Воробьев Кирилл под псевдонимом Баян Ширянов
Монастырь

Книга 1.

ГЛАВА 1.

Утро с трупом.

1.

Прапора.

Во втором часу ночи появились клочья тумана. А к четырём – плотная белёсая пелена накрыла двор старого монастыря. Лучи двух мощных прожекторов, которые должны были освещать монастырский двор, вязли в тумане, выхватывая из мглы лишь небольшие островки света.

Вертухаи давно закончили свой ночной обход, сосчитали количество зеков, загнали в койки почитателей однополой любви и поклонников чифиря, и теперь кто спал, кто резался в отобранные у преступников карты на вахте, краем уха вслушиваясь в неестественную тишину. Но всё, казалось, погрузилось в покойное благодушие. Лишь изредка, глухо, как из колодца, доносился визг циркулярной пилы: на промке вкалывала ночная смена зеков.

Прапорщик Синичкин, по прозвищу Синяк, пытался заснуть. Третьи сутки прапорщик маялся с больным зубом. В зеркале, когда Синяк открывал рот, оттягивая пальцем губу, была видна огромная чёрная дыра в коренном. Её окружала лишь тоненькая ниточка здоровой ткани. Это удручало Синичкина, и он прибегал к народному обезболивающему – водке. Но спиртное уже не помогало, возбуждая лишь безысходную жалость к самому себе, и откладывать визит к зубному было уже нельзя.

Синяк ворочался с бока на бок, накрывался с головой шинелью, стараясь хоть так заглушить пьяные крики игроков и своё, уже начинающееся похмелье. Но сон не шёл.

К кому-то пришла десятка с тузом, и это вызвало такие бурные восторги с одной стороны и возмущённые вопли с другой, что Синичкин вскочил.

– Сволочи! Дадите вы мне поспать, пьяные рожи?!

– А чо ты спать завалился? – Прапорщик, которого все звали Черпак, подал голову назад так, что у него появился двойной подбородок, и улыбнулся половиной рта. – Нам спать не положено – преступник сбежит.

– Во, во, – Поддакнул ещё один вертухай, прапорщик Автандилов, не забывая при этом тасовать лохматую колоду, – Пасматри пагод какой! Нэ выдно куда пысаешь!

– Не отрывайся от коллектива, присоединяйся. – Миролюбиво предложил Черпак, косясь на ставшее одутловатым лицо Синичкина. – Всё быстрее дежурство отмотаем…

Флюс прапорщика первые дни вызывал усмешки, как и его желание насколько возможно оттянуть визит к врачу. Некоторые предлагали Синяку свои услуги, многозначительно потирая кулаки. Один такой шутник, Ваня, присоседившийся к Черпаку, сиял свежим фингалом и, избегая смотреть на Синичкина, угрюмо молчал, изредка прикасаясь к заплывшему глазу.

– Да пошли вы все!.. – Махнул рукой Синяк, и вышел из дежурки.

В "аквариуме", перед кнопкой, открывающей дверь в зону, храпел стриженый первогодка срочник. Прапорщик с силой стукнул по железной двери, солдат дёрнулся, едва не свалившись со стула, но успел за что-то зацепиться и, вскочив, заморгал красными невыспатыми глазами.

– Ты у меня поспи тут! – Рявкнул Синяк. – Открывай!

Солдат нажал кнопку, замок щёлкнул, вынимая три толстых штыря из двери.

Потянув её на себя, прапорщик, бросив ещё один суровый взгляд на срочника, вошёл в зону.

"Надо не забыть влепить этому салаге пару нарядов…" – Думал Синяк, плывя сквозь туман. Территорию зоны-монастыря он знал наизусть. Мог прийти в любой её угол с завязанными глазами, но сейчас, в тумане, всё смешалось.

Прапорщик брёл наугад, подгоняемый болью, пока не упёрся в решётку локалки.

Внезапно он поёжился. Шестым, или, даже, седьмым, чувством, Синяк понял: что-то не так, где-то притаилась опасность. Объяснить это ощущение прапорщик не мог, но за годы службы научился вычленять его из потока других. Несколько раз это спасало ему жизнь.

Вот так же, как сейчас, несколько лет назад поджался его живот, выгнулась спина, взгляд застыл на одной точке, причём Сничкин мог бы поклясться, что при этом видел даже то, что творилось за его спиной. Тогда оттуда, со спины, на него набросился зек с заточкой, но Синяк, в повороте, успел перехватить руку с полоской острой стали, на которой виднелись несточенные зубья ножовочного полотна, и так врезал преступнику локтем по незащищённой шее, что тот моментально отключился.

Чувствуя непонятно откуда исходящую угрозу, прапорщик, не отпуская прут локалки, медленно повернулся. Но в тумане ничего не было видно, никакого даже намёка на чьё-то движение.

Вдруг Синяк понял, что его пальцы словно слегка прилипли к металлическому прутку ограды, словно тот был намазан чем-то сладким.

"Странно, – Подумал Синичкин, – Вроде, не красили… Или это зеки созоровали?.." Поднеся ладонь к глазам, прапорщик увидел, что она испачкана чет-то тёмным.

И тут, наконец, Синяк понял, что его насторожило. Запах!

Тут пахло смертью. Это был тот самый, сладковатый запах крови, который витал над исправительной колонией после подавления зековских бунтов. Тогда он просачивался всюду, чувствовался даже за толстенной внешней стеной монастыря, был ядрёным, приторным. Он исходил от десятков неподвижных тел расстрелянных преступников, которые любой ценой пытались вырваться на свободу.

Сейчас повисший в тумане аромат крови был слабее, но от этого ощущался не менее отчётливо.

Подняв голову, сквозь белёсую мглу, Синяк увидел, что на островерхих прутьях, метрах в трёх над землёй, находится что-то большое и тёмное.

Труп.

Прапорщик не захватил с собой фонаря, но и без него было ясно, что там, наверху, висит зек, нанизанный сразу на несколько штырей.

Ещё раз оглядевшись, и никого не заметив, Синяк помчался на вахту. Солдат в "аквариуме" не спал. Он сразу, едва завидев прапорщика, не дожидаясь стука, открыл дверь, успев про себя удивиться выражению злобной отрешённости на перекошенной физиономии Синяка.

Ворвавшись в дежурку, прапорщик хотел было заорать, выгнать всё это сонное быдло на плац, но вместо этого схватился за щеку и прислонился к дверному косяку. Зуб прострелило. От внезапной боли по обветренному лицу Синяка потекли слёзы.

– Эй, да ты чего? – Встал Автандилов.

Но Синичкин не мог ничего сказать. Он лишь мотал головой, размазывая по щеке чужую кровь.

– Прэступнык парэзал? Да? Ты скажи гдэ, да?!

Теперь уже все заметили кровавые полосы на лице прапорщика.

– Что случилось? – Черпак отложил свою сдачу карт на стол, рубашками кверху, налил пол стакана водки и в два шага оказался около мычащего Синяка.

– Выпей!

Трясущейся рукой Синичкин принял стакан. С секунду рассматривал его затуманенным болью взглядом, затем одним глотком влил в себя обжигающую жидкость. Лишь после этого он смог проговорить:

– Трупак. На кольях…

– Что?! – Черпак невольно отступил, столкнулся с Ваней, но на ногах удержался. Как на старшего наряда, на Черпака ложилась ответственность за все ЧП, которые могли случиться во время его смены.

– Где? Иди, показывай!

– Да пшёл, ты… – На мгновение ослабшая боль принялась терзать Синяка с новой силой и он просто сполз по косяку и оказался сидящим на корточках. – Сам найдёшь… У второй локалки… У-у-у… – Лицо прапорщика опять перекорёжило.

– Ну, ладно… – С угрозой в голосе пробормотал Черпак, но Синичкину на это было наплевать, все его мысли вращались вокруг растущей пещеры в собственном зубе.

– Ладно. – Повторил Черпак уже с другой интонацией. – Ваня, ты собери кума, лепилу и ДПНК. Автандил! За мной!

– Слюшаюсь!.. – Вздохнул прапорщик Автандилов спине убегающего Черпака.

2.

ДПНК и кум.

Начало светать и туман почти рассеялся. От него остались лишь редкие, парящие в воздухе хлопья, похожие на лохматые обрывки канатов.

Труп заключённого пока ещё висел. Тело его оказалось проткнуто сразу четырьмя штырями, лицо мертвеца было обращено к небу. Одна из его рук застряла между прутьями и казалось, что жмурик просто отдыхает, чтобы потом, напрячься, сделать последнее усилие, и соскочить с ограды.

– Как это его угораздило? – Тощий начальник оперативной части, по-зековски кум, майор Лакшин, ходил кругами, осматривая место происшествия. – С крыши?

Очень похоже… – Ответил он сам себе.

– Да, потом всё это можно? – Нетерпеливо переминался с ноги на ногу ДПНК, майор Семёнов. – Думай, давай, чего делать-то!

– А чего долго думать? – Удивился Лакшин, разглядывая ДПНК, словно видел того, максимум, второй раз в жизни. – Снять его по быстрому. Решку вымыть.

И чтоб никаких следов…

– Ты думаешь, его никто не видел? – Ехидно спросил Семёнов.

– А если и видел? – Пожал плечами Лакшин, – Осужденный в побег собрался.

Залез на крышу, оступился, и вот он… – Кум махнул рукой в сторону трупа.

– Ну, это для начальства… – Недовольно скривился Семёнов. – Кстати, Михаил Яковлевич, мёртв он давно? – Обратился ДПНК к начальнику медчасти, капитану Поскрёбышеву.

– Часов несколько… Судя по крови… – Пожал плечами медик, – Точнее не скажешь. Экспертиза нужна.

– Когда мы ходили – все были на местах… По счёту…- Встрял в разговор начальства ошивавшийся поблизости Черпак.

– Все по счёту… – Передразнил майор Семёнов. – Давай, бери кого хочешь, чтоб через пять минут тут никто не болтался…

Прапорщик исчез, а ДПНК хмуро посмотрел на Лакшина.

– Вот что… – Наконец проговорил Семёнов, пристально разглядывая асфальт у себя под ногами, – Носом землю рой, а чтоб к вечеру я всё знал! Ясно?

– Самому любопытно… Вроде побегушников не намечалось…

– Это я и так знаю… – Поморщился ДПНК. – Короче, всех дятлов своих протряси! Блатных! Кто там у тебя ещё в кукушках ходит?.. Понял!? А я, – Добавил Семенов так тихо, что слышать его мог только Лакшин, – в то что это бегунок – не верю. Хоть режь…

Мне правда нужна… Правда!..

И ДПНК майор Василий Семёнович Семёнов грузно затопал к вахте.

3.

Зеки и Куль.

Над старым монастырём, превращённым в исправительную колонию, проплывало однотонное серое утреннее небо. Воздух, наполненный мелкой водяной пылью, заполнял слабые зековские лёгкие, заставлял перхать, придавал первой сигарете мерзкий прелый вкус.

Наверное, в том, что обитель удалившихся от суетного мира стала служить застенком, был какой-то высший смысл. И там и здесь людей изолировали от общества, ограничивали во всём и лишь мысли их не были подвержены строгой цензуре. И монахи, и зеки должны были работать, чтобы поддерживать своё существование. Одни, правда, лелея надежду на скорейшее освобождение, а другие зная, что лишь смерть принесёт им свободу от того, что их окружает и перенесёт в царстивие небесное. Но для зеков рай находился на земле.

Начинался он сразу за монастырской стеной, и название имел не такое впечатляющее, на первый взгляд. Раем для зеков была воля.

Об этом размышлял бесконвойник Куль. Он, свежевыбритый собственным "Харьковом", умывшийся и пахнущий хвойным мылом, сидел на корточках, прислонившись к кирпичной стене своего барака. Стена за ночь промёрзла и холодила спину даже сквозь толстый свитер и телогрейку.

Впрочем, бараком это здание называли лишь по какой-то странной привычке.

Раз живут там зеки – значит – барак. На самом деле это было монументальное четырёхэтажное сооружение, изогнутое буквой "П". Осужденные, правда, занимали только три нижних этажа. Четвёртый возвышался над крепостной стеной настолько, что из его окон можно было увидеть волю. Администрация колонии не могла позволить своим подопечным такой роскоши и последний этаж, раз и навсегда, был наглухо замурован.

Нынешний хозяин зоны попытался найти пустующим помещениям хоть какое-нибудь применение. Но, после того, как несколько входов на последний этаж были расковыряны, их почти сразу обратно заложили кирпичом. Причин этому называлось несколько. Одни утверждали, что хозяина остановили финансовые сложности. На четвёртом этаже он хотел сделать филиал больнички и служебные помещения. Но денег ни на лифты, ни на постройку отдельного, к тому же охраняемого, входа, у лагеря не нашлось. Другие говорили, что тогдашний ДПНК, который проник на закрытую территорию, увидел там такие титанические завалы строительного мусора, вперемежку с застывшими грудами бетона, то, что осталось после реорганизации монастыря в зону, что отказался от очистки этих помещений. Третьи, перед тем как сказать, таинственно озирались по сторонам и мрачным шепотом сообщали, что на последнем этаже живут привидения тех, кого замуровали там заживо во время сталинских чисток.

Последним, впрочем, веры было больше, чем первым двум. Большинство осужденных, живших на третьем, своими ушами слышали сверху раздающиеся по ночам женские стоны.

Куль же жил сперва на втором, потом, став бесконвойником, поселился на первом, на плохой сон не жаловался и по ночам ничего, кроме разборок между блатными, не слышал.

Окурок "Астры", зажатый между большим и указательным пальцами бесконвойника, исходил густым дымом. Дым тёплыми, почти обжигающими, волнами струился по грубой пожелтевшей коже, покрывая её жирным коричневым налётом.

Рядом с Кулём, у стены, стояли, сидели другие бесконвойники. Курили, завистливо поглядывая на пустующие скамейки, на которых лежали газетные листы с честным предупреждением: "Окрашено".

Какой-то зек, считающий, наверное, себя умнее других, выйдя из здания, сразу направился к скамье, и провёл пальцем по одной из крашеных досок.

Вполголоса выругавшись, он медленно пошёл к решетке локалки.

У Куля, впрочем, тоже остался след от непросохшей масляной краски. Сунув сигарету в рот, он затянулся, сплюнул приставшие к губам горькие табачные крошки, потом посмотрел на ладонь. Там, частью прорисовывая папиллярные линии, частью покрывая кожу сплошным слоем, было тёмно-зелёное пятно. Куль легонько поскрёб его ногтем. Краска не сколупывалась, она лишь размазывалась и забивалась под ноготь.

"Хорошо, что сначала рукой попробовал… – Лениво думал Куль, – Руку бензином легче отмыть, чем штаны…" – Кой дурак приказал красить в такую погоду?.. – Пробурчал кто-то стоявший рядом. Подняв голову, Куль узнал Скворца. Осужденного Скворцова, который, по иронии судьбы, которую звали лейтенант Симонов, и которая была начальником первого отряда, к которому была приписана и бригада б/к, работал в "скворечнике", будке посреди плаца, и нажимал кнопки, открывающие замки локалок.

Вопрос так и остался безответным. Все знали, что приказал сам Симонов, которому выездники приволокли ведро украденной в совхозе краски. По одной из версий, дар был не добровольный, просто воры не смогли вовремя толкнуть краску за самогон, за что и поплатились, лишившись того и другого.

Симо'на, таким было прозвище отрядника, можно было понять. За ночь краска, хотя и прикрытая импровизированной крышкой, провоняла весь его кабинет, короче, требовала немедленного применения.

Затянувшись последний раз, Куль встал, бросил окурок на мокрый асфальт, и, с хрустом потянувшись, растёр его сапогом.

– Внимание! – Хрипло пробасил изменённый до неузнаваемости голос. Он шёл из доисторического репродуктора, приваренного на уровне второго этажа и принадлежал ДПНК, майору Семёнову.

– Внимание. – Повторил репродуктор. – В колонии объявляется подъём! Всем осужденным построиться для проведения утренней зарядки!

Для большинства зарядка в колонии АП 14/3 была пустой формальностью.

Заключалась она в том, что зеки, стоя в локалках, слушали ритмичную музыку, которая за годы использования плёнки, превратилась в малопонятный хрип, сквозь который изредка прорывались куски фраз. Длилось это безобразие пять минут, за которые те кто припозднился с вставанием, могли привести себя в порядок и выбежать на плац до утренней проверки.

Сколько помнил Куль своё пребывание в этом лагере, ДПНК, дежурным помощником начальника колонии, всегда был майор Семёнов. Плотный, лысый, с багровым шрамом на лбу, который получил во время подавления какого-то зековского бунта, майор резвенько косолапил вдоль строя осужденных, останавливаясь лишь для того, чтобы сопровождающие его прапора успели выслушать рапорт шныря, и сверить количество народа в строю и сказанную цифру. Пока прапора считали зеков, майор рыскал глазами по строю, выискивая что-то ему одному ведомое в лицах преступников.

Зарядка кончилась. Пришла пора строиться и пересчитываться.

Замки локалок звонко щелкнули разом, и зеки, не торопясь стали выходить на монастырский двор. Тут же загромыхала бравурная музыка, которая, по мысли замполита, должна была звать зеков на трудовые подвиги. Но зеки не рвались становиться героями и лишь морщились от хриплых будоражащих звуков.

За два с половиной года отсидки Куль стал относиться к жизни более философски. В тюрьме, маясь от безделья, он еще пытался как-то поддерживать суматошный темп московской жизни. Но, изведя два десятка пар синтетических носков и несчетное количество черняжки на разные поделки, Николай поостыл.

Приноровившись к безделью, он вставал со шконки только для жратвы, проверок и отжиманий. К картам и нардам Куль относился спокойно и, если и играл, то лишь, как говорилось на зековском жаргоне, "без интереса", ни на что.

Да и придя на зону, Куль продолжил эту традицию. Он не высовывался зря, за исключением случаев, когда надо было стать безжалостным и всеми силами отстаивать себя, свое место в зековской иерархии, и, хотя пытался создать видимость соблюдения режима, на УДО так и не попал. Зато Хозяин вывел его в бесконвойники.

Двор, превращенный в плац, покрытый несколькими слоями асфальта поверх булыжной кладки, был расчерчен белыми линиями по военному образцу. Но зеки упорно не обращали на них внимания и строились так, как им было удобно.

Бесконвойников и хозобоз проверяли первыми. На удивление тихий ДПНК майор Семенов лишь кивнул на доклад шныря. Прапора пробежались по строю, пересчитывая пятерки зеков. Цифры совпали и проверка двинулась дальше.

– Чего он такой тихий? – Куль повернулся к своему семейнику Семихвалову.

– Отряд! Напра-во! В столовку шагом марш! – Скомандовал Сечкин, завхоз первого отряда. Бесконвойники и хозобозники повернулись и, смешивая строй, толпой пошли в трапезную.

– А ты не слышал? – Поразился Семихвалов и скорчил страшную гримасу.

– Не тяни кота за яйца.

– Сегодня ночью один зек из шестого хотел Синяка мочкануть. Залез на крышу, и когда тот проходил мимо, сиганул на него! Только промахнулся и напоролся на решку.

– Гонишь ты, Николай Валентинович. – Ухмыльнулся Куль.

– Не гоню, Николай Евгеньевич. – Покачал головой Семихвалов и легонько хлопнул семейника между лопаток:

– Кого хошь спроси. Об этом уже вся зона базарит. А со сранья прапора из шланга решку мыли. Зачем, спрашивается? Кровь смывали.

– И ты веришь?

– А чо? Синяка давно отпидорасить пора.

– Пора-то пора… – Недоверчиво насупился Кулин. – Только навряд ли он кого допек так, что тот на него с заточкой… Синяк – гондон, но хитрый.

Да и сам прикинь, на хрена этому самоубийце на крышу лезть? Да и как он залез-то?

Отряд расселся за столы, на которых баландеры уже расставили шленки с дымящей перловкой, тюхи темный густой чай.

– Блин, опять дробь шешнадцать с коровьими хвостами… – Послышался чей-то недовольный голос.

– А ты уходи из бэ-ка, будут без хвостов давать… – Ответили с соседнего стола.

На эту перепалку никто не обратил внимания. Рты большинства были уже заняты кашей. По сторонам никто не смотрел. Основной задачей в столовке было не удовольствие от еды, а принятие питательных веществ. И чем быстрее оно проходило, тем лучше.

Зал столовки, бывшая монастырская трапезная, вмещал около трехсот пятидесяти человек, и поэтому зона завтракала, обедала и ужинала в несколько смен. Минут по десять каждая.

Усилиями зоновских художников зал был оформлен плакатами типа "Береги хлеб – богатство Родины!" и "Добросовестный труд – дело совести каждого осужденного!" с ублюдочными мордами стукачей в пидорках и огромной, во всю стену, фреской, на которой микроскопические комбайны бороздили поля пшеницы-мутанта, которая была раза в два выше этой техники и вырастала непосредственно из герба СССР, так, что создавалось впечатление, что скоро от колосьев на гербе ничего не останется, все пойдет в бездонные закрома Родины.

В одном месте, почти по центру композиции, краска облупилась, и сквозь жнивьё прорывалось чьё-то белое крыло. Казалось, что ангел, или крылатый святой, не в силах вынести позорной мазни, сейчас взмахнёт крылами, и посыплются разноцветной шелухой все эти патриотические лозунги. Взмахнёт крылами, выпорхнет на свободу, и полетит над монастырской землёй, осеняя грешные души зеков божественной благодатью.

Допив приторно-сладкий чай, баландёры сахара для своих не жалели, Кулин рыгнул, отодвинул шлёнку и кружку и не став дожидаться момента, пока не поест последний из бесконвойников, вышел к дверям столовки, посмолить очередную "астрину".

Когда последний бесконвойник вышел из столовки и направился к вахте, проверка всё ещё шла. ДПНК застрял около восьмого отряда. Его новый завхоз, Котёл, что-то пытался доказать майору Семёнову, но тот, по своему обыкновению, не слушал зековской болтовни и смотрел куда-то вверх.

На вахте бесконвойников слегка, исключительно ради блезиру, обшмонали и выпустили за ворота, где подневольных работников поджидал совхозный автобус. Зеки влезли в распахнутые двери, расселись. Рабочий день начался.

4.

Кум и стукачи.

Начальник оперативной части майор Игнат Федорович Лакшин сидел в своем кабинете и ждал. Он послал помощника нарядчика за завхозами отрядов, живших в здании монастыря, и, в первую очередь, за завхозом восьмого отряда, отряда мебельщиков. А пока они не пришли, разбирался с письмами.

У Лакшина была отработанная схема получения доносов. Она никогда не была секретом и любой зек, желавший нагадить своему ближнему, мог ей воспользоваться.

Около трапезной находился огромный почтовый ящик. В него зеки опускали письма для родных. Но кроме сообщений родственникам, и друзьям, попадались послания и Лакшину.

Внешне они ничем не отличались от обычных писем, которые, по зековским правилам, заклеивать было запрещено, но начало у всех было стандартным:

"Довожу до вашего сведения, что…" Так же часто попадалась вариация этого начала: "Дорогая мамочка, хочу тебе рассказать…", а дальше следовал непосредственно текст доноса. Стукачи были весьма консервативны и писали однотипно, можно было даже сказать, традиционно, почему-то подражая официозному суконно-казенному языку.

За годы службы Лакшину настолько приелась эта начальная фраза, что любое иное начало радовало его как ребенка. Майор мог несколько дней подряд твердить про себя: "Хачу настучать на сваево саседа по шконке…" Или:

"Иванов дал мне в морду. Начальник, стукни его свиданкой!" Но так, обычно, писали стукачи поневоле. Зеки, по жизни слабые, не умеющие постоять за себя как следует и, поэтому, прибегающие к доносу как к последней мере самозащиты, как к единственной доступной для них форме мести, очень часто просто – в момент отчаяния.

Некоторые из таких писем, действительно, требовали немедленного вмешательства оперчасти. Лакшину ни к чему было плодить "девок" в своей колонии. А ведь за крутой косяк зеки могли не только отпидорасить, но и запросто посадить на перо.

Другие же, типа "Сидоров в отряде мутит чифирь и жрет его в одну харю", не вызывали у кума ничего, кроме кривой ухмылки. Но даже и такие доносы он брал на заметку. Мало ли, вдруг потребуется прижать такого любителя крепкого чая?..

Все такие письма были анонимными. Зеки даже предпочитали писать о себе в третьем лице, чтобы, не дай Бог, поставить свою подпись.

Профессиональные же стукачи, напротив, любили играть в шпионов. Они присваивали себе замысловатые прозвища и в конце любого доноса требовали оплаты за свою информацию. Обычно чая или глюкозы, как на местном жаргоне назывались конфеты карамель. Некоторые, особо наглые, пытались даже прибарахлиться за счет оперчасти. Они открытым текстом писали, что "для успешного выполнения секретных заданий, осужденному Стальной Ветер до зарезу требуются новые сапоги и черная фуфайка…" У Лакшина с этим проблем не было. Те нелегальные передачи в зону, гревы, что прапора отметали по доносам, делились между несколькими стукачами, и все были довольны.

Причем, прежде чем выдать стукачу оплату трудов, майор всегда ненавязчиво понуждал его в доверительной беседе повторить написанные сведения с максимальным количеством подробностей. Это позволяло выяснить, не обманывает ли стукач, пытаясь впарить за ценные сведения досужие вымыслы.

Но, даже если информация оказывалась ложной, майор все равно давал чего-нибудь своему добровольному помощнику, но намекал, что в следующий раз на туфту не клюнет, а если зек не внемлет предупреждению, то кара не замедлит воспоследовать. Стукач уходил призадумавшись и, если он и являлся в следующий раз, приносил действительно ценные сообщения.

Большая часть писем, приходивших к куму, была гораздо менее полезна, чем прямые доносы. В них сообщались разного рода слухи, зачастую, просто выдуманные рьяными стукачами.

Вот и сейчас Игнату Федоровичу попалось именно такое послание.

"Довожу до вашего сведения, – писал з/к Орлиный Глаз, – что прошлой ночью я слышал на четвертом этаже какие-то подозрительные звуки, напоминающие шаги.

После этого оттуда же раздавались хрипы и стоны, предположительно женского происхождения. Многие слышали то же самое и связывают это с возросшей активностью привидений…" Подобных писем за последние месяцы собралась увесистая пачка. Причем, Лакшин знал это по многолетнему опыту, разговоры о привидениях начинаются каждую весну. К средине лета они стихают, а осень и зиму призраки ведут себя на удивление тихо. А вот в мае…

Хотя кум и не показывал на людях, что верит во всякую там мистику, для себя он связывал эту весеннюю активность духов с тем, что именно в мае 1922 года безымянный полк Красной армии, расквартированный в близлежащем Хумске, в результате стремительного рейда разгромил засевших в этом монастыре колчаковцев. Приют белогвардейцам дала община монахинь, за что и была изнасилована и расстреляна в полном составе воинами революции.

История не сохранила подробностей, но ходили странные слухи о предательстве. Якобы один из колчаковских офицеров согласился открыть ворота, за что ему была обещана жизнь.

Но, в любом случае, монастырь Святой Тамары и без того имел дурную репутацию. Лакшин специально сидел в Хумском архиве, перебирая документы и фотографии прошлого века. Там он и выяснил, что в здании, где сейчас располагались общежития зеков, еще в семнадцатом веке водились привидения.

Из-за этого монастырь несколько раз оказывался под угрозой закрытия, пока Советская Власть не приспособила его для нужд ГУЛАГа.

На месте погоста и примыкающего к нему сада выросли производственные корпуса. Церковь переоборудовали в склад готовой продукции, звонницу превратили в котельную, в обширных конюшнях разместились клуб, школа и больничка. Раньше в них еще одно помещение занимал спортзал, но в один прекрасный год начальство решило, что нечего зекам развлекаться физкультурой и там разместили еще один отряд осужденных. Палаты матерей-настоятельниц заняли библиотека, нарядная и кабинеты приема уголовного населения администрацией колонии. Именно там и находился кабинет Лакшина. Надвратную часовню заняли под КПП, там же, в крепостных стенах, где раньше были палаты настоятельниц, разместились кабинеты начальства, комнаты свиданий и ШИЗО с ПКТ. Единственное, что не претерпело изменений – трапезная. Правда ныне она обзывалась по мирскому – столовая, но суть дела от этого не менялась.

Единственным новостроем было здание карантина, по зековскому этапки, которое с ней делили каптерка, баня, парикмахерская и прачечная.

Резонно подозревая, что хозяин зоны, полковник Зверев, не страдает излишним мистицизмом, Игнат Федорович не тревожил свое начальство подобными пустяками. Привидения, ну и что? Их существование ничем, кроме слухов, не подтверждалось, на производительность труда призраки не влияли, оперативная работа от них не страдала, значит, и внимания не стоили. Реальны они, или нет – это был другой вопрос. Сам Лакшин с духами ни разу не сталкивался, но верить в них был склонен. Ведь не на пустом же месте из года в год повторяется одна и та же картина?

Впрочем, материалистическую идиллию портило несколько случаев сумасшествия обитателей третьего этажа. Они, по их голословным заявлениям, вплотную сталкивались с призраками. Одного такого, пытавшего задушить всех попадавшихся на его пути, пришлось даже обрядить в браслеты изолировав в ШИЗО и, поскольку он с маниакальным упорством пытался повеситься, тронувшегося зека пришлось этапировать в одну из психиатрических лечебниц близлежащего Хумска, где и затерялись его следы.

В дверь осторожно постучали.

– Сейчас! – Крикнул майор, пряча стопку писем в ящик стола. – Войдите!..

– Можно? – просунулась в дверь стриженая зековская голова.

– Да входи же! – насупился Игнат Федорович.

В кабинет, бочком, проскользнул дородный детина с белой биркой:

– Осужденный Исаков, Игорь Васильевич, сто сорок четвертая, вторая… – начал завхоз стандартный ритуал обращения.

– Хватит, – нетерпеливо махнул рукой Лакшин, прерывая зека, – Садись.

– Я уж третий… – автоматически начал Исаков, но осекся и осторожно посмотрел в лицо главному оперу.

Игнат Федорович негромко рассмеялся. Он любил, чтобы его боялись. Начальные знания психологии очень в этом помогали, но сейчас надо было вызвать завхоза на откровенность и именно поэтому кум сознательно начал с такой "вольной" фразы. Лакшину хотелось, чтобы зек, хотя бы на время забыл, что находится за решеткой и расслабился. -…третий год досиживаешь, – отсмеявшись закончил Игнат Федорович фразу Исакова. – Так?

– Да. – Потупился зек.

– Да присаживайся, ты!.. Курить будешь? – Майор протянул завхозу пачку "Camel". Зек притулился на краешке стула и потянулся, было, за сигаретой, но вдруг отдернул руку и отрицательно покачал головой.

– Ладно, – улыбнулся майор как можно искреннее, – захочешь – возьми. Не стесняйся.

Зек коротко кивнул, пожирая взором иностранные сигареты.

– Знаешь, зачем я тебя вызвал?

– Из-за Гладышева… – Отвернулся Исаков.

Лакшин не стал делать ему замечания. Начальник оперчасти специально обустроил свой кабинет по-домашнему, так, чтобы любая мелочь напоминала о "воле" с тем расчетом, чтоб всякий, приходящий сюда, мог почувствовать себя словно по другую сторону ограды. И сейчас, наблюдая за реакцией зека, Игнат Федорович отмечал про себя, что завхоз это заметил и, следовательно, сделан еще один шаг к более-менее доверительной беседе.

– Правильно, Котел.

Исаков, услышав свое прозвище, невольно вздрогнул и посмотрел куму прямо в глаза. Гляделки продолжались несколько секунд. Первым отвел взгляд зек, но глупых вопросов задавать не стал. Это понравилось майору.

– Ты ведь, Котел, башковитый парень… – начал Лакшин, – думаешь, почему ты вдруг в завхозах оказался? Я за тобой наблюдаю уже давно. С самого первого дня, что ты здесь объявился… Ты на УДО метишь, или на "химию"?

– Да, хотелось бы… – Впервые улыбнулся Исаков, но тут же погасил улыбку, настороженно посмотрев на кума. Игнат Федорович почти что видел, как шевелились в голове зека извилины, пытаясь раскусить замысел майора.

Однако, судя по слегка туповатому выражению лица завхоза, все усилия оказывались тщетными.

– Пойми, я тебе не враг… – Произнес кум дежурную фразу. Но сказана она была так проникновенно и без грана фальши, что зек почти поверил этим словам, и это моментально отразилось на его расплывшейся физиономии.

– Только, вот, есть у тебя один минус… – со вздохом вымолвил Игнат Федорович и почмокал губами. Майор специально при этом посмотрел в сторону, чтобы у завхоза создалось впечатление, что начальник раздумывает, сообщать о "минусе", или нет. Выдержав секунд тридцать, Лакшин закончил фразу:

– Это любовь к "женскому полу"…

– Но я… – Испуганно привстал Исаков.

– Ты пойми меня правильно, – радужно осклабился кум, видя беспомощные трепыхания Котла, – я ведь не против…

Дав зеку немного времени на осмысление этой потрясающей новости, Игнат Федорович продолжил:

– Главное – чтобы все было по обоюдному согласию и чтобы ты никого без дела не притеснял…

Исаков на глазах побледнел. Он вспомнил, что буквально неделю назад отметелил одного из "девок" за то, что тот отказался бесплатно делать очередной минет.

Поняв, что куму об этом известно, несмотря на то, что Котел бил пидора, приговаривая: "Стукнешь – в дальняке будешь жить!", завхоз стал лихорадочно прикидывать чем ему это может грозить, не стоит ли пойти в отказ, или, напротив, слезно покаяться и умолять поверить, что такого больше не будет.

– Завхоз должен быть выше всяких там мелочных разборок. – тихо проговорил Игнат Федорович. – Он должен быть всегда в курсе и пресекать. А если не может сам…

Майор очередной раз растянул губы в сладчайшей улыбке:

– Ему есть на кого положиться…

Среди ужаса, аршинными буквами написанного на лице зека, вдруг промелькнула искра понимания. До него дошло, что он отделался предупреждением и наказывать его пока не будут. Котел глубоко вздохнул и, к удовлетворению майора, наконец расслабился.

Лакшин внимательно наблюдал за мыслительным процессом, отражавшимся на лице зека, внешне сохраняя при этом полное спокойствие. Кум, встречаясь с подобными типами, всякий раз вынужден был бороться с омерзением, чтобы не выпустить его наружу, чтобы не дать понять тупоголовому громиле, как на самом деле относится к нему начальник оперативной части.

– А уж если что-то там не так… Косяка, скажем, запорешь… Сам понимаешь…

Исаков не понимал. Он никак не мог сообразить, то ли его прикроет кум, то ли закроет. На всякий случай, зек активно замотал головой. И, решив, что ситуация, все же, складывается в его пользу, осмелел и взял сигарету из желтой пачки с верблюдом. Майор придвинул к нему пепельницу.

– Сколько ты уже в завхозах?

– Третий месяц…

– Ты ведь сможешь до "химии" продержаться?

– Могу. – уверенно кивнул Котел.

– Вот и давай! – наклонил голову Игнат Федорович. – А теперь расскажи-ка мне о Гладышеве.

Пока Исаков, судорожно затягиваясь, рассказывал майору то, что куму и так было известно, Лакшин откровенно скучал. Зек чувствовал, что говорит слишком мало, но почти ничего интересного вспомнить не мог. Но вдруг завхоз упомянул, что в последние дни раза три по ночам не находил Гладышева в секции, но думал, что тот ушел чифирить с кентами из других отрядов, а к ночной проверке всегда приходил и поэтому завхоз не придал этому должного значения, а кентов у покойного была такая куча, что можно со счету сбиться… Кум встрепенулся, услышав о ночном отсутствии, но дождался завершения невнятного словоизвержения.

– Кто был его семейнииком?

– Сапрунов.

Эта фамилия ничего не говорила майору. Он помнил, что был в отряде зек с такой фамилией, жил тихо, очень тихо, так что никакого компромата на него не было. Как ничем не выделялся и сам покойный Гладышев.

– Что можешь про него сказать?

– Да, ничего… – пожал плечами Котел. – Тихий такой, себе на уме. Деловьем по мелочи промышляет. Мужик, одним словом.

Деловьем на зековском жаргоне назывались самые разнообразные безделушки, типа брелоков, перстней, миниатюрных чеканок. Все это можно было обменять на чай у водил в воли. Но под категорию деловья подходили и финские ножи с наборными рукоятями, и выкидные ножи. Несколько раз на памяти Лакшина прапора отметали и настоящие самопалы, которым не хватало лишь патрона в стволе.

Майор внешне ничем не выдал своей радости. Любого производителя запрещенных предметов можно было прижать. Отметив для себя чтобы дать наводку своим стукачам поискать сапруновские изделия, Игнат Федорович с ленцой потянулся:

– А где этот Сапрунов сейчас?

– В первой смене. Снять его?

– Не стоит, – поморщился кум. – Но после работы – ко мне его. Ясно?

– Так точно! – Вскочил завхоз и попытался принять стойку "смирно".

– Все, можешь идти.

Котел по-военному повернулся, щелкнув каблуками сапог, и направился к двери.

– Нет, постой!.. – Словно размышляя о чем-то остановил его майор. Он наклонился и извлек из нижнего ящика стола профессионально свернутый газетный кулек. В нем находился килограмм чая, но не только. На самом дне был спрятан мерзавчик трехзвездочного коньяка.

– Держи. Чифирни за упокой.

Котел отрицательно замотал головой, чуя подвох.

– Бери, тебе говорят!

Зек схватил кулек и засунул себе под куртку.

– Теперь – иди!..

Не поблагодарив, Исаков вылетел из кабинета. Майор, уже не скрываясь, усмехнулся. Трусоват парень. Вся его власть держится на привычке зеков к старому, уже откинувшемуся завхозу, да на кулаках. Жаль, в башке пусто. Но ничего, шныри у него опытные, толковые, наставят на путь истинный.

В принципе, Игнат Федорович гораздо больше пользы имел бы от беседы именно с ними. Шмасть и Пепел давно являлись осведомителями кума. Но вызвать их сейчас было бы тактической ошибкой. Ни к чему давать вечно настороженным зекам лишний повод для пересудов.

Если у них будет какая информашка – под вечер эти деятели заявятся сами. А что информашка будет, майор не сомневался.

5.

Воспоминания Кулина.

Тряская бетонка, шедшая от ворот зоны, уперлась в недавно заасфальтированную дорогу. Автобус с бесконвойниками, уже переодетыми в замызганные рабочие робы и фуфайки, свернул и покатил между полей, покрытых прошлогодней стернёй. Прапорщик Сергиенко, или, как все его звали, Серый, сидел рядом с водителем и угрюмо курил, повернувшись к зекам спиной.

Выкинув окурок в проносящийся за окном пейзаж, прапор потянулся и закемарил. По идее, он должен был следить за расконвоированными, но, с другой стороны, какой идиот будет выходить на бесконвойку чтобы удариться в бега? За все время службы Серого такого не происходило ни разу и поэтому к своей работе Сергиенко относился как к синекуре, очевидно, сам и не подозревая о существовании такого понятия.

Кулин, задумавшись, сидел у окна, провожая взглядом растворяющуюся в остатках тумана громаду монастыря.

Вот так же, прошлогодней весной, он впервые увидел это сооружение, еще не зная, что за этими стенами обретет одновременно и место жительства, да и работы, на весь остаток своего, относительно небольшого, срока.

Тогда, в средине марта, Кулина пригнали этапом в Хумскую тюрьму. После полутора суток в продуваемом бесчисленными сквозняками столыпинском вагоне, куда зеков запихали как дрова, под завязку, тюремная камера показалась настоящим раем. Из разбитого зарешеченного окошка нещадно дуло, но что одна небольшая дыра в стене по сравнению с уймой щелей в насквозь проржавевшем вагоне для транспортировки спецконтингента?

Камера, в которую бросили этапников, оказалась узким вытянутым помещением по периметру которого шли нары состоящие из единственной неширокой доски.

Стены покрывала бетонная "шуба", любое мало-мальски ровную поверхность которой покрывали разнообразные надписи.

Зеки кинули кешеры по нарам и устремились пописать. Параша, большущее вонючее ведро, стояла у двери и к ней немедленно выстроилась очередь.

Облегчались по малому сразу двое-трое зеков. Отходили с блаженными улыбками и возвращались к своим мешкам. Курить. У Кулина была заначка табаку, но он присоседился к какому-то мужику и упал на хвоста на его бычок.

Через часа полтора, когда все надписи на стенах были уже изучены и обсуждены, дверь распахнулась и этапников повели в баню. Николай с любопытством крутил головой по сторонам, разглядывая своё новое узилище.

Все здесь подозрительно напоминало Бутырку, и кафельные полы, и грязно-зеленые стены, и такие же сводчатые потолки. Лишь коридоры были поуже, да расположение камер несколько непривычное, их двери оказались несколько утоплены в монолитных стенах так, что к каждой вел коротенький, с полметра, проходик.

Однако местная баня совершенно разочаровала Кулина, который уже начинал с благодушием взирать на тюремное благолепие и чистоту. После узкой раздевалки, где зеков заставили сдать все шмотки в прожарку для истребления мустангов, последовало перемещение в душевую. Она оказалась квадратным помещением, где по самому центру, на месте полузабитого стока, стояла гигантская мутная лужа, больше похожая на неглубокое озеро. Мало того, она распространяла вокруг себя пелену удушливого тумана. Причиной этого природы явления были несколько куч хлорки, там и сям разбросанные по душевой.

Зажав в одном кулаке несколько микроскопических долек "хозяйки", а в другом конец мочалки, Николай остановился на входе, легкие сразу обожгла смесь хлора и водяного пара и Кулин закашлялся. Сзади подтолкнули и первый же шаг едва не кончился падением. Кафель оказался настолько скользким, что передвигаться по нему можно было лишь нелепо сгибая колени и ставя ногу сразу на всю ступню.

Осторожно передвигаясь по периметру, Николай нашел свободный рожок душа, наполовину заросший водным камнем, и начал помывку. Горячая вода, почти кипяток, прорываясь сквозь тонкие отверстия, частью лилась вниз, а частью распылялась. Через несколько минут он уже не мог разглядеть в густом паре пальцев на вытянутой руке. По обеим сторонам Кулина, невидимые зеки фырчали, довольно ухали, не обращая внимания на поистине удушливую атмосферу.

Смыв с себя мыльную пену, Николай заторопился к выходу. Там, железной двери, местами ржавой, местами все еще покрытой коричневой краской, уже толпились помывшиеся этапники. Один из них, молодой парень, не выдержав ядовитого тумана, яростно заколотил по железу:

– Открывай!

– Все помылись? – Задумчиво спросили из-за двери.

– Все! – в отчаянии заголосил парень.

– Точно? – осведомился банщик. – А то всех, как есть, в мыле погонят…

– Нет, не все! – заорали из тумана.

– Вот когда все – тогда и стукните…

Пар, вкупе с хлорными испарениями, поднимался к потолку, откуда изредка падал в виде тяжелых, обжигающе холодных капель. Николай, стремясь очистить легкие от разъедающего тумана, немного отошел от зеков, кучкующихся у выхода в ожидании чуда, и присел на корточки. Здесь, внизу, воздух действительно был гораздо чище.

Наконец домылся последний из этапников и зеки замолотили в дверь, вызывая банщика. Но тот, как видно, отлучился по каким-то делам и мужиков выпустили лишь спустя четверть часа непрерывного грохота.

Николай, наполовину оглохший и ослепший, утирая тыльной стороной потной ладони слезящиеся глаза, получил из прожарки свою одежду. Проволочные плечики, на которых висели его вещи, оказались раскаленными и Кулин, несмотря на осторожное с ними обращение, все-таки умудрился несколько раз обжечь пальцы.

Вскоре последовал очередной шмон, зеков выстроили в колонну по двое и повели наверх, в камеры. После недолгого блуждания по узким переходам, после десятка решетчатых дверей, по которым вертухаи, верные своим привычкам, оглушительно стучали железными ключами, этапники попали в уже знакомые жилые коридоры хумской тюрьмы.

Мужиков вызывали по фамилиям и, не особо церемонясь, вдвоём, втроём, запихивали в камеры.

Николая бросили в хату одного. Он бросил свой кешер и матрасовку на пол и, после того, как захлопнулась за ним кованая дверь, произнес, обращаясь в пространство:

– Здорово, мужики!

Мужиков оказалось шестеро. Камера – двенадцатиместной. Шконки, как и в большинстве тюрем, деревянные двухэтажные. Так что, из-за любителей к верхотуре, Николаю даже досталось одно из свободных нижних мест, о чем на Пресне он не мог и мечтать. В Бутырке, правда, он спал снизу, но лишь последний месяц. Все первые полтора года заключения ему приходилось довольствоваться вторым ярусом: хата была переполнена и на освободившуюся престижную шконку всегда находились более достойные желающие.

Здесь, впервые за все время отсидки, Николай почувствовал себя как дома.

Конечно, сравнение это было весьма не точным, но как еще назвать ту атмосферу спокойствия и тишины, в которую попал сейчас Кулин?

Обитатели хаты, такие же, как и Николай, этапники, все шли на общий режим.

Статьи они имели легкие и Кулин, со своими четырьмя годами, выглядел среди них этаким сверхсрочником. После выяснения обычных вопросов, как звать, за что и на сколько закрыли, сколько и какие лагеря в хумской области, сокамерники отстали, предоставив новичка самому себе.

Целую неделю Николай откровенно наслаждался жизнью. В этой камере он, наконец, смог сформулировать то, чего ему так не хватало в московских изоляторах – одиночества. Осознать, и почувствовать его.

Здесь, где никто не лез к нему с бесконечными расспросами, на которые отвечать было если не обязательно, то весьма желательно, иначе не так поймут… Здесь, где никто не предлагал замазать на что либо, а если откажешься, то тебя опять-таки могут не так понять… Здесь, где никто настырно не предлагал погонять в стиры… Кулин почувствовал себя человеком. Не осужденным, а именно человеком и это ощущение он поклялся перед собой пронести весь остаток своего заключения.

Еще одним отличием хумской пересылки была абсолютная тишина. Здесь, хотя и имелся радиодинамик, он постоянно был выключен. Никому из обитателей камеры, включая и Кулина, не были интересны последние политические новости.

Без них было гораздо спокойнее. Именно поэтому ручка, регулирующая громкость радиоточки, всегда была завернута до упора, чтобы голоса дикторов не мешали невесёлым размышлениям осужденных "беспристрастным" советским судом.

Разговоры, конечно велись, много и разные. Но никто не повышал голос, дабы доказать свою правоту, и в результате этих бесед, базарами назвать их было бы просто некорректно, собеседники, чаще всего, обогащали свои точки зрения, если будет позволено так выразиться.

Одной из самых актуальных тем служили попытки угадать что же их ждет на зоне, какие там порядки, что придется делать. Все слышали, что там придется работать. Но как? Лес валить или как-то иначе, никто конкретно сказать не мог. Одно было достоверно: после годов вынужденного тюремного безделья придется расстаться с обросшими лишним жирком боками.

Еще одной информацией не вызывающей сомнений, были сведения о том, что в лагерь никаких продуктов, ни колбасы, ни сахара, не пропускают, отметая это в пользу вертухаев. Один из сокамерников, дородный хозяйственник, имел в своем кешере полугодовой запас копченых колбас. Первое время он не верил что придется расстаться с этим богатством, но когда в хате побывал этапник с зоны и подтвердил это, все деликатесы пошли на общак.

Кулин пришел в камеру уже к окончанию праздника живота, но и на его долю досталось немало жестких ломтей "калабаса-балабаса" и нежных, тающих во рту, кусочков "сала-масала". С тех пор уже прошло немало времени, но все равно, Николай частенько вспоминал полузабытый вкус дорогой колбасы и копченого сала, густо сдобренного перчиком, которыми он до отвала наедался в этапке хумского СИЗО.

Но каникулы длились недолго. На восьмой день пребывания Кулина в хате, незадолго до утренней проверки, обитая сталью дверь с грохотом распахнулась и какой-то вертухай изо всех сил заколотил ключом по кормушке. Убедившись, что привлек к себе внимание, сержант достал бумажку и, смешно морщась, прочел несколько фамилий, среди которых Кулин, услышал и свою. Николай готов был не поверить услышанному, сердце не по-хорошему ёкнуло. "Кобздец лафе…" – с грустью подумал Кулин. – "Что то теперь будет?" – Все есть? – осведомился вертухай.

– Все… – подтвердил нестройный хор зеков.

– С вещами! – криво осклабившись сообщил краснопогонник.

Не успела дверь затвориться, как в хате уже царила какая-то нездоровая суета. Остающиеся в камере со смешанными чувствами зависти и страха наблюдали за сборами уходящих на этап. Сами этапники пытались бодриться, но все равно, неизвестность действовала на нервы. То ли их опять бросят в столыпин и повезут по просторам России, то ли путешествие подходит к концу и впереди – зона.

Сразу после проверки за этапниками пришел старичок-вертухай. Он дотошно проверил всех убывающих, заставляя называть статьи, срок, его начало и завершение и, наконец, построив зеков в коридоре, повел их сквозь бесчисленные тюремные двери.

Кулин шел вместе со всеми, в неровной шеренге, тащил матрасовку и баул, потел. Его вдруг охватило чувство полной нереальности происходящего. Такое же, как и тогда, когда его перевели из КПЗ в Бутырку. Он так же тащил свои немногочисленные вещи, наскоро купленные женой, пахнущие еще свежестью и магазином, и так же ему казалось, что все это случилось не с ним, а с каким-то другим Кулиным Николаем Евгеньевичем, двойником, в тело которого настоящий Кулин попал по странному недоразумению. И это, что происходит с Кулиным-2, его, истинного Кулина, практически не касается.

И тогда, и сейчас, Николай чувствовал себя наблюдателем, неким пришельцем из иного мира, внедрившимся в странное двуногое существо и теперь обитающий в нем, собирая информацию о местной жизни.

Это состояние отрешенности не прошло и когда Николай сдавал казенные шмотки, и когда он сидел в уже знакомой хате для этапников, и когда его, вместе с остальными, погрузили в автозак и вывезли за тюремные ворота.

Личное дело Николая оказалось самым первым в стопке и он, руководствуясь уже усвоенным правилом, "кто первый встал – того и сапоги", устроился у самого выхода из фургона, заставляя всех следующих протискиваться мимо себя. Его пытались сдвинуть, но Кулин, пребывая в отстраненном состоянии, крепко держался за место, понимая, что если его лишат этой позиции, ему не удастся еще разок взглянуть на вожделенную волю.

Едва автозак покинул двор СИЗО, Николай встал. Окошко на волю находилось на самом верху двери и наполовину было перегорожено головой конвойника в полушубке.

Сперва машина шла по старому городу. За редкими прутьями решетки проплывали дореволюционные двух- и трехэтажные домишки. Светились вывески и окна магазинов, сновали вольняки, мужики и бабы, старушки в телогрейках стояли в бесконечных очередях.

Потом промелькнули панельные хрущевки, такие же серые, как и старый город.

Тут народа было значительно меньше. Но, через несколько минут, и эти постройки кончились. Автозак покатил по раздолбанному асфальту между прозрачных лесопосадок. В лицо Кулину пахнуло весенней свежестью, запахом талого снега, нарождающейся зеленью. И это дуновение ветра словно произвело тайную алхимическую реакцию, слив Николая и его внутреннего наблюдателя в единое целое.

Встрепенувшись, Кулин обрел способность анализировать. Он по-новому посмотрел на солдата-охранника, увидев в нем не бессловесную фигуру, а некое подобие человеческой личности, с которой вполне можно было бы побазарить.

– Эй, командир!..

Конвоир, сидевший с "калашом" на коленях, лениво повернулся на оклик и процедил сквозь зубы тоном, дающим понять, что ничего хорошего он от этого разговора не ждет:

– Чо тебе?..

– Слышь, командир, куда едем? – продолжил Кулин, придав голосу веселую нервозность.

– Куды надо. – отрезал солдат и отвернулся.

– Да ты чо, в натуре? – не унимался Николай, – Я ж к тебе по-человечески, а ты, блин, хайло воротишь… Рожа твоя казенная!..

Конвойник про себя усмехнулся. Такие базары заводили любые этапники. Одни, слабаки, откровенно лебезили перед солдатом, другие, обозленные на все и вся, сразу начинали с оскорблений, надеясь, что в запале конвойник проболтается, третьи, в которых срочник безошибочно узнавал настоящих блатных, разговаривали спокойно, но несколько свысока. В любом из этих случаев солдату запрещено было вступать в переговоры с осужденными, но на запрет этот, по большей части, игнорировали.

Возможные оскорбления конвоира не трогали, пополнять свой запас блатной лексики и ругательств дальше было уже некуда, да и какие такие секретные сведения он мог открыть настырным пассажирам автозака?

– На трёшку идём… – Солдат демонстративно извлёк из кармана полушубка початую пачку "Ватры". Кулин немедленно протянул сквозь решку коробок спичек.

– А чего за лагерь?

Не спеша прикурив, конвоир вернул спички и, выдыхая густой дым, произнёс:

– Монастырь.

– В смысле?

– Натуральном. Старый монастырь. Стены толстенные, мох, там, плесень всякая. Кусты аж растут. Проклятое место…

– Погодь, погодь… Почему это проклятое?

– Грят так… – Пожав плечами конвойник опять присосался к сигарете.

– А чего там за работы? – просунулся кто-то из-за плеча Кулина.

– Разное. Половина уран копают. Другие – иприт гонят.

– Чо за иприт-миприт? – не унимался любопытный, не понимая, что над ним впрямую смеются.

– Газ такой. Ядовитый. Чуть дыхнул – в деревянный бушлат.

Там с месяц назад чего-то грохнуло. Пол зоны на кладбище… Теперь новых набирают…

– Да ты гонишь! – догадался зек.

Не отвечая, солдат затянулся.

– А чем оно проклятое? – тихо полюбопытствовал Кулин.

– Нечисто там… – конвоир скосил глаза и пристально посмотрел на Николая.

Тот ждал продолжения.

– Сила, грят, бесовская поигрывает…

– Как?

– Сядь, да просрись! – огрызнулся солдат. Видно было, что он знает что-то, о чем не собирается сообщать незнакомому зеку. Кулин не стал допытываться, надеясь, что конвоир расскажет все сам, но молчание затянулось.

Несколько зеков из-за спины Николая попытались заново завязать беседу, но солдат не реагировал, полностью погрузившись в какие-то свои мысли и, тем самым, продолжил свою работу – сторожить преступников. Сами преступники скучковались у задней стенки фургона и начали активно перешептываться. Слух Кулина выхватывал из многоголосого бубнения лишь отдельные слова:

"беспредел", "зелёный прокурор", "лесоповал"… Николай уже тысячи раз слышал подобные прожекты. Невоплотимые в реальности планы побегов. Подкопы, бензопилы, переделанные в вертолёты, катапульты, способные перебросить через многометровый забор – всё это были стандартные зековские легенды.

Пусть даже кто-то и использовал один из таких способов, какая разница? Вся энергия таких побегушников уходила в базары и бесплодные обсуждения деталей. Кулин прекрасно понимал, что человек, действительно готовящийся спрыгнуть на волю, не станет трезвонить об этом на каждом углу. Ещё стукнет кто, навесят менты ярлык, пропишут красными буквами "СП", склонен к побегу, и кончится спокойная жизнь. Таких эспэшников, Николай видел. Одного, вертухаи проверяли на наличие каждые полтора часа. Мало того, с шести утра, через три часа, весь световой день, его основательно шмонали на глазах всей хаты. Раздевали донага, заглядывали в рот, раздвигали ягодицы. Через несколько недель парень перерезал себе вены, его выдернули из хаты и Николай больше никогда его не видел.

Автобус с бесконвойниками яростно затрясло на ухабах и Куль вернулся к действительности. Уже подъезжали к селу.

– Интересно, – подумал вслух Семихвалов, ни к кому конкретно не обращаясь, – на что сегодня кинут?

– А как всегда – говно разгребать! – отозвался Шутов. Погоняло у этого мужика было соответствующее – Шутник, и никто не знал, то ли назвали его так из-за фамилии, то ли из-за постоянных попыток побалагурить. Но все его грубоватые шуточки почти всегда вызывали дружный утробный хохот. Вот и сейчас весь автобус буквально захлебнулся от смеха, хотя как раз вчера бесконвойников определили на чистку свинарника.

К зекам в колхозе "Хумский партизан" относились как к дармовой рабочей силе. Так оно впрочем, по большей части и было. Городские, незнакомые с крестьянским бытом и заботами, они вызывали у колхозников лишь усмешку и, несмотря на то, что работа осужденным доставалась самая тяжелая, их за глаза называли дармоедами.

Кроме этого, зекам и платили по самым нижним расценкам, примерно раза в два меньше, чем колхозным разнорабочим. На ларь уголовникам падало, по гуманному советскому законодательству, половина заработанного. А из нее шли еще разнообразные вычеты, за хавчик, за спецодежду, робы и сапоги, которые, при неквалифицированной работе, изнашивались катастрофически быстро.

Но и на эту остающуюся мизерную сумму бесконвойники умудрялись жить припеваючи.

Гораздо больше повезло Мотылькову и Кулину. Им, как профессиональным водителям, доверили колхозные "ГАЗы", и несмотря на то, что эти машины дольше чинились их шоферами, нежели ездили, Куль и Мотыль вызывали всеобщую зависть. Ведь им не приходилось, как прочим, дни напролет копать канавы или убирать за свиньями.

Автобус проехал по центральной улице села и плавно затормозил около здания колхозного правления. Серый, который должен был сдать зеков с рук на руки, все еще дремал. Бесконвойники, дабы урвать хотя бы несколько секунд безделья, разом стихли, но именно это внезапно наступившее молчание и пробудило прапорщика. Он поднял свесившуюся на грудь голову, посмотрел на дорогу. Обнаружив, что та не исчезает, как должно было бы быть, под колесами автобуса, повернулся к водителю. Несколько мгновений ушло на то, чтобы сообразить, что нельзя вести транспортное средство не держась за руль.

– Чо, приехали? – недовольно осведомился Серый.

Взрыв утробного зековского хохота окончательно пробудил прапора.

– Кова хера не разбудили?

– Да уж сам…

– Отворяй! – Приказал Сергиенко водителю. – А вы у меня тут!.. – и он показал зекам кулак. Этот жест должен был призвать смеющихся осужденных к порядку, но результат оказался прямо противоположным. Бесконвойники захохотали с новой силой. Махнув рукой, прапорщик вышел из автобуса и, покачиваясь, скрылся в дверях правления.

Обратно он появился буквально через минуту, сопровождаемый зоотехником колхоза Леонидом Степановичем Покрышкиным, которого и колхозники, и зеки за глаза прозвали Главная Скотина. Ему, на общественных началах, поручили бесконвойников, и теперь Главная Скотина беззастенчиво использовал осужденных, затыкая ими все дыры.

Серый встал у входа в автобус и, достав планшетку, начал зачитывать фамилии прибывших. Зеки выходили по одному, выстраиваясь вдоль автобусного бока, и немедленно извлекали курево. Когда вышел последний, Покрышкин расписался в получении рабсилы. Пройдясь вдоль ряда смолящих бесконвойников, Леонид Степанович извлек руки из карманов чистенькой телогрейки и ехидно произнес:

– Так, господа преступники…

Это фамильярное обращение Главная Скотина подцепил у прапоров и теперь регулярно им пользовался. Пожалуй, даже слишком регулярно.

– Сегодня, господа преступники, вам повезло… – Покрышкин сделал паузу, но зеки равнодушно молчали, насыщая кровь низкосортным никотином. -…будете ремонтировать дорогу. – закончил Леонид Степанович.

Прилива энтузиазма это предложение не вызвало. Бесконвойники знали, что за этими словами скрывается обыкновенное забрасывание щебнем неровностей транспортных артерий "Хумского партизана". Причем "неровности" эти чаще всего выглядели как полуметровой глубины ямы, заполненные жидкой грязью.

– Лопаты получите на месте. Предупреждаю: черенки друг о друга и прочие предметы не ломать. Это же касается и самих лопат. В случае поломки инвентаря – его стоимость будет вычтена из зарплаты…

На это зеки недовольно загудели.

– Ничего, ничего, господа преступники, аккуратнее будете работать. – Главная Скотина гнусьненько ухмыльнулся. – Задача у вас простая – бери больше – кидай дальше. Это ясно?

– Ясно, ясно… – забурчали бесконвойники.

– А обед? – раздался вопрос из строя.

– В часа два привезут… А теперь сигареты забычковать, и в автобус! – Приказал Покрышкин. – Кулин и Мотыльков, за мной.

Следуя за Главной Скотиной, Николай увидел, как из Правления выползло живое олицетворение названия этого колхоза – дед Пахомыч. В задачу этого реликта входила охрана зеков. Но, по мнению всех, без исключения бесконвойников, Пахомыч не мог сохранить в целости даже собственную берданку. Оружие, доверенное деду, было лишено и затвора, и патронов, и служило исключительно для декоративных функций и для отчетности перед возможными проверяющими.

