Московский батрак

Видел

сегодня

как медленно,

длинно,

неотвратимо

весна наступает.

Чёрной пятою

на белые сны.

Частой

капелью —

слюной

истекая,

зубы-сосульки

свирепо вонзает

в горло Зимы.

Раны-проталины слизью болезной

зелень травы покрывает активно.

Ночи целительны,

но бесполезны.

Песенки птиц —

похоронные гимны.

В бездну летит за мгновением мгновение

поднадоевшего мирогниения.

Весна

и девушки мне

улыбаются,

а я ведь старый.

Но выглядеть плохо

не получается —

смотрюсь гусаром.

С работой этой,

что на износ,

скинул кило уж двадцать.

На вид

кобель,

а не сивый пёс —

осанка, мышцы и римский нос —

что на сучку вскочить,

что подраться.

Но чувство…

что не в свои сани влез.

Давно отгорел душою.

Я не светлый терем,

я тёмный лес.

Не демон, не ангел, а мелкий бес

и внимания девушек

я не стою.

Говорю,

улыбаюсь бледно им,

очень вежливо,

без огня.

А они обижаются,

бедные.

Ходят, дуются

на меня.

Ничего.

Скоро "дембель"

и я домой.

Там любимая вновь жена.

Только с ней я полный,

а здесь — пустой.

И не льётся в меня

весна.

Ночь.

Из тех, когда жаль, что жив

и так хочется в смерть удрать.

Бытие своё грешное

не дослужив,

дезертировать,

убежать.

Китай-луна в русском небе,

как отстоявшаяся смесь.

Янь ещё тускло светится,

ин уже чёрен весь…

Настала эпоха лукавых Хань.

И я обречён,

как последний монгольский хан.

Обречён и объясачен.

Чужой на своей земле.

Побеждённый, а не захватчик.

Жизнь спетляла и я в петле.

Не король, а один из граждан Кале…

Не учкур, ломающий стены Туле,

а потомок его, завершающий цикл.

Обречён

на рабство.

Не магацитл.

Взрыв!

И фиолетовозлые осколки звёзд

через глаз впиваются прямо в мозг…

*

Сколько прошло?

Аж четыре тяжёлых года.

Или пять?

Ну да.

Хороша погода!

Последний платёж.

Свободен.

Нет, не так —

СВОБОДЕН!!!

Болтаюсь на жизни, как брюки-клёш!

И плевать, что немоден!

Ночь. Хостел.

Щупаю твои дойки.

Скулит во сне

наркоман на соседней койке.

Блондинка.

Под сорок.

Зовут,

кажется, Нина.

Дыхание мятное

с привкусом никотина.

Здесь не положено,

но секса хочется очень!

Перемигнулись днём,

встретились этой ночью.

Полуночное шоу.

"Оооуу,

иди ко мне, зая".

Нагнул, вошёл,

сознание улетает.

Рычу, как зверь.

Попа твоя —

белоснежное счастье!

…Вот оно!!!

Кричу

и разлетаюсь на части…

Пригрелась подмышкой.

Сопит.

Кажется — Нина.

Красивая.

И не пышка.

Такая себе фемина.

Я ей — на раз всего,

она мне, конечно, тоже…

Опять забыл про жену…

Вот ведь блудливая рожа!

Нельзя так…

Ох!

Как ты

умеэешь

губаами.

Поугры —

заюсь

по —

том…

я пламя…

Я пламя!

ПЛАМЯ!!!

Боже, как хорошо… Лечу

чайкой над морем света.

Лечу

и шепчу,

и шепчу:

"Моё солнышко, моя Света…"

Ох, весна! И опять я понОшу!

И словесно — стихами… и так.

Вдохновение — тяжёлая ноша.

Сочинять на толчке — не пустяк.

Нет, зимой оно тоже… бывает —

временами. Когда переешь.

Но слабее. Быстрей отпускает.

Организм почти не страдает.

Не проруха.

Так —

мелкая брешь.

Выдашь строчку, сидишь отдыхаешь.

Бумаженцию мнёшь заодно.

Перечтёшь. Иногда понимаешь

и душою ранимой страдаешь:

не стихи написал, а говно!

Всё порвёшь! Разозлишься!..Остынешь.

Размышляя, что снова не смог,

подотрёшься

и с горечью кинешь

в равнодушную вечность комок.

Но весною, когда вся природа

жидко гадит, рождая лишь грязь,

чаще почуешь поэта породу

и бежишь в туалет, матерясь!

Поначалу и больно и нудно.

Очень пучит и крутит кишки.

Зубы стиснешь. Натужишься трудно…

Оба-на! И полИлись стишки!

*

Плюнув критикам в гнусные рожи

(Долго гнев я в себе не ношу.),

я стихами привычно понОшу

и стихами же их

поношУ!

"Ищу я водку".

Звучит как песня.

Сюжет.

Завязка.

И детектив.

"Ищу я водку" —

как интересно!

С какою целью?

Каков мотив?

И сразу слава!

И все гадают:

— А где он ищет?

Зачем её?

В каких трущобах ночами рыщет?

Раз водки нету,

то что он пьёт?!

