Молитвенник моего детства

Шмуэль Йосеф АГНОН

МОЛИТВЕННИК МОЕГО ДЕТСТВА

Новый молитвенник отец привез мне с ярмарки. Страницы белые, буквы радуют глаз, переплет восхитительный. Братья мои и друзья мои, семя святое[1] , любимые мои, это — мой молитвенник!

Весь день я не расставался с ним, листал его и листал. Сколько молитв нанизано здесь, в таком маленьком молитвеннике, — субботние и будничные, молитвы новомесячья и Трех восхождений, молитвы Начала года и Дня искупления, ханукальные молитвы и молитвы Пурим. Пресвятой, благословен Он, уместил в моем молитвеннике все дни года.

Взволнованный, сидел я со своим молитвенником в руках. Каждая молитва осеняла меня своим благословением. Субботы и дни праздников изливали на меня свое благоухание, и каждое мгновенье озарялось новым светом. Я чувствовал себя как человек, вступивший в сад, полный сладостных плодов.

Так же, как он срывает плод и ест его, берет его и ест, — так и я беру свой молитвенник и читаю его.

И что я читаю? Я вникаю в ритуал возжигания ханукального светильника.

Почему? Потому что его описание попалось мне прежде всего. И сразу же все буквы молитвенника засияли предо мной, как ханукальные огни, и каждая страница запела: "Твердыня, оплот спасения нашего!.. ”[2] А отец достает из кармана кожаный кошелек и одаряет нас ханукальными монетами, печь в доме пылает, веет запахом левивот[3] , мы идем и садимся за стол. Пока мы сидим, приходят люди с зажженными фонарями в руках, бороды их заснежены, они стряхивают с себя снег и говорят: "Благословенны пребывающие!” А мы отвечаем: "Благословенны входящие!” Они рады подарку, который преподносит им отец, и уходя говорят: ”Да узрим мы в предстоящем году, вместе со всем народом Исраэля, братьями нашими, обновление Священного Храма, вскорости, в наши дни! Амэн!”

Пока они покидают дом, появляются несколько моих приятелей. Они пришли, чтобы поиграть со мной в юлу и в карты, именуемые ”квитлех”[4] , — надписи на них сделаны на святом языке, и во всякие другие игры, в которые играют в Хануку.

Поверьте мне, и по сей день я ощущаю во рту вкус ханукальных левивот моего детства, и вот я уже слышу, как "побивают” Амана. Но позвольте, возможно ли это? На той же странице в моем молитвеннике расположились молитвы праздника Пурим. Властелин мира! Сколько дней, сколько недель, сколько еженедельных чтений Торы отделяют Хануку от Пурима! А составитель этого молитвенника свел воедино Пурим и Хануку! Другой на моем месте возмутился бы уже тем, что он упустил день пятнадцатого швата — Ту бишват — Новый год деревьев, когда едят плоды, которыми славится Земля Исраэля. А я не возмущаюсь — я знаю, что только из любви к детям он не упомянул пятнадцатое швата, — ведь в этот день детей не освобождают от занятий в хэдэре.

Вернемся к Пуриму. Что я могу рассказать вам о Пуриме, чего не знаете вы? Радость порождает радость. Одно доброе деяние, заповеданное нам, влечет за собой другое доброе деяние. "Побивают” Амана и насмехаются над злодеями, едят, пьют, веселятся и посылают подарки друг другу, одаряют нищих, ублажают душу сладостями разнообразной формы и цвета, с великим искусством изготовленными из сахара. Ряженые приходят, уходят и появляются снова: один чернокожий, другой — турок, этот превратился в медведя, а тот — в обезьяну. Даже тот, кто круглый год угрюм, в этот день веселится.

Велика радость Пурима, но вся эта радость длится один день. Судите сами: десять сыновей было у злодея Амана, и все повешены с ним заодно. Аман удостоился того, что благодаря ему стало одним праздником больше, они же этого не удостоились. Ведь рядом с ним они были ничтожны в своем злодействе. И я говорю: он, в глазах которого Исраэль стоил того, чтобы отдать в казну десять тысяч талантов — лишь бы его уничтожить, упаси Б-г, — стоит того, чтобы при его посредстве был дарован праздник. Сыновья же его, для которых Исраэль ничего не стоил, сами не стоят ничего, и потому включены, вкупе с этим злодеем, в эту однодневную радость. Велика радость Пурима, но непродолжительно само празднование. И в противовес ему дал нам Пресвятой, благословен Он, праздник Пэсах, длящийся восемь дней, и каждый его день длиннее предыдущего и теплее.