Матерясь под нос, что Пахомыч делал не переставая ни на секунду, даже во время сна, престарелый сторож взобрался по ступенькам автобуса. Дверца с всхлипом встала на место, и зеки поехали на место трудового подвига.

6.

Хозяин.

Начальник учреждения АП 14/3 подполковник Зверев Авдей Поликарпович редко когда появлялся в зоне раньше полудня. Однако, сегодня он оказался разбужен около восьми утра. Настырный звонок телефона после двадцать пятого сигнала вытащил-таки подполковника из постели, заставил искать шлепанцы и шаркать в коридор.

Сорвав черную трубку Зверев с ходу обложил звонящего, высказав сомнения в его принадлежности к человеческому роду, и лишь выплеснув часть эмоций, поднес динамик к уху:

– Ну, блин!..

– Это я, Авдей. – Голос принадлежал полковнику Васину. Он был единственным в лагере, кто имел звание выше "хозяина", хотя и занимал более низкую должность замполита. Так же Александр Павлович Васин был единственным человеком, который мог без особых для себя последствий вытащить похмельного Зверева в такую рань. Полковник, всегда спокойный, обладал природным свойством располагать к себе. Это ускорило и его карьеру, и позволило обрести прочное влияние на всех работников зоны-монастыря. Даже в ОУИТУ (Областном управлении исправительно-трудовыми учреждениями) к мнению Александра Павловича прислушивались. Ему даже зеки не опасались раскрывать свои мелкие тайны зная, что Васин не заложит. Васин и в правду не закладывал. Он лишь вызывал Лакшина и приказывал разобраться. Но об этом знали лишь они двое.

– Что там у тебя? – недовольно протянул Васин и завершил фразу длинным смачным зевком. От этого действия в глазах у подполковника полетели белые мухи, голова дала о себе знать внезапным кружением данного органа и Авдей Поликарпович невольно прислонился к стене. Этот приступ дурноты съел большую часть сообщения Васина и до Зверева, сквозь пронзительное гудение в ушах донеслось лишь: -…вяк.

– Чего, чего?

– Повторяю. – невозмутимо ответил полковник, – В зоне мертвяк.

– Ты шутишь что ли?.. – вмиг посерьезнев рявкнул подполковник. Он резко оторвался от поддерживающей поверхности стены, но от этого движения пятна в глазах замелькали с новой силой и Авдей Поликарпович очутился сидящим на корточках, все еще прижимая к уху пикающую отбоями телефонную трубку.

Несмотря на непрекращающуюся ни на мгновение головную боль, Зверев смог сообразить, что поле звонка Васина последует и его явление во плоти. И после этого ему, Авдею, волей-неволей придется отправляться смотреть на очередного покойника.

– Юля! – хрипло позвал подполковник. Его супруга, Юлия Рудольфовна, выглянула из спальни. Увидев притулившегося у стены мужа, который все еще грел ладонью эбонит телефонной трубки, она вздохнула и в несколько легких шагов подошла к Авдею. Сперва Юлия отняла и повесила трубку на рычаг и лишь потом помогла мужу встать.

– ЧП в зоне. – Сообщил Зверев. Жена понимающе оглядела подполковника, на котором из одежды наличествовали лишь цветастые трусы, называемые в народе семейными.

– Тебе поправиться?

– И поскорее. Сейчас Саша завалится…

– Ну, ползи на кухню… – усмехнулась Юлия Рудольфовна. – Пока доберешься, все будет готово…

Кряхтя, Зверев побрел одеваться. Руки никак не хотели пролезать в рукава халата, подполковник тихонько матюгался, но когда эта пытка, наконец, завершилась победой разума над неодушевленной материей, оказалось, что халат одет наизнанку. После чего процесс облачения повторился, но уже перемежаясь несколько большим, чем в предыдущий раз, количеством непечатной лексики.

В тот момент, когда Авдей добрался до кухни и сделал первый глоток нацеженного женой капустного рассола из огромной керамической кружки, в дверь требовательно позвонили. Зверев поперхнулся, закашлялся, брызгая целебным настоем из ноздрей. Юлия Рудольфовна, не дожидаясь членораздельной просьбы, пошла открывать.

К моменту появления Васина, успевшего полюбезничать в коридоре с молодой супругой подполковника, "хозяин" успел стереть с лица следы мокроты и принять, насколько это было возможно, суровый вид. Но это, как оказалось, ему не удалось.

– Эк, братец, ты, прямо скажу, погано выглядишь!.. – Вместо приветствия протянул Александр Павлович.

Зверев едва не подавился рассолом еще раз.

– Да?.. – только и смог спросить Авдей Поликарпович.

Полковник, сдвинув брови, утвердительно покачал головой.

После рассола мозгам несколько полегчало. Боль прошла, сменившись расслабляющей дурнотой. Зверев приобрел способность немного рассуждать и ощутил приступ голода. Глубокая тарелка с овсяной кашей, поверх которой плавал полурастаявший кусочек масла, уже парила на столе. Перемешав овсянку ложкой, Авдей Поликарпович зачерпнул с самого края тарелки, подул и, наморщась, проглотил.

– Ты быстрее можешь? – словно нехотя поинтересовался Васин, все еще стоящий в дверях кухни.

– Горячая… – сдувая пар со следующей ложки сообщил подполковник. – А ты пока рассказал бы…

Юлия Рудольфовна предусмотрительно уже исчезла и Александр Павлович присел напротив "хозяина". Пока шел процесс поглощения пищи, Васин рассказал все, что было известно на данный момент. А известно было крайне мало.

Через минут двадцать, когда подполковник поел, оделся и привел себя в подобающий военослужащему вид, они с замполитом вышли из домика начальника лагеря. Жил Авдей Поликарпович в двухэтажном коттеджике, спроектированном и выстроенном руками зеков. Находился он, как и прочие здания, принадлежащие конвойной роте, метрах в пятидесяти от массивной монастырской стены.

Напротив, через дорогу, ведущую к монастырским воротам, обнесенные бетонным забором, располагались казармы срочников внутренних войск. Оттуда доносились нестройные хлопки выстрелов: солдаты-первогодки, будущие вышкари, тренировались на стрельбище.

– На труп посмотришь? – полюбопытствовал Александр Павлович скорее чисто теоретически. Похмельный Зверев, окунувшись в медицинские запахи, а мертвого зека, за неимением лучшего места, морга, поместили в операционную воинской санчасти, был способен лишь на одно, но продолжительное действие – опорожнение желудка посредством извержения содержимого оного через рот.

– Не-е… – медленно покачал головой подполковник. – Мертвяков пусть Лапша разглядывает. Лапшой промеж себя они звали начальника оперчасти.

Спустя несколько минут лагерное начальство уединилось в кабинете Зверева.

Тот находился непосредственно в монастырской стене, был вытянут в длину и имел шесть узких, забранных решеткой, окошек, смахивающих скорее на бойницы. Там Авдей Поликарпович пыхтя уселся за свой стол так, что замполиту стало ясно – сегодня "хозяин" с места не сдвинется. Присев напротив подполковника, Васин протянул тому три листка.

– Что это? – пробормотал Зверев принимая бумаги и чувствуя, что ничего приятного он в них не найдет. Александр Павлович не ответил, так что начальнику лагеря самому пришлось читать шапки документов.

– Рапорт, докладная записка, рапорт. – перебрав листки пробормотал Авдей Поликарпович. – Что в них?

– Доклады о нахождении трупа осужденного Гладышева.

– На кой мне они?! – раздраженно протянул бумаги обратно Зверев. Но замполит за ними не потянулся и поэтому подполковник просто швырнул их на стол. – Ты сам можешь рассказать кто его, как, почему?

– Не могу. – с преувеличенным спокойствием ответствовал полковник. – Но это пока, временно. Скоро мы все узнаем.

– А мне как в Управление писать? – вспылил "хозяин". – "То ли сорвался с крыши, то ли убит осужденный такой-то"? Так?!

– Ты ведь сам понимаешь, что так не стоит… – сделав упор на слове "так" сказал Александр Паслович. – Давай посмотрим варианты.

Первый. Этот зычара – побегушник. Но с крыши на стену не спрыгнуть. Да, и через стену тоже. Разве что, был у него при себе дельтаплан. Но конвойники на крышу лазили и ничего там не нашли. Даже следов.

По проводам – тоже маловероятно. Они бы человеческого веса не выдержали.

Подпилены на такой случай.

Теперь вариант номер два. Самоубийца. Это нас устраивает больше всего.

Ставим пока галочку.

Третье. Его мочканули. Мало ли, какой косяк с понятиями запорол. Это для нас всех самое неприятное. Если такое выползет наружу, то наш спокойный лагерь прекратит таковым быть.

Полковник умолк и начал потирать пальцы, соединив руки в замок.

– Это-то я понимаю, не маленький… – хрипло проговорил "хозяин". – Чего ты мне посоветуешь написать?

Александр Павлович сделал вид, что его очень интересует пейзаж за окном.

– Самоубийство? Так почему?

– Скажем… – задумчиво почмокал губами полковник, – обострение хронической болезни…

– Какой?.. – недоверчиво хмыкнул Зверев.

– Психиатрической. Поскребышев подтвердит. Ему все равно.

– А ведь это выход! – воскликнул Авдей Поликарпович до которого дошла выигрышность подобного очковтирательства. – А коли Лапша найдет кто его мочканул – пойдет на раскрутку. Не найдет… – подполковник попытался задуматься.

– Уж кто-кто, а Лапша найдет! – заверил Васин.

– Тогда… – подполковник откинулся в кресле и расслабился, – пусть мне подготовят докладную. Я подпишу.

ГЛАВА 2

Ночные вопли.

1.

Дачница Короткие волосы на затылке Николая зашевелились. Куль кожей чувствовал, что вслед ему обращены десятки взглядов из отъезжающего автобуса. Ему неистово захотелось обернуться, выкинуть какой-нибудь фортель, послать это раздолбанное транспортное средство, вместе со всеми пассажирами, на детопроизводный орган, но Кулин сдержался, продолжая мерно вышагивать в обществе Мотыля и Главной Скотины.

Место их назначения было известно заранее и по пути в гараж никто из них не проронил ни слова. Лишь Мотыльков насвистывал себе под нос что-то блатное.

Леонид Степанович неодобрительно косился на зека, но замечания делать не стал. Мотыль на голову возвышался над Покрышкиным и, Николай видел это собственными глазами, мог почти без усилий разорвать подкову. На бесконвойку Сергей Мотыльков перешел из ремонтников, где занимался токарными работами и прославился тем, что голыми руками останавливал шпиндель станка. Ни с кем особо Мотыль не кентовался, ничего про себя не рассказывал и Куль так до сих пор и не знал за что этот богатырь поимел срок. Статья, конечно, была известна всем – 206-я, хулиганка, но что конкретно нахулиганил Мотыльков знали лишь отрядник да кум.

С Кулиным Сергей держался ровно, впрочем, как и со всеми. Николай же ценил такие отношения и не лез, что называется, в душу, зато, если требовалась физическая сила, сразу звал Мотыля и тот, без гнилых зековских подколов "А чо я за это наварю?" шел и помогал.

Свернув с асфальта на грунтовый проход между магазином и почтой, троица вышла к стене колхозного гаража. Полсотни метров по глине, поворот, и Покрышкин, даже не проверяя идут ли за ним зеки, вошел на двор, где стояли полуразобранные грузовики и, в дальнем углу, валялась груда металлолома, которая когда то была черной "Волгой" председателя колхоза. Теперь председатель рассекал на джипе. Двор был тих. Все колхозные водители уже разъехались по заданиям и лишь откуда-то слева доносились мерные удары металла о металл.

– Эй, Мирон! – что было мочи заорал Леонид Степанович.

– Чего? – донеслось откуда-то снизу.

Мирон, которого звал Главная Скотина, был начальником гаража, но не гнушался и сам залезть в ремонтную яму, откуда и подал голос.

– Бросай свою дохлятину! – уже потише крикнул Покрышкин, – Я те дармоедов привел!

– Дармоедов, говоришь… – начальник гаража появился из-за заляпанного грязью "ЗИЛа". Мирон, Петр Андреевич Миронов, сколько его помнил Кулин, всегда выглядел одинаково: кепка, прикрывающая лысину, гладко выбритый подбородок, засаленная телогрейка, заскорузлые руки, на пальцах которых, сквозь пятна солидола и мазута просвечивали несколько наколотых перстней.

Петр Андреевич сам отсидел в сталинских лагерях и, в отличие от большинства заносчивых колхозников, относился к зекам с пониманием.

– Вот, – Покрышкин указал на Мотылькова и Кулина, словно без его помощи начальник гаража сам не смог бы их разглядеть, – прими и распишись.

– Ну, мужики, – подмигнул Мирон, расписываясь в поданных Леонидом Степановичем бумагах, – будем бычить или блатовать?

– Да, как обычно… – без тени улыбки пожал плечами Мотыль.

– Ты, Мирон, с ними тут не панибратствуй. – сурово предупредил Главная Скотина.

– Да ладно, – отмахнулся Петр Андреевич, – Они ж нормальные мужики, только судьба не подфартила…

Но сказано это было уже в спину Покрышкину. Главный скотник, не прощаясь, быстро улепетывал к воротам, словно его на буксире притягивал запах свинарника, а вонь бензина и машинного масла являлась для него отталкивающим концом магнита.

– Как на счет чихнуть перед работой? – теперь Мирон уже говорил совершенно серьезно.

– Положительно. – кивнул Николай. Мотыль присоединился к этому мнению.

Банка с чифирем прикрытая фольгой уже стояла на ящике прямо за воротиной гаража. Николай никак не мог понять, как Мирону удается запарить чай в точности к приходу бесконвойников так, что тот успевал настояться и при этом не простыть.

– Вроде, нормально запарился… – Петр Андреевич поднял банку и посмотрел на просвет. Стаканы стояли тут же, рядком. Сняв импровизированную крышку, Мирон, почти не глядя, разлил литровую емкость по хапчикам. На дне еще оставалась заварка с нифилями и банка встала на прежнее место.

– Сдвинули. – кивнул сам себе бывший зек и отпил два маленьких глоточка.

Мотыль и Кулин последовали его примеру. Несмотря на то, что здесь каждому досталось по целому стакану заварки, все, по укоренившейся привычке или негласной тюремной традиции, пили именно по паре глотков.

Николай с удовольствием глотал горячий терпкий настой, чувствуя, как чифирь постепенно начинает действовать, прогоняя остатки сонной одури, заставляя сердце биться чаще и радостнее. Даже холодный и промозглый утренний воздух стал казаться не таким противным. На Кулина нашла благость. Он, на краткие мгновения примирился с окружающей его действительностью, почувствовал в своем пресном существовании какой-то вкус.

– Теперь о деле. – произнес Мирон когда пришла пора разлить остатки чихнарки. – Тебе, Мотыль, с утра надо сделать несколько ходок на станцию.

Там два вагона с удобрениями стоят уж больше суток…

Станция, о которой говорил Петр Андреевич, была сортировочной станцией местной железной дороги. То, что Сергея посылали именно туда говорило о том, что Мирон не сомневается в надежности Мотыля. Кулина это не огорчало, Мотылькову до откидона оставалось не больше трех месяцев, он уже и заяву на волосы подписал у замполита и теперь щеголял короткой, но прической.

– Теперь ты, Куль… – повернулся Петр Андреевич к Николаю. – Разнарядка такая: две ходки со щебнем для твоих приятелей. Потом заскочишь в овощехранилище и забросишь к себе в лагерь картошку и все такое прочее…

Мирон говорил, а Кулин запоминал и прикидывал, где и как во время этих работ можно схалтурить. Так, гоняя за щебнем, обратно можно было захватить навоз и спихнуть его дачникам. А уж ездкой в зону сам Бог велел воспользоваться. ГАЗ Николая давно был оборудован несколькими тайниками в которых могли быть спрятаны как водка, так и чай. И то, и другое за колючкой цену имело выше в два, а то и более раз. Так что сегодняшний день обещал быть удачным.

Бесконвойники допили чифирь, получили от Петра Андреевича маршрутные листы и накладные. Рабочий день начался.

В иные дни, когда Николай не был столь загружен, ему удавалось на полчаса-час съездить и в Хумск. Местные ГАИшники практически не проверяли грузовики и поэтому риск схлопотать нарушение, расконвоированным запрещалось отдаляться от зоны на расстояние более пяти километров, был минимальным. Но все равно, в целях личной безопасности, Куль надевал телогрейку без бирки, которую были обязаны носить на груди все зеки. Риск оправдывался. Лишь в городе можно было приобрести разного рода таблетки, начиная от "теофедрина" и кончая "этаминалом натрия", на которые в среде блатных пользовались постоянным спросом. Да и выбор необходимых зекам продуктов был куда разнообразнее, чем в колхозном магазинчике или лавке при железнодорожной станции. Еще одной роскошью, которую мог себе позволить Кулин тайком наведываясь в Хумск, был обед в столовой. Зеков, что в лагере, что в колхозе, кормили достаточно однообразно. В их меню второе блюдо всегда начиналось со слова "каша". Различия были только в наименовании этой каши, хотя, очень редко, она заменялась слипшимися макаронами. Лишь в "самоволке" Николай мог отведать таких деликатесов, как шницель по-русски, сардельки, свиная отбивная… Вкус у этих произведений кулинарии был далеко не тот, что даже в захудалых московских общепитовских точках, но питаясь в городе, среди толпы вольняков, Куль ностальгически представлял, как он откинется, и не нужно будет каждое утро вставать на проверку, не будет вокруг этих опостылевших за годы отсидки рож, как залезет он в постель к жене…

На этом месте мечтания обычно давали сбой. Его жена, которая ни разу за все годы заключения не приехала к Николаю на свидание, в первом же письме заявила, что ждет его выхода лишь для того чтобы подать на развод и лишь после этого разменять квартиру. Это было весьма благородно с ее стороны.

Еще одним проявлением великодушия являлось то, что супруга все-таки посылала передачи и деньги. Ни того ни другого Кулин не просил, хотя и понимал, что без поддержки с воли ему придется весьма туго, но судя по холодно-деловому стилю посланий, решил, что между ними действительно все кончено и поэтому счел, что не связан более никакими моральными обязательствами. Как только случалась такая возможность, Николай пользовался услугами местных опущенных, причем, не "месил говно", как большая часть зеков, а ограничивался лишь тем, что называлось в медицинских терминах, орально-генитальным контактом.

Но, с выходом на бесконвойку, нужда в пидорах отпала.

В одну из ездок Куль познакомился с Ксенией, дачницей, которая, жила в своем пригородном домике почти что круглый год. Николай никогда не интересовался чем она занимается, но было похоже, что здесь, в глубинке, эту достаточно молодую особу прячет от всяких посягательств ее благоверный.

Произошло это достаточно случайно. Кулин зимой, только-только получив возможность шоферить, ехал со станции в колхоз, завершая последнюю на тот день ходку. На железнодорожном переезде шлагбаум был закрыт и стояла очередь из легковушек и грузовых машин. Непонятно почему, но эта женщина выбрала именно ГАЗ Николая. В тот момент он думал лишь о том как бы не опоздать на автобус, который должен был доставить бесконвойников обратно в монастырь. И, когда раздался негромкий стук в окно, Куль не обратил не него внимания, весь погруженный в свои мысли. Стук повторился. Повернув голову, Николай, сквозь запорошенное снегом дверное окошко увидел лишь какой-то светящийся ореол. Через мгновение дверца распахнулась и перед Кулиным возникла она. Фары стоящего за ГАЗом автомобиля подсвечивали наброшенный на голову капюшон ее светлой шубки и казалось, что это светится сам мех, окружая темные волосы женщины сияющим нимбом.

– Вы не подбросите? – спросила она.

Николай, ошалев от чудного видения, дольше, чем требовалось, смотрел на незнакомку, пока наконец порыв холодного воздуха из распахнутой двери не привел его в чувство.

– Залезай… те… – хрипло проговорил Кулин.

Женщина споро забралась в кабину:

– Вы даже не спросили куда мне надо… – с несколько обиженной интонацией проговорила попутчица и лишь теперь Куль понял, что она очень молода.

– И куда вам надо? – послушно осведомился Николай.

– Ой, вы такой смешной! – расхохоталась вдруг девушка.

– Почему это? – опешил Кулин.

– Вы на меня смотрите так, словно никогда женщин не видели…

– Последние годы – да.

– Да как так может быть?! – на лице незнакомки читалось такое искреннее удивление, что Николай и сам не заметил, как рассказал ей про себя почти все. К тому времени Ксения уже разъяснила куда надо ехать, и Куль, несмотря на то, что ему приходилось делать крюк порядка десяти лишних километров, гнал и гнал машину по скользкой зимней дороге. Он не думал, что это случайное знакомство может принести какие-то плоды, однако, когда однажды Кулин закончил работу гораздо раньше, чем обычно, он вдруг поймал себя на мысли, что ему чертовски хочется еще раз увидеть эту странную женщину.

Адреса ее он не знал, но зрительная память сработала безотказно и вскоре Николай притормозил у невзрачного двухэтажного домика.

Свет в окнах горел, Куль с минуту потоптался у калитки, вздохнул, и решив "будь что будет", шагнул во двор.

Ксения, к удивлению бесконвойника, узнала разоткровенничавшегося водителя, посадила его в большой комнате, захлопотала на кухне. Потом они пили чай, болтали о каких-то незначащих вещах. Николай пожирал девушку глазами и при этом не забывал постоянно поглядывать на часы.

Наконец, когда пришла пора уходить, хозяйка проводила Николая до машины и шепнув: "Заходи еще, ладно?" – поцеловала, захватив своим лобзанием и щеку, и губы.

От этого женского прикосновения Куль ошалел. Фантазия его разыгралась в полную силу. Он почти наяву видел все эти эротические сцены, при этом умудряясь не врезаться в попутные столбы и сугробы.

Это изменение состояния Кулина увидели все бесконвойники.

– Чего это у тебя глаза так блестят? – спрашивали Николая, – Что, козырный сеанс отхватил?

Не имея возможности, да и желания, рассказывать что действительно произошло, Куль соврал чего-то правдоподобное. Зеки восторженно поцокали языками, и прекратили обращать на Кулина внимание. Но Николай уже не мог забыть эту девушку.

2.

Кум и лепила.

После визита Котла, Игнат Федорович наскоро набросал все то ценное, что сообщил ему завхоз. Ценного набралось всего три строчки убористого текста.

Но это, ободрил себя Лакшин, только начало. Теперь следовало по горячим следам навестить Поскребышева пока тот не начал удовлетворять свои разнообразные потребности.

Михаил Яковлевич Поскребышев был капитаном медицинской службы. Он ухитрялся одновременно обслуживать и роту конвойников, и взвод внутренней охраны зоны, и самих зеков. Впрочем, ко всем ним он питал одинаковые чувства, или, скорее, полное их отсутствие. Прием пациентов Поскребышев вел с апатичным видом, зачастую не давая себе труда выслушать больного до конца. Когда пришедший к нему начинал уж очень детально перечислять симптомы заболевания, Михаил Яковлевич прерывал говоруна и спрашивал:

– Говори четко: где болит?

И, следуя из ответа, рылся в своем шкафчике и давал пациенту несколько таблеток. Чаще всего это был глюконат кальция, вещество совершенно безвредное, но и бесполезное. Но, что самое удивительное, больные от него выздоравливали. Впрочем, славы целителя Поскребышеву это не приносило, у него даже не было прозвища, как практически у всех, кто так или иначе был связан с зеками. Его называли просто – лепила, а само это слово означало врача на блатном диалекте.

Впрочем, несколько раз активное нежелание Поскребышева ставить диагноз едва не доводило его до беды. Так случилось когда он отмахнулся от зека с приступом аппендицита и тот через два дня скончался от обширного перитонита. Но вскрытие производил сам Михаил Яковлевич, который и написал, что зек помер от отравления суррогатом спирта. Был небольшой шум, но указанный лепилой суррогат официально применялся в одном из производств и версия с отравлением прошла.

Другой раз объектом неверного диагностирования оказался солдат-вышкарь.

Зимой, во время дежурства у него ветром сорвало шапку. Пост покинуть он не имел права, на его звонок начальнику караула с просьбой принести новую, он был послан далеко и надолго, а мороз тогда стоял градусов тридцать. У вышкаря за три часа на промозглом ветру оказались обморожены уши, а через пару дней он свалился с сильнейшей мигренью. И вновь Поскребышев облажался, не сумев определить менингит. Но и на этот раз все сошло Михаилу Яковлевичу с рук именно из-за его халатности. В журнале записи пациентов он попросту забыл отметить визит этого солдата. Поскольку официального обращения к медицине не было, то и винить ее не имело смысла.

Но кое-какие медицинские умения у Поскребышева все же наличествовали. Так, он без труда определял туберкулез, мог наложить шину на сломанную конечность, продезинфицировать и зашить поверхностное ножевое ранение.

Особую страсть Михаил Яковлевич питал к стоматологии. Но лишь к одному ее направлению – хирургии, а точнее, к удалению зубов. И эту процедуру он делал виртуозно, хотя принципиально не пользовался обезболиванием.

Множество зеков и солдат лишились своих коренных в кабинетах Поскребышева.

Причем сами вырванные зубы Михаил Яковлевич никогда не отдавал их прежним владельцам, а промывал спиртом и выставлял на особую полочку, где их собралась уже порядочная коллекция.

Кроме этой странной страсти, у лагерного лепилы было и другое увлечение.

Впрочем, в медицинских кругах оно однозначно именовалось болезнью и носило неприятное название "наркомания".

К этому пороку Поскребышева привело банальное любопытство. Еще в годы обучения в военно-медицинской Академии, он попробовал промедол из шприц-тюбиков. А когда получил распределение в одну из частей, простое увлечение переросло в насущную потребность. Аптечки с препаратами на случай ядерной войны лежали на складах тысячами. И в каждой находилось полтора миллилитра вожделенного раствора. Неудивительно, что во время одной из ревизий Михаилу Яковлевичу не удалось скрыть пропажу промедола, но начальство предпочло не выносить сор их избы и Поскребышева перевели. Ему пришлось сменить еще три места службы пока судьба не закинула Михаила Яковлевича в учреждение АП 14/3.

К тому времени он уже успел побывать в анонимной наркологической клинике, вылечиться от физиологической зависимости от наркотиков, но ни один врач, Поскребышев прекрасно осознавал это сам, не сможет вылечить от наркомании, если того не захочет сам пациент. А пациент не хотел. Мало того, пообщавшись с опытными наркоманами, Михаил Яковлевич понял, что не в промедоле счастье, точнее, не в одном промедоле. И с тех пор военврач начал употреблять все, что хоть каким-нибудь образом могло дать или забытье, или напротив, небывалую ясность рассудка.

У Поскребышева были богатейшие залежи таблеток, ампул, капсул. Все они бережно хранились его предшественниками и предназначались для солдат или зеков, но до адресата, естественно, не доходили. Михаил Яковлевич, не делая секрета из своего порока, частенько пытался поделиться своими таблетками с офицерами, но те брезгливо отнекивались, что нисколько не уменьшало самомнения доктора-наркомана.

К Игнату Федоровичу лепила относился со смесью почтительности, которая была вызвана тем, что от опера порой волнами исходило ощущение непонятной опасности, и запанибратской дружелюбности. Последняя появилась относительно недавно и объяснялась тем, что после кучи намеков, осторожных расспросов и блужданий вокруг да около Поскребышев уяснил для себя, что Лапша, вроде бы, ничего не имеет против его любви к травлению докторского организма разнообразной фармакологией.

Кум застал Михаила Яковлевича в солдатской больничке. Поскребышев сидел в своем кабинете и, покачиваясь на стуле, крутил перед глазами небольшой стеклянный пузырек. В нем, под слоем жидкости, перекатывалось что-то, поворачивающееся к оперативнику то белой, то темной частями.

– Зуб. – пояснил врач на безмолвный вопрос Лакшина. – Отменный моляр.

Смотри, какие корни – мощные, разлапистые. Настоящий дубовый пень. И что?

Его хозяин, некто Синичкин, довел этого красавца до Бог знает какого состояния! И теперь он, шестой, правый, нижний, плавает тут в спирту и ждет помещения на полку.

А теперь скажи, есть ли на свете справедливость?

Разумеется, Игнат Федорович и не собирался отвечать на такой риторический вопрос. Уже сам факт того, что Поскребышев затронул эту тему, значил, что врач уже успел принять какое-то из своих снадобий и теперь находится в благостно-философском расположении духа.

– Молчишь? – продолжал лепила, – И правильно делаешь, ибо само это слово – суть категория философская и по сему однозначной трактовкой не выражается.

– А как на счет справедливого акта вскрытия? – вставил Лакшин, который давно понял, если не заткнуть докторский фонтан, то он так и будет журчать до бесконечности.

– Вскрытие? – поднял брови Михаил Яковлевич. – Ах, да… Точно, привезли мне одного жмурика. Тоже ведь, посмотри, жил человек, никого не трогал…

– Зато тронули его… – холодно прервал Поскребышева оперативник. – И я хочу знать, не трогали ли его раньше и все такое…

– Я, собственно, еще не начинал… – врач развел руками в беспомощном жесте и по-простецки улыбнулся.

– Так, давайте, не откладывая, и начнем. Сам понимаешь, Михаил Яковлевич, писулька мне сейчас не нужна – нужна суть.

– Сейчас, так сейчас… – безропотно согласился Поскребышев. Он кликнул медбрата, приказал ему приготовить тело и инструменты для вскрытия, а сам подошел к прозрачному медицинскому шкафчику и стал перебирать упаковки с таблетками и ампулами.

– Для того, чтобы хорошо делать свое дело, – говорил лепила, обращаясь, скорее в пустоту, нежели к Игнату Федоровичу, – нужно для него особое состояние. Вот, скажем, зуб рвать надо в состоянии благорасположения ко всему сущему. А иначе боль с пациента может перескочить на тебя, а что это за врач у которого у самого зубы ноют?

А вот для вскрытия, как сейчас, состояние должно быть угрюмой сосредоточенности. Дабы и помнить о тщете всего подлунного мира, и, одновременно, не иметь смелости и наглости сравнивать себя с Демиургом, расчленяя при этом его творение…

Поскребышев болтал без умолку. Он, наконец нашел какие-то таблетки, принял сразу несколько штук. Его речь прервалась лишь на те мгновения, что врач запивал "колеса" водой. Однако, вскоре их действие начало проявляться и Михаил Яковлевич на глазах мрачнел. Через небольшой промежуток времени он умолк, сел, прислушиваясь к себе и, наконец, резко встал:

– Я готов. Пойдемте.

Лакшин уже не раз имел возможность наблюдать такую метаморфозу, но всякий раз поражался, хотя и старался не показывать вида, как воздействие лекарственных средств может радикально менять человека. Из расхлябанного болтуна, без меры жестикулирующего и выдающего на гора тонны чепухи, Поскребышев преобразился в серьезного делового человека, со скупыми, расчетливыми движениями, который говорит что-либо лишь в случаях крайней необходимости.

В операционной, которой предстояло послужить на время прозекторской, санитар уже заканчивал последние приготовления к вскрытию. Михаил Яковлевич, не останавливаясь, прошел мимо стола, на котором, покрытый зеленой простыней, лежал труп Гладышева. Врач, неторопливо и тщательно вымыл руки, с хрустом надел резиновые перчатки и лишь после этого знаком приказал санитару подать халат. Все это время Игнат Федорович хмуро стоял у входа в операционную, понимая, что раз полезен он тут быть не может, то нужно попытаться хотя бы не мешать.

– Что ж, начнем… – сухим тоном проговорил врач и подошел к столу с трупом. Его помощник немедленно сдернул простыню с тела.

Мертвеца уже вымыли и теперь Игнат Федорович получил возможность рассмотреть покойного Гладышева. Он оказался спортивного сложения, с рельефной мускулатурой живота. Волос на теле оказалось немного, да и те группировались на груди, да на лобке. Через мгновение, кум заметил, что вместо того, чтобы рассматривать тело покойника, он приник взглядом к его гениталиям, словно мужские достоинства мертвеца были самым важным во всем его теле.

– Это нормальная реакция. – холодно констатировал Поскребышев, перехватив взгляд Игната Федоровича и заставив того покраснеть и отступить на шаг, – Гениталии являются самым ярким пятном на человеческом теле и просто обязаны невольно притягивать взоры. Правда, рассчитано это на самок…

Михаил Яковлевич внезапно умолк, сам пристально уставившись на пах трупа.

Затем, рукой в перчатке, доктор приподнял пенис, осмотрел мошонку странного черно-красного цвета. Хмыкнул.

– Что? – Настороженно спросил Лакшин.

Поскребышев не ответил. Оставив гениталии мертвеца, он прошелся пальцами по ногам, потом по рукам трупа, опять хмыкнул.

– Нож. – прозвучало требование.

Взяв мертвеца за волосы, Михаил Яковлевич сделал разрез от одного виска до другого. Обнажилась полоска кости. Крякнув, Поскребышев сильным движением стянул с черепа кожу головы. От такого зрелища Игната Федоровича замутило.

– Так и есть. – поднял брови врач.

– Что? – вынужден был повторить свой вопрос начальник оперчасти.

– Убийство.

– Точно?

– Смотрите, – врач указал окровавленным лезвием ножа на левую часть черепа.

– Этому зычку проломили голову.

Место, на которое указывал доктор выделялось темно бордовым, почти черным квадратом на красно-розовой поверхности черепной кости и казалось утопленным по сравнению с остальной поверхностью головы.

– Ударили, скорее всего, ломом, или киянкой, молотком в крайнем случае. А на колья сбросили уже полутруп.

– Ты уверен?! – Лакшин вгляделся в лицо убитого, словно надеясь что тот вдруг раскроет глаза и сам расскажет кто и за что лишил его жизни.

– Ошибиться тут невозможно. смотри, вся морда у него в ссадинах и кровоподтеках. Сам знаешь, зеки в лицо не бьют, а если и бьют, то уже приговоренного. Причем отметелили его незадолго перед смертью. За полчаса, максимум.

И еще могу посоветовать. От таких ударов на костяшках бьющего обязательно должны остаться следы. Присмотрись к своим зычкам. Авось и выцепишь кого…

Кума замутило от вида препарируемого трупа. Он покачнулся и едва не ухватился, чтобы удержать равновесие, за край операционного стола.

Новость не была для Игната Федоровича неожиданной, подспудно он был готов к такому повороту событий, но быть готовым и получить недвусмысленное подтверждение – это две совершенно разные вещи.

– Спирт есть? – с внезапной хрипотой в голосе спросил Лакшин.

– Боря, – врач уже вернулся к трупу и проводил разрез от горла до паха, – выдай товарищу майору сто грамм.

– Сто пятьдесят. – поправил кум.

– Сто пятьдесят. – согласился Поскребышев.

3.

Завхоз на разборках.

После разговора с кумом Котел чуть ли не бегом помчался к себе в отряд. На плацу ему встретился один из прапоров, Володя по прозвищу Тощий. Тот проводил завхоза долгим взглядом, моментально определив, что у того за пазухой что-то есть, но, видя что зек вышел из штаба, где в тот момент находился лишь главопер, не стал останавливать и шмонать Исакова.

Всю дорогу до каптерки Игоря не оставляло странное ощущение, что его обманули. Казалось бы, ничего особенного не случилось, кум держался просто, но без излишних заискиваний. Говорил тоже всякие достаточно избитые истины, но все равно, у Котла осталось впечатление, что майор чего-то недоговаривал. Хотя, чего там, намеки кум давал самые прозрачные. Но откуда Лапша все знает?..

Буквально ворвавшись в каптерку, Исаков застал там Шмасть. Кряжистый, рябой, шнырь сидел, развалившись на стуле, и наблюдал за запаривающимся чифирем. Увидев Котла, Шмасть не шевельнулся, лишь скосил глаза на тяжело дышащего Игоря.

Ни слова не говоря, завхоз вытащил куль с чаем, положил на стол. Внутри что-то булькнуло. Услышав этот звук, шнырь растянул губы в улыбке:

– От кума?..

В ответ Котел неразборчиво буркнул и, развернув газету, вытащил из россыпи чаинок стограммовый бутылек коньяка. В первое мгновение на лице Исакова было лишь откровенное недоумение, его тут же сменила ярость и он изо всех сил сжал бутылочку в ладони, словно желая раздавить этот компромат.

– Чо, тяпнем? – равнодушно предложил Шмасть.

– Это… – у Котла не находилось нужных слов, – это же подстава! Ну, кум, ну, падаль!..

– Да не гоношись, – лениво протянул шнырь. – На хрен ему своего подставлять?

– Чего? – опешил Игорь. – С чего ты взял?

– А, – поморщился Шмасть. – Только не гони, что за жизнь с кумом перетирал.

Хочешь, расскажу что было?

– Ну?

– Сначала Лапша тер за косяки, потом намекнул, что если не будешь дятлить – сгноит. А ты согласился…

– Да ты чо, гнида?! Чтоб я стукачом?!.. – замахнулся Котел.

Шнырь даже не пошевелился, чувствуя, что завхоз не посмеет его ударить:

– А чо такого? Один хрен – ты уже кумовской. С той минуты как белую бирку нацепил.

– А ты?.. – осторожно спросил Игорь.

– Ты прикидываешься, или в натуре не въезжаешь? – Шмасть насуплено взглянул на Исакова. – Стал бы я тут штаны протирать если бы не отрабатывал? Стоит куму зубом цыкнуть – и ты, и я будем на промке бычить. А то, какая от нас польза?

Задумавшись, Котел присел на край стола, все еще сжимая в пальцах мерзавчик. Если верить шнырю, то вся зековская "верхушка" была на содержании оперчасти. И бугры, и шныри, и завхозы…

– А поскольку ты теперь под кумом, – тихо внушал Шмасть, – не рыпайся.

Узнаешь чего, новость в клювик – и к Лапше. А уж он не забудет, подогреет, отмажет, в случае чего… Кумовским здесь лафа…

– Лафа… – с горечью выдавил из себя Исаков, – А как кто узнает? В момент ведь отпидорасят!..

– Ну, ты чо? – отмахнулся шнырь, – Здесь чо, беспредел? Пока разборки идти будут – тебя кум закрыть сто раз успеет, а потом в другой лагерь перекинет.

Сколько раз уж так бывало!..

Исакову только и оставалось, что пожать плечами. Сидел он не так уж и долго, а в завхозах ходил и того меньше. Пошла всего вторая неделя как предыдущий завхоз откинулся по "удочке" и на эту должность отрядник назначил Котла.

– Ну, успокоился? – Шмасть встал и положил тяжелую ладонь на плечо Игоря. – Ты врубись, садят ведь не за то что воруешь, а за то, что попался. С нами, дятлами – та же херня. Будешь бошку на плечах иметь – никто и не заподозрит.

– А кто на меня стукнул, что я девку отметелил? – Котел прищурился и пристально посмотрел в глаза шнырю.

– Сукой буду – не знаю! – рассмеялся тот. – Ты думаешь, из девок никого кумовских нет? Да они стучат все поголовно!

– Представляю, – хмыкнул завхоз, – что они цинкануть могут…

– Зря лыбишься. – серьезно проговорил Шмасть. – Это жутко ценные сведения – кто сколько палок может кинуть. Если говно часто месишь – значит тебе и тут хорошо и ты забил на зеленого прокурора. А уж коли не месишь, и на клыка не наваливаешь – верняк побегушник.

– Да, кончай порожняки гонять! – Котел успокоился окончательно и уже внутренне смирился со своей новой участью. – Давай чихнем лучше… Один хрен больше делать не фига…

– Ты разливай, я сейчас. – подмигнул шнырь и, стукнув щеколдой, вышел в секцию.

Пока Исаков, обхватив раскаленную банку полотенцем, наливал чихнарку в два хапчика, Шмасть командовал мужиками из второй смены:

– Эй, мухоморы! Да, ты, Купец, и ты, Валенок! Не понял?.. Живо за ведрами и тряпками! Чтоб через полчаса пол блестел как котовьи яйца! Чо? Отмазки? Да я те Шмасть сотворю! Понял, да? Понял, нет? Если не понял, то как? Мухой, блин! Ясно?!

Слушая эти крики, гулко раздававшиеся под сводчатыми потолками бывших сестринских палат, где теперь обитали зеки, Котел ухмылялся под нос и завидовал. Он сам, конечно, неплохо командовал мужиками, заставляя тех и поддерживать порядок в секции, и выполнять разные поручения, типа отнести белье в прачечную или подмести асфальт в локалке, но до той уверенности, с которой раздавал распоряжения Шмасть, Игорю было далеко.

– Бычат. – довольно протянул шнырь входя в каптерку и запирая за собой дверь. – Давай, по капельке…

– А не застремают?

Шмасть звонко расхохотался:

– Чаек весь запах отобьет. Мы же с тобой не бухать собрались?

– А Пепел где? – полюбопытствовал Игорь.

– А, у отрядника. Стенгазету рисует.

– Наверное, надо позвать? – нерешительно предположил Котел.

– Щас. – кивнул шнырь и опять скрылся за дверью. Вернулся он через минуту вместе со вторым шнырем, Андреем Перепеловым, которому несколько усекли фамилию, в результате чего и появилось его прозвище – Пепел.

– Я, слышал, в наших рядах пополнение? – осклабился Андрей, сразу устраиваясь на стуле. – Есть чем обмыть?

Котел показал коньяк.

– У, ништрюк! – хохотнул Пепел. – Сто лет конину не хавал.

– Сто лет? – губы Шмасти растянулись в кривой ухмылке, – А кто третьего дня водяры хлопнул?

– Так то водочка… – умильно проговорил Пепел.

– Ладно, будем базары базарить, или обмывать? – сурово спросил Исаков.

– Знамо дело – обмывать! – отозвались шныри.

Появился третий стакан, в который Котел сразу плеснул примерно треть мерзавчика и долил чифирем. Остальное он разлил по первым двум хапчикам.

– Ну, за нашего нового друга! – провозгласил тост Шмасть.

Шныри и завхоз сдвинули стаканы, отхлебнули по паре глотков. Игорь тут же потянулся за карамелькой и захрустел, выдавливая из ее внутренностей густое повидло. Чай с коньяком подействовал сразу. По телу Исакова разлилась приятная теплота, и он, впервые за последние полгода, понял, в каком же диком напряжении он прожил все это время.

– Эх, хорошо… – невольно вырвалось у Котла.

– Угу. – кивнул Пепел.

Игорь сделал еще два небольших глотка и понял, что пришло время кое-что узнать.

– Слышьте, мужики, – Исаков посмотрел сперва на Андрея, потом на Шмасть, – А в натуре, что за мужик был этот Гладышев?

Пепел отхлебнул из хапчика, сплюнул чаинку:

– Странный он был…

– Кой хрен странный, – махнул рукой Шмасть, – гонщик.

– Не скажи, – Андрей покачал головой, – Был бы гонщиком – не висеть бы ему на решке…

– Мужики, за что базар-то? – уточнил Котел.

– Да, пустое, – Шмасть наморщил нос так, что рыжие волосы из него затопорщились в разные стороны.

– Короче, хотел он в побег уйти. – пояснил Пепел.

– Да как?

– Сам не слышал, но сосед его по шконке, Ацеулов, знаешь такого, раз слышал, что Гладкий базарил за тайные ходы. Будто они проходят сквозь все эти стены и ведут на волю.

– И чего?

– А ни хрена. Эти базары тут кажный день идут. – презрительно хмыкнул Шмасть.

– А, может, в натуре ходы есть? – предположил Исаков, – стены-то вон какие толстенные…

– Были бы ходы, – веско проронил рябой шнырь, – их менты в первую голову разнюхали бы. Разнюхали – и замуровали.

– А если не все? – с ухмылкой спросил Андрей.

– Брось! Если кто нашел бы, пошел в бега, знаешь какой шухер бы поднялся?

– А ведь был такой шухер… – поднял указательный палец Пепел. – шесть лет назад отсюда четверо ушли. И с концами.

– Телега это… – скривился Шмасть. – Небось менты по тихому мочканули – и вся недолга…

– Как знать… Эти бегунки ведь с нашего отряда были…

– Ну тебя в манду, – шнырь жадно отхлебнул чая, крякнул, – Вроде, с верхним образованием чувак, а в такую лапшу веришь…

– Может, ты скажешь, что и привидений не бывает?

– Не бывает! – отрезал Шмасть.

– А ты пошоркайся ночью на третьем этаже. Не слыхал сколько зеков там чеканулось?

– Параша! На третьем, сам знаешь, – одни старперы, да кухонные боксеры. У них поголовно 62-я, а это что значит? Правильно, с мозгами у них не вась-вась.

– Но не будут же столько лет одни и те же порожняки гонять? Если идут базары про ходы и привидения – значит есть на то причина.

– Ага, ты чифирю с колесами нахавайся – еще не такое приглючится…

Котел слушал эту беззлобную перепалку шнырей и никак не мог сообразить, рассказывать о ней куму, или Лапша и так знает про все зековские слухи.

Когда же хапчик опустел, Исаков, вспомнив слова Шмасти про клювик, решил, что сообщить об этом разговоре след в любом случае. Даже если шныри сами передадут куму содержание всей беседы.

4.

Шмон в 8-м отряде.

Пепел, захватив опустевший мерзавчик, ушел в кабинет отрядника дорисовывать стенгазету. Котел и Шмасть остались в компании банки с нифилями, да нескольких недоеденных карамелек. До завтрака второй смены оставалась куча времени, целых полчаса, и делать было абсолютно нечего. Андрей уже успел сходить в библиотеку за свежими газетами и теперь Исаков лениво их пролистывал.

Начальник восьмого отряда, старший лейтенант Умывайко, пытался поддерживать свой культурный уровень. Делал он это, естественно, за счет зеков. Каждые полгода, когда шла подписная компания, личные счета осужденных подвергались безжалостной ревизии. Каждый, у кого на счету оказывалось достаточно денег, обязан был выписать какой-либо толстый журнал или газету. Так отрядник оказывался обладателем полутора-двух десятков журналов, начиная с "Иностранной литературы" и кончая "Сибирскими огнями". Неизвестно было, доходили ли у него руки до них, но шныри и завхоз регулярно изучали новинки мировой литературы.

Сегодня пришел очередной номер "Нового мира", которым, после распития алкогольного чифиря, занялся Шмасть. Но не успел шнырь изучить оглавление номера, как в дверь каптерки требовательно заколотили.

– Кого еще там несет? – рявкнул Котел.

– Какого хрена заперлись? Блин! – раздалось из-за двери.

Голос не был похож на обычный зековский и Игорь опрометью вскочил и отодвинул щеколду. В каптерку немедля ввалились двое прапорщиков, вооруженных резиновыми дубинками. Одним из них был встреченный Котлом на плацу Вова Тощий, вторым оказался Гена Жбан, низенький, плотный, с непропорционально длинными руками. Вместе эти прапора производили достаточно комичное впечатление, если бы не их репутация отъявленных беспредельщиков.

– Ну, – Жбан оглядел зеков, подцепил пальцем нагрудную бирку Шмасти, прочитал фамилию, – почему осужденные Клоповник и Исков заперлись? Почему в помещении накурено? Почему в жилом помещении ноги в сапогах?

Шмасть ненавидел когда его называли по фамилии, но в этот раз сдержался, постаравшись ответить медленно и вежливо:

– Мы проводили подготовку к политинформации. А заперлись, чтобы прочие несознательные элементы из осужденных нам не мешали…

– Ах так… – закивал Жбан, словно забыв про остальные вопросы, – тогда ладно… А это что? – он указал дубинкой на стоящую на подоконнике банку с нифилями.

– Так, купчика попили… – вставил Котел.

– Чего-то до хрена чаю для купчика… – хмыкнул Тощий.

– Вторяк… – поморщился Шмасть.

– Ой, гонишь!.. – недоверчиво осклабился Жбан, показав свои огромные кривые желтые зубы. – Все выжрали, нам ни хрена не оставили… Закрыть бы тебя суток на тридцать…

– За что, начальник?.. – удивленно развел руками шнырь.

– А чтоб начальство не обманывал! – объяснил Тощий.

– Ладно, – Жбан резко махнул дубинкой, едва не зацепив банку, – на сегодня – прощаю. Цени, зычара мое хорошее настроение, а то почесал бы тебе спину рычагом перестройки! Мы, собственно, сейчас по другому делу.

– Для такого начальства – любая помощь! – подобострастно улыбнулся Шмасть.

– Где тут тумбочка этого, как его?.. – Гена наморщил лоб, – Ну, жмурика вашего…

– Гладышева? – подсказал Игорь.

– Его.

– Сейчас покажу. – Котел с готовностью направился к двери. Прапора, переглянувшись, пошли за ним.

В жилой секции почти никого не было. Часть зеков курила на улице, часть читала прессу в комнате ПВР. Те же, кто находился в секции – третья смена, уже спали после трудовой ночи. Все прочие двухъярусные шконки были одинаково заправлены синими байковыми одеялами. На первый взгляд помещение можно было бы принять за обычную казарму, но опытный взор обнаружил бы немало отличий. Таких, как натянутые между койками веревки, фотографии полуголых красоток, наклеенные на тумбочки, да бирки с именами, прикрепленные к каждому из изножий.

На одной из нижних кроватей лежал скатанный матрас. Именно к нему и повел визитеров Игорь.

– Здесь он жил.

– Тумбочка какая? – поинтересовался Жбан.

Завхоз указал.

Прапора открыли дверцу и Жбан стал методично перекладывать ее содержимое на голую решетку кровати. На свет появились две банки повидла, одна из них открытая, завернутый в вощеную бумагу кус маргарина, полбуханки белого хлеба в целлофановом пакете, кулек с карамелью, с десяток пачек "Ватры".

Стандартный набор, который можно было найти в любой из зековских тумбочек.

Кроме продуктов Жбан брезгливо вытащил несколько носков, каждый из которых хранил кропаль чая, электробритву. В газете, которая покрывала дно тумбочки, обнаружилась заточка, сделанная из ножовочного полотна.

– Ага! – плотоядно потер руки Тощий – Запрещенные предметы!

В ящике тумбочки ничего, кроме нескольких конвертов, да общей тетради в темно-коричневой обложке обнаружено не было. Жбан пролистал тетрадку.

Никаких записей, лишь чистые листы. Он уже был готов кинуть ее в кучу на койку, как вдруг его внимание привлекли крохотные цифры в уголках каждой страницы. Нумерация начиналась с 35-ти. Прапорщик вновь просмотрел страницы. Да, цифры дальше шли по порядку, до самого последнего листика.

Жбан хмыкнул и захлопнул тетрадь. И лишь всмотревшись в обложку обнаружил там едва заметную надпись: "дневник".

– Так этот хмырь еще и дневник вел… – Гена похлопал ладонью по тетради.

Котел молча пожал плечами.

– И чо он там кропал? Знаешь? – голос прапорщика не нес в себе явной угрозы, но от этих слов Исаков похолодел.

– Не… – с трудом выдавил из себя завхоз.

– И куда все эти листки подевались тоже не знаешь? – Эта фраза уже была произнесена таким ледяным тоном, что Игорь понял – от ШИЗО его спасет только чудо.

– Да, херовый из тебя завхоз, коль не знаешь чем твои зеки дышат. – резюмировал Вова Тощий и не по доброму улыбнулся.

– Да я только неделю… – попытался оправдаться Котел.

– Да не гоняй, – ободряюще подмигнул Жбан и взмахнул одними пальцами, так, что они хлопнули о ладонь, – Запорол косяк, ну и хрен с ним. Косячная ведь ты морда?..

Под косячной мордой обычно подразумевались те, кто носил "косяки" на рукаве, продолговатые полоски ткани на которых была написана должность зека. Таких было немного: бугры, шныри, завхозы, начальники разного рода секций. Но сейчас прапор явно имел в виду другое значение слова "косяк" – ошибка или провинность.

Завхоз почел за лучшее промолчать.

– Ну чо? Давай, собирайся. – приказал Тощий, поигрывая дубинкой.

– Куда? – опешил Котел.

– Как куда? В шизняк!.. – и прапора звучно расхохотались.

И тут произошло чудо, на которое так надеялся Исаков.

– Что тут происходит? – раздался голос из-за спины завхоза. Спутать его обладателя нельзя было ни с кем. Кум.

– Да, – скривился Жбан, – шмон у жмурика наводим. По вашему указанию.

– И чего нашли? – холодно поинтересовался Лакшин.

Пока Гена и Вова перечисляли находки, Игорь бочком попытался выскользнуть из узкого прохода между шконками где его зажали опер и прапорщики. Ему это почти удалось, но тут перечисление кончилось и Котел вновь оказался в центре внимания.

– Подумайте, Исаков, – обратился к завхозу Игнат Федорович, – кто мог украсть записи Гладышева?

– Семейник его, Сапрунов… – неуверенно пробормотал Котел.

– Это мы проверим. А еще кто?

– Да почти любой из второй или третьей смены…

– Их список мне через полчаса. И еще список тех, кого недавно перевели из первой в другие смены. Ясно?

Исаков едва смог подавить вздох облегчения. ШИЗО, которое так внезапно замаячило на горизонте, отодвигалось обратно за его линию.

– Ясно, гражданин майор!

– Хорошо. Жду. – кивнул кум. – А где ваш начальник отряда?

– Не знаю. Обещал быть во второй половине.

– Если не встречу – пригласи его ко мне. – приказал Лакшин и, переведя взгляд на прапоров, повел ладонью, – Пошли отсюда.

Кавалькада зеленых фигур стала удаляться, а Котел по быстрому впихнув продукты обратно в тумбочку, ибо по всем законам они перешли к семейнику Гладышева, помчался обратно в каптерку.

– Чо? Пропиздон вставили? – встретил Игоря Шмасть.

– Блин, суки! – взорвался Котел. Не зная, к чему приложить вырывающуюся наружу злость, он с силой саданул кулаком по крашеной стене. – Шизняком, падали пугали. Ну, ничего, бабушка дедушку-то попугивала, а дедушка бабушку-то… Имел, блин, во все дыры, чтоб его обратно родили!

– Да, успокойся, ты… – с ленцой потянулся шнырь, – Чего случилось?

– А ни хрена, да луку мешок! Этот наш жмурик писателем оказался!

– Как писателем? – опешил Шмасть, – Стучал?

– Если бы!.. – скривился Котел, – Он, блин, дневник вел. За все туда записывал. А его взяли, да скоммуниздили!

– А ты по что знаешь? Ежели попятили его?

– Да не целиком! Листы с писулями вырвали, а обложка – на месте.

– Дела!.. – угрюмо проговорил Шмасть. – И чо теперь?

– А, – Исаков обреченно махнул рукой, – Кум заданий надавал… Списки, там, всякие. Кто в какую смену…

– Хорошо… – Шмасть почесал подбородок. – Ты, это, пиши. Кум зря задания давать не будет. А я… Дело у меня тут одно нарисовалось…

Шнырь не хотел говорить туповатому Котлу, что за идея пришла ему в голову.

Ведь в лагере практически невозможно что-то скрыть. В любом случае, кто-то что-то да увидит. В одиночестве зек не бывает практически никогда. На это и рассчитывал Шмасть, направляясь в комнату Политико-Воспитательной работы.

Там, как он видел несколько минут назад, читал газеты один из пригретых Шмастью зеков. И шнырь должен был настропалить того разузнать, что за писанину разводил Гладышев. Мало ли, вдруг кто случайно заглянул через плечо?..

5.

Кум и Сапрунов.

Едва Игнат Федорович в сопровождении прапорщиков вышел из здания монастыря, из динамиков на плацу послышалась хриплая "Лаванда" и голос Семенова объявил построение на проверку.

– Так, – Лакшин хлопнул по ладони свернутой в трубочку тетрадью убиенного Гладышева, – Ты, Жбан немедленно приведи ко мне Сапрунова. А ты, Володя, помоги ДПНК.

– Сам знаю… – проговорил Тощий таким тоном, что с одной стороны он, вроде бы как и огрызался, но с другой – в ней не было достаточной агрессивности, чтобы посчитать ее неуважительной по отношению к начальству.

Пройдя мимо уже собирающихся во дворе зеков и игнорируя бросаемые на него угрюмые взгляды, Лакшин прошел в свой кабинет и, в ожидании очередного визита, стал изучать остатки дневника.

Впрочем, исследовать было практически нечего. Майор методично просмотрел каждый листок и ничего, кроме цифр не обнаружил. Зато на самой первой странице остались какие-то отпечатки. Очевидно, покойный, когда заполнял 33-ю страницу, находился в сильном волнении и слишком сильно нажимал на ручку.

Поднеся тетрадь к настольной лампе, Игнат Федорович наклонил бумажный лист так, чтобы скользящий свет вырисовал все неровности. Появившийся текст разобрать было практически невозможно, но Лакшин обратил внимание на одну глубокую борозду, след подчеркивания. Фраза над ней прочитывалась достаточно четко: "Я вошел в стену!" Кум глубоко вздохнул. Теперь вопрос стоял не в том, есть ли те тайные ходы, о которых так упорно судачили зеки, а в том, как их обнаружить. Причем, несомненно, кто-то уже является обладателем этой тайны. И, судя по тому, как ревностно он ее охраняет, вычислить обычными способами этого деятеля, или деятелей, будет весьма непросто.

Впрочем, если кто-то пользуется тайными ходами (кстати, зачем?), то найти его будет лишь вопросом времени. Ведь не может же один человек находиться одновременно в двух местах. Если его нет в секции – он в тайном ходе.

Отсюда – банальный вывод: дежурства. Выделить в каждом отряде по несколько зеков и чтоб сидели всю ночь, высматривая тех, кто будет шоркаться в неположенное время.

И, кстати, надо бы немедленно распорядиться чтобы прапора при каждом шмоне смотрели на руки зеков. Вдруг попадется кто-нибудь со свежесбитыми костяшками?

Приняв эти решения, Игнат Федорович опять глубоко вздохнул, но уже с облегчением. Первые шаги к раскрытию убийства уже были сделаны. Теперь следовало совершить еще один.

Размышления майора прервало осторожное поскребывание по двери. Лапша быстро спрятал дневник в ящик стола:

– Входи!

– Осужденный Сапрунов Анатолий Ильич. – представился вошедший зек., – Статья 144 часть два, срок три года.

Кум не ответил, пристально вглядываясь в вошедшего. Сапрунов был одет в замызганную рабочую телогрейку без пуговиц. Из-под нее виднелась серая роба, которую выдавали этапникам. Зек явно не знал, куда деть руки, на которых виднелись плохо стертые потеки машинного масла. Тряпка серым лоскутом торчала из наполовину оторванного кармана. Сапоги у осужденного были, что называется, всмятку. Насквозь промасленные, протершиеся на голенищах. Довершали картину множество мелких латунных стружек, которые обсыпали одежду и обувку Сапрунова и придавали тому какой-то новогодний вид.

Вглядываясь в понурое лицо работяги Игнат Федорович пытался построить ход беседы. Судя по насупленным бровям и почти неподвижному взгляду, куму попался незаурядный упрямец. Чтобы расколоть такого требовалось немало терпения и тонкий психологический подход.

– Присаживайся, – Лакшин указал на стул, – чего стоишь?

– Да замызгаю я все тут…

– Ничего, – радушно улыбнулся кум, – Вот, газету подстели.

– Благодарствуйте. – сурово произнес зек.

Он принял протянутую "Правду", аккуратно обернул ею матерчатую обивку стула и уселся на самый край, настороженно скрестив под собой ноги. Майор обратил внимание, что на линолеуме кабинета после сапог Сапрунова остались масляные следы. Само по себе это ни о чем не говорило, Жбан запросто мог вытащить зека как он был, не дав переодеться, но сам факт того, что визитер не удосужился вытереть ноги, недвусмысленно говорил о подспудной ненависти к начальнику оперчасти в частности и к "козлиному" племени в общем.

– Как работается? – бросил пробный шар Лакшин.

Зек недоуменно посмотрел в глаза куму:

– Вас это действительно интересует?

Игнат Федорович не ответил, продолжая с легким прищуром рассматривать Сапрунова.

– А хреново. – с подавленным вызовом продолжил зек. – Станки – ни к черту.

Больше простаивают, чем работают. Возишься с ними сутки напролет. Руки в масле по локоть. Знаете, что от этого бывает?

Анатолий сдвинул рукав телогрейки и обнажилась мускулистая рука на которой двумя красными блямбами выступали огромные нарывы. Лапша знал о таких болезнях, но для того, чтобы реально изменить то положение вещей, которое их вызывало, необходимо было полностью переоборудовать производство. А на это у лагеря денег не было.

– Ого! – покачал головой Игнат Федорович, – А что же ты к врачу не сходишь?

– А, был я у него… – Сапрунов водрузил рукав на место, – А фигли толку…

Ой, извините, гражданин майор, сорвалось…

– Ничего, ничего. – успокоил зека оперативник, – Я ж понимаю. Трудно сразу перестроиться, чтоб не материться…

Так что Поскребышев?

