Москва еврейская

К читателю

Это издание не претендует ни на широту исторического охвата, ни на скрупулезность научного исследования. Это всего лишь несколько штрихов к многонациональному портрету нашей древней столицы. Города, где мирно соседствуют улицы Грузинская и Тверская-Ямская, где можно прогуляться по Армянскому переулку и Татарской улице, где невдалеке от памятников А. С. Пушкину и С. Есенину стоят памятники Шолом-Алейхему и Шота Руставели, город, где живут, любят, работают, творят, рожают и воспитывают детей москвичи более ста национальностей, где празднуют и православное Рождество, и еврейский Рош а-шана, и немецкий Октоберфёрст — праздник пива и урожая, и бурятский Сагаалган — белый месяц, и чувашский Акатуй — свадьба земли и неба, и славянский Иван Купала.

И, как говорил давным-давно старый раввин, «не имеет значения, еврей ты или нет, важно лишь, пребывает ли в твоей душе Всевышний».

Владимир Двинский

От редактора-составителя

При подготовке «Москвы еврейской» мы стремились познакомить современного читателя с разного рода свидетельствами об участии евреев в жизни российской столицы. Эта задача оказалась достаточно сложной, поскольку на сегодняшний день не существует специальных научных исследований на эту тему, практически нет и работ обзорного характера. Поэтому мы предприняли попытку собрать наиболее серьезные публикации о «евреях Москвы» и «евреях в Москве», написанные еврейскими авторами в конце XIX — первой половине XX в., дополнив их работами современных исследователей, продолжающих заниматься этой темой. Книгу открывают сочинения обзорного характера. Одно из них — своеобразный путеводитель по достопримечательностям «еврейской Москвы» — написано в наши дни краеведом Маргаритой Лобовской. Другое, созданное известным общественным деятелем Самуилом Вермелем в начале XX в., публикуется по рукописи, сохранившейся в Российском государственном архиве литературы и искусства. Статьи дореволюционных авторов, посвященные отдельным периодам и эпизодам в истории «еврейской Москвы», дополняются публикацией архивных материалов, ранее неизвестных читателям. Понять чувства и переживания евреев-жителей столицы помогают отрывки из воспоминаний, вошедшие в нашу книгу. Наконец, более ста фотографий, связанных с жизнью евреев в старой Москве и в Москве современной, создают эффект живого присутствия и помогают лучше осознать ту роль, которую играли и продолжают играть евреи в истории и культуре нашего города.

Все публикуемые нами материалы приведены в соответствие с современными нормами орфографии и пунктуации; архивные документы публикуются в соответствии с правилами публикации исторических источников. Вместе с тем мы старались минимально вмешиваться в авторский текст, чтобы сохранить присущие ему особенности (в частности, это касается цитируемых документов). Кроме того, мы по возможности дополнили и исправили библиографические ссылки к статьям из старых еврейских журналов, которые в оригинале часто приведены в сокращенном виде. Материалы некоторых публикаций повторяются, в них освещаются одни и те же события и могут быть включены одни и те же документы, однако мы не посчитали себя вправе сокращать их или вмешиваться в структуру статей и исследований. Во всех случаях можно заметить, что даже при рассказе об одном и том же и на основе одних и тех же источников различаются позиции авторов, расставляемые ими акценты, привносимые ими детали, а потому мы предоставляем читателям возможность самим оценить эти тексты. Мы надеемся, что вдумчивому читателю будет особенно интересно сопоставить разные версии непростой истории «еврейской Москвы».

Константин Бурмистров

Маргарита Лобовская ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО ЕВРЕЙСКОЙ МОСКВЕ[1] Евреи в Москве: исторический очерк

Самуил Вермель ЕВРЕИ В МОСКВЕ^[4]

Юлий Гессен ЕВРЕИ В МОСКОВСКОМ ГОСУДАРСТВЕ XV–XVII вв.^[165]

Отношение Московского государства к иноземцам. — Ересь жидовствующих и еврей Схария. — Сношения великого князя Иоанна III с двумя влиятельными крымскими евреями. — Приезды еврейских купцов в Москву под защитой польского правительства. — Жестокое обращение царя Ивана Грозного с пленными евреями. — Смутное время. — Михаил Феодорович Романов: благоприятное отношение к пленным евреям; появление в Москве оседлого еврейского населения. Московский двор пользуется услугами еврейских купцов. — В конце XVII в. доступ в Москву евреям затрудняется. — Жертвы стрелецкого бунта.

Московское государство, как известно, охраняя православную веру и патриархальный быт от влияния извне, оберегало русский народ от соприкосновения с иноземцами. Иностранцев боялись и как возможных шпионов, и как насадителей безбожных обычаев. Католики и лютеране почитались еретиками. Торговый же люд видел в иноземцах нежелательных конкурентов. И когда в интересах торговли правительство делало исключения для чужестранных купцов и открывало им доступ в страну, московские торговые люди в заботе о своем заработке выражали недовольство по поводу появления этих конкурентов, и правительству снова приходилось принимать меры, чтобы по возможности оградить страну от пришельцев.

Тем не менее купцы на известных условиях имели доступ в Московское государство. Они могли приезжать без особого разрешения в пограничные города. Только торговля иностранцев внутри государства, преимущественно в Москве, подвергалась целому ряду ограничений и допускалась не иначе, как с особого каждый раз дозволения. При этом чужеземным купцам не разрешалось здесь прочно водворяться. Торговля с иностранцами носила ярмарочный характер, и по окончании торга они должны были уезжать прочь. Купцы из восточных стран могли оставаться в стране не более года, а для западноевропейских гостей был установлен еще меньший срок. Вопреки этим постановлениям, нарушение которых влекло за собою кару, случалось, что иностранцы подолгу живали в России, занимаясь торговлей, «но такое проживание было фактом, а не правом»^[166].

Разрешения на приезд в Москву давались подданным определенных государств, купцам известного города, торговым компаниям и отдельным лицам; то одни, то другие получали право приезда, то одни, то другие лишались его. Вообще, особенно в XVII в., считалось необходимым ограничить торговлю иностранцев одними порубежными городами, причем не дозволялось ездить по селениям. Случалось, что даже при наличности торгового договора, предоставляющего подданным данного государства право торговли, последних останавливали в пути и не допускали в Москву. Правительство старалось, насколько возможно, ограничивать право торговли в Москве; о других же городах заботились, как видно, местные торговые люди; иностранцам отказывали в праве приезда, «потому что государевым людям от того будет теснота и большие убытки»^[167].

Среди коренного русского населения было много торговцев; по словам иностранцев, русское общество, от больших до малых, чрезвычайно любило торговлю, причем торговля не прекращалась и по праздникам. Малое знакомство с условиями торговли, недоверие к собственным силам и чужой добросовестности заставляли русского купца «обманом предупредить обман»^[168]. Противодействие, которое встречали иностранцы в России, вызывалось именно домогательством русских купцов. Даже иностранные купцы, которым удалось получить от московского правительства известные торговые привилегии, также хлопотали об изгнании иностранцев-конкурентов. Иностранцы должны были жить в особых частях города или даже за городом; они обязывались носить свою одежду, отличную от русской, дабы их не принимали за русских. Домашние помещения иностранцев, их яства и питье считались запретными для русских^[169].

В этих условиях и евреи не могли рассчитывать на гостеприимство.

В конце 1470 г. свободный Новгород, ввиду притязаний на него московского князя, упросил польского короля Казимира IV прислать как угрозу для Москвы князя Михаила Александровича, или Олельковича, брата польского наместника в Киеве. В Новгороде возникли смуты — боролись две партии: литовская и московская. Но Олелькович, представлявший литовскую партию, не стал дожидаться развязки и удалился из Новгорода (15 марта 1471 г.), а потом Новгород подпал власти Москвы. Этот эпизод, по существу совершенно не связанный с какими-либо религиозными моментами, привел, однако, если верить летописному сообщению, к распространению в Новгороде, а вслед за тем и в Москве жидовствующей ереси.

Вместе с Олельковичем прибыл в Новгород «киевский еврей Схария», о котором говорили, что он изучил астрологию, чернокнижие и всякие чародейства; появились из Литвы и другие евреи: Иосиф, Шмойла, Скарявей (Скаряей), Моисей и Хануш. Быть может, Схария выполнял кое-какие политические или, вернее, финансовые поручения, остальных же евреев сюда несомненно привлекли торговые цели. Как видно, все они оставались здесь короткое время, но память о них сохранилась надолго, и именно потому, что летописец связал с ними факт распространения ереси жидовствующих, видными деятелями которой явились два новгородских священника.

Схарию и остальных называют насадителями ереси: «Отселе почала быти в Новегороде от жидовина Схария ересь, — гласит летопись, а затем прибавляет: — Того же месяца в 8-й день приехал в Новгород на стол князь Михаил Олелькович»^[170]. Более подробно говорит рукопись XVI в.: «Был в Новгороде князь Михаил Олелькович из Литвы, а с ним жидове торгом», — и поясняет, что евреи соединили вокруг себя большое общество из духовных лиц и граждан, которые и учились у них волшебным книгам^[171].

Известные группы русских людей уже ранее находились под влиянием религиозного брожения, которое и привело к возникновению ереси, но весьма возможно, что евреи, прибывшие с Схарией в Новгород — вероятно, без предвзятой цели, — ознакомили местных людей с иудейским вероучением и этим придали известную окраску ереси; однако не видно, чтобы они принимали какое-либо участие в развитии религиозного движения. «Жид Схария и другие пришедшие было на помощь ему жиды совершенно исчезают из истории секты», — говорит автор, принимающей на веру летописное сказание^[172]. Правда, евреи, появившиеся в Новгороде, вошли прежде всего в сношения с местным духовенством, но это было вызвано их торговой деятельностью, так как в Новгороде заведывание мерами и весами было сосредоточено в руках духовенства^[173].

Хотя сектанты тайно следовали новому учению, московский великий князь Иван III знал о существовании ереси, и некоторые сектанты из среды духовенства пользовались одно время его особым расположением. Ересь проникла даже в великокняжескую семью. Правда, ревнители православия вскоре убедили великого князя в необходимости бороться с сектантским движением. Но уже тот факт, что эта ересь, по самому существу своему, в отличие от других христианских сект носившая «жидовский» характер, успешно распространилась, свидетельствует до некоторой степени, что русские люди того времени еще не знали специфических предрассудков против евреев. Еврей в глазах москвичей ничем не отличался от прочих иноверцев, столь нелюбимых. Это подтверждается и сношениями московского великого князя Ивана III с двумя крымскими евреями, из коих один был, быть может, тот самый Схария, которому приписывалось насаждение ереси.

Во внешней политике Ивана III важными моментами являлись отношения Москвы к Литве, Золотой Орде и Турции. Казимир Литовский, у которого Новгород просил помощи в борьбе с Москвою, задумал двинуть в Московское государство хана Золотой Орды Ахмата (Ахмед). Поход Ахмата (1472 г.) оказался неудачным; но московскому князю этого было мало: ему надо было иметь дружественную силу, которая парализовала бы в будущем литовско-татарский союз; с этой-то целью Иван III старался сблизиться с ханом Крымской (Большой) Орды Менгли-Гиреем, недружелюбно относившимся к Ахмату. Один из младших сыновей основателя крымского ханства Хаджи-Гирея, Менгли-Гирей, добился престола благодаря, между прочим, содействию генуэзской колонии в Кафе (Феодосия), в которой татарам принадлежала видная роль. Татары же явились посредниками между московским князем и Менгли-Гиреем. Но наряду с ними выдвинулся и еврей, устроивший между Москвой и Менгли-Гиреем дипломатические сношения^[174]. В Кафе евреи занимали заметное положение в торговле; устав колонии, изданный в Генуе в 1449 г., охранял евреев наравне с греками и другими от притеснений епископа; консулу и совету старейшин было вменено в обязанность энергично защищать их^[175]. При таких условиях отдельные евреи могли достигать влиятельного положения, и, действительно, мы видим, что в это время два еврея выдвигаются здесь в качестве государственных деятелей, и с ними обоими поддерживает сношения великий князь Иван III. Один из них — богатый Хоза Кокос, пользовавшийся «непосредственной доверенностью кафинского князя Ягупа и царя Менгли-Гирея»^[176].

В 1472 или 1473 г. великий князь послал в Кафу «челобитную фа-моту», поручая особым письмом Кокосу передать ее крымскому хану и приложить усилия к тому, чтобы хан согласился на заключение оборонительного и наступательного союза с Московским государством. Кокос донес о своих шагах великому князю письмом на еврейском языке, каковое было доставлено в Москву шурином Кокоса, Исупом. По-видимому, сведения, сообщенные Кокосом, подавали надежду на успех, и великий князь посылает в Кафу толмача Иванчу Белого с поручением к Кокосу «делать дело до конца», и опять ответное письмо Кокоса было написано на еврейском языке.

Когда в 1474 г. к Менгли-Гирею отправилось от великого князя Ивана III посольство с боярином Никитой Беклемишевым во главе, послу было предписано: заехать в Кафу, передать Хозе Кокосу поклон великого князя и верительную грамоту, где сказано, что шурин Кокоса, Исуп, был у великого князя и передал ему письмо, которым Кокос уведомлял, что деятельно исполняет поручение великого князя сблизить его с царем Менгли-Гиреем и выхлопотать для него ярлык^[177]; для этих хлопот великий князь направил к Кокосу толмача; но Менгли-Гирей послал великому князю только уверения в дружбе, а «ярлык докончалный» лишь обещал; великий князь просит Кокоса по-прежнему помогать его людям, обещая ему в случае успеха «свое жалование»; посылаемые же теперь «легкие» подарки объясняются тем, что посол ехал налегке. Беклемишеву было также поручено сказать Кокосу: если Кокосу нужно будет послать великому князю грамоту о каких-либо делах, «он бы жидовским письмом грамот бы не писал, а писал бы грамоты русским или бессерменским». Далее Кокосу указывалось, что представленный им счет по выкупу русских пленных чрезмерен, а в заключение Кокоса просили оберегать русских купцов от грабежа.

Посольство, отправленное к Менгли-Гирею в 1475 г., также не обошлось без услуг Кокоса. В ту пору в Крыму существовало Мангупское (Манкупское) княжество, в конце того же года уничтоженное турками, состоявшее из остатков некогда господствовавших здесь готов. Князь мангупский Исайка имел в виду выдать свою дочь замуж за сына великого князя; русский посол должен был просить Кокоса отправиться вместе с ним к Исайке, чтобы переговорить об этом деле^[178]; между прочим, Кокосу было поручено узнать о приданом дочери мангупского князя.

В 1475 г. Менгли-Гирей стал турецким вассалом, но и при новых политических условиях Кокос не утратил своего влияния. Еще в 1486 г. Иван III поручает своему послу: «…да молвити Кокосю жидовину от великого князя… как еси наперед того нам служил и добра нашего смотрел, и ты бы и ныне служил нам; а мы, аж даст Бог, хотим тебя жаловати»^[179]. Кокосу поручается купить для великого князя драгоценные камни, причем обещается не только хорошая цена, но и «жалование»^[180].

Эта многолетняя переписка между великим князем и Кокосом приобретает особый интерес, если вспомнить, как высокомерен был великий князь в сношениях с сильными мира сего. «Гордый своим царственным достоинством и родственными связями с византийским императорским домом, Иван III совсем иным является в сношениях с едва заметным, но весьма нужным и полезным ему кафинским евреем. Недосягаемо высокий на Москве и требовавший к себе беспрекословного повиновения и преклонения, он снисходил до передачи Кокосу поклонов и извинений за недостаточность поминков, посланных ему»^[181]. Все это объясняется, по-видимому, тем, что московскому князю была крайне необходима «дружба» крымского хана, и несомненно, что именно Хоза Кокос добился добрососедских отношений между ханом и Московским государством.

Другим евреем, с которым имел сношения — и притом более близкие — великий князь, был «таманский князь» Захарья Скарья, игравший в Крыму, по-видимому, большую роль, чем Кокос.

Таманский полуостров составляет крайнюю западную оконечность Кавказа, усеянную озерами, лиманами и заливами. В 1419 г. генуэзский еврей Симеон де Гвизольфи, женившись на княжне Бихаханим, стал под покровительством Генуэзской республики владетелем Таманского полуострова. Его потомок Захария де Гвизольфи подвергся нападению турок. Он должен был бежать со своими подданными черкесами на остров Матрицу. В 1482 г. Захария просил директоров генуэзского банка оказать ему материальную поддержку для борьбы с турками. Он сообщал также директорам, что по пути к ним был ограблен валахским воеводой Стефаном, предлагающим ему теперь замок, но Захария — как он писал — слишком любит свою страну и республику и потому будет ждать, не поможет ли ему счастливый случай; но если ему не окажут поддержки, он пойдет в Валахию вместе с другими людьми^[182].

В это приблизительно время и возникает переписка между Скарией и великим князем. Скария — неизвестно в точности, по каким побуждениям, — хотел прибыть в Москву и отдаться под покровительство великого князя; это намерение было встречено сочувственно. Князь Ноздроватый, посланный в 1484 г. к Менгли-Гирею, имел грамоту от 14 марта «к Захарье к Скарье, к жидовину». Снабженная «золотой печатью», служившей выражением особого благоволения, она гласила: «Божиею милостью, великий осподарь Русские земли, великий князь Иван Васильевич, царь всеа Руси… Захарье Евреянину. Писал к нам еси с нашим гостем Гаврилом с Петровым о том, чтобы ти у нас быти. И ты бы к нам поехал. А будешь у нас, наше жалование к собе увидишь. А похочешь нам служити, и мы тебя жаловати хотим, а не похочешь у нас быти, а восхочешь от нас опять в свою землю поехати, и мы тебя отпустим добровольно, не издержав»^[183].

Эта грамота не застала Скарии — он был в ту пору «за морем», и грамота была возвращена в Москву.

Однако Скария не хотел расстаться со своими мечтами о Москве. Судьба его преследовала, и Москва представлялась ему уголком, где он обретет покой. Пользуясь, по-видимому, оказиями, он дважды писал великому князю о своем желании приехать в Москву. И на то послание, которое было привезено «человеком» великого князя, Сенькой Хозниковым, великий князь ответил (18 октября 1487 г.) грамотой (тождественной с предыдущей), которую и отвезли ему подьячий Митя Нардуков и боярин Дмитрий Шейн^[184]. Но Скария был нетерпелив. Не дожидаясь ответа, он поторопился напомнить о себе. Уже вскоре новая «грамота латынским письмом пришла с Богданом с армянином от таманского князя от Захарьи», за подписью: Захарья Гуил Гурсис (по другому варианту: Захарья Гуйгурсис). В этом послании^[185] Скария сообщал, что он пустился было в путь в Москву, но по дороге воевода Стефан ограбил и едва не замучил его. Теперь он снова выражает желание приехать на службу к великому князю со всем домом или же пока один с «некими малыми людьми», как захочет князь; при этом Скария заверяет великого князя в своей готовности быть ему полезным в Черноморских странах, где Скария, как видно, чувствовал себя сильным, влиятельным лицом: «…а о всем, его же взмогу надобье осподарстьвию твоему по сем странам, есмь в твоем приказе, аки твой истинной слуга в всех твоих». Для безопасности в пути Скария просит прислать проводника. Великий князь в ответ послал чрез того же армянина «Захарье, князю Таманскому» грамоту, в которой^[186] вновь писал: «…и ты бы к нам поехал служити, а мы, аж даст Бог, хотим тебя жаловати».

Одновременно великий князь известил посла Дмитрия Шейна о приглашении Скарии в Москву, а вместе с тем и о том, что Менгли-Гирею послана грамота с просьбой послать в Черкассы двух человек, знающих дорогу в Москву, чтобы проводить Захарью к великому князю. Кроме того, Шейну было приказано послать княжеского татарина, «которого пригоже», дабы и он сопровождал Захарью^[187].

Но и на этот раз приезд Захарьи не состоялся по каким-то неведомым обстоятельствам. Тогда были приняты новые меры. В сентябре 1489 г. к Захарье были посланы с грамотою великого князя москвитин Мичюра Доманов и селянин Данилко из Кафы, а татарину, которому прежде было поручено сопровождать Захарью, и людям Менгли-Гирея это осталось неизвестным. Доманову было приказано передать Захарье также словесно приглашение приехать в Москву и условиться о встрече с людьми, которые будут посланы за ним весною, у устья Миюша и на Тайгане^[188]. Но дело не наладилось; посол князь Ромодановский сообщил в 1491 г. великому князю, что Захарье пришлось отложить свой приезд из-за нерасторопности Доманова и что Менгли-Г ирей не берется проводить Захарью, опасаясь султанского гнева^[189]. К тому же «Захарья тяжел, семья велика, подниматися ему надобе тяжело». Взял бы Менгли-Г ирей Захарью к себе из дружбы к великому князю, да не решается, опасаясь турецкого султана, так как «Турьскому Захарья великий грубник»^[190]. Возможно, что великий князь оказал в этом отношении воздействие: известно, что в 1500 г. Захарья состоял на службе у Менгли-Гирея; в этом году великий князь вновь пригласил к себе Захарью, причем боярину Кубенскому было поручено — если этого пожелает Захарья — просить Менгли-Гирея отпустить его от себя, в противном же случае ничего не говорить Менгли-Гирею^[191].

Трудно сказать, что именно — не соображения ли политического характера? — побуждало московского великого князя звать Захарью к себе на службу. Но каковы бы ни были обстоятельства, связывавшие великого князя с ним, эти многолетние сношения представляют тем больший интерес, что Скарья-Захария, которого современники считали родоначальником ереси жидовствующих, должен был быть особенно неприятен правоверным москвичам. Тождественность Схарии, прибывшего с Олельковичем в Новгород, и крымского Скарии-Захарьи подтверждается «посланием» инока Саввы «на жидов и на еретики»^[192], адресованным тому боярину Дмитрию Шейну, заподозренному в ереси, которому великий князь поручил передать грамоту Захарье в Крыму. Воздав боярину должное за его добрые дела, инок Савва, однако, замечает о богопротивных жидовствующих: «Аще человек будет добр всеми добродетелями и примесит к ним мало нечто жидовского семени, ино то все его житье непотребно перед Богом и человеки, и Бог не стерпит ему и обличит его, яко же и новгородских попов, учение жидовское приимших». И опасаясь, что общение с Захарией толкнет боярина к ереси, инок добавляет: «И ты, господине Дмитрий, коли был еси послом и говорил еси с тем жидовином с Захариею Скарою. И я, господине Дмитрий, молюся тебе: что если от него слышал словеса добры или худы, то, пожалуй, господине, отложи их от сердца твоего и от уст твоих»^[193].

Послание было написано в то время (1496 г.), когда ересь жидовствующих, несмотря на постановления собора 1490 г., стала быстро распространяться в Москве. Нельзя допустить, чтобы великий князь считал Скарию распространителем жидовской ереси, — в этом случае он бы не звал его к себе в 1500 г., т. е. тогда, когда сектанты уже подвергались гонению. Но, по-видимому, общественное положение Скарии было столь исключительное для еврея, что летописцы, не проникая в скрытые причины успеха ереси, приписали Скарии возникновение нового учения^[194].

Если в глазах Саввы, посвятившего себя монастырскому подвижничеству, общение с евреями угрожало религиозным убеждениям русского народа, то люди живой деятельности не предвидели ничего дурного от сношения с евреями. Во всяком случае, многократное приглашение еврея, которому приписывалось распространение ереси жидовствующих, на службу свидетельствует, что в Москве в то время не питали исключительной неприязни к евреям.

Нелишне здесь заметить, что в 1490 г. прибыл в Москву из Венеции, среди разных мастеров, врач еврей Леон (мистро Леон жидовин), которому и поручили лечение сына великого князя^[195].

И при следующем великом князе, Василии III (1505–1533), евреи встречали гостеприимство в Москве, приезжая сюда среди прочих купцов Польско-Литовского государства; право на приезд предоставлялось евреям общими договорами между Москвой и Польшей. Известный дипломат Герберштейн^[196], посетивший в то время (1517 и 1526 гг.) Москву с целью установить добрые отношения между великим князем и польским королем, сообщает, что не всякому купцу, кроме литовцев и поляков, а также торговых людей, находящихся под их властью, открыт доступ в Москву; среди этих последних, очевидно, и приезжали евреи. О том, что евреи проживали в государстве до Ивана Грозного, можно заключить и из слов иностранца Маржерета: «…евреи нетерпимы со времен Ивана Васильевича Мучителя»^[197].

Насколько московское общество было в то время далеко от недовольства евреями, видно из того, что русский посол, прибывший (1525 г.) в резиденцию папы и долженствовавший, в силу особых политических условий, представить русских людей в глазах католиков хорошими христианами, заявил итальянскому историку Иовию, будто евреев не впускают в пределы Московского государства «как весьма скверных людей и злодеев, потому что те еще недавно научили турок лить медные пушки»^[198]. Чтобы понять смысл этих слов, надо иметь в виду то обстоятельство, что римская курия добивалась объединения христианских государств под главенством папы для изгнания турок из Европы; однако московское правительство не выражало готовности примкнуть к подобному союзу, а это могло вызвать представление, будто Москва поддерживает турок, что интересы христианского мира ей не дороги; таковые подозрения и должна была рассеять реплика посла; неприязнь к евреям должна была явиться лучшим доказательством того, что русские — добрые христиане^[199]. Евреи, изгнанные из Испании и радушно принятые Турцией, действительно научили турок изготовлять порох и лить пушки. Однако это не имело никакого отношения к евреям, приезжавшим в Москву. Посол сказал неправду, заявив, будто евреев не пускают в Москву. О том, что евреи имели в то время доступ в Московское государство, говорят и некоторые позднейшие официальные документы. Но характерно, что русский посол ничего другого не мог поставить в упрек евреям, как то, что они усилили турок в боевом отношении; сношения русских с евреями, очевидно, не давали никакого повода для недовольства и жалоб^[200].

Ряд актов свидетельствует, что евреи не переставали появляться и даже водворяться в Русском государстве. Речь сперва идет, главным образом, о евреях Литвы, на расстоянии нескольких сот верст граничившей с Московским царством; лишь позже мы встречаемся с польскими и другими евреями ^[201].

Обмен товаров Московского государства с Литвой шел тремя путями — через Псков, Новгород и Москву. Вероятно, евреи направлялись с торгом на Псков и Новгород, но, во всяком случае, они охотно пользовались дорогой на Москву, проходившей через Красный, Смоленск, Дорогобуж и Вязьму. В XVI в. в Москве (на Сретенке) был особый литовский двор.

Московское правительство по-прежнему допускало к себе иностранцев с большой неохотой; случалось, что иностранным купцам позволяли останавливаться только в порубежных городах, но не дальше. Особенно охранялась в этом отношении Москва. Правительство нередко подвергало гостей всяческим притеснениям, нарушало договоры, заключенные с государствами или торговыми компаниями, что, конечно, приводило к преследованию тех русских, которые появлялись за границей с торговыми целями. Яркой иллюстрацией в этом отношении может служить нижеследующий факт: Иван III уничтожил в Новгороде контору ганзейских купцов, засадил их в тюрьму и конфисковал их имущество — тогда в отместку в Ревеле сожгли двух русских купцов^[202].

Особенно часто московское правительство вступало в конфликты с Польшей.

Торговля Москвы с Литвой и Польшей в XVI и XVII вв. нарушалась беспрерывными войнами и постоянной враждой правительств; это отражалось не только на торговых оборотах, но и на взаимных отношениях между русскими и польско-литовскими купцами. «Положение купцов было небезопасно, когда были примеры, что правительства, возобновив между собою едва потухающую вражду, задерживали купцов и конфисковывали их имущества… В промежутки, когда военных действий между Литвою и Москвою не было, жители порубежных земель беспрестанно делали друг на друга разбойничьи наезды, грабежи и разорения». При таких условиях купцы, приезжавшие из Польши и Литвы, не пользовались в Москве ни благосклонным приемом правительства, ни расположением народа^[203] и поэтому подвергались притеснениям. Когда около 1570 г. русские послы были задержаны в Литве, литовские купцы, прибывшие в то время в Москву, были ограблены правительством^[204].

Разделяя судьбу своих соотечественников, литовские евреи, посещавшие Московское государство, испытывали всяческие стеснения. Евреи могли приезжать в Московское государство в силу общих договоров между Россией и Польшей^[205]. Об этом свидетельствует послание короля Сигизмунда I к великому князю Ивану Грозному по следующему поводу. Двое бельских евреев дали товар «ку верной руце» смоленскому купцу. Когда евреи позже прибыли в Смоленск, оказалось, что купец умер; наследник же его не хотел рассчитаться с евреями; смоленский наместник обещал, что дело будет разобрано в Москве. В это время в Москву отправился посол Сигизмунда; евреи решили воспользоваться этим случаем, и Сигизмунд дал им лист на имя посла, чтобы он оказал им защиту. Евреи поспешили в Москву, но здесь королевский лист был отобран и никакого удовлетворения они не получили. Когда же евреи вернулись в Смоленск, одного из них посадили в тюрьму. Этот инцидент и побудил Сигизмунда обратиться с посланием к великому князю (1539 г.). Изложив обстоятельства дела, король просил великого князя оказать евреям справедливость; он отметил, что перемирные грамоты предоставили «волно купцам на обе стороны ходити без жадное зачепки». В заключение король напоминал о мирном договоре и крестном целовании^[206].

Сохранилось известие и о другом подобном случае в годы правления Ивана Грозного. Однажды в Москве был сожжен товар литовских евреев. Польский король заступился за них, и великий князь, отправляя в 1545 г. к Сигизмунду Августу посла, поручил ему представить королю объяснения и по этому делу, а именно что товары были сожжены за то, что евреи привезли для продажи «мумею», несмотря на запрещение им приезжать в Москву^[207]. Евреи стали просить короля заступиться за них. Сигизмунд согласился. Однако обмен писем между ним и великим князем не привел к цели. Евреи продолжали просить Сигизмунда о защите их интересов, и Сигизмунд несколько лет спустя вновь обратился к великому князю по этому делу. В грамоте от 21 мая 1550 г. на имя Ивана Грозного он писал: «…перед тем з веку за предков твоих, великих князей, волно было всем купцам нашим, христьянам и жидам, до панства твоего на Москву и по всей земли твоей с товары ходити и купчити». Сигизмунд вновь просил предоставить евреям право торговли, как прочим купцам. Но Иван Грозный отказал: «А что еси писал нам, чтобы жидом твоим позволили ездити в наши государства по старине, и мы к тебе о том писали наперед сего неодинова, извещая тебе от жидов лихие дела, как наших людей и от крестьянства отводили, и отравные зелья в наше государство привозили, и пакости многие людям нашим делали; и тебе было брату нашему, слышав такие их злые дела, много о них писати непригоже: занже и в иных государьствах, где жиды побывали, и в тех государьствах много зла от них делалось… и нам в свои государьства жидам никак ездити не велети, занже в своих государьствах лиха никакого видети не хотим, а хотим того, чтобы Бог дал в моих государьствах люди мои были в тишине безо всякого смущенья. И ты бы, брат наш, вперед о жидах к нам не писал»^[208].

На этом документе следует остановиться.

Не говоря о том, что взаимоотношения между великим князем и королем отнюдь не были в то время дружественны^[209], что, как мы видели, тяжело отзывалось на подданных, — надо подчеркнуть, что Иваном Грозным руководили не соображения о «лихих делах» евреев, а религиозная вражда к иноверцам. Если ссылка на то, будто евреи совращали христиан, может быть объяснена превратным представлением о ереси жидовствующих, то указание на лихие дела являлось в то время обычным обвинением против тех, кого само правительство обижало. Когда в 1570 г. правительство ограбило нескольких греков и армян, прибывших в свите литовского посольства, то незаконное действие оправдывалось тем, что они «искали над государя нашею землею лихого дела»; это было даже милостью, так как подобные злодеи достойны, мол, казни^[210].

Как и в русской жизни, правление Ивана Грозного оставило по себе среди евреев воспоминание, полное ужаса. Когда в 1563 г. русские войска взяли Полоцк, Иван Грозный велел всех евреев с семьями, говоря словами летописца, «в воду речную вметати, и всех утопили их»; принявшие православие были пощажены. Потоплены были и ксендзы-бернардины^[211].

Как передает Принц, бывший дважды послом у великого князя, печальная судьба постигла также евреев других завоеванных городов и крепостей — их предавали смерти.

Иностранец Петр Петрей де Эрлезунд, побывавший в 1611 г. в России, сообщает в своем «Описании русских государей»^[212] об Иване Грозном: «Как ни был он жесток и неистов, однако же не преследовал и не ненавидел за веру никого, кроме жидов, которые не хотели креститься и исповедывать Христа: их он либо сжигал живьем, либо вешал и бросал в воду. Потому что обыкновенно говорил, что никакой царь, князь или король не должен доверять этим людям или щадить тех, которые предали и убили Спасителя мира».

Маржерет, прибывший в Россию почти сорок лет спустя, рассказывает, что «Государь приказал собрать всех евреев, находившихся в России; потом, связав им руки и ноги, вывели их на мост, где они принуждены были отречься от своего закона, и когда сказали, что желают креститься… царь в ту минуту велел бросить их в воду»^[213]. Это сообщение не соответствует, насколько известно, действительности, но оно характерно в том отношении, что передает, по-видимому, ходячее представление о жестоком обращении Ивана Грозного с евреями.

Несмотря, однако, на все преследования, евреи продолжали появляться на Руси. Так, есть известие, что в 1584 г. некий брестский еврей отправился в Москву по торговым делам^[214]. Особого внимания заслуживает акт, говорящий, как можно думать, о евреях, осевших в государстве: это «вкладная» от 1576 г. (7084 г. — по принятому тогда летосчислению), по которой владелец вотчины сельца Рожново и деревни Починок, в Кашинском уезде Тверской губернии, завещал свое имущество Троицкому Сергиеву монастырю; между прочим, завещатель, заявляя, что отдает монастырю сельцо и деревню, пишет: «…а на том мне сельце в Рожнове и деревне Починок жидовского живота и всяки угодем владеть» ^[215]. В дальнейшем мы встретимся с евреями, захваченными в Литве в плен и оставшимися в Московском государстве, — быть может, и кашинский завещатель имел у себя евреев, плененных во время похода Ивана Грозного.

Впрочем, и тогда, когда фактически закрывался доступ в Москву, евреи, как и другие польские подданные, продолжали вести торговые дела с Москвою через посредство Смоленска, который имел большое торговое значение. Через Смоленск шли сухопутьем товары в Москву из Литвы и стран, лежавших за нею. В Смоленске был особый «гостин литовский двор» на посаде. Особенно вырастало значение этого двора в то время, когда стеснялось появление литовского и польского купечества внутри Московского государства. Так, в 1590 г. запрещено было пускать из Литвы далее Смоленска «с невеликими товары» простых «торговых людей», а пропускались в Москву лишь «именитые гости с большими товарами с узорочными, с камением с дорогим и с жемчугом и с сукны скорлаты». При таких условиях Смоленск из транзитного пункта превращался в торговый центр. А это имело, конечно, большое значение для литовских евреев.

Есть известие, что в Москву понаехали евреи из Польши с Лжедмитрием I (1605–1606), которого сопровождала польская свита. «Сказание», сообщающее между прочим о «зло-проклятом еретике Гришке Отрепьеве», передает, что «тако наполнил он, окаянный, Российское царство погаными иноверцы еретики, Литвою, и Поляки, и жиды, и иными скверными, иноземцами, и стало в них мало русских людей видеть». По одному сказанию, евреи оказались среди лиц, окружавших Лжедмитрия; готовясь в Москве к нападению русских, он приказал «панам, сенаторам и жидам^[216] и всем иноземцам» готовить оружие; среди сторонников Лжедмитрия, вместе с ним убитых, другой источник отмечает и евреев^[217].

В ту пору в Москву прибыли из-за рубежа люди, искавшие торговых барышей. Торговля была объявлена свободною, и можно думать, что евреи использовали это благоприятное положение.

Москвичам было тяжело видеть у себя поляков; русские вообще ненавидели католиков, которых как бы не считали за христиан. Теперь же к религиозному предубеждению присоединилось оскорбленное чувство национальной гордости. Евреи, приезжавшие в Москву по своим торговым надобностям, находились нередко в деловых сношениях с тамошними польскими панами и пользовались их покровительством. Поэтому крайняя ненависть, которою прониклись москвичи к полякам, обрушилась и на евреев, когда Смута улеглась и осталось воспоминание, полное жгучей обиды. Но еще раньше, когда Смута держала страну в смятении, возникло движение, направленное против евреев.

В селе Тушино, резиденции Лжедмитрия II, прозванного «Тушинским Вором», образовался табор из поляков и различных групп русского общества, в силу тех или других причин ставших врагами московского царя Василия Шуйского. Когда отсюда начались переговоры с польским правительством о возведении польского королевича Владислава на московский престол, тушинские депутаты, сознавая, какой удар национальной гордости должно было нанести приглашение поляка на московский престол, увидели себя вынужденными всячески смягчить этот удар, а вместе с тем принять меры к тому, чтобы появление католика на престоле не превратилось в угрозу для православной церкви. И вот, в проекте договора между тушинцами и польским правительством среди условий, выработанных с целью охранить неприкосновенность церкви, мы находим пункт, касающийся евреев: «Чтобы святая вера греческого закона оставалась неприкосновенной, чтобы учителя римские, люторские и других вер раскола не чинили; если люди римской веры захотят приходить в церкви греческие, то должны приходить со страхом, как прилично православным христианам, а не с гордостию, не в шапках, псов с собою в церковь не водили бы… Не отводить никого от греческой веры, потому что вера есть дар Божий и силою отводить от нее и притеснять за нее не годится. Жидам запрещается въезд в Московское государство».

Когда же вскоре за тем, после свержения царя Василия с престола, ведение переговоров о приглашении польского королевича перешло от тушинских бояр к коллегии из тушинских бояр и их московских единомышленников, требование о недопущении евреев было сохранено среди прочих условий; договорные записи (1610 г.) вменили королевичу в обязанность запретить въезд «жидам в российское во все государство с торгом и ни с которыми иными делы»^[218]. Московские бояре не могли не выставить это требование, ибо оно уже раньше было выдвинуто, когда переговоры были начаты о приглашении польского королевича на престол лицами, принадлежащими к лагерю Тушинского Вора. Московские бояре, призывавшие к себе поляка, были в чрезвычайно тягостном и фальшивом положении, и исключение требования, касавшегося евреев, могло бы показаться в то тревожное время чуть ли не изменой народу. Нелишне здесь отметить, что о Тушинском Воре распространяли слухи, будто он крещеный еврей^[219] — это-то обстоятельство могло заставить тушинских депутатов требовать изгнания евреев, чтобы доказать, что прежние сподвижники Тушинского Вора, тушинцы, совершенно отреклись от него.

Впрочем, все это не имело какого-либо практического значения. Как известно, польскому королевичу не суждено было занять московский престол. Царем стал юный Михаил Феодорович Романов (1613–1645). Эта замена не принесла ничего дурного тушинскому лагерю; царь был связан родственными узами с тушинскими боярами, его отец был виднейшим тушинцем. Для господствовавшего класса наступила пора благополучия. Казалось, что с недавним прошлым было покончено; однако чувствовалось, что всякий, кто захочет, сможет попрекнуть правителей смутными днями. И вот, чтобы вырыть непреодолимую пропасть между вчерашним и сегодняшним, решено было опорочить Лжедмитрия: он не только различных еретиков, но даже «богоубийц жидов на осквернение храма приводил»^[220], говорилось в грамоте об избрании Михаила Феодоровича на царство; более того, он сам (Лжедмитрий. — Ред.) родом жидовин!

Все это, однако, относилось лишь к пережитому. В повседневной же жизни евреи были знакомы москвичам как мирные купцы, которые думали только о том, как бы подешевле откупиться от чиновного люда, обиравшего торговцев независимо от их религии. И неудивительно, что когда вскоре волею судьбы в московские пределы была заброшена более или менее значительная группа евреев, то к ним отнеслись в Москве не как к опасным политическим авантюристам, а как к обыкновенным пленникам, захваченным во время войны.

Иностранец Олеарий, посетивший Москву в 1633–1634 гг. (также в 1639 и 1643 гг.), сообщает, что русские «крайне неохотно видят и слышат папистов и иудеев»^[221].

В словах Олеария есть, конечно, известная доля правды — ведь поляки-католики и евреи как бы олицетворяли в народном представлении мрачную пору Смуты. Но, кроме того, неохотно видели католиков и евреев те, кому они не были нужны, а вернее те, для которых католики и евреи являлись нежелательными конкурентами. В это время поляки утратили право торговать в Москве; по Поляновскому миру 1634 г., им разрешили торговать только в пограничных городах, а в Москву, в замосковские города запрещено было ездить. Однако нужно заметить, что, не любя католиков и евреев, русские купцы отнюдь не питали симпатий к другим иноземцам; всякий конкурент был русским торговцам неприятен. В 1642 г. на земском соборе «гости», высшее купечество и торговые люди жаловались, что немцы, персияне и всякие иноземцы торгуют в столице и других городах и благодаря этому «в городах всякие люди обнищали»^[222]. Есть указания, что уже в начале XVII в. иностранцев вообще стали стеснять в торговле и что это явилось реакцией после Смутного времени, когда Москва была наводнена иноземцами^[223]. Да и не одни торговцы относились недружелюбно к иноземцам, не делая различия между представителями разных исповеданий. Духовенство не уступало в этом отношении торговцам. Даже лютеране, пользовавшиеся особыми привилегиями, испытывали стеснения в деле отправления веры. В 1643 г., например, в Москве были разрушены лютеранские кирки.

Таким образом, недружелюбие русских к полякам и евреям не должно быть рассматриваемо как исключительное явление. Евреи не подвергались в то время в Московском государстве каким-либо специальным притеснениям; они, как и подданные Польско-Литовского государства, разделили судьбу своих сограждан^[224]. Это ясно сказалось и тогда, когда вследствие войны между Москвою и Польшею среди русских появились пленники — немцы, литовцы, евреи и др.

В 1632 г. началась война, приведшая к Поляновскому миру; некоторые польские города сдались русским; евреи, попавшие в плен, были вместе с прочими отосланы в Россию, в более отдаленные местности; в Москве пленных не оставляли, так как после мира они могли бы вернуться на родину и рассказать, что делается там, а это было опасно в военном отношении. Пленники были двоякого рода: одни были государевы; другие, захваченные частными лицами, поступали в зависимость к последним или к тому, кому их продавали. По заключении мира евреям была предоставлена та же свобода, как и остальным пленным. Приказав грамотою в Пермь Великую отпустить на родину литовских пленников, среди которых были особо упомянуты и евреи, царь разрешил всем этим пленникам остаться в России, если они пожелают^[225]. Партию пленных евреев мы застаем также в Сибири, куда они были сосланы в города «в службу» и «на пашню» наравне с литовскими и немецкими людьми. И этим евреям, подобно пермским, было в 1635 г. предоставлено остаться в стране независимо от того, примут ли они крещение, вследствие чего велено было «из городов Литовской полон — Литву, и Немцев, и Жидов, где кто ни иман или покупан, сыскивая и расспрашивая, присылати ко государю в Москву»^[226].

Воспользовались ли тогда евреи правом остаться в Московском государстве, не знаем; об этом пока не имеется каких-либо данных; но возможно допустить, что не все евреи ушли за рубеж, ибо когда тридцать два года спустя повторился такой же случай, то иные евреи прочно осели в Москве. Как бы то ни было, важным фактом являлось то, что царь Михаил Феодорович много лет спустя по вступлению на престол, т. е. тогда, когда он уже не был отроком, выразил согласие на то, чтобы в его государстве евреи остались на постоянное жительство. Характерно отметить, что правительство, как это видно из указа 1635 г., не воспользовалось исключительным положением, в каком находились пленные на чужбине, чтобы путем принудительных мер склонить их к обращению в православие; было специально оговорено, что некрестившимся, т. е. евреям, а также христианам, не принявшим православия, должно быть дано столько же хлеба и денег, сколько крестившимся.

В ближайшие годы отношение московского правительства к евреям принимает неблагоприятное направление; правда, в это время все вообще польские подданные ограничены в праве приезда в пределы Руси. Поляки истолковывали условие Поляновского мира в том смысле, что им запрещено посещать Москву и замосковские города, но что для них открыта полоса от границы до Москвы; русские же дозволяли им приезжать в одни только пограничные города^[227]. В Поляновском договоре ничего не говорилось о евреях. На этом основании они, по-видимому, приезжали в пределы Руси ^[228], несмотря на то что им, как кажется, запрещали останавливаться даже в пограничных городах. Если бы евреи в эти годы не приезжали в государство, русскому посольству, отправленному в Варшаву в 1638 г., не было бы поручено предложить польскому правительству запретить польским купцам ввозить заповедные товары, «а жидам отнюдь в Россию не въезжать». Польские вельможи настаивали, чтобы евреев пропускали если не во все города (Поляновский мир ограничил права польских подданных), то хотя бы до Вязьмы и Свинска ^[229], — и это потому, что приезд евреев в Россию был обыденным явлением.

Следует отметить, что русские люди вступали в то время, как и раньше, в торговые сношения с евреями и вне пределов России. Приезжая в Польшу и Литву с торговыми целями, русские люди не обходились без услуг евреев^[230].

И в Риге русские вступали в торговые сношения с евреями, приезжавшими из Польши. В Риге существовало особое еврейское подворье, и оно, согласно правилам, изданным в 1666 г., служило также складочным местом для водки, привозимой как евреями, так и русскими; из этого делают заключение, что торговля водкою была сосредоточена в руках евреев, покупавших ее у приезжих русских^[231].

Каково бы, однако, ни было отношение московского правительства к евреям, как к иноземным купцам, в середине XVII в. в Москве, а может быть и в других городах, появляется оседлое еврейское население. Этому содействовали войны с Польшей^[232]. Во время украинского восстания, когда русские войска вторглись в Белоруссию и Литву, они брали города с еврейским населением. Порою евреи разделяли общую участь сограждан. Так, витебские евреи наряду с мещанами были лишены своего имущества^[233].

Однако на долю евреев выпадала также особенно тяжелая судьба. По взятии Могилева (1654 г.) евреям было запрещено жить в городе^[234]; когда же в следующем году русский военачальник Поклонский узнал, что евреи остались на своих местах в Могилеве, он велел евреям покинуть город, гарантировав им безопасность, но затем евреи были изменнически умерщвлены и тут же зарыты; остальные евреи, не успевшие выйти из города, узнав о гибели своих братьев, согласились креститься, чтобы спасти себя от смерти; впоследствии они большею частью вернулись в лоно иудейства^[235]. Из завоеванной Вильны (1658 г.), ввиду ходатайства местных должностных лиц, помещиков и мещан о сохранении за гражданами их прав, евреи были удалены «на житье за город».

Евреи испытали общую судьбу завоеванного края и в другом отношении — подобно прочим жителям, многие евреи, мужчины и женщины, взрослые и дети, были отправлены в Россию в качестве военнопленных, а иные, захваченные отдельными офицерами и солдатами, были обращены в крепостное состояние. Повторилось в больших размерах то, что произошло в тридцатых годах.

В 1655 г. партия пленных «литовских людей и жидов» была отослана из Калуги в Нижний Новгород; к ней была присоединена партия пленных из Брянска^[236]. Имеется известие о пленных евреях, томившихся вместе с поляками в Казани^[237]. Пленные евреи оказались и в Москве.

Согласно существовавшему закону «иноземцы некрещеные», т. е. все вообще неправославные иностранцы, должны были жить в отведенной для них части за городом^[238], причем они могли держать в услужении только иноземцев всяких вер, русским же было запрещено жить у иноземцев, как по крепостям, так и добровольно, потому что «православным христианам от иноверцев чинится теснота и осквернение», православные, живущие у иноземцев, умирают без покаяния, в посты едят скоромное^[239]. Было приказано разыскивать православных людей в иноземных дворах и чинить им жестокое наказание, «чтобы им и иным таким неповадно было так делать».

