Моногамист

Глава 79. Единое целое

Natasha Atlas — Maktub

— Алекс, возьми себя в руки, мужик! — в ушах хрипит знакомый мужской голос. Только вот чей… Марк? Пинчер? Тони?

Или все сразу… Голоса, голоса, голоса, призывы… Тони регулярно мне что-то вкалывает. Я потерял счёт времени — сколько раз за окном ночь сменила день, а день ночь, я не помню.

Голоса, лица, мужские, женские, увещевания, требования и просьбы собраться, быть стойким…

Выхожу из бокса, направляюсь в туалет — мой организм продолжает жить, а что происходит с душой — я не знаю, всё в каком-то тумане, блуре… Я знаю, что у меня горе, и я в нём живу, мой мир — белая комната с широкой кроватью, на которой лежит абсолютно голое, обвитое трубками существо, которое почему то ассоциируется с самим собой — я там лежу, я там…

В фойе вижу десятки знакомых лиц. Мария уже промывала мои мозги дважды, Алёшу я отсылал куда подальше и только сейчас замечаю опухшие глаза — он постоянно плачет, как, впрочем, и я… Только в последние часы у меня на это, кажется, уже не осталось сил. Даже Марго, супруга Тони здесь, и у неё тоже красные глаза.

— Парень, пора сделать укол, — глухо сообщает мне голос Тони.

Тони… Он уже давным-давно перестал быть только доктором и соратником филантропа, он стал другом, мы много общаемся, даже наши дети и жёны дружат. В последние два года Марго и Лера много времени проводили вместе, занимаясь шопингом, красотой, детьми или же просто выезжали выпить кофе и потрепать языком на свои женские темы. Именно поэтому Марго тоже здесь.

— Нет, хватит уже, мне нужна ясная голова.

Именно. Ясная голова. Это — та самая постоянно ускользающая от меня мысль, которую я пытаюсь ухватить вот уже неопределённое количество времени.

— Парень, у тебя психика поломана, ты не вывезешь! Только препараты, это не обсуждается. И минимум ещё пару недель…

Ещё пару недель… Пару недель, после того, как она…

— Я должен держать всё под контролем, но не могу… У меня всё плывёт перед глазами, как я могу за что-то отвечать, если с трудом соображаю, кто я, и какой сегодня день?

Странно, как чётко я говорю и складываю фразы… В последнее время у меня совсем уже это не получалось.

— Алекс, она… уходит. Это вопрос времени. Ты не один, у тебя есть мы, есть дети, ты должен уже сейчас думать о них! Она бы именно этого хотела от тебя, понимаешь?

— Да, она хотела… Она хочет!

В моём медленно проясняющемся сознании всплывает картина: я на полу у кровати, шепчу в миллионный раз «Я люблю тебя!», внезапно её глаза открываются, смотрят в мои так осознанно, словно мы не в больнице, а дома или в ресторане, или в её кабинете, на лице строгость, она журит меня взглядом и исследует, как отреагирую на порицание. Холод ручейком скатывается по моей спине, мне страшно, мне до ужаса страшно — слишком неживой этот взгляд, потусторонний, пугающий:

— Не бросай детей! — ясный, чёткий, спокойный голос просит меня… Нет, не просит, приказывает! Она говорит таким тоном, с каким даже спорить страшно.

— Пообещай! — на этот раз уже шёпот, скомканная просьба.

— Пообещай мне, что не бросишь детей! — а это уже мольба, срывающимся от боли голосом.

Что это? Воспоминание или плод моего воображения? Сложно понять. Я умываюсь холодной водой и долго смотрю на своё отражение в зеркале и… с трудом узнаю себя: щетина минимум двухдневной небритости, сколько же времени прошло? Но, главное, я выгляжу старше — у меня седые виски… Боже… Я поседел за эти часы… или дни… Не важно.

Важно другое воспоминание или… видение, не знаю что это было, но она приходила в себя во второй раз и сказала, что ей больно… И я просил медсестру добавить ей обезболивающего, та отправила меня к врачу, и дежурный хирург заявил, что моя жена уже получает максимальную дозировку самых эффективных лекарств и в принципе не может чувствовать никакой боли…

Тогда, почему ей больно?

Мне нужна ясная голова, ясная голова…

Возвращаюсь в бокс. Тони вновь настаивает на инъекции, я отказываюсь.

— Алекс, ты слетишь с катушек, ты не вынесешь этого, поверь, я знаю, что делаю, послушай меня, чёрт тебя возьми!

— Мне нужна ясная голова, — повторяю как зомби одну и ту же фразу, одну и ту же мысль, вцепившись в неё зубами так, словно это мой единственный шанс к спасению.