На небосводе — прекрасное сладостное солнце, черная земля проглядывает сквозь снега. Мир обновляется, хорошеет город, дом наш сверкает чистотой, до блеска начищена кухонная утварь, аромат карпаса и горьких трав наполняет весь дом.

На отце белый шелковый халат, и черная одежда проглядывает из-под него, как черная земля, проступающая среди снегов. Всякий раз, когда я вижу его облаченным в белое, он кажется мне похожим на ангела, стоящего перед Всевышним и возглашающего песнопения и хвалы. Против отца сидит мать, на ее голове шелковый платок. Между ними — мои братья и сестры, одетые во все новое, обутые в новые башмаки. На мальчиках новые шапки, а волосы девочек, только что вымытые в честь праздника, благоухают свежестью родниковой воды.

Отец, освящая вино, говорит: "...Всевышний, Который избрал нас из всех народов и возвысил нас над всеми языками...” — и весь мир возносится все выше и выше, а мы возносимся над всем миром. Я изумлен и поражен. От единого речения, вышедшего из уст отца, весь мир поднимается ввысь, а мы взмываем над всем миром. Он произносит благословение: "...Всевышний, Который дал нам дожить...” — и мной овладевает острое чувство, что не только нас довел Пресвятой, Благословен Он, до этого часа, но и само время...

Что делает отец между первым бокалом и чтением Агады? Отец совершает омовение рук, макает карпас в соленую воду, ест сам и дает домочадцам.

Берет мацу и, разломив пополам, одну половину кладет под скатерку для афикомана... Поднимает блюдо с мацой и громко произносит: ”Вот скудный хлеб...” Что заставило отца, слова которого проникнуты таким покоем и отрадой, вдруг повысить голос? — В мире так много нищих, которым нечего есть. Потому-то и повысил он голос и сказал: ”...Каждый, кто в нужде, пусть придет и ест”, — чтобы услышали они, пришли и вкусили от нашей трапезы.

Много трудных вопросов на свете, один труднее другого. Сколько усилий затратили на них мудрецы и не нашли ответов. Да и у меня самого припасено было немало трудных вопросов. Например, почему буква ”йуд” меньше всех остальных букв? Или по какой причине в утренней молитве грозных дней, в благословении ”Созидающий свет...”, слово "ЦАРЬ” написано большими буквами?

Но в тот час я не задавал никаких трудных вопросов, кроме тех четырех, положенных по ритуалу. И отец также отвечал мне ответами Агады. Он пропел их — этот напев начинается печально и кончается радостно: ”Рабами были мы у фараона в Египте, и вывел нас Г-сподь, Б-г наш, оттуда...”

Братья и друзья мои, семя святое, любимые мои! Как много слилось в тех словах — такого, о чем подобает рассказывать с радостью, и такого, о чем, по правде говоря, рассказывать стыдно. К примеру, вопрос того нечестивца, одного из четырех братьев[5] ; или то, что "вначале идолопоклонниками были предки наши”. Или, к примеру, то, что замышлял Лаван-арамеец против Яакова, праотца нашего. От вас требуется всего лишь раскрыть мой молитвенник, и вся Агада откроется перед вами, весь ритуал пасхальной ночи — от "Освяти” и "Омой” и до песенки ”Хад гадья”, по-арамейски "Один козленок”. До чего сладкозвучен ее напев! Жаль, что ангелам служения не знаком арамейский язык[6] .

Длинны и хороши пасхальные ночи. Весь мир благоухает запахами новой одежды и соломенных шляп. А у меламедов — детских учителей - руки ласковы, язык нежен[7] . Завидят ребенка — и сразу же гладить его по щекам, чтобы покорить его сердце и тот продолжал бы учиться на прежнем месте, у того же учителя.

