Москва еврейская. Сборник статей и материалов

К читателю

Это издание не претендует ни на широту исторического охвата, ни на скрупулезность научного исследования. Это всего лишь несколько штрихов к многонациональному портрету нашей древней столицы. Города, где мирно соседствуют улицы Грузинская и Тверская-Ямская, где можно прогуляться по Армянскому переулку и Татарской улице, где невдалеке от памятников А. С. Пушкину и С. Есенину стоят памятники Шолом-Алейхему и Шота Руставели, город, где живут, любят, работают, творят, рожают и воспитывают детей москвичи более ста национальностей, где празднуют и православное Рождество, и еврейский Рош а-шана, и немецкий Октоберфёрст — праздник пива и урожая, и бурятский Сагаалган — белый месяц, и чувашский Акатуй — свадьба земли и неба, и славянский Иван Купала.

И, как говорил давным-давно старый раввин, «не имеет значения, еврей ты или нет, важно лишь, пребывает ли в твоей душе Всевышний».

Владимир Двинский

От редактора-составителя

При подготовке «Москвы еврейской» мы стремились познакомить современного читателя с разного рода свидетельствами об участии евреев в жизни российской столицы. Эта задача оказалась достаточно сложной, поскольку на сегодняшний день не существует специальных научных исследований на эту тему, практически нет и работ обзорного характера. Поэтому мы предприняли попытку собрать наиболее серьезные публикации о «евреях Москвы» и «евреях в Москве», написанные еврейскими авторами в конце XIX — первой половине XX в., дополнив их работами современных исследователей, продолжающих заниматься этой темой. Книгу открывают сочинения обзорного характера. Одно из них — своеобразный путеводитель по достопримечательностям «еврейской Москвы» — написано в наши дни краеведом Маргаритой Лобовской. Другое, созданное известным общественным деятелем Самуилом Вермелем в начале XX в., публикуется по рукописи, сохранившейся в Российском государственном архиве литературы и искусства. Статьи дореволюционных авторов, посвященные отдельным периодам и эпизодам в истории «еврейской Москвы», дополняются публикацией архивных материалов, ранее неизвестных читателям. Понять чувства и переживания евреев-жителей столицы помогают отрывки из воспоминаний, вошедшие в нашу книгу. Наконец, более ста фотографий, связанных с жизнью евреев в старой Москве и в Москве современной, создают эффект живого присутствия и помогают лучше осознать ту роль, которую играли и продолжают играть евреи в истории и культуре нашего города.

Все публикуемые нами материалы приведены в соответствие с современными нормами орфографии и пунктуации; архивные документы публикуются в соответствии с правилами публикации исторических источников. Вместе с тем мы старались минимально вмешиваться в авторский текст, чтобы сохранить присущие ему особенности (в частности, это касается цитируемых документов). Кроме того, мы по возможности дополнили и исправили библиографические ссылки к статьям из старых еврейских журналов, которые в оригинале часто приведены в сокращенном виде. Материалы некоторых публикаций повторяются, в них освещаются одни и те же события и могут быть включены одни и те же документы, однако мы не посчитали себя вправе сокращать их или вмешиваться в структуру статей и исследований. Во всех случаях можно заметить, что даже при рассказе об одном и том же и на основе одних и тех же источников различаются позиции авторов, расставляемые ими акценты, привносимые ими детали, а потому мы предоставляем читателям возможность самим оценить эти тексты. Мы надеемся, что вдумчивому читателю будет особенно интересно сопоставить разные версии непростой истории «еврейской Москвы».

Константин Бурмистров

Маргарита Лобовская ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО ЕВРЕЙСКОЙ МОСКВЕ[1] Евреи в Москве: исторический очерк

Пролог

В канун субботы встретился им старичок, спешивший куда-то с двумя букетами из миртовых веток в руке. Спрашивают они:

— Для чего, дедушка, собрал ты эти ветки?

— В честь Субботы, — отвечает старичок.

— А не довольно ли одного букета?

— Нет: один в ознаменование завета «Помни», другой — завета «Храни».

— Видишь, — говорит р. Симеон сыну, — насколько заветы Господни близки еще и дороги народу!

И радостно стало на душе обоих.

Берешит Рабба, 79

«Храни и помни» — в этом завете наших предков заключен глубокий смысл. Наш рассказ — об истории Московской еврейской общины, зарождение которой относится к середине XIX в., и столь короткий период наполнен значительными событиями и яркими именами. Приезжая в российскую столицу, евреи-уроженцы черты оседлости впитывали обычаи, привыкали к новому для них укладу городской жизни. Их внуки с гордостью называли себя коренными москвичами, большинство из них ощущало свою причастность к национальной традиции и культуре. В начале XXI в. уходят из жизни люди, родители которых говорили на идише, но жизнь еврейской общины, как и других национальных диаспор, продолжается. Еврейская община знала периоды расцвета и упадка, в ее истории сказалась судьба как всего российского еврейства, так и города, вобравшего в себя влияние всех российских земель и народов былой великой империи.

Московские страницы еврейской истории

Москва! Сколько понятий заключено в этом слове! Столица России, Москва первопрестольная, центр отечественной науки и культуры, сердце России. Этот город всегда обладал особой силой притяжения. Еще в древние времена город заселяли жители Пскова и Новгорода, Ярославля, Рязани, Владимира и Суздаля. Москвичи впитывали речь многих народов — в XV в. на Боровицком холме слышна была итальянская речь; в XVI в. татары оседали у юго-восточных границ города; через сто лет в российскую столицу потянулись жители Закавказья и протестантской Европы. Украинцы, белорусы, татары, немцы, грузины и армяне вносили в городскую среду свой говор, вкусы, традиции. Названия этнических общин остались в памяти города — Грузинские и Татарские улицы, Ордынка, Армянский, Хохловский и Старопанский переулки, Маросейка.

В старой Москве

Еврейские имена в московских документах появляются в годы правления Ивана III, впервые назвавшего себя великим князем «всея Руси». Посредником в сложных дипломатических переговорах между Москвой и Крымом был еврей из Кафы, Хоза Кокос, и активная переписка между ним и великим князем продолжалась более десяти лет, с 1473 по 1486 г. Хоза Кокос выкупал московских купцов из рабства и помогал бывшим пленникам добраться до родины; в Москву он высылал отчет, написанный на иврите, на что московский князь указывал через посла боярина Никиту Беклемишева, чтобы Кокос «жидовским письмом грамот бы не писал, а писал грамоты русским или бессерменским». В 1486 г. Иван III вновь передал через посла указание крымскому еврею: «Молвити Кокосу жидовину от Великого князя… как еси наперед того нам служил и добра нашего смотрел, а то бы и ныне служил нам; а мы, аж даст Бог, хотим тебя жаловати».

Документы свидетельствуют, что в Москву из Крыма приезжал еврей Исуп, который передал лично князю донесение своего родственника Хозы Кокоса и послание хана, за что князь благодарил его и обещал вознаграждение: «Ино то чинишь гораздо, что нам служишь, даст Бог за твою службу жалованье пред тобою будет».

Летопись упоминает имя еще одного еврея, жизнь которого оборвалась в Москве. В 1489 г. в Москву прибыл «жидовин Леон из Венеции» для лечения старшего сына великого князя. Больной скончался (историки предполагают, что он был отравлен честолюбивой мачехой — Софьей Палеолог, стремившейся избавиться от пасынка и утвердить на престоле своего сына); в смерти наследника обвинили лекаря-иудея и, согласно обычаю того времени, утопили в реке. В годы правления Ивана Грозного еврейские имена исчезают из московских документов. В начале XVII в., в дни недолгого правления Лжедмитрия I, польские евреи, привлеченные возможностью выгодной торговли, находились в Москве. После изгнания поляков неприязнь к евреям возрастает, но, несмотря на раздражение духовенства, в годы правления царя Алексея Михайловича и его сына Федора Алексеевича еврейские купцы привозили товары на московский торг. Опальный патриарх Никон в числе прочих обвинений против царя указывал: «В России никому не воспрещено входить на царский двор, ни еретикам, ни жидам, ни магометанам». Историк С. М. Соловьев также подтверждал, что евреи приезжали в Москву с сукнами, жемчугом и другими товарами.

В середине XVII в. Россия одержала очередную победу над Польшей, и смоленские земли навсегда отошли к России. После заключения мира русское правительство разрешило горожанам, попавшим в плен, вернуться на родину или остаться в России. Среди плененных были евреи, и некоторые из них, приняв православие, навсегда связали свои судьбы с Москвой. Среди «птенцов гнезда Петрова» был Петр Павлович Шафиров (внук крестившегося еврея Шапиро из Смоленска). Сподвижник Петра I, получивший от императора титул барона, он породнился с русской знатью, выдав дочерей замуж за князей А. М. Гагарина, С. Г. Долгорукова, В. Л. Хованского и графа А. Ф. Головина. Среди его ближайших потомков — поэт Петр Вяземский и многие известные государственные деятели.

Петр Павлович Шафиров (1669–1739), участник Полтавской битвы и талантливый дипломат, познал не только возвышение и богатство, но и опалу; был приговорен к смертной казни, помилован государем на плахе, отправлен в ссылку, прощен Екатериной I, возвращен в столицу, где скончался в 1739 г. На дипломатическом поприще трудились его братья Исаак Павлович и Федор Павлович. В семье Шафирова воспитывался Абрам Веселовский, сын смоленского еврея, также принявшего православие при царе Алексее Михайловиче. Молодой человек привлек внимание Петра I и был взят в его канцелярию. В середине XVII в. у границ города, в Мещанской слободе, поселился еврей Матюшка Григорьев, занявшийся торговлей. Его сын Яков достойно проявил себя на государевой службе и получил права потомственного дворянства и фамилию, сохранившую память об этнических корнях, — Еврейнов. При Петре он был консулом, при Елизавете Петровне находился на дипломатической службе в Голландии. Среди потомков Якова Еврейнова — чиновники, министры, деятели культуры. Во второй половине XVII в. в Немецкой слободе Москвы проживали евреи из Голландии, среди которых был придворный врач Стефан Гаден, чья судьба сложилась столь же трагически, как и судьба его коллеги в XV в. Во время стрелецкого бунта 1682 г. он был схвачен в кремлевских палатах. Царевны пытались защитить любимого лекаря, но были бессильны перед озверевшей толпой. Обвиненные в колдовстве и порче, Гаден и его сын были казнены на Красной площади. Вспоминая судьбы отдельных людей, вышедших из еврейской среды, отметим, что они быстро ассимилировались в городской среде, их дети считали себя коренными москвичами и забывали имена своих предков.

Глебовское подворье

Исторические события определяют судьбы народов и отдельных людей. В конце XVIII в. завершился раздел Польши, и миллионное еврейское население былой Речи Посполитой стало подданными Российской империи. Именно тогда была узаконена черта оседлости, за пределы которой евреи не допускались. Однако предприимчивые купцы из Орши и Шклова все же приезжали в Москву, сбывая заграничные товары по низким ценам и закупая изделия местных промыслов; их активность вызвала недовольство московских торговцев. 13 февраля 1790 г. глава Московского купеческого общества Губин обратился к генерал-губернатору Москвы П. Д. Еропкину с обстоятельным прошением, чтобы находящимся в городе евреям «не только незаконную розничную по домам торговлю пресечь, но чтоб они за запретительными узаконениями здесь и в жительстве больше более не оставались». При этом подписавшие прошение «Михаила Губин, первой гильдии купцы Иван Васильев, Яков Мосягин» указали, что жалуются на инородцев «отнюдь не из какого-либо к ним в разсуждении их религии отвращения и ненависти, сдешнее купеческое общество единственно предохраняя себя, чтобы впредь по умножению их время от времени и по хитрым их во всем предприимчивостям…».

Через несколько дней, 19 февраля в канцелярию генерал-губернатора поступило прошение от купца 1-й гильдии Михайты Менделя, который от имени единоверцев отвел обвинения во всех наветах; в его обращении чувствуются достоинство и убежденность коммерсанта в праведности своего дела: «Всепокорнейшее прошение против поданного от сдешнего купеческого общества на сдесь торгующих евреи-нов… С молчанием пропускаю жестокие клеветы и обидные нарекания на нашу нацию, ибо у каждого народа находятся люди предосудительных поведений, но таковые их поведения не могут бесчестья нанести на целую нацию, а еще менее на честных людей той нации. Я приехал в Москву для собирания знатных сумм по векселям на едешних российских купцов, что самое меня весьма долго сдесь и задержало, ибо и поныне еще не получил всех моих долгов. Почему я здесь основал торговый дом, дабы, отбегая от праздности, мог заниматься полезным предметом. Для исполнения сего я по моему прошению 1788 года в ноябре месяце принят и записан в первую гильдию сдешняго купеческого общества… Мой при прошении пашпорт доказывает, что я не таит роду своего и своей религии, почему и без препятствия меня приняли в оное общество на основании 92-й статьи Городового положения. В сем качестве я, как московский купец, выписал из чужих краев на довольно великую сумму иностранных товаров, которые я ожидаю на первых кораблях и от которых я должен платить довольно знатную сумму пошлин. Сверх того, я начал подряжать наши российские продукты для пересылки в другие земли, чтобы тем споспешествовать интересу Ея Императорского Величества и Ея империи».

Вслед за М. Менделем на жалобу московских купцов откликнулись Есель Янкелевич, Израиль Гиршевич, Лейба Масеевич, Хаим Файбешевич и все евреи Белорусского купеческого общества; коммерсанты в прошении, уже на имя нового генерал-губернатора князя А. А. Прозоровского, опровергали все наветы и с обидой писали, что местные купцы, «невзирая на то, что в имянных и сенатских указах именовали нас евреями, оне в поругание называя нас жидами, клеветно укоряют разными вымышленными преступлениями беспощадно, а имянно:

1-е — Прописывая оне разные указы, гласящие о нетерпении евреев в пределах российских.

