раз это я и хотел тебе продемонстрировать.

Надо идти. Прочь отсюда. Никогда не видеть их. Ни его, ни ее. Я побрел к двери.

— Нет, — услышал я, как сказала Райна. — Бесчестно то, что хотел сделать ты, отец. То, что ты сделал.

Карнавальная толпа приняла меня в свое жаркое лоно. Я прошел мимо идиотских мавров с их алебардами. Выбежал в холодную ночь, один на один с моим гневом и моей печалью, один в этих горах…

Когда я вошел в скверную комнатенку отеля «Фронтон», Мили спала. Сам не знаю, как я не сломал тогда себе шею на этой чертовой дороге Вила-Хермозы, тем более что бежал изо всех сил. Усталость только разожгла мою ярость.

Она испугалась.

— Не бойся, я не трону тебя. Иначе ты бы не вышла живой из моих рук. Хорошенькое добавленьице к списку в желтом конверте, а?

Слабый свет лился с потолка. Ну и видок у меня был тогда: по лицу, покрытому пылью, струями стекал пот, оставляя грязные следы на коже.

— В чем дело, Гай? — запинаясь, проговорила она. — Ты пьян?

Она скорчилась в изголовье кровати, прижавшись к стене. Усталость обессилила меня. Но я должен был узнать правду.

— Что ты сказала Аркадину?

— Аркадину?

Мили умела лгать не хуже других. Но она была никудышная актриса, и я понял, что ее удивление непритворно.

— Что ты сказала ему обо мне?

Она плотнее завернулась в пижаму и тряхнула своей каштановой гривой.

— Но, Гай, я не видела Аркадина с тех пор, как приехала в Испанию. Он был наверху, в замке, а я…

Я больно сжал ей руку.

— Ты не видела его? Можешь поклясться в этом? А твои угрозы, ты о них забыла? И письмо…

Она по обыкновению начала ныть.

— Я была так несчастна… эта девица… Ты знаешь, как я…

Я прервал ее: «Ну, ты добилась своего. У меня с ней все

кончено. Я ее потерял. И наверное, уже никогда не увижу».

Мили в слезах обвила мою шею руками.

— О дорогой, я так счастлива!

Но я оттолкнул ее.

— Ах, так ты счастлива? Мне плевать на это. Мне только надо знать…

Что я хотел знать? Я явился прямо к Мили, потому что был убежден, что все это дело ее рук, ее месть. Я собирался заставить ее признаться в этом и заплатить за предательство. Ярость, желание заставить других страдать- так, как страдал я сам, — вот что двигало мной. Задумайся я хоть на секунду, я понял бы, что у Мили просто-напросто не было времени, чтобы увидеться с Аркадиным, и что, даже если бы она выполнила свою угрозу, Аркадин не успел бы подготовить свое тайное досье. Кроме того, досье содержало подробности, о которых Мили не была осведомлена.

Я бессильно опустился в кресло.

— О'кей, Аркадина ты не видела. И ничего не рассказывала обо мне.

— И ни о чем другом. Я каждый день ходила на яхту, ты знаешь. Этот секретарь — ну, помнишь, я рассказывала, в очках такой, — пытался за мной приволокнуться. Я, наверно, не слишком решительно его отшила, а то бы…

Я в нетерпении перебил ее:

— Ладно, мне все это известно. Ну так что?

— Ну так ничего. В один прекрасный вечер меня и еще пятерых девочек пригласили в круиз по Средиземному морю. Утром мы отчалили. Остальные…

— Остальные остались в Ситжесе. Ты говорила. А ты, значит…

— Я ужасно хотела видеть тебя, Гай. Я так много о тебе думала, и когда мы разговаривали в последний раз…

Я отключился. Попытался сосредоточиться на своем. Она вылезла из постели и гладила меня по голове.

Итак, Аркадин не соврал. За мной следили ребята из сыскного агентства. Если не скупиться на денежки, эти чертовы ублюдки раскопают что угодно. Но как я сказал Мили несколько минут назад, каким бы путем он ни раздобыл свою информацию, от этого ничего не меняется. К тому же я рад был узнать, что Мили не замешана в это грязное дело. Потому что как-никак она была моим единственным другом. В целом свете.

Она протерла мне лоб одеколоном. Дала чистое полотенце и стакан воды, отдающей глиняным кувшином, в которых тут ее держат. Она потихоньку пыталась вновь завладеть мной.

— Да, Гай, знаешь, а я вспомнила еще то, другое имя.

— Какое другое?

Я не сразу понял, о чем идет речь.

— Другое имя, которое назвал Бракко. Женское. Софи.