В 1659 г. была произведена своего рода облава в Москве, в Немецкой слободе, где проживали иноземцы. Там нашлись русские люди, белоруссы, «крещеные» и «некрещеные». Были захвачены и евреи. Преобладали женщины. Ганка и Рыся, дочери Меоровы, имевшие при себе детей, заявили, что они из Мстиславля; в 1654 г. их взял в плен подполковник Михайло Вестов, который и передал их своей матери, «некрещеной немке»; тот же подполковник забрал в Горках и отдал своей матери девушку Махлю. Другой сын этой немки, подполковник Самойло Вестов, привел девушку Эстерку, дочь Юдину, из Мстиславля; всех этих женщин «допрашивали» в иноземском приказе, хотят ли они перейти в православную христианскую веру или в немецкую люторскую; они выразили согласие принять лютеранство, и тогда они были отданы одному из братьев Вестовых. Были захвачены и целые семьи. Оска Александров из Новотроицкого повета вместе с женою и сыном попал в руки подполковника Кондратьева, который отдал их живописцу Иванову; позже вдова Иванова отпустила семью на свободу — Оска остался жить в слободе, где «кормился черною работою». Нашлись и бобыли. Якубко Израилев был взят в 1654 г. темниковскими татарами, прожил у них около двух лет, а потом старика отпустили; он пришел из Темникова в Москву и здесь вот уже второй год «печет на торг хлебы». Один еврей принял католическую веру — Марчко-Захар Яшев, Новгородского повета, вместе с мещанами Дубровны захваченный в 1654 г. в плен и вынужденный пойти в Москву.

Некоторые из евреев, взятых при облаве, были вскоре сосланы с женами и детьми в Сибирь на вечное житье^[240]. Это были те, которые остались в своей вере.

Высылке не должен [был] быть придан характер меры, направленной единственно против евреев; запрещение жить в Москве распространялось и на других иноверцев. Только тот, кто принимал православие, освобождался от высылки^[241]. Подобно указанным евреям, жившим в Немецкой слободе, в Москве водворялись и другие пленные, но это было противозаконно, и их высылали в Сибирь. Случалось, что иноземцы, сосланные в Сибирь, возвращались в Москву, но правительство не хотело это терпеть, и в 1664 г. был издан особый указ: «…иноземцев ссыльных людей, которые в прошлых годах с Москвы сосланы были в Сибирь на вечное житье, а ныне они из Сибири приезжают к Москве… сослать с Москвы в Сибирь… и впредь их и иных таких же иноземцев не посылать в Москву»^[242].

При всем том, однако, не следует полагать, будто пребывание евреев в Москве вообще считалось недопустимым. По словам иностранного врача Коллинса, находившегося при дворе Алексея Михайловича с 1659 по 1666 г., в Москве образовалась небольшая еврейская колония: «В последнее время, — говорит он, — к русскому двору пробралось много жидов чрез покровительство одного лекаря-жида, который принял лютеранскую веру»^[243]. То был Гаден, он же Данило Фунгаданов, Стефан, «жидовин немецкие-шленские земли, города Бресля, люторские веры»^[244]. В 1673 г. к Гадену в Москву приехала его мать; у него гостили и другие родные, оставшиеся в еврействе, с особого каждый раз разрешения государя: они получали при отъезде казенные подводы и подарки соболями и деньгами от казны^[245].

Помимо тех, которые пользовались покровительством Гадена, в Москве проживали и другие евреи. Это были те, которые попали в Россию в качестве военнопленных, а затем получили свободу. Наравне с прочими пленниками некоторые евреи поселились не в Немецкой слободе, а в Мещанской. Общее правило было таково, что известные группы обывателей могли жить лишь в определенной части города^[246].

«Образование Мещанской слободы, — говорит руководитель ценного издания материалов по истории московского купечества, — останавливает на себе особенное внимание тем, что первоначальное население ее… составили почти исключительно выходцы из западного края (в том числе и евреи), из которых некоторые не только вскоре после того перешли уже в Гостиную сотню и, таким образом вышедши из состава тяглого населения, приобрели высшее положение в среде торгового сословия, но в непродолжительном затем времени достигли даже почетного звания гостей, а члены их семейств заняли впоследствии высшие должности в государственных, относившихся к торговле, учреждениях»^[247].

Действительно, сохранившиеся переписные книги Мещанской слободы свидетельствуют, как будет видно из дальнейшего, что аборигенами слободы явились среди прочих и евреи.

По Андрусовскому договору 1667 г., согласно которому между русским и польским правительствами было заключено перемирие на тринадцать с половиной лет^[248], всем полякам и литовцам, казакам и др., которые, будучи взяты в плен, проживали в Московском государстве, не исключая обращенных в крепостное состояние (вязенье), было разрешено уйти к польскому королю; те же, которые не пожелали бы покинуть Московское государство, могли остаться, причем они освобождались от крепостной зависимости. Подобно другим пленникам, остаться в Московском государстве могли и евреи. Это случилось не по недосмотру и не по шаблону. Нет, о них было сделано специальное распоряжение. Если 32 года назад указ, давший свободу пленным, упомянул о евреях наряду с другими, то теперь в указе евреям были посвящены особые строки: «И жидов тех, которые в веру Русскую не крестилися, всех с женами, и с детьми, и с животами их, никого не тая и к зоставанию не принуждаючи, доброю верою в сторону Его Королевского Величества и Речи Посполитой взволить и выпустить Его Царское Величество укажет; и которые б из них похотели в сторону Его Царского Величества добровольно остаться, то им вольно имеет быть. А которые Польского и Литовского народу женской пол и жидовки вышли замуж за русских людей, и тем оставаться в сторону Его Царского Величества при мужьях своих»^[249].

Некоторые евреи, которые воспользовались правом остаться в Москве, не имели основания быть недовольными своим новым отечеством. Трудно сказать, сколько евреев осталось в Москве. Переписные книги Мещанской слободы в Москве приводят имена иноземцев, в свое время плененных и обращенных в крепостное состояние, которые, получив свободу, не пожелали покинуть Россию. Немало имен говорят о еврейском происхождении слободских домохозяев; но, не доверяя именам, не всегда представляющим надежное свидетельство, нельзя утверждать, что мы имеем пред собой в данном случае евреев. Однако, с другой стороны, встречаются имена, которые не вызвали бы и мысли о еврейском происхождении, а между тем они принадлежат евреям, как об этом вполне определенно говорят документы^[250]. Приходится поэтому довольствоваться теми лицами, о еврейском происхождении которых упомянутый список говорит совершенно открыто. И вот мы видим, что если одни из них были бедны, не имели недвижимого имущества, то другие владели собственными домами и пользовались почетом среди московского торгово-промышленного люда. Некоторые из этих пленных явились родоначальниками русских дворянских фамилий. Особенно интересна судьба одной из этих еврейских семей.

«Матюшка Григорьев, еврей; у него сын Петрунька, да у него же брат ево родной Федка Григорьев». Родом из Мстиславля, Григорьев был взят в 163 г. (т. е. 7163 г. от сотворения мира или 1655 г. обычной эры) служилыми людьми на Москву и отдан Кирилу Волосатому из Гостиной сотни; жил у него пятнадцать^[251] лет и освобожден от него по указу великого государя, в 176 г. из Посольского приказа отослан был с памятью на житье в Новомикитскую слободу; наконец, в 179 г., по указу великого государя, был взят в Новомещанскую слободу без поручной записи; торговал он в овощном ряду^[252]. Так гласила перепись 1676 г. А перепись 1684 г., где при имени Григорьева вновь обозначено «еврей», сообщает уже новые данные о Григорьеве. В 1674 г. мы видим его в мещанских старостах; четыре года спустя он служил «на мещанских кружечных дворах головою»; в том же году в его положении произошла важная перемена — он был взят в Гостиную сотню, и с этого времени ему уже не приходится нести мещанскую службу и платить тягло.

Семья Матюшки (Матвея) Григорьева увеличилась — у него родился сын Яков, и этот представитель семьи Григорьева, ставший называться Евреиновым, придал ей особый блеск. Владелец шелковой фабрики в Москве, Яков Евреинов, состоявший при Петре Великом консулом в Кадиксе, а при Елизавете Петровне — дипломатическим агентом в Голландии, получил звание советника мануфактур-коллегии; если к этому прибавить, что в 1742 г. он стал вице-президентом коммерц-коллегии, а в 1753 г. — ее президентом, то можно смело сказать, что сын мстиславльского еврея сделал блестящую карьеру.^[253]

Товарищем Григорьева по судьбе был «Андрюшка Лукьянов еврей, Дубровны города». В 163 г. (1655 г.) его вывезли люди боярина князя Якова Куденетовича Черкасского; по смерти боярина Лукьянов был отпущен на волю и жил недолго в тягле в Казенной слободе, а в 179 г., по указу великого государя, взят был в Новомещанскую слободу, без поручной записи: торговал он в шелковом ряду. В 183 г. он служил головой на мещанских кружечных дворах, а три года спустя взят в привилегированную Гостиную сотню^[254]. Лукьянов, как и Григорьев, имел свои дворы.

С обозначением «еврей» указан в переписи 1684 г. также Яков Самойлов, из Дубровны, служивший у Рагозина, а после его смерти освобожденный «государским указом» и водворившийся с поручной записью в Мещанской слободе; у него были дети: Сенька 20 лет, Иваш-ко 16 лет, а также зять Павелко Степанов; в другом месте они указаны (под именами Семен, Иван и Павел) как живущие в отдельном доме, причем отмечено, что они «еврейской породы»; последний стал свободным после смерти боярина Василия Борисовича Шереметева, воевавшего с поляками.^[255]

Приведу еще одну запись: «Степан Иванов, сын Копьев, родиною из Дубровны, еврейской породы»; служил у боярина Заборовского, а после его смерти в 1681 г. отпущен с отпускною на волю и водворился с поручной записью в Мещанской слободе, где купил дом^[256].

Все это были домохозяева в Мещанской слободе. Но мы находим в то же время, в 1666 г. (1665 г.)^[257], домовладельца и в Новоиноземной слободе^[258]. А наряду с домохозяевами евреи встречаются и среди тех мещан, которые нанимали «дворы и подклеты у своих братьев в под-соседниках». Таков, например, Лучка Гаврилов, «еврейской породы», свобода которого была записана в «бездворных книгах»^[259].

Помимо пленных к России, надо думать, перешло и еврейское население той местности, которая по Андрусовскому договору подпала власти Московского государства (Смоленск, Чернигов, Новгород-Северск и все Заднепровье), так как право остаться на территории Московского государства, дарованное плененным полякам, литовцам и евреям, принадлежало и населению вновь завоеванной местности.

Вообще, пребывание евреев в Московском государстве было столь распространенным явлением, что «Новоуказные статьи» 1669 г., устанавливая кару за совращение христиан в другую религию, упоминают особо евреев: «…аще жидовин или агарянин дерзнет развратить от христианской веры христианина, повинен есть казни главней; а аще жидовин христианина раба имый и обрежет его, да отсекнуть ему главу»^[260]; закон предусматривал также возможность, чтобы евреи владели христианами-рабами.

Любопытно отметить здесь, что вслед за заключением Андрусовского договора, в 1668 г., на государеву службу, в ряды так называемых «боярских детей», в Верхотурье, вступил некий «иноземец» Са-мойло Вистицкий (и его сын), подписавшийся на официальной «сказке» (1680 г.) еврейскими буквами: «Иа Шмула Вистицки ик (к) сей изк(а)зку иа руку прилозил», т. е. «Я, Шмуйло Вистицкий, к сей сказке руку приложил», что дает основание для предположения, что Вистицкий был еврейского происхождения^[261].

Приведенные данные о пребывании евреев в стране вообще и в Москве в частности свидетельствуют, что ни правительство, ни общество не питали такой ненависти к евреям, которая делала бы невозможными соседские отношения между коренными обывателями и евреями. Однако, так как литовские купцы, независимо от их религии, испытывали порою гонения в Москве, то среди прочих могли подвергаться неприятностям и евреи. Однажды царь Алексей Михайлович, узнав, что в Москве находятся с товарами литовские купцы из Могилева и Шклова, приказал выслать их в порубежные города, где им единственно предоставлялось торговать^[262].

Да и не только литовские купцы, но и другие иноземцы были в это время ограничены в правах. Английский посол передает (1663 г.), что москвичи охотно терпят всех европейцев, лишь бы они были протестантами, что только католики и евреи подвергались изгнанию^[263]. Москвичи, быть может, говорили так послу, но они не сказали ему всей правды: ведь и лютеране не были в большой милости. Вообще, в ту пору иностранцы теряют свои преимущества в России: «Казна заподозревает их в нечестности и в том, что они лучших своих товаров не показывают^[264] и их по цене прямой, заморской не продают»^[265]; а купцы уже ранее, как выше было указано, жаловались на убытки, проистекающие от сделок иноземного купечества. И вот в 1667 г. был издан Новоторговый устав, содержащий в себе ограничения для торговли иноземцев на пользу свободной торговли русского купечества. Иноземцы не могли продавать товары врознь, не могли вступать в торговые сделки между собою, а только с местными русскими купцами. Наконец, иноземцам было запрещено разъезжать по городам России, равно как приезжать в Москву для торговли, за исключением иностранцев, имеющих от русского правительства жалованные грамоты «за красною печатью»^[266].

Только приняв во внимание это обстоятельство, можно правильно понять последовавшее в 1676 г. распоряжение: если евреи будут приезжать «утайкою» в Москву и станут записывать свой товар в Московской большой таможне, то отсылать их из приказу Большого Приходу в Посольский приказ, а товаров не записывать в таможне, так как «евреян», как с товарами, так и без таковых, «из Смоленска пропускать не велено». Все дело заключалось в «утайке»; без грамоты за красной печатью никто не смел приезжать, в числе прочих и евреи. С грамотами же за красной печатью евреи могли прибывать в Москву. И действительно, при всем стесненном положении, в каком очутилось иноземное купечество в отношении приезда в Москву, перед евреями раскрываются ворота в столицу. «Жиды в царствование Алексея Михайловича умели добыть себе такие грамоты с красною печатью; они приезжали в Москву с сукнами, жемчугом и другими товарами и получали комиссии от Двора»^[267]. Известны даже имена некоторых евреев, получивших грамоты на приезд в Москву.^[268]

В 1671–1676 гг. евреи Иуда и Яков Исаевы поставляли в казну сукно. Они часто приезжали в Москву и обратно за литовский рубеж, пользуясь для этого проезжими грамотами. Так как они поставляли в казну, то пошлин ни с них, ни с их приказчиков не брали и даже иногда давали под товары казенные подводы и жаловали подарками. Когда этих евреев пропускали, то приказные должны были смотреть, чтобы с ними не приезжали другие евреи. Иуда, а также шкловский еврей Самойло Яковлев встречаются и позже в Москве, сдавая товары казне. В 1672 г. Самойло Яковлев с товарищами отпущен был из Москвы за рубеж для покупки венгерского вина. В 1674 г. бил челом государю еврей Моисейко Исаев. «Приволокся я, работник твой, — писал Исаев в челобитной, — к Москве для торгового своего промыслишку». Здесь он заболел и пролежал два месяца; с ним приехала и его мать, «еврейка же Маремьяница»; она умерла в столице, и осиротевший Исаев просил государя отпустить его за рубеж с телом матери, за которым прибудут четыре иноземца; государь велел дать проезжую^[269].

Об обычном посещении евреями Русского государства можно заключить из того, что, когда в 1675 г. на Волыни, в Подолии и в других местностях распространилось моровое поветрие, киевскому воеводе было предписано не пропускать оттуда греков, евреев и иных туземцев с товарами^[270]. Это были, вероятно, евреи из Польши и Турции.

В 1678 г. с польскими послами был заключен договор, согласно которому торговым людям обоих государств, «кроме жидов», было предоставлено ехать в столичные города Краков, Варшаву и Вильно — с одной стороны, и в Москву — с другой^[271].

Быть может, в этом решительном запрещении евреям приезжать в Москву сказалось то настроение по отношению к ним, которое могло распространиться в высшем московском обществе под влиянием проповеди архимандрита Иоанникия Голятовского, написавшего ряд трудов, направленных против лютеран, магометан и др. На евреев Голятовский обрушился в книге «Мессия праведный», посвященной царю Алексею Михайловичу (около 1669 г.). Голятовский не имел в виду специально евреев, живших в Московском государстве, но русские люди, сравнительно мало знавшие евреев, не могли не встревожиться, узнав, что Голятовский возводит на евреев самые тяжкие обвинения. «Мы, христиане, — проповедовал Голятовский, — должны ниспровергать и сожигать жидовские божницы, в которых вы хулите Бога, мы должны у вас отнимать синагоги и обращать их в церкви; мы должны вас как врагов Христа и христиан изгонять из наших городов, из всех государств, убивать мечом, топить в реках и губить различными родами смерти»^[272].

Однако состоявшееся в 1678 г. запрещение евреям приезжать в Москву не соответствовало фактическому положению вещей, а потому евреи в действительности прибывали в Москву, и не тайно, а открыто. Так, например, 20 февраля 1680 г. взяли к допросу в Посольский приказ еврея Левека Абрамова, жителя местечка Друя; он приехал в Москву со своим шурином, «Обрамком Моисеевым», через Великие Луки, Торопец, Ржев, где являлся к воеводам, которые и пропустили его без задержки; Абрамов приехал с товаром «с сукнами с пестредми, с оловянными фляжки»; он явился в таможню, где взята была «по нем порука», что по продаже товара он заплатит пошлину^[273]. Подобные случаи побуждали московское правительство подтверждать воеводам, чтобы они не пропускали евреев к Москве, а отсылали их за рубеж. Воеводы пропускали евреев, конечно, не из доброго чувства к ним, а из материальных соображений — услуги оплачивались. То же бывало и с другими иноземцами. Так, в 1685 г. государь издал указ, в котором говорилось, что воеводы «для своей корысти» пропускают иностранных купцов из пограничных городов внутрь России и в Москву без государевых жалованных проезжих грамот.^[274]

О неблагоприятном отношении к евреям говорят и современники. Впрочем, надо иметь в виду, что иноземцы, оставившие записки о Московии, мало были знакомы с действительной русской жизнью, так как члены посольств находились в Москве под строгим, хотя и почетным караулом и круг лиц, с которыми они вступали в общение, был крайне ограничен. А по пути в Москву посольства почти вовсе не допускались в города: они ночевали если не в поле, то в предместье. Таннер, прибывший с посольством в Москву в 1678 г., сообщает, что пограничный город Кадин служит пределом для деятельности евреев, торговавших русскими мехами, так как «в Московии они и показаться не смеют»^[275]. Однако к самому посольству, в котором участвовал Таннер, присоединились евреи. Пристав, сопровождавший посольство, говорил за Смоленском, чтобы евреи не следовали далее, но послы заявили, что и в прежнее время с послами хаживали торговые люди и евреи с товарами невозбранно^[276].

Стрелецкий бунт 1682 г. лишил московских евреев их покровителя: во время бойни, учиненной стрельцами, погиб врач Данил Гаден. Ища во дворце некоторых бояр, стрельцы потребовали выдачи врача «Даниеля», которого обвинили в отравлении царя Феодора Алексеевича, и так как Гадена не нашли, то убили его помощника, немца Гутменша, и 22-летнего сына Гадена, Михаила; хотели было убить и жену Гадена, но царица Марфа Матвеевна выпросила ей жизнь. Однако вскоре в Немецкой слободе нашли Гадена в одежде нищего. Ударили в набат; пьяные стрельцы огромною толпою сопровождали его ко дворцу: царица Марфа и царевны уверяли разъярившихся стрельцов, что Гаден невиновен, что он сам отведывал лекарства, которые подавали царю, но все это не помогло. «Он чернокнижник, — кричали стрельцы, — мы в его доме нашли сушеных змей, и поэтому его надобно казнить смертью». Несчастного повели в застенок, пытали. Не вытерпев мук, Гаден наговорил на себя, просил дать ему три дня сроку, и он укажет тех, кто больше его достойны смерти. «Долго ждать!», — закричали стрельцы, разорвали записку с пыточными речами, потащили Гадена на Красную площадь и там разрубили на мелкие части^[277].

В некоторых документах сообщается, что стрельцы вместе с немцем Гутменшем умертвили и сына последнего. Но Таннер, получивший известие от своих московских знакомых вслед за событием, сообщает, что был убит не сын Гутменша, а сын Гадена, Михаил. В списке «царедворцев», преданных смерти, указаны Михаил Данилович фон Гаден (Galden) и Иван Гутменш. Это подтверждается и еврейским источником. В респонсах люблинского раввина Мордуха Зискинда Ротенбурга приведено показание свидетеля гибели сына Гадена, Цеви-Гирша, принявшего христианство. В то время в Москве была целая группа евреев, о которых в документе, сохранившем показания свидетелей смерти Гирша, говорится, что это были «онусим» (крестившиеся по принуждению), что они не могли почитаться евреями в отношении свидетельских показаний. Можно думать, что их грех состоял в том, что они, дабы иметь возможность оставаться в Москве в те смутные дни, объявили себя христианами. Это как бы подтверждается указанием на то, что некий Яков, сын Исаака, прибывший в Москву вскоре после бойни и участвовавший вместе с другими евреями в погребении, по царскому велению, Данила и его сына, сам был в тот раз «онус»; но позже, давая показания о московском событии, он уже ушел «с дурного пути»; прочие же евреи, бывшие в Москве в кровавые дни, не бежали оттуда и остались «онусим»^[278].

О неблагоприятном отношении московского правительства к евреям в конце XVII в. можно заключить и из слов А. Бранда, посетившего Москву в 1692–1694 гг. Он говорит, что евреи совершенно не допускались в страну.

Петр Марек К ИСТОРИИ ЕВРЕЕВ В МОСКВЕ^[279]

Илья Кунин ЕВРЕИ В МОСКВЕ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ XVII века^[382]

В 80-х и 90-х годах прошлого века московская Купеческая управа издала в девяти томах «Материалы для истории московского купечества». Эти «Материалы», несмотря на большую ценность сведений, заключающихся в них, до сих пор почти совершенно не привлекались историками к научной разработке. Все документы касаются истории московского купеческого населения XVIII и XIX вв.; исключение составляет 20-е приложение к I тому, в котором напечатаны две переписные книги московской Мещанской слободы, относящиеся к XVII в.: одна — к 1676 г., другая — к 1684 г.

Известно, что Москва в допетровское время делилась на сотни и слободы. Как сотни, так и слободы образовывались или людьми одной и той же профессии (например, Бронная, Басманная, Хамовная, Гончарная слободы, Мясницкая, Кожевницкая, Суконная сотни), или людьми одинакового происхождения: Немецкая, Мещанская слободы.

Мещанская слобода имеет следующую историю. После продолжительной войны с Польшей при Алексее Михайловиче в Московское государство попали многие вольные и невольные выходцы из Польши, Литвы и из Прибалтийских губерний. Одни вышли «собою» на государево имя, другие были взяты в плен «всяких чинов людьми», а многие были взяты к Москве по государеву указу. Одни свободно селились в русских городах, и главным образом в Москве, другие становились холопами тех, кто их «полонил» или кому они были проданы, и освобождались частью после смерти своих хозяев, частью «по указу великого государя».

После мира 1667 г. часть польско-литовских выходцев возвратилась на свою родину, но в Москве, судя по первой переписной книге, осталось еще много мещан; да и из тех, которые вернулись на родину в 1667–1668 гг., 80 человек вновь выехали «на государево имя к Москве». Из этих-то «польского и литовского народу мещан», как их источники называют, и была образована в 1670–1671 гг. Мещанская слобода. До нас не дошел или по крайней мере до сих пор не напечатан указ правительства о выделении мещан в особую слободу, но дата основания слободы точно устанавливается «памятью» (справкой), посланною из земского приказа в Малороссийский^[383]. «Память» эта послана по поводу челобитной «Московских черных сотен и слобод тяглых людей» (23 сент. 1671 г.), в которой они просят не выводить из их слобод и сотен приписанных к ним мещан. В этой челобитной они и указывают год основания слободы: «В прошлом-де во 179 (1670/71) г., по указу великого государя, велено за Стретенскими вороты строить мещаном новая слобода»^[384].

Что среди военнопленных, уведенных из Литвы и Польши в Московское государство в 1654–1655 гг., было немало евреев — мы знаем из двух законодательных актов. В царском указе от 7 марта 1655 г., на имя Богдана Камынина в Калуге, повелевается: «Литовских людей и жидов, которых прислали в Калугу боярин и воевода кн. Алексей Никитич Трубецкой с товарищи, сто осемь семей, да три вдовы, одиноких 21 челов., и которых пришлет изо Брянска кн. Федор Волконский 92 человека, да тюремных сидельцев три человека — из Калуги послать в Нижний Новгород по весне, по первой полой воде, в судах Калужан посадских и всяких чинов людей. А государева жалования тем литовским людям и жидам в дорогу на корм велено дать на месяц: семьянистым по шти денег, одиноким по 4 деньги человеку на день из таможенных доходов»^[385]. Другой указ относится к 1667 г., когда в силу Андрусовского мирного договора между Россией и Польшей пленные отпускались на волю с обеих сторон. В 11-м пункте этого договора говорится: «И жидов тех, которые в веру русскую не крещены, всех с женами и детьми и с животами их, никого не тая и к заставанию не принуждаючи, доброю верою в сторону его королевского величества и Речи Посполитой взволить и выпустить его царское величество укажет, — и которые б из них похотели в сторону его царского величества добровольно остаться, то им вольно имеет быть».^[386]

Из этих-то евреев, которые «похотели остаться» в Москве, некоторые поселились в новообразованной Мещанской слободе. Как мы уже сказали, материалом для изучения истории Мещанской слободы служат две переписные книги. Первая книга, от 1676 г., дошла до нас не совсем полной: содержа полное число дворовых мещан, она прерывается при перечислении мещан бездворных-подсоседников. По этой книге в Мещанской слободе живут два дворовых еврея и один бездворный. Первый — Матвей Григорьев, от которого пошла фамилия Евреиновых.

Вот какие сведения о нем дают обе переписные книги: «Матюшка Григорьев, еврей, у него сын Петрунька, да у него же брат его родной Федка Григорьев, родиной Мстиславля города; в прошлом во 163 (1655) г. взяли его служилые люди и на Москве отдали Гостиной сотни Кирилу Волосатому, и жил у него 15 лет и освобожен от него, по указу великого государя, в прошлом во 176 (1667/68) г., и из Посольского приказу отослан был с памятью на житье в Новомикитцкую слободу; и в прошлом во 179 (1670/71) г. взят он по указу великого государя в Новомещанскую слободу без поручной записи, а торгует он в овощном ряду; а двор ево мерою: длиннику 20 саж., поперек по воротам 10 саж., в заднем конце тож»^[387]. Вторая книга, от 1684 г., к этим данным добавляет: «Матвей Григорьев, еврей, земли длиннику 20 саж., поперек по воротам 15 саж., в заднем конце тож; родина в книгах Данилы Воробина^[388]; служил он во 182 (1674) г. в мещанских старостах, а во 186 (1678) г. в мещанских кружечных дворах^[389] головою, и в том же году взят в Гостиную сотню и от того числа с мещаны служб не служит и тягла не платит»^[390]. О детях Матвея Григорьева известно, что сын его Яков содержал шелковую фабрику, был советником Мануфактур-коллегии, затем вице-президентом и президентом Коммерц-коллегии^[391].

О другом еврее переписные книги говорят следующее: «Во дворе Андрюшка Лукьянов, еврей, Дубровны города; в прошлом во 163 (1655) г. вывезли ево боярина кн. Якова Кудентьевича Черкаского люди, и жил у боярина во дворе по 171 (1664) г., а после ево боярской смерти отпущен на волю и жил в тягле в Казенной слободе небольшое время, и в прошлом во 179 (1671) г. по указу вел. государя взят он в Новомещанскую слободу без поручной записи, и торгует в шелковом ряду; а двор его мерою: длиннику 20 саж., поперек по воротам 10 саж., в заднем конце тож»^[392]. Через 8 лет в переписной книге 1684 г. о нем же читаем: «Андрей Лукьянов, земли: по воротам 10 саж. с аршином, в заднем конце тож, длиннику 20 саж… служил он во 183 (1675) г. на мещанских кружечных дворах головою, а во 186 (1678) г. взят он в Гостиную сотню и от того числа с мещаны служеб не служит и тягла не платит».

Кроме этих двух евреев, имевших дворы в Мещанской слободе, в том же, 1676 г., судя по второй переписной книге, там жил еврей бездворный, о котором первая книга вследствие упомянутого дефекта в исчислении бездворных мещан ничего не говорит. Мы узнаем только, что он ко времени переписи 1684 г. так и остался бездворным: «Лучка Григорьев, еврейской породы, и свобода ево написана в бездворных книгах письма и меры Данилы Воробина, во 185 (1676) году; у него сын Ивашко 14 л.; тягла платит по 6 алтын по 4 деньги».

В 1684 г., как видно из второй переписной книги, к указанным двум дворам прибавились еще 8 еврейских дворов. Один из них был занят Федором Григорьевым Евреином, который в 1676 г. жил со своим братом Матвеем и теперь занимал самостоятельный двор длиною 21 саж., шириною по воротам 10 саж., в заднем конце 10 ½; «у него сын Данилка ½ г.; тягла платит по 2 гривны»^[393].

Остальные 7 дворов заняли евреи, вновь поселившиеся в слободе. Для краткости данные о них можно представить в следующей таблице;

Все указанные в таблице евреи при поступлении в слободу дали по себе поручные записи, кроме детей Якова Самойлова. Надо отметить также, что Федор Иевлиев в 1683 г. служил в слободских старостах.

Как видно, все перечисленные мещане «еврейской породы» очутились в Русском государстве также после войны с Польшею и не вступили в слободу раньше потому, что служили при дворах бояр и других лиц. Освобождались они с этих дворов все по смерти своих хозяев, с отпускными записями, которые в то время выдавались — или, вернее, брались — для обеспечения своей свободы. Только один из этих мещан — Яков Самойлов — освобожден «государским указом». К сожалению, вторая переписная книга менее тщательно регистрировала промысел мещан; это сказалось и на сведениях о наших евреях. Из переписной книги мы узнаем только промысел № 2; о торговле № 1 мы узнаем из Забелинских материалов по гор. Москве.

Самым любопытным фактом из изложенного выше о евреях в Мещанской слободе являются выборы мещанами евреев на высшую должность по слободскому самоуправлению — ответственную и почетную должность старосты. Староста являлся главою слободы, ее представителем во всех ее внешних сношениях, как с правительственными, так и с общественными учреждениями.

Не менее того обращает на себя внимание также и факт взятия мещан-евреев в Гостиную сотню. Гостиная сотня, как известно, была одной из трех групп высшего московского купечества: гостей, гостиной и суконной сотен. Московское правительство пользовалось услугами торговых людей для своих торгово-промышленных и финансовых нужд. Эта служба правительству, в самых своих ответственных и тяжелых функциях, лежала на указанных трех группах. Если служба эта была почетна и сопровождалась некоторыми льготами для купцов, то она для них была и тяжела, отрывая их от собственных дел. Отбывали они службу по очереди, и, чтоб облегчить ее, они постоянно пополняли убыль своих членов, принимая в свою среду самых лучших, богатых и предприимчивых посадских тяглецов, главным образом из московских сотен и слобод. Вторая переписная книга перечисляет 15 тяглецов Мещанской слободы, которые в 7186 (1677/78) г. были взяты в Гостиную сотню. В числе этих 15 человек в Гостиную сотню были взяты и оба еврея, имевшие к тому времени дворы в Мещанской слободе.

Необходимо здесь вспомнить, что все это происходило одновременно с запрещением въезда евреям в Московское государство. Указ 12 сентября 1676 г. запрещает записывать в Большой Таможне Москвы товары евреев, приехавших туда «утайкою», а самих евреев приказывает препровождать в Посольский приказ, вероятно для высылки их из пределов государства: «…для того, — заключает указ, — что по указу Великого Государя Евреян с товары и без товаров из Смоленска пропускать не велено»^[396].

В заключение укажем, что наряду с перечисленными евреями в Мещанской слободе жили и караимы, или, как их источник называет, «краимы». Их было трое: два брата (?) Прокофьевы^[397], Тарас и Василий, и Василий Осипов Краимов^[398]. Все они родом из Шклова (?), все занимаются портным мастерством, поселились в Мещанской слободе в 1671 г., без поручных записей. Тарас Прокофьев в 1667 г. выезжал на родину, но через три года вернулся в Москву; Прокофьевы «взяты к Москве в 1665 г. по указу великого государя»; Вас. Осипов [Краимов] выехал сам «к Москве на государево имя» в 1671 г.

Вот все те немногие, но любопытные сведения о евреях, которые дает изучение переписных книг московской Мещанской слободы последней четверти XVII в.

Дмитрий Фельдман ЕВРЕИ В МОСКВЕ В XVII–XVIII вв. (по материалам РГАДА)^[399]

Многонациональность населения была и остается одной из характерных особенностей города Москвы. В течение нескольких столетий здесь останавливались и жили представители различных народов и религиозных конфессий. Память об этом сохранилась до нашего времени в старинных топонимах: Греческая, Грузинские (Грузины), Мещанская, Немецкая, Ордынская (Ордынцы), Панская и Татарская слободы; Английский, Армянский, Крымский, Литовский и Ногайский дворы и др.

Однако если о проживавших или работавших в Москве представителях народов Российского государства или европейских стран уже немало известно ученым, то историю еврейского народа, связанную с московским регионом, особенно на ранних этапах, и сегодня без большой натяжки мы можем назвать «белым пятном». В первую очередь, это связано с почти 60-летним вынужденным перерывом в исследованиях отечественной иудаики, вызванным мотивами идеологического характера. Кроме того, массовое появление евреев (причем некрещеных) в Москве произошло довольно поздно, в середине XIX в., а до этого их проживание здесь было скорее исключением из общих правил. Но тем ценнее и интереснее информация об этом явлении, которая выявлена в различных фондах Российского государственного архива древних актов (РГАДА) и обобщена в настоящей статье.

Упоминания о евреях в Москве в XVII в. из архивных источников очень немногочисленны и разрозненны. Как правило, такие факты связаны с длительным военным противостоянием Российского и Польско-Литовского государств, в результате которого в России оказалась большая масса пленных иноземцев, среди которых встречаются и евреи (в документах XVII в. их именуют «жиды»). Большая часть подобных источников содержится среди документов Разрядного приказа (столбцы Приказного и Московского столов), касающихся управления и состояния г. Москвы и выдачи денег из Разряда разным людям. Тематически данные источники отражают вопросы крещения евреев и выдачи им денег, товаров и других льгот за переход в православие, зачисления на военную службу, перевода пленных евреев в русские города на поселение, а также судебного характера.

Сразу несколько дел 1644–1647 гг. свидетельствуют о судьбе новокрещенки-еврейки Мелании (Маланьи), жены сына боярского рылянина И. К. Клеменова^[400]. За переход Мелании из «жидовской» веры в православную ее муж был освобожден от исполнения «городовых поделок» и сбора податей на 10 лет с его поместья, а сама она получила 10 руб. жалованья из Приказа Устюжской чети (1644–1645). В 1646–1647 гг. М. Клеменова находилась в Ивановском монастыре на Ку-лишках «для исправления православной христианской веры». За крещение и «подначальство» в монастыре Мелании были выданы денежная сумма и сукно. После смерти мужа она вновь обращается с челобитной в Разряд за денежным жалованьем.

Ряд материалов Разрядного приказа касается перевода евреев из Москвы в другие города. Одно из дел Московского стола (сохранившееся не полностью) свидетельствует о проходившей в 1658–1659 гг. в Немецкой слободе во дворах немцев переписи «русских, белоруссцев и жидов»^[401]. После окончания ревизии все выявленные последние были сосланы в г. Астрахань и в Сибирь. Сохранилось также дело по челобитью «иноземца жидовского рода» П. Давыдова 1664–1665 гг.^[402]. С детства он жил у дьяка Н. Великосельского, а достигнув необходимого возраста, решил записаться вместе с родственниками на службу в казаки Ахтырского полка, для чего просил отпустить его в г. Белгород.

Приведем также несколько примеров различных судебных дел, касающихся евреев. Все они относятся к 1655 г. и иллюстрируют отдельные фрагменты их жизни, связанные с Москвой. Так, в извете иноземца Д. Коробанова^[403] говорится о том, что «выходцы»-евреи А. Вернадский и Л. Якубов были сосланы из столицы в понизовые города, но в пути сбежали назад в Москву. Другой иноземец, дубровенский еврей Я. Исаев в своем челобитье^[404] просит об освобождении его с женой и детьми со двора дьяка И. Степанова, куда он был взят насильно, и о возвращении ему отнятого имущества. Наконец, имеется дело о побеге крещеного еврея Д. Дорофеева с женой от дьякона церкви Харитона Исповедника в Москве Артемия, взявшего его к себе «на житье»^[405].

Таким образом, большинство евреев из перечисленных источников — это служители в домах москвичей, разными путями (чаще всего через плен) попавшие в Россию во время войн с Польшей и Литвой и осевшие в Москве или переведенные в глубь страны. Многие из евреев крестились, так как только переход в православие открывал перед ними какие-то перспективы в дальнейшей карьере в однородной христианской массе. Как правило, проживание в Москве связывалось с крещением. Так, в фонде Приказа Великого княжества Литовского (Литовского приказа) сохранилось одно дело по челобитной виленского еврея Якова Осипова (июль 1657 г.)^[406], в которой он просил разрешить ему креститься и жить в Москве. Отдельные евреи успешно торговали, т. е. продолжали заниматься своим привычным делом, которое они осуществляли и в Польско-Литовском государстве. Например, в июне 1672 г. из Москвы за границу были отпущены евреи Самоил Яковлев «со товарищи» для покупки венгерского вина^[407].

Однако в конце XVII в. торговая деятельность иудеев в России была практически приостановлена. Указ царя Федора Алексеевича 1676 г. и последовавший за ним Торговый устав 1677 г. определили: «Которые евреяня впредь приедут с товары утайкою к Москве и учнут являтца и товары свои записывать в Московской большой таможне, тех евреян ис Приказу большого приходу присылать в Посольской приказ и товары их в таможне не записывать для того, чтоб, по указу, евреян с товары и без товаров из Смоленска пропускать не велено»^[408]. «Трактат вечного мира между империею Всероссийскою и короною Польскою» от 26 апреля 1686 г. также запрещал еврейскую коммерцию: «…обоих великих государей… торговым людям, кроме жидов… ездить на обе стороны со всякими товары незаказанными…»^[409]. Таким образом, евреи официально оказывались временно исключенными из двусторонней польско-российской торговли.

С Москвой связано зарождение одного из известнейших в России родов — рода Евреиновых (Еврейновых), купеческого (в XVII–XVIII вв.) и дворянского (в XVIII–XIX вв.)^[410]. Его родоначальниками стали «Матюшка и Федка Григорьевы», происходившие из Мстиславских евреев (отсюда и фамильное прозвище)^[411]. Еще в 1655 г. из Белоруссии «взяли их служилые люди и на Москве отдали гостиной сотни Кириллу Волосатому», от которого они были «освобождены» в 1668 г. «по указу великого государя», а в 1671 г. взяты в Новомещанскую слободу. Ф. Г. Евреин еще и в 1684 г. был тяглецом этой слободы, а его брат, будучи более предприимчивым, сначала торговал в Овощном ряду, затем служил «в мещанских старостах» и «на мещанских кружечных дворах головою», что послужило основанием для зачисления его в 1678 г. в Гостиную сотню^[412]. Во время Северной войны, когда другие разорялись, М. Г. Еврейнов сумел разбогатеть, поставляя сукна в армию вместе с управляющим суконными заводами (также выкрестом) И. И. Исаевым^[413]. К 1720-м годам он становится крупным торговцем и промышленником. Вступив в 1721 г. одним из совладельцев компании Московской шелковой мануфактуры, заведенной по указу Петра I в 1717 г. П. П. Шафировым и П. А. Толстым, он после распада этой компании «по партиям» в 1725 г. становится полным владельцем (с сыновьями) своей части фабрики^[414]. Правда, уже в начале XVIII в. род Евреиновых обрусел: сам М. Г. Еврейнов был женат на сестре своего подельщика, уже упомянутого И. И. Исаева, Акулине Ивановне^[415], а оба брата приняли православие, без чего была бы невозможна вся описанная карьера Матвея Григорьевича. Один из его сыновей — Я. М. Еврейнов получил дворянство и должность президента Коммерц-коллегии, другие стали крупными купцами и промышленниками.

В конце XVII в. в Москве был известен однофамилец братьев Еврейновых — Осип, «еврейской породы служитель дому Льва Кирилловича Нарышкина», который не был с ними в родстве ^[416]. Принадлежность к одному народу стала причиной идентичности их фамилий. Но о потомках Осипа Еврейнова каких-либо сведений не сохранилось.

Вся первая половина XVIII в. прошла в сфере внутренней политики под знаком жесткого ограничения появления евреев в России. Исторический отрезок, предшествующий правлению Екатерины II, а также начальный этап ее царствования отмечены законодательными актами, направленными в целом на полный либо частичный запрет евреям находиться в пределах империи. Из важнейших распоряжений антиеврейского характера, определивших политику в еврейском вопросе, следует отметить: именной указ Екатерины I от 26 апреля 1727 г. «О высылке жидов из России и о наблюдении, дабы они не вывозили с собою золотых и серебряных российских денег»^[417]; распоряжение Верховного тайного совета 1728 г. о допуске евреев наравне с другими иностранцами «для купеческих промыслов» на ярмарки в Малороссии (Левобережной Украине) при подтверждении запрета на их оседлость^[418]; именные указы Анны Иоанновны от 31 июля и 8 августа 1734 г. о разрешении евреям торговать в розницу на ярмарках по причине малочисленности «купецких людей» в Слободских полках и Малороссии^[419] и ее резолюция, наложенная 11 июля 1740 г. на сообщение Сената в Кабинет е.и.в., о высылке живущих в Малороссии евреев за границу по случаю окончания войны с Турцией^[420]; указ Елизаветы Петровны из Сената от 2 декабря 1742 г. о немедленном удалении из России всех евреев, кроме крещеных^[421], и ее резолюция от 16 декабря 1743 г. на сенатский доклад с просьбой о допуске еврейских купцов на ярмарки в пограничных землях: «От врагов Христовых не желаю интересной прибыли»^[422], и др. Хотя власти старались оберегать целостность народного быта, основанного на православии, от влияния иноверцев, однако экономические нужды побуждали разрешать временное пребывание в стране отдельным евреям Польши и Литвы, за счет которых осуществлялась значительная часть приграничной торговли. Перечисленные выше ограничительные меры зачастую не соответствовали фактическим условиям быта и тормозили экономическое развитие ряда регионов, поэтому реальная жизнь заставляла допускать отсрочки, делать постоянные отступления и смягчать жесткие требования к еврейским коммерсантам. Это касается как предшественниц Екатерины II, так и самой «просвещенной» императрицы.

Мы не ставили своей задачей в настоящей статье тщательно и подробно анализировать законодательную сторону еврейского вопроса в Российской империи в отдельные периоды истории, однако без хотя бы общей правовой оценки еврейской политики на различных исторических этапах трудно понять причины и особенности появления евреев в Москве. К тому же многие юридические акты, которых со временем становилось все больше и больше, имели непосредственное отношение ко второй российской столице.

В первые же дни восшествия Екатерины II на престол ей был представлен проект допуска евреев в империю. Ознакомившись предварительно с отрицательным мнением Елизаветы Петровны по данному вопросу, императрица велела отложить дело «до другого времени»^[423]. Оно вскоре наступило, и 4 декабря 1762 г. вышел императорский манифест «О позволении иностранцам, кроме жидов, выходить и селиться в России…»^[424]. Негативный характер этого решения определялся, скорее всего, соображениями политического характера. Екатерина II сделала хитрый и умный ход с уступкой противникам присутствия евреев внутри государства. Уже спустя полтора года еврейские предприниматели появляются в России, и не где-нибудь, а в ее столичных городах, выполняя важное поручение императрицы. Остановимся на этих событиях подробнее.

В начале 1764 г. возобновились ходатайства местных властей разных регионов о разрешении евреям торговать в России. К примеру, шляхетство и старшины Малороссии писали, что здешняя торговля поддерживалась в значительной степени за счет евреев, которые покупали местные и продавали привезенные из-за границы товары по ценам более выгодным, чем у торговцев-христиан. Одновременно рижские власти обратились с просьбой о праве временного проживания евреев в городе, поскольку торговля здесь стала падать. Императрице доказали, что отсутствие евреев в Риге наносит вред казне, тогда как их связи со своими собратьями в Польше и Германии помогут коммерцию оживить. Вопрос о проживании евреев в Риге Екатерина II связывает с проблемой заселения пустынных новороссийских степей, недавно присоединенных к России. Она решает поручить четырем евреям — Давиду Бамбергу, Арону Мозесу, Беньямину Беру и Леви Вульфу — колонизацию этого края иностранцами, сосредоточив это дело в Риге, и, как бы в виде компенсации за эту услугу, предоставить им торговать здесь. Кроме того, в обход закона самодержица добивается поселения предпринимателей с семьями в центре Лифляндии. Так как евреи не могли иметь постоянное проживание в Риге, да и допуск их в Новороссийскую губернию противоречил бы всему законодательству о евреях, то придумывается обходной путь: присвоить этим евреям звание «купцов Новой России», которое затушевывало национальность^[425], и выдать им паспорта без упоминания их «нации и закона» для проезда во внутренние губернии России, включая столицы.

Помимо колонизации иностранцами Северного Причерноморья «охраняемые евреи», как их тогда называли, трудились и в других направлениях. Одна из сфер их деятельности связана с Москвой. 23 мая 1764 г. в ответ на просьбу четырех купцов вышел именной указ Екатерины II «О продаже казенного ревеня Новороссийской губернии купцам и о заключении с ними контракта»^[426]. Из этого акта и сохранившихся материалов 1-го департамента Сената и Коммерц-коллегии явствует, что императрица разрешила президенту Коммерц-коллегии гр. И.-Э. Миниху заключить контракт с купцом Давидом Бамбергом «с товарищи» на три года (1764–1766) о предоставлении им монополии на торговлю казенным ревенем «для заморскаго отпуска». Таким образом, Екатерина II, сознательно пойдя на определенные юридические нарушения, передала откуп ценного лекарственного сырья отечественным евреям, отвергнув при этом предложения иностранцев. Контракт, заключенный Минихом с Бамбергом 25 мая^[427], оговаривал, что продажа ревеня будет производиться по цене 60 руб. (за «бракованный», т. е. проверенный на качество товар) и 50 руб. (без «брака») за один пуд. Купцам продавался «копытчатый» ревень, приготовленный для заграничной торговли и хранившийся в Москве и Санкт-Петербурге (около 2 тыс. пудов), а также намеченный к отправке в будущие годы из Москвы в Ригу и из Кяхты в эти города. Всего в 1764 г. из Москвы в Ригу для транспортировки за границу (в Амстердам и Лондон), согласно рапорту Миниха в Сенат, было привезено 418 пудов ревеня^[428]. Процесс доставки ценного товара из далекого Забайкалья происходил следующим образом. Ревень из Кяхты отправлялся на наемных подводах в ящиках, обшитых кожей и запечатанных казенной печатью. Летом 1764 г. партия ревеня в 80 ящиках прибыла в Москву^[429]. Здесь емкости вскрывались, ревень взвешивался и проверялся на качество, а затем засыпался обратно в ящики, которые оборачивались циновками или холстом, затем засмаливались и снова обшивались сырыми воловьими кожами; упакованный товар хранился под надзором в Московском комиссарстве. В июле 1764 г. Коммерц-коллегия получает из 5-го департамента Сената указ об отправке груза в Ригу^[430]. При этом, как следует из делопроизводственной документации, в Москве к прибывшей партии добавляется уже хранившийся здесь ревень, и в Лифляндию направляется 123 ящика на 25 подводах^[431]. На весь период транспортировки ревеня Военная коллегия выделяла конвой из 12 человек: солдат и унтер-офицера Ингерманландского пехотного полка. Примерно через месяц обоз прибыл в Ригу. Все этапы этой коммерческой операции контролировались «новороссийскими купцами». На следующие два года отправка монопольного груза по маршруту Кяхта-Москва-Санкт-Петербург и Рига по поручению еврейских коммерсантов производится несколькими датскими купцами, которые стали комиссионерами евреев; при этом «главным производителем» откупа в 1765 г. становится Леви Вульф^[432].