2-е — Без всякого основания и по единому самонравию своему осмелились они назвать всю нашу нацию вредною государству и торговле.

3-е — Они же напрасно порицают нас без малейшего доказательства, якобы мы производим запрещенную торговлю, похищаем пошлинные сборы, портим золотую и серебряную монету и вывозим оную за границу».

Могилевские купцы указывали: «Мы производим здесь свои торги в наемных публичных и по домам состоящих лавках добропорядочно, в равенстве прочих иностранных и русских честных торговых людей. Правда, что мы стараемся продавать наши товары подешевле прочих, но сие, кажется, не может нам служить в порок, поелику в том состоит польза всего благороднаго общества и прочих людей, в покупке товаров нужду имеющих. Со всем тем мы признаемся чистосердечно, что умеренность и трезвость наша и прикащиков наших и частой оборот награждает нас довольною при продаже товаров прибылью. Вот почему мы не вымогаем превосходные цены, а довольствуемся умеренным барышом, хотя платим пошлину, мы проводим клейменые свои товары равномерно, как и здешние купцы»[2].

Но ссылки на законы, надежда на справедливое решение властей, указание на реальные доходы казны от торговли оказались напрасными: 23 декабря 1791 г. был подписан высочайший указ, запрещавший евреям записываться в купеческие общества внутренних губерний. За изгнанников заступились московские фабриканты, у которых приезжие купцы скупали продукцию, без проволочек оплачивая товар. С интересами предпринимателей правительство и городские власти должны были считаться; бесчисленные прошения следовали из одной канцелярии в другую. На престоле менялись императоры, назначались новые градоначальники, и только в 1826 г. московский генерал-губернатор князь Голицын разрешил купцам из Шклова и Орши приезжать в Москву на ограниченное время и останавливаться в указанном месте. На территории Зарядья, в Знаменском переулке, находился двухэтажный дом, принадлежавший действительному статскому советнику Глебову, получивший по имени хозяина название — Глебовское подворье. (Подворье — дешевая гостиница в городе или монастыре. — M.Л.) Владелец, ослепший в конце жизни, отказал в завещали свою недвижимость городской управе, указав непременное условие: все доходы по использованию подворья должны передаваться на содержание глазной больницы. Двухэтажный дом с длинным холодным коридором по указанию генерал-губернатора князя Голицына был определен для приезжих еврейских купцов, которые должны были останавливаться только в этом месте. Московская администрация выработала правила, из которых следовало: купцам 1-й и 2-й гильдий разрешалось проживать в Москве в течение двух месяцев; купцам 3-й гильдии — только месяц и вновь приезжать в город дозволялось через три месяца. Купленные товары хранить можно было только на территории подворья. Въезд евреев в Москву по личным делам был запрещен, и людям приходилось путем обмана или подкупа чиновников прибывать при необходимости в город. В Московском историческом архиве хранится солидная папка с документами о Могилевской мещанке Анне Берковой, добравшейся до Москвы и пытавшейся с частной просьбой обратиться к государю (возможно, она надеялась спасти сына от военной службы). 13 августа 1831 г. обер-полицмейстер сообщал в служебной записке московскому генерал-губернатору: «Еврейка Анна Беркова находится теперь в Глебовском подворье в Зарядье, по Высочайшему повелению следует быть с жандармом отправлена в Могилев к тамошнему Гражданскому губернатору, для чего жандарм с подорожной был доставлен». Из докладной записки следует, что женщина всеми правдами и неправдами пыталась остаться в городе и добивалась аудиенции у царя. Чиновник докладывал губернатору: «Но она (Анна Беркова. — M.Л.) посланному за ней отозвалась, что за одержимой болезнью отправиться в путь не может». По распоряжению властей Анну Беркову освидетельствовали врачи, и 21 августа вновь чиновник рапортовал губернатору: «Еврейка Анна Беркова, во исполнение Высочайшей воли, 18 числа сего месяца отправлена на родину в город Могилев с нарочным жандармом».

За купцами власти следили постоянно; канцелярия московского генерал-губернатора была заполнена донесениями полицейских. 10 марта 1846 г. городской пристав направляет рапорт обер-полицмейстеру Н. Д. Лужину, сообщая, что «2-й гильдии купец Герш Бройдо в настоящее время ведет себя хорошо, в предосудительных поступках замечен не был, занимается он покупкой бакалейного товара».

От евреев власти требовали неукоснительного соблюдения указа императора о запрете на ношение еврейской одежды, и 14 марта 1846 г. из канцелярии генерал-губернатора полицейским направляется предписание, чтобы «приезжающие в Москву евреи в публичных местах и на улицах не показывались в непозволительной одежде».

Приезжие купцы страдали и от поборов городовых, дворников, платили завышенные цены за упаковку товара; в 1847 г. обитатели подворья обратились к правительству с настоятельной просьбой о даровании льгот и указали на все тяготы проживания и непомерные поборы. Из Санкт-Петербурга прибыл чиновник особых поручений Компанейщиков; во время ревизии были выявлены многие злоупотребления. Генерал-губернатор Москвы граф Закревский быстро отреагировал на ревизию: он лично посетил подворье, беседовал с его обитателями и распорядился снизить цены за проживание. 5 июня 1856 г. приезжим евреям было разрешено повсеместно селиться в Москве, но Глебовское подворье на протяжении долгих лет продолжало быть центром национальной жизни еврейской общины. Прибывавшие в Москву даже на ограниченное время евреи вносили в жизнь города национальные элементы: они ревностно придерживались кошерной пищи, привозили из родных мест резника, одна из комнат подворья была превращена в молельню. Несмотря на ограниченные права, купцы привыкали к московской жизни, были в курсе городских новостей.

В 1839 г. до обитателей Глебовского подворья дошла весть о привезенных из Славут в Бутырскую тюрьму двух евреях — братьях Пинхасе и Самуиле. На родине они издавали религиозную литературу. В 1838 г. один из наборщиков типографии повесился; началось следствие, и дело было передано в военный суд. Причастность владельцев типографии к смерти наборщика не была доказана, но решение суда оказалось чрезвычайно строгим даже для того времени: славутских издателей прогнали через строй и направили через Москву на поселение в Сибирь. Как полагают исследователи, столь жестокое наказание и личное внимание Николая I к процессу были связаны с укрывательством в типографии детей от военной службы. Шкловские купцы узнали об узниках Бутырок, осужденных на мучения за столь праведное дело. Обитатели Глебовского подворья пересказывали волнующую душу историю, как во время жестокой экзекуции у Пинхаса упала ермолка и стоял он под палочными ударами, не двигаясь с места, пока его голову не покрыли головным убором. После истязания осужденные тяжело заболели и вряд ли сумели бы выдержать далекий путь по этапу в Сибирь. Купцы обратились с прошением к генерал-губернатору князю Голицыну, добились медицинского освидетельствования и перевода осужденных в тюремную больницу. Государь, несмотря на многие прошения, не отменил приговор, но и не настаивал на его немедленном исполнении. Князь Голицын проявил сочувствие к больным изувеченным людям, и по его распоряжению узников перевели в богадельню, куда приезжие евреи могли доставлять кошерное питание. Почти 20 лет братья провели в Москве и вернулись в Славуты только в 1856 г. после освобождения.

В 40-х годах XIX в. в Москве появились солдаты-евреи, имевшие после окончания службы право на постоянное жительство в городе. 26 августа 1827 г. Николай I подписал указ о призыве евреев на военную службу; в документе говорилось о желании государя «уравнять рекрутскую повинность для всех состояний» и выражалась уверенность, что «образование и способности, кои приобретут евреи в военной службе, по возвращении их после выслуги узаконенных лет сообщатся их семействам для вящей пользы и лучшего успеха в их оседлости и хозяйстве». За этими общими фразами скрывалась государственная программа создания единой православной России. Император, преследовавший старообрядцев, униатов, сектантов всех толков, стремился «перевоспитать» евреев, то есть крестить их через казарму. Поэтому велено было в армию брать детей в возрасте 12 лет; ребят направляли в кантоны — военные училища, созданные в начале XIX в. для солдатских детей. Предполагалось, что мальчики, оторванные от семьи и национальной среды, войдут в строй православными солдатами. В «Уставе рекрутской повинности и военной службы евреев» указывалось, что десять рекрутов приходится на 1000 человек. Криком ужаса, плачем, многодневными постами, молитвами и даже волнениями ответило еврейское население черты оседлости на царский указ; детей прятали, калечили, родители в отчаянии писали послания Всевышнему и вкладывали записки в руки умерших родственников, надеясь, что покойники сумеют быстрее доставить их просьбы. Евреи так же трагически воспринимали «набор», как жители русских деревень. 25-летняя служба в армии воспринималась по всей стране как страшное горе. Вспомним слова Н. А. Некрасова: «…и ужас народа при слове „набор“ подобен был ужасу казни».

Ответственность за выполнение указа власти возложили на кагал. Руководители общины в местной среде находили людей, которые за деньги вылавливали несчастных детей и, не обращая внимания на возраст, здоровье, доставляли их в военное присутствие, получая за каждого ребенка вознаграждение. Юных новобранцев собирали и группами направляли в отдаленные губернии. Не всем суждено было добраться до указанного места.

А. И. Герцен, находившийся в ссылке вблизи Вятки, в своей книге «Былое и думы» вспоминал о встрече с офицером, сопровождавшим несчастных детей в назначенное место: «Видите, — рассказывает офицер пожилых лет, добродушный служака, — набрали ораву проклятых жиденят восьми-девятилетнего возраста… Сначала было их велели гнать в Пермь, да вышла перемена — гоним в Казань… Половина не дойдет до назначения… Мрут, как мухи; жиденок, знаете, эдакой чахлый, тщедушный… не привык часов десять месить грязь да есть сухари… Опять — чужие люди, ни отца, ни матери, ни баловства… что можно с ребятишками делать?» Писатель с душевной болью смотрит на ребят: «Бледные, изнуренные, с испуганным видом, стояли они в неловких, толстых солдатских шинелях с стоячим воротником, обращая какой-то беспомощный, жалостный взгляд на гарнизонных солдат… Белые губы, синие круги под глазами — показывали лихорадку или озноб. И эти больные дети без ухода, без ласки, обдуваемые ветром, который беспрепятственно дует с Ледовитого моря, шли в могилу. И притом заметьте, что их вел добряк офицер, которому явно было жаль детей… Я взял офицера за руку и, сказав: „Поберегите их“, бросился в коляску; мне хотелось рыдать; я чувствовал, что не удержусь…»[3].

Тех, кто выживал после дальнего перехода, направляли на учебу в военные школы-кантоны, и многие дети, не выдержав жестоких наказаний и угроз, крестились, что сразу улучшало их положение; юные неофиты получали денежное вознаграждение и расположение начальства. Чтобы навсегда стереть у мальчиков память о родителях, национальных корнях, им при крещении давали новые имена, и в полку появлялись Алексеевы, Васильевы, Ивановы. В конце XIX в. в литературных журналах публиковались рассказы В. Н. Никитина о евреях-кантонистах; Виктора Никитича еще ребенком взяли в армию, крестили; отслужив положенный срок, он сделал карьеру на гражданской службе и при этом активно сотрудничал в еврейских русскоязычных изданиях; его очерки и рассказы описывали горькую судьбу еврея-кантониста.

Обратимся к мемуарам В. А. Гиляровского; в автобиографическом очерке «В полку» автор представил читателям, своего наставника по службе капитана Ивана Ивановича Ярилова: «Стройный, подтянутый, с нафабренными черными усами и наголо остриженной седой головой, он держался прямо, как деревянный солдатик, и был всегда одинаково неутомимым, несмотря на свои полсотни лет…

Капитан в минуты откровения рассказывал молодым офицерам о прошлом:

— Да вы, господа юнкера, думаете, что я Иван Иванович Ярилов? Да?

— Так точно.

— Так, да не точно. Я, братцы, и сам не знаю, кто я такой есть. Не знаю ни роду, ни племени… Меня в мешке из Волынской губернии принесли в учебный полк. Ездили воинские команды по деревням с фургонами и ловили по задворкам еврейских ребятишек, благо их много. Схватят в мешок и в фургон. Многие помирали дорогой, а которые не помрут, приведут в казарму, окрестят, и вся недолга. Вот и кантонист».

Но не все евреи, призванные на военную службу, становились выкрестами. Многие, более стойкие, помнившие наказы родителей, не забывали заповедей Торы, отказывались от обещанного вознаграждения, переносили все тяготы военной службы, сохраняя приверженность к национальной традиции. В армию также брали взрослых, уже сформировавшихся физически и духовно людей.

В середине XIX в. в губерниях, отдаленных от черты оседлости, появились солдаты-евреи; подтянутые, вымуштрованные, грамотные — именно они закладывали основы еврейских общин в центре России; солдат привлекали к различным работам: в Москве они служили в пожарных командах, работали санитарами в госпиталях, и всеми правдами и неправдами их навещали жены и матери. Интересно, что именно женщины, прибывшие из Могилева, впервые заявили о необходимости синагоги в городе. В Московском историческом архиве сохранилось прошение на имя московского генерал-губернатора князя Алексея Григорьевича Щербатова от солдатских жен Ели Мушниковой, Хаи Лемуси и Голды Кац от 16 марта 1845 г. Три солдатки приехали в незнакомую для них Москву навестить мужей, которые работали санитарами в госпитале, и увидели, что их родные не соблюдают кашрут, в помещении снимают головной убор и, главное, забыли о молитве. Женщины обратились к генерал-губернатору Москвы с прошением: «Ваше Сиятельство, не оставьте без милостивого воззрения просьбы нашей. Ваше Сиятельство, повелите по Высочайше представленной Вам власти сделать распоряжение об утверждении нам еврейского законного раввина, известного как нам, равно мужьям нашим и прочим единоверующим нашим, ибо мужья наши по службе нижними чинами не могут сами от себя утруждать просьбой особу Вашего Сиятельства, мы уже совершенно вышли из терпения при несоблюдении обряда своего без раввина, посему и осмеливаемся подвергнуть к стопам Вашим.