Праздник Пэсах миновал, но солнце его осталось и набирает силу. Небосвод облачен в талит сплошной лазури, и цициёт-кисти — тянутся от его воскрылий. Окна распахнуты, птицы щебечут и поют. Дни все длиннее, а ночи темные и сладостные. Стоит мне проголодаться, а мать уже протягивает мне ломоть хлеба с маслом, запах которого, как запах поля, — не то, что зимой, когда привыкаешь к гусиному жиру, от которого тучнеет сердце и тяжелеет тело. И я освобожден от зимних одежд, и легко мне на этом свете.

Как пленительны дни между праздниками Пэсах и Шавуот, но особым очарованием исполнены среди них субботы. Солнце отражается в горних росах, утренний город безмолвствует. В Большой синагоге звучат приуроченные к этим субботам песнопения — в них Пресвятой, благословенно Его имя, называет Свой народ именами любви: "Пленница угнетенная, народ Мой, драгоценность Моя”[8] ...

Дни эти пронизаны истинной любовью и милосердием. Мы сидим в хэдэре и изучаем ритуал храмовых жертвоприношений и законы седьмого и пятидесятого года. И так же, как и мы, — в небесном собрании — сидят двадцать четыре тысячи учеников раби Акивы, которые умерли во дни, отделяющие Пэсах от Шавуот.

И когда Всевышний, поминая сыновей Своих, отдавших жизнь за Тору, плачет, орошая землю слезами, — хорошеют сады, покрываясь цветами, обновляется лес. На тридцать третий день от начала праздника Пэсах[9] вместе со своими учителями выходят в лес дети. В руках у каждого лук и стрелы. Они стреляют в сатану — он все еще стоит между небом и землёй. Дождем сыплются стрелы, пока тело его не превращается в решето, не способное ничего удержать. И он уже не может преградить поток благодати, изливаемый на мир за заслуги Исраэля, принявщего Тору.

Братья и друзья мои, святое семя, любимые мои! Знаю я, что душа каждого из вас пребывала у Синая[10] в час откровения. И когда дурное побуждение подстрекает вас согрешить, упаси Б-г, вы вспоминаете те громы и молнии и немедля отстраняетесь от греха. Однако, доведись вам побывать в нашей синагоге, вы увидели бы живой образец стояния пред Синаем, и уже всю свою последующую жизнь придерживались бы заповедей и совершали одни добрые дела.

Невелика и невзрачна наша синагога и открыта всем ветрам — окна разбиты, облупились стены. Но в праздник Шавуот она расцветает, как лес, — на потолке натянуты нити, образуя звезду Давида, а с них свисают пахучие зеленые ветви. На оконных стеклах украшения из разноцветной бумаги: цветы, птицы и звери. Клянусь, даже ангел лесов не видел ничего подобного!

Великолепнее всего ковчег Торы, обрамленный свежесрубленными деревьями. Когда потянет ветерком и их листья приходят в движение, вам кажется, что они трепещут от стужи. Но это не так, это шепчут они: ”Хотя мы и не удостоились, чтобы из нас сделали священный ковчег для свитков Торы, все же нам предстоит согреть своим пламенем избранников, изучающих Тору”.

Красотой своего убранства выделяется молитвенное возвышение, с которого раздается сладкозвучный напев — это кантор перед началом богослужения возглашает "Пиют а-кдамот"[11] : народы мира вопрошают сынов Исраэля, что побудило их принять на себя бремя Торы и заповедей, и сыны Исраэля отвечают им.

Вы полагаете, что я забыл о Девятом Ава? Нет, не забыл. Напротив, траур по разрушенному Храму я ставлю выше той радости, которая обитает в моем молитвеннике: Вы думаете, что я мог забыть о Начале года, Дне искупления, празднике Кущей или о празднике Симхат-Тора? Нет, я не забыл, но день короток, а дел много[12] . До многого в моем прекрасном молитвеннике я в тот раз не успел добраться: вечером начиналась суббота, и надо было к ней подготовиться.

Все, что предусмотрел составитель молитвенника, он предусмотрел именно для меня. Но все же есть в нем и то, в чем я не нуждаюсь: например, порядок утреннего омовения рук, благословения кистей видения[13] , чтение "Шма" — "Слушай, Исраэль” и освящение субботы — все это я знаю наизусть.

