Молоко и свинец

Annotation

Молоко и свинец (https://ficbook.net/readfic/8240365)

Направленность: Слэш

Автор: Last Dragon (https://ficbook.net/authors/1113823)

Фэндом: Ориджиналы

Рейтинг: R

Размер: 40 страниц

Кол-во частей:7

Статус: завершён

Метки: Магический реализм, Ведьмы / Колдуны, Открытый финал, 1910-е годы, Маленькие города, Gun play, От врагов к возлюбленным, Запретные отношения, Советский Союз, Соблазнение / Ухаживания, Некромаги, Становление героя, Признания в любви, Насилие, Кинки / Фетиши, Романтика, Драма, Мистика, Экшн, Психология, Философия, Songfic, Эксперимент, Исторические эпохи, Смерть второстепенных персонажей, Элементы гета

Описание:

Будь осторожен, принимая первого встречного за врага народа, а то первый встречный возьмёт да примет тебя за любовь всей своей жизни. Жаль, что этой мудростью никто не поделился с юным чекистом, когда тот потребовал документы у подозрительного гражданина

Примечания:

Продолжение истории: https://ficbook.net/readfic/7384499

Публикация на других ресурсах: Уточнять у автора / переводчика

Глава 1. Подозрительный гражданин

Глава 2. Дурные сны

Глава 3. Спаситель

Глава 4. Забытые боги

Глава 5. Молоко и свинец

Глава 6. Поднявший меч

Послесловие

Глава 1. Подозрительный гражданин

Наган был сделан на славу: тяжелый, лоснящийся от масла, снабженный семью свинцовыми пулями — сама смерть, запечатанная в девять дюймов безупречной стали. Даже щелчок взведенного курка и тот казался первой нотой еще не написанной, но уже гениальной сонаты. Однако, тот факт, что именно из него Петру предстояло застрелить собственного отца, омрачал радость от обладания столь славным оружием.

Из выщербины в красной кирпичной стене выполз таракан и, сделав круг, скрылся в тенях, испугавшись света керосиновых ламп. Трофимыч закашлялся и, сплюнув ошметки махорки, велел поторапливаться, чтобы не пришлось «куковать в этой чертовой заднице до темноты». Савицкий и Лебедев выволокли последнего заключенного к стене. В порыве то ли человеческой жалости, то ли своей неискоренимой педантичности, Лебедев поправил сбившуюся на бок рубаху и похлопал старика по плечу. «Ничего не поделаешь, папаша, такие времена нынче пошли» — как бы говорил его жест.

Петр посмотрел на Трофимыча, тот кивнул и для пущей убедительности еще махнул рукой. Быть чекистом, значит не проявлять никакой пощады к врагу, будь то хоть брат, хоть сват, хоть отец родной. Петр хотел было сплюнуть, да во рту все пересохло. Знали или нет, что это его отец? Нет, не знали, иначе бы уже давно стояли рядом рубаха к рубахе душа к душе.

Когда люди голодают, когда государство нуждается в хлебе и рабочих руках, ты не оправдаешься, что не знал, не откупишься деньгами и лживыми обещаниям. С врагами нельзя вступать в переговоры, единственным парламентером между ними может быть лишь смерть. На отца он все еще не мог смотреть.

— Воронов, мать твою, мне до старости ждать? — прохрипел Трофимыч.

— Да уж недолго, поди, осталось! — заржал Савицкий, пока не получил по шапке от начальства.

Петр взвел курок и наконец поднял глаза на отца. Старик стоял не подавая виду, словно происходящее никак его не касалось, лишь остро блеснули глаза из-под кустистых бровей. Он знал, на что шел. С самого начала знал.

— Ух, морда кулацкая. — прошипел Савицкий, но тут же стих под тяжелым взглядом Трофимыча.

Старик усмехнулся, словно Савицкий сказал отличную шутку и пристально посмотрел на сына. Он не мог ничего сказать, не выдав его, но само молчание содержало столь многое, что Петр понял отца без слов. Он сделает все, чтобы его смерть не была напрасной, а что до Кати, то она никогда не узнает, как погиб ее родитель. До боли укусив себя за щеку, чтобы ни единый душевный порыв не отразился на лице, он вдавил палец в курок. Красная пыль взвилась в воздух и осела на седые волосы. Савицкий подошел ближе и пнул старика, чтобы проверить, жив ли тот. Рот наполнился соленой кровью. Петр отвернулся и принялся торопливо чистить наган от вездесущей красной пыли, но та лишь сильнее приставала к разгоряченному стволу, рукам, мыслям.

— Отбой, товарищи. — сказал Трофимыч и поднял керосиновую лампу, спугнув еще несколько тараканов

— Слышал, Маяковский, отбой. — заржал Савицкий и щелкнул Лебедева по козырьку.

Здание, отданное в безраздельное владение ВЧК, напоминало иллюстрацию из готического романа: истекающие кровью камни бывшего особняка тянулись к небу, щерились пастями горгулий и плавно перетекали в винтовые лестницы, своим надсадным скрипом породившие немало легенд о привидениях. Но люди больше не боялись привидений. Они боялись ЧК.

Петр шел, подняв воротник и спрятав руки в карманы, постоянно одергивая себя и замедляя шаг, чтобы не привлекать лишнего внимания. Под ногами хрустели палые листья и обрывки плакатов, мимо ковыляли бабы с авоськами, играли дети со спущенным колесом и несколько мужичков грелись у костра, используя газеты вместо растопки. Петр завернул в один из переулков и снял фуражку, что тугим обручем стягивала голову. Непослушные русые вихры тут же упали на покрытый испариной лоб. Петр закрыл глаза и принялся считать вдумчиво и неторопливо, как учил его отец. В минуту слабости молодой человек с отчетливой ясностью чувствовал, как, в сущности своей, он был юн для своей работы, и сколь непосильна была ноша, что он вынужден был нести. Из забытья его вывел голос Трофимыча.

— Воронов, далеко намылился? У тебя что — навоз в ушах, я тебе уже квартал кричу.

— Простите, такого больше не повторится. — сказал Петр, надевая фуражку.

— Эх ты, зеленый еще совсем, тебе бы за девками ухлёстывать, а не вражину душить, но время такое, сам знаешь.

Петр взял предложенную папиросу. Трофимыч чиркнул спичкой, и желтый огонек подсветил пожелтевший плакат «Добей врага».

Сергей Трофимыч воевал с немцами и не понаслышке знал, что недобитый враг хуже бешеной собаки, и ни одна бешеная собака не способна на то, что творил человек на войне. Не животные изобрели газ, разъедающий легкие, не животные изобрели пули, что раскрывались в теле десятком лепестков, дробя кости и мягкие ткани, не животные протянули километры колючей проволоки вдоль чрева земли. Все это сделали люди.

— Да, время такое, крестьянин помещика убивает, сын отца…

Папироса выпала из онемевших губ, и Петр торопливо нагнулся, чтобы ее поднять.

— Ну ничего, наступит диктатура пролетариата, тогда и заживем, а пока ухо востро. И, слушай, присмотри-ка ты за Лебедевым, что-то не нравится он мне.

— Не думаю, что это он шпионит.

— Я тебя спрашивал? Велено, значит, делай. — сказал Трофимыч, и хлопнув его по плечу, скрылся за дымной завесой, оставив его одного.

Порыв ветра холодной ладонью разметал ненавистную серую хмарь. Широкая пустая улица предстала перед Петром словно кадр кинопленки, на который он глядел из черноты переулка. Вот мимо протрусила дворняга, припадая на одну лапу. Одно ухо заломлено на бок, хвост колечком словно веер машет из стороны в сторону. Выруливший из-за поворота автомобиль со скрежетом дал по тормозам. Послышался визг, и бездыханное тело собаки распласталось на грязной земле. Кто-то ругнулся, хлопнула дверца, и вот на тротуаре очутился гражданин подозрительной наружности. Сложив руки на груди, он встал в позу недобитого буржуя, всем своим видом показывая, что не сдвинется с места. Машина взревела и унеслась восвояси, словно в наказание обдав прохожего едкими клубами дыма.

Петр словно тень отделился от стены и не глядя проверил, легко ли вынимается наган из кобуры. Не нравился ему этот лощеный щеголь в блестящих ботинках. На высоком бледном лбу гражданина словно штампом поставили зловещее слово «заграница», а белые по-девичьи нежные руки наверняка за всю жизнь не держали ничего тяжелее ручки. Поставив чемодан на землю, гражданин заправил за ухо чернявую прядь и, воровато оглянувшись, опустился на колено и провел рукой над бездыханным телом собаки. Сам того не замечая, Петр затаил дыхание.

Сначала не произошло ничего, но вдруг хвост заелозил по земле наподобие метелки и вновь загнулся изящным колечком. Дворняга вскочила, крутанулась вокруг своей оси и, не дожидаясь разрешения, лизнула гражданина.

— Ну-ну, попрошу без фамильярностей. — заулыбался тот, вытирая щеку.

И голос у него был неприятным, манерным, высоким, словно гражданин был артистом или антрепренером. Сколько Петр себя помнил, люди с такими голосами всегда глумились над тем, во что верил его отец и он сам. Люди с такими голосами порхали как бабочки, пока остальные за каждый кусок хлеба расплачивалась собственным потом и собственной кровью, но время бабочек прошло, и разноцветные крылья опалил пожар революции.

— Попрошу предъявить документы.

Гражданин поднял голову, все еще не переставая гладить пса, что сидел, довольно развесив уши, и беззаботно улыбнулся Петру, словно тот был его старым приятелем.

— Фу, какая пошлость. Если хочешь познакомиться, то так бы и сказал.

Столь вопиющей фамильярности Петр на своем веку еще не слышал, хотя он работал рядом с Савицким, а это говорило о многом.

— Но если скажешь, как тебя зовут, то, так и быть, назову свое имя.

Дальше Петр слушать не стал. Сначала он хотел дать для острастки прямо в его капиталистическую морду, да рука не поднялась. Впрочем, радовался арестованный недолго, ему самому руки скрутили крепко: не дернешься, не убежишь. Пока Петр раздумывал, нужно ли досматривать его сейчас на предмет наличия оружия и документов, он еще раз бросил взгляд на гражданина. Тот продолжал безмятежно улыбаться и ничуть не смущаясь разглядывал своего пленителя. Отчего-то подумалось, что досмотр доставил бы гражданину какое-то извращенное удовольствие. Дрожь брезгливости пробежала по телу Петра, однако, любое дело следовало доводить до конца. Так учил его отец.

Трофимыч не смотрел на арестованного и секунды. Прикрыв газетой лицо, он зевнул и продолжил чтение.

— Волоки в третью, Петро, завтра разберемся.

Спекулянтов и воров он чуял за версту, а этого наверняка можно было привязать к контрреволюционерам, но это уже с утра. На сытый желудок и трезвую голову Трофимыч был уверен, что сможет выжать из него пару-тройку признаний, которые начальство требовало от него на днях. Что поделать — Котлов город маленький, вот переведут в Петроград, уж он там развернется. Глядя на то, как Савицкий опять принялся дразнить Лебедева фотокарточкой Маяковского, которую отобрал у товарища, Трофимыч тяжко вздохнул. Да и кадры там, наверняка, получше будут…

Петр закрыл решетку и повернул ключ. Щеки пылали огнем, и он лишний раз порадовался тому, что завхоз редкостный жмот и экономит на керосине.

— Кажется, вы что-то забыли.

Петр обернулся и рассеянно похлопал себя по карманам: ключи на месте, как и перочинный нож с наганом. Гражданин приник к прутьям решетки, насмешливо наблюдая за его манипуляциями.

— Ближе, сегодня я не кусаюсь.

Петр вспомнил про собаку. Это было невозможно, это было за гранью человеческого понимания и это было правдой. Гражданин был выше его на голову и в этой полутьме напоминал скорее дикого зверя, чем человеческое существо. Юное лицо его исказила гримаса нетерпения. Петр подошел ближе и сложил руки на груди.

— Меня зовут Артур.

Он притянул его к себе как паук муху. Щеку обдало жаром чужого тепла. Дыхание перехватило, и губы невольно раскрылись под напором чужих еще незнакомых губ.