Сиятельнейший Князь! Простите Великодушно смелость нашу, решившихся утруждать особу Вашего Сиятельства, ибо побудила нас к решимости крайняя необходимость, видя над умирающими в госпитале евреями не совершается нашего обряда, и с совершенно расстраиваемыми чувствами переносим со слезами, что мы, паче чаяния нашей смерти, должны предаться земле без всякого обряда, как бы не носившие титула человека».

Генерал-губернатор отправил запрос министру внутренних дел и, получив ответ на него, велел своему секретарю сделать предписание московскому коменданту от 13 апреля 1845 г. «о невозможности ходатайствовать об определении в Москву раввина от правительства для воинских команд, в оной находящихся». Но коменданту было велено проявить должное внимание к просьбе солдатских жен: «Я прошу приказать кому следует объяснить означенным просительницам, что настоящее прошение удовлетворено быть не может. Но что мужья их, равно как и другие находящиеся на службе евреи, могут избрать из среды евреев [раввина] по собственному усмотрению треб по еврейскому обряду».

Так Лея, Хая и Голда заставили мужей соблюдать традицию и по субботам собираться на молитву.

30 сентября 1845 г. московский обер-полицмейстер Лужин подает служебную записку в канцелярию генерал-губернатора, в которой сообщает: «Во исполнение предписания Вашего Сиятельства от 9-го ч. сего сентября за № 5564 имею честь донести, что постоянно живущих в московской столице и находящихся на службе евреев состоит в штате московской полиции 207; в 2-м учебном Карабинерском полку нижних чинов 326 и кантонистов 82, в московском внутреннем Гарнизонном батальоне 18 и в подвижной Инвалидной роте при московском Военном госпитале 18, а всего 651 человек». Чиновники понимали необходимость раввина в городе. Солдаты должны были приносить присягу, покойных надо было хоронить согласно религиозному обряду, и г-н Лужин далее в записке сообщал: «Городской пристав в рапорте за № 345 мне объяснил, что приезжающие в Москву по разным случаям евреи останавливаются в доме Глебовского подворья и поступают в часть просьбы от разных лиц о высылке раввина по еврейскому закону для приведения к присяге, а по случаю смерти их и для погребения тел; но как на Глебовском подворье и нигде здесь в Москве раввина не имеется, то в последнее время высылался для исправления этой должности Оршанский мещанин Абель Хаймович Казинец, изъявивший по настоящей необходимости на то желание».

Абель Казинец представил обер-полицмейстеру свидетельство, выданное в 1842 г. раввинами Лейбом Этингофом и Лазарем Завалом из местечка Ляды Оршанского уезда, подтверждающее его право исполнять должность раввина. Генерал-губернатор утвердил жителя Орши в должности раввина и разрешил ему оставаться в Москве. Солдаты-евреи в присутствии офицера и первого московского раввина на русском языке зачитывали текст «клятвенного обещания»: «По велению Всевышнего клянусь именем Бога живого, Бога Израиля, в том, что ни под каким видом не должен я показать неправду, в противном же случае, если я по слабости или по чьему внушению нарушу даваемую мною клятву, то сим сделаюсь отступником от веры, не должен буду называться иудеем и да падет на мою душу и да постигнет все мое семейство наказание Божие! Аминь!».

Первые синагоги в Москве были в арендованных частных домах — Аракчеевская находилась в ныне исчезнувшем Знаменском переулке на территории Зарядья вблизи Глебовского подворья, а Межевая — на Сретенке (Мясной пер., 1; здание сохранилось). Солдаты в свободное от службы время общались с обитателями Глебовского подворья, узнавали новости, передавали приветы родным. Те, кто служили в армии более 15 лет, имели право на семейную жизнь, и купцы вместе с товарами привозили в Москву девушек из бедных еврейских семей. Времени на ухаживание не было. Очень быстро составляли брачный договор, в молитвенном зале ставили «хупу», раввин благословлял молодых, служилый становился семейным человеком, а его жена и дети получали право на жительство в Первопрестольной; их внуки называли себя коренными москвичами.

Жизнь вне общины

Как в XVII–XVIII вв., в городской среде появлялись евреи, отказавшиеся от национальной традиции. В 1834 г. из Бердичева в Москву приехала большая семья Рубинштейнов, которая, приняв православие, вырвалась из черты оседлости. Один из Рубинштейнов, Григорий Романович, поселился в Замоскворечье, на Ордынке, открыл фабрику по производству карандашей и магазин. Его сыновья, старший Антон и младший Николай, вошли в историю русской музыкальной культуры. Жизнь и творчество композитора А. Г. Рубинштейна связаны с Петербургом; он — автор оперы «Демон» и многих музыкальных произведений, в которых сказался активный интерес музыканта к еврейским мотивам. Синагогальная музыка, мелодии еврейских песен слышны в операх «Маккавеи», «Суламифь», в вокальном цикле «Еврейские мелодии» (на слова М. Ю. Лермонтова), в романсах на слова Г. Гейне. Младший брат композитора, Н. Г. Рубинштейн, был известным пианистом, дирижером, педагогом. При его содействии в 1866 г. была открыта Московская консерватория, директором и профессором которой он оставался до конца жизни. В здании Московской консерватории на Большой Никитской находится мемориальный музей Н. Г. Рубинштейна.

Интересна судьба известного русского этнографа Павла Васильевича Шейна. Он родился в 1826 г. в семье Могилевского купца-еврея Мофита Шайна и был назван в честь библейского долгожителя Ноаха. В пять лет мальчика привели в хедер, и он под началом меламеда стал постигать грамоту. В 13 лет после долгой болезни и вызванных ею осложнений Ноаха парализовало, мальчик был обречен на пожизненную неподвижность. Его отец, узнав от местных купцов о московской больнице и чудесных врачах, вылечивающих самые страшные болезни, решил отправиться в далекий и закрытый для него город. В Москве он обратился с прошением о лечении больного сына к генерал-губернатору князю А. Г. Щербатову и, получив разрешение, отвез больного Ноаха в Ново-Екатерининскую больницу на Страстном бульваре. Болезнь заинтересовала медиков, и они, используя новые методы, приступили к лечению. Пребывание Шайнов (отца и сына) в московской больнице беспокоило обер-полицмейстера Брянчанинова, который, отслеживая пребывание двух евреев в больнице, писал рапорты в канцелярию генерал-губернатора. В рапорте от января 1844 г. значится: «По предписанию Вашего Сиятельства от 4 ноября прошедшего года за № 6249 могилевскому мещанину еврею Ноаху Шайну дозволено пользоваться от болезни в новой Екатерининской больнице. Отцу его, Мофиту Шайну, с тем, чтобы пребывание свое имел собственно в означенной больнице и оттуда отлучался лишь на Глебовское подворье для получения пищи, но чтобы этот еврей во время отлучки не занимался каким-либо промыслом, то представлено попечителю больницы иметь за этим наблюдение». За право больного на лечение боролись и врачи. В рапорте от марта 1844 г. обер-полицмейстер докладывал генерал-губернатору: «А как в предписание Вашего Сиятельства от 19 числа минувшего декабря за № 264 изъяснено, что приезд евреев в Москву для пользования детей своих законом 1842 г. не разрешается и что г-ном министром внутренних дел сделано распоряжение, что по надобности не выдавать евреям билетов на отлучку в Москву или другие города империи, где воспрещено им жительство, то, согласно таковому распоряжению, хотя и было предписано от меня сретенскому частному приставу о выселении означенных евреев из столицы, но старший врач больницы ему отозвался, что к излечению Ноаха Шайна имеется надежда».

В Московском историческом архиве находится объемная папка с документами: обер-полицмейстер напоминал о больном еврее сретенскому частному приставу, на подконтрольной территории которого находилась больница, тот регулярно запрашивал мнение главного врача, последний составлял отписки о скорейшем завершении лечения, и пристав пересылал бумагу обер-полицмейстеру, а тот доставлял копию в канцелярию генерал-губернатора. 28 июля г-н Брянчанинов вновь сообщает генерал-губернатору: «Имею честь донести, что находящемуся в Екатерининской больнице еврею Ноаху Шайну, как уведомил меня Сретенский частный пристав, старший врач той больницы доктор Поль для окончательного излечения болезни намерен произвести еще одну операцию, которой до настоящего времени произвести было невозможно, по произведению этой операции ожидает успеха в излечении этого еврея». 31 марта 1845 г. обер-полицмейстер вновь сообщает: «Еврей Hoax Шайн, несмотря на весьма медленное по упорности болезни лечение, получил значительное облегчение. Так что есть большая надежда к восстановлению владения в его ногах, и старший врач Поль нужным считает оставить его, Шайна, в больнице для дальнейшего лечения». За три года лечения молодой человек в совершенстве овладел русским и немецким языками; студенты-медики, проходившие практику в больнице, опекали пациента, приносили ему журналы и московские газеты; юноша поражал окружающих способностями к изучению языков и восприятию литературы: он с увлечением читал и знал наизусть многие произведения Пушкина, Жуковского, увлекался творчеством Карамзина, Гоголя.

Обер-полицмейстер добился желаемого. Отца выдворили из Москвы, а больного врачи подняли на ноги, но молодой Шайн остался инвалидом и мог передвигаться только на костылях. В больнице работало много немцев. Много внимания уделял больному пастор Розенштраух. Hoax, следуя его советам и желая остаться в Москве, крестился в Лютеранском соборе и стал именоваться Павлом Васильевичем Шейном. Через несколько лет он стал публиковаться в московских литературных журналах; сблизился со славянофилами — М. Погодиным, К. Аксаковым, Ф. Глинкой, и идея хождения в народ, активно обсуждаемая в обществе, овладела его помыслами — свою жизнь он посвятил собиранию народных сказаний, песен, поговорок. На костылях, со скрюченными руками, он отправился в Симбирскую губернию, а также в течение нескольких лет ходил по дорогам Белоруссии. Женщины, а именно они хранили в памяти сказания и песни, проникались симпатией к доброму барину-инвалиду и охотно пели песни, рассказывали сказки, старинные предания и поверья. В результате этих экспедиций были изданы: «Русские народные песни» (1870), «Материалы для изучения быта и языка русского населения Северо-западного края» (т. I, 1887, 1890; т. II, 1893; т. III, 1902) и «Белорусские песни с относящимися к ним обрядами, обычаями и суевериями» (1874). Последний труд был удостоен Уваровской премии.

Хотя сам П. В. Шейн оборвал связи с родными и еврейской средой, современники активно использовали его имя в борьбе с разгулом антисемитизма в печати. Первый биограф этнографа Б. В. Соколов писал в 1906 г.: «Шейн был калека, со сведенными руками и ногами, но болезнь не помешала ему посвятить более сорока лет своей жизни утомительному делу собирательства. Это страстное служение русской народности, проявленное русским евреем, не мешает помнить тем, кто склонен бросать русскому еврейству обвинения в нелюбви или прямо органической ненависти к русской народности и русской культуре. Совершенно забывают при этом длинный ряд выдающихся русских евреев, писателей, критиков, композиторов, ученых, обогативших русскую культуру. Наглядным примером такого служения русской культуре и внесения в ее сокровищницу крупного вклада является жизнь и деятельность П. В. Шейна».

Первые студенты

Н. Г. Рубинштейн, П. В. Шейн и ряд других крестившихся евреев не оказали какого-либо влияния на жизнь национальной общины в Москве, которая во второй половине XIX в. продолжала разрастаться. Выпускники раввинских училищ, созданных по указанию графа С. С. Уварова, стремились к образованию. В 1843 г. в Московский университет поступил уроженец Новых Жагор Ковенской губернии Лев Иосифович Мандельштам. Выпускник раввинского училища, он блестяще сдал экстерном выпускные экзамены в Виленской гимназии и подал заявление о поступлении в Московский университет. Столь неожиданное для того времени прошение рассматривалось в правительственных учреждениях. Министр просвещения граф Уваров послал запрос, и директор виленской гимназии Устинов написал подробную характеристику выпускника, в которой отметил необыкновенные способности и редкие качества души молодого еврея Мандельштама, «желающего поступить в Университет, не переменяя своей веры, с тем чтобы впоследствии способствовать к образованию своих единоверцев». Граф Уваров, активный сторонник русификации и просвещения евреев, поддержал абитуриента. Разрешение было получено, и молодой человек отправился из родных мест в незнакомый для него город. В теплый сентябрьский день Л. И. Мандельштам приехал в столицу. Он остановился на Поклонной горе, и открывшаяся перед ним панорама вызвала у юноши восторг и волнение. В дневнике он записал: «Я в Москве! — и сколько мыслей и ощущений заключается в этих трех словах! Сколь велико это слово: „Я в Москве“».