Либо составитель молитвенника перепутал меня с моим младшим братом, либо закончил работу за год-два до того, как я запомнил благословения. Но он достоин похвалы за то, что рядом с утренними благословениями поместил описание ритуала возложения тфилин. Пока что я не достиг совершеннолетия и не обязан исполнять эту заповедь, но уже сейчас на голове и на левой руке — там, куда возлагаются тфилин, — я ощущаю щекотку, вызываемую их прикосновением.

Что еще поискать, в какое место заглянуть? Так много всего на свете, и я не знаю-не ведаю, что отыскать сначала, а что — погодя. Помешкал я и решил довериться молитвеннику: раскрыл его там, где он сам раскрылся, и передо мной оказались законы эйрува — правила перемещения предметов в пределах поселения в субботу и праздники. В то же мгновение начали разворачиваться и расстилаться предо мной дороги, а вдоль них — столбы, между которыми натянуты веревки[14] , и на веревке сидит птица. Не успел я разглядеть ее, как она расправила крылья, вспорхнула и унеслась туда, где нет веревок...

Владыка мира! Такое маленькое существо, куда хочет, туда и движется. А я? Стоит мне выскочить из дому, меня сразу же останавливают и спрашивают, куда я бегу. До чего мне хочется побродить по свету, подобно пророку Элияу[15] , да будет он вспомянут добром, или подобно раби Лейбу, сыну Сарры[16] , благословенна его память! Позволили бы мне только, взял бы я посох да суму и ходил с места на место, пока не пришел бы к реке Самбатьон[17] или в Страну Исраэля.

Перелистывая молитвенник, я наткнулся на путевую молитву и сейчас же загнул страницу, чтобы, когда понадобится, найти ее без промедления. По сию пору не знаю, куда я отправлюсь, в места, только что упомянутые, или в город, славящийся своей ешивой, чтобы изучать Тору. А может быть, пойду искать тридцать шесть праведников, чтобы побудить их умножить молитву и ускорить приход царя-Машиаха, и тогда все мы совершим восхождение в Иерусалим.

Как только я вспомнил о Иерусалиме, сердце мое радостно забилось, как бьются сердца всех сыновей Исраэля при воспоминании о Иерусалиме. И вот я уже вижу святой город и себя, переходящего от святыни к святыне. А пока я так расхаживаю, сердце говорит мне: разве ты не слышал, что в грядущем страна Исраэля раскинется на весь мир? И у меня сразу же возникает опасение, что когда страна Исраэля, расширившись, включит в себя и мой город, я так и останусь там и уже не тронусь с места во веки веков. Ясно, что эта мысль возникла у меня не иначе, как во искушение.

Что влечет меня: святость Исраэля или дух бродяжничества? И я встал и расправил страницу с путевой молитвой, чтобы показать тем самым, что моя цель Земля Исраэля и ничто иное.

Много еще мест в молитвеннике, куда хочется заглянуть, но на рынке уже стоит шамаш и возглашает: "Исраэль! Святые! Суббота святая приближается!”. Я поглядел и увидел, что лавки закрыты, люди спешат домой после омовения[18] , красное солнце склонилось к закату, а в домах загораются свечи.

Спустился я вниз, умыл лицо и руки, переоделся в субботнее и отправился с отцом в синагогу, зажав под мышкой новый молитвенник. Сначала я держал его под мышкой, но спохватился и переложил в руку, потому что он не был достаточно заметен.

Придя в синагогу, я поцеловал мезузу и, поклонившись святому ковчегу, раскрыл свой молитвенник и начал читать "Песнь песней”. Тот, кто ест свежий плод и вдыхает его сладостный запах, способен ощутить только одну шестидесятую долю[19] того наслаждения, что испытываешь от чтения "Песни Песней” по моему новому молитвеннику, каждая страница которого источает свежесть.

Не успел я дочитать "Песнь Песней”, как почувствовал боль в руке. Это, вопреки всяким приличиям, пренебрегая святостью места, ущипнул меня один из стоявших рядом приятелей.

