Монеты с глаз покойника

ХАРЛАН ЭЛЛИСОН

МОНЕТЫ С ГЛАЗ ПОКОЙНИКА

перевод И. Васильевой

Товарняк медленно тащился из Канзаса. В моем нутряном бурдюке не осталось почти ни капли влаги. И не было ни травы, ни воды, чтобы наполнить его. Когда товарняк добрался до окраинных маневровых путей станции, уже стемнело. Я перевалился через край открытого вагона, спрыгнул на ходу, пробежал футов двадцать, поскользнулся, упал на четвереньки и перекувырнулся. Встав, я увидел, что в ладони врезались крупинки белого известняка; я выковырял их, хотя было очень больно.

Затем посмотрел по сторонам, пытаясь определить свое местонахождение по отношению к городу, и, заметив вдали шпиль Первой баптистской, пошел через пути в нужном направлении. Навстречу мне как бешеный рванул станционный легавый. Я почернел. Он остановился и принялся скрести в затылке, оглядываясь вокруг.

Через сорок минут я добрался до центра города, пересек его и пошел по направлению к Малому городу - негритянскому району.

Я нашел вход в котельную церкви Святой Троицы Христа Спасителя и, улыбаясь, пробрался внутрь. За двенадцать лет они так и не удосужились починить замок и задвижку. Ступеньки были еле видны в темноте подвала, но я без колебаний шел вперед так ребенок находит дорогу к своей спальне, когда в доме погашен свет.

Сверху то и дело раздавался приглушенный гул голосов - из ризницы, из покойницкой, из зала.

Там лежал Джедедия Паркман. Восьмидесяти двух лет, усопший, усталый, дошедший до конца бесконечной дороги, по которой он брел, спотыкаясь, черный, бедный, гордый, беспомощный. Нет, не беспомощный.

Я поднялся из подвала по лестнице, положил свою белую руку на рассохшееся дерево двери и представил себе всю ту черную массу, что давит на дверь с другой стороны. Джед прыснул бы со смеху.

Сквозь щель у косяка виднелась только противоположная стена; я тихонько приоткрыл дверь. Зал был пуст. Все перешли уже в ризницу. Сейчас начнется заупокойная служба. Пастор расскажет прихожанам о старом Джеде каким хорошим человеком он был, какое доброе было у него сердце, как он подбирал бродячих котят и бездомных ребят. Как много народу обязано ему жизнью. Джед только фыркнул бы.

Я успел вовремя. А как другие бродячие коты?

Я закрыл за собой подвальную дверь и скользнул вдоль стены к кладовке - маленькой комнатке рядом с ризницей. Мгновение - и я внутри. Выключил в кладовке свет, на случай если придется почернеть, а затем подкрался к двери напротив. Приоткрыл ее и посмотрел в щелочку на ризницу.

После взрыва бомбы церковь пришла в полную негодность. Слухи об этом распространились аж до Чикаго: семеро убитых, дьякон Уилки ослеп - ему попали в глаза осколки стекла. Службу приспособились проводить в ризнице.

Там рядами стояли складные стулья. На них сидело население Малого города. Два ряда вокруг стен. Одно-два белых лица, как у меня. Я узнал и кое-кого из бродячих котят. Двенадцать лет прошло: вид у них был вполне преуспевающий. Но они не забыли.

Я смотрел и подсчитывал черных. Сто восемнадцать. Несколько дней назад, когда я был в Канзасе, их было сто девятнадцать. Теперь сто девятнадцатый чернокожий житель негритянского района Данвилла лежал, окруженный цветами, в гробу, установленном на козлах в центре ризницы.

Привет, старый Джед.

Двенадцать лет - подумать только!

Боже, до чего ты спокоен. Ни ухмылки, ни смешочка, Джед. Ты умер, Я знаю.

Он лежал, скрестив на груди руки. Большие заскорузлые лапищи-грабли сложены мозолями вниз.

Ногти поблескивают в свете свечей. Матерь Божья, ему сделали маникюр!.. Старый Джед просто взвыл бы: сотворить такое с человеком, который всю жизнь грыз ногти почти до мяса!

Лежит себе в ящике, уставив носки начищенных черных кожаных туфель прямо в потолок; курчавые, черные с проседью волосы прижаты к шелковой обивке гроба (восемьдесят два, а волосы до сих пор не белые!); лежит в своем лучшем костюме, в чистенькой белой рубашке с длинными рукавами и в желтом галстуке. Как на витрине. Смотрит, небось, сейчас на себя с небес он всегда в них верил, смотрит на себя, этакого красавчика, и горделиво ухмыляется.

На глазах по серебряному доллару. Чтобы заплатить Сыну человеческому за перевоз через реку Иордан.