Она произнесла это с некоторым триумфом.

— Софи? Какая Софи?

Она замялась.

— Софи какая-то там. Ну, иностранная фамилия. Я не расслышала фамилию. Похожа на русскую.

Я пожал плечами.

— Много нам пользы от этого имени. Да я и вообще выхожу из игры.

Не успел я договорить, как раздался стук в дверь. Мы, видно, здорово расшумелись среди ночи.

— Ладно, ладно! — грубо крикнул я.

Но стук повторился, и дверь открылась.

Старик портье, небритый, с заспанными глазами, сказал, что меня спрашивают по телефону. Это был полный абсурд, но спорить не имело смысла. Я вышел вслед за ним в темный глухой коридор, в конце которого на стенке висел древний аппарат.

— Алло. Что вам нужно?

Голос на другом конце провода был отменно вежлив.

— Мистер ван Страттен? Мистер Аркадин желает с вами переговорить.

Я не был уверен, что расслышал правильно. Неужто Аркадин так странно ошибся номером?

Да, именно его голос я услышал через мгновение. Он не стал тратить время на пустые любезности и с присущим ему сокрушительным спокойствием сказал:

— У меня к вам дело.

Что он имел в виду? Во рту у меня пересохло, и я опять почувствовал, как струйки пота стекают у меня со лба.

— Я говорю, у меня к вам дело.

У меня было что ему ответить. Я проглотил слюну, и в тот же миг услышал, как клацнула трубка.

Аркадин окончил разговор.

Мили стояла рядом со мной.

— В чем дело, Гай? Что случилось?

Я был совсем сбит с толку.

— Это Аркадин. Ничего не понимаю. Чего он хочет?

В темном коридоре было холодно и промозгло. Но нам даже не пришло в голову вернуться в комнату. Кошка, которую мы разбудили, такая же сонная, как портье, терлась об ноги Мили. Мили ждала от меня каких-то объяснений, а может быть, решения.

И тогда я услышал шум подъезжающего автомобиля. Дверь отеля отворилась, и вошел маленький человечек с топорщащимися усами. Он прикоснулся к форменной фуражке в знак приветствия.

— Мистер ван Страттен? Если вы готовы, автомобиль подан. Мистер Аркадин ждет вас.

Я почти конвульсивно пожал руку Мили, она в ответ сжала мою. Потом, не говоря ни слова, я вышел вслед за усатым в ночную тьму.

***

Дивный рассвет занимался над замком. Темные стены розовели, крыши деревянных домов сверкали, как старое золото, небо было чистым, как в день творения.

Но в самом замке еще царила ночь, и это впечатление усиливал запах горящих свечей, омаров, дыхания сотен людей, которые только что болтали, танцевали и пили здесь.

Гостиная и бальная зала были почти пусты. На полу валялись бумажные шляпы, розы, упавшие с дамских платьев, конфетти. Аркадин стоял, прислонившись к огромному камину, в окружении дюжины гостей.

Он сразу увидел меня и ждал, когда я подойду. Он что-то рассказывал. Старую байку про лягушку и скорпиона. В правой руке он держал бокал, и лакей наливал в него шампанское.

— «Мне надо перебраться через реку, — сказал скорпион лягушке. — Возьми меня себе на спину». Но лягушка знала, что такое скорпион, и отказалась. «Если я позволю тебе вскарабкаться на спину, ты меня ужалишь, а всем известно, что твое жало смертельно».

Взглянул ли он на меня, говоря это? Я не видел его глаза, но почувствовал, как его взгляд скользнул по мне с быстротой языка ящерицы.

— «Не будь дурой, — убеждал ее скорпион. — Ведь если я тебя ужалю, ты умрешь, а если ты умрешь, я потону. Логично?» Скорпион — мудрая тварь, а значит, знает логику. Лягушке пришлось признать, что да, это логично, и позволить скорпиону влезть на спину. Но когда они добрались до середины реки, вдруг…

Он поднял руку с бокалом шампанского, на мизинце которой блестело толстое золотое кольцо. Вторая рука была в кармане.

— …лягушка почувствовала резкую острую боль. Скорпион ужалил ее. Мышцы лягушки парализовало, и, опускаясь на дно вместе со скорпионом, она выкрикнула с последним вздохом: «Разве это логично?»

Лакей подал мне бокал шампанского.

— «Нет, — ответил скорпион. — Но что поделаешь. Я не могу с собой сладить. Такова моя натура».

Двое-трое гостей засмеялись каким-то нервным льстивым смешком. Я вновь почувствовал на себе взгляд Аркадина.