Московский импрессионизм

Конец отпуска я провел в деревне, у дальних родственников, которых не видел лет сто. Настал день, когда нужно было выбираться в столицу, где назавтра меня ожидал привычный многочасовой авиарейс на северо-восток страны, домой. Давно заметил, что если дело касается обратной дороги, то уже в аэропортах чувствую себя почти дома — именно в залах ожидания начинаю отходить от перипетий отпуска, который каждый год полощет горемыку-северянина по всей стране, а бывает и за ее пределами: родственники, море, личные дела и тому подобное. Как говорится, возможны варианты, но результат примерно один и тот же: к концу маршрута — выжатый лимон, с нелогичной, казалось бы, радостью: «Ура! — кончился отпуск!» Не все жители Большой Земли могут поверить в подобную извращенную радость, но это так.

Для того чтобы попасть в столицу из этих чертовых куличек, на которых угораздило родиться моим родственникам, мне нужно было пешком добраться до трассы; оттуда, надежнее всего — попуткой, до районного центра, от которого рукой подать до железнодорожного вокзала. И через несколько часов я в столице. В общем-то, не самый худший вариант для наших просторов. Может быть, зря я про чертовы кулички: уж если упоминать подобные мистические понятия, то уместнее относительно тех пунктов, куда я направляюсь и где постоянно проживаю.

…На трассе голосовал долго и безуспешно. Проходящие рейсовые автобусы полными проносились мимо, частники не удостаивали меня даже взглядом. Рядом со мной, на обочине, под сенью разлапистого клена, умещаясь на одном корявом длинном бревне, сидело и скучало несколько старушек. Перед этими деревенскими бизнесвуменами на ящиках и чурбаках, теснились ведерки с овощами и фруктами, банки с медом и вареньем, бутылки с различными «колами», блоки сигарет.

Настроение начинало портиться, я стал чаще посматривать на часы, ходить взад-вперед, вдоль этого придорожного базарчика, видимо, определенным образом, развлекая старушек, давая им пищу для свежих размышлений и шушуканья. Заметно было, что их внимание привлекал не столько я, сколько мой чемоданчик, купленный в прошлом году в Турции, который, наверное, сейчас придавал моей персоне респектабельный вид. Одна из старушек, наконец, сказала громко, обращаясь ко мне:

— Деревня наша уже годков сорок как бесперспективная, ага. Даже остановок нет, автобусы идут, — как будто и нет ничего, а нам, если чего, — ехай как хочешь. А ты, сынок, либо под дачу участок ищешь? Вид у тебя справный, ты случаем не депутат? Сказал бы за нас слово там. Сейчас многие зачали развалюхи наши под дачи раскупать. И то! Может, остановка появится!.. И дорогу бы нам, в деревню, смостили бы, а то, как дождь…

Я успел удивиться только тому, как четко произнесено слово «бесперспективная», видимо, въелось за десятки лет. В это время рядом тормознула легковушка, из которой вышел водитель и, с вопросом о стоимости сигарет, направился прямиком к старушке, которая только что держала короткую, но очень содержательную речь. Прежде чем я дождался, когда хозяин машины сделает покупку, чтобы после этого обратиться к нему со своим пассажирским вопросом, старушка отличилась еще раз, посуетившись за страждущего:

— Возьми депутата до района, — она указала на меня, — а то усохнет тут.

Водитель, решительными движениями открывая — нет, скорее взрывая крупными пальцами только что купленную пачку, осмотрел меня с ног до головы. Вставил сигарету в рот и спросил грозным басом:

— Москвич?..

Заражаясь его решительностью и подспудно догадываясь, что утвердительный ответ мог бы сулить что-то совсем неприемлемое для моих планов, я категорично замотал головой в стороны. И чтобы отринуть даже теоретически возможные сомнения, добавил:

— Ни в коем случае!

Водитель поколебался, затем, выразительно взглянув на бабусю, показывая, что выполняет исключительно ее просьбу, бросил:

— Ладно, поехали.

После того, как мой чемодан улегся в багажник, я кинулся было к задней двери, демонстрируя не только покладистость, но и скромность. Однако водитель скорректировал мои действия:

— Рядом со мной.

Уж не кинолог ли он, подумал я, послушно усаживаясь на первое сиденье и, упреждая замечание, аккуратно пристегнулся.

В динамике, какую я мог наблюдать уже в течение нескольких минут, водитель представлял собой человека с сильными резкими движениями, что не характерно для крупных людей, к которым его можно было отнести без сомнений. Он был гораздо выше меня, и если учесть его почтенный возраст, то размах плеч и особенно их округлость, подчеркнутая плотно облегающей тенниской, поражали атлетичностью. Руль терялся в могучих руках, да и вся кабина автомобиля, сконструированная под средние размеры, была ему маловата. Чтобы видеть дорогу, он принуждался втягивать в плечи массивную седеющую голову, что придавало ему вид настороженного, но уверенного льва.

— Вообще-то я извозом не занимаюсь, — осведомил водитель, когда мы проехали первый километр. — И вообще не беру попутчиков. Практически.

— Спасибо. — Я не знал, как благодарить спасителя за сделанное исключение.

— «Спасибо» — это много, а вот троячок был бы в самый раз! — пошутил водитель, явно смягчаясь. — А вы точно не москвич?