Проходит время, свет тускнеет — сейчас вечер. В холле никого нет — я всех разогнал и не выбирал выражений. Просил оставить меня одного: мне нужная тишина. Не знаю зачем, я просто так чувствую, так ощущаю — так нужно.

Чувствую запах женских духов и мягкую тёплую руку у себя на плече. Моя голова опущена и лежит на сложенных на постели жены руках. Я не знаю, я спал, или просто пребывал в каком-то зависшем состоянии, но, подняв глаза и увидев перед собой Наталью, понимаю, что голова стала легче, мысли чётче, яснее, конкретнее.

— Наташа?! Что ты здесь делаешь? — спрашиваю.

— Мне позвонила твоя сестра, — отвечает шёпотом, проглатывая слёзы.

— Ты то чего плачешь? Вы даже толком не были знакомы…

— Были. Но я плачу не о ней, о тебе!

Вздыхаю глубоко, долго, протяжно и впервые осознаю, как же сильно на самом деле устал.

— Я в порядке, — тихо отвечаю. — Уходи, пожалуйста, мне нужен покой и тишина. Я слушаю.

Слушаю? Что именно я слушаю? Спрашиваю сам себя и удивляюсь тому, что со мной происходит: это отходняк после лекарств Тони или у меня раздвоение личности? Или растроение? Часть меня что-то знает, принимает какие-то решения и действует в соответствии с ними, а основное моё сознание понятия не имеет о том, что происходит.

— Давай выйдем ненадолго. Я хочу накормить тебя и напоить. Главное, напоить. У тебя обезвоживание, Алекс, никто не может с тобой справиться, ты убиваешь себя, сидя здесь как зомби, у постели своей жены… Ты умираешь вместе с ней!

Слышу, как рыдания душат Наталью, но моя голова уже достаточно трезво и ясно соображает, поэтому я стремлюсь успокоить женщину, которая когда-то мне принадлежала, которую я едва не назвал своей женой, и от которой у меня могли бы быть дети, не произнеси я в один чётко обозначенный в пространстве момент лишь одно только слово… Слово, изменившее наши судьбы: «Лера»…

Обнимаю её, крепко прижимая к себе, шепчу, что я в порядке и буду в порядке, что ничего не совершу такого, что могло бы её огорчить, а сам думаю: чёрт возьми! Как же сильно я корил себя за тот проступок! Как ненавидел и презирал себя за то, что назвал женщину, совершенно искренне отдавшую мне себя и свою любовь, завернувшую меня в кокон своей заботы, именем другой во время секса… Секса, потому что любовью я занимался только с одной, с той самой, имя которой «Лера».

С той, которая медленно угасает в этой больничной кровати, пока я обнимаю другую, пришедшую спасать меня от неё, от моей женщины, от той стальной хватки, которой она держит меня вот уже больше двадцати лет…

И я с ужасом понимаю, что если бы не та ночь, не тот секс и произнесённое не то имя, моя жизнь сложилась бы иначе… Я никогда бы не заболел, у меня была бы семья, я думал бы, что счастлив и не помышлял об ином, но на самом деле оказался бы лишён настоящего счастья, возможности познать все его крутые виражи, спуски и подъёмы, от которых то кружится голова, то дух захватывает, то теряется сознание от переизбытка эмоций!

Хотел бы я прожить свою жизнь в сером покое? В фальшивой тишине и бумажном счастье? НЕТ!

Всё, что происходит, ведёт к какой-то определённой цели, конечной точке, где ты должен либо что-то приобрести, либо понять, и я понимаю, что коль скоро не представляю свою жизнь без Валерии, не вижу ни единого мгновения своего дальнейшего пути без неё — значит, она выживет. Я помогу ей. Я это сделаю для неё. Как? Между нами есть кое-что, то, что мы никогда не обсуждали, но я точно знаю, что и она тоже в курсе — мы связаны, мистически, необъяснимо связаны.

Однажды мы встретились. Однажды встречаются все, скажете вы. Да! Но не все с первой же секунды, с первого взгляда чётко знают, что вот это он, тот самый человек, та самая душа, которая заставит летать твою собственную. Меня сразило, пронзило насквозь острое желание быть с ней рядом каждую последующую секунду моей жизни, каждый мой день до самой глубокой старости. Моё сердце билось в тот день как сумасшедшее, и вопрос: «Верите ли вы в любовь с первого взгляда?» для меня даже не вопрос, а полнейшая глупость, потому что вы не влюбляетесь! Вы просто понимаете, что, наконец, нашли то, что искали, что полюбили и любите давным-давно, задолго до того момента, как впервые появились на свет, даже не в этой жизни, а в предыдущей, случившейся тысячи лет назад…

Я выпиваю бутылку воды у автомата, чтобы удовлетворить заботу Натальи. Она вздыхает с облегчением — по крайней мере, не зря приходила, хотя бы заставила меня позаботиться о минимальных своих физиологических потребностях.