– Ну, чо… Мазью какой-то намазал, забинтовал все и обратно отправил. А как я с этим бинтом в станок полезу? Через пять минут от его лечебы и следа не осталось.

– Да, – задумчиво проговорил Лакшин, – Тут я ничем помочь не смогу.

Эта фраза подразумевала, что в других ситуациях на помощь кума еще как можно рассчитывать. Но зек держался крайне настороженно и, если и заглотил наживку, то никак этого не показал.

– Ладно, рубанул ладонью Игнат Федорович, – Чего вокруг да около ходить?!

Ты ведь понимаешь, почему тебя с промки сняли?

– Понимаю. – кивнул Сапрунов. – Только не понимаю, почему так поздно. Обед уж на носу…

Намек был недвусмысленный и, хотя на самом деле до очередного принятия пищи оставалось около двух часов, опер принял его к сведению.

– Ну, извини, – коротко хохотнул Лапша, – У кума, знаешь, много всяких дел… Так, к делу. Сам можешь чего рассказать?

– Стучать на покойника? – укоризненно повел головой из стороны в сторону Анатолий.

Лишь сильным волевым усилием Игнат Федорович подавил в себе порыв наорать на тупого зека.

– Запомни, – твердо произнес майор, – стучать – дело добровольное. Мне от тебя этого не надо. А надо другое – помощь в раскрытии убийства. Понял?

Ключевое слово "убийство" не оказалось для Сапрунова неожиданным. И, хотя он изменился в лице, состроил круглые глаза и слегка отвесил челюсть, от всей этой мимики за версту разило нарочитостью и плохой актерской игрой.

– Ты мне глазки тут не строй, – устало вздохнул Игнат Федорович, – Переигрываешь.

– Да что вы, гражданин начальник? – непритворно возмутился зек.

– Брось. – скривился кум, – Я же вижу, что ты знал, семейник твой ввязался в какую-то авантюру. Очень опасную авантюру. Может, ты его даже и отговаривал, но он не послушал. Так?

– Странные вещи вы говорите, гражданин майор… – после секундной паузы, которая сказала куму что он, возможно, попал в точку, выдал Анатолий.

– Так, Сапрунов… – покачал головой Лапша, – Ты, как я вижу, мужик основательный. Привык все дела доводить до конца.

Анатолий, поддавшись на похвалу, невольно кивнул.

– И, подозревая некоторых осужденных в убийстве твоего друга, пойдешь им мстить… Заметь, по-человечески я тебя понимаю. Я знаю, что значит терять настоящих друзей.

Но, подумай, что из этого выйдет? Предположим, твоя месть удастся. И что?

Ты станешь убийцей. Пойдешь на раскрутку.

Говоря это Лакшин пристально всматривался в опустившего глаза долу Сапрунова. Тот сидел не жив, ни мертв, понимая, что любые его слова могут быть истолкованы как доказательство его преступных намерений. И, в то же время, его молчание выдавало его красноречивее всяких вынужденных признаний.

– Теперь другой вариант, – безжалостно продолжал Игнат Федорович, – не удалась месть. И мне на шею свалится еще один труп – твой, как ты понимаешь. Или, даже, несколько… А эти подонки будут посмеиваться, рассекать по плацу и жрать чихнарку!

А теперь у меня к тебе всего два вопроса. Будешь отвечать?

Сапрунов неопределенно пожал плечами.

– Вопрос первый: где дневник Гладышева? И второй: где вход в подземелье?

– Дневник? – удивленно вскинул глаза Анатолий, – В тумбочке всегда лежал…

– Что там было написано?

– Да, ничего особенного… Витек всякие байки собирал, подколы, наколки со значением срисовывал… К нему многие за советом ходили…

– Ты сам читал?

– Я же говорю, там ничего про подземелья не было! Про привидения – да, много, а про подземелья – нет!

– Когда ты его читал последний раз? – иначе поставил вопрос оперативник.

– Да, недели две назад…

– Так… – Лакшин понял, что если зек и врет, то лишь в пределах некоторой погрешности. Этот горячий допрос дал куму больше, чем все подготовительные экивоки. – А в разговорах он не упоминал их?

– Нет, вроде… – соврал Сапрунов.

– Значит, не хочешь ты помочь мне… – сделал вывод Лакшин.

– Что вы, гражданин начальник, – истово замотал головой Анатолий, – я бы с радостью, только… не знаю ничего, что вам нужно…

– А врешь ты все, – устало улыбнулся Игнат Федорович. – Ладно, иди на обед, только знай: с этой минуты мои стукачи с тебя глаз спускать не будут.

Понял? На дальняк с тобой будут ходить, если надо. Каждое слово твое теперь мне будет известно. Каждый шаг. А там, смотри, иди, мсти. Только не обессудь, если тебя в последний момент перехватят… И раскрутят на сто два через пятнашку…

– Можно идти? – вскочил Сапрунов.

– Да, можно. Однако ты все же подумай над моими словами. Надумаешь – опусти письмо в ящик, хочу, мол поговорить. Не надумаешь – берегись!

– Хорошо, гражданин майор. – бесцветно ответил Анатолий уже поворачивая дверную ручку. По его тону было понятно, что осужденный так и не принял предложения, решив разобраться в ситуации собственными силами.

Когда Сапрунов ушел, Игнат Федорович с хрустом потянулся и задорно щелкнул пальцами. Разговор, несмотря на нежелание зека разговаривать, удался.

Лакшин не сомневался, что этого зека прямые запугивания не возьмут, но и они имели свою цель. После этого разговора Сапрунов наверняка станет гораздо осторожнее, и именно благодаря нервному напряжению, которое спровоцировал майор, зек получит возможность наделать кучу ошибок, которыми можно будет незамедлительно воспользоваться.

Теперь к тому же стало ясно, что дневником убитого многие пользовались как справочным пособием. Это, одновременно, и усложняло, и упрощало работу.

Среди читавших, наверняка должны были быть кумовские. После дачи им задания – содержание вырванных листов тетрадки перестанет быть тайной. Но самое опасное содержалось именно на последних страницах. Тех, которые Гладышев заполнил, если верить его семейнику, буквально на днях. Однако, то, что украдены были абсолютно все записи, могло указывать и на то, что в зековских байках могла содержаться какие-то ключи к тайне. Вполне возможно что некто, это кстати, мог быть и сам Сапрунов, прочитав последний лист и узнав о тайных ходах, вырвал и спрятал весь дневник, связав его содержание со смертью хозяина тетрадки. И сделать это можно было лишь рано утром, или ночью, то есть после того, как стало известно, что Гладышев мертв. Теперь, кум в этом был более чем уверен, новый обладатель секрета сам отправится по описанному маршруту. А это значит – надо ждать новых трупов. Если, конечно, не принять превентивные меры. Впрочем, прикинул Игнат Федорович, это распоряжение может пока и подождать. Сейчас самое главное – прочесть что возможно из дневника Гладышева.

Обращаться в хумскую судмедлабораторию, чтобы там поколдовали над пустым листом, смысла не имело. До исполнения заказа могло пройти несколько суток.

Да и, если там оказались бы какие-то крайне интересные сведения, ими тот час заинтересовались бы менты, а это пока не входило в планы Лакшина. У кума оставался единственный выход – прочесть выдавленный текст самому. И для этого майор решил испробовать один оригинальный способ.

6.

Возвращение в лагерь.

Этот день для Кулина прошел как обычно. Или почти как обычно.

Пару ходок в карьер за гравием для коллег-бесконвойников, Николай провел с максимальной для себя пользой. У самого Куля денег было не слишком много и он, тихо оповестив одного из зеков что едет в лагерь и собирается взять грев, поехал за второй порцией щебенки. К возвращению Николая уже готовы были и список, и финашки. Направляясь в гараж, за накладной на продукты, Куль успел прочитать бумажку и привычно усмехнулся. Фантазия зеков не выходила за стандартные границы: чай, конфеты, хлеб, масло, сигареты с ниппелем, водка. Все это, за исключением масла и спиртного, можно было купить и в ларьке на территории зоны, но бесконвойников грело само вольное происхождение продуктов. Как некоторая нетривиальность воспринимались заказы консервов, в основном рыбных или тушенки, и супы в пакетах.

Несколько раз Кулину заказывали брикеты киселя, лимонад, маринованные огурцы и перец, колбасу и сыр. Но эти просьбы, большей частью, исходили от откидывающихся, чтобы те могли с шиком отпраздновать выход на волю.

На сегодня Николаю предстояло лишь слегка увеличить официальную поставку, да провезти контрабандой одну бутылку водки.

С директором колхозного магазина, Клавдией Васильевной, тощей угловатой женщиной с вытаращенными базедными глазами и неизменной косынкой на крашеных хной волосах, у Кулина отношений никаких не было, кроме деловых.

Впрочем, бесконвойник и не воспринимал директоршу как женщину. Несмотря на явную принадлежность к противоположному полу, Васильна со всеми, и мужиками, и бабами, и зеками, держалась на удивление ровно, если не сказать одинаково. Директорша просто-напросто игнорировала этих "всех". Исключение делалось лишь для председателя "Хумского партизана", да его ближайших помощников, кроме одного. Как рассказали Николаю, раньше Васильна работала главным бухгалтером. После какой-то финансовой передряги, то ли недостачи, то ли, наоборот, ее временно турнули из бухгалтерии. То есть, это тогда, лет десять назад, было сказано, что перевод временный. С тех пор утекло много воды, но Клавдия Васильевна все еще надеялась на возвращение в прежнюю должность.

Когда Куль, постучавшись, вошел в директорский кабинет, Васильна стукала указательным пальцем в кнопки настольного калькулятора и, казалось, в упор не видела вошедшего зека. Николай, уже готовый к такому теплому приему, не говоря ни слова, подошел к столу и положил перед директрисой накладную на продукты. Та скосила глаза на досадную помеху. Одного взгляда Васильне оказалось достаточно для полного проникновения в суть документа. Достав из нагрудного кармана халата ручку, директриса поставила на бумаге свою закорючку и возобновила прерванное занятие. Так же безмолвно Кулин взял накладную и удалился.

Эта сцена, с небольшими вариациями, повторялась всякий рез, когда Николай приезжал в магазин. Сперва Куль пытался что-то сказать Клавдии Васильевне, поздороваться, попрощаться, рассказать о погоде за окном. Но все эти попытки разбивались о непроницаемую броню безмолвия. Вскоре бесконвойник прекратил бесплодные попытки, благо, что директриса всегда делала то, ради чего Николай вынужден был заходить к ней – ставила подпись.

Теперь, с подписанной простыней следовало идти к заведующему складом и получить у того по списку. Завсклад, мужик средний во всех отношениях, был полностью в курсе зековских маклей. Именно через него шел почти непрерывный поток деловья, производства "in the за колючкой". Были, конечно, и другие покупатели брелоков, печаток, фигурных ножей с наборными рукоятками, но завсклад Акимыч являлся старым и надежным оптовиком. Лагерное начальство, несомненно, знало о его способах приработка, но препятствий не чинило.

– Здоров, Куль! – гаркнул Акимыч, принимая накладную, и добавил на порядок тише, – Есть чего сегодня?

Николай отрицательно помотал головой:

– Может, у Мотыля? Не в курсах.

– Ну, нет, и ладно. – довольно осклабился завсклад, показав мелкие желтые зубы. – Заказец зато есть.

– Какой? – осведомился Кулин.

– Щас… – Акимыч развернул бумажку и зачитал. – Черепушка-брелок – пять штук. Скелет-брелок – шесть. Знак "Мерседеса" с подставкой и хромированный – два десятка.

Николай не стал скрывать улыбки. Появившиеся на Урале "Мерсы" тут же стали жертвами уличных пацанов, которые, стоило на мгновение оставить машину на улице, успевали за это время отломать эмблему, а в фирменном исполнении она стоила не менее полутора сотен баксов. Зеки же приноровились изготавливать их из нержавейки. Такие можно было вырвать лишь с частью капота. Цена же, два килограмма чая (четыре пакета!), за час-другой работы, казалась зекам чуть ли не запредельной. Другое дело, что обладателям иномарок Акимыч сплавлял их за те же сто пятьдесят зеленых.

– Передам. – пообещал Кулин. – А с оплатой как?

– Как обычно. Четверть щас, остальное – как привезешь.

– Лады.

Такую схему завсклад отработал давно. Аванса с лихвой хватало на оплату работяг, а категория "остальное" целиком уходила в пользу маклера, в данном случае, Куля. Единственная сложность состояла в переправке в монастырь средств оплаты. Ведь за этот заказ Николаю пришлось бы нелегально переправлять в лагерь целых полцентнера чая – вещь почти нереальная. Но зеки брали чайный эквивалент и деньгами.

Акимыч всунул в ладонь Кулина свернутую в трубочку пачку банкнот:

– Должно хватить.

Николай, не пересчитывая, спрятал деньги. Завскладу он доверял, зная, что тому не выгодно жульничать. Вот смошенничать при определении цены – другое дело. Но цены уже устоялись и канал зона-воля работал без перерывов.

– У меня тут тоже заказец… – Николай обнажил в улыбке верхний ряд зубов.

– Давай.

Ознакомившись со списком, Акимыч закатил глаза, пошевелил губами и сообщил в какую сумму все это обойдется. Сумма лишь немного расходилась с той, которой располагал бесконвойник.

– Не ошибся? – с ехидцей спросил Николай.

– Разве что децил. – копируя выражение на лице зека ухмыльнулся завсклад.

В эту своеобразную игру Акимыч и Куль играли с самого первого дня знакомства. Тогда, полгода назад, магазинный работник действительно невольно ошибся. Николай указал ему на это, и недоразумение, казалось, было забыто. Но с тех пор Акимыч специально то завышал, то занижал стоимость зековского заказа. Словно таким странным способом проверяя бесконвойника на честность. Естественно, проигравших здесь не было.

– Тады, скинь пятерочку – и в расчете. – Кулин передал завскладу хилую стопочку зековских башлей.

Ездка в зону прошла совершенно спокойно. Прапорщик Сергиенко, тот самый, что сопровождал бесконвойников на работы, дежурил на вахте и лишь мельком глянул на накладную. Не отягощая себя шмоном грузовика, Серый махнул рукой солдату на кнопке:

– Открывай!

Железные ворота съехали вбок, открывая недлинный тоннель в монастырской стене. Раньше, по слухам, здесь находился подъемный мост, но Николай этому не верил. Подобные сооружения были бы уместны в замках, но никак не в монастырях, тем паче, женских.

Вторые ворота растворились лишь когда внешние встали на прежнее место. Куль газанул и грузовик въехал на монастырский плац. Пищеблок находился в тридцати метрах от вахты. Николай резво развернулся и подал машину задом к дверям в продуктовый склад.

После первого же гудка к машине выскочил пацан посудомойщик в мокром насквозь белом фартуке.

– Главбаланду зови. – приказал ему Куль и пацан исчез с такой же скоростью, как и появился.

Главбаландой за глаза звали старшего повара Игоря Топлякова. Кличка у него, естественно, была Топляк. Меньше чем через минуту появился и он сам. В белоснежном фартуке, одетом поверх иссиня-черной милюстриновой робы, старший повар с достоинством прошествовал к стоящему у кабины Кулю. Они обменялись рукопожатием.

– Чего привез?

– Как обычно. – Николай протянул накладную. Главбаланда внимательно ее прочитал, потом сплюнул:

– Опять считай что ни хрена!

– Сколько "партизаны" от щедрот… – невесело усмехнулся Николай. – Там, кстати, кое-что и для наших…

– Много? – недовольно спросил Игорь. Хотя ревизии в пищеблоке практически не проводились, все же была опасность обнаружения прапорами не оприходованных продуктов.

– Ящик чая, одна пол-литра и по мелочи.

– Ящик?! – насупился Топляк. – А не обопьетесь?

– Так вся бригада скинулась. А вечером, как всегда, заберем.

– Ох, подведете, братва, меня под монастырь!

– А ты, Топляк, вокруг оглянись. Итак в монастыре…

Такие беззлобные перепалки Главбаланда вел лишь когда у него было хорошее настроение. Во всех остальных случаях он просто назначал цену за сохранение и приказывал разгружать. На этот раз, он наверняка был в курсе, что "мелочь" типа копченой колбасы и шоколадных конфет предназначалась на послезавтрашний откидон. И, согласившись бесплатно сохранить эти продукты, тем самым намекал, что претендует на звание особо приглашенного.

Впрочем, Кулю это было без разницы. Освобождался-то все равно не он.

Уже резвые посудомои и баландеры таскали и скидывали в открытый люк мешки с картошкой, луком, сгружали картонки с горохом и кашами, а Главбаланда все не уходил, наблюдая за разгрузкой.

– Ты, кстати, новость слышал? – созерцая как вытягивается из кузова очередная коробка с перловкой спросил Топляк.

– Смотря какую… – Николай стоял, опершись о стену столовки.

– Что одного зека из восьмого мочканули.

– С утра базар ходил, что сам с крыши спрыгнул…

– Порожняк. – веско отрезал Топляк. – Скинули его. Лепила вскрытие делал и шнырям санчасти проболтался. Его сперва отметелили, а потом живого на решку сбросили.

– А косяков, случаем, за ним не числилось?

– Нет. Жил мужиком. Токарил на промке.

– Тогда это беспредел. – определил свое отношение Кулин.

– Он самый. – хитро улыбнулся старший повар. – Тут блатные вечером сходняк собирают. По слухам, хотят зону на отказ поставить.

Последняя фраза означала, что воровские авторитеты почти договорились до того, чтобы сагитировать мужиков отказаться от работы. Это была единственная форма массового протеста, которая реально имела шанс повлиять на администрацию колонии. Другое дело, чего конкретно хотели добиться "шерстяные", подбивая мужиков не ходить на промку? И будет ли это касаться бесконвойников?

Возвращаясь в колхоз, Николай специально притормозил у ровняющих дорогу бесконвойников и рассказал все то, что удалось узнать от Главбаланды. Зеки понуро замолчали, переваривая информацию.

– Ты погодь, – Сапрунов, семейник Куля, стоял, опершись на лопату и внимательно рассматривал что-то у ее черенка, – если блатари скажут: "Всем в отказ", то и мы должны. А это голимое нарушение. И тадыть – прощай "удочка", прощай "химия". Кум в момент из первого отряда вышибет!

– Вышибет. – согласились зеки.

– Так как же быть? С братвой, или за свою шкуру?

На этот вопрос никто из бесконвойников не решился дать однозначного ответа.

Все загалдели, заголосили, приводя какие-то аргументы и за, и против. Дед Пахомыч, разбуженный гвалтом, громогласно прокашлялся, обматерил всех многоэтажной конструкцией и завалился обратно. Караулить во сне.

Весь остаток рабочего дня Николай пытался решить эту дилемму и никак не мог прийти к определенному мнению. С одной стороны, он это прекрасно понимал, если он пойдет бычить на хозяина, то бишь, против авторитетов, не ровен час, после откидки его на вокзале будет ждать парочка парней, а на железнодорожной насыпи появится еще одно неопознанное тело. С другой стороны, замполит обещал выставить его, Кулина, на "удочку", условно-досрочное освобождение. А до срока, когда можно подать на него заявление осталось всего ничего. Две трети отсидки уже на носу. Осталось одиннадцать дней.

Прикидывая так и сяк, Николай колесил по весенним колхозным магистралям. К пяти часам, сдав одновременно с Мотылем свои средства передвижения и работы вечно веселому Мирону, Куль присоединился к остальным бесконвойникам, уже ожидавшим автобуса у здания правления колхоза "Хумский партизан".

Через двадцать минут Кулин, уже проходя через шмон, вспомнил, что так и не заехал к Ксении, хотя и обещал.

7.

Ужин, базары блатных.

Перед ужином в шестом отряде все стояло на ушах. Мужики прослышали, что Крапчатый, вор в законе, чьему слову подчинялась вся зона-монастырь, созывает сходняк. Простым зекам не по масти было встревать в блатные разборки, которые могли кончиться прибытием прапоров и малоприятной беседой на вахте, и поэтому они старались переместиться или в соседнюю секцию, или в комнату ПВР, или в клуб. Остались лишь те, кому все было до фени, черти да шестерки, или считающие себя приблатненными.

Четыре двухъярусных шконки составили квадратом, оставив проход внутрь этого сооружения, занавесили простынями. Личный шестерка Крапчатого по прозвищу Доктор, работавший до закабаления где-то в медицине, составил стол из четырех табуреток, накрыл его скатертью в горошек, и теперь на этой постройке, Доктор постарался, чтобы она не была шаткой, стояли тарелки с нарезанным белым хлебом, ломтями ветчины, колбасы и сыра. На одной из шконок, прикрытые стопой подушек, парились три банки "индюхи". Все это, и сам факт наличия угощения, и сама обстановка, должны были показать приглашенным, что сегодня от них зависит очень важное решение.

Сам Крапчатый, мужчина лет пятидесяти пяти, уже полностью седой, бледный, с многочисленными следами оспы на лице, которое от них не утратило какую-то извечную привлекательность, сидел на шконке и задумчиво курил "Camel", стряхивая пепел в стоящую рядом хрустальную черепашку. Вор в законе только недавно поднялся из БУРа, Барака усиленного режима, где провел последние полгода и сейчас перед ним стояла задача поставить на место подраспустившихся за время его отсутствия блатных и, заодно, определиться с инициативой Свата.

Сват, блатной третьего отряда, как только узнал, что зек, которого нашли сегодня с утра нанизанным на прутья решки, не побегушник, а жертва каких-то разборок, поднял в отряде кипиш и стал призывать зеков не выходить на работу, пока кум не найдет убийцу. С одной стороны, Крапчатый был полностью за. По воровскому закону лишь он один мог в этом лагере карать и миловать.

И убийство непонятно в чем повинного мужика, которое прошло мимо Крапчатого подрывало его авторитет, и заставляло немедленно действовать. И, кстати, не бунтом, это могло привести лишь к одному финалу – расформированию зоны, а показательной казнью убийц. Но, с другой стороны, Сват апеллировал к администрации, словно и не было на зоне хозяина из воров. Такое поведение тоже требовало адекватной реакции. И, именно из-за этого косяка, Крапчатый уже не мог поставить мужиков на отказ от работы.

Напротив вора в законе сидел осужденный Алексей Жданович Снегов по кличке Колесо. Он являлся чем-то типа заместителя Крапчатого и в его отсутствие держал отряд и лагерный общак. Однако, на всю зону-монастырь его влияния не хватало. Колесо был молод и блатовал из-за наличия крепких кулаков, поверхностного знания карате и хронического лентяйства. Других положительных качеств у него не наблюдалось. Лёшку Снегова Крапчатый терпел лишь из-за того, что при Колесе зеки чуть ли не выли, страдая от притеснений на грани беспредела и лишь когда в отряде появлялся вор в законе, все устаканивалось. Крапчатый при всех журил Снегова, после чего зеки могли какое-то время пожить спокойно. До тех пор, пока куму не приходило в голову вновь закрыть авторитета.

Постепенно стали подтягиваться отрицалово и из других отрядов. Первым появился Репей из девятого отряда. Он громогласно поприветствовал Крапчатого, обменялся с ним крепким рукопожатием и молча сел курить, дожидаясь остальных членов сходняка.

В принципе, в каждом отряде, кроме первого, кумовского, который все равно давал на общак, и немало, было по одному-двое "официальных" блатных. Если количество принципиальных нелюбителей работы на хозяина и приверженцев воровских понятий превышало это число, Лакшин, чтобы не портить отчетность, устраивал их в больничку, на вечную койку, или на "блатные" должности. Так отрицалово становились бригадирами, помощниками бригадиров, шнырями, завхозами. На всех этих работах требовалось умение управлять людьми, но на это шерстяные шли с большей охотой, нежели на отсидку в ШИЗО или БУРе.

К этому моменту на зоне блатарей было только пятеро. Остальные подкармливались регулярными гревами в шизняке или БУРе. Но на сходняк были приглашены и представители восьмого отряда, завхоз Котел и его шныри, Шмасть и Пепел. Кроме них обязан был прийти Пятнадцать Суток, шнырь ШИЗО, которому сидевшие там шерстяные передали свои малявы с мнениями.

Если утром Крапчатый хотел сперва разобраться со шнырями и завхозом восьмого, то сейчас более срочных действий требовал Сват. Когда тот появился, вор в законе преувеличенно радостно поприветствовал блатного.

Тот, не напрягся, не почувствовал подвоха, что окончательно решило его судьбу.

– Доктор, – позвал Крапчатый когда в сборе были уже все, – А не пропишешь ли ты нам чайку?

– С удовольствием. – без лишнего подобострастия, но предельно уважительно отозвался шестерка. Он моментально раздал стаканы, разлил по ним заварку, первой наполнив емкость Крапчатого.

Котел, который впервые присутствовал на такой сходке, чувствовал себя крайне неуютно. Почти все лица здесь были незнакомыми, и на каждом из них, словно глубоким резцом, была выдавлена печать безжалостности. Завхоз каким-то шестым чувством понял, что здесь собрались люди, обладающие немалой властью и привыкшие эту власть применять не раздумывая.

– Мужики, – разнесся по секции голос завхоза шестого отряда, – Выходим на ужин!

– Это не нам. – расхохотался Колесо. – У нас тут все свое…

Чай уже давно был в хапчиках, но никто не пил, ожидая, пока первый глоток сделает Крапчатый. Он же, желая внести некоторое напряжение, все крутил стакан в пальцах, не спеша отпивать. Молчание тягостно затянулось и когда вор в законе почувствовал, что наступил некий предел, он сделал небольшой глоток и предложил:

– Ну что вы, братаны, угощайтесь с воровского общака.

– Я тут такой сеанс словил! – Лешка Снегов чувствовал себя вольготнее других и тут же пустился в описание каких-то своих приключений. Мало-помалу языки развязались. Чай, бутерброды как на воле, сделали свое дело.

Крапчатый тоже принимал участие в общем базаре, но не забывал следить и за всеми. Вот завхоз восьмого. Котел. По морде простоват, но хлеб берет с оглядкой, кладет на него по одному ломтю закуси. Жрет, правда, жадно, противно. Такой не рожден командовать. Вечный подчиненный. А вот старый знакомый. Шмасть. Пьет, ест, говорит, все аккуратно, не прицепишься. Вот кто масть держит в восьмом. А что на вторых ролях, что шнырь, так это удобнее. Спросу меньше.

– Ты, Сват, говорили, мужиков на отказ подбивал? – в самый разгар какой-то эротической истории Колеса спросил вдруг Крапчатый. Все разом затихли, лишь Снегов продолжал хохотать над собственной шуткой. Но недолго.

– Да. – Сват кивнул и дважды отхлебнул из стакана. Он не чувствовал за собой никакой вины. То ли в силу заднего ума, то ли из-за излишней хитрости. Это-то и хотел выяснить зековский авторитет.

– А почему?

– Как почему? – блатной поставил хапчик и развел руками, – В зоне беспредел. Мочат кого попало. Кто, почему, никто не при делах! Кончать с этим надо!

– Это правильно. – веско кивнул Крапчатый. – С беспределом надо кончать.

Повисла очередная пауза. На лице Свата было написано, что он до сих пор не понимает, что беспредельщик в данном случае он сам.

– Кстати, а как кончать? – продолжил вор в законе, – Может, давай, мы тебя в воры выдвинем? Будешь с беспределом бороться. При помощи кума.

Сват побледнел и лихорадочно глотнул заварки.

– Да я про кума так… Что мол от администрации толку никакого… И вообще, мочить этих ментов надо!

– Придет срок, и ментов всех замочим. – кивнул Крапчатый. – Но базар сейчас ведь не о том. Кто ты такой, чтоб единолично решать – идти мужикам на работу, или нет?

Авторитет слегка привстал и посмотрел на Свата. Тот вжался в шконку и сидел ни жив, ни мертв. Его соседи невольно стали отодвигаться от косячника.

– Ну! Не слышу!.. – злобно прошипел Крапчатый.

– Я… Не должен… Был…

– Понял! – улыбнулся вор в законе. – Видите, братаны, Сват въехал, что негоже присваивать себе мои полномочия.

Сходка дружно закивала.

Теперь, когда вина была признана и доказана, следовало применить санкции. В другом случае, если бы на зоне не было такой нервозной обстановки, за подобный косяк виновного всего-навсего должны были бы отправить на промку.

Своего рода разжаловать из блатных. Но сейчас Крапчатый просто обязан был поправить свой пошатнувшийся за полгода авторитет, напомнить о своем существовании. И напомнить жестоко, безжалостно. Чтобы об нем вспомнили все, от последнего пидора, до самых прибуревших блатняков. И, заодно, чтобы устрашить тех, кто без соизволения авторитета позволил вершить в зоне суд.

– Слушай, Сват…

Блатной смотрел в пол, не выпуская стакана.

– Ты давно на промке не был?

Свату показалось, что его простили. Он просиял и, ощерившись ровными рядами зубов, ответил:

– Очень давно.

– Там, говорят, – продолжал Крапчатый, – есть такая штука, гильотинные ножницы. Сам, правда, не видел, но братва уверяет что есть.

– Есть. – поскучнев произнес Сват. Он понял, что если речь зашла об этом станке – то вор в законе, как искупление вины предложит саморуб. То есть засунуть в эти мощные ножницы для резки металла палец, или даже несколько.

– Тогда выйди завтра, так, для разнообразия, на работу, посмотри как они работают. А обратно можешь не приходить.

Это был окончательный приговор.

Теперь, чтобы не стать зачуханным пидором до конца срока, Сват должен был отрубить сам себе голову. Вариантов у бывшего блатного теперь было несколько. Или ломиться на вахту, чтобы кум перевел его на другую зону, куда всенепременнейше отправится малява с приговором, или добровольно отправиться к "девкам", но и там можно не избежать пера в бок, или подчиниться, сохранить честь блатного и совершить самоубийство предписанным способом.

Сват поднялся:

– Прощай, Крапчатый.

– Прощай, Сват. – вор в законе не посмотрел на уходящего, повернувшись к Колесу, – Так что за бабу ты там пялил?

Слегка покачиваясь, разжалованный шерстяной вышел из квадрата, где проходил сходняк. Котел, несмотря на возобновившийся гвалт, прекрасно слышал, как удаляются тяжелые шаги Свата. Завхоз недоумевал, почему человека, призывавшего идти против ненавистных ментов сам Крапчатый вдруг принудил к самоубийству?

– Видишь, Котел, – дождавшись пока стихнет хохот после снеговской истории, сказал вор в законе, – что бывает, когда кто-то слишком высоко залетает? Он лишается головы…

Запомни, братан, у каждого – своя шконка. У пидора – у параши, у блатного – около окна. А моя, – Крапчатый постучал кулаком по своей кровати, – отдельно. Понял?

Исаков, кивнул и отпил чая, чтобы смочить внезапно пересохшее горло.

– Теперь давай с тобой побазарим.

Завхоз почувствовал себя совсем неуютно, особенно в свете недавнего приговора.

– Да что ты менжуешься? – хохотнул Крапчатый. – Ты ведь у своих братанов!

Суровых, но справедливых. Я – караю только тех, кто запорол серьезный косяк. У тебя ведь таких нет? – и вор в законе вопросительно приподнял брови.

– Только этот… – Котел щелкнул по нашивке на левом рукаве.

– Да ты шутник! – непритворно весело рассмеялся Крапчатый. И ему стала вторить вся сходка.

Когда веселье приутихло, авторитет разом стер с лица все признаки того, что оно еще мгновение назад способно было нести на себе улыбку.

– Теперь ты, Котел, расскажешь мне все что тебе известно про это убийство. – сурово приказал Крапчатый.

Исаков пожал плечами. Он знал, зачем именно его пригласили на сходку, даже заготовил что-то типа речи, мысленно выстроив все необходимые фразы. Но сейчас, когда пришла пора говорить, все эти конструкции разом выветрились из его головы. Игорь тоскливо взглянул на Шмасть, который тут же сделал вид, что его это не касается. И Котел решил говорить как есть, не заботясь о красивостях.

– Гладышев этот, ну, которого мочканули, жил мужиком…

Завхоз дотошно пересказал все, что говорил уже куму, добавив несколько несущественных личных наблюдений. Поведал и об украденном дневнике.

– Ты сам его читал? – прервал Исакова вор в законе.

– Нет. Я и не знал что такой есть…

– А кто-нибудь из твоих шнырей?

– Пепел, Шмасть, вы можете чего-нибудь рассказать? – обратился Исаков к шнырям.

– Я могу. – встал Шмасть.

– А, осужденный Клоповник. – сощурил глаза Крапчатый, – Вещай.

– Там этот Гладышев собирал и рисунки наколок, и приколы с малолетки, и, что наверное самое интересное, байки про этот монастырь.

– Читал? – уточнил авторитет.

– Да, сам читал.

Котел скосил глаза на шныря, но тот, как ни в чем не бывало, продолжил:

– Баек там было несколько. Одна про привидения. Дескать еще до Революции была здесь одна главная монашка…

– Настоятельница. – вставил Крапчатый.

– Она самая. Так она почем зря мучила своих, этих, сестер. До смерти забивала. А однажды явилась к ней во сне одна убитая ею монашка и говорит:

"Час твой близок. Покайся. А то обретешь вечные муки." но настоятельница не послушала и померла. А теперь она ходит привидением по ночам и всех пугает.

Мало того, в полнолуние она и задушить может.

– Жуть какая! – хохотнул Колесо.

– Другая байка про Красную армию и колчаковцев. Дескать гнали красные белых. А те возьми, да и схоронись в этом монастыре. Короче, красные монастырь взяли, а всех баб, монашек то есть, поизнасиловали и изрубили. И теперь они обернулись призраками и стонут по ночам. А в полнолуние…

– Знаю, задушить могут! – прыснул от смеха Колесо.

– Продолжай. – спокойно приказал Крапчатый, видя, что выходки его приближенного несколько сбивают ход рассказа.

– Как сейчас помню, там сбоку этого прогона приписка была. "Непонятно, как удалось штурмом взять такую защищенную громаду." И третья. Это уже в ГУЛАГе было. Сделали тогда раздельное содержание. Ну, мужики в один лагерь, бабы – в другой. Всех баб отсюда вычистили. Так целый год из-под шконок новых телок менты выковыривали. Они их по этапу – а на их месте новые появляются. А потом вдруг все это прекратилось. Но говорят, что кто-то успел под полом тайник сделать. Спрятал он там бабу и заботился, пока сидел. А срок кончился, он откинулся и забыл о ней. Так она и померла с голоду. Померла, стала привидением…

– И в полнолуние всех душит? – не вытерпел Колесо.

– Нет. – возразил Шмасть. – Она выходит и рассказывает всем свою историю.

– Хоть тут конец оригинальный. – вяло проговорил Крапчатый. Было видно, что эти незамысловатые с виду былички заставили вора в законе крепко задуматься. – Кстати, все?

– Все. – подтвердил шнырь.

– Да, толку от этих сказок пока мало… – резюмировал Крапчатый. Он провел ладонью по лицу, словно стирая невидимую пленку, и перед сходняком вдруг опять возникло лицо властителя.

– Так, братаны. – авторитет обвел всех собравшихся долгим взглядом. – Землю мне ройте, с привидениями базарьте, что хотите делайте, но чтоб я знал кто и за что замочил этого фольклориста! Ясно?

Блатные, которых осталось лишь двое, Псих и Репей, дружно кивнули.

– Атас, прапора! – Доктор, который стоял на стреме, поднял занавеску из простыни и всем видом показывал, что опасность велика.

– От судьбы не уйдешь. – философски заметил Крапчатый, сделав себе бутерброд из колбасы с ветчиной.

– Что за сходняк, бычары?! – рявкнули из-за занавеси, которая тут же оказалась сорвана, явив блатным прапорщиков Бычару и Прошмонать.

– А, граждане начальники, чайку не побрезгуете? – глумливо осклабился вор в законе.

– Почему курим в секции? – тупо спросил Бычара. – Почему в сапогах? Почему не на ужине?

– А, да тут осужденный Михайлов. – приторно улыбнулся Прошмонать.

– Для вас – Кузьма Николаевич. – огрызнулся Крапчатый.

– А не пройдете ли с нами, Кузьма, блин, Николаевич. – предложил Бычара. – Да и все остальные бычары до кучи?

8.

Кум и задержанные.

Вся акция по задержанию сходки блатных была спланирована заранее. Едва Игнату Федоровичу стало о ней известно, он сразу понял, что речь там пойдет именно об убийстве Гладышева. Ведь если бы оно было санкционировано местным авторитетом, никакого срочного сходняка созывать не было бы смысла. А сейчас перед блатными встала та же самая задача, что и перед кумом.

Вычислить и наказать убийц. Что их было несколько, недвусмысленно доказал Поскребышев.

И, препроводив на вахту всех участников блатного совещания, Лакшин теперь имел возможность узнать о решении из первых рук. Но спешить не следовало.

Пусть шерстяные посидят пока под бдительным оком майора Семенова, а у кума пока оставалось одно дело.

В каждом исправительно-трудовом лагере было несколько работ изначально считавшихся синекурами. В других зонах на них ставили особо отличившихся зеков. Причем отличиться, зачастую, было можно всучив кому надо щедрую взятку. Лакшин не был чужд этого вида приработка, но все-таки, по возможности старался поставить туда людей надежных во всех отношениях.

Причем надежность в этих случаях выражалась не в готовности настучать на ближнего, а в том, что эти зеки должны были честно исполнять свои немногочисленные обязанности и не расслабляться от того, что работы мало.

Подобрать такой контингент являлось задачей сложной, но выполнимой. Вот и сейчас кум находился в помещении, принадлежавшем одному такому человеку.

Это был зековский фотограф Андрей Меняев по прозвищу Менялкин. На воле Менялкин работал профессиональным фотографом, пока ему в голову не пришла светлая мысль попытаться извлечь серебро из старых снимков и пленок.

Операция прошла успешно, сорок грамм металла удалось выплавить, но дело застопорилось на сбыте. Те граждане, кому фотограф попытался продать драгметалл уже находились под наблюдением МВД и Андрей Меняев пошел по этапу со статьей за незаконные операции с валютными ценностями.

Одним из достоинств Менялкина была его безудержная говорливость. Причем он, как выражались зеки, настолько тщательно фильтровал базар, что из его болтовни невозможно было выудить и грана ценной информации, если фотограф сам бы того не захотел. Но профессионалом Меняев был высочайшего класса и теперь кум решил прибегнуть именно к его помощи, зная, что все происходившее в фотолаборатории останется в строжайшем секрете.

Игнат Федорович застал Менялкина когда тот вывешивал на просушку карточки этапников. Собственно, если не считать снимков передовиков производства для стенгазет, да видовых фотографий монастыря, которые Менялкин регулярно отсылал в газету ОУИТУ "Петь к свободе", это была его единственная обязанность. Кум делал вид, что не знает о том, что Андрей собирает галерею образов зеков, используя для этого казенные фотоматериалы. Но, пока неприятностей от этого увлечения не было, Лакшин позволял Меняеву заниматься творчеством.

– О! Приветствую начальника тайного фронта! – поздоровался Менялкин.

Оперативник иногда специально приходил сюда, чтобы после омерзительных зековских рыл пообщаться с интеллигентным человеком и поэтому позволял фотографу в общении с собой некоторые вольности. Но строго наедине.

– Я тут прослышал, мужик один сбросился. Гладышев, да? – и, не дожидаясь ответа, Андрей продолжил, – Я тут покопался в старых снимках. Нашел его.

Понимаете, странно смотреть на снимок уже мертвого. Кажется, что он оттуда, из какого-то потустороннего мира на тебя смотрит. И лишь после этого начинаешь замечать в его облике что-то, на что раньше просто не обратил бы внимания.

К чему это я? Я уже говорил, взглянул я на его фотографию и вижу такую странную тоску в глазах. Нет, у многих зеков в глазах тоска, по прошлому, по воле, а тут что-то другое. Несколько минут мучался, пока слова не нашел подходящие. И вот что я сформулировал. У него была тоска по тайне!

Не к знаниям. Знания что? Вычитал, узнал, научился. В этом тоже тайна есть но не та, другая. А у него была какая-то, не побоюсь этого слова, патологическая тяга к неизвестному, сокрытому. Сакральному, даже можно сказать.

После этого посмотрел я ему в глаза и подумал, вот погиб гениальный мистик.

Проник он в какую-то тайну и оказалась она ему не по зубам. И тогда, представьте, мне стало по настоящему страшно. Что же такое здесь есть из-за чего так просто умирают люди? Что это за мистика такая, за которую не жалко отдать свою единственную жизнь?

– Вот уж не знаю. – удалось наконец Игнату Федоровичу ввернуть слово. Он, благодаря собранной информации, знал, что фотограф почти что попал в яблочко, но подтверждать или опровергать догадки Менялкина кум не собирался, хотя и принял к сведению.

– А я к тебе по серьезному делу. – Лакшин, не дожидаясь приглашения, присел на первый попавшийся стул.

– Всегда – пожалуйста.

– Вот, смотри, – майор извлек помятую коричневую тетрадь, – раскрыл ее, Здесь все вырвано. А я бы хотел прочитать то, что можно восстановить.

Попробуешь?

Глаза Андрея загорелись от осознания новизны и необычности задачи:

– Тут должны остаться следы. – тут же стал размышлять вслух фотограф, – Когда пишут – давят на ручку. Следовательно – следы вдавленные. Если снять их при боковом освещении, а потом наложить несколько негативов один на другой, можно будет прочесть и сам текст! Правильно?

– Да ты криминалист. – сухо улыбнулся Игнат Федорович ход рассуждений которого только что подтвердил Меняев. – Я тебя оставлю. Вернусь примерно через час. Никому не открывай, пусть даже сам хозяин стучаться будет.

– Йес сэр! – шутливо отсалютовал фотограф.

Кум проследил за тем, чтобы Менялкин запер за ним дверь и быстрым шагом отправился на вахту, где его уже дожидались задержанные блатные.

Рапорта уже были готовы и ждали лишь санкции Лакшина для водворения нарушителей в ШИЗО. Нарушения, выявленные прапорщиками оказались самыми стандартными. Начиная от курения в секции и кончая пререканиями с представителями администрации. Просматривая фамилии, кум не удивился, увидав среди них Исакова, Перепелова и Клоповника. Этих, наверняка вызывали на разборки и поэтому отпустить их можно сразу. Пусть занимаются отрядом, а не высиживают непонятно что на вахте.

Остальные тоже почти не заслуживали интереса. Снегов Алексей Жданович, он же Колесо. Прихлебатель Крапчатого. Глуп, занят лишь собой. Даже если при нем будут рассказывать государственные тайны, он вряд ли обратит на это внимание. Выгнать. Следующий Воропаев Станислав Вячеславович., он же Репей Блатной въедливый, с проницательным умом. Он, напротив, может заметить, но склонен к мистицизму даже то, чего здесь нет и сделать кучу выводов из одного факта. Причем большинство абсолютно неверных. С ним можно поговорить, но в последнюю очередь. Далее идет Разливайко Остап Валентинович, Псих. Молчалив, даже угрюм. Затруднения предпочитает решать кулаками. Умом не блещет, зато идеальная память. Давненько, кстати, не посещал ШИЗО. Туда ему и дорога. Разговаривать с ним почти не имеет смысла.

Разве что останутся какие-то неясные детали. За Психом – очередной старый знакомый Иван Лунев, он же Пятнадцать Суток, он же шнырь того самого ШИЗО, куда запросто может попасть сейчас в несколько ином качестве. Выгнать немедленно. А вот и основной – Крапчатый. Михайлов Кузьма Николаевич. Вор в законе, негласный хозяин зоны, обличенный властью карать и миловать. С ним будет беседа в первую очередь. Ага, куда Крапчатый, туда и Доктор. Доктора тоже выгнать. Нечего места занимать в шизняке. Они для более достойных личностей.

Кстати, Игнат Федорович еще раз пролистал рапорта, опасаясь, не пропустил ли он еще одну фамилию. Но нет, точно, почему-то не было осужденного Медник, он же блатной по кличке Сват, хотя именно он сегодня вел себя крайне активно, выражая неприятие администрации.

Итак, из восьми нарушителей пятеро временно помиловались. Лакшин сообщил о своем решении ДПНК Семенову и при нем разорвал стопку лишних рапортов.

– Василий Семенович, распорядитесь пожалуйста чтобы Крапчатого привели в четвертый. Я там с ним поговорю.

ДПНК вздохнул своим большим телом и нажал на кнопку вызова дежурных прапоров.

Кум неспроста выбрал именно четвертый кабинет. Он, как и все прочие помещения вахты, располагался в крепостной стене монастыря, но окна его, забранные прочной решеткой, выходили наружу, "на волю".

Едва Игнат Федорович расположился за столом, как в дверь постучали и на пороге возник Крапчатый в сопровождении прапорщика Сергиенко. Вор в законе чувствовал себя вольготно в любой обстановке. Он сразу прошел к свободному стулу и вальяжно уселся на него, положив ногу на ногу.

– Привет, кум. – помахал рукой авторитет, – Давненько не виделись.

– Свободен. – кивнул Серому Лакшин и прапор закрыл за собой дверь. – Да, давненько. – майор перевел взгляд на Михайлова, – Вторая неделя уж пошла…

– По мне – так век бы с тобой, Игнат Федорович не встречаться.

– Это как понимать? – усмехнулся оперативник, – Хочешь с зоны ломануться, или закрыться в БУРе до откидона?

– А как хочешь, так и понимай.

Первичная артподготовка кончилась и пора было приступать к массированному наступлению.

– Так и сделаю, не сомневайся. – закивал кум. – Курить будешь?

Лакшин пододвинул к вору раскрытую пачку "Marlboro".

– Красные? – покачал головой Крапчатый. – Западло, начальник.

– Да брось, ты. Не на малолетке, право.

– Тут ты прав, – согласился авторитет. – Все здесь взрослые люди. – он протянул руку, взял сигарету и, не разминая, прикурил от своей зажигалки. – Только любят почему-то в детские игрушки баловаться…

– Предлагаешь перейти к делу?

– А чего порожняки гонять? Я сам себе сто процентов давал, что ты сходняк накроешь. Так и случилось.

– Так зачем тогда собирал?

– А может, мне с тобой побазарить захотелось? Ну чем не повод?

– Повод, действительно неплохой. – Игнат Федорович, хотя и курил редко, сейчас решил слегка потравиться никотином. Табак на Лакшина действовал успокаивающе, а в этой ситуации внутреннее спокойствие было совершенно обязательным атрибутом беседы. Кум никак не мог понять, кто тут кого переиграл. Или Крапчатый действительно нуждался в помощи оперчасти, или это была спонтанная придумка, чтобы с честью выйти из сомнительного положения.

Впрочем, и в том и в другом случаях, майор ничего не терял.

– Ну, вот мы и наедине, – оперативник сделал легкий нажим на последнее слово, – Что ты хотел рассказать?

– Ну, ты, кум, прямо как мент какой-то. – вор в законе хитро посмотрел прямо в глаза Игнату Федоровичу. – Рассказать!.. Я ж не на допрос нарывался. На беседу. Чуешь разницу?

– Чую, чую. И о чем же мы побеседуем?

– Я, начальник, хочу тебе помочь.

Лакшин молчал, ожидая продолжения.

– С этим убийством ты, прямо скажу, в глубокой заднице. Впору вазелин готовить.

– Давай без интимных деталей. – предложил майор.

– Это я так, образно. Но суть-то остается. Тебе нужен убийца. Мне тоже.

Отсюда вывод – неплохо было бы объединить усилия. Как предложение?

Начальник оперчасти сохранял на лице невозмутимое выражение. Даже глаза его никак не отреагировали на слова воровского авторитета. Быть готовым ко всему – являлось кредо Лакшина. И именно благодаря этой постоянной готовности к неожиданностям, Игнат Федорович смог правильно отреагировать:

– А какая тебе с этого выгода? Вор, да якшается с кумом. Если такое всплывет – слетишь с воров, если не хуже.

– Если всплывет. Ты, кум правильно сказал. – Крапчатый загасил окурок. – Так и тебе это не выгодно. Можешь, конечно, отбазариться, что проводишь воспитательную работу среди отрицалова. Да кто тебе поверит? Скажут – купили кума. И слетишь ты на пенсию. Слушок такой запросто можно подпустить. И дойдет он куда надо.

Демонстративно зевнув, Лакшин смачно потянулся:

– Как говорит контингент осужденных, бабушка дедушку попугивала, а дедушка бабушку… Сам знаешь, что делал этот любвеобильный дедушка. Будем в пугалки играть? Сам же в детство впадать не хотел…

– Хитер ты, начальник. – осклабился Крапчатый. – А выгода моя такая – власть. Сам знаешь, чем больше ее у меня – тем в лагере беспредела меньше.

Тебе же спокойнее.

Всё. Все стиры тебе разложил.

Игнат Федорович не сомневался, что авторитет наверняка оставил какого-то туза в рукаве. Причем, скорее всего, этот туз – желание овладеть секретом Гладышева. И тут будет гонка на выживание.

– Ладно. Твои предложения? – начальник оперчасти соединил пальцы в замок и оперся на локти, пристально всматриваясь в Михайлова.

– Наладим обмен информацией. У меня свои каналы, у тебя другие. Лишними сведения никогда не бывают.

– А там – кто первый допетрит…

– Это уж как всегда. Кто первый встал – того и сапоги.

– Ну и подкинул ты мне задачку. – внешне озабоченно проговорил Игнат Федорович.

– Да не грузи, начальник! – поморщился Крапчатый, – Ты уже давно согласный.

Врубись, даже если ты сам этих беспредельщиков вычислишь, в шизняк их закроешь, от народной мести, они ж все одно на пере кончат. А так, от них хоть записочка будет. Раскаиваюсь, мол, в злодеянии и свожу счеты с жизнью.

– А вот кончат они на пере, или нет – это от тебя зависит.

– Не от меня, – вздохнул авторитет, – От воровского закона. Глаз за глаз, и все такое. Ну какой я буду вор, если воровской закон не соблюдаю?

– А ты въезжаешь, что сейчас уже набазарил на раскрутку по сто второй через пятнашку?

– А тебе что важнее, мне срок накинуть или убийц прищучить?

– Если честно, то не "или", а "и".

Глаза Крапчатого нехорошо сверкнули.

– Но в данном случае, – продолжил Лакшин, – Я пойду на компромисс. Я забуду все то, что ты говорил про воровской закон. И, как жест доброй воли с твоей стороны готов выслушать все, что тебе известно про это убийство.

Авторитет расхохотался:

– А сам?

– А сам расскажу все после тебя. Слово офицера!

– Эх, зарекался я верить этому слову… – вздохнул Крапчатый, – Но мудрый – уступит. Итак…

Кум вынужден был проглотить эту пилюлю, подслащенную, правда, рассказом вора в законе. Почти ничего интересного узнать ему не удалось, за исключением пересказа трех зековских баек из тетради Гладышева. Держа слово, и Лакшин вынужден был поведать все, что ему было известно. Умолчал он лишь о подозрениях Менялкина.

Чтобы обработать все полученные сведения требовалось время и тому, и другому.

– Так, осужденный Михайлов, – Игнат Федорович встал и прошелся перед темным окном, – можешь идти. А вот Репья я закрою. Все одно через три часа сразу трое блатарей поднимутся. Проведи с ними беседу и пусть бдят.

И, главное, надо найти этот дневник.

– Прощай, кум. – ухмыльнулся Крапчатый, – Бог даст, свидимся.

Когда за авторитетом закрылась дверь, Игнат Федорович обессилено рухнул на стул. Несмотря на то, что беседа прошла вполне успешно, Лакшина не покидало чувство, что где-то он дал промашку. В любом случае не стоило загодя амнистировать вора, грозившего мочкануть убийц Гладышева. Но, с другой стороны, убьют их или раскрутят, зависело от того, кто первым докопается до разгадки тайны хождения сквозь стены. И тут кум намеревался быть впереди во что бы то ни стало. Задача становилась крайне интересной. Тем паче, что фотограф уже наверняка что-то успел сделать.

Майор спустился обратно на вахту, подписал постановление о водворении Репья в ШИЗО на десять суток, распорядился выпустить Психа и, не торопясь, дыша свежим воздухом, направился в фотолабораторию.

– Печатаю. Нельзя! – послышалось из-за двери фотомастерской после осторожного стука Игната Федоровича.

– Даже для меня? – полюбопытствовал кум.

Лишь после этого грохотнула щеколда и на пороге возник светящийся от удовольствия Андрей Меняев.

– Удалось? – сразу спросил Лакшин, уже заранее зная ответ.

– Да! – восторженно сообщил Менялкин.

Фотограф провел майора в темную комнату и там, в свете красного фонаря вручил еще непросохший фотоснимок. На нем жирными черными линиями выделялись клетки тетради, а поверх них отчетливо проступал рукописный текст.

– Это уже можно вынести? – осторожно спросил Оперативник.

– Да я сейчас нормальный свет включу.

Зажглась люминесцентная трубка под потолком. Линии на снимке сразу потеряли резкость, однако, слова читались без труда, хотя в некоторых местах и встречались пропуски.

Первая половина страницы была исписана странной смесью матерных ругательств с нападками на администрацию. Куму не пришлось долго ломать голову над их происхождением. Такие граффити сплошь покрывали стены лагерных сортиров.

Дальше шли несколько строчек с расшифровкой аббревиатур зековских наколок:

"LHVS – Любопытным хрен в сраку.

BOSS – Был осужден советским судом. Вариант: Был опущен собственным соседом.

СПП – слет пассивных педерастов." Некоторые из этих расшифровок не знал даже Игнат Федорович, несмотря на длительный стаж общения с зеками. И лишь на самом конце страницы появилось то, что так хотел прочесть Лакшин:

"…Источник пожелал остаться неизвестным. Из быков.

Раньше, в прошлом или даже позапрошлом веке одновременно построили два монастыря. Для мужиков и баб, сосланных из столицы за распутство. Но те стали ходить друг к другу, благо недалече, и продолжать заниматься развратом. Тогда главные монахи ужесточили режим содержания как у мужиков, так и у баб. Теперь монахи не могли запросто шоркаться за стенами монастырей. Но (пропуск) силен, что и те и другие стали тайно рыть тоннель.

Мужики ушли в сторону и вышли в овраг, а бабы докопались до (пропуск) приходили по ночам и трахали всех подряд. Весь бабий монастырь залетел, и их разогнали. Но тоннель остался и (пропуск) его теперь знали очень немногие.


***

Эта легенда, как мне кажется, одна из самых древних. Источник утвер… (пропуск)…нная. Если тоннель между монастырями есть – это объясняет легенду 1/43. (стр. 24).

Осталось исследовать окрестности у знака 42.


***

Я вошел в стену!

Да, в стенах зоны есть проходы. Далеко не ходил…" На этом рукопись обрывалась. Игнат Федорович автоматически перевернул фотографию, словно надеясь, что на обратной стороне будет продолжение. Но там оказалась лишь гладкая белая поверхность со следами грязи, которые оставили пальцы Лакшина.

– Сам прочитал? – поинтересовался майор.

Отпираться смысла не имело и Менялкин кивнул.

– Если кому расскажешь, даже намекнешь, что читал…

– Меня найдут утром на кольях. – закончил фразу фотограф.

– Я не это хотел сказать, – признался кум, – но и такой вариант не исключаю.

– Буду нем, как отпечаток. – поклялся Менялкин.

– И на всякий случай сдай мне все негативы и снимки, если сделал. Сколько пленок истратил?

– Игнат Федорович, я вам отдам все две, но будем считать, что четыре?

– И еще две я тебе дарю. Халтурь. – разрешил Лакшин.

9.

Крики.

Полчаса сидения в одиночке на вахте не прибавили Котлу хорошего настроения.

Но вскоре пришел прапор по кличке Бычара и с грохотом распахнув дверь камеры, громогласно заявил:

– Амнистия! Выметайся, пока кум не передумал!

Дважды упрашивать Исакова не пришлось. Он буквально вылетел с вахты, столкнувшись в дверях со своими шнырями. Шмасть и Пепел спокойно стояли и курили, словно и не провели это время в ожидании закрытия в штрафной изолятор.

– Как приключение? – равнодушно спросил Пепел.

– Что с очком? – Шмасть ехидно скалился в лицо завхозу. – Уже расслабилось, или как?

– Да пошел ты в мать! – замахнулся ладонью Игорь. Клоповник проворно отскочил:

– О! Завхоз у нас в порядке. Курить будешь?

Котел злобно взглянул на шныря, но сигарету принял.

– Да не гоношись. – примирительно сказал Перепелов, – Это ж с самого начала было ясно, что вязать будут только "черных". Кум-то не дурак…

Исаков привычно закрутил головой, высматривая, нет ли лишних ушей.

– Да, нету тут стремаков. – хмыкнул Шмасть. – Пора уж периферийное зрение развивать…

– А чего дальше делать? – поинтересовался Котел.

– Дерьмо пинать и пидоров дрючить. – посоветовал Клоповник. – Ничего не делать. В отряд идти да мужиков с искрящими машинами гонять.

Многие зеки пользовались "машинами", кипятильниками, сооруженными из двух пластин нержавейки, которой на промке было в избытке. Но за время использования прикрученные к пластинам провода пережигались, лохматились, начинали искрить и могли замкнуться, устроив короткое замыкание. Нужно было, всего-навсего перемотать соединения, но подавляющая часть безалаберных зеков не желала следить за состоянием самодельных кипятильников.

– А вахта? – не унимался Исаков.

– Забудь. – отмахнулся Пепел, – на крайняк, короткой свиданкой кум стукнет.

Один хрен никто на нее не ходит. А там, глядишь, за примерное поведение, и лишнюю дачку получишь…

Согласившись с этими доводами, Котел бросил бычок на асфальт, растер сапогом:

– Двинули.

И зашагал впереди, зная, что шныри идут следом.

В отряде за время их отсутствия ничего не изменилось. Бугры сводили отряд в столовку, мужики приволокли тюхи и теперь по всей секции шла суета. Зеки носились из дальняка в секцию, таская банки с кипятком. Те, у кого не было чая для заварки, пили воду, растворяя в ней несколько карамелек. Недавние же этапники или кишкоглоты, вынуждены были употреблять чистый кипяток с хлебом, густо посыпанным солью. Первые вынуждены были сидеть на такой убивающей почки диете из-за отсутствия денег на счету, вторые – благодаря неэкономному расходованию купленных в ларе продуктов, двух- трехдневному празднику живота, после которого наступал период вынужденного поста.

Отоспавшаяся третья смена уже готовилась отбыть на работу. Первая стремилась побыстрее закончить второй ужин и залипнуть у телевизора в комнате ПВР.

Едва Котел и шныри зашли в каптерку, как в дверь тут же постучали. Каптерка была единственным помещением, где находился холодильник и, соответственно могли храниться скоропортящиеся продукты и теперь зеки, которые хотели разнообразить питание за счет присланных или переданных с водилами продуктов, вереницей потянулись к месту их хранения. Зашел Глыба, бугор 80-й бригады с кропалем. Прозвище его, не мудрствуя лукаво, было переделано из фамилии, Глыбко. Звали бугра Тарас Степанович и он, не скрывая своего хохляцкого происхождения, постоянно гакал.

– Здоровеньки булы, косячники! – Глыба, не дожидаясь приглашения, взгромоздился на стул, который заскрипел под неподъемным весом бригадира. – Чего новенького?

– А ни хрена, да луку мешок. – попытался шуткой ответить Котел.

– Э-э, гонишь. – Тарас погрозил завхозу похожим на сардельку пальцем. – Базарят, на вахту вас тягали.

– Да все из-за Гладышева, блин. – вздохнул Пепел. – Крапчатый нас на разборки позвал а тут прапора. Всех и замели.

– А тут отрядник прибегал. – сообщил Глыбко не слишком приятную новость. – Кричал, чтобы дежурных на ночь поставили.

– На одну или несколько? – по деловому спросил Шмасть.

– А как кипиш пройдет. – Пожал плечами бугор и, заметив что в каптерке появился зек по прозвищу Лапоть, жаждавший побаловаться присланным в дачке салом, крикнул, – Эй, деревня, будь другом, сбегай за кипятком!

Отказать такой просьбе значило поставить бугра ниже себя и Лапоть безропотно взял банку.

– Значит, пока беспредельщиков не вычислят. – сделал вывод Шмасть.

– Ага. – кивнул Глыба. – Кого ставить будем?

– Это уж тебе виднее. – Котел развел руками, – Кто тебе меньше всех в бригаде нужен.

– Ты чего, по натуре петришь, что я хоть одного пидора с промки дам снять? – угрожающе привстал Тарас. – У меня план горит.

– Он у тебя каждый месяц горит. – напомнил Пепел, но бригадир не обратил на эту информацию никакого внимания, продолжая пожирать завхоза суровым взглядом.

– Тогда, – спокойно проговорил Исаков, – думай, кого из второй смены можно заставить непоспать.

– Да Мешочника! – Глыба рубанул воздух ладонью. В этот момент появился Лапоть, принесший кипяток. – Чего так долго шоркался? – недовольно спросил бригадир.