— Ну, что вы!.. — только и нашелся я. — Кстати, насчет оплаты…

— Вид у вас какой-то… нерядовой, как принято говорить, — перебил водитель. — Хотя машина у меня снаружи тоже — как новая, кузов недавно из ремонта. А в театре вы случайно не играете?

— Спасибо за сравнение с кузовом!.. — Признаться, мне сделалось обидно: — Скажите, неужели я так похож на притворщика? Честное слово: я через Москву только езжу и летаю. — И посетовал абсолютно искренне: — Что поделаешь, такая у нас в стране транспортная схема. Не гибкая! Хотите, паспорт покажу: происхождение, прописка?

— Не надо. Не обижайтесь, я насчет театра не в том смысле. Я имел ввиду буквальное: ведь может же быть мой пассажир, например, артистом какого-нибудь театра или, там, студии?

— Вполне!

— И я о том же! Тем более, на кого-то «телепузика» вы определенно смахиваете.

— Это у меня лицо такое, распространенное, — примирительно пошутил я, хотя всегда считал, что физиономия у меня в меру своеобразная. Не так чтобы чересчур оригинальная, броская, так сказать, из ряда вон выходящая, но все-таки… Однако пора сменить тему — просматривалась скорая перспектива перехода на мою нескладную фигуру и лысеющую голову: — Так сколько я вам буду должен?

— Все зависит от того, куда путь держите. Ну, куда ж ты лезешь, Анна Каренина! — Последнее предназначалось пешеходу, неловко форсирующему проезжую часть. Водитель, притормозив и пригнувшись, так, чтобы его лучше было видно снаружи, постучал кулаком по своему лбу, а затем по рулю в пластиковой оплетке. — Жить надоело, так иди к поезду, машинисту за тебя ничего не будет! И куда, значит? — это опять мне: автомобиль рванул дальше.

— Так вот как раз к поезду, — мне показалось, что я удачно ответил. — А далее в любимую вами Москву, в «Шереметьево».

— Надо же! — почти весело отозвался водитель, — как нам с вами по пути! Бывают же счастливые совпадения! Я дочку еду встречать туда же. Можно мне с вами?

— Можно! — Я с удовольствием поддержал игру. — Только это, по-видимому, будет очень дорого стоить?

— Ну, что вы! Грех с хороших людей шкуру драть. В денежном выражении это будет всего лишь, допустим, стоимость плацкартного билета от ближайшей жэ-дэ станции до Москвы. Плата за амортизацию железа и бензин. Можно я подумаю? — он состроил задумчивое лицо.

— Зачем думать, соглашайтесь сразу, я не против.

— По рукам. Считайте, что уже едем. Значит, к черту железнодорожный вокзал! — минуем его. Можете курить, если хотите.

Из всего можно было сделать вывод, что разрешение курить означало в этом салоне, если не особое, то непредвзятое отношение к пассажиру, что меня вполне устраивало. Наконец я мог расслабиться. Закурил и стал с удовольствием наблюдать картинки бесконечного фильма, который, то пестрыми клипами, то однообразными длиннотами, мчал мимо нашего старенького с новым кузовом авто. Водитель опять проявил оригинальность. На этот раз своим безмолвием, которое нелогично последовало вслед за знаками, как показалось, расположения ко мне. Из скромности тих был и я, но через полчаса все же решил нарушить молчание:

— Я заметил, что вы неравнодушны к москвичам и театральной деятельности. Условно, конечно. Я сильно ошибся?

Водитель ухмыльнулся:

— Вы, случаем, не следователь?

— Нет-нет, слава богу, не москвич, не следователь и в самодеятельности не играю. Просто ваши, если можно сказать, предпочтения стали просматриваться в самом начале нашего знакомства: москвич, артист… Анна Каренина… А что касается меня, то я далек от всего того, к чему вы неравнодушны: обыкновенный инженер, нефтяник, Крайний Север.

— Я примерно то же самое: и-тэ-эр, Новолипецкий металлургический… Приятно иметь дело с коллегой, даже с края света. — Водитель с явным удовольствием глубоко боднул в мою сторону. Остатки льда в наших отношениях благополучно растаяли: — Я всегда считал, что инженер это все равно, что офицер. И слово «инженер», уверен, должно звучать так же гордо. Ведь все люди со звездами на погонах, начиная от младшего лейтенанта до маршала, в принципе, — офицеры. Так и наш брат. Согласны?

— Невозможно не согласиться.

— А что касается москвичей, то… — Водитель перешел на доверительный тон, сморщив лицо как от лимона: — Вы верно подметили: не люблю я их! Мало того, всегда подозреваю эту категорию людей в неискренности и вероломстве, то есть в источнике потенциальной опасности.

— Вот как! — Пожалуй, с самой службы в армии мне не приходилось сталкиваться с подобным максимализмом, тем более что решительные суждения исходили из уст убеленного сединами человека. — Очень сурово. Но ведь для подобного обобщения, в нашем с вами возрасте, нужны веские основания? Например, что значит — «категория людей»?

Судя по затянувшейся паузе и глубокомысленности, которой, к моему удовольствию, озарялось лицо водителя, теряя угрюмость и приобретая несколько озабоченные черты, мой собеседник перестраивался с категоричного лада на дискуссионный. И уже первая фраза уверила меня в том, что далее последует разговор двух уважающих друг друга инженеров:

— Если руководствоваться презумпцией невиновности, то я, наверное, не прав. Другой вопрос: нужны ли мне, как личности, в конкретном случае юридические подходы? Отвечаю: нет. Ведь мы не на суде, и я не обвинитель. Я не призываю со мной соглашаться. Мои ощущения касаются только меня. И что об этом думают юристы — мне на это, извините, наплевать. Не люблю — и все тут!