Сразу после этого тянет меня за локоть:

— Давай выйдем на воздух, тебе нужно хотя бы пару свежих глотков!

В её словах есть смысл, я правда здесь задыхаюсь… Но что-то держит меня, не даёт уйти. Наталья настаивает:

— Всего пару минут подышишь и вернёшься!

Всего пару минут… Я соглашаюсь. Пока спускаемся в лифте, чувствую, как натягивается внутренняя струна, та самая нить, которая связывает меня с моей женщиной. Но мне действительно нужны эти пару глотков свежего воздуха — мои мысли с каждой минутой всё яснее, всё чётче.

Мы выходим из фойе госпиталя в небольшой сквер, Наталья тянет меня присесть на лавочке, но я упираюсь — боль внутри становится всё сильнее, ощущение, будто тысячи острых крючков, зацепленных за мои внутренности, тянут меня обратно, требуют вернуться, с каждым моим шагом всё жёстче и жёстче вонзаясь в мою плоть.

— Я проведу тебя на парковку и возвращаюсь.

— Алекс! — не унимается Наталья. — Давай поговорим!

— Нет. Мне нельзя.

— Ты убиваешь себя, а её уже не спасти, врач сказал, это вопрос времени, и она бы уже умерла, но только ты её держишь, мучаешь и себя и её, и всех нас. Отпусти! Отпусти её!

— Замолчи! — шиплю.

Ясность мысли и тишина. Мне нужна тишина, полнейшее отсутствие всяких вибраций: я должен настроиться на одну с ней волну, я должен услышать её мысли, где бы она сейчас ни находилась, услышать и понять, как я могу её спасти, а я могу, точно могу! Как она это сделала однажды. А потом ещё раз. И ещё, и ещё. Четыре раза она проделала этот трюк, четыре раза она услышала меня, хотя я не произносил ни слова, четыре раза почувствовала меня, поняла, просчитала мою угрозу и вытащила меня. Целых четыре раза на её счету и только один на моём — когда она прыгнула, я знал, что она утонет ещё до того, как её ноги коснулись воды… Как? Как я это сделал тогда!?

Sterling Angel — Sacrifice

Руки Натали впиваются в мои мёртвой хваткой, когда-то они были нежными, по крайней мере, я их помню такими, но сейчас они металлически холодные и цепкие, держат меня как оковы, которые мне отчаянно хочется сбросить.

— Она умирает! Отпусти её! Оставь её и живи, просто живи… — это уже не слова, это крики, истошные вопли. — Отпусти, или она утащит тебя за собой! — у Натальи истерика, она захлёбывается слезами, не заботясь о том, как выглядит, что на неё смотрят десятки глаз больных и их сопровождающих, врачей, служащих больницы.

— Тихо! — призываю её. — Мне нужна тишина, — шепчу. — Тихо! Не кричи, мне её не слышно из-за тебя!

Её глаза стекленеют…

— Алекс… Боже, Алекс… Алекс…

Она думает, я свихнулся, не важно — пусть думает. Главное, замолчала, а мне нужна тишина. Полнейшая тишина.

{Алекс, мне больно…}

Меня словно прошибает током, я отшвыриваю руки Натальи и бросаюсь в сторону больницы, уже подбегая к лифту, замечаю Наташу, которая всё это время бежала за мной:

— Алекс, одумайся, умоляю тебя, очнись!

— Да замолчишь ты когда-нибудь или нет! — ору на всю больницу. — Ты мешаешь мне, неужели не понятно! Я же сказал, я ничего из-за тебя не слышу! Уходи и не мешай! Не приходи сама и больше никого не приводи! — отрезаю.

Забегаю в отделение хирургии, бросаю девушке на регистрации:

— Никого кроме врачей больше не пропускать в бокс Валерии Соболевой!

— Хорошо… — отвечает растерянно, выпучив на меня свои глаза.