– Так очередь… – попытался оправдаться зек.

– Не мог сказать, что для меня? – нравоучительно поинтересовался Глыба.

– Так я говорил… Не верят…

– Ладно, иди, давай!

– Я тут в холодильник…

На это Глыбко лишь отмахнулся. Он поставил банку в центр стола, торжественно развернул кропаль и высыпал заварку в кипяток.

– Хорошо. – кивнул Шмасть. – этого на сегодняшнюю ночь. А на завтра?

– А на завтра – повторил Глыба, – Пущай Хват с Молотком кумекают.

Эти зеки были буграми 81-й и 82-й бригад и людей у них было примерно столько же, сколько в бригаде Глыбко.

– А твой Мешочник не закемарит? – подозрительно спросил Котел.

– Какое! – пробасил бугор, – Бессонница у старпера. Хотел его в третью кинуть, да не собрался пока. Коллектив там сработался. По сто тридцать процентов дают.

А через двое суток опять его в ночное. Пусть зеков пасет! – И Глыба расхохотался своей немудреной шутке.

Пока завхоз, шныри и бугры, чаевничали, Молоток и Хват заглянули на огонек и выделили по одному мухомору, пробило десять вечера. ДПНК объявил отбой и Котел послал Шмасть выгнать зеков из пэвээрки и потушить в секции свет.

Несмотря на отбой, тусовки в секции все равно продолжались и поэтому никто не обратил внимания на отсутствие Сапрунова.

Лишь когда, за полчаса до полуночи, ушла третья смена, Исакову стукнуло пересчитать зеков. Одного не хватало.

Залетев в каптерку, Игорь закричал:

– Братва! Человек исчез!

Все отреагировали моментально, вскочив и чуть не опрокинув при этом стол.

– Сапрунов? – предположил Шмасть.

– Он, сука! – Котел с силой сжал кулаки. – Встречу – так отделаю!

– Если будет кого встречать. – хмуро отозвался Пепел.

– Ладно, мужики, – Хват первым сориентировался в обстановке и принял решение, – Пошли по соседним отрядам, устроим шмон. Вдруг он туда к кентам заскочил. А уж если его и там нет…

– На вахту? – осторожно предположил Исаков и невольно поежился от направленных на него взглядов.

– Туда, блин, туда… – подтвердил Глыба.

Зеки тут же разбежались по соседним отрядам, но поиски ни на третьем, ни на первом этажах ничего не дали. Сапрунов как сквозь землю провалился.

Часы уже показывали полночь. Снялась с промзоны третья смена и в полутемной, освещаемой лишь единственной лампочкой секции, вновь началась тихая суета.

– Что же делать? – Котел ходил по каптерке из угла в угол. – Блин, через час прапора придут, а у меня человека не хватает.

– Да успокойся, ты, – нервно проговорил бригадир 82-й, – Будь молотком!

– А ты, Молоток, заткнулся бы! – рявкнул Глыба. – Один хрен не из твоей бригады он!

Пепел понуро сидел перед банкой с остатками остывшего чая. В суматохе так никто и не удосужился его допить. Шмасть ковырял в носу, прикидывая, чем может обернуться это дело. Теперь всем было ясно, что это именно Сапрунов вырвал записи Гладышева и теперь отправился мстить убийце. Но вряд ли он один сможет чего-нибудь сделать.

В томительном ожидании непонятно чего прошел еще час. И лишь минутная стрелка щелчком переползла к двенадцати, с промзоны раздался истошный крик, от которого задрожали стекла. Раздался и тут же смолк. Почти сразу же вопль повторился, но уже гораздо ближе. Второй крик был долгий, отчаянный, полный смертельной безысходности. Пока завхоз и все кто были в каптерке выбегали на улицу, ор стал гораздо тише, и начал перемежаться какими-то бульканиями.

Котел посмотрел наверх. Там, на решетке соседней локалки темнело в свете прожектора чье-то тело. Не было никаких сомнений, что там умирал Сапрунов.

– Помо… – донесся тихий всхлип и все смолкло.

И в тот же миг на промзоне завыли сирены, заметались лучи прожекторов.

– А там-то кто кричал? – Молоток недоуменно переводил взгляд с одного зека на другого.

Котел знал кто кричал на промке, но его беспокоила отнюдь не смерть приговоренного блатного.

– Что ж делать-то теперь? – громко спросил Исаков и пар из его рта вылетел и растворился в воздухе, как и слова.

Ответа завхоз не получил.

ГЛАВА 3

Страх смерти.

1.

Трупы номер два и три.

Прошмонать, прибежавший за Игнатом Федоровичем к нему на квартиру, кума уже не застал. Лапша, едва заслышав сирену, понял, что на зоне произошло очередное убийство и сам поспешил в монастырь.

Несмотря на поздний час, Лакшин еще не ложился. Он несколько раз перечитывал фотографию с текстом предпоследней страницы дневника и пытался понять, как же такое стало возможно? Как место заключения, монастырь использовался аж с тридцатых годов. Его множество раз перестраивали, делали капитальные ремонты, рушили перегородки между кельями. То же самое происходило и с другим монастырем, соседним, тоже зоной, но уже женской.

Почему же никто за все это время не смог наткнуться на тайные ходы в стенах? Впрочем, ответ мог быть лишь один. Ведь все перестройки проводились руками зеков, хотя и под надзором солдат. А если преступник обнаруживал нечто, что могло бы ему послужить в дальнейшем, типа тайника, он ведь вряд ли стал бы кричать об этом на каждом углу. Напротив, зек всеми силами стал бы оберегать эту тайну ото всех. Но пошел бы этот гипотетический хранитель секрета на убийство? Кум уже точно знал, что да. В лагере люди гибли и за прикосновение к куда меньшим тайнам. А тут был готовый ход на волю.

Однако, насколько помнил Игнат Федорович, побегов за последнее время случалось лишь пять. И все из разных отрядов. Причем побегушники использовали достаточно стандартные методы. Никто из них не исчезал и не появлялся уже за стенами монастыря. Всякий раз Лакшин находил следы подготовки побега.

Единственный подкоп, который пытались сделать шесть лет назад, так и не увенчался успехом. Зеки, в количестве четырех человек, уткнулись в фундамент стены и не смогли пробиться ниже. Их заложили и отправили в Хумск на раскрутку. Больше майор этих деятелей не видел.

Тогда как же монашки смогли сделать то же самое, причем не привлекая внимания наверняка строгих настоятельниц?

Загадки громоздились одна на другую, но основными вопросами, которые должен был сейчас решить Игнат Федорович являлись нахождение входа в потайные ходы и тех, кто ими так активно пользуется.

Зацепок же не было почти никаких. Кроме, разве что дневника Гладышева, да и тот исчез.

Единственная, достаточно хлипкая надежда была на ночных дежурных, которых Лакшин распорядился выделить в каждом отряде, да на регулярные обходы прапоров. Но майор не обольщался в действенности этих методов. Куда больше надежды было на стукачей. Но они почему-то молчали, словно кто-то прочно заткнул им рты.

Кум невольно хмыкнул. Уж если неведомые преступники не остановились перед убийством, то им ничего не стоит лишь припугнуть потенциальных "дятлов", и никто ничего не узнает. Весь вопрос в том, как бы нейтрализовать этот страх. Но Игнат Федорович прекрасно понимал, что никаких гарантий по сохранении жизни доносчикам он дать не может. И разговор с Крапчатым лишний раз подтвердил этот невеселый факт.

Мысли Лакшина теперь перескочили на вора в законе. Знает ли он о секретных ходах? Предположим, что знает. Тогда он запросто мог бы так запугать Гладышева, что зек думать забыл бы о своих фольклорных изысканиях. Но если Гладышев не согласился бы молчать? Тогда смерть. Игнат Федорович слишком плохо знал этого осужденного. Мог ли он попереть буром или упереться рогом?

Или он захотел чтобы его взяли в долю и за это поплатился? Ничего не ясно.

Но тогда авторитет будет всячески запутывать кума, подкидывая ложную информацию, чтобы не дать ни малейшего шанса выйти на секрет ходов.

А если Крапчатый, во что достаточно трудно поверить, действительно не при делах? Тогда внешне он будет вести себя точно так же. Да и сведения, которыми он обещал поделиться, тоже будут малого стоить.

В этот момент размышления Игната Федоровича прервал звук сирены. В окно его квартиры было видно как заметались над толстыми стенами монастыря лучи прожекторов.

Быстро накинув шинель, кум бегом направился к вахте. Там, из высокого начальства колонии, он оказался первым. Прапорщик Бычара переминался с ноги на ногу, смотрел на майора сумасшедшими глазами и явно не знал с чего начать.

– Тут это… Бычары, в общем… Одному голову срубило, второй на решке висит… Как утром…

– Что! – такое сообщение разом вывело из равновесия всегда спокойного Лакшина. – Два трупа?!

– Угу… – улыбаясь закивал прапорщик. – Два!

– Этого еще не хватало! – с досадой произнес кум.

– Так, стало быть… Бычары, одно слово… – Бычара не знал что сказать и поэтому городил первое, что приходило в голову.

Определить какой труп важнее, Игнату Федоровичу не составило труда.

Естественно, тот, что висел на решетке. Лакшин готов был поспорить, что он увидит там осужденного Сапрунова. И не ошибся.

– Кто у того, кому голову отрубило?

– Этот, Лупатый… То есть, старший прапорщик Глазьев.

– Ничего, пусть поохраняет, – с легким садизмом в голосе отреагировал Лакшин. – Пошли к решке.

У решетки их встретил прапорщик Макитра. Он ходил взад вперед под висящим на высоте двух с половиной метров телом и пытался загнать зеков, толпящихся в локалке обратно в здание. Но осужденные, увидав кума, сами ломанулись в двери. Остались лишь завхоз восьмого отряда Исаков, да бригадир, кличка которого, как помнил Игнат Федорович, была Глыба.

– Вы его нашли? – повернулся Лакшин к зекам.

– Да, мы… – понуро кивнул Котел. Майор рассматривал его в свете прожектора и не мог понять, то ли лицо зека действительно было таким бледным, или такой эффект давал мертвенный свет мощной ртутной лампы.

– Эй, Макитра, Бычара, – приказал кум, – быстро за лестницами. А вы рассказывайте.

Завхоз коротко глянул на бугра, как бы ища у того поддержки, но Глыба отвернувшись смотрел в асфальт.

– Я обнаружил, что Сапрунова нет на месте около полуночи. – вяло начал завхоз. – Как раз вторая смена начала сниматься. Я и пересчитал всех. А его нет…

Ну, мы со шнырями, бригадирами, Глыбко, вот, помогал, пошли по соседним отрядам, думали он к кому завалился. А ровно в час слышим вопль.

– Два. – поправил бугор.

– Да, согласился Котел. Сначала один орал. Недолго. А потом второй.

Ну, мы выбежали, а он уже висит…

– Живой? – сухо спросил Лакшин.

– Живой, – вздохнул завхоз. – Он еще "помогите" успел сказать. И откинулся.

– А как выполнялось мое распоряжение? – с металлическими нотками в голосе поинтересовался кум.

– Какое?

– На счет ночных дежурных.

– Так мы выделили. Мужика из второй.

– Ага. – грозно ощерился Игнат Федорович. – Заступить он должен был как придет, после полуночи. А сами вы все это время носа из каптерки не казали, чихнарку глушили. Так?

– Да кто ж знал, что он сразу после проверки смоется? – пробасил Глыба.

– Как после проверки? – кум сразу повернулся к бригадиру и стал буравить того взглядом.

– А мне мужики сказали. Я поспрошал. Никто его после проверки не видал.

Лакшин на секунду задумался. Интересно выходит. Значит в этот тайник можно попасть чуть ли не на глазах у всех и никто этого не заметит. И это при том, что зек практически никогда и нигде не остается один.

– Эх вы, – вздохнул Игнат Федорович, – косячные вы морды! И что теперь с вами делать? Проворонили мужика. А я предупреждал. Просил, можно сказать.

– Товарищ майор! – прозвучал сзади голос Макитры. – Мы лестницы принесли. И Поскребышев пришел.

Внезапно стало очень тихо. Кто-то наконец догадался выключить сирены.

– Снимайте. – приказал оперативник.

Прапорщики сняли кители, закатали рукава рубашек, чтобы на извозить их в крови и, приставив лестницы с разных сторон решетки, полезли наверх. Через несколько минут мертвец уже лежал на расстеленной Михаилом Яковлевичем клеенке. Все, в том числе и зеки, молча обступили труп. Зрелище это было не для слабонервных. На месте глаз у покойника зияли кровавые провалы, свернутый нос, все лицо покрывали багровые потеки.

– Эй, кыш от света! – с неожиданной энергией рявкнул Поскребышев.

Дождавшись пока его распоряжение будет выполнено, военврач встал рядом с трупом на колени, расстегнул робу. Открылись залитые кровью выходные отверстия от штырей.

– А что у него в кулаке? – спросил вдруг Котел, заметив, что из-под пальцев трупа просвечивает что-то белое.

– А вы, бычары, чего тут делаете? – обратил наконец внимание на зеков прапорщик Бычара. – В отряд, мухой!

Котел и Глыба, оглядываясь, поплелись в секцию. Поскребышев же, подняв руку убитого стал рассматривать его кулак. Потом по одному, с силой, стал разгибать пальцы.

– Крепко сжал. – бурчал под нос Михаил Яковлевич. – И чего это он так вцепился?

Наконец, белый предмет был извлечен. Врач взял его двумя пальцами, развернул. Сперва Игнат Федорович увидел трусы. Но, приглядевшись, понял что они весьма необычны для мужской зоны, ибо трусики эти были явно женскими.

2.

Заявы и доносы.

Труп Сапрунова унесли на вахту, а Лакшин, за неимением лучшего выхода, приказал прапорам полностью обшмонать всю жилую секцию восьмого отряда, обращая особое внимание на любые исписанные листы. Сам же Игнат Федорович вынужден был пропустить это мероприятие, отправившись на промзону, глядеть на отрубленную голову.

Ничего особо интересного там не оказалось. Третья смена, бросив работу, столпилась у гильотинных ножниц и, работяги тихо галдя, смотрели на тело, лежащее на станине. Старший прапорщик Глазьев, не обращая внимания на толпу, сидел на каком-то ящике и задумчиво курил, созерцая лежащую у его ног голову.

– Что тут произошло? – с ходу спросил Лакшин.

Вперед выступил какой-то зек:

– Осужденный Мячиков. Старший третьей смены 31-й бригады. – представился и замялся, не зная как лучше выразить словами это происшествие.

– Да говори как было! – прикрикнул Игнат Федорович, понимая, что зека можно вывести из ступора лишь наорав на него.

– Ну, это… Медник это. Сергей Петрович…

– Он же блатной с погонялом Сват. – уточнил кум. – Дальше.

– Ну, это… Он сказал, что идет в третью. А я чего? Ну, блатной, мало ли чего ему на промке надо… А мы ж, это… В другом цеху… А он, как вошли, пропал куда-то. Я и внимания не обратил. Не работать же он сюда пришел?..

– Оно и видно. – угрюмо проронил Лакшин.

– А потом слышу – орет кто-то. Страшно орет. А потом раз – и все. Тишина. И тут сирена, шухер. Говорят, зарезали. Ну, я и пришел посмотреть. А это Сват…

– Так. – кум оглядел собравшихся, – Кто на этих ножницах?

Мужики вытолкнули вперед какого-то грязнющего работягу.

– Ну, я. – озираясь и грозя кому-то кулаком признался тот.

– Как Сват туда попал?

– А я почем знаю? – пожал плечами работяга. – Я металл нарубил. Перекурить вышел. А тут вопли. Прибегаю – он тут, голова отдельно.

– Значит, никто не виноват? Он сам что ли под нож полез? – сердито спросил Игнат Федорович.

– Сам, сам! – послышался шепелявый голос. Из-за мужиков появился хромой старик. В руках он крутил лысую метлу.

– Уборщиком я тут. – объяснил зек. – Убираю, как мужики на перекур уйдут. А то когда они за станками – какая уборка?

– Ты дело говори, мухомор! – крикнул кто-то из задних рядов.

– А я и грю… – невозмутимо продолжил старик. – Мету, вижу, подходит этот к станку. Ножницам то есть. Обошел их так кругом, на педаль нажал. Они – вжик! Сработали. Ну он педаль в руки взял, сам на станину, по которой листы подают и лег. Голову под нож сунул и как завоет! А потом педаль нажал, а ножницы – вжик! И нету мужика. На запчасти пошел.

– Не врешь? – насупился майор.

– А чо мне врать? Я ж старый ужо. На меня где сядешь, там и слезешь.

– Ага, крутой мухомор! – хмыкнул кто-то из мужиков, – Как начнет своей метелкой размахивать! Как вертолет!

Зеки рассмеялись.

– Лупатый! – позвал кум.

– Да, товарищ майор. – Вскочил с насиженного места Глазьев.

– Тело – в морг и пусть продолжают работу.

– Слушаюсь. – вытянулся старший прапорщик и тут же стал командовать:

– Расходись, мужики! Кого через минуту увижу без дела – кум в шизняк закроет!

Лакшин не стал спрашивать куда подевалась злополучная педаль, с помощью которой работали на ножницах, не стал говорить, что работа таким способом грубейшее нарушение правил техники безопасности. Он не стал делать зекам замечание, что нельзя сразу всей бригадой сваливать в курилку. Все равно от этого ничего не изменилось бы. И блатной, если уж ему приказали сунуть голову под нож, все равно нашел бы способ это сделать. А в том, что это именно Крапчатый заставил Свата покончить с собой, у кума сомнений не было.

Разминувшись с Михаилом Яковлевичем, спешащим ко второму трупу, Лакшин пошел к себе, предоставив врачу разбираться с ДПНК, замполитом и хозяином.

Вернувшись домой, Игнат Федорович лег и сразу провалился в глубокий сон.

Встал майор, по многолетней привычке, в шесть утра, проспав, в общей сложности, часа три. Его супруга, Елена Глебовна, лежала рядом и просыпаться, как всегда, не собиралась.

Побрившись и позавтракав, Лакшин поспешил в монастырь. Сегодня предстояло объясняться с начальством по поводу новых жмуриков, да и расследование не должно было стоять на месте.

Встретив на вахте Александра Павловича, оперативник даже обрадовался замполиту. Лучше было с самого утра разрешить все неясности, чем мучатся несколько часов, дожидаясь пока прапор не оторвет от неотложных дел и, бросив все, тащиться на неприятный разговор. Тут же, на вахте, на ходу, эта беседа должна была занять куда меньше времени, чем в расслабляющих кабинетах.

– А, Игнат Федорович! – протянул руку Васин. – Как успехи?

Лакшин пожал протянутую ладонь:

– Хуже, чем хотелось бы, товарищ полковник.

– Откуда такая официальность? – поднял брови Александр Павлович.

– А, не обращайте внимания… – тяжело выдохнул оперативник. – Замучался.

– Из-за этих трупов? – с показной наивностью задал вопрос замполит, словно кума могло замучить что-то другое.

– Из-за них…

– И есть успехи? – повторил свой вопрос Васин но уже с более конкретным содержанием.

– Мне удалось выяснить, что определенный контингент осужденных обладает сведениями о секретных проходах в стенах монастырских зданий. И для защиты этой тайны они пойдут на все.

– Контингент уже определенный? – полюбопытствовал полковник, играя словами.

– Определенный, но пока неизвестный. – поправился Игнат Федорович.

– Так значит ходы-таки существуют… – задумчиво проговорил Александр Павлович.

– А вам что-то об этом известно?

– Так, слухи, не более…

– Для меня… В смысле, сейчас мне пригодится что угодно. Даже слух. – продолжал настаивать Лакшин.

– Что ж… Слух такой… – полковник пожевал губами, вспоминая подробности,

– Его рассказывал мне полковник Рудаков. Вы его не застали, ушел на пенсию.

Так он рассказывал, что когда в начале пятидесятых проводили электропроводку, сантехкоммуникации, замуровывали четвертый этаж, там, в окнах, все равно иногда горел свет. Тогда тоже грешили на призраков, но в одну прекрасную ночь они подготовились и накрыли тех, кто там собирался. И знаете, кто это был? Те самые зеки, которые работали в строительной бригаде! И, что самое интересное, ни один из них не пожелал объяснить как он попал на замурованный этаж. Причем методы убеждения, вы понимаете о чем я говорю, были не чета нынешним. А, может, просто возиться не захотели?..

Охранники тогда простучали все стены, но ничего не нашли. Никаких тайников.

Ну не ломать же все в поисках непонятно чего? Окна, впрочем, с той поры забрали кирпичом. Так что даже если там кто-то и бывает – этого уже не увидишь.

– Это очень интересно. – искренне обрадовался Игнат Федорович. – Тогда можно попытаться вычислить того кто рассказал Гладышеву о тех ходах…

– И как же? – вопросительно наклонил голову полковник.

– Найти тех, кто сидел здесь в пятидесятых.

– Не думаю, что такие найдутся… – недоверчиво скривил губы Васин. – Но все равно, желаю успехов. Да, кстати, а тот блатной?..

– Самоубийство. – веско отрезал Лакшин. – Есть свидетели. Никто его под ножницы не засовывал. Все сам.

– Хорошо хоть этого без проблем можно списать… А с остальными ты все же поторопись…

Игнату Федоровичу очень хотелось сдерзить, ответить что он и так весь в мыле, но, сдержавшись, вспомнив, что основное в его работе это спокойствие, майор вежливо улыбнулся и расплывчато пообещал:

– Сделаю все, что в моих силах.

Полковник показался оперативнику удовлетворенным.

Послышались бравурные звуки музыки и записанный на пленку голос майора Семенова сообщил, что пора строиться на зарядку. Мероприятие это было обязательным для присутствия зеков, но необязательным для исполнения.

Сонные зычки вяло махали руками, с трудом поднимали ноги, наклонялись, как скованные радикулитом. И лишь единицы добросовестно выполняли комплекс упражнений.

Быстрым шагом кум прошел в штаб. Там, в нарядной, уже работали нарядчик зоны, плотный седой бурят Тагир Цыренпилов по кличке Монгол и его помощники, Стас и Бухгалтер.

– О! Начальство пожаловало! – широко улыбнулся нарядчик, завидев входящего Лакшина. – Опять работу подкинет.

– Да ты шаман. – констатировал Игнат Федорович.

– Моя не шаман, моя умный. – постучал себя по голове Монгол, старательно коверкая слова. – Зачем еще сюда начальству ходить? Давать Тагиру новый работа.

– Кончай балагурить. – оборвал нарядчика Лакшин. – Настроение у меня не то.

Мог бы и сам понять, если такой умный.

– Какое задание? – уже на чистейшем русском языке спросил зек.

– Найди мне всех, кто родился до сорокового года и имеет несколько ходок.

Желательно уже побывал здесь в пятидесятые годы.

– Такие сведения только в личных делах… Да и то вряд ли…

– Ладно, вторую часть отбросим. – согласился кум. – Когда?

– Через час.

– Годится. Список сразу ко мне. Если я отлучусь – дождись и отдай из рук в руки.

Тагир кивнул и Игнат Федорович направился в восьмой отряд. Котел, с красными воспаленными от бессонной ночи глазами, как раз пил утренний чифир. Его шныри выглядели не лучше. Едва Лакшин открыл дверь в каптерку, завхоз вскочил, не выпуская из руки стакан с заваркой. Шмасть и Пепел тоже встали, но гораздо медленнее.

– Чаевничайте, чаевничайте, – с улыбкой позволил кум. – Не стесняйтесь.

– Доброе утро, гражданин майор. – выдавил из себя Исаков.

– По вам не видно, что оно доброе.

– Так всю ночь шмонали. – устало проговорил Шмасть. – А нам еще до полуночи вкалывать.

– Ничего, не переработаетесь. – успокоил зеков начальник оперчасти. – А вот на работу сегодня отряд не выводить. После столовки – сразу обратно. Если Умывайко что-нибудь на этот счет возразит – посылайте ко мне. Постановление понятно?

– Да, гражданин майор. – за всех ответил Котел.

Удовлетворенный таким ответом, Игнат Федорович отправился на вахту. Там, разыскав слегка сонных прапорщиков которые производили обыск, Лакшин потребовал выдать все отобранное у зеков. Макитра вынес майору толстую стопку тетрадей и отдельных листов.

– Вы что, всю бумагу отмели? – поразился Игнат Федорович.

– Ну да. – прапорщик почесал голову. – А вы разве не так приказали?

Спорить с вертухаем было бессмысленно и майор, забрав пачку бумаг, пошел сортировать находки. Как кум и предполагал, ничего ценного среди отобранных записей не нашлось. Большая часть бумаг оказалась девственно пустой.

Прапора явно перестарались, отбирая даже мелкие клочки. Зато из тех, что были покрыты какими-то надписями, нашлись около десятка незаконченных писем, три доноса без подписи, два десятка подписанных тетрадей с математическими примерами, заданиями по русскому языку, записями по плотницкому делу, продукт получения зеками обязательного среднего специального образования, тетрадь с блатными стихами и песнями, среди которых затесалась есенинское "Ты жива еще моя старушка…". Несколько бумажек содержали записи каких-то карточных сессий. На клочках бумаги обнаруживались записки. Чаще всего от зеков одной смены к другой. Типа:

"Куцый, верни кропаль." или "Браконьер, кто загадил мой станок в твою смену?" Но ничего, что имело бы касательство к убийствам там не было, как не нашлось и дневника Гладышева.

Пока Игнат Федорович занимался бумажной работой, которую, к сожалению, не мог поручить никому другому, прошел завтрак. Нарядчик принес список из восемнадцати позиций, но Лакшину пока было недосуг изучать и его и он, захватив блокнот, заспешил в восьмой отряд.

Секция была полна народа. Около сотни человек маялись без дела.

– Граждане осужденные, – обратился к зекам оперативник, когда шныри пригнали всех из дальняка и тех, кто курил на улице, – я вынужден обратиться к вам с необычной просьбой.

Вы знаете, что убили двух ваших товарищей. Именно убили. Блатные заявляют, что никаких косяков за убитыми не числилось. Так что мочканули их по беспределу.

Игнат Федорович был вынужден сделать такое вступление и перейти при этом на зековскую феню. Обычными словами объяснить сложившуюся ситуацию было бы возможно, но на это ушло бы куда больше времени.

– И сейчас, чтобы наказать виновных в гибели ваших друзей, я вынужден обратиться к вам за помощью.

Весь отряд набыченно молчал, не зная как относиться к словам кума.

– Поделитесь, если видели, с кем общались Гладышев и Сапрунов. Здесь ли, на промзоне, все равно. Администрации просто необходимо знать их связи, чтобы найти беспредельщиков.

Наступил самый ответственный момент. И, как всегда, сыграл закон подлости.

Лакшин уже видел несколько зеков, готовых помочь следствию, их прямо-таки распирало от желания что-то сказать, но общественное мнение, что помогать администрации западло, заставляло их пока что держать свои сведения при себе.

– А вот хрен тебе! – выступил вперед какой-то малолетка в черной блатной робе. – Пусть тебе твои стукачи кукуют, а здесь – все честные мужики! Им стучать впадлу!

Игнат Федорович едва не сплюнул с досады. Вот попадется такой шебутной приблатненный и все испортит.

– Ты пойдешь в ШИЗО за оскорбление администрации. – сообщил кум малолетке.

Тот лишь гордо поднял подбородок.

– А вы, граждане осужденные, сейчас по одному будете проходить в кабинет начальника отряда. Каждый задержится там на одну минуту. Можете в это время молчать, или говорить, без разницы. Но через это пройдет каждый.

Гарантирую, если кто-то чего-то мне скажет, другие про это не узнают. А пока подумайте, стучать это, или нет.

Стол в кабинетах отрядников располагался таким образом, что ни подсмотреть, ни подслушать что говориться за ним было невозможно. И, забросив такой шар, майор был готов половить в мутных зековских сплетнях вечно ускользающего между пальцев золотого червяка правды.

Полтора часа, пока не прошел последний пидор восьмого отряда, Игнат Федорович сидел с блокнотом в руках. Минуты, конечно, было крайне мало. Но те, кто хотел сообщить куму нечто важное, выдавали информацию коротко и сжато.

– Видел Гладышева с Мирзаняном из четвертого.

– Гладышев на промке говорил с Ивантеевым из седьмого.

– У Гладышева был знакомый из второго, Липкин.

Страницы заполнялись фамилиями, номерами отрядов, многие повторялись.

Оказалось, что к покойного был достаточно обширный круг знакомств, охватывавший практически все отряды. К концу кум был уже сам не рад, что заварил эту кашу. Зеки шли непрерывным потоком. Многие напряженно молчали все отведенное им время, другие начинали жаловаться на притеснения, но общая картина вырисовалась весьма четко.

Оставался вопрос: что с ней делать? Вызывать всех по этому списку? Человек сорок? На беседы с ними уйдет несколько суток. А за это время кто-нибудь, завладев дневником убитого, вновь полезет в секретные ходы…

Не показывая, что устал, Игнат Федорович вышел из кабинета лейтенанта Умывайко и, найдя глазами Котла, распорядился:

– Выгоняй первую смену на промку!

Но утренние неприятности на этом не кончились.

Едва Лакшин поднялся в свой кабинет, как прибежал шнырь комнат свиданий, некий Бардин, и сказал, что кума срочно просят на вахту в цензорскую.

Цензурой зековских писем обычно занимались прапорщики-конвойники. Они рассортировывали письма на те, которые можно пропустить и те, которые пропускать нельзя. Выделяли из их массы доносы и заявления, которые, для простоты, чтобы не вылавливать нужного начальника, зеки так же опускали в почтовый ящик.

В цензорской прапорщик Прошмонать ни слова не говоря протянул Игнату Федоровичу стопку листов. Кум просмотрел первый. Это было заявление на имя начальника колонии. Какой-то зек из шестого отряда просил немедленно перевести его в другую зону. Мотивировка была такой: осужденный боялся за свою жизнь, ибо в колонии начался беспредел и стали убивать всех подряд.

Пролистав всю кипу, оперативник вопросительно посмотрел на цензора.

– Тридцать два. – сказал Прошмонай.

– Чего тридцать два?

– Мужика ломятся с зоны. Раньше ломились по одному в неделю. А сейчас прямо вал какой-то.

– Ничего, утихомирятся. – уверенно произнес Лакшин, хотя до уверенности ему было далеко. Он и сам прекрасно знал эту статистику, и такое поистине колоссальное количество заявлений повергло кума на самом деле в тихий ужас.

– Для меня есть что?

– Тоже куча.

Прапорщик передал Игнату Федоровичу пачку писем, которая действительно была раза в три толще обычной ежедневной порции доносов. На первый взгляд тут было около сотни посланий. Почти каждый десятый зек, из полутора тысяч осужденных, написал вчера куму.

– Не хило дятлы расстучались. – пошутил Лакшин и, заняв соседний пустующий кабинет, начал методично знакомиться с посланиями кумовских.

3.

Первый сон Кулина. .

На личном досмотре бесконвойников стояли Прошмонать и Макитра. Смена эта считалась самой беспредельной. Вместо того, чтобы ограничиваться стандартным поверхностным осмотром, эти прапора обыскивали всерьез.

Бесконвойники, стоявшие в очереди перед Николаем, снимали перед вертухаями сапоги, разматывали портянки или снимали носки. Всего этого Куль не боялся.

Хотя он и имел с собой столько денег, что найди кто их, и он мог бы запросто вылететь из расконвоированных и окончить срой в БУРе. Все дело было в том, что за годы службы у прапоров образовывалась стойкая привычка касающаяся шмона. Обыск производился стандартными движениями и они захватывали лишь определенные области, где могла храниться "контрабанда".

Благодаря этому существовало несколько "мертвых зон", к которым ладони прапорщиков не прикасались.

– Так, осужденный Кулин…

Николаю слегка повезло. Он попал к Макитре, который вел поиск запрещенных предметов лишь чуть менее рьяно, чем его коллега.

– Колись сразу: чего несешь?

– Котлету, макароны и щи. – честно ответил Николай. – Только ты хрен их отшмонаешь…

– Надо будет – блевать заставлю. – не принял шутки Макитра, – Разувайся.

В сапогах, естественно, ничего не оказалось. Прапор провел руками по штанам Кулина, залез во все карманы, прощупал пояс спереди, за спиной. Чирканул по позвоночнику, проверил подмышки, рукава и, удовлетворившись, позволил Николаю обуваться, отвернувшись к следующему.

Деньги Акимыча остались ненайденными.

Некоторые зеки, дабы пронести такой ценный груз в зону, запаивали финашки в целлофан и ныкали в "карий глаз". Куль считал, что он не опущенный, чтобы пользоваться таким способом, и сделал в своей рабочей телогрейке несколько потайных карманов. Два на лопатках и два спереди, чуть выше и сзади настоящих карманов. Туда, по наблюдениям Николая, прапора почти никогда не заглядывали. И именно в них сегодня башли проехали в монастырь.

В отряде Куль сразу переоделся в чистое. Перекурив и дождавшись пока немного пройдет накопившаяся за день усталость, Николай дождался Семихвалова, который куда-то ускакал по своим делам, и они вместе отправились в столовку. Определенного времени для ужина у бесконвойников не было. Они могли и задержаться, и приехать раньше, чего почти никогда не бывало, разве что в пятидесятиградусный мороз, который однажды ударил прошлой зимой. Поэтому баландеры, едва завидев зеленую бирку с буквами Б/К, немедленно насыпали полную шлёнку чего-нибудь диетического с большим количеством мяса, присовокупляя к этому жестяную кружку молока.

Не обращая внимания на шнырей разных отрядов, стоящих к раздаче, Николай протиснулся между ними и застучал ладонью по пластику:

– Эй, баланда! Две порции!

Взяв миски, полные густой пшенки, поверх которой лежали здоровенные ломти вареной трески, Куль отыскал глазами свободный стол и, заняв место в центре скамьи, начал трапезу. Семихвалов присел напротив и последовал примеру семейника, запустив весло в кашу.

– Слыхал? – выковыривая черенком ложки кости из белого рыбьего мяса спросил Семихвалов, – Крапчатого на вахту сволокли. А с ним еще кучу блатных.

– И чего? – проговорил Николай с набитым ртом.

– Не врубаешься из-за чего?

– Ну?

– Базарят того мужика из восьмого отряда по приказу Крапчатого мочканули!

– А нам до этого что? – Куль продолжал наворачивать кашу, изредка поглядывая на лик, выглядывающий из спелых колосьев на стене. Николаю всегда казалось, что глаза этого святого пронизывают его насквозь, глядя с нечеловеческой укоризной, и призывают к немедленному покаянию. Николай знал за собой множество грешков и почти каждый раз бывая вечером в столовке мысленно исповедовался этому образу и просил простить его, погрязшего в разнообразных махинациях.

– Как что? – Семихвалов даже остановил движение ложки ко рту, – Крапчатый начал масть казать. Чует мое седалище – пойдут шерстяные актив резать.

– А ты и выронил из своего седалища…

– Ты еще черного бунта не видал. Как навалятся целым кагалом!..

– Будто ты его видел. – ухмыльнулся Куль.

– Видеть – не видел, а мужики базарили как это бывает.

– Вот и пусть дальше базарят.

– Умный человек в таком случае обязан соломку подстелить. – поучительно выдал Семихвалов.

– Лучше срезу – матрасовку. Или две.

– Ты как хочешь, – семейник намотал на ложку рыбью кожу и откусил добрую половину, – а я свой финарь из нычки в тумбочку перебазирую. Тебе не нужен?

Николай часто прислушивался к словам Семихвалова. Петр Захарович на воле был бухгалтером и на этом поприще развил в себе шестое чувство. Он загодя, как сам выражался, седалищем чуял очередную ревизию и загодя приводил всю документацию в порядок, оставляя, для того чтобы не вызвать подозрений, несколько мелких несоответствий.

И сейчас в словах семейника был некий резон. Убийство всегда вызывало за собой кучу неприятностей абсолютно для всех. Пока менты не отыщут того, кто это сделал, или на кого можно подлянкой повесить сто вторую, спокойной жизни можно будет не ждать. Лютовать станут и черные, и красные.

– Нужен. – согласился Куль.

– Я их в секретку, где фанера и колеса лежат, спрячу. – Семихвалов незаметно огляделся по сторонам, не подслушивает ли кто, – Сам знаешь, вытащить – секундное дело.

Секретка Кулина находилась в тумбочке. Там в полке из древесно-стружечной плиты был выдолблен обширный паз, который на раз закрывался планкой. Ни один из многочисленных шмонов не выявил этого тайника и поэтому Николай с семейником на пару хранили там самое ценное, что по местным правилам считалось строго-настрого запрещенным.

Каша закончилась одновременно. Зеки залпом выдули свои порции молока и не успел Кулин вытереть образовавшиеся у него белые усы, как к нему на скамейку кто-то подсел.

– Чего-то припозднился ты сегодня. – раздался тихий голос Главбаланды.

– А, это ты, Топляк. – Николай провел тыльной стороной ладони по верхней губе и украдкой скосил глаза на фреску. – Я к тебе собирался после ужина заскочить.

Игорь перехватил взгляд Куля и усмехнулся:

– Рассматриваешь нашего судию?

– Кого? – не понял Петр.

– А вон того, на стене с нимбом. – кивнул в направлении изображения Топляк.

– Кум давно его заделать хочет, да художник резину тянет. Там как-то по особенному замазывать надо. А таких хреновин в лагере нет.

– Так почему судья? – Кулин уже не таясь взглянул на святого.

– Не судья, а судия. Судьи у нас вон, по судам сидят да звоночки слушают. А судия, – Главбаланда вознес вверх указательный палец, – это вершитель божественной воли и кары.

– Откуда такая телега? – неодобрительно спросил Семихвалов.

– Да и сам не знаю. Давно такое баландеры гутарят. Дескать осыпается с него этот герб. Это он на волю вылазит. А как последняя краска с его лица с нимбом упадет – наступит для всех зеков страшное испытание. И не все из него выйдут живыми.

– Так он уже почти целиком. – поднял брови Николай. – Значит, уже скоро?

– Я тут одного посудомоя знаешь за чем застукал? – Топляков проигнорировал вопрос Куля, – Он краску отколупывал. Хотел чтобы судный день поскорее настал, идиот. А нам, нормальным деловым людям это ни к чему. Пусть на подольше отложится. Правильно?

Куль вынужденно согласился.

– А я в натуре, к тебе, Куль, с базаром. – И Главбаланда выразительно глянул на Семихвалова.

– Он при всех курса'х. – заверил повара Николай.

– Да чего там, – встал семейник, – в секции встретимся.

Топляк проводил уходящего взглядом и, повернувшись к Кулину, одарил того тяжелым недобрым взглядом:

– Когда груз заберешь?

– Самое большее – через час.

– Десять минут.

– Да ты чего? – прищурился Куль. – Мы тут базарили дольше.

Топляк вздохнул:

– Шухер по монастырю. Везде шмоны. Прапора всех на вахту тягают. Мне лишнее палево ни к чему.

– Хорошо. – бесконвойник прикинул свои возможности, – За ближайшие полчаса управимся.

– Добазарились. – кивнул Главбаланда. – И вот еще что…

По его жадной морде было видно, что следующая фраза дается повару с огромным трудом.

– Не рассчитывай на меня.

Глаза Николая округлились:

– В отказ? Ты?

– На время… Только на время. – неубедительно стал успокаивать Топляк, – Пройдет этот кипиш с мочиловкой – мы с тобой поработаем. А так, я и тебе советую притухнуть.

– Благодарствуй за совет. – Николай резко встал, – Жди. Скоро буду.

Не оборачиваясь Куль прошел в выходу из трапезной, чувствуя, что ему в затылок не отрываясь смотрит Главбаланда.

Чтобы организовать вынос чая и продуктов из столовского склада много времени Николаю не потребовалось. В жилой секции он сразу наткнулся на нескольких бесконвойников, дававших деньги и уже ждавших своей доли чая.

Впрямую переносить целый ящик заварки по плацу было несколько рискованно, даже если не учитывать нынешнюю нервозность краснопогонников.

Можно было сгрузить его на носилки и, присыпав сверху мусором перетащить таким образом. Но это сразу покажется подозрительным. Зачем бесконвойникам целые носилки какой-то грязи? Осмотревшись в складе, где Топляк хранил нелегальные продукты, Куль заметил несколько бидонов из-под молока.

– Я позаимствую их? – спросил Николай у сопровождавшего бесконвойников баландера. Тот сразу понял замысел и кивнул:

– Только с возвратом.

– Тогда таща бачок каши и два листа целлофана.

Пакеты с чаем и продукты на откидон утрамбовали в двух бидонах, настелили сверху полиэтилен и накидали на него кашу. Если никто не полезет рукой внутрь, что было весьма маловероятно, то заметно ничего не было.

На плацу зеков немедленно засекли. Прошмонать остановил подозрительных бесконвойников, прущих два подозрительных бидона.

– Что там?

– Хавка. – ответил Куль, с готовностью открывая крышку. Оттуда ударил пар и пахнуло молоком.

– И вы все это сожрете? – удивился прапор.

– Так на всю бригаду. В столовке добазарились.

– Ну, катитесь, кишкодавы! – приказал Прошмонать, не став пачкать руки.

Распределение чая прошло без конфликтов. Все получили сколько заказывали.

Кулин отволок причитающееся ему в свою тумбочку. Теперь, после небольшого перекура, следовало уладить совместные дела с Акимычем. Для этого совершенно необходимо было заглянуть на промку.

В зоне-монастыре производство работало круглосуточно. Благо, что близлежащий Хумск в основном был городом секретной науки и не имел большого количества фабрик и заводов. Зековская же продукция обходилась администрации города куда дешевле, чем аналогичная, но завезенная с другого конца страны. Поэтому заказами лагерь был обеспечен постоянно.

Промзона состояла из пары П-образных где двух, а где и трехэтажных корпусов, расположенных так, что между ними оставался небольшой двор, посредине которого стояла старая церковь занятая нынче под склад.

Соответственно, и цехов тоже было два. Все рабочие помещения, станки, располагались на первом этаже зданий. Вторые занимали зековские раздевалки с душевыми и различные службы, начиная от кабинетов вольных начальников цехов и мастеров, и кончая зеками-ОТКшниками.

Но рабочих мест, по сравнению с количеством спецконтингента в лагере, был явный недостаток. Примерно в два с половиной, три раза. Из-за этого цеха работали в три смены и промка даже ночью являлась весьма оживленным местом, на котором знающий человек мог найти и купить все что угодно. От водки и наркотиков, до услуг мастера-татуировщика.

Первый цех специализировался на изделиях из пластмассы, дерева. Там же находилась и швейка, и, в противоположном крыле, гальваника. Второй цех был полностью отдан на откуп металлообработке. Именно туда и требовалось попасть Николаю.

В будке рядом с воротами, ведущими на промку обычно коротали время двое.

Помощник нарядчика и прапор. Проход, как обычно, оказался перегорожен чисто символически: металлический прут, ничем не закрепленный, лежал в пазах.

Куль поднял его, и, ступив уже на территорию промозоны, положил на место.

– Эй, осужденный, вы куда?

Прапорщик Рак, наконец отвлекся от весьма содержательного подсчета летучей живности и обратил внимание на непорядок. Кулин повернулся к вертухаю так, чтобы была видна зеленая бирка и спокойно произнес:

– Железо потягать.

– Тебя вписывать? – поинтересовался помнарядчика, уже сжимая ручку сверочной доски.

Николай пожал плечами, а лупоглазый вежливый Рак тут же выдал ценную рекомендацию:

– Конечно впишите. А вы, осужденный, постарайтесь закончить тренировку до вечерней проверки.

– Конечно, обязательно! – воскликнул Куль и не спеша пошел ко второму цеху.

Приличных качалок на промке было две. Одна в складе, блатная, с гантелями, сваренными из резьбонакатных роликов, другая, с "оборудованием" попроще, у ремонтников. В принципе, по нынешнему статусу, Николай должен был бы заниматься у блатных, но он плохо переваривал эту породу, да и у кладовщиков ему делать было совершенно нечего. А дело было как раз к мужикам из пятидесятой бригады, заставляющих работать до предела изношенные станки.

Пройдя по черной от пролитого масла и разнообразных стружек земле, Куль приоткрыл калитку в воротах, ведущих в ремонтную мастерскую. Первое, что бросилось бесконвойнику в глаза, да и в уши тоже, были двое работяг, один с кувалдой, другой с приваренным к арматурине зубилом, которые с матом и грохотом, к которому добавлялись и звуки ото всех работающих механизмов, выбивали подшипник из полутораметрового маховика. Расположились они точно по центру небольшого цеха, в единственном месте, свободном от токарных, фрезерных, сверлильных, шлифовальных и прочих станков. Шум стоял такой, что вряд ли эти мужики расслышали бы голос вошедшего.

Чтобы пройти к бугру, зеку с погонялом Шатун, Николаю пришлось выждать момент когда работяга с кувалдой выдохнется и мужики поменяются местами.

Иным способом проскочить мимо них было невозможно.

Добравшись до каптерки, где должен был сидеть Шатун, наблюдая и направляя действия своих подчиненных, Куль обнаружил, что бригадира там нет.

Перекурив и прождав его минут десять, бесконвойник решил больше не терять времени и пойти поискать знакомца. И сразу увидел его спину, склонившуюся над токарным станком.

– Привет, Волжанин! – Николай подошел к Шатуну вплотную и похлопал того по плечу.

Бригадир искоса взглянул на визитера и крикнул, стараясь перекрыть истошное дребезжание:

– Пять минут!

– Лады.

Курить уже не хотелось и Кулин, от нечего делать, принялся рассматривать плакаты по технике безопасности, которые сплошь покрывали стены каптерки.

– Скоро я сдохну от этого грохота! – Шатун, он же Миша Волжанин ввалился в помещение и, не переводя дыхание, пошел в атаку:

– С чем пожаловал?

Зная, что с Шатуном надо разговаривать конкретно и быстро, Николай сразу выложил тому суть заказа и его стоимость.

– "Мерседески", говоришь, черепушки и скелеты. – Волжанин посмотрел в потолок, прикидывая сроки. – Заходи… Завтра.

– А успеешь? – недоверчиво нахмурился Куль. – Заказ-то не маленький.

– Заначка имеется. – подмигнул Шатун. – Осталось лишь хромом покрыть. Мы ж не лохи. Конъюнктуру сечем!

– С оплатой когда?

– Как хочешь. Можешь с авансом, можно без.

До сих пор Михаил никогда не обманывал и не подводил Николая. И бесконвойник поэтому ему доверял, насколько можно доверять в месте, в котором не доверяют никому, даже самому себе.

– Держи половину, – Куль протянул Шатуну стопку денежных знаков, – Остальное по получении.

Бугор спрятал бабки не считая. Он тоже доверял бесконвойнику.

– А сейчас мне на часок в качалку. – сообщил Николай и направился к выходу.

– Чихнешь после?

– Не откажусь. Только послабже.

В качалке, небольшой узкой комнатушке, где хранились металлические прутки, болванки разных сплавов, уже находилось двое. Не обращая на них внимания, Куль разделся до пояса. Из снарядов осталась свободна лишь пудовая штанга.

Немедленно завладев ей, Кулин начал тренировку.

Зеки, настороженно глядя на бесконвойника, продолжали тягать железо и неловко молчали. Чувствовалось, что приход Николая прервал какую-то беседу, не предназначенную для ушей постороннего.

Но уже минут через десять, когда Куль уже успел слегка вспотеть, а его мышцы размяться, соседи возобновили болтовню.

– Я и говорю, неспроста все это, – прерывисто, в такт маханию гантелями, доказывал один из зеков.

– Брось, – отмахивался другой. – Пустое. Гонят порожняки, кому не лень, а ты и лопухи растопырил.

– Да точняк! – возбужденно, но вполголоса, убеждал первый, – Мертвяки – они такие же люди, только мертвые. И вломить могут так, что сам окочуришься.

– Да откуда мертвякам на крыше взяться?

– У них что, ног нету? Дошли. А по стенам знаешь как они ползают? Как мухи.

– Ну ладно, а на хрен им того мужика мочить?

Николай едва сдержал усмешку, продолжая регулярно поднимать на грудь свой пуд. Зеки явно обсуждали утреннее убийство.

– Так он к ним на сходняк вломился. А они все шуганые, если кто их днем обнаружит – должен осиновый кол в грудь вбить. Тогда мертвяк и рассыплется.

А он, сдуру, ночью полез. Вот его за жопу и взяли.

– Так что, они по ночам и в секциях шоркаются?

– А то как же! Им чего надо? Жизненную силу. Выползет такой из стены, руку холодную на лоб кому положит, и отсасывает. А потом мужик ходит сам не свой. Все у него ломит, из рук все падает.

А еще они нашего брата гипнотизируют и к себе водят! Похавать, значит, тем кто сам ходить не может.

– Ну ты и загнул! Сам что ли видел?

– А, может, и видел!

– Да гонишь ты все!

– Да на пидораса побожусь! В натуре видел.

– И чего ты видел? – ехидно полюбопытствовал недоверчивый зек.

– А то и видел. Сплю, значит, вдруг – шаги. Тихие-тихие. Глаза потихоньку открываю, так, чтоб незаметно было, вижу, идет по секции баба. Вся в белом, сама прозрачная, а лицо синее такое. Мертвячка, значит.

Идет она так, словно плывет прямо по воздуху, и подходит к одному из мужиков. Кладет ему руку на лоб а тот, как есть, поднимается и идет за ней.

А потом, с утра он весь такой бледный был, как смерть. Я его спрашиваю:

"Чего ночью было, помнишь?" А он: "Кошмары какие-то…" – А не приснилась тебе вся эта бодяга? Бабы, привидения…

– Да чтоб мне век воли не видать! Ты мне не веришь?!

– А иди ты в мать, со своими гонками!

Такого отношения к правдивой истории зек не потерпел и, сжимая гантели, направился к оскорбившему. Николаю не хотелось присутствовать при очередной разборке и он выронил из рук штангу. Та загремела, покатившись по полу и звонко ударилась о бронзовый брусок. Зеки вспомнили о третьем, разом посмотрели в сторону Куля и, пока тот шел за снарядом, зек, рассказывавший про свои видения, прошипел:

– Я с тобой в отряде погутарю!..

Позанимавшись в тишине еще минут пять, Николай бросил это занятие, сполоснулся в душевой на втором этаже и спустился к Шатуну уже посвежевший, хотя и усталый. Прихлебывая горячий чай с плавающими по его поверхности бревнами, Куль мыслями возвращался к разговору в качалке. Мертвяки, бабы…

Придумают же такое! И, что странно, многие же верят!

Вообще, в местах лишения свободы человек совершенно иначе начинал относиться к вере и религии. Кулин давно приметил это явление, но принимал его как должное, не задумываясь о причинах. Но, в любом случае, было странно как какой-нибудь бывший атеист, попав в зону, истово крестился при каждом удобном случае. Активизация религиозности выражалась и в наколках.

Так, многие наносили на кожу разного рода религиозные сюжеты, начиная от "Сикстинской мадонны" во всю спину и кончая несъемным крестиком на колючей проволоке. Даже такие понятия, как срок или количество ходок находили свое выражение в виде рисунка храма на тыльной стороне кисти, количество куполов которого зависело от числа лет, проведенных за колючкой.

Здесь же, в бывшем монастыре, сам Бог велел обитателям быть верующими.

Несмотря на ремонты и работу пидоров по отмыванию стен от зековских рисунков и надписей, на горизонтальных поверхностях во множестве наличествовали разнообразные кресты. Простые, линия с перекладиной, фигурные, с распятым Христом, они постоянно соскабливались и с тем же упорством восстанавливались. Казалось, нет в лагере зека, у которого не имелось бы нательного креста. Подобные изделия были запрещены администрацией, и не носились напрямую, но почти у любого осужденного, если его как следует обыскать, нашелся бы вшитое в одежду распятие или образок на цепочке.

Сам Куль едва прибыл сюда тоже собственными руками выточил себе крестик.

Потом купил вольный, освещенный в церкви, во всяком случае, по заверениям продавца, веры которому не было ни на грош. А потом религиозный пыл несколько поиссяк, разве что Николай продолжал изредка крестится на склад, да на особенно тонко исполненные распятия на стенах.

Чай, как и обещал Михаил, заварен был по зековским меркам слабый.

Бесконвойник избегал пить на ночь густую чихнарку, зная, что после нее придется маяться без сна полночи. А какая работа с недосыпа?

– Слышь, Куль… – Шатун, судя по вопросительной интонации явно желал что-то узнать, но не решался задать вопрос напрямую.

– Да спрашивай, ты. Мне стучать, сам знаешь, впадлу.

– Что ты думаешь об этом кенте? – речь явно шла об убитом зеке.

– Да, ничего не думаю. – пожал плечами Николай.

– Не нравится мне все это… – задумчиво проговорил бугор. – Висит в воздухе чего-то такое… Неприятное.

– А, брось! – отмахнулся Кулин. – Вон, семейник мой вооружаться надумал.

Говорит, скоро чернота покатит актив мочить. Тоже чего-то некайфовое ему глючится. Я, впрочем ему верю. Жопное чувство у него посильнее моего развито, но, один хрен, сдается мне, перегибает он палку.

– Как знать, как знать… – молвил Шатун, – А совет ты дал мне полезный.

Николай сообразил, что бугор имеет ввиду, и еще раз поднял и опустил плечи.

– Ладно, пора мне. – Куль поставил на стол пустой хапчик, взял из кучи карамельку и целиком засунул ее в рот. – Проверка скоро.

Уже подходя к выходу с промки, Николай нагнал другого бесконвойника. Они вдвоем прошли мимо Рака и, молча направились в отряд. Кулин знал, что и другие деятели из его отряда промышляют нелегальным бизнесом, но проявлять излишнее любопытство значило выдать в себе кумовского, а вызывать к себе изменение отношения со стороны других зеков Кулю хотелось в последнюю очередь.

Едва они добрались до входа в локалку, как ДПНК объявил построение на вечернюю проверку. Отстояв и проверившись, Николай покантовался по секции до отбоя, срубал вместе с Семихваловым второй ужин и, дождавшись одиннадцати, завалился спать.

Сон у Кулина обычно был чуткий, но без сновидений. Он проваливался в черную бездну и выныривал лишь утром, за несколько минут до объявления подъема. Но сегодня с организмом бесконвойника что-то случилось.

Сперва Николай попал к себе домой. Он, в вольнячьих шмотках, лежал на диванчике и пытался найти в газете знакомые буквы. Но те скакали с места на место, пока до Кулина не дошло, что он взял газету вверх ногами.

Но едва он начал переворачивать широкий бумажный лист, как тот стал удлиняться и спадать на пол. Интересующая Николая статья съехала куда-то вбок и как не искал он ее на необъятной газетной простыне, материал не находился.

– Да что ты мучаешься? – раздался голос жены. Она вонзила в бумагу финский нож с наборной рукояткой, точно такой же, какой Куль один раз продал Акимычу, и вырезала ровный квадрат.

– На, читай, там про тебя.

Теперь буквы не разбегались и Кулин смог прочесть:

"Ушел из жизни наш дорогой Николай Евгеньевич Кулин. Все родственники, друзья и знакомые приветствуют этот грандиозный шаг. Министерство Внутренних Сношений посмертно наградило героя…" Дальше Николай не стал читать, отшвырнув некролог. Супруга с неподвижными глазами стояла напротив.

– Но я жив! – воскликнул Кулин.

– Это временное явление. – металлическим голосом парировала жена.

– Я не хочу умирать!

– А кто говорит иначе, когда я к нему прихожу?

Кожа лопнула и осыпалась разноцветной штукатуркой. Возник нимб и лицо святого с пронизывающими насквозь глазами. Да нет! Это не нимб! Это коса светится сзади головы призрака в маске на палочке, которую тот держит в костлявых пальцах!

– Иди со мной! – приказывает Смерть и Николай, отшатнувшись, начинает падать.

Он оказывается в темноте, но рядом кто-то есть. Сил, чтобы повернуть голову уже нет, но чувствуется, что этот невидимый кто-то не принесет падающему никакого вреда.

– Кто тут? – хрипло выплевывает Николай.

– Не бойся. – звучит нежный женский голос. – Я – сестра Глафира.

– Я в больнице? – Кулин скашивает глаза, но вокруг лишь мрак, в котором, впрочем, виднеются намеки на стены.

– Нет, это монастырь.

Слова журчат, как музыка или пение весенних птиц.

– Зачем я тут?

– Это тайна… Тайна… Тайна!..

Смех Глафиры рассыпается на множество малиновых колокольчиков.

– Подожди… Скоро ты все узнаешь… Я приду…

Хохот продолжается, но он становится грубым, неприятным. От него дрожит шконка и болят уши.

Николай вскочил, запутавшись в одеяле. За окном шарили по корпусу лучи прожекторов, выла сирена. Это светопреставление разбудило не одного Кулина.

– Эй, чего там? – спросил Николай у соседа, крутившего головой.

– Да, наверняка авария. – вялым голосом ответил тот и зевнул. – Включат эту музыку, блин, спать мешают!..

Сосед закемарил почти моментально, а Куль все ворочался до тех пор пока не выключили душераздирающий визг и лишнее освещение. Но снов ему больше не снилось.

Лишь утром, незадолго до проверки, Семихвалов принес очередную новость о том, что в зоне на двух человек стало меньше. Кулин не знал их, лишь краем уха слышал что-то нелицеприятное о Свате, и поэтому отнесся к известию с олимпийским спокойствием.

– Вот видишь! – суетился семейник, – Что я тебе вчера говорил!

– А что, они дятлами были? – наивно поинтересовался Николай. На это Семихвалов ответа не знал и слегка поутих.

Куль тут же пожалел о том, что так резко охладил пыл семейника. Николаю хотелось рассказать кому-нибудь о своем сне, выяснить, что же он значит, но увы, подходящих кандидатур было настолько мало, что выбирать приходилось лишь из одного. Да и тот уже был не в настроении.

Завтрак и поездка на работу прошли как обычно. Внешне все было спокойно, лишь разговоры бесконвойников крутились вокруг одной лишь темы: убийства зеков. Никто ничего толком не знал и эта неизвестность заставляла бояться за свои шкуры. А вдруг все это лишь репетиция большой резни?

Только когда Главная Скотина сдал Кулина и Мотыля с рук на руки Мирону, Петр Андреевич сумел растормошить бесконвойников кружкой чифиря и обещанием не нагружать их сегодня.

– Маловато сегодня нарядов. – с хитроватой улыбкой сообщил начальник гаража, – Так что после обеда можете подхалтурить…

4.

Хозяин рвет и мечет.

Читая третий донос Игнат Федорович в голос смеялся. А после пятнадцатого куму стало не до смеха. Все стукачи, словно сговорившись, указывали на предполагаемых убийц. Эти зеки, по заверениям доносчиков, отсутствовали в секции в ночь первого убийства. Если верить этим "дятлам", то выходило, что около сотни человек растворилось в воздухе, точнее в стенах, а потом тем же макаром появились обратно. Примечательно было то, что большая часть упомянутых личностей была или блатными, или буграми, или теми, на кого у кума давно чесались руки из-за слишком активного неприятия этими гражданами правил внутреннего распорядка. Мотивировка осведомителей была до прозрачного ясна. Так притесняемые зеки, слово "обиженный" в этих местах относилось к совершенно определенной категории лиц, к опущенным, пытались отомстить притеснителям.

Все это были для Лакшина одновременно и интересно, как факт психологический, и совершенно бесполезно для идущего расследования. Даже если кто-то и был честен, на самом деле обнаружив чьё-то отсутствие ночью, эта крупица истины неизбежно затерялась бы в ворохе лжи.

– Господи, с кем приходится работать! – воскликнул оперативник, просматривая шестой десяток интимных откровений, написанных под чью-то диктовку.

Солнце, давно подбиравшееся к стопе писем, наконец коснулось их своим лучом и Игнат Федорович вдруг захотел, чтобы этот свет воспламенил бумагу, чтобы все эти бездарные писульки сгорели бы вмиг в очищающем стол и мысли пламени. Но ничего подобного не произошло, и пятно света продолжило свое движение, постепенно наползая на кипу конвертов, следуя своим правилам внутреннего распорядка, отменить которые никто из людей был не в силах Последние письма майор просматривал вскользь и едва не пропустил то, что было действительно важным. Это послание было без подписи и разительно отличалось ото всех предыдущих. Всего три слова: "Дыбани пакши усеченного." В переводе на нормальный язык это значило что куму надо осмотреть руки покончившего с собой Свата.

Оставив доносы на столе, зекам сюда было не добраться, а прапора не были приучены заглядывать в запертые кабинеты, Лакшин помчался в лагерную санчасть. Михаил Яковлевич как раз закончил обход стационарных больных и теперь давал наставления шнырям санчасти, двум зекам с высшим медицинским образованием, имевшим, к тому же, опыт и стаж работы несколько больший, чем у капитана Поскребышева.