— И все-таки, чем москвичи вам насолили?

— Рассказывать можно очень много, дороги не хватит. Особенно, если обобщать опыт всех моих сотрудников, друзей и так далее. Но я просто про сугубо личные отношения расскажу, идет?

— Сделайте одолжение!

— Ну, вот, например, случай, который потряс, буквально ранил… Удар пустяковый, а рана глубокая. Ехал я как-то вот так же, дочку встречать. Она у меня, кстати, тоже инженер на нашем комбинате, сбытом продукции занимается, часто в командировках. До Москвы километров полста оставалось. А погода мерзкая, можете представить: ранняя весна, облачно, серо, дождик накрапывает, ветерок пронизывающий… И вот голосует какой-то парень, с дипломатом. Я без настроения, не хотел останавливать. А мимо проезжаю, глянул в окно, жалко стало: скрюченный, лицо — чуть не плачет. Тормознул, даже задним ходом сдал: садись, говорю. Он шмыг на заднее сиденье. Нельзя ли, говорит, побыстрее? — а сам зубами щелкает. Я ему: и так, мол, быстро еду, а что случилось? Он мне: я, говорит, актер с такого-то театра, название забыл; на спектакль опаздываю. Премьера, «Анна Каренина», играю Вронского, дублера нет. Собрался весь бомонд, в правительственные ложи приглашены соответствующие персоны. И все в таком духе. Ну, я, конечно, притопил — пару раз чуть не перевернулся, честно. А как же! Рядом, понимаешь, Вронский сидит, к Анне Карениной опаздывает, бомонд, богема и прочее. Ответственность! Еду, а этот самый Вронский оклемался, соловьем заливается, рассказывает про своих знакомых-актеров. Народных артистов «толиками», «сашами», «зойками» называет. Развалился на сиденье, сигару вонючую курит, такую смоляную завесу устроил, что мне его в зеркало и не видно. Ну, ладно, доехали до Москвы, я его даже до метро довез, денег за дорогу не спросил, — совестно было с Вронским о такой мелочи толковать, сами понимаете. Он же, как ни в чем не бывало: спасибо, выскочил и был таков…

Водитель закурил сигарету, хотя только минуту назад отправил за борт окурок. В клубах нового дыма, прицокивая языком, несколько раз дернул головой, как бы снова и снова разжигая в себе прошлое критическое изумление. Пробормотав: «Ну, дурак он и есть дурак!» — громко продолжил:

— Дочку я встретил, двинули обратно, на Липецк, домой. А у дочки моей, надо сказать, выработалась привычка: садится на заднее сиденье, а там у меня всегда для нее термос с мятным чаем и пакетик с ее любимыми липецкими сырками; я их тоже люблю. Можно сказать, условный рефлекс: с самолета в папину машину — домом запахло, сырок съела — совсем дома, как она говорит. Ну, дите оно и есть дите! Так вот, как обычно, тронулись от аэропорта. Она щебечет, рассказывает, где была, что видела. Чуть позже спрашивает: папа, во-первых, что-то я сырков здесь не нахожу, а во-вторых, ты, что — кубинские сигары начал курить? Я смеюсь: да нет, дочь, это граф, Лешка Вронский, надымил, а сырки там же, на сиденье, смотри лучше, где же им быть! Может, под ноги завалились. Настроение, прямо скажу, отличное. Вы меня понимаете: дочку-умницу встретил, душа радуется!.. Да и распогодилось! А она мне опять: все хорошо, папа, но где все-таки?..

Здесь водитель выразительно глянул на меня:

— Думаю, дальше рассказывать излишне, финал этой фарс-трагедии ясен, фанфары! Как я уже говорил: удар — пустяк, а рана глубока. С тех пор практически не беру попутчиков. Понимаю, что, возможно, неплохой человек голосует, но ничего с собой поделать не могу, проезжаю мимо. Вот так, благодаря одному «вронскому» сколько людей ни за что страдают. — Он неожиданно рассмеялся, забросив голову назад, немного испугав меня таким резким переходом: — А что положительного, то стал после этого в центральных газетах почитывать рубрики о театральной жизни!.. Да! Умора! Теперь, при случае, могу фамилиями или терминами соответствующими козырнуть! — Давясь от смеха, голосом диктора он возвестил: — «На подмостках „Мариинки“ — премьера!», «Спектакль увидел рампу!..», «Микс из мелодрамы», «Прихотливая фабула»! — Затем резко перешел на фамильярный тон: — Как говорят мои друзья Алик Табаков, Кирюша Лавров и Машка Плисецкая!..

Я поддержал нервное веселье рассказчика ровно столько, сколько нужно было для его полного успокоения. Затем вновь попытался воззвать к разуму:

— Случай, конечно, неприятный. Но ведь такие истории, а то и похлеще, можно услышать не только вблизи Москвы, но и на Кавказе, и в Сибири, и на Дальнем Востоке. Вы меня извините, но мне кажется, это тот случай, когда принято говорить, что в семье не без урода. Все-таки большинство населения, в том числе и москвичи, — нормальные люди. Для меня это аксиома — доказательства излишни. Впрочем, можно, при желании, привести уйму положительных примеров.

