Митькины родители

— Ты зачем пришла к реке босая… — читал в деревенском клубе, бывшей церкви, поэт Александр Санин:

Стихи эти читались им не раз, шли как-то сами по себе, и во время чтения он вглядывался в публику, которая собралась на вечер встречи с ними — молодыми литераторами. Он оглядывал всех присутствующих в зале, сидевших под парусами низких сводов, одного за другим по рядам в надежде, как всегда, найти молодое женское лицо…

Ряд за рядом, ряд за рядом, вот уже последний и… вот она. Все, что он читал дальше, как будто читал только для нее. Стало сразу интересно, появилось что-то вроде вдохновения — он работал с воодушевлением, испытывая, как говорится, живую связь с аудиторией. Он ощущал это даже тогда, когда сел на свое место в президиуме, хотя первое время боялся взглянуть туда, в тот угол, где под репродукцией с картины известного фламандского художника Питера Рубенса «Союз Земли и Воды» сидела она и, вытянув шею, внимательно слушала.

Когда он, ощутив, что волнение от выступления оставило его, снова посмотрел на нее, она по-прежнему, как будто он все еще продолжал читать свои стихи, не отрываясь, смотрела на него.

«Странно, — думал он, — до сих пор такие красивые девушки не обращали на меня внимания… Смотрит еще или нет? Смотрит… Странно».

Санин избегал встреч с девушками, потому что работал над собой во имя поэзии, отдавал ей всего себя без остатка и считал, что только так и должно быть у настоящих писателей. «Смотрит еще или нет… Вот это да — все еще смотрит… Что же делать? Может, сделать исключение — познакомиться?».

Но тут же пришли в голову слова его бывалого друга: «С женщиной легко познакомиться, гораздо труднее расстаться с ней…»

«Нет, не надо все-таки знакомиться…» — и он смело поглядел в ее сторону, и тут же решение его разрушилось: таких женщин он еще не встречал, и, как подсказывало ему его разволновавшееся сердце, такую возможность упустить было просто нельзя.

«Разрешите на этом поблагодарить всех присутствующих…» — донеслось до его слуха, и в зале стало шумно, люди встали со своих мест и пошли к выходу, оглядываясь на сцену, на живых писателей.

Он не побежал за ней следом, а когда потерял ее из виду, расстроился как о какой-то слишком ощутимой потере, и ему стало не по себе за свою оплошность.

Он вышел на улицу, было темно. Где-то над головой шумели невидимые деревья. Небо было усыпано крупными помигивающими звездами. Лишь кое-где в хатах светились притушенные керосиновые лампы. На другом краю деревни забрехали собаки. Только из распахнутых дверей клуба, где только что проходило выступление, врезался в темноту яркий клин света и впархивали в него из клейкой темноты светляки да переполошенные летучие мыши.

Санину показался воздух необычайно свежим и чистым, и он стал глядеть на звезды, вдыхая ароматы этой удивительной ночи. Вдруг он почувствовал, как кто-то взял его за руку. Санин вздрогнул:

— Кто это? — испуганно спросил он. — Кто это?

— Это я, — ответила она, и он, не слыша ни разу прежде ее голоса, сразу же понял, что это она.

— А-а-а, — протянул он, еще не отделавшись от накатившего волнения.

— Да, вот решила проводить вас, а то заплутаетесь в наших краях…

— Нет, почему же… Вот все сейчас выйдут, и пойдем к какой-то Кочегурке на ночлег в хату… Так что…

— Так что, не провожать, что ли?..

— Я должен предупредить руководителя, а то волноваться будет. Места незнакомые… Я мигом…

— А может, не надо? Неловко мне как-то. А потом места-то у нас как раз тихие, безобидные. Сроду у нас ничего такого не было. Так что пошли — не беспокойтесь. Да и придем, может, раньше, чем все.