Интересно, что и после окончания срока действия контракта последний Л. Вульф. — Ред.) не раз появлялся в Москве. Так, например, в 1767 г. он приезжает сюда по торговым делам^[433]. Завершая анализ материалов о деятельности еврейских предпринимателей на московской земле в середине XVIII в., отметим, что она, как и раньше, была исключением из сложившейся практики и вызвана исключительно инициативой Екатерины II, сумевшей придать этой формально незаконной деятельности посредством некоторых юридических ухищрений вполне законный характер. С работой же «новороссийских купцов», в том числе и в Москве, мы вполне правомерно можем связывать зарождение действительно российского еврейского предпринимательства, в отличие от коммерции евреев-иностранцев в России в предшествующую эпоху.

Последняя четверть XVIII в. знаменует собой период кардинальных перемен как в истории России, так и в истории мирового еврейства. В результате трех польских разделов, 1772, 1793 и 1795 гг., к Российской империи отошли земли Белоруссии, Правобережной Украины и Литвы с многочисленным еврейским населением. По сведениям статистики, к началу XIX в. еврейское население нашей страны достигало 900 тыс. человек, т. е. 70 % всех евреев мира^[434]. Екатерина II первой из монарших особ столкнулась с таким массовым появлением этого народа в пределах России со всеми вытекающими из этого проблемами. Поэтому в политике по отношению к евреям на всем протяжении ее 35-летнего правления отчетливо проявляются две полярные тенденции, определяемые ее прагматичным подходом в соответствии с принципами «просвещенного абсолютизма». С одной стороны, политика императрицы была направлена на извлечение максимальной пользы из экономической деятельности евреев, составлявших один из важнейших элементов в хозяйстве региона, но вместе с тем она старалась не вызывать недовольства местного населения^[435]. Эпизод с деятельностью «новороссийских» купцов-евреев есть не что иное, как проявление первой тенденции; правда, он относится ко времени, предшествующему польским разделам. Однако и позднее в российской истории происходит событие крупного социального значения: запись евреев в мещанство и купечество и дальнейшее сословное уравнение их с русскими купцами и мещанами. Поскольку еврейские жители занимались преимущественно торговлей и промыслами, в течение 1779–1783 гг. практически весь народ оказался расписанным по двум сословиям — купеческому и мещанскому. В Польско-Литовском государстве же евреи не имели никакого признанного статуса и фактически были выделены в особую общественную группу, а льготы и привилегии получали от верховной власти персонально или общинами. Екатерина II возлагала свои надежды на предпринимателей, на «среднего рода людей». Поскольку евреи представляли собой именно данный элемент, их стремление войти в эти социальные группы, занятые пока только христианами, было императрицей поддержано. Равные права с русскими евреи получают по именному указу Екатерины II белорусскому генерал-губернатору гр. З. Г. Чернышеву от 7 января 1780 г. «О дозволении евреям, обитающим в Могилевской и Полоцкой губерниях, записываться в купечество»^[436]; именному указу в Сенат от 3 мая 1783 г. «О податях с купечества, мещан, крестьян и других обывателей…» с распоряжением обложить евреев податями «по состояниям, в какое они запишутся, без различия закона и народа»^[437]; именному указу, объявленному полоцким и могилевским генерал-губернатором П. Б. Пассеком генерал-прокурору кн. А. А. Вяземскому 26 февраля 1785 г., о предоставлении всех «выгод и прав без различия закона» евреям, уже вошедшим «в состояние, равное с другими»^[438], а также по указам 1782–1783 гг., определяющим льготы и привилегии российского мещанства и купечества в целом. Другими словами, при Екатерине II произошел переход от политики всяческого отрицания или резкого ограничения еврейской деятельности в России к ярко выраженной тенденции включения еврейской массы в российский общественно-экономический организм.

Именно в этот период в московском регионе появляются торгующие еврейские купцы. Объяснить их стремление сюда нетрудно. Как известно, столетия занятий предпринимательством в различных европейских странах превратили евреев в очень способных, опытных и успешных коммерсантов, которые увидели в Центральной России обширный и еще недостаточно освоенный торговый рынок, суливший серьезные выгоды и многообещающие перспективы. Особую коммерческую активность в Москве в конце XVIII в. проявляли шкловские торговцы-евреи. Местечко Шклов Могилевского уезда в этот период было одним из важнейших мест еврейской жизни Российской империи^[439]. Во-первых, здесь в последней четверти столетия возник крупный центр российской Гаскалы (еврейского Просвещения), о чем свидетельствует, например, появление первой типографии, печатающей еврейские духовные книги^[440]. Во-вторых, еврейская община Шклова, составлявшая примерно 80 % всех жителей, славилась прежде всего своими купцами, которые торговали во многих районах страны и за границей. Помимо более 20 купцов 1–3-й гильдий^[441] торговлю осуществляли также местные мещане. Так, в материалах Секретной экспедиции 1-го департамента Сената 1794 г. мы находим информацию о том, что в Москве в 1789 г. занимались коммерцией шкловские жители Вулф Мовшович и Изроель Лейзарович^[442]. Первый из них являлся комиссионером нескольких могилевских купцов, живших в местечке. Проживал в Шклове бабиновичский купец 2-й гильдии Гешель Нахманович; с 1786 г. он стал торговать в Москве пушниной и другими товарами, при этом ежегодно покупал продукции на 20–30 тыс. руб.^[443]. Год спустя к нему присоединяется достигший совершеннолетия сын Нахман Гешелевич. В 1790 г. в Москве находился и торговал Нота Хаймович Ноткин, могилевский купец и фактор владельца Шклова генерал-лейтенанта С. Г. Зорича и кн. Г. А. Потемкина, в прошлом «польского королевского двора надворный советник», а в дальнейшем видный общественный деятель, один из активнейших членов еврейской общины Санкт-Петербурга и один из первых представителей российской еврейской интеллигенции начала XIX в.^[444].

В это же время оседлые евреи (не крещеные, а иудеи) появляются во внутренних губерниях империи, в том числе в Москве, образуя первые, немногочисленные еврейские общины. Воспользовавшись перечисленными выше законодательными актами, ряд наиболее активных и предприимчивых евреев записываются в оклад московского и смоленского купечества, став фактически жителями этих городов. В материалах бывшего Государственного архива Российской империи мы находим подробную информацию о первых московских купцах-евреях, которых было всего трое, — уроженцев Белоруссии и Восточной Пруссии.

В начале 1790 г. главнокомандующий Москвы П. Д. Еропкин послал в Московское губернское правление предложение с указанием выяснить, сколько евреев проживает в городе и сколько записалось в Московское купеческое общество^[445]. В посланном (уже на имя нового командующего в Москве кн. А. А. Прозоровского) 6 марта рапорте московского губернатора кн. П. В. Лопухина указаны следующие сведения из Управы благочиния: 49 мужчин и 8 женщин, а также 12 малолетних детей^[446]. По данным Городового магистрата, в Москве в купеческое общество было записано трое еврейских купцов 1-й гильдии: «Ессель Янкелевич, города Могилева ис купеческих детей» (записан в московские купцы в 1788 г.); «Михайла Гирш Мендель, города Кинизберга ис купцов» (записан в 1788 г.); «Гирш Израилев, из Могилевских 1-й гилдии купцов» (записан в 1789 г.)^[447]. Благодаря этим предпринимателям в город поступали товары из Италии, Франции, Германии, Голландии, Англии и других стран, причем по более низким ценам, чем у русских купцов.

Надо сказать, что по мере роста западных территорий, густо заселенных евреями, все более усиливается тенденция к регламентации еврейской экономической жизни (вытеснение их из сел и деревень в города и местечки, из питейного промысла, обложение двойной податью по сравнению с христианами) и к ограничению в праве проживания на определенных землях, выразившемуся в создании черты еврейской оседлости. В силу обозначенных процессов история предпринимательства московских евреев конца XVIII в. оказалась сравнительно недолгой. Причем инициатива в осуществлении запретительных мер принадлежала христианским купцам, увидевшим в евреях возможных многочисленных и сильных конкурентов на торговом рынке страны. Именно в стремлении русского именитого купечества к монополии в коммерческой деятельности видится главная причина возбуждения дел против еврейских торговцев^[448].

Первоначально 24 декабря 1789 г. белорусским купцам-евреям с семьями было запрещено записываться в смоленское купечество^[449], в окладе которого они состояли благодаря сенатскому указу 1782 г. о разрешении купцам переходить из города в город, «смотря по удобности их коммерции» и «для приращения казенных интересов»^[450]. Отказ мотивировался тем, что «о свободной их записке в купечество и мещанство по другим городам, кроме белорусских губерний, особаго высочайшаго повеления нет». Вообще практика применения законодательства в отношении российских евреев была весьма своеобразной: права евреев в нем истолковывались по принципу — «каждому еврею не воспрещено только то, что законами ему буквально дозволено». Данным прецедентом воспользовались московские купцы и 13 февраля 1790 г. подали прошение П. Д. Еропкину о высылке еврейских торговцев из Москвы^[451]. (Этот и последующие документы составляют «Дело о домогательстве Московского купеческого общества к воспрещению евреям, записавшимся в купцы, производить торговлю и о жалобе последних на притеснения» из фонда-«разряда» Госархива «Финансы»^[452].) В ответ на это послание 19 февраля и 1 марта к московским властям поступили два прошения: от московского купца 1-й гильдии и владельца торгового дома (существовавшего уже более 40 лет) Михайлы Григорьева сына Менделя^[453] и от московских купцов 1-й гильдии Еселя Гирша Янкелевича и Гирша Израилевича, а также от находящихся в Москве купцов Белорусского купеческого общества Израиля Гиршевича, Израиля Шевтелевича, Хаима Файбешевича и Лейба Масеевича^[454]. Несмотря на их разумные доводы и отрицание приписываемых им нарушений правил торговли, 7 октября 1790 г. Совет при высочайшем дворе постановляет исключить евреев из оклада московского купечества, поскольку «по существующим здесь законам… не имеют евреи никакого права записываться в купечество во внутренния российския города и порты; да что и от допущения их к тому не усматривается никакой пользы; что могут они, однако ж, на основании изданных законов пользоваться правом гражданства и мещанства в Белоруссии и что сие право можно бы еще с пользою разпространить и на наместничества Екатеринославское и Таврическое».^[455] Данные положения были законодательно реализованы и оформлены в именном указе Екатерины II Сенату от 23 декабря 1791 г.^[456], который впервые узаконил фактическое существование черты еврейской оседлости.

Любопытно, что от запретительных мер московских властей пострадали и евреи-иностранцы. Так, из записки (на французском языке) австрийского посла в России гр. Л. Кобенцля к президенту Коммерц-коллегии гр. А. Р. Воронцову (апрель 1792 г.)^[457], хранящейся в родовом фонде последнего, становится известным запрет въезда в Москву купца из Галиции Бераха Кальша, который в течение многих лет осуществлял в городе оптовую торговлю, а сейчас привез большую партию венгерских вин, уплатив положенные налоги. Исход этого эпизода неизвестен, однако красноречив сам факт притеснения иностранного купца только на том основании, что он иудей.

Вторично вопрос о еврейской торговле в Москве был поднят при Александре I. Согласно докладу Сената, представленному императору 7 апреля 1802 г.^[458], оптовая торговля еврейских купцов 1-й и 2-й гильдий из Белоруссии в Москве и Санкт-Петербурге была окончательно запрещена. Это решение, направленное к охране выгод русского торгового класса уничтожением конкуренции, подверглось резкой критике в правительственных кругах, некоторые представители которых указывали, что если Городовое положение 1785 г. поощряет оптовую торговлю иностранцев, то «кольми же паче не можно воспретить подданным российским, немаловажную часть населения составляющим и еще двойную подать платящим»^[459]. Отмечалось, что запрещение евреям вести торговлю оптом внутри России приведет к тому, что торговая связь между губерниями черты оседлости и прочими окажется разорванной; стеснения в коммерции отнимут у евреев «важный способ существования, и праздность их будет только бременем, отягощающим государство»^[460].

До восхождения на престол Александра II никто из евреев не имел права на постоянное жительство вне черты оседлости, был разрешен лишь временный приезд для определенных целей и с позволения полицейских и административных властей. Только 16 марта 1859 г. вышел закон о предоставлении евреям-купцам 1-й гильдии (состоявшим в ней пять и более лет) права проживания и торговли во всех губерниях России с семьями и слугами^[461]. По представлению МВД и указу императора от 28 июня 1865 г. евреи-ремесленники с членами семьи вслед за первогильдейским купечеством получили законное право поселяться и работать во внутренних губерниях^[462] (хотя и раньше в ряде городов страны они проживали «временно» по разрешению местной администрации). Третьей категорией еврейского населения, которой было разрешено жить вне черты оседлости, стали представители интеллигенции с высшим образованием: юристы, врачи, работники науки и культуры. Таким образом, только с середины XIX в. в Москве появляется постоянное и стабильное еврейское население.

Дмитрий Фельдман, Александр Прокопенко[463] ВЫКРЕСТЫ ПРОТИВ ПАТРИАРХА НИКОНА: Материалы следственного дела 1666 года

ДОКУМЕНТЫ О ПРЕБЫВАНИИ ЕВРЕЙСКИХ КУПЦОВ В МОСКВЕ В КОНЦЕ XVIII в. Публикация Д. З. Фельдмана

«Подано 19 февраля 1790 года.

Его высокопревосходительству главнокомандующему в Москве и во всей ея губернии, господину генерал-аншефу, сенатору и разных орденов кавалеру Петру Дмитриевичу Еропкину московской первой гильдии от купца Михайлы Григорьева сына Менделя, Всепокорнейшее прошение.

Против поданного от сдешняго купеческаго общества на сдесь торгующих еврейнов прошения осмеливаюсь прибегать к покровительству Вашего высокопревосходительства.

С молчанием пропускаю жестокия клеветы и обидныя нарекания на нашу нацию, ибо у каждаго народа находятся люди предосудительных поведений; но таковые их поведения не могут бесчестья нанести на целую нацию, а еще менее на честных людей той нации.

Наш торговый дом уже более сорока лет известен во всех европейских коммерческих городах и немалым пользуется почтением и кредитом, о чем и сдешние знатные вексельные канторы небезызвестны. Не считая прежних знатных сумм, мы в одном прошедшем ноябре месяце заплатили в Риге и Ревеле пошлин более тритцати тысяч рублей, о чем в потребном случае доказательства представить можно. По сим обстоятельствам вышеупомянутая клеветы и нарекания до меня не касаются, и я не имел бы причины сим моим прошением отяготить Ваше высокопревосходительство, естьли бы сказанное купеческое общество не упомянуло о кенигсберском евреянине, которым именованием оно меня означило. И в разсуждении онаго я принимаю смелость Вашему высокопревосходительству всенижайше представить о себе следующее:

Я приехал в Москву для собрания знатных сумм по векселям на сдешних российских купцах, что самое меня весьма долго сдесь и задержало, ибо и поныне еще не получил всех моих долгов. Почему я сдесь основал торговый дом, дабы отбегая от праздности, мог заниматься полезным предметом. Для исполнения сего я по моему прошению 1788 года в ноябре месяце принят и записан в первую гильдию сдешняго купеческаго общества. Приложенной же мой при прошении пашпорт доказывает, что я не таил роду своего и своей религии, почему и без препятствия меня приняли в оное общество на основании 92 статьи Городоваго положения. В сем качестве я, как московский купец, выписал из чужих краев на довольно великую сумму иностранных товаров, которые я ожидаю на первых кораблях и от которых я должен платить довольно знатную сумму пошлин. Сверх того я начал подряжать наши российские продукты для пересылки в другие земли, чтобы тем вяшше споспешествовать интересу Ея Императорскаго Величества и ея империи.

При таком своем положении я по всемилостивейшим основаниям Ея Императорскаго Величества, по которым доныне еще иностранным евреинам не было запрещено торговать, льщу себя надеждою, что и мне в моих торгах препятствия учинено не будет; но примечая противное расположение упомянутаго купеческаго общества, которое незадолго пред сим воспрепятствовало, что в городовом магистрате для нужных в империи разъездов по коммерции не дано пашпорту, то прибегаю к человеколюбивому защищению Вашего высокопревосходительства и всепокорнейше прошу против противных в торгах препятствий, имеющих быть от стороны купеческого общества, защитить, ибо малейшее в моих торговых делах помешательство не только мне, но и для моих кредиторов нанесет весьма противныя следствия.

Вашего высокопревосходительства всепокорнейший слуга московской первой гилдии купец Михаела Мендель.

Февраля 19 дня 1790 года».

Рукопись, подлинник.

РГАДА. Ф. 19. Финансы. On. 1. Д. 335. Л. 7–8 об.

«Подано 1 марта 1790 года.

Его сиятельству господину генерал-аншефу, сенатору, главнокомандующему в столичном городе Москве и во всей губернии Московской и разных орденов кавалеру князю Александру Александровичу Прозоровскому от записанных в московское купечество 1-й гильдии купцов Еселя Гирша Янкелевича, Гирша Израилевича и от находящихся здесь белоруских купцов Израиля Гиршевича, Израиля Шевтелевича, Хаима Файбешевича, Лейба Масеевича и всех евреев Белорускаго купеческаго общества, Покорнейшее прошение.

Природные добродетели и отменные качества Вашего сиятельства, благородной образ мыслей и свету известное человеколюбие и великодушие Ваше подают нам ныне повод осмелитца прибегнуть под могущее Ваше покровительство, любовию к роду человеческому побужденное, к защищению всех в столичном городе сем, Вам вверенном, живущих без различия закона и народа. А потому мы, надеясь удостоитца обыкновенною Вашею милостию, всепокорнейше просим милосердаго внимания, по чувствительности жалостнаго сердца Вашего сиятельства нам при нынешних обстоятельствах довлеющее. Дело наше в том состоит, милостивый государь.

Уведомились мы, что именитый гражданин и городская глава господин Губин и с ним еще пять 1-й гилдии здешние московские купцы, будто бы по доверенности от всего здешняго Московскаго купеческаго общества, подали к предместнику Вашему, господину генерал-аншефу и кавалеру Петру Дмитриевичу Еропкину минувшаго февраля 13-го дня прошение, в котором, невзирая на то, что в имянных и сенатских указах именовали нас евреями еще до записки нашей в гражданском звании, оне в поругание называя нас жидами, клеветно укоряют разными вымышленными преступлениями безпощадно, а имянно:

1-е — Прописывая оне разные указы, гласящие о нетерпении евреев в пределах российских;

2-е — Без всякого основания и по единому самонравию своему осмелились они назвать всю нашу нацию вредною государству и торговли, говоря не краснеясь, что в том оне ссылаютца на всеобщее мнение целой публики и на то, что будто бы во многих благоучрежденных обществах евреи суть нетерпимы;

3-е — Оне же напрасно порицают нас без малейшаго доказательства, якобы мы производим запрещенную торговлю, похищаем пошлинные зборы, портим золотую и серебреную монету и вывозим оную за границу;

4-е — Оне же говорят, что могилевской купец Нотка Хаимович, будто бы разными подлогами и обманом приобревши себе здесь великую от купцов доверенность, умышленно разорил многие семейства и укрылся с похищенными товарами за границу, и тем укоряют всю нашу нацию в противность 43-й статьи всемилостивейше жалованной городам грамоты, в которой всевысочайшая воля всеавгустейшей государыни довольно изображена, чтоб личнаго преступления отнюдь не относить целому обществу;

5-е — Что некоторые из нас, будто утаивши свой род, записались в здешнее купечество обманом, и что сие самое довольно уже доказывает отважное евреев на всякое вредное поползновение предприимчивость. Сказывают оне, прибавляя еще к тому, якобы евреи имеют нравы развращенные, вследствие чего и просют о исключении нас из здешняго купечества и о высылке отсель.

Во опровержение таковых ложных и никем не основанных кпевет и жесточайшаго поругания мы за долг почитаем в защиту нашей невинности и для обнажения истинны всепокорнейше представить Вашему сиятельству следующее.

На 1-е. После упомянутых ими указов состоялись именные повелении прошлаго 1780-го году генваря 7-го дня и 786-го году июля 16-го дня, с которых берем смелость приложить при сем точные копии. А во всевысочайшем Ея Императорскаго Величества всемилостивейшем примечании, данном Правительствующему Сенату 10-го марта прошлаго 785-го году имянном указе изображено сими словами: „Когда означенные еврейскаго закона люди вошли уже на основании указов Ея Величества в состояние, равное с другими, то и надлежит при всяком случае наблюдать правило, Ея Величества установленное, что всяк по званию и состоянию своему долженствует пользоватся выгодами и правами без различия закона и народа“. Сие и доказывает, что всевысочайшая воля Ея Величества есть, дабы мы жили везде в России и пользовались в торгах по городскому праву всеми правами, принадлежащими людям равного с нами состояния, ибо в противном случае различие было бы веема ощутительно между нами и равными нам гражданами христианскаго закона.

На 2-е. На основании упомянутых имянных указов мы допущены к выборам и судейским достоинствам в Белоруссии по указу Правительствующаго Сената, гласящего тако: „В допущении евреев к выборам в судейския и протчия из купечества и мещанства должности, также в состоянии из них и из других христианскаго закона граждан городовых магистратов, ратуш и гражданских дум, соразмерно по количеству каждого звания, поступить по точной силе высочайше изданной от Ея Императорскаго Величества апреля в 21-й день 785-го года на право и выгоды городам жалованной грамоты, и по делам их доставлять им правосудие равномерно, и всякие по торгам и промыслам и по городовому праву выгоды, равно как и протчим Ея Величества подданным, без всякаго по разности народа и закона различия“.

Именные указы Ея Императорскаго Величества 780-го и 786-го годов и Правительствующаго Сената выражение, чтобы по делам доставлять нам правосудие равномерно и всякие по торгам и промыслам и по городовому праву выгоды наравне с протчими Ея Величества подданными без всякого различия, ощутительно же доказывает, что нам всемилостивейше пожалована свобода торговать и записыватся в купечество везде в России, ибо в противном случае торговля, не терпящая никакова притеснения, уже угнетена будет до нас касательно, а выгоды наши против граждан равного с нами состояния також веема различны будут. А потому единозаконцы наши сим пользуются везде в России, где жительства имеют, а имянно: не только в Белоруссии, но и в Екатеринославском и Харьковском наместничествах, також и в Таврической области. Они же всемилостивейше удостоены были в проезд Ея Императорскаго Величества в Херсон прошлаго 787-го году быть везде представленными и допущены даже к цалованию освященнейшей Ея Императорскаго Величества руки наряду с протчими гражданами равного с нами состояния. А затем кажется, что отважность господина Губина с товарищами называть верноподданных Ея Императорскаго Величества и себе равных граждан вредными государству и торговли гораздо уже превосходит той вредной предприимчивости, которою оне изволят евреев порицать напрасно, да и прозба их о исключении и высылки евреев есть прямо в противность вышеупомянутых имянных и сенатскаго указов.

Вольность отправление торговаго промысла, данное всем без различия закона и народа в Галландской республике, идолотворящей своей комерции, яко составляющей силу и славу Соединенных провинциев, может служить неоспоримым доказательством сей истинне, гласящей, что торговля не терпит никакова притеснения. А сверх того буде и правда, что некоторые города не терпят евреев, то сие не может служить доказательством пороков еврейской нации, поелику извесно, что город Рига и поныне не принимает и руских купцов христианскаго закона в свое гражданство.

На 3-е. Мы производим здесь свои торги в наемных публичных и по домам состоящих лавках добропорядочно, в равенстве прочих иностранных и руских честных торговых людей. Правда, что мы стараемся продавать наши товары подешевлее протчих, но сие, кажется, не может нам служить в порок, поелику в том состоит польза всего благороднаго общества и протчих людей, в покупке товаров нужду имеющих. Со всем тем мы признаемся чистосердечно, что умеренность и трезвость наша и прикащиков наших и частой оборот награждает нас довольною при продаже товаров прибылью. Вот почему мы не вымогаем превосходнее цены, а довольствуемся умеренным барышом, хотя плотим пошлину и провозим клейменые свои товары равномерно, как и здешния купцы. Истинна сия доказана при бывшей здесь переписки и вновь заклеймения товаров. А что показывает господин Губин со товарищами, что будто бы мы портим золотую и серебреную монету, то кто в сем проступке усмотрен будет, тот за то и ответствует. В протчем клевета господина Губина с товарищами о вывозе евреями серебра и золота за границу, також ложное и ни на чем не основанное и за нами, слава Богу, такое преступление не запримечено. Да и не можно о том говорить потому, что на каждой границе учреждены таможни и определены к оным для отбирания от проезжающих чрез оную частных людей воинския команды под смотрением штаб-и обер-офицеров, которыми еще ни на одной границе никакого непорядка не запримечено.

На 4-е. Поступок Нотки Хаймовича, конечно, примечателен, но может ли целое еврейское общество за то ответствовать и нести нарекание.

На 5-е. Двое из нас записались в здешнее купечество на основании законов и городоваго права, предъявляя свои пашпорты и доставя справки из белорускаго правительства, где мы имеем свои дома, торги и лавки и где правительство, сообразуясь с высочайшею волею Ея Императорскаго Величества, чтоб всяк по званию своему ползовался всеми правами и преимуществами, именует нас во всех делах наших по званию нашему, по гражданству принятому, не упоминая род и закона, равномерно как и подобных нам граждан христианского закона нигде не именуют, каковаго они рода, веры, церкви, исповедания или каковаго-либо расколу. А потому следственно мы не тайно записались в здешнее купечество, но явно с ведома здешняго и белорускаго правительства. И мы приняты были без-препятственно, невзирая, что бороды, одеяние, даже и имена наши ощутительны доказывают каждому наш род и закон. Да и какая бы была нам нужда утаить свой род, когда на основании всемилостивейших имянных Ея Императорскаго Величества указов мы сравнены с протчими гражданами христианскаго закона равного с нами звания без всякаго различия. Да и ныне нашего закона один состоит еврей записанным в санктпетер-бургских купцах 1-й гильдии.

В протчем же святый наш закон и предание суть явны и всему свету известны, яко они основаны на любви к Богу и ближнему, по правилам десятери заповедям Господним; и поелику Старый Завет есть предизноменование, свидетельство и основание святости Новаго Завета, по единомысленному согласию восточной и западной церкви и протчих всех христианских исповеданиев, то всякой просвещенной христианин, не забыв страх Божей и грозящее за преступлении по гражданским законам наказание, не может без угрызения совести погрешить против правил чести и общежитейских узаконениев. Вследствие чего мы во всем сравнены с протчими гражданами христианскаго закона, даже и в делах до совести касательных. Яко изъяснено в упомянутом же сенатском указе сими словами: „В случае разбирательства каких дел чрез свидетеля и по необходимости чрез присягу принимать от них свидетелей и допускать их до присяги по обрядам их веры, естли по законам и по существу дела присяга евреину следовать будет, не поставляя за препятствие различия в законе“. А затем кажетца непростительно господину Губину с товарищами так смело и решительно сказать, что евреи имеют нравы развращенныя.

А напоследок всепокорнейше доносим, что сей умысел господина Губина с товарищами и самовольное разглашение якобы не только торговать, но и быть нам здесь скоро запрещено будет, уже делает нам в торгах наших превеликой вред, ибо со всех сторон возрастает сумнительство, и заимная доверенность, одушевляющая торговлю, уже начала страдать. А паче потому, что находящийся здесь теперь первостатейные иностранные купцы довольно ведают, что буде нам учинят в здешней торговле помешательство, то неминуемо мы раззоримса совершенно, а особливо теперь, когда мы чрез пограничные сухопутные таможни производить торги не можем, и тем самым ныне наш торг с Польшею вовсе пресечен. И когда нам здесь разные люди, с коими вышесказанная ж причина неминуемо долженствует повлечь за собою весьма печальные следствии, ибо недоверенность иностранных к рускому купечеству обще, конечно, возрастет, из чего многие купцы могут разоритца, торговля ощутительно поколеблется, к вящему и невозвратному ущербу пошлинных зборов. Умалчивая о том, что как мы законтроктовали здесь дворы и лавки и состоим со многими людми здесь взаимныя обязательства, да уже и выписали на великие суммы иностранных товаров, кои по вскрытию свободнаго мореплавания имеют быть привезены чрез Питербургскии и Ревельские порты, следственно не только мы, но и кредиторы наши все конечно раззорятца совершенно же.

В разсуждении чего, Ваше сиятельство, всенижайше просим защитить нас от сей грозящей гибели великодушным своим покровительством, и удостойте сие наше прошение милостиваго выслушания Вашего и во всем том подайте нам свою руку помощь. За такое благодеяние Вашего сиятельства не преминем вечно прославлять имя и высокие добродетели Ваши, моля всевышнее существо сущее единое и безподобное, все-совершеннейше милосердаго Бога предков наших, Авраама, Исаака и Якова. Да воздаст он как Вашему сиятельству, так и всей высокой Вашей фамилии за оказанную нам милость здравие. Пребывающим к особе Вашей с глубочайшим своим высокопочитанием и всесовершеннейшею преданностию Вашего сиятельства всепокорнейшие и всепреданнейшие слуги:

[шесть подписей на еврейском языке].

Марта… дня 1790-го года».

Рукопись, подлинник.

РГАДА. Ф. 19. On. 1. Д. 335. Л. 9–12 об.

«Подан марта 7 дня 1790.

Его сиятельству высокопревосходительному господину генерал-аншефу, главнокомандующему в Москве и во всей губернии Московской, сенатору и разных орденов кавалеру князю Александру Александровичу Прозоровскому генерал-майора, московскаго губернатора и кавалера, Рапорт.

В 15 день февраля сего 1790 года его высокопревосходительство господин генерал-аншеф, бывший главнокомандующий, сенатор и разных орденов кавалер Петр Дмитриевич Еропкин Московскому губернскому правлению предложением, всходствие поданнаго ему от всего Московскаго купеческаго общества о высылке отсюда жидов, вымышленно записавшихся в здешнее купечество под видом иностранных и белоруских купцов, наносящих тому обществу вред, изъясненной в том их прошении, предлагал, выправясь, уведомить его высокопревосходительство о следующем:

1-е — сколько здесь жидов находится; 2-е — когда имянно кто из них и почему точно записаны в здешнее купечество; 3-е — на жида Ноту Хаимова от кого и в каких суммах обязательствы ко взысканию представлены; 4-е — известно ли губернскому правлению об указах Правительст-вующаго Сената 786 майя 21-го и 789-го декабря 24-го, коими по прозбе белоруских жидов о допущении их записатся в оклад Рижскаго форштата и в смоленское купечество отказано.

По которому по силе учиненной в губернском правлении резолюции посланными указами помянутых сведений требовано: о числе находящихся здесь жидов — от Управы благочиния, о количестве записанных в купечество — от Городоваго магистрата, а о взысканиях с жида Хаимова — от нижняго надворнаго суда и Городоваго магистрата от 3-х депортаментов.

По которым рапортами от означенных мест представлено. От Управы благочиния — что в жителстве здесь в Москве жидов оказалось: мужеска — 49, женска — 8, детей при них малолетных — 12 человек. От Городоваго магистрата 1-го депортамента — московскаго купечества в 1-й гилдии времянно записанными значутся 3 человека: 1-й. Ессель Янкелевич, города Могилева ис купеческих детей (в 788-м); 2-й. Михаила Гирш Мендель, города Кинизберга ис купцов (в 788-м); 3-й. Гирш Израилев, из могилевских 1-й гилдии купцов (в 789-м годах). На представлении онаго депортамента по указам Московской казенной палаты, о коих гилдия рапортует, известно де обществу московскаго купечества, что оныя люди из жидов; нижняго надворнаго суда 3-го депортамента, что во оной из губернскаго правления прислано объявление, поданное от статской советницы Катерины Ивановой дочери Казицкой о взыскании с подписавшагося по жиде Ноте Хаимове под векселем поручителя пример-майора Петра Александрова сына Римскаго-Карсакова, за уплатою самим векселедавцем Хаимовым 3000 рублей, досталных 9000 рублей; Городоваго магистрата 3-го депортамента с приложением реэстра, сколко на означеннаго Ноту Хаимова во объявлении векселей и от кого имянно, по которому перечню показано 121 419 рублей 40 копеек. Да сверх сего имеется дело по прозбе московскаго купца и фабриканта Семена Бабкина жены вдовы Натальи Лукиной дочери о взыскании по данному означенным Ноткою Хаимовым векселю, за неизвестием о жителстве его, с надписателя того векселя московскаго именитаго гражданина Петра Гусятникова, за уплатою 4500-х, досталных 4943-х рублей.

По справке же в губернском правлении оказалось. Прошлаго 1788 года июля 24 дня при сообщении из Могилевскаго наместническаго правления копия с указа Правителствующаго Сената, состоявшагося 1786 года майя 21 дня, прислана к надлежащему сведению, а состоявшагося в прошлом 1789-м году декабря в 24 день Правителствующаго Сената указа в правлении не оказалось. О чем Вашему сиятельству и приемлю честь сим донести, а притом и представить с вышеупоминаемаго Правителствующаго Сената указа, состоявшагося прошлаго 1786 года майя в 21 день, копию на благоразсмотрение.

Петр Лопухин.

Марта 6-го дня 1790-го года».

Рукопись, подлинник.

РГАДА. Ф. 19. Оп. 1.Д. 335. Л. 13–14.

Юлий Гессен МОСКОВСКОЕ ГЕТТО^[487] (по неизданным материалам)

Из всех когда-либо существовавших гетто московское гетто, несомненно, являлось наименьшим по размеру. И в Западной Европе, и в Польше, а позже в Царстве Польском для евреев часто отводились особые кварталы; случалось также, что запретными для евреев объявлялись лишь отдельные участки. Небольшие гетто существовали в Риге и Киеве, в последнем для евреев были отведены два дома (подворья). В Москве же местом жительства евреев служил один только дом, так называемое «Глебовское подворье».

Небольшие размеры московского и киевского гетто объясняются тем, что во время их существования ни в Киеве, ни в Москве евреи не пользовались правом постоянного жительства; им разрешалось лишь кратковременное пребывание для торговых целей.

Глебовское подворье находилось в Китай-городе (в городской части), вблизи Гостиного двора и в центре торговых рядов. Дом этот принадлежал действительному статскому советнику Глебову, пожертвовавшему его в 1826 г. казне с тем, чтобы доходы с дома обращались на благотворительные цели и, главным образом, на содержание глазной лечебницы; заведывание домом, согласно воле жертвователя, принадлежало «главному начальнику столицы». Когда этот дар был, с Высочайшего разрешения, принят, московский генерал-губернатор кн. Голицын сообщил попечителю подворья, что евреи, временно пребывающие в Москве, могут останавливаться в подворье, но что им не дозволяется устраивать там синагоги и совершать общее богослужение, каждому же еврею в отдельности предоставляется молиться «по своему обычаю»; одновременно кн. Голицын ознакомил попечителя с существующими законами о проживании евреев в Москве. По одному позднейшему официальному документу, Глебовское подворье издавна являлось обычным местом остановки для приезжающих евреев; так, в 1827 г. из общего числа 72 евреев, приехавших в Москву, 56 остановились в Глебовском подворье. Но вскоре московская администрация заменила свое разрешение евреям останавливаться в подворье требованием, чтобы все без исключения евреи, приезжающие в столицу, обязательно останавливались в одном только Глебовском доме.

Эта мера, по официальному объяснению, была вызвана следующими обстоятельствами.

В 1816 г. министр полиции гр. Вязьмитинов^[488] обратил внимание московского начальства на то, что «некоторые евреи, проживающие в столицах, под предлогом торговых расчетов и тяжебных дел занимаются обманом и барышничеством или живут при откупах, а также у купцов приказчиками и работниками»; в 1825 г. было обнаружено, что в Москве, в подворье купца Мурашева, евреи складывают контрабандный товар и что они устроили там синагогу; через два года в том же подворье вновь был обнаружен склад контрабандного товара. Эти три события свидетельствовали, по мнению московских властей, о противозаконных и безнравственных действиях евреев вообще. Но были еще два обстоятельства, послужившие поводом к превращению Глебовского дома в специальное еврейское подворье, которые говорили уже не о евреях, а о московских купцах.

В 1826 г. московская торговая депутация донесла генерал-губернатору, что евреи, вопреки существующим о них постановлениям, приезжают весьма часто в Москву и, проживая в подворьях и постоялых дворах, продают привозимые и складываемые ими там иностранные товары иногородним купцам и торгующим крестьянам, а также покупают у них русские товары и отправляют их из Москвы «без всякого сношения с московскими купцами, к явному их подрыву и стеснению»; сверх того, евреи, по словам жалобщиков, изыскивая все средства, дабы иметь возможность проживать в Москве, приезжают под предлогом окончания расчетов, умышленно делают здесь большие долги, «по коим быв остановлены (т. е. задержаны), проживают потом на поручительствах»^[489].

Удовлетворение ходатайства московских купцов о запрещении евреям приезжать в Москву для торговых целей угрожало интересам московских фабрикантов, а потому последние (а также некоторые евреи) обратились к генерал-губернатору с просьбой о разрешении евреям покупать в Москве фабричные производства; ввиду этого члены московской торговой депутации совместно с видными фабрикантами выработали в 1827 г. следующий проект правил для евреев.

1. Дозволить евреям проживать в Москве с узаконенными паспортами 1-й и 2-й гильдии по два месяца, а 3-й гильдии — месяц; далее этого срока ни под каким предлогом, исключая тяжкой болезни, не оставаться.

2. Предоставить им право через три месяца по выезде из Москвы опять приезжать для покупки товаров на тех же правилах.

3. Товары покупать евреи могут только в двух домах: на Глебовском подворье и в другом доме, который для этого найден будет удобным.

Несомненно, что последние обстоятельства — жалоба торговой депутации и ходатайство фабрикантов, — связанные с интересами московских фабрикантов и купцов, сыграли большую роль в возникновении еврейского подворья, нежели два случая с контрабандным товаром, и ясно, что учреждение еврейского подворья было вызвано желанием московских купцов и фабрикантов иметь надзор за тем, чтобы евреи вели торговлю только с местным купечеством. Генерал-губернатор сообщил министру внутренних дел о ходатайствах московских купцов и фабрикантов, а также о выработанных ими правилах, и вскоре последовало Высочайшее повеление, чтобы купцам 1-й и 2-й гильдии был разрешен приезд на два месяца с тем условием, чтобы они не брали с собою жен и детей, чтобы сами не торговали и не заводили лавок и чтобы за ними был установлен строгий надзор. Правда, выработанные торговой депутацией правила о проживании евреев в Москве не были утверждены центральной властью, но требование Государя о надзоре дало генерал-губернатору повод «поместить всех евреев без исключения на жительство в одно место», так как другого способа к осуществлению Высочайшей воли он не нашел. Для того же, чтобы подобная мера не оказалась стеснительной для евреев, как гласит один позднейший официальный документ, местом для их пребывания было назначено Глебовское подворье, потому что, во-первых, евреи уже издавна в нем останавливались, а во-вторых, там не бывало других постояльцев; к тому же здание — большое, при нем имеются склады для товаров, а на кухне готовят еврейские повара. И вот, обер-полицмейстеру было предписано объявлять всем приезжающим евреям, что они могут останавливаться только в Глебовском подворье.

В Петербурге знали о существовании московского гетто; так, в 1830 г. о нем было сообщено по случайному поводу Государю, а в 1833 г., ввиду представленных генерал-губернатором данных о Глебовском подворье, Сенат оставил без удовлетворения жалобу упомянутого выше Мурашева (в подворье которого евреи складывали контрабандный товар) на последовавшее запрещение заезжать евреям на его постоялый двор. Но все же прямого разрешения на устройство московского гетто из Петербурга не было дано. Впрочем, нелегальное существование гетто продолжалось недолго, оно вскоре было санкционировано. В 1838 г. министр внутренних дел Д. Блудов^[490] возбудил в Комитете министров вопрос об учреждении подобного подворья и в Петербурге; но, имея в виду, что «учреждение сие, сосредоточивая всех евреев в одно, представляло бы вид особого еврейского квартала, в котором могли вознадобиться и раввины, и резники и т. п.», Комитет министров отверг предложение, отметив, что столичная полиция может собственными силами наблюдать за евреями. Комитет министров остановился тогда же и на вопросе о дальнейшей судьбе московского гетто, но благодаря настоянию министра внутренних дел Комитет постановил «оставить его временно, до усмотрения», так как было признано, что Москва в отношении пребывания евреев не может быть сравниваема с Петербургом, куда евреи приезжают не столько по торговым, сколько по тяжебным, откупным и подрядным делам. Мнение Комитета было Высочайше утверждено. Однако Блудов не хотел, по-видимому, отказаться от мысли об устройстве в Петербурге «еврейской гостиницы». Он обратился в Москву за сведениями о внутреннем распорядке Глебовского подворья и о существующем надзоре за евреями «для предначертания проекта по сему предмету по С.-Петербургской полиции». О Глебовском подворье вспомнили в Петербурге еще раз в 1846 г., когда бобруйский купец еврей Мордух Минкин обратился к петербургскому военному генерал-губернатору за разрешением открыть в столице особую еврейскую гостиницу. Но дело кончилось ничем.

Прошло почти 20 лет со времени возникновения Глебовского гетто. В течение всего этого времени приезжающие евреи мирились со своим тяжелым положением. Но вот в 1847 г. шкловские евреи выступили перед правительством с ходатайством о даровании еврейскому населению некоторых льгот. Между прочим, поверенный шкловского еврейского общества Зельцер подал министру внутренних дел записку «о претерпеваемом приезжающими в Москву евреями крайнем стеснении в том, что они обязываются останавливаться на квартире в особо отведенном для них доме»; при этом, ходатайствуя об уничтожении унизительного для евреев «принужденного квартирования», Зельцер попутно указал на то, что за квартиры берется непомерно высокая плата, почти впятеро и более превышающая обычную цену, и что евреи «должны еще, для усиления доходов больницы, при отправлении товаров своих из Москвы покупать на том же подворье циновки, веревки, ящики и проч. по нарочито определенной самой дорогой плате, превышающей настоящую стоимость сих вещей вдвое и более». Вследствие этой жалобы Комитет об устройстве евреев постановил, с Высочайшего разрешения, командировать в Москву особого чиновника, который под наблюдением генерал-губернатора удостоверился бы в правильности жалобы евреев и вместе с тем «вникнул основательным образом и в то, есть ли необходимость и польза продолжать в Москве существование особого еврейского подворья».

Ревизия подворья была возложена на чиновника особых поручений при министерстве внутренних дел надв. сов. Компанейщикова. Поручение было весьма щекотливое. В Петербурге, по-видимому, имелись какие-то сведения, в силу которых считалось необходимым, оказывая внешнее внимание генерал-губернатору князю Щербатову, произвести расследование помимо него. В выработанной самим Компанейщиковым и одобренной директором департамента полиции (февраль 1848 г.) программе действий в Москве говорилось, что «формальная» поверка таксы, установленной в подворье, и обычных московских цен не может открыть истины, потому что евреи подвергаются, вероятно, тайным налогам «в пользу смотрителя и даже полиции» и что это можно узнать только частными способами, выбор которых должен быть предоставлен ревизору. Вот почему обо всем, что можно будет доказать «ясными фактами», Компанейщиков доложит генерал-губернатору, «изыскания же, конфиденциальным образом сделанные, должны быть изложены только в представлении г. Министру». Остановившись затем на вопросах о том, должно ли быть сохранено подворье как источник доходов для глазной больницы и является ли оно целесообразным с полицейской точки зрения, Компанейщиков, склоняясь к отрицательному ответу, закончил свою записку следующими многозначительными словами: «В этой программе сделан только беглый обзор предстоящим мне занятиям. Нет сомнения, что отчет в них будет подробнее и основательнее, как труд, долженствующий служить министерству опорою для рассуждения и, быть может, некоторой борьбы».

Получив известие о командировании Компанейщикова, князь Щербатов поспешил выразить свой протест. В письме на имя министра внутренних дел Перовского^[491] он указывал, что не видит «ни тех побудительных причин», по которым министерство признало возможным передать записку Зельцера в Комитет, «ни повода сему последнему (т. е. Комитету), без предварительного сношения со мною как главным попечителем подворья и глазной больницы, заключить командировать в Москву особого чиновника для удостоверения в изложенных Зельцером обстоятельствах; а еще менее поручить этому чиновнику входить в соображение о том, есть ли необходимость и польза продолжать в Москве существование особого еврейского подворья, ибо ожидаемые Вами по сему делу сведения мне ближе, нежели кому-либо, известны, и которые я мог бы сообщить без всякого другого посредства»; в заключение князь Щербатов просил Перовского, не найдет ли он излишним посылать особого чиновника. «Это прямое сношение с местным главным начальством может удобнее и скорее объяснить справедливость или неосновательность» жалобы Зельцера и «в последнем случае доказать пользу существования… подворья, необходимость которого доказывается тем, что оно издавна, до кончины завещателя Глебова, было пристанищем евреев…». Перовский ответил 28 февраля, что по порядку, установленному в Еврейском Комитете, бумаги вносятся на его рассмотрение без сношения с местными властями и что сам Комитет решает, нужно ли по тому или другому делу запрашивать местных начальников. В данном же случае решено, писал Перовский князю Щербатову, собрать сведения «не мимо Вас, а под ближайшим Вашим руководством», и добавил, что не находит возможным ходатайствовать об отмене Высочайше утвержденного положения Комитета. Впрочем, еще 17 февраля, т. е. до получения этого письма, князь Щербатов уведомил Перовского, что Компанейщиков уже приехал и что, не желая замедлить исполнение Высочайшего повеления, он распорядился о доставлении ему сведений о подворье.

Узнав о приезде петербургского чиновника, московские евреи не замедлили, конечно, ознакомить его со своим положением, представив ему следующую «Записку евреев-торговцев, временно пребывающих в Москве»:

«На основании Государственных узаконений, никакое место или правительство в Государстве не может само собою установить нового закона и никакой закон не может иметь своего совершения без утверждения Самодержавной власти (51 ст. Св. Основн. Госуд. Зак.).

Несмотря на это основное положение и на то, что евреи, пользуясь общим покровительством законов, подлежат и общим законам во всех тех случаях, в коих не постановлено особых о них правил (ст. 1262 и 1265 IX т. Св. Зак. о сост.), местное в Москве начальство, неизвестно на каком основании, постановило для них какое-то особое положение. Обязывает всех их жить непременно в одном доме Глебовского подворья, брать там все потребные при отправке товаров для укупорки и покрышки их принадлежности, заставляет укладывать товары на подворье и непременно рабочими-откупщиками, назначив для всего этого возвышенные и несообразные с существующими в Москве цены, полагая сверх того за каждое нарушение сих правил штраф.

Столь разорительные для евреев меры побудили их обратиться с прошением к Его Высокопревосходительству г. Министру Внутренних Дел и, изложив ему всю тягость своего положения, просить отменить унизительное для евреев принужденное квартирование в Глебовском подворье и уничтожить незаконные и произвольные налоги, сопряженные с этим квартированием.