И только закрыв за собой стеклянную раздвижную дверь бокса, я выдыхаю с облегчением:

— Всё в порядке, Лера, я здесь. Я рядом, я никуда не ухожу и не уйду…

Беру её руку в свою, кладу голову на постель прямо рядом с её грудью, закрываю глаза и целую тёплую, всё ещё живую ладонь. Собираю всю свою энергию в одной точке, собираю все свои беспорядочные мысли и их обрывки в один комок, фокусируюсь на нём: больше ничего нет, есть только я, покой и тишина, и Лера на другом берегу реки. Лера — её имя только в этой жизни, в этом измерении, на самом деле у неё другое имя, я это вдруг осознаю с внезапной ясностью. Я не помню этого имени, но знаю точно одно — оно мужское…или же подходящее обоим полам… Чувствую, как моё сознание растворяется, смешиваясь с её сознанием, перед глазами проносятся размытые картины каких-то событий, в некоторых из них я узнаю места и пространство, мелькают искорёженные незнакомые лица и знакомые, но главное, я чувствую всё иначе, словно просочился в другое тело: дышу не своей грудью, вижу не своими глазами, слышу звуки и воспринимаю их иначе, не так, как свойственно мне, незнакомые запахи возбуждают мои эмоции, я обнаруживаю не свои реакции, не свои ощущения, не свои мысли и свои, но всё это проходит через меня, создавая в моём сознании новую картину мира.

Flaer Smin-Alone In The Dark

Мысленно спрашиваю:

— Я здесь. Я всегда там же, где и ты. Всегда был, всегда буду. Скажи мне, что с тобой? Что я должен сделать? Что?

В ответ тишина.

— Подай мне знак, просто направь. Помоги!

Вижу себя в замкнутом белом пространстве, залитом ослепляюще ярким светом. Мои руки зажимают живот, я испытываю тупую боль и вижу, как сквозь пальцы бегут тонкие кровавые струи, они становятся больше, стекают по пальцам, капают на белый пол, составляя быстро растущие алые пятна. Я хочу убрать руки и посмотреть, что там у меня — отрываю их, и в этот же момент из меня хлещет кровь: ею залиты все мои внутренности, я вижу их так, словно у меня нет кожи, я прозрачен, мои глаза, как рентген просвечивают меня насквозь, и я не знаю, что это за органы, за что они отвечают, но чётко вижу, что истекаю кровью, и источник кровотечения находится внутри меня…

Сознание мгновенно проясняется, я выпадаю из того пространства, в котором был, словно спал и не спал, будто часть мозга жила в реальности, а часть витала в снах и видениях. Странное состояние: не понимаю сам, спал я или нет, но испытываю необъяснимую, изнуряющую, опустошающую мою волю потребность произнести следующие слова-ключи:

— Я люблю тебя… я люблю тебя, я так люблю тебя, люблю, люблю, люблю…

Повторяю их снова и снова. Снова и снова. Раз за разом. Ощущение, будто долблю в невидимую стену энергетическим молотом, и в нём заключена вся моя сила, все мои мощи, вся моя энергия, вся моя суть…

Внезапно чувствую движение, открываю глаза и вижу то, что, как мне казалось, уже видел… Или нет?

Лерины глаза открыты, она долго смотрит в мои, и во взгляде столько всего: все мысли и желания мира, в нём такая экспрессия, что у меня стынет кровь. Внезапно её лицо перекашивается, и она произносит только одну фразу:

— Так больно…

Чёрт возьми, я всё это уже видел, точно видел, абсолютно именно это уже однажды происходило, только где и когда!? И вдруг нечто внутри меня отвечает:

— Не важно когда, важно, что нужно сделать сейчас…

Я понимаю, что это нечто — я сам. Я сам веду внутренний диалог с самим собой.

— Что нужно сделать? — спрашиваю сам себя.

— Устранить то, что не даёт ей выжить, то, что не перестаёт причинять ей боль… — отвечаю.

Внезапная мысль озаряет моё сознание: Тони сказал, Лера придёт в себя через несколько часов, а прошло уже несколько суток, кажется, двое, она погибает, потому что что-то пошло не так… С ней точно что-то не так! Есть проблема…

Вылетаю из бокса, нахожу дежурного хирурга, прошу провести повторное обследование и, конечно же, получаю отказ.

Наркотического вещества в моей крови всё меньше, мысли всё яснее, их сила набирает мощь, воздействие усиливается, эмоции рвут меня на части, льются уже нескончаемым потоком, и в этом водовороте я обязан не потеряться, не забывать о главном: в этой точке временной ленты моей жизни существует лишь одна цель — я должен спасти. В моём фокусе только жизнь жены, я максимально собран, сконцентрирован, настроен на одно — ликвидация проблемы. Как это сделать известно только мне, проблема выявлена, осталось действовать.

Я снова в кабинете хирурга: он занят, обсуждает операцию другого пациента с его родственниками. Я говорю, что не могу ждать — у меня деловой разговор. Врач выгибает бровь и уединяется со мной в соседнем кабинете. Я предлагаю деньги. Много денег. Нет, не деньги, состояние — всё, что у меня есть. Вижу, как человеческая природа, в основе которой жадность и жажда наживы, рвёт душу врача на части. Названная цифра сводит его с ума, но если моя жена умрёт под его скальпелем — он лишится многого. Профессионализм и страх потери рабочего места, как ни странно одерживают верх в его внутренней борьбе. Я проиграл и впервые в жизни вижу, как правильное с общечеловеческой моральной точки зрения решение несёт зло. Врач — человек чести, профессионал. Ему не нужны риски, даже если его потомки станут обеспеченными людьми на десять поколений вперёд.