— Что привез тебе отец с ярмарки? — спрашивают они и сами же отвечают, изощряясь во всякой небывальщине: — Дырку от бублика? Скрип дверных петель? Звук трубления в рог? Освящение трапезы в пост?

Ответил я моим приятелям:

— Хотите посмотреть на подарок, подождите до конца молитвы, и я покажу вам.

А они говорят:

— Он стесняется подарка и отговаривается.

Я отвечаю:

— Увидите мой подарок и сразу откажетесь от своих слов.

А они говорят:

— Стоил бы того твой подарок, ты бы показал не задерживаясь.

Приятели еще препирались со мной, когда шамаш постучал по столу, и хазан начал молитву. Приятели мои против воли оставили меня в покое, и я начал молиться по своему чудесному молитвеннику. Я стоял, склонившись, и глаза мои не отрывались от него, а сердце мое плыло и возносилось вверх, как сама молитва...

Богослужение кончилось, я поцеловал свой молитвенник и, зажав его в руке, наблюдал за отцом. Все обменивались с ним приветствиями, его расспрашивали, что нового в мире, и он отвечал, вздыхая.

Как я был рад, что у меня такой отец, с которым все рвутся поговорить. И пока отца осаждают взрослые, меня обступают малолетки. Я, не мешкая, показываю им свой молитвенник и говорю: "Этот молитвенник отец привез мне с ярмарки”. Вытянули они свои шеи, взяли молитвенник, поочередно приложились к нему губами и поцеловали.

Один из них стал расхваливать молитвенник, он сказал:

— Буквы, как сливы, а точки, как ягоды полевые.

Другой, воздавая должное моему молитвеннику, сказал:

— Какой красивый переплет у этого молитвенника! — И, проведя им по щеке, добавил: Кожа нежная, как у недоношенного ягненка!

Третий, присоединяясь к похвалам, сказал:

— Какое красивое окаймление на переплете — как золотая цепь. Тебе достаточно прикрепить ее к одежде, и все подумают, что это цепочка от часов.

В те мгновения я был горд своим молитвенником чрезвычайно. И я сказал:

— Листайте его и листайте его[20] . Хотите произнести благословение "Биркат а-нээнин''[21] ! Поверьте, вы найдете его здесь. Хотите прочитать псалом "Благослови, душа моя...”[22] ? Ради Бога! Вы найдете его здесь!

Так перескакивал я с одного на другое, а душа была охвачена волнением любви, и приятели мои радовались, разглядывая молитвенник. Не знал я отроду, сколько у меня добрых друзей! Не раз и не два они досаждали мне, и я не оставался в долгу. Но в тот миг я осознал, что люблю их всех и что все они расположены ко мне.

Как жених стоял я среди своих друзей, а они радовали мое сердце разными историями о молитвенниках: например, о молитвеннике, найденном на кладбище, по которому молятся мертвецы[23] во время гонений на евреев.

Или рассказом о молитвеннике, написанном копотью дыма, поднимавшегося над сожженными, которые погибли, освящая Имя Б-жье. Никто из рожденных женщиной не молится по нему, потому что удовольствие, полученное при посредстве умершего, запретно. Но Сам Пресвятой, благословен Он, не натешится им в саду Эдэна.

А вот рассказ о молитвеннике из Большой синагоги в Бучаче[24] . Когда в этот молитвенник заглядывает человек злобный и жестокий, в нем исчезает буква. Потому-то и спрятал его староста синагоги. Ведь из-за грехов наших многих возросло число злодеев, и приходится опасаться, что в молитвеннике не останется ни одной буквы. Кое-кто из моих товарищей негодует: ”Чтоб у этих негодяев глаза полопались! Они согрешили, а молитвенник-то чем виноват?” А другие рады, что им не придется молиться по нему.

И еще рассказали мои приятели историю большого молитвенника раби Мэира, сына раби Ицхака, посланца общины, находящейся по ту сторону реки Самбатьон. Этот самый раби Мэир, благословенна память праведника, — автор песнопения, предваряющего чтение Торы в праздник Шавуот. Когда его молитвенник попытались внести в царскую сокровищницу, он там не уместился, и вообще любое помещение мало для него — так он огромен.