Глава 2. Дурные сны

Петр взял ее прямо на столе. Руки в муке прочертили косые полосы на пунцовых щеках, затерялись в густых кудрях, погладили напряженную шею. Натужно завывал сквозняк, холодивший разгоряченную кожу, и волосы вставали дыбом от ее холодных ласк. Груня изогнула спину и подалась вперед, требуя его тепла, его объятий. От пухлых губ едва слышно тянуло яблочным соком. Петр закрыл глаза. Смутный образ предстал перед его внутренним взором. Бесовское наваждение без совести и чести. Не человек — змея, которой следовало размозжить голову кирзовым сапогом и топтать, топтать, пока та не перестанет дергаться. А он сам хорош — сбежал, поджав хвост, ошалевший от своего гнева, своего страха и своих чувств, что словно опарыши копошились на задворках сознания, ибо душа его уже была в аду.

Груня закусила губу и издала тихий стон.

— Тише, тише, милая, разбудишь.

Та кивнула и тут же поцеловала его в губы и тонкую линию пшеничных усов. Невидимая ниточка словно оборвалась внутри, и Петр подумал, что отныне ни один девичий поцелуй не смоет тот. Скверна уже внутри, и молись он хоть всем богам вместе взятым, облегчения не наступит. Отныне он проклят, и лучшее, что можно сделать — это пойти и застрелиться, но сначала застрелить его. Если бы не Катя, то он так бы и сделал, но самоубийство Катя никогда не простит.

Груня расправила складки на юбке и спрыгнула на пол. С ней было хорошо: никаких притворств, фальшивых клятв и лживых уверений в любви. Словно вышедшая на охоту волчица, она уже почуяла свою жертву, хоть та еще даже не подозревала, что дни ее сочтены.

— Гриша еще злится? Примирись с ним, ты обещал.

— Раз обещал, то сделаю. — ответил Петр насупившись.

— Все вы обещаете, а на деле только обещалками тыкать горазды.

— Смотри, не заговаривайся.

Петр нагнулся, чтобы прикурить от свечи. Груня сморщила курносый нос и показала язык, но когда Петр обернулся, как ни в чем не бывало продолжила месить тесто.

В комнате Кати горел свет. Петр осторожно постучал в дверь и потянул за ручку. Катя сидела в кресле, укутавшись в матушкину шаль. Бескровные губы шевелились при чтении, и тонкая складка пролегла по нахмуренному лбу. Петр опустился на колени. Руки сестры были ледяными, словно та их держала в снегу.

— А, это ты, Петька.

— А кто ж еще, дуреха.

Катя закрыла книгу и потянулась. Тяжелая коса обвила плечо, и девушка небрежно отбросила ее назад, чтобы та не мешалась.

— Засиделась я что-то. Что, испекла Груня пирог?

— А мне почем знать?

Девушка усмехнулась и взлохматила волосы брата. На багровую обложку упали белые хлопья муки. Почувствовав его замешательство, она рассмеялась, но смех быстро оборвался, сменившись натужным кашлем. Сердце сжалось от боли. Петр быстро вытянул платок и протянул его сестре. Катя кивнула и зашлась новым приступом кашля, словно кромсавшим внутренности изнутри.

— Завтра я схожу за доктором.

— Думаешь, он скажет что-то новое? — спросила Катя, убирая ставший красным платок.

— Тогда я найду другого. — заупрямился Петр.

— Лучше помолись за меня, больше толку будет.

— Катенька, бога нет, тебе ли не знать.

— Ну и дурак же ты, Петька.

— Тут уж мы с тобой два сапога пара.

— Эх, и то правда.

Петр помог ей лечь и укрыл пуховым одеялом, что извлек из комода. Не зная, куда деть книгу, он хотел было положить ее на тумбу, но та уже была уставлена склянками, от которых тянуло горьким лекарственным духом. Когда Катя уснула, он вышел из комнаты и осторожно притворил за собой дверь. Книга сестры все еще была в его руках, но возвращаться он не стал, отдаст утром, если то когда-нибудь наступит, в чем он сильно сомневался. Книга была тонкой и удивительно легкой, словно не из бумаги сделана, а из птичьего пуха. Петр открыл титульный лист, исписанный летящим женским почерком.

«Въ благословенiе и даръ за отличные успехи и поведение окончившей курсъ Котловской церковно-приходской школы Катеринъ Вороновой Господа нашего Iисуса Христа святое Евангелие отъ Матфея, Марка, Луки и Iоанна»

Петр захлопнул книгу и положил ее на софу. Желтым огоньком затеплилась свеча, освещая стройные ряды книг. Были средь них и горячо любимые им «Три мушкетера», и «Айвенго», и «Фауст», и «Робинзон Крузо», и «La révolte des anges», и «Симплициссимус», и даже скандально известные «Les fleurs du mal». Рассеянно проведя рукой по замусоленным корешкам, он понял, что может узнать любую не глядя, но толку от этого не было ничуть. Сон не шел, и юноша послушно взял с полки «Les fleurs du mal», лишь бы чем-то занять руки, лишь бы изгнать из мыслей свою позорную тайну. Всю жизнь он втайне гордился своей статью, благородной осанкой, пшеничными кудрями и проникновенным взглядом, вгонявшим к краску девиц и их матушек, но даже в страшном сне не мог он вообразить, что красота его притянет совсем не тот взгляд и воспламенит отнюдь не невинные помыслы.

В ту ночь ему приснился причудливый сон, как он шел средь мутных зеркал и сальных свечей в бальном зале, потолком которому служила сама небесная твердь. Небесные светила мрачно взирали на людей из предвечной тьмы, и не нашлось в их взглядах места ни любви, ни теплу. Мимо проплывали изящные дамы, что, прикрываясь веерами, шептали друг дружке милые пустяки и замолкали при его приближении. И Петр вдруг отчетливо осознал, что он был в грязных сапогах, оставлявших черные следы на белоснежном мраморе, а он сам стал здесь чужим прямо как эти старые сапоги.

То тут то там мелькали чёрные тени кавалеров. Хлопая полами фраков, они подлетали к дамам и спешили ангажировать одну из них на танец. Сияя бриллиантовыми запонками и малахитовыми камеями, они начинали вальсировать, не замечая, как ветшала их одежда, волосы схватывал иней седины и меркнул блеск в глазах. Так кружились они в танце жизни до тех пор, пока не рассыпались пеплом. Одна лишь музыка продолжала звучать, словно невидимый смычок водил по его ребрам, а неведомый флейтист играл на позвоночнике как на флейте.

Когда же Петр сам пробовал подойти к дамам, те прятались за своими подругами, за нежными веерами, за звонким «Je suis désolé, monsieur!» На душе его было муторно, ведь он точно знал, что где-то там его уже ждет та единственная, которую он искал всю жизнь. Где-то вдали мелькнуло платье цвета сирени, и Петр узнал ее и ринулся ей навстречу.

— Молодой человек, имейте совесть. — возмутился пухлый господин, похожий на кота, которого Петр едва не сбил с ног.

— Прошу прощения, я должен спешить.

— О, дела сердечные, как я погляжу. Открою вам секрет: купите примус, лучшее лекарство от любовного недуга правильное вложение средств.

— Непременно, непременно.

Петр пожал протянутую лапу и помчался дальше, умело лавируя между вальсирующих пар. И ему было страшно, и он бежал все быстрее, оскальзываясь на собственной грязи, и страх липким шлейфом тянулся за ним. Одна единственная мысль подгоняла его словно кнутом: если он не поторопится, то ту, единственную, уведет кто-то другой. Однако, она пропала, растаяла, словно дымка, и даже зеркала забыли облик ее. Но вот мимо пронеслась дворняга, высунув алый язык. Сам не зная отчего, он бросился следом за ней и бежал, пока та не легла у ног той, которую он искал всю жизнь.

Черные кудри обрамляли бледное вытянутое лицо подобно раме для совершенной картины. Черты же ее лица терялись в тенях, утекали как вода сквозь пальцы, как кровь из простреленной раны. Кавалеры избегали ее, словно та была больна или дурна собой. Петр застыл в немом восхищении. Он видел ее. Он видел ее настоящую.

Она была высока и широка в плечах и преисполнена тихой благодати, как волшебная лампа, на которую кто-то по недомыслию накинул грубую шаль.

— Что же мы, mon cher, язык проглотили? — обратилась к нему дама с вопросом.

— Tu contiens dans ton oeil le couchant et l'aurore, tu répands des parfums comme un soir orageux… — словно молитву прошептал Петр знакомые строчки.

— Tes baisers sont un philtre et ta bouche une amphore, qui font le héros lâche et l'enfant courageux. — подхватила его слова незнакомка. — А вы полны сюрпризов.

— А вы не та, за кого пытаетесь себя выдать. Позволите? Один лишь танец, о большем просить я не смею.— сказал он, согнувшись в поклоне.

Райской птицей защелкал веер, неся блаженную прохладу.

— Подумать только, что сны делают с людьми, столько вежливости… — сказала она, вкладывая в свою руку в его. — Вам, mon cher, я ни в чем не могу отказать, запомните мои слова.

Покачивая в танце, незнакомка положила голову ему на плечо.

— Не хочу просыпаться. — сказала она.

— Я всегда буду ждать вас по ту сторону снов. — был ей ответ.

Он знал, что сама музыка небесных сфер благословила их танец, но блаженство сие длилось недолго. Жестокое солнце снизошло на землю, сжигая на своем пути все, до чего могли дотянуться его глаза-лучи. Суровый лик, исполненный тысячи очей, искал того, кто больше всего на свете желал бы скрыться от его взора. Не долго думая, Петр заслонил собой незнакомку, подставив свое лицо под удар беспощадного света.

Он проснулся от кашля сестры, смутно припоминая, что снилась ему какая-то чрезвычайно омерзительная педерастия. Лицо пылало так, словно он заснул на солнцепеке. Однако, страх за сестру быстро изгнал любые другие мысли из головы юноши. Катя склонилась над тазиком. Дрожь пробежала по худощавому телу, и девушка разразилась новым приступом кашля. Подоспевшая Груня помогла ей придержать волосы и протянула тряпицу. Петр вытер глаза и принялся торопливо наводить лекарство. Дрожащие руки никак не хотели его слушаться, и драгоценная жидкость лилась мимо, янтарными слезами застывая на деревянной столешнице.

— Ну-ну, заживет как на собаке. — сказала служанка.

Петр поднял голову. Безумная надежда озарила его лицо. Ни слова не говоря, он выбежал из комнаты сестры. До рассвета было всего ничего, а ему предстояло много работы.

— А, франт энтот? Не, пущай обождёт пока. Смотри-ка, кажись, попались наши любители спиртяги. — сказал Трофимыч, протягивая Петру несколько бумаг.

Юноша мельком просмотрел дела работников порохового завода, но буквы плясали и расплывались перед глазами. Бумага, что он нес под шинелью, словно прожигала его насквозь, мешая думать о чем бы то ни было другом. Робкая надежда в любой момент могла стать смертным приговором.

— Контрреволюционные элементы подлежат искоренению. — сказал Савицкий, красуясь назубок выученными фразами, которыми он то и дело щеголял перед начальством.

— Захлопнись, Гришка. — прикрикнул на него Трофимыч и обратился к Петру. — так что: сможем одним махом всю шайку захомутать?

— Сможем. Смотрите, завод этот прилегает к складам, в которых раньше купцы товар держали. Если они где-то и гонят спирт, то более подходящего места найти сложно. Если перекроем здесь и здесь, не уйдет ни один, и численное превосходство не будет иметь решающего значения.

— Ай да сокол. Вот это я понимаю смекалка, все организуем.

— И еще кое-что.

Петр расстегнул шинель и протянул телеграмму. Ладони вспотели, и оставалось только надеяться на то, что буквы не смазались, пока он держал бумагу в руках. Трофимыч нахмурился и, нацепив очки, взял телеграмму. Читал он долго, и Петр уже успел несколько раз проститься с жизнью, но наконец старик снял очки и пристально посмотрел на него.