Лепила был неестественно оживлен и балаболил, перескакивая с одного на другое с непостижимой легкостью:

– А, товарищ майор! Вам знакомы эти господа? – Михаил Яковлевич простер шуйцу в направлении своих шнырей. – Представляете, туберкулезник подцепил пневмонию! Что делать, когда приходится экономить даже хлорку! Да и пенициллин с истекшим сроком хранения, хотя его активность понизилась лишь ненамного.

Игнат Федорович решил не искать выпущенные врачом связующие звенья, спросив напрямую:

– Вскрытие было?

Но Поскребышев словно не слышал:

– Лечение – это комплексный процесс. А душа, особенно в такой обстановке, должна исцеляться на раз. Анастезия же к душевным недугам неприложима.

– Что с ним? – кум повернулся к осужденным медикам.

– Стимуляторов обдолбался. – ответил один из шнырей.

– Наркотик?

– Почти.

Лакшин не стал вдаваться в детали, хотя он считал, что лекарство, или химикат, действующий на психику, это либо наркотик, если к нему привыкают, либо не наркотик, коли привыкания нет.

– Можно с ним чего-нибудь сделать? – под продолжающийся словесный понос Михаила Яковлевича спросил опер.

– Ему и так хорошо. – заметил второй шнырь.

– Можно. – кивнул первый. – Все что угодно.

– Мне не нужно "что угодно", – вспылил Игнат Федорович, – Мне нужно чтобы этот кусок костей с мясом мог исполнять свои обязанности! Чтобы у него мозги на место встали! Ясно, граждане осужденные?

– Срочно? – поинтересовался первый медик.

– Да, мать вашу!.. – сорвался Лакшин. – Срочно! Немедленно! Полчаса назад!

– Но от успокаивающего у него может возникнуть парадоксальный эффект. – все еще абсолютно спокойно говорил зек.

– Что это такое? – кум уже досадовал на себя за то, что дал волю нервам и, вспомнив, что несмотря на робы под белыми халатами, эти люди давали клятву врача, первой заповедью которой, насколько знал Игнат Федорович, являлось "не навреди". И именно этим, ответственностью за жизнь или просто состояние другого человека объяснялось это занудное выяснение.

– Михаил Яковлевич может возбудиться еще больше. – пояснил второй шнырь. – А потом, когда действия препаратов нейтрализуются, если все будет нормально, наш лепила будет скорее в подавленном, нежели каком другом состоянии.

– Ничего, переживет!

Лакшин уже прикинул, стоит ли так рисковать, и вынес решение – нужно.

Врачи-преступники, немедленно приступили к делу. Невесть откуда появился шприц. Его наполнили бесцветной жидкостью и, невзирая на протесты Поскребышева, о которых тот забывал после их произнесения, вкололи ему в район ниже спины.

Результат сказался лишь через минуту-другую. Зековский врач закрутил головой и его словесное извержение приобрело смысловую нагрузку:

– Ах, какое прекрасное состояние!.. Хотя почему прекрасное? Ничего прекрасного уже нет! Все как обычно…

Кто посмел?!

Слегка затуманенные очи Михаила Яковлевича распахнулись и встретились с жестким взглядом Лакшина.

– Я. – коротко сказал кум. – Еще будут вопросы?

– Эх, Игнат Федорович, – вздохнул притихший лепила, – Знали бы вы как…

– Не знаю, и узнавать не собираюсь. – резко оборвал Поскребышева майор. – Извольте пожаловать на вскрытие.

Врач демонстративно свалился на стул:

– А известно ли вам, товарищ майор внутренних войск, – со смешанной злобой и горечью произнес Михаил Яковлевич, – что оные мною были успешно произведены не далее чем прошедшей ночью.

– И поэтому я застал вас в таком состоянии?

– Отчасти. Мне нужно было и снять стресс, и компенсировать всенощное бдение.

– На счет второго – принимаю. Но с первым вы, Михаил Яковлевич, явно переборщили.

– Согласен. – чуть не радостно закивал военврач. – Но у всех у нас есть небольшие недостатки, которые, изволю подчеркнуть, одновременно и суть продолжение наших достоинств, и оттенение наших весьма положительных качеств.

– Давайте от философии перейдем к делу. – предложил Лакшин. – и сделаем это без лишних свидетелей, которые, как мне недавно стало известно, трезвонят по зоне о каждом, Михаил Яковлевич, вашем слове.

Шныри разом изменили цвет лица. Один слегка посерел, другой налился краской.

– Давайте, катитесь отсюда! – раздраженно проговорил Поскребышев. – Я после разговора с сим достойным мужем буду иметь прочищение вам мозгов с помощью арсенала методов допотопной психиатрии!

– Может не стоит так круто? – поинтересовался кум, когда врачи-зеки пробками вылетели из кабинета.

– А, – лепила наморщил нос, – я так, попугиваю… Наказывай их, не наказывай, все одно трезвонить будут.

А на счет вскрытий… У первого все как в прошлый раз. Следы побоев.

Сломанные ребра. Выколоты глаза, ты и сам это видел. Правда, били его меньше, чем вчерашнего. Да…

А второй… С ним и так все ясно. Аутодекапитация.

– Чего? – кум не смог с первого раза проглотить мудреный научный термин.

– Самостоятельное усекновение головы. – расшифровал Поскребышев. – В кармане его куртки я нашел записку. Она подтверждает – самоубийство.

– Что за записка? – встревожился Игнат Федорович, – Где она?

– Да вот, кажется… – медик порылся в карманах и извлек сложенный вчетверо и изрядно помятый тетрадный листок.

Лакшин выхватил бумагу из пальцев Михаила Яковлевича и развернул: "Я иду на это добровольно, – писал покойный осужденный Медник, – без всякого постороннего давления. Причина же вас, козлов, сук… – далее следовало несколько строчек ругательств по отношению к ненавистным ментам, – не касается. Блатной Сват." Оперативнику сразу бросилось в глаза, что добровольность самоубийства упомянута дважды. Из этого можно было сделать лишь один вывод – Медника заставили. Кто? Крапчатый. Больше некому. Почему? Вот это вопрос. Не из-за того же, на самом деле, что Сват мутил мужиков и подбивал их забить на работу?

– А руки ты его смотрел? – кум оторвался от записки и внимательно уставился на Поскребышева.

– Смотрел. Костяшки сбиты.

– Точно?! – сурово свел брови майор.

– Точно, не точно… Раз я тебе так говорю – значит так оно и есть. – Михаил Яковлевич уже сказал все, что посчитал нужным и потерял интерес к беседе. Зато интерес к собственному состоянию у доктора возрос неизмеримо.

– Все у тебя?

– Чего будет – подойду. – пообещал оперативник. – Да, а записку эту кто-нибудь еще видел?

– Никто. – повел плечами Поскребышев. – Я ж ее в операционной извлек. А Бори не было.

– И никому о ней не болтай, – предупредил врача Лакшин, понимая, что едва он выйдет за порог, как дражайший лепила вновь всадит в себя какую-нибудь медикаментозную гадость и вполне может позабыть о данном обещании, – особенно шнырям.

– Хорошо, что напомнил. – хищно осклабился капитан, – Пойду разберусь с ними… Хотя нет. Сначала я должен привести себя в порядок. Правильно?

Игнат Федорович не стал дожидаться конца этого процесса и тихо притворил за собой дверь. Шнырей поблизости видно не было, значит, не подслушивали.

Хмыкнув, Лакшин отправился в свой кабинет. Пока он беседовал с врачом, в голову кума пришла занятная мысль и он немедленно хотел ее или подтвердить, или опровергнуть.

Блокнот с записями сведений по Гладышеву, которые надиктовали сговорчивые зеки из восьмого отряда, находился там, где ему и положено было обретаться – в сейфе. А вот листок, который майор взял у нарядчика, куда-то запропастился. Перерыв весь стол, Игнат Федорович ничего не обнаружил и принялся за россыпь на столе. Там, почти на самом верху и нашлась бумажка со стариками.

На сравнение двух списков ушло почти две минуты. Пересечение было всего одно. И это являлось показателем. Некий Ушаков Борис Никанорович 1935-го года рождения, приписанный к седьмому отряду, неоднократно встречался с Гладышевым в последние недели жизни последнего.

Под крышкой письменного стола Лакшина были две кнопки. Правая для вызова прапоров, левая для нарядчика. Сейчас майор надавил на левую кнопку. Та утонула в гнезде и снизу, едва слышно, прорвался звон, похожий на работу далекой бормашины. Поежившись, Игнат Федорович стал дожидаться Монгола. Но вместо старого бурята появился один из его помощников.

– Вот что, осужденный… – кум вгляделся в бирку молодого парня, – Ковалев.

Найди и срочно приведи мне Ушакова из седьмого. Ясно?

– Да. – тихо ответил зек, но остался стоять на месте.

– Так чего ждешь?

– То… Гражданин майор, так его это… Освободился он третьего дня…

– Вот как… – радужное настроение кума сразу упало. – Хорошо. Иди.

Такое развитие событий было вполне очевидно, но предсказуемо лишь с большим трудом. Наверняка старик раскололся лишь перед откидоном. Гладышев, если верить зекам, обхаживал того довольно долго, чуть ли не полгода. А запись появилась за несколько дней до смерти. А за день до того, как покойный, по его выражению "прошел в стену", Ушаков с зоны свалил. Значит, знал, подлюка, опасность этих сведений. Знал, и послал мужика на смерть. Почему, спрашивается?

А Сват? Хорошо, сбиты у него костяшки. И что, из этого сразу нужно делать вывод, что это именно он метелил Гладышева? А, может, он кого другого отдубасил? Или по стенке стучал с досады, что его вор в законе приговорил?

И кто написал эту записку? Крапчатый? Тогда он хочет пустить следствие по ложному следу. А если нет? Если Сват действительно убил Гладышева, а Сапрунов на совести кого-то другого?

А если это не Крапчатый автор, или вдохновитель лаконичного писаки? Значит – это первое проявление той силы, что стоит за убийствами. Хотя, какое первое? Первое-то сам факт убиения!.. Но откуда и в том и в другом случае они узнали про костяшки? Видели? Что?

"Расследование зашло в тупик. – думал Игнат Федорович, – Собственно, оно оттуда и не выходило… Единственный выход – буравить все стены и ждать пока сверло не выйдет в пустоту. Но так можно спугнуть посетителей подземелий. Залягут на дно. И ищи их…

Нет, механический способ не выход. Остается психология. Но как сыграть на страхах? Как заставить нервничать владельцев тайны так, чтобы они открыли сами себя?" В самый разгар невеселых размышлений дверь кабинета с грохотом распахнулась и в проеме возникла тяжелая фигура подполковника Зверева. Лакшин вскочил.

Хозяин не признавал приятельских отношений на работе, делая исключение лишь для замполита.

– Здравия желаю, Авдей Поликарпович. – по официальному сухо поздоровался майор.

– Здравствуй, здравствуй, Лакшин. – подполковник закрыл за собой дверь и, в два шага преодолев расстояние до стола, медленно уселся на стул для посетителей. Игнат Федорович дождался окончания этого процесса и тоже опустился.

– Что же ты, майор, делаешь? – укоризненно произнес Зверев. – Ты же меня под монастырь подводишь!..

Кум хотел было скаламбурить, но вовремя отказался от этой идеи, решив дипломатично промолчать.

– Три трупа! – качал головой хозяин, – За два дня! Я и так задерживал рапорт сколько можно… Хотя, какое тут можно?.. За одно это с меня могут звезду снять. А все ты!

Голос Авдея Поликарповича был тих и слегка хриповат, но от его слов веяло неприкрытой угрозой. Дескать, если со мной чего-нибудь произойдет – опущу всех, кого сочту виновными. А виновны, как всегда, подчиненные.

– Да, конечно, – язвительно отозвался Игнат Федорович, – Как что на зоне случается, оперчасть виновата. Не стукнули, не донесли вовремя. Кум ушами прохлопал.

– Да, прохлопал! – грозно повысил голос Зверев. – Ты понимаешь, что если я сегодня пошлю рапорт в ОУИТУ, то завтра здесь будет не продохнуть?!

– Да, – вздохнул Лакшин, – комиссия. Толку – нуль, а под ногами будут здорово мешаться.

– Это тебе они будут под ногами мешаться, а мне всю плешь проедят! Давай, думай что делать!

– Так все элементарно!.. – сквозь силу улыбнулся майор.

– Это у всяких там ватсонов и холмсов все элементарно, – недовольно буркнул Авдей Поликарпович постепенно успокаиваясь.

– И все-таки… – начальник оперчасти уже скомпоновал все доступные ему факты в стройную и удобоваримую конструкцию, правда, с единственным изъяном, который легко можно было скрыть от посторонних глаз. – Можно написать, что ситуация такая… Некий осужденный чем-то не понравился другому осужденному. К примеру, отказался отдавать бесплатно новые сапоги.

Второй воспылал к первому ненавистью и, дождавшись удобного момента, сбросил с крыши. Семейник первого, будучи в курсе разборок, отправился на следующий день мстить убийце. Тому ничего не оставалось делать, как убить и семейника, а потом, в ужасе от собственных преступлений, отправиться на промзону и сунуть голову под ножницы.

– Красиво излагаешь. – по выражению лица Зверева было трудно понять, похвала это, или осуждение. – Только как быть со временем?

– Тоже просто. Сапрунова скинул Медник. Пока Сапрунова не обнаружили, Медник бежит во второй цех и занимается усечением себя. Находят же их одновременно.

Кроме того, есть анонимный донос, в котором указывается, что Сват имеет повреждения рук, характерные для человека, наносившего удары. Да и у самого блатаря нашли посмертную записку, где говорится, что делает он это по своей воле, причем без объяснения причин.

Комиссия, по-моему, будет плакать от умиления.

– Как бы нам самим не заплакать… – настроение хозяина заметно улучшилось.

– Ну да ладно, попробую спихнуть в управление эту липу. Но если все раскроется – слава твоя.

Игнат Федорович вновь натужно улыбнулся. Если в зоне не будет очередных убийств, комиссия приедет и уедет, а разобраться что к чему можно будет и после нее.

Но ведь бродит же где-то гладышевский дневник! И пока он у зеков, можно руку дать на отсечение, что кто-то да и полезет в эти ходы. Только как же его найти? Пока не погиб его нынешний обладатель…

5.

Котел в тревоге.

Прошлая бессонная ночь, да сегодняшнее ночное происшествие, не на шутку вывели Исакова из равновесия. Одно то, что из его отряда по непонятной причине замочили сразу двоих, уже наводило на неприятные размышления. Но отдохнуть и подумать было все некогда.

Мало того, сегодня к тому же был помывочный день и зеки по сменам должны были посетить баню, сдать грязное и получить свежее постельное белье. Но весь идиотизм с обменом простыней заключался в том, что сдать нужно было сегодня, а вот получить это обратно лишь завтра. Но хитрые зеки нашли выход и из этой ситуации, сдавая из двух имеющихся в их распоряжении простыней лишь одну, на которой спали. Та, которой укрывались, перекочевывала на матрас и одну ночь заменяла, при этом, еще и наволочку. Махровое и вафельное полотенца стирались через раз. Такая процедура проводилась раз в десять дней, но было ли это какой-то санитарной нормой, или так повелось из-за количества отрядов, Котел не знал. Посещение бани вполне можно было скинуть на старших второй смены, а вот прием простыней, как это не прискорбно, ни кому перепоручить было нельзя.

И тогда завхозу в голову пришла светлая мысль. Он даже застыл со стаканом чая в руке.

– Эй, Котел! – вывел Игоря из прострации голос Пепла. – Чего тормозишь?

– Да феню тут одну можно провернуть… – завхоз выжидающе посмотрел на шныря и тот, поняв, что без ответной реплики Исаков не продолжит, лениво спросил:

– И что за феня?

– Мужики белье сдавать будут?

– Будут.

– Все. – И Котел вперился взглядом в переносицу Перепелова.

– Ты хочешь выспросить их что они говорили куму? – с ужасом отодвинулся шнырь.

– И то, что они ему не сказали…

– Ну, завхоз, – Пепел угрюмо крутил свой стакан в пальцах, – опасное это дело. Думаешь, Лапше о твоей самодеятельности никто не доложит? Доброхоты найдутся. Будь уверен.

– А я и не догонял, что меня сдадут! – усмехнулся завхоз и приложился к густому, почти черному, вареву, – Тут риск, конечно, есть. Но сам знаешь, кто первый встал – того и сапоги.

– Ну разве что…

Пришел Шмасть, ведя за собой отобедавшие вторую и третью смены. Его тут же посвятили в замысел Котла. И этот шнырь тоже отнесся к идее с некоторым недоверием, но после убеждений и заверений Исакова, что вся эта катавасия на благо оперчасти, согласился.

– Отряд! – высунувшись из каптерки, проголосил завхоз так, чтобы было слышно в обеих секциях, – Белье сдаем!

На столе уже лежал расчерченный листок с уже отмеченными категориями белья.

Рядом с ним еще один, пока еще пустой. Для того, чтобы достать даже эту бумагу, шнырям пришлось сбегать в соседний отряд. Прапора отмели все, на чем можно было сделать запись.

– Два полотенца в клеточку, две простыни, две наволочки. – первый поспевший зек перечислил сдаваемое. Судя по количеству белья, сдавал он за двоих.

Котел записал фамилию, расклад по позициям и, подняв глаза на стоящего, спросил:

– Ты чего куму каркал?

– Да ничего, сукой буду! – искренне возмутился мужик. Завхозу было в данном случае все равно, говорит этот деятель правду, или нагло врет, отмазываясь от сотрудничества с оперчастью.

– А мне что ты можешь сказать? С кем тусовались Гладышев и Сапрунов?

– Дай-ка припомню, – напрягся мужик. – Да, с этим, Ушаковым из седьмого.

Старпер, на промке метлой машет. Частенько Голодный его чихнаркой угощал. А с чего? Хрен его знает…

Да, и с этим…

Сегодня сдача белья тянулась как никогда долго. Но вместе с каждым зеком рос и список у Котла. И не только список. Работяги, опасающиеся завхоза больше кума, ближе-таки, выкладывали как на духу все, что им было известно про покойных. Хорошее, плохое, сплетни. Сапрунов с Гладышевым успели поработать во всех трех сменах, и поэтому информации о них было с огромным избытком.

Некоторые без лишних слов понимали причины такого допроса, другие пытались артачиться, но с ними разговор был короткий:

– Что, куму, блин, небось, все выложил?! Знаю я тебя! Смотри, не расскажешь мне – зачморю!

Этого обычно хватало.

К тем же, кто имел больше чувства собственного достоинства, подход был несколько иной:

– Врубись, Голодного замочили. Сопатый пошел на киллера и сам на решке оказался. Я, завхоз, блин, должен такое терпеть?! Под раскрутку пойду, а вычислю гада! Только надо мне знать…

И так далее.

Зеки с чувством стучали друг не друга, заваливая Котла грудами сведений.

Поначалу он записывал все, но потом, когда пальцы уже приобрели вмятины от ручки, Игорь стал фиксировать на бумаге лишь нечто новое. Потом вообще прекратил записывать связи убитых в своем отряде, ибо для этого пришлось бы написать практически полный его список.

Шмасть с Пеплом оставив белье в каптерке, повели отряд мыться, а Игорь остался изучать свои записи. Из них выходило, что в разное время Гладышев-Голодный обрабатывал разных стариков. Причем быков, местных, хумских. Почему, было для Исакова очевидным – собирал телеги про монастырь.

Но вряд ли Сопатый доверил бы этим гонщикам дневник семейника. И даже не потому, что он сомневался в их надежности, как раз напротив, на старшее поколение и зеки, и вертухаи обращают куда меньше внимания. Ну что может сделать седой хмырь? Но ведь общался с ними и привечал лишь Голодный.

Сапрунов в таких контактах замечен не был. И именно поэтому Сопатый никогда бы не пошел к гладышевским информаторам.

У Котла от тяжелых размышлений и применения логического мышления на лбу выступила испарина. Смахнув соленые капли, завхоз продолжил рассуждать.

Следующими связями убитых были обычные мужики. Котлу довелось некоторое время повкалывать на промке, и некоторых из этой когорты он знал лично. Это были те, кто занимался маклями с деловьем. Оперчасти, как однажды поведали Исакову, об их деятельности было известно, но, поскольку подпольное производство не выпускало ничего опасного, кум закрывал на это глаза.

Сопатый мог бы спрятать дневник у маклеров, но за это с него потребовали бы некую мзду. А, как видел завхоз, семейство покойных использовало лишь ларечный чай. Так что дела в последнее время у них шли не очень хорошо, и свободных денег явно не водилось.

Выделив первую и вторую категории галочками, Котел обнаружил, что существуют и те, кто не вписывался ни в одну из предыдущих групп. Эти фамилии показались Исакову совершенно незнакомыми и он, вчитываясь в них, медленно ставил около каждой по жирному вопросительному знаку.

И вдруг ручка замерла, успев выписать лишь верхнюю дугу. Братеев. Первый отряд. Завхоз, не закончив вырисовывать вопросительный знак, автоматически сунул ручку в рот. Владимир Олегович Братеев был писателем. Не очень известным, но успевшим выпустить две книжки про свои путешествия по Кении.

Вся зона знала, что сидит он на самом деле за политику, а менты желая пришить уголовку, доколупались к африканскому копью, сочтя этот экзотический сувенир холодным оружием, хранимым незаконно. Но не это взволновало завхоза. Кум, зная, что писатель писателем и останется, поставил его работать в библиотеку. Там Владимир Олегович и создавал свой очередной шедевр, в промежутках между получением и выдачей газет и журналов, и наблюдением за зеками, изредка навещавшими читальный зал. В отряды книги не выдавались принципиально. Стоило вынести какой-либо том за библиотечные стены, как тот исчезал навсегда.

А Сапрунов накануне своей гибели как раз посетил Братева. Где можно спрятать бумагу, как не среди других бумаг?! Котел отшвырнул ручку, порывисто встал, залпом допил холодный, уже покрывшийся радужной пленкой чай и стремглав вылетел из каптерки, забыв даже запереть входную дверь.

Весь путь до библиотеки Исаков чуть ли не бежал. Книгохранилище находилось здании бывших палат матерей-настоятельниц, где, на втором этаже, располагался и кабинет Лакшина. Запыхавшись, Котел быстрым шагом прошел мимо распахнутой двери в нарядную и, завернув за угол, оказался перед входом в библиотеку. Дав себе три глубоких вдоха для восстановления дыхания, завхоз потянул ручку двери на себя.

Братеев, как обычно сидел за стойкой и над ней виднелся лишь его бритый затылок.

– Эй, Владимир Олегович. – Позвал Котел.

– Слушаю вас. – Библиотекарь поднял голову и на Игоря уставились два неестественно огромных из-за толстенных стекол в очках писателя глаза. – А, опять восьмой отряд пожаловал. – Братеев остановил свой взгляд на бирке вошедшего. – Что-то зачастили вы к нам… Итак, чем могу быть полезен?

Слегка ошалевший от непривычного обращения, Исаков, наконец, сформулировал фразу, на его взгляд, достойную произнесения:

– Владимир Олегович, будь любезен, чего у тебя брал Сапрунов?

– Вот, извольте.

Библиотекарь тут же достал из-под стойки какой-то толстый том, обернутый желто-зеленой муаровой бумагой. Из-под обложки виднелся выступающий коричневый прямоугольник.

– Это Борис Можаев "Мужики и Бабы". Настоятельно рекомендую почитать. Не пожалеете.

– Да мне не читать… – Котел вдруг остро почувствовал, что в чем-то виноват и потупился – Это та самая книга, которую Сапрунов брал?

– Та самая. – Заверил Братеев, – Это в лагере единственный экземпляр.

Исаков взял толстую книгу, бегло пролистал. Нет, между страницами ничего не было. Лишь выпал на пол читательский формуляр Сапрунова. Подняв его, завхоз раскрыл коричневую книжицу. Внутри была всего одна запись, датированная вчерашним днем.

– А скажи, Владимир Олегович, – с каждым проведенным в библиотеке мгновением Игорь чувствовал себя тут все неуютнее, – Сапрунов ничего тут не оставлял?

– Нет, – покачал головой писатель, – Совершенно ничего. Правда…

Понимаете, он высказал одну странную просьбу… Не давать никому книгу, которую он читал. Но, поскольку он уже умер, я, думаю, совесть моя чиста.

– Я посижу пока? – просительная интонация давалась Котлу не очень хорошо и эта фраза вышла скорее констатацией намерения, чем просьба об одолжении.

– Вам записать эту книгу?

– Нет, не надо. – Котел окончательно смутился. Он сел за ближайший стол и начал медленно просматривать каждую страницу книги, пытаясь найти на полях или в тексте рукописные замечания. Таких оказалось немало, большинство с матерком, но все они относились, как понял завхоз, к сюжету романа. Ничего, что могло бы оказаться записями Сопатого, завхоз не обнаружил.

Удрученный, он вернул книгу Братееву и без единой мысли в голове поплелся обратно в отряд. А там его уже ждал сюрприз.

Едва Котел отворил дверь в каптерку, как его встретил раскат хохота. Этот смех невозможно было спутать ни с каким другим. Такие звуки из своей глотки мог извлекать лишь один человек на зоне – блатной шестого отряда по кличке Колесо. -…а она: "Ты ж у меня первый!" Хренососка фигова! – давясь собственным гоготаньем рассказывал блатной. Ему, вольготно расположившись на стульях, внимал Пепел. Шмасти видно не было.

– А, вот и Котел пожаловал! – весело гаркнул Колесо. – Ну, заходи, чего на пороге застыл?

– А ты сам чего приперся? – неприветливо буркнул Исаков. – Или в шестом места не стало?

– Места полно! – не идя на конфликт, заверил блатной. – А тебе, вот, пахан зоны привет передает.

От былого веселья не осталось и следа, и Исаков понял, что Колесо забрел к нему в каптерку неспроста.

– И ему от нас тоже. – Кивнул завхоз.

Пепел, поняв, что он тут уже лишний, тихо скрылся за дверью. Игорь занял теплый, от задницы шныря, стул.

– Крапчатый спрашивает, нашел ли ты дневник? – блатарь сразу перешел к делу.

– Нет. – Без обиняков ответил Котел.

– Крапчатый будет недоволен. – Сообщил прогнозируемый результат посланец вора в законе.

– А я что, должен жопу себе рвать? – возмутился завхоз. – И так сегодня весь отряд на уши поставил!..

– Мы знаем. – Важно кивнул Колесо. – А если Крапчатый скажет – то и жопу себе порвешь, и очко подставишь.

Поспорить с этим было трудно, но Игорь нашел в себе наглость возмутиться:

– Будет за что, тогда и будем об этом базарить.

– Тоже верно. – Согласился визитер. – Токмо тогда базар короткий будет. Раз – и на каракалыгу!.. А пока, приколи-ка за свои дела.

– А фиг ли прикалывать? Покалякал с мужиками. Те мозги напрягли, вспомнили с кем эти двое кентовались. А толку? Что я пойду по отрядам с этими гутарить? В списке мужиков сорок.

– Ну, на этот счет не гоняй. Кому погутарить найдется. Было бы с кем… А где списочек-то?

Котел понял, что загнал сам себя в тупик. Заявив, что не будет разговаривать с людьми из списка он, тем самым признал, что список ему не нужен. Но, Исаков в этом был уверен, эта бумажка наверняка пригодилась бы куму.

– У меня. – Чуть холоднее, чем следовало бы, ответил завхоз. – А Крапчатому передай, что как только его Пепел перепишет, пришлю с кем-нибудь.

– А чего не сейчас? – с показной наивностью поинтересовался блатной.

– Почерк у меня плохой. Не разберешь. А Пепел вон, стенгазеты рисует.

– Ну, тогда, бывай! – Колесо встал. – И не кашляй, пока можешь!..

Дверь за блатарем захлопнулась, а Исаков все пытался понять, сможет он выбраться из этой трясины, или нет.

6.

Кулин и дачница.

Время до обеда пролетело быстро. Николай сделал несколько рейсов, колеся в окрестностях села, но мимо зоны сегодня его маршруты не пролегали. Лишь встретился в самом начале серый автозак, тот самый, или точно такой же, на котором Кулина доставили в монастырь.

– Эх, этапнички… – вздохнул Куль, провожая взглядом удаляющийся фургон в зеркальце заднего вида.

Эта встреча и определила ход мыслей бесконвойника на все время работы.

Загружая свой ЗИЛок, ведя его по асфальтовым, бетонным и щебеночным дорогам, сваливая щебень, песок и картошку, Николай вспоминал свои первые дни в зоне. Все это настолько прочно врезалось в память, что Куль мог в любой момент как бы заново пережить все эти сцены и, одновременно, с высоты приобретенных уже знаний, смотреть на себя и свои действия со стороны.

Вот фургон остановился перед воротами зоны. Сквозь окошко Николаю тогда была видна лишь выщербленная кирпичная стена около которой хмуро прогуливались мужики в телогрейках. Кулину тогда и в голову не могла прийти, что это такие же зеки, как и то, что через каких-то три четверти года он и сам станет одним из бесконвойников.

– Давай! – раздался властный окрик. Водитель автозака снял машину с тормоза и та медленно покатила в сторону ворот. Те уже отворились по всю свою ширину и как Николай не выгибал шею, пытаясь разглядеть что ждет впереди, ему это не удавалось.

Мимо окошка проплыла створка ворот, за ней стена, такая же старая и кирпичная и как только в поле зрения показалась крашеная зеленым металлическая дверь, автозак дернулся и опять встал. Все вокруг было погружено в полумрак. Лишь слабенькая лампочка на потолке фургона, забранная металлической решеткой и заключенная в толстенное стекло плафона бросала на зеков тусклые отсветы, от которых лица этапников больше походили на устрашающие маски для омерзительного шабаша.

Солдат охранник практически никак не отреагировал на прибытие, разве что быстро забычковал очередную зековскую сигарету.

Хлопнула дверца кабины и Николай проследил глазами как лейтенант, выскочивший оттуда, зажав под мышкой стопу папок с личными делами этапников, быстро подошел к двери, постучал и скрылся за ней.

– Эй, служба! – крикнул кто-то из глубины автозака, – Чего стоим?

– Приехали. – протянул солдат.

– А фигли не выпускают? На зону хочу, на зону!

Охранник промолчал, но нетерпеливые зеки и не думали отставать. Услышав, что автозак уже прибыл, этапники подняли невообразимый гвалт:

– Отворяй калитку!

– Что ты там, говна объелся? Не слышишь?

– Кончай в уши долбиться! Почему не выпускают?

– Я тут париться не намерен!

А когда охранник индифферентно отнесся ко всем пожеланиям, один из зеков, как теперь понимал Николай, имевший за плечами больше одной ходки, крикнул:

– Мужики! Качай колымагу!

И Кулин увидел как это делается. Увидел, и сам принял участие, понимая, что от коллектива откалываться нельзя. Пусть даже за это последует наказание.

Все зеки, несмотря на тесноту вскочили и стали синхронно раскачиваться. Те, что стояли у стенок, разом наваливались на них всем своим весом.

– И раз! И раз! – задавал ритм шебутной зек.

Автозак ощутимо стал качаться.

– Эй! – солдат вскочил и направил на этапников дуло автомата. – Прекратить немедленно!

Но зеки не подчинились. Фургон уже слышно хлопал колесами по плитам арки и солдата мотало из стороны в сторону. Кешеры перекатывались, задевая ноги, кто-то, не удержавшись, свалился и теперь верещал как резаный, и на это все накладывалось размеренное:

– И раз!

Бух!

– И раз!

Бух!

Вдруг зажегся режущий глаза свет.

– Прекратить, сволочи! Прекратить!

Это, открыв дверь в предбанник к зекам и вывалив оттуда осоловевшего солдата, к решетке припал майор с гладким, почти детским лицом.

– А ты кто такой?

– Если это раскачивание сию секунду не прекратиться – весь этап пойдет в ШИЗО. – совершенно спокойно выдав это, майор спрыгнул на землю.

– Больно мы тебя боимся! – рявкнул из глубины тел уже знакомый Николаю голос, но качка прекратилась. Автозак рухнул всеми колесами на землю, но Кулина все еще немного мутило и перед глазами покачивались люди в военной форме, стоящие под яркими прожекторами на фоне кирпичной стены.

"Наверное именно к такой стенке ставят, расстреливая." – промелькнуло в голове у Николая. – "Такой же старой, рябой…" – Выходить по одному с вещами! – теперь команды подавал другой краснопогонник, капитан, на рукаве которого краснела повязка с черными буквами "НВН". Он держал в руках стопу конвертов. – Вызванные говорят имя-отчество, год рождения, статью, срок и проходят не задерживаясь в эту дверь! Первым идет…

Очевидно, папки каким-то странным образом перетасовали, ибо Кулина вызвали где-то посередине списка. Он подхватил свой баул, сшитый из половины бутырского матраса, отбарабанил стандартную фразу:

– Николай Евгеньевич. Шестьдесят первый, 144 часть 2, три года. – и спрыгнул с подножки. Вытаскивая свой мешок, он исподтишка осмотрелся. Между дверьми автозака и дверью в стене стоял настоящий живой коридор составленный из молоденьких солдат. Каждый из них держал "калашникова", направленного в живот такому же солдату из параллельного ряда. Кулин усмехнулся, представив что бы было, задумай кто сбежать. Ведь пацаны на раз перестреляют сами себя.

– Не задерживайся! – рявкнул капитан и Николай поспешил внутрь стены.

Несколько шагов по глухому низкому коридорчику, привели Кулина в относительно просторную комнату, где уже расположились те, кого вызвали до Николая. Из комнаты вела еще одна зеленая дверь с зарешеченным окошком.

Сквозь него были видны сидящие на скамейках, протянувшихся параллельно стенам, трое прапорщиков.

Вошел последний из этапников, звонко хлопнула дверь и вновь все оказались в замкнутом пространстве. Но на сей раз ожидание было недолгим.

За окошком показался уже знакомый НВН с личными делами. Завидев его, прапорщики вскочили.

– Вызываю по трое. – крикнул капитан зекам. – Готовьтесь к шмону. Все запрещенные предметы, типа денег и заточек, советую сдать сразу.

– А пшёл бы ты… – раздалось из зековской массы.

– Ручкин, Мазепа, Военблат! – выкрикнул НВН.

Вызванные протолкались к двери, таща за собой кешеры, и скрылись за ней.

Николаю уже не было видно, что происходило за окошком. Тела этапников его наглухо перегородили и лишь по звукам можно было догадаться, что шмон на зоне разительно отличается от аналогичной процедуры в тюрьме.

– Джинсы. Нельзя! Теплое бельё. Можно. Кеды. Запрещено! – громко перечисляли прапора. Их голоса накладывались один на другой, на возмущенные возгласы этапников.

– Рубашка в клеточку. Нельзя!

– Это не кроссовки! Это тапочки!

– Сахар? Запрещено!

– А чем я бриться буду?

– Свитер. Запрещено!

– Что это за бумажки? Не положено!

– Нельзя! Запрещено! Не положено! – звучали чаще всего остального. Вскоре все зеки уже имели представление о том, что им разрешат пронести на зону, а что нет. Отбирали все верхние носильные вещи, обувь, кроме сапог и тапочек, большую часть разрешенных в тюрьме продуктов, таблетки.

У Николая вещей было не так много, но он прикинул, что после шмона его баул опустеет на большую половину. Слишком много у него было вольных шмоток.

Обыск проходил не быстро, но споро. Прапора, как увидел Кулин пробившись к окошку, просто вытряхивали содержимое мешков на пол и рассортировывали это на две кучи. Просто не положенные в зоне вещи погружались в брезентовые мешки. Туда же шла и большая часть того, в чем этапники прибыли на зону.

Зек расписывался на квитанции о сдаче, получал ее копию.

Остальное сваливалось обратно, прибывшему вручали серую робу, синюю рубашку, сапоги, комплект портянок, телогрейку, шапку-ушанку, кружку-ложку и, не дав одеться, в трусах и носках прогоняли дальше по коридору.

Вскоре очередь дошла и до Кулина. Николай на собственной шкуре испытал уже виденное. Хмурый тощий прапорщик проверил все швы, карманы. Нашел в шапке заныканную иголку с ниткой:

– Запрещено.

Заглянул под стельки тапочек, вывернул носки, связанные на стержнях из-под авторучки из пуловера, разобрал и собрал электробритву, содрал упаковку с каждого куска мыла, разломил пополам все остававшиеся у Кулина сигареты.

Николай не протестовал, на опыте уже прошедших через эту экзекуцию, понимая, что большая часть протестов совершенно бесполезна. Прапор все равно сделает так, как посчитает нужным.

Особенно придирчиво шмонщик рассматривал остатки тюремного бубна черняжки.

Все, кто обладал деньгами, наперебой советовали прятать их в хлеб. Дескать там ни одна сука не найдет. Но сегодня Николай уже видел, как обходятся с подозрительными батонами. Их безжалостно разламывали на части. Чуть ли не крошили в труху. Естественно, что в трех из них нашли свернутые в трубочку деньги. Точно так же с самодельных ручек сдирали всю красивую оплетку, для которой была изведена не одна пара синтетических носок. Бумагу, из которой ручки были сделаны, разворачивали. Кулин искренне жалел одного наивного деятеля у которого из такой нычки извлекли сразу несколько сотен. Из ануса еще одного зека извлекли "торпеду". Тот по неизвестной причине не спрятал торчащую оттуда нитку, за которую и был извлечен снаряд с деньгами.

Финансовые же запасы Николая не пострадали. Спрятанные в тапочках между подошвой и материей, на которую клалась стелька, они не прощупывались и обнаружить их было можно лишь приведя эту обувь в полную негодность.

В соседней комнате, под присмотром уже других прапоров можно было одеться.

Сапоги оказались соответствуют написанному на них размеру, зато выданная этапникам серая роба была пошита без всякой экономии материала. В неё одну запросто влезли бы двое таких как Кулин.

Запахнувшись в телогрейки и поддерживая одной рукой спадающие штаны, прибывшие нестройной колонной вышли на плац. Там прапор сдал их с рук на руки средних лет зеку, грудь которого украшал белый прямоугольник с написанной на нём фамилией – Сиволапов А. На правом рукаве Сиволапова находилась белая же полоска из которой следовало, что ее владелец – дневальный карантина.

– Ну, мужики… – Сиволапов пристально оглядел этапников. – С прибытием.

– Какая это зона? – вопрос задал тот, кто затеял весь кипиш с качанием автозака.

– Третья. – бросил через плечо дневальный. – Двинули за мной. И не отставать!

– Да я не за номер гутарю. – не унимался этапник. – Кто масть держит? Воры есть?

– Есть. – сухо отрезал Сиволапов.

Зек, очевидно узнав все, что хотел, замолк и до помещения карантинки все шли молча. Николай, как и большинство впервые прибывших на зону, с любопытством озирался вокруг. С первого взгляда было видно, что четырехэтажная громада основного здания построена очень давно. До 17-го года во всяком случае. Такими же древними казались и все остальные постройки, сгрудившиеся на относительно небольшом пятачке. И это ощущение древности не портили не аляповатые плакаты "Добросовестный труд – скорейший путь на свободу", ни жирный слой голубой краски, покрывающий все до уровня второго этажа, ни решетки, которыми были ограничены участки около дверей в жилое здание, где, с усмешками глядя на аляповатых этапников кучковались матерые зеки. Единственная современная кирпичная постройка настолько не вписывалась в общий ансамбль, что невольно хотелось убрать ее с глаз долой, чтобы не мозолила их своей бесшабашной дерзостью.

Но именно к этому зданию и повел новичков Сиволапов. Через узкую кишку между решетчатыми заборами, забитую скользкой грязью и листьями, этапники попали к лестнице. Там, на втором этаже и располагалось то место, где им предстояло провести ближайшую неделю или две.

Дневальный зажег свет. С треском включились на потолке люминесцентные лампы. Николай увидел перед собой вытянутое помещение где перпендикулярно стене стоял ряд двухэтажных кроватей. Создавалось впечатление, что на них спали исключительно страдающие ожирением. Подавляющее большинство коек на нижнем ярусе оказалось продавленными чуть ли не до пола. Второй казался не лучше.

В изголовье каждой постели уже лежал скатанный матрас на котором сероватой кляксой лежало нечто, что должно было являться бельем.

С потолка, покрытого черными потеками, свисала паутина. Стены зияли дырами осыпавшейся штукатурки и вздувшимися пузырями краски. Пахло мышами и затхлостью. И вообще, помещение это имело настолько нежилой вид, что казалось его только что раскупорили исключительно ради приема новых зеков, да и для того, чтобы показать им по чем фунт лиха.

Кулин вовремя закончил рефлексировать для того, чтобы все же занять нижнее место. Этапников было шестнадцать, коек – десять. Так что потребовалась некая сноровка для захвата престижного первого яруса.

Размотав матрас, обрядив пегую подушку в такую же наволочку, Николай заправил постель. Точно так же поступали и все остальные этапники.

Сиволапов некоторое время наблюдал за зеками и, когда последний справился с этим делом, подошел к первой койке:

– Шконки заправлять надо так.

Дневальный содрал с матраса простыни и одеяло и показал как надо. По этой схеме подушка должна была лежать углом, напоминая египетскую пирамиду, а одеяло подогнуто каким-то хитрым образом, так, что в изножье образовывалась белая полоса простыни.

– А какого хрена ты ждал пока все заправят? – послышались возмущенные голоса. Но Сиволапов лишь ухмылялся, демонстрируя свою власть.

Чертыхаясь, этапники принялись перезаправлять койки. Когда все было готово, дневальный прошелся мимо шконок, высматривая огрехи. Естественно, с первого раза у некоторых ничего не получилось и Сиволапов, уже начиная закипать от тупости новичков, вынужден был опять сдергивать все и руководить каждым движением непонявших.

Наконец, эта пытка кончилась.

– Никуда не выходить. – предупредил шнырь. – Я скоро буду.

Большая часть зеков бросилась к зарешеченным окнам. Но сквозь годами немытое стекло было мало чего видно. Да и выходили окна на какую-то глухую стену, а плац и основные здания монастыря остались где-то правее.

Оставив свой мешок под шконкой, Николай пошел обследовать помещение. Но ничего интересного кроме туалета с двумя сидячими очками, наклонным желобом для мочи и единственным умывальником, в карантинке не нашлось. Напротив двери в сортир, нашлась, правда, еще одна, запертая. Там, скорее всего, находилось обиталище местного дневального.

Сиволапов не обманул и действительно явился минут через десять. Некоторые из этапников привыкли к проволочкам и уже уселись разбирать перетряхнутые мешки.

– Мужики! – громко сказал шнырь. – Здесь порядок такой: в сапогах на шконках не валяться. И вообще не валяться. Можно только сидеть.

– А ты сам давно под шконкой не валялся? – подал голос шебутной этапник.

– Сейчас оставить все. – Сиволапов проигнорировал вопрос, – и идти на плац.

Там построиться в колонну по двое.

С недовольным бурчанием этапники потянулись к выходу. А за решеткой локалки, на плацу их уже поджидали. Сразу за дверью в заборе стояли двое зеков в новеньких синих костюмчиках. На первый взгляд их одежду можно было принять за джинсу. Цвет, да двойная желтая строчка наводили на такие мысли.

Но приглядевшись, Николай понял, что ткань на их одежду пошла почти такая же, как и на их серые робы. Только другого цвета.

– Эй, местные есть? – спросил один из них, по виду совсем пацан, сверкая до синевы выбритым черепом.

Все промолчали.

– Откуда этап? – поинтересовался второй, с крысиным острым носом.

Кулину бы промолчать, но он, без задней мысли, ляпнул:

– С Москвы.

– А! – осклабился бритый. – Прилетели к нам грачи, пидорасы-москвичи…

Повисла неловкая пауза. Этапники замерли, а Николай понял, что если он немедленно не ответит, то его авторитет здесь останется на нулевой отметке, или упадет ниже.

– Ты, зёма, чего-то вякнул? – Кулин добродушно улыбаясь сделал шаг к насмешнику.

– В уши долбишься? – еще шире растянул губы зек. – Два раза не повторяю.

Без замаха Николай впечатал тому его улыбку в зубы. Удар вышел не очень сильный. Кулин знал свои возможности и опасался как бы не лишить зека передних зубов. Да и кулак царапать о чьи-то зубы было мало охоты.

Бритый отлетел на метр и упал на задницу прямо в грязь у решетки. Из расплющенных губ обильно потекла кровь, черная на синей ткани.

Его приятель сразу встал в боксерскую стойку:

– Ах ты, козел!

Прикрывая лицо левой рукой, правой он попытался нанести Кулину хук в челюсть. Но против Николая он был никем. Отступив и пропустив мимо себя удар, Куль легко ушел от прямого левой и перехватив нацеленный в солнечное сплетение кулак, без усилий вывернул руку противника. Тот взвыл, попытался лягнуть Николая, но пропустил подсечку и грохнулся на колени.

– Отпусти!.. – злобно прошипел зек.

– Ты меня знаешь? Я – козел? – спокойно спросил Николай.

– Нет… – с ненавистью выдавил тот из себя.

– Что тут такое?! – на плацу появился Сиволапов, но было уже поздно. К этапникам, заметив беспорядок, спешили уже двое прапоров.

Завидев краснопогонников, Кулин выпустил руку зека и тот, медленно поднявшись на ноги, вновь резко выбросил кулак в сторону Николая. Не успев отреагировать как следует, Кулин успел лишь повернуть голову и кулак вписался ему в ухо. Сквозь пронзительный звон Николай расслышал голос прапорщика:

– Почему драка? Кто зачинщик?

– Он. – пацан с бритым черепом ткнул пальцем в направлении Кулина. Зек уже успел размазать кровь по лицу и теперь выглядел как освежеванный труп.

– Ну, зычара, – прапорщик повернулся к Николаю. – На вахту сам пойдешь, или пинками тебя гнать?

– Сам. – хмуро ответил Кулин.

– Эй вы двое, – теперь краснопогонник смотрел на "потерпевших", – вперед!

– Но, Черпак…

– Гражданин прапорщик! – поправил Черпак. – Базарить приказа не было.

Шустро! Марш!

Николай попал обратно в толстую монастырскую стену. Но ему приказали идти не налево, откуда он вышел вместе с этапом, а направо. Там Кулина заперли в узком отстойнике и, буквально через несколько минут к нему пришел тот самый майор, который грозил шизняком при раскачивании автозака.

– Я – кум. – представился он. – Зовут меня Игнат Федорович. Фамилия – Лакшин.

– Кулин Николай Евгеньевич… – с безразличием на лице стал тараторить Николай, но кум прервал его:

– Этого пока хватит. Что случилось на плацу?

– Да ничего… – Кулин пожал плечами.

– А почему у одного вся морда раскровавлена, а другой кричит, что ты ему руку сломал?

– Так получилось…

– Ты что, отрицалово? – Лакшин озадаченно посмотрел на Николая. – Да нет.

Не похож по виду. Рожа-то у тебя не блатная. Так что случилось?

Кулин насуплено молчал. Он пытался выстроить в уме такую схему, чтобы не подставить ни себя, ни тех зеков, что на него, по его же дури, наехали.

Теперь он понимал, что невольно поступил правильно, выдерживая паузу.

– А хочешь я тебе все расскажу? – устало усмехнулся майор. – Ты ведь из Москвы? Можешь не отвечать. Твое дело у меня на столе. Там это есть, как ты понимаешь.

А эти двое ублюдков подошли к тебе и спросили: "Ты откель?" А ты так честно и ответил: "Из столицы, мол…" Тогда один из них, тот, что бритый как колено, и сказанул: "Прилетели к нам грачи, пидорасы-москвичи." А ты принял это на свой счет и пошел в отмах. Правильно?

Наверное на лице Кулина отразилось все, ибо кум задорно рассмеялся.

– Да забудь ты про эту зековскую солидарность! – уже серьёзно продолжил майор. – Здесь не тюрьма – зона. Здесь другой закон – каждый сам за себя.

Или за меня…

И кум выжидательно посмотрел на Николая.

– Я тебе честно скажу – мне бы хотелось видеть тебя среди своих помощников.

Но увы, это невозможно.

Теперь Кулин не смог скрыть удивления и Лакшин, естественно, это не мог не заметить.

– Ты не умеешь врать. – вздохнул майор. – Твое лицо тебя выдает.

– Но я… – хрипло начал Кулин.

– Свободен. – тихо проговорил кум.

– Что?

– Иди. – Лакшин улыбнулся. – Ты что, думал я тебя в ШИЗО посажу за эту драку?

Николай кивнул.

– Нет. Но, поскольку ты уж сюда попал, я лишу тебя короткого свидания.

Вынужден просто. Все равно иногородние ими не пользуются. А если я тебя в шизняк закрою – ты на меня озлобишься. И, в моем лице, на всю администрацию. А у выхода из изолятора тебя будет поджидать блатная команда. Подъем, то, сё… А мне не нужны здесь лишние блатные. Да и не сможешь ты им быть… Ты же случайный потюремщик.

– Гражданин, – это слово Кулин произнес каким-то чужим голосом, – майор…

А как эти?..

– Которым ты кровь пустил? – по-домашнему улыбнулся кум. – Этих закрою.

– Но…

– Договаривай, не бойся.

– Тогда получится, что я их сдал…

– Вот ты как?!.. – кум покачал головой. – Да, эту твою доброту из тебя тут быстро выбьют.

– Это не доброта, – осмелился возразить Николай. – Считайте, что забота о завтрашнем дне.

Теперь Лакшин с уважением посмотрел на этапника:

– А ты соображаешь. Короче, так: с ними я разберусь сам, а за тобой буду присматривать. Если останешься таким же – не пожалеешь. А сломаешься – не обессудь.

Все, пошел в нарядную! Эй! Черпак, проводи осужденного!

В сопровождении прапора Кулин дошел до двухэтажного здания, у дверей которого стоял Сиволапов и медленно, с наслаждением курил. Завидев Николая шнырь забыл о сигарете:

– Тебя чего, кум отпустил?

– Свиданкой стукнул, – честно сказал Кулин.

– Ну, считай, повезло. Или под хорошее настроение попал. Да, а чего ты тут телепаешься? – шнырь махнул рукой в сторону двери. – Быстро дуй в нарядную.

Первая направо.

В нарядной, за стеклом, точно в сберкассе, сидели несколько зеков. Все как один с довольными сытыми рожами, в черных робах, которые робами назвать не поворачивался язык, настоящие почти что вольные костюмы. Самый старый из них, седой плосколицый зек, то ли якут, то ли монгол, сидел и, не обращая внимания на окружающее, что-то писал. Двое мужиков помоложе, были, как понял Николай, на подхвате.

Один из них тоже занимался какими-то бумагами, а другой заполнял толстенный гроссбух, занося в него сведения, которые ему сообщали этапники. Несмотря на то, что Николай проторчал на вахте около четверти часа, перед ним еще было пять человек. Помощник нарядчика задавал странную смесь вопросов, уместные только в местах лишения свободы разжижены были самыми обыкновенными, профессия, стаж, образование. Лишь потом Кулин сообразил, что именно на основе ответов на эти бытовые вопросы и формируются отряды, бригады.

Неподготовленные к такому этапники отвечали честно. Ну откуда им было знать, что если у тебя шесть классов образования и три коридора, то тебя пошлют принудительно заканчивать десятилетку? А если за жизнь ты освоил лишь специальность разнорабочего или грузчика, то вместе со школой тебе светят и занятия в ПТУ?

Николай, когда до него дошла очередь, тоже отвечал честно. Но ему, в отличие от большинства, повезло. И специальность, водитель первого класса, и десятилетка, и, чудом, отсутствие поганой 62-й статьи. Потом, уже будучи в отряде, Николай не раз видел какими приходят зеки после "рыгаловки", принудительного лечения от алкоголизма. Они едва стояли на ногах и никак не могли простить лепиле Поскребышеву, что он дает им стопарь водки, а они, из-за какого-то паршивого апоморфина, вынуждены всю эту прелесть выблевывать! Причем от алкоголизма лечили всех, даже тех, кто поимел 62-ю за наркоманию.

Выйдя, Кулин застал этапников уже построившимися. Не страдая излишними амбициями, Николай пристроился в хвост колонны и шнырь скомандовал:

– Вперед!

Этапники пошли обратно, но Сиволапов провел их мимо здания с карантинкой, вперед, к массивному и широкому двухэтажному строению. На его фронтоне непонятным образом почти полностью сохранилась многоцветная мозаика. Под полукруглым скатом крыши на зрителя мчались четыре всадника на конях разных мастей. По краям скакали два белых, черный и огненный жеребцы по центру, а над ними висело облако, из которого на скачущих били золотые лучи. Справа от него находился репно-желтый круг, изображавший солнце, слева же, круг темный, по краю которого шла тонюсенькая, едва заметная светлая полоса.

Луна. Но верхушки облака, того места, где по идее должен был обретаться Господь Бог, не было. Точнее, не было Бога. Его место заняла огромная аляповатая красная звезда с перекрещенными за ней серпом и молотом. И казалось поэтому, что именно символ пролетарской революции и пробудил к жизни четырех всадников Апокалипсиса.

Вход в здание находился посередине, как раз под центром мозаики. Войдя, Сиволапов повернул направо, прошел да дверь с тугой пружиной и этапники оказались в узком длинном коридоре. Стены здесь, очевидно для разнообразия, покрывала мутно желтая краска. На них был наклеены плакаты, призывающие мыть руки перед едой и споласкивать фрукты в проточной воде. Даже если исключить всепроникающий запах медицины, уже по ним одним можно было определить, что зеков привели в санчасть. Эту догадку подтвердил и мужик в белом халате, проскользнувший из одного кабинета в другой.

Шнырь тоже скрылся за какой-то дверью и вскоре вернулся:

– Проходим по одному.

Очевидно, стояние в очереди в этой зоне являлось одним из основных занятий арестантов.

Дверь во врачебный кабинет все время оставалась полуприкрытой и было слышно почти все, что там происходило. И опять вопрос был стандартным:

– Жалобы есть?

Лишь ответы на него отличались разительно. От гордого "Все в порядке" до "Ой, доктор, у меня это… И то… И другое…". Николай узнал очень много нового про своих соседей. У одного оказались камни в почках, у другого воспаление суставов, у третьего была патологическая ненависть к любым металлическим изделиям. Зеки изгалялись как могли, лишь бы заполучить в личное дело запись о том, что им нужна работа полегче. Врач все это выслушивал и, не утруждая себя даже внешним осмотром, резюмировал:

– Здоров. Следующий.

Кулин, тоже ответил: "Жалоб нет." за что и получил равнодушный взгляд лепилы.

Но на этом путешествие по зоне не кончилось. Сиволапов привел этапников в карантинку, и сказав, чтобы все взяли банные принадлежности, повел в обход этапки. Помывочное помещение располагалось в том же корпусе, но мыться зеков повели не сразу. Сперва все посетили парикмахерскую, где двое стригалей быстро оболванили этапников. Машинки были ручные, густо смазанные машинным маслом, и после них от оставшейся короткой щетины исходил странный запах.

Пока парикмахеры работали над снятием волосяного покрова, те, кто уже прошел эту процедуру, вставали в очередь к двери напротив. Там оказалась настоящая фотомастерская. Фотограф из зеков делал с каждого по два кадра, фас и профиль.

После съемки Сиволапов вновь построил этапников, которые из-за потери шевелюры никак не могли узнать друг друга, и наконец повел мыться.

Зеки разделись, сложив свои новенькие робы. И разобраться где чья можно было лишь по трусам и носкам, лежащим сверху. Лишь эти предметы одежды имели какую-то индивидуальность в том сером мире, куда попали эти люди.

Баня оказалась достаточно чистым помещением. Кафельный пол, деревянные решетки, чтобы случайно не оскользнуться, скамейки, шайки на них. И все это без той удушающей хлорочной вони, которая постоянно сопровождала мытье в тюрьмах.

– Эти два рожка – для пидоров. – предупредил шнырь, показывая места у самого входа. Впрочем, никто по своей воле туда бы и не встал. Из двери сквозило и риск простудиться моясь там был выше, чем в других местах.

Этапники разобрали куски неизменной сыроватой "хозяйки", расположились на скамьях, одни встали, без этого уж никуда, в очередь набирать воду в жестяные шайки, другие плескались под струями душей. Лишь здесь Николай смог как следует рассмотреть своих новых соседей. Развитой мускулатурой, на что в первую очередь обратил внимание Кулин, здесь мог похвастаться лишь один парень. Все прочие являлись носителями животов, отвислых ягодиц, дряблой кожи, прыщавых спин, все это в комплексе, или по частям. Сразу было видно, что почти никто из арестантов не вел на воле здорового образа жизни.

Некоторые, особенно молодые пацаны, уже успели разукрасить себя татуировками. Этих сюжетов Николай вдоволь насмотрелся в тюремных банях.

Финари, кастеты, волыны, двиги, стиры, колючка и голые сексапилочки повторялись в разнообразных сочетаниях. Среди тюремных, попадались и армейские: ГСВГ, ВДВ и прочие рода войск. И те и другие отличались толстыми грубыми линиями, колоты были "пешнёй", изготавливавшейся из швейной иглы, и сильно рознились от наколок, сделанных с помощью "машины".

Сидя в Бутырке, Кулин с трудом смог преодолеть соблазн разукрасить себя. У него на глазах сокамерники жгли резину, собирали копоть на стекло, вытащенное из рамы, соскабливали ее и, смешав с сахарным сиропом, загоняли под кожу. Вся хата принимала участие в обсуждении рисунков, отвергая одни, соглашаясь с другими, которые, по мнению потюремщиков соответствовали некоему воровскому закону, о котором они, первоходочники, имели лишь некое смутное представление.

Все это Николай живо вспомнил, разглядывая татуированные тела.

Споро вымывшись, Кулин вышел из бани. Пока он вытирался, напяливал робу и сапоги, за ним наблюдали два незнакомых зека с бирками шестого отряда.

– Слышь, мужик… – позвал один из них. Николай лишь повернул голову:

– Чего?

– Да подойди, ты. Не переломишься!

– Тебе надо, ты и подходи. – отвернулся Кулин.

– Этапник, а борзый! – усмехнулся второй.

– Ты разборку видел? – перешел к делу первый.

– Какую?

– Да тут один из ваших Мухе хлебало расквасил.

– А, – Николай махнул ладонью. – Это я был.

Любопытствующие зеки тут же притихли. Но их вниманием тут же завладел еще один окончивший помывку. Этот безропотно подошел на оклик и вся троица тихо поговорила. Такая же сцена повторилась еще несколько раз, до тех пор, пока пришлые не уяснили для себя всей картины происшедшего.

Они не торопясь пошли к выходу. Поравнявшись с Николаем один из них остановился и, глядя в потолок, едва слышно произнес:

– Тобой Крапчатый интересуется… Смотри…

– Кто это? – так же тихо спросил Кулин.

– Пахан зоны. – ответил зек и зашагал за своим приятелем.

Внимание пахана зоны не сулило ничего приятного. И, хотя Николай был уверен в своей правоте, вполне возможно, он, по незнанию, нарушил какой-то из неписаных законов этого лагеря и теперь его ждет суровая расплата.

Вымытых этапников опять повели в карантинку. Там Сиволапов объявил:

– До ужина все.

– А обед?

– Кишкоглоты в пролете! – развел руками шнырь и попытался скрыться за дверью.

– Постой, зёма, иголку где можно взять? – спросил Николай.

– Щас выдам. – пообещал шнырь и действительно, вернулся через минуту, зажав в пальцах несколько швейных игл. Одну сразу взял Кулин, другие расхватали остальные этапники.

– Сдать по счету. – предупредил Сиволапов и покинул помещение.

Еще с Бутырки у Николая оставалась большая катушка черных ниток. С иглой Кулин обращался не очень ловко, но пришить пуговицу или заштопать дырку не вызывало у него затруднений. Оставшись в одних трусах и рубашке, Николай принялся ушивать брюки, чувствуя на себе завистливые взгляды не столь запасливых зеков.

За окнами стемнело и два баландера приволокли бачок с ужином. Картофельное пюре, щедро разведенное водой, кусок соленой трески, да пятая часть буханки черного хлеба – тюха. Чай, слегка желтоватая сладкая жидкость, баландеры разлили по кружкам. Предупредили:

– Шлёнки, как похаваете, принести в столовку.

Николай впервые видел такую посуду. Настоящий котелок из нержавейки. Лишь дно плоское, да ушки без дырок не торчат вверх, а чуть загнуты вниз.

После бутырской "чебурашки", неописуемого приспособления, которое использовалось вместо ложки и держать которое можно было лишь тремя пальцами за шарик на конце кургузой рукоятки, есть обычной ложкой, веслом, казалось чуть ли не верхом комфорта. День, проведенный без ставшего привычным обеда, заставил большинство арестантов за раз срубать всю порцию.

Но Николай, понимая, что разбавленное пюре лишь ненадолго задержится в желудке, оставил тюху с рыбой на потом. Глядя на него, некоторые этапники поступили так же.