Г. М-ру Вн. Дел угодно было поручить В-му В-благородию удостовериться в справедливости этого прошения, почему, уповая на непоколебимое правосудие Ваше, все пребывающие ныне в Москве евреи-торговцы твердо уверены, что при строгом изыскании Вашем правильность домогательства их бессомненно подтвердится, ибо

а) что действительно короба, циновки, рогожи и веревки могут быть покупаемы лучшего качества и несравненно дешевле назначенных в Глебовском подворье цен, в том может быть представлено удостоверение торгующих лиц, обязывающих доставлять им таковые по мере требования;

б) что принуждение местного правительства к укладке товаров не иначе, как на подворье, сопряжено не только с излишними издержками и неудобствами, но и с явною для каждого по торговле невыгодою, тому служит бесспорным доказательством то, во-1-х, что для найма извозчиков для доставления закупленных товаров с фабрик и лавок требуются особые издержки, тогда как все таковые могли бы быть отправлены прямо из места покупки; во-2-х, укупорка товаров иному бы не стоила ничего, ибо, по принятому в торговле обычаю, все купленные товары укладываются обыкновенно самим продавцом, без всякой особой платы, другие же, укладывая товар собственными своими средствами, могли бы сделать это гораздо дешевле того, что платится по ценам подворья, и, в-3-х, укладывая товары там, где всякий находит это для себя удобным, он не подвергался бы взору конкурента, всегда узнающего, какие, сколько, куда и кто отправляет товары и где таковые куплены, тогда как всякое соперничество, как известно, уже вредно торговле, образ которой и по закону составляет тайну каждого, и

в) положение о непременном квартировании евреев в Глебовском подворье кроме стеснения их принуждением помещаться совсем не там, где иногда требуют торговые дела их, и занимать квартиру, вовсе не соответствующую с обстоятельствами и средствами каждого из них, имеет ту еще невыгоду, что евреи при недостатке помещения, как это и в настоящее время случилось, приведены будут к необходимости жить по нескольку человек в одном небольшом номере, тогда как многие из них желали бы иметь отдельную для себя квартиру, как для того, чтобы не подвергаться вредным последствиям тесноты, так и для того, что самые обороты их по торговле, обнаруживаясь преждевременно, служат ко вреду их промыслам, а вместе с тем не может согласоваться с самими видами правительства, которое, желая слияния евреев с коренными жителями, старается искоренять доныне господствующее к ним презрение. Помещение же их в отдельном подворье с воспрещением принятия их для квартирования в других домах, под опасением строгой ответственности, унижает их в глазах каждого, невольно заставляя смотреть на них как на лица, отчужденные от общества, чем еще более усиливается лишь прежняя к ним ненависть. Если же предположить, что при сосредоточении всех их в одном месте может быть обращен на них бдительный надзор, то и в этом случае правительство не достигнет своей цели, ибо каждый из евреев, в числе коих многие честным и безукоризненным образом действий своих в торговле и моральном отношении снискали к себе общее доверие, в случае предосудительного поступка кого-либо из них, чтобы устранить всякое могущее пасть на него подозрение в соучастии и отвлечь вообще невыгодное на евреев нарекание, невольно должен будет скрывать проступки своих собратий, к чему представляется ему вся возможность, ибо все они, быв вместе соединенными, имеют все средства затмевать следы всякого недозволенного поступка, тогда как, живши отдельно, без средств к сокрытию законопротивного умысла и подчиняясь, как и все жители столицы, общему надзору полиции, они не избегнут ее назидания и всякий проступок тогда же мог бы быть обнаружен.

Все это представляя прозорливому вниманию Вашего В-благородия, Евреи, ведущие в здешней столице торговлю, вынуждаются всепокорнейше просить представить все это на благоуважение Г. Мин-pa Внутр. Дел и ходатайствовать у Его Высокопревосходительства о законном удовлетворении справедливой их просьбы, основанной, как выше показано, на самых уважительных доводах, а между тем, дабы местное начальство, негодующее на них за принесенную Г. Министру жалобу, не могло обращать на них вящую еще строгость, то впредь, до разрешения вышеозначенного прошения, оградить их от всякого стеснительного со стороны его влияния.

Подписали: Могилевский 2-й гильдии купец Мендель Цетлен, Австрийский негоциант Герш Горовиц, Минский 1-й гильдии купеческий сын Мовша Гинзбург, Могилевский 2-й гильдии купеч. сын Залман Ратнер, Могилевский 2-й гильдии купеч. сын Янкель Гринер, Бердянский 1-й гильдии купец Сендер Пригожин, Витебский 2-й гильдии купеч. сын Берко… (?), Виленский 2-й гильдии купец Гирша Бройдо, Витебский 1-й гильдии купец Бер Рубинштейн, Витебский 2-й гильдии купеч. сын Копель Елинзон, Бердянский 1-й гильдии купец Берко Клипинцер, Динабургский 2-й гильдии купеч. сын Зашнал Гордон, Австрийский негоциант Иоахим Горовиц».

Приступив к изучению дела, Компанейщиков тотчас же встретил затруднения; генерал-губернатор не допустил его к рассмотрению отчетности по подворью, не доставил ему сведений о лечебнице и проч. Тем не менее ревизору удалось составить таблицу рыночных цен на те предметы, которые евреи были обязаны покупать в подворье, и оказалось, что обитатели гетто на всем переплачивали.

Цены в подворье

Циновки Р. 1.40 к.

Рыночная цена

Казанская, черемисской работы, лучшего свойства, нежели продаваемая в подворье, 3 ¼ арш. х 1 ¾ арш., весом 18 п., по 85 коп. медью.

Циновки-баковки, продающиеся в подворье по одной цене с казанскими, 2 ¼ х 1 ¾ арш., весом 11 пуд. в сотне по 65 к. м.

Цены в подворье

Рогожи 63 к.

Рыночная цена

Казанские, не менее 7 пуд. в сотне — 36 к. Муромские, 4 ½ пуд. в сотне и одной меры с казанскими, 26 к.

Цены в подворье

Веревки № 1 — 75 к.

Рыночная цена

Калужские неточные, в 7 ½ маховых саж. по 37 к. медью.

Цены в подворье

Веревки № 2 — 60 к.

Рыночная цена

В 6 маховых саж., по 27 к.

Выходило, что при упаковке товара евреи переплачивали на каждые 10 пуд. около 6 рублей. Кроме того, Компанейщиков обнаружил, что евреи не только должны были приобретать эти и другие предметы по установленной таксе, но не могли пользоваться ничьими другими услугами по упаковке и отправке товаров, как находившегося при подворье «коробочника», платившего подворью за монополию 720 р. асс. в год, — никто, кроме него, не имел права зашивать товары, переносить их и проч.; «коробочник» выписывал счета по своему усмотрению, и евреи должны были оплачивать их.

Указав в докладе генерал-губернатору на эти поборы и на другие стеснения, которые евреи претерпевали от вынужденного проживания в подворье, Компанейщиков остановился и на моральной стороне дела, отмечая, что запрещение евреям жить в других домах усиливает презрение к ним; а затем, рассмотрев в подробности вопросы о Глебовском подворье как источнике доходов лечебницы и как полицейской мере, он так закончил свой доклад: «Я вывожу то заключение, что учреждение особого в Москве еврейского подворья несправедливо в своем основании, крайне стеснительно для евреев, не приносит казне значительной выгоды, не только бесполезно, но даже вредно в административном отношении. Взгляд мой основан на крайнем разумении моем и бывших у меня в виду данных. Священною обязанностью считал я изложить пред правительством мысли свои со всею откровенностью».

Прежде чем представить доклад генерал-губернатору князю Щербатову, Компанейщиков просил правителя его канцелярии Путилова совместно рассмотреть вопрос о пользе существования подворья, но Путилов уклонился от этого, сказав, что его личное и кн. Щербатова убеждение в необходимости сохранить подворье не может быть поколеблено никакими данными.

Не обо всем, однако, виденном доложил Компанейщиков генерал-губернатору. Были обстоятельства, о которых он мог сообщить конфиденциально одному министру. «Желая исполнить в точности поручение, на меня возложенное, — писал Компанейщиков министру внутренних дел 18 марта 1848 г., — я должен был вникнуть в самый быт евреев на подворье и удостоверился, что угнетения, ими претерпеваемые, превышают всякое вероятие. Обязанные жить там поневоле, согнанные туда, как на скотный двор, они подчиняются не только смотрителю, которого называют не иначе, как своим барином, но даже дворнику, коридорщику. Не дороговизна, не поборы, как я полагаю, побудили их искать у Вашего Высокопревосходительства справедливого покровительства. Они так привыкли к налогам и стеснениям всякого рода, что остаются к ним почти равнодушными, считают их необходимой данью… Презрение, им оказываемое, отсутствие всякого человеческого к ним чувства наиболее заставило евреев принести жалобу». Что касается поборов, то Компанейщиков доносил, что вообще каждый еврей при въезде в подворье и при выезде, а также в праздники должен был делать смотрителю подарки. Приходилось платить за то, чтобы отводились более удобные комнаты. Начальство подворья охотно брало деньги и тогда, когда еврей просил не отмечать своевременно в книгах его приезда, дабы он мог продлить таким путем свое пребывание в городе, «между смотрителем и приставом есть стачка, вследствие которой евреи часто пользуются излишним, против определенного для пребывания, временем». Вообще писал Компанейщиков о целесообразности подворья с точки зрения полицейского надзора за соблюдением законов о пребывании евреев в Москве: «Лишь были бы у еврея деньги, а то он найдет постоянное пристанище на подворье. Если же он не может удовлетворить иногда чрезмерным требованиям, то пускается на другие средства». В этих случаях евреи останавливались в близлежащих деревнях: Марфиной, в 17 верстах от города, за Дорогомиловской заставой, и Подлипнах, в 35 верстах в той же стороне. Злоупотребления смотрителя отличались разнообразием: занятые комнаты отмечались свободными; несмотря на большие ассигновки, дом, по-видимому, не ремонтировался; выручка от продажи «снарядов», т. е. материалов для отправки товара, приносившая рубль на рубль, показывалась по книгам в половинном размере; с коробочника-монополиста начальство подворья получало в действительности более 720 р. Эти злоупотребления не затрагивали интересов евреев, но они играли роль в вопросе о существовании подворья.

«Все эти статьи тайных доходов, — писал Компанейщиков, — составляют ежегодно значительную сумму. Трудно предположить, чтобы лица, наблюдающие или по крайней мере обязанные наблюдать за порядком, не видали злоупотреблений, а также не понимали всей нелепости учреждения особого для евреев подворья. С другой стороны, — осторожно ставил Компанейщиков вопрос, — нельзя думать, чтобы эта мера допускалась из желания доставить такие огромные выгоды частному приставу, имеющему без того в своем распоряжении до четырех тысяч лавок, и смотрителю подворья, человеку в маленьком чине, без связей и без всякого значения в обществе…»

Князь Щербатов подверг доклад Компанейщикова самой резкой критике; он поставил ревизору в упрек то, что тот признал жалобу Зельцера основательной, «вошел в такие рассуждения, которые не входят в состав возложенного на него поручения», позволил себе уравнивать права евреев с правами прочих граждан. При существовании подворья предотвращается, по словам генерал-губернатора, привоз евреями контрабандного товара, и вообще пресекаются всякие злоупотребления с их стороны по торговле, и вместе с тем полиция имеет возможность следить за сроками пребывания их в Москве. И если, несмотря на все удобства подворья, евреи все же желают пользоваться свободою в избрании квартир, то это должно быть объяснено «преобладающими в них корыстными целями». Поэтому, разделяя мнение обер-полицмейстера, генерал-губернатор признал необходимым сохранить подворье в неприкосновенности.

Неизвестно, как разрешился бы возникший вопрос, если бы в это время пост московского генерал-губернатора не занял граф Закревский, получивший от Государя исключительные полномочия в качестве хозяина Москвы. Благорасположение, которым пользовался гр. Закревский в высших сферах, давало возможность предвидеть, что в вопросе о подворье все будет зависеть от взгляда нового генерал-губернатора. Перовский по поручению Комитета запросил его мнение о подворье для доклада Государю. В сентябре 1850 г. Закревский послал свое донесение. Он признал жалобу Зельцера не имеющей «надлежащего основания», так как шкловские евреи, от имени которых подана жалоба, не ведут в Москве постоянной торговли; генерал-губернатор посетил подворье, и находившиеся там евреи, по его словам, не только не заявили жалоб на какую-либо дороговизну, но даже нашли подворье «во всех отношениях для себя удобным и выгодным в сравнении с прочими подворьями»; польза же сосредоточения всех евреев в одном месте, как для предупреждения с их стороны злоупотреблений, так и для надзора за их пребыванием в Москве, «не подвержена никакому сомнению», и сохранение подворья тем необходимее, что в последнее время обнаружен был между евреями сбыт фальшивых кредитных билетов. «По сим соображениям и дабы не лишить здешней глазной больницы средств содержать себя доходами глебовского подворья, составляющего собственность сказанной больницы», Закревский потребовал сохранения подворья.

Этими строками гр. Закревский подтвердил то, что говорил Компанейщиков и что отрицал кн. Щербатов. «Почему, — спрашивал Компанейщиков в докладе прежнему генерал-губернатору, — евреи обязаны способствовать поддержанию больницы? Не есть ли это предмет для них совершенно посторонний? Почему содержание этого заведения не падает на Армян, Персиян, Греков, на всех жителей столицы, а непременно на одних евреев?» Князь Щербатов объяснил по этому поводу, что ни Глебов, ни московская администрация не имели в виду использовать еврейское подворье в целях материальной поддержки больницы и что принуждение евреев жить именно в этом подворье вызвано только полицейскими соображениями. «Довольно странный вопрос, — охарактеризовал кн. Щербатов вопрос Компанейщикова, — если бы Армяне, Греки, Персияне или кто-либо другой жили на глебовском подворье, то они также способствовали бы выгодам глазной больницы, как способствуют теперь выгодам содержателей частных подворьев».

Итак, тайна существования Глебовского подворья была раскрыта. Не было сказано, в чьи руки уходят суммы, взимавшиеся с евреев и не заносившиеся в отчет подворья. Но, во всяком случае, стало ясно, что московское гетто необходимо для нужд глазной больницы^[492].

И именно заявление гр. Закревского, что существование подворья необходимо для поддержания больницы (а не его указание на полицейскую роль Глебовского дома), побудило Комитет об устройстве евреев не уничтожать подворья. Однако Комитет не считал нормальным создавшееся положение — сохраняя подворье, он смотрел на него не как на постоянное, а как на временное учреждение, согласно Высочайше утвержденному положению Комитета министров 1838 г. «Принимая во внимание, что с развитием мер, предпринимаемых правительством к преобразованию и слиянию евреев с общим населением, всякое отделение их, подобно сделанному распоряжению в Москве, было бы в противоречии с собственными видами правительства», Комитет поручил министру внутренних дел снестись с московским генерал-губернатором, «не признается ли возможным для содержания глазной лечебницы изыскать другие средства, дабы в свое время можно было упразднить еврейское подворье, дав евреям право нанимать для себя помещения, как это делается без неудобства в здешней столице и во всех других городах Империи».

Эта новая постановка вопроса о дальнейшей судьбе гетто побудила гр. Закревского дать новое обоснование этому учреждению. «Если бы евреи вовсе не жили в подворье, — заявил он министру внутренних дел, — то оно все же существовало бы в силу своего выгодного положения в торговой части города»; но еврейское подворье, как генерал-губернатор убедился на опыте, приносит такую пользу, что является необходимым оставить его и на будущее время; Москва не может быть сравниваема ни с Петербургом, ни с другими городами потому, что прочие города уступают ей по своей обширности, а Петербург отличается тем, что туда приезжают евреи по тяжебным и подрядным делам, в Москву же — по торговым; к тому же в Москву приезжают евреи из пограничных городов западных губерний и из Царства Польского — это все люди, требующие особого надзора. Да и пример прочих городов «не есть ручательство в том, что общий нравственный быт евреев уже изменился, господствующая в них страсть к обманам всякого рода угасла и не существует уже и в тех городах между ними злоупотреблений». Благодаря подворью удавалось открывать контрабанду и даже предупреждать во многих случаях сбыт фальшивых кредитных билетов. «Эта мера, — добавил гр. Закревский, — не будет противоречить предположениям Комитета, когда основанием оных будут исключительно виды правительства».

Защитив силою своего авторитета существование подворья от ударов извне, генерал-губернатор решил несколько смягчить условия жизни его невольных обитателей: он обещал понизить таксу и пересматривать ее ежегодно; вместе с тем он предоставил евреям выбирать из своей среды пять старшин, с утверждения генерал-губернатора, которым было дозволено доводить до сведения генерал-губернатора о нуждах глебовских жильцов и «испрашивать» его «защиты и покровительства».

Несмотря на скорый ответ гр. Закревского, движение дела было почему-то задержано: лишь в мае 1852 г. министр внутренних дел внес отзыв гр. Закревского в Комитет об устройстве евреев.

Министр признал доводы гр. Закревского правильными. Не так отнесся к ним Комитет. Указав в журнале 21 августа 1852 г., что Комитет министров еще в 1838 г. не одобрил мысли об учреждении особого подворья и что теперь в особенности «было бы неприлично и не сообразно с достоинством правительства требовать от них, т. е. евреев, слияния с коренными жителями и в то же время отдалять их от сего слияния», Комитет отметил, что евреи производят торговлю и в других местах, например на ярмарках, при меньшем надзоре со стороны полиции, и все же не видно, чтобы эти евреи, большей частью купцы 1-й и 2-й гильдий, промышляли сбытом фальшивых билетов. А между тем свободное развитие торговой деятельности евреев приносит выгоду государству, и жертвовать ею для частных интересов московской больницы нет никакого основания.

Но гр. Закревский был все же силен. И Комитет, несмотря на вескость своих рассуждений, согласился на дальнейшее временное существование подворья с тем, чтобы генерал-губернатор через три года вошел вновь в рассмотрение дела и сообщил свои соображения министру внутренних дел.

В 1855 г., согласно этому постановлению Комитета, новый министр внутренних дел, С. Ланской^[493], обратился к гр. Закревскому с запросом о дальнейшей судьбе еврейского подворья; московский генерал-губернатор по-прежнему стоял за его существование, и Ланской счел возможным предложить Еврейскому Комитету сохранить подворье «как временную меру впредь до приведения в исполнение всех имеющихся в виду правительства предположений к преобразованию евреев». Такое решение должно было надолго отсрочить уничтожение подворья, потому что задуманная правительством реформа могла быть осуществлена лишь через много лет. Тогда евреи вновь выступили с жалобой по поводу испытываемых ими стеснений как в московском подворье, так и в киевском, учрежденном генерал-губернатором Бибиковым^[494] в 1843 г. Это ходатайство, впрочем, запоздало, так как в это время дни Глебовского подворья были уже сочтены.

В заседании 31 марта 1856 г., то есть в тот день, когда было положено начало смягчению ограничительных законов царствования Николая I, Комитет об устройстве евреев вынес свое окончательное решение по делу о Глебовском подворье. В этот момент гр. Закревский не имел уже прежней силы. Старый крепостник, враг реформ, он потерял былое значение в правительственных сферах. И таким образом, пала та преграда к уничтожению подворья, которая высилась в прежние годы перед Комитетом в лице властолюбивого гр. Закревского.

Комитет смело заявил теперь, что он не может согласиться с утверждением генерал-губернатора, будто подворье необходимо для надзора за евреями и что оно не стеснительно для них, — для надзора за лицами, прибывающими в города, существуют в законах общие правила; временное пребывание евреев в Петербурге и других внутренних городах и на ярмарках «не указало нигде надобности в каких-либо особенных мерах»; заявлению же генерал-губернатора, будто подворье не стесняет евреев, противоречат поступающие от евреев жалобы. И поэтому, «признавая существование подворья не соответствующим общим мерам правительства и находя несправедливым относить содержание больницы на счет притеснительных сборов с евреев», Комитет признал, что «учреждение сие не должно быть терпимо».

5 июня 1856 г. мнение Комитета было Высочайше утверждено, а 30 июня гр. Закревский уведомил министра внутренних дел, что он уже распорядился об осуществлении Высочайшего повеления^[495].

Петр Марек МОСКОВСКОЕ ГЕТТО^[496]

Чтобы понять, что такое московское гетто первой половины текущего столетия, мы прежде всего должны отрешиться от обычного представления о гетто западноевропейских городов.

Еврейский квартал на западе носил тот же характер, что и черта оседлости в России. Тут еврей жил общинною жизнью, потомственно пользовался правом оседлости, правом выбора законом дозволенных занятий и защитою, хотя и не всегда полною, имущественных интересов. Тут целый ряд поколений развивал свои умственные и духовные силы и вырабатывал себе типичный «modus vivendi», приноровленный к условиям изолированной жизни. Евреи были счастливы, когда о них забывали; уходили в себя и окапывались в религиозных формулах, когда их притесняли. Словом, гетто западноевропейских городов — это наша черта оседлости в миниатюре.

Совершенно иной характер носило еврейское гетто в Москве. Это не квартал с постоянным оседлым населением, а заезжий дом с беспрестанно меняющимися постояльцами. Тут не было семейств, а были лишь отдельные лица, и притом исключительно мужчины. Тут вопрос о хлебе стоял на первом плане, оставляя в тени всякие другие интересы. Тут еврей жил настоящим, прошедшее же и будущее принадлежали черте оседлости.

Состав населения московского гетто зависел от характера законодательных норм, регулировавших передвижение евреев во внутренние губернии. Как известно, временное пребывание вне черты оседлости было разрешено молодым людям 15–20 лет, приезжавшим для усовершенствования в ремеслах, лицам, занимавшимся извозом, купцам всех гильдий, а в некоторых исключительных случаях правом приезда в коренные русские губернии мог воспользоваться и всякий другой еврей. Все эти изъятия из общего правила о замкнутости черты, конечно, могли бы значительно увеличить приток евреев в восточную Россию, если бы не существовало целого ряда условий и формальностей, делавших приезд затруднительным, а иногда даже невозможным.

Основное требование, предъявлявшееся к приезжающим евреям, заключалось в том, чтобы никто из них не пребывал во внутренних губерниях без уважительной на то причины. В применении к молодым ремесленникам, приезжавшим для усовершенствования, это требование сводилось к обязанности представить удостоверение от трех христиан в том, что желание получше изучить то или другое ремесло есть действительный мотив приезда. Далее, от молодого ремесленника требовали, чтобы он тотчас по приезде нашел себе руководителя-хозяина, в противном случае он подвергался немедленной высылке обратно в черту еврейской оседлости^[497]. Насколько подобные требования были удобоисполнимы, можно заключить уже из того, что эта категория лиц в царствование Николая I почти не имела своих представителей в великорусских и прочих восточных губерниях.

То же положение, что без уважительной причины еврей не может оставаться в восточной части Империи, получало по отношению к лицам, занимавшимся извозом, тот смысл, что никто из них не имел права пребывать вне черты оседлости больше времени, чем это потребно для нормального прохождения обоих концов. Кроме того, эти лица во время своих отлучек не имели права заходить далее первой губернии, смежной с чертою оседлости^[498]. Лишь в конце царствования Николая I, когда опыт доказал, что для более правильных сношений внутренних губерний с западными без евреев обойтись нелегко, район отлучек еврейских «баал-аголе» был несколько расширен^[499]. В количественном отношении эта группа выходцев из «черты» была сравнительно невелика и впоследствии постепенно убывала по мере проведения первых железных дорог и улучшения способов передвижения.

Не более многочисленны были представители и остальных категорий лиц, имевших на законном основании доступ в коренные русские губернии. Порой еврей перешагнет «черту» для закупки продовольствия; изредка тяжебное дело привлечет истца во внутренние губернии для предъявления иска по месту подсудности; еще реже какой-нибудь счастливец прибудет сюда для принятия наследства.^[500]

Главный контингент выходцев из «черты» составляли купцы и их заместители — приказчики и доверенные лица. Из них-то преимущественно и состояло население московского гетто.

Численное преобладание купеческого элемента зависело как от подвижного характера этого сословия, так и от постепенного роста торговых сношений между внутренней Россией и ее западными окраинами. К этому следует еще прибавить, что и само законодательство, благодаря ли неоднократным ходатайствам евреев^[501] или же требованиям экономического свойства, относилось к купеческому сословию более благосклонно и менее придирчиво, чем к прочим приезжим. Закон по крайней мере руководствовался презумпцией, что купец, пребывающий во внутренних губерниях, нуждается в определенном сроке для того, чтобы управиться со своими делами: для купцов 1-й гильдии признан был достаточным 6-месячный срок, для купцов же 2-й гильдии — 3-месячный. Купец, уехавший в черту оседлости до срока, имел право вернуться вторично и воспользоваться недожитым временем. Позже, уже в конце царствования Николая I разрешено было приезжать в восточную Россию и купцам 3-й гильдии, но лишь один раз в году и не больше чем на два месяца. Не знаем, насколько это достоверно, но один из еврейских общественных деятелей времен Николая I рассказывает, что это разрешение последовало благодаря им же поданному ходатайству о допущении некоторых категорий евреев в Москву^[502]. Теми же сроками, что и купцы, располагали их приказчики и доверенные лица, если хозяева или доверители почему-либо не могли лично приехать по своим надобностям. Все приведенные правила о лицах, имевших временный доступ в восточную часть Империи, достаточно всем известны, но мы не могли обойти их молчанием, так как их влияние в сильной степени отразилось на составе и численности выходцев из «черты».

Теперь нам остается сказать несколько слов об оправдательных документах, при помощи которых еврей имел возможность доказать свое право въезда в коренные русские губернии.

За пределами «черты» права еврея всецело зависели от качества и количества бумаг, «надлежащим подписом и приложением казенной печати» удостоверенных. Сверх обыкновенного «плакатного» паспорта с обозначением в нем звания, имени, места приписки и примет еврей обязан был запастись еще одним паспортом, в котором местная администрация удостоверяла, что данное лицо имеет право и надобность отлучиться на известный срок во внутренние губернии. Из двух приведенных паспортов последний, выдававшийся обыкновенно губернатором, был важнее первого. Будучи по своему содержанию смесью современного заграничного паспорта и средневековой охранной грамоты, этот добавочный документ, с одной стороны, открывал перед евреем шлагбаумы и заставы восточной части его отечества, а с другой — гарантировал ему личную безопасность и свободу действий в тех местах, где он должен был временно оставаться для выполнения цели своей поездки.

Было еще одно требование, предъявлявшееся к выходцам из «черты» и касавшееся их внешнего благообразия. Вступая на чисто русскую территорию, они обязаны были переменить свой национальный костюм на платье немецкого покроя^[503]. Конечно, не одни лишь эстетические соображения руководили законодателем при издании подобной меры. Когда правительство насильно навязывало европейские моды евреям в местах их постоянной оседлости, оно при этом прибавляло: «Я вас просвещаю!» — как будто гнездо невежества скрывалось исключительно в складках национального костюма и в женских париках. Но когда те же моды предписывались евреям во время их пребывания вне «черты», то при этом помимо просвещения имелось в виду еще то обстоятельство, что во внутренних губерниях еврейский национальный костюм не всегда способен был гарантировать личность от оскорблений и неприятных приключений. Легенда о лапсердаке, ермолке и пейсах, воплотившись в нескончаемом ряде анекдотов и рассказов, приятно щекотала воображение русского человека, вызывая вместе с тенью жида невинный смех и невольное отвращение. Легенда эта заглядывала в чертоги и хижины, в литературу и балаганы, везде вселяя недоверие к тем, которых большинство знало лишь понаслышке. И когда еврей появлялся в России, правительство заботливо маскировало его в немецком костюме, чтобы хоть этим путем несколько рассеять чудовищный миф, окружавший его личность.

Теперь, когда уже знаем, кто и при каких условиях имел право временно пребывать вне черты оседлости, мы вернемся к главному интересующему нас предмету — к московскому гетто.

Заставные будки, полуразвалившиеся, но некогда составлявшие одно из звеньев административного управления, были первым учреждением, с которым еврею приходилось ведаться при приезде в Москву. В этой инстанции приезжие на основании их документов сортировались на евреев и неевреев; последних пропускали в город беспрепятственно, первых же препровождали туда под конвоем.

Покойный О. А. Рабинович влагает в уста одного из героев своих рассказов следующее краткое описание прибытия еврея в Москву. «Только что завидели на заставе в моем паспорте опасное слово „еврей“, как начались разные церемонии. Посадили мне на козлы казака, которому вручили мой паспорт… Проехал я, значит, полгорода с конвоем, как будто я совершил какое преступление. Привезли меня в Жидовское подворье, где уже есть свой Гаврыло Хведорович^[504]… Ему был передан мой паспорт; от него паспорт мой поступил к городовому, к городовому же поступил и я в полное распоряжение. Не дав мне ни умыться, ни отдохнуть с дороги, городовой потащил меня в часть, где я простоял на ногах битых три часа, выслушал целый короб грубостей от разных чиновников и облегчил свой кошелек несколькими рублями, пока мне написали отсрочку… Вот, с отсрочкой, значит, я уже коренной житель Жидовского подворья»^[505].

Отсрочка эта, воспроизведенная в наше время в новом Паспортном Уставе, определяла срок, оставшийся еврею для дожития вне черты оседлости, и вместе с тем делала уже ненужными все прочие документы.

Квадратное строение гетто ютилось в одном из переулков, окаймляющих подошву Китайгородского холма. Издали на это здание смотрели свысока Кремль и так называемый «город», как бы напоминая ему, что оно должно разделять участь своих обитателей. Изнутри гетто с его кельями было похоже на тюрьму, с тем лишь различием, что в Жидовском подворье ничего не давалось даром, а все оплачивалось втридорога. Вопросы о комфорте, спокойствии и других удобствах отступали на задний план. Единственное подворье «еврейской оседлости» обязано было, по приказанию начальства, во что бы то ни стало вмещать столько жильцов, сколько их ни прибудет в столицу: теснота никогда не служила оговоркой, и гетто никогда не знало предела пресыщения. В крайних случаях управляющий подворьем регулировал густоту населения, принуждая старых жильцов к сожитию в занимаемых ими и без того тесных каморках с вновь прибывшими.

В количественном отношении население Жидовского, или Глебовского, подворья колебалось как по годам, так и по временам года. Каждая новая мера, облегчавшая или затруднявшая доступ евреев во внутренние губернии, сказывалась и на гетто в смысле увеличения или сокращения его населения. В этом отношении население гетто росло по мере приближения к концу царствования Николая I.

Колебание населения по временам года зависело от причин совсем иного свойства. В начале настоящего очерка мы между прочим заметили, что в московском гетто, как и вообще вне черты оседлости, еврей жил настоящим, прошедшее же и будущее принадлежали черте. В гетто жило тело еврея с его материальными интересами; душа же его витала где-то в местах «постоянной оседлости», в поисках за временно утраченной семейной и общественной жизнью. Эта тоска была уделом всех обитателей гетто, и бывали моменты, когда интенсивность ее достигала крайних пределов. Осенью и весною, когда приближающиеся праздники и, пожалуй, перемена времен года настраивали еврейскую душу на особенный, сентиментально-торжественный лад, родина и семья получали наибольшую притягательную силу. Фантазия забегала вперед, и житель гетто уже заранее приходил в умиление от всего того, что он встретит там, в своем родном гнезде. Там, в тесном семейном кругу, он вознаградит себя за одиночество; в своей родной общине он — «поганый жид» внутренних губерний — приобретет в своих собственных и в глазах своих единоверцев некоторый вес, а притупленное чувство гражданственности получит свою долю удовлетворения. Пожалуй, в традиционном шатре под серым осенним небом он вообразит себя вольным сыном пустыни, и никто его не разубедит, когда в ночь весеннего праздника он авторитетно воскликнет: «Некогда мы были рабами фараона египетского, а теперь мы свободные граждане!»

В эти минуты тоски по родине и семье гетто казалось теснее обыкновенного, и жители его рвались на свободу. И обыкновенно еврей, собираясь во внутренние губернии, рассчитывал время так, чтобы законный срок пребывания здесь кончался перед весенними или осенними праздниками. Население гетто тогда редело и доходило до минимума.

Статистика слишком скупа на сведения о количестве евреев, временно проживавших в Москве. Единственное указание, которое мы нашли на этот счет, относится к 1846 г. В отчете московского обер-полицмейстера за этот год число приезжих из евреев или, выражаясь точнее, народонаселение Глебовского подворья указано в 192 человека^[506]. Но и это единственное сведение не отличается определенностью, так как трудно сказать, что следует разуметь под числом 192: общее ли количество приезжих за целый год или же наличное население гетто ко времени составления отчета.

Теперь перейдем к вопросу, какие губернии, а в частности, какие города черты оседлости поставляли наибольший процент населения Глебовского подворья?

В гетто, как на первоклассных ярмарках, сталкивались уроженцы всех концов обширной черты оседлости. «Там, знаете, бывает пропасть наших, — читаем мы в цитированной уже нами повести О. А. Рабиновича, — и из западных губерний, и из Белоруссии, и из других мест»^[507]. Были, однако, в черте оседлости такие пункты, которым гетто более всего было обязано своим населением. На первом плане стояли города и местечки ближайшей к Великороссии Могилевской губернии, а в частности Шклов. «Я из Шклова Могилевской губернии, — читаем мы в письме, относящемся к 1852 г., — город этот густонаселен: одних взрослых мужчин до 5 тысяч… Здесь всякий падок на торговлю, и районом операций служат даже чужие края»^[508].

Внутренние губернии своею близостью и молвою о материальных выгодах манили к себе предприимчивых жителей Шклова и его пригородов, и неудивительно, что расширение права приезда в Москву интересовало их более, чем евреев прочих местностей^[509]. Вообще, выходцы из Шклова и других городов Белоруссии составляли ядро населения московского гетто во все время его существования. Долгое время шкловитяне были исключительными посредниками в торговле между Москвою и литовскими губерниями. Но с течением времени литовские евреи начинают сами заводить сношения с внутренними губерниями, и в 1840 г. мы уже находим известие, что «последние 30 лет литовцы не нуждаются более ни в каком посредничестве»^[510].

Одновременно с литовскими евреями в Москву стали приезжать евреи из юго-западных губерний и из Курляндии, так что во второй половине царствования Николая I — в период расцвета гетто — население последнего успело уже сложиться в четыре типические группы, из которых каждая имела свои наклонности, свой специфически нравственный и духовный облик.

Первую и самую многочисленную группу, как уже замечено было выше, составляли выходцы из разных городов и местечек Белоруссии. По имени города, имевшего в Москве наибольшее число представителей, в гетто белорусских евреев часто называли «шкловитянами». Термин этот интересен главным образом в том отношении, что он содержал не одно лишь географическое определение, но и полную характеристику целой группы лиц. Общественному мнению — этому земному чистилищу человеческих душ — угодно было создать следующий образ «шкловитянина».

По своему образованию это был дилетант во всем том, что среди евреев черты оседлости носило название учености. Его далеко нельзя было считать невеждой, и если один шкловитянин утверждает, что у него на родине мало кто обращает внимание на образование^[511], то это утверждение относится к светскому, а не к духовному образованию. В этом отношении шкловитянин, если он принадлежал к хасидам — к белорусской фракции «Хабад», — стоял, конечно, неизмеримо выше своих польских, волынских и прочих братьев по секте. Но зато, если он был миснагедом^[512], он не мог похвастать той талмудической эрудицией, которою так щеголяли евреи северо-западной Литвы. Делец без всякой примеси сентиментальности, он более всего был склонен к материализму. Забитость, давшая повод к сказанию о еврейской трусости, была свойственна шкловитянину в меньшей мере, чем прочим обитателям черты. Одно лицо, путешествовавшее в 1840 г. по местам постоянной еврейской оседлости, отзывается следующим образом о белорусских евреях.

«Находясь уже довольно долго под русским владычеством, они настолько акклиматизировались, что усвоили себе характер коренного населения и отличаются смелостью и неустрашимостью»^[513]. Автор несколько преувеличивает силу воздействия коренного населения на белорусских евреев, и его отзыв является лишь слабой попыткой дать историческое объяснение тому, что общественное мнение считало нужным констатировать, а не объяснять. В общем, следует заметить, что шкловитянин не был баловнем общественного мнения. Но мы освобождаем себя от щекотливой обязанности установить границу, где в общественном приговоре кончалась правильная оценка и где начинались зависть к деловитости и чувство недоброжелательства к чужому житейскому успеху.

Следующую группу обитателей московского гетто составляли выходцы из северо-западных литовских губерний. В большинстве случаев это были миснагеды с достаточным запасом талмудической учености и со своеобразным складом ума. У своих единоверцев они пользовались репутацией «шлифованных» голов, и этот эпитет они заслужили не столько своею изобретательностью в практической жизни, сколько своею любовью к умственной гимнастике. В некотором смысле литовский еврей был живым оттиском Талмуда. В глубине его души практические наклонности часто сменялись сентиментальностью и заоблачными стремлениями — это галаха чередовалась с агадой. Как бы продолжая оперировать над текстом какого-нибудь трактата, литовский еврей переносил в житейскую сферу любовь к цитатам, умозаключениям и афоризмам, и немало практических мыслей рождалось под аккомпанемент монотонного талмудического напева. В гетто, как и в черте оседлости, литовский еврей слыл за интеллигента. Он сам тоже не прочь был считать себя таковым и испытывал особое удовольствие, если мог называть своей родиной Вильну, из «которой исходит Тора», Жагоры с их «мудрецами» или какой-либо другой титулованный город. Что касается двух остальных, наименее численных элементов гетто — курляндских евреев и выходцев из юго-западных губерний, то общественное мнение давало им одну и ту же характеристику, хотя с разными оттенками. Если им нельзя было отказывать в купеческой деловитости, то в духовном отношении они далеко уступали своим белорусским и литовским единоверцам. Разные исторические веяния и события в общественной и религиозной жизни обитателей «черты» коснулись курляндских и юго-западных евреев лишь внешней своей стороной. Курляндца считали беспочвенным миснагедом, а его юго-западного собрата — беспринципным хасидом. У обоих религия сводилась к обрядности, и если южнорусский хасид служил Богу как покорный раб, то курляндец делал это как беспечный поденщик, выходящий на работу в минуты нужды. Европейское просвещение, проникшее в еврейскую среду главным образом со второй половины текущего столетия, вызвало со стороны южнорусского хасида слишком слабо мотивированный протест, а со стороны курляндца — слепое подражание всему тому, что легко было воспринять, — немецкому костюму и вольнодумству довольно низкой пробы. И тот и другой не отличались толерантностью к своим прочим единоверцам: хасид считал себя слишком святым, а курляндец был слишком высокого мнения о своем европеизме для того, чтобы не оспаривать первенства у прочих членов избранного народа. Словом, и в том, и в другом общественное мнение видело слишком много наивности, слишком мало умственной зрелости и значительную долю самомнения. Если приведенная краткая характеристика разных частей населения гетто местами несколько строга, то мы слагаем вину на общественное мнение, не всегда свободное от предрассудков и преувеличений. Впоследствии нам еще представится случай показать, насколько вышеприведенная характеристика согласовалась с действительностью, а пока мы перейдем к описанию занятий, частной и общественной жизни евреев в московском гетто.

В своем месте мы уже отметили факт преобладания среди жителей московского гетто купеческого элемента. Из этого факта само собою следует, что торговля в разных ее видах была главным занятием евреев во время их пребывания в Москве.

Местоположение гетто вполне соответствовало потребностям его торгового населения. Подворье еврейской оседлости находилось почти в центре торгового водоворота столицы, поблизости от рядов и «линий», в которых приезжий находил все ему необходимое. Казалось, что гетто, соображаясь с законодательством, поместилось так, чтобы обитатели его в пределах данного им срока не теряли понапрасну дорогого времени. И надо заметить, что в Москве еврей менее всего имел право и возможность предаваться созерцательной жизни. Одно лицо, возвращаясь в 1851 г. из Петербурга в черту оседлости, задумало по дороге остановиться на несколько дней в Москве для того, чтобы здесь «написать в честь Государя несколько поздравительных стихов на русском и еврейском языках». Но писание од, хотя бы и в честь Государя, было признано в Москве несерьезным занятием, и тогдашний генерал-губернатор гр. Закревский «посоветовал» поэту излить свои верноподданнические чувства где-нибудь в черте оседлости^[514].

Более счастливым оказался другой еврейский путешественник, тоже приехавший в Москву по любознательности и без уважительной законной причины, хотя и лет на десять раньше (в конце 30-х годов). Путешественник этот — Б. Мандельштам, один из пионеров-просветителей своего народа в 40-х годах текущего столетия, — оказался более дальновидным и запасся рекомендательным письмом к одному из представителей высшей столичной администрации. Разговор между просителем и вельможей слишком характерен, и мы решаемся воспроизвести его.

Вельможа. Какой же вы национальности, если вам не разрешено пребывание в столице?

Проситель. Я — еврей!

Вельможа. Почему же вы не принимаете Св. Крещения?

Проситель. Боюсь из плохого еврея превратиться в еще худшего христианина.

Вельможа (после напрасной попытки направить просителя на путь истины). Относительно вашей просьбы (т. е. о дозволении оставаться некоторое время в Москве) я вам могу служить советом: вернитесь в свое подворье и заболейте! Придет врач, освидетельствует вас, смекнет вашу болезнь и поможет вам.

«И я заболел, — рассказывает о себе Б. Мандельштам^[515], — явился врач, стал кричать: „Врешь! Ты здоров!“, но, пощупав пульс и коснувшись для этого моей ладони, он нашел в последней явные болезненные симптомы и, переменив тон, произнес: „Действительно, вы нездоровы: дорога изнурила вас; вы должны здесь отдохнуть!“»^[516].

Итак, любопытные и любознательные могли лишь в исключительных случаях рассчитывать на приют в гетто; юридически и фактически здесь жили исключительно люди деловые, пребывание которых вне черты оседлости вызывалось необходимостью. По преимуществу это были «купцы и комиссионеры, делавшие громадные обороты с московскими фабрикантами»^[517]. В черте оседлости фабричная деятельность была крайне неразвита, и среди рынков, пополнявших этот пробел, московский был не из последних. Особенный сбыт находили себе в западных губерниях русские мануфактурные товары, которые шли почти исключительно из Москвы^[518].

До второй половины текущего столетия промышленность Лодзинского и Белостокского районов была еще в зачаточном состоянии и не могла серьезно конкурировать с русскими фабрикантами.

Деятельность еврея в Москве сосредоточивалась в двух пунктах: прежде всего на рынке, а затем в самом гетто. Вся остальная Москва могла нравиться еврею или не нравиться, но во всяком случае мало интересовала его. Ведь то, что называлось «жить в Москве», в сущности значило — прицениваться, торговать, покупать, платить, паковать и транспортировать, а все это начиналось на рынке и кончалось поблизости от него — в Глебовском подворье. Недостаток времени наверстывался интенсивностью работы. В итоге получались разные тюки и кипы, которые из «рядов» и «линий» стекались в гетто, а отсюда направлялись во все стороны черты оседлости.

После суетной беготни и кипучей деятельности на рынке начиналась обыденная, неторговая жизнь, сосредоточивавшаяся преимущественно в стенах гетто и вертевшаяся главным образом вокруг двух пунктов. С одной стороны, еврей был заинтересован в упорядочении своих отношений к администрации гетто, а с другой — он должен был приноравливать свои физические и духовные потребности к условиям временного своего местопребывания.

Административный строй еврейского подворья покоился на твердом основании вымогательства, а каждая статья закона, регулировавшего права и обязанности временных жителей гетто, превращалась в статью дохода. Если на рынке еврей ценился постольку, поскольку он «давал торговать»; если он, в зависимости от этого, мог внушать к себе действительное или притворное уважение со стороны христианского контрагента, то в гетто личность теряла всякий престиж, а понятия о чести, самолюбии и достоинстве отступали на задний план. Зависимость жителей гетто от администрации последнего сказывалась на каждом шагу, и, пожалуй, редко где с таким успехом торговали свободой личности, как в четырех стенах еврейского подворья. С первого до последнего момента пребывания в Глебовском подворье еврею непрерывно приходилось задабривать «начальство»: пассивно — в форме добровольного отречения от всяких требований и претензий, имеющих в виду те или другие удобства жильца, и активно — в виде подачек за действительные и мнимые услуги. К первому способу задабривания еврей прибегал уже в тот самый момент, когда он становился жильцом гетто: когда ему отводили комнату, он для поддержания добрых отношений с администрацией своего временного места оседлости делал вид, что не знает о существовании таксы, и платил столько, сколько запрашивали. «И что за комнаты! — восклицает один из посетителей гетто. — Грязь, копоть, нечистота в каждом уголку»^[519]. «Едва успел я занять свою каморку, — замечает другое лицо, — как мною овладела какая-то тоска»^[520]. Но еврей мирился и с грязью, и с произвольными поборами, и с наводящей тоску обстановкой, лишь бы не беспокоить своими претензиями тех, от которых зависел его собственный покой. Еще чаще практиковалось задабривание путем прямых подачек. Удобных моментов для обложения еврея представлялось немало. Вечером, лишь только кончалась торговая сутолока в рядах и в линиях, ворота еврейского подворья запирались, и жилец лишался права входа и выхода^[521]. Это обстоятельство было тем страшнее, что жителям столицы запрещено было «передержательство» еврея под строгою ответственностью^[522]. Конечно, монастырский устав гетто был не для всех одинаково обязателен: за деньги можно было добиться некоторых вольностей. «Кто платит пять рублей (в месяц), кто больше, кто меньше, смотря по средствам, лишь бы задобрить коменданта этой грозной крепости, в которой люди содержатся под замком, как заморские звери в зверинцах, с той только разницей, что с зверей за это денег не берут»^[523].

Прибегнуть к задабриванию еврею приходилось даже в день отъезда из гетто вследствие истечения законного срока пребывания в столице. В этот день придирчивость администрации к эмансипирующемуся из-под ее власти еврею достигала своего апогея: заведующий подворьем «ругается, толкает; полицейские толкают, дворник толкает»^[524]. Еврей, конечно, понимал истинный смысл этих толчков и за известное вознаграждение получал отсрочку на несколько часов и даже на целый день^[525].

Ко всем этим доброхотным и вынужденным подношениям следует еще прибавить особый налог, падавший не на личность, а на товар, стекавшийся в гетто и отсюда уже направлявшийся в черту оседлости. Дело в том, что в Глебовском подворье установлена была монополия на все предметы упаковки, и никто не имел права покупать рогожи, холст, бумагу, веревки и проч. вне стен гетто. «И все это вполовину хуже, но зато в четыре раза дороже, чем в других местах», — прибавляет по этому поводу бытописатель еврейского подворья^[526]. Впрочем, эта монополия существовала не в одной лишь Москве: в Киеве было то же самое.

Совместная жизнь целой группы лиц, связанных единством религии и обычаев, редко проходит без попыток осуществлять совокупными усилиями однородные общественно-духовные интересы отдельных личностей. Еврейская колония в Москве, правда, имела слишком мало стимулов к общественной деятельности: ни для кого из обитателей гетто Москва не была родиной, никто не надеялся здесь долго жить, никто не рассчитывал здесь умирать. Но при всем том даже временное пребывание в столице выставляло немало случаев, когда каждое отдельное лицо чувствовало потребность в тесном единении с прочими единоверцами. Исполнение религиозных предписаний о пище, молитве и проч. в связи с некоторыми мотивами альтруистического свойства требовали чего-то похожего на общественную организацию, а вместе с тем и денежной раскладки для покрытия общих расходов. Само собою понятно, что в Москве еврейские общественные нужды были не так сложны, как в городах и местечках черты оседлости. В гетто не было того штата духовенства, которое под именем раввинов, шохетов, хазонов^[527] и прочей «священной утвари» жило исключительно на средства производительных членов общины. Вместо профессионального духовенства Московская еврейская колония в описываемый нами период пользовалась в большинстве случаев услугами частных лиц — любителей. Вследствие особых условий еврейского способа убоя скота, требующего в одно и то же время и практической сноровки, и некоторой специальной эрудиции, единственным наиболее необходимым представителем духовенства в столице являлся шохет. Последний был таким же временным жильцом гетто, как и все прочие его единоверцы, и, подобно им, тоже проживал здесь или в качестве купца, или же, чаще всего, как доверенное лицо. Сомнительно, чтобы в данном случае мы имели дело с фикцией, придуманной для получения права временной оседлости. Дело в том, что даже и это единственное духовное лицо, пребывавшее в столице, и оно не смотрело на свое занятие как на специальную профессию: шаткий бюджет малочисленной еврейской колонии слишком недостаточно обеспечивал носителя религиозного культа, и шохету в большинстве случаев приходилось прибегать к торговле как к главному источнику дохода. Что касается прочих представителей культа, то вследствие особого характера иудаизма, не допускающего исключительной монополии духовенства в сфере священнодействия, жители гетто не особенно нуждались в них. Если «миньон»^[528] евреев собирался для молитвы, между ними всегда объявлялся самозваный кантор, способный своими голосовыми средствами удовлетворять и Бога, и нетребовательную публику. Если на практике изредка возникал какой-нибудь религиозный казус, то среди обитателей еврейского подворья всегда можно было найти людей, не хуже иных раввинов ориентировавшихся в вопросах культа. Впрочем, сами условия, при которых евреи жили в гетто, были таковы, что большинство раввинских функций не находили бы себе здесь применения. Там, где население состояло исключительно из мужчин, не могло быть речи ни о браках, ни о разводах, ни о «микве», ни о прочих вытекающих из семейной жизни религиозных вопросах, вокруг которых в большинстве случаев вращается деятельность раввина.