И дамы хором:

— Как романтично!

И вовсе даже

не моветон!

Ведь поиск — это

харизматично!

Он Монте-Кристо!

И Байрон он!

"Нашёл я водку" —

неинтересно.

Интриги нет

и загадок — ноль.

"Нажрался, сволочь,

испортил песню."

Финал известен.

И гол король.

А потому,

как алкаш бывалый,

дам всем совет

(ты пока налей):

— Не опускайте свой парус алый!

Пока вы в поиске, вы как Грей!

*

Стеклян-бутыль зелена вина —

лишь символ.

Этим-то и важна.

Бутыль найдёте

и вы не Грей,

а вовсе даже Пантагрюэль.

Отродье Шелоб, страшный Шмак,

убийца подлый и варнак

(Чей вид и мерзкие повадки

не описать: настолько гадки

и отвратительны они!),

в злодействах проводил все дни

и ночи. На рассвете спал.

А на закате… сочинял.

Не смейтесь: даже гад ползучий

способен быть творцом созвучий.

Уж если ты Арахны сын,

привычный выплетать ловушки

(куда беспечные зверушки

и птички, дружно как один,

легко и скучно попадают,

хоть пешим ходом, хоть летая),

то… точно ты уже поэт!

Плетельщик шёлковых тенет,

создатель западней отличных —

красивых, прочных, симметричных.

В таких доверчивый читатель,

метафор ярких почитатель,

готов запутаться душой!

Как только впечатлён — он твой!

Он пойман!

…Или же она.

Что слаще. Ведь хмельней вина

её проснувшая страсть.

Тем легче бедненькой пропасть,

чем искушённей искуситель —

певец, прелестных слов сказитель.

И Демон, что сгубил Тамару

любовным инфернальным жаром,

и Фауст, Гретхен возжелавший

и девственность её укравший —

суть пауки.

И суть поэты.

Они воспеты и… отпеты.

Вампиры нежных женских душ…

А что мужья? — объелись груш.

Вернёмся к злому паучине.

Сидел он как-то в паутине

и сочинял (ну, как уж мог),

по сойке скорбный некролог.

Её иссосанное тело

пустою куклою висело

над головою кровососа.

…Стихи лились быстрей поноса.

И вдруг биение быстрых крыл

(на строчке: "Я ж тебя любил!"),

паук-писака ощутил.

"Попалась пташка!"

Сеть дрожала.

Из брюха высунувши жало,

наверх помчался паучок

со всех восьми послушных ног.

Вот добежал.

"Как хороша!"

Липчайшей нитью, не спеша,

милашку-ласточку опутал —

как в шубку серую укутал.

Надёжен кокон — не сбежать.

Теперь ужалить

и сосааать.

Из нежной шейки кровь вкуснеей…

("Где кружка? Нянечка, налей…")

— Подлец! — прекрасные глаза

открыла птица и слеза

упала пауку на грудь…

"Ах, сердце!" — Поздно, не вдохнуть

без сладкой боли… Что за бред?

Он в плен не попадался, нет!

ЕГО любили, это да.

Но чтобы он?! Да ерунда!

"Сейчас я жало ей воткну

и впрысну яд. Быстрее, ну!"

Преодолел себя палач.

Любви новорождённой плач

в душе горящей затушил,

почти воткнул, почти решил…

…Тут и запела птица-рай.

"Играй, любимая, играй!

На струнах гибнущей души…

Души, любимая, души!

Твой голос — дивный сладкий яд!

А песни — голову кружАт.

Я — графоман, ты — поэтесса.

Я старый нищий, ты

- принцесса!

Не погублю, лети из леса!

Из этих лап, из этих рук…" —

И птицу

отпустил паук…

— А ну-ка прочь! Окончен бал! —

В душе рыдая, он кричал.

— Поёшь ты плохо, голос лжив!

Неблагозвучен, некрасив!

Лети отседова давай!

(А сердце плакало: "Прощай!")

Мечты — туман, а жизнь — говно.

Уж сети порваны давно…

Паук внимает пенью Птицы.

Но вслух

он только матерится.

— Лети отседова давай!

…Прощай навеки, Птица-рай.

Метель рыдала, снег летел,

унылый ветер песни пел.

А в очаге, теплом маня,

плясали языки огня…

Как эта холоднА зима!

Как хОлодна…

и как… красива?!

Ах эти вьюжные извивы,

Они свели меня с ума!

Сияния северного грива!

Привет, Лапландия страна!

Здесь воздух свеж и так пьянит,

бодрит и голову кружИт.

Сверкает снег, искрится лёд!

Январь ликует и поёт!

×

…Походка зимняя легка.

Но вот весна

и облака

на юг неспешно уплывают,

сугробы слякоть заменяет.

Стихи же

уступают прозе.

Нагую душу иззанозив,

сосульками,

спешу в Россию,

мечтая Об анестезии.

Прощай, Лапландия страна!

Зима мне больше

не нужна.

Слегка хочу

на Север,

но

прикрыл и двери, и окно.

Метель утихла,

стаял снег,

забыт безумный зимний бег.