— Ну и франт. Зуб бы отдал, чтобы узнать, что он такого в Москве наворотил, что его сам… вызывает. Ладно, пакуй этого голубчика, товарняк еще не отошел, как раз успеешь сдать с рук на руки.

— Будет сделано. — сказал Петр и вышел из кабинета начальства под насмешливым взглядом Савицкого.

Он лежал, закрыв лицо рукой, но по улыбке Петр понял, что тот не спит. Оглянувшись по сторонам, юноша звякнул ключами. Заключенный потянулся и зевнул.

— Мне снился чудесный сон. — доверительно сообщил он.

— Там, на улице, то, что ты сделал с собакой… Ответь, ты можешь спасти человека? — спросил Петр.

— Годы уже не те. Будь любезен, напомни. Быть может, еще один поцелуй пробудит мой разум?

Юноша ударил по решетке и тихо прошипел.

— Ты, мать твою, ее из мертвых воскресил.

— Ах, вспомнил, да было дело. — сказал Артур, и не думая таиться.

Несмотря на жалобу на свои годы, выглядел гражданин едва ли старше самого чекиста, что в глазах последнего казалось еще одним плохо завуалированным издевательством.

— Так ты можешь повторить, можешь вылечить больную?

Заключенный вскочил с места и танцующим шагом приблизился к решетке. Неимоверным усилием воли, Петр заставил себя стоять на месте и смотреть ему прямо в глаза.

— Кто она тебе?

— Сестра.

— Одно желание. Ты исполнишь одно мое желание.

— Я тебя отпущу, чего тебе еще надо?

— А кто тебе сказал, что я хочу отсюда уходить? — ответил Артур вопросом на вопрос.

Петр задумался. Он смутно догадывался, что мог попросить этот гражданин, но жизнь сестры, как ни крути, была дороже. Ради нее он вынесет все, но не отдаст свою Катю могильным червям, не позволит смерти глумиться над ее телом, а с ним пусть делают, что захотят — он все стерпит. Отец бы одобрил, но даже если нет, пусть все черти в аду проклянут тот день, когда он к ним попадет.

— Хорошо, я согласен. — сказал Петр.

— Вот и славно.

Глава 3. Спаситель

Спасительная дверь на улицу призывно распахнула дверцы. Петр ускорил шаг, подгоняя своего пленника, когда Савицкий нахально преградил им путь.

— Чего в гости не зовешь, Петро? Эх, зазнался ты один в таких хоромах жить. Не-хо-ро-шо, не по-товарищески как-то.

— Потом поговорим. — сказал Петр, крепко сжав руку пленника, чтобы тот не выдал его неосторожным жестом.

Артур стоял как ни в чем не бывало, чуть ли не насвистывал, лишь лукавая улыбка, затаившаяся в уголках губ, говорила о том, что он внимательно слушал их разговор.

— У тебя все потом да потом. — продолжал канючить Савицкий.

— Хорошо, приходи на днях. — сдался Петр и, схватив пленника под локоть, потащил последнего к выходу.

— Лучше цирюльника проведайте, больше проку будет. — вдруг сказал Артур.

— Ты что сказал, падла?

Лицо Савицкого покрылось нехорошими красными пятнами. Петр предвидел, что должно было произойти дальше, но остановить товарища не успел. Пленник получил кулаком под дых, но даже это недоразумение не заставило его взять себя в руки, и вот он уже во всю смеялся над выражением лица Савицкого. Подоспевший Лебедев удержал Григория, а Петра удержал его же заключенный, не дав ему влезть в драку.

— Ты как до своих лет дожил, позволь узнать? — спросил Петр, когда они уже вышли на улицу.

— Самому интересно. — вздохнул заключенный.

Дальше шли молча. Временами Петр до боли скашивал глаза на проходящих мимо людей, но те шли так же как он, не глядя по сторонам, отчаянно мечтая слиться с тенями и столь же сильно боясь стать объектами чьего-либо пристального внимания. Наручники с заключенного он предусмотрительно снял, предупредив того, что если что-то пойдет не так, то стрелять он будет без предупреждения.

— Какие же нынче люди грубые пошли. — вздохнул Артур, но дальше спорить не стал, с наслаждением разминая затекшие руки.

— Запомни, ты — доктор из Москвы. Кстати, как твоя фамилия?

— Анайрин. — безропотно ответил новоиспеченный доктор.

— Нет, не подойдет. Будешь… — Петр огляделся по сторонам в поисках приличного для доктора имени, когда взгляд его упал на давно закрывшуюся аптекарскую лавку, а затем на кота, что умывал морду, сидя на ступеньках. — Будешь Котовским.

— А чем моя хуже?

— Не спорь.

— О времена, о нравы…

Чем ближе был дом, тем сильнее Петр чувствовал на себе давление чужих взглядов. Словно насекомые те проникали под его кожу, вгрызаясь в трепещущую плоть. Поведение Савицкого беспощадно высветило то, как в сущности своей, трусливо он сам повел себя, прикрываясь долгом, моралью, работой, а на деле будучи просто не в силах ответить ударом на поцелуй. Потому, что где-то в глубине души ему понравилось. Потому что этого было опустошительно мало. Нельзя разжечь пламя и кормить его пеплом, но нельзя и признать того, что это пламя уже разгорелось в его душе, и потушить его может лишь смерть.

Груня встретила их еще в подъезде. Исполненный ужаса взгляд девушки говорил сам за себя, но заметив, что Петр не один, служанка быстро взяла себя в руки и доложила обстановку. В сознание Катя не приходила, а сонное забытье сменилось бредом горячки.

— Что прикажете подать доктору? — спросила она.

Петр посмотрел на Котовского, но тот лишь пожал плечами.

— Неси все, что есть, там видно будет. — сказал Петр девушке и закрыл за собой дверь.

Склонившись над постелью больной, он поправил сбившуюся подушку и отошел в сторону. Товарищ Котовский подхватил одну из склянок и осмотрел ее на свет.

— На основе мышьяка? Да вы, люди, совсем больные. А это что, ромашковая настойка? Очаровательно.

— Хорош трепаться, что ты можешь сделать?

Артур поджал губы и недовольно оглядел оставшиеся лекарства. Пользуясь тем, что Петр смотрел на больную, он быстро положил в карман одну из жестяных коробочек и принялся что-то насвистывать себе под нос.

Петр обернулся. В этот момент гражданин и правда походил на доктора, глупые пациенты которого не соблюдали предписанного моциона, не хватало только очков да пухлого чемоданчика с дребезжащими склянками.

— Для начала выкинь эту гадость, а там посмотрим.

Дышала больная хрипло, на губах появилась нехорошая корка и влажно блестели белки глаз из-под опущенных ресниц. Артур склонился над ней и осторожно провел рукой по лбу, пока Петр стучал склянками и жестяными коробочками, торопливо сгружая их в старую тряпицу.

— Господи… — прошептала Катя.

— Нет, сегодня я вместо него. — примирительно ответил Артур.

Нервный смешок, вырвавшийся поневоле, едва не заставил Петра выронить сверток. Далеко не сразу он понял, что смеялся сам.

— Ну вот, а в недостойном поведении меня упрекаешь. — сказал доктор. — Когда ты спал в последний раз?

— Не твое дело, займись ей.

Серый в подтеках потолок, серая паутина, затаившаяся в углу, серая пыль, скопившаяся на подоконнике — все это вдруг с необычайной ясностью предстало перед взором Петра. Даже свет, изливавшийся из окна, был все того же пыльного цвета скорби. Выцветшие лучи солнца превращали лица здоровых людей в лица больных, а лица больных в лица мертвецов. Это был свет без надежды, а собравшиеся в этой комнате были людьми без будущего как и их истерзанная войнами и революциями страна.

Но вот капля по капле свет наполнил комнату теплом долгожданного лета. Петр прикрыл глаза, тут же наполнившиеся слезами, но даже этого оказалось недостаточно — свет уже проник в его мысли, подсветив самые теплые воспоминания и заставив поверить, что все будет хорошо.

— Пока все, пойдем, ей нужно поспать.

Артур вышел из комнаты, словно давая Петру время, чтобы побыть с сестрой. В комнате было так жарко, что он, не выдержав, открыл одну из форточек, еще сохранявших зимнее утепление. Горький лекарственный дух был изгнан порывом весеннего ветра, взъерошившим и без того растрепанные волосы, что так и норовили сбиться в колтун. Катя перевернулась на другой бок и спрятала голову под одеяло, словно лесной зверек, оставив на виду лишь русую макушку.

Петр сел прямо на пол и облокотился на кровать. Бессонные ночи у постели больной, убийство отца, перестрелка с контрабандистами на Спасской улице, непрожитое горе, эмоции и чувства навалились на него всем скопом, тяжестью наковальни придавив к простыне. Юноша смежил веки, обещая себе встать через несколько минут, но у сновидений были на него другие планы.

Перо, вылезшее из подушки, щекотало нос. Петр зажмурился и перевернулся на другой бок. Поздно. Разум уже вернулся к нему. Кто-то уложил его на кровать, прикрыв тяжелым чесучовым одеялом. Кати рядом не было, пленника, впрочем, тоже. Из столовой послышался чей-то смех, и звонкий стук столовых приборов заставил его окончательно проснуться и поспешить навстречу новому дню.

— Ой, Петя, прости, разбудили мы тебя своей болтовней. — сказала Катя и подула на чай.

— Ничего, о чем говорили? — спросил Петр, садясь за соседний стул.

— Ваша сестра любезно пыталась уверить меня, что мои способности есть не проклятие, а божий дар. — доверительно сообщил гость.

Петр поперхнулся чаем, и удивленно уставился на сестру.

— А вы сами поразмыслите. — сказала Катя. — господь никогда не ошибается, и точно знает, кому какой крест по силам вынести. Коли выбрал он вас, значит, сердце у вас на месте, и не даст через чужое горе перешагнуть. Чего уставился, Петька? Думаешь, я два и два сложить не могу? Одними лекарствами меня на ноги не поставишь. Вы ведь священник, да, из тех, которых ищут?

Артур бросил быстрый взгляд на Петра, но тот уже успел перехватить инициативу в свои руки.

— Ладно, догадливая, лучше скажи как себя чувствуешь? — спросил он у сестры.

— Как? Как будто вчера родилась.

Катя вскочила из-за стола и закружилась по столовой, каким-то чудом умудряясь не налететь ни на один из острых углов. Выведенный на чистую воду самозванец захлопал в ладоши в такт ее дикому танцу, и только одному Петру было не до смеха.

— А где Груня?

— В кладовой, а что?

— Да так, поговорить нужно.

Под пристальным взглядом гостя, Петр отправился на поиски служанки. Та и правда что-то искала к кладовой, напевая себе под нос одну из песен Плевицкой.

— Я знаю, ты все еще любишь его.

— Глупости какие, что это на тебя нашло? — спросила Груня.

— Если тебе дорого это место, то ты не будешь больше говорить с ним, ты поняла?

— Больно надо. — проворчала она и выскочила из кладовки.

Петр вернулся и как ни в чем не бывало принялся размешивать сахар в чае.

— А где мука или сегодня в обеденном меню что-то другое? — спросила Катя.

— Тебе бы все шутки шутить, людям есть нечего.

— Они сами сделали свой выбор, когда божьего избранника свергли.

— Боюсь, что наш гость не питает желания слушать наши дискуссии. Включи, пожалуйста, патефон.

— Как скажешь, милый брат.

Катя подскочила с места, взлохматив Петру волосы, подбежала к патефону, что стоял на подоконнике. Кружась в такт музыке, она опустилась обратно на место и обратилась к гостю:

— А вы какое блюдо предпочитаете?

— То, что поймал сам.

Петр поперхнулся, когда чужая нога скользнула по его лодыжке, и Катя с готовностью похлопала его по спине.

— Куда это ты? — спросил Петр у сестры, когда та вновь подскочила с места.

— За тебя, дурака, помолиться и за отца нашего, чтобы поскорее вернулся, — сказала, смеясь, она и добавила уже тихо. — хороший он, ты уж его не обижай.