Даже та часть еврейского населения, которая на правах солдат жила в Москве оседлою жизнью^[529], имея при себе жен и детей, и та не раздвигала рамок своих религиозных потребностей до необходимости в специальном духовном представителе в лице раввина. За разрешением своих религиозных сомнений солдат обыкновенно обращался к своему более интеллигентному единоверцу, обитавшему в гетто. При случае «вольный» совершал для солдатского населения все те религиозные и обрядовые акты, для которых в черте оседлости существовало специальное духовенство. Что же касается установленной при Николае I должности общественного раввина, обязанности которого на практике сводились к официальному засвидетельствованию смерти, рождения, брака и проч., то и эта должность оставалась в Москве вакантной по ненадобности: в гетто приходилось регистрировать лишь смерть, и этим занималась полиция; а вне гетто для солдатского населения существовала полковая канцелярия, которой одной предоставлен был контроль за переменами в семейном составе служилого сословия.

Словом, еврейская колония в Москве была паствой без определенных пастырей, а те функции, которые в черте оседлости выполнялись профессиональным духовенством, отправлялись в Москве любителями.

Было, однако время, когда одна часть населения Глебовского подворья, а именно хасиды, благодаря случаю имела своих если не профессиональных, то тем не менее достаточно авторитетных духовных руководителей. Это было во второй половине царствования Николая I, когда Москва была местом ссылки собственников Славутской еврейской типографии.

Славутское дело в свое время возбудило немало толков в еврейском мире и циркулировало по черте оседлости в разных вариантах. Мы воспользовались тем из них, который передан в одном из произведений покойного А. Цедербаума^[530]. В начале текущего столетия местечко Славуты было одним из центров хасидской пропаганды. Один из цадиков, р. Моше Шапиро^[531] открыл здесь типографию, печатавшую исключительно книги религиозного содержания и разные произведения по догме и истории новой секты. От р. М. Шапиро типография перешла к его сыновьям р. Самуилу и р. Пинхосу^[532]. Последние уже не носили звания цадиков, но не менее ревностно, чем их отец, служили делу пропаганды, печатая «Жития Святых» своей секты и разные старые каббалистические сочинения. Служа идее, типография вместе с тем превратилась в очень выгодное коммерческое предприятие. Но в конце 30-х годов над Славутской типографией и ее собственниками разразилась гроза. Один из наборщиков был за пьянство уволен от должности, и через некоторое время его нашли повесившимся на чердаке домашней синагоги его бывших хозяев. Во избежание следствия и таскания по судам мертвое тело было тайно предано земле. Однако благодаря доносу дело вскоре обнаружилось и приняло сверх уголовной еще и политическую подкладку. Это было время, когда правительство, не без участия еврейских противников хасидизма, предпринимало разные строгие меры против вожаков новой секты вообще, а в частности, ввиду просветительных тенденций, озабочено было очисткой еврейской литературы от всего фанатического, нетолерантного и нелегального путем строгого надзора за печатающимися книгами и тщательного пересмотра всего того, что когда-либо было напечатано. В истории со славутским наборщиком усмотрели не самоубийство, а убийство с целью скрыть какие-то тайны. Говорили, что наборщик, лишившись места, мог кое-что разболтать, кое-чем отомстить своим бывшим хозяевам, вследствие чего последние будто и постарались раз и навсегда избавиться от опасного свидетеля. Для производства дознания в Славуты был послан кн. Васильчиков. Нашлись свидетели среди миснагедов, возведшие своими показаниями разные предположения и догадки на степень действительных фактов, и дело приняло неблагоприятный для обвиняемых оборот. После предварительного заключения в Киевской тюрьме братья Шапиро были приговорены к известному числу ударов и к ссылке в Сибирь. Рассказывают, что, когда их вели «сквозь строй», у р. Пинхоса на ходу скатилась с головы ермолка. И вот, во исполнение традиционного обычая, он вдруг остановился и под лишними ударами поднял ермолку, лишь бы не сделать ни единого шага с непокрытой годовой^[533].

Благодаря стараниям друзей, не пожалевших ни денег, ни хлопот, осужденные, находясь уже на пути в Сибирь, были под видом болезни задержаны в Москве.

Общественное положение осужденных, телесное наказание, наконец, глубокое убеждение хасидов, что пострадавшие были жертвами ложного доноса, — все это превратило братьев Шапиро в мучеников и окружило их ореолом святости. Не быв цадиками у себя на родине, они, может быть помимо своей воли, прослыли таковыми, попав в Москву. Хасидское население гетто смотрело на них как на своих духовных отцов, прибегая к их совету в религиозных и практических делах. Благоговение перед «Славутянами» — как обыкновенно называли осужденных — доходило до того, что порою к ним на поклонение приезжали хасиды даже из черты оседлости^[534]. К чести братьев Шапиро следует заметить, что в бытность свою в Москве они чуждались роли тех заправских цадиков, которыми в то время так кишел юго-западный край: «Славутяне» не претендовали ни на чудотворство, ни на власть, ни на материальные блага.

С воцарением Александра II братья Шапиро получили свободу. Местное предание влагает в уста младшего из братьев (р. Самуил-Абе) следующие слова, будто высказанные им перед отъездом из Москвы, когда окружающие с удивлением справлялись о причине его мрачного настроения духа в такую радостную минуту: «Я предчувствую, что только теперь лишаюсь свободы. Там, на родине, толпа встретит нас как святых и мучеников. Хватит ли сил устоять против соблазна, когда народ потребует благословений, советов и чудес?! Я молю Бога, чтобы он не толкнул меня на тот путь, на котором порою одной рукой приходится благословлять, а другою — принимать соответствующую мзду». К сожалению, предчувствие р. Самуил-Абе оправдалось: святые за мученичество превратились у себя на родине в святых по ремеслу^[535].

Как уже сказано было выше, московская еврейская колония в эпоху существования гетто вследствие условий жизни должна была и, пожалуй, могла обходиться без признанных блюстителей религиозного порядка. Даже упомянутые славутские мученики, и те во время их пребывания в Москве были не более не менее как частными лицами, пользовавшимися лишь нравственным авторитетом среди членов своей секты, но не связанными с последней никакими обязательствами служебного свойства. Но если паства могла еще обходиться без пастырей, то не так же легко, как вопрос о лицах, решался другой вопрос — об учреждениях, необходимых для удовлетворения хотя бы самых примитивных религиозных и общественных потребностей.

Забота о совместном отправлении богослужения, возникающая у евреев с того самого момента, когда количество религиозно-совершеннолетних (переступивших 13-летний возраст) мужчин, живущих в одной и той же местности, достигает законного «миньона», — эта забота уже с давнего времени вызвала к существованию несколько гласных и негласных молитвенных домов, как в гетто, так и вне его. Не желая отказаться от сектантской розни, существовавшей в черте оседлости, жители гетто распадались на группы и составляли свои «миньоны» — миснагедские и хасидские. Порою же «вольный» состоял прихожанином одной из солдатских синагог, находившихся вне гетто. Выброшенные за борт николаевские солдаты^[536], очутившись на чужбине, уже издревле вознаграждали себя за утраченную связь с родиною и родными возможностью единения на почве молитвы. Напоминая своими названиями полк, казармы или род службы, Аракчеевский, Спасский, Межевой и прочие молитвенные дома были для николаевского солдата, может быть, единственным национальным и духовным достоянием, которому суждено было служить противовесом миссионерским тенденциям военной школы. На почве молитвы солдат сталкивался с товарищами по службе, мог встречаться и с более интеллигентным «вольным» братом, пожить старыми воспоминаниями, подышать в духовной атмосфере и уносить в казармы некоторый запас сил для борьбы с системой насильственного обрусения.

Смерть была сравнительно редким явлением среди еврейских жителей столицы, но при всей малочисленности населения она все-таки была явлением возможным. Прежде чем появилась попытка устроить особое еврейское кладбище, был период, когда погребение еврейских мертвецов носило характер частного интереса. Родственники, если таковые находились, или знакомые покойника за известную плату получали от священника какого-нибудь кладбища (обыкновенно Драгомиловского) позволение хоронить еврея за кладбищенским валом. Такой способ погребения не мог удовлетворять ни религиозному, ни даже эгоистическому чувству верующего. Ведь кладбище, как и синагога, имеет своей целью объединение в особую группу единоверных членов; ведь кладбище, как и синагога, тоже не может обходиться без местничества — без иерархии рядов, расположенных соответственно достигнутому заслугами или покупкой рангу земного существования. Вследствие отсутствия данных трудно определенно сказать, когда именно возникло специально-еврейское кладбище в Москве. Надгробные памятники не дают насчет этого никакого хронологического материала, а столь распространенные во всех местах черты еврейской оседлости летописи погребальных братств нашли себе в Москве подражание лишь в период, последовавший за упразднением гетто. Есть предание, что в начале 30-х годов умер какой-то еврей, скрывавший при жизни свою веру, но пожелавший после смерти быть погребенным по еврейскому обряду. В своем завещании он будто оставил значительную сумму на покупку особого участка под кладбище и на об-несение его оградою. Жители гетто, внесши для этой цели и свою лепту, привели в исполнение волю завещателя. Не придавая слишком много веры остальным подробностям предания, мы должны, однако, заметить, что указанное в нем приблизительное время основания еврейского кладбища вполне соответствует назревшим потребностям тогдашнего населения столицы, а потому наиболее правдоподобно: это было время, когда после первых рекрутских наборов (по указу 1829 года) еврейские солдаты партиями прибывали во внутренние губернии, и в частности в Москву, где их число росло с каждым годом. Впрочем, каково бы ни было наше отношение к хронологическому указанию предания, во всяком случае, достоверно то, что особое еврейское кладбище существовало в Москве уже в конце 30-х годов^[537]. Самый акт погребения, входивший в каждой еврейской общине черты оседлости в обязанность особого братства (Хевре-Кадише), совершался в Москве в период существования гетто путем частного найма в каждом отдельном случае подходящих лиц. Кстати прибавим, что хоронить покойников, как в описываемый нами период, так и после, было привилегией николаевских солдат.

Помимо смерти, молитвы и некоторых других религиозных интересов, связывавших разношерстное население столицы, общественная деятельность обусловливалась порою и мотивами иного свойства. Разные альтруистические побуждения, находившие себе в черте оседлости исход в целой сети благотворительных учреждений, не были чужды и евреям столицы. Почин в делах благотворительных в большинстве случаев принадлежал жителям гетто. Несмотря на свое случайное пребывание в столице, вольные не могли не входить в положение тех из своих единоверцев, которым по той или другой несчастной случайности черта оседлости отказала в приюте. Проходили ли через Москву еврейские арестанты, приговоренные к ссылке, останавливалась ли по пути партия новобранцев, направлявшаяся в одну из дальних губерний, нуждающиеся всегда могли рассчитывать на посильную материальную поддержку со стороны жителей гетто. Но в чем наиболее рельефно выражалась деятельность вольных — это в их покровительстве местному солдатскому населению. Покровительство это носило не столько материальный, сколько духовный характер. Как уже было сказано в другом месте^[538], в Москве было значительное число несовершеннолетних солдат, живших частью в казармах, частью в качестве ремесленных учеников в разных частных мастерских. Как казармы, так и частные ремесленные заведения не могли внести в жизнь юношей ничего облагораживающего, ничего согревающего и, во всяком случае, не заменяли ни домашнего очага, ни связанных с ним родственных чувств. Вольные по мере возможности старались восполнить то, чего нельзя было ожидать от военной школы. Недаром казарменная политика старалась удерживать еврейских рекрут от общения с их свободными единоверцами: начальство знало, что вольный теплым словом и отеческим наставлением повлияет на своего младшего собрата больше, чем любая миссионерская проповедь под аккомпанемент розги. В 50-х годах, к концу существования гетто, влияние вольных на солдат стало более возможным. В это время число малолетних евреев, распределенных по казармам и по частным заведениям, достигало 600 чел. ^[539]. Сближаясь с этой темной массой, обучая ее, устраивая во время праздников общие трапезы, вольные немало способствовали расширению умственного и духовного кругозоров своих питомцев^[540]. Казалось, что борьба за религиозную и национальную независимость молодого поколения, которая с таким упорством велась в то время в черте оседлости, нашла себе отклик и за пределами ее. Но если в черте оседлости фанатизм пытался отстаивать старину против насильственного вторжения просвещения, то вне черты враждовали два других элемента: чувства высшего порядка спорили с невежеством и бездушием из-за влияния на кучку обездоленных людей. И клонилась эта кучка то в сторону гетто, то в сторону казарм. И боролись две системы воспитания, не подозревая, что нарождается третья, которая сдаст в архив и гетто, и старый военный строй, и печальную историю о подростках казарм.

Дмитрий Фельдман ПЕРВЫЙ СОЛДАТСКИЙ РАВВИН МОСКВЫ ИОСЕЛЬ НАЙФЕЛЬД^[541]

Архивные поиски подчас приводят исследователя-историка к любопытным находкам. Вновь обнаруженные исторические источники позволяют углубить или уточнить наши представления об уже известных и устоявшихся фактах далекого прошлого. Для еврейского народа России с конца XVIII столетия основой всего его существования является наличие «черты постоянной оседлости», которая проходит красной нитью через русское законодательство о евреях вплоть до Первой мировой войны. Территория Великороссии — так называемые «внутренние губернии» — со времен Екатерины II долгое время оставалась для некрещеных евреев запретной. Это же в особенности касалось столичных городов Санкт-Петербурга и Москвы. И тем не менее, как мы знаем из истории, даже в строгих правилах могут существовать положительные исключения.

В Российском государственном архиве древних актов (РГАДА) обнаружено «Дело по отношению московского военного генерал-губернатора в Московскую дворцовую контору о доставлении сведений об отставном служителе еврее Иоселе Найфельде» 1862 г.^[542]. Из Управления московского военного генерал-губернатора (за подписью гражданского губернатора кн. Оболенского) в Московскую дворцовую контору поступило отношение от 18 апреля 1862 г. Из него становится известно, что в марте московский обер-полицмейстер сообщил генерал-губернатору о том, что в Якиманской части, в доме почетных граждан Сорокиных проживает еврей, содержатель «столярного заведения», отставной рядовой «служительской команды», состоящей при Московских дворцах, а также его семья. Учитывая то, что законодательство запрещает отставным нижним чинам из евреев проживать в Москве, обер-полицмейстер предписал приставу той части выслать немедленно из города еврейскую семью.

В ответ И. Найфельд заявил, что в указе об отставке, выданном ему 1 января 1860 г. командиром служительской команды, говорится, что он имеет право жить во всех городах России, включая Санкт-Петербург и Москву, при условии занятия ремесленным трудом. В настоящее время ответчик имеет столярное заведение, в котором у него работают до 25 человек. Кроме того, он заключил ряд казенных и частных подрядов, должен получать и платить значительные суммы; в общем обороте у него около 15 тыс. руб. В связи с данными обстоятельствами бывший рядовой «просил во избежание совершеннаго его разорения дозволить ему если не остаться всегда на жительстве в Москве, то по крайней мере еще на год для приведения в порядок всех дел своих».

Далее сообщается, что по ходатайству командира Отдельного гвардейского корпуса в Комитет министров император лично наложил резолюцию 22 ноября 1860 г.: «Изъятие из общаго правила допустить только для нижних чинов, служивших в гвардии, и на том же основании дозволять таковым оставаться на жительстве в С.-Петербурге». Поскольку другого закона, разрешающего свободное проживание в столицах отставным рядовым из евреев, не существует, случай с Найфельдом является правовым нарушением. Губернатор просил дворцовую контору о передаче сведений, на каком основании в указе об отставке еврею было разрешено жить в столичных городах^[543]. Та, в свою очередь, отправила отношение в адрес бывшего места службы И. Найфельда.

26 апреля командир «служительской команды, при Московских дворцах состоящей» (в ведомстве Московской дворцовой конторы Министерства императорского двора) подполковник Гаврилов отправляет в дворцовую контору обстоятельный рапорт. Во-первых, как сообщается, служителю-еврею был выдан паспорт на общем основании увольняемых в отставку нижних чинов, так как в военном ведомстве отсутствует какая-либо особая форма для евреев. Поскольку статьи об оседлости и постоянном жительстве евреев изложены не в военных, а в гражданских законах, то место жительства увольняемых нижних чинов (в т. ч. евреев) предоставлено на рассмотрение местной полиции и гражданской администрации. Во-вторых, до сформирования в 1859 г. служительской команды бывшие инвалидная, подвижная и рабочая № 4 роты комплектовались нижними чинами, не способными к фронтовой службе и переведенными из гвардейских полков. И. Найфельд прежде служил в Московской мастеровой команде, затем с разрешения начальства был переведен в пожарную инвалидную роту, комплектовавшуюся бывшими гвардейцами. Интересно, что он одновременно назначается к Большому Кремлевскому дворцу «как мастер, знающий хорошо столярное изделие». Таким образом, числясь в составе пожарной роты, Найфельд более 9 лет занимался столярными работами и по этой линии относился к рабочей роте, формировавшейся из гвардейцев-инвалидов, при которой состояла упомянутая пожарная инвалидная рота. При увольнении со службы Найфельд получил аттестат из Кремля (за подписью полковника Ильина) о «хорошем поведении и ревностном выполнении всех поручений». Но помимо всего этого командир команды подчеркивает важный факт, который нас особенно заинтересовал. Оказывается, по свидетельству начальников команд, Иосель Найфельд был избран военными евреями, служившими в Москве, «для исправления должности раввина по обряду их религии»; об этом объявил по войскам Московского гарнизона местный комендант 28 марта 1857 г. Правда, находится ли в настоящее время отставной служитель на этой должности, требующей постоянного пребывания в Москве, подполковнику Гаврилову неизвестно^[544].

Основываясь на рапорте командира служительской команды, Московская дворцовая контора 4 мая отправляет в Управление генерал-губернатора письмо, присовокупив в заключение, что «Найфельд во время нахождения его на службе в ведомстве конторы постоянно отличался хорошим поведением, основательным знанием своего дела и усердным исполнением возлагаемых на него работ»^[545].

Итак, дело о правомерности жительства в Москве еврея — бывшего служителя команды дворцовой конторы, а ныне содержателя ремесленной мастерской, привело нас к установлению факта наличия в городе в середине XIX в. должности военного раввина и конкретной личности, исполнявшей эту обязанность. Дальнейшие архивные поиски позволили обнаружить и само искомое «Дело о назначении рядового пожарной инвалидной роты Иоса Найфельда раввином» 1857 г.^[546].

Инициативным документом этого дела стал рапорт уже знакомого нам подполковника Гаврилова, тогдашнего командира рабочей инвалидной роты № 4, к «Большого Кремлевского дворца майору от ворот» полковнику Ильину от 22 февраля 1857 г. В нем офицер сообщает, что к нему от имени «нижних чинов еврейского исповедания» из разных команд в Москве обратился рядовой пожарной роты И. Найфельд. Последний отметил большие затруднения служащих-евреев, связанные с исполнением их религиозных предписаний, поскольку «при значительном их количестве не имеют постояннаго у себя ни раввина, ни другаго настоятеля… и чрез эти обстоятельства вынуждают всегда себя при каждом богослужении во все праздничные и торжественные дни, а также и по всегдашним встречающимся надобностям, просят временно пребывающих в Москве евреев для исполнения обряда, к совершению таковаго богослужения, бракосочитаний, обрезания младенцев; и часто также бывает, что по небытности в Москве знающаго еврейский закон некоторые при отчаянной болезни умирают без прочтения им молитвы и покаяния, и мертвое тело их совершенно предать земли некому». В связи с этими обстоятельствами были проведены выборы, в результате которых «все без изъятия нижние чины… состоящие в разных командах в Москве, по общему их желанию, с дозволенья каждый своего начальства, избрали его, Найфельда, как знающаго вполне еврейский закон, исправлять должность раввина». Таким образом, Иосель Найфельд стал первым солдатским раввином в Москве благодаря своему высокому авторитету в еврейской общине и прочным религиозным знаниям, необходимым для такой ответственной должности.

Кстати, из данного документа следует, что в это время уже были избраны раввины из нижних чинов в Санкт-Петербурге и Кронштадте, т. е. уже сложилась определенная практика в этом вопросе, проверенная временем. Кроме того, в журнале «Морской сборник» за 1854 г. имеется упоминание о должности главного раввина на Черноморском флоте, в котором насчитывалось нижних чинов-евреев в 1853 г. 1081 человек, в 1856 г. — 488 человек (остальные, по-видимому, погибли в Крымскую войну)^[547]. Надо сказать, что деятельность раввинов в столичных и других крупных городах не была чем-то из ряда вон выходящим, а твердо базировалась на законодательных актах. Подполковник ссылается на «Свод военных постановлений», в котором говорится буквально следующее: «Где нет ни синагоги, ни раввина, там начальство дозволяет служащим евреям собираться для молитвы в указанном месте под наблюдением одного надежнаго товарища, избраннаго ими для исправления должности раввина» (Кн. 1, ч. 3, ст. 388); «Естьли в каком месте военнослужащие евреи составят не менее 300 человек, то по представлении военнаго начальства о их исправности в службе и о хорошем поведении может для них быть определяем раввин с жалованьем от казны, и сии раввины находются в непосредственной зависимости от того военнаго начальства, под которым состоят евреи…» (там же, ст. 389–390).

Как видим, исполнение должности солдатского раввина не освобождало этих лиц от подчинения своим военным командирам, в отличие, скажем, от раввинов «гражданских». Тем не менее процедура их избрания выглядела достаточно демократично, ибо в выборах участвовали практически все служащие евреи города. Теперь, как рапортовал офицер, избранную кандидатуру следовало утвердить высшему начальству. Со своей стороны, Гаврилов добавил, что рядовой Найфельд «состоит на службе более 16 лет (т. е. примерно с 1840 г. — Д.Ф.), поведения хорошаго, и в течении всей своей службы в дурных поступках замечаем не был», и просил через дворцовую контору довести до сведения московского коменданта итоги выборов военного раввина^[548].

25 февраля полковник Ильин начертал на рапорте Гаврилова, что он не видит никаких нарушений законодательства в осуществленной процедуре, а на определение московским раввином Найфельда препятствий не находит при условии выполнения им своих основных обязанностей^[549]. 27 февраля Московская дворцовая контора постановила объявить рядовому пожарной инвалидной роты Иосу Найфельду о разрешении ему исполнять раввинскую должность, но чтобы она «не могла препятствовать ему к исправлению настоящей его службы»^[550]. 14 марта контора известила об этом первого коменданта Москвы генерал-лейтенанта Кизьмера^[551], а тот, как сказано выше, в конце месяца особым приказом, отданным «при пароле», известил все части Московского гарнизона для объявления еврейским нижним чинам об утверждении избранного ими раввина. Таким образом, в начале 1857 г. московские военнослужащие-евреи обрели своего собственного раввина, деятельность которого была оговорена российским военным законодательством.

Казалось бы, на этом можно было и поставить точку. Однако в архивных источниках мы находим продолжение истории с избранием рядового Найфельда «раввином по совместительству». Дело в том, что первый месяц работы рядового в должности гарнизонного раввина выявил ряд неудобств для его непосредственного военного начальства. 3 мая подполковник Гаврилов в своем рапорте на имя «майора от ворот Большого Кремлевского дворца» Ильина озабоченно сообщает следующее: «…Некоторые из гг. начальников, в зависимости коих состоят на службе нижние чины еврейскаго исповедания как в Москве, так и во всех городах Московской губернии, хотя и пишут формальные бумаги на имя его, Найфельда, с разными требованиями к исполнению им еврейскаго обряда, но более этого в значительном количестве поступают от многих лиц на имя мое бумаги, по коим я должен делать распоряжения на высылку от меня написанных им, Найфельдом, разных удостоверительных свидетельств о времени делания им на еврейском законе обрезания детям, родившимся у нижних чинов еврейскаго исповедания, о смерти их, о совершении браков, о разводных и по всем непредвидимым частным ежедневным случаям, относящимся до исполнения им, Найфельдом, всей религии на еврейском законе». Оказывается, весь бумажный поток, адресованный раввину и исходящий от него, ненароком захлестнул и командование рабочей инвалидной роты № 4, не имевшей к переписке никакого отношения. А всё происходило из-за того, что Найфельд не имел именной печати. Поэтому подполковник Гаврилов вынужден был на каждой официальной раввинской бумаге свидетельствовать подпись его руки и прикладывать ротную казенную печать, что было крайне неудобно. В связи с этим командир части просил полковника Ильина посодействовать в получении разрешения на изготовление именной печати Найфельда. Он даже сделал примерное описание этого штемпеля: в центре вырезаны инициалы «J» и «Н», а по окружности слова «в должности Московскаго казеннаго Еврейскаго раввина». Уже был выбран исполнитель работы по особому свидетельству подполковника — «содержащий в Москве заведение рещик печатей московский мещанин Гаврилов» (однофамилец ротного командира); оплата должна была быть произведена раввином из сумм «Еврейского общества». И наконец, с целью «отклонения излишней переписки» от подполковника Гаврилова, по мнению последнего, военное начальство Кремлевского дворца совместно с Московской дворцовой конторой могло бы сделать распоряжение, по которому все письма по вопросам отправления иудейских обрядов в гарнизоне направлялись через канцелярию рабочей роты непосредственно Найфельду, и наоборот. Московский комендант мог бы известить командование частей о новом порядке этой переписки: с указанием на конверте имени раввина, а не ротного командира^[552].

Реализация предложения Гаврилова повышала статус военного раввина Московского гарнизона и укрепила бы его самостоятельность как официального лица. Но не всегда логика берет верх в, казалось бы, простых и ясных ситуациях. 23 мая с идентичной просьбой к первому московскому коменданту обратилась Московская дворцовая контора^[553], а уже 30 мая из Управления коменданта пришел отрицательный ответ, который гласил, что «переписку и печать ему, Найфельду, иметь не следует, и я сего разрешить не вправе по неимению ввиду на то закона»^[554]. Итак, бюрократическая канитель продолжалась и дальше, поскольку должностные лица не могли и не хотели брать на себя какую-либо инициативу в нерегламентируемых областях нормативно-правовой сферы. В Российской империи же со времени царствования Екатерины II сложилась весьма своеобразная практика истолкования прав народов, принадлежащих к нехристианским конфессиям, в особенности евреев, — «всё, что прямо не дозволено евреям, им запрещается». То есть, поскольку какой-то вопрос не нашел никакого отражения в юридическом корпусе, его как бы и не существует в природе. Случай с раввином Найфельдом как нельзя более ярко иллюстрирует данный тезис.

Тем не менее неудобства, причиненные активной деятельностью раввина его военному командиру, все же отступают на второй план перед самим фактом осуществления обрядов еврейского закона среди солдат воинских частей Москвы и губернии. На данный момент неизвестно, как долго И. Найфельд исполнял должность военного раввина — по документам его судьба прослеживается с 1857 по 1862 г., т. е. пять лет. Однако с большой долей вероятности можно предположить, что этот срок был официально продлен, ибо при императоре Александре II (конец 1850-х — начало 1860-х годов), как известно, произошло некоторое смягчение законодательства о евреях: царь предоставил различные привилегии в праве жительства вне черты оседлости евреям, получившим светское образование или приносившим пользу в коммерции и ремеслах, отменил указ о кантонистах и т. д.

Впервые еврейское население было привлечено к военной службе (т. е. с зачислением в войска) в период правления императора Николая I. Завзятый сторонник военной муштры как средства против многих общественных недугов, он видел в призыве евреев наилучший способ исправления их «недостатков». В то время российская армия, насчитывавшая около миллиона солдат, была крупнейшей в Европе. 26 августа 1827 г. вышел закон о рекрутском наборе евреев — «Устав рекрутской повинности и военной службы евреев», — направленный на ликвидацию еврейской обособленности^[555]. Хотя внешне этот документ возложил на евреев обязанности, сходные с теми, которые выполняли другие группы населения империи, в действительности он включал дискриминационные пункты (например, набор кантонистов с 12 лет), из-за чего и вошел в историю российского еврейства того времени как один из самых мрачных ее эпизодов. Вообще, военная служба рассматривалась в отношении евреев не как обычная государственная повинность, а как экономическая и своего рода исправительная мера, средство сдерживания прироста иудейского населения и его перехода в христианство^[556]. В то же время, по ст. 91–93 «Устава», «военнослужащим-евреям», находившимся в таком месте, где имелась синагога, разрешалось ходить в нее для молитвы; там, где синагоги не было, они могли собираться для общей молитвы и избирать из своего общества сведущего в религиозных законах лидера, а также снимать особые помещения и устраивать там для себя постоянные молельни^[557]. Как видно, позднее данные положения перекочевали и в военное законодательство империи.

Известно, что после начала привлечения евреев к личной воинской повинности в 1827 г., в Москве (в Городской части) появилась небольшая еврейская община. Местом ее расположения служило Глебовское подворье близ Гостиного двора, среди торговых рядов Китай-города, т. е. по сути в самом центре Москвы. Таким образом, впервые после удаления еврейских купцов из города в конце XVIII в. (послужившего началом становления зоны проживания евреев в России) здесь появилось оседлое иудейское население, состоящее из бывших солдат. Кстати, евреи-участники Отечественной войны 1812 г. получили впоследствии право проживать и в Санкт-Петербурге^[558]. Уже в 1827 г. на подворье остановились 56 человек^[559]. Этот постоялый двор был местом добровольного временного проживания в городе еврейских коммерсантов еще с 1822 г.; по решениям полицейских властей и московского генерал-губернатора гр. А. А. Закревского 1848–1850 гг. всех приезжавших в Москву евреев уже обязали останавливаться на Глебовском подворье, которое, по меткому выражению историка Ю. И. Гессена, превратилось в своеобразное «московское гетто»^[560].

Как видим, жительство евреев в бывшей российской столице всячески ограничивалось, особенно в царствование Николая I, проводившего активную политику, направленную на крещение исповедовавших иудаизм. Некрещеные евреи находились под постоянной угрозой выселения из города. Многим из них пришлось его покинуть, поскольку законодательство Российской империи по-прежнему запрещало евреям проживать вне черты оседлости, в Великороссии. Именно поэтому все обнаруженные факты — исключения из общих нормативных правил — представляют для нас большой интерес. История же появления служителей культа в среде военнослужащих-иудеев стала пусть робким, но заметным шагом в сторону правовой защищенности данной категории еврейского населения, знаком уважения к религиозным чувствам еврейских солдат.

Онисим Гольдовский ЕВРЕИ В МОСКВЕ (по неопубликованным документам)^[561]

Массовые выселения евреев из Москвы, начавшиеся с первых дней 1891 г., с момента получения первоначальных известий о назначении в Москву нового генерал-губернатора — покойного великого князя Сергея Александровича, продолжали возрастать с небывалой энергией во все последующее время и займут, бесспорно, одну из самых печальных страниц в истории русских евреев конца прошлого века.

Высочайшее повеление 29 марта 1891 г. предписывало выселение из Москвы евреев-ремесленников, но местная администрация сразу раздвинула рамки, начав поголовное выселение и той категории лиц, которые жили под охраной дважды подтвержденного циркулярного распоряжения министра внутренних дел, последовавшего в марте 1880 г.^[562]. Люди, прожившие в Москве 20–30–40 лет, должны были в короткие сроки распродать свое имущество и уехать. Кто не успел по бедности исполнить требования полиции, кто не успевал за бесценок продать свою жалкую рухлядь — а были случаи продажи всей обстановки за 1–2 рубля бедняками, жившими в Марьиной Роще, — тот подвергался аресту, заключался в пересыльную тюрьму наравне с преступниками и всяким сбродом, ожидавшим очереди для отправки по этапу. Здесь эти люди, всю жизнь кровавым потом добывавшие хлеб насущный, очутились под властью тюремных надзирателей, которые сразу уравняли их в правах с приговоренными к каторге преступниками. В такой обстановке они проводили иногда по нескольку недель и затем толпами отправлялись на «родину», которой многие никогда не видали. Перед зданием тюрьмы лицам непривилегированных сословий (ремесленники почти без исключения мещане, т. е. непривилегированные) надевали деревянные наручники, о чем и делалась отметка в препроводительном листе, составлявшемся в губернском правлении: под рубрикой «в каком виде» отправляется по этапу, стояли слова: «в деревянных наручниках». Трудно сказать в точности, сколько народу прошло чрез эти пытки без суда — некоторые так и умерли в тюрьме, не дождавшись этапа (например, мещанин Швадер, Аврум Букштейн и др.).

У кого были хотя бы самые жалкие средства, отправлялись в черту оседлости на свои средства; помощи, на скорую руку организованной единоверцами, — при снисходительнейшем, замечу кстати, попустительстве администрации, основательно рассчитывавшей еврейскими же руками несколько затушевать ужасающую картину разгрома и разорения, — помощи этой, невзирая на всю значительность собранных средств, доставало только на избавление многих от тюрьмы, этапа и наручников. Но что можно сделать, когда внезапно срываются с насиженных гнезд тысячи семейств, когда беда несется такой лавиной, что даже раскрытое беде еврейское сердце не вмещает горя? Люди прятались в морозы на кладбищах, чтобы избегнуть тюрьмы и этапа; женщины рожали в вагонах; было много случаев выселения больных, которых на вокзал привозили в каретах, а в вагон переносили на носилках, например Яков Натан Фриденсон, который затем и умер в г. Лодзи. В тех редких случаях, когда полицейский врач признавал передвижение опасным, администрация ссылалась на хроническую болезнь, и больного перевозили в мучениях на вокзал, так как нельзя же было ожидать выздоровления от хронической болезни.

Особенно памятна очевидцам прекрасная морозная январская ночь 1892 г. Остатки домашнего скарба, толпы евреев, нищенски одетых, с женами, детьми и стариками заполнили Брестский вокзал.

Перед угрозой этапа и пересыльной тюрьмы они решились уехать, несмотря на 30-градусный холод, не добившись отсрочки. Судьбе угодно было над ними пошутить: по представлению обер-полицмейстера генерал-губернатор распорядился о приостановке выселения до прекращения сильных морозов, но… распоряжение это было объявлено после выселения.

Таким образом, около 20 000 евреев, проживших в Москве кто 15, кто 25, а кто и 40 лет, были насильственно водворены в черту еврейской оседлости, где они наравне с остальным еврейским населением не имели права селиться «вне городов и местечек» т. е. в селах и деревнях, и увеличили голодную массу городского пролетариата.

А московские власти с каким-то ненасытным упоением ускоряли выселение, отказывали всем, без разбора и исключения, в каких бы то ни было отсрочках или иных послаблениях.

Великий князь Сергей Александрович ставил выше всего исполнение Высочайшего повеления, а управляющий генерал-губернаторской канцелярией поражал даже евреев, приученных к жестокости и бессердечию власти, какой-то поистине садистской ненавистью и той почти восторженною радостью, с которой он совершал эти ежедневные безостановочные и бескровные казни.

Каковы же были результаты этого спасения столицы от евреев?

В 1893 г. представители крупных, исключительно русских купеческих и фабричных фирм подали московскому генерал-губернатору просьбу, в которой указывали на вред и убытки, причиненные удалением евреев и стеснением приезда их в столицу, указывали, что для московской торговли существенно важно, чтобы евреи-купцы имели приезд несколько раз в году; указывали, что значительная часть населения Богородского уезда Московской губернии занята кустарным промыслом шелкового производства; преимущественными покупателями их были купцы-евреи, приезжавшие из черты оседлости, и московские евреи, проживавшие в Москве до 1891 г. и выселенные, как выше описано. После того наступил кризис кустарных промыслов Богородского уезда, многие крестьяне разорились, и производство шелка значительно сократилось, торговые обороты уменьшились на сто миллионов, и центр торговли угрожает перейти из Москвы в Лодзь. Московский генерал-губернатор положил на эту просьбу такую резолюцию:

Число ремесленников в Москве, само собой разумеется, сократилось, так как евреев-ремесленников не осталось; но дела христиан от этого не поправились, а население терпело большие неудобства. По словам профессора Московского университета И. И. Янжула, средние хозяйства в Москве стали испытывать затруднения благодаря отсутствию евреев-ремесленников. Мелкие починки, поправки и дешевые поделки негде заказывать, русские ремесленники не принимают таких заказов и ссылаются на то, что это было дело евреев, которых теперь нет. Известное беспристрастие проф. Янжула и умение его оценивать экономические явления придают его сообщению особенную цену. В заключение нельзя не отметить почти непонятного по своей психологии факта. Многие евреи, выселенные из Москвы, переехали на жительство в Варшаву и другие города Царства Польского. Здесь они встретились с коренными польскими евреями, положение которых и до наплыва новых конкурентов было достаточно плачевно; конечно, польские евреи встретили пришельцев недружелюбно, но при этом их менее беспокоила конкуренция переселенцев, чем их пристрастное отношение местных евреев ко всему польскому^[563]. Называя себя русскими, изгнанники на первый план выставляли свои чисто русские симпатии.

Дальнейшая забота администрации свелась к тому, чтобы по возможности еще сократить число живущих в Москве евреев и всячески затруднить приезд евреев из черты оседлости. Кроме условий, предусмотренных законом (ст. 12, 161 уст. о пасп. и бегл. т. XIV св. зак. изд. 1890 г.), изобретательность полиции создала целый ряд новых формальностей для временного пребывания евреев в Москве. Приказчики должны представлять свидетельства о болезни своих хозяев и невозможности им самим приехать для покупки товара в Москву; требуются свидетельства о «добром поведении», и производится постоянная проверка цели приезда; лишь при наличности счетов, удостоверяющих покупку товара, разрешается пребывание в Москве^[564]. Купцы 1-й гильдии, пробывшие в черте оседлости 5 лет и перешедшие затем в 1-ю гильдию г. Москвы, могут привозить с собою для торговли приказчиков из единоверцев — с разрешения генерал-губернатора; разрешения такого добиться невозможно. Евреи, окончившие университет и приписавшиеся к гильдии, по закону имеют право держать при себе приказчика из единоверцев без особого на то разрешения; но в Москве необходимо просить о разрешении, затем производится расследование, продолжающееся долгие месяцы, пока проситель, истомившись в бесконечном ожидании, не бросит своего дела или полиция не найдет более или менее остроумного повода для отказа. Во всем, что касается евреев, полиция проявляет неслыханное усердие, и если бы и в других сферах государственной и полицейской службы мы встретились с такой рьяной настойчивостью, с такой энергией, находчивостью, неустанным прилежанием и изобретательностью в толковании закона сообразно с духом времени, Россия не знала бы многих бед и забот. Для поимки евреев организованы были ночные обходы полиции, окружавшей намеченные заранее дома, подворья и улицы; полицейские агенты врывались в квартиры и в меблированные комнаты, и тут же, не стесняясь ничем, не останавливаясь перед раздетыми женщинами, проверяли права испуганных, внезапно разбуженных обитателей квартир, и немедленно арестовывали тех, кто осмелился спать в столице, не позаботившись о предварительном на то разрешении полиции.

В «Ведомостях Московской городской полиции» сплошь и рядом можно было читать о назначении повышенных денежных наград за поимку еврея, не имеющего права проживать в столице; в № 276, 22 октября 1897 г., московский обер-полицмейстер назначает одинаковое вознаграждение за поимку одного еврея и за поимку двух лиц, обвиняющихся в грабеже. С другой стороны, когда полиция совершает акты явного беззакония и в усердии своем доходит до того, что выселяет из Москвы лицо с высшим образованием, права которого уж вне сомнения даже для самых рьяных комментаторов закона, взыскание, если оно иногда назначается расходившемуся ревнителю, отличается необыкновенною скромностью. К тому же времени относится выговор, сделанный обер-полицмейстером приставу 2-го участка Мясницкой части Шидловскому, за произвольное и противозаконное выселение из Москвы еврея с университетским образованием, имеющего и помимо того все права на повсеместное жительство, но это ничтожное взыскание напечатано было не в «Полицейских ведомостях», для всеобщего сведения, подобно громким извещениям о наградах за поимку евреев, а в приказе по полиции (17 окт. 1897 г. № 230), рассылаемом лишь должностным лицам. Большей же частью остаются безнаказанными самые явные жестокости.

В 1895 или 1896 г. околоточный надзиратель 1-го уч. Мясницкой ч., явившись в 11 часов ночи в квартиру купца Шлосберга, настойчиво требовал немедленного (т. е. сейчас же ночью) выселения 10-летнего племянника его, сына царскосельского 1-й гильдии купца Виленкина; мальчик приехал к дяде погостить, но полиция не усмотрела ни свидетельства о добром поведении, ни других кабалистических формальностей, без которых не допускают в Москву купцов или их детей, вопреки ст. 12 Устава о паспортах.

Как бы для издевательства полицией установлено было правило — специально для евреев, чтобы на вывесках обозначались в точности кроме фамилии также имя и отчество, причем отчество пишется всегда с кратким окончанием, никогда не встречающимся ни в разговорном языке, ни в торговой переписке (например, Берка Шлиомов Гольдберг). И вот все еврейские магазины украсились уничижительными, непривычными для русского слуха именами Шлемки, Таубки, Ривки и т. п., вывезенными из черты оседлости, представляющими большею частью искаженный всякими писцами перевод с жаргона, на котором имена эти далеко не имеют уничижительного характера. Закон требует, чтобы евреи именовались теми именами, которые значатся в их метрических свидетельствах и которые часто искажаются безграмотными писарями учреждений, выдающих документы, иногда переделываются самими евреями на соответствующие русские (Шлейма-Шлиома-Соломон), сообразуясь с новыми условиями жизни среди чисто русского населения, и т. п. В последнее время все чаще встречаются в метриках евреев чисто русские имена, так как неоднократно было разъяснено, что у евреев нет святцев и они вольны в выборе имен, тем не менее власти не могли ни понять этого, ни привыкнуть к тому, что еврей носит настоящее русское имя, не смешное и не унизительное, — полицейские власти считали это просто неслыханною наглостью, и сплошь и рядом приходилось несчастным носителям этих имен выслушивать со стороны полиции возражения, пошлые шутки и глумления по этому поводу. Поэтому полиция с радостью отмечала искаженные жаргоном библейские имена, и в то время как всякий купец мог писать на своей вывеске одну фамилию даже без начальных букв имени и отчества, еврею не разрешалось повесить вывеску, пока он не начертает полного имени и отчества, и чем эти имена искаженнее и смешнее, тем с большею точностью и рельефностью они должны быть выписаны; имя и отчество должны быть совершенно ясно изображены и так же отчетливо выступать, как и фамилия. В разрешительных бумагах московского обер-полицмейстера оговаривалось всегда, что разрешение дается с тем, чтобы имя и отчество «оного еврея» было изображено «крупным и жирным шрифтом». Увлечение доходило до того, что на вывеске товарищества на вере, коего вкладчиками состоят евреи, выписывались поименно все участвующее. Так на вывеске торгового дома «Высоцкий и Кº» (Лубянско-Ильинские Торговые помещения) красовалась следующая надпись: «Оптовая торговля развешенным чаем Торгового Дома В. Высоцкий и Кº. Учредитель 1-й гильдии купец Иосиф Яковлевич Высоцкий. Вкладчики на вере пот. поч. гражданин Есель Шмерков Цетлин и 1-й гильдии купеч. жена Либа Вульфовна Гавронская».

Здесь уместно будет привести ст. 81 уст. торг., согласно которой во всяком товариществе на вере имена вкладчиков не вносятся в название фирмы, а заменяются словом «Компания»; но, как правильно неоднократно заявлял на своих приемах бывший московский обер-полицмейстер Власовский, «для евреев нет закона».

Во всех официальных отношениях, запросах, ответах, резолюциях и других бумагах принято писать «еврей такой-то», давая этим знаком пароль всем, кто по ошибке взглянул бы на просителя как на человека. Нельзя не привести здесь интересного запроса, сделанного обер-полицмейстером одному из приставов: «сообщить сведения о вероисп. пом. евр. раввина еврея имярек».

Такое систематическое издевательство над целым классом тружеников не вызывало с их стороны ни одного протеста только вследствие панического страха и полной уверенности, что борьба бесполезна и что если жалоба, может быть, и будет через несколько лет уважена в какой-нибудь последней инстанции, то тем временем местные власти найдут средства умерить энергию жалобщика. Но всего этого оказалось мало.

Наблюдение за правами евреев организовано было при охранном отделении московского обер-полицмейстера следующим образом. Назначены были особые полицейские надзиратели для поимки и ареста; не зная в точности, кто из евреев имеет право жительства и у кого этого права нет, надзиратели ловили на улицах всех евреев или, лучше сказать, всякого человека, которому Бог дал семитический облик. Сосредоточив свою деятельность главным образом в торговой части города и около биржи, они ежедневно арестовывали десять-двадцать человек, а тот день, когда арестованных бывало менее 10 человек, полицейский надзиратель называл «неурожайным» днем и прибавлял: «лов нынче маловат», так что слово «лов» стало именем нарицательным для ловли евреев. Каждый еврей, схвачен ли он был по дороге на биржу или во время делового разговора с русским купцом, обязан был на месте доказать свое право пребывания в столице; тяжесть доказательства возложена была на него, а презумпция установлена против него. Если паспорт не в кармане, если у полицейского надзирателя появляется какое-либо сомнение, еврей немедленно отправляется в участок. Были случаи, что такому аресту подвергались 1-й гильдии купцы и евреи с университетским образованием; если кто отказывался следовать в участок, то свистками сзывались городовые и дворники, сбегались зеваки, и во главе толпы, глумившейся над евреем, последний препровождался в участок. Таким образом были арестованы, между прочим, московский купец Беленький, кандидат прав Зак (выпуска Московского университета 1887 г.), Дусман и др. Один из них (Зак) подал жалобу московскому обер-полицмейстеру, но был через несколько дней вызван в управление сыскной полиции, и здесь ему объяснили, что в жалобе его усматривается не личный протест, а «кагальный»; ему настоятельно рекомендуется передать своим единоверцам, что действия полиции правильны, а всякие возражения незаконны, неосновательны и бесполезны, а сам жалобщик поступит благоразумнее, если возьмет обратно свое прошение, хотя бы для того, чтоб не подвергнуться выселению из Москвы.

Перечисление всех случаев немыслимо, а изобретательность и цинизм в толковании законов со стороны полиции были беспредельны. Один надзиратель увидел в пролетке старика еврея, на ходу вспрыгнул к нему в экипаж и потребовал паспорт (московский купец Якуб). Минский 1-й гильдии купец Цукерман, имея право приезда в Москву для покупки товаров, прибыл сюда во время еврейских праздников и не счел нужным запастись доказательными документами и счетами; на вопрос полиции о цели приезда он заявил, что намерен купить мануфактурный товар, но так как было известно, что обыкновенно он приезжает по банковским делам, состоя доверенным лицом банкирской конторы, то ответ его признали за явную ложь и ему предписано было к вечеру уехать. Телеграмма, посланная обер-полицмейстеру, с усердной просьбой дозволить ему остаться на одни сутки ввиду того, что в день высылки, 1 октября (Покров день), все банки и лавки закрыты и лишь 2 октября он может купить товар и предоставить счета, — осталась без последствий. Так как пайщиками банкирской конторы состоят малолетние его родственники, а он состоит поверенным их матери-опекунши, то председатель минского сиротского суда гр. Чапский удостоверил московского обер-полицмейстера телеграммой, что Цукерману действительно по делам опеки необходимо приехать в Москву, и просил дозволить ему приезд; телеграмма была препровождена к генерал-губернатору, но последний нашел невозможным удовлетворить просьбу графа Чапского. Здесь, может быть, уместно будет вспомнить, что во время коронационных торжеств из Москвы выселен был минский 1 гильдии купец Вениамин Поляк; он заявил, что приехал для покупки товара и для присутствия при коронационных торжествах. Это последнее обстоятельство и погубило его; обер-полицмейстер признал такую цель приезда настолько незаконной, что ее не могла покрыть и покупка товара, вполне законная. Той же участи чуть не подвергся известный миллионер Л. Бродский; он приехал на коронацию в качестве представителя от киевского биржевого комитета и поселился на одной квартире с ген. Драгомировым, с которым был очень дружен. Через день полиция потребовала немедленного выезда Бродского, никакие официальные просьбы не помогали, и только вмешательство Драгомирова избавило его друга от внезапного путешествия в Киев.