А в очаге, теплом маня,

Алеют языки огня…

Весна…

Коты про сон забыли.

Везде забегали,

завыли —

ночами делают котят.

Дожди

сухой асфальт отмыли

от мелкомусорья и пыли,

тихонько

за окном шуршат.

Сыреет радостно душа,

иссохшись зА зиму —

без цвета

и запахов.

Уж скоро лето.

Жара.

Быть может.

Угадать

нельзя никак.

Охота спать.

Уснуть

и долго не вставать.

Проснуться.

Снова задремать,

уплыть в неведомые дали

пустой

расслабленной

душой…

И чтобы капли

продолжали

неспешный,

тихий

шёпот свой.

Вечер.

Блеет телевизор —

жгут политики репризы.

СМС-ка.

"Где ты ходишь?!

Мы ж

договорились вроде?"

Чертыхнулся.

"Ну и память.

Не сгущает соки в камедь.

Забываю всё на свете.

Кэш забит, а доступ в нетях."

В мыслях не было динамить.

Душ.

Парфюм.

Оделся.

Вышел.

Динь!

Ватсап.

Чего-то пишет.

"Милый,

не забудь резинки."

Вот ведь ягоды-малинки!

Без усилий и не скушать.

Лифт.

Парадная.

Наружу.

Понедельник не суббота…

В адюльтер как на работу.

Холод.

Сумрак тёмно-сизый

светом фонарей пронизан.

В эту зябкость,

словно в реку

занырнул.

Доплыл.

Аптека.

Дверь закрыта —

спит провизор,

пахарь кассового чека.

А погодка всё лютеет.

Как из сита дождик сеет.

Сырь и голые деревья.

Не апрель,

октябрь скорее.

Ветер дует,

ветки машут,

по асфальту тени пляшут.

Жму звонок.

"Ну, где ты, дядя?

Я ведь здесь не на параде.

Весь промёрз, уже и кашель.

Побыстрее, Бога ради."

Наконец-то открывает.

— Что угодно?

"Уж не чая!

(Пусть горячего и с ромом.)"

— Мне бы, дяденька,

кандомы.

— Сколько пачек? —

дед зевает.

— Пары хватит. —

отвечаю.

Расплатился.

Ночь всё ближе.

Хоть согрелся.

Темь.

А с крыши

в козырёк над головою

капли бьются, часто сбоя…

Как же тяжко!!!

Боже,

слышишь?!

Жизнь,

как старые обои!

Дежавю сосёт и мает.

Сгинь, тоска!

…Но лыком в стрОку

стих любимейшего Блока

мягко в голову вонзает

кочедык плетений Рока…

Вот фонарь.

И вот аптека.

Нет исхода!

Мрак кромешный.

Я стою, смешной и грешный —

хуже нету

человека!

Вниз лечу

и часто сбою.

Жизнь

как старые обои…

Накатило

и исчезло…

Что за чёрт в трясину тянет?

Столько вдруг слезливой дряни

изо тьмы на свет полезло!

Всё фигня!!!

Как пёс промокший,

глупою душой продрогшей,

от слезливой канители

(только брызги полетели!),

отряхнулся

и потопал.

Весел!

Что, Нечистый,

слопал?!

Нынче ждёт меня подружка

и весёлая пирушка!

Всё фигня…

Слеза —

не грозы.

Всё же…

чувствую занозу…

К чёрту всё! Туда же Блока!

Нет плетений злого рока!

К чёрту…

Я не пёс смердящий.

Человек.

Да не пропащий.

И дела мои неплохи!

Просто…

одолели блохи…

Первый удар — и он же решающий.

Тихохонько

подбираешься сзади

(а в лоб переть — да чего ради?),

берёшь вражину на удушающий

и сходу,

в почку,

суёшь отвёртку.

Каким бы ни был крутым и вёртким,

итог один: обмякает сразу.

(Крестовая! Получи, зараза!)

Вот разве вскрикнет, эксплуататор.

Да я не верю.

Как перфоратор

всё шью и шью его смерть-иглою,

шепча на ухо:

— Я Божий Воин!

Из мира этого, нетопырь,

тебя я выдавлю,

как волдырь.

Сильна лишь вера, слаба лишь плоть!

В отвёртке крест, а в душе Господь!

Изыди в Бездну, отродье тьмы!

От мглы и скверны

свободны мы!

И отойду.

Упадёт, лежит.

Обычно навзничь

и руки вдоль.

Не дергается,

весь дрожит.

Уже не хищник

и не король.

Трепещут веки…

Недолго.

Всё.

Теперь,

на время,

от них спасён.

С полгода, с год

не найдут меня…

Господь и Вера — моя броня!

Так и живу —

обречён на бой

с самим Нечистым, с его ордой!

Так и живу…

А вчера сигнал

опять Всевышний во сне мне дал!

Сегодня, значит, иду на вы.

На улицах и

площадях Москвы

найду вампира, и изгоню.

Стилет крестовый в него вгоню.

Приметы знаю: всегда брюнет,

всегда высокий да в плащ одет.

Когда и в куртку. Всё чаще так.

Плащи из моды

выходят — факт.