Петр проводил сестру до самого порога, пытаясь уверить в том, что ей лучше остаться дома, ведь болезнь еще может вернуться, но Катя только хохотала и вертелась как егоза, уворачиваясь от попыток накинуть на нее пальто потеплее. Такой он не помнил ее с тех пор, как девушку отправили в школу, а сам он уехал, чтобы стать офицером царской армии.

Вернувшись в квартиру, Петр устроился в одном из кресел. Гостя не было ни слышно, ни видно, лишь ветер игрался со шторами, да соседский кот скребся под дверью. Стоило признать, что при Кате он вел себя безукоризненно, ни единым оскорбительным намеком не смущая ум девушки, и даже случай с ногой вполне можно было простить.

Петр вытянул ноги и крепко задумался. Быть честным сложнее всего, но так заповедовал его отец. Хоть честность в этом мире не стоила и ломаного гроша, честность с самим собой, порой, значила все. Серебряный полтинник блеснул в тонких пальцах. Петр любил играть с монетой, пока никто не видит. Холодный металл словно притягивал к себе все его страхи и успокаивал шальные мысли, что так и норовили сбить его с толку. Чего же он хотел? Найти его, толкнуть к стене, чтобы до синяков, чтобы понял и почувствовал, как это больно, терять себя. А затем… Затем задрать измятую рубашку, царапая ногтями нежную кожу, сжать запястья, зарыться носом в волосах, вдохнуть тонкий аромат сирени и дальше… Он не услышал, как скрипнула дверь, но сразу узнал, этот высокий вкрадчивый голос.

— Катерина Васильевна взяла на себя труд просветить меня касательно того, перед кем сейчас принято кланяться. — сказал Артур, небрежно прислонившись к стене.

Монета упала в кресло, и Петр торопливо схватился за книгу, словно все это время был занят чтением, а не эротическими фантазиями собственного сочинения.

— Не совсем понимаю, о чем вы, — проворчал он.

— Ну как же, раньше перед императором шапки долой, потом перед господами из учредительного собрания, а теперь уже Ленин наше все?

— А теперь мы свободные люди. — сказал Петр.

От прежней интеллигентности не осталось и следа. Развязные манеры и пренебрежительно-насмешливый тон вернулись к гостю словно никуда не уходили. Отлепившись от стены, он сделал круг по комнате и остановился напротив Петра.

— Свобода? Ха! Да вы от рождения на коленях стоите, в рот власти заглядывая, завтра новое начальство придет, ну так вам и подниматься не надо, вы, ребята, привычные. — захохотал гость.

— А ты что: один такой умный не стоишь?

— О, я тоже стою, но, знаешь, сколько полезного я там могу сделать? — сказал Артур и с готовностью опустился на колени.

— А ну отошел от меня!

Петр в негодовании вскочил с кресла. Гость пожал плечами и поднялся с колен. К своему удивлению, Петр осознал, что в его фантазиях гость был несколько ниже и уж точно молчаливее. Однако, этот живой и неидеальный субъект с сомнительными моральными устоями притягивал к себе сильнее всех фантазий, и с каждой минутой, проведенной вместе, сопротивляться этому было все труднее.

— Ты кое-что забыл. Мое желание все еще при мне. — произнес Артур как бы между прочим.

Глава 4. Забытые боги

Заскребся ключ в замочной скважине, то Груня вернулась с рынка; одного из тех, которые столь безуспешно пытались ликвидировать его товарищи по работе. Сам Петр к последним директивам правительства относился равнодушно, сначала бы с бандитами и классовыми врагами покончить, а все остальное подождет. Все громче в штабе слышались шепотки о белых, что сбивались в группировки и налетали на станицы, убивая мирных жителей, о золоте, которым их снабжали иностранные агенты.

Зловещее слово «контрреволюция», крепко пустило корни в умах людей. Гнев затмил голос разума, обуздал сердечный порыв. Отгонять падальщиков любой ценой, не дать им и дальше пить кровь народа, что и так страдал достаточно, что купил себе свободу столь дорогой ценой.

— Сегодня ты свое получишь, а пока жди здесь. — сказал он, не глядя на собеседника.

— Как скажешь, но ты, ведь, помнишь, что смерть не выход?

— Да что ты знаешь о смерти? — возмутился Петр, на секунду забыв, с кем говорил.

— Все. — был ему ответ.

Волна прежнего отвращения и гнева вновь окатила его с ног до головы. Чтобы не дать этой ярости остыть, припомнил он и слухи о Петроградских банях, и переодевания в женщин для увеселения господ, и анекдоты про похождения великого князя Константина Константиновича. Разбередить зарубцевавшуюся рану, напомнить себе, что если он упадет, то станет одним из этих отбросов без совести и чести, что не смогли усмирить свою плоть.

Уловив ход его мыслей, собеседник, казалось, ничуть не обиделся и даже наоборот находил во всей этой ситуации нечто забавное. Поправив сбившиеся волосы, он обошел Петра сзади и прошептал почти над самым ухом:

— Не утруждайтесь, душа моя, вы не можете презирать меня больше, чем я сам презираю себя. Я ужасный, отвратительный, аморальный субъект без совести и чести, но наблюдать за вашими терзаниями все равно что топить щенят. Нет уж, увольте, вы свободны от своей клятвы.

Гнев не утих, но принял иную форму. Петр развернулся и посмотрел ему прямо в глаза. Подумаешь, нашелся святой мученик, что не мог пройти ни мимо дворняги, ни мимо больного, даже не попытавшись облегчить их страдания. Под тяжестью его взгляда маг умолк и отвел глаза, лишь нервные руки его, продолжали шарить по карманам, словно он надеялся найти в них утраченное достоинство. То, как этот товарищ, словно тряпка, давал каждому встречному вытирать о себя ноги, бить и насмехаться, доводило Петра до белого каления. Хотелось крепко ударить его по дурной голове, чтобы выбить все эти бредни, но он знал, что если поступить так, то будет только хуже. Петр шагнул вперед и схватил его за руку. Та действительно была мягкой и гладкой, словно шелковая простыня, но это больше не злило его. Неловко пожав ее, он снова отступил назад.

— Просто жди здесь.

Столкнувшись со столь горячим сопротивлением, казалось, что гость растерялся и не смог придумать достойный ответ.

— Я буду. Тут, да, так и сделаю, тем более, ты видел эту погоду? Ну и дождище…

Спекулянтов было решено брать по-тихому, так еще оставался шанс выпытать, кто из начальства их покрывает, заранее предупреждая о грядущих налетах. Самогон гнали везде. В деревнях уже давно не верили ни в деньги, ни в хлеб, предпочитая гнать эту отраву разума и духа и продавать на рынках через третьих лиц. Однако, это была лишь вершина айсберга, ведь по имевшимся хоть и разрозненным сведениям на этот раз в деле наверняка не обошлось без одной из местных банд. Петр проверил, на месте ли патроны в нагане, и немного подумав, положил в шинель коробку запасных. Груня вновь затеяла уборку, чтобы хоть чем-то занять руки и мысли.

— Доктор пока побудет здесь. — сказал Петр служанке и добавил уже тише. — смотри, чтобы ни в чем не нуждался, но и наглеть не давай.

Девушка удивленно воззрилась на него, но переспрашивать не стала. Обычно гости не задерживались надолго. Даже Катины подруги, строившие глазки Петру, и то быстро испарились, стоило ему только заступить на свою нынешнюю должность, а доктор знай себе сидел и чувствовал себя весьма вольготно.

— Как угодно. — ответила она и вышла из комнаты.

Бывший склад купца Дорофеева расположился на правом берегу реки Вятки у пристани. Петр много раз проходил мимо него, вспоминая матушкины истории о местном призраке и художнике, которому удалось его запечатлеть. Стена из красного кирпича аккурат подпирала бок еще действующего порохового завода, а выбитые стекла говорили о том, что завод переживал не лучшие свои времена.

На операции подобного масштаба Трофимыч всегда выезжал лично, плевав на все директивы вышестоящих лиц. «Тыловые крысы» и «подкаблучники империализма» были самыми мягкими из выражений, которыми он их наградил на этот раз.

У каждого из выходов, что наметил на карте Петр, уже стояло по несколько их ребят. Покореженный ржавчиной амбарный замок с тихим звяканьем упал на землю. Савицкий выругался, но Петр уже потянул дверь на себя. Не видно было ни зги, но вот в просвете мелькнула чья-то тень. Операция началась.

— Стоять, ЧК!

Кто-то ругнулся, и попытался проскочить в один из выходов. Вспышки выстрелов озарили чернильную тьму. Послышался звон разбитого стекла, и в воздухе разлился резкий запах спирта. Петр споткнулся об одну из многочисленных коробок и едва не прострелил себе сапог. Кто-то рухнул на землю неподалеку, судя по всему, напоровшись на все те же вездесущие коробки.

— Бляха-муха! — с чувством сказал упавший, и Петр по голосу понял, что этот не из своих.

— Зажигай, Васька! — крикнул Трофимыч, и тишина снова наполнилась канонадой пальбы.

Петр выстрелил, но промахнулся. Тот, другой, тоже выстрелил, но и его ждало фиаско. Потихоньку начали зажигать керосинки. Наган издал сухой щелчок, тогда как наган врага нацелился прямо на него. В порыве отчаяния Петр бросился прямо на врага и что есть силы врезал по заросшей челюсти.

Они покатились по полу, сцепившись как дикие звери и забыв про человеческую речь. Ушные перепонки разрывало от нестерпимой боли и грохота пальбы. Противник был крупнее и сильнее него. Петр вытянул нож из голенища сапога и всадил его в ногу по самую рукоять, но враг лишь взбеленился еще пуще и приложил его головой об острый угол одного из ящиков. Кровь теплыми струйками залила глаза. Петр ударил врага локтем, но силы уже почти оставили его. Неподалеку белела фигура Савицкого.

— Гриша, подсоби. — прохрипел Петр, но тот словно не слышал его, деловито обыскивая труп поверженного врага.

Петр обмяк безвольной тряпицей. Хватка ослабла, и вот он уже валялся на полу, дожидаясь, пока враг отвернется. Схватив ближайшую лампу, Петр вскочил, и, пока противник не успел опомниться, что есть мочи врезал ей по голове. Чугун не подвел, и мужик рухнул на пол. Петр заломил ему руки в два счета нацепил наручники.

— Хорош дымить, пакуем голубчиков, пишем опись. — прикрикнул Трофимыч на Савицкого. — Воронов, приведи себя в божеский вид, ты бы еще почеломкался с ним тьфу, нелегкая.

Начальство было не в духе. В коробках нашлось заграничное оружие интервентов. Не нравилось это Трофимычу, попахивало очередной войной, но виду он не подавал, только знай себе кричал на опьяненных победой подчиненых, чтобы не слишком зазнавались. Дымя самокруткой, он вышел на улицу, дав Петру знак следовать за собой.

Вдали над рекой словно второе солнце золотился купол Александро-Невского собора, и тихо скользили утлые лодчонки по водной глади. Еще охваченный сонной дремой Котлов, постепенно начинал выходить из оцепенения, наполняя улицы бричками и прохожими, постукивая ставнями и громыхая засовами.

— Сдается мне, кулачишко тот неспроста молчал. Дурак я, послал туда Лебедева, боюсь, порешили парня. Знаешь, что? Соберем-ка мы ребят и еще раз все ходы-выходы прошмонаем, авось, просто заплутал. — сказал Трофимыч Петру.

— Думаете, он продукты контрабандные там прячет?

— Хуже: оружие, да и крысиные норы эти мне, признаться, покоя не дают. Черт его знает, что за зараза из них выползти может, если белые попрут.

Петр вздохнул и затушил окурок носком сапога. Ребра болезненно ныли, и каждый вдох отдавался резкой болью во всем теле. Мысль о том, что он был на волосок от смерти, ничуть не волновала Петра, словно он был лишь наблюдателем своей жизни. Однако, слова начальства заставили его крепко призадуматься. Не много ни мало то был еще один долг, тяжелым ярмом висевший на его шее.

— Будет сделано, Сергей Трофимович. — сказал он.