— Ну, пошли, — сказал, оглядываясь на пучок выбивавшегося из клуба света, Санин, — что ж с вами сделаешь…

Шли они молча. Санин не видел ее лица, да и вообще порой ему казалось, что идет он один — так было темно. Слышались только шаги, да иногда она подсказывала;

— Ой, ой, тут надо вам свернуть, осторожно, посреди дороги будет врыт железный столб. Зачем, спрашивается, зарыли? — И она засмеялась. — Это у нас так к новой дороге приучают — вот построили за садом новую дорогу, а чтоб по старой не ездили — давай столбы вкапывать. А они все равно тут ездят — аж на самый край иной раз взлезают. — И она прыснула каким-то куцым смешком. — Правда, смешно? А?

Санин улыбнулся в темноте:

— Конечно, конечно.

И они снова замолчали, и только слышались их шаги, шарканье ног по глубокой, придавленной к дороге темнотой мягкой пыли.

— Хорошо у вас тут, — прервал тягостное молчание Санин, — сильно мне понравилось…

— Хорошо-то оно хорошо, — завздыхала она рядом, — да только все это всегда было хорошим. Ну, завтра рассветет, может, чего и другое разглядите, кроме этих самых берез да речек…

— О чем это вы?

— Да так, ни о чем… — пресекла было она разговор, а потом, испугавшись, что он может и вовсе оборваться, продолжила: — А вообще-то, если по правде, то чего ж у нас хорошего, как вы говорите, когда в деревне-то одни старики пооставались да я вот вместе с ними?

— Ну, а что, — пошутил Санин, — для такой молодой и красивой, как вы, это просто необходимо — безопаснее как-то…

— Чего? — Она переспросила громко и как-то неожиданно для Санина, уже привыкшего к ней в этой ночной непроглядной тишине. — Да вы что ж это, издеваетесь, что ли? Я ведь не пошутила — я тут одна… Совсем одна… И вот они. Мы ж все как один тут были сегодня, да еще со Стропиц да с Кольчичеево приходили… Так что тут не до смеха.

— Простите, если что не так, — спохватился Санин, — я человек сугубо городской, поэтому далек от ваших, как говорится, сельских проблем…

— А это напрасно, — перебила она его, — напрасно… Вы такой умный, а мне кажется, что только такие, как вы, и могут понять нас. Только такие, как вы… Я давно вычитала, что поэты сильнее императоров.

— Если бы вы это все говорили днем, я бы смутился, — пококетничал Санин.

— Нет. — Он услышал, как она остановилась на дороге. — Я нисколечко не шучу. Дело гораздо серьезнее, чем вы думаете. Вот возьмем, например, такую вещь: в этом году все лето ремонтировали школу, чего только не понавезли туда — и шиферу достали, и парты новенькие экспериментальные раздобыли… Так старались, так старались… А первого сентября — вы просто не поверите — никто в школу не пришел. Вот тебе и раз. А школа не на одну только нашу деревню, а на все четыре. Вот как мы живем. А вы говорите — безопасно. Какая тут к черту безопасность — опасности захочешь, как поживешь тут. Еще какой опасности…

— Да, — согласился с ней Санин, вникая постепенно в суть их странного разговора.

— А вы любите детей? — неожиданно спросила она его и тут же, не дожидаясь ответа, начала с нежностью: — А я вот всю жизнь мечтала о мальчике. О Митьке… Осторожно, осторожно — тут сейчас лужа будет, обходите ее справа, прижмитесь к плетню и обходите, держитесь прямо за него… Это б я так в честь отца своего назвала, — она горько вздохнула, — мы вот теперь одни с мамой живем… — И сразу оживилась. — Как бы я его любила, Митьку-то своего, мальчонку-то. Да только несбыточная это мечта, несбыточная…

— Да что ж вы такая пессимистка? — пожурил ее Санин.