— Мистер Соболев, операция проведена согласно протоколам. Основному хирургу ассистировали ещё двое — три пары глаз и три скальпеля собирали вашу жену. Ошибка исключена. Доктор Гонсалес — лучший хирург в штате, лучший из лучших! На его счету сотни спасённых жизней, десятки сложнейших случаев! Ни одной ошибки за всё время моей работы с ним!

— Меня считают одним из самых успешных бизнесменов…

— Я знаю…

— Этот супер удачливый бизнесмен ошибался десятки раз, и ошибки стоили ему миллиардов. Ошибаются все, абсолютно все. Главное — вовремя признать ошибку!

— Хирургия не та область, где ошибки возможны и допустимы. И повторяю: вашу жену зашивала целая команда!

— Знаете сколько сотрудников в моём департаменте инвестиций? 255! Назвать вам суммы потерь за прошлый год? Конечно, они ничтожны на фоне эффективных вложений, сделанных этими же людьми, но в отдельно взятом фокусе потери огромны!

— Мистер Соболев, повторяю, Ваша жена умрёт на операционном столе, она не выживет!

— Она итак не выживет, так что мы теряем?

— Вы ничего, а мы — возможно работу и даже лицензию, если будет доказано, что в её смерти виновата медицинская ошибка.

— Если не провести повторную операцию, причиной её смерти действительно станет врачебная ошибка, и я потрачу озвученные миллиарды на лучших адвокатов, чтобы убедиться в том, что вы не только потеряли свою практику, но и отдохнули N-ое количество лет за решёткой!

— Разговор в таком русле ни к чему нас не приведёт, мистер Соболев! — вспыхивает дежурный хирург, доктор Трент.

— Звоните Гонсалесу, я хочу видеть его здесь. И быстро.

Доктор Трент напугана, выведена из равновесия. Сейчас ночь, и она не решается тревожить своего коллегу, но в крови мистера Соболева почти не осталось уже ничего того, что могло бы сдержать его или хотя бы придать ему человеческий вид:

— Живо звоните Гонсалесу! Он нужен мне здесь в течение часа, или вы проклянете свою мать за то, что родила Вас!

Трент вздрагивает, ей страшно, мне самому страшно — я и не знал, что могу ТАК орать.

Схожу с ума, слетаю с катушек, теряю рассудок. Не важно. Мне нужна ясная голова. Сейчас как никогда мне нужна ясная голова — я должен действовать.

Звоню Тони:

— Энтони, ты нужен мне здесь. У тебя час.

Через час все в сборе: и те, кого я уже упомянул, и заведующий отделением, и Главврач, и все лучшие хирурги, что у нас есть. Ещё один летит к нам из Вашингтона.

Гонсалес испепеляет меня взглядом, но глаза у него умные, я вижу, что смогу его убедить. Он молчит, выслушивая консилиум. Я тоже молчу: главное уже сказал — я хочу, чтобы её разрезали, вся ответственность на мне — подпишу любые бумаги.

— Почему вы так уверены в необходимости повторной операции? — внезапный вопрос от молчаливого Гонсалеса.

— Я чувствую.

— Что именно?

— У неё кровотечение. Вы допустили ошибку.

— Что заставляет вас так думать?

— Я видел.

— Что?

— Кровь!

— Как, где и когда?

— Час назад в своём сне.

Гонсалес долго смотрит мне в глаза своим умным карим взглядом. У него смуглая кожа, когда-то чёрные, но теперь уже почти полностью седые волосы, у него волевой подбородок, скулы, не оставляющие сомнений — он знает, что нужно делать, он причиняет боль, которая спасает.

Внезапно он встаёт и выходит, через несколько мгновений появляется вновь и в руках у него портативное устройство, догадываюсь, что это аппарат УЗИ.

Иду за ним, но он коротко бросает:

— Не мешайте мне.

Я слушаюсь, сам не зная почему, но чувствую, что ему можно доверять. Через десять долгих минут он выходит хмурый и сосредоточенный:

— Готовьте операционную! — внезапное приказание собравшемуся в коридоре персоналу.

— Но Алекс, ты суёшь свою голову на эшафот, ты понимаешь это?! — восклицает с уже истеричным воплем доктор Трент.

— Алекс, она права, — это главврач, доктор Маргарет Аллен.