— Правильно говорите, коллега, как в школьном учебнике. Умом понимаю, а вот сердце против. Ничего не могу с собой поделать. Сердцу не прикажешь! Анти-любовь, понимаете ли!

Надо сказать, что, имея свойство хладнокровно, как мне кажется, подмечать выпуклые, в том числе слабые, места чужих характеров, сам я зачастую подвержен эмоциональным срывам, которые иногда следуют за чьей-то бездоказательной уверенностью. Вот и сейчас я немного загорячился:

— Это, простите, походит на комплекс. Так можно и всех артистов невзлюбить! И Льва Толстого давайте сюда же! А ведь наверняка у вас есть какие-то родственники в Москве, на худой конец — хорошие знакомые. И что, все они?.. А вы не допускаете такого варианта, что когда-нибудь ваша дочь-умница получит предложение работать в Москве и станет москвичкой?.. И внуки тогда будут коренными москвичами.

— Как вы угадали? Нет, определенно, в вас сидит Шерлок Холмс. — Водитель успокоился, продолжил несколько устало: — Все верно. И что касается дочки, то к этому варианту все и идет, давно, кстати, в министерство приглашают. Жилищный вопрос решим — и вперед. Но я постараюсь, чтобы она и в Москве оставалась… Не провинциалкой, нет. Даже не знаю, как и сказать. Ну, чтобы она поняла, что Москва — это не столица, а просто уплотненная, до камня, провинция. Чтобы мании величия, и всего, что ей сопутствует, не было.

Ну вот, давно бы так, подумал я и стал осторожно вести свою линию дальше:

— Насчет уплотненной до камня провинции — это мне понравилось. А вот относительно перевоплощений… Вряд ли человек, который переезжает из периферии, как принято говорить, в столицу, может в одночасье измениться, стать черствым и заносчивым. Так же, как и не может мгновенно стать лучше, чем был.

Водитель подозрительно посмотрел на меня, одухотворенного своей речью:

— Простите, но я опять за свое: вы случайно каким-нибудь внештатным корреспондентом… Нет? В какой-нибудь заводской многотиражке? Нет? Ну, ладно, показалось. Так вот, дело в том, что ведь случай, который я упомянул, он же совсем недавний. А по содержанию, можно сказать, — просто живой анекдот, пустяк, тьфу на него! Сам по себе большого внимания не особенно достоин. Я как-то раз карточного кидалу за шиворот из машины вытряхивал, — вот то был случай, не чета этому! Но ведь семя-то упало на взрыхленную почву! Получается, Вронский — капля, переполнившая чашу. Ладно, уж если на то пошло, вот другой эпизод, более ранний. Я вас не утомил?

— Что в дороге может быть лучше беседы! — воскликнул я. — Разве что липецкие сырки! — Я попытался рискованно пошутить, и, судя по реакции водителя, шутка прошла успешно. Он, не спеша, принялся за новую историю:

— Лет через десять после армии довелось мне лететь в командировку в Магнитогорск. Только на инженерную должность меня поставили, после заочного института. О транспортной схеме сами только что говорили: откуда лететь? — из Москвы, из нее родимой! До этого, бог от Москвы оборонял: если куда ехать, то поездом, автобусом. А тут один вариант — аэропорт, срочно. А в Москве, правильно вы предположили, родственники есть. Знал, что есть, но контактов на тот момент никаких. Мать проведала, что будет у меня столичная оказия, и говорит: сынок, увидься, Христа ради, в Москве с Генкой, братом твоим троюродным, спроси хоть, как его мать последние годы доживала, больно мы с ней дружны в молодости были. И вам бы надо знаться. Гостинчик передай, то, се. Сентиментальная блажь, словом, могла бы и письмо написать. Ладно, согласился, какие ее радости на старости лет. Тем более, и сам не против был с Генкой повидаться, вместе детство воевали, в одном рабочем поселке. Достал я, через других дальних родственников, телефон этого Генки. Позвонил прямо из Липецка, перед отъездом. Узнал он меня, только, слышу, без особой радости разговаривает. Их же, москвичей, гости незваные, я понимаю, часто некстати донимают. Я парень понятливый. Мало ли что у человека сейчас, какие проблемы. Может, у него там теснота дома, неприятности, не до гостей. Я ему: Ген, проездом в Москве буду, завтра вечером; заскочить, извини, не могу, ты бы сам, что ли, подкатил в аэропорт, как раз после работы, я бы хоть на тебя посмотрел, гостинчик от тетки передал. То есть дал понять, что не собираюсь стеснять, ночевать ни в коем случае, но видеть бы его рад. Он, правда, немного повеселел, точнее, успокоился, по голосу. Ладно, говорит, подкачу. На следующее утро прибыл я на поезде в первопрестольную. Времени до отлета — море. Решил в ГУМ смотаться. Вышел с вокзала, спросил у москвички — средних лет москвичка; красота такая, я бы сказал, ледяная — спросил у этой гражданки, вежливо спросил: гражданка, тетенька, а где у вас тут поблизости метро? А метро-то, оказывается, буквально у меня под ногами, в подземный переход только нырни. Она так, высокомерно, уничижительно… Не сказала, а указала… Надменным эдаким, презрительным — не кивком даже, а взглядом! Взглядом указала мне мое место: вниз! Из земли, из грязи пришедший, — под землю вон! Вот так!..