Темнеет быстро. Пора. Вперёд.

Весна. Гуляют. Везде народ.

Найти б сегодня. Не то беда.

Мигрень замучит. И совесть. Да.

Ага! Вот этот! Ну, точно он!

Черняв и дылда. Такой пижон.

Свернул в аллею. И мне туда.

Догнал.

За шею

схватил. Удар!

Ещё, ещё! Но стоит ведьмак,

проклятый оборотень, вурдалак,

умрун, убийца, всем людям враг.

Отжал мой локоть, небрежно так

и повернувшись, за горло взял

одной рукою,

и приподнял.

Глядит по рыбьи, как та акула.

Аж волосы ужасом

шевельнуло.

— Привет, дружочек. Ты здесь откель? —

А голос мерзкий, как скрип петель.

— Давай, рассказывай, ху ис ху. —

И всё я выложил, как на духу.

И про нечистых, что правят бал.

И про обет, что когда-то дал.

Заржал упырь, повторяя: "Тьфу!",

"C'est adorable" и "il est fu".

Абракадабра. Колдует, что ль?

Вот отсмеялся и сразу боль

сильнее стала: так пережал

гортань ладонью.

Здоров, амбал.

Лицо приблизил

и говорит:

— Тебя я в лизинг

беру, бандит.

Я твой пастух,

ты моя скотинка.

Антагонисты, но половинки.

Я базилевс, ну а ты — царевна.

Я император, ты королевна.

С меня укусы,

с тебя лишь кровь…

Такая будет

у нас любовь…

И задурманив,

за —

во —

ро —

жил…

Теперь ему обречён служить!

Проклятый демон, отродье Тьмы!

Но если ЛЕВ он, то…

КТО ЖЕ МЫ?!

Жизнь — весьма интересный ситком.

Иногда в ней

чувствуешь себя дураком.

Иногда понимаешь

что ты ещё так и сяк,

а вот Мир — один огроменный Дурак.

Но чаще всего —

от колыбели до гроба,

в дураках остаётесь вы с Миром оба.

На стене висит картина.

Не портрет и не марина.

Не абстракция тупая,

не баталия лихая,

а

пейзаж!

Наверно.

Да.

Так, по виду — ерунда.

Панорама.

Но без дали.

Прорисованы детали.

Не шедевр —

сжечь не жалко.

На пейзаже,

вроде, свалка.

(Кучи всякого добра.

То, что выкинуть пора.)

Ералаш.

Бардак немалый.

Сломанных вещей развалы,

разный мусор и продукты —

мясо, овощи и фрукты.

Кипы мятого картона,

капитель, кусок колонны,

телевизор, требуха

(перетухшая слегка),

ложки-пластик, пластик-плошка,

часть стены, а в ней окошко,

холодильник, дверь без ручки.

Подозрительные кучки…

Стул трёхногий

и диван…

Бомж на нём!

Похоже, пьян.

Мысль художника ясна:

Бич лишь хлам —

кусок говна.

Жизнью выкинут и слит.

Отчего ж так сладко спит

здесь,

на кладбище вещей?

Вшивый, тощий, как Кощей.

Грязь в миру и полный ноль…

Там оплёван, здесь — король!

Старый

Геккль —

берри

Финн.

ВСЁ мертво.

Он жив один.

Мой дед (по матери),

с войны

пришёл с медалью "За отвагу".

Он часто видел злые сны.

Не знаю, был ли у Рейхстага,

но чести воинской

и флага

советского

не посрамил.

Прошёл бои. Сдержал удар.

Когда очередной кошмар

его сознание находил,

он криком бабушку будил

и на крылечко выходил

курить.

Совсем ещё не стар.

После Войны мой дед прожил

шестнадцать лет.

Как все работал

в колхозе. В пятницы-субботы

в мечеть аульную ходил.

Моих двух тёток породил…

Хмельного вовсе и не пил.

Ведь мусульманин.

Впрочем, вру.

Он в День Победы,

поутру,

стопивши баньку и помывшись

на митинг шёл. Там отслуживших,

с Войны пришедших аульчан

(которых каждый день встречал

и по работе, и в гостях)

Мой дед сердечно поздравлял,

по-братски крепко обнимал

и водку пил (прости, Аллах).

Двадцать пять —

замечательный возраст

для плотской любви

и душевной радости.

Возраст цветения телесной сладости.

Виолетта. Ветта. Тебе я нравлюсь:

"Какой же ты стройный! Совсем не старый."

Ну да, я такой, я справлюсь!

С тобой мы будем прекрасной парой!

Тебя оплетаю искусно я…

И гонор есть!

И в патронах порох!

…Ты маленькая,

но такая вкусная!

(Ты — как свежайшая сдобная булочка!)

Клянусь,

я ещё буду твой Город!

А ты — мой ласковый

переулочек.

Так хочу тебя,

что всё естество дыбится!

Губы твоих поцелуев просят!

Стены рушатся, а крышу сносит!!!

…Но Янус злобный ехидно лыбится.

На сердце Весна,

а в причёске — Осень…

Мы в начале пути.

Не крепка основа.

Ещё ты можешь с крючка сорваться.