Гонсалеса тоже зовут Алексом. Мы похожи внешне, и его взгляд не отпускает мой — мы на одной волне.

— Я сказал готовить операционную. Быстро. У неё кровь в брюшной полости, а к вам вопрос, — обращается он к миловидной девушке-интерну. — Почему в электронных анализах пациентки уровень гемоглобина чудовищно отличается от того, который зарегистрирован в журнале?

— Сколько продлится операция? — спрашиваю у хирурга.

— Час, — в его голосе металл и раздражение, вся жёсткость Вселенной.

Почему он принял нужное мне решение — не ясно, главное принял, но голос его поражает меня ненавистью, словно радиацией.

Всё происходит очень быстро: все хирурги переодеваются, мою жену забирают, я вижу её совершенно голой через толстое стекло операционной — её готовят к операции.

Моё сердце сжимается от ужаса — в ближайший час она либо умрёт, либо выживет. Я принял решение, я убедил других, я пошёл на исполинский риск и заставил других с ним согласиться.

Мои нервы сдают. Тони настаивает на новой дозе транквилизатора:

— Алекс, ты в опасности. Я вижу, что ты не вывозишь! Сильные и здоровые ломаются в таких ситуациях, а ты… На тебе слишком большая ответственность, ты не вывезешь её, Алекс, мать твою! Что ж ты такой упёртый!.. Дети! Подумай о детях! Ты хочешь, чтоб они до конца твоей жизни возили тебе бананы в психушку? Это в лучшем случае. Но тебя ждёт либо инфаркт, либо инсульт.

— У меня крепкое сердце, и сосуды тоже в порядке.

— А психика!?

Упс. Это больное место.

— Я выстою.

— Нет! Не ты. Ты не способен, ты сломан и давно, и не раз, и лечить тебя брались все, кого знаю, но ты — особый случай, не поддающийся ни одному разумному объяснению, потому что ты, мать твою, скрываешь какое то дерьмо! Один укол, прошу тебя, как мне жить потом с этим, как? Знать, что мог уберечь, спасти, но вовремя не сделал то, что должен был?

— А как мне потом жить? Подумал? — кажется, я ору. С визгом. — А жить нужно — есть дети! И эта жизнь будет пыткой и самой большой мукой, несравнимой с тем, что было до этого, вот там я точно не вывезу! Вот там я точно свихнусь!

— Есть таблетки, Алекс. В таких ситуациях, как эта, их назначают на недели и даже месяцы, но в твоём случае это будут годы! Пусть на таблетках, но будешь жить!

— Буду. Буду жить. Но только с ней.

— Ты — чёртов упёртый идиот!

Syml — Rising Upside Down

Операция длится долго. Слишком долго тянется обещанный час, растянувшись в измерении планеты Земля на целых пять интервалов называемых часами.

За эти пять часов я пять раз умер и воскрес, чтобы снова умереть. Один раз был в туалете. Заметил, что волосы стали ещё белее. Плевать.

Моё сердце в клочьях — с какой стати заботиться о волосах? У меня искусаны руки: все вокруг смотрят, как на полоумного. Я шатаюсь по больнице, то как привидение — безмолвно и безропотно, не причиняя никому ни зла, ни беспокойства, то как обезумевший зомбак — выношу мозг и выплёвываю физические угрозы всем врачам, каких вижу.

Я слетел с катушек. Все это знают. Алекс Соболев, один из самых известных людей штата, миллиардер, меценат, бизнесмен, имеющий долгоиграющие политические планы, свихнулся. Подозреваю, скоро меня вывезут отсюда, нацепив, предварительно смирительную рубашку.

Пять часов — это слишком долго. Слишком мучительно, слишком больно, слишком надрывно! Зачем?! Почему? По какой причине они так долго её мучают, и почему она не умерла до сих пор?

В тот момент, когда Гонсалес выходит из операционной в коридор, замученный, с мокрыми от пота волосами, устало сдирая испачканные в крови моей жены перчатки, что обязан был сделать ещё в операционной, но катушки, очевидно, не выдерживают напряжения сегодня не только у меня, я сижу на больничному полу, оперевшись спиной о стену и запрокинув голову, тупо смотрю в одну точку — белый светильник на белом потолке.

Дело в том, что я уже обползал все стены в этом коридоре, и мне, мягко говоря, намекнули, что если не угомонюсь сам, меня угомонят, а это не допустимо: у меня должна быть ясная голова и свобода действий — нужно же всё держать под контролем!

— Пройдите в мой кабинет, — в его голосе больше нет и тени жёсткости или негодования.

Вхожу.

— Присядьте, — предлагает он.

— У меня за эти пять часов скоро задница отвалится, — отвечаю.