«Фанфары!» — так и подмывало меня окрасить торжественную концовку человека, набравшегося пафоса из театральной прессы, — соответствующим возгласом, а то и бурными аплодисментами. Между тем я всего лишь флегматично предположил:

— Может быть, это просто импрессионизм?

— Как вы сказали?

— Впечатление. Спросили бы секундой раньше или секундой позже, с другого, положим, боку, под другим углом к солнцу — и мимика у нее была бы иная, и ваше впечатление, соответственно, было бы совсем другим, не столь трагичным.

— Возможно. Но это был знак. К тому же, согласитесь, что случайности случайностями, но закономерности просматриваются. Что касается моего, как вы говорите, впечатления, то оно, как показало будущее, являлось только началом, — идем далее.

— Идем, — послушно отозвался я.

— Толкаюсь я по ГУМу, убиваю время, а сам думаю о том, что вот, как хорошо: вечером, увижусь с Генкой, может, в ресторан на часик зайдем, детство вспомним. И тут вдруг — ба! — навстречу, в этой толчее, знакомое лицо! Только секунду размышлял, потом — как током ударило: да это же мой армейский друг, Антон! Единственный наш москвич во взводе. Ну, друг не друг, а член экипажа моего танка. Как говориться, экипаж — друзья по неволе, в гроб и то вместе. Тошка! — кричу. Сграбастал его, по плечам хлопаю: какой ты, братишка, круглый стал! Что ж ты стоишь, как истукан, или не узнал, танкист? Узнаю, говорит, — как ни в чем не бывало, спокойно, как вчера расстались. Я внутри осекся, но виду не подаю, интонацию не меняю. Спрашиваю, что полагается, бодро: как дела, женат ли, сколько детей? Он, представляете, отвечает, как… Как на анкету отвечает. А у меня… — ни-че-го не спрашивает! Тут я, не совсем же дурак, сбавил обороты. Ладно, говорю, Антон, пиши, звони, если время будет, вот тебе мой адрес, телефон, — служебную визитку в карман ему сую. А сейчас, извини, спешу, мол, будь здоров. А сам стою, забыл, что уходить надо. Он тоже мне: пока, мол. Обошел меня как препятствие, как будто я манекен какой, и спокойно двинулся дальше, куда и направлялся. Вот так. Его давно уж нет, а я стою, как голый на горе, стыдно не знаю перед кем, готов провалиться. С землей сровнен. Облит и оплеван. Причем, понимаю: сам себя сровнял, сам себя оплевал. И как вы думаете, чем же мой московский «импресс», как вы говорите, закончился? Правильно, — Генка-родственник на встречу не прибыл. Зашел я в ресторан перед самым отлетом, тяпнул рюмку, и: прощайте, москвичи, — прочь с души, из сердца вон. С тех пор, бывало, если еду через Москву, то ни в коем случае никому не звоню, даже приветы от коллег и родственников не передаю. Переночевать? — гостиница, вокзал. Боюсь быть не понятым, боюсь оказаться в чьих-то глазах незваным гостем, бедным родственником и прочим подобным ущербным персонажем. При этом ни в коем случае никого из москвичей не виню. Не люблю, это точно, но при этом и не виню. Ведь никто никому ничего не должен.

На этот раз мне понравился его объективизм: это уже не строптивое упрямство, а позиция! Поэтому я счел нужным не опровергнуть, а дополнить его:

— Презумпция недолженственности… По-вашему, выходит, что есть некий антагонизм, который можно условно обозначить — антагонизм «Москва-провинция». Непримиримое противоречие. Как противоречие классов в обществе. Объективная реальность.

— Наконец-то вы поняли! И дело не в нашей предвзятости! Действительно: ведь у них, столичных жителей, тоже о провинциалах стереотипные представления. И отношение к нам соответствующее: дескать, люди-то они, провинциалы, попадаются, конечно, хорошие, и даже, бывает, не совсем дураки, но такие все назойливые, такие нетактичные, такие негордые, неинтеллигентные, — так и норовят в гости, на постой и так далее. В их представлении мы только и думаем о подобных вещах. У меня этому тоже заумная формулировка имеется. Это я называю московским синдромом. Вам смешно?

— Нет, плакать хочется, честное слово. Смех сквозь слезы.

…Я тоже вспомнил о своих первых «московских» впечатлениях. Они незамысловаты, ввиду малого возраста, когда мне довелось впервые посетить столицу, но ценность их, на протяжении всех последующих лет, не умаляется. Они практически неизменяемы моим «завтрашним», относительно них, знанием (с тех пор я многое повидал, в том числе Москву — во многих проекциях).

Мне было тогда восемь лет. Я только что закончил первый класс. Помню, мы долго ехали на поезде, в «общем», как сейчас понятно, вагоне, где было много очень разных и интересных людей. Отчетливо перед глазами тот момент, когда поезд пошел совсем медленно, и мама сказала папе: отец, повяжи галстук — Москва!..

В Москве мы остановились, как мне объяснили, у моего дяди, в радушной, веселой семье, где я впервые отчетливо увидел, что отношения между мужем и женой могут быть отличными от тех, которые есть между моими родителями. Не хуже и не лучше, просто — другие. Далее, познавая Москву (нам показывали столицу «по программе», как говорил мой дядя), я окончательно понял, что москвичи — это особые люди, что я не похож на них. Мой московский импрессионизм, что касалось человеческого плана, заключался, за вычетом частных впечатлений, в том, что москвичи — светились. (Сейчас для меня слова о том, что «люди светятся» — не более чем клише; но в том возрасте я еще не знал никаких штампов.) Еще мне показалось, что москвичи любят ездить в метро, ходить по мостовым; часто поют и смеются, взявшись под руки, и очень любят гостей. А сам город Москва смотрелся существом женского рода и все же отдаленно напоминал мой родной город-мужчину, если на последний смотреть сквозь любимую янтарную ручку (была у меня такая, довольно распространенная для того времени перьевая ручка — с толстым четырехгранным черенком из янтаря).

