Морис Симашко: об авторе

Год назад ушел из жизни казахстанский писатель Морис Симашко. Человек, талант которого — «милостью Божьей». Он жил историей, а история жила в нем.

История звучала для него всеми голосами, перекликалась на языках древнего мира, представала живыми картинами давно ушедших эпох и событий. «Я ничего для себя не планировал, — читаем в его автобиографическом „Четвертом Риме“, — вечером играл в преферанс, а утром почему-то сел писать повесть. Называлась она „Повесть Черных Песков“». И как ни странно, удивляется автор, сам собою сложился сюжет, который, подобно орнаменту, мог бы повториться тысячу и две тысячи лет назад. Орнаментальной повтор событий. Этот ключ к прочтению истории был обнаружен Симашко еще тогда, когда корреспондентом «Туркменской искры» приезжал он на раскопки к гениям археологии Массону и Толстову. Рассматривая как-то извлеченный из земли старинный кувшин, он с удивлением заметил, что узор на одеждах работающих рядом в поле туркменок точь-в-точь повторяет тот самый орнамент, что наносил на свои изделия древний мастер. Прошлое и настоящее сошлись в руках Мориса я это было открытием. Со всей очевидностью он понял вдруг: такая связь не случайна. Она существует испокон веков, и она цементирует мир.

Другим потрясением, которое дано было пережить Морису, стало происшествие в тех же самых Черных Песках. — Помню, — рассказывал он, — в юго-восточных Каракумах налетевший как-то ветер-афганец в несколько часов сдвинул миллионы тонн песка. Обнаружился целый караван в сотни верблюдов с поклажей, погонщиками, охраной. Соль и йод пропитали их плоть, и лежали они в единой связке, засыпанные тысячи лет назад таким же внезапным ураганом. Не знаю, успели ли оприходовать эту находку ученые, но через месяц, когда я снова оказался на этом месте, там уже громоздился новый бархан, неотличимый от тысячи других… Тогда, признавался писатель, ему открылось окно в прошлое. Это было знамение.

Два десятка романов и повестей — это те самые барханы, под которыми таились истоки всех сегодняшних социальных процессов, и, положившись на интуицию, он докапывался до их корней. С историей Морис Давидович обращался бережно, в книгах все строго документировал. Взять, например, его «Семирамиду» — роман о Екатерине II. Пять лет скрупулезнейшим образом собирал он для него материал. Кстати, в Пушкинской библиотеке Алма-Аты (ныне Национальная библиотека РК) он обнаружил 10-томник царицы на французском языке. Валерий Михайлов перевел ему тогда ее записи, дневники, сочинения. Была там переписка с Вольтером, царственной рукою писанные пьесы, придуманные для внука Александра сказки. Много и тщательно работал в ленинградских библиотеках и архивах. У него даже стиль разговора стал тогда петербуржским.

«Семирамида» — говорил он, — это мой антиПикуль… Важно было опровергнуть подхваченное публикой утверждение о том, что движущей силой русской истории является… фаворитизм. Но куда, извините, девалось тогда просвещение? И он задался целью — проследить его корни от Петра Великого через верную исполнительницу предначертаний преобразователя.

Мориса Давидовича волновали судьбы тех или иных движений Востока, способы государственного устройства, отношения политики и культуры, идея всечеловеческого братства и страшного зла всех времен — терроризма. Темы эти присутствуют едва ли не в каждой его вещи. Ими пронизан и «Четвертый Рим» начатая в Алма-Ате и законченная в Израиле книга, которой как бы подытожилась жизнь писателя. В ней, как и в других публикациях и интервью, немало ценных мыслей и фактов. Вот некоторые из них.

18 марта. День Парижской коммуны. Именно в это знаменательное число я и родился в студенческом общежитии Одесского института народного образования. Отец носил комсомольскую форму, мать — тоже интернационалистка, и мое имя не могло быть другим: только Марсель или Морис. Спорили лишь об этом. Имя Морис предопределило в моей жизни многое. * * * Отец мой — организатор микробиологической науки в республике, первый директор Института микробиологии Академии наук Казахстана. Разработанный им метод микробиологического силосования кормов принес неоценимую пользу нашему животноводству, лицензии проданы во многие страны мира.

1937 год, Одесса. Отца взяли по дороге с консервного завода (он работал там бактериологом) домой. Я держал на руках 6-месячную сестру, а следователь внимательно просматривал пеленки в детской коляске. Несколько ночей по очереди с матерью я стоял на Преображенской, наискосок а памятника Воронцову. Отсюда под покровом темноты перевозили арестованных в тюрьму. Их сажали в открытые грузовики, и нужно было успеть на ходу забросить отцу пол тора килограмма сала. Сотни людей молча стояли здесь ожидании на зимнем морском ветру.