Не был забыт и молитвенник раби Гадиэля по прозвищу Младенец[25] , который ростом с муравья. По нему во второй и в пятый день недели десятеро убиенных праведников[26] читают моления: "Приравняли нас к скоту, ведомому на убой...”, и Михаэль, ангел-заступник Исраэля, вторит им: "Смири ярость Твою и смилуйся над драгоценным достоянием Твоим, которое Ты избрал...”

Упаси Б-г, чтобы у меня мелькнула завистливая мысль, когда шла речь об этих молитвенниках, ведь человеку свойственно любить то, что у него есть. И я снова раскрыл свой молитвенник, чтобы дать друзьям рассмотреть его как следует.

Один из них взял его в руки и говорит:

— Твой молитвенник хорош, но однажды я видел один — лучше этого. Его привезли из Иерусалима. Переплет — из оливкового дерева, на нем вырезаны очертания Святого Храма, а на первой странице написано: "Отпечатано здесь, в Иерусалиме, святом городе, да отстроится и утвердится вскорости, в наши дни. Амэн!”

Я говорю ему:

— А с чего ты взял, что мой молитвенник не отпечатан в Иерусалиме? — и пока говорю, сердце мое замирает и руки слабеют.

Мой товарищ берет молитвенник и читает: "Отпечатано в святой общине Петрикова”[27] .

Тогда один из приятелей моих говорит:

— Не слышал я что-то, что есть такой город на свете.

Другой спрашивает:

— Приходилось вам слышать такое чудное название?

Третий говорит:

— Определенно, этот Петриков находится в Греческом царстве злодейском.

Четвертый:

— А я вам говорю, что назван этот город по имени необрезанного! Ведь правда, Петр — нееврейское имя?

И в завершение один говорит:

— Превосходный молитвенник привез ему отец.

А другой добавляет:

— Подарочек, которым можно гордиться.

В тот час разверзлись рты моих товарищей, и они задирали меня, подтрунивая над моим молитвенником, пока не оставили меня. А уходя сказали, сморщив носы и скривив губы: ”Петр из Петрикова”.

Я остался один и, прижавшись лицом к молитвеннику, сказал: "Властелин мира! Сотри в милосердии Твоем великом то слово, что причинило мне горе и навлекло на меня позор, и начертай в моем молитвеннике слово "Иерусалим”! И все дни своей жизни я буду молиться Тебе, как молятся Тебе в Иерусалиме, в городе святом!” Я снова заглянул в молитвенник.

Увы! По-прежнему слово ”Петриков” — на своем месте. И буквы его, огромные, пугающие, ужасные, выпирают все сильнее, прямо-таки вонзаясь мне в глаза...

Но я не отпрянул назад. Видано ли, книга молитв в руках у меня — и я дрогну? Открыл я молитвенник в другом месте — и нет никакого Петра и нет Петрикова, но только щебетание молитв, святых и грозных, поднимается от его страниц.

И я стал читать с того места, которое открылось пред моими глазами:

”...И приведи нас в Цийен, город Твой, с ликованием и в Иерусалим, священную обитель Твою, на радость вечную”. И сердце мое затрепетало, и вместе с ним сама молитва, как будто сердцу трудно оставаться на месте и оно рвется куда-то. Не только одна эта молитва, но и все молитвы будней и субботы, молитвы новомесячия и праздников — сотрясаются и трепещут. И вдруг меня осенило, что молитва всех молитв — это мольба о восхождении в Иерусалим. Так я стоял, листая молитвенник и читая, пока снова не пришел к ритуалу пасхальной Агады.

Братья и друзья мои, семя святое, любимые мои! Что рассказать вам такое, чего не знаете вы? Когда я вникал в Агаду, предо мной возникло три великих слова: "Бэшема абаа бирушалаим"[28]. В то же мгновение на глаза мои навернулись слезы. Не слезы стыда, не слезы горечи, но слезы радости струились и падали на буквы, пока они не поплыли в слезах, как будто сам молитвенник плакал вместе со мной.

Что еще мне добавить? О чем еще рассказать? Пристало ли быть многословным в этом так долго длящемся изгнании? Я поцеловал свой молитвенник, поцеловал эти буквы и сказал: "Пока что мы в изгнании. В будущем году — в Иерусалиме!”