…«Янтарное» впечатление: маршрутное такси, вечер, почти ночь. На заднем сиденье, видимые только мне, а может быть, не только мне — трое: два парня и девушка. Один из парней и девушка — заодно. Третий из них — обиженный, лишний. (Все это не тяжело, почти полушутя). «Обиженный» отворачивается, смотрит в темное окно. Двое заединщиков шушукаются, улыбаются, поглядывают на него и коротко целуются. Иные отношения, иная жизнь. Это — столица. Я — провинциал.

На одном из милицейских постов, когда до Москвы оставалось несколько десятков километров, нас остановили. Пока мой водитель предъявлял документы и показывал содержимое багажника, я решил немного размяться, и тоже вышел из машины.

— Все нормально, — сказал инспектор, — возвращая документы. И добавил уже неофициальным тоном, попросил: — Подбросьте до Москвы коллегу! — и указал на мнущегося рядом парня лет двадцати пяти, в джинсовом костюме и кроссовках, с сумкой через плечо.

Мой водитель угрюмо кивнул и указал парню на место рядом с собой. Из этого разумелось, что моей персоне предстояло сменить переднее сиденье на заднее. Впрочем, я не сильно удивился. Во-первых, хозяин барин, а во-вторых, я уже кое-что знал об отношении «барина» к случайным попутчикам. К тому же, из всего следовало, что, допуская меня к сыркам, которые, наверняка, и в этот раз лежали в положенном месте, мне уже доверяли. Это скрашивало некоторую досаду от недобровольной передислокации.

По облику новый пассажир больше всего походил на студента. Но жилистая шея с острым выдающимся кадыком, искушенность во взгляде и спокойная обстоятельность в уверенных движениях подсказывали, что перед нами человек, чей социальный статус уже предусматривает багаж приличного образования и достаточно высокой жизненной, в том числе спортивной, тренированности.

— Москвич? — задал свой вопрос водитель, как только мы вновь поехали.

— Ага! — откликнулся парень с той открытой радостью, которой положено быть ответной. Но внимательнее посмотрев на профиль водителя, добавил: — Живу в Москве, так точнее.

Водитель несколько раз коротко взглянул на меня через зеркальце, — приглашая, то ли в свидетели, то ли в заговорщики.

— Давно живешь?

— Лет пять.

— Достаточно, — многозначительно заключил водитель.

Парень пожал плечами:

— Смотря для чего. Если для того, чтобы разбогатеть, то маловато. Я имею в виду нормальных людей.

— Из этого можно заключить, — сказал водитель, борясь с сарказмом, — что ты еще небогатый. Кстати, инспектор сказал что-то насчет коллеги. Чьего коллегу он имел в виду?

Парень несколько смутился, оглянулся на меня и сказал:

— Своего.

Установилось неловкое молчание, которое прервал парень:

— Я хочу уточнить насчет оплаты: сколько вы просите до Москвы? — вопрос, заданный парнем, прозвучал бодро и почти беззаботно.

— Вообще-то, товарищ милиционер, я не прошу, а… Словом, у меня на этом отрезке пути жесткая такса… — (он назвал сумму).

— Вообще-то, господин водитель, — миролюбиво парировал парень, — со мной можно продолжать, как и начали, на ты. Вы гораздо старше меня. А насчет оплаты — никаких проблем, я согласен.

— Какие великодушные и покладистые у нас московские блюстители правопорядка! Даже на милиционеров не похожи. — Водитель красноречиво глянул на гражданскую одежду парня.

— Я предпочитаю, чтобы люди не знали, где я работаю, — в прежнем тоне объяснил парень.

— Работа очень секретная? — заботливо поинтересовался водитель.

— Есть и секреты, но дело не в этом. У народа неоднозначное отношение к милиции.

— Это обосновано?

— Не всегда.

— Значит, иногда обосновано? — водитель улыбнулся моему отражению в зеркальце.

— Иногда — увы.

Мне показалось, что наш новый знакомый был из той породы людей, которые, несмотря на род занятий или удары судьбы, то есть несмотря ни на что, матереют только по прошествии заложенного в них природой срока. Для парня этот срок еще не настал. Несмотря на миролюбивую внешнюю неприступность, его можно было поймать на пустяке, раззадорить интонацией, легко спровоцировать вопросом. Возможно, многие фрагменты его характера были еще как из пластилина, и попади он в добрые руки, из него получился бы отличный, завершенный индивид. Наверно, понятное мне было доступно и водителю, в вопросах которого вскоре убыло сарказма, а недоброжелательность исчезла вовсе, уступив место чуть ли не отеческой иронии:

— И все потому, что бедные! От бедноты все напасти в милиции. И коррупция, и… вероломство!

— Не только в милиции! — он повернулся ко мне, призывая в свидетели. — Кстати, милиционеры тоже люди.

— Ты, если не секрет, откуда родом? — чувствовалось, что водитель согласился обращаться с парнем попроще. Возможно, так он боролся с некоторым волнением, которое, в той или иной степени, внушают стражи правопорядка людям, находящимся за рулем.