Отца обвинили по четырем статьям, но вскоре отпустили потому что из-за арестов работников бактериологических служб встали все консервные заводы юга страны.

Осенью 43-го после долгих настоятельных просьб меня направили наконец в снайперы) скую школу. Стояли мы на границе с Ираном, под Aшхабадом. Здесь, по Гауданскому шоссе, проходил Больше пороховой путь. Откуда-то из Южной Африки морем, a потом через весь Иран шли сюда день и ночь, чтобы попасть на артиллерийские заводы Урала и Сибири, колонны «доджей» и «студебеккеров» с английским порохом. Бывало, в сутки приходило 3–4 колонны по 400–500 машин в каждой, а нас, снайперов, задействовали в конвоях и особых мероприятиях, которые нынче именуются зачистками.

Несмотря на то, что в 37-м году моему отцу пришлось почувствовать запах тюремных нар, он оставался преданным революции человеком. Ну а к призыву «Будь готов к труду и обороне!» я, как все мое поколение, относился с полной пионерской одержимостью. Ни разу не покидала она меня и в войну, какие бы испытания духа и тела ни выпадали на нашу долю.

Сомнения явились уже после войны, когда была отвергнута дружба с союзниками по антифашистской коалиции и начинались перманентные, в стиле Иудушки Головлева, гонения на науку, искусство, литературу. На всю культуру, по существу.

А историю… Я не то чтобы ее любил — это неподходящее слово. Я ее как бы чувствовал, когда еще лет восьми отроду копался в двух кварталах от нашего дома в развалинах турецкой крепости Хаджибей. И еще пушка английского фрегата «Тигр» со времен Крымской войны стояла на Приморском бульваре Одессы. Я лазил по ней, ощущая тепло вылетевших некогда из ее чугунного чрева ядер. Потом история обступила меня со всех сторон в древнем Мерве. И не писать уже я не мог.

Государство и революция — о них мой «Маздак». Роман о том, как в древней державе Са-санидов едва не одержала верх идея первобытного равенства, восходящая к зороастризму и поворачивающая вспять вспять. Охватив широкие массы, революция побеждала: состоятельных людей казнили, богатства их, включая жен, распределяли поровну среди неимущих, имения разграблялись. Потом пошли уничтожать друг за друга, травить неугодных, пока царь царей не собрал всех маздакидов к себе на диспут. В то время как они съезжались, он приказал вырыть в своем саду три тысячи круглых ям будто бы для посадки деревьев. Диспутирующих выводили сюда группами и закапывали головой вниз, присыпая так, что только ноги болтались снаружи. «Это был замечательный сад!» — с удовлетворением писал позднейший летописец.

«Маздака» долго не печатали. А когда все-таки он вышел, директор Института востоковедения Академии наук СССР передал через знакомых: «Скажите Морису, что я сразу узнал, где в его романе Ленин и где Сталин!». Однако все было не так. У меня и в мыслях не было, подобно Фейхтвангеру, осовременивать историю. Просто законы ее незыблемы для всех времен и народов. Когда над ними совершают насилие, повторяются одни и те же трагические сюжеты.

Революция зарождается не в чернильницах — там она лишь находит свое объяснение.

Диалектическая спираль… Я думаю о ней сегодня, когда вижу импульсивные, неосмысленные намерения перечеркнуть историю. Вспоминают то, что было 70, 700 или 7 тысяч лет назад. И никто не думает о том, что время изменилось качественно. Мы настолько связаны друг с другом — люди, народы и государства, что если соскочим со спирали и разрушится реальная (не идеологическая) связь, то тут же перестанут функционировать академии, университеты, нечем станет топить, сеять и убирать урожай, встанут шахты, заводы и фабрики. Мы связаны всем — вплоть До последнего винтика в комбайне. Так что надо думать и думать, прежде чем махать руками.

Ничего нет вреднее для всякого народа и государства, чем сокрытие негативных фактов собственной истории, ее идеализация,

Патриотизм — понятие объемное. Но главный, основополагающий принцип истинного патриотизма — ни в коем случае и ни под каким видом не допускать к власти МОРАЛЬНО НЕПОЛНОЦЕННЫХ. Ибо отнимут у нас достоинство. Демократия не игра «в подкидного дурака». Пенять будет не на кого.

Казахстан — поистине зеркало мира со всеми его проблемами и надеждами. Представляя из себя сердцевину континента, он волею исторической судьбы вместил, по выражению поэта, «все Бастилии грешной земли». Мировые религии и сопутствующие им конфессии в той или иной мере представлены здесь и мирно соседствуют, молча сопротивляясь давлению изнутри фундаменталистских и прямо экстремистских элементов, меньше всего осиянных светом Божьим.