Сиволапов отрядил одного из мужиков со второго яруса тащить пустой бачок со шленками в столовку. Мужик безропотно подчинился. Кулин же продолжил орудовать иголкой. В тусклом дёргающемся свете люминесцентных трубок это было непросто, но он уже наметал линии будущих швов и теперь осталось лишь как следует прошить их.

– О, у нас тут филиал швейки! – шнырь появился, неся с собой баночку из-под гуаши. По карантинке сразу пошла густая волна хлорки.

– Чтобы другие зеки у вас ничего не сперли, вот!.. – Сиволапов поставил хлорку на ближайшую к выходу тумбочку, – на всех шмотках напишите свою фамилию.

– Чем писать-то? – послышалось сверху.

– Хреном своим! – привычно пошутил шнырь. – Спичкой, блин! Неужели ни у кого сообразиловка не варит?

Этапники, которым не досталось иголок, сразу завладели банкой и принялись выводить кривые буквы на самых видных местах. Кулин лишь посмеивался, видя такие художества. Несмотря на то, что в зоне он был всего несколько часов, Николай уже успел приметить, что практически никто не ходит в серых робах.

В основном цвет костюмов был синим или черным. Прикинув, почему так происходит, Николай понял, что эту одежду, ладно сидящую на фигуре, надо или покупать, или, что скорее всего, ее выдают где-то еще. Оставался вопрос, куда деваются серые хламиды? Но на него Кулин пока не мог дать ответа.

– На проверку! Все на плац! – шнырь влетел в помещение, – Быстро, быстро, мужики! Шапки не забываем!

Этапники, побросав все дела, засуетились, раздетые начали одеваться, не попадая ногой в штанину или рукой в рукав куртки или фуфайки. Поразившись бестолковости соседей, Николай воткнул иглу в наполовину готовый шов, замотал ниткой, чтоб не выскочила ненароком, натянул штаны, уже похожие на односторонние галифе, натянул сапоги и, не торопясь пошел на плац. Там, под светом прожекторов, отдельными кучками уже стояли зеки.

Сиволапов выстроил своих подопечных в колонну по пять. Получилось два ряда и один непришейный зек. Кулину удалось затесаться в центр. Шнырь придирчиво осмотрел каждого, заставил застегнуться на все пуговицы и, оставшись довольным, занял место в начале строя.

Но сам ритуал вечерней проверки начался лишь через четверть часа. На дальнем конце появился низенький круглый человечек. Вокруг него, как искусственные спутники, кружили три прапора. Они то забегали вперед, то возвращались, что-то нашептывая ему на ухо. Тот же, держа в левой руке фанерный прямоугольник, что-то черкал в нем и, удовлетворённый, проходил еще на несколько шагов вперед. Проверенные же стройными колоннами удалялись в монастырь.

Этапники стояли совсем отдельно ото всех отрядов. И очередь до них дошла до самых последних.

– Гражданин дежурный помощник начальника колонии! – выпалил Сиволапов. – Карантин в количестве шестнадцати человек для проведения вечерней проверки построен. Больных нет. Отсутствующих нет. Дневальный карантина осужденный Сиволапов!

Прапора пересчитали зеков, тыкая в них пальцами. Сообщили ДПНК, да, все на месте. Тот внимательно посмотрел на этапников:

– Почему не у всех фамилии на робах? А это что за безобразие? – ДПНК указал на зека, который, не мудрствуя лукаво, аршинными буквами написал на каждой поле куртки свою фамилию: Машуков.

– Я… – замялся Машуков.

– Тебя никто не спрашивает. – отрезал ДПНК.

– Виноват. Не уследил. – по военному вытянулся Сиволапов.

– Чтоб завтра фамилии были на всех. Проверю лично!

– Слушаюсь, гражданин майор!

ДПНК кивнул и укатился в направлении вахты.

– Карантин! – громко, чтобы услышал майор, не успевший еще далеко отойти, крикнул шнырь, – Нале-во! В отряд шагом марш!

Зеки повиновались. Кулин, шагая вместе с ними подумал, что вот и кончился этот безумный день в зоне. Однако, как выяснилось через несколько минут, день еще далеко не кончился.

Не успел Николай возобновить швейный процесс, как в помещении тихо возник шнырь и плюгавый зек в черной робе, явно с чужого плеча. Сиволапов указал тому на Кулина и плюгаш, опасливо озираясь, подкатился к Николаю:

– Ты сегодня кулаками махал?

– Да.

– На базар тебя требуют.

– Крапчатый что ли?

Так запросто произнесенное погоняло пахана зоны повергло посыльного в ужас.

Он съежился еще сильнее и кивнул:

– Тише!.. Он.

– А если я не пойду?

– И не думай! Не нарывайся! Хуже будет!

– А сейчас что, не худо?

Зек с хитрецой огляделся и шепнул:

– Нет.

– Ну что, давай, сходим… – согласился Кулин.

Они прошли через плац, зашли в локалку. Шестерка пахана помчался вверх по лестнице с прытью, которой Николай от него не ожидал. Стараясь не отставать, Кулин, слегка запыхавшись, влетел на третий этаж.

– Сюда и до конца секции. – зек указал на одну из дверей. Открыв ее, Николай оказался в жилом помещении зеков. Здесь шконки стояли в два ряда, по проходу между ними постоянно ходили полуодетые зеки.

Больше всего Кулина поразила архитектура этой огромной комнаты. Сводчатый потолок шел как раз над центральным проходом. От него отходили странные, сантиметров тридцать шириной, ребра, доходившие до пола. Лишь потом Николаю рассказали, что на месте "ребер" были стены, разделявшие кельи монахинь.

Послушавшись шестерку, Кулин пошел прямо вперед. Там, у окна стояли две шконки, завешенные простынями. За хлипкой преградой шло веселье. Раздавался смех, кто-то задорно костерил ментов.

– Здорово, мужики! – Николай отодвинул импровизированную занавеску и осмотрел собравшихся. Здесь был и парень с разбитой губой. Она уже вспухла и перекособочила лицо зека до неузнаваемости. Николай его узнал лишь по знакомому выскобленному черепу. Второе знакомое лицо оказалось у того, кто выспрашивал в бане. Главным же, наверняка, был седой арестант самого ухоженного и независимого вида. Все остальные, как-то тускнели перед той аурой власти и силы, которую он распространял вокруг себя. Кулин тоже на какое-то время поддался этому ощущению, но вовремя встрепенулся и успел уловить лишь окончание фразы одного из блатных: -…чучело пришло!..

– А ты сам в первый день с этапа лучше выглядел? – парировал Николай.

Блатной открыл рот, но не нашел что ответить. Все громко заржали.

– А ты за словом в карман не лезешь. – улыбаясь сказал седой. – Присаживайся, коль пришел.

– Благодарствуйте. – ответил Кулин. Блатные потеснились и Николай смог присесть на шконку.

– Как же звать-то тебя? – поинтересовался Крапчатый. Было в его голосе что-то, напомнившее Николаю воровскую малину из "Места встречи изменить нельзя".

– Николаем.

– А фамилия?

– Кулин.

– Да, лихо ты, Кулин, этого гаврика уделал. Как куль, говорят, повалился.

Николай пожал плечами:

– Так получилось.

– Ну, получилось, так получилось. На, хлебни-ка купчика. Если не впадлу с ворами пить. – пахан повел головой и Николаю передали стакан с таким густым чаем, что один запах от него вызывал горловой спазм.

– Благодарствуйте. – еще раз сказал Кулин и отхлебнул. Кроме чая, в стакане было не меньше половины водки. Николай поперхнулся, но смог проглотить кашель. – Знатный чаек!

– Крапчатый фуфла не держит и не гонит! – сказал пахан про себя. – А вот ты, Куль, похоже, прокололся.

– В чем, если я могу это спросить?

– И спросить можешь, и ответ получишь. – медленно кивнул авторитет. – Говорят, ты ни с того ни с сего разукрасил этого молодца… Стоял пацан, никого не трогал а ты выбежал из своей этапки и как впаяешь ему в пятак!..

Блатные вежливо хихикнули. Николай ждал продолжения. Крапчатый выждал немного и действительно продолжил:

– А другие мне сказали, что все не так было. И ты по понятиям в рыло заехал. Кто же прав?

– Ты здесь пахан, тебе и решать, кому верить, а кому нет. – хладнокровно ответил Кулин, хотя и понимал, что за такую дерзость может и не вернуться в этапку.

– Да, решать мне. – спокойно согласился Крапчатый. – Но хочется мне и тебя послушать. Можешь как-то оправдаться?

– Могу. – кивнул Кулин. – Но не буду.

– Что же так? Или тебе местность здесь не приглянулась?

– Местность нормальная. И те, кто живет здесь не виноваты в том, что они живут именно тут.

– Вот как запел! Ну, москвич, ну, повернул! – Крапчатый впервые показал в улыбке несколько золотых зубов. – Так, братва. Считай – разборке конец. Ты, Куль, возвращайся в этапку и ничего не бойся. А ты, Муха, принесешь Кулю все на подъем.

Блатной с разбитой губой, до этой минуты уверенный, что все разрешится в его пользу, злобно сверкнул глазами в сторону Николая, но сдержал возражения и присвистывая произнес:

– Вшо бушет в лушшем више.

– А Куль мне скажет ежели что будет не так. Верно Куль?

Николай, зная, что тут его проверяют в каждой фразе или невинном, на первый взгляд вопросе, внятно выговорил:

– Нет.

– Ладно, – развеселился авторитет, – иди. Я сам за всем прослежу.

Путь обратно прошел в каком-то тумане. Кулин пришел в себя лишь когда Сиволапов заорал на всю этапку:

– Готовимся к отбою, мужики!

Перед Николаем уже лежали полностью готовые брюки. Когда и как он успел их закончить, осталось для него загадкой. Встрепенувшись, Кулин достал из тумбочки оставшиеся с ужина хлеб с рыбой и принялся их уничтожать, запивая полностью остывшим чаем.

Вскоре шнырь погасил свет, оставив лишь тусклую лампочку ночника, от которой на потолке тут же заиграли невнятные тени. Расправив койку и положив одежду под матрас, Николай лег и почти сразу заснул.

"Да, пожалуй первый день в зоне был самым тяжелым," – думал Куль, держа руль обеими руками. – "Но как же я тогда выплыл! На одном жопном чувстве!" Он подвел порожний ЗИЛ к колхозной столовке, пообедал за талон. Теперь следовало выбрать чем бы заняться. Можно, конечно, зашибить деньгу, но для этого нужно рабочее настроение, а воспоминания настроили Николая на лирический лад.

"Как там Ксюша?" – спросил сам у себя Кулин и сам себе же и ответил: "А этот вопрос надо бы провентилировать!" Остановившись у знакомого дома, Николай три раза просигналил. Почти сразу же отворилась дверь в домик и на крыльце появилась Ксения в ситцевом халатике. Она приветливо помахала рукой и быстрым, почти что летящим шагом, направилась к воротам. Стукнул откинутый засов, створки распахнулись и Кулин медленно въехал во двор.

Пока Николай выбирался из кабины, девушка уже успела почти до конца закрыть одну из створок. Бесконвойник рванулся к воротам и прихлопнул другую. Они встретились посередине и, пока Ксения на ощупь ставила засов на место, Кулин долгим поцелуем впивался в ее губы.

– Ну, ты и ненасытный!.. – девушка отстранилась, тяжело дыша. – Задушишь же!

– А ты носом дышать не пробовала? – серьёзно спросил Николай.

– У меня насморк.

– Не замечал.

– Так будет, если ты меня и дальше на морозе держать станешь.

– Больше не буду. Честное зековское!

Они уже, обнявшись, шли в дом.

– Тюрьма, кто правду скажет?! – ответила Ксения арестантским присловьем и любовники рассмеялись.

– Ты голоден? – первым делом поинтересовалась девушка, едва они переступили порог.

– Я только пообедал.

– А ко мне ты по пути, на секундочку? – обиженно насупилась хозяйка.

– Я, Ксюшенька, – Кулин растопырил руки, – до вечера свободен, как муха в проруби!

– Ага… – сумрачно отреагировала девушка. – А моим угощением ты брезгуешь?

– Да что ты, милая! – Николай сграбастал дачницу в охапку и поцеловал в ухо, первое, что подвернулось. – Ради тебя я готов на все! Все, что есть в печи – все на стол мечи!

Сытость от столовского хавчика была относительной. Куль имел веские основания предполагать, что через час-другой в животе опять привычно заурчит. За время проведенное по тюрьмам и лагерям, Николай приучился не обращать на голод внимания. Но на бесконвойке, где жрать можно было от пуза, желудок вновь подозрительно быстро привык к обильной пище.

– Я знала, что ты не откажешься… – преувеличенно хищно проговорила Ксения и изобразила на личике улыбку, более свойственную последователям графа Дракулы. На эту нехитрую пантомиму Николай отреагировал приступом беззаботного смеха, а девушка, спрятав ровные зубки, упорхнула в направлении кухни.

В ожидании второго обеда, Кулин, от нечего делать, рассматривал обстановку.

Он бывал в этой комнате множество раз, но во всякий из своих визитов замечал когда небольшие, а когда и значительные изменения. Исчезали и появлялись статуэтки, вазочки, живописные композиции из сухих трав и палочек уступали место живым букетам, а те, в свою очередь, ссыхаясь, превращались в веточки с едва распустившимися листочками. Но это было так, мелочевка. Трансформации касались и более заметных предметов. Менялась мебель, телевизоры, музыкальные центры. Николай, отмечая все это, никогда не задавался вопросом, почему это происходит. Впрочем, любопытство у Кулина все-таки просыпалось, но ни разу оно не находило выхода наружу. Зековское воспитание не позволяло напрямую интересоваться чужими тайнами, и бесконвойник, набравшись терпения, лишь ждал когда все откроется само, если, конечно, откроется.

Ксения вернулась, неся поднос с большой тарелкой курящейся ароматом пряного борща. К нему примешивались запах свежести, исходивший от салата из свежих огурцов под сметаной, влажный и сухой, одновременно, запах разваренной картошки и сладковатый дух от жирной свиной отбивной.

Николай поглощал пищу со скоростью, казавшейся невероятной для тех, кому не довелось служить в армии или тем, кто избежал длительного визита в исправительные лагеря. Ложка мелькала в воздухе, сливаясь в своем непрерывном движении в прозрачный эллипс. При этом ни капли настоящего домашнего борща, густо сдобренного петрушкой и перцем, не пролилось ни на скатерть, ни на самого Кулина. На втором блюде темп несколько снизился.

Скорость замедляло мясо. Свинина была мягкой, сочной, но, игнорируя нож, бесконвойник подцепил ломоть на вилку и обкусывал по периметру в то же время, другой рукой орудуя ложкой, отправлял в рот смесь картошки и огурцов.

Хозяйка, не отрываясь, смотрела на жующего. В те редкие мгновения, когда взгляд Николая отрывался от тарелок и их содержимого, он видел на ее лице непривычное для себя выражение умиления, словно девушке доставляло радость что с ее стряпней так споро расправляется дюжий добрый молодец.

На столе была и водка. Литровая бутыль, с красной с золотом этикеткой "Столичная". Большая часть ее была заполнена прозрачной жидкостью, и Кулин с трудом сдерживал порыв схватить бутылку и щедро плеснуть в стоявший тут же стакан только и ждущий, чтобы его до краев наполнили сорокоградусной. Но за первым запросто мог последовать и второй, а там недалеко и до опоздания на вечернюю проверку, а этого Николай позволить себе не мог.

– Уф! – бесконвойник с умиротворенной улыбкой отложил ложку с вилкой и, откинувшись на спинку стула, довольно погладил себя по животу, – Ништяк! А компотиком заодно не угостишь?

Ксения, словно дожидаясь этого вопроса, поставила перед Кулиным глиняную пивную кружку, заполненную темной жидкостью, на поверхности которой, несколькими бурыми островками, плавали вишни. В несколько глотков осушив компот, бесконвойник выплюнул в кружку пару косточек. Им уже овладело сытое благодушие, ничего больше не хотелось и, сидя здесь, в тепле, в обществе молодой женщины, каким-то нереальным казалось то, что через несколько часов надо будет возвращаться в свой барак, в зону.

– Насытился? – Ксения придвинула свой стул к Николаю и обняла того за плечо.

– Глобально! – Куль попытался подавить отрыжку, но не вышло, и воздух громко исторгся из желудка.

– Все вы мужики одинаковы! – хозяйка отвесила Кулину шутливый подзатыльник.

– Кто ж так себя за столом ведет?

– А, между прочим, в Монголии, гостя не выпустят из-за стола пока он не рыгнет! – самодовольно отозвался Николай.

– В Монголии, – фыркнула Ксения, – А ты вот догадайся, без чего я тебя отсюда не выпущу?

– Да я и сам не уйду, пока не покурю.

– Гадкий! – отстранилась девушка, пока бесконвойник искал по карманам сигареты и спички, – Гадкий, глупый и противный!

– Какой уж есть… – примирительно проговорил Кулин.

Через час Николай и Ксения лежали, покрытые одной мятой и пропотевшей простыней, касаясь обнаженными телами друг друга и думали каждый о своем.

– А у нас за два дня троих убили, – неожиданно сам для себя промолвил бесконвойник.

– Насмерть? – безразлично поинтересовалась хозяйка.

– Угу.

– Какой кошмар!.. – девушка еще плотнее прижалась к боку Кулина, а тот вдруг понял, насколько тревожили его эти смерти. Казалось бы, незнакомые зеки, померли, ну и хрен бы с ними, ан нет, их гибель оставила какой-то след в душе Николая. Но высказать его словами, сформулировать свои чувства бесконвойник до сих пор не мог, или не хотел.

– Одному голову отрезали, а двух других на решетку скинули. Их и проткнуло.

Насквозь…

Девушка отстранилась и выжидающе посмотрела в глаза Кулину:

– Зачем ты мне это говоришь?

– Не знаю. Вылетело как-то. Понимаешь, все хотят стабильности, чтобы ничего не менялось. Даже плохое… Хотя, какая стабильность в лагере? Люди приходят, уходят… Вот и придумали воровской закон, чтоб порядок был. А тут… Короче, чую, буза может начаться…

Николай выдавал эти мысли за свои, напрочь забыв, что именно об этом его и предупреждал его семейник Петька Семихвалов.

– Буза? – уже более заинтересованно переспросила Ксения.

– Бунт, Ксюшенька. Зековский бунт.

От этих простых слов девушка вздрогнула всем телом:

– Но это…

– Ага. Хуже не придумаешь.

– Тебя могут убить?

– Могут. – Автоматически брякнул Кулин и лишь после того как девушка, чуть не плача, стала покрывать поцелуями его лицо, причитая: "Миленький, ты уж там поосторожнее!.. Не дай Бог… Как же я без тебя?.." – понял, что сболтнул лишнего. Хотя, каким-то краем сознания, бесконвойник отметил, что этот взрыв эмоций был несколько нарочитым, будто бы вся эта вспышка являлась актерской игрой, игрой весьма профессиональной, качественной, но все равно в ней наличествовал некий оттенок искусственности и искренности не до конца.

– Ну что, ты… Что, ты… – слов утешения Николай не находил, да и не нужны они были в любом случае, будь это поведение притворным или, наоборот, нелицемерным.

– Я… Я боюсь… – всхлипывала девушка.

– Да чего тебе бояться?.. Это же там, за забором, за колючкой, за высокими и мощными стенами… Не плачь, милая…

– Козел! – с ненавистью вдруг выплюнула Ксения и отпихнула от себя Кулина.

– У меня подругу мочканули! Понял, ты!..

Не обращая внимания на "козла", за что с кем угодно другим Куль немедленно разобрался бы, хотя по воровским понятиям действительно был "козлом", бесконвойник, преодолев сопротивление упершихся в его грудь ладоней, вновь крепко прижал к себе девушку. Та разрыдалась еще сильнее, втискиваясь в волосатую грудь Николая, слово желая проскользнуть прямо внутрь, сквозь ребра, в грудную клетку и спрятаться там, между легкими и сердцем, скрываясь от ужаса, который непременно останется снаружи.

– Она здесь, в женской зоне была… – голос доносился невнятно и Куль скорее угадывал во всхлипах слова, чем действительно слышал членораздельную речь. – Я навещала ее… А сегодня утром… Ночью ее убили!.. Падали, суки, прошмандовки! Ненавижу!

Кулин все пытался сообразить, как надо отреагировать на эту эскападу, то ли обнять покрепче, то ли забормотать нечто невнятное и ласковое, но Ксения сама подсказала выход:

– Коленька, люби меня! Люби!..

И девушка, резко отстранившись, сдернула с себя простыню и замерла, обнаженная, перед бесконвойников в позе прекрасной морской звезды. Куль не заставил просить себя дважды. Несмотря на некоторую усталость, плоть отреагировала автоматически и, когда Николай распластался накрыв своим телом тело хозяйки, направлять рукой уже не было необходимости. Но на этот раз удовольствия от секса никто из партнеров не получил. Кулин кончил лишь тогда, когда понял, что больше нет смысла повторять эти монотонные движения, которые превратились в подобие бессмысленной работы, тупой и не дающей ничего ни уму, ни сердцу.

– Ты прости меня… – проговорила Ксения когда бесконвойник, глубоко дыша, лег на спину.

– За что? – без удивления поинтересовался Куль.

– Что я про нее вспомнила.

– Так не вспоминай. – посоветовал Николай и понял, что сказав так выдал свое всепоглощающее равнодушие. Но девушка, казалось, восприняла эту рекомендацию со всей серьезностью:

– Не могу. – Ксения смотрела в потолок сухими глазами, – Она… Короче, я помогала ей там… Это по вашему называется "гревы". Я такой канал нашла!..

Такой канал!.. Стопроцентно безопасный! И вот, все рухнуло.

– Да жизнь-то не кончается… – подал голос Кулин.

– Да… – рассеянно согласилась девушка, – Но ты не представляешь сколько всего на нее было завязано. Как я теперь – не знаю…

– Может, образуется?..

– Через нее бабки шли. Столько!.. Я никогда таких сумм и в руках-то не держала! Я и не представляла, что зечки такие богатые!.. И вот…

"Вот чем, оказывается, – сверкнуло в голове у бесконвойника, – объясняются все ее перестановки." Протянув руку, Куль положил ладонь на макушку Ксении и погладил. Та замолчала, поняв, что сказала, наверное, что-то лишнее.

– Коля…

– Что? – бесконвойник уразумел, что хозяйка теперь, выболтав свою тайну, всецело зависит от его порядочности, или от того в плотном ли контакте работает он с кумом, и работает ли с ним вообще, поэтому, чтобы не испортить отношения, Николай должен пройти проверку на лояльность.

– Ты… – фраза давалась девушке с трудом, она буквально выдавливала из себя слова, – пообещай, что никому ничего не расскажешь!

– Мамой клянусь! – выпалил Кулин.

Ксения внезапно приподнялась на локте и пристально уставилась на бесконвойника:

– Не пойдет.

– Почему? – ошарашено заморгал Николай.

– Ты сколько чалишься? – приподняв бровь и подпустив ехидства в голос поинтересовалась хозяйка.

– Третий год.

– И не знаешь, что для зека мать – тюрьма? Тюрьмой клянешься?

– Знаю… – насупился Куль, сообразив, какую двусмысленность он сейчас невольно ляпнул. – Но… Лады. Хочешь, на пидора побожусь? Хочешь?..

Но Ксения прервала:

– Жизнью. – коротко сказала девушка.

Николай едва смог сдержать глупую ухмылку. Жизнью, естественно, он дорожил, но клясться ею всегда считал безрассудством. Ну, не полезет же он, в самом деле, в петлю, если нарушит эту клятву? Не средние же века на дворе? Да и похоже это все было на какую-то дешевую мексиканскую мелодраму, а их Кулин не переносил органически. Однако сейчас бесконвойник приложил немало усилий чтобы состроить серьезную физиономию и, насколько мог торжественно, проговорил:

– Клянусь своей жизнью, что не раскрою никому твоей тайны!

А про себя подумал, что в начале такой вычурной фразы не хватало сказать еще и "торжественно". Но и без этого получалась сцена "в пионерском лагере".

Хозяйка, вроде бы, не обратила внимание на подозрительные паузы в разговоре и приняла зарок обняв Николая и чмокнув того в щеку. Она, удовлетворенная, улеглась обратно, а Куль принялся размышлять.

Он не только слышал о соседней женской зоне-монастыре, но и несколько раз проезжал мимо. При всем при том, Николай никогда не слышал о бесконвойницах. И не мудрено, если мужская зона была общего режима, то в той, где содержались дамы, режим был усиленный. Насколько знал Куль по базарам бывалых потюремщиков, условия содержания на них отличались незначительно, ограничивались количества писем, которые мог отправлять осужденный, уменьшались количества свиданок, дачек и ларей, а во всем остальном – зона она и есть зона. Но, как видно, с "усилка" работать на волю не выпускали.

Как же тогда Ксении удавалось так плотно общаться со своей подругой? И какие макли она крутила, если, как девушка сама оговорилась, речь шла о больших деньгах? Не удалось же ей, в самом деле, монополизировать подпольные поставки заварки?

Все эти вопросы так и крутились на языке у Николая, но задав их он, тем самым, показал бы свою заинтересованность в девушке, не как к личности, а как к дельцу нелегального бизнеса и вряд ли это ей понравилось бы. Прикинув варианты, Кулин нашел, как ему показалось, приемлемый ход для удовлетворения своего любопытства.

– Может, я могу тебе как-то помочь? – предложил бесконвойник.

Ксения скосила глаза на бесхитростное лицо любовника.

– Я же каждый день хожу в зону. – простодушно продолжал Куль, – Кручу свои макли. Чай, там, переправляю… Еще чего… Мог бы и твое…

Такой реакции Николай от девушки никак не ожидал. Она сперва покраснела, будто сдерживая рыдания, но потом барьер рухнул и комнату заполнил дикий истерический смех.

Бесконвойник, недоумевая, отстранился. Успокоившись, и вытерев уголком простыни выступившие слезу, Ксения, все еще давясь от непроизвольного похохатывания, сумела выговорить:

– Ой, Коленька, прости!.. Прости меня, дуру!.. Я, просто, представила, как мой товар будет у вас расходится!

– Что? Не проканает?

– Совсем никак!

– А-а! Какие-то ваши женские штучки?

– Можно и так сказать… Ну, очень уж эта штука специфическая…

– Понимаю… – пробормотал Кулин, ничего на самом деле не понимая. Ну что, пытался он лихорадочно сообразить, можно нелегально переправлять к бабам, и иметь нехилый навар, причем такое, на что ни один мужик не клюнет?

– А если пидорам?.. – брякнул бесконвойник и чуть не прикусил язык. Уж нет, до торговли с "петухами" он не опустится!

– У них у самих этого добра в избытке! – махнула рукой Ксения, опять отправив зека в бесплодные раздумья, сопровождавшиеся очередной сигаретой.

Лишь когда Куль загасил окурок в пепельнице, девушка смилостивилась.

– Ничего-то вы, мужики в женских делах не сечете! – Ксения укоризненно покачала головой. – Косметика. Ради нее бабы готовы на все. Особенно за такую, которой торговала я…

– Импортная, небось? – понимающе закивал Николай.

– Франция, Гарнье. Все натуральное, с омолаживающим эффектом, морщины тоже разглаживает. Мечта.

– Да уж, на такой хрени у нас не наваришь, – согласился Кулин. – Но мое предложение в силе. Надумаешь у мужиков макли навести – так я завсегда.

– За полста процентов?

– Ушлая ты девка, – бесконвойник погрозил Ксюше пальцем, – Я свой навар при любом раскладе не профукаю, не боись…

– И он еще говорит за ушлость! – с притворным ужасом хозяйка замахала на гостя руками.

Вскоре уже настало время расставаться. Николай не смог понять, когда же Ксюша успела собрать ему огромный целлофановый пакет всякой домашней снеди, как и в свои прошлые приезды, Зная тюремные правила, она ни разу не положила туда ничего "запрещенного". Хотя, если бы у шмонающих прапоров было бы плохое настроение, отмести они могли сразу все, не глядя.

С третьей попытки заведя свой "зилок", Николай выехал за ворота и, обернувшись на стоящую в проеме девушку, помахал ей из окошка. Почему-то ему вдруг показалось, что видит он ее в последний раз, и от этого заскорузлое сердце бесконвойника неожиданно защемило.

Кулин ехал медленно. Его не покидало ощущение какого-то надлома в его отношениях с Ксюшей. Казалось, сегодня она впервые была с ним неискренна.

Нет, сексом зек был весьма доволен. Сексом, едой, самой теплой атмосферой, по которой он истосковался за многочисленные месяцы, проведенные в неволе.

Но, несмотря на все положительные моменты, зеку было отчего-то тревожно. Он чувствовал, что последний визит разительно отличался ото всех предыдущих, несмотря на то, что все, вроде бы, было как обычно.

Хотя кулинское предвосхищение опасности было развито в меньшей степени, чем у его семейника, Семихвалова, и его хватило для того, чтобы понять, что на сей раз Николай крупно куда-то вляпался. Вспоминая все разговоры с Ксюшей, бесконвойник не мог избавиться от впечатления, что все они являлись хорошо отрепетированными и блестяще сыгранными композициями. Сейчас, возвращаясь по слякотным весенним дорогам в колхозный гараж, Куль вновь почувствовал себя как в тюрьме. Словно сидел он не в трясущейся по ухабам машине, а в беспредельной хате, где на него в любую секунду могли наехать, и тогда надо будет напрягать все силы, и умственные, и, пожалуй, физические, чтобы не дать себя в обиду.

Но пока наезда не произошло, можно тревожно подумать и оценить и ситуацию, и варианты.

Бесконвойник, привыкший не доверять никому и позволивший себе расслабиться у сладкой, податливой, ласковой Ксюшеньки, уже клял себя за это последними словами. Не было ни малейших сомнений, что макли, которыми занималась эта молодица не столь безобидны, как дорогая французская косметика. И ее рассказ о гибели зечки, хотя и затронул лишь на мгновение какие-то струны в душе Кулина, этот момент позволил хозяйке прекрасно на них сыграть. Николай не сомневался, что Ксения не преминет воспользоваться его благородно-глупым предложением о помощи и использует опрометчиво раздающего клятвы и обещания бесконвойника на полную катушку.

Но если базар про смерть зечки правда, то, возможно, и Куля, в случае раскрытия Ксениного бизнеса, могут поставить на перо, если не хуже. Так в чем же он состоит, черт подери?

Чем дольше размышлял Николай, тем меньше нравилась ему ситуация в которую он попал. Получалось, что мокрощелка с самого начала водила его как бычка за кольцо в крайней плоти! И он, распустив сопли из спермы, велся как миленький!

Такого позора зековская часть рассудка стерпеть не могла. Когда до Куля дошел, наконец, весь ужас его положения, первым порывом было развернуться и, наплевав на все, повесить на себя еще и мокруху. Но порыв прошел после взгляда на часы. До проверки оставалось всего ничего и зеку следовало поднажать, если он не хотел лишиться своего привилегированного положения.

Слегка успокоившись, уже в автобусе, везущем зеков в "дом родной", Николай решил все оставить как есть. Прежде чем делать какие-то выводы следовало посмотреть, в какую именно игру пытается вовлечь его случайная полюбовница.

Манипуляции манипуляциями, но если риск действительно стоит того, почему бы и не подработать?

ГЛАВА 4

Слухи и сплетни.

1.

Кум на женской зоне.

Встав, провожая Авдея Поликарповича, Лакшин так и остался, даже когда за "хозяином" давно захлопнулась дверь. Несмотря на все свои ухищрения, несмотря на ловкую игру ума, впрочем, в пределах некоторого комплекта стереотипов, кум вдруг почувствовал себя совершенно беспомощным.

Это состояние было для майора настолько непривычным, что он, не зная, что с ним делать и как справляться с подобной напастью, незаметно сам для себя стал отыскивать и находить оправдания всем своим действиям последних дней.

Расследование, поиск дневника, визит к фотографу, допрос всего восьмого отряда, договор с Крапчатым, осмотр трупов, разговор с замполитом, поиск контактов убитых, женские трусики в кулаке мертвого Сапрунова, все события прошедших дней, как перемешанные слайды, на мгновение показывались перед внутренним взором Игната Федоровича, исчезали, появлялись вновь. Ему казалось, что он до сих пор не совершил никаких ошибок, об этом говорил весь многолетний опыт Лапши. Ошибок – да, но тот же опыт подсказывал, что кум чего-то недоучел. Чувствовалось, что он не обратил внимания на какой-то самоочевидный факт, достаточно ключевой, чтобы зацепиться за него и распутать весь клубок. А сейчас этот невидимый факт, словно длинный волос, попавший в глаз, раздражал, доставлял распознаваемое неудобство, но поймать себя не давал.

Внезапно майор поймал себя на мысли, что он, в силу каких-то неведомых причин, отупел. Это прозрение настолько возбудило Лакшина, что он, поддавшись мимолетному импульсу, изо всех сил врезал кулаком по деревянной панели, которые покрывали стены его кабинета. Боль слегка привела оперативника в чувство.

"Этак можно невесть до чего додуматься!" – промелькнуло в его голове.

За срок службы в разных зонах Игнат Федорович не раз попадал в разные, на первый взгляд, тупиковые ситуации, но выход находился всегда. Стоило лишь ненадолго отвлечься и дать фактам самим занять подобающие им места в головоломке. И сейчас, осознав, что до разрешения загадки тайных ходов остался шаг другой, майор резко пришел в себя.

Взглянув на часы, он понял, что непозволительно долго занимался саморефлексией. Зверев ушел уже полчаса назад, а дело не делалось.

На этот момент единственной зацепкой, несообразностью были трусики в кулаке второго убитого зычка. Этим предметом белья мог ранее обладать и пидор, причем не простой, а личный "женщина" какого-то крутого блатного. Другие не могли позволить себе иметь такие "символы профессии". Но ни Гладышев, ни Сапрунов, зная местные порядки, вряд ли стали бы якшаться с этой породой опущенных, будучи в курсе, что за такими поползновениями может воспоследовать. Кроме того, даже если первый из них и вступил в контакт с таким "петухом", судя по сведениям, полученным от зеков, знавших Гладышева, он не стал бы домогаться его сексуально.

Конечно, там, внутри стен, или на замурованном этаже прекрасное место для оргий, но зачем туда лезть с опущенным, если его можно попользовать и в более доступных местах?

Размышляя так, Игнат Федорович по иному взглянул на казавшиеся раньше смешными доносы про женские крики и стоны на четвертом этаже. Теперь куму стало ясно, что эти факты действительно имеют место. Но подозревать, или почти точно знать о факте оргий, и схватить за причинно-следственные места их участников – два разных дела. А без второго, то бишь выявления участников оргий и, без сомнений, убийц, знание об их наличии было для Лакшина почти бесполезным, лишь давая своим наличием позыв к немедленным действиям. Только каким?

Надо искать женщин, как во всей классической детективной литературе. От этой мысли Лакшин хмыкнул. А чего их искать? Они же рядом. Шесть километров – и вот он, женский лагерь. Почти наверняка женщины оттуда!

Сетуя, что не подумал об этом раньше, Игнат Федорович опрометью выскочил из своего кабинета и уже через десять минут ехал на тряском зоновском "козлике" по бетонке.

Кума женского лагеря, Илью Сергеевича Типцова, майор знал не слишком хорошо. Несмотря на то, что они неоднократно встречались в Хумске на разного рода совещаниях работников ИТУ, да и работали в непосредственной близости друг от друга, тесного контакта между оперативными работниками не получалось. Типцов, носивший невесть откуда взявшееся прозвище Парафин, всегда был замкнуто-агрессивен. Лапша всегда опасался подобных людей, резонно подозревая, что за таким поведением скрывается либо природная глупость, либо самовлюбленность, вещи, впрочем, достаточно сильно связанные одна с другой.

Вспоминая, что же ему известно об Илье Сергеевиче, кум без труда смог вспомнить лишь две истории. Первая о том, как Парафин едва не уговорил начальника своей колонии принудительно ввести для всех зечек пирсинг. Идея заключалась в том, чтобы всем женщинам детородного возраста навесить на половые губы финские замочки, снимая их лишь на время длительных свиданий, дабы воспрепятствовать царившему в лагере, с точки зрения Типцова, разврату. Официально становила борца за нравственность лишь финансовая сторона дела. Но на самом деле все было веселее. Стоимость проделывания дырок была невелика, но из-за этой гипотетической операции было бы потеряна масса рабочих человеко-дней не только зечек, но и самого кума, ибо снимать и одевать замки ему пришлось бы не два раза в год у одной бабьей особи, а гораздо чаще, на чем настаивала тамошняя врачиха, объяснившая Типцову некоторые особенности женской физиологии. Никому иному, кроме себя, Парафин не мог доверить операцию по размыканию преград во влагалище и перспектива ежедневно отвлекаться на это не менее сотни раз, да еще и пачкаться при этом в чужой крови охладила пыл кума. Он отказался от своей затеи, сделав вид, что финансовое положение лагеря не позволяет закупить должное количество замков.

Вторая байка была менее забавной, ибо ее последствия коснулись и самого Лакшина. В позапрошлом году Илья Сергеевич, желая выслужиться перед грядущей комиссией из ОУИТУ еженедельно устраивал по всему лагерю грандиозные шмоны. Их итогом стала гигантская коллекция "машин", заточек, самодельных фаллоимитаторов, запрещенной косметики, разных сортов чая и "деловья". Всю эту кучу Парафин гордо представил проверяющим. Но вместо благодарности за добросовестную оперативную работу, Типцов схлопотал выговор за то, что позволил запрещенным предметам появиться у себя в лагере в таких астрономических количествах. Из-за этого последовало несколько постановлений, призывающих больше внимания уделять профилактике нелегальных контактов зеков с волей. Лакшин, как обычно, проигнорировал их, считая, что чем больше закручены гайки, тем сильнее давление пара. За это свое особое мнение он едва не поплатился, когда его начальство из города решило совершить набег на его зону. Игнату Федоровичу тогда повезло: за время хмурого противосидения его и прибывших, городские шмональщики не смогли выявить ни одного водилу, занимавшегося нелегальными поставками чая. После этого случая кум лично провел беседу с каждым из шоферов и представителями поставщиков или получателей продукции, посещавших его лагерь. Результатом стало то, что Игнат Федорович сильно пополнил свой список зычков, контактирующих с волей.

Но обиду на туповатого коллегу Лакшин затаил. Даже не обиду, так как закончилось для него самого это приключение с положительным балансом, а легкое презрение, из которого вытекло правило для самого себя – никогда не связываться с этим человеком. Но сегодня Игнат Федорович вынужден был поступиться этим принципом.

Подъезжая к женской колонии, кум сразу понял, что творится нечто неладное.

У ворот, ведущих в монастырь, стояли полностью экипированные солдаты.

Каски, прозрачные щиты, у каждого автомат. Затормозив у последней шеренги, Лакшин вышел.

– Что туту такое? – поинтересовался кум у ближайшего рядового.

– Кажись, зечки бузят… – ответил тот покосившись. От этого движения шлем слегка повернулся и солнечный блик от забрала на мгновение ослепил Лапшу.

– Давно стоишь?

– С утра. Как подняли, так и паримся тут. Даже не покурить…

– Почему разговоры!? – из ниоткуда возник взъерошенный старший лейтенант.

– Товарищ старлей, – оперативник сразу переключил внимание командира подразделения на себя, – я хотел бы узнать почему здесь этот парад? И, заодно, почему вы не приветствуете старшего офицера?

– Простите, товарищ майор! – старлей лениво отдал честь, как отмахнулся от летучего кровопийцы и выжидательно посмотрел на Игната Федоровича.

– Майор Лакшин. – Представился кум, – Начальник оперчасти учреждения АП 14/3.

– А, сосед… – вояка осклабился. – А ваши все там, – последовал медленный жест, в результате которого большой палец старлея показал на монастырскую стену. – Вас ждут что ли?

Лакшин не стал спорить, кивнул и, заставив командира посторониться, решительно зашагал вдоль солдатских рядов.

Дверь рядом с воротами оказалась раскрыта. Войдя внутрь, во влажную прохладу монастырской стены, кум не обнаружил решительно никого. Игнат Федорович уже бывал в женском лагере. Расположение зданий здесь было совершенно иным, нежели в его учреждении, но кабинеты администрации, по традиции, также находились в ограждающей зону дебелой стене. Простучав двери начальника колонии и всех его заместителей и не получив ответа, Лапша хотел, было, спуститься вниз, но внимание его привлек вид за окном. Там, на нешироком плацу стояли зечки. Судя по тому, что строй не помещался на плацу целиком, и был изогнут буквой "Г", на улицу выгнали все население лагеря.

Между отрядами метались бабы-прапора и дубинками поднимали уставших стоять женщин. Одну, которая, как видно, наотрез отказалась выполнить приказ, прапорщицы подхватили под руки и потащили на вахту.

– Гражданки осужденные! – из-за стекла голос доносился слегка невнятно, но Игнат Федорович узнал интонации Типцова. – Еще раз призываю вас: проявите благоразумие! Пусть виновная в смерти вашей подруги сама выйдет к нам!

Последовала пауза. Майор осмотрел плац и не нашел на нем фигуры местного кума. Тот, очевидно, вещал из радиорубки. Непокорную же женщину уже подволокли к двери на вахту, прямо под Лапшой и он поспешил вниз.

– Гражданки осужденные! – вновь загромыхал голос Ильи Сергеевича. – Если у убийцы нет совести, то пусть любая, кто о ней знает, укажет на преступницу!

Обещаю немедленный перевод в другую зону и досрочное предоставление на УДО!

Игнат Федорович едва не рассмеялся: взывать к совести зечек мог только Парафин. Никто иной до такой нелепости не додумался бы. Да и обещания кума были, как говорят зеки, порожняком. На его "немедленно" должно было уйти не менее недели, а то и двух. А за это время в его лагере, безо всяких сомнений, прибавилось бы трупов.

Снизу, резко, словно кто-то включил телевизор на излишне натуралистической сцене изнасилования, послышались истошные вопли:

– Ах, ты, сучка!

– Да я тебя!..

– Манда позорная! А-а-а! Чтоб твои дети уродами стали! Чтоб тебе век хуя не видать! А-а-а!

– Что здесь происходит? – Лакшин внезапно для прапорщиц вынырнул из-за угла и застал немую сцену: принесенная зечка лежала на полу, словно огромная пегая собака, выставив вверх все конечности, пытаясь защититься от охранниц, одна из которых держала несчастную за ногу и готовилась нанести удар дубинкой, а другая, держа свой "демократизатор" обеими руками, наподобие двуручного меча, собиралась опустить его на локоть осужденной.

– Да вот, нарушительницу в чувство приводим… – с недовольным видом, будто ее отвлекли от любимого занятия, ответила, выпрямляясь, одна из прапорщиц.

Вторая, не отвечая, вперилась угрюмым взглядом на майора. Игнат Федорович понимал, что в данном случае и буквально и фигурально лезет со своим уставом в чужой монастырь, но дело тут было совсем не в рыцарских чувствах, просто ничего более омерзительного, чем женская драка Лакшин за свою жизнь не видел, и беспристрастно смотреть на избиение женщины, пусть даже и осужденной, не хотел.

– Приводите!.. Как же!.. – заверещала зечка, – У меня "дела" третий день!

Меня лепила от промки освободил! Я стою-то с трудом! А эти коблихи!..

– Молчать! – рявкнула молчавшая доселе прапорщица и замахнулась на лежащую черным фаллосом дубинки.

– Прекратить! – вмешался Лапша. Охранница повиновалась, но видно было, что далось ей это с трудом. Она вперилась в оперативника ненавидящим взглядом гиены, у которой некто пытается отнять облюбованный кусок падали и прошипела:

– Я доложу о вашем вмешательстве во внутренние дела колонии…

– Докладывай, – скривился кум, изображая на лице мину высокомерного пренебрежения. – Но не забудь, что если я доложу о твоих методах обращения с осужденными…

Лапша не закончил, узрев в глазах прапорщиц именно ту степень страха, на которую рассчитывал, давая отпор зарвавшимся охранницам.

– Где Типцов? – поинтересовался Игнат Федорович у притихших баб.

– Там, – махнула рукой с дубинкой одна из прапорщиц, – На третьем этаже.

– Хорошо, – прищурился оперативник и одновременно несколько приподнял верхнюю губу, придав тем самым своему лицу гримасу великого презрения, – А за тем, что будет с этой осужденной…

– Акимова я, – быстро, словно боясь, что ей заткнут рот тупым концом дубинки, болтающейся в опасной близости от лица зечки, выпалила та, – Мария Велиоровна.

– Гражданкой Акимовой, – повторил кум, не отводя взгляда от охранниц, – я проверю лично. Все ясно?

– Так точно, – понурым нестройным хором ответили бабы.

Поднявшись на пролет, Игнат Федорович прислушался.

– Ну, давай, вставай! – приглушенный расстоянием голос был зол до предела.

– А кто это был? Что за хрен с горы?

– Кум мужской зоны.

– Думаешь, стукнет на нас?

– Хрен его знает. Он такой, себе на уме… Психолог, мать его!..

– Значит, может!..

Лапша едва не расхохотался. Страху на прапорщиц он нагнал достаточно, теперь следовало разобраться с Парафином и выяснить, кого и почему убили.

Бабий кум нашелся быстро. На радиорубке, откуда он посылал грозные предупреждения, висела красивая чеканная табличка, наверняка, выменянная на что-то из другого лагеря.

На хозяйский стук Игната Федоровича сперва послышался мат. Говорящий сравнивал незваного визитера с развратными представителями фауны и желал тому удалиться в место, откуда все появляются на свет. Неласковый прием не остудил пыл майора, и он принялся колотить в дверь с прежней силой.

– Ну, кого там хрен принес? – створка приоткрылась, и в образовавшуюся щель выглянул серый глаз, под которым виднелась красная полоска покрытой прыщами щеки. Сверху вид ограничивал блестящий козырек фуражки.

– Меня, – коротко ответил Лакшин.

– Вот, приперла тебя нелегкая! – пробурчал Типцов, но дверь-таки открыл полностью и жестом пригласил коллегу-оперативника пройти внутрь, в помещение, наполненное непонятными ящиками с циферблатами и тумблерами, большинство из которых, судя по дыркам в корпусах и торчащих наружу проводах, находилось в неработоспособном состоянии. Среди всей этой аппаратуры притулилась на стуле тощая зечка в синем ситцевом платке с крупными белыми горошинами.

– Здравствуй, Илья Сергеевич, – приветливо улыбнулся Лакшин, протягивая руку для пожатия. Парафин рассеянно схватил предложенную кисть, мелко потряс:

– Привет, Лакшин…

– Кого у тебя прирезали?

– А ты откуда знаешь? – встрепенулся Типцов.

– Так, к слову пришлось…

Бабий кум с виду успокоился, но его бессознательное поигрывание пальцами дало Лапше отметить про себя, что его коллега не так хладнокровен, как хочет показаться.

– Действительно, зарезали… – Илья Сергеевич покосился на осужденную, сидящую прямо и до сих пор так и не повернувшую головы. – Лазарева, пойди-ка, погуляй…

Зечка без лишних слов встала и, глядя прямо перед собой, вышла за дверь.

Лакшин успел заметить, да и немудрено это было, длинный косой шрам, проходивший по лбу, через глаз и раскроивший пополам верхнюю губу женщины.

Шрам был красный, свежий, еще со следами недавно снятых швов.

Не показав, что как то отреагировал на эту "красоту", и, заодно, задумался о причинах ее вызвавших, и о причинах этих причин, одной из которых определенно был Парафин, Игнат Федорович, не дожидаясь приглашения, уселся на освободившееся место:

– Ну?.. Кого? За что?

– Да, так, бабу одну…

– Ты говоришь так, словно она была одна такая в зоне… Полной баб…

– Ты все подкалываешь, – возмущенно насупился Илья Сергеевич.

– Да ни в одном глазу! – заверил майор. – Ты можешь толком все рассказать?

– Могу, – отрезал Типцов, но, судя по повисшей паузе, делать это не хотел.

– Но тебя что-то останавливает? – предположил Лапша.

– Странно все это… – Парафин бросил на коллегу затравленный взгляд. – Не понимаю я ничего!..

– Так давай вместе подумаем, – как можно миролюбивее предложил Игнат Федорович. Вся эта беседа стала напоминать ему разговор психиатра с пациентом. Терпеливого профессионала и скрытного, недоверчивого ненормального.

– Бред. Бессмыслица… – словно не слыша, продолжил Парафин. – Знаешь, что у нее нашли?

– Что? – ненавязчиво проронил майор.

– Пачку презервативов! Ну, сам подумай, зачем бабе эти резинки? На свечку надевать? Или на морковку?

Теперь уже Игнат Федорович был обескуражен:

– Презервативы?

– Во-во! Одним из них ее придушили, а другие заточками, заточками! Я, как увидел труп – чуть не проблевался! Живого места нет. Все в порезах! Глаза выцарапали, рот разорвали, а манду, так ту вообще с мясом вырвали!

– Изверги! – гневно выговорил Лапша.

– Да, бабы, они хуже зверей!

– И за что ее так?

– Так в том-то и дело, что никто не знает. Богатая была, стерва! Пришла – голь перекатная, а как обжилась слегка – откуда что взялось! Я у нее икру отметал. И красную, и черную! Въезжаешь? Она ее ложками на глазах всего отряда жрала!

– Чем же она занималась?

– Не знаю я! – истерично воскликнул Типцов. – Не знаю! И ни одна потаскуха на нее не стукнула! Вот и сейчас, стоят, прошмандовки, хоть бы одна рот раззявила! Хрена там!

– А, может, распустить их и с каждой по отдельности? – предложил Игнат Федорович и живо вспомнил изматывающий допрос восьмого отряда.

– С каждой? – возмутился Парафин. – Да этих сук в лагере полторы тысячи! С каждой, говоришь? Да я за месяц не управлюсь!

В дверь радиорубки тихо, но требовательно постучали.

– Войдите! – скривился Илья Сергеевич и насуплено отвернулся от Лакшина.

На пороге возникла средних лет женщина в белом халате:

– Илья Сергеевич, я категорически требую немедленно отпустить всех женщин по отрядам!

– Вот, и она туда же! – обращаясь в пространство, по-детски пожаловался Типцов.

– Если вам безразличны осужденные, – продолжала врачиха, – пожалейте хотя бы младенцев! В детской такой рев стоит! Они же с утра не кормлены!

– Еще одна напасть. – С беспросветной горечью выдохнул Парафин. – Младенцы, мать их!.. Знаешь сколько в лагере этих вонючих цветочков жизни? Знаешь?

Полтысячи! В прошлом году чуть не полтораста нарожалось, да сейчас, в январе-феврале, мне на шею еще три сотни младенцев свалилось! Три сотни! Не зона, а роддом какой-то! Два отряда на детскую отдал! И всем роженицам – улучшенные условия содержания! Разорят они лагерь, как есть, разорят!

– Илья Сергеевич, вы слышите? – мрачно поинтересовалась женщина.

– Да слышу, слышу! – рявкнул не нее Типцов. – Добросердечная вы наша!

– Когда вы поймете, что они не только заключенные, но и женщины?

– Преступницы! – Парафин побелел от гнева. – И они обязаны нести наказание, а не прохлаждаться за заборчиком! Детишек, видите ли, нарожали, суки! Я им покажу детишек! Откуда, спрашивается, они их взяли? Ветром надуло?..

Бабий кум продолжал гневный монолог, очевидно подсознательно поставив перед собой цель, уморить весь спецконтингент, а Лапша удивился, насколько точно его коллега сформулировал вопрос. Только ответ на него Типцов дать не мог, а вот Игнат Федорович получил прямое подтверждение своим догадкам. И, при этом, весьма материальное.

– Это мы сейчас не обсуждаем! – отрезала врачиха. – Я настоятельно требую немедленно отпустить всех по отрядам!

– Требует она! – зло усмехнулся Типцов. – Да кто ты такая, чтобы от меня требовать?!

– Я – врач. – Гордо ответила женщина. – И если вы сейчас же не выполните мое требование, – я вынуждена буду жаловаться!

– Жалуйся! – рявкнул Илья Сергеевич. – Давай!

– А по моей жалобе немедленно пришлют комиссию из горздрава. Вряд ли вам это понравится…

– Вот ведь!.. – Судя по выражению лица, Парафину отчаянно хотелось выругаться, но присутствие Лакшина его сдерживало, – Знаешь, куда побольнее ударить!..

– Вы сами меня вынудили. – Спокойно парировала врач.

Повернувшись, Илья Сергеевич щелкнул каким-то переключателем и, взяв в руку микрофон, громко произнес:

– Дневальным развести осужденных по отрядам. Первой и второй сменам готовиться к выходу на промзону.

– До свидания. – Громко произнес Игнат Федорович.

– Как, ты уже? – удивился Типцов и, осознав, что и тут происходит что-то непонятное, с подозрением глянул на коллегу.

– Да я, так, по пути заглянул. – Улыбаясь, соврал Лапша. Ему сейчас было совершенно неважно, поймают его на лжи, или нет, главным было то, что ему удалось узнать. Но останавливаться на этом Игнат Федорович счел бы непрофессиональным.

Покинув радиорубку вместе с удовлетворенной врачихой, кум некоторое время просто шел рядом с ней. И, уже спускаясь по узкой лестнице, спросил:

– Часто он так?

– Ох, слишком… – устало отозвалась женщина, покачав головой.

– Да, а мы ведь до сих пор не знакомы. – Несколько игриво, но, стараясь не переборщить с игривостью, констатировал майор.

– Широкогорлова Светлана Ильинична.

Кум тоже представился.

– А можно ли кое-что у вас узнать?

– Смотря что… – непробиваемо серьезно ответила Светлана Ильинична. Они уже достигла конца лестницы и остановились рядом с будкой, в которой сидел солдат "на кнопке".

– Как зечка может зале… Забеременеть.

Впервые за все короткое время знакомства Широкогорлова изобразила нечто, напоминающее улыбку:

– Об этом лучше поговорить в моем кабинете.

– Я согласен.

Выйдя через тугую дверь на территорию зоны, Игнат Федорович обнаружил перед собой совершенно пустынный плац. Всех зечек и прапорщиц как не бывало. Для Лакшина всегда являлось чудом, как несколько сотен человек могут так быстро перемещаться. Впрочем, вспомнилось куму, часть женщин спешила к своим младенцам, Санчасть в этом месте достаточно сильно отличалась от подобного учреждения в мужской колонии. Здесь, конечно, висели стандартные санитарные агитки, типа "мойте руки" и "уничтожайте вшей", но, между ними, чего никогда не допустил бы у себя Поскребышев, в изобилии произрастали какие-то растения в горшочках, располагались разноцветные вязаные салфетки, макраме.

Прошествовав по безлюдному коридору, Светлана Ильинична остановилась перед дверью с табличкой, отперла замок и, пропустив вперед майора, вставила ключ с обратной стороны. Лакшин с интересом рассматривал скромное, скорее даже аскетичное, убранство кабинета. Стол, стулья, шкаф, все облупившееся, покосившееся. Над столом – репродукция "Грачи прилетели", какие-то схемы, графики.

– Мне не хотелось говорить с вами там… – медленно подбирая слова, произнесла Широкогорлова.

– Понимаю. – Кивнул Игнат Федорович.

– Видите ли… Я, конечно, не имею права просить вас о чем-то, особенно о том, чтобы вы повлияли на Типцова. Я осознаю, что это и глупо, и бессмысленно, и вряд ли даст какой-то результат…

– Да уж, на Парафина не особо повлияешь. – Согласился Лапшин.

– Судя по тому, что я о вас слышала, вы достаточно умный и образованный человек.

Кум скромно промолчал, ожидая, какой из этого последует вывод.

– Поэтому я прошу вас о помощи несколько иного рода… – Врачиха выждала несколько секунд, прежде чем завершить свою фразу, – Помогите мне разобраться с тем, что здесь происходит.

– С удовольствием. – Усмехнулся кум, – Только мне хотелось бы узнать, что именно тут творится.

– Да вы уже все слышали и видели. – Женщина печально вздохнула. – Этот вал беременностей, вчерашнее убийство… Скажите, что вы обо всем этом думаете?

Можно с этим что-нибудь сделать?

– Смотря, что вы хотите… – Уклончиво произнес кум.

– Я хочу, чтобы в лагере был порядок. Чтобы он не превращался в филиал детского дома. Чтобы эти несчастные женщины не рожали еще более несчастных детей! Вы знаете, в три года их должны отделить от матери и послать на воспитание в интернаты. Представляете, какая это травма для малыша! А воспитание? Начало жизни в тюрьме, что может быть ужаснее?!

– А что, раньше здесь не зале… Беременели? – полюбопытствовал Игнат Федорович.

– Беременели, беременели… – горько усмехнулась Широкогорлова. – Но не в таких количествах. Были, конечно, нелегальные, как вы выражаетесь,

"залеты", но чтобы сразу несколько сотен! Такое практически невозможно!

– Но случилось. – Отметил Лакшин.

– Да. И это как раз то, что не дает мне покоя.

– Вы упомянули о нелегальных беременностях. Что это такое и как делается?

– Схема проста, – Светлана Ильинична слегка покраснела, – или соблазнить кого-то из мужского контингента, а их здесь крайне мало, или воспользоваться услугами тех подружек, которые ходят на длительные свидания. Видите ли, живые сперматозоиды могут до трех суток сохраняться в мякише белого хлеба.

– И это, как я понимаю, здесь весьма ходовой товар? – Предположил майор.

– Да. – Кивнула врачиха. – В нашем лагере очень тяжелые условия, вот женщины и ищут всякие лазейки, чтобы улучшить условия содержания. А ребенок – самое лучшее для этого "средство".

– Думаю, я кое-что могу вам рассказать… – Начал Игнат Федорович. – Недавно я узнал, что наши зоны соединяет подземный ход.

Повествование кума не заняло много времени. Светлана Ильинична слушала, не перебивая, и лишь когда майор сказал последнюю фразу, женщина позволила себе недоверчиво хмыкнуть:

– Вы хотите убедить меня в том, что наши бабы каждую ночь бегают туда-сюда несколько километров, чтобы переспать с вашими зеками?

Лакшин не нашел чего возразить. Казалось бы, вот она, стройная схема: зеки и зечки, тайный проход, оргии на четвертом этаже монастыря и, как следствие – куча младенцев. Но вопрос врачихи вдребезги разбил всю конструкцию.

Действительно, на подобное путешествие, туда и обратно, даже бегом, должно было уйти не меньше трех-четырех часов. А за это время отсутствие зечек обязательно должны были заметить. Разве что организаторы этой "тропы" в сговоре с прапорщицами. Причем сразу со всеми. Но это уж совершенно нереально.

– А, может, они на велосипеде? – предположил Лакшин.

– Вы еще скажите, что они свет туда провели! – Говоря это, Широкогорлова даже не улыбнулась. – Или железную дорогу построили. С паровозом и вагонами.

– Вы зря иронизируете. – Сухо ответил майор. – Я уже не раз убеждался, что когда дело касается зеков – от них можно ожидать буквально всего.

– Пусть так. – Безразлично промолвила врачиха, – Но не приходило ли вам в голову, что эту легенду, про мифический подземный ход, вам специально подбросили, чтобы отвести глаза от каких-то других, более очевидных решений?

– Например?

– Что кто-то, скажем, через водителей, наладил сюда поставки спермы.

– Вот видите, – оперативник через силу растянул губы в улыбке, – вы и сами все прекрасно сообразили.

– Извините. – Стушевалась Светлана Ильинична. – Но я не верю в существование этого хода. Слышала о нем, да. Но даже если он и существовал, как вы говорите, с прошлого или позапрошлого века, то к сегодняшнему дню он, наверняка, сто раз уже успел обвалиться.

– Возможно… – Лапша поднял брови. – Но, в любом случае, я не нахожу другого объяснения всем фактам.

– Вам виднее. – Вынужденно проговорила Широкогорлова. Игнат Федорович в ответ широко улыбнулся:

– А не выполните ли вы одну мою просьбу?

– Если это в моих силах…

– И мне, да и вам, уверен, тоже, будет очень интересно узнать, откуда здесь взялись эти дети. Не можете ли вы осторожно порасспросить рожениц?

– Вы думаете, я это не делала?

– И каков результат?

– Никакого. Все молчат, как партизанки на допросе.

– И ни одной оговорки, случайно оброненного слова?

Женщина задумалась.

– Может, это вам будет полезно знать… У одной из них произошел выкидыш, так она чуть не в голос рыдала, что зря потратила огромную сумму.

– А кому она заплатила?

– Не знаю.

Майор задумался. Конечно, узнал за сегодня он уже много, но недостаточно.

Хотелось все-таки разведать побольше. Из этой Светланы Ильиничны помощник почти никакой, но не обращаться же, на самом деле, к Парафину?

– Скажите, среди уборщиц санчасти у вас есть свой человек? – поинтересовался Игнат Федорович. – Та, которой вы полностью доверяете?

– Пожалуй, есть… – тихо сказала Широкогорлова, начиная понимать, к чему ее подготавливает кум.