Перехотеть,

найти молодого…

От этой мысли хочется драться!!!

Неизвестно с кем!

Без лица, но гадом,

смеющим

посягнуть на мою усладу!!!

На мою ласточку,

на мою Веточку,

на мою красивую славную девочку.

…Так хочу тебя,

что всё естество дыбится!!!

Губы

лишь твоих поцелуев просят!

…А Янус страшный ехидно лыбится.

Дайте Весны!

Не нужна мне Осень!

…Веточка,

ты такая вкусная.

Естественная, безыскусная.

Горю! Горю!!!

Я — вспыхнувший порох!!!

Иди ко мне,

моя сладкая буулочка.

…Клянусь, я ещё буду твой Город.

А ты мой ласковый

переулочек!

Не ревнуй, Алёнушка,

не ревнуй.

Всё прошло.

Мы теперь расстались.

Не спали с тобой,

даже не целовались.

Зачем же бесишься? Обоснуй.

Ну да. Я слегка раздавал авансы

и мы начинали уже наши танцы

вокруг друг друга.

Кипя, сближаясь…

Я охладел.

Ну, бывает.

Каюсь.

Прошёл, не начавшись, наш сабантуй.

… Не ревнуй, Алёнушка,

не ревнуй.

I

Светило, я узнал сегодня,

что ты (Сомнений больше нет!)

ОКНО в горнило преисподней.

Твой страшен жар и болен свет!

Мне не преграда расстояние.

Я слышу скорбною душой

зубовный скрежет, страшный вой…

Всё наше благосостояние

давно оплачено с лихвой!

II

Как мы весной зерно бросаем.

Так в эту жизнь бросают нас.

На землю, в грязь, на снежный наст.

Где родилИсь, там и врастаем.

Растём, стареем, умираем…

В предсмертии, души,

бросив туши,

на землях лимба оседают.

Косою смерти их срезают.

А грешных топором срубают —

Они массивней в много раз.

Куда безгрешные снопы

девают, знать и не стремлюсь.

Давно отпели все попы

таких, как я…

и я… боюсь…

А прочие? Да нас не счесть!

По правде, большинство и есть,

по жизни, злобных буратин.

…Сгорю в огне

не я один.

Все войны, что идут на свете,

Нужны, чтоб топливо набрать.

И грешных узников посмертья

дровами в Топку покидать.

Рабы ж безверия ютятся

у Мирозданья на краю,

считая комнатку свою

дворцом!

Хоть смерть они боятся.

Но гимны радостно поют

Науке. Да ещё Прогрессу.

Их аморальны интересы.

Познанием они болеют…

Людей безумцы

не жалеют.

И души их де —

ре —

ве —

не —

ют…

III

Глупцы. Так любим тёплый свет,

даримый всей Земле Ярило.

Немало сказочек ходило,

Про благость солнечных побед.

Но только две не для дебилов.

Одна — легенда об Икаре.

Вторая — сказ о Фаэтоне.

Зловещий Гелиос коварен.

Мы — ЖЕРТВЫ,

он —

всегда в ударе.

И торжествует! Мы —

лишь стонем…

Лежим на пляжах безодёжно,

счастливый устремляя взгляд,

туда, где души

безнадёжно,

сгорая заживо,

кричат!

*

Смерть

и Болезнь —

как два утырка —

топорщика — Скелет и Бес!

А человечество,

как лес…

И солнца огненная дырка

на синем пологе небес!

Моя девочка в цвету!

Веточка с листочками!

На животике тату —

роза с лепесточками!

На предплечье, на плече —

сплошь цветы-орнаменты.

А под правой грудью… — Че!!!

(Молча матом каменты!)

Нет, понятно — модный мем,

тренд и субкультура…

"Че Гевару-то зачем

наколола, дура?!" —

про себя (кой-чо снимал).

Хоть Фиделя Кастро

увидал

и то б смолчал.

Так — занёс в кадастры.

…Аж исцеловал тебя!

Весь гербарий нежный!

Где-то медленно, любя,

где-то страстно грешно.

Север, запад и восток,

юг, аж до мизинца.

Каждый листик-завиток!

…Но не аргентинца.

Свидание!

Глотая слюни,

креплюсь, не распуская нюни.

Пришла!

Ура!

За стол засели!

Вдруг, фыркнув

с отвращением:

— Нет! —

она отвергла мой багет!

Лишь согласилась венигрет

отведать свежий

(еле-еле).

… И вкусно свечи на столе

и тОртах

в полутьме горели…

Вначале венигрет доели,

потом куриное филе,

потом творожное суфле,

желе "Шале" на миндале…

Разгорячились и вспотели.

Два едока и оба в теле!

Сломался я… на пастиле…

Сосиски-пальцы облизав,

и напоследок мне сказав

так снисходительно:

— Слабак! —

она уплыла в полумрак…

А я… остался

и сижу,

на торт "Наполеон" гляжу…

"Слабак? Посмотрим!"

— глажу пузо.

Часочек. И во мне Кутузов

кривой и яростный проснётся!

А что она?..

Она — вернётся…

Ты думал, что она тебе игрушка.