На словесном факультете первого студента-еврея встретили приветливо. Впоследствии он переехал в Санкт-Петербург, где и завершил образование; выпускника заметил министр просвещения граф С. С. Уваров, и в течение многих лет Л. И. Мандельштам работал в его ведомстве, опекая национальные школы и училища и активно содействуя приобщению еврейской молодежи к светскому образованию. Наряду с этим он стремился познакомить русское общество с еврейской историей, культурой, традицией, публикуя собственные переводы песен и стихов с идиша на русский язык. Им была написана пьеса «Еврейская семья», героем которой стал мудрый раввин, объясняющий детям гуманные основы иудаизма. Статьи Л. И. Мандельштама, направленные против юдофобских настроений в обществе, публиковались в «Современнике», «Русских ведомостях». И в наши дни не устарели его слова, напечатанные в 1854 г. в газете «Русский инвалид»: «Будущность отечества требует мирного слиятия и как можно более согласия и любви между всеми племенами, входящими в состав Империи, племенами, коих каждое имеет свое убеждение, свое собственное достоинство».

Лев Мандельштам приоткрыл для еврейской молодежи дверь в Москву, и уже через три года в канцелярию московского генерал-губернатора князя А. Г. Щербатова поступило прошение от выпускника одесского лицея Хаима Шимона Шерганда с просьбой выдать свидетельство на право жительства в Москве для того, чтобы «слушать лекции в Московском Императорском Университете». И вновь из канцелярии следует запрос в Министерство просвещения; московская администрация потребовала отзыва о благонадежности просителя у администрации Одессы, и после длительной переписки Хаиму Шерганду было позволено продолжать образование в Москве.

В 40-е годы XIX в. по указанию министра просвещения графа Уварова в крупных городах черты оседлости — Минске, Вильно (Вильнюсе), Ковно (Каунасе), Бердичеве были открыты раввинские училища, в которых преподавали русский язык, литературу, историю. Первые выпускники стали активными поборниками просвещения и стремились в российские университеты. Студенты-евреи, поддерживая друг друга, не чувствовали себя обособленными от московского студенчества и селились на Моховой, Никитских, Бронных улицах. В годы «великих реформ» еврейская молодежь получила ограниченную процентными нормами возможность учиться в университетах, и дипломированные специалисты имели право проживать и работать во всех городах империи; многие молодые люди-обитатели черты оседлости, мечтая об образовании, связывали свои надежды с Санкт-Петербургом и Москвой. Известный московский адвокат Владимир Осипович Гаркави в своих воспоминаниях писал о настроениях тех лет: «Неведомая для нас Россия представлялась нам светлой, преимущественно состоявшей из людей, проникнутых идеями Белинского, Тургенева и Некрасова». Автор вспоминал, как они, ученики минского раввинского училища, в праздник Пурим пели песню «За здравие России!». Родители неохотно отпускали детей в неведомые для них города. В. О. Гаркави донес до нас мироощущение людей тех далеких времен. Юноша перед отъездом в Москву навестил деда, раввина, который напутствовал любимого внука: «Прощай, мое дитя, но помни и никогда не забывай, что ты еврей!». Старик надеялся, что его образованный внук не забудет родной язык, будет почитать родителей и в скорбный день прочитает над их могилой поминальную молитву, будет помогать бедным и разделит радости и печали со своим народом.

Москва очаровала молодого человека. После поступления на юридический факультет Московского университета Владимир Гаркави с друзьями подошел к стенам Кремля и поклонился им; потом они отправились в гостиницу «Эрмитаж», чтобы отпраздновать начало студенческой жизни. «И каково было наше удивление и радость, когда мы в другой комнате увидели еврейский оркестр, и знакомые звуки с далекой родины сливались с нашими впечатлениями», — вспоминал он через много лет.

После окончания университета В. О. Гаркави стал известным юристом, но никогда не забывал напутствие деда, участвуя в деятельности Общества распространения правильных сведений о евреях и еврействе, содействуя работе московского училища «Талмуд-Тора» для бедных детей. Будучи представителем первого поколения еврейской интеллигенции — шестидесятников XIX в., В. О. Гаркави был связан глубинными корнями с национальной средой и в то же время активно впитал русскую культуру и считал себя российским гражданином.

В столицах во второй половине XIX в. зарождались первые национальные организации. С 1863 г. в Санкт-Петербурге активно работало Общество для распространения просвещения между евреями. В 1864 г. московские студенты-евреи обратились к руководству Общества с письмом, в котором сообщали: «Тяжелое положение многих из наших товарищей побудило нас в этом году учредить кассу для выдачи ежемесячных вспомоществований беднейшим учащимся. Начало этой кассе положили взносы наших товарищей, затем некоторые лица пошли навстречу нашей просьбе своими пожертвованиями. Мы стремились образовать фонд в 1000 рублей, процентов с которого вместе со взносами учащихся хватит на удовлетворение нужды наших товарищей. Но надежда нас обманула, и у нас нет возможности увеличить этот фонд. А посему вся надежда наша на Комитет, который может прийти к нам на помощь». Ответ из Северной столицы пришел быстро. В протоколе заседания от 22 апреля 1864 г. сообщалось, что «Комитет постановил субсидировать московских студентов-евреев в этом году на сумму 6000 рублей на условиях, установленных для студентов Петербурга». Столь необходимая помощь стимулировала деятельность еврейских культурных организаций. В марте 1864 г. студенты Московского университета учредили «кассу для выдачи ежемесячных вспомоществований», и первое объединение студентов стало основой деятельности московского отделения Общества, назначением которого было приобщение евреев к русской культуре и оказание помощи учащейся молодежи. Состоятельные люди сочувствовали просветительским идеям. Банкир Л. С. Поляков постоянно поддерживал Общество щедрыми вкладами; в марте 1873 г. известный чаеторговец Калонимос-Вольф Высоцкий внес в фонд Общества 500 рублей и был избран его действительным членом.

Обитатели «черты» в Зарядье

В 60-е годы XIX в. ремесленники из белорусских городов и местечек, получив право на временное жительство за пределами «черты», старались осесть в Москве. В центре Москвы, в переплетенных переулках Зарядья, имена которых давно исчезли — Псковский, Знаменский, Мокринский, стояли одноэтажные дома с вывесками: «Часовщик Анцелович», «Булочник Дроздонс», «Фабрика гарусной тесьмы Э. Бенньямисона»; в больших комнатах жилых помещений устраивали молитвенные залы; к субботе и праздникам женщины пекли струдель, яичные коржики, в минуту отдыха ласкали детей, щипая за щеки, произносили необходимые слова, оберегавшие от дурного глаза, и пели грустные колыбельные песни.

О жизни евреев в Зарядье мы читаем на страницах прессы; корреспондент газеты «День» подробно описывает колорит национальной жизни: «У нас на самом деле существует „китайская стена“, окружающая наше московское гетто — Зарядье. Здесь скромно приютилась в тесных, серых, грязных помещениях большая часть нашего еврейского населения. Евреи как будто сроднились с этой местностью, и русское население, так сказать, с ним сжилось и свыклось, не питая к ним никаких недружелюбных чувств. Еврейское население Зарядья состоит из мелких торговцев и ремесленников; слепая приверженность к старине, та же бедность и нужда с мелочными заботами, как в наших голодных северо-западных губерниях».

Автор верно указал на причины миграции евреев из родных мест в Москву. Печать 60–70-х годов XIX в. публикует статьи о крайне бедственном положении населения «черты». На страницах журнала «Время», издаваемого Ф. М. Достоевским и его братом, мы читаем: «Евреи стеснены весьма значительно, и огромное количество их живет в крайней бедности с огромным количеством детей… Живут они обыкновенно в страшной тесноте и в своих занятиях, ремеслах соперничают друг с другом до последней крайности».

Неурожаи 60-х годов в западных губерниях России резко повысили цены на хлеб и привели к застою в торговле. Крестьяне не покупали изделий ремесленников, и безработные евреи покидали родные места и старались осесть поближе к центральным губерниям, а если повезет, то в Москве, в самом Зарядье, где можно было найти пристанище и работу. Воспоминание об островках национальной жизни, сложившихся в центре города, мы находим в мемуарах Ивана Михайловича Белоусова «Ушедшая Москва». В предисловии автор указал, что не пользовался никакими источниками и записывал то, что видел, слышал и пережил. Перелистаем страницы книги, более всего передающей жизнь Зарядья в 70–80-е годы XIX в.

«Зарядье в начале 70-х годов прошлого столетия наполовину было заселено евреями. Некоторые переулки представляли собой в буквальном смысле еврейские базары, ничем не отличающиеся от базаров каких-нибудь захолустных местечек на юге, в черте оседлости. Торговки-еврейки со съестными припасами и разным мелким товаром располагались не только на тротуарах, но прямо на мостовой. По переулкам были еврейские мясные, колбасные лавочки и пекарни, в которых к еврейской пасхе выпекалось огромное количество мацы. При мясных лавках имелись свои резники, так как по еврейскому закону птица или скот должны быть зарезаны особо посвященными для этого дела людьми — резниками. Много было в Зарядье и ремесленников-евреев; по большей части они занимались портновским, шапочным и скорняжным ремеслом. Жили евреи, мелкие торговцы и ремесленники, снимая комнаты, в домах известных домовладельцев, которые строили дома для сдачи, и тип построек был самый экономный; для того чтобы уменьшить число лестниц и входов, с надворной части были устроены длинные галереи, или, как их называли, „галдарейки“, в каждую квартиру вел только один вход. На „галдарейках“ в летнее время располагались мастеровые со своими работами; а сапожники сидели на „липах“ и стучали молотками, евреи-скорняки делали из польских — камчатских бобров или сшивали лоскутки меха, хозяйки выходили со своим домашним шитьем, около них вертелась детвора».

И. М. Белоусов вспоминал Зарядье своего детства: евреев в длиннополых, чуть не до самых пят сюртуках и в бархатных картузах, из-под которых выбивались длинные закрученные пейсы.

Любопытного мальчика привлекали особенности еврейского быта, и через много лет он описывал свои наблюдения: «Праздники евреями соблюдались очень строго, никакой торговли и работы в эти дни не было, с вечера пятницы шумное, суетливое Зарядье затихало — переулки были пустынны. В каждом доме приготовлялся ужин, за который усаживалась вся семья; на столах в особых высоких подсвечниках горели свечи, зажигаемые только в праздники. В дни „кущей“, после осеннего праздника, в закрытых помещениях строились временные, из легкого теса сараи, покрытые вместо крыши ветвями елок, так что сквозь них было видно небо».

Зарядье, расположенное у границы Красной площади, было одним из самых бедных районов города. Московский путеводитель, изданный в начале XX в., предупреждал читателя: «Стоит только спуститься по одной из лестниц, идущих от Варварки, вниз по направлению к той стене Китай-города, которая примыкает к Москве-реке. Из кварталов европейского типа вы сразу попадаете в трущобный мир старой Москвы. Тут все характерно: и грязные кривые переулки, и двухэтажные, с обсыпавшейся штукатуркой, жалкого типа домишки, сплошь облепленные примитивными вывесками».

Именно в этом запущенном районе селились мелкие торговцы, ремесленники, люди без определенных профессий, и сюда потянулись евреи — солдаты, вышедшие в отставку, мастеровые, имевшие право лишь на временное пребывание в Москве. Постепенно евреи привыкали к городу, выходили на прогулки в городские сады, а когда появились конки, выезжали подышать свежим воздухом в Богородское и Сокольники, выделяясь среди отдыхающей публики. Корреспондент популярного журнала «Русский вестник» в 1888 г. с раздражением сообщал читателям: «Вот миновали мы скучный Сокольничий проезд и вступили в район дачных местностей. Мы едем через Сокольничий лес, вековую сосновую рощу. Наконец, мы в Богородском и начинаем прогулку. Но какая здесь масса евреев! Всюду евреи и еврейки. Но не попали ли мы вместо Богородского в Зарядье? Нет! С проведением конки до самого Богородского евреи полюбили это дачное пристанище».

Банкиры и фабриканты

В 60-е годы XIX в. еврейская диаспора города резко возрастает за счет приезжих, среди которых выделялись выходцы из Курляндии (Латвии). Они говорили на немецком языке, утверждали себя на бирже, работали в банках, селились в престижных районах города. Основная миграция еврейского населения шла из Белоруссии и Литвы. В общей массе выделялись незаурядные личности. В 1861 г. в Москву приехал из города Дубровны Могилевской губернии Самуил Соломонович Поляков. 60-е годы XIX в. — эпоха строительства железных дорог. Со стальными линиями люди связывали будущее России, преобразование страны, решение социальных проблем. Инженер-путеец был заметной личностью в обществе. Полякову было 24 года, и он увлекся не торговлей, а железнодорожным строительством. Первый подряд С. С. Поляков взял на перевозку каменного угля от станции Николаевской железной дороги к Алексеевским и Мытищинским водоподъемникам. Впоследствии при поддержке министра путей сообщения графа И. М. Толстого он добился подряда на строительство Козлово-Воронежско-Ростовской, Орлово-Грязской и Курско-Харьково-Азовской железных дорог. Самуил Поляков — старший из трех братьев Поляковых, которые активно проявили себя в российской экономике конца XIX в. Ими восхищались, им завидовали, их ненавидели, они стали героями разоблачительных статей и едких фельетонов в антисемитской прессе; а в еврейских семьях родители, благословляя ребенка, добавляли: «Сделай тебя Б-г подобным Полякову!».