Выходить из кладовки я не стал. Да и не собирался. Чересчур много вопросов. Кое-кто из прихожан мог меня вспомнить, особенно бывшие беспризорники. Я просто стоял там и ждал, чтобы проститься со старым Джедом наедине.

Служба была недолгой. Поплакали, как полагается, а потом помаленьку разбрелись. Две. женщины все норовили улечься рядом с ним в гроб. Бог его знает, как Джед отреагировал бы на это. Я подождал, пока ризница не опустела. Пастор с двумя прихожанами прибрались, оставив стулья стоять до завтра, погасили свет и ушли. Осталась тишина со множеством теней да свечи, исправно догоравшие дотла. Я повременил еще, для пущей уверенности, затем приоткрыл дверь пошире и шагнул через порог.

Наружная дверь в ризнице скрипнула, и я поспешно убрался назад. Дверь отворилась. Высокая стройная женщина прошла меж стульев к открытому гробу. Лицо ее скрывала вуаль.

Нутряной бурдюк мой в этот миг опустел окончательно. Прокладку стало жечь огнем. Я был уверен, что женщина слышит бурчание. Спрыснул прокладку желудочным соком - это поддержит ее на время, пока я не доберусь до травы и воды. В животе горело.

Я не мог разглядеть лицо женщины под вуалью.

Она подошла к гробу и уставилась на Джеда Паркмана. Протянула руку в перчатке к телу, отдернула ее, протянула опять - и так и замерла, держа ладонь в воздухе над хладным трупом. Медленно откинула вуаль назад, на широкополую шляпу.

У меня аж дух захватило. Белая женщина. Не просто красивая сногсшибательная. Одно из тех созданий, которых Господь сотворил для того, чтобы смотреть на них, не отрываясь. Я не решался выдохнуть: кровь так стучала в висках, что я боялся спугнуть незнакомку.

Она все смотрела на труп, потом снова медленно протянула руку. Осторожно, очень осторожно сняла монеты с мертвых глаз старого Джеда. Бросила их в сумочку. Опустила вуаль, повернулась было... но остановилась, поцеловала кончики пальцев и коснулась ими холодных губ усопшего.

А затем повернулась и вышла из ризницы. Очень быстро.

Я как стоял, так и застыл на месте, остолбенело глядя в никуда.

Когда вы забираете монеты с глаз покойника, это означает, что ему нечем будет расплатиться за переправу на небеса. Белая женщина послала Джедедию Паркмана прямиком в преисподнюю.

Я пошел за ней.

Если бы я не свалился, то перехватил бы ее еще до поезда. Она не успела уйти далеко, но в животе у меня горело так сильно, что я чуть не вырубился. Однажды в Сиэтле со мной уже было такое. Я еле успел улизнуть из палаты, пока мне не сделали рентген. Вломился в больничную кухню, запихал в бурдюк около восьми фунтов травяного салата и полбутылки шипучки и вылетел в пижамке босиком на улицы Сиэтла в самый разгар зимы.

Я об этом и не вспоминал, пока не шмякнулся мордой об асфальт за полквартала от железнодорожной станции Данвилла. Ноги вдруг стали ватными и готово дело. Хорошо еще, ума хватило почернеть, прежде чем свалился. И под колеса мог угодить запросто. Сколько я так провалялся - не знаю, но, по-моему, недолго. Пришел в себя и пополз, как змеюка, на брюхе, к газону. Приподнялся на локтях, травки пожевал. Потом встал, проковылял полквартала до станции и присосался к фонтанчику, бившему из стены. Пил, пока кассир не выглянул из окошечка и не уставился на меня. Почернеть я не мог, он смотрел мне прямо в лицо.

- Что вы там делаете, мистер?

Лава в животе улеглась. Я мог ходить. Подошел к нему, говорю:

- Моя невеста... Понимаете, мы с ней поссорились, она направлялась сюда...

Я сделал паузу. Он наблюдал за мной, не раскрывая рта.

- Видите ли, в четверг у нас свадьба. Мне жаль,

что я на нее наорал. Я был вне себя... Черт, мистер, вы не видали ее? Высокая, вся в черном, с вуалью?

Ну прямо точь-в-точь Мата Хари.

Старик поскреб в щетине, отросшей с утра.

- Она купила билет до Канзаса. Поезд вот-вот тронется.

Только тут до меня дошло, что я все время слышу пыхтение локомотива. Когда бурдюк пустеет, я будто в отключке. Ко мне вернулись запахи и звуки, я почувствовал шероховатую поверхность подоконника билетной кассы под рукой. И чуть не вышиб дверь. Поезд был готов к отправке; почту уже погрузили. За спиной орал во весь голос кассир:

- Билет! Эй, мистер... Билет!