Что голоден и вот она — ватрушка,

твоя лишь только, о Зубастый Рот!

Но оказалось всё наоборот —

ты съеден,

как горячий бутерброд.

Она ж наелась и с другим гуляет.

Другой её за плечи обнимает,

а по ночам, скорей всего, кусает…

и вкус её чудесный узнаёт…

А ты как вымпел, тот — переходящий

и в промежутках на стене висящий.

Напиток, растворимый и бодрящий,

что в одноразовой посуде кто-то пьёт!

Ну да,

для них ты только кофе в кружке…

Тебе подмигивают две её подружки.

Бери любую, чёртов идиот…

Ну, нетушки! Меня не выпивают!

Я сам всю сдобу к кофе выбираю!!!

…Но та, с косою, славная такая

ватрушечка.

И аппетит растёт,

слюною алчной наполняя рот…

Проклятый кризис!

Сокращён.

Плыву как челн по воле волн…

Ну нет — шалишь! А ипотека?!

В Москву! (Как повелось от века.)

На заработки. Я — мужик

и без работы не привык

на шее у жены сидеть!

Не трутень. Ну —

пора лететь.

А сослуживцы, что со мною

сокращены, пусть дальше ноют

и в Центр занятых бегут

просить пособие. Не тут

моя рабочая стезя.

Отныне

я батрак, друзья.

2

В трудах растаяла весна…

Вновь в форме!

Только седина

и подбородок виснет чуть…

Что ж — тяготение не надуть.

Я сбросил 30 килограмм!

Помолодел на 10 лет!

Бульдожьи брыли по бокам

исчезли с фейса. Пуза нет!

…А ведь вначале так пыхтел

и отдувался

и сопел.

И пот ручьями тёк с лица.

Теперь же… Нету молодца,

чтоб был выносливей меня!

Я Кот! Но я мощней коня!

Стальные мышцы проступили,

ведь жир ушёл — я снова в силе!

Нет, не Шварценеггер, но атлет!

(Не зря качался столько лет.

Не зря со штангою работал,

пока в злосчастную субботу,

не повредил в плече сустав,

на локоть с беговой упав.)

3

…Футболка,

закатать штаны,

колени белые видны.

Прямые ноги, бёдра узки,

на шее (верно — я не русский)

златая цепь и полумесяц.

А обувь — дрянь!

И это бесит.

Широки плечи, тонок стан,

Я часто весел, словно пьян.

Осанкой — тополь, строен в ноль.

Не принц уже. Уже король!

(Признаюсь,

что и позабыл,

когда так популярен был!)

Вновь вызываю интерес —

всего лишь сбросил

лишний

вес!

…Но вес,

что на душе —

остался…

Я ранен.

Я

не оклемался…

В отрочестве (седьмой ли класс?),

Читал у Лондона рассказ.

В нём обращённый эскимос,

которого призвал Христос,

своих язычников друзей,

шаманов разных и вождей,

и даже женщин

вырезАл

(Святую Веру насаждал).

Не всех, конечно, не подряд,

а злостных,

тех, что не хотят

креститься.

Отправлял их в ад.

Туземный, знаете…

Добрыня?

Путята! Да! Точнее имя.

Ведь резал он, а тот сжигал.

Неважно,

что-то я угнал

свою упряжечку собак

куда-то в сторону.

Было так:

К невесте неофит пришёл.

Откинув полог, в чум вошёл.

От снега унты отряхнул.

Мешок, что спину оттянул,

на шкуры под ногами бросил

и девушке с усмешкой бросил:

— Привет тебе, моя Су-Су!

Иль не моя?

Тогда,

в лесу,

на сходе прошлом племенном,

сказала много ты. Одно

запомнил я и уяснил:

пока трех белых не убил

и их голов не предъявил,

я не жених. Другому ты

отдашь и тело и мечты.

Совсем недавно слух прошёл,

что твой отец того нашёл,

кому женою можешь стать.

Вот и пришёл. Должок отдать.

Су-Су ответила:

— Ты смог!

Чужую веру превозмог!

Ты будешь мужем мне, о Киш!

Я чувствую, как наш малыш,

(что будет мальчиком, я знаю!)

мне шею нежно обнимает!

Незримо, ласково и крепко!

Ах, будущая моя детка!

Ответил Киш:

— Я больше смог.

Раскрыл заплечный свой мешок

и вынул из сухой травы

четыре ровно головы.

Отец, два брата и жених

(тот, что былого заменил).

— Мой новый Бог и добр и благ.

Он говорит, что даже враг

смертельный

должен быть прощён.

Но, видно, слаб совсем ещё

в своей я вере и врагам

пощады ни за что не дам.

Достал фабричный нож стальной

и молча ждёт. Издавши вой,

Су-Су в кулак себя взяла,

и обречённо подошла

к любимому

и палачу.

НутрОм же чувствовала: Чу!

Малыш куда-то улетает.

Он с плачем ручки разжимает…

Истаял

и ушёл дождём…

Не будет

никогда рождён…

*

Не женщина и ею не был.