В 1873 г. Самуил Поляков купил у купца Алексея Зимина два дома на Тверском бульваре, значащихся под № 15, и большой участок земли, на котором по проекту архитектора Семена Эйбушитца построил трехэтажное здание Земельного банка. В 1882 г. С. С. Поляков все московские владения передал младшему брату Лазарю Семеновичу, жизнь и деятельность которого были тесно связаны с Москвой. Крупный финансист, щедрый благотворитель, удостоенный правительственных наград и по воле государя введенный, так же как его братья, в права потомственного дворянства, — он пользовался доверием московского генерал-губернатора князя В. А. Долгорукого. Л. С. Поляков был одним из дарителей Музея изящных искусств (ныне — Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина). Основатель музея, профессор Московского университета И. В. Цветаев обратился к общественности с просьбой пожертвовать средства на строительство здания и создание экспозиции. Далеко не все откликнулись на этот призыв, и И. В. Цветаев с горечью записывал в дневнике: «Люди колоссальных „громовых“ и „темных“, как говорится в здешнем купечестве, богатств уклонились, под тем или другим предлогом, от материальной помощи новому музею… Отказала, даже на письмо не ответила Мар. Фед. Морозова, сославшись, что она и ее покойный муж Тимофей Саввич только богатые мужики и потому им незачем создавать какой-то музей… Отказал Василий Алекс. Хлудов, человек огромного состояния… Ничем не отозвался старшина купеческого общества Булочкин».

В то же время идея создания нового просветительского центра в Москве нашла отклик у многих состоятельных людей. Музей был создан на средства основного мецената — хозяина хрустальных заводов во Владимирской губернии Ю. С. Нечаева-Мальцева и на пожертвования многих дарителей, в числе которых был Л. C. Поляков. В ответ на призыв И. В. Цветаева жертвовать в фонд будущего музея Л. C. Поляков сразу откликнулся и в письме от 24 августа 1898 г. сообщил: «Милостивый Государь Иван Владимирович. Вследствие письма Вашего превосходительства от 28-го мая имею честь сообщить, что, сочувствуя полезной цели устройства Музея изящных искусств имени Императора Александра III при Московском Императорском Университете, я изъявил желание пожертвовать сумму в 22 944 рубля на устройство зала № 12 греческой рельефной скульптуры V и VI веков до Рождества Христова». Свое обязательство Лазарь Соломонович выполнил, и его имя было отмечено на стене дарителей музея.

Щедрая благотворительная деятельность Л. С. Полякова была отмечена властями. Он учредил стипендии в Московском университете и железнодорожных училищах страны; за пожертвования на детские приюты был награжден орденом Св. Станислава 2-й степени; 200 000 рублей банкир передал в ведение Министерства внутренних дел, за что был награжден орденом Св. Владимира 3-й степени и по представлению московского генерал-губернатора получил чин действительного статского советника. Несмотря на связи с московской знатью, высокие чины и награды, введение в дворянское сословие, Л. С. Поляков на протяжении 35 лет возглавлял Московскую еврейскую общину и активно содействовал становлению и развитию национальных организаций. На его средства была построена хоральная синагога, открыта больница для бедных евреев; он финансировал работу еврейской школы и ремесленного училища, состоял членом правления благотворительного общества, опекавшего московские тюрьмы, и при его содействии при Центральной пересылочной тюрьме в Бутырках была открыта молельня для евреев. Московская еврейская община опекала заключенных единоверцев, посылала к праздникам кошерные продукты, мацу.

В 1883 г. Л. С. Поляков обратился в городскую управу с прошением о возведении домашнего молитвенного дома; разрешение было получено. Скромное по размерам и внешнему оформлению здание во дворе дома на Тверском бульваре (архитектор — Семен Эйбушитц) стало центром религиозной жизни московской буржуазии и интеллигенции. Здесь в 1914 г. москвичи прощались с Л. С. Поляковым, и над телом покойного раввин Я. И. Мазе сказал: «История русского еврейства не забудет того факта, что среди нас жил человек с высоким умом и благородным движением сердца, служивший примером своим братьям, что можно быть истинным гражданином земли русской и вместе с тем верным подданным престола Б-га Израиля».

Эпоха «великих реформ» отразилась на судьбах российских евреев. Граница черты оседлости стала более прозрачной, и отдельные группы еврейского населения получили право работать на территории всей России. Правительственные указы встречали резкий отпор в определенных кругах общества. 19 января 1879 г. евреи-фармацевты получили право на деятельность по всей России; но местные провизоры, не желая иметь конкурентов, всячески препятствовали работе коллег-иноверцев. В феврале 1879 г. из Москвы в Петербург на адрес министра внутренних дел была направлена телеграмма от провизора Гурвича и аптекарского помощника Лихтенштейна: «Врачебная управа истолковывает Высочайшее повеление о разрешении евреям-фармацевтам проживать повсеместно и продолжает отказывать нам в необходимом для нас праве служить в аптеках, арендовать таковые, чем парализует милостивое и великодушное покровительство Вашего Высокопревосходительства. Наше положение становится все более отчаянным. Осмеливаемся льстить себя надеждой, что высокогуманный наш покровитель довершит начатое им благое дело».

Эта телеграмма не затерялась среди прочих бумаг, 28 апреля московский генерал-губернатор князь В. А. Долгоруков велел обер-полицмейстеру сделать надлежащее распоряжение Московскому врачебному управлению о праве евреев-фармацевтов служить повсеместно в аптеках.

В начале 70-х годов XIX в. еврейское население Москвы возрастало. Среди селившихся в городе евреев были дипломированные специалисты, купцы 1-й гильдии, промышленники. Они оседали в престижных районах города: Поляковы владели домами на Тверском бульваре, Кузнецком мосту, Высоцкие жили вблизи Мясницкой улицы, предприниматель Абрам Иоффе — на Лубянке; на Воздвиженке, Арбате, Никитских, Бронных улицах селились студенты; еврейское население становилось более разнородным, и все они, уроженцы северо-западных губерний, отставные солдаты, ремесленники, купцы, студенты, врачи, юристы, отличающиеся по образованию, социальному положению, интересам, но связанные национальной традицией и правовым положением, нуждались в едином духовном центре и в человеке, который станет достойным лидером еврейской общины в Москве.

Открытие хоральной синагоги

В 1869 г. было образовано Хозяйственное правление еврейской общины, председателем которого стал Л. С. Поляков, и руководство общины пригласило из Минска Шломо (Залкинда) Минора на должность казенного раввина. Выпускник раввинского училища, историк, публицист, страстный приверженец просвещения еврейской молодежи, он с радостью принял предложение. Слова Александра II «Просвещение, правосудие, терпимость и человеколюбие должны быть даны всем народам и сословиям России» раввин понимал как призыв к напряженной работе. Именно он, духовный наставник, считал себя обязанным помочь единоверцам стать достойными гражданами России и полностью разделял лозунг, популярный в 60-е годы в среде еврейской интеллигенции: «Евреи должны стать русскими Моисеева Завета».

Отдельные молельни уже не могли удовлетворить потребности московских евреев, и правление арендовало у домовладельца Рыженкова двухэтажный дом на перекрестке Большого Спасоглинищевского переулка и Солянского проезда. Здание, реконструированное с надстроенным третьим этажом, сохранилось до наших дней. Открытию молитвенного дома предшествовала церемония закладки духовного центра, во время которой раввин Минор пророчески сказал: «Б-жий дом, к закладке которого мы здесь приступаем, должен делаться для нас неиссякаемым источником света и духовной силы; он должен быть для нас тем лучезарным светилом, благотворное действие которого будет ощущаемо еще дальнейшими нашими потомками».

Торжественное освящение хоральной синагоги состоялось 1 июля 1870 г. В жаркий летний день, в два часа дня по Варварской площади (ныне Славянская) группы евреев в праздничных одеждах следовали к Большому Спасоглинищевскому переулку; сверху спускались экипажи, из которых выходили члены правления и почетные гости; подходили студенты с друзьями и преподавателями. На торжественный акт освящения прибыли городской голова князь Черкасский и старший полицмейстер Огарев. В молитвенный зал внесли свиток Торы, и хор мальчиков пропел псалом: «Как благоговейно место сие, оно дом Б-жий и врата небесные! Как прекрасны шатры твои, Иаков!». Князь Черкасский открыл Арон-койдеш и вложил в него свиток Торы. Раввин обратился к присутствующим с речью, в которой отразились стремления еврейской интеллигенции 60-х годов XIX в. к равноправию, преданности и готовности служить России: «О братья! Вот скоро минует сто лет, как мы, сыны Иакова, по Б-жьей Благости очутились под мощным крылом русского орла, и теперь ли нам подвергнуть обзору многотрудный путь, нами пройденный… по сей день, когда после многих перемен и неприятных колебаний мы наконец свободно дышим под скипетром мудрого монарха Александра II».

Раввин напомнил о расширении прав евреев и, следовательно, о возложенных на них обязанностях и прочел молитву за здоровье государя; после окончания службы члены правления пригласили почетных гостей к банкетному столу, который был накрыт на втором этаже. Начались приветственные речи. Профессор Московского университета С. И. Баршев сказал, что, будучи христианином, он всей душой рад открытию в Москве еврейского молитвенного дома, и поднял тост за талантливую еврейскую молодежь. Молодой адвокат Л. Куперник восторженно говорил о возможностях, открывающихся перед еврейской молодежью, и предложил тост за преподавателей университета. Поднимали бокалы за здоровье московского генерал-губернатора князя В. А. Долгорукова и, наконец, за самого императора и членов царской семьи. Корреспондент «Русских ведомостей», подробно описав церемонию открытия синагоги, с удовлетворением отметил: «Граждане общего нашего Отечества — они пожелали, чтобы в само богослужение вошел родной русский язык. Пожелаем, чтобы этот дом молитвы обратился в общий для всех московских евреев центр их духовного единения».

Хоральная синагога стала центром духовной и общественной жизни евреев Москвы. Речи Шломо Минора привлекали внимание современников, ибо отражали настроение еврейской интеллигенции и особенно молодых людей, стремившихся стать полноправными гражданами России. Приведем отрывок из выступления р. Минора 22 июля 1870 г.: «Дух времени требует от нас как высшего уровня образования, так и усвоения новых жизненных условий, без коих мы пойдем не вперед, а вспять, а все большее и большее наше усыновление нашей Родиной Россией требует от нас, чтобы наши дети не чувствовали себя чужестранцами на русской земле».

Многие москвичи, интересуясь национальными обычаями, посещали молитвенный дом; несколько раз в синагогу заходил Л. Н. Толстой; писатель решил прочитать фрагменты Талмуда на древнееврейском языке и стал брать уроки у раввина. Лев Николаевич впоследствии вспоминал о занятиях: «Все это время (1882 г. — M.Л.) я очень пристально занимался еврейским и выучил его почти, читаю уж и понимаю. Учит меня раввин здешний Минор, очень хороший и умный человек». Ш. Минор, с благоговением относившийся к писателю, тоже оставил записи об их встречах и беседах: «В своем бурном стремлении к истине он почти за каждым уроком расспрашивал меня о моральных воззрениях Талмуда и толковании талмудистами библейских легенд». Регулярные занятия перешли в дружеские отношения, и Толстой обратился к В. В. Стасову с просьбой о поддержке сына раввина — Лазаря Минора: «Опять с просьбой. Дело для меня сердечное. Письмо это передаст Вам Лазарь Соломонович Минор, замечательный молодой ученый, обративший на себя внимание в Европе. Он сын моего друга, еврейского раввина Москвы. Насилу он добился, несмотря на свое еврейское происхождение, того, чтобы прочесть пробную лекцию на приват-доцента. Лекция имела огромный успех, и казалось бы, все решено, но наш попечитель, один из глупейших людей мира, нашел нужным послать на утверждение министра. Как бы это не повлекло отказа? Молодой человек в отчаянии. Голубчик, нельзя с Вашими связями и с Вашей прямотой и умением помочь ему в том, чтобы не было отказа?»

Поддержка Л. Н. Толстого и В. В. Стасова помогла молодому ученому получить должность приват-доцента; впоследствии сын московского раввина стал известным невропатологом и в течение многих лет возглавлял клинику нервных болезней в Москве. В экспозиции музея Московской медицинской академии им. И. М. Сеченова представлен рабочий кабинет Л. С. Минора.

Московский раввин считал своей обязанностью заботиться о бедных и обездоленных. Вблизи синагоги, в Зарядье, в среде солдат-ветеранов, ремесленников и мелких торговцев было много сирот, бедных детей, и забота об их образовании стала началом его просветительской деятельности. В 1871 г. Ш. Минор обратился с прошением на имя московского генерал-губернатора об открытии училища «Талмуд-Тора», в котором дети помимо религиозного образования могли бы изучать предметы по программе русской начальной школы. Ходатайство увенчалось успехом, и в приказе московского обер-полицмейстера от 16 сентября 1871 г. за № 259 было указано: «Московский общественный раввин Минор, ввиду того что в здешней столице среди еврейского общества много сирот обоего пола и особенно солдатских детей, нуждающихся в приюте и первоначальном религиозно-нравственном воспитании, в марте с. г. ходатайствовал о разрешении учредить при молитвенном Правлении, находящемся на Солянке, в доме Рыженкова, приют для означенных детей под именем „Талмуд-Тора“ и вместе с тем разрешить ему открыть для этой цели добровольную подписку, как для первоначального устройства, так и для покрытия расходов по дальнейшему содержанию приюта. Об этом ходатайстве раввина Минора мною было представлено на благоусмотрение московского генерал-губернатора. Ныне г. генерал-губернатор уведомил меня для надлежащего распоряжения и объявления раввину Минору, что господин Управляющий Министерством внутренних дел по сношению с Министерством народного просвещения разрешает устроить и содержать в Москве за счет добровольных пожертвований приют для бедных еврейских детей обоего пола под именем „Талмуд-Тора“, но с тем, чтобы приют подчинялся в учебном отношении учебному начальству и чтобы преподавался русский язык».