— Да какая ж я пессимистка — парней-то у нас и вовсе нету. Так только, на уборочную заскочут, отработают, как лошади, день и ночь. Вот и вся компания. Да и те грубые да тупые, как коняги, только выпить, да пожрать, да еще поспать — потому что работают и по ночам — время такое: уборка… — Она помолчала, а потом добавила: — Хотелось бы умненького, чтоб вот как вы и стихи бы писал…

У Санина пересохли от волнения губы. Он пожал плечами — хорошо в темноте не было видно его смущения.

— А что, поэт Санин, — вдруг как-то резко начала она, — не выручили бы вы деревенскую девушку, не помогли бы, так сказать, в порядке шефской помощи города деревне с Митькой…

И Санин, всегда писавший исключительно о любви, не струсил, не побежал от нее, не оттолкнул, а со страху пошел грудью на свою погибель:

— Извольте, — сказал он решительно.

Больше они ни о чем не говорили. Она взяла его за руку. Взяла осторожно, с бережливостью, с какой берут какой-нибудь китайский редкий фарфор или венецианское стекло, и повела за собой в эту непроглядную темноту мимо притихших хат, рядом с просеченной лунным лучом речкой, по берегу, куда-то в другой какой-то мир, где без него, без Санина, обойтись было нельзя, и он, чувствуя это, с каждым шагом прибавлял в себе решительности, готовясь как к подвигу.

— Вот и пришли, — сказала вдруг она и остановилась.

Санин, шедший сзади, чуть было не налетел на нее.

— Извините.

— Ничего, ничего, — сказала она, тоже волнуясь. Санин это почувствовал. — Я вам так благодарна…

— Не стоит, — успел вставить Санин.

Он нутром чувствовал, что в их ситуации нужны были какие-то совсем другие слова, каких он в себе просто не находил — так стремительно развивались события.

Она ввела его за руку во двор, грохнула за спиной щеколда. Под ногами почувствовалась твердая, натоптанная почва — Санину стало спокойнее. Потом лязгнула дверь, они прошли в теплые уютные сени, потом снова дверь, и они оказались в доме. Санин лицом почувствовал обжитое помещение и совсем успокоился. Но, вспомнив о цели своего прихода сюда, разволновался опять.

— Счас я зажгу св-е-е-т, — говорила она, чиркая в потемках спичками, — во-о-т…

В комнате стало светло. На столе горела, подрагивая огнем, керосиновая лампа.

— Да вы садитесь… отдыхайте. А я мигом.

И она скрылась на кухне. Пошуршала там чем-то и вышла, убирая с лица выбившуюся из-под платка прядь своих золотистых волос, поставила на стол бутылку «Шампанского».

— Специально для такого случая берегла, — улыбнулась она ему. Санин взялся было открывать.

— Я это хорошо делаю, — начал было он, но она взяла из его рук бутылку и поучительно и доверительно так сказала:

— Это после, а то родится какой-нибудь урод — я по телевизору видела… Не надо, а?

— Не надо, ладно… — согласился Санин. — А что мне пока делать? — спросил он у нее.

— А ничего, — ответила она, — ничего, сидите, пожалуйста, здесь и все, а я сама все приготовлю. Да вот еще покушайте… Может, захотите…

— Да нет, я вообще-то сыт…

Она бегала по комнате, по стенам притихшего дома металась ее бойкая тень. На столе появились студень, крынка с молоком, кусок сала, головка початого чесноку…

— Ну, вот и все, — вдруг сказала она, — все готово… — И она отколола заколку в волосах — они полились по ее плечам золотыми волнами.

— Давайте, — согласился Санин и потянулся рукой к горлу, где уже давно сдавливала его въевшаяся в самую кожу пуговица.

— Ой, что это я. — И она, подставив ладонь к верхнему краю лампы, дунула на нее, свет погас, стало темно, только, помолчав немного, будто спохватившись, завел свою вечную песню сверчок.

Он слышал, как в темноте рушились ее одежды, он видел ее, когда она проходила совсем рядом с ним у окна, в которое украдкой просочился лунный свет.