-Куплю у проводника!

Я вскочил на подножку. Поезд тронулся.

Я открыл дверь в вагон и пробежал глазами по рядам пульмановских сидений. Она сидела, глядя через окошко во мглу. Я двинулся было к ней, но передумал. Между нами были пассажиры. Не в вагоне же с ней разбираться! Я плюхнулся на плюшевое сиденье, и в воздух взметнулись клубы пыли.

Нагнувшись, я снял правую туфлю. Вот он, мой двадцатник, сложен аккуратненько. Последняя заначка. Но я знал, что скоро проводник начнет компостировать билеты. Мне не хотелось, чтобы меня поймали, как Джеда Паркмана. Я был намерен оплатить свой проезд.

Приедем в Канзас, там и разберемся.

Ехать в пульмановском вагоне довольно непривычно, но, надо сказать, приятнее, чем в товарняке.

Она вошла в телефонную будку и набрала по памяти номер. Затем направилась к стоянке напротив вокзала. Чуть погодя подкатил грузовичок с двумя женщинами на переднем сиденье, и незнакомка села рядом с ними. Я почернел, открыл заднюю дверцу и устроился сзади. Они обернулись, но ничего не разглядели в темноте. Крепко сбитая шоферюга-лесбиянка спросила:

- Что, черт возьми, это было?

Прыщавая с пластиковыми волосами, сидевшая посередине, протянула руку назад над спинкой сиденья и опустила кнопку замка.

- Ветер, - сказала она.

- Какой еще ветер? - возмутилась шоферюга, но все-таки нажала на газ.

Мне всегда нравился Канзас, да и прокатиться с ветерком люблю, даже зимой. Но женщины мне не понравились. Ни одна из них.

Грузовичок мчался по направлению к Уэстону, почти до границы с Миссури. Я знаю там один заводик, где делают лучший в мире "бурбон". Шоферюга притормозила возле большого дома, стоявшего в этом довольно-таки нищем районе особняком. У двери горел только один фонарь. Бордель, должно быть. Ну да, так и есть.

Я не понял, но решил, что непременно разберусь, в чем тут дело. Я-то прибыл на место, а Джед все еще в пути.

- Заплатишь прямо девочке, - сказала шоферюга.

Я выбрал высокую и стройную в шальварах и лифчике. Вряд ли она отличается умом. С таким-то лицом идти на панель - тупость непроходимая!

А может, тут что другое?

Мы поднялись наверх. Комната как комната, обыкновенная спальня. На кровати - куча зверюшек: жираф в розовую крапинку, коала, плюшевый суслик или ондатра, я их вечно путаю. Над зеркалом снимок кинодивы в рамочке. Девица сняла шальвары, и я сказал:

-Потолкуем.

Она бросила на меня скучный взгляд: опять извращенец попался.

- С вас еще два доллара, - сказала она.

Я покачал головой:

- Пятерки хватит за все.

Она пожала плечами и села на краешек кровати, вытянув вперед тонкие ноги. Мы уставились друг на друга.

- Почему ты послала Джеда в ад?

Голова ее дернулась, и она задрожала, как гончая, сбившаяся со следа. Даже не спросила меня ни о чем.

- Убирайся к чертовой матери!

- За пять баксов мне кое-что причитается.

Она спрыгнула с кровати и, не дойдя до двери, завизжала:

- Брен! Брен! Ко мне, Брен! На помощь!

Здание сотряслось до самого фундамента, где-то раздался артиллерийский залп, а потом на меня надвинулось нечто большое и волосатое. В дверь этому типу пришлось протискиваться боком. Он протащил меня через комнату к столу, припер к нему спиной и принялся сгибать, пока перед глазами у меня не поплыл потолок. Девушка выбежала из комнаты, не переставая визжать. Когда она скрылась за дверью, я с ним покончил.

За окном была декоративная решетка с плющом.

Я полез, цепляясь за стебли, а когда они кончились, спрыгнул вниз.

Ночь я провел на веранде ближайшего дома, в кресле-качалке. Видел, как приехала "скорая", а за ней полиция. Потом они уехали, но две полицейские машины без мигалок задержались надолго. Не думаю, чтобы по долгу службы.

Я прождал двое суток. Спал все там же, на веранде. Я мог бы почернеть до полной невидимости, но между мной и борделем было три незастроенных участка, а владельцы дома с верандой куда-то уехали. На зимние каникулы, надо полагать. Вокруг было полно сорняков и травы, в пустую молочную бутылку я набрал снега и оставил таять. Ночью я почернел и стащил печенья, молока и вяленого мяса из круглосуточного магазина. Я обычно ем немного. Только вот кофе недоставало.