Возвратимся теперь к арестованным евреям и их судьбе.

Одним из поводов ареста и высылки служит невнимание самой полиции, выдающей евреям паспорта. По ст. 37 положения о видах на жительство, полиция делает в паспортных книжках отметки о принадлежности владельца ее к купеческому сословию, для чего последний предъявляет свое купеческое свидетельство; а по ст. 5 п. 5 Выс. утв. мнен. гос. сов. от 3 июня 1894 г., евреи, пользующиеся правами временного пребывания вне черты их оседлости, обязаны предъявлять полиции, независимо от вида на жительство, также и надлежащие документы, удостоверяющие их право на жительство в данной местности; по ст. 7 п. 5 того же закона, евреи, как в случае неимения вида на жительство, так и в том случае, когда они будут обнаружены, хотя бы с видом на жительство, но в местностях, в которых не имеют права пребывать, высылаются в места постоянного их жительства и т. д.

И вот к приезжему купцу-еврею, не исполнившему на родине предписания ст. 37 (не говоря уже о тех, кто действительно не имеет права жительства в Москве), применяется ст. 7.

Собрав в участке десяток-другой арестованных евреев, полицейский надзиратель проверяет их права; кто обладает всеми правами, но арестован за отсутствием в кармане паспорта, того освобождают, снесясь предварительно по телефону с участковым управлением по месту его жительства в Москве, — прочие же остаются под арестом до следующего отходящего по М. Брестской ж. д. поезда. На вокзал они препровождаются под конвоем городовых, которые покупают в кассе на деньги этих невольных пассажиров билеты, записывают их номера и присутствуют при отходе поезда. Снабженные так называемыми проходными свидетельствами, несчастные купцы без товара едут на родину, куда пересылаются их паспорта, — едут без остановки, потому что с проходными свидетельствами им нигде нельзя остановиться.

Несчастье никогда не обходится без осложнений — так и здесь. Разные мошенники и проходимцы, узнав, при каких обстоятельствах арестовывают евреев, часто останавливают их внезапным вопросом о паспорте и пр. Бывали случаи, когда испуганный купец откупался от мнимого сыщика и лишь через несколько времени узнавал о своей ошибке, когда его останавливал настоящий уполномоченный полицейский агент.

Но оставим купцов, приказчиков, торговлю и материальные интересы и перейдем к религии и просвещению и посмотрим, что испытали евреи в этой сфере в то время, когда обер-прокурор святейшего синода К. П. Победоносцев во всеподданнейшем докладе уверял Государя Императора, что Россия — единственная страна, осчастливленная истинной веротерпимостью.

23 сентября 1892 г. Государь Император, по докладу министра внутренних дел о самовольном открытии раввином Минором и старостой Шнейдером синагоги в Москве, Высочайше повелеть соизволил: 1) московского раввина Минора уволить от сей должности с водворением его на жительство в черте еврейской оседлости и с воспрещением ему навсегда въезда в места, лежащие вне этой черты, 2) старосту Шнейдера удалить из пределов Москвы и Московской губернии на два года и 3) объявить Московскому еврейскому молитвенному обществу, что если к 1 января 1893 г. выстроенное на Солянке здание синагоги не будет продано или обращено под благотворительное заведение, то оно будет продано с публичных торгов Московским губернским правлением.

Итак, синагога, разрешенная к постройке надлежащей властью, строившаяся много лет и стоившая до 200 000 р., не была открыта. Оставалась в Москве довольно поместительная молельня банкира Л. С. Полякова при его доме, но там разрешено было молиться только его семье, и неоднократные просьбы о разрешении открыть ее для общей молитвы оставлены были без последствий.

Кроме того, было в Москве 14 молелен, устроенных в разных частях города, большей частью на задворках, в небольших квартирах, при самых убийственных в санитарном отношении условиях.

В марте 1894 г., накануне праздника Пасхи, последовало соглашение между московским генерал-губернатором и министром внутренних дел о закрытии девяти молелен, причем оставлены были самые ничтожные по размерам и самые антисанитарные. В уцелевших пяти молельнях имеется 816 мест, а между тем в Москве насчитывается более 1500 одних евреев-солдат расквартированных здесь войск.

Теснота заставила в июне того же года ходатайствовать о разрешении расширить эти молельни, и в том же месяце (за № 8081) московский обер-полицмейстер уведомил молитвенное правление, что по вопросу о молельнях им было сделано представление Его Императорскому Высочеству, в силу которого оставленные пять молелен признаны достаточными.

В 1895 г., накануне, осенних праздников, исполнявший должность председателя правления г. Шик вошел с ходатайством о разрешении молиться в молельне Полякова, и тогда просьба эта была уважена на 9 дней, по истечении которых запрещение вошло в прежнюю силу и молельня вновь закрылась для посторонних лиц.

Давка в молельнях приняла столь угрожающее размеры, что правление вынуждено было повторить свои ходатайства и в следующие праздники, но каждый раз получался отказ.

Последняя попытка была сделана 13 ноября 1895 г. Была подана просьба о том, чтобы московский генерал-губернатор поверг к стопам Его Императорского Величества ходатайство о разрешении открыть синагогу к предстоявшим коронационным торжествам в виде особой милости, дабы московские евреи имели возможность с достойною торжественностью праздновать радостное событие. Просьбу эту московский генерал-губернатор назвал дерзким нарушением Высочайшего повеления, и в этих выражениях резолюция была объявлена всему составу правления, вызванному для этой цели к обер-полицмейстеру.

Благодаря этим мерам давка в оставшихся молельнях приняла опасные размеры, и пришлось запретить женщинам доступ в молельни, так как не хватало места и для мужчин и при малейшем испуге присутствие женщин могло оказаться роковым.

Известно, что для всех молитв во время праздников и вообще для торжественных молитв должно быть налицо не менее 10 евреев, так что приходилось собираться в частных квартирах по 10–20 человек для молитвы. Но полиция предупредила, что такие собрания будут считаться незаконными сборищами, а хозяин квартиры будет подвергаться преследованию за открытие молельни без разрешения властей. И вот, во время осенних праздников 1897 года производились строжайшие обходы квартир: там обыскивали все комнаты и даже шкафы, и если находили молящихся, то разгоняли их как заговорщиков и пользовались, кстати, случаем, чтобы проверить их права на жительство. Во 2-м участке Мясницкой части, таким образом, был совершен обход почти всех квартир, занятых евреями. Полиция пыталась проникнуть в Александровскую казарму, где солдатам-евреям разрешено было молиться; ввиду отсутствия мест в молельнях туда же приходили для молитвы и некоторые невоенные евреи, которым положительно некуда было деться; им угрожала тяжкая для религиозного человека перспектива не молиться в синагоге в самый важный и единственный в году праздник — Йом-Кипур (пост и отпущение грехов). Сыщики узнали об этом, и полиция нагрянула в казармы. Но военное начальство воспротивилось такому вторжению полиции, и ей пришлось ожидать окончания молитвы; тогда переписали всех молившихся вместе с солдатами.

Во исполнение Высочайшего Указа от 23 сентября 1892 г. в здание синагоги к 1 января 1893 г. переведены были два училища, на которых мы остановим теперь наше внимание: Александровское ремесленное училище и училище-приют под названием «Талмуд-Тора». Достаточно будет привести только рядом документы, касающиеся открытия и закрытия этих учреждений, чтобы без всяких комментариев понять истинные цели преследователей.

Начнем с Александровского ремесленного училища.

Второй документ.

В другом роде, но столь же интересны документы, касающиеся другого училища.

Прежде чем представить документ об уничтожении этого училища, надо сделать небольшое отступление.

В средние и высшие учебные заведения принимается евреев лишь 3 процента от общего числа поступающих, и, кроме того, заведения эти доступны лишь для более или менее зажиточного класса. Что касается городских школ, то, по статистическим исследованиям, результат приема в городские начальные училища в 1891/92 г., произведенного московской городской управой, представлялся в следующем виде.

Из 100 православных принято в 1890/91 г. 70,7 проц., не принято 26,6 проц., а из ста евреев принято 57,7 проц., не принято 42,3 проц.; при этом надо заметить, что Москва делится в учебном отношении на 3 пояса, и первый и второй пояс обнимают те местности, где живет самая значительная доля московских евреев (внутри кольца, образуемого Садовой улицей). И вот, в частности, в этих-то двух поясах не принятых в городские школы еврейских детей оказалось 64,2 проц. Следует заметить, что в том же году не было принято 73 ученика (16 мальчиков и 57 девочек) только потому, что они евреи (как сказано в отчете). В 1891/92 г. цифры приблизительно те же; не принято 10 человек с указанием о действительной причине отказа (иудейское вероисповедание). Мальчиков принимают меньше, чем девочек; но тогда как православных мальчиков принято меньше девочек на 7,6 проц., у старообрядцев — на 6 проц., у евреев эта цифра вырастает до 14,9 проц. Подводя итог, надо сказать, что в то время, как из православных, единоверцев и старообрядцев непринятых оказывается немного более ¼ (26–27 проц.), из евреев более ²/5 (42 проц.); а между тем по данным 1890/91 г. детей православных и пр., заявивших желание поступить в школу, было 90,5 проц. общего числа просителей, а евреев — 5,5 проц.; если же принять во внимание, что в то время православные, единоверцы и старообрядцы составляли примерно 91,9 проц. всего населения, а евреи — 2,0 проц., то станет ясно, насколько усиленнее в еврейском населении спрос на первоначальное обучение (население евреев меньше общего числа населения в 45 раз, а желающих поступить в школу лишь в 15 раз, что дает отношение 45:15, т. е. 3:1). Прибавьте, что отказ вообще вдвое чаще встречают евреи (если брать абсолютные цифры), и тогда будет ясно, что, относительно говоря, отказ постигает еврейских мальчика и девочку в 5–6 раз чаще.

С 1891/92 г. обстоятельства стали, конечно, тяжелее, потому что дух времени обуял не одних чиновников в тесном смысле, но и уловил в свои сети массу добровольцев.

По закрытии Александровского ремесленного училища училище-приют подлежало перенесению в здание синагоги, для чего, по предписанию власти, пришлось перестроить здание внутри для приспособления под училище. Был представлен план, который был утвержден губернским правлением, управой и генерал-губернатором, затрачено было на перестройку тысяч восемь. Комиссия, командированная для осмотра, возражений на месте не представила, но донесла московскому генерал-губернатору, что хотя и не замечается в работах никаких отступлений от утвержденного плана, но из всего характера переделки явно намерение привести здание в такой вид, чтобы, в случае, если во взглядах правительства произойдет поворот, оно могло быть превращено вновь в синагогу без капитальной перестройки здания. Такой «обход» представлялся преступным для чистых сердец чиновников, знающих лишь прямые пути, и этим объясняется упрек, сделанный в предложении генерал-губернатора, которое было сообщено обер-полицмейстером в отношении от 24 октября 1897 г. о закрытии училища… Но об этом после.

Возвращаясь к училищу, замечу, что в нем находило приют, одежду, пищу и обучалось Закону Божию, русскому языку, чистописанию, географии, арифметике, еврейскому языку и истории еврейского народа довольно значительное количество бедных детей, преимущественно сирот, — в 1892/93 г. 65 мальчиков, в 1893/94 г. — 70, в 1894/95 г. — 62, в 1895/96 г. — 60, в 1896/97 г. — 44.

Преподавание велось в училище так успешно, что инспектор народных училищ не только лично, но и в официальных бумагах выражал удовольствие по поводу порядка и успехов детей, особенно в выговоре русского языка, и даже рекомендовал расширить курс учения для представления оканчивающим льготы 3-го разряда по воинской повинности.

Но и это училище ненадолго пережило ремесленное. Из отчета хозяйственного правления Московского еврейского общества за 1896 г. видно, между прочим, что уцелевшие еще остатки благотворительных и образовательных учреждений московских евреев не давали покоя администрации и после перестройки синагоги и затрат, на нее сделанных. Смотритель училища Фидлер, проживавший в Москве 10 лет, вдруг оказался не имеющим права жительства и был выселен из столицы: с его выселением дети остались без преподавателя Закона. Раввин предложил заменить учителя без особого на то вознаграждения, но разрешения не получил. Попечитель московского округа потребовал представления «вполне убедительного» доказательства, что в училище разрешено преподавание вышеупомянутых предметов, и «документа», на основании которого учреждено училище, и в случае неимения такого «документа» обязывал принять меры к немедленному закрытию училища (отношения попечителя округа от 16 октября 1896 г. № 20 433, 2 ноября 1896 г. № 21 864 и 2 декабря 1896 г. № 23 604). Грозила беда, и притом, казалось, неустранимая, потому что «документа» не было, училище было открыто на основании суточного приказа обер-полицмейстера. Но после многократных объяснений и просьб была представлена к утверждению программа, хотя она отлично была известна начальству, которое, посещая училище, постоянно выражало по поводу преподавания и успехов учеников свое одобрение.

К великой радости учителей (из них трое были православные) и родителей попечитель (1 мая 1897 г. № 10 039) объявил, что к оставлению приюта Талмуд-Тора препятствий со стороны управления округа не будет. Но вслед за тем, 28 июля 1897 г. за № 9206, московский обер-полицмейстер, вдруг заинтересовавшись училищем, предложил хозяйственному правлению представить сведения о количестве детей в еврейском училище и о числе обучавшихся в последние 5 лет.

Ровно через три месяца, 28 октября, объявлено хозяйственному правлению следующее распоряжение московского генерал-губернатора:

Таким образом, училище, в котором получали общее религиозно-нравственное образование, пищу, одежду и обувь неимущие сироты, пало жертвой замаскированного стремления московской администрации во что бы то ни стало свести Высочайшее повеление 23 сентября 1892 г. к последнему его пункту, т. е. к продаже Храма Божия с торгов.^[566]

Так длилась эта глухая борьба, не ослабевая ни на миг, в течение последних 15 лет. Благодаря тому что преследования производились не только систематически, но и «со вкусом», с каким-то противоестественным увлечением, образовались традиции, ничем не искоренимые, пока будет оставаться в силе прежнее бесправие 6-миллионной массы еврейского населения России.

Можно с уверенностью сказать, что если евреи гибнут физически от постоянной травли, то в представителях власти укрепляются привычки и приемы, которые, дискредитируя власть окончательно, приводят к убеждению, что новая Россия должна прежде всего искоренить традиции старой администрации, выращенной на алчности, невежественности и человеконенавистничестве. Само собой разумеется, что и среди администрации встречаются не только порядочные, но истинно гуманные и просвещенные люди, но эти редкие исключения лишь подчеркивают низкий общий уровень наших архаических блюстителей «порядка».

Александр Кацнельсон ИЗ МАРТИРОЛОГА МОСКОВСКОЙ ОБЩИНЫ (московская синагога в 1891–1906 гг.)^[567]

В летописях многострадальной еврейской общины в Москве выделяется своим мрачным средневековым колоритом один эпизод недавнего прошлого: 14-летнее закрытие московской синагоги по приказу высшей администрации.

В одном историческом журнале была уже сделана попытка пролить свет на положение евреев в Москве в конце прошлого века^[568]. Мы здесь, не претендуя на характеристику общего положения московских евреев, остановимся только на упомянутом эпизоде и постараемся изложить его на основании доступных нам документальных данных.

В 1891 г. старая молельня, разрешенная в 1861 г., была переведена из наемного дома в собственное помещение, специально для того построенное. Новое здание было выстроено по утвержденному Губернским правлением плану, в древнегреческом стиле. Громадный купол со щитом Давида венчал здание. Когда постройка была окончена, последовало распоряжение администрации о немедленном снятии купола — вероятно, для устранения сходства с православной церковью, могущего ввести в заблуждение православных. Купол пришлось снять в несколько дней.

Время это совпало с проявленным резким поворотом в политике правительства по отношению к евреям вообще и к евреям Москвы в особенности. Московский генерал-губернатор князь Долгоруков, толерантно относившийся к евреям, был заменен великим князем Сергеем Александровичем. Совершилось памятное изгнание из Москвы около 20 тыс. евреев-ремесленников и мелких купцов в силу Высочайшего повеления 29 марта 1891 г. (Объявление этого указа в Москве состоялось в один из дней еврейской Пасхи, когда потрясенные неожиданной катастрофою евреи молились в старой синагоге незадолго до перевода ее в новое помещение.) В столице остались лишь лица с высшим образованием, коренные московские первой гильдии купцы да дети николаевских солдат, оказавшихся к тому времени приписанными к Москве и губернии. Но и для этих «счастливцев» ограничения с каждым днем увеличивались и сыпались как из рога изобилия.

Последовательно осуществляя свою программу, высшая администрация решила, что в Первопрестольной не подобает быть приличной еврейской синагоге. И вот, 23 июля 1892 г. произошло следующее. В 4 часа дня было назначено венчание доктора Л. К этому времени в синагогу явился местный пристав и заявил, что ему официально не известно о том, что новая синагога разрешена к открытию (хотя в приделе уже давно молились), а потому он венчание допустить не может; впредь до особого распоряжения он приказал в этом здании не производить никаких богослужений и религиозных церемоний, а до получения разъяснения высшего начальства он синагогу запечатал.

Мы в данный момент не располагаем точными документами, по которым можно было бы судить о причине, вызвавшей столь суровое распоряжение; но на основании воспоминаний и личных впечатлений лица, очень близко стоявшего к покойному московскому раввину Минору, мы имеем возможность привести здесь некоторые сведения, дающие объяснение этому печальному факту.

Еще за некоторое время до этого события Губернское правление стало часто вызывать раввина Минора для объяснений, на каком основании он в метрических книгах записывает рождающихся еврейских детей христианскими именами и не употребляет уничижительных имен вроде Ицка, Мошка, Пешка и т. д. Минор горячо защищал свое право записывать имена евреев в их библейской форме; за это он был признан беспокойным и недостаточно благонадежным.

Около этого же времени кончался срок аренды старой молельни, помещавшейся в доме Рыженкова. Чтобы избежать перерыва в богослужении, Минор лично исходатайствовал у обер-полицмейстера Власовского разрешение на перенос свитков Торы во вновь отстроенную синагогу и на право молиться в ней. Власовский дал на это свое согласие устно; письменного же разрешения не было дано, или Минор не догадался взять таковое. Когда же во время выселения евреев из Москвы канцелярия генерал-губернатора, интересуясь их учреждениями, не нашла официальной переписки по поводу открытия синагоги, то это обстоятельство и послужило поводом для предварительного запечатания ее. Запрошенный по этому делу Минор сослался на устное разрешение обер-полицмейстера Власовского; однако последний отрекся от своих слов и в доказательство своей правоты указывал на отсутствие письменного разрешения. Заявлению Минора, сделанному в присутствии самого Власовского, не поверили — и синагогу временно запечатали. Событие это, в связи с уничтожением купола, явилось прологом к закрытию синагоги навсегда.

На происходившем по этому случаю собрании прихожан преобладало мнение, что на акт этот надо смотреть как на одно из звеньев в цепи правительственных репрессий, которым приходится скрепя сердце покориться; большинство высказывало опасение, что протест вызовет еще более суровые репрессии. Предложение меньшинства, с тогдашним раввином Минором во главе, о подаче прошения великому князю было отклонено. Тогда Минор заявил, что в деле защиты храма Божьего он не боится никаких кар и, подняв дрожащую руку, сказал: «Этой старческой рукой я один подпишу прошение; моя просьба в таком деле не может быть отклонена».

Фраза эта оказалась роковой. На поданное, за подписями Минора и старосты синагоги Шнейдера, прошение^[569] ответа по существу не последовало; но 23 сентября 1892 г. было получено следующее Высочайшее повеление: 1) московского раввина Минора отрешить от должности и выслать из Москвы в черту оседлости, с воспрещением навсегда жительства в местах, лежащих вне этой черты; 2) старосту Шнейдера выслать из Москвы и Московской губернии на 2 года;

3) Московскому еврейскому молитвенному обществу объявить, что к 1 января 1893 г. оно обязано синагогу продать или обратить под благотворительное заведение; в противном случае здание будет продано с публичных торгов Губернским правлением.

Продать здание синагоги, построенное на общественные деньги, Хозяйственное правление не могло, а потому решило приспособить это здание под благотворительное учреждение, поместив туда существовавшее в то время в Москве Александровское ремесленное училище, открытое Московским еврейским обществом в память 25-летия царствования Александра II^[570].

Но и осуществление этого смиренного решения наталкивалось на официальные препятствия.

Для перевода Александровского училища в помещение бывшей синагоги здание несколько раз перестраивалось согласно плану, одобренному Губернским правлением; но правительственная строительная комиссия, которая должна была санкционировать правильность перестройки, а в связи с этим и перевод училища, всегда находила какие-нибудь дефекты. Здание перестраивалось вновь и вновь, пока 27 мая 1895 г., за № 5532, было получено из хозяйственного отделения канцелярии московского обер-полицмейстера следующее распоряжение:

С закрытием Александровского училища было решено, во исполнение Высочайшего повеления от 23 сентября 1892 г., перевести в помещение бывшей синагоги существовавшее в то время на благотворительные средства двухклассное еврейское училище под названием «Талмуд-Тора». Вновь представлен был другой план перестройки здания, который после долгих хлопот был наконец утвержден Губернским правлением и генерал-губернатором; но когда перестройка была окончена, то оказалось, что проектируемое перемещение туда училища Талмуд-Тора также невозможно. Гонение на евреев, начатое массовым их выселением из Москвы и продолженное закрытием синагоги и Александровского училища, не миновало и училища-приюта. Помимо официального мотива, что евреям «открыт доступ» в низшие правительственные учебные заведения и что для них иметь свое училище — излишняя роскошь, для закрытия училища-приюта были найдены еще своеобразные мотивы, канцелярского свойства.

Оказалось, что училище, существовавшее с 1871 г., отличенное похвальными отзывами городского училищного присутствия и благодарностями директора народных училищ на имя заведующего школой Фидлера, существовало без «надлежащего» разрешения. Попечитель учебного округа Боголепов потребовал^[571] представить ему документ, который подтвердил бы, что училище существовало на законном основании; при этом начальство вразумительно указывало, что даже мелочная лавочка обязана иметь свой патент. К несчастью, такого «патента» еврейское Хозяйственное правление представить не могло, так как училище-приют было открыто в свое время только на основании суточного приказа московского обер-полицмейстера^[572].

Был разыскан и представлен попечителю округа номер «Полицейских ведомостей», где в свое время был напечатан этот суточный приказ. После различных объяснений попечитель согласился оставить училище-приют в покое.

Однако вырвать это училище из когтей смерти оказалось все-таки невозможным. Вскоре последовало распоряжение о выселении из Москвы заведующего училищем старика Фидлера, проживавшего в Москве более 10 лет и сразу почему-то потерявшего право жительства. Таким образом, училище осталось без заведующего, и 28 октября 1897 г. Хозяйственное правление получило следующее распоряжение генерал-губернатора:

Таким образом, упраздненное здание синагоги, над которым висел дамоклов меч в виде Высочайшего повеления 1892 года, сделалось как бы символом постепенного упразднения Московской еврейской общины, к которому власть неуклонно шла. Из опасения продажи синагоги с публичных торгов евреям города Москвы на протяжении ряда лет пришлось пережить ряд унизительных мытарств по приспособлению здания к чему-нибудь, имеющему связь с благотворительностью. Приходилось придумывать специальные благотворительные учреждения не во имя местных нужд, а для спасения от профанации здания бывшей синагоги. Снова началась трагикомедия перестраивания синагоги по требованию властей, которые желали, чтобы ни внешний, ни внутренний вид не напоминал о существовании когда-то синагоги в старой столице. Для иллюстрации приведу следующие факты. При одном из осмотров вновь произведенной перестройки здания, по уже раз исправленному губернской властью плану, с целью приспособить его под больницу и приют для детей-сирот, Хозяйственному правлению было предложено значительно увеличить число уборных, несмотря на то что их было уже достаточно. При другом осмотре предлагалось поставить столько печей, сколько комнат было настроено; дощатые перегородки требовалось заменить каменными и т. д. Вот одно из таких отношений начальства:

Образовался какой-то заколдованный круг, из которого не было выхода. Когда здание приспособлялось под благотворительное учреждение, то учреждение признавалось ненужным; когда же учреждение после долгих хлопот и мытарств допускалось, то постройки не одобрялись.

Вообще придирчивость доходила в то время до мелочности. Так, директору одного из московских банков, г-ну Ш-у, хотелось обвенчать свою дочь по религиозному ритуалу в оставшейся тогда незакрытой молельне Л. Полякова, в которой по распоряжению полиции разрешалось молиться только семье Полякова и ближайшим его родственникам. Ш. подал обер-полицмейстеру прошение о разрешении ему обвенчать свою дочь в молельне Полякова, хотя он и не состоит с последним в родстве; он мотивировал свое ходатайство желанием, чтобы молодая чета, лишенная вообще возможности бывать в синагоге, хоть один раз в своей жизни, перед алтарем Бога, освятила свой семейный союз. На это прошение последовал из канцелярии обер-полицмейстера следующий ответ (8 февраля 1896 г., № 1510):

Наступили коронационные дни 1895 года. Все население столицы, без различия сословий и вероисповеданий, приняло участие в этих празднествах. Целую неделю шумно гудели колокола, повсюду служились благодарственные молебны. Евреи пожелали тоже устроить по этому случаю торжественный молебен; но за закрытием своей единственной синагоги не могли осуществить свое намерение, и вот они обратились к генерал-губернатору с просьбой разрешить им этот молебен отслужить в обширном зале бывшей синагоги. Просьба эта была признана дерзкой. Тогдашний всесильный обер-полицмейстер, Власовский, созвал к себе представителей общины и в необычайно резких выражениях указал на «неуместность» такого ходатайства…

Частые принудительные перестройки совершенно опустошили кассу Хозяйственного правления. Раввинам задерживали жалованье; подрядчики по переустройству синагоги предъявляли иски в коммерческом суде. Индифферентизм общества к своим общинным делам при этих условиях возрос до крайности. Спасением от краха послужила смерть одного богатого еврея, на похороны которого была внесена в кассу Хозяйственного правления крупная сумма. Единственным «живым» общественным делом у евреев в то время было кладбище. На него полиция не простирала своего попечения, вероятно, одобряя такой полезный для евреев институт. Другие ресурсы были закрыты для общины. Хозяйственному правлению запрещалось даже взять ссуду из кредитного общества под залог здания синагоги. Насколько Хозяйственное правление тогда нуждалось в этой ссуде, можно заключить из следующего прошения на имя генерал-губернатора, которое осталось без ответа:

В отчете Хозяйственного правления за 1901 г., представленном общему собранию, напечатано:

Во все время закрытия синагоги московские евреи вынуждены были ограничиваться для исполнения своих молитвенных и духовных треб пятью частными молельнями^[573], вмещавшими все вместе 816 человек. Между тем одних солдат-евреев было в Москве более 1000 человек, которые в дни больших праздников отпускались из казарм на молитвы. Само собою разумеется, что большинство было лишено возможности посещать синагогу даже в торжественные праздники. Трагичность положения усугублялась еще тем, что те пять молелен, которые существовали, были прикреплены к определенному месту; переводить их в другие, более просторные помещения не разрешалось; этим, конечно, в достаточной мере пользовались домовладельцы, постоянно увеличивая арендную плату. В одном случае за ветхостью здания было разрешено перевести молельню в другой дом; когда же комиссия по осмотру нового здания произвела промер зала и нашла площадь помещения на несколько аршин, а воздуха — на несколько кубических дюймов больше, то перевод состояться не мог. Было поставлено условие — перегородить комнату так, чтобы площадь и высота вполне соответствовали старому помещению.

Ортодоксальная часть московского еврейства на время больших праздников устраивала по примеру испанских марранов тайные молитвенные собрания, а кто посостоятельнее — уезжал на праздники в другие города. Хотя низшие чины московской полиции прекрасно были осведомлены об этих «тайных» незаконных собраниях и достаточно этим «пользовались», однако случалось, что под влиянием некоторых обстоятельств усиленные полицейские наряды «накрывали» молящихся, и последствиями этого являлись штрафы, аресты, административные высылки. Праздничные дни обращались в дни «охоты на жидов», как острили устроители этих облав. Следует отметить один характерный эпизод из истории этих «тайных» молитвенных собраний.

В день Йом-Кипура, когда молящиеся были изнурены постом и продолжительной молитвой, раздался вдруг крик: «Облава!». Электрическим током пронеслось это известие по собранию. Свечи были потушены, талесы скинуты, толпа кинулась к выходам, но была остановлена сильным нарядом полиции и сыщиков. Женщины падали в обморок, мужчины суетились; настроение было ужасное… Особенно печальным оказалось положение одного молящегося, выкреста. По примеру испанских марранов, он пришел в Судный день к евреям помолиться; его отчаянию не было границ. Надо помнить те жестокие времена, чтобы понять весь ужас момента; тяжелые последствия грозили «совращенному» и всему собранию, если бы обстоятельство это открылось… К счастью, случай разрешился благополучно. Когда полиция была занята составлением протокола и проверкой видов на жительство, один старый еврей незаметно вручил «маррану» свой паспорт, подвергнув себя задержанию за бесписьменность и отводу в сыскное отделение для установления личности, со всеми последствиями такого рода дознаний в те времена.

Наступило 17 апреля 1905 г. Был опубликован указ о вероисповедной свободе, но для московских евреев и их духовных нужд указ остался мертвой буквой. Вскоре по опубликовании этого закона некоторые евреи обратились к градоначальнику со следующим прошением:

На это прошение был получен следующий ответ:

Акт о свободе совести распространительно Понимался также и Л. С. Поляковым, владельцем молельни, в которой полиция разрешала молиться исключительно ему и членам его семьи. Л. С. Поляков решился допустить в свою молельню в Новый год и посторонних… Нагрянула полиция, усиленный наряд жандармов и сыщиков, входы были заняты, молитва прервана, и молящиеся, по предъявлению паспортов, были переписаны и разогнаны.

В таких условиях жили московские евреи в течение полутора десятилетий. Ни волна освободительного движения, всколыхнувшая всю Русь, ни появившийся указ о свободе совести, ни раскрытие старообрядческих молелен не коснулись закрытой еврейской синагоги. Власти продолжали тянуть ту же песню: «приспособить здание бывшей синагоги под благотворительное учреждение». Состоявшемуся в ноябре 1905 г. собранию членов Хозяйственного правления было доложено новое требование градоначальника: ускорить открытие какого-либо учреждения в «самовольно» выстроенном здании бывшей синагоги… Время было после 17 Октября. Общественное мнение страны находилось под тяжелым впечатлением ужаснейших октябрьских погромов. В русском обществе и в сферах чувствовалась не то неловкость, не то виновность перед евреями; ощущение это передалось общему собранию, которое и решило воспользоваться этим «удобным» моментом, эксплуатируя свое народное горе для ходатайства об открытии синагоги… Скромная цель ходатаев была, спустя некоторое время, достигнута.

Это было в короткий светлый промежуток, в дни существования первой Государственной Думы. К этому времени, 1 июня 1906 г., московская синагога была вновь разрешена к открытию после тяготевшего над нею 14-летнего запрета. Но у евреев, видно, и облегчение старого горя не бывает без появления нового. Обрадованная утром вестью об открытии синагоги, община к вечеру была повергнута в глубокую скорбь потрясающим известием о погроме в Белостоке, омрачившем первые медовые месяцы конституционной России.

Таковы доступные нам в настоящее время фактические данные об этом печальном эпизоде истории еврейской религиозной общины в Москве. Много, много горя и слез видел этот дом, именуемый в настоящее время «московской синагогой»…

Самуил Вермель КРАТКИЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ОЧЕРК ДЕЯТЕЛЬНОСТИ МОСКОВСКОГО ОТДЕЛЕНИЯ ОБЩЕСТВА ДЛЯ РАСПРОСТРАНЕНИЯ ПРОСВЕЩЕНИЯ МЕЖДУ ЕВРЕЯМИ В РОССИИ^[574]

Общество для распространения просвещения между евреями в России прожило 50 лет. Много прожито, еще более пережито еврейским народом за это бурное время. Много разнообразных и часто противоположных мнений было высказано о деятельности нашего Общества и о роли и значении его в истории русского еврейства. Мы их не станем здесь разбирать. Одно только можно сказать, не боясь возражений ни с какой стороны, — это то, что Общество просвещения в своей полувековой жизни никогда не было изолированным, вне общественных элементов стоящим учреждением, что оно было лишь зеркалом, в котором более или менее правильно отражались преобладающие идеи момента, а зеркало не виновато, если отражаемое не всегда привлекательно. История Общества просвещения в целом отчасти уже написана, отчасти еще пишется. Я же имею в виду представить здесь лишь краткий очерк деятельности Москвы в области просвещения евреев, показать, что было задумано, затеяно, предпринято и сделано в течение истекшего пятидесятилетия со стороны московских членов Общества просвещения. Мне думается, что это имеет не только местное значение, но в известной степени представляет и общееврейский интерес. Как увидим ниже, из Москвы вышли многие деятели, игравшие впоследствии и играющие теперь значительную роль. В Обществе просвещения в Москве зачаты были, зарождались и получали дальнейшее направление и бытие некоторые просветительные дела общего характера; по инициативе Москвы положено было начало некоторым видам просветительной работы, сделавшимся в настоящее время основной задачей Общества просвещения вообще, и не будет преувеличенным сказать, что в некоторых случаях Москва нередко опережала Петроград, что нередко Москва давала импульсы Петрограду. Нечего, конечно, говорить о том, что все вопросы воспитания и образования, столь волновавшие и волнующие еврейские умы, не исключая даже тех, которые делят еврейство на враждебные лагери в настоящее время, подробно и всесторонне обсуждались, а по мере возможности получали то или другое решение еще в то время, когда эти вопросы народились, когда они были, так сказать, in statu nascendi^[575], в состоянии новорожденной чистоты, и не покрылись еще корой современных партийных страстей и политической борьбы. С этой точки зрения деятельность московских членов в области просвещения представляет немало поучительного не только для местных членов Общества, но и для всех интересующихся вопросами просвещения евреев в России. Трудно мне, очевидцу, а в некоторой степени даже участнику многих в жизни Общества событий, сохранить холодное равнодушие бесстрастного летописца. Но трудное не всегда является невозможным, и я постараюсь держаться в пределах возможности.

Общество для распространения просвещения между евреями в России открыто было в 1863 г. Известно, что это было за время. Это было светлое утро только что раскрепощенной России, медовый месяц эпохи великих реформ. Эпоха эта боком задела и еврейское население. Были отменены некоторые особенно чувствительные ограничения евреев, были открыты отдушины в черте оседлости, и некоторым элементам еврейского населения предоставлена была возможность вырваться из теснин душного гетто на простор русской гражданственности. Свет проник в еврейскую жизнь, правда через весьма узкую щель, но зато вместе со скудными лучами света ворвались в изобилии преувеличенные надежды и упования. Еврейское население, забитое, обезличенное политикой предыдущей эпохи, жило исключительно духом своей традиции и было почти совершенно изолировано от общего населения, от его государственности, его культуры. Еврейство тогдашнего времени не имело совсем интеллигенции в современном смысле этого слова. Небольшая кучка маскилов не пользовалась влиянием в народе, прессы и литературы почти не было; с точки зрения европейца, еврейская «черта» представляла в культурном отношении уголок настоящей Азии в Европе. Понятно, что первые просветители еврейских народных масс понимали «просвещение» не так, может быть, как понимаем это слово теперь мы. Просвещать еврейский народ значило в их глазах вывести его из затхлой атмосферы религиозной исключительности и приобщить к общеевропейскому светскому знанию, к европейской культуре. Достичь этой цели считали возможным путем распространения в массе русского языка, русской литературы и образованности и путем создания еврейской интеллигенции. Этими двумя задачами главным образом и занималось Общество просвещения евреев в первые десятилетия своей деятельности. Противники и критики Общества называли и называют эту тенденцию ассимиляцией, а деятелей тогдашнего просвещения — ассимиляторами. Но такое мнение, конечно, неправильно, так как оно игнорирует историческую перспективу и рассматривает явления давно минувших дней с точки зрения нашей современности. Тогдашние деятели просвещения не меньше, может быть, нашего любили и ценили нашу национальную культуру, религию и этику, не меньше нашего ценили самобытность и особенности нашего народа и не менее страстно желали сохранения нашей национальной индивидуальности. Они только скорбели о том, что внутренняя духовная красота, таящаяся в недрах нашего народа, что его богатое содержание и таящиеся в нем еще более богатые возможности облечены в такую неприглядную, убогую и жалкую на вид форму. Причину этого явления они ошибочно искали не вне евреев, не во внешних тяжелых условиях их существования, а внутри их, в их оторванности от общечеловеческой культуры, в их исключительной привязанности к религии, в их изолированности от светской жизни и в их отчужденности от общечеловеческого. Идеалом маскилов того времени поэтому было облечь богатое духовное содержание в соответствующую требованиям духа времени форму. Их цель была приобщить еврейский народ к общечеловеческой культуре, общечеловеческой науке и образованности. Их тенденции правильнее было бы называть не ассимиляцией, а европеизацией, а их самих — не ассимиляторами, а европеизаторами. И вся деятельность Общества просвещения в первые десятилетия сводилась к этой европеизации: к распространению в народе русского языка и русской литературы, к насаждению школы на место хедера и, в противовес ему, к созданию интеллигенции путем поощрения высшего образования и оказания помощи учащимся в высших учебных заведениях. Так смотрели на свою задачу сами деятели просвещения, так смотрело на их деятельность и русское общество, и русская власть. Разве не характерна полемика, которую пришлось Обществу просвещения евреев на первых порах вести с таким органом печати, как «Голос», который упрекал Общество в национальной исключительности, в том, что оно мало издает русских книг, что вместо русификации еврейских масс оно еще более способствует их обособленности? Такое было тогда время, таковы были его тенденции.

Провинция в это время мало интересовалась деятельностью Общества просвещения. Мало интересовалась его задачами и тогдашняя Москва. Да это и вполне понятно. 60-е годы были только периодом собирания еврейской общины в Москве. Всего только 7 лет тому назад было упразднено московское гетто, Глебовское подворье; еврейское население в Москве было весьма малочисленно и состояло из временно приезжавших и наезжавших для торговых дел лиц. Местное же оседлое еврейское население — из бывших нижних чинов рекрутских наборов — было совершенно не организовано и концентрировалось около молелен, носивших военные наименования, как Межевая и Аракчеевская, и как по своему материальному положению, так и по умственному своему уровню не могло проявить никакой общественной деятельности. Вот почему первые годы существования Общества просвещения, т. е. период 60-х годов почти ничем не отмечен в жизни московских евреев. Я говорю «почти», ибо кое-какие признаки жизни, весьма слабое эхо прозвучало в Москве уже в это сравнительно отдаленное время. Общество просвещения открыто было в конце 1863 г., а в марте 1864 г. студенты Московского университета обращаются к Петербургскому комитету с письмом, в котором сообщают, что «тяжелое положение многих из наших товарищей побудило нас в этом году учредить кассу для выдачи ежемесячных вспомоществований беднейшим учащимся. Начало этой кассе положили посильные взносы наших товарищей, затем еще некоторые лица пошли навстречу нашей просьбе своими пожертвованиями. Мы стремились образовать фонд в 1000 рублей, процентов с которого вместе со взносами учащихся хватит на удовлетворение нужд наших бедных товарищей. Но надежда нас обманула, и у нас нет возможности увеличить этот фонд… А посему вся надежда наша теперь на комитет, который один может прийти нам на помощь…». Признаюсь, это письмо, писанное ровно 50 лет тому назад, в марте 1864 г., и могущее дать повод к празднованию 50-летнего юбилея Московского отделения ОПЕ, произвело на меня такое же впечатление, какое производят незаметные истоки большой и многоводной реки. Да! Вот этот ручеек, тонкой струйкой тянущийся почти незаметно с какого-нибудь пригорка, холмика или болотца, и есть начало, исходный пункт той реки, которая при дальнейшем течении примет новые потоки, расширится и углубит свое русло. Эта кучка неизвестных нам теперь студентов, учившихся в Московском университете, в заботе о судьбе своих бедных товарищей решивших основать фонд в 1000 рублей, положили первый камень зданию, которое ныне называется Московским отделением ОПЕ. Нам точно не известно, как реагировал петербургский комитет на эту просьбу московских студентов. Но в протоколах ОПЕ за 1864 г. от 22-го апреля мы читаем: «По поводу писем попечителей по делам студентов в Москве постановлено субсидировать их в этом году в сумме 6000 рублей на условиях, установленных для студентов Петербурга». Кто были эти попечители Mtakchim^[576], были ли это те же студенты или другие лица — мы не знаем. Мы знаем только, что эти самые попечители в следующем, 1865 г. обращаются в комитет с заявлением, что желают выпустить в свет «Рассказы из Священного Писания», составленные г. Леви, и просят комитет взять на себя расходы по изданию. Как видно, среди этой группы лиц уже загоралась искра не только филантропической, на пользу товарищей своих, но и общенародной просветительной деятельности. В декабре того же, 1865 г. почетный член Общества Поляков сообщает комитету, что он согласен передать опять-таки этим попечителям сумму, назначенную на субсидию комитетом, и следить за правильностью ее распределения. В следующем, 1866 г. некто Майзель от имени Общества учащихся в Москве просит комитет ходатайствовать перед министром народного просвещения о разрешении выдавать евреям правительственные стипендии, так как на основании закона теперь разрешено врачам-евреям поступать на военную службу. Очевидно, этот кружок работал усердно и постоянно думал о судьбе еврейских учащихся. Так незаметно под эгидой ОПЕ работала эта группа студентов на пользу своих бедных товарищей. Не забудем, что в это время учились в Москве два студента: Я. М. Гальперн, последним краешком жизни захвативший 50-летний юбилей, покойный председатель комитета ОПЕ в СПб., и В. О. Гаркави, который, как известно, поступил в университет в 1864 г., и невольно приходит в голову догадка, что, вероятно, они были в числе «попечителей». С большой степенью достоверности это можно утверждать относительно Гаркави, который нередко в своих устных беседах рассказывал о том, как он в то время ходил по московским улицам и по вывескам вербовал членов для Общества просвещения. Но скоро он выступит в качестве активного деятеля и сделается центральной фигурой московской общественности вообще и Общества просвещения в частности.

Наступили 70-е годы. Если 60-е годы были периодом собирания еврейской общины, то 70-е годы были периодом ее организации. В 1870 году был приглашен в Москву покойный раввин Минор, была открыта хоральная синагога в наемном помещении, образовалось официальное правление общины. Первенствующую роль в последней заняли не коренные, давнишние жители Москвы из нижних чинов, так называемые «николаевские», а «вольные», выходцы из черты оседлости, переселившиеся с переходом в купечество на постоянное жительство в Москве и образовавшие второй пласт еврейского населения Москвы. Среди них можно было отметить два резко отличавшихся друг от друга ответвления: курляндское, со своей немецкой культурной внешностью и традициями, и литовское (главным образом выходцы из Шклова), со своим религиозно-талмудическим настроением и мировоззрением. Общинное правление было коалиционным и состояло из представителей обеих групп. Деятельность новообразованной общины, как понятно, была направлена прежде всего на местные нужды и потребности. И первым ее делом в области просвещения было открытие 8 октября 1872 г. Московского еврейского училища для бедных и осиротелых детей. Это училище имело свою своеобразную, не лишенную драматизма историю, которая в кратких чертах изложена была мною в т. IV сборников «Пережитое»^[577]. Основание еврейского училища в Москве было, очевидно, крупным событием в жизни московского еврейского населения: об этом свидетельствуют дипломы, выдававшиеся «почетному члену, пожертвователю в пользу московского еврейского училища». Эти дипломы были прекрасно для того времени напечатаны в красках и с хорошими рисунками и должны были говорить о чем-то грандиозном. Училищем заведовал особый комитет, в состав которого входил и В. О. Гаркави. Деятельность ОПЕ в смысле вспомоществования студентам продолжалась по-прежнему в самом ограниченном виде: членов Общества в Москве было очень мало, и учащиеся получали помощь из СПб. в виде стипендий или единовременных пособий. Но сумма этих пособий равнялась, например, в 1875 г. — 19 р., в 1876 г. — 150 р., членов же в эти годы было 7 человек, в том числе, кроме почетного раввина Минора, г. К. В. Высоцкий, который, как видно из протокола от 15-го марта 1873 г., пожертвовал Обществу 500 рублей и в том же году был избран действительным членом. Из этих же протоколов мы узнаем, что раввину Минору в это время приходилось ходатайствовать перед комитетом ОПЕ и за московских студентов, и даже за упомянутое московское еврейское училище. Как странно звучит для нас отмеченное в протоколе Общества от 6-го января 1878 г. ходатайство московского еврейского училища о высылке… учебных книг для учащихся. Тогдашняя московская община не стеснялась, оказывается, обращаться к комитету за такой ничтожной помощью! А комитет в СПб. постановляет: «Выполнить это ходатайство по возможности». Свежо предание, а верится с трудом. Но время идет, количество учащихся в разных учебных заведениях Москвы постепенно увеличивается, нужда в помощи растет — и местным деятелям все яснее и яснее становится необходимость организовать эту помощь. Уже в 1879 г. представители московской общины ввиду увеличившейся нужды просят комитет ходатайствовать об открытии в Москве отделения Общества наподобие одесского. Но комитет находит такое ходатайство несвоевременным и разрешает местным деятелям самим распоряжаться взносами от местных членов Общества. Такое же ходатайство об открытии отделения со стороны московских деятелей было повторено перед комитетом в 1881 г. Но, как известно, эту мечту московских деятелей удалось осуществить только через 30 лет. Как бы то ни было, но к началу 80-х годов в Москве уже была небольшая группа членов Общества, которые собирали деньги и расходовали их на помощь учащимся; они же посылали в Петроград отчеты, как это видно из протоколов ОПЕ от 31-го января 1881 г., о своей деятельности. В этом же духе, но более быстрым темпом и в большем объеме продолжалась работа московских деятелей просвещения и в следующее десятилетие 80-х годов.