— Вы где? — спросила она его. Санин испугался, заторопился с остававшейся еще на нем рубахой, сдернул через голову завязанный мамой галстук.

— Я здесь, — отозвался он и решил про себя дальше молчать, потому что собственный голос показался ему чужим, неестественным.

— О, да вы и целоваться-то не умеете.

— А сами-то.

…Она расчесывала спутавшиеся волосы гребенкой, глядя на него в упор с такой нежностью, о какой он и не слыхивал до сих пор, не видал в самых что ни на есть заграничных фильмах. Он сидел перед ней за уставленным немудреными деревенскими яствами столом, наливал в чайную чашку с петухом на боку шампанского, изредка поглядывал на нее и, улыбаясь, аппетитно ел.

— Как хоть тебя звать-то, — допивая шампанское, спросил он ее, улыбаясь, — а?

— Да какая вам разница, — не сводя с него умиленных глаз, ответила она, — женщина я, и всё.

— Ну, ладно, сегодня ты командуешь…

— А что, разве будет завтра?

— А если не получится?

— Должно получиться, я везучая…

— Ну смотри…

А она будто и не слышала его:

— Вот так, как вы, есть будет — вилочкой, ножичком… Мне нравится, как вы едите… Ну, поешьте еще, поешьте, чтоб я запомнила — чтоб знала, чему учить Митьку-то моего.

— Нашего, — поправил ее Санин.

— А, — она махнула рукой, — завтра же забудете…

— Не забуду, — набычился Санин, — зачем ты так…

— Ну, ладно, ладно, просто я вас запомнить всего хочу, вот и пытаю, то так, то так.

— А, — оттаял Санин, — ну, ну, запоминай. — И он подлил в чашку шампанского.

— Слушай, — вдруг спохватился он, — давай тащи бумагу и чем писать… Я оставлю тебе свой адрес, напишешь мне, когда Митька, — он снова заулыбался во весь рот, — наш родится. Давай тащи.

Она встала, принесла кусок пожелтевшей бумаги. Химический карандаш взяла с окна.

— Посылку недавно сестре отправляла — цел, гляди. Нате…

Санин подлил себе шампанского, выпил. Взял кусок бумаги и стал медленно выводить. Москва… улица Миклухо-Маклая…

— Слюнить так надо?

— Да не так же, дурачок ты мой… — И она засмеялась, потому что Санин перемазал себе рот, как первоклассник, и хмельной, с перепачканным ртом, выглядел действительно потешно. Она все смеялась, а он выводил на бумаге: дом 25…

И тут на ум его пришли слова «бывалого»: «С женщиной легко познакомиться…»

Рука его остановилась, он как-то враз протрезвел, поглядел на хохочущую беззаботно девушку.

…Все, что он писал дальше, облизывая испачканную губу и не глядя ей в глаза, было уже неправдой.

— …дом 25, корпус 3, квартира 51… На вот, держи…

— Ага, спасибо вам, спасибо, какой вы все-таки смешной у меня, хоть и умный, хоть и красивый…

А когда шли обратно и она держала свою руку в его руке и наверняка не сводила с него глаз — он был в том уверен, он мучительно искал повод вернуться в дом, где только что все свершилось, где она, несмотря ни на что, была святой, а он, он — и он не находил слов. Ему хотелось теперь только одного — сравняться с ней, исправить то, что было сделано, нет, не им — другим кем-то, он не способен на такое, не способен…

— Вот мы и пришли, — сказала она, разжимая пальцы, выпуская его руку.

Он еще пошарил в темноте в надежде уцепиться за ее нежные пальцы — за них еще можно было удержаться, но не нашел их.

«Куда я без вас. Ведь я ни за что не отыщу Кочегурку в этой кромешной темноте», — успел подумать он. А она исчезла, как будто ее и не было никогда.

Рисунок Петра ПИНКИСЕВИЧА