За всю жизнь Петр Воронов рыдал лишь три раза. Первый был раз был, когда он наступил ногой на ржавый гвоздь, и отец отвесил ему подзатыльник, приговаривая, что плачут только бабы и дураки. Второй раз был, когда учитель Лаврентий Степанович оттаскал его за уши, когда Степа Першин стащил мел. Обида и гнев оказались сильнее отцовских наставлений, и Петр не успокоился, пока как следует не вздул виновника его позора. Третий раз был, когда пришло письмо из Петрограда от тети Лены. С прискорбием тетка сообщала, что их мать не вернется — попав в толчею после расстрела демонстрации рабочих, у нее случился выкидыш. Ни мать, ни ребенка спасти не удалось. Похоронки на братьев он встретил с сухими глазами и тоскливой обреченностью. Смерив сына пристальным взглядом, отец его сказал: «Айда со мной». И Петр пошел, не мог не пойти.

Дом, к которому привел его отец, крошился как старый зуб.

— Тут дед мой жил, и его дед, а знаешь, почему?

Петр шмыгнул носом и покачал головой.

— Вот и узнаешь.

Дверь растворилась, пахнув на него запахом сырой древесины и пыли. Петр чихнул и боязливо огляделся по сторонам. Дом казался заброшенным и квартировали в нем не иначе как привидения, о которых так любили трепаться дворовые ребята. Гулкое эхо, порожденное их шагами, взмыло ввысь и затерялось в тенях. Мальчик задрал голову, и тут же получил звонкую затрещину.

— Не зевай.

Отец Петра покопался в сумке и извлек на свет тяжелую связку ключей. Мальчик думал, что они поднимутся в одну из квартир, но мужчина повернул направо, остановившись у неприметной двери у лестницы. Дверь вела в подвал, где хранились какие-то доски, санки и лыжи. Мужчина зажег лампу и, убрав несколько досок, показал на люк, вмурованный в пол. Мальчик еще раз чихнул, но лампой светил исправно, воображение же его вовсю рисовало скелеты и зачарованные клады, о которых он читал в книжках про пиратов.

— Свети сюда.

Лаз был похож на пасть неведомого чудовища. Петр представил себя храбрым рыцарем, перекрестился для верности и смело шагнул вслед за отцом.

— Раньше здесь был город. Другой город, и молились в нем не одному Богу, как сейчас, а многим. Мир тогда был страшнее, и страшные жертвы приносили тем богам, — голос отца звучал иначе, словно говорил не он, а сама людская память, облачившаяся в плоть и кровь, и Петр слушал его, затаив дыхание. — Но те времена прошли, и мир стал светлее, а Боги все продолжали требовать свои кровавые жертвы. И тогда первый из нашего рода сделал плащ из перьев тысячи воронов, чтобы укрыли те его от взора богов. Таких как он называли ведунами, потому что знали и видели они больше остальных людей. Так незамеченный подкрался он к богам и повалил одного за другим. Откололись каменные головы, и вся сила вытекла из них как вода из разбитого сосуда. Но камень все помнит. Боги уснули, и горе людям, если кто-нибудь их разбудит. Но даже во сне ищут они новые жертвы: то и дело берутся из ниоткуда подземные ходы, лезут в них любопытные оболдуи, клады ищут, а находят свою смерть. Мы им, Петя, ни одной души не должны уступать, пусть крыс жрут коли так охота. Да не трясись ты.

— Папа, а нас они не могут съесть?

— Съесть? Нет, кишка тонка, но осторожным быть следует.

Мужчина отобрал лампу, и золотой свет выхватил из темноты первый каменный лик. Много раз просыпался Петр в холодном поту, вспоминая тот день. Он был один, он был на привязи, и каждая капля силы уходила на то, чтобы беречь чужие сны как делал его отец, пока не попался в руки ЧК. Подземные ходы росли и разветвлялись, словно чувствуя его слабость и страх. Еще немного и жертв будет достаточно: забытые боги проснутся на горе людей.

Лебедева он нашел у их ног. Еще живой, но ненадолго, если они не выберутся отсюда как можно скорее. Юноша подхватил его под руки и поволок к выходу. Дрожь пробежала по чреву земли. Скользкой змеей холод поднимался по его ногам, стремясь к сердцу. Еще немного, и в его теле совсем не останется тепла. Послышался грохот обваливающихся тоннелей. Сегодня никто не умрет. Петр повалился на земляной пол. Отец мог бы гордиться: ни единой слезинки, никакого страха, лишь отвратительный бесчеловечный долг. Петр попытался согреть холодные руки, но все было безуспешно. Похоже, что и это обещание ему сдержать не суждено.

— Вот уж не думал, что умру так. — прошептал Лебедев.

— Ты не умрешь.

— Сказал еще один мертвец. Я видел их, я слышал их, как это можно забыть?

— Думай о чем-нибудь хорошем, о своем Маяковском, ты же любишь его стихи?

— Люблю.

— Вот и вспоминай их.

Петр закрыл глаза и задумался. Какое воспоминание согрело бы сейчас его? Ресницы слиплись от холода, и он попробовал отогреть руки своим дыханием, а затем вспомнил его улыбку, искреннюю живую, обнажившую тонкую щербинку в зубах, а не ту ее отутюженную и накрахмаленную версию, которую Артур дарил первому встречному. Каким бы он дураком был, если бы не попытался вызвать ее еще хоть раз. И так на границе между сном и смертью, жизнью и явью он вновь припомнил тот сон.

— Лучше примус купи. — замурлыкал в голове насмешливый голос. — ну же, вставай, голова чугунная, тебя ждут.

Петр открыл глаза. Где-то вдалеке зажегся огонек примуса, напоминая о том, что выход есть всегда. Подняв Лебедева, он медленно пошел за огоньком.

— Ну куда вы тычете? Да, так лучше.

Петр вошел на кухню и подпер плечом дверь. С веселой беззаботностью наблюдал он за тем, как Груня учила непонятливого доктора искусству приготовления леденцов. Они улыбались и шутили, разливая алый сироп по жестяным формам, чтобы тот застыл и принял форму белочек, звезд и петухов. Но смех оборвался, словно игла слетела с невидимой пластинки, как только Груня увидела его. Петр покачал головой, не дав девушке осмотреть свои раны.

— Погуляй пожалуйста, мне с товарищем доктором нужно кое-что обсудить.

Губы девушки задрожали, но более своей обиды она никак не выдала.

— Чай сами нальете, пирог на столе. — чопорно сказала она, надевая платок.

— Без тебя не начнем. — утешил ее Петр, но девушка его уже не слышала.

— Живой, значит. — сказал Артур, вытирая руки.

— А ты не рад?

Петр обошел вокруг стола, и встал напротив него, все еще продолжая улыбаться. «Береги платье снову, а честь смолоду» — вспомнилась фраза, на которой выросли десятки поколений. Сейчас он был готов порвать любое платье и опорочить любую честь, лишь бы получить свое. Слишком долго он думал лишь о долге, наступая на горло собственной песне, но всему приходит конец.

— Ты знаешь, что рад.

Артур взял один из уже готовых леденцов и попробовал его на вкус. Слишком сладкий. Бросив его на тарелку, он с любопытством смотрел на приближение Петра.

— А не боишься узнать, каким будет мое жела…

Закончить он не успел. Юноша обхватил его лицо руками и осторожно поцеловал. Каждое его движение было порывистым и осторожным, словно он никак не мог поверить, что целует не девушку, но уже преисполнился решимости узнать, чем отличается от этой другая любовь.

За всю свою жизнь Артур знал много таких холодных прекрасных юнцов, неприступных на вид, и каждый их душевный порыв он изучил словно нотную грамоту. Петр был похож и непохож на них разом. Увидев его впервые, Артур преисполнился веселого азарта, сулившего пускай и недолгое, но такое желанное удовольствие, пока отец в очередной раз его не нашел. В перерыве между войной со всеми ее ужасами и мерзостью, между голодом и побоями, между жизнью и смертью он словно заядлый меломан приготовился услышать ноты знакомой мелодии, но впервые в жизни услышал:

— Я тебя люблю… Ах, ты, черт, ты что творишь?!

Петр возмущенно потрогал укушенную губу. Артур вытер кровь с уголка рта и отошел в сторону.

— А сегодня я не обещал не кусаться. — напомнил он, но шутка упала на землю как опаливший крылья мотылек.

— Что на тебя нашло?

— Ничего. Садись и раздевайся, мне надо тебя осмотреть.

— Я жив, чего тебе еще надо? — возмутился Петр, но с готовностью стащил рубашку.

— Чтобы, ты и дальше жил, идиот.

Чуткие пальцы заскользили по груди и остановились на ребрах.

— Ай, холодно.

— Терпи. Да, так и думал: трещина. А с бровью что?

— Решил выщипать.

— Очень смешно.

Артур поднял его голову и осмотрел на свет. Юноша хитро прищурился и придвинулся чуть ближе, но маг не повел и бровью.

— Не отвлекай. — заворчал он, перехватив очередной многозначительный взгляд.

— Я вдохновляю.

— Так вдохновляй молча.

— Но я молчал.

Каждое прикосновение его было подобно лучам вечернего солнца: согревало, но не сжигало, подталкивало к кровати, шептало сладкие мечты. Артур терялся, не знал за что схватиться и начинал заново заживлять раны, попутно пытаясь не дать себя прервать очередному поцелую, но проигрывал снова и снова. Волшебные слова перекатывались словно волны, голубые, как его глаза, соленые, как вкус его пота. Шелковой удавкой скользили они по шее, острой иглой проникали под кожу, чтобы впрыснуть сладкий яд.

Артур провел рукой по ране, на которой осталась лишь белая полоска шрама и заправил за ухо растрепавшиеся волосы.

— Ну, как я выгляжу? — спросил Петр.

— Как тот, кого я люблю. — был ему ответ.

— Так докажи.

Глава 5. Молоко и свинец

Петр закрыл лицо рукой и тихо засмеялся. Надо же, как бывает, а он, дурак, столько лет коту под хвост… Хотя, нет, это только с ним так, с остальными не то. Если это проклятие, то он готов был быть проклятым тысячу раз. Если это болезнь, то он готов был болеть остаток своей жизни.

Юноша зевнул приподнялся на локте. В комнате было пусто, но он и не думал паниковать, чай не маленький — разберется. Так и оказалось: его проклятие нашлось на кухне, сидело себе за столом, шуршало чем-то как кот, и не думая оборачиваться на звук шагов. Предвкушая его испуг, Петр склонился над ним и, отведя волосы в сторону, поцеловал в белую шею, запустив холодные руки под батистовую рубашку. Артур не дернулся и даже не обернулся. С тихим шорохом жестяная коробочка скользила по столу, подталкиваемая то одной рукой, то другой.

Петр обошел стол и посмотрел прямо на него.

— Доброе утро. — сказал Артур, подняв голову.

Но не это насторожило Петра. Карие глаза гостя казались почти черными, а тонкий нос был словно присыпан белой пудрой. Из всех способов скоротать время перед рассветом, он выбрал кокаин.

— Доброе утро? — возмутился Петр. — Доброе утро, блять, ты что творишь?

Жестяная коробочка полетела на пол, извергнув из проржавевшего нутра белый порошок. Артур равнодушно проследил за ее полетом, и сцепил пальцы, чтобы те не дрожали, выдавая его с головой.

Жалкий огрызок ночи он посвятил тому, чтобы решиться уйти. Отец искал его, Артур это чувствовал и оставаться дальше, значило подставлять под удар всех людей в радиусе нескольких километров и, в особенности Петра. Но искушение остаться еще хотя бы ненадолго, продлить счастье, почувствовать себя любимым и любить в ответ было не менее сильно. В конце концов он поступил так как поступал всегда: забылся, предоставив судьбе решать все самой.

Лучи солнца подсветили Петра со спины, напоминая изображения святых с полотен ренессанса. Мерлин его убьет, непременно убьет, и в этом будет виноват только он сам. Артур поднялся с места, но ноги не слушались его, и он снова повалился на стул.

— Мне нужно уйти. — как заведенный повторил он.

— Уйти? Да тебе в таком состоянии даже встать не получится. Слушай, что на тебя нашло?