– А вы можете с ней поговорить?

– Чтобы она захотела забеременеть и вывела нас на продавцов?

– Совершенно верно. – Удовлетворенно закивал Лапша.

– Нет. Не буду. – Категорически взмахнула рукой врачиха. – Вы должны понимать, насколько это опасно!

– Понимаю. Светлана Ильинична, прекрасно понимаю! – Лакшин постарался, чтобы его голос звучал как можно убедительнее, – Но поймите и вы меня.

Знаете, что у меня уже трех информаторов убили? И все потому, что я пытался проникнуть в тайну этого межлагерного общения!

– И вы хотите, чтобы теперь убили и мою помощницу? – гневно воскликнула Широкогорлова.

– Риск ми-ни-ма-лен. – По слогам сказал майор.

– Почему вы так решили?

– Объясняю, – терпеливо проговорил Игнат Федорович, – Уверен, слухи о том, что заплатив некую сумму можно залететь, уже давно курсируют по вашему лагерю. Следовательно, услышать их могла и ваша, как говорите, помощница.

Так?

– Так.

– Дальше. Предположим, ей надоело работать. Что она должна будет сделать?

Правильно, найти тех, кто может ей эту беременность обеспечить. Найти она их, скорее всего, сумеет. Они и сами, наверняка, отслеживают тех, кто пожелает воспользоваться их услугами. Дальше, просто обязан идти момент торговли. Есть, я думаю, некая нижняя планка стоимости такой услуги. И если ваша зечка не сможет себе позволить заплатить даже такую минимальную сумму – что с нее взять?

– Кажется, убедительно… – засомневалась женщина. – Хорошо… Я ничего не обещаю, поймите меня правильно, но если она сама согласится, и выполнит эту вашу просьбу, – я с вами свяжусь.

– Договорились! – радостно провозгласил Лакшин, протягивая врачихе ладонь.

Та быстро и сильно сжала кисть майора:

– Но если с ней что-нибудь случится – я вам этого не прощу.

– Все будет в порядке. – Улыбаясь, заверил оперативник. – Кстати, можно напоследок один вопрос?

– Пожалуйста.

– Почему Типцов так боится комиссии?

– Очень просто, – разом погрустнела Светлана Ильинична, – вы когда-нибудь видели, чтобы новорожденные вместе с матерями ютились в три яруса? Илья Сергеевич выделил всего два помещения, а их нужно, по крайней мере, пять!

Представляете, какая там смертность? За этот год родилось триста семьдесят девять, а к сегодняшнему дню живых осталось триста восемь!

В детских такой гвалт стоит! Невозможно вообразить. А вонь? Младенцы, они, знаете, какают после каждого кормления. А кормят их шесть-восемь раз в сутки. Все в пеленках. Женщины в очередь становятся, только чтобы что-то высушить!

– Кошмар! – искренне пробормотал Игнат Федорович. – А что же "хозяин", замполит?

– А им на это начихать! – женщина сверкнула глазами, – Им только план подавай, и все! До всего остального – дела нет!

Покинув женскую зону и возвращаясь на свое рабочее место, Лакшин вдруг почувствовал небольшой укол совести. Ведь он совершенно сознательно обманул эту Широкогорлову, воспользовавшись ее недостаточной осведомленностью в зековских делах. Ведь если у зечек не было смертельных случаев, из-за неплатежеспособности пожелавших иметь ребенка, это совсем не значило, что таких отпускали с миром. Гораздо более вероятно, что торгаши "ставили" их "на лари", или брали клятвенное обещание любым способом добыть соответствующую сумму. И любительницам легкой жизни за чужой счет в конечном итоге приходилось расплачиваться за свое желание.

2.

Котел и его мысли.

После ухода Колеса, Пепел удивленно уставился на Исакова:

– На хрена ты его отшил?

– Не въезжаешь? – усмехнулся завхоз.

– Так у Лапши же есть этот списочек. – Шнырь пожал плечами, – Ой, смотри, не любит Крапчатый такой самодеятельности…

– А кто мне тут уши парил про клювик? Все, что появится, сразу куму!.. – Игорь попытался передразнить интонацию Шмасти.

– Да, но…

– Вот и давай, пиши.

Перепелов чертыхнулся, но взял протянутые листы с пометками Котла, уселся за завхозовский стол и, с преувеличенным старанием принялся выводить каллиграфические буквы. Завхоз некоторое время понаблюдал за его работой, а потом принялся размышлять. На ум пришла вдруг странная, запавшая в память фраза библиотекаря: "Что-то зачастил восьмой отряд…" Почему зачастил? Если бы к Братеееву зашел сперва Сопатый, а потом он, Котел, то вряд ли писака обратил бы на это такое внимание. Значит, был кто-то еще. И, судя по недоумению библиотекаря, его странной фразе по совесть, книгой Сапрунова уже интересовался кто-то незадолго до прихода Игоря.

Решив не гадать, кто это мог быть, Исаков схватил пидорку, встал и, в дверях каптерки, столкнулся со Шмастью.

– Что, завхоз, – осклабился шнырь, – пойдем кишку набивать?

– Точно. – Пепел оторвался от писанины и вскочил, – Мужикам на ужин пора.

– Ты, давай, не отвлекайся, – приказным тоном отрезал Котел, за что получил нахмурившиеся рожи обеих помощников. – Мы со Шмастью на раздачу сходим.

Клоповник с ненавистью посмотрел на Исакова. Такое решение завхоза значило, что именно Шмасти придется наблюдать за "мухоморами", тягающими бачки и шленки для всего отряда, и следить за тем, чтобы те не своровали лишний хавчик, ибо завхозу западло заниматься такой работой.

Резко повернувшись, шнырь зашагал к лестнице.

– А ты, как закончишь, приходи в столовку. – Бросил Игорь уже из-за двери, и плотно прикрыл ее за собой.

Шмасть и двое мужиков, добровольных помощников-кишкодавов, уже маячили на плацу далеко впереди. Шнырь, не оборачиваясь, размашисто вышагивал, а его сопровождающие споро косолапили чуть позади. Посмотрев ему вслед, Котел не стал скрывать улыбки. Конечно, сейчас он вынудил шнырей подчиниться себе, но, вполне возможно, что они ему этого не простят. Конечно, и Шмасть, и Пепел уже привыкли, что Исаков находится в некой зависимости от них. Но эту повадку зарвавшихся помощников Котел решил в дальнейшем безжалостно пресекать.

Вместо того чтобы идти вслед за шнырем, Игорь завернул в библиотеку. Но Братееева уже не было на месте, а идти к нему в первый отряд, не было уже времени. Выходя из здания нарядной, Котел нос к носу столкнулся с кумом.

– А, осужденный Исаков, – хмуро констатировал майор, – что скажешь?

– Можно к вам зайти? После ужина, – заговорщическим шепотом спросил завхоз.

Игнат Федорович не стал задавать лишних вопросов. Он коротко кивнул:

– Вызову.

И проследовал дальше.

Игорь, стараясь не выдать своей радости и сохраняя на лице выражение некоторой брезгливости, заспешил в трапезную. Шмасть уже получил бачки с кашей и теперь угрюмо наблюдал, как мужики расставляют их по столам, за которыми должен был ужинать восьмой отряд.

Ни слова не говоря, Котел прошел к раздаче, где баландер, лишь мельком глянув на белую бирку, оторвался от основной работы, наполнения бачков кашей, и, используя тот же огромный половник, моментально подал завхозу полную шленку желто-зеленой пшенки и кружку молока. Взяв их, Исаков прошел к одному из накрытых шнырем столов и, усевшись, принялся наворачивать кашу, поглядывая на периодически проходящего мимо него недовольного Клоповника.

Орудуя ложкой, Игорь не забывал, по старой зековской привычке, смотреть по сторонам, выискивая потенциальную опасность. Это ни в коей мере не отвлекало его от раздумий. Основной вопрос, – куда подевались вырванные листы из дневника Гладышева, – не переставая крутился в сознании завхоза.

Возникало множество вариантов, но все они являлись, скорее, не вариантами, а далекими от правды домыслами. Котел понимал это, но избавиться от засевшей в мозгу задачи, прекратить вырабатывать версии, не мог.

Шедевром была совсем уж фантастическая мысль о том, что дневник украли сами привидения, которых Сопатый с Гладким вольно или невольно потревожили, и, в отместку, призраки вытолкнули бедолаг прямо сквозь стену.

Усмехнувшись этой нелепице, Исаков заметил, что шленка перед ним уже пуста.

Да и суеты вокруг вдруг резко прибавилось.

Один из помощников Шмасти успел сбегать обратно, Пепел привел отряд и мужики, вполголоса переговариваясь, усаживались за столами. Нависнув над завхозом, Андрей подал ему несколько исписанных страниц. Котел кивнул, взял бумаги, скользнул взглядом по красиво написанным строчкам с именами и фамилиями. Буквы были одна к одной, простые, без вычурностей, вроде многочисленных "хвостиков", и располагались они такими ровными рядами, что одно созерцание этого списка вызывало восхищение.

– Ну, ты писака! – удовлетворенно проговорил завхоз. Это слово вызвало в голове Исакова некую ассоциацию, и он еще раз проглядел бумаги, уже целенаправленно выискивая в них фамилию Братеева. Но ее, почему-то, не оказалось.

– Мастерство, – скромно отозвался Пепел. Игорь пристально посмотрел шнырю в глаза, но увидел лишь легкую ироничную усмешку. По лицу Перепелова никак нельзя было определить, нарочно он пропустил фамилию Братеева, или случайно.

Решив для себя, что это неспроста, Котел не стал выдавать шнырю свое открытие:

– Ну, я… – Игорь встал, скребнув животом по краю столешницы, – сам знаешь куда…

Пепел раза два быстро кивнул, Котел скользнул по нему ставшим равнодушным взглядом и направился прочь из столовки, мимо столов с отрядом, поглощающим пшенку. Если бы Исаков в этот момент обернулся, он бы увидел, как его шныри, косясь ему вслед, что-то активно обсуждают. Но завхоз не крутил головой и не видел этой подозрительной сцены.

В шестом отряде Игоря уже ждали. Доктор встретил завхоза у входа в жилую секцию и проводил к Крапчатому.

– Принес? – вор на секунду оторвался от трапезы, да и то лишь для того, чтобы увидеть в пальцах визитера бумажные листки.

– Принес, – не стал отрицать самоочевидного Котел.

– Отдай, вон ему. – Крапчатый, не переставая жевать, кивком указал на шестерку.

Завхоз понимал, что таким обращением авторитет показывает, что больше задерживаться визитеру здесь не стоит, но, несмотря на недвусмысленный приказ убираться, продолжал маячить в проходе.

– Ты еще здесь? – удивился вор, заметив отсутствие движения. – Иди, давай.

– Это… Не весь это список… – промямлил Котел.

– Как это "не весь"? – Крапчатый оказался настолько поражен этим известием, что не донес до рта чашку с ароматным кофе.

– Я же передавал, – завхоз затараторил, опасаясь, что авторитет в любой момент может его прервать и тогда ценная информация может не дойти до него, – список Пепел переписывал. У меня-то почерк, что кура лапой…

– Короче.

– Братеева там нет. Библиотекаря.

– Одного? – заинтересовался Крапчатый.

– Не знаю. – Котел съежился под взглядом вора, словно у того из глаз дул пронизывающий до костей ледяной ветер. – Я только его заметил…

– Ладно, иди. Я разберусь. – Крапчатый нетерпеливо взмахнул рукой, отсылая Игоря. Тот послушно удалился.

Потом, сидя в каптерке и наблюдая за Пеплом, колдующим над банкой со свежей чихнаркой, Исаков пытался понять, для чего тот сделал такую явную оплошность. То ли, чтобы обратить внимание на этого Братеева, то ли, наоборот. Не мог же он знать, что обнаружив в своем списке писателя, Котел тут же помчится к нему?

Впрочем, где был Перепелов, когда один из допрашиваемых мужиков говорил об этом визите Сопатого? Игорь попытался вспомнить, и ему показалось, что после этого сообщения шнырь, подождав несколько минут, ненадолго отлучился.

Тогда, он, на глазах подслеповатого библиотекаря, спокойно мог взять дневник из той самой книги, которую безрезультатно просматривал Котел!

Вопрос был в том, как проверить эту догадку. Исаков понимал что, спросив напрямую, он, мало того, что выдаст себя, но и насторожит Пепла и тогда из него невозможно будет ничего вытянуть.

Пытаясь простроить в уме способ, с помощью которого можно было бы расколоть шныря, Котел молча попивал чай, закусывая хрустящими карамельками.

– Чего гоняешь? – Перепелов заметил задумчивость завхоза и попытался выяснить ее причину. – У Крапчатого что не в кайф было?

– Не, нормалек. – Пробормотал Игорь.

– Тогда чего? – Не отставал шнырь.

– Да, приколи, – поддакнул Шмасть, – три лба ширше одного будут.

– Я все въехать не могу, куда Сопатый писули Гладкого заныкал… – сказал Котел после долгой паузы, не поднимая глаз от темной поверхности чая в своем хапчике. Шныри переглянулись. Если бы Игорь не ждал от них подобной реакции, он бы непременно пропустил это проявление нервозности, но, воспринимая окружающее периферическим зрением, завхоз уловил быстрые движения глаз своих помощников, и сделал вывод: они оба в сговоре.

– Ничего, – Пепел ощерил фиксатые зубы, – Или Лапша, или Крапчатый, да найдут.

– Ты рыбкиного супа, случаем, не перехавался? – зловеще процедил Котел. – Не въезжаешь, что будет, если один из них найдет эти ходы?

– Да ты, никак, рассуждать начал? – ехидно проговорил Шмасть.

– Ага, блин, свалится на тебя столько всякой хрени за два дня, – и не то начнешь!

– Ну, и чего ежели кто их найдет? – Осторожно полюбопытствовал Пепел.

– А то! – Игорь взмахнул рукой, – Коли первыми найдут блатные, – они и будут пользоваться. Тильки для сэбэ. А если менты – легенду порушат.

– С каких это пор ты стал о гонках печься? – усмехнулся Андрей.

– А с тех. Эти ходы, пусть телега, пусть порожняк, они же надежду какую-то дают. Вот ты, Пепел, не надеешься тайну открыть?

Перепелов пристально посмотрел на завхоза:

– Странные у тебя базары стали…

– Ты, давай, не увиливай, – спокойно проговорил Исаков, – отвечай: хочешь этот ход найти?

– Ну, положим, хочу. – неохотно признался шнырь.

– И все хотят! А будут знать, что его менты застремали-замуровали – кто ж туда сунется?

– Сунутся. – Резко выпалил Шмасть. – Еще как сунутся! Еще шибче искать будут. Вдруг вертухаи не все входы заделали?!

– Так что, лучше будет, если первым до них кум доберется, – резюмировал Перепелов, хитро поглядывая на Игоря. Тот вынужденно закивал:

– Главное – помочь ему в этом.

– Ну, как говорит Лапша, информашка будет – притащим. – Шмасть натужно рассмеялся.

После этого Котел совершенно убедился в том, что его шныри завладели дневником Гладышева. Оставалось сообразить, где они его могли прятать.

В принципе, мест таких было не очень много: каптерка, тумбочки, Красный уголок и, как самая надежная ныка, кабинет отрядника. Если бы самому Исакову необходимо было бы что-нибудь запрятать так, чтобы никто не нашел, он отволок бы это именно туда. Старший лейтенант Умывайко, отрядник 8-го, доверял свои ключи шнырям, в частности, персонально Пеплу. Тот почти все свободное время проводил в этой, пахнущей волей, комнатушке, выполняя за старлея его экзаменационные работы для заочного института.

Но, едва Игорь начал придумывать повод для того, чтобы в одиночестве посетить кабинет отрядника, в дверь каптерки постучали.

– Кого там принесло? – раздраженно буркнул Шмасть.

Дверь скрипнула и в проеме появилась фигура одного из помощников нарядчика:

– Исакова кум требует.

Сообщив эту новость, парень прикрыл дверь.

– Блин, нашел время дергать! Уж проверка скоро. – Заворчал Исаков исключительно для того, чтобы его помощники не догадались об истинной причине этого вызова, – И чего вызывает? Нет же ни хрена новостей…

– Эй, Котел, список-то захвати. – Голос Шмасти воротил завхоза уже из-за двери. Игорь, коротко матюгнувшись про себя, вернулся, сунул в карман бумаги и потопал к главоперу.

В локалке уже толпилась большая часть зеков изо всех трех отрядов. Исаков, словно ледокол, прошел через галдящую толпу, остановился у запертой калитки и нажал на красную кнопку. Сидящий в "скворечнике" зек обратил свое лицо к звонившему и, разглядев белую бирку, надавил кнопку на своем пульте. Замок локалки щелкнул, Котел, преодолевая сопротивление тугой пружины, потянул дверь на себя и, не заботясь о том, с какой силой она вернется на место, шагнул на плац.

– О, стучать побежал. – Послышался из локалки чей-то хмурый шепот. – Да с грохотом…

– Работа у него такая, сучья. – Отозвался кто-то.

– Так не силком же его…

Игорь не обернулся. Эти шепотки преследовали его с самого первого дня заступления на "придурочную" должность. Сначала он просто злился, обещая отплатить ненавистникам, потом понял, что зеки лишь завидуют ему, ибо почти любой из них с удовольствием поменялся бы с завхозом местами.

Лестница и коридорчик, ведущие к кабинету кума, оказались совершенно пусты.

Лишь лампы под потолком освещали желтые крашеные стены.

От этой безлюдности Котлу стало немного не по себе. Казалось, что он, перешагнув порог этого здания, попал в другой мир, где все недавно вымерли и оставили после себя, в числе других, и этот дом… Через несколько шагов это чувство странным образом усилилось и теперь Исаков почти был уверен что если он повернет и выйдет на улицу, то там его будут ждать лишь радиоактивные руины. А над ними будут летать, стеная в унисон с завываниями ветра, души погибших в катастрофе. Но завхоз стряхнул наваждение и, остановившись перед кабинетом Лакшина, осторожно постучался.

– Входите.

Котел, еще раз бросив взгляд на оставшийся пустынным коридор, проскользнул к оперативнику.

– Здравствуйте… – опасливо проговорил Игорь и застыл, ожидая реакции.

– Здравствуй, здравствуй, – устало выдохнул кум. Он оторвал взгляд от каких-то бумаг, сгреб их и отправил в ящик ставшего девственно чистым стола. – Чего стоишь? Проходи, присаживайся.

Убедившись, что кум достаточно серьезно воспринял слова, сказанные сегодня при мимолетной встрече, Котел смело прошагал к знакомому стулу и утвердился на нем.

– Ну, – Игнат Федорович соединил ладони на затылке, создавая тем самым впечатление своей беззащитности, – с чем пришел?

– Я тут… – Исаков напрягся, подыскивая приемлемую формулировку и объяснение своих действий, – решил немного продублировать…

– Мне уже доложили о твоей самодеятельности. – Улыбнувшись, наклонил голову оперативник. – И каковы же результаты?

– Вот список… – завхоз с готовностью протянул Лакшину исписанные листы.

Тот принял, проглядел наискосок.

– Все?

Исаков кивнул, встал и, уже сделав первый шаг к двери, замешкался. Стоит ли говорить про Крапчатого и библиотекаря? И, решив, что это совершенно необходимо, повернулся и наткнулся на изучающий взгляд Игната Федоровича:

– Чего-то забыл?

– Д-да… Тут такое дело… – замялся Котел, – Короче, Крапчатый приказал мне сделать копию этого списка.

– И ты сделал, – констатировал Лакшин.

– Нет, не я, Пепел, то есть, осужденный Перепелов…

– И что?

– Я этот список так, вскользь проглядел… Там не было одной фамилии.

Братеева.

– Библиотекаря? – с тщательно делаемым равнодушием поинтересовался кум.

– Да, его. Я…

– Да, я знаю, заходил к нему… – закончил фразу Игнат Федорович. Ему не доставляло удовольствия созерцать расширяющиеся после каждого такого откровения глаза завхоза, но это был один из лучших методов заставить того говорить все без утайки.

– Я посмотрел книгу, которую брал Сопатый. Нет в ней ничего.

– А ты, конечно, искал дневник Гладышева?

– Да…

– И что же сказал Крапчатый? – резко переменил тему кум.

– Что разберется, почему Пепел пропустил Братеева…

Произнеся это, Игорь побелел. До него внезапно дошло, что его шнырь, очевидно, не хотел, чтобы информация о библиотекаре дошла до блатных, а он, Исаков, своим поганым языком все выболтал!

Взгляд Лакшина оставался таким же равнодушным и завхоз несколько успокоился. Ну не смертельный же косяк он запорол?

– И все?

– Да. Он со мной почти и не разговаривал…

– Хорошо, иди. – Игнат Федорович прикрыл ладонью зевок, – На проверку опоздаешь…

Котел буквально выскочил из кумовского кабинета. Направляясь в отряд, он костерил себя последними словами. И за то, что ляпнул про Братеева Крапчатому, и за то, что проговорился об этом Лапше.

3.

Новый сон Кулина.

Прожекты прожектами, а сейчас следовало позаботиться и о том хлебе, который Николай зарабатывал, занимаясь посредничеством. Забыв на время о Ксении, Куль поужинал и, сразу после столовки, отправился на промку.

Сегодня вход на промзону охранял Рупь. Кулин недолюбливал этого прапорщика.

И не только за его патологическую жадность. Рупь отличался злопамятностью и выходящей за всякие рамки жестокостью. Рассказывали, что одной зимой какого-то неполюбившегося ему зека этот прапор в течение всего декабря при всяком съеме с промки заставлял раздеваться чуть ли не донага. Дело кончилось тем, что зек слег с пневмонией и лишь тогда Рупь успокоился.

– Куда, бля?!

По одному этому окрику было понятно, что прапор сегодня более чем не в духе.

– В качалку, – спокойно ответил Николай полуправду.

– За вход – кропаль. За выход – два. – Напомнил Рупь свои расценки. Кулин кивнул:

– Как водится…

Поделать с этими поборами ничего было нельзя. Бесконвойники, хотя и пользовались некоторыми льготами по передвижению как внутри монастыря, так и за его стенами, но их пребывание на промышленной зоне было в некоторой мере нелегальным. И теперь Кулю, если он не хочет испортить отношения с жадным вертухаем, придется после посещения промки возвращаться из отряда и отдавать тому мзду.

На сей раз Шатун сидел в своей каптерке и гонял чаи с мужиками из своей бригады. Те встретили бесконвойника неприветливыми взглядами, но Кулин не обратил на это внимания и, пройдя прямо к Волжанину, поздоровался с бугром:

– Как оно ничего?

– Ништяки так и сыпятся. – Ухмыльнулся Михаил. – Присаживайся, коль пришел…

Мужики потеснились, освобождая на скамье место для Николая. Тот молча уселся, принял хапчик, пару раз глотнул слабой заварки и передал пластмассовый стакан соседу. Все дальнейшее чифирение прошло в тягостном молчании. Зеки явно не доверяли бесконвойнику, считая того кумовской подсадкой, и не желали раскрывать при нем свои немудреные тайны.

– Ну чо, мужики, – строго молвил Шатун когда банка опустела, – за работу?

Зеки встали и быстро покинули помещение.

– Экие они у тебя застреманые. – Усмехнулся Куль когда дверь за последним из работников затворилась.

– Будешь тут стреманым, – вздохнул Волжанин, – когда по лагерю такие дела творятся…

– Это ты про мертвяков?

– И не только.

– Чего ж еще-то?

Михаил не ответил, некоторое время исподлобья изучая бесконвойника. Потом, очевидно решив, что от этих слухов никому вреда не будет, медленно проговорил:

– Привидения, тут на промке, появились…

– Что за телега? – Брови Николая от удивления приподнялись.

– То-то и оно, что не знаю я телега или в натуре… – Шатун зачем-то взял пустой хапчик, покрутил его в пальцах. – У меня третья смена чуть не в отказ идет. Не будем, говорят, работать, когда по цеху призраки шароебятся!

Ты же знаешь, на этом месте раньше кладбище было. Все цеха на костях монашек стоят… Вот и разбудило их что-то… Даже не что-то, а эти новые мертвяки.

Кулин слушал, не зная, как реагировать на подобные речи. С одной стороны, к таким байкам он относился равнодушно, ну, мало ли чего с пьяных глаз примерещится? Но все ранее слышанные истории про привидений раньше происходили в каких-то отдаленных местах. Но так, чтобы здесь, под боком?

– Что-то не верится… – Озадаченно покачал головой бесконвойник.

– Я тоже не верил, пока мне парень один следы не показал.

– Какие следы?

– А пойдем, сам увидишь.

Шатун резко встал и за два шага оказался у выхода. Кулю пришлось поторопиться, чтобы не отстать от бригадира. Тот прямиком направился к стеллажам с заготовками для фрезерных работ.

Остановившись рядом с Волжанином Николай проследил направление его взгляда и сам посмотрел в ту точку. На бетонном полу виднелись четкие отпечатки миниатюрных босых ступней.

Опустившись на корточки, Кулин потрогал границу одного такого следа. Старый цемент немедленно раскрошился под его пальцем, но бесконвойник успел почувствовать острый край вдавленного следа.

– Ты еще сюда взгляни. – Михаил указал пальцем на место, где цепочка следов проходила рядом с одной из металлических плит. Там, куда ступила нога привидения, на краю десятисантиметровой плиты, в стали, отпечатались следы пальцев.

– Ну, чего скажешь?

– Не может быть… – пожал плечами Куль, – А чего ты от меня еще ждал?

– Я не знаю ни одного умельца, который бы был на такое способен. – Отвечая на незаданный вопрос, продолжал Шатун. – Да и кому бы понадобились такие следы? Кстати, заметил? Они явно женские.

Бесконвойник и без подсказки смекнул, что мужская лапища не могла бы оставить такого изящного следа. И на память вдруг пришел давешний сон.

– Глафира…

– Что ты сказал? – встрепенулся Михаил. – Глафира? Тебе что, уже кто-то рассказывал?

– Что? – в свою очередь Куль озадаченно посмотрел на бригадира.

– Это привидение, что вчера ночью тут шастало и эти вот доказательства оставило, оно еще и представилось! Мужики говорили, что слышали что-то типа: "Я – Глафира. Идите ко мне… Я вас…" что-то там…

– Никто мне ничего не рассказывал, – отмахнулся Кулин. – Так, имя вдруг на ум пришло…

– Видишь! – Почему-то обрадовался Волжанин, – Неспроста все это. Недаром мужики тележат, что конец света на носу!

– Ну и пусть себе. – Бесконвойник осклабился. – Если после него можно будет макли крутить – то нехай и наступает!

– Ни к чему тут такая бравада… – Михаил покачал головой, но намек понял.

– Ну, пойдем, что ли, дела делать?

На это Куль лишь едва заметно кивнул, намекая такой сдержанностью жеста, что и у него самого времени маловато, да и излишне напрягать бригадира он не собирается.

Шатун отсутствовал не больше минуты. Несмотря на то, что он доверял Николаю в коммерческих делах, он не собирался показывать чужаку свои секретные ныки. Вернувшись, Воджанин водрузил на стол, среди хапчиков и двух порожних банок с нифилями бумажный пакет. Внутри него металлически звякнуло.

Бесконвойнику для того, чтобы развернуть газету, пришлось привстать. Это, да и предыдущее излишне нервозное поведение Михаила, разом лишило Кулина прежнего благостного настроения. Он, отставив хапчики, придвинул деловье к себе, быстро пересчитал. По количеству, все было на месте: двадцать "мерседесок", шесть черепушек и пять скелетиков. Убедившись в комплектности товара, Николай начал пристально изучать каждый предмет.

На самом деле особого внимания требовали лишь "мерседески", да и то лишь потому, что их брали придирчивые богатеи. Акимыч мог впарить такому и заведомый брак, однако никогда не пошел бы на подобное, сохраняя свою репутацию. И бесконвойник, сидя под напряженным взглядом Михаила, крутил в пальцах каждую эмблемку, высматривая возможные недостатки. Две из них он почти сразу отложил в сторону:

– Хром кривой. – Объяснил Куль такое решение.

Шатун тоже осмотрел брак, потер подушечкой большого пальца шероховатые места, где хромовое покрытие пошло хорошо заметными бугристостями и напоминало крупный наждак и, принимая ответственность за явный косяк гальванщиков, хмуро проронил:

– Согласен. Сейчас заменю.

Пока Волжанин куда-то бегал, Николай успел оценить качество всех поделок и остался им доволен. Конечно, зеки могли и выбить на основании "мерседески" и текст, и залить его синей эмалью, но тогда стоимость работ увеличилась бы раза в два, а такого уменьшения прибыли не могли себе позволить ни заказчик, ни посредник.

Отложив последний брелок-скелет, бесконвойник накрыл деловьё газетой, закурил. Дым "Астры" сразу попал в глаза, заставил их слезиться и Куль инстинктивно зажмурился. Внезапно, перед ним встала недавно виденная картина: женский след, вдавивший в бетон кусок металлической плиты.

Глафира. Николай невольно поежился. Та ли это Глаша, что приходила к нему прошлой ночью? И, если та, то что же ему делать?

– Бред… – вполголоса произнес бесконвойник.

Образ парящей рядом с ним женщины накладывался на отпечаток в грязном цементе, и это настолько не стыковалось одно с другим, что Кулин истово замотал головой, стараясь стряхнуть наваждение. Но оно прицепилось намертво.

– Я приду… Я приду… Я приду…

Нежный, чуть смешливый голос призрака продолжал и продолжал звучать в ушах Николая, словно заело старую виниловую пластинку. Какую пластинку? В те годы же их не было! Впрочем, какие годы? Из какого времени эта Глафира?

Куль, не обращая внимания на застрявшую в голове фразу, попытался вспомнить, что же он знает о месте своей отсидки.

Получалось до обидного мало. Но и того, что смог припомнить бесконвойник с избытком хватало для появления множества привидений. Во все времена эти толстые кирпичные стены служили обителью скорби и безвинных страданий.

– Я приду… Я приду… Я приду сегодня ночью…

– Чего?

– Вот, держи.

Невесть откуда взявшийся Шатун положил на стол перед Николаем две "мерседески". Куль автоматически взял один из фирменных значков. Пальцы ощутили идущее изнутри металла тепло, покрутили широкую, свободно передвигающуюся по резьбе, гайку. Из-под нее выкатилась капля жидкости и упала на газету, образовав на той грязно-серое, похожее на медузу, пятно.

– Только из гальваники. – Довольно выдохнул Волжанин и улыбнулся, вписываясь седалищем в скрипнувший стул. – Уж я этим фуфлыжникам звездюлей-то впаял! Гонят туфту, а пытаются за нормалек спихнуть!

Бесконвойник, все еще под впечатлением нежданного затмения, кивнул. Его глаза фиксировали движения рук, собирающих и упаковывающих деловье в газету, а в ушах все еще звенело эхо последней фразы: -…сегодня ночью…

– Сегодня ночью. – Пробормотал вслух Кулин.

– Чего ночью? – Бригадир встрепенулся, опасливо вперился взглядом в Николая.

– Так, ничего… – Куль улыбнулся одним уголком рта. – Дело одно надо бы не забыть…

Такое объяснение удовлетворило Михаила и он постучал ладонью по столу:

– Ну, Куль, теперь все ништяк? Тогда башляй.

Бесконвойник достал из потайного кармана деньги, пересчитал купюры на глазах у Шатуна и протянул ему. Бугор, не пересчитывая, засунул стопку в карман промасленной фуфайки:

– С тобой приятно иметь дело.

– Почему? – Отрешенно поинтересовался Николай.

– Не накалываешь. Не суетишься. Порожняки не гонишь. Башляешь как условились. Да и вообще… – Михаил неопределенно помахал в воздухе рукой.

Кулин еще раз позволил себе улыбнуться половиной лица:

– А разве иначе дела делают?

– Делают… – Рука бугра, все это время делавшая в воздухе какие-то виражи, теперь безвольно упала вниз.

– Лады. – Бесконвойнику не терпелось оборвать этот бессмысленный разговор.

– Я, пожалуй, потягаю у тебя железяки? Не против?

– О чем базар? – Радушно, словно такое разрешение не было пустой формальностью, Михаил развел руками.

– Вот и ладушки… – Забрав пакет с деловьем Куль направился к выходу.

– Заглянешь после бани?

– Загляну. – Пообещал Николай и прикрыл за собой хлипкую дверь.

На сей раз качалка оказалась пуста. Бесконвойник подобрал для себя пару массивных гантелей и, улегшись на лавку, принялся разрабатывать пресс.

Перед глазами Кулина маячил низкий потолок, покрытый облупившейся краской.

Рассматривая регулярно появляющиеся в его поле зрения закручивающиеся края широких трещин, он невольно вернулся памятью в прошлое. В первые дни своего пребывания на зоне.

На следующее утро, после разговора с Крапчатым, Николай встал раньше всех.

Он неспеша умылся, покурил и лишь после этого заспанный шнырь этапки объявил подъем. Кулин, валяясь на своей, уже заправленной шконке, созерцал всю эту утреннюю суету, размышляя о том, что готовит ему день сегодняшний.

Из уличных динамиков послышались хриплые звуки, бывшие некогда музыкой популярного лет десять назад шлягера. На их фоне чей-то голос прорычал нечто неразборчивое.

– Этап! – Заголосил появившийся в проходе между шконками Сиволапов, – Выходим на зарядку!

Зеки кинулись на улицу. Выйдя в толпе, Куль увидел, как в локалке этапа мечется шнырь, пытаясь придать сгрудившимся в кучу своим подопечным подобие строя, но с изрядными интервалами между людьми:

– Шире, шире расходись! – Кричал Сиволапов. – Щас руками-ногами махать будем! Шире, давай! Чтоб соседу в грызло не заехать!

– Начинаем утреннюю зарядку! – торжественно проорал динамик прямо над головами этапников. Слова эти звучали крайне невнятно, и лишь напрягая слух можно было вычленить из шипения и хрипов нечто членораздельное.

Осмотревшись, Николай заметил, что в локалках около громады четырехэтажного жилого корпуса тоже толкутся зеки. Они не стояли по стойке "смирно", как приструненный Сиволаповым этап, а достаточно вольготно бродили, переговаривались, курили.

– Внимание! – продолжило радио, – Первое упражнение! Ноги на ширине плеч, руки над головой. Начинаем наклоны! И, раз, наклонились, и два, выпрямились! Раз! Наклонились! Два! Выпрямились! Продолжаем под музыку!

Кулин, вместе с этапом, выполнял упражнение, не забывая при этом поглядывать и по сторонам. Все делали зарядку по-разному. Одни истово гнулись, словно били поклоны неведомому божеству, другие с ленцой, не утруждая себя излишней физической нагрузкой, третьи, не обращая внимания на темп музыки, наклонялись чрезвычайно быстро, четвертые, напротив, выполняли упражнение как отравленные тараканы. Все это было для этапника внове, и он старался увидеть как можно больше, насколько позволяли исполняемые им монотонные движения.

После семи непритязательных упражнений зарядка кончилась, и Сиволапов загнал этап обратно. В этапной шнырь указал на четверых мужиков:

– Вы, со мной!

– Куда? – занервничал один из них.

– Увидишь, – загадочно усмехнулся Сиволапов и, пропустив избранников вперед себя, запер дверь.

Через минут двадцать они вернулись. Двое тащили огромный мятый бидон, одного нагрузили парой чайников, последний же нес шленки и хлеб.

Завтрак прошел в напряженном молчании. Зеки поглощали еле теплую рисовую кашу, запивали сладким чаем, закусывали тонкими утренними тюхами. Николай медленно жевал доставшуюся ему горбушку, размышляя об увиденном на зарядке.

Из-за расстояния он не мог как следует разглядеть лиц зеков, но, как ему показалось, наиболее лениво занимались те, кто был лучше и хуже всех одеты.

На счет первых у Кулина сомнений не было – блатные. Вторые же производили впечатление каких-то чушков. Этапник не знал как они называются на местном жаргоне, но не сомневался, что эти граждане осужденные занимают в зековской иерархии весьма низкие места.

Завтрак кончился, этапники свалили пустые шленки в бидон и Сиволапов заставил отнести пустую посуду обратно тех же зеков, что ходили за едой.

Вернувшись, шнырь этапки выгнал всех в локалку и объявил:

– Ну, мужики, готовься к работе!

– Какой? – полюбопытствовал кто-то нетерпеливый.

– Круглое – носить, квадратное – катать. – Исчерпывающе ответил Сиволапов.

– Короче, так…

Видов работы на этот день оказалось целых три: таскать носилками цемент и кирпичи, этим же приспособлением утаскивать строительный мусор, тот же цемент и кирпичи, но в виде крошева, и красить починенный бордюр по периметру всех локалок.

Николаю досталась последняя. Сиволапов, распределяя обязанности, как-то странно посматривал на Кулина. Николая сперва это приводило в недоумение, но потом он сообразил, что такое изменение отношения явно в лучшую сторону связано ни с чем иным, как с его вчерашними приключениями и, в частности, с визитом к Крапчатому.

В напарники Кулю достался тот самый шебутной зек, который подбивал этапников раскачивать автозак. Звали этого осужденного Климом Поповым, и Николай уже знал, что тот обладает погонялом Налим.

Шнырь выдал им ведро серой краски, кисти и мастерки:

– Прежде чем красить – надо соскрести все, что скоро отвалится, – выдал Сиволапов директиву.

Налим посмотрел на фронт работ и присвистнул:

– Так это несколько суток бычить надо!

– Ничего. – шнырь усмехнулся. – До обеда должны справиться.

– До обеда! – Воскликнул Попов. – Так и начинать нечего. Один хрен не справимся!

– Мужики, – ухмылка Сиволапова стала кривой, – вы можете тут лысого гонять, говно пинать, но чтоб к обеду все было чики-чики. Как поняли, а если не поняли, то как?

– Ты меня на "понял" не бери, понял!? – Взмахнул руками с растопыренными пальцами Клим. Но произнес он это удаляющейся спине шныря.

Кулин, не принимавший участия в этой перебранке, тронул Налима за рукав.

– Тебе-то чего еще? – злобно выплюнул зек.

Вместо ответа Николай кивком показал назад. Попов оглянулся и встретился взглядом с прапорщиком, который подбоченясь стоял буквально в паре метров от этапников.

– Чего, отказ от работы? – Ехидно поинтересовался вертухай.

– Да ты чо, начальник? – искренне возмутился Налим.

– Вперед! – Приказал прапор. – Увижу, что кто-то сачка давит – моментом в шизняк! Вопросы?

Таковых не оказалось. Налим, шумно выдохнув через зубы, взял мастерок, покрутил его в пальцах и лениво ковырнул им готовый отвалиться кусок краски у самого угла кирпичного бордюра из которого "росли" железные стебли решетки. Краска тут же отпала и, ударившись об асфальт, распалась на несколько кусочков.

Кулин, держа в кулаке малярную кисть, пронаблюдал за ее падением. Кусок этот, загнутый по краям, живо напомнил ему листы пергамента, за которые он, собственно, и попал сперва в Бутырку, а, потом, после суда, и в этот лагерь.

Гантели с глухим стуком грохнулись о пол качалки. Присев на скамье для следующего упражнения, Куль внутренне улыбнулся: вот почему при виде облезшего потолка на память пришел именно этот, второй день его отсидки в монастыре…

А что же было дальше?

Работа действительно оказалась не такой уж тяжелой, как представлялось с первого взгляда. Куль и Налим споро обрабатывали кусок бордюра, потом в две кисти замазывали все краской. Но длительное сидение на тюремных нарах скоро дало о себе знать: у Николая от часа работы внаклонку заболела спина. Клим выглядел не лучше. Но Кулин, игнорируя перетрудившиеся мышцы, продолжал махать кистью до тех пор, пока не сдался Налим.

– Баста! – воскликнул Попов и, бросив малярный инструмент на неокрашенный еще бордюр, выпрямился, держась за поясницу, – Перекур!

– У тебя есть? – Кулин присел на корточки, уперевшись спиной в прутья решетки.

– Покурим.

Пока Николай сидел, дожидаясь половины сигареты, со стороны локалки подошли насколько зеков. Куль определил это по приближающимся голосам и шагам, которые замерли у него за спиной.

– Откель этап?

Обернувшись, Николай увидел двоих. На блатных они похожи не были, не та стать, да и робы их были простые, синие, без выкрутасов.

– А тебе-то что за дело? – Налим выпустил вбок струю дыма.

– Так, интересно, что за рыси тут на плацу в наглую смолят?

Попов тут же спрятал окурок в ладонь. Николай же, поняв, что перед ним простые работяги, без экивоков ответил:

– С Москвы. – И, предваряя возможные наезды, добавил:

– А кто шутковать будет на этот предмет – так я вчера одному такому шутнику по рылу прописал…

– Да ты, чо? – Возмутился один из зеков. – Я сам из Москвы. Ну, из области, но здешним быкам это один хрен…

– Так это бычья зона? – Насторожился Налим, передавая бычок Кулину.

– Да не… Всякие тут попадаются. – Отозвался зек, молчавший до сих пор.

– А масть кто держит? – Клим, как понял Куль, не доверял словам Сиволапова и решил, что называется, провентилировать этот вопрос с мужиками.

– А не въедешь. – Пожал плечами первый зек. – И вор свой есть, и дятлов хватает.

– Ну а вы по какому закону живете? По воровскому, или как? – Не унимался Налим.

– Или как… – Мужик ухмыльнулся. – По воровскому блатные живут, а мы по своему, по-мужичьему. А ты что, из черных?

– Каких "черных"? – В возбуждении Попов опять растопырил пальцы на руках, – Я что, на азера похож, или на еще какого чурку?

– У нас черными называют тех, кто при авторитете. – Пояснил зек.

– Ну, блатных… – растолковал второй.

– А-а… – Налим почесал в затылке. – И много их?

– Ну… Рыл по пять-шесть на отряд. Столько кум еще терпит. А если кто кроме них в отказку катит – шизняк обеспечен.

– Чего за отказка? – поинтересовался Кулин.

– Отказ от работы. Здесь с этим строго. Для простых…

– Так чего ты мне лепишь? – Чуть не в голос расхохотался Клим. – Голимый красняк!

– А если ты по понятиям косяк запорешь, – тебя к вору на разборку сволокут.

– Веско возразил второй зек.

– Значит, – сделал вывод Налим, – беспредела нет?

– Беспредела нет. – Согласились зеки.

Пока шла эта беседа, территория локалки заполнилась зеками. Они, насколько мог заметить Николай, отнюдь не выглядели изможденными.

В Бутырке его попугивали тем, что в лагерях заставляют работать чуть ли не до посинения, что зекам задают такие непомерные нормы, что для того, чтобы их выполнить приходилось бы вкалывать две смены подряд.

– А как с работой? – Кулин уже добил свой бычок и затушил его о подошву сапога.

– Слава яйцам, есть… – Довольно закивал головой второй зек.

Очевидно, на лице Николая отразилось такое явное недоумение, что арестант поспешил объяснить:

– Есть работа – есть бабки на счету. А есть бабки – есть ларь. Отоварка, то есть… Маргач, там, курево… А без ларя-то херово…

– Второй отряд, стройся! – Раздался зычный голос.

– Ну, покедова. – Запрощались зеки. – В столовку пора.

– А чего так поздно? – Подозрительно спросил Клим.

– Так мы – вторая смена.

Дальнейших пояснений не последовало, разговорчивые земляки заторопились занять места в строю. Николай отследил, как отряд вышел из локалки и ровной колонной направился в сторону вахты.

– Ну, как тебе зона? – Хмыкнул Попов.

Куль пожал плечами и взял мастерок:

– Там видно будет…

Потом из этой локалки вышел еще один отряд. Сдирая лохмотья краски, и покрывая новой побеленные кирпичи, этапники могли наблюдать жизнь зоны.

Отряды ходили туда-сюда, иногда по плацу пробегали зеки-одиночки, потом появились двое зачуханых мужиков с метлами. Они убрали весь мусор, оставленный Налимом и Николаем, и, так же безмолвно и безропотно, ушли обратно.

Многие заговаривали с этапниками, но никто из зеков не позволял себе каких-либо наездов. Этапники разве что вызывали легкую ухмылку, да и то лишь из-за своей неопытности и непросвященности во внутренние дела зоны.

Ничего принципиально нового из этих бесед не выяснилось, за исключением, разве что сведений о видах деятельности на промзоне, да и то в самых общих чертах. Мебель, швейка, сколотка, замки, токарный цех, пластмассовое литье, гальваника, горячая и холодная прессовка… Создавалось впечатление, что в этом лагере находится самый настоящий город с чрезвычайно широким спектром производства. Не хватало здесь лишь домны, да пайки всякой электроники.

– Ну, Куль, – поинтересовался Клим после очередного перекура, – куда хочешь податься?

Николай равнодушно пожал плечами:

– А чего, меня кто-то спрашивать будет?

– Я тут краем жопы слыхал, что можно перескочить из отряда в отряд…

– Знаешь, – сморщился Кулин, – я не привык искать на нее приключений…

– Ага, они сами ее находят! – Подколол Налим.

Николай промолчал, продолжая покрывать краской кирпичи.

– Ну, а в натуре, в какой отряд бы пошел?

– В ремонтники, наверное… – после некоторых размышлений ответил Кулин.

– А я – на пластмассу. – Мечтательно проговорил Попов. – Там и норма, вроде, не шибко большая, и финашки регулярно капают.

К обеду этапники сделали ровно половину работы. Когда появился Сиволапов и, посмотрев на качество труда, подошел к зекам, они как раз докрашивали участок перед калиткой во вторую локалку.

– Чего шевелитесь как дохлые мухи?.. – Недовольно начал шнырь, но Налим, немедленно встав в позу, прервал его:

– Ты сам-то повкалывай на солнцепеке, когда ничего снять нельзя! Вон, блин, вся роба пропотела! А пидорка эта вонючая!..

– Это форма одежды! – Рявкнул Сиволапов.

– Да я эту твою форму одежды имел во все дыры!

– Смотри, блин, тут и не таких борзых обламывали! – Шнырь отбрехивался вяло и заученными фразами. Кулин сразу понял, что эта перебранка имеет целью лишь показать друг другу свою крутость. Смысла в этом Николай никогда не видел и поэтому не вступал в идиотические дебаты.

– Затрахаешься обламывать!

– Работу принимаешь? – Николай, которому быстро надоело слушать чужой ор, решил переключить внимание Сиволапова на более насущные проблемы. Шнырь замер на мгновение с открытым ртом, потом, сообразив, о чем конкретно спрашивает этот этапник, выдохнул излишки набранного в легкие воздуха, и, нормальным тоном, сказал:

– Нормально. Забирай инструмент – и в карантинку.

В этапке уже собрались все работавшие носилками. Кулин едва смог сдержать смех, когда увидел это чумазое скопище. Зеки, за несколько часов, умудрились так уделать новенькие робы, что походили на бомжей, вылезших из меловых катакомб.

Когда шнырь увел нескольких арестантов за хавчиком, Налим тут же принялся сплетничать. Вокруг него собралось около половины этапа и Николай без труда вычленял из их базара ключевые слова: беспредел, красная зона, бычить на хозяина, промка, воровская масть… Кулин как-то упустил момент смены настроения и, когда он очередной раз обратил внимание на бубнящих в углу зеков, те разговаривали с какой-то странной фанатичной агрессивностью, направленной не друг на друга, а на какой-то неведомый Николаю предмет.

Вскоре, подозрительно поглядывая по сторонам, от кучкующихся отделился Налим и, подплыв к Кулину, с лихорадочным блеском в глазах принялся шептать тому на ухо:

– Тут вечером мы решили спектакль устроить…

– И чего? – Меланхолично отозвался Николай.

– Ты, это, чтоб в курсах был… – Запал Клима куда-то подевался, – Мы, это… Петуха вычислять будем…

– Да ты прямо говори. – Буркнул Куль, – Мол, вычислили пидора, будем его раскалывать, а ты в разборки не встревай, а хочешь – присоединяйся. Так?

– Так, – нехотя согласился шебутной Попов.

– Ну, и кто же тут приключений на жопу нашел?

– А вон тот, – Налим хотел, было, обернуться, но с трудом преодолел этот порыв, – на второй шконке снизу лежит, падаль! И фамилия подходящая у него – Филонов.

– Да, похож, вроде… – Куль лежа пожал плечами.

– Во-во. Его за крыску опустили, а он, пивень, на этапе зашифровался! Из-за него нас всех офоршмачить могут!

Николай ни тогда, ни сейчас не понимал значения этого слова. Ну не положат же под нары весь этап только за то, что они ехали в одном автозаке с опущенным?

В Бутырке он видел такую породу зеков. Большей частью это были или интеллигентные слабовольные изнеженные личности, которые не могли постоять за себя не то что кулаками, но и языком. Зеки отлично вычисляли эту слабину и беззастенчиво подставляли таких людей, ставили их в такие обстоятельства, что те были вынуждены "соглашаться" на опускание. Другой сорт пидоров составляли те, кто шел за изнасилование или за совращение малолеток. Но Кулин и в бутырских хатах, и на этапе постоянно встречал людей с этими статьями, которые вели себя так, словно они мотают срок, по меньшей мере, за гоп-стоп.

Большая часть опущенных выглядела весьма непрезентабельно. Грязные, оборванные, голодные. Им позволялось спать под нарами у вонючей параши, есть из шленок с пробитой дыркой, которую надо было затыкать пальцем, мылись они лишь под крайними рожками душевой, теми, в которых почти не было воды. По тюремным законам рукой их было бить нельзя. Но это касалось только голой руки. Кулак можно было обернуть офоршмаченным полотенцем и тогда уж дать волю эмоциям. Или въебошить ногой. Но, чаще всего, до такого не доходило. И хотя, по идее, за труд пидора надо было ему платить, почти никто не опускался до исполнения таких формальностей.

Сам Николай, наблюдая сцены мужского минета и анальные совокупления, никак не мог преодолеть брезгливость и заставить себя вонзить болт в карий глаз.

Кулину казалось, что сношающийся с мужиком, пусть даже и опущенным, сам становится гомосексуалистом. И чем трахающий был лучше трахаемого, для Николая было совершенно непонятно.

Сам он, когда начинало ломить яйца и надо было стравить сексуальный напряг,

"гонял лысого". Онанизм западло не считался и, хотя и соседи по камере смотрели на Кулина несколько странновато, и даже пытались наезжать, Николай строго придерживался воздержания от "голубых" по его мнению, контактов.

– Я не нанимался говно хуем месить. – Отвечал на все подъебки Кулин и продолжал лишь наблюдать за сексуальным беспределом, не вмешиваясь, моментально усвоив первейший принцип арестантского общежития: каждый сам за себя.

Вот и нынешним вечером мужикам предстояла забава. Если скрывший свое положение пидор окажется достаточно умен, то его лишь изобьют. А если нет… Почти весь этап ожидает ночная потеха.

После обеда Сиволапов развел зеков на прежние фронты работ. Сытый Налим сначала едва шевелился, но после пары перекуров разошелся, втянулся в ритм, и теперь, уже работавший с некоторой ленцой, Куль не поспевал за своим напарником. Способствовало этому еще и то, что зеки, кучковавшиеся в локалках и почти постоянно отвлекавшие этапников разговорами, куда-то сгинули. Лишь изредка сновали туда-сюда арестанты в черных блатных робах, да вышел какой-то старикан с метлой, и принялся ею методично махать, поднимая больше пыли в воздух, нежели сгоняя ее в одно место. Несколько раз чинно проходили мимо работающих незнакомые краснопогонники в чине от младшего лейтенанта и немного выше. Они подозрительно косились на Николая с Налимом, но шествовали дальше, не останавливаясь.

Несмотря на все старания, Кулин-таки не смог не испачкаться и в старой известке, и в свежей краске. Когда он, докрасив последний кирпич, стянул рукавицы и посмотрел на свой костюм, то пришел в ужас: новенькая серая роба вся была покрыта белыми пятнами, вперемешку с мелкими маслянистыми брызгами.

Клим выглядел не лучше.

– Ой, блин! – воскликнул Попов, оглядев то, что получилось из его одежды, – Ну и зачуханился же я!

И Налим немедленно принялся отряхиваться. Это возымело обратный результат.

Вместо того, чтобы покинуть места своего скопления, известка лишь размазывалась по ткани, совершенно не желая ее покидать. Через десять минут бесплодных усилий, раздраженный Клим плюнул себе под ноги и уселся на корточки рядом с безучастным Николаем.

– Как я, блин, в таком прикиде рассекать буду? – С досадой в голосе пожаловался Попов.

Куль не ответил.

– Я что, чушок!? – Налим так был поглощен переживаниями по поводу своего внешнего вида, что не заметил приближения Сиволапова.

– Чего сидим? – Старательно делая вид, что не замечает свежевыкрашенного бордюра и полосы мусора вдоль него, поинтересовался шнырь.

– А твое указание выполняем! – Нагло огрызнулся Клим.

– Какое? – Сиволапов, недоумевая, слегка нахмурился.

– Говном в футбол играем! Не видишь, что ли?

– Ты мне тут кончай базар! – Рявкнул шнырь, поняв, что над ним издевается какой-то желтоперый этапник. – Изгваздали, понимаешь, весь плац, блин! А ну, быстро подхватили все, и мухой в карантин!

Возвращение в этапку напоминало, скорее, полет шмелей, нежели каких других насекомых. Кулин и Попов шли медленно, стараясь не задеть лишний раз грязные орудия труда, игнорирую постоянно оборачивающегося Сиволапова, поспешавшего в нескольких метрах впереди. Но, несмотря на черепашью скорость, зеки были в этапке уже через пару минут. Налим, оставив все в коридорчике, немедленно помчался в сортир, откуда, спустя мгновение, стали доноситься звуки люьщейся воды, шлепки по голому телу и смачные покрякивания. Николай же прошел в секцию, разделся до пояса, аккуратно сложил куртку и нательную рубаху и лишь после этого присоединился к Попову.

Через несколько минут, молчаливым топочущим стадом, вернулись остальные этапники. Кулин едва смог сдержать невольную улыбку: после целого дня работы с носилками зеки походили уже не на бомжей, а на какую-то, следующую, еще более низкую стадию падения человеческих существ.

Николай поспешил покинуть умывальник, и к тому немедленно выросла кряхтящая очередь. Стянув сапоги и размотав вонючие портянки, Куль разлегся на шконке, лениво шевеля пальцами ног и вполглаза наблюдая за происходящим вокруг. Налим вновь развил бурную подготовительную деятельность. Он с независимым видом прохаживался по секции, подсаживаясь то к одному, то к другому зеку, и по всему было видно, что подготовка вечернего "спектакля" идет полным ходом. Николаю даже на какое-то мгновение стало жаль непутевого парня. Одним безрассудным поступком он порушил себе всю судьбу. Впрочем, эту судьбу он покорежил уже когда шел на свое преступление. Сейчас же он еще и усугубил свое падение.

Ужин прошел с видимым спокойствием. Уже по количеству бросаемых в сторону "петуха" взглядов он давно должен был бы понять, что происходит нечто неладное. Николай поражался его показному безразличию и недоумевал: неужели этот парень настолько уверен в себе, что не опасается пойти в одиночку против толпы возбужденных зеков? Или опущенный уже настолько устал прятаться, что раскрытие его масти дарует ему облегчение, несмотря на то, что весь оставшийся срок ему придется прожить в "петушатнике"? Или же он просто смирился со своей участью и не желает избегнуть ее хоть каким способом?

Едва добровольные баландеры утащили пустые бачки, как к Николаю пришли гости.

– Эй, Кулин… Тебя там кличут… – Сообщил один из этапников.

Обувшись, Куль вышел в коридорчик. Там его дожидался вчерашний знакомый Муха. Николай скользнул взглядом по его лицу, почел надпись на бирке:

"Мухалов В. 5 Отряд".

– Держи. – Щурясь, словно от яркого света, блатной щелкнул пальцами. Из-за его спины вынырнул щуплый мужичонка, который и подал Николаю объемистый мешок. Тот принял груз.

– И, запомни, Куль, – Муха сплюнул этапнику под ноги, – Мне до откидона целых пять месяцев…

– И что? – Разыгрывая непонимание поинтересовался Николай.

– Не дай Бог, ко мне в отряд попадешь! Сразу под шконку шифруйся!

Не дожидаясь ответа Кулина, Мухалов резко повернулся и загромыхал коваными подошвами по крутой лестнице. Его шестерка, шепнув: "Ой, и зол он на тебя!..", как будто это не было видно с самого начала, поспешил следом.

Притащив мешок в секцию, Кулин, не откладывая, решил ознакомиться с его содержимым. Сверху, россыпью, были навалены пачки "Ватры". Николай выстроил их перед собой на одеяле, пересчитал. Количество оказалось странным – 21.

Ниже обнаружился черные костюм и пидорка, точно такие же, в каких ходили местные блатари. В куртке, завернутая, обнаружилась пара обожженных яловых сапог. Их носкам кто-то придал, очевидно, по последней зековской моде, квадратную форму. Голенища оказались сложены гармошкой. Даже у приходившего Мухи наряд не был столь вызывающе крутой. Николай, усмехнувшись, отложил костюм и сапоги. Если он, этапник, сейчас напялит на себя эти обновки – беды не миновать. Не тот у него пока статус.

Еще в мешке нашлась пара теплого белья, черный хлопчатобумажный тренировочный костюм, по две пары шерстяных и простых носок, трое трусов.

Эти вещи Куль встретил с радостью. Такой подарок никогда лишним не будет.

На самом дне обнаружились бубен белого хлеба, несколько банок "завтрака туриста" и килек, кус маргарина, килограмма на полтора, две полуторалитровые банки яблочного повидла. Николай до сих пор не видел, чтобы повидло расфасовывали в такую тару.

Пошарив, на всякий случай, рукой в темных недрах баула, Кулин нащупал еще какой-то пакет. Даже на ощупь было понятно, что внутри него чай.

Не став доставать его, зек покидал все, за исключением одной пачки сигарет обратно. Николай уже давно ощущал на себе завистливые взгляды других этапников, которым до обладания таким богатством пришлось бы пахать несколько месяцев, и не хотел давать им повода поживиться за его счет.

Когда Куль засовывал обратно маргарин, в куске что-то подозрительно булькнуло. Николай не услышал звука, лишь пальцы ощутили, что внутри находится нечто жидкое переливающееся.

– Слышь, Куль…

Зек запихнул маргарин в мешок, завязал тесемки и лишь после этого посмотрел на говорившего. Это оказался один из пацанов, с которым чаще всего тусовался Налим.

– Чего тебе?

– Может, стиры подвигаем? – Предложил парень.

– Неохота. – Кулин встал.

– Да ты чего? – Возмутился молодой арестант, отступив на шаг, – Вон, какой блатной костюмчик отхватил…

– И что с того?

– Так в таких только авторитеты ходят. А любой авторитет по понятиям обязан игру начать, раз предлагают.

Формально парень был прав. Обладание блатной одеждой налагало на Николая и некоторые обязанности, в том числе и играть в карты по первому же приглашению. Но сам Кулин к блатарям себя не причислял и не собирался идти не поводу у всякого там молодняка.

– Я не блатной. – Отрезал Кулин, – И играть не буду! Пропусти.

Но парень прочно заступил дорогу:

– Как это не блатной? А прикид? Тогда, давай его на общак!

Николай прищурился, приподняв верхнюю губу и раздув ноздри. Он знал, что такая гримаса делает его лицо воплощением злобы. Пацан невольно отступил.

– Этот подгон пришел с воровского общака. Ты хочешь, чтобы я отправил его обратно? Еще есть вопросы? – Прошипел Кулин.

Замотав головой, парень ретировался.

Сопровождаемый шепотком, Николай протащил мешок к каптерке Сиволапова, постучал.

– Кого там хрен принес? – Приветливо отозвался шнырь.

– Чужие, блин! – Пошутил Кулин.

Стукнула щеколда, дверь слегка приоткрылась, и в образовавшейся щели возникла часть лица Сиволапова с глазом посередине.

– Чего приперся? – Уже без былой агрессивности спросил зек.

– Базар есть, впусти.

Шнырь отступил, потянув дверь за собой и Николай вошел в каптерку, волоча за собой подаренный Мухой баул.

– О, – Сиволапов криво усмехнулся, – Тебя, видать, воры подогрели…

– Как бы этот грев боком мне не вышел. – Прямо сказал Кулин.

– А чего такое?

Вместо ответа этапник развязал мешок, достал подозрительный кусок маргарина и водрузил на стол.

Ну, маргач… – Непонимающе пробормотал Сиволапов. – И что?

Кулин развернул брикет, достал из кармана ложку и черенком ковырнул маргарин посередине. Кусок распался на две части и шнырь присвистнул от увиденного. Внутри маргарин скрывал чекушку водки.

– Ну, чего мне с этим подогревом делать? – Указал Николай на бутылку.

– Ты хочешь от нее избавиться? – Осторожно поинтересовался шнырь.

– Да. – Кивнул Куль.