Он молча закуривает прямо в кабинете, делает две затяжки и тут же тушит, бросив быстрый взгляд на противопожарные датчики.

— Я не курю вот уже 15 лет, с тех пор, как перенёс рак горла в 35.

Я молчу.

— Вы оказались правы, — он стоит ко мне спиной, лицом к большому окну, за которым уже давно начался новый обычный пасмурный Сиэтлский день.

Я молчу.

— Слетевший сосудистый шов. Нашли с трудом. Тонкий сосуд, очень тонкий, но очень коварный.

— Шансы, что она выживет?

— Вы верите прогнозам? Я давно нет. Стоить взять зонт, и дождя точно не будет. Он либо будет, либо нет, вероятность 50/50.

— Моя жена специалист в области теории математической вероятности, — мне почему-то захотелось ему об этом сказать.

— Ваша жена — борец.

Мы долго молчим оба.

— Этот день и эту ночь я буду помнить до конца своей жизни. Я атеист, а вы?

— Я не знаю. Ещё не решил. Жена — верующая.

— Моя тоже верующая, каждое воскресенье тащит детей в церковь. Устал с ней бороться. Но… в это воскресенье схожу с ними. Как вы поняли, что с ней?

— Я не знаю. Думаю, никто не сможет это объяснить. Мы просто… связаны! Как могут быть связаны две части, принадлежащие одному целому.

Мой голос спокоен — операция закончена, мою Леру больше никто не мучает и… я чувствую покой и тишину. Тревога и раздирающая душу тоска отпустили…

— Я бы сказал, что у неё нет шансов — слишком слаба, слишком серьёзные раны и слишком тяжёлый случай, учитывая её беременность. Если бы вы позволили удалить матку, было бы проще.

— Я не могу.

— Для секса это не имело бы значения.

— Я знаю! Дело не в этом!

— А в чём?

— Всё сложно…

— Тем не менее!?

— Неполноценность — я знаю, что это такое. И ещё я знаю её, нас: мы не выжили бы с этим, мы бы разрушились. Она бы всё уничтожила своими страхами и недоверием. Дело не во мне… совсем не во мне. Всё держится на ней, на её полноценности. А я… Я ничего не держу, я держусь… Просто ползаю за ней следом, в надежде, что не прогонит, панически боюсь потерять её из вида… Она — мой маяк…

Гонсалес смотрит в мои глаза:

— Как врач я говорю: её шансы ничтожны, как человек: она выживет, иной исход буде противоречить законам Космоса и человеческого духа. Идите, шаманьте дальше, или что вы там делаете…

Я усмехаюсь. Знаю, что выживет. Уверен. Чувствую. Не понимаю как, но чувствую и просто знаю.

Мои нервы сдают. Внешне я — ледяная глыба, мирно дрейфующая в спящем океане, но внутри меня одни истерики сменяют другие, страх, что она не выживет, спорит с сосущим душу чувством своей эксклюзивной вины в произошедшем, ведь она просила меня убрать из нашей жизни Кристину, сколько раз просила!

Я не слушал её, уверенный в себе и своих решениях, списывал её беспокойство и дискомфорт на ничем не оправданную ревность, ведь я же не изменял и не собирался… Наступил во второй раз на одни и те же грабли, и второй раз они дали мне по лбу, но на этот раз так сильно, что, кажется, вышибли напрочь мои мозги.

Я с ужасом смотрю на свои трясущиеся руки, потом на худое осунувшееся лицо в отражении зеркала больничного туалета… Я весь мокрый, но холодная вода мне больше не помогает, паника накатывает волнами, усиливающими свою амплитуду и частоту. Мне всё ещё нужна ясная голова, но уже понимаю сам, что не справляюсь, медленно схожу с ума… Моя душа не вывозит происходящего, не может справиться сама, слишком много на ней старых рубцов и шрамов, слишком она потрёпана и слаба…

Всё, что нас не убивает, делает нас сильнее — чёрта с два, это не обо мне. Я убедил людей в своей силе, давя на их кнопки, я создал образ, маску, витрину, за которой прячется замученное существо, израненное, изломанное, побитое жизнью, высмеянное судьбой. Никто не знает меня настоящего, никто понятия не имеет, кто же я на самом деле там внутри, и только один единственный человек догадывается — моя жена, моя Лера. Ей не нужно знать, чтобы знать. Я молчу, не раскрывая фактов, но она чувствует.

I'm so fucked up, dear! I'm totally broken… I'm not a man you were dreaming about, I'm an injury, I'm a wound, I'm a nothing…[14]

Тони никуда не уезжал. Я как собака на посту охраняю свою Леру от ошибок и халатности врачей, а Тони стережёт меня.