Петр больше не злился, он был ужасе. Что произошло в жизни этого человека? Что или кто сломал его дух? Артур нерешительно потянулся к нему, и Петр с готовностью взял его за руку.

— Есть один маг, его нельзя злить, нельзя, понимаешь?

— Он твой…

— Учитель; вместо отца. Я сбежал, хотел свободы, и чуть не умер, но он нашел меня. Я обещал, что больше не буду, и не стал бы, но там собака… Я не мог оставить ее так. Нет-нет, его нельзя огорчать, а я, плохой, ведь уже сделал это.

Петру вспомнился собственный отец, которого тот тоже боялся огорчить, и к чему это привело? Он приходил к нему ночью, пока горгульи следили за каждым его шагом. Он просил и умолял сбежать, но отец приказал убираться прочь и делать свое дело, ведь если Петра раскроют, то делать его будет некому.

— И пусть себе огорчается, ты не его собственность.

Артур оттолкнул его и, поднявшись с места, начал нарезать круги по комнате: поднял жестяную коробочку и положил ее на место, поправил цветы в вазе, переставил бутылку с молоком. Страх придал ему сил, но решиться он все еще не мог.

— Лучше не будет, давно надо было убить себя. Да, да, так будет проще, покой хотя бы на несколько лет, пока…

Он был словно в бреду, и речь его, доселе складная, становилась все более бессвязной, пока в конце он и вовсе не заговорил на ином языке, но дальше Петр слушать не стал.

— Думаешь, одному тебе тяжело? Я запрещаю, слышишь? Я не позволю тебя это сделать.

Артур обернулся, безумная улыбка исказила его лицо. При одном лишь взгляде на него, волосы встали дыбом — то была улыбка самой смерти.

— А давай вместе, чего нам терять? Ну же, не ломайся, это проще, чем уснуть. Думаешь, сможешь меня остановить если я захочу убить себя или тебя, да кого угодно! О, как ты заблуждаешься, как все вы заблуждаетесь.

С каждым словом он подходил все ближе, и безумная решимость читалась на его лице. От выстрела зазвенела душа. Бутылка взорвалась, обдав их шрапнелью осколков и брызгами молока. Выстрел пришелся мимо цели. Несмотря ни на что, Петр не хотел его убивать. Бросив наган на стол, он испытующе посмотрел на мага. Тот замер, ошалев от грохота и того, что чуть было ни сделал сам.

— Мы что-нибудь придумаем. — твердо сказал Петр.

— Я не собственность, я хуже, я тряпка, и тебе это не изменить.

— Да хоть половой коврик, ты это ты. Мне плевать на него, слышишь? Плевать. Просто скажи, ты хочешь быть со мной? Я все устрою, слышишь? Только скажи «да»

Ком встал в горле и Артур просто кивнул.

— Отлично, где Катя?

— Не знаю.

Холодный пот прошиб юношу, но виду он не подал.

— Она хоть вернулась вчера? — спросил он осипшим голосом.

— Нет.

— Блять.

Мысли жужжали как рой рассерженных пчел. Куда она могла пойти? А если случилось что-то плохое? Может быть, это из-за него?

— Ты можешь ее найти? — спросил Петр.

— Нет, прости. — соврал Артур.

Петр пнул стул и повернулся к окну. Ну почему, стоит решить одну проблему как вылазит целое полчище новых?

— Но она жива, я бы почувствовал, если бы что-то случилось.

Слова эти были слабым утешением для юноши, что не понаслышке знал, что из себя представляет Котлов. Артур смотрел ему в спину. Если с девушкой что-то случилось, то Петр себя не простит, но если он применит магию такого порядка то Мерлин найдет его быстрее, чем раскурит сигарету, а ему для этого даже спички не нужны. Но вот оно решение, раз он отказался сделать выбор, то судьба все решила за него.

— Постой, есть один способ, но тогда я обнаружу себя. — сказал он.

— Так чего ты сразу молчал? Быстрее колдуй.

О том, что будет, когда они найдут Катю, Петр предпочел не думать.

— Странное место — сказал Артур, подняв повыше лампу. — насквозь пропахло каким-то сонным дурманом и медленной смертью. Гниющая, истекающая временем красота.

— Не поэтизируй. Нам туда?

— Да.

Подземный ход, обдал привычным холодом, но гнев был столь силен, что на этот раз он показался Петру легким дуновением ветра в погожий день. Как посмела эта нечисть, эти каменные морды позариться на его сестру? Быть может, не сейчас, не сегодня, но он найдет способ уничтожить их раз и навсегда.

Странный символ, что Артур прочертил на своей ладони, еще блестел от крови, но, казалось что самому магу он ничуть не мешал.

— Давай перебинтую. — в сотый раз предложил Петр.

— Нет, мне надо чувствовать направление.

— Я тебе снова должен.

— Пустяки.

— Скажи, ты ведь сможешь, если что…

— Только если пройдет не больше шести ударов сердца с момента наступления смерти, иначе то, что воскреснет, больше не будет ей. Мне жаль.

— А теперь куда?

Петр сомкнул пальцы на его ладони, и Артур поднял руку, с готовностью освещая им путь.

Каждую ночь Кате снилось, как взрывали храмы; как разлетались в клочья ажурные фрески, крошился белый камень и золотые иконы падали словно звезды с неба, а она могла лишь стоять и смотреть. Когда она умирала, медленно растворяясь в болезни и горечи лекарств, Бог явился ей и говорил с ней, прося лишь об одном — не дать его обители разрушиться, а это непременно произойдет, ведь фундамент ее пророс на чужих костях. Катя не знала, что означал этот сон, но была преисполнена решимости раздуть эту искру в пожар веры, в котором сгорят все земные тревоги и страхи, а она сама оживет.

В детстве девушка мечтала быть мученицей, новой Жанной Д’арк, что острижет волосы и отправится неведомо куда, слушая лишь голос в своей голове. Она грезила о том, что погибнет за правое дело и смеялась над подругами, что прятали расчески под подушки и ворожили на женихов. Чтобы не быть осмеянной, Катя научилась лгать, прилежно молиться и всегда сидеть прямо. Услышав о женских батальонах, девушка поняла, что вот он, ее шанс и сбежала, чтобы стать добровольцем. Отец нашел ее на следующий день и с позором возвратил домой, пообещав найти такого жениха, чтобы всю дурь из головы ее выбил. Всю ночь Катя провела в слезах, то желая отцу смерти, то ужасаясь собственным мыслям. Единственным утешением ее был лишь младший брат Петя, украдкой носивший ей яблоки и рассказывавший небылицы о пиратах и подземных ходах. Только в эти редкие минуты девушка чувствовала, что тьма и злоба, что дремали в ней всю жизнь, отступали под робкими искрами света, и что она еще не была потеряна для мира, хоть и порядком заплутала, отбившись от остальных.

А мир вокруг стремительно менялся, и вот уже даже ее отец разучился смотреть людям в глаза. Если люди не способны ныне смотреть друг другу в глаза, то как они посмотрят в глаза богу?

Открыв глаза, Катя подумала, что это всего лишь сон. Не дав ей опомниться, Петр попытался поднять ее на ноги.

— Ну же, быстрее, тебе надо на свет.

— Что это, кто это? — спросила девушка, оглядываясь по сторонам.

— Не важно.

— Что, черт побери, здесь творится?

Катя вывернулась из его объятий и словно раненая птица заметалась средь каменных изваяний. Она не знала как здесь очутилась и зачем, но хотела во что бы то ни стало выяснить все.

— Нет иных богов кроме нас. — словно шептали каменные идолы, но она как никогда знала, что бог только один.

Катя посмотрела на брата.

— Те небылицы про подземные ходы, о которых ты мне рассказывал в детстве, уж не эти ли кикиморы тебя вдохновляли?

Тот кивнул, вытирая слезы рукавом, и улыбнулся.

— Так и есть, пойдем, шишок, я тебе потом все расскажу.

Выход из дома укрыли кусты сирени. Несмотря ни на что он стоял, затерянный средь революций и войн, словно измазанный красной кровью.

— Я догоню. — сказал Петр девушке и повернулся к своему пленнику.

— Ты точно не можешь остаться?

— Должен же и я хотя бы раз поступить правильно. — ответил Артур.

— Вернись ко мне, слышишь, вернись. Мы еще увидимся, ведь так?

Ветер качнул кусты сирени, усыпав их тысячью бледных лепестков, укрыв тонкими ветвями от вездесущего солнца, что так и норовило разрушить из хрупкий рай. Артур подошел ближе и смахнул несколько лепестков с шинели, но очередной порыв ветра вновь окатил их цветами с ног до головы.

— По ту сторону снов. — ответил он.

Кровь прилила к щекам, когда их губы встретились в поцелуе. Черные волосы спутались с белыми, рука в кожаной перчатке сжала исполосованную магией руку, провела тонкую линию на щеке, скользнула по тонким позвонкам на шее, словно стремясь запомнить каждый изгиб. Запах сирени щекотал ноздри, и безнадежно кружилась голова от пропасти, что разверзлась у его ног.

Глава 6. Поднявший меч

Когда начальство вызвало Петра к себе, Лебедев похлопал его по плечу и открыл дверь. Это напомнило Петру смерть отца, но он лишь кивнул товарищу и скрылся за дверью. Лебедев вернулся на место, и продолжил сортировку дел, временами недоверчиво косясь на необыкновенно тихого Савицкого. Не замечая внимания к своей персоне, тот угрюмо молчал, пытаясь заточить карандаш перочинным ножом. Хрупкий грифель то и дело ломался, и он начинал сначала, не обращая внимания на ворох стружек, что уже скопился под его стулом. И не было ему дела ни до начальства из Москвы ни до слухов о том, что белые перешли в наступление.

В кабинете Трофимыча было накурено, и даже потоки свежего воздуха, лившегося из распахнутой форточки, не могли разогнать завесу дыма, в которой Петр различил резкие словно заштрихованные карандашом очертания незнакомой фигуры.

— Садитесь, товарищ Воронов. — сказал Трофимыч, указывая мозолистым пальцем, на стул.

Юноша недоверчиво покосился на стул, словно тот был капканом. На его памяти все, кто сидели на нем, кончали плохо, хоть и быстро. Отец его тоже на нем сидел, и где он теперь? Застрелен собственным сыном. Долг дорогая штука, за которую нужно платить снова и снова, пока она не отнимет все.

— С вашего разрешения я лучше постою. — ответил Петр.

— Садись, я сказал.

Петр нехотя опустился на стул и снял фуражку, аккуратно положив ее на столешницу. Коротко остриженные волосы больше не закрывали ему обзор, но теперь уже юноша и не боялся смотреть. Трофимыч нервно дернул рукой и сел сам, едва не уронив вазу с засохшими цветами. Быстрый взгляд, брошенный на начальство, и вот уже старик отодвинул вазу как можно дальше от себя.

Петр вздохнул, и смахнул соринку с фуражки. Артур был прав, все они здесь стояли на коленях, вот только признавать этого никто не желал. На рассохшемся от времени дереве кто-то аккуратно нацарапал простое русское «суки». С трудом подавив непрошеный смешок, Петр поднял глаза на незнакомца, чье появление повлекло за собой такой переполох.

Вольготно развалившись на стуле, тот курил, расстегнув кожаное пальто и роняя пепел на пухлую папку с делом, что лежала перед ним на столе. Сам товарищ был худосочным рябым мужчиной с гладко зачесанными назад рыжими патлами и жесткими чертами лица, по которым словно проехались наждаком и для прочности обожгли в огне. Тонкие линии морщин, лучами пролегшие от светлых почти желтых глаз и хитрая улыбка обнажившая желтоватые зубы, придавали ему вид подвыпившего добродушного гуляки или дорвавшегося до сметаны кота. Все так же скалясь, товарищ протянул юноше одну из папирос. Принимая ее, Петр не сомневался в том, что если этот товарищ сейчас вытащит револьвер и застрелит его, то эта улыбка едва ли погаснет хотя бы на миг.

— Товарищ Воронов… Петр, помнишь того пленника, ну, которого ты задержал, а затем отправил с товарняком?