На второй день я взломал в доме окно. Чтобы приготовиться к приему.

Вечером она вышла на улицу.

Я почернел, подстерег ее за углом, и она налетела прямо на мой кулак.

Я уложил ее на кровать под балдахином в спальне уехавших хозяев. Когда она пришла в себя и села, я сидел, развалясь в кресле напротив. Она потрясла головой, огляделась, увидела меня и дернулась с воплем прочь. Я выпрямился и произнес очень мягко:

- Брена помнишь? Я могу сделать с тобой то же самое... А теперь вернемся к нашим баранам, сказал я, Вставая, когда мои слова подействовали.

Я подошел к ней и встал рядом с кроватью. Она лежала, буквально оцепенев от ужаса.

- Откуда ты знаешь Джеда? - Голос мой звучал спокойно, но внутри все кипело.

- Я его дочь.

- Придется заставить тебя говорить правду.

- Я не вру! Он мой... Он был моим отцом.

- Ты белая.

Она ничего не ответила.

- 0'кей, тогда зачем ты послала его в ад? Ты знаешь, что значит взять у покойника монеты.

Она нехорошо рассмеялась.

- Послушай, я понятия не имею, кто ты такая, но этот старик подобрал меня, когда мне было семь лет, и вырастил, и поставил на ноги. Он многое значил для меня, поэтому я вполне могу разозлиться и сделать из тебя котлету. Отбивную с хреном - почище, чем из Брена. Может, теперь соблаговолишь наконец сказать мне, зачем ты подложила такую свинью человеку, который был добр ко всем?

Лицо ее ожесточилось. Она боялась, но все равно ненавидела.

-Ни черта ты не знаешь, понял? Да, он был добр ко всем. Ко всем, кроме своего собственного ребенка. - И добавила тихо: - Ко всем, кроме меня.

Я не мог понять: она что - больная? Или с приветом? Или просто дурачит меня? Врать ей вроде нет резона. К тому же она видела, что сталось с Бреном. Нет, она говорила правду - по крайней мере, верила в то, что говорила.

Белая девушка - дочь старого Джеда? Бред какой-то. Разве что...

Бывают такие люди - странненькие, с вывихами, ты узнаешь их чутьем по ауре, по запаху, и стоит тебе только подобрать к ним единственное слово "наркоман", или "нимфоманка", или "проститутка", или "расист" - ключевое слово, определяющее их скрытый порок, как тебе становятся ясными все странности поведения. Однословные люди. Одно слово - и они перед тобой как на ладони. Одно слово - "алкаш", или "диабетик", или "пуританин", или...

- Превращенка.

Она не ответила. Просто смотрела на меня с ненавистью. Я вгляделся в ее черты, чтобы увидеть следы превращения, но, само собой, ничего не заметил. Она делала это мастерски. Теперь ясно, что произошло между ней и старым Джедедией Паркманом. Почему она поцеловала покойника и отправила его прямиком в ад. Но не в такой ад, на какой обрек ее Джед. Если он был способен так любить бездомных котят вроде меня, могу себе представить, какую горькую ненависть, и разочарование, и стыд вызывала в нем плоть от плоти его, которая выдавала себя не за ту, кем была на самом деле.

- Люди - странные создания, - сказал я ей. - Он подбирал всех без разбору, ему было плевать, кто они и откуда. По крайней мере до тех пор, пока они не врали. В нем было много любви.

Она ждала, что я сделаю с ней что-нибудь ужасное, и готовилась к неизбежному. Я рассмеялся но не так, как любил смеяться Джед.

- Киса, я не твой папуля. Он наказал тебя на всю оставшуюся жизнь. А мы с тобой - мы оба не белые и слишком похожи, чтобы мне наказывать тебя.

Превращенка. Как вам это нравится? Да она не знает даже, на что похожа цветовая граница! Черное на белое - черт возьми, ну конечно! Джед, Джед, бедный ты старый негритос. Ты знал, что я не могу вернуться домой, вернуться в тот мир, откуда я пришел - где бы это ни было, - и ты научил меня превращаться, чтобы выжить, но не сумел справиться, когда подобное случилось с тобой.

Я вытащил последние пять баксов из кармана и бросил их на кровать.

- Разменяй, детка, и оставь пару серебряных долларов для собственной переправы. Может, Джед там тебя подождет, и вы выясните свои отношения.

Я почернел и пошел к двери. Она, разинув рот, уставилась на то место, где я стоял. Я обернулся с порога.

- Сдачу оставь себе, - сказал я.

В конце концов, она же заплатила за меня взнос, разве нет?