— Тони… сделай укол, — прошу.

Он молча, не произнося ни слова, ни единого даже звука, берёт мою трясущуюся руку, перетягивает жгутом и делает укол в вену. Прямо в фойе, прямо на том самом месте, где я попросил его об этом.

Закрываю глаза. Запрокидываю голову и жду… Жду пока химия разойдётся по моим венам.

Друг осторожно проводит пальцами по моему предплечью, и я знаю, его не восхищают выбитые на нём чёрные птицы.

— Парень, тебе нужна помощь… — тихо просит он.

Открываю глаза, смотрю в его, такие же карие, как и мои, смотрю так, чтобы он понял:

— Моя помощь в реанимационном блоке лежит без сознания. Уйдёт она — не будет спасения и мне… И не важно, чего я хочу, или что буду предпринимать. Всё будет бесполезно.

Он долго молчит. Спустя время признаётся:

— Знаю. Иди к ней. Иди.

{MadelIne — without you (spooky black cover)}

Ложусь рядом так, словно мы не в больнице, а дома, в нашей спальне. Осторожно обнимаю, притягивая как можно плотнее к своему телу — хочу согреть её, закрыть собой от всего, от всех. Моя Лера всё ещё раздета и только тонкая простынь укрывает её полуживое тело от холода хирургического отделения.

Stupid chill…[15]

Хочу отдать ей свои силы, своё тепло, энергию, всё, что есть у меня. Хочу стать её одеждой, её кожей, её непроницаемым и неуязвимым щитом… Хочу защитить, сохранить, сберечь её для себя и для наших детей…

Или просто для себя самой…

Хочу, чтобы только она жила, и жила счастливо…

На остальное наплевать…

Лекарство начинает действовать… Мне хорошо… Почти хорошо… Мысли и отчаяние больше не душат, страх не рвёт сердце в клочья…

Я знаю, что всё позади, всё страшное позади, теперь нужно только закрыть глаза, глубоко вдохнуть и соединиться своей энергией с её, соединить наши сущности в одну и провести её тем же путём, которым однажды провела меня она…

Я на вершине горы, под ногами у меня красный в свете восходящего солнца ковыль, перед глазами бескрайняя морская гладь, спокойная вода, несущая умиротворение и покой, утешение моим болям и горестям. Лерина рука в моей руке, её глаза не отрываются от моих, мы совсем юные, мы дети, готовые переступить ту самую черту, которая отделяет детство от взрослости, мы готовы оставить позади безмятежность и беззаботность, окунуться в сложность предстоящих нам выборов, испытаний, устремлений в достижении жизненных целей, ошибок и промахов, триумфов и успехов. Перед нами бесконечная дорога жизни, мы готовы идти по ней, и нам не страшно, потому что её рука в моей руке, её пальцы сплетены с моими, сжимают их нежно, но крепко, уверенно, сдавливают так, словно нет ничего более ценного и нужного для них на этом свете…

— Я рядом, я держу тебя, и я… не отпущу, ни за что не выпущу твою руку… — шепчу ей на ухо.

Моя Лера окончательно приходит в себя через 14 часов после повторного хирургического вмешательства. Это происходит ночью: в темноте больничной палаты, подсвеченной зелёным светом экранов медицинской техники, моя жена возвращается, впадает в истерику, вцепившись в мою шею с такой силой, на какую не должна была быть способна, называет меня стариком и требует ответить ей, сможет ли она ещё иметь детей…

Я честно отвечаю, что не знаю, мысленно благодарю себя за благоразумие, а Бога за снисходительность.

Я знал! Знал, что нельзя этого делать! Нельзя лишать её органов, ответственных за материнство. Не важно, сможет она ещё беременеть и рожать или нет, важно то, что всегда существует шанс и возможность — это главное, это то, что сохранит её целостность, полноценность. Я не мог оставить её в этом мире уязвимой, не мог нанести ей такой удар!

Теперь всё страшное позади, и моя Лера полноценная женщина, она восстановится и сможет иметь детей. В теории. Но никогда не будет, пока её единственным мужчиной буду я, потому что в моей голове уже созрел план, как уберечь её от рисков, на которые она точно пойдёт, я в этом уверен. Зная её, в один прекрасный день она решит пренебречь запретом врачей, махнёт рукой на свои зажившие раны и слабые почки и снова забеременеет. Я не могу допустить этого, хоть и очень хочу сына, своего настоящего сына… Моё сердце не перестаёт оплакивать всех моих не родившихся детей, но последнего особенно, потому что он был желанным, самым ожидаемым из всех, но…

Но нет ничего более важного для меня, чем жизнь этой измученной физически и духовно женщины, моей жены, моей любимой, моей Валерии…