Петр чиркнул спичкой и поднес ее к папиросе, стараясь, чтобы руки не слишком дрожали. Хоть он и был готов к этому вопросу, но вероятность быть пойманным на лжи существовала всегда, а тут еще и этот желтоглазый так и пригвоздил его к стулу своим взглядом. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понимать, что с таким надо держать ухо востро.

— Да, помню, Сергей Трофимыч, сдал как положено. Все документы чин по чину оформлены.

— Да видел я твои документы. — проворчал Трофимыч. — Не доехал он до места.

Петр изобразил удивление на лице и потушил папиросу.

— То есть как это? Спрыгнул что ли?

— То-то и оно, что нет. Прохлопали, идиоты проклятые, да еще и отпираться вздумали, что не было такого гражданина.

Трофимыч снял крышку с графина и налил себе воды.

— Где нос курносый загорел? — вдруг спросил товарищ, придвинувшись к нему едва ли не вплотную и легонько щелкнул Петра по носу.

Петр скривился от едкого запаха керосина. Спасибо и на том, что этот целоваться не полез.

— Что вы себе позволяете… — возмутился Трофимыч.

— Телеграмма из Москвы. Принесите мне ее. Срочно. — оборвал его господин и вновь развалился на стуле.

Когда Трофимыч ушел звать Лебедева, неизвестный товарищ вновь обернулся к Петру и спросил как ни в чем не бывало:

— Ну, что, как жизнь молодая?

— Х-хорошо.

— Интересная, должно быть, телеграммка: никто ее не давал, а она как миленькая пришла. Нет, дружок, так дела у нас не делаются.

— Не понимаю, о чем вы.

— Все-то ты понимаешь, падла, ну, ничего, я никуда не спешу.

Вернулся Трофимыч в сопровождении Лебедева. Казалось, что их начальник постарел лет на десять, до того осунулось и посерело его лицо, и Петр прекрасно понимал, что если бы он провел в такой компании все утро, то сейчас выглядел бы не лучше.

— Прощения прошу, но вот этот вот обормот утверждает, что ее потерял.

— Не потерял, Сергей Трофимович. Во время инцидента она была уничтожена товарищем Савицким, наступившим на нее сапогом. Я счел своим долгом вмешаться, за что готов понести наказание.

Говоря это, Лебедев старался не смотреть на Петра, но тот прекрасно понимал, что Лебедев скорее разлюбил бы Маяковского, чем дал уничтожить важный документ. Он прикрывал его, но делал это столь неумело, что проще было сразу застрелиться.

— Инцидент? Что за инцидент? — оживился мужчина.

— Да так, заключенный этот оказался остряком, мальчишки обиделись, слово за слово, один другому по носу, с кем не бывает… — сказал Трофимыч.

— Вы не мальчишки, сукины дети, вы чекисты. Кто ударил заключенного? Он?

Петр хотел сказать: «Да», но Лебедев его опередил, едва не сорвавшись на крик.

— Товарищ Савицкий. Это он был.

Воздух раскалился, словно они все это время сидели на солнцепеке. Трофимыч шумно выдохнул и извлек фляжку, выплеснув остатки из нее в стакан. Товарищ, фамилии которой Петр все еще не знал, вдруг вскочил с места и, отобрав у ошалевшего Трофимыча стакан, выпил содержимое до дна.

— Значит, так, товарищ Савицкий у вас больше не работает, товарищ Воронов, айда за мной. — сказал он и всучил стакан обратно старику.

— Мне нужен более веский аргумент для увольнения. — внезапно заупрямился тот.

— Смерть достаточно веский аргумент?

Оказавшись в коридоре с незнакомцем, Петр почувствовал, как цепкие пальцы сдавили ему шею. Перед глазами поплыли цветные круги. Руки незнакомца оказались горячими словно угли, даже смотреть на него было больно, словно в глаза Петру смотрело само солнце.

— Где Артур? Только попробуй соврать, гаденыш, я тебе сердце сожгу.

— Не знаю, он ушел.

Давление ослабло, и раскаленный воздух наполнил опустевшие легкие.

— И правда не знаешь. Ладно, покеда. — сказал незнакомец и, взлохматив ему напоследок волосы, оставил юношу в покое.

Все еще не веря своим глазам Петр проследил за тем, как рыжий скрылся за поворотом, насвистывая марш Черномора. Ноги подкосились, и Петр съехал вниз по стене. Подошедший Лебедев сел рядом.

— Не стоило… — начал было Петр, но товарищ его прервал.

— Ты мне тоже жизнь спас, хотя это вряд ли нам поможет. Мы все тут покойники, разве ты еще не заметил? Кстати, Сергей Трофимович так и не сказал, как его зовут. Неужели, это сам…

— Его зовут Мерлин. — ответил Петр.

Закат почти догорел, словно сигаретный окурок, что вот-вот разотрет о землю кирзовый сапог. Собственные ноги едва ли слушались его и так и норовили уйти куда-то в бок. Савицкого нашли в окружении стружек под столом. От запаха горелого мяса Лебедева вырвало на месте, а Петр умудрился добежать до клозета. Трофимыч велел налить всем по чекушке водки и молчать о том, что произошло.

— Как он может быть нашим начальством, самим… — шептал Лебедев словно в бреду.

— Не твоего ума дело. — оборвал его Трофимыч и дрожащей рукой налил себе еще.

Черная тень отлепилась от стены и змейкой скользнула к нему.

— Ваши документы!

Артур запрыгнул к нему на спину и, уткнувшись в волосы, тихо засмеялся. От неожиданности Петр едва не упал, но каким-то чудом устоял на ногах.

— С ума сошел? — возмутился он, но в голосе его звучала лишь радость.

— Так никто ж не видит.

Артур быстро отскочил назад и коварно улыбнулся.

— Я все уладил, меня не выдадут, он не сможет меня найти.

— Что-то непохоже.

Артур отскочил назад и коварно улыбнулся, поправляя шарф, но улыбка тут же потухла, когда он увидел ожоги.

— Он был у нас. Сегодня. — ответил Петр на неозвученный вопрос.

— Сколько трупов? Он ушел? Он знает про нас? — спросил Артур.

Холодные пальцы заскользили по шее, снимая боль, но если такова цена его прикосновений, то Петр бы предпочел, чтобы боль не стихала никогда.

— Труп один, ушел и нет не знает, но если ты думаешь, что я поставлю под удар свою сестру, то, ай…

— И не надо, мы уедем на север, он ненавидит холод.

— Но я поклялся защищать этот город.

— Я сделаю это вместо тебя. Они не проснутся.

Страх липкой паутиной оплел его сердце. Сколько они были знакомы? Едва ли больше недели, и вот теперь бросить все и удрать неведомо куда, этого ли он хотел от своей жизни?

— Хорошо, идем.

Катя поднесла отпавший лист к глазам и недовольно поджала губы. Стоило только заболеть, как все вокруг решили, что поливать цветы выше их достоинства. Вот придет Петр с работы, она устроит ему гибель Помпеи. Любовь любовью, а поливка цветов по расписанию.

Граммофон надрывно звучал голосом Плевицкой. Отец терпеть не мог ее репертуар, называя певицу распутной девкой, и, возможно, поэтому Катя так любила ее незамысловатые песни про чаек, ухарей-купцов и долю бродяжью.

— Бедные фиалочки, ну, ничего, этот шельмец еще поплатится. — ворковала она над засохшими цветками.

Чирикнул звонок, и Груня побежала отворять. Катя вытерла руки о тряпку и повернулась ко входу.

— А вот и он, явился не запылился. И вы, доктор, тоже здесь? Рада вас видеть, чай будете?

— Катя, мы уезжаем. — прервал ее Петр.

— Куда?

— На север, я потом все объясню.

Петр взял ее руки в свои и заглянул девушке в глаза, но Катя слишком хорошо знала брата и тут же почуяла неладное.

— С ума сошел, а как же наш долг, а отец нас как найдет?

— Его больше нет.

— Как это нет?

— Его поймали, наши, а затем, ну, знаешь, как бывает…

— Нет, не знаю. — уперлась девушка.

— Его расстреляли, Катя.

— Еще скажи, что это был ты.

Петр выпустил ее руки.

— И правда ты. Что ты наделал…

— Я пытался, я приходил ночью, хотел его освободить, но он уперся. Если бы нас поймали, то и меня бы тоже, а он не хотел, чтобы наш род прервался. Что бы ты сделала на моем месте?

— Я бы умерла.

— Пошли, я что угодно сделаю, хочешь, в церковь сходим, правда, что угодно, только скажи. — просил, почти умолял ее Петр.

— Нет.

— Ну же, Катя.

— А то, что застрелишь? Ты поднял меч, вы все, идиоты подняли меч, и вы от него и погибните. Слышишь?

Несколькими часами ранее Савицкий закончил точить карандаш и подпер мозолистой рукой щеку. Опомнилась, дуреха, пришла с поклоном, а ему что теперь делать? Идти, докладывать Трофимычу, так мол и так товарищ Воронов у себя заключенного прячет, и какой он тогда, к чертовой бабушке, товарищ? Век бы ему этой девки не знать как и всего их проклятого племени. Так сидел он, угрюмо водя карандашом по столу, когда кто-то положил руку ему на плечо.

— Это ты, сынок, на днях заключенного ударил? — раздался вкрадчивый голос над его ухом.

— Я. — мрачно сказал Савицкий, хотя понятия не имел, о котором из заключенных шла речь.

— А если бы он умер, ты бы смог людям в глаза смотреть, сынок?

«Да!» — хотел было огрызнуться Савицкий, но какое-то смутное воспоминание шевельнулось в его душе, царапнуло нежное нутро когтями непрожитых сожалений. Единственный раз, когда отец назвал его сыном, он запомнил столь крепко, словно это было вчера. Тогда произошла очередная трагедия на вокзале, когда маленький мальчик упал на рельсы, а поезд не успел затормозить. Работая кочегаром, его отец был одним из тех, кто вытаскивал то, что осталось мальчика. По всей видимости, это был сирота, за которым некому было присмотреть. Пузырь спирта, извлеченный из-под полы, и вот уже отец рыдая рассказывал ему о том, что так погиб его брат, и называл Савицкого сынком. Правда, на утро он уже не помнил ничего и отодрал его за уши, за не успевшие высохнуть сапоги. Пытаясь поудобнее устроиться на сундуке долгими ночами, мальчик мечтал стать тем сиротой, чтобы хотя бы на миг его любили и жалели. Уже тогда он понял, что жалости и любви здесь удостаиваются только мертвецы.

— Ты пойми, он мне как сын, пропадет парень ни за что…

— С ним все хорошо. — вдруг сказал Савицкий.

— Тебе-то почем знать?

Если бы Савицкий поднял глаза, то увидел бы, как благодушное выражение на лице господина на мгновение сменилось нетерпением, но тот быстро взял себя в руки, придав себе вид внимательного и чуткого собеседника.

— У Воронова он, мне служанка их сказала.

Незнакомец положил руку ему на плечо, а затем та словно невзначай скользнула ему на грудь.

— Что вы делаете? — возмутился парень.

Савицкий попытался оттолкнуть его руку, но закашлялся и к ужасу своему увидел, как из легких его вылетает черный дым. Вдохнув воздух, он ослеп от боли. Все внутренности словно были объяты огнем, и чем чаще он дышал, тем сильнее разгоралось то пламя.

— Спасибо за службу, сынок.

Мерлин не любил слово маг, предпочитая называть себя фокусником. Изящный взмах руки, и вот уже у девочки из-за уха словно вырастает блестящая монетка. Изящный взмах руки, и огонь каким-то чудом не трогает храм во время пожара, чтобы затем в одну из звездных ночей тот вспыхнул как факел, радуя истосковавшиеся по зрелищам глаза. А еще Мерлин любил качели, но не те, что с таким азартом штурмовали дети, а те, что люди называли своей душой. Качни в одну сторону, наклони в другую, и вот уже праведник становится грешником и наоборот. То была увлекательная игра, и чем выше были ставки, тем интереснее было в нее играть.