Рассказ же, этот, хоть и небыль,

я вспомнил в миг,

когда жена,

огня и ярости полна,

пустые карточки в лицо,

швырнув,

назвала подлецом

и кОбелем, и "чтоб ты сдох"

и "если есть на свете Бог,

то покарал тебя сейчас —

не будет девочки у нас!"

Второго мальчика?

Не будет…

И не простит и не забудет.

"Какие, к чёрту, процедуры!"

"Какою же была я дурой"

"И что, что это интернет?!",

"ГОРИ В АДУ! А денег — НЕТ!"

"На стороне строгай детей!"

"Меня же, хочешь — так убей!"

…Её не бил

и не убил…

Купивши водки, сутки пил…

Ах, Боже! Сердце так болело!

В груди так ныло! Так горело!

Аж в горле!!!

ПЛАКАЛА душа!

Я ЧУЯЛ: ручки малыша

отцову шею отпускают!!!

Мой сын иль дочка УЛЕТАЕТ!!!

Навеки.

Грешный я подлец…

И гад последний. Не отец…

С тех пор,

неделю отработав

(рабочую, не "до субботы"),

я шёл за водкой в магазин,

и напиваючись один

(ну, не считать же интернет

за собутыльника? То ж бред.),

спасибо говорил бутылке.

Её я, как любовник пылкий

ласкал и нежно обнимал!

Анестезию наливал.

И сердца боль, что зубом ныла

от водки сразу уходила!

*

Известно, время раны лечит,

уже душою не калечный,

нерегулярно, но бухал.

Да что уж —

горе заливал.

Хоть в месяц раз, хоть в полтора.

И та могильная трава,

что плотно сердце укрывала,

от водки милой

про-па-дала.

Так становилось хорошо!

Спасибо, Боже — алкашом

не стал.

Не пью.

И тяги нет.

А пью — так то остатний след.

По поводу — употреблю.

По пожеланью.

Не терплю.

А как уехал в батраки,

так вовсе стало не с руки

в себя спиртное заливать.

Поел.

Умылся

и в кровать.

Потом обвыкнул, похудел.

На выходных, когда без дел

сижу, то строго ввечерУ

бутылок парочку беру.

Вестимо, пива, а не водки.

А к ним сырочка и селёдки.

Недавно ж

выплатил долги,

последние.

Судьбы изгиб,

или, точнее же — петля

разжалась.

*

Я люблю тебя,

моя несчастная жена.

Но только…

умерла вина

перед тобой

и гнев как кода!!!

Давно. Четыре полных года.

Обида. И она осталась.

Не оттого ль так сладко спалось

и спится мне в пустой постели?

Ещё немного — две недели…

Вернусь богат,

как "мистер Пронька"!

…Признаюсь — плакал я тихонько,

когда писал о нерождённом,

в мир не пришедшем, неявлённом

моём иль сыне, или дочке…

Наверно, это станет точкой.

Я о своих скупых слезах.

Доселе не было в глазах

моих

ни капельки малОй.

Царил один пустынный зной.

Не знаю.

Вовсе не оракул.

Но я дитя своё —

оплакал.

Ночью не спали.

Затемно встали.

Нам не подали…

Мы и не ждали!

Завтрак же —

завтра отдать обещали.

Пересчитали.

Да в поле погнали…

В чистое.

Без рек, без озёр,

но ручьистое!

И куда ни глянь —

всюду пристани…

Деревянные,

да железные.

Ух, помпезные!

Бес-по-лезные.

Злобные лица —

время обеда.

Пищей делиться —

плохаая примета!

Дураков и друзей

здесь нету.

По расписанию —

суп с суетой,

да с канителью рагу…

И директива:

"Война войной,

но ужин отдайте врагу!"

Наступали на Запад,

попали на Юг.

Разложения запах.

Шакалы поют.

…Вот и вечер.

Как мы устали!

Вымотались,

поистрепались.

Немолодые,

уже не новые,

лежим без сил,

как дорожки ковровые.

Наш фворс истёрся,

открыв основу.

…Уж солнце свёклою в землю снова.

Мрак подступающий

всё изменил.

И нас

и очертания наших могил.

Пустых ещё,

но уже готовых.

Сделано Дело…

Осталось

Слово.

Начало апреля.

Седьмая неделя.

Много скинул,

но ещё не худой…

- *'****ов!

Ну, какой ты большой!

Отойди!

И вообще —

дай мне пройти!

Это Настенька,

бой-девИца

девятнадцати,

с половиной лет.

(говорит: "твой полтинник мне по*уй!")

Что же ты, бесоврёбрый дед,

никак не спугнёшь синИцу?!

…Ох, и будет вам обоим

плохо…

Ростом с меня.

Как былинка — тонкая.

Блондиночка.

Ух, девка и звонкая!

Матерится.

И курит, конеЧно.

В разговорах не темы, а темочки.

(Кажется,

знаю её уже вечность.)

На лицо — ах! — красавица! Немочка.

Поволжская, из под Саратова.

Город — Булатово. (Или… БалАково?)

Фамилия интересная:

сплюсил букву —

и корабельная снасть!

Боевитая!

Но наивная, честная…

НУ, НЕЛЬЗЯ НАМ С ТОБОЮ, НАСТЬ!!!