Открытие школы для бедных детей и сирот состоялось 8 октября 1871 г. Дети постигали текст и смысл Торы (Закон Божий преподавал сам раввин), изучали русский язык, арифметику, географию, историю России, чистописание, в школьной программе было пение. Учащиеся получали бесплатное питание. Московский раввин понимал, что детям из бедных семей необходимо овладеть не только грамотой, но и профессией. Прошел год, и новое радостное событие в жизни общины — 8 октября 1872 г. в синагоге состоялось освящение еврейского ремесленного училища, в котором кроме начального образования мальчиков обучали рабочим профессиям. Лазарь Поляков, Вольф Высоцкий и многие состоятельные люди жертвовали на создание первого в Москве еврейского профессионального училища; каждый благотворитель получал почетный диплом, на котором были изображены книги, глобус, треугольник, верстак и надпись: «Цель училища — дать еврейско-русское элементарное образование, соединенное с обучением некоторым ремеслам».

Благоговея перед Александром II, московский раввин обратился с прошением на имя государя с просьбой о присвоении училищу Высочайшего имени. В сентябре 1880 г. из канцелярии генерал-губернатора Москвы пришел ответ на имя правления Московского еврейского общества: «Государь император по Верноподданнейшему докладу о предложении Московского Еврейского Общества ознаменовать день 25-летия царствования Его Императорского Величества учреждением ремесленного училища для еврейских детей и о ходатайстве наименования этого училища „Александровским“ Высочайше соизволил изъявить на сие свое согласие, повелел при этом благодарить Московское Еврейское Общество за его верноподданнические чувства. О такой Высочайшей воле считаю нужным уведомить правление Московского Еврейского Общества.

За Московского генерал-губернатора, губернатор Перфильев. 4 сентября 1880 года».

Еврейская общественность пережила подъем — государь соизволил дать еврейскому училищу свое августейшее имя, и вновь были по подписке собраны значительные средства, увеличен штат преподавателей. Для занятий правление общины арендовало на Чистых прудах просторный дом, состоящий из 11 комнат. В руководство училища входили члены семей, которые финансировали его работу, — Л. С. Поляков, О. С. Гиршман, Е. А. Эфрос и многие другие состоятельные люди.

Шломо Минор принадлежал к первому поколению московской интеллигенции, верившей в идеалы просвещения, терпимости, равноправия. Он старался приобщить своих единоверцев к русской культуре, активно пропагандируя ее ценности. В июне 1880 г. в Москве проходили торжества по случаю открытия первого в России памятника Пушкину, и московская печать отметила в числе присутствующих на церемонии раввина Москвы. Корреспондент газеты «Голос» сообщил читателям: «К чести евреев должно сказать, что из всех иноверных вероисповеданий только московский раввин г. Минор явился представителем евреев на празднике всей России».

В 70–80-е годы XIX в. московские власти старались защищать интересы как всей национальной общины, так и отдельных людей. В 1881 г. волна еврейских погромов прокатилась по югу России. Стремясь предотвратить беспорядки в городе, 17 мая 1881 г. к москвичам обратился московский митрополит Макарий. В переполненном во время воскресной службы Успенском соборе Кремля он убеждал паству: «Ведь и евреи, как русские, как и все племена, входящие в состав русского государства, суть подданные одного и того же нашего Государя и наши сограждане, суть дети нашего общего Державного Отца и наши братья по Отечеству. Как же мы осмеливаемся поднимать руку на своих же братьев в гражданском смысле, какой бы веры и племени они ни были? Если они чем-либо нас обижали и нарушали наши права, то у нас есть на то законы, есть власти, поставленные над нами благочестивым Монархом».

Погромов в Москве не было, но в московских изданиях возрастало число антисемитских публикаций. В 1877 г. к Ш. Минору обратился молодой человек в монашеском облачении, говоривший с польским акцентом. Он представился студентом Московской духовной академии Ипполитом Лютостанским. Неожиданный визитер рассказал раввину, что собирается писать реферат на тему «Об употреблении евреями христианской крови» и решил издать сочинение большим тиражом, но может воздержаться от публикации, если правление общины выплатит ему 500 рублей. Раввин был поражен наглым предложением, но оживление в обществе нелепых предрассудков заставило его вести переговоры. Он приехал в Троице-Сергиев посад, где находилась Духовная академия, и у стен древнего монастыря призвал будущего пастыря к элементарной порядочности. Платить деньги шантажисту правление общины отказалось, и Ипполит Лютостанский выполнил угрозу — в 1881 г. он выпустил объемистую монографию «Талмуд и евреи», выдержавшую несколько изданий. В ответ на злобные антисемитские пасквили московский раввин взялся за перо и написал статью «Рабби Ипполит Лютостанский и его „Талмуд и евреи“». Ни словом не упомянув о вымогательстве автора, он, анализируя написанный текст, выявил плагиат, незнание и непонимание источников. Ш. Минору не суждено будет узнать, что студента-шантажиста через несколько лет выгонят из академии и лишат духовного звания за воровство, а в 1915 г. Ипполит Лютостанский опубликует «Покаянное письмо», в котором сознается в корыстных целях своих изданий, и при этом обвинит раввина, отказавшегося платить ему деньги, в скупости. «Позже я раскаялся, что из-за одного глупца причинил вред всей нации». Письмо-исповедь было подписано: «Грешный человек и кающийся перед вами Ипполит Лютостанский».

Национальные учреждения — синагога, школа, училище находились в арендованных домах. В 80-х годах XIX в. еврейское население увеличилось до 70 тысяч человек, и молитвенный зал в праздничные дни бывал переполнен. Корреспондент петербургского журнала «Русский еврей» сообщал в 1879 г. читателям о тесноте московской синагоги: «Желающему помолиться или послушать проповедь (произносимую в этой синагоге на русском языке) крайне неловко. Ему не дают спокойно постоять и послушать — быть может потому, что промежутки между скамьями назначены только для прохода оседлых прихожан к своим местам. Как этот, так и некоторые другие несоответственные благоустроительному богослужению недостатки, по всей вероятности, будут устранены, когда хоральная синагога вместо занимаемого ею временного помещения переведена будет в назначенный собственно для этой цели дом. Надобно надеяться, что наши московские единоверцы недолго останутся, по отношению к устройству приличного храма, позади Варшавской и Одесской Еврейской общин».

Не только приезжий журналист, но и все молящиеся ощущали потребность в новом синагогальном здании. 10 февраля 1886 г. в нотариальной конторе М. А. Лебедева была оформлена купчая, из которой следовало: действительный статский советник Лазарь Соломонович Поляков приобрел у потомственного гражданина Моисея Семеновича Саатбекова для Московского еврейского общества два смежных между собой дома со всеми строениями и землей за 80 000 рублей серебром. Приобретенные Поляковым владения располагались рядом с домом Рыженкова. В том же году губернское правление дало разрешение на постройку на указанном участке синагоги. За четыре года архитектор Семен Эйбушитц построил большой дом с торжественной колоннадой и большим куполом. Только звезда Давида и слова «Это дом Б-га» указывают на назначение парадного дома. Новая синагога не нарушила сложившегося ансамбля окрестностей Солянки, она дополнила многоликий район красивым, представительным зданием. В 1891 г. новая хоральная синагога была построена, и община готовилась к торжествам освящения.

В августе 1890 г. Москва отмечала 25-летие пребывания на посту генерал-губернатора князя Владимира Андреевича Долгорукова. Правление еврейской общины преподнесло князю подарки и 5000 рублей для помощи воспитанникам ремесленного училища имени князя Долгорукова. Юбиляр был любезен и благодарил за щедрый подарок. Русский аристократ князь Долгоруков доброжелательно относился к еврейскому населению, в среде которого были финансисты, энергичные деловые люди, открывшие в городе магазины и предприятия, налоги с которых поддерживали казну города; в то же время новые предприниматели, среди которых были и евреи, разоряли, лишали привычной работы мелких торговцев и ремесленников. В газетах «Московский листок» и «Новое время» началась травля евреев; авторы многочисленных статей требовали от властей изгнания иноверцев из Первопрестольной. В защиту евреев вновь, как в конце XVIII в., выступили российские промышленники; группа фабрикантов направила записку министру финансов, в которой было указано: «Проживающие в Москве евреи в значительном числе посредники между московской промышленностью и западными губерниями Империи. В продолжение последних десяти-двадцати лет с того времени, как был открыт доступ в Москву, торговые отношения получили обширное развитие; этот факт заслуживает особенного внимания правительства еще и потому, что московская промышленность встречает сильную конкуренцию польских, австрийских и германских фирм. Вот почему удаление евреев из Москвы, стеснение их вредно отзовется на ходе этой торговли».

49 человек подписали это заявление, среди них был московский купец А. Алексеев, глава известного торгового дома А. Сапожников, один из создателей Музея изящных искусств Ю. Нечаев. Протест российских промышленников вызвал ярость в антисемитской прессе. Появились требования отобрать у промышленников фабрики и заводы, если они будут сочувствовать врагам веры Христовой. Авторы «Нового времени» осуждали генерал-губернатора Москвы за лояльное отношение к евреям. На пост главы древней столицы претендовал младший брат государя великий князь Сергей Александрович. В марте 1891 г. князь Долгоруков подал в отставку и, не дожидаясь в Москве своего преемника, уехал в Париж. Московский врач, активный член Общества просвещения евреев Соломон Вермель описал в мемуарах прощание москвичей с опальным вельможей. Князь Долгоруков на перроне многим пожимал руки, но поцеловался только с Л. С. Поляковым. Возможно, именно так он выражал протест против откровенной юдофобии властей. Под звон колоколов в древнюю столицу прибыл новый генерал-губернатор, начавший свою деятельность с изгнания евреев из города.

Изгнание евреев из Москвы

В марте 1891 г. министр внутренних дел представил Александру III доклад о выселении евреев из Москвы и Московской губернии; государь наложил краткую резолюцию «исполнить», и накануне праздника Песах, 28 марта 1891 г., в газетах был опубликован царский указ, в котором значилось: «Воспретить евреям — механикам, винокурам, пивоварам и вообще мастерам и ремесленникам переселяться из черты еврейской оседлости, а равно переходить из других местностей империи в Москву. Предоставить министру внутренних дел определение для постоянной оседлости евреев, чтобы вышеупомянутые евреи постепенно выехали из Москвы и Московской губернии».

Новый генерал-губернатор начал исполнять указ. На следующий день в Зарядье, несмотря на праздничный для евреев день, появились полицейские, которые забирали людей в участок и вручали предписание о выезде из столицы. Многие евреи Москвы имели право временного проживания; продлевая разрешение на жительство, они работали в городе в течение многих лет: это были ремесленники, учителя, акушеры, мелкие торговцы. После публикации в газетах Высочайшего указа среди евреев началась паника, и даже те, кто был не очень усерден в религиозной жизни, бросились за советом к раввину. Трагическому положению выселяемых граждан сочувствовали евреи, чье правовое положение было защищено университетскими дипломами и социальным статусом. Правление еврейской общины организовало комитет помощи, и каждая выселяемая семья получала скромное денежное пособие.

«Какая царит паника среди евреев, — с горечью писал жене Леонид Осипович Пастернак 15 апреля 1892 г. — Каждый наготове подняться с места, где он жил с семьей. И куда они денутся, все эти несчастные! Скверно, скверно! Вчера, например, я столкнулся с Левитаном у Поленовых, и вот мы полдня почти прошлялись по городу и все пели одну и ту же заунывную ноту об исключительном положении евреев».

Еврейская интеллигенция пережила глубокое разочарование. Московский раввин, веривший, что просвещение и преданность Отечеству дали евреям гражданские права, не мог не сознавать крушение былых иллюзий.

«Но как ни велико наше горе, — говорил раввин перед собравшимися, — мы должны помнить, что в судьбе евреев стойко и не унывая переносить все невзгоды жизни; помните, что наша история богата примерами еще больших испытаний, ниспосланных Провидением, но твердая вера в Б-га и идейный характер наших страданий всегда вызывали удивление у наших врагов. На вашу долю пришлось снова взяться за страннический посох, который столько веков Израиль не выпускает из своих страдальческих рук. Помните же наше славное прошлое, и да поддержит в вас память об этом бодрость духа в настоящую критическую минуту!»

Московские власти не потерпели столь вызывающих слов, речь раввина довели до сведения государя, и из Петербурга пришло новое распоряжение: «23 сентября 1892 года Государь Император по докладу Министра Внутренних дел о самовольном открытии раввином Минором и старостой Шнейдером синагоги в Москве Высочайше повелеть соизволил:

1. Московского раввина Минора уволить от сей должности с выдворением его на жительство в черте еврейской оседлости и с воспрещением ему навсегда въезда в места, лежащие вне этой черты.

2. Старосту Шнейдера удалить из пределов Москвы и Московской губернии на 2 года.

3. Объявить Московскому Еврейскому Молитвенному Обществу, что если к 1 января 1893 года выстроенное на Солянке здание синагоги не будет продано или обращено под благотворительное заведение, то оно будет продано с публичных торгов Московским губернским правлением».

По личному распоряжению генерал-губернатора был снят купол, завершающий здание новой синагоги, молитвенный зал был опечатан. (Реставраторы восстановили купол в 2001 г., то есть более ста лет спустя. — M.Л.)

В начале 90-х годов XIX в. еврейская община переживала тяжелые времена. Лишенные хоральной синагоги, евреи собирались в скромных молитвенных домах. Одна из синагог была на Арбате (№ 5; здание не сохранилось), в наемном помещении; в субботу и праздничные дни на молитву собирались жившие в этом районе евреи, среди которых были врачи, присяжные поверенные, служащие банков и частных контор.