– Вообще-то… Я мог бы и взять. – Сиволапов покосился на Николая, но тот сохранял на лице непроницаемое выражение. – Это здесь в дефиците. Сам понимаешь… Вопрос в том, что ты хочешь в обмен…

– Чтобы этот кешер постоял у тебя до утра. А там я его на хранение отволоку.

– Добазарились! – Воскликнул Сиволапов. – Погоди, а другие продукты там есть?

– Есть.

– Так давай их в холодильник! Целее будут и не протухнут!

Разобравшись с воровским гревом, Николай лег на свое место. Пока он отсутствовал, в секции уже начались разборки. Сиволапов убежал сразу после того, как Кулин покинул каптерку и теперь никто и ничто не мешало беспредельщикам.

– Слышь, землячок, – услышал Николай знакомый голос. Говорил тот самый парень, который пытался завлечь Кулина в карточную игру. -…тут базар один гнилой ходит…

– А ко мне чего подсел? – Ответил потенциальный петух.

Николаю понравился голос Филонова. Спокойный, уверенный. Не похоже было, что его обладатель мог бы заняться крысятничеством.

– Так за тебя базар-то…

Подкольщик сделал паузу.

– И чего за базар?

– Что запорол ты на киче какой-то косяк…

– Порожняк. – Отрубил парень.

– И говорят, метку тебе сделали. На жопе.

После этих слов этапники, которые в самом начале наезда еще позволяли себе вполголоса переговариваться, теперь умолкли все.

– Порожняк. – Повторил Филонов.

– Так покажи, чтобы мы все убедились, что порожняк!

– Жопу тебе показать? – С расстановкой спросил этапник.

– Ну, да! Жопу!

– Мы в бане были? – Вдруг резко сменил тему Филонов.

– Ну.

– Так чего ты там не подсуетился? Или когда я на дальняк пойду…

– Ты, что, хочешь, чтоб я говно твое нюхал?! – Вскочил наезжающий.

– Это твое дело. – Пожал плечами Филонов.

– Нет, мужики, все слышали?

– Все! – Послышался нестройный гул.

– Да я тебя за такое!..

– Что? – Филонов тоже порывисто встал.

Парень стушевался. Он явно не знал, что ответить, но тут Николай расслышал громкий шепот Налима:

– Не дрейфь!..

– Хлебало разукрашу! – Выплюнул парень.

– Делай! – Громко сказал Филонов. Для наезжавшего пути назад уже не было.

Он сам навязался на драку и теперь должен был доказывать свою правоту кулаками.

Николай, который лежал, отвернувшись от места перепалки, решил посмотреть на драку. Филонов оказался не так прост, как подозревал недооценивший его Налим и исход сегодняшнего вечера уже не казался Кулину таким уж предрешенным.

– А фигли ты мне указываешь!? – Чувствуя поддержку, парень начал распаляться. – Указателем нанялся?

– Отвечай за базар. – Теперь уже Филонов пошел в словесную атаку. – Или ты не пацан?

– Я?! Не пацан?!

Наезжавший уже полностью вышел из себя и, нелепо махнув левой рукой, пытаясь отвлечь на нее внимание, резко выбросил вперед правый кулак.

Филонов успел шатнуться вбок и кулак со всей дури врезал по металлу шконки.

– Уй, блин!.. – Завыл парень и немедленно получил ответный удар в солнечное сплетение. Согнувшись, он отступил в проход между кроватями.

– Хватит, или добавить? – Спокойно спросил Филонов.

– Ах, ты, падаль! – Распрямившись, парень попытался пнуть противника в живот. Но расстояние оказалось слишком велико и тот, перехватив ступню, крутанул ее так, что нападавший не устоял на единственной ноге и рухнул на пол.

– Продолжим? – Филонов, уже не скрывая своих умений, встал в каратистскую стойку.

– Да я и не таких как ты мочил! – Хрипел парень, поднимаясь и занимая позицию напротив врага.

Все дальнейшее напомнило Кулину дешевый китайский боевик. Это была даже не драка, а избиение. Все удары Филонова достигали цели, когда его противник мог похвастаться лишь несколькими случайными попаданиями.

Всем, в том числе и Налиму, давно стало ясно, что такой боец не мог по доброй воле стать опущенным. Через несколько минут этих танцев Филонову надоело такое развлечение. Он провел серию ударов, от которых у противника в буквальном смысле опустились руки, и несильным тычком послал парня катиться по коридору между шконок.

Николай, считая, что уже все кончилось, приготовился отвернуться, но потеха, как оказалось, еще и не начиналась. Двое мужиков, наблюдавших за дракой с верхнего яруса, по знаку Налима, достали сапоги и ударили победителя. Один каблук пришелся на макушку Филонова, другой – на шею.

Каратист качнулся и тут на него одновременно налетело человек пять. Через мгновение несчастный оказался лежащим на полу, а озверевшие зеки били его ногами куда придется. Все это происходило в такой страшной тишине, что Николай не сразу сообразил, что Налим не только не отказался от намерения опустить парня, но и заранее спланировал весь этот трехактный спектакль.

– Хорош! – Тихо приказал Клим, и зеки моментально остановились. Филонов, чуть слышно стонущий, лежал на полу все еще прикрывая лицо ладонями, а бока локтями.

– На дальняк его! – Крикнул кто-то.

Избитого схватили за ноги и поволокли в направлении сортира-умывальни.

Кулин проводил глазами бесчувственное тело будущего пидора. Несмотря на позывы в мочевом пузыре, ничто не заставило бы Николая пойти облегчиться в ближайшие полчаса. Внешне Куль относился к актам мужеложства совершенно индифферентно, но внутри презирал обе, участвующие в них стороны. И, тем паче, не переносил сексуального насилия.

Дальнейшее оставило в памяти Николая странные обрывки противоречивых воспоминаний.

Он помнил, что лежал на спине, закрыв глаза. И вдруг помещение залил яркий свет. Он был настолько резок, что слепил даже сквозь смеженные веки.

Через мгновение Николай услышал Глас.

– Не прикасайтесь к этому отроку!

Говорила женщина. Слова были тихи, но, почему-то пробирали до костей своей неземной мощью, скрытой в этих простых звуках.

После этого послышался топот, испуганные вопли зеков. Мимо шконки Кулина кто-то промчался, хватаясь, для скорости, за вертикальные стойки кроватей.

– Атас! Менты!

– Шухер!

– По шконкам! Быро!

Грубый пинок по койке заставил Николая открыть глаза. Двое в военной форме направили на арестанта два мощных фонаря.

– Чего разлегся? – С блатными интонациями спросил один из прапоров.

Кулин моментально вскочил.

– Кто? – Осведомился другой краснопогонник.

Автоматически отбарабанив формулу представления, Николай продолжал стоять под лучами фонарей.

– Какая твоя тумбочка?

– Эта. – Указал Куль.

Один из прапорщиков занялся личным досмотром, прогладив заскорузлыми ладонями все тело зека, другой в это время занимался немногочисленными личными вещами Николая. Все содержимое тумбочки было вывалено на пол, прощупано и отброшено.

– Чисто. – Удивленно пробормотал прапор, занимавшийся Кулиным. – А у тебя, Синяк?

– Тоже.

– А ну, дыхни! – приказал Синяк Николаю.

Тот послушно выдохнул краснопогоннику в нос.

– Ну и воняет же у тебя!.. – Скривился прапор.

– Чего?

– Не бухал. – Констатировал Синяк.

– А ну, зычара, – шмонавший тумбочку схватил Кулина за лацканы робы, – признавайся, куда водяру заныкал?!

– Какую водяру, гражданин начальник? – Николай состроил мину оскорбленной невинности, – Я не при делах!

– Ну, смотри у меня, зычок! – Прапорщик еще раз для острастки встряхнул Кулина и выпустил ткань из кулака.

– А ну, сколько вас тут? – Синяк вышел в проход, прошелся взад-вперед по коридорчику. – Слышь, Черпак, кажись, одного нет…

– Точно. – Черпак потерял интерес к Николаю и присоединился к напарнику. – Шестнадцать должно быть. Где еще один? Эй, зычки, вас спрашиваю!

– Не знаем… – Послышалось с разных сторон.

– Я в дальняк загляну, – предложил Синяк и направился к туалету, – Может, ему от нашего появления днище пробило!

Хохоча над собственной шуткой, прапорщик зашел в сортир и оттуда, спустя мгновение, раздался громкий рык:

– Черпак, топай сюда!

– Нашли… – Пробежал по нарам тихий шепот.

Спустя минуту Черпак и Синяк появились вновь, уже волоча под руки потерявшего сознание Филонова. Штаны зека были спущены, но он еще оставался в трусах, видно насильники не успели начать свое черное дело.

Филонов застонал и, дернувшись в руках прапоров, выплюнул струю почти черной крови.

– Э, – Покачал головой Черпак, – Да его в больничку надо.

– Кто его так? – Сурово спросил Синяк.

Зеки подавленно молчали.

– Ну, зычки, шифруйтесь, блин! – Черпак погрозил этапникам кулаком. – Сейчас тут кум будет, и кто-то из вас, мудил, пойдет на раскрутку!

– Мы все тут повязаны! – Налим, едва прапорщики унесли блюющего кровью Филонова, вскочил на табуретку и замахал руками. – Если кто закозлит и расколется – все на него валить будут! А никто не скажет – и все чисты!

Может, он сам упал так неудачно…

Этапники кивали, соглашаясь.

Николай вновь лег, с трудом сдерживая желание подойти и разбить этому подленькому трусливому Налиму лоснящуюся самодовольством харю. Поймав себя на этой агрессивной мысли, Кулин несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, попытавшись успокоиться и вновь войти в состояние полнейшего безразличия.

Весь срок, который он провел в тюрьме, Николай свято придерживался этого, установленного им самим для себя, правила. Почему же сейчас, он с трудом смог сдержать порыв набить морду, и этим хоть как-то восстановить справедливость?

Размышления Куля прервал истошный вопль:

– Этап! Встать!

В сопровождении красного запыхавшегося Сиволапова пришел уже знакомый Николаю майор, начальник оперативной части. Он встал в проходе между кроватями и скомандовал:

– Этап, в одну шеренгу становись!

Зеки нехотя вышли из промежутков между шконками и составили относительно прямую линию.

Последовал очередной приказ:

– Согнуть руки в локтях, ладонями вниз!

Этапники подчинились. Кум быстро прошел по ряду, разглядывая костяшки кулаков. На мгновение он остановился напротив Николая, взглянул тому в лицо.

– А, осужденный Кулин! – Лакшин по-домашнему улыбнулся. – Что скажешь?

Ничего?

Куль только и смог, что кивнуть.

– Что ж, другого я от тебя и не ожидал, – вздохнул майор. – А вы, граждане преступники, что мне можете поведать?

Все насуплено смотрели в пол и затравленно дышали.

– Хочу вам сказать, граждане осужденные, что побои, которые кое-кто из вас причинил осужденному Филонову, уголовным кодексом квалифицируются как нанесение тяжких телесных повреждений. Делайте соответствующие выводы.

Кум дал зекам несколько минут на произведение умственной работы, после чего продолжил:

– Я-то все равно узнаю, кто это сделал. Из вас самих кто-нибудь, да стукнет. Так что, жду чистосердечного признания, смягчающего, как вы знаете, вину…

– И увеличивающего срок… – Невольно добавил Налим. Майор пригвоздил этапника взглядом к шконке, но от комментариев воздержался.

– Что, нет добровольцев?.. Последний раз спрашиваю. – Предупредил кум.

Ответом было то же затянувшееся молчание.

– Ладно. Я вас предупреждал. – Лакшин развернулся и пошел прочь. У дверей он остановился и обронил, словно, невзначай:

– А те, кто бил этого парня, ждите сюрпризов!..

Едва кум удалился, в секцию влетел провожавший его Сиволапов:

– Вы чего это, рожи козлиные, творите?! – Заорал шнырь во всю глотку.

– Ты сам-то кто? – Нагло осклабился Налим. – Косяк нацепил, думаешь, на нормальных мужиков можешь наезжать?!

– Это кто тут нормальный мужик? – Сиволапов подскочил к Климу и чуть ли не боднул того лбом в нос. – Это ты, что ли, нормальный мужик, блатота недоделанная?

Попов выдержал взгляд в упор и процедил сквозь зубы:

– Я с кумом чихнарку не глушил. И глушить не собираюсь.

– Ха, с кумом! – Шнырь отступил на шаг. – Ды, чего, такой наивный? Думаешь, Лапша с тобой разбираться будет? Хрен там! Сейчас сюда авторитеты подвалят – они-то тебе кожаную пилюлю и пропишут!

Налим отшатнулся. Даже в тусклом свете шестидесятиваттной лампы было видно, как он побледнел.

И правда, не прошло и десяти минут, как в карантинку ввалилась толпа из пяти человек. Николай, уже привыкший оценивать зеков по внешности, сразу определил статус каждого из вошедших. Главным был один, Куль видел его, когда ходил на разборки к Крапчатому. Четверо других, хотя и были одеты как блатные, являлись "торпедами", бойцами.

– А ну, мужички-беспредельщики, стройся, блин! – Гаркнул блатной. Этапники, недоуменно поглядывая на визитеров, выполнили команду.

– Я – Колесо. – Представился зек, – А эта братва – мои помощники. Детекторы лжи, блин. Ну, кто тут косяки порет?

Не дожидаясь ответа, Колесо мотнул головой. Двое боевиков вышли вперед.

Один пробежал в начало строя, второй остался вначале.

– Сперва, – маленький урок. – Предупредил блатной.

"Торпеды" немедля приступили к делу. Каждый из этапников получил по мощному удару в грудину. Николай тоже получил свою порцию. Дыхание у него на миг перехватило, но он, в отличие от многих, удержался на ногах.

– Ну, кто тут основной? – Глумливо спросил Колесо после конца экзекуции.

– Вон тот. – Протиснувшийся между бойцами Сиволапов указал на Попова. – Он всех подзуживал.

– Утухни, косячник! – Цыкнул на него блатной и шнырь испарился. – Без тебя разберусь.

Колесо, покачиваясь, словно шел по палубе во время шторма, приблизился к Налиму:

– Так это ты, в натуре, чувачка грохнул?

– Так малява была… – Промямлил Клим.

– Что за малява? – Чуть ли не ласково спросил блатарь.

– Что петух он…

– Петух дырявый, или как?

– Что он с хаты ломанулся, когда его хотели за крыску отпидорасить.

– И чего, в маляве фамилия была прописана?

– Нет, только погоняло и приметы. – Попов, завороженный длинным разговором, ощутимо успокоился.

– Какие приметы?

– Ну, среднего роста, темный…

– А, братва, – Обернулся Колесо, – Это и ко мне подходит!

Бойцы дружно заржали.

– Ша! – Тихо сказал блатной и смех немедленно прекратился. – А погоняло какое? – Он вновь пристально уставился на Налима.

– Филя.

– И ты стопудово уверен, что тот пацан был пидором? – Теперь в голосе блатного сквозило такое холодное издевательство, что Николай, слушая этот базар, невольно поежился.

– Так фамилия у него… – Начал Попов и вдруг он осознал сказанное ему, – Почему был… – Внезапно охрипнув, прошептал Клим.

– А кончился он в больничке. Ну! Отвечай, косячник!

Этапник попытался совладать с собой, выпрямился и, как мог твердо сказал:

– Уверен.

– А я, брат, не уверен. – Хищно улыбнулся Колесо. – И что теперь делать?

Не дожидаясь ответа Налима, блатарь резко повернулся и его локоть угодил точно в солнечное сплетение Клима. Тот выпучил глаза и судорожно стал пытаться вдохнуть.

– Я повторяю вопрос: что мне с тобой делать?

– Не знаю. – Выдохнул Налим.

– Странно. – Блатной вновь растянул губы в улыбке. – А я, почему-то, знаю…

Колесо вновь подал знак и двое "торпед" подхватили Попова под руки и поставили его на колени перед блатным, зажав нижнюю челюсть. Налим уже понял, что с ним хотят сделать то же самое, что он недавно планировал сотворить с Филоновым и принялся отчаянно вырываться. Но один из бойцов, пресекая попытки сопротивления, сдавил Климу шею и тот, лишенный воздуха, вскоре обмяк.

Колесо медленно, наслаждаясь каждым движением, приспустил брюки и на свет показался его член, украшенный на головке какой-то татуировкой. Взяв пенис в руку, Колесо приблизился к Попову вплотную и несколько раз провел головкой по губам опускаемого.

– Вот и все, мужики. Принимайте девку! – Расхохотался блатной. Боевики отпустили Налима и тот повалился на пол.

– А теперь, – продолжил Колесо, – будем разбираться с остальными…

Разборка оказалась чрезвычайно простой. Блатной подзывал к себе всех этапников по очереди и задавал единственный вопрос: учавствовал ли тот в избиении? После утвердительного ответа, "торпеды" наносили несколько ударов по зеку, в качестве наказания за неправомерные действия. Если же ответ был отрицательный – удары сыпались все равно, но меньше. Мотивировалось это тем, что мужик видел, что творится беспредел, но не нашел в себе смелости вмешаться. Не избежал общей участи и Кулин.

Колесо узнал вчерашнего посетителя вора в законе и собственноручно несколько раз провел свой любимый удар локтем в грудину.

– Что же ты, мужик? – Тихо спросил Колесо, – За себя стоишь, а к другим беспредел допускаешь?

– Я отвечаю только за себя. – Выдавил из себя Николай.

– Нельзя так. – Проникновенно пожурил его блатной, – А то, видишь, что выйти может. Пришлось за чужой косяк терпеть.

– Я учту. – Пообещал Куль.

Наконец, блатная компания свалила, и этапники вновь оказались предоставлены сами себе. Тут же бывшие прихлебатели Налима окрестили того Надей и принялись уговаривать нового пидора "хапнуть писю", суля за это золотые горы.

Николая это уже не интересовало. Он лежал, думая о справедливости и возмездии, пока не уловил разговор своих соседей. -…Да, говорят тебе, менты потом привалили!

– Так почему его пидорасить бросили?

– Блин, я тебе русским языком втолковываю – привидение пришло!

– Да брось, ты, чепуху городить! Какое еще привидение?

– Баба сияющая. Прям из стены выплыла. Посмотрела на нас всех и говорит, оставьте, мол, этого пацана! Мы и ломанулись!

– Да, брось, не слышал я ничего!

– Да, блин, кого хошь спроси! Все, кто в дальняк ходил ее видели! И голос слышали. Нежный, такой, а сила в нем – нечеловеческая!

Кулин тут же вспомнил тот, поразивший его, ослепительный свет, который пронизал его тело сразу перед приходом прапорщиков, пробирающий до самой глубины естества голос.

Действительно, думал Николай, свет появился раньше, чем привалили краснопогонники с фонарями. Неужели это действительно был призрак и он, в смысле, она, а не неизвестный стукач, донесший о водке в греве, спас Филонова от изнасилования?

– Эй, Надя, или как тебя там?! – Возникший в секции Сиволапов постучал шваброй, которую он держал двумя пальцами, по стоящему на полу ведру, с высовывающейся из него тряпкой. – Принимайся за половую жизнь!

– С какого хрена? – Огрызнулся опущенный, и тут же получил пинок по копчику:

– Работай, давай, пидарюга!

Сопровождаемый ухмылками, Клим понуро поплелся к шнырю, взял швабру.

– В первую голову смой кровюку, а то растопчут. – Дал ценное указание Сиволапов. – Через полчаса проверю. Чтоб пол блестел как котовьи яйца! Все ясно?

– Все… – Вздохнул Надя.

Николай выпустил гантели и они, прокатившись по усталым пальцам, мягко шлепнулись на пол. Как же он мог забыть о том происшествии с привидением?

Впрочем, усмехнулся Куль про себя, память – странная штука. Краска, следы в металле, вот и всплыл эпизод в карантинке и урок, который ему преподал Колесо.

Встав, Кулин ощутил приятную ломоту в мышцах. Он потянулся, хрустнув суставами, поднял гантели и перенес их на место.

В бане, после обработки всего себя мочалкой, бесконвойник несколько минут нежился под контрастным душем, включая то кипяток, то ледяную воду.

Наконец, вытершись и надев свежее белье, Николай спустился к Шатуну.

Уже проходя по ремонтному цеху, Куль обратил внимание сперва на пронзительную тишину а затем, посмотрев на молчащие станки, и странную пустоту помещения. Зеков не было.

В небольшую каптерку бригадира, оказалось, набилась вся вторая смена.

Преодолев сопротивление зека, подпиравшего дверь изнутри, Николай проскользнул внутрь и, первое, что он услышал, было:

– Я отказываюсь не вообще от работы, а от работы здесь!

– Тебе моя бригада чем-то не угодила, или как? – Куль узнал голос Волжанина.

– Нет, – отвечал зек, – Мужики у нас ништяк, а вот место… Ну не могу я за станком стоять, когда вокруг мертвяки шастают!

Зеки, поддерживая, загудели.

– Да вся промка, почитай, на костях стоит! И раньше тут всякая бесовщина иногда творилась. Но это же не повод из бригады уходить! – Пытался урезонить мужиков Михаил, но бригада уже уперлась, и на увещевания не поддавалась.

– Нет! Баста! Снимаемся, а там будь что будет!

– Кто же вас снимет?

– А сами!

– Вот и погрузитесь всей сменой в трюм!

– Да хоть в трюм, да без следов этих светящихся!

– Может, они радиоактивные!? Мне яйца дороги пока…

– Ну, мужики, – вздохнул бугор, – делайте, как знаете. А я тут остаюсь. За вас, трусов, работать буду!

Зеки, вполголоса переговариваясь, прошли мимо опешившего Кулина и тот остался наедине с Волжанином.

– Нет, ты слышал? – Шатун, потрясая кулаками, заметался по каптерке. – Вся смена в отказ! Конец света!

– Слышал. – Николай присел, и уставился в пол.

– Не понимаю! – Бесновался бригадир. – Ничего не понимаю! Раньше что было?

Стуки, там, непонятные, стоны. Кто их в этом грохоте слышал? Так нет, надо было следы оставить! Нет, ты скажи, на фига это этим призракам надо? Или, в натуре, скоро здесь все провалится к ебеням?!

– Провалится. – Сказал Кулин, все еще находясь под впечатлением воспоминаний.

– Что? Что ты сказал? – Волжанин застыл посреди помещения.

– Я сказал, что скоро здесь все провалится. – Со вздохом ответил Николай.

– И ты туда же!.. – Махнул рукой Михаил. – Может, хоть ты объяснишь мне, что тут творится?

– Я и сам не знаю… – Медленно проговорил Куль. – Но носится что-то такое в воздухе. Стрем непонятный. Да ты и сам, наверняка, все это чуешь.

– Ох, чует мое сердце, разморозят воры зону! – Воскликнул бугор и с размаху сел на взвизгнувший стул.

– С чего ты взял? – Удивился бесконвойник. – Вроде, повода никакого нет…

– Нет повода? – закачал головой Шатун. – А трупаки каждый день? А призраки в жилке? Ворам-то по хрену из-за чего бучу затевать. Это они всегда в выигрыше, а мужик – внакладе!

– Наверное, ты прав… – Задумчиво проронил Куль.

– Ха, наверное! – Передразнил Волжанин. – Точно тебе говорю. Раз пошли такие дела – жди бунта!

– Да, и семейник мой… – Николай вовремя сообразил, что слишком расслабился и едва не выболтал совершенно, на самом деле, постороннему человеку, о выкидухе, -…тоже что-то такое говорил. – Закончил фразу бесконвойник. – Ладно, погнал я, пока твои гаврики шухер на вахте не устроили.

– Ага. – Кивнул Шатун.

Николай, спрятав пакет с деловьем, направился было к выходу с промзоны, но вовремя вспомнил, что завтра воскресенье, нерабочий для бесконвойников день. Оглядевшись, Кулин зашагал в противоположном направлении. Рядом со складом у него был тайник, который, за время работы в седьмом отряде, не раз выручал Николая. Курок оказался пуст и бесконвойник, забросив туда пакет, задвинул стальную плиту, присыпал валявшимися в изобилии вокруг стружками, и лишь после этого пошел сниматься.

Около будки уже стояла небольшая толпа. Кулин просочился мимо мужиков и буквально нос к носу столкнулся с капитаном Князевым, начальником промышленной зоны.

– Еще один бесконвойник! – Всплеснул руками капитан. – Для вас промзона что, медом намазана?

– Да я, Николай Терентьевич, сполоснуться заходил. – Куль показал целлофановый мешочек с постиранными носками и трусами.

– Чего ты мне всякую дрянь под нос тычешь!? – Возмутился Князев. – Проваливай отсюда. Ишь, чистюля выискался!

Несмотря на недвусмысленный приказ вышестоящего по званию, прапорщик Рупь все же обшмонал Николая и, убедившись, что ничего запрещенного зек с собой не тащит, кивнул нарядчику:

– Вычеркивай. – И добавил уже шепотом, – Уговор не забыл?

Бесконвойник несколько раз кивнул и чуть ли не бегом пустился в отряд.

После вечерней проверки пришла пора второго ужина с неизменным чаепитием и перетиранием подробностей ушедшего дня. Семихвалов был понур. Его даже не растормошила история про радиоактивные следы привидения в ремонтном цехе.

– Все хуже и хуже. – Только и проронил Петр на этот рассказ Кулина.

– Что?

– Да все. – Неопределенно вздохнул семейник. – Пойдем спать.

Согласившись, Куль отправился на боковую. Но, то ли от слишком крепкого чая, то ли от излишней усталости после тренировки, сон никак не приходил.

Николай, лежа с закрытыми глазами, ворочался с боку на бок, до тех пор, пока не увидел пробивающийся под веки зеленоватый свет.

Он открыл глаза. В проходе стоял призрак. Уже знакомая по вчерашней ночи, женщина, облаченная в полупрозрачную хламиду. Она поманила бесконвойника пальцем, и Николай, медленно встав, как сомнамбула, пошел к привидению.

Но та, не перебирая ногами, прямо по воздуху, полетела прочь. Кулин ускорил шаг, потом побежал, но не мог догнать висящий впереди призрак.

На какое-то мгновение до зека дошло, что он мчится уже достаточно давно и, при такой скорости, давно должен был бы наткнуться на стену, но стены почему-то не было, и Куль все бежал и бежал по ставшему бесконечным проходу между двумя рядами зековских кроватей пытаясь настигнуть ускользающую женщину.

Вдруг она остановилась. Николай, по инерции сделал еще несколько шагов и обнаружил себя в незнакомом помещении. Оно больше походило на подвал, серое, пыльное, если бы не солнечный свет, просачивавшийся сквозь щели в кирпичной кладке. Солнечный?

И Кулин понял, что уже спит.

Женщина стояла на конусообразной куче, похожей на застывший цемент. Сквозь нее виднелась стена с несколькими арками, в которых, на невысоких колоннах, обретались обломки каких-то статуй. Монашка молчала, улыбалась и источала несильное сияние.

Бесконвойник, уже сознательно сделал шаг вперед:

– Глафира?

– Николай… – Зажурчал голос привидения. – Я избрала тебя…

– Зачем? – Куль, в возбуждении,, всплеснул руками. – Почему я?

– Ты подходишь…

– Нет! Ты ошибаешься! – Зек уже чуть ли не кричал в голос. – Я не тот, кто тебе нужен! Я – сам -за себя! Сам за себя! Ты понимаешь?! Я ни во что не хочу вмешиваться!

– Поздно… – Горестно -вздохнула монашка. – Тебе не переломить судьбу.

– Какую, к… – Николай -вовремя сдержал матюги, – Судьбу? Я сам ее делаю!

Сам! – Закончил -он уже без былой уверенности.

– Тебя овевает ветер магии. – Прошелестела Глафира.

– Брось! – Рассмеялся зек. – Бред все это. Я же сплю…

– Вспомни, как ты попал в сие узилище?

– Ну, книгу старую спер… – Пожал -плечами Николай.

– Это была магическая книга. – Голос призрака взлетел под сводчатый потолок и оттуда всей мощью обрушился на Кулина так, что тот едва удержался на ногах. – И это она избрала тебя…

– Но я даже строчки не смог прочитать! – Попытался возразить бесконвойник.

– Там "-шифр какой-то…

– Вспомни… – Гипнотически проговорила монашка. – Тебе -ведь она была не нужна, однако ты взял ее – Ну, да… Сам не знаю, что на меня нашло…

– Это была магия. Книга увидела в тебе истинного хозяина…

– Ну, ладно, я сплю, значит, тут все возможно… Но когда я проснусь…

– Все останется, как было. – Заверило привидение. – У тебя есть миссия. И ты выполнишь ее. А сейчас, тебе пора…

Глафира взмахнула широкими рукавами, и Кулин почувствовал, что его буквально утягивает назад. Он, от неожиданности вскрикнул, и… Вскочил на кровати, изумленно озираясь.

В следующее мгновение здание монастыря содрогнулось.

4.

Кум и отказники.

Теперь, после визита на женскую зону, легенда, рассказанная замполитом, полковником Васиным, получила недвусмысленное подтверждение. Игнат Федорович уже на все сто пятьдесят процентов был уверен в существовании не только тайных проходов в стенах монастыря, но и в наличии тоннеля, соединяющего две зоны.

Единственное, что никак не мог понять Лакшин, так это то, как конкретно происходят сношения, в том числе и половые, между лагерями. Ведь их разделяет порядочное расстояние и путь туда-обратно должен занимать не один час, как резонно отметила врач Широкогорлова.

Предположим, размышлял майор, они встречаются где-то посередине. Но как же тогда быть со стонами, доносящимися с четвертого этажа? Не на такси же привозят этих зечек?

Дойдя до этого пункта в своих мыслях, кум усмехнулся. На одном из ежегодных курсов повышения в Хумске, был доклад, посвященный необычной попытке побега. Тогда зеки, сооружавшие подкоп, мало того, что оснастили его электрическим освещением, но и проложили рельсы, пустив по ним вагонетку. А чем местные умельцы хуже тех? Пусть, в порядке бреда, но можно предположить, что они смогли проложить своеобразный метрополитен по уже готовому тоннелю?

Игнат Федорович покачал головой. Нет. Откуда в жилой зоне можно взять, без малого, пятнадцать километров рельс? Этот вариант тоже отпал, как тупиковый.

Но как-то же они сообщаются! Признав несостоятельность всех своих логических построений, Лакшин хлопнул себя ладонями по бедрам. Парадокс.

Зеки с зечками устраивают оргии у него под носом, а он, начальник оперативной части, ничего не может с этим поделать! Не может даже понять, как у них это получается!

В дверь тихо постучали. Пришел Исаков. Оперативник привычно окинул взглядом стол в поисках "лишних" предметов. Не найдя их, он пригласил Котла.

Беседа с завхозом оставила у Игната Федоровича двойственное ощущение досады и радости. Наконец, впервые за несколько прошедших дней, стало ясно, у кого конкретно находится дневник Гладышева. Шмасть и Пепел. Неразлучные дятлы.

Игнат Федорович встал, подошел к темному провалу окна. Оперевшись кулаками на узенький подоконник, он некоторое время смотрел на промзону, по "улицам" которой, под мощными ртутными лампами, по неведомым ему, Лапше, делам, сновали неугомонные зеки. Впрочем, майор уже давно научился угадывать, кто из арестантов идет, как пишут в официальных бумагах, по производственной необходимости, а кто обделывает свои темные делишки. Вот идет осужденный.

Руки в карманах куртки, головой не крутит, весь вид выражает спокойствие и незаинтересованность всем окружающим. Наверняка направляется чифирить и договариваться о чем-то. Другой чуть ли не несется, сломя голову, при этом не забывая, как бы невзначай, хлопнуть себя по спине. Этот, точно, шестерка. Тащит только что купленный чай, наличие которого и проверяет, ежеминутно трогая спрятанный за поясом пакет. Третий, ссутулившись, тащится, едва переставляя ноги. Тут вариантов несколько. Или его кинули на деловье его же братаны-зеки, или проигрался, либо идет выполнять поручение бригадира.

Понаблюдав так минут десять, Лапша вернулся на свой стул, решив, что дал своим мозгам достаточный отдых. Теперь следовало продумать стратегию по отношению к шнырям. Если вызвать их сразу и спросить в лоб они, конечно, отдадут и дневник, и расскажут душещипательную историю его поисков, присовокупив, что только и искали подходящего момента, чтобы выложить все куму. Если же не торопить их, то, вполне возможно, они, как это уже несколько раз бывало, сами полезут в эти тайные проходы и что из этого выйдет – один Бог ведает. Существует, конечно, вероятность, что выползут они оттуда живыми. Но, как подозревал Игнат Федорович, эта вероятность была исчезающе малой.

Еще одним чисто гипотетическим предложением было и то, что шныри пустят вперед кого-то из своих подогретых. Но кум почти сразу отмел этот вариант.

Вряд ли кто-нибудь, кому дорога своя шкура, ринется невесть куда, где уже были убиты двое. Другой вариант, что туда можно заставить идти в исполнение какого-либо долга. Но, Лакшин знал это точно, в карты шныри не играли, а за обычный косяк верная смерть не положена. Существовал и третий тип, которого Шмасть и Пепел могли подтолкнуть к посещению внутристенных проходов. Дурак, или неопытный, плохо разбирающийся в обстановке зек. Тот, кого можно было взять на "слабо'". Однако, как совсем недавно убедился Игнат Федорович, в восьмом отряде контингент подобрался ушлый. Были, конечно, и простоватые мужики, но излишним любопытством и авантюризмом никто не страдал, да и отпор шнырям, наезжающим не по делу, мог дать всякий.

Кум покачал головой, подтверждая свои мысли. Нет, "мясо" засылать шныри не будут. Сами ломанутся. Но тогда…

Игнат Федорович помял двумя пальцами подбородок. Если зарядить завхоза проследить за помощниками? Справится ли? Исаков туповат, трусоват и услужлив. Он вполне может выполнить такую задачу, особенно если не дать ему возможности поразмышлять. А поводом для встречи может послужить вечерняя проверка. Решив так, начальник оперчасти уже довольно потирал руки, как дверь в его кабинет без стука отворилась, и на пороге возник взъерошенный Рупь.

– Товарищ майор, там зеки бузят! – Прокричал прапорщик.

– Не ори, ты, так! – Повысил голос в ответ Лакшин. – Где? Какие зеки?

– Пятидесятая бригада сняться хочет!

– Почему?

– Привидения, говорят, замучали… – Пожал плечами Рупь.

– Чего, чего?.. – Наклонился вперед кум.

– Да я-то что? Я говорю, что зычки базарят. Привидения!

– Пойдем. Быстро.

Вскочив, Игнат Федорович одернул китель и поспешил вслед за прапорщиком к входу на промышленную зону. Там, на вахте, действительно стоял гвалт.

– Снимай, давай! – Кричали арестанты, выстроившиеся, как полагается, в колонну по пять.

– Погодите вы, мужики! – Нарядчик промзоны всем телом навалился на "вертушку", вцепившись в нее обеими руками. – Рупь за кумом побежал же уже.

Сейчас кум придет и разберется!

– Кум уже здесь. – Сообщил Лакшин, положив ладонь на плечо нарядчика. Тот, даже не вздрогнув, слегка повернул голову, и, убедившись, что слух его не подвел, с теми же интонациями, выпалил:

– Добрый вечер, гражданин капитан. – Вновь повернувшись к зекам, нарядчик продублировал сообщение оперативника:

– Вот, мужики, и Игнат Федорович. Все к нему.

Тотчас весь строй заговорил разом:

– Гражданин начальник!..

– Не можем работать!..

– Что за дела!?..

– Что ему еще в голову взбредет!..

– Тихо!!! – Изо всех сил гаркнул Лакшин, скрестив руки над головой.

Арестанты умолкли.

– Где бугор?

– Там остался. – Ответил кто-то.

– А вы, почему нарушаете? – Спросил оперативник и, понимая, что вновь может разразиться хай, ткнул пальцем в ближайшего зека, на бирке которого значилась фамилия Невротенко. – Ты говори.

Мужик кашлянул, прочищая горло, и затараторил:

– Как можно работать, когда по цеху твари потусторонние шляются? Они, вон, сегодня следы оставляют, а завтра, хрен их разберет, может, нам бошки пробивать будут полтергейстами своими!..

– Постой, – Прервал кум эти излияния, – Что за твари?

– Дык кто их знает? Бабы всякие. Это ежели по следам судить…

– Глашкой кликать! – Донеслось из строя.

– И что за следы? – Поинтересовался Игнат Федорович.

– Нормальные следы. – Пожал плечами Невротенко. – Токмо она по железу, как по песку какому ходит…

– И светятся. – Выкрикнул голос.

– Да, точно. Свет от этих следов идет зеленый такой. Мы-то чего? Мы работать завсегда. А ежели там радиация? Мы ж не на урановых рудниках. Нам еще детей делать!

– Так. – Резюмировал Лакшин. – Стойте здесь. Я сам схожу посмотрю.

Зеки расступились перед кумом, и тот пошел в ремонтный цех. Там, в одном из углов уже стояли двое. Кум узнал нескладную высокую фигуру капитана Князева. Рядом с ним склонился над чем-то бригадир ремонтников Михаил Волжанин. Майор обратил внимание, что лица их казались неестественно зелеными.

– Ну, что тут такое? – Лакшин подошел к начальнику промзоны и бугру.

– А вот, сам посмотри. – Князев распрямился и указал ладонью на пол. Там, испуская то самое зеленоватое сияние, о котором говорили зеки, и которое окрашивало лица этих двоих, тянулась цепочка миниатюрных следов.

– Что за чертовщина! – Воскликнул Игнат Федорович.

– Вот, и мои мужики так сказали. – Невесело усмехнулся Волжанин.

– Когда это появилось? – Спросил кум у Шатуна.

– Как пришел – они, вроде, уже были. – Насупил брови Михаил. – А как стемнело слегка, светиться начали.

– Есть у нас счетчик радиации? – Теперь майор повернулся уже к Николаю Терентьевичу.

– Не знаю. – Капитан нескладно махнул руками. – Может, в части есть? Или у Поскребышева…

– Так что с бригадой делать будем? Снимать? – С этими словами кум выжидающе посмотрел на Волжанина, но бригадир, почувствовав на себе этот взгляд, сделал вид, что разговор его не касается, и принялся усердно рассматривать таинственные следы.

– Как, работа у вас есть? – Поинтересовался Князев.

Шатун неопределенно развел руками:

– Она всегда есть. С таким-то оборудованием.

– Я тебя про сейчас спрашиваю. – С некоторой угрозой в голосе пояснил капитан.

– Срочного ничего.

– Тогда – снимаем. – Решил Николай Терентьевич.

– Согласен. – Кивнул кум. – Цех запереть, и пока эти отпечатки не проверят на радиоактивность – никого сюда не пускать.

– Но это же… – Князев поднял брови.

– До утра понедельника. – Закончил за капитана Игнат Федорович. – Все равно завтра – выходной.

Пока капитан ходил в свою контору за ключами, кум и Шатун стояли у закрытых ворот обесточенного цеха. Бригадир понуро курил, а Лакшин, верный себе, пытался понять, о чем же думает этот заключенный.

– Интересно… – Как бы сам для себя, проговорил майор. – Почему это следящее привидение облюбовало именно ремонтную?

Волжанин не отреагировал.

– Или, – продолжал вслух размышлять Игнат Федорович, – такое уже случалось и в других местах?..

Судя по тому, как невольно напрягся бугор, крючок сработал.

– А если "да", то почему я об этом ничего не знаю?..

– Да кто же вам такое скажет!.. – Михаил сплюнул. – Вы же сразу подумаете, что мужик дряни накурился!

– А, может, и не подумаю…

– Проболтался. – Грустно констатировал Шатун.

– Ну, договаривай… – Стараясь придать голосу искреннюю сердечность, кум попытался подбодрить мужика. – Я знаю, не стучишь ты. Так и это не стук…

Сам подумай, кому лучше, если все обшугаются и никто на работу не выйдет? В жилке же не продохнуть будет… Да и лари кончатся…

– Вы, гражданин майор, меня не агитируйте. – Осужденный выкинул окурок и размазал его носком сапога. – Я сам за порядок. А на счет доносов…

Короче, загляните в котельную и во второй цех.

– Спасибо, Шатун.

Пока бригадир таращил глаза не Лакшина, прибежал Николай Терентьевич. Он запер ворота, наклеил на замочную скважину листок бумаги со своей подписью и, отступив на шаг, полюбовался своим произведением.

– Годится. – Удовлетворенно кивнул Князев. – Ну, Волжанин, не дожидайся проверки, снимай своих гавриков.

Игнат Федорович хотел немедленно посетить названные бригадиром места, но радио голосом майора Семенова объявило, что пришла пора зекам построиться на плацу. А оперативник непременно хотел почтить присутствием это мероприятие.

Вместе с ДПНК, Василием Семеновичем, Лапша неторопливо прошел мимо строя осужденных. Некоторым, чтобы как-то оправдать свое неожиданное присутствие на проверке, пришлось сделать замечания за внешний вид. Одного, нетерпеливого арестанта, майор лишил "ларя" за курение в строю. Другого, расхристанного арестанта, от которого за версту разило спиртным, прапорщики немедленно отвели на вахту. Это, хотя и ненадолго, но задержало продвижение Игната Федоровича к его цели.

Наконец, процессия добралась и до восьмого отряда. Вперед вышел Котел и по форме доложил:

– Гражданин дежурный помощник начальника колонии, восьмой отряд, в количестве шестидесяти трех человек, на вечернюю проверку построен. На промзоне – тридцать два, больны четыре. Отсутствующих без уважительной причины нет.

Семенов посмотрел на сверочную доску, сопоставляя сказанные числа с теми, что были у него записаны. Прапора быстро пересчитали зеков, доложили о результате майору.

Пока шел счет, кум подошел к Исакову и недовольным тоном громко спросил:

– Почему строй такой неровный?

– Отряд! Подровняйсь! – Выкрикнул завхоз.

– Ночью проследи за шнырями. – Шепнул Лакшин и демонстративно отвернулся, не проверяя, какую реакцию вызвал его приказ.

Дело было сделано, но Игнат Федорович прошел до конца строя, занимаясь рутинной работой. Когда же последний арестант переступил порог локальной зоны, оперативник опять направился на промку.

В котельной, где работали зеки из того же пятого отряда, Лакшина встретил густой серный запах и удушающая жара. Трое кочегаров, распивающих чай на столике рядом с огромной кучей угля, увидев кума, даже не шевельнулись, понимая, что уже взяты на заметку.

– Ну, мужики, – приветливо улыбнулся кум, – как работается?

– Жарковато, – ответил один из зеков, – а так, ничего…

– И никаких странностей?

Мужики, тревожно переглянулись.

– Да, все как обычно…

– Точно? – Не унимался Игнат Федорович. – Никакой бесовщины?.. Ничего непонятного?..

– Стукнули. – Догадался, и тем самым выдал себя, почти квадратный, в своей широченной, несмотря на температуру, телогрейке, зек.

– Стукнули. – Согласился оперативник. – А теперь, рассказывайте.

– Тут вчера ночью девка из топки вылезла. – Сказал квадратный.

– Да чего ты гонишь!? – Возмутился кочегар, первым ответивший Лакшину. – Не вылезла, а вылетела. Я уж думал, угля переборщили, что язычина такой хлобыстнул, ан нет, девица.

– И что дальше? – Спросил кум.

– Вылетела она. Зависла прямо тут, над углем. Ну, думаю, сейчас подожжет тут все к чертям! И тут смотрю, а огонь-то у нее холодный!

– Это я почуял, а потом тебе сказал! – Встрял третий кочегар.

– Ладно! Разница-то какая? Так вот, висит она, все на ней такое прозрачное, я прямо сеанс словил!

– Ага! – Усмехнулся квадратный. – Тебе все между ног бабе пялиться!

– Не перебивай! Так вот, тряпка на ней прозрачная, да и сама просвечивает.

Ну, я и смекнул, что это призрак. Тут мужики базарили, что они иногда в полнолуние появляются. Кстати, что там на дворе?

– Вторая четверть. – Вспомнил Игнат Федорович сегодняшнюю фазу луны, которую видел на своем перекидном календаре.

– Странно. – Отреагировал зек. – Так о чем это я? Ага! Так этот призрак висел-висел, а потом и говорит: "Завтра беда будет!" Да, так и говорит.

– Да, не так она сказала! – Вновь подал голос третий кочегар. – "Ждите завтра большой беды!" Вот как она сказала!

– Ну и что? Суть-то одна! – Первый кочегар пожал плечами. – Дальше.

Проговорила она это и сгинула, как не бывало. А я опосля полазил, где она там висела, и вот что нашел…

Зек достал из-за пазухи кусок угля, на котором даже в пляшущем свете пламени отчетливо просматривались отпечатки пальцев небольших ножек. Игнат Федорович принял камень, придирчиво вгляделся в следы. Ему показалось, что в них просматривались даже папиллярные линии.

– Я возьму это. – С утвердительной интонацией выдавил из себя кум. От такого непосредственного прикосновения к метафизической тайне Лакшину стало несколько не по себе.

Когда майор разглядывал светящиеся следы, разум его бунтовал, но какая-то его часть, ответственная за сохранение рассудка, внушала мозгу, что все это чепуха. Теперь же Игнат Федорович понял, что происходящее уже не чушь, а какая-то система. И от этого понимания Лапшу охватила жуть.

– Возьмите, гражданин майор. – Ухмыльнулся кочегар. – Один хрен, в топку пойдет.

– Хорошо, работайте, мужики…

Попрощавшись так, оперативник, на негнущихся ногах, покинул котельную.

Промозглый ночной ветерок моментально остудил горящее лицо Игната Федоровича и, как ему показалось, выдул из его головы щемящую тревогу.

Во втором цеха работа не то чтобы кипела, а шла, подвластная какому-то неторопливому, но четкому ритму. Здесь трудились бригады нескольких отрядов и кум, присмотревшись к передвижениям ближайшей группы мужиков, сразу вычислил, кто ими руководит.

Старший смены издалека заметил приближение Лакшина и немедленно начал высматривать, нет ли на вверенной ему территории каких-нибудь нарушений.

– Как работается? – Равнодушно спросил Игнат Федорович подойдя вплотную.

– Норму делаем. – Чуть повысив голос, чтобы перекрыть шум работающих станков, ответил арестант.

– И как, все нормально? Ничего такого, из ряда вон выходящего, не случалось?

Зек отрицательно помотал головой.

– А если подумать?

– Да, попал тут один в непонятку…

– Кто?

– Лукьянов.

– И что за непонятка?

– Рожи ему везде стали мерещиться.

– И все?

– И этого хватило. Едва заставил его за станок вернуться.

– Хорошо.

Кум развернулся и вышел из цеха, оставив осужденного в недоумении стоять, почесывая стриженый затылок.

Беседовать с этим Лукьяновым смысла не имело. Вряд ли испуганный мужик мог рассказать что-нибудь дельное. Но сам факт того, что за один день произошли сразу несколько не вписывающихся ни в какие рамки случаев, наводил на тревожные мысли. И главной из них был вопрос: из-за чего в спокойной доселе зоне-монастыре вдруг возникла такая странная потусторонняя активность?

Ответ напрашивался сам собой – убийства. Но все равно, оставалось непонятным, как смерть двух, или трех, зеков могла взбудоражить призраков?

Поглощенный своими мыслями, Игнат Федорович некоторое время бродил между цехами, пугая своим появлением осужденных, занимавшихся своими неразрешенными правилами внутреннего распорядка делами. Наконец, взглянув на часы и с изумлением обнаружив, что уже без нескольких минут полночь, майор заторопился к выходу из промзоны, пробираясь сквозь плотные ряды второй смены, ждущей съема.

Но едва он вышел на плац, как сзади послышался сперва негромкий гул, который перешел в пронзительный свист. В следующее мгновение прогремел взрыв такой силы, что кум едва удержался на ногах.

Лакшин обернулся. Над котельной разразилась битва двух драконов. Белого и черного, чешуя которого переливалась красными блестками. Проморгавшись, кум понял, что это всего лишь два облака. Белое – перегретый пар, а черное – горящая сажа и копоть. Он хотел было мчаться обратно, но вдруг внимание майора привлек странный дробный звук, раздававшийся на плацу.

Игнат Федорович повернул голову обратно и рот кума раскрылся от ужасной картины, открывшейся его взору.

5.

Слежка за стукачами.

Лишь после развода, за очередным хапчиком с чихнаркой, Котел смог убедить себя, что ничего страшного не происходит. Ну, подумаешь, заложил своих шнырей с писателем и блатным, и куму. Мир-то от этого не перевернулся!

Пепел и Шмасть о чем-то весело тараторили, перебивая друг друга, а Исаков, сохранявший весь вечер хмурое настроение, вдруг понял, что не смотрит, как раньше, в темное нутро пустого хапчика, а вполглаза наблюдает за шнырями, автоматически реагируя на странности их поведения. Вот Пепел многозначительно замолк. А вот и Шмасть заговорщически подмигнул. Явно что-то скрывают.

– Бр-р-р!.. – затряс головой с расслабленными губами завхоз. Этак можно невесть до чего додуматься! Вот сука, кум, шепнул "следи", и покатили стремаки.

– Ты чего, Котел? – Шмасть прекратил перемигиваться и участливо попытался заглянуть в глаза Игорю. – Чихнарки перебрал?

– Тошно чего-то… – Честно пробурчал Исаков.

– Точняк, перечифирил! – Воскликнул Пепел. – Давай, окошко откроем? От свежачка полегчает. Или схавай чего.

– Давай. – Не уточняя, с каким из предложений он согласен, кивнул завхоз.

Пока Шмасть копался в холодильнике, Перепелов отворил узенькое окошко, и в спину Игоря сразу подул прохладный весенний ветерок. Котел тут же передвинулся вместе со стулом, чтобы не сидеть на самом сквозняке. Обзор с нового места был несколько хуже, но все равно, оба помощника находились в поле зрения Игоря.

– Чего будешь: сало, помазуху или треску? – Поинтересовался Шмасть, водружая на стол все перечисленное.

– Все. – Коротко выдохнул завхоз.

– Ну, мужики! – Пепел, улыбаясь, потер друг о друга ладони. – Начинаем праздник живота!

Он откуда-то извлек финку и принялся строгать тонкими ломтями шмат сала.

Шмасть, другим ножом, разделал буханку черного хлеба. Не дожидаясь, пока Перепелов закончит с салом, шнырь схватил сразу несколько прозрачных ломтиков, соскреб с краев оранжевый перец и, положив их на хлеб, смачно откусил.

– Эх! Ядрено! – В восхищении Шмасть закатил глаза. – Котел, а ты чего зависаешь?

Игорь автоматически проделал ту же процедуру и начал жевать, почти не чувствуя вкуса. На время трапезы разговоры стихли. Зеки сосредоточенно и неторопливо поглощали бутерброды, не забывая запивать их слабеньким чаем с размешанными карамельками.

Несмотря на странную апатию, овладевшую Исаковым, он не прекращал анализировать мельчайшие действия своих шнырей. Не торопятся ли они попасть в тайные ходы? Не нервничают ли перед этим походом?

Котел не знал, что делать, если они действительно, как Гладкий и Сопатый до них, войдут внутрь стены. Идти ли за ними, или ломиться на вахту? На этот счет завхоз указаний не получал, но склонялся к последнему варианту. Если Шмасть и Пепла замочат, то не к чему оказываться в этот момент в их компании.

Впервые за вечер, усмехнувшись своим мыслям, Игорь вдруг совершенно по иному посмотрел на шнырей. Вот, сейчас они живы, жизнерадостны, хавают, себе, отметенную якобы на общак салу-масалу, а через час, другой, третий, этой жизни ведь в них уже не будет… Они станут покойниками, мертвяками, скользкими и холодными.

Потянувшись за очередным куском хлеба, Перепелов ненароком коснулся руки завхоза. Котел вздрогнул, вдруг почувствовав, насколько холодны руки шныря, и утвердился во мнении о неминуемой гибели своих помощников.

Объявили отбой. Шмасть быстро сбегал к выключателю и, вернувшись, принялся травить какую-то бородатую байку про побег на воздушном шаре из матрасовок.

Или Игорю это показалось, или шныри вдруг действительно стали проявлять некоторую нервозность. Они явно стали более пристально смотреть друг на друга и, наконец, Пепел встал:

– Пойду, до девок пройдусь…

Он сунул в карман куртки кропаль и вышел из каптерки.

– Я с тобой. – Крикнул вслед Шмасть и тоже выскочил прочь.

Оставшись один, Игорь встал и, сделав шаг к двери, резко затормозил. "А что если это проверка?" – Мелькнуло у него в голове. Тогда шныри действительно направились пидорам. Выдернут парочку из петушатника, запрутся в дальняке, и будут жарить их во все отверстия. А в самый разгар вламывается он, Котел, и ломает мужикам весь кайф!

Да и резона нет сейчас соваться в эти проходы. На носу съём второй смены.

Третья отдыхает, завтра постылый выходной, когда все зеки толкутся, как кильки в томатном соусе. Вторая же смена угомонится не раньше часу ночи, так что, до этого момента времени еще навалом.

Но, в пику этим мыслям, что-то все же не давало Исакову сидеть и спокойно ждать возвращения Шмасти и Пепла. Завхоз несколько раз обошел кругами тесноватую комнатушку, выглянул в окно. На плацу и в локалках никого не было, лишь фонари орошали асфальт обожженной ночной мошкарой.

Вскоре, не выдержав, Котел осторожно приоткрыл дверь и выскользнул из каптерки. В секции большинство арестантов уже лежали под одеялами, некоторые даже храпели. Другие заканчивали приготовления ко сну, кто уже раздевался, кто медленно дожевывал тюху с ужина.

– Отбой был, не слышали что ли? – Для порядка пробурчал Исаков, вызвав некоторое ускорение жизненной активности отряда.

Выйдя из секции, завхоз едва не споткнулся о ночного дежурного, сидевшего на стуле старика, который, свесив голову на грудь и выводил носом замысловатые трели. Не став его тревожить, Игорь зашел в дальняк. В сортире шнырей не было, зато Котел спугнул молодого чушка из другого отряда, рывшегося в параше в поисках съестного. Изгнав того пинками и грозным выкриком:

– Еще раз увижу, – яйца на шее завяжу! – Исаков вышел и задумался. Шмасть с Пеплом могли пойти или в кабинет отрядника, а это значило, если дневник там, что они изучают способы проникновения в тайные проходы. С равной долей вероятности, они, возможно, направились вверх или вниз.

Дверь кабинета старлея Умывайко находилась прямо за спиной выводящего рулады старика. Присмотревшись, Котел понял, что шнырей там нет. Иначе из замочной скважины пробивался бы свет.

Тревожась все сильнее, завхоз подошел к лестнице. Прислушался. Ничего.

Вдруг, неожиданно для себя, словно повинуясь какому-то инстинкту, Игорь, перешагивая сразу через две мраморные ступеньки, взлетел на третий этаж, на территорию девятого отряда.

На лестничной площадке не было даже дежурного. Лишь одинокий стул с лежащей на его сидении газетой, должен был доказывать, что он где-то здесь, и лишь на секундочку отошел.

Осмотревшись, Котел дернул, было, за ручку двери сортира, но та не поддалась. Тогда, вздохнув, он три раза громко постучал по ее деревянной панели. Внутри послышалось какое-то шевеление, и смутно знакомый голос спросил:

– Кой хрен там ломится?

– Это я, Котел.

– А, сосед! – В тоне говорящего послышалось облегчение. – Ну, заходи.

Раздался негромкий скрежет, и дверь распахнулась. В проеме, со стулом в руке, слегка покачиваясь, стоял Банзай, завхоз девятого отряда, невысокий, кряжистый, с восточными раскосыми глазами и широкой мелкозубой улыбкой. За его спиной Игорь разглядел своих шнырей и шнырей девятого отряда, одноглазого Пирата и сутулого длиннорукого Ямщика.

Едва Исаков перешагнул порог дальняка, как Банзай, осужденный Ли Геннадий Эргюнович, вновь заблокировал дверь с помощью ножки стула. Тут же в нос завхозу ударил странный горьковато-пряный запах. Исходил он от дымящей "беломорины", которую шныри передавали по кругу, делая всего по паре затяжек.

– А, так вот чем вы тут занимаетесь! – Игорь, напустив на себя суровый вид, шагнул к Пеплу и Шмасти.

Вместо ответа, шныри дружно заржали.

– Да все ништяк, Котел. – Банзай положил ладонь на плечо Игоря, – Не гоняй, все правильно будет!

– Они, что, обдолбанные пойдут смену снимать? – Исаков дернул плечом, но рука завхоза лежала крепко.

– Да, не гоноши, ты! Надо же мужикам хоть разок в месяц расслабиться.

– Как бы такая расслабуха боком не вышла. – Котел несколько успокоился.

Если его шныри накурятся дряни, то вряд ли они будут способны на сознательные действия. И тут Игорь вздрогнул. А что если Шмасть с Пеплом, потеряв контроль над собой, как раз и пойдут разыскивать тайные ходы?

– Я ж говорю, все правильно. У меня чувак на шухере стоит. – Ощерился в улыбке Ли. – А хочешь, сам дерни пару напасов?

Соблазн был велик, но Котел, решительно замотал головой:

– Не любитель я такого кайфа.

– Ну, как знаешь. Наше дело предложить…

– Наше дело отказаться. – Закончил стандартную фразу Исаков. – Ладно, шибко тут не зависайте.

Вернувшись в отряд, Игорь, от нечего делать, полистал какой-то журнал. Но буквы упорно не складывались в слова и, поразглядывав фотографии, завхоз отложил журнал и принялся ждать.

Шныри появились через час, показавшийся Котлу вечностью. От них разило анашой, и, при передвижении, они хватались за стены и прочие, подвертывавшиеся под руки предметы.

– Такие, значит, у вас пидоры!? – Сразу наехал на них Котел.

– Пират пригласил… – Заплетающимся языком проговорил Пепел. – Есть чего пожрать?

И, не дожидаясь ответа завхоза, Перепелов полез в холодильник. Шмасть в это время пытался усесться на стул, но почему-то его задница все время промахивалась мимо сидения.

– Я пойду вторую смену снимать. – Сообщил Игорь вставая. – А вы запритесь и не высовывайтесь.

– Не боись, Котел, все правильно будет. – Заверил его Пепел, уже орудуя консервным ножом. Банка с "Завтраком туриста" в его руках уже истекала томатным соусом, который сочился по и между пальцев Перепелова. Казалось, что шнырь уже до кости раскроил себе руку.

Выйдя в секцию и замерев на мгновение у двери в каптерку, чтобы услышать стук щеколды, Котел спустился по лестнице.

Ночь встретила его комариным зудением и неприятным холодком, забирающимся за воротник и манжеты. Игорь встряхнулся, пробормотал нелестное высказывание местному климату и твердым шагом пошел к отворенной настежь калитке локалки. Плац был настолько пуст, что Исакову на миг показалось, что он находится на другой планете. Планете, на которой все люди разом вымерли, оставив после себя лишь эти странные сооружения материальной культуры.

В скворечнике, нелепой зеленой будке, притулившейся на уровне второго этажа к зданию быткомбината, вдруг произошло какое-то движение, которое завхоз заметил краем глаза, и которое напрочь разрушило его наваждение. Открылось окно и Скворец, зек, сидевший на кнопках, открывавших замки на локалках, проорал:

– Эй, завхоз, дверь прикрой! Прапора шастают!

Котел мог бы проигнорировать эту просьбу, но почему-то вернулся и потянул дверь на себя. Та, увлекаемая мощной пружиной, оглушительно хлопнула и Скворец, удовлетворенный, скрылся в темноте своей будки.

Игорь едва успел дойти до угла, как вдруг над промкой в воздух взлетело странное облако. Через мгновение монастырь вздрогнул от ужасного взрыва.

Задребезжали стекла, и Исаков вдруг услышал необычный каменный перестук.

Повернувшись на него, Котел замер на месте. Мимо завхоза медленно ехали четыре всадника. Двое, по краям, светились разными интенсивностями белого.

Один, вообще, напоминал сгусток первозданной тьмы, зато четвертый, последний, сиял, словно утреннее солнце. И лошади, и люди на них, были полупрозрачными. Но, несмотря на это, подковы явственно цокали по черному асфальту.

Всадники, не обратив никакого внимания на остолбеневшего человека, прошествовали мимо. Они дошли до заборчика, ведущего к ШИЗО, и прошли дальше, не заметив препятствия. В следующее мгновение хвосты лошадей уже скрылись в монолитной кирпичной стене, ограждающей старый монастырь.

Все четверо показались Исакову странно знакомыми и лишь когда призраки скрылись, он понял, где же их видел. Такая картинка была на приземистом здании больнички.

Посмотрев в ее сторону, Котел прежней мозаики не обнаружил. Вся она валялась грудой мусора на плацу. Не сохранилась даже намалеванная масляной краской красная звезда. Зато там появилась новая картина. Это был черный череп из глазниц и ноздрей которого вырывалось адское пламя.

Загрузка...