Меня по фамилии только

и называешь…

Сама пристаёшь.

Обзываешь. )))

("Да мне уже двадцать пять!" — сколько, сколько?) )))

Притисну, а ты отбиваешься —

и царапаешься,

и кусаешься…

Понятно, что понарошку.

Ведь бьёшь-то открытой ладошкой.

Распаляешь своими шлепками!

Для вида, ещё

елозишь ногтями

(Коготочки мягкие! Ох, кораллы!).

Губку закусишь

и всё тебе

мало.

Дышишь бурно, как после спурта,

смотришь самкою каракурта…

А остыв —

как на сметану кошка

да на полную плошку ложка.

Три месяца

в одном коллективе…

Я раньше игрался.

Был в шутку активен.

Потом перерыв —

Ты до дому съездила…

И расцвела!

Ну, хоть не зазвЕздилась…

Сердце мает, что мы не пара.

Не гусь с гусыней, не две гагары.

Я же ласка, а не петух.

Не из стада

и не пастух…

ИзласкАю тебя!

Истопчуу.

ПРОЧЬ!

Прочь от меня, моя куурочка!

Пойми же —

Я

тебя

не хочу!!!

Я лишь…

по привычке активен.

…Ты, Насть, просто дурочка.

А я —

так вообще, дефективен…

Нашёл я раз железный толстый рубль.

Давно, Ильич ещё был жив.

С приятелем,

пирожных два купив

и сока, съели всё

и сразу дубль

оформили на тот же мощный рубль.

…Вчера

увидел мелкий рубль железный,

что на асфальте грязном бесполезно

и сиротливо так

и жалостно

лежал.

…Его я даже не поднял.

Я ветер рассветный,

беспечный.

Плыву над весеньем лугов,

лелея журавлик сердечных

мечтаний и сладостных снов!

Цветы полевые целую

и даже в полуденный зной

прохладным дыханием балУю

весь мир,

что лежит подо мной.

…Так было.

Измятой бумажкой

упал оригами-листок.

Белеет в траве…

Как костяшка!

Как глупый щенячий восторг!

…Прощайте, покосы и поймы,

опушки, лужайки, поля.

Ваш ветер — сквозняк недостойный.

Его поглотила земля…

*

…Я ветер, поющий протяжно

над цепью безлесых холмов.

Журавлик из пепла и сажи —

тому на замену —

готов.

Забыты расчёты и числа,

анафеме предана жизнь.

Слова мои —

звуки без смысла:

"растаяние", "мёртная близнь".

"Низверие", "умомерение"…

И, как колеи колея,

из тайноскорееуспения —

"себяненавижумриЯ".

…Скольжу над ковылью без края,

что дО горизонта

лежит.

Колышу её и ласкаю.

…А чёрный журавлик —

летит.

Тоскою и собран, и сверчен.

Стремится,

без мысли "назад!",

туда, где кармином очерчен,

извечно

пылает

закат.

Ах, Лена, красавица Лена!

(Да сколько ж на свете Елен?!)

Взглянул и влюбился мгновенно.

Опять поражение и плен!

Я знаю — победы не будет.

Когда я люблю, то смешон.

И жалок.

Как рыба на блюде.

Как тёплый прокисший крюшон.

"Чем женщину меньше мы любим,

тем больше мы нравимся ей."

Любовью любовь

только губим.

Да,

Пушкин гораздо умней!

В стихах.

А по сути такой же

он был, как и все мужики.

Хоть Майкл, хоть Миша, хоть Мойша.

Нам всем домовать

не с руки.

Три двойки — три лебедя чёрных

плывут, нагоняя тоску.

Не жизнь, а побег вО три стороны.

Дурацкий кровавый паркур.

Бегу от греха!

Спотыкаюсь…

И снова впадаю во грех.

Назад посмотрев, ужасаюсь:

Любови цепочкою вех

по жизни крестами набиты!

Две истинных, две — ни о чём,

Две тайные — те, что убиты.

(Злодейскою волей. А чо? —

Моё!

Я один и страдаю,

когда, искажаясь лицом,

любовь-мотылёк

убиваю.

…Убийство — удел подлецов.)

Одна ж — наособицу вроде.

Когда-то уснула совсем.

А в горе проснулась и бродит

сильней и могучее всех.

Обида ту страсть отвергает

Но сердце талдычит своё.

Оно её

нЕ отпускает.

— Моё. — заявляет, — МОЁ!

Лександр Сергеич, родимый,

из дали засмертной ответь:

Да точно ли был ты любимым,

пока не успел умереть?

А если жена флиртовала

с Дантесом, бретёром лихим?

И этим тебя наказала

за злые измены твои?

Ты Анне Петровне немилый

уж был…

(Вот такие дела).

Так может, она до могилы

обидой тебя довела?

…Свиваю себе ежечасно

судьбу,

как из пеньки петлю.

Всё дальше семейное счастье,

пока я батрачество длю.

Домой.

Поскорей.

Там спокойно.

Там вновь благодать обрету.

…А здесь я погибну

разбойной

пчелой, что завязла в меду…