— Волгоградский.

Это слово парень произнес с сильным волжским выговором, с мягким «г»: «Вылхахратский».

Водитель предположил дальнейший ход событий:

— И в Москву подался, в милицию…

— Уверяю вас, в Москву подаются не от хорошей жизни. В ней несладко, но в провинции еще хуже, — это вы и без меня знаете. Я, когда пошел в авиационное училище, мечтал стать летчиком, нравилось. А потом, когда окончил, распределился в часть, увидел всю бесперспективность: летаем мало, горючего нет, зарплата никудышная, семейные мучаются — жилья нормального нет. Какое это будущее! Друзья позвали в московскую милицию. Попробовал, прижился.

— Но ведь и в милиции зарплата не очень… Чем живете?

— Честно? Людям помогаем!.. — на лице парня появилась тень, как мне показалось, издевательской улыбки.

Я почувствовал, что сейчас начнется акт трагикомедии, в которой интригующим началом явится не поиск истины, а вопрос: чья маска лучше. Я решил не вмешиваться, тем более что трудно было высказывать свое суждение при такой скорости беседы, походившей на словесное фехтование.

— Например? — продолжал наседать водитель.

— Ну, например, гражданин нарушил что-то несущественное.

— Так! — кивнул водитель, выказывая азарт.

— И ему, если подходить официально, грозит довольно приличный штраф.

— Знакомо!

— Мы решаем вопрос приватно. Он нас за это благодарит, допустим, суммой в десять раз меньшей, чем грозящий штраф…Ну, это та же схема, которая присутствует в ваших взаимоотношениях с автоинспектором, — вы знаете. Так и во всех милицейских структурах, только формы и размеры сумм разные.

— По-нят-но! — Водитель потянул не только слово, но и потянулся всем своим большим телом, откинулся на сиденье. Руки буквально уперлись в руль. Я заметил, что он изменился лицом, побагровел. Но, борясь с собой, спросил, изобразив спокойствие:

— А как у вас там с совестью, с порядочностью?

— В милиции, как и везде, всякие люди попадаются.

— Да что вы! Неужели?

— Конечно!

— И в чем это сказывается? Опиши какого-нибудь… подонка.

— Пожалуйста, — как ни в чем не бывало продолжил парень. — Классический случай. Бывает, что с клиентом договаривается один из нас троих, находящихся в наряде. Получил на всех, допустим, пятьсот, а нам сказал, что триста…

— Вот негодяй! — водитель рубанул ладонью воздух. — Как земля носит! И как же вы с таким поступаете?

— Устраиваем что-то типа товарищеского суда…

— Молодцы!

— …А если товарищ не понимает, то создаем такие условия, что он уходит.

— Вот как! Искореняете, так сказать, скверну из своих рядов! Конечно, нехорошо жадничать. А с начальством делитесь? — водитель, улучив момент, подмигнул мне в зеркальце.

Парень продолжал в том же обстоятельном ключе, тоном музейного гида:

— Я отношусь к низшему звену: кручусь, как могу. А высшее звено, — у них доходы другого уровня. Вы же, наверняка, знаете, что практически весь бизнес контролируется так называемыми крышами: бандитскими, милицейскими, фэ-эс-бэшными. Вот где основные доходы! А мы, повторяю, мелочь! Эту мелочь иногда, для демонстрации, разоблачают, карают. Потом по телевизору показывают наших милицейских тузов, хозяев этих самых «крыш», которые с порядочным видом рассказывают о том, как, по вашим словам, искореняют из своих рядов скверну. Мы, глядя на этот зоопарк, смеемся.

— Обидно, наверное? — заботливо спросил водитель.

— Да нет. Каждый делает свое дело. Главное — баланс. Все крутятся, все друг от друга отщипывают, — всем жить можно. Главное, чтобы беспредела не было.

Трагикомичность пошла на убыль. Тем, что сошла на нет комичность. Я не выдержал:

— Вот вы говорите — «все». А я вот, почему-то, не ощущаю, что особенно кручусь, по вашей терминологии. Тем более, ни от кого не отщипываю.

— А вы не москвич?

Парень спросил это у меня таким тоном, какой больше подходил для вопроса: «А вы разве не москвич?»

— Нет, далеко не москвич. А если быть точнее, то вовсе с Крайнего Севера. Впрочем, какое это отношение имеет к вопросу?

— О! — парень как будто вдруг обнаружил неопровержимое подтверждение своему жизненному кредо: — Ну ведь и вы там живете не на одну зарплату? Скажите, положа руку на сердце!

Я чуть не задохнулся от праведного гнева:

— Молодой человек! Скажу вам по секрету, что одна из достопримечательностей Севера в том, что там можно жить на одну зарплату. При наличии приличной работы, разумеется.

— Можно-то можно! — парень понимающе засмеялся. — И в Москве, если уж на то пошло, можно. И все равно, чтобы есть не просто хлеб, а с маслом, наверняка, большинство вашего населения каким-то неофициальным прибыльным бизнесом занимается?

У меня, наверно, округлились глаза, я невольно почесал затылок:

— Даже не могу себе представить, какой это может быть бизнес…

— Ну, там, оленей отстреливаете, рога отпиливаете — панты, кажется, — на украшение, на лекарства. Или моржей бьете, — жир, клыки продаете… Красная рыба, икра! Ну, есть же у вас местные достопримечательности!