В Басманной части, в начале Доброслободского переулка (дом не сохранился) располагалась молельня, прихожанами которой были ремесленники, отставные солдаты, мелкие торговцы. Небольшие молельни были в Замоскворечье (Пятницкая, 52), на Таганке и на еврейском кладбище у Дорогомиловской заставы (здания не сохранились).

В конце XIX в. еврейское население сократилось до 8 тысяч человек и состояло в основном из людей с высшим образованием и купцов 1-й гильдии; еврейские учебные заведения — «Талмуд-Тора» и ремесленное училище — резко сократили прием учащихся. 27 мая 1895 г. министр внутренних дел по соглашению с московским генерал-губернатором приказал упразднить еврейское ремесленное училище и училище-приют «Талмуд-Тора» за неимением достаточного количества учеников.

Эпоха раввина Мазе

Но жизнь продолжалась. 10 апреля 1893 г. в Глебовском подворье собрались на выборы нового общественного раввина активные деятели общины; большинство присутствующих (86 из 131) отдали голоса за выпускника Московского университета кандидата права Я. И. Мазе. Генерал-губернатор утвердил это решение и 7 декабря того же года принял московского раввина в своей резиденции на Тверской улице.

Яков Исаевич Мазе родился в 1859 г. в Могилеве в семье любавичских хасидов и в детстве получил традиционное религиозное образование. Он рано осиротел и переехал к дяде в Керчь, где окончил гимназию и, следуя влечению, поступил в Московский университет на юридический факультет. В юности увлекся палестинофильскими идеями и активно работал в журнале «Ха-мелиц». Я. И. Мазе принадлежал к поколению восьмидесятников, взгляды которых формировались в годы разгула антисемитизма, ограничения прав, постоянного выселения евреев из городов и сельских районов; молодежь этих лет активно воспринимала идеи сионизма и стремилась к возрождению национальной культуры.

Первое выступление нового московского раввина состоялось 21 ноября 1893 г., в первый день Хануки. Хоральная синагога была опечатана, и праздничная служба проходила в домашней молельне банкира Полякова на Большой Бронной. Раввин, обращаясь к присутствующим, предельно точно высказал свои взгляды: «Постараемся же, братья, стать достойными внуками борцов за народную свободу! Пускай наши дети будут знать свою историю, эту великую историю великого народа, великого и во время своего падения! Наша религия проповедует всегда, повсюду: „Надейся и живи!“. Уповай на Г-спода, крепись и мужайся — вот лозунг нашей веры, вот напевы нашей могучей музы».

Слова раввина поднимали дух людей. В том же, 1893 г. при содействии Я. И. Мазе в Москве начинает работать Общество любителей древнееврейского языка; московский раввин активно участвовал в деятельности ряда общественных организаций: Общества распространения правильных сведений о евреях и еврействе, общества «Тарбут» («Культура»), Я. И. Мазе был любим в национальной среде и пользовался уважением в российском обществе. Поездки по городам и местечкам черты оседлости, встречи и проповеди московского раввина снискали ему всеобщее уважение. Если его предшественник Ш. Минор разоблачал в статьях нелепые обвинения в ритуальных убийствах, то Якову Мазе суждено было выступить экспертом на процессе Бейлиса. Читая стенограмму суда, ощущаешь, как трудно было выступать раввину. Председатель суда перебивал его бестактными замечаниями. Московский раввин прекрасно знал законодательство России, еврейский закон и, по памяти цитируя Письменную и Устную Тору, смог овладеть вниманием суда и публики.

Изучение национальной традиции, стремление помочь бедным, организация просветительских учреждений в черте оседлости отличали активную деятельность московских еврейских общественных организаций и частных лиц в начале XX в. Известный московский чаеторговец и общественный деятель Вольф Высоцкий пожертвовал комитету Общества взаимного вспомоществования учителей-евреев Новороссийского края 1000 рублей. В 80-е годы XIX в. в московские вузы пришли студенты-евреи, обратившиеся к идее национального просвещения. Группа студентов Московского университета составила и издала в Петербурге фундаментальный библиографический труд «Систематический указатель литературы о евреях на русском языке со времени введения гражданского шрифта (1708 г.) по декабрь 1889 года», ставший незаменимым пособием по истории российского еврейства. Московское отделение Общества просвещения евреев, следуя популярному в национальной среде лозунгу начала XX в. «Всё для черты», открывала в городах и местечках Могилевской губернии библиотеки и школы, выплачивая стипендии и пособия учащимся. В 1897 г. в Москве постоянно проживали 8473 еврея.

Новое здание синагоги в Большом Спасоглинищевском переулке было закрыто 15 лет. На просьбы правления еврейской общины об открытии молитвенного дома из канцелярии генерал-губернатора приходили отказы, чиновники советовали продать здание. Несмотря на давление городской администрации, руководство общины сохранило главный молитвенный дом и в 1906 г. добилось разрешения на его открытие. Были проведены необходимые ремонтные работы. Л. С. Поляков привлек к оформлению Большого молитвенного зала известного московского архитектора Романа Ивановича Клейна. Московский зодчий, среди творений которого — Музей изящных искусств (ныне ГМИИ им. А. С. Пушкина), торговый дом «Мюр и Мерилиз» (ЦУМ), Бородинский мост, многие частные доходные дома и промышленные здания, достойно украсил интерьер Большого молитвенного зала. Витражи, мозаичный орнамент, дубовые балконы верхнего этажа внесли в архитектурный стиль московской синагоги изысканность модерна; красоту и торжественность зала ощущаешь в дни праздников, когда зажигают огни всех люстр и светильников. Освящение московской хоральной синагоги состоялось 1 июля 1906 г. Московский раввин передал председателю общины Л. С. Полякову символические ключи с надписью «Он отворил двери дома Г-споднего» и напомнил присутствующим старинное предание: «При разрушении Первого Иерусалимского храма священники бросили ключи со словами к Б-гу: „Г-споди, раз мы не удостоились в Твоих глазах быть верными хранителями этих ключей, мы отдаем их назад“. И Рука Небесная приняла ключи от Храма». Лазарь Поляков, принимая ключи, ответил раввину: «Та же Рука Небесная приняла ключи, она же отдает их обратно».

Московская хоральная синагога вновь стала духовным общественным центром евреев столицы.

Московский раввин выступал в зале и в праздничные, и в печальные дни. Он говорил печальную речь о покойном ректоре Московского университета князе Сергее Трубецком, защищавшем права еврейской молодежи на образование; в синагоге звучали скорбные слова раввина, посвященные памяти Л. Н. Толстого. 12 мая 1913 г. в хоральной синагоге проходила поминальная служба по директору Императорского технического училища А. П. Гавриленко. В зале присутствовали студенты, родные покойного, его коллеги. Я. И. Мазе говорил прощальные слова: «Несомненно, что покойный Александр Павлович был праведником Императорского технического училища. Что удивительного, если синагога, верная традиции еврейской религии, устраивает по нему плач. Таково постановление Талмуда: „оплакивать неевреев наравне с евреями“, если их земная жизнь оставила следы и добрую память людям. Не потому мы явились сюда, что покойный не проявлял нетерпимости к евреям. Я никогда не стал бы оскорблять памяти достойного мужа благодарностью рабов, приходящих в восторг, если их не оскорбляют. Напротив, мы разделяем общую скорбь с общечеловеческой точки зрения… Мы заявляем, что умер человек с любящей душой, на редкость доступный, идеально заботливый начальник и печальник той высшей школы, во главе которой он стоял, друг учащихся, благороднейший наставник юношества и образцовый воспитатель. Его истинно христианское отношение к людям и настоящее русское благородное сердце каждый раз указывали ему пути, как открывать двери вверенного ему храма наук перед всеми стучавшимися в них, а уже вошедшим в этот храм он помогал выйти из него с дипломом в руках».

В годы Первой мировой

В 1914 г. Россия вступила в войну против Германии и Австрии. 12 декабря 1914 г. Николай II в Большом Кремлевском дворце принял представителей московской общественности. От имени евреев Москвы к императору обратился с речью общественный раввин. Проникновенно звучали под сводами парадного зала слова Я. И. Мазе: «В 12-м году прошлого столетия, как засвидетельствовал нелицеприятный суд истории, предки наши обнаружили особенную преданность России и ее Скипетру. И мы счастливы видеть, что и теперь, когда вновь происходит „битва народов“, еврейский народ идет по стопам своих предков 1812 года, проявляя храбрость и самоотверженность в святом деле защиты Царя и Отечества.

Имею счастье доложить Вашему Величеству, что Московская еврейская община устроила лазарет, при котором образовано отделение для выздоравливающих… Принято также широкое попечение о вдовах и сиротах наших единоверцев, павших на поле брани, а также о еврейском населении местностей, пострадавших от военных действий. В то же время члены общины участвуют своими взносами в общих учреждениях, преследующих те же цели. В дополнение ко всему изложенному мы уполномочены правлением общины передать Вашему Величеству 15 000 рублей на нужды армии и флота».

И это были не только слова. При непосредственном попечении раввина были образованы лазареты для раненых, московская община внесла щедрые вклады на нужды армии и флота и постоянно оказывала помощь вдовам и сиротам погибших на войне. В московскую хоральную синагогу на имя раввина постоянно приходили сведения о раненых евреях в московских госпиталях и просьбы военных врачей. В одном из писем от 20 сентября 1914 г. значилось:

Московскому общественному раввину Я. И. Мазе Лазарет при московском градоначальнике

В лазарете Московского градоначальства в здании Резерва Московской Столичной помощи для раненых воинов находятся на излечении два нижних чина иудейского вероисповедания: Абрам Юсек Гримберг и Мовша Юхадис, изъявившие желание пользоваться еврейским столом, вследствие сего прошу не отказать в распоряжении о доставлении означенным нижним чинам просимой ими пищи.

Заведующий лазаретом полковник Штанков

Московские газеты ежедневно печатали списки награжденных воинов, и в них всегда были еврейские имена. Награды находили героев войны в госпиталях. 31 декабря 1914 г. в московском лазарете при фабрике Белова градоначальник Москвы генерал-майор Андрианов вручил медали на Георгиевской ленте вольноопределяющемуся Бернштейну Хаиму Исааковичу, уроженцу Варшавы, и Гольденблюму Яйзику Менделевичу, уроженцу Львова.

Московская община взяла опеку над ранеными евреями, находившимися в лазаретах и госпиталях Москвы и окрестных губерний. 27 марта 1915 г. в московскую хоральную синагогу пришло благодарственное письмо из земско-фабричной больницы Наро-Фоминского района. Старший врач писал: «Подтверждая получение для солдат-евреев, находящихся на излечении в госпиталях вверенного мне Наро-Фоминского р-на, 20 фунт, мяса, 5 фунт, сахара и 10 фунт, сельди; прошу Хозяйственное правление принять мою благодарность за присланные продукты».

Я. И. Мазе, упомянув о евреях, проживавших в районах военных действий, не предполагал, что в следующем, 1915 г. еврейское население будет по приказу главнокомандующего выселено из родных мест и толпы обездоленных беженцев станут искать прибежище в Центральной России. Черта оседлости фактически прорвалась в 1915 г.; евреи-беженцы заполняли дороги, ведущие в глубь страны. Эти годы отмечены резким увеличением еврейского населения в Московской губернии и активной деятельностью многочисленных общественных учреждений — Общества просвещения евреев (ОПЕ), Московского отделения Общества охранения здоровья еврейского населения (МОЗЕН), Общества ремесленного труда (ОРТ) и Еврейского общества помощи жертвам войны (ЕВОПО). Национальные общественные организации стали активно помогать беженцам; их расселяли в пригородах и на окраинах Москвы — в Малаховке, Салтыковке, Перловке, Марьиной Роще, Давыдкове, Черкизове, Коптеве и также создавали «очаги» в городах Центральной России, арендуя помещения для жилья, устраивали людей на работу, открывали столовые и детские дома. Национальные газеты и журналы тех лет полны объявлений о найме сотрудников для работы с беженцами: «Московскому Обществу помощи жертвам войны нужны знакомые с делом помощи беженцам сотрудники в качестве уполномоченных в губерниях Центральной России и секретарей при местных комитетах».

Собранные из различных источников деньги распределялись по губерниям, где открывались базы для приема и обустройства несчастных людей. В повседневной жизни появилось новое слово «очаг», такое название получали детские учреждения — детский сад в сочетании с начальной школой. Адрес московского Еврейского общества помощи жертвам войны — Маросейка, Космодамианский пер., 10, кв. 4 (ныне Старосадский) — был хорошо известен в провинции. В обзоре деятельности комитета этого общества в городе Курске за 1915–1916 гг. указывалось: «Пребывание детей в очаге делает их неузнаваемыми: исчезают запуганность и забитость, появляются резвость, веселье, укрепляется организм и восстанавливается здоровье детей, расшатанное в тяжелых скитаниях».

Для обустройства беженцев требовались значительные средства. Призывая московских евреев к активной помощи обездоленным людям, раввин Яков Мазе со свойственной ему страстностью напоминал о многовековой традиции: «Весь еврейский народ — это странник с факелом в одной руке и с Торой в другой… При народном бедствии то, к чему призывают, — не жертва и не пожертвование. Не жертва потому, что на жертвы способны лишь герои; не пожертвование потому, что пожертвование дается или людьми слабыми, или с целью отделаться от навязчивых просьб. Это — платеж долга, и потому все без изъятия должны участвовать в самообложении».