Известно, какую громадную роль сыграли 80-е годы в истории России вообще и русских евреев в частности. Разразившиеся погромы, временные правила графа Игнатьева и знаменитая фраза «Западная граница для вас открыта» всколыхнули все еврейство. Исторический маятник России, двигавшийся до сего времени в направлении вперед, резко оборвал свое движение и качнулся назад, в сторону реакции. Наступило унылое, тоскливое и безмолвное время, когда все притихло, скованное в тисках тьмы и репрессий. Особенно сильно чувствовалось это в Москве, хотя еврейская колония как раз в это десятилетие разрасталась ускоренным темпом. Вся энергия общественных деятелей уходила на удовлетворение местных нужд, а об общееврейских делах думать нечего было. В области просвещения деятельность местных людей тоже ограничивалась местными потребностями. Это были мои студенческие годы: с каждого курса выбирались представители для участия в распределении сумм между студентами. Кроме членских взносов устраивались ежегодно концерты в Немецком клубе. Между тем еврейское население Москвы росло. Реакция, с особенной силой набросившаяся на первопрестольную столицу, стремилась вырвать последнюю из мягких рук тогдашнего генерал-губернатора князя Долгорукова, далеко не удовлетворявшего требованиям правительственного антисемитизма. Незаметно подготовлялась катастрофа, повторившая в миниатюре происшедшее ровно за 400 лет (изгнание из Испании состоялось в июле 1492 г., а из Москвы — в июле 1892 г.) изгнание из Испании. В 1891 г., 29-го марта опубликовано было известное Высочайшее повеление о выселении ремесленников из Москвы — и следующие 1 ½ года, вплоть до 14-го июля 1892 г., внимание московских евреев поглощено было почти исключительно этим событием. Надо было эвакуировать выселенцев. Здесь не место излагать подробности этой исторической трагедии: будущий историк московской еврейской колонии расскажет когда-нибудь эту повесть со всеми сопровождавшими это событие физическими и моральными терзаниями. Но не могло это событие не отразиться и на деятельности Общества просвещения. Москва в начале 90-х годов почти совершенно опустела, ¾ еврейского населения было удалено, все функционировавшие еврейские учреждения прекратили свое существование, синагога была запечатана, раввин Минор выслан был в Вильно, все атрибуты организованной общины были уничтожены, казалось, что самой общины не было больше, что оставшиеся осколки и обломки ее оставлены только на время, но что близок и их роковой час. Настроение оставшихся было подавленное: неопределенность и неизвестность, вечный страх за будущее и неуверенность в завтрашнем дне, неуверенность, питавшаяся все новыми и новыми распоряжениями, захватывавшими все новые и новые круги еврейского населения, парализовали всякую общественную деятельность и наводили необыкновенное уныние и тоску, но, как всегда бывает в таких случаях, период оцепенения общественной мысли и всеобщей прострации вскоре повлек за собой реакцию. 14 июля 1892 г. Москву оставила последняя партия подлежавших выселению евреев. Москва «очистилась», как писали тогда в антисемитской прессе, от нежелательных элементов, и благодаря такому неестественному обороту московская еврейская община совершенно преобразилась, представляя собою редко встречающееся в русском еврействе явление: она оказалась исключительно из богатых, зажиточных и имущих. Бедных и нуждающихся осталось очень мало. Понятно, что отсутствие нужды на местах побуждало общественных деятелей направить общественную энергию и помощь за пределы местной общины, направить ее в черту оседлости. Москва вскоре стала популярна как богатая община, в которой всегда можно найти сочувствие всякому еврейскому делу, всякому полезному для народа начинанию. Таким образом, своеобразный, почти нигде не встречающийся состав населения московской еврейской общины, богатая община, почти свободная от местных нужд, лишенная обязательных в каждой общине благотворительных и просветительных учреждений, — все это заключало в себе стимулы, направлявшие общественные инстинкты на общееврейские нужды, на общенародное дело.

Кроме этого, внешняя опасность, как это всегда бывает, заставляет людей прижиматься друг к другу, объединяться для самозащиты и самосохранения. Выселение из Москвы и паника, которая обуяла оставшихся счастливцев, не знавших, что сулит им день грядущий, вызвали реакцию среди местной интеллигенции, создали в остатках еврейской общины какие-то особые склеивающие и цементирующие силы, объединившие всех на поприще общественной деятельности. Прежде всего встрепенулась учащаяся молодежь. Следует заметить, что еще в середине 80-х годов под влиянием погромной эпохи появляются кружки, поставившие себе целью, с одной стороны, теоретическое изучение еврейства, а с другой — практическую работу в пользу своего народа. В одном из таких кружков, известном под именем «Bnei-Zion»^[578], принимают участие А. Идельсон, Е. Левонтин, Я. Мазэ, П. Марек, М. Усышкин, Е. Членов и В. Темкин. В другом кружке между прочими принимали участие бывшие тогда студентами Л. М. Брамсон, будущий депутат 1-й Государственной Думы, Ю. Бруцкус, ныне известный общественный деятель, М. В. Познер и др. Этот кружок выполнил колоссальную библиографическую работу — в 1891 г. выпустил в виде особого приложения к журналу «Восход» систематический указатель литературы о евреях на русском языке со времени введения гражданского шрифта (1708 г.) по декабрь 1889 г. Эта работа, потребовавшая колоссального и кропотливого труда многих лиц, оказала и продолжает теперь оказывать немалые услуги всем, работающим в области еврейского вопроса. По этой работе можно судить, как велик в то время был подъем национального чувства среди учащейся молодежи, как интенсивен был ее интерес к вопросам еврейства. Несколько позже среди учащейся же молодежи образовалась группа, обратившая внимание и на Общество просвещения. Тут необходимо обратить внимание на имя, которое теперь известно всей Москве, но тогда принадлежало бедному, безвестному студенту медицинского факультета. Я говорю о С. Ф. Брумберге, который как раз в это время выступил как работник Общества просвещения. Он агитировал в пользу Общества, популяризировал в Москве его деятельность, вербовал членов, собирал пожертвования, будил спящих и индифферентных, толкал и шевелил неподвижных и инертных, где просил и поучал, где упрекал и укорял и в сильной степени поднимал интерес к Обществу просвещения. В течение многих лет он оставался неутомимым работником, отдававшим все свое время и всю свою энергию Обществу просвещения в Москве, и его заслуги перед Обществом не подлежат забвению.

Два кардинальных вопроса стали тогда перед деятелями просвещения. Прежде всего подвергался пересмотру вопрос о целях и задачах Общества просвещения вообще, т. е. надо было решить, должна ли деятельность Общества по-прежнему носить чисто филантропический характер, выражающийся в оказании посильной помощи учащимся в высших учебных заведениях, или же Общество должно главным образом иметь в виду еврейскую народную массу и ставить себе целью насаждение грамотности и образования среди этой забитой в черте оседлости массы. Другими словами, должно ли Общество оставаться Обществом вспомоществования студентам, каковым оно до того времени собственно и было, или же оно должно стать не только по имени, но и фактически Обществом для распространения просвещения между евреями в России? Немало было споров и разговоров по этому поводу. Люди, которых незримая доля где-то далеко находящихся десятков тысяч бедных детей, лишенных возможности получить даже элементарное образование, меньше трогала, чем видимая и кричащая нужда живших у них на глазах студентов, конечно, были за то, чтобы местные средства шли на местные нужды и потребности. Те же, которые не поддавались этому филантропическому чувству жалости и глубже и шире понимали народные интересы, настаивали на своевременности и необходимости вывести Общество просвещения из благотворительной тины, в которой оно застряло, на путь планомерного и систематического служения народному образованию в черте оседлости. Народная грамотность и образование — вот цель Общества, школа — вот куда необходимо направить всю энергию, все силы. К счастью, в этом вопросе победило последнее течение, защищавшее общенародную, а не местную точку зрения. И это решение, имевшее такое большое значение для ОПЕ, имело еще более, так сказать, общенародное значение — оно установило отныне ставший незыблемым принцип, что более счастливые из евреев, живущие при лучших условиях на территории вне черты оседлости, морально обязаны протягивать руку помощи своим более обиженным судьбой братьям, замуравленным в стенах «черты». С востока не только свет, но и средства. Ex oriente не только lux, но и pecunia. И в 1894 г. впервые было назначено 1000 рублей из московской кассы на помощь школам в черте оседлости. Таким образом был установлен первый контакт между провинцией и Москвой.

Другой вопрос, ставший на очередь в то время, был вопрос об организации. При стремлении расширить деятельность свою за пределы Москвы, при желании заняться школьным делом на местах еврейской оседлости руководство делами, естественно, не могло оставаться по-прежнему в руках студентов. Необходима была санкция и авторитет общественных деятелей, которые своим влиянием могли бы внушить доверие и вызвать сочувствие населения возникающему большому делу. С другой стороны, невозможно было сразу отстранить студентов от того дела, которым они заведовали в течение многих лет. Принято было поэтому компромиссное решение, в силу которого вновь возникающий комитет, заведующий делами Общества, будет состоять наполовину из студентов, наполовину из общественных деятелей. В 1896 г. произведены были первые выборы 6–7 членов этого смешанного комитета. В его состав кроме шести студентов вошли В. О. Гаркави, Л. C. Биск, А. М. Беркенгейм, С. М. Гинзбург, переселившийся в Петроград, А. Д. Идельсон и С. В. Лурье.

Общество организовалось, Общество написало на своем знамени такой внушительный лозунг, как «народное образование», Общество привлекло известных общественных деятелей, но нужны еще были люди, которые могли бы воплотить в жизнь намеченные задачи, поставленные цели. Кружок лиц, сгруппировавшихся отныне около дела просвещения, все увеличивался и разрастался. Из них впоследствии выйдут и многие нынешние члены комитета, и многие другие, которые работают на наших глазах в разных московских и петроградских организациях и обществах. Как раз в это время, в 1897 г., когда ОПЕ стало жить новой жизнью, в московском кружке появился один человек, который внес необыкновенное оживление в деятельность Общества. Это был М. Н. Крейнин^[579], много лет работавший в Москве, а ныне состоящий членом центрального Петроградского комитета нашего Общества. Человек необыкновенной энергии и горячего темперамента, способный сам работать и заставить работать других, М.Н. быстро и нервно толкнул вперед дело и дал ему широкий размах. Как во всякой сопровождающейся нервностью и повышенной импульсивностью деятельности, строгий критик и тут нашел бы немало ошибок и неправильных шагов. Но в то время, быть может, «быстрота и натиск», с которыми проводились в жизнь разные планы и предположения, были полезны и даже необходимы. В этот период, быть может, преобладание порывистости и импульсивности над рефлексией и анализом сослужило прекрасную службу просветительному делу. Став во главе так называемой «организационно-школьной комиссии», М.Н. завел обширную переписку с разными провинциальными школами и общественными деятелями, приподнял на местах интерес к народному образованию, заинтересовал многих учителей и частных лиц, связал провинцию с центром более тесными узами, установил, так сказать, подведомственность Москве школьного и просветительного дела на местах, установил тот прочный контакт между нашим Обществом и провинцией, который продолжается и до настоящего времени.

Наряду со школьным делом главной заботой Общества просвещения впервые становится в Москве в это время вопрос о внешкольном образовании. Из всех возможных видов внешкольного образования наиболее доступным для черты оседлости, как по техническим и административным соображениям, так и по финансовым, оказалось библиотечное дело. И начиная с 1896 г., когда в первый раз московскими уполномоченными ассигновано было на это дело около 300 р., насаждение библиотек идет сравнительно интенсивно, особенно для Могилевской губернии, которая благодаря помощи Москвы покрылась довольно густой сетью библиотек. Во главе библиотечного дела стала С. Р. Коцына, которая, специально отдавшись этой отрасли народного просвещения, сумела собрать вокруг себя большой кружок преданных делу лиц, ревностно изучавших и ныне изучающих все детали библиотечного вопроса и поставивших это дело в Москве на очень большую высоту.

Педагогами, как и поэтами, говорят, не делаются^[580]. В действительности же все люди как будто родятся педагогами. Ни в какой области человеческой деятельности не процветает так на практике дилетантизм, как в деле воспитания и обучения детей. Тут каждый считает себя знатоком и специалистом. Но никакая другая область, быть может, не требует кроме трудного педагогического таланта еще и специальных знаний. Особенно это справедливо по отношению к воспитанию и обучению еврейских детей, к еврейской школе, в которой к обычным, нередко чрезвычайно трудно разрешимым проблемам педагогики присоединяются еще особенные трудности своеобразных бытовых, национальных и религиозных условий. Московское отделение всегда имело в своей среде человека, который обладал выдающимися знаниями по всем вопросам, касающимся школьного дела в черте оседлости. Это был П. С. Марек, который всегда был идеологом еврейского просвещения. Объехав все углы и закоулки черты оседлости, познакомившись лично со всеми почти школами и талмуд-торами нескольких губерний северо-западного края, изучив на месте как учительский персонал, так и пекущихся о школе местных людей, перерыв многочисленные школьные архивы, давшие ему возможность изучить историю еврейской школы, трудный путь, по которому она шла и идет до сих пор, спотыкаясь на каждом шагу о многочисленные и разнообразные препятствия, грозившие ей со всех сторон, П. С. Марек являлся своего рода энциклопедистом еврейского школьного дела, прекрасно знающим все особенности каждого местечка или города, характер и состав еврейской общины, чего от каждой можно ожидать и что кому и в каком виде необходимо давать. Благодаря его опыту и знаниям нередко удавалось издалека разрешать многие вопросы школьной жизни в черте оседлости гораздо успешнее, чем это можно было бы даже сделать на местах. Не будет преувеличением сказать, что под влиянием литературных работ и устных разъяснений П. С. Марека деятельность Московского отделения была далека от доктринерства и вредной партийности — недостатков, от которых немало страдало и еще поныне страдает еврейское школьное дело.

С лозунгом — «все для черты» и народного образования, как школьного, так и внешкольного, — с энергичными работниками, преданными делу, со школьной идеологией, вынесенной не только из книг и партийных программ, но из знакомства с социальными и бытовыми условиями на местах, Московское отделение в это время вело очень интенсивную во всех отношениях работу. Это наглядно показывают следующие цифры: имея в 1894 г. 160 членов и бюджет в 3000 р., Московское отделение в 1901 г. имело уже 722 членов и бюджет в 14 000 р. В то время как в 1894 г. на народное образование в черте оседлости израсходовано только 1000 р., в 1901 г. этот расход достигает уже солидной цифры в 7000 р., потраченных на школы, учебные пособия, чтения с волшебным фонарем, библиотеки и журналы и газеты для последних. Но кроме этой суммы, потраченной на народное образование непосредственно, в этом же году Московский комитет произвел первый опыт обследования школьного дела на местах. Нечего говорить о том, что насаждать образование из прекрасного далека, диктовать из центра школам и их попечителям разные предписания, давать им всевозможные указания и советы, не зная хорошо местных условий, настроений и тенденций, — дело очень трудное и не совсем целесообразное. Опыт показывает, что эти предписания или вовсе не исполняются в действительности, или же, при желании местных людей их выполнить, значительно задерживают и затягивают дело, а нередко вызывают чрезвычайно вредные конфликты между разными слоями населения. Вот почему и решено было отправить уполномоченного отчасти для осмотра уже существующих и субсидируемых обществом школ, отчасти для изучения тех мест, где таких школ еще не имеется и где открытие их признано необходимым. Этот институт разъездных уполномоченных много способствовал выяснению многих вопросов еврейского школьного дела и, несомненно, сослужил хорошую службу делу еврейского народного образования, сблизив провинцию со столицей и местных людей-практиков со столичными людьми-теоретиками. В означенном 1901 году на разъезды по делу народного образования израсходовано было 1850 р., так что в общем народному образованию отдано было около 9000 р., в три раза больше всего бюджета 1894 г. К этому времени комитет окончательно определился. Он состоял из группы лиц, которые, за исключением незначительных перемен, происшедших впоследствии, продолжают заведование делом просвещения и до настоящего дня. Это были кроме председателя Владимира Осиповича Гаркави, центральной фигуры еврейской общественности того времени в Москве, С. Ф. Брумберг, А. Д. Идельсон, М. Н. Крейнин, М. Б. Кроль, Л. A. Лурье (тов. председателя), P. O. Лунц, П. С. Марек, М. Я. Фитерман, Д. С. Шор и пишущий эти строки С. С. Вермель. Организованы были и комиссии: финансовая, школьная, библиотечная, студенческая и концертная, которые, по принципу разделения труда, исполняли каждая отдельную функцию. Заседания и совещания происходили в квартире председателя. Нельзя здесь не упомянуть с чувством умиления об этом доме, двери которого, как и сердце его хозяина, всегда были открыты для всякого еврейского общественного и культурного дела, для всякого ищущего помощи словом и делом. Этот дом в течение нескольких десятков лет служил фокусом, собиравшим все общественные течения и нужды, к нему все направлялось, и из него почти все исходило. В таком виде московский кружок деятелей Общества просвещения вступил в новый, XX век.

Внешняя история русского еврейства в первые полтора десятка лет XX столетия может быть изображена в виде двух волн. Первая волна репрессий, поднявшаяся в эпоху погромов в начале 80-х годов предыдущего столетия, в начале нового века достигла небывалой высоты и приближалась к своей кульминационной точке — Кишиневу. Упав в 1905 г., она, вскоре после того как «напастью пришло», опять стала подниматься, достигнув своей вершины во время процесса Бейлиса в Киеве и нового навета в Кужах, чтобы вновь упасть 4 августа 1915 г. изданием циркуляра о разрешении жительства в городских поселениях вне черты оседлости. Но параллельно этому движению шло и другое внутреннее брожение и переработка старых форм. Наступил канун освободительного движения, приведшего к 17-му октября 1905 г. Под влиянием этого общерусского движения возникли новые течения в еврействе, народилось новое еврейство с его разнообразными партиями и фракциями. Сионизм получил широкое развитие и приобрел большое влияние в некоторых кругах еврейского общества. Значительно выросло и заговорило еврейское рабочее движение со всеми его партийными подразделениями. Сильно повысилось настроение еврейского народа, поднялось национальное самосознание у еврея, сознание своего человеческого и национального достоинства. Появилась печать на еврейском языке — партийная и беспартийная. Оживилась литература изящная, научная и публицистическая. Появились симптомы еврейского национального движения, послышался голос народа, поднявшего наконец голову и громко заявившего urbi et orbi^[581] о своем желании и своем праве жить своей индивидуально-национальной жизнью.

Такое движение практически не могло не отразиться прежде всего на народной школе. Интерес к еврейской школе возрос необыкновенно. Кто из партийных целей, кто из национальных, но все направили свои взоры на народную еврейскую школу, на ее печальное положение и духовную беспомощность. Заговорили о «национализации воспитания», об «образцовом хедере», о национальной школе. Хедер, талмуд-тора, школьная программа, язык школы, еврейский учитель — эти вопросы старые, но на время забытые, вновь всплыли на поверхность в новом освещении и заняли передний план общественного внимания. Вопросы эти уже давно назрели, но всестороннему обсуждению и научной обработке они почти не подвергались. Еврейская печать, как на русском, так и на еврейских языках, не могла уделить им столько внимания, сколько требуют эти специальные вопросы. А между тем потребность в гласном обсуждении всех этих вопросов чувствовалась на каждом шагу. В этот момент среди московских деятелей просвещения возникла мысль основать кружок «Еврейская школа» для издания небольших научно-популярных книжек и брошюр по вопросам еврейского воспитания и образования. Этим кружком были выпущены: 1) программа еврейских предметов в образцовом хедере с объяснительной к ней запиской. Сост. Л. Зуте и X. Фиалков; 2) программы и объяснительные к ним записки по русскому языку, арифметике, географии и русской истории для начальных еврейских училищ, сост. учителями частных еврейских училищ. Не разбирая этих программ по существу, скажем лишь, что это были программы, выработанные учителями, самыми близкими к еврейской народной школе лицами, это был, можно сказать, впервые услышанный голос и совет еврейского учителя; 3) «Как преподавать и изучать еврейскую историю» М. Л. Каценельсона. Эта небольшая, но интересная книга, содержание которой до выпуска в свет подвергнуто было всестороннему обсуждению в кружке «Еврейской школы», тоже в первый раз трактовала вопрос о преподавании еврейской истории, которая играет и должна играть большую роль в национальном воспитании юношества. Эта книга, несомненно, сослужила хорошую службу нашим учителям. Она обратила на себя внимание нашего историка С. М. Дубнова, который дал о ней довольно подробный и одобрительный отзыв; 4) всякий раз, когда речь заходит о еврейском народном образовании, мысль невольно останавливается прежде всего на нашей национальной школе — на хедере. Отрицательные стороны старого хедера, с одной стороны, и несомненно богатые возможности, которые он хранит в себе, — с другой, всегда были крупнейшим вопросом еврейского просвещения. О хедере много, чрезвычайно много писали, еще больше говорили и спорили, но сделать почти ничего не сделали для улучшения его положения и извлечения той пользы, которую он мог бы дать народным массам. Кружок «Еврейской школы» включил в круг своих забот и этот крупнейший вопрос национальной жизни и сделал в этом отношении первый практический шаг. В 1903 г. им выпущена была на еврейском языке популярная брошюра «Слово к родителям и воспитателям нашего юношества» С. С. Вермеля («A gut wort zu die eltem un lehrer», fun Schleimoh Wermel). Эта брошюра, на понятном народу языке излагавшая настоящее состояние хедера, его темные стороны, гибельные последствия от обучения в такой недопустимой школе и необходимость улучшений, которые и при теперешнем положении можно ввести в хедерную жизнь, разошлась по «черте» очень скоро в количестве 6000 экземпляров и, нужно думать, своей пропагандой среди родителей и меламедов здравых понятий о воспитании и хедере сослужила хорошую службу делу. Насколько важен был этот шаг, доказывает то обстоятельство, что через десять лет, в 1913 г., после многократных съездов деятелей Общества просвещения в Петрограде, после многочисленных дебатов и полемик, комитет Общества просвещения повторил этот прием и, со своей стороны, выпустил и распространил такого же характера брошюру под заглавием «A por werter zu jüdische eltem»^[582].

Но эти случайные, не периодические издания еще резче показали, насколько необходимым является создание периодического органа, в котором могли обсуждаться систематически и всесторонне вопросы, касающиеся всех отраслей еврейского воспитания и образования. И преодолев все препятствия финансового, административного, литературного и технического характера, кружок основал первый еврейский ежемесячный педагогический журнал «Еврейская школа», первая книжка которого вышла в январе 1904 г. в Петрограде под официальной редакцией И. Лурье. Редакционный комитет состоял из вышеупомянутых лиц: А. Д. Идельсона, М. Н. Крейнина, М. Б. Кроля, П. С. Марека, М. Я. Фитермана и С. С. Вермеля. Выполнить цели, задачи и программу журнала поручено было пишущему эти строки. Стоит только вспомнить, как остро встал в то время вопрос еврейской школы, как сильно бушевали партийные страсти вокруг этого вопроса, чтобы понять, какие трудности представляло выступление в такой момент с изложением своего credo по такому и без того трудному и сложному вопросу. Надо было обдумать каждую мысль, каждое выражение и слово и вместе с тем ясно формулировать свои убеждения и взгляды, не отступая ни перед чем и не угождая никому. Несмотря на то что в самом редакционном комитете были лица разных настроений и воззрений, программная статья никаких возражений не вызвала. Статья эта, как общее выражение мнений московских деятелей просвещения, имеет не только исторический интерес, но сохранила интерес и для настоящего времени, так как, несмотря на все пережитое в это последнее десятилетие, несмотря на бесконечные споры, на потоки слов и полемических страстей, вызванных вокруг и около еврейской школы, этот вопрос не подвинулся вперед ни на один шаг, и теперь, как и тогда, под программой и ее обоснованием подписалось бы, мы уверены, огромное большинство, за исключением разве тех, которые находятся в плену у своих партийных лозунгов и не могут ни сами свободно двигаться, ни дать свободного хода своим мыслям. Мы считаем нелишним поэтому привести здесь существенные части этой программной статьи:

Журнал просуществовал два года — 1904 и 1905. Японская война, революция и октябрьские погромы, до основания потрясшие русское еврейство, произвели разгром еврейской жизни вообще и еврейской прессы в частности. Журнал прекратился. Но за эти два года он немало послужил разработке и выяснению еврейского воспитания и образования. Статьи г. Житомирского^[584] о еврейской школе, статьи о профессиональном образовании среди евреев, об эстетическом воспитании, о народных чтениях — все это не потеряло значения и в настоящее время и положило, можно сказать, начало дальнейшему развитию всех вопросов жгучей современности. В «Еврейской школе» впервые появились работы о еврейских библиотеках, началось печатание образцовых каталогов и проч.

Все вопросы, так волновавшие и волнующие еврейство, вопросы о национализации воспитания, о языках, о методах преподавания древнееврейского языка, нашли свое освещение в этом журнале. И не будет с нашей стороны преувеличением, если скажем, что на страницах «Еврейской школы» многие вопросы трактовались более правильно, более научно и объективно, чем на нынешних шумных и страстных собраниях или в партийных газетах и журналах. Чтобы не быть голословным, укажем хоть на несчастный вопрос о языках. В декабрьской книжке в 1904 г. появилась небольшая статья А. Д. Идельсона «Парадокс». В этой статье будущий руководитель сионистского «Рассвета» коснулся вопроса о языках в еврейской школе. И что же? Вы встречаете там такие мысли и суждения, и притом высказанные с такой неотразимой доказательностью, которые в наше время в органе, руководимом тем же лицом, называются «кощунственным походом на древнееврейский язык». «Если в систему воспитания, — писал тогда г. Идельсон, — рассчитанную на бедных детей, вынужденных уже в 12–13 лет вступить в трудовую жизнь, вводится кроме родного (т. е. жаргона. — С.В.) еще два „иностранных“ языка (т. е. древнееврейский и русский. — С.В.), это преступление (курсив наш). „Жаргон“, как всякий разговорный язык, есть продукт известных исторических условий и может развиваться или исчезнуть в зависимости опять-таки от не зависящих от нас жизненных условий. Все рассуждения о том, имеет ли жаргон будущность или нет, только гадательны и могут составить тему для публицистов, но педагогика берет явления так, как они есть, и не задается вопросом, каковы они будут через ряд поколений. „Жаргон и хедер составляют историческую среду, в которой приходится действовать нашим сознательным просветителям. С исторической средой нужно считаться, но отменить ее нельзя“. Наши просветители работают по русским образцам и „вместо того, чтобы заимствовать действительное содержание школы“, заимствовали внешнюю оболочку, т. е. язык, который служит только средством воспитания, и забыли, что такое средство имеется уже у еврейских детей, и не худшее, чем у детей других народностей (курсив наш). „Присматриваясь к деятельности наших воспитателей, мы получаем впечатление, как будто еврейские дети — это безъязычная масса, у которой вместо языка есть только суррогат такового, а потому прежде, чем начать воспитывать, нужно научить ее какому-нибудь языку. И следствием такой неумелой деятельности получился тот печальный порядок вещей, на который я указал выше“. К сожалению, вопрос о языках поставлен у нас не на педагогическую, а на общественную почву». Как часто и теперь приходится выражать это сожаление, как часто и теперь хочется апеллировать к аргументации «парадокса» А. Д. Идельсона! Защиту «иностранных» языков (древнееврейского и русского) принял тогда пишущий эти строки в статье «Еще о парадоксе». Теперь же защита «родного» языка (т. е. жаргона) объявляется «кощунственным походом на древнееврейский язык». Но… меняются мода, факты, а научные законы остаются.

В 1906 г. «Еврейская школа» прекратилась. Но мысль о необходимости иметь еврейский педагогический орган уже не могла заглохнуть, и журнал возродился вскоре в петроградском превращении в виде «Вестника» Общества для распространения просвещения между евреями в России. Трехлетие 1904–1906 гг., как вполне понятно, временно затормозило немного деятельность Общества: число членов с 807 человек в 1903 г. упало до 709 в 1904 г., 574 в 1905 г. и 622 в 1906 г. Многие члены комитета были на войне, но внешним образом деятельность Общества продолжалась в прежнем темпе. Так, на школу в 1904 г. было израсходовано 15 860 р., в 1905 г. — 8795 р., в 1906 г. — 13 645 р.; на библиотеки в эти же годы — 1238 р., 664 р. и 453 р. Учащимся же выдано было пособий 3839, 3213 и 5076 р. Последняя цифра объясняется облегчением в эти годы доступа евреям в высшие учебные заведения и увеличением вследствие этого числа учащихся в Москве. Такой большой бюджет объясняется тем, что в эти годы Московская касса получала большие суммы на пособия школам из специальных средств ICA^[585] (8650, 1880 и 7925 р.).

Временное расстройство, внесенное бурными 1905 и 1906 годами, постепенно улеглось, и работа Общества вновь принимает прежний интенсивный характер. В трехлетие 1907–1909 гг. внешняя деятельность Отделения проявилась увеличением числа членов до 936 и бюджета — до 26 000 р. кроме специальных средств. С внутренней стороны это было началом продолжающегося в настоящее время периода, который можно бы назвать периодом исканий. Вопросы еврейской школы все более и более настойчиво требовали разрешения, появились новые школьные течения, отражавшие взгляды и тенденции разных политических партий, и деятелям просвещения предстояло отыскать руководящую нить в хаосе мнений, течений и партий. С другой стороны, средства Отделения так ничтожны в сравнении с жертвами, приносимыми самим населением даже на одно хедерное образование своих детей, что влияние ОПЕ на школу возможно только духовное и моральное. И московские уполномоченные в 1908 г. выступают с программой следующего характера: «Принимая во внимание, что черта оседлости сама тратит на народное образование колоссальные суммы, при разумном использовании которых можно было бы достигнуть и соответственно огромных результатов, что черта оседлости, таким образом, нуждается не столько в материальной помощи извне в деле распространения просвещения, сколько в моральной поддержке, правильном руководстве и указаниях рациональной постановки и ведения школьного дела, московские уполномоченные Общества распространения просвещения между евреями в России приходят к следующим выводам:

1. Главная деятельность наша должна быть направлена не на экстенсивную, а на интенсивную работу, не на количество, а на качество. Вместо пособий многочисленным, но слабо функционирующим школам необходимо ограничиться устройством небольшого числа образцовых и типичных школ, которые, привлекая внимание и сочувствие населения и служа примером для местного общества, учителей и родителей, показали бы на деле, как целесообразнее нужно и можно вести школьное дело.

2. Ввиду разнообразия местных условий (в крупных центрах, средних городах и местечках) необходимо устраивать и школы разных типов с большей или меньшей продолжительностью курса обучения, с той или другой программой по общим и еврейским предметам, причем всякая школа, какого бы она ни была типа, должна дать законченный цикл реальных знаний».

Далее, «языком преподавания признается разговорный язык учащихся. По мере же ознакомления детей с государственным (русским) языком последний постепенно становится языком преподавания. В школу вводится преподавание Библии. Изучением древнееврейского языка начальная школа занимается настолько, насколько он является пособием и ключом к пониманию Библии» (см. извлечение из отчета Моск. отд. ОПЕ за 1908 г.). Мысль о создании типичных и образцовых школ не была осуществлена и до сих пор, ибо как она теоретически ни целесообразна сама по себе, но жизнь предъявляет свои требования. Претворить в жизнь эту мысль, т. е. создать вместо многих посредственных несколько образцовых школ, обеспечить их образцовым преподавательским персоналом, учебными пособиями и соответствующим помещением и проч., значило тратить на это все имеющиеся в распоряжении Отделения суммы и оставить без помощи уже издавна возникшие благодаря поддержке ОПЕ школы и выкинуть за борт их многие сотни детей. Комитет ОПЕ не решается на подобный шаг. Что касается пунктов программы о языке преподавания, о древнееврейском языке и преподавании Библии, то это постепенно проводилось в субсидируемых Московским отделением школах, хотя, как понятно, эта программа компромиссная и навряд ли может удовлетворить так горячо спорящие теперь об этом вопросе партии и течения.

Летом 1909 г. Московское отделение ОПЕ было зарегистрировано, и 26-го сентября этого года состоялось под председательством В. О. Гаркави первое общее собрание и первые публичные выборы Комитета Отделения, отныне заменившего институт уполномоченных. Этим последним пришлось теперь открыто выступить перед московским еврейством со своей программой и получить санкцию своей деятельности. Конечно, на первом публичном собрании невозможно было трактовать вопрос о внутренней жизни школы, о ее программе, языке преподавания и проч. Важно было на этом первом собрании московских членов ОПЕ получить хоть ответ на вопрос о направлении средств О-ва, важно было получить одобрение работе на дело низшего, а не высшего образования. Выступивший на этом собрании от имени уполномоченных С. С. Вермель между прочим сказал: «Гибкое и эластическое слово „просвещение“ давало возможность вкладывать в это понятие различное содержание, окрашивать деятельность Общества в разные тона, смотря по настроениям извне и господствовавшим тенденциям внутри еврейства. После многотрудных поисков настоящего пути многое в настоящее время выяснилось, многое еще ждет разрешения. Положите на одну чашу весов нужды 2–3 сотен учащихся в высших учебных заведениях, а на другую — нужды десятков тысяч детей обездоленной еврейской массы в черте оседлости — и решите сами, какая из них перетянет, но никогда не забывайте принцип ex oriente lux: наш долг — отсюда оказывать помощь просвещению в черте еврейской оседлости».

После долгих прений и горячих споров собрание большинством голосов вынесло резолюцию, что «Московское отделение Общества считает главнейшей своей задачей содействие народному образованию в черте оседлости». В первый Комитет Отделения выбраны были почти исключительно прежние уполномоченные Общества: С. Ф. Брумберг, С. С. Вермель, В. А. Гаркави, С. Р. Коцына, С. К. Линцер, P. O. Лунц, С. Г. Лунц, Л. А. Лурье, Я. И. Мазэ, П. С. Марек, М. Я. Фитерман и Д. С. Шор. Кроме того, в члены Ревизионной комиссии избраны были И. А. Найдич и Е. В. Членов.

В официально открытом Отделении уже с первого, можно сказать, момента его возникновения поднялись споры, нередко носившие явный отпечаток тенденциозно-партийного характера и порой мешавшие прямому делу народного образования. В 1910 г. Ревизионная комиссия представила общему собранию доклад, в котором, остановившись на двух женских школах, в которых было введено вместо древнееврейского языка преподавание еврейской истории и новоеврейского языка, обвиняла Комитет в систематическом вытеснении еврейского языка из женских школ. Начался en grand^[586] спор о языках. Целый ряд общих собраний в 1910 и следующем, 1911 г. посвящены были этой «борьбе языков». Комитет был заподозрен в «антинациональной политике». Застрельщик антикомитетской партии с пафосом спрашивал: «В чьих руках находится дело просвещения наших детей?» Ревизионная комиссия требовала признать преподавание древнееврейского языка «в женской школе абсолютно необходимым при всяких обстоятельствах». Комитет же утверждал, что, признавая обязательность древнееврейского языка во всех женских школах, «Ревизионная комиссия, а с ней и Общее собрание 11-го декабря руководствовалось не запросами и требованиями местных людей и деятелей, а теоретическим повелением одной какой-либо доктрины». Несмотря на то что Комитет открыто и ясно заявил, что в вопросе о взаимоотношении языков он считает целесообразным «приспособляться в каждом отдельном случае к конкретным потребностям и запросам, равно как и к культурному уровню каждого места и каждой школы, данного контингента учащихся и данного педагогического персонала», Общее собрание приняло формулу Ревизионной комиссии, формулу, общую для людей, в течение многих десятков лет ведущих дело просвещения и поседевших на еврейской общественной деятельности. Десять членов Комитета (Гаркави, Вермель, Кроль, Мазэ, Марек, Лурье, Лунц, Урысон, Фитерман и Шор) подали заявление о выходе своем из состава Комитета и предложили Общему собранию выбрать на их место новых лиц. Казалось, что те, которые считали «опасным оставлять дело просвещения еврейской молодежи в таких сомнительных руках», должны были во имя последовательности использовать свою победу до конца: Комитет ушел, да здравствует новый Комитет! Оставалось передать ведение дела в новые, более надежные, на их взгляд, руки. Однако победители скоро без особенного сопротивления уступили так эффектно, казалось, завоеванную позицию. На Общем собрании 12-го марта 1911 г. были приняты две резолюции:

1) «Выслушав заявление Комитета и соглашаясь, что введение преподавания древнееврейского языка в женских школах представляется не всегда исполнимым и целесообразным, Общее собрание, в уверенности, что Комитет впредь, как и до сих пор, будет стоять на страже интересов просвещения еврейской молодежи в духе еврейства, просит Комитет взять обратно свою отставку».

2) Признавая полезную деятельность Комитета, Общее собрание выражает ему свою глубокую благодарность и просит свое заявление об отставке взять обратно.

Комитет вновь вступил в исполнение своих обязанностей.

Но этим инцидент не кончился. Шум продолжался. В апреле предстояло совещание ОПЕ в Петрограде, на котором как раз предполагалось обсуждение вопроса о постановке преподавания в женских школах вообще и о преподавании древнееврейского языка в этих школах в частности. На общем собрании 7-го апреля 1911 г. предстояло обсудить этот вопрос в связи с выбором пяти делегатов на упомянутое совещание. Опять началась агитация. И несмотря на то что резолюцией 12-го марта Общее собрание уже высказалось определенно по этому вопросу, новое Собрание, отвергнув формулу: «Еврейский язык в начальную женскую школу вводится факультативно», опять вынесло резолюцию: «Преподавание древнееврейского языка обязательно в женской начальной школе». Выбранные после этого в числе прочих делегатов В. О. Гаркави, П. С. Марек, Я. И. Мазэ от участия в делегации отказались. Читатель поймет, что Комитет менее кого бы то ни было выступал против древнееврейского языка в школе. Он только отстаивал свое право не вводить этот язык в те женские школы, в которых изучение этого языка не могло бы дать никаких результатов: например, в школах с трехлетним курсом, в которых, по условиям того времени, еврейские предметы допускались часто не больше двух часов в неделю, и то под видом Закона Божия.

В это самое время, когда новые люди поднимали политические споры, которые, казалось, могли бы дискредитировать деятельность Комитета, общество и жертвователи оказывали ему полное доверие. Число членов неизменно увеличивалось и достигло в 1911 г. солидной цифры — 952 человек. На народное образование в этом же году истрачено около 13 000 р., на высшее — больше 10 000 р. Обновившиеся и вновь организованные комиссии (школьная, библиотечная, финансовая и долговая) работали усердно и с подъемом. Особенно поднялась деятельность библиотечной комиссии. Библиотечное дело, как более легко организуемое по существу своему и более доступное по средствам, двигалось вперед очень быстро. В 1911 г. в ведении Московского отделения имелось уже 29 общественных и частных библиотек, 2 учительские, 3 школьные (кроме учительских), было 8556 читателей и произведено 274 880 выдач книг. Бюджет библиотечной комиссии достиг суммы в 5000 р. С помощью своих подкомиссий она составила каталог книг для общественных библиотек и каталог пособий и методики для учительских библиотек. Была введена, кроме того, новая система книговодства, через специальное лицо обследованы были находящиеся в ведении комитета библиотеки, в которых было введено новое книговодство. Быстрый рост деятельности библиотечной комиссии обратил на себя общее внимание, и в конце 1911 г. Петербургский комитет предложил Московскому отделению взять на себя дело насаждения и заведования библиотеками во всей черте оседлости. Но это предложение, за недостатком средств и рабочих сил, оказалось неприемлемым, и Комитет признал возможным только принять в свое ведение еще Минскую губернию, так что начиная с 1912 г. в ведении Московского отделения находилось библиотечное дело четырех губерний (Витебской, Могилевской, Минской и Черниговской).

4-го сентября 1911 г. скончался в Гейдельберге председатель Московского отделения ОПЕ Владимир Осипович Гаркави. Хотя жизнь и деятельность этого человека, в течение многих десятилетий бывшего центральной фигурой московского еврейства, посвящена была многим еврейским общественным организациям Москвы, хотя имя его написано на страницах всех московских еврейских обществ, в большинстве которых он неизменно состоял и председателем, хотя не было, можно сказать, такого еврейского дела, общинного, культурного, просветительного или политического, которое не только ему не было чуждо, но в котором он не принимал бы деятельного участия, — тем не менее Обществу просвещения вообще и Московскому его отделению в частности главным образом посвящена была вся его энергия, вся его любовь и заботливость. Не следует при этом забывать, что кружок деятелей просвещения, во главе которого чуть ли не полвека стоял покойный, был в Москве первоначальным центром, из которого исходили впоследствии все прочие виды еврейской общественности, так что и с этой стороны на первом плане должно стоять Общество просвещения. Если вспомним, что Владимир Осипович учился в Московском университете в 60-х годах, как раз в то время (см. выше), когда неизвестная нам по именам группа студентов обратилась со своим ходатайством в Петербургский комитет ОПЕ, то, зная любовь покойного к общественной деятельности, мы имеем право думать, что в числе этих студентов, вероятно, был и он и что, таким образом, проживи он еще два года, он вместе с Московским отделением ОПЕ мог бы праздновать и свой собственный пятидесятилетний юбилей работы в Обществе. И действительно, Обществу просвещения он отдавал все свои силы, все свое разумение, все свои досуги. И если смерть Владимира Осиповича Гаркави была большой потерей для всего московского еврейства, если надпись на его могиле: «aschre seirjim al kol moïm» — блаженны стоящие везде^[587], — так как он действительно рассевал свой труд и свою любовь к народу по всем еврейским организациям и обществам, — то все-таки главным местом приложения его усилий и устремлений было просвещение народа и Общество для распространения просвещения.

7-го сентября состоялось экстренное заседание Комитета, на котором были приняты единогласно следующие постановления:

1) Повесить портрет покойного В. О. Гаркави в зале заседаний Комитета.

2) В знак траура оставить пост председателя Комитета не замещенным в течение года.

3) Устроить общее собрание членов Отделения, посвященное его памяти.

4) Увековечить его память каким-нибудь делом, имеющим отношение к просвещению евреев, собрав для этой цели денежный фонд, и

5) выбрать комиссию для обсуждения способа увековечения памяти В. О. Гаркави с участием представителей всех других еврейских обществ г. Москвы и представителей общины.

Об исполнении пунктов 1 и 2 постановления говорить нечего. Пункт третий был выполнен 13-го ноября 1911 г., когда в помещении Московского хозяйственного правления состоялось общее собрание членов ОПЕ и представителей всех еврейских общественных организаций. На этом собрании произнесли речи и сделали характеристику покойного: тов. председателя Л. A. Лурье, С. С. Вермель, С. Ф. Брумберг, Я. И. Мазэ, Л. М. Леви, А. Л. Фукс, П. С. Марек и представители учащейся молодежи. Заключительное слово произнес председательствовавший на собрании Л. С. Биск. Изложение этих речей можно найти в отчете Московского отделения ОПЕ за 1911 г.

В исполнение пунктов 4 и 5 постановлений была избрана комиссия, в состав коей вошли: представители Московского отделения ОПЕ, Московского хозяйственного правления, Общества распространения правильных сведений о евреях и еврействе, общества «Знание». Комиссия прежде всего решила приступить к сбору пожертвований на фонд имени В. О. Гаркави, вопрос же о назначении фонда отложить до того времени, когда выяснится размер собранного капитала. В скором времени сборы были закончены и в результате дали сумму около 10 000 р.

Через год, 15-го октября 1912 г., председателем Комитета избран был Альберт Львович Фукс.

Деятельность Комитета, состав которого оставался почти тот же, в последние годы продолжалась в том же направлении. Несмотря на многочисленные бурные заседания и общие собрания, на которых происходили горячие прения и произносились длиннейшие пламенные речи, настоятельные вопросы об организации еврейской школы, типе, ее программе и методах, о хедере, его преобразовании и улучшении, равно как и другие важные вопросы еврейской школы не подвинулись вперед ни на один шаг. Заколдованный спор о языках стоял в центре всех дискуссий и суждений и, несомненно, тормозил еврейское школьное дело. Зато библиотечное дело значительно двинулось вперед в Московском отделении. Разработаны были солидно многие теоретические вопросы, касающиеся библиотечного дела (каталоги, книговодство, статистика), и значительно расширена сеть библиотек, открытых и субсидируемых Московским отделением. Кроме того, бюджет Отделения все более и более разрастался. В последнем, 1913 г. оно имело 1064 члена со взносами 13 121 р. 70 к., а общий годовой доход равнялся 34 106 р. 96 к. Оказана помощь в этом году 102 студентам Университета, 43 — Технического училища, 3 — Коммерческого института, 75 слушательницам Высших женских курсов, 9 — Педагогических курсов, 4 — Женского медицинского института, 2 вольнослушателям Университета, 1 ученику Училища живописи, ваяния и зодчества и учащимся Консерватории — всего на сумму 9369 р. 25 к. Выдана субсидия 14 школам — 6820 р., на постройку зданий для школ — 1549 р., учебных пособий в разные школы послано на 60 р. 2 к. На библиотечное дело истрачено 5950 р. 13 к., причем в ведении Комитета находились 47 библиотек общественных и частных, 9 учительских и школьных и 3 читальни, которые получили книг русских на 1716 р. 85 к., иудаики и европейских — на 1975 р. 34 к. и периодических журналов на 583 р. 5 к.

Долговая комиссия тоже стала работать усиленно, и в 1913 г. ей удалось получить от должников Общества 3541 р. 80 к., цифра, сравнительно, довольно солидная. Но нельзя обойти молчанием и не зафиксировать грустного для нашей дипломированной интеллигенции факта, что в этом же году в отчете значится долгов за разными лицами, получившими субсидию от Общества, 131 144 р. 12 к.

Отметим еще, что мысль о важности народного образования стала проникать все глубже и глубже в сознание еврейского общества. Это доказывается поступившими в последние годы от разных лиц значительными пожертвованиями на образование при Обществе фондов на разные виды просвещения. Так, в 1913 г. Московское отделение имело фонды:

Кроме того, при Московском отделении ОПЕ имеется неприкосновенный капитал имени скончавшегося в Москве 6-го октября 1910 г. помощника присяжного поверенного Бориса Самуиловича Вейнберга «на предмет учреждения из процентов означенного капитала литературной премии имени умершего». Правила об этой премии помещены в отчете Московского отделения за 1911 г. До настоящего времени премия эта еще ни разу не была выдана. Так закончило пятидесятый год своего существования Московское отделение Общества для распространения просвещения между евреями в России. Наступил 1914 год, разразилась великая мировая война, от ужасов которой пострадал более всего несчастный еврейский народ. Он в наиболее крупной своей части оказался географически в пограничной полосе между двумя борющимися группами держав и вынужден был принять на себя всю тяжесть удара с той и другой стороны. Претерпев все возможные только бедствия, физические и моральные, разоренный, разграбленный, расхищенный, изгнанный со своих мест, бездомный, рассеянный, он скитается по необъятным пространствам России. Но эта катастрофа, разразившаяся над европейской культурой, показывает, что эта культура покоилась на непрочных, таивших в себе начало разложения основах. Она покоилась на двух главных китах своих — капитализме и милитаризме. От этого союза произошел между прочими уродствами жизни антисемитизм. С крушением старых устоев жизни должны рушиться и их последствия. Как ни горько, как ни ужасно настоящее, но мы должны верить, что на развалинах старого вырастет новое и под этими развалинами если не совсем погибнет и исчезнет, то потеряет свою силу и влияние безобразный гнет союза бронированного кулака с золотым тельцом.

Обществу просвещения предстоят новые пути и новые перспективы — и грядущее поколение общественных деятелей найдет в истории прошлого урок для своей будущей многообразной работы при лучших, надо думать, условиях, как внешних, так и внутренних. На эту работу зовут их люди, немало потрудившиеся в первом пятидесятилетии нашего Общества.

Брошюра эта написана ровно за год до акта 21-го марта 1917 г., и автор может только выразить полное удовлетворение, что его надежды и предсказание так скоро сбылись. С отпадением борьбы за эмансипацию мы можем всю нашу энергию направить на внутреннюю работу, и на первом плане — на просвещение народа.

Самуил Вермель ИЗ НЕДАВНЕГО ПРОШЛОГО[588] (к истории Александровского ремесленного училища в Москве)

Для иллюстрации «неогранименных возможностей» в области усмотрения, столь капризного в своих проявлениях, небезынтересною представляется история одного еврейского просветительного учреждения, судьба которого так характерна для жизни Московской еврейской общины в последней четверти XIX столетия.

Московская еврейская община, как известно, зажила организованной жизнью только в конце 60-х годов прошлого столетия, когда на пост общественного раввина призван был известный 3. Минор. Никаких еврейских учреждений, кроме синагоги, находившейся в наемном помещении, нескольких молелен, носивших военные наименования, указывавшие на их происхождение (как Межевая, Аракчеевская), и еврейского кладбища, в Москве не было. Ввиду малочисленности населения и однообразия его состава (торговцы и «николаевские» солдаты) дети бедных еврейских родителей не имели почти возможности получать еврейское образование. И первым делом вновь организованной общины с раввином во главе было учредить училище для еврейских детей. Ходатайство общины увенчалось успехом, и в «суточном приказе по Московской полиции Московского обер-полицмейстера на 16-е число сентября месяца 1871 г. за № 259» мы читаем следующее:

Московская община, таким образом, получила разрешение на открытие «Талмуд-Торы» для детей обоего пола и с обязательством преподавать в ней русский язык. В то время как преподавание русского языка в хедерах еще и теперь составляет pium desiderium[589], в то время как теперь, через 40 лет, совместное обучение в хедерах и «Талмуд-Торах» не допускается, в 1871 г. разрешено было в Москве евреям и то и другое. Регламентация этого необычного типа учебного заведения, программа его и внутренний строй предоставлялись, по-видимому, самим учредителям. Как бы то ни было, открытие этого «Московского еврейского училища для бедных и осиротелых детей, учрежденного с разрешения правительства» состоялось 8-го октября 1872 г. Какое большое значение московские евреи придавали этому своему учреждению, видно из оригинального «диплома», выдававшегося каждому «почетному члену-пожертвователю» в пользу этого училища. Единственный экземпляр этого «почетного диплома» сохранился у пишущего эти строки. Кроме даты его открытия, разных украшений по углам, изображающих книги, глобус, циркуль, треугольник и верстак, имеется внизу надпись, гласящая, что «цель училища — дать детям еврейско-русское элементарное образование, соединенное с обучением некоторым ремеслам». Итак, кроме еврейского и русского образования, кроме совместного обучения еще и профессиональное образование. Тип училища — совершенно неизвестный нашему учебному строю.