Я расхохотался совершенно искренне. Мне определенно полегчало после всего, навеянного признаниями парня.

— У вас…, — мне было трудно говорить сквозь смех, — у вас какие-то джек-лондоновские представления о современном Севере. Но на дворе, давайте вспомним, — двадцать первый век!

— Между тем, — вклинился водитель, — во многом господствует дремучесть. Это я не о Севере…

Парень смутился и не ответил, только пожал плечами.

Водитель же, получив подкрепление, продолжил атаку:

— Вот ты говорил, что, иногда своеобразное мнение о вашем брате вполне обосновано. Увы, дескать. Что ты имел в виду? За что, скажем проще, народ вас, ругает?

— За то, что мы почти всегда опаздываем. — Парню стало грустно. — Случилось преступление, вызов: приехали, — поздно! Работаем по свершившемуся факту. Причины — у нас плохие автомобили, плохие рации, низкая зарплата…

— Понятно, — перебил водитель, — поскользнулся, упал, закрытый перелом, очнулся — гипс! Не лучше, чем везде. К тому же, вам, как я понял, предупредительными мероприятиями и прочей ерундой некогда заниматься, людям надо помогать, непосредственно.

В это время заработал писклявый звоночек. Парень вынул из кармана трубку сотового телефона:

— Привет, мама! Все нормально, подъезжаю к Москве. Перед сном обязательно позвоню. Целую!

Парень убрал телефон, посмотрел на меня, пояснил:

— Мать из Волгограда позвонила.

Ну, какой он милиционер, подумал я с некоторым умилением. Мамин сын — в хорошем смысле этих слов. Меня тронула жалость. Я счел нужным дать ему шанс:

— А вот если обеспечить вас хорошими автомобилями, рациями, зарплату поднять до человеческих размеров?

— Слушай, — заволновался уже водитель, — я немного иначе спрошу. Вот если бы тебе сейчас — хорошую авиационную часть, заработок, перспективу по службе, уважение, так сказать, окружающих, престиж специальности?.. Бросил бы ты эту… М-м-москву?

Парень ответил веско, чеканя слова:

— В данном случае Москва не причем! Хотя, она, конечно, засасывает.

— Точно, как пылесос сосет в себя всякую… — по-своему поняв, возмущенно подтвердил водитель.

— А по существу заданного мне вопроса, — протокольным слогом перебил парень, — могу показать следующее: ради неба — бросил бы и Москву, и милицию. Хотя, для многих людей именно Москва — небо и милиция — небо. Как для вас, — он кивнул мне, — небом, наверное, является ваш Север. Надеюсь, вы меня поняли. Остановите, пожалуйста, приехал! Мне тут до автобусной остановки недалеко.

Мы подъезжали к Москве.

…Парень вынул бумажник, отсчитал купюры, подал водителю. Тот принял, посчитал, часть вернул с глубоким сочувствующим вздохом:

— Вот так, получается, потерял человек свое небо — и поэтому оказался в Москве!

Парень рассмеялся:

— Ну что вы все — Москва! Обычный город! Да вы, я предполагаю, и москвичей-то настоящих еще не видели? А все Москва да Москва! Всего доброго!

Остаток дороги водитель молчал, а я несколько раз пробовал найти тему для беседы, но у меня ничего не получалось. Однажды я вслух предположил, что многое из того, что парень тут произнес, он говорил не про себя; и что, возможно, он лучше того, чем сам себя представил. А то и вовсе — он, может статься, такой же «коллега», как я «депутат». Посмеялся над нами, и только. Водитель лишь однажды посетовал в сердцах, явно без желания развивать тему:

— Моржей бьете, клыки с красной икрой добываете! Да ничего мы не бьем! Просто ни вы нас не знаете ни черта, ни мы вас!..

В аэропорту «Шереметьево» мы расстались. Тряся на прощанье мою руку, водитель сказал, поводя головой вокруг:

— Обычный город! Так и дочь моя то же самое говорит. Она ведь в Москве училась…

Я попробовал представить его дочь, которая, через пару часов, сойдет с лайнера, чтобы затем двое счастливых человека, жуя сырки и весело переговариваясь…

— Я бы и сам так думал, что обычный, несмотря ни на что, — перебил мои мысли водитель, не дав им дойти до линии заочной симпатии добротного семьянина к сконструированному образу молодой женщины, — если бы у меня граф Вронский сырки не слямзил!

Мы засмеялись. Не переставая смеяться, я сделал несколько шагов прочь, но пораженный каким-то неосознанным открытием, остановился, обернулся, и не в силах совладать с обуявшей меня слабостью, поставил чемодан на асфальт и принялся откровенно хохотать. Хохотал и водитель, схватившись за живот и приседая возле своего автомобиля. Мой теноровый хохоток был как подголосок к его могучему басу, что прибавляло яркости комичной сцене. Смех забирал нас все больше и больше. Мои глаза слезились, но я видел, что на нас смотрели люди. Многие останавливались, пораженные необычным представлением, которое давали два самодеятельных лицедея в суетливой серости столичного аэропорта. Смех побагровевшего лицом водителя перешел в подобие рыдания, после чего он заикал и замахал на меня руками. Наконец, спасаясь от смеха, как от наружного недуга, он почти вполз, показывая подошвы, в салон автомобиля и закрыл дверцу. Всхлипы еще доносились и оттуда, пока он не задраил окно.