Мерлин искренне восхищался людьми, и они тянулись к нему словно к солнцу, не понимая, что если подойти слишком близко, то оно тебя сожжет. Разговорить Савицкого ему не составило труда: неразрешенный конфликт с отцом типичный для представителей рода людского, зависть к товарищам, что были умнее его, недостаток любовных ласк, что он безуспешно пытался компенсировать при помощи собственной фантазии и рук и щепотка робких надежд на лучшую долю — нужно было только чуть раздуть пламя души, и вот уже нужные слова стекали с языка, подчиняясь лишь воле фокусника. А вот с другим юнцом он дал маху. Мерлин готов был поставить что угодно, на то, что этот голубоглазый не врал, и проиграл. Пригладив выбившиеся из прически волосы, мужчина подмигнул своему отражению. Игры он любил, но выигрывать любил еще больше.

Петр запнулся на полуслове уловив запах гари.

— Груня, иди посмотри, у тебя пригорело что-то.

Девушка кинулась было на кухню, но Артур поймал ее за руку, не дав ей выйти из комнаты.

— Это он. — сказал Артур.

Петру не нужно было пояснять, кого он имел ввиду. Входная дверь открылась. Войдя в комнату, Мерлин осторожно положил расплавленную ручку на комод и обернулся к присутствующим.

— Нуте-с, товарищи… Ох, вы только поглядите на себя: прямо сцена из «Ревизора». Люблю, знаете ли, русскую классику, столько страданий и иногда даже не напрасных.

Артур схватился за шарф, и Мерлин тут же посмотрел на него, словно ястреб, увидевший добычу.

— Простудился? Говорил же тебе в Петрограде: «Артур, солнце, не таскайся ты по этим притонам, заболеешь, и кто о тебя будет лечить, эти ряженные кретины или, быть может, этот красавец? Нет, опять мне работенку накинул, совсем не жалко старика?

В словоохотливости Мерлину было не отказать. Все так же продолжая рассуждать о превратностях петроградской погоды, он начал поправлять шарф на шее своего ученика. Беззаботный смешок, слетел с его губ, когда под шарфом багровые следы, почти сиявшие на фоне белой кожи.

— Твоя работа, парень? Ладно, этим потом займемся. Айда за мной.

Не глядя на Петра, Артур последовал за Мерлином, словно нашкодивший пес за своим хозяином.

— Вас проводить? — спросила Груня.

— Лучше бы до коммунизма проводила. — усмехнулся Мерлин и тут же затормозил.

Втянув воздух, он обернулся к оробевшей девушке.

— Так это ты, красавица, нажаловалась на моих голубков? Не люблю, знаешь ли, предателей.

Волосы на голове Груни задымились, и Катя бросилась ее защищать. Святая вода, которую она на него выплеснула, казалось, еще больше развеселила его. Облизнув тонкие губы, Мерлин вновь улыбнулся, увидев, что Петр наставил на него наган.

— А вот это вы зря, товарищи.

Наган раскалился докрасна, Петр закричал от боли и выронил оружие из покалеченных рук. Артур попытался ему помочь, но Мерлин его остановил.

— Ну чего ты сопли распустил, другого найдешь. Давай-ка без дешевого драматизма.

— Я вылечу его и мы уйдем, пожалуйста.

— Ладно, валяй.

Артур опустился на колени рядом с Петром. Шарф соскользнул на пол, обнажив плоды их ночного бдения. Петр поморщился. Сильнее, жестче, так, чтобы до боли — что б он еще хоть раз повелся на его мольбы. Если бы им еще хоть раз выпал шанс, где-нибудь, когда-нибудь, не в этой жизни так в следующей, то он все бы сделал иначе. Кем бы ни он ни был этот подозрительный гражданин, любовник, волшебник, способный вылечить кого угодно, но только не свою душу, — в глазах Петра он был достоин только одного: безграничной всепрощающей любви.

— Позаботься о Кате. Пора подниматься с коленей, моя любовь.

— Ты бредишь, погоди, я сейчас. — Артур попытался улыбнуться, но даже мертвецы выглядели счастливее его.

Вернувшись к Мерлину, он замер, ожидая дальнейших указаний. Мужчина повернулся к нему, словно и правда хотел что-то сообщить. Излеченная рука сомкнулась на еще горячем оружии. Грохнул выстрел, но все было зря.

— А вышло бы красиво. — вздохнул. Мерлин. — приятно было познакомиться, молодой человек.

Раз. Артур ринулся ему помочь, но Мерлин цепко держал его за руку.

— Отпусти!

Два. Рука ослабла, и Артур без оглядки ринулся вперед.

Три. Налетев на стол, он поскользнулся на воде.

Четыре. Катя подала ему руку и помогла подняться.

Пять. Артур опустился рядом с телом юноши и закрыл глаза.

Шесть.

Зажмурив глаза, он шептал что-то на незнакомом языке. Доселе высокий его голос, приобрел невиданную раньше силу и глубину, но чем дольше он говорил, тем сильнее слова его напоминали ругательства, пока наконец не наступила тишина. Петр лежал раскрыв глаза, приоткрытый рот обнажал белые зубы, словно он хотел что-то сказать, но не мог.

— Ну же, живи, это мое желание. Больше ничего не надо, только живи.

Артур ткнулся лбом в его грудь, и плечи его сотрясались от рыданий. Катя тронула его за плечо. Артур вытер мокрые глаза и положил его голову себе на колени. С трудом Артур поднял голову, на откликнувшись на немой призыв девушки. Ни слова ни говоря, Катя указала на еще одного мертвеца.

Тело Мерлина лежало на другом конце кухни. Когда Артур толкнул его, то на мгновение потерял контроль, вложив в этот жест всю злость и гнев, что спали в его душе долгие столетия. Мерлин упал словно кукла, у которой обрезали нити, и заветные шесть минут утекли словно вода.

— Я беременна. — вдруг сказала Груня.

Истеричный смех Кати подхватил ветер и унес в открытое окно.

Послесловие

Морозным зимним утром город Котлов был взят в плен белыми афишами с одним единственным словом «Маяковский». Приезда знаменитого поэта ждали словно второго пришествия, и библиотекари устали повторять, что все книги товарища Маяковского уже на руках, и нужно встать в очередь, чтобы получить свой экземпляр. Не сказать, чтобы это останавливало желающих приобщиться к миру поэзии, даже наоборот, получая отказ, их интерес к поэту, о, котором они узнали буквально на днях, лишь возрастал.

Время летело как поезд на Анну Каренину. За три дня до приезда товарища Маяковского на деревянном боку Котловского городского театра появилась афиша со следующим содержанием:

«Котловский городской театр. 2 февраля 1928 года. Публичное выступление поэта современности Владимира Владимировича Маяковского. 1-е отделение. Поэт прочтет лекцию-доклад на темы: современная поэзия; как я работаю над стихом; мое отношение к Пушкину, Есенину; мои впечатления о загранице и т. д. 2-е отделение. Поэт прочтет свои произведения и ответит на вопросы слушателей».

До смерти поэта оставалось два года. Глядя из безвременья на этот простой факт; на скопившихся в амфитеатре шумных студентов и зевающих красноармейцев, чинных нэпманов, притулившихся в партере, и цвет котловской интеллигенции, мерцающей стеклами пенсне, случайный зритель мог бы подумать, что все было предрешено уже тогда. Душа русская, словно отравленная печоринским фатализмом, склонна видеть проявление судьбы и в брошенном студентом яйце, расквасившимся в метре от поэта, и в гневе последнего, что принялся отчитывать со сцены хулигана, попытавшегося столь глупо сорвать выступление. Радость толпы была всеобъемлющей, ведь вместе поэта они увидели такого же человека, смешного в гневе, а, значит, им и самим со спокойной совестью можно и дальше оставаться глупыми и смешными. Выводимый из театра хулиган испытывал странное удовлетворение, ведь Есенин был отомщен, а цена мести смехотворна: одно тухлое яйцо, украдкой утащенное с кухни. Идол упал с парохода современности: показал, что он всего лишь человек, а люди смертны и смешны.

После выступления три молодых литератора в нерешительности замерли у гримерки. Дверь была приоткрыта, и косой луч света лизнул одного из них по лицу, заставив последнего оробеть еще больше.

— Владимир Владимирович, к вам можно? — робко спросил облизанный солнцем, просунув голову в приоткрытую дверь,

— Нет, нельзя. — последовал решительный ответ и мгновением позже уже более мягким голосом. — Ну, коль уж пришли, так вползайте.

Поэт выглядел уставшим, но просьбу коллег выслушал с интересом. Он сидел, подперев рукой лицо и вытянув ногу. На брючине красовалась желтая клякса злополучного желтка. Просьбу свою посетители изложили деликатно, заранее предупредив, что отказ поэта их ничуть не обидит, ведь они знают, насколько он занятой человек. Если бы кто-нибудь из троицы рискнул оторвать взор от собственных ботинок, то они увидели бы, что поэт улыбался.

— Хорошо, выступлю. — наконец сказал он. — Завтра вечером вас устроит?

Просители переглянулись и, сияя как начищенные пятаки, покинули свое божество.

Морозный воздух, холодными иглами щекотал внутренности, пока поэт неспешно шел по вечерней набережной, думая о том, сколько писателей, художников музыкантов и поэтов сейчас вели битву со смертью, пытаясь обессмертить свой разум, мысли и чувства, сохранить хотя бы несколько жалких крупиц себя для вечности. Побеждал ли кто-нибудь в этом битве хоть раз? Победит ли он?

На мосту стоял человек, недвижимо и непоколебимо, так что поначалу поэт подумал было, что это фонарный столб. Незнакомец стоял, облокотившись на перила, и на черном его пальто словно погоны выросли два маленьких сугроба.

— Замерзнете. — сказал поэт.

— Боюсь, мне это не грозит. — ответил незнакомец.

— Закурить не найдется?

— Я не курю.

Маяковский подошел и встал рядом. Что сказать, он не знал, и потому посмотрел туда же, куда смотрел прохожий. Черная толща льда чуть светилась, жадно ловя огни с набережной.

— Темно здесь как-то, немного солнца бы не помешало. — сказал поэт.

— Солнце вернется. — вдруг сказал незнакомец.

— Простите?

— Ему не нравилось светить, но он светил, даже когда не хотел этого, хотя не думаю, что вам бы понравилось, если бы он нагрянул к вам в гости. Солнце вблизи не светит, а сжигает. И все-таки без солнца мы никто.

Поэт недоуменно покосился на странного молодого человека, словно сомневаясь в его душевном здравии. Однако было в нем нечто такое, что заставило его остаться. Ему было жаль незнакомца, но как помочь его горю, он не знал.

— Ах, это вы про стихи. Открою вам секрет: светить может любой, разве я не об этом писал?

Незнакомец обернулся и внимательно посмотрел на собеседника.

— Уже поздно, — наконец сказал он. — Идите смело, я не покончу с собой.

— Смотрите у меня. — погрозил поэт пальцем, прежде чем покинуть этого странного гражданина.

Вернувшись в отель, Маяковский лег и заснул как есть, и не думая раздеваться, и всю ночь ему снилось солнце, что обещало его навестить.

В переполненном зале пединститута было душно словно в печи. Пускали бесплатно и потому желающих оказалось столько, что вахтеру пришлось таскать с первого этажа еще некрашеные скамейки, хотя половина присутствовавших впервые услышала о том, что есть такой поэт.

Поднявшись на сцену, товарищ Маяковский, словно почувствовав это, представился. Веселая решимость озарила его лицо. Сняв пальто, он поправил желтый свитер и повернулся в публике.

— Здравствуйте, я — Маяковский. — прогремел звучный голос.

Примечание к части

Еще цезарь писал о том, что кельты верили в переселение душ, и история моих героев вдохновлена этой верой, все-таки они родом из тех же мест. Хотя сейчас и кажется, что все плохо и надежды больше нет, стоит лишь перевернуть страницу, и начнется новая глава. И в этой новой главе Мерлина и Петра вы узнаете под другими именами, а им самим представится шанс искупить ошибки прошлого, став лучшими версиями себя: https://ficbook.net/readfic/7384499