Еврейская община, конечно, не имела средств использовать все эти возможности, и училище было открыто только для мальчиков, получавших там элементарное образование, как общее, так и по «еврейским предметам». Со дня открытия его в 1872 г. по 1881 г. в училище перебывало, по сохранившимся отчетам, 603 ученика, из которых 16 поступили потом в гимназии (среди них небезызвестный врач и общественный деятель д-р Дорф), 3 — в Консерваторию, 19 — к ремесленникам, 1 — в фельдшерское училище и 8 — в разные конторы. Само собою разумеется, что отсутствие устава училища чувствовалось с самого начала открытия его и не могло не отражаться как на ходе занятий, так и на материальном его положении. В одном из сохранявшихся писаных отчетов (печатные отчеты стали появляться только в 1877 г.) мы читаем, что уже в 1873 г. «серьезно заговорили об уставе училища, который собственно должен был предшествовать самому открытию его. Вопрос об уставе почти ежегодно всплывал наверх, но всякий раз не получал надлежащего разрешения, и до сих пор (это говорится в 1880 г.) училище существует без устава». Тем не менее училище функционировало и удовлетворительно исполняло свое просветительное дело. Оно учило детей наукам, еврейской истории и вероучению, одним давало возможность продолжать образование в других учебных заведениях, других обучало ремеслу, отдавая их на выучку в мастерские, третьих пристраивало на частной службе в конторах и торговых заведениях.

Наступили 80-е годы. Вся Россия готовилась к празднованию 25-летия царствования Императора Александра II. Московские евреи, желая, со своей стороны, ознаменовать этот день каким-нибудь добрым делом, решили открыть при уже существовавшей «Талмуд-Торе» ремесленное училище и завершить таким образом начатое в 1872 г. дело. И это их решение увенчалось успехом. Приводим относящийся к этому документ:

После этого была собрана среди евреев значительная сумма, училище было оборудовано, был приглашен соответствующий учебный персонал, и с тех пор учебное заведение это, соединявшее в себе общеобразовательную элементарную школу и профессиональное училище, стало функционировать под именем «Александровского ремесленного училища и училища-приюта Московского еврейского общества». Оно функционировало, и начальство относилось к нему вполне благожелательно. На основании аттестатов, выдававшихся оканчивавшим в нем курс, полиция разрешала этим последним жительство в Москве; отзывы депутатов, командировавшихся на выпускные экзамены, о познаниях учеников всегда были очень хорошие; ремесленная управа разрешала кончившим курс открывать самостоятельно мастерские; многие из питомцев училища поступали на известные заводы и фабрики в Москве и вне ее и занимали в них хорошие места. Училище это стало известно всей Москве. Один из отчетов правления Московской еврейской общины констатирует факт, что при коронации Императора Александра III, когда были приглашены к участию в торжественном въезде учащиеся в учебных заведениях г. Москвы, не оставлено было без внимания и еврейское училище, ученики которого в количестве 25 получили место на Красной площади.

В таком виде просуществовало училище до 90-х годов, хотя по временам существование этого училища вызывало странное и непонятное недоумение учебного начальства, как это доказывает следующая бумага:

Свежо предание, а верится с трудом. Училище, на открытие которого последовало Высочайшее соизволение 4-го сентября 1880 г., оставалось как будто совершенно неизвестным учебному начальству, и только через 9 лет «по встретившейся надобности» оно осведомляется о том, «когда и с чьего разрешения оно открыто».

Последнее десятилетие минувшего века было периодом агонии и смерти этого учреждения. В 1891 г. последовало известное Высочайшее повеление о выселении евреев, и в Москве осталось не больше ¼ еврейского населения. 23-го сентября 1892 г. состоялось повеление о закрытии синагоги, и жизнь еврейской общины совершенно расстроилась. 3-го ноября 1892 г. Хозяйственное правление молитвенных учреждений ходатайствует о разрешении перевести училище-приют и Александровское ремесленное училище в здание молитвенного дома и просит распоряжения о снятии печатей с дверей означенного здания. Но такого разрешения не последовало. Затем выслан был из Москвы и смотритель этого училища. Вследствие уменьшения населения и понятного сокращения взносов и пожертвований на содержание училища положение последнего сделалось критическим. Лица, интересовавшиеся судьбой училища, изощрялись в отыскивании средств, но настроение оставшейся в Москве кучки евреев было таково, что о подъеме общественных чувств не могло быть и речи. Тем не менее в надежде на лучшие времена, не желая собственными руками разрушать то, что с таким трудом и усилиями создавалось в течение многих лет, Правление всеми силами старалось удержать это единственное еврейское просветительное учреждение в Москве. Училище агонизировало, но продолжало жить. Но наступил 1895 г., принесший ему окончательный удар. Хозяйственное правление в мае месяце этого года обратилось с просьбой разрешить созвать общее собрание для избрания училищного комитета. На эту просьбу последовал следующий характерный ответ:

Таким образом, Александровское ремесленное училище было «упразднено».

Осип Рабинович НАСЛЕДСТВЕННЫЙ ПОДСВЕЧНИК^[590]

— Расскажу вам для образца только мое краткое пребывание в Москве… Ездил из вас кто-нибудь в Москву, господа?

— Я был по губернаторскому паспорту по делу в Серпухове, девяносто верст от Москвы, — отвечал Мамис, — и как ни желал я видеть Москву, эту замечательную столицу моего отечества, про которую так много слышал, но не решился туда поехать, опасаясь Жидовского подворья.

— А меня нелегкая носила туда, и буду я долго помнить мое пребывание в Москве, — сказал Давид Захарьич. — Вот, начну вам с самого начала. Вызывался я, видите, в департамент к рукоприкладству по тяжебному делу. Прежде всего пошла возня с паспортом. Подал я прошение губернатору нашей губернии о выдаче мне паспорта на проезд в Москву — прошение возвратили с надписью: «по неозначению причины моей поездки»; подал я другое, с означением, — опять возвратили с надписью: «по непредставлению доказательства в справедливости моей причины»… Чего вы расхохотались, шлимазел[591]? — строго спросил Давид Захарьич лесника, который, развеселившись от двух стаканов пунша и от перспективы третьего, трясся всем телом от смеха и держался за бока.

— Смешно, ей-богу, ужасно смешно, — отвечал лесник, — два раза возвратили прошение… как тут не смеяться, ха-ха-ха! Вам, такому дельцу… ха-ха-ха! Ой, не выдержу!

— Пожалуй, можете лопнуть, коли не выдержите, — сухо возразил Давид Захарьич. — Пойдите с ним… нашел чему смеяться!

Он пожал плечами и стал набивать свежую трубку.

— Ну-с, — начал он опять, — подал я третье прошение и представил при нем публикацию из «Сенатских ведомостей» о вызове вашего покорного слуги. Возвращать третье прошение уж никак нельзя было, и мне выдали паспорт сроком на шесть недель, с прописанием, что такой-то отпущен в Москву и прочая, словно я содержался прежде на привязи. Хорошо-с… приезжаю в Москву. Только что завидели на заставе в моем паспорте опасное слово «еврей», как начались разные церемонии. Посадили мне на козлы казака, которому вручили мой паспорт в руки. Проехал я, значит, полгорода с конвоем, как будто я совершил какое преступление. Привезли меня на Жидовское подворье, где уже есть — он по крайней мере в мое время был — свой Гаврыло Хведорович первого сорта, только не хохол, а чистый русак… Ему был передан мой паспорт; от него паспорт мой поступил к городовому; а к городовому же поступил и я уже в полное распоряжение. Не дав мне ни умыться, ни отдохнуть с дороги, городовой потащил меня в часть, где я простоял на ногах битых три часа, выслушал целый короб грубостей от разных чиновников и облегчил свой кошелек несколькими рублями, пока мне написали отсрочку на месяц. Заметьте, что две недели уже прошли со дня выдачи мне паспорта моим губернатором.

— Как же вы не жаловались на эти притеснения? — спросил Сен-дер, с любопытством слушавший рассказ Давида Захарьича.

— Молод ты, братец, и свеж, и немножко простоват, — отвечал Давид Захарьич, покачав несколько раз головой. — Кому я буду жаловаться? и на что? Все это происходило на законном основании, все это в порядке вещей. Не со мною одним так поступили: со всяким евреем так поступают, будь он себе двадцать раз первой гильдии или расперепотомственный почетный… Вот, с отсрочкой, значит, я уже коренной житель Жидовского подворья на целый месяц и вместе с тем поступаю в кабалу к Гаврылу Хведоровичу. Господи, чего только я там не насмотрелся! Там, знаете, бывает пропасть наших, и из западных губерний, и из Белоруссии, и из разных других мест, все купцы или комиссионеры, делающие огромные обороты с московскими фабрикантами. Ну, все это дрожит перед взглядом тамошнего Гаврыла Хведоровича: он полновластный господин Жидовского подворья. Комнату он отведет не ту, что ты хочешь, а ту, что он хочет; цену он возьмет не по таксе, которую никто в глаза не видит, а как ему заблагорассудится и, разумеется, непременно втридорога. И что за комнаты! Грязь, копоть, нечистота в каждом уголку. К чему, дескать, жидам лучшее помещение?.. Все предметы на упаковку товаров, как, например, бумагу, бечевку, лубки, сургуч, клей, рогожи, холст, пеньку и тому подобное, вы нигде не смеете покупать, кроме как в подворье же; и все это вполовину хуже, чем в других местах, но зато в четыре раза дороже. Ночью не смейте отлучиться из подворья ни на шаг, иначе вы рискуете ночевать на дворе: калитки вам не отопрут, если вы не пользуетесь особым покровительством Гаврыла Хведоровича, а никто другой вас в дом не пустит, хоть бы вы там окоченели на морозе: всем жителям запрещено от полиции передержательство еврея под строгою ответственностью.

— Удивительно, что за жидобоязнъ, — с горькой улыбкой заметил Мамис.

— А оброк Гаврылу Хведоровичу ежемесячно-таки плати: эта статья сама по себе, — продолжал Давид Захарьич. — Кто платит пять рублей, кто больше, кто меньше, смотря по средствам, лишь бы задобрить коменданта этой грозной крепости, в которой люди содержатся под замком, как заморские звери в зверинцах, с той только разницей, что со зверей за это денег не берут… А кончилась кому-нибудь отсрочка — батюшки мои! Что за содом, что за гармидер подымется в подворье, как будто вся Москва в пламени! Гаврыло Хведорович ругается, толкает, полицейские толкают, дворник толкает. «Убирайся, укладывайся, вон!» Хоть бы ты в ту пору укладывал самые дорогие товары на извозчиков; хоть бы ты был как раз в середине расчета с фабрикантом или оканчивал нужное письмо — нужды нет, кончить не дадут, одно слово: «вон и вон». Разумеется, что не так страшен черт, как его рисуют: при известных условиях смягчается и Гаврыло Хведорович, и полицейские, и дают льготу на несколько часов или даже на целый день; но сколько тут портится крови, провал побери совсем!

— Противно слушать, — прервал Бабис.

— Из рук вон противно, — продолжал Давид Захарьич, — а переносить все это еще противней… Вот, господа, тогда-то случилась со мной прескверная история… ночевал на съезжей^[592], как честный человек говорю вам!

Лесник опять расхохотался, но на этот раз все слушатели последовали его примеру.

— Как? Вы — на съезжей? Это любопытно! — сказал Бабис.

— Куда как любопытно! — отвечал Давид Захарьич, стараясь принужденным смехом смягчить неприятное воспоминание. — Захотелось мне побывать в театре, видите ли. Как можно быть в Москве и не видеть Мочалова^[593]? Давали «Гамлета». Знаете вы «Гамлета», бабушка?

— Видел когда-то в Одессе, — отвечал Бабис.

— А вы, матушка?

— И я тоже, — отвечал Мамис.

— И я видел здесь, гардемарины играли, — подхватил Сендер. — Он еще как-то по батюшке, Фомич или Сидорыч…

— Нет, дружище, это не то, — отвечал Давид Захарьич. — Ну, а вас, бревно юродивое, спрашивать нечего: где вам в болоте видеть такие штуки? — прибавил он, кивнув головой на лесника.

Лесник беззаботно сосал копеечную сигару, придерживая рукой свой стакан, как будто боясь, чтоб его у него не выхватили.

— Ну, вот, примером, как закричит Гамлет на мать: «Ты, дескать, еще башмаков не износила, как я вот уже шпагой этак и этак!» — продолжал Давид Захарьич, прыгнув на середину комнаты и размахивая руками в подражание Гамлету. — Или: «Ступай в монастырь, Офелия, к монахам, к монахам в монастырь ступай!»

Мамис залился смехом.

— Да вы заврались, Давид Захарьич, — сказал он, — этого там нету.

— Как нету! Много вы знаете! — вскричал Давид Захарьич. — Есть, клянусь честью, есть!., «…в монастырь, к монахам…» А Офелия, Боже мой, что за душка! Только щиплет себе цветочки да поет: «Мо-о-его-оо вы зна-а-ли ль дру-у-у-га…»

И он с большим усердием принялся петь песнь Офелии, подмигивая Маше своим косым глазом и постукивая каблуками в тех местах, где голос изменял ему.

— Да что ж ваша съезжая-то? — спросил Бабис, улыбаясь. — Вы как-то с пути свихнули.

— Да, а-пропо-с, виноват-с, — отвечал Давид Захарьич по-русски. — Принеси-ка мне, матушка, свеженькой стаканчик: что-то в горле сухо… Ну, вот, засиделся я в театре, — продолжал он, — и забыл про все на свете, такое, по правде сказать, невыразимое удовольствие чувствовал. Кончилась пьеса… Меня жалость брала за бедную Офелию, ну и Гамлета самого тоже жаль было… На часы посмотреть и не подумал; пошел себе, знаете, в трактир перехватить чего-нибудь солененького; оттуда домой. Звоню в колокольчик… дворник спрашивает: кто там? Я и отвечаю: свои, мол, отвори, любезный. Куда, и слышать не хочет — не указный час, полночь. Я прошу, умоляю, сулю целковый, потом два, потом три — ни за что… одно слово: надзиратель приказал не отворять. А меня таки этот Гаврыло Хведорович с первого начала не возлюбил: больно я ему дерзким казался, не изгибался перед ним в три погибели, как другие жильцы подворья, шапки не ломал за двести шагов, и перекривлять он меня не мог: других он все перекривлял — цервонцики, процентики, зидовские купцики, а я как раз сдачи дал и показал ему, что чище его говорю по-русски. Так он мне и удружил, разбойник!.. Стою я, братцы мои, стою у ворот и поплясываю — мороз трескучий. Идти куда? Знаю, никто в дом не пустит… просто хоть плачь! Вдруг обход. «Что за человек?» Так и так, говорю, в театре был, а теперь вот дворник не пускает, квартирую, дескать, тут, в подворье. «А, в подворье, — отвечает квартальный, — значит, еврей… Не шляйся, мерзавец, по ночам… Видишь, персона, и ему в театр надо! Веди его в часть». Повели меня, горемычного, в часть и на дороге раза два пинками попотчевали: «Не отставай, мол, ишь ты, шмыгнуть хочет». Куда шмыгнуть, дурачье этакое? Ну, известно, полицейские солдаты: они рады угостить всякого, кто попадется в руки. Усадили меня с разными бродягами, да пьяницами, да ночными пташками. Всю ночь глаз не смыкал: досада, стыд, черт побери! Первый раз в жизни печаль одолела… Думал, по крайней мере, что утром зараз и выпустят, — куда! Пристав, изволите видеть, еще почивает; потом всех задержанных ночью допросил, кроме меня, и с рапортом отправился; потом завтракать принялся; потом се, потом то, а я все в арестантской зеваю да со стыда боюсь головы поднять. Спасибо, один человек надоумил. Нечего делать: пришлось прибегнуть к кошельку… Насилу к обеду отпустили. Каково, а? Великое преступление сделал, Москву опасности подвергнул, что вздумал «Гамлета» посмотреть! Нет, думаю себе, плоха штука… Кончил я скоро свое рукоприкладство и давай драла из Москвы без оглядки, даже не успел порядком город осмотреть. Таким-то образом, господа, познакомился я с Москвой белокаменной.

— Это самое происходит в Киеве, — сказал Мамис, — только, разумеется с разными местными вариациями. Такое же точно Жидовское подворье, только в нем роль Гаврылы Хведоровича играет какая-то титулярная советница. За какие заслуги отданы ей в аренду евреи, приезжающие в Киев, — уж этого я не берусь решить. А приезжает их не то что в Москву. Там приезжают только издалека, по торговым делам; а тут совсем другое дело: вся губерния населена евреями и населена более чем густо, а в самом губернском городе им жительство не дозволено.

Лев Клячко ЗА ЧЕРТОЮ В Москве[594]

Управляющий Москвою в конце XIX в. князь Долгоруков давно уже вызывал недовольство петербургских царедворцев. За кулисами шла упорная интрига. Долгоруков, мол, слаб, распустил Москву, внес в нее полную дезорганизацию. А между тем, хотя столицей является Петербург, Москва — все же первопрестольная, играет особую роль в русской жизни, почему наиболее важные акты, как, например, коронация, царское венчание, происходили в Москве. Несмотря на то что Долгоруков имел много сторонников в высших кругах и пользовался особым расположением Александра III, в конце концов Долгоруков был смещен, а на его место назначен царский брат, Сергей Александрович, — человек сухой, суровый. Он взял на должность полицеймейстера уже тогда пользовавшегося громкой репутацией Власовского. Это был грубый, необузданный, типичный полицейский, не знавший никакого удержу; слово «закон» было для него пустым звуком; свою репутацию энергичного администратора он заслужил только благодаря широко применявшемуся им усмотрению.

Оба новых администратора поняли свою задачу в том смысле, что порученное им «подтягивание» Москвы надо начать с «очистки» Первопрестольной… от евреев.

Мне было тогда около 16 лет от роду. Как еврей, я сам по себе правом жительства в Москве не пользовался. Ошибку моего рождения я исправил тем, что поступил в аптеку. Это давало мне так называемое условное право жительства, т. е. я мог жить в Москве постольку, поскольку я служил в аптеке.

Чистка пошла быстрым темпом, и через весьма короткое время Москва приняла весьма своеобразный вид. Особенно заметны были следы деятельности новых администраторов на московских вокзалах, а по ночам на улицах и бульварах. Вокзалы тех дорог, которые вели в так называемую черту оседлости, стали необычно переполненными и имели такой вид, какой они приобретали во время беженства или демобилизации. Во всех комнатах, на платформах и в проходах валялись на полу евреи со своими семействами, часто весьма многочисленными, со всем своим скарбом, дожидаясь посадки. Количество поездов, не рассчитанное на массовое выселение евреев, было недостаточно для всех подвергнутых высылке.

Высылаемые были преимущественно люди, жившие в Москве годами и десятками лет, имевшие на это право на основании действовавших узаконений, право, которое уже впоследствии было специально в отношении Москвы отнято по настоянию царского брата. Для большинства выселенных «черта» была местом чуждым, неведомым — местом, с которым они не имели никаких связей.

С каждым днем все новые и новые категории евреев причислялись к тем, которые подлежали выселению. Иногда право жительства тех лиц, которых Сергей Александрович хотел во что бы то ни стало удалить, было настолько неоспоримым с точки зрения закона, что необходимо было входить в специальные сношения с центральной властью и обращаться в Сенат с требованием «разъяснить» ту или другую категорию. Но вскоре это надоело. Ответа приходилось дожидаться иногда довольно долго, выселить хотелось как можно скорее, и «кокетничанье» с законностью вскоре было брошено: евреев, имевших даже бесспорное право, без разговоров выселяли, предоставляя им жаловаться в Сенат на незаконные действия администрации. Царский брат и Власовский знали, что, пока Сенат проделает всю свою обязательную процедуру, многим выселяемым уже не потребуется никаких прав на жительство. Они знали об этом не только из общей практики Сената, но и по личному опыту: все требуемые ими от Сената разъяснения неизбежно задерживались.

Не менее, если не более ярко сказывалось выселение евреев на московских улицах по ночам, когда бульвары и улицы становились необычайно оживленными…

Случилось, что я потерял место в аптеке, а вместе с тем утратил и право жительства.

При Долгорукове евреям — аптекарским ученикам, лишавшимся места, давалось две недели сроку для приискания службы в другой аптеке. При царском брате в таких случаях давали 24 часа на выезд.

Во избежание «злоупотреблений» была установлена строгая система: аптеки немедленно сообщали об увольнении евреев во врачебное управление; последнее немедленно ставило в известность об этом важном событии полицию. Благодаря такой солидной постановке еврей, терявший право жительства, не мог легально прожить ни одного дня. Я перешел на нелегальное положение.

Дело было летом, и отсутствие квартиры не являлось особым злом. К услугам моим и моих единоверцев были все московские бульвары. До 1-го часа ночи мы прогуливались по бульварам, сидели на скамьях — словом, имели непринужденный вид обыкновенных гуляющих обывателей. Или, как выразился один из моих компаньонов, «совсем похожи на людей». К первому часу ночи «настоящая» публика уходила, и тогда мы располагались на скамьях на ночевку. Не было удобства, но не было и одиночества: добрая половина скамей, в особенности Тверского, Зубовского и других более богатых растительностью бульваров, была усеяна телами нелегальных. Ввиду патриархальности, царившей в то время в Москве, низшая администрация в лице сторожей и смотрителей бульваров не видела в этом ничего не естественного. Только по утрам, когда сторожа приходили подметать, они будили ночлежников, наставительно замечая: «Здесь спать нельзя; бульвар для гулянья, а не для спанья».

Бульварное благополучие продолжалось, однако, недолго. Недремавшее око Власовского обнаружило «злоупотребление». Начались облавы. На третий день моего проживания на Тверском бульваре такая облава нагрянула в нашу «гостиницу». Многим, в том числе и мне, удалось ускользнуть от полиции. В этом, однако, нельзя усмотреть нерадение полиции, небрежность с ее стороны или недостаточное усердие. Наоборот, ловлей евреев полиция занималась очень охотно. Но их было так много, а численность полиции по штатам, очевидно не рассчитанным на массовое выселение, была так мала, что едва ли не большинству евреев удавалось спастись. Но все же жатва при этих облавах бывала обильна. Засидевшиеся в гостях обыватели, возвращавшиеся на рассвете домой, бывали очевидцами любопытных картин: многочисленная группа евреев обоего пола, понуривши головы, шла, окруженная цепью торжествующих городовых. Почти всегда в толпе были дети, выброшенные вместе с родителями на улицу. Торжество городовых было небезосновательно: за каждого «пойманного» полагалась награда. Если бы эту картину видел иностранец, то подумал бы: «Сколько, однако, в Москве преступников и как развита преступность среди детей». Не мог же он знать, что всё преступление их в том, что, выброшенные на улицу из своих квартир, они вынуждены были искать ночлег на бульварных скамьях.

Лишившись возможности ночевать на бульварах, я, подобно моим нелегальным единоверцам, вынужден был прибегнуть к другому способу: ночному хождению по улицам. Пустынные переулки Москвы приобрели необычный вид: в этих переулках, в которых жизнь обычно около 9 часов вечера настолько замирает, что даже собаки не встретишь, по ночам появлялись медленно и устало движущиеся фигуры: это были нелегальные евреи, иногда целые семейства; впереди отец, а поодаль, в нескольких шагах, мать с ребенком на руках. Разделялись, чтобы не было хождения скопом. Переулки избирать приходилось наиболее глухие, старательно обходя полицейские посты. Полиция имела строгое предписание и останавливала не только евреев, но и всех подозреваемых в еврействе, требуя документов. Строгие кары за недостаточное наблюдение за евреями, с одной стороны, награды за каждого пойманного, с другой стороны, — все это привело к тому, что улавливание евреев стало единственной миссией ночных полицейских, забросивших все остальные функции. У полиции сложилось особого рода соревнование: каждый старался уловить как можно больше. В число улавливаемых нередко попадали христиане, заподозренные полицией в еврействе и случайно не имевшие при себе документов. Каждую ночь на улицах Москвы многократно происходили погони: нелегальный удирал от заметившего его городового, а тот, бросивши пост и прорезая ночную тишину резким свистом, гнался за «преступником».

Это обстоятельство в скором времени учли московские мазурики. Одновременно с выселением евреев стали возрастать случаи ограбления магазинов. Прямо с улицы, путем взлома окон. Способ ограбления, основанный на выселении евреев, был очень прост: один или несколько человек из шайки придавали себе вид евреев; около намеченного к ограблению магазина они нарочито привлекали внимание полиции. А затем бросались стремглав бежать. Городовые за ними. Свистки, суматоха. Городовые с соседних постов тоже устремлялись. Площадь около намеченного магазина оголялась от полиции. Мазурики, похозяйничав, удалялись с награбленным добром. Если их товарищей полиция нагоняла, то оказывалось, что бежавшие — не евреи и все документы в порядке; выселять их не было оснований, а возникавшее желание задержать парализовалось известной мздою. Когда же городовые возвращались на свои посты, магазин оказывался уже разграбленным.

К бульварам и хождениям по улицам прибегали несостоятельные люди или семейные. Одиночки, располагавшие некоторыми средствами, могли устроиться более удобно и безопасно. В Москве было множество гостиниц, предназначенных не для жилья, а для ночных свиданий. Там, конечно, не спрашивали видов на жительство. Взяв с собой первую попавшуюся проститутку, еврей уже был обеспечен ночлегом. Энергичный Власовский подметил и это и обязал гостиницы требовать паспорта.

Остался один выход: ночевать на квартирах проституток. На главных улицах, превращающихся вечером в биржу свободной любви, можно было наблюдать, как за бойко шествовавшей проституткой в нескольких шагах едва поспевал печальный и униженный почтенный еврей, который, конечно, очень далек был не только от покупной, но и вообще от всякой любви. Вскоре это приняло столь распространенную форму, что проститутки, едва заметив по вечерам еврея, сами предлагали ночевку. Всё прогрессирует. Проститутки быстро сообразили, в чем дело, и многие из них завели себе запасные комнаты, которые предоставлялись евреям.

В первое время деятельности Власовского евреи изобрели довольно остроумный способ отсрочки своего выселения: по предварительному между собой сговору двое обращались в мировой суд. Жалобы подавались в двух разных участках, и в этих жалобах приводилось обвинение в оскорблении действием. Тот еврей, который в одном участке фигурировал в качестве обидчика, в другом был уже обвиняемый[595]. Каждый являлся в соответствующий участок к судье и, указывая на то, что обидчик собирается уехать и таким образом оскорбление останется ненаказанным, добивался того, что судья отбирал подписку о невыезде. Когда же дело доходило до разбора, то на стереотипный вопрос мирового судьи они заявляли, что кончают дело миром. А иногда просто к моменту разбора они, уже покончив свои дела, сами уезжали, и дело прекращалось за неявкой сторон.

Однако и на это было обращено внимание, и судьям воспретили отбирать подписку о невыезде.

После 8-дневного пребывания на нелегальном положении я получил место в аптеке и стал полноправным — в смысле жительства — гражданином. Но, правда, ненадолго. Сергей Александрович добился от центральной власти постановления, коим, в изъятие из общего закона, для евреев, изучающих фармацию, Москва была вовсе закрыта.

Некоторые пристава настолько вошли во вкус преследования евреев, что в своих устремлениях зашли даже дальше своего начальства. Так, например, пристава Басманной и Тверской частей задались определенной целью устроить у себя «химически чистый» участок, т. е. в котором не было бы ни одного еврея, даже из категории тех, которых и Власовский не выселял. Оба они приглашали к себе врачей, юристов и прочих евреев и предлагали им переехать в другой участок, прямо заявляя, что они не хотят иметь у себя в участке евреев.

Пристав Басманной части (если не ошибаюсь, Леонтьев) при этом цинично заявлял:

— Я не имею права вас выселить из моего участка, но я вам отравлю жизнь: каждую ночь вас будут будить и проверять документы, и, если что-нибудь окажется не в порядке, я буду неумолим.

Во многих случаях это оказывало действие. Обретя право жительства, я имел неосторожность снять комнатку на Бронной улице. Жили мы в этой комнатке втроем и платили 11 р. с услугами. Так как мои бумаги были в порядке, то я был прописан. На третий день меня вызвали в участок. Пристав лично принял меня и сказал, что он вынужден был прописать меня, но советует мне лучше переехать в другой участок. Я ответил, что не имею возможности этого сделать. Тогда он заметил, что едва ли мне и моим квартирохозяевам будет удобно, если каждую ночь будет ко мне являться городовой за проверкой документов. Я выразил готовность пойти на компромисс, т. е. переехать не за мой, а за его, пристава, счет: пусть он мне уплатит то, что я внес за квартиру, расходы по переездке и приисканию комнаты; на это, однако, он не согласился.

Пристав свою угрозу исполнил: раза два ко мне ночью являлся околоточный надзиратель. Этот полицейский оказался добродушным малым, и, очевидно, ему самому ночью спать хотелось, и мы пришли с ним к соглашению, что он будет приходить утром. И действительно, он каждое утро являлся в 8 часов, мы выпивали с ним чаю, а затем я подписывал заранее принесенный им трафаретный протокол о том, что он был будто в 3 или 4 часа ночи и проверял мои документы. Вскоре я переехал на жительство в самую аптеку, и мои деловые сношения с московским околоточным прекратились.

Постепенно, путем специальных узаконений и сенатских разъяснений, Сергею Александровичу удалось в значительной степени «очистить» Москву от евреев. Борьба велась настолько энергично, что у полицейских чинов все более укреплялось убеждение в том, что главной целью административной деятельности является именно выселение евреев. Это вкоренилось настолько, что сохранилось вплоть до переворота 1917 года, принимая, правда, в зависимости от условий момента, разнообразные формы.

Еще при Сергее Александровиче, однако, вопрос стал постепенно терять свою остроту. Старожилы-евреи почти все были выселены. Материала для деятельности стало меньше. После Ходынской катастрофы в коронационные дни Власовский должен был покинуть свой пост. Преемники его, конечно, продолжали дело выселения евреев, но они обратили внимание и на другие части, значительно упущенные при Власовском. В то же время полиция учла, что из преследования евреев можно извлечь выгоду, тем более что преемники Власовского рьяности не обнаружили и сугубых репрессий по отношению к полицейским за нерадение в еврейском вопросе не учиняли. Хотя администрация продолжала стоять на платформе преследования евреев, все же можно было сговориться. И вот появились квартиры, дававшие приют бесправным евреям, что избавило от необходимости пользоваться квартирами проституток; квартирохозяева находились в тесном контакте с полицией, чины которой заблаговременно предупреждали их о предстоящем ночном обходе для проверки документов.

Главное внимание Сергей Александрович устремил не столько на отдельных лиц, сколько на целые группы. В этом отношении он вел упорную борьбу, неоднократно добиваясь от Сената явно противоречащих закону разъяснений или от правительства специальных узаконений. В результате Москва стала на особое положение, и многие группы евреев, располагавших правом жительства повсеместно в России, не могли жить в Москве.

Были и другие, правда более редкие, но все же в достаточной степени распространенные способы обхода «законов» Власовского и Сергея Александровича. Люди, жившие долго в Москве и имевшие многочисленные дела и потому затруднявшиеся оставить Москву, поселялись в подмосковных городах и каждый день приезжали в Москву. Некоторые же прибегали к услугам железных дорог, иначе говоря, проводили ночь в вагоне: отъедут до Твери, спят четыре часа, оттуда обратным поездом в Москву — опять четыре часа спят. Некоторые лица жили таким образом месяцами; это, конечно, были все более или менее крупные дельцы. Они до того свыклись с подобными ночевками, что ничего не естественного в них не усматривали. Все кондукторские бригады знали их очень хорошо: они были своими людьми. Быть может, полиция об этом не знала или она была бессильна бороться с еврейской хитростью…

Вскоре я переехал в Петербург. Здесь картина была иная.

Иван Белоусов ЗАРЯДЬЕ (из книги «Ушедшая Москва»)[596]

Зарядье — местность, лежащая ниже Варварки, граничащая со стороны Москвы-реки Китайгородской стеной с Проломными воротами, состояла из сети переулков: Псковского, Знаменского, Ершовского, Мокринского, Зарядского и Кривого. Вся эта местность была заселена мастеровым людом; некоторые дома сплошь были наполнены мастеровыми: тут были портные, сапожники, картузники, токари, колодочники, шапочники, скорняки, кошелевщики, пуговичники, печатники, печатавшие сусальным золотом на тульях шапок и картузов фирмы заведений.

В моей памяти Зарядье в начале 70-х годов прошлого столетия наполовину было заселено евреями.

Евреи облюбовали это место не сами собой, а по принуждению: в 1826–1827 гг. евреям было позволено временное жительство в Москве, но этим правом могли пользоваться только купцы-торговцы, которым, судя по гильдии, дозволялось проживать [здесь] от одного до трех месяцев. Кроме того, они могли останавливаться только в одном месте — именно в Зарядье на Глебовском подворье.

Таким образом, это подворье, существующее доселе, являлось московским гетто. Впоследствии на этом подворье была устроена синагога; а к концу 70-х годов в Зарядье было уже две синагоги и вся торговля была в руках евреев.

Некоторые переулки представляли собой в буквальном смысле еврейские базары, ничем не отличающиеся от базаров каких-нибудь захолустных местечек на юге — в черте оседлости. Торговки-еврейки со съестными припасами и разным мелким товаром располагались не только на тротуарах, но прямо на мостовой. По переулкам были еврейские мясные, колбасные лавочки и пекарни, в которых к еврейской Пасхе выпекалось огромное количество мацы — сухих лепешек из пресного теста — опресноков. Зарядские еврейские пекарни выпекали мацу не только для местного населения, но и отправляли ее в другие города.

При мясных лавках имелись свои резники, так как по еврейскому закону птица или скот должны быть зарезаны особо посвященными для этого дела людьми — резниками.

Резники существуют и до сего времени — я недавно видел на Валовой улице на воротах одного дома вывеску с надписью: «Резник такой-то…».

Много было в Зарядье и ремесленников-евреев, большей частью они занимались портновским, шапочным и скорняжным ремеслом.

Главное занятие скорняков-евреев состояло в том, что они ходили по портновским мастерским и скупали «шмуки». «Шмук» на языке мастеровых означал кусок меха или материи, который мастер выгадывал при шитье той или другой вещи.

Чтобы получить «шмук», мастер поступал так: он смачивал слегка квасом и солью мех, растягивал его в разные стороны, отчего размер меха увеличивался, и мастер срезал излишек по краям узкими длинными полосками, которые и скупались скорняками-евреями; они сшивали полоски в целые пластинки и продавали их в меховые старьевские лавочки на Старой площади.

Еще эти скорняки занимались тем, что в мездру польского дешевого бобра вставляли седые волосы енота или какого-нибудь другого зверька, от этого польский бобер принимал вид дорогого камчатского бобра…

Несмотря на то что владельцами домов были известные богачи, [такие,] как Варгин, Берг, Василенко, Толоконников, сами они не жили в этих домах, которые были построены специально для сдачи мелкому ремесленнику или служащему люду, и тип построек был самый экономный: для того чтобы уменьшить число лестниц и входов, с надворной части были устроены длинные галереи, или, как их называли, «галдарейки». С этих «галдареек» в каждую квартиру вел только один вход.

На «галдарейках» в летнее время располагались мастеровые со своими работами: сапожники сидели на «липках» и стучали молотками, евреи-скорняки делали из польских бобров — камчатских или сшивали лоскутья меха, хозяйки выходили со своим домашним шитьем, около них вертелась детвора. А по праздникам на «галдарейках» собирались хоры и пелись песни…

В темных, грязных подвалах зарядских домов ютилось много гадалок; некоторые из них славились на всю Москву, и к ним приезжали погадать богатые замоскворецкие купчихи. Такие «известные» гадалки занимали прилично обставленные квартиры и занимались своим ремеслом открыто благодаря взяткам полиции, которая по закону должна бы преследовать их.

Перед праздником Пасхи набережная реки у спусков к воде наполнялась еврейскими женщинами, моющими посуду.

По закону, стеклянная посуда, употребляемая на Пасхе, должна была три дня пролежать в воде; но в то время, которое я помню, этого не делалось, а просто ходили на реку и там мыли посуду.

Медная и железная посуда очищалась огнем, а фарфоровая, глиняная и деревянная совсем уносилась из дома и убиралась в сараи. У более богатых людей этот сорт посуды к каждой Пасхе заменялся новой.

Женщины-еврейки в этой церемонии не принимали никакого участия, они даже и вообще не принимали участия в богослужениях в синагогах.

Праздники евреями соблюдались очень строго, никакой торговли и работы в эти дни не было; с вечера пятницы шумное, суетливое Зарядье затихало — переулки были пустынны. В каждом доме приготовлялся ужин, за который усаживалась вся семья; на столах в особых высоких подсвечниках горели свечи, зажигаемые только в праздники. Ужинали, не снимая картузов; так молились и в синагогах.

Если какой-нибудь русский из любопытства заходил в синагогу, его просили не снимать картуза.

Днем в субботу сидели дома, с утра читали священные книги, а к вечеру шли гулять. Излюбленным местом прогулок был Александровский сад.

В дни «Кущей»[597], после осеннего праздника, когда евреям по закону нельзя было принимать пищу в закрытых помещениях, — строились временные, из легкого теса длинные сараи, покрытые вместо крыши ветвями елок, так что сквозь них было видно небо.

Принятие пищи в этот праздник евреям дозволялось только вечером — после заката солнца. И вот в эти сараи-кущи собирались со всего дома для вечерней трапезы все жильцы-евреи.

Богатые евреи имели в своих квартирах особые помещения, над которыми в праздник «Кущей» раскрывалась крыша и отверстие застилалось ветвями ельника.

Алексей Саладин ЕВРЕЙСКОЕ КЛАДБИЩЕ[598]

Еврейское кладбище отделено от православного Дорогомиловского кладбища только деревянным забором. Но вход на Еврейское кладбище значительно дальше Дорогомиловского — близ моста Окружной железной дороги, там, где шоссе закрывается земским шлагбаумом.

На правой стороне шоссе, за кирпичными воротами, выступает серое в арабском вкусе здание молельни с куполом, увенчанным переплетающимися треугольниками — печатью Соломона или каббалы. От ворот в глубину кладбища ведет широкая, усыпанная песком дорожка. На ней какая-то служебная кирпичная постройка разделяет кладбище на две половины.

Немного не доходя до этой постройки, с краю дорожки погребен «Тургенев русской живописи» — Исаак Ильич Левитан (род. 18 августа 1860 г., ум. 22 июля 1900 г.). На его могиле самый простой памятник, каких много на православных кладбищах, только снят крест. Надпись сделана по-русски: «Здесь покоится прах нашего дорогого брата Исаака Ильича Левитана (следуют даты рождения и смерти). Мир праху твоему».

Поэт русского и создатель музыкального лирического пейзажа, Левитан показал красоту нашей будничной природы, прелести подмосковного пейзажа в таких его уголках, мимо которых до него проходили с полным равнодушием. Он осветил эти уголки светом своего большого таланта, и в них, к удивлению, оказались такие красоты, которые ближе, понятнее нам, чем все эффектные картины горной природы, морских далей, дробящихся о седые утесы громадных волн, лунных ночей с кипарисами и развалинами замков. Левитан показал, что «красота разлита всюду: от былинки вплоть до звезд», что на обширных унылых равнинах природа так же прекрасна, как и везде: «прекрасен холодный свод ее неба, прекрасны ее серые сумерки, прекрасны ее качающиеся в дождь березы, прекрасны синие тени по весеннему снегу, алое зарево закатного солнца и бурые весенние реки» (А. Бенуа).

Как истинный художник, Левитан не довольствовался тем, что мог создать своею кистью, — в своих переживаниях он чувствовал больше. «Может ли быть что трагичнее, — говорит он в одном письме, — как чувствовать бесконечную красоту окружающего, подмечать сокровенную тайну, видеть Бога во всем и не уметь, сознавать свое бессилие выразить эти большие ощущения».

Поэт русской природы, научившийся слышать «трав прозябанье» и рассказывать зрителю красками переживания клочков придорожной травки и кустарника, он был еврей. Странная прихоть судьбы: душа еврея страстно влюбляется в русскую природу, а души русских (Иванов, Поленов) отдаются ярким краскам Востока, стараются проникнуть в психологию древних евреев.

Левитан родился близ Вержболова, но отец его переселился в Москву, и почти вся молодость его прошла в ее патриархальном, чисто русском быту. По смерти отца юноша Левитан жил в страшной нужде, даже ночевать порою ему было негде. Каким-то чудом удалось ему поступить в Училище живописи, ваяния и зодчества, воспитавшее много даровитых художников. Там он работал в мастерской Саврасова, автора знаменитой картины «Грачи прилетели». Нуждаясь, молодой художник продавал свои картины, иногда очень больших размеров, по 15–40 руб. в багетные лавки. В 1884 г. Левитан покинул училище по принуждению, за непосещение классов, но училище уже ничего и не могло дать ему больше. Талант Левитана не скоро, но все же вовремя получил оценку, нужда миновала, и он мог работать спокойно, не спеша, что и делал, заслужив даже упреки в плохой продуктивности.

Непродуктивность Левитана, по свидетельству Бенуа, объясняется тем, что «годами бился он над иным простейшим мотивом, переписывая все снова, недовольный тем или другим еле заметным диссонансом, меняя иногда всю композицию, раз ему казалось, что его поэтичная или живописная мысль недостаточно „очищена“… Некоторые излюбленные темы, прежде чем появиться в окончательной редакции, написаны были 3, 4 и даже 5 раз».

Так строго относятся к своему творчеству избранники и других родов искусства — так работал Лев Толстой…

За служебной постройкой, тоже на краю дорожки, налево, стоит красивый невысокий гранитный портал — это памятник на могиле публициста, сотрудника «Русских ведомостей» и члена второй Государственной Думы Григория Борисовича Иоллоса (р. в 1859 г., ум. в 1907 г.).

Иоллос родился в зажиточной купеческой семье, но этот круг ему был тесен, и он пошел другой дорогой. Окончив Гейдельбергский университет со званием доктора прав, он возвратился в Россию, где путь на кафедру ему как еврею был закрыт. Занявшись публицистикой, он поместил в «Русских ведомостях» ряд талантливых корреспонденций. Его «Письма из Берлина», скромно подписанные буквою «И», в которых он немало уделял места деятельности германской социал-демократической партии, читались в 80-х годах с большим увлечением.

С 1905 г. Иоллос стал редактировать «Русские ведомости», а затем был выбран во вторую Государственную Думу от Полтавской губернии.

Политическая борьба партий обострилась, и Иоллос стал одною из жертв освободительного движения. Он был убит 14 марта 1907 г. по дороге из редакции домой выстрелами из-за забора дома Торопова, в начале Гранатного переулка. Убийцы не найдены.

На Еврейском кладбище есть много художественно выполненных современных памятников. Например, памятник М. С. Демент (ум. 1911 г.) вблизи могилы Иоллоса, — черный мраморный столб с пылающим светильником и небрежно брошенной пальмовой ветвью; тут же памятник М. И. Эфросу (ум. 1911 г.) — серый портал полированного гранита, с урной наверху. Обращают внимание богатые усыпальницы Понизовских, Высоцких, Слиозбергов и др.

На большинстве памятников надписи сделаны по-русски. И только на немногих стильных памятниках с большим вкусом помещены два-три слова, написанные характерным еврейским шрифтом, прекрасно гармонирующим со строгими линиями памятника.

Беднейшие могилы расположены в глубине кладбища, ближе к берегу реки Москвы. Здесь мрачно и даже жутко. Какие-то миниатюрные кирпичные домики с железной крышей или просто деревянные ящики, в которых как будто чудится пребывание духа умерших. Приятнее видеть простые доски с надписями на еврейском языке, вколоченные на могилах совершеннейших бедняков.

Народ, сохранивший, несмотря на жестокие гонения, через тысячелетия свой облик, свои предания, свою мудрость, окружил и погребения таинственными смыслами. Эта тайна чувствуется и в современных порталах на могилах богачей, и в надписях на досках на могилах бедняков.

«Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы; доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем. И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, который дал его» (Еккл. XII, 5–7).

Иллюстрации

Дополнительная литература о еврейской жизни в Москве

Айзенберг Л. Великий князь Сергей Александрович, Витте и евреи — московские купцы // Еврейская старина. Т. 13. Л., 1930.

Барселла М. Московский раввин Яаков Мазе // Менора (Иерусалим). 1973. № 2. Июнь.

Бернацкий М. В. Евреи и русское народное хозяйство // Щит. М., 1916.

Берхин И. Два еврея-врача при Московском дворе // Восход. 1888. № 3.

Брауде X. Материалы по естественному движению еврейского населения в Москве за 48 лет (1870–1917 гг.) // Вопросы биологии и патологии евреев. Сб. 1. Л., 1926.

Вагнер 3. Евреи в Москве. Хронология 1470–1917 гг. // Менора. М., 1990. № 6.

Вермель С. Статистические данные о движении еврейского населения в Москве за последние 20 лет // Восход. 1893. № 6.

Выполнять святой завет мести врагу. Речь раввина Московской еврейской общины Шлойме Шлиффера // Еврейский народ в борьбе против фашизма. М., 1945.

Гавлин М. Еврейское предпринимательство в Москве 60–90-х годов XIX в. // Вестник ЕУМ. 1997. № 3(16).

Козлов С. Я. Евреи Москвы в 90-е годы XX века: действительно ли происходит религиозный ренессанс? М., 1999.

Куповецкий М. С. Еврейское население Москвы (XV–XX вв.) // Этнические группы в городах Европейской части СССР. М., 1987.

Москва // Еврейская энциклопедия. Свод знаний о еврействе и его культуре в прошлом и настоящем. Т. 11. СПб., 1911.

Москва // Краткая еврейская энциклопедия. Т. 5. Иерусалим, 1990.

Натанс Б. За чертой: евреи, русские и еврейский вопрос (1855–1880 гг.) // Вестник ЕУМ. 1994. № 2.

Паламарчук П. Сорок сороков. Т. 4. М., 1995. (Раздел: Синагоги и еврейские молельни.)

Разгон А. Евреи в Москве (Очерки). Иерусалим, 5756/1996.

Розенталь И. О. Москва начала XX века: евреи, власть, общество // Вестник ЕУМ. 1999. № 1 (19).

Снопов Ю. Любавические хасиды и миснагеды в Москве в 20-е гг. XX в. // Тирош. Труды по иудаике. Вып. 5. М., 2001.

Туркинец М. Сионистская деятельность раввина Якова Мазе в Москве // Параллели. № 1. М., 2002.

Фельдман Д. Московское изгнание евреев 1890 г. // Вестник ЕУМ 1996 № 11.

Фрайтаг Г. Еврейское население Москвы в фокусе политики коммунистической партии в отношении национальных меньшинств // Тирош (Труды Третьей молодежной конференции СНГ по иудаике). Вып. 3 М., 1999.

Фрайтаг Г. Москва как новый Бердичев — местечко в метрополии? Еврейское переселение в Москву в 20-е годы //Тирош. Труды по иудаике. Вып. 4. М., 2000.

Парный С. Иешива «Кол Яаков» в 1957–1967 гг. // Тирош. Труды по иудаике. Вып. 4. М., 2000.

Чарный С. «Оскверняющие субботу» // Материалы 9-й ежегодной международной междисциплинарной конференции по иудаике. Ч. 1. М., 2002.

Шатин М., Шатина Н. Строение под литерой А. Из истории Московской хоральной синагоги // Вестник ЕУМ. 1994. № 2(6).