В Москве постоянно проходил кружечный сбор в фонд помощи. Московская еврейская община объявила 2, 3, 4 октября 1916 г. «днями самообложения», обязывая членов общины вносить дополнительные средства. В синагогах, еврейских учреждениях висели плакаты, призывающие к активному участию в благотворительной акции: «Самообложение — путь к устройству беженцев на новых местах; самообложение — основа наших культурных и экономических учреждений, участвуйте в самообложении; платите сообразно своему доходу; самообложение — показатель нашей общественной зрелости! Помните о самообложении!».

Состоятельные члены Московской еврейской общины активно поддерживали благотворительные программы. В 1916 г. известная чайная фирма «В. Высоцкий и Ко.» пожертвовала в распоряжение московского Еврейского общества по оказанию помощи больным и раненым 10 000 рублей. После смерти Л. С. Полякова в 1914 г. Хозяйственное правление еврейской общины возглавил глава фирмы Давид Высоцкий, и под его руководством 13 апреля 1916 г. прошло собрание торгово-промышленной группы по оказанию содействия жертвам войны. Помощь евреям-беженцам оказывали многие русские люди, о чем с волнением в феврале 1916 г. говорил депутат Думы Н. М. Фридман: «На этом темном фоне еврейского гнета выделяется одно бытовое явление — отношение русского населения внутренних губерний к евреям-беженцам. Эти евреи-беженцы, чуждые по языку, по религии, по внешнему виду, прибывшие с далеких окраин, встречали гостеприимство и помощь. Русские женщины, русская молодежь встречали их в городах внутренних губерний, устраивали питательные отряды, приискивали им помещение. Перед нами открылась благодарная душа великого народа, своим здравым чутьем понявшего, что это не враги народа, а несчастные люди, пострадавшие от войны».

В Москве по инициативе князя Е. Н. Трубецкого проходили благотворительные программы в пользу пострадавших от войны евреев.

9 апреля 1916 г. прошел первый концерт в пользу беженцев в Большом зале Консерватории; в добром деле участвовали лучшие артисты и писатели России: М. Н. Ермолова, А. Н. Нежданова, А. И. Южин, К. С. Станиславский, А. Н. Толстой; из Петрограда приехал А. М. Горький, которого восторженно приветствовал весь зал. Корреспондент «Нового восхода» сообщал читателям: «Вся двухтысячная толпа встала, как один человек, то был трогательный знак уважения и благодарности к знаменитому писателю, смело поднявшемуся на защиту евреев». Концерты неоднократно повторялись в 1916 г. В предреволюционные годы еврейское население Москвы переживало подъем.

В 1916 г. в город приехал поэт Хаим Бялик. Его поэтические вечера проходили во многих залах города, заполненных до отказа. По инициативе Я. И. Мазе был основал детский фонд им. Бялика для издания детской литературы на еврейском языке. Правление фонда находилось в доме 9 по Армянскому переулку. Московский раввин направил поэту восторженную телеграмму: «Привет тебе, великий писатель новой еврейской литературы! Могучая лира досталась тебе. В ней слились отголоски пророков, певших нацию, влюбленную в своего Б-га, сила талмудической агады, смелая фантазия каббалы, поэтическое чувство хасидизма, обличавшего позор страха и отчаяния, и, наконец, озарение новой культурой, мечта народа-скитальца, замыслившего исторический возврат».

В дни революций

Февральская революция, потрясшая всю страну, вызвала глубокий разлад в настроениях людей. Временное правительство отменило черту оседлости; из дальних ссылок и мест заключения в Москву приехали бывшие политзаключенные, среди которых было много евреев. 4 марта 1917 г. в переполненном зале хоральной синагоги раввин Я. И. Мазе произнес молитву за новое правительство России, призвав людей к объединению. Однако его призыв не был услышан. Состояние общества не могло не отразиться на национальной среде. Население было разобщено по отдельным партийным группам, враждовавшим между собой. 11 марта в помещении цирка Никитина состоялся митинг еврейской общественности, и его организаторы, понимая разобщение в обществе, пытались объединить людей. Яков Мазе начал выступление на иврите; после приветственных слов он перешел на русский: «Прежде всего не от имени партий, но от имени всего народа свободное еврейство должно засвидетельствовать незыблемость своей вечной, неумирающей религии».

«Свобода опаснее гнета», — предупреждал раввин современников и напомнил старинную притчу о Моисее, которого не смог победить ангел смерти, но поцелуй Б-га отнял у него жизнь.

Раввин призвал евреев Москвы к объединению и активной помощи Отечеству во время продолжающейся войны, но слова духовного лидера не были услышаны активистами различных партий. Я. И. Мазе избрали по еврейскому национальному списку во Всероссийское Учредительное собрание, работа которого была сорвана большевиками. 29 марта в Поляковском зале хоральной синагоги община отметила радостное событие: из ссылки вернулся активный деятель партии эсеров, сын первого московского раввина Осип Соломонович Минор, и ему была устроена овация. В первом же выступлении он резко отмежевался от сионистов: «Евреи, как и другие народы, имеют право на самоопределение. Изолированная борьба на национальной почве не что иное, как шовинизм. В атмосфере свободы каждый может выявить свою индивидуальность, свою личность, а евреи как нация со своей историей, философией, религией могут развить все дарования».

О. С. Минора москвичи избрали председателем городской думы; после Октябрьской революции он эмигрировал в Париж и до конца жизни возглавлял Политический Красный Крест.

20 марта в цирке Никитина провели митинг сионисты. Переполненный зал был украшен бело-голубыми флагами и портретом Т. Герцля.

7 мая московский комитет Бунда устроил в Большом театре концерт-митинг; бундовцы призывали еврейский пролетариат пренебречь религиозной традицией и работать в субботу.

22 июля в Москве открылась конференция социал-демократов «Поалей-Цион».

Еврейское разноголосье 20-х

Столь разобщенным по партийным группам и фракциям оказалось еврейское население накануне Октябрьской революции. Резко изменилась политическая карта Европы — Польша и Прибалтика получили независимость, и евреи стали гражданами новых государств. На Украине одна власть сменяла другую, и несмотря на миролюбивые декларации С. Петлюры, А. Деникина, убийства, грабежи вошли в жизнь каждой еврейской семьи, и люди бежали из родных мест в центр России.

В марте 1918 г. Москва была провозглашена столицей Советской республики, и в городе разместились центры еврейских партий, редакции национальных газет и журналов; еврейское население продолжало увеличиваться за счет беженцев. Имена новых организаций появились на фасадах московских домов. На территории Китай-города, в Старопанском переулке, 2, разместилась редакция большевистской газеты «Дер Эмес»; в доме 3 по Садово-Черногрязской улице находилось руководство Еврейской социал-демократической рабочей партии «Поалей-Цион». В 1918 г. в здании хоральной синагоги открылся Еврейский народный университет, назначением которого было распространять «знания по еврейской истории и культуре»; недалеко от религиозного центра разместилось издательство партийного журнала «Еврейский пролетарий». После революции Еврейская секция ВКП(б) и Еврейский комиссариат взяли в свои руки руководство национальными учреждениями и обществами. В апреле 1917 г. при Хозяйственном правлении еврейских молитвенных учреждений была создана Комиссия по реорганизации Московской еврейской общины, в обязанности которой входили выборы нового руководства общины; новый совет Московской еврейской общины начал работу в октябре 1918 г. и был закрыт в июне 1919 г. Еврейским комиссариатом.

Большевистские советские организации призывали превратить синагоги в рабочие клубы, субботу отмечать ударным трудом, а выходной день перенести на среду. В 1923 г. накануне праздника Песах руководство Евсекции обратилось к трудящимся с воззванием — обратить еврейские праздники в декаду антирелигиозного террора: «Мы должны бросить в лицо еврейскому духовенству такие материалистические истины, чтобы оно не знало, куда повернуться. Что думают про это Мазе и его клика? Еврейские рабочие по большей части отошли от религии».

В ответ раввин Я. И. Мазе выступил в Большом молитвенном зале и напомнил, что синагога была закрыта по приказу великого князя и открыта по настоянию общественности: «Наша синагога является мерилом свободы в этой стране; все взоры культурного мира следят за судьбой нашей синагоги, и по ней будут судить о политическом состоянии страны».

В эти годы авторитет Мазе в национальной среде был очень высок, и его слова были услышаны. Власти закрывали молитвенные дома и изымали ценности из синагог, но главный еврейский духовный центр ликвидировать не осмелились. Возможно, сказалась позиция зарубежных благотворительных организаций, и прежде всего «Джойнта», поддержка которых была необходима молодому советскому государству. Московский раввин возглавил работу по сбору средств голодающим России, и одно из обращений к мировой общественности подписали патриарх Тихон и раввин Мазе.

4 июля 1921 г. состоялась встреча А. М. Горького и Я. И. Мазе; оба взволнованно говорили о кровавых погромах на Украине, о вспышке антисемитизма в центре России. Возможно, писатель помог Я. Мазе и главному раввину Поволжья профессору В. Лейкину встретиться в июле того же года с В. И. Лениным. В беседе принимали участие Л. Б. Каменев и М. И. Калинин. О встрече духовных лидеров с руководителями советского государства сообщила в 1922 г. газета «Еврейская трибуна», выходившая в Берлине: «Калинин спросил, почему „евреи не идут рука об руку с коммунистами, так как после революции они много приобрели“. Раввин ответил: „Идеал равенства и справедливости не чужд еврейской религии. Но все зависит от тактики. Мы хотим работать путем воспитания и просвещения народа, а вы — при помощи меча“».

Я. И. Мазе, раввин, публицист, общественный деятель, скончался 20 декабря 1924 г. Тело покойного было перенесено в Большой молитвенный зал синагоги, и хотя московские газеты отказались опубликовать некролог, тысячи людей пришли отдать долг памяти высоко почитаемому человеку. Один из участников траурной церемонии, Моше Барселл, впоследствии вспоминал: «В установленный час появляются люди у Большой синагоги. Со всех улиц стекались евреи. Бесконечной вереницей шел народ оказать последнюю честь своему почетному и уважаемому лидеру, который был для него долгие годы духовным оплотом. Когда похоронная процессия вышла из переулка на улицу, то трамвайное и извозчичье движение приостановилось. По случаю воскресного дня было много русских, гулявших по улицам Москвы, и многие спрашивали: „Кто скончался?“ — и кто-то в толпе ответил: „Еврейский патриарх скончался“». Раввина похоронили на Дорогомиловском кладбище; в 1932 г. его останки были перенесены с уничтоженного некрополя на новую территорию кладбища в Востряково.

Расцвет национальной жизни

В 20-е годы еврейское население в Москве резко возрастает; беженцы из разоренной, голодной Украины заселяют окраинные районы города. В 1923 г. в Москве было официально зарегистрировано 87 975 евреев. Значительная часть населения оседает в ближайших пригородах столицы. Открываются новые общественные национальные центры: на Лесной улице, 18, работал Еврейский клуб с различными фольклорными ансамблями и кружками; в послереволюционной Москве существовали кошерные столовые, и в городской толпе резко выделялись люди, говорившие между собой на идише; газеты пестрели рекламными объявлениями: «Еврейские домашние обеды Б. С. Житомирской. Никольская, 8. Свежие и вкусные. К еврейской пасхе колбаса, гусиный жир, печенье, маца — Петровка, Петровские линии, 2».

В 30–40-е годы XX в. отголоски патриархальной национальной жизни сохранялись на окраинах города. «Еврейское местечко» на какое-то время сложилось в Марьиной Роще, Черкизове, Давыдкове, Никольском, Коптеве; здесь создавались кооперативы, и ремесленники шили одежду и обувь, делали чемоданы, занимались мелкой торговлей, починкой часов и ювелирных изделий; люди более грамотные устраивались на производство, работали бухгалтерами, счетоводами. В деревянных домах городских окраин жители сохраняли приметы национального уклада — язык, аромат кухни; женщины покупали живую курицу на рынке и относили к резнику; на косяке двери прибивали мезузу, несколько семей арендовали комнату и отмечали шаббат и праздники.

В 1926 г. евреи Марьиной Рощи в складчину построили деревянное здание синагоги с миквой и двумя молитвенными залами (мужской и женский) и собирались на молитвы и праздники. На Селезневской улице вплоть до 1936 г. работала еврейская школа-семилетка, в которой изучали идиш. На сцене Дворца культуры им. Зуева (Лесная, 18) в довоенные годы выступал Еврейский театр рабочей молодежи.

Еврейское население на окраинах Москвы резко возрастает в первые послевоенные годы, люди, возвращавшиеся из эвакуации, старались осесть вблизи Москвы и тянулись к местам компактного проживания евреев. Журналист Александр Разгон, уже в Израиле вспоминая об этих временах, оставил зарисовки национальной жизни на окраинах и в пригородах Москвы: «Там же (в Салтыковке. — M.Л.) делали мацу. Это выглядело так: особый мешок — „маца шмура“ — готовили под наблюдением отца. А отец до революции был раввином в Клинцах. Куда проще это проходило в Никольском: за три дня до Песаха мы снимали печку у нашей русской соседки: эта печка была самая большая. Хорошенько ее прокаливали. Потом приходили женщины и девушки из нескольких еврейских семей и брались за дело. Мацу пекли не каждый для себя, а на всех. Отмечались и другие праздники. Почти все помнят, как в семьях жарили из картофеля „латкес“, пекли треугольные „гоменташи“ с маком… Вот колоритное воспоминание о празднике Суккот в Никольском: помню, один раз вышли во двор старики с палками, с простынями… Устроили навес из веток над головами и под этим навесом ели».

В 60–70-е годы панельные типовые многоэтажные дома сменили деревянную застройку в городе; жители окраин старой Москвы заселяли новые районы, навсегда исчезали улочки, где можно было увидеть деревянный дом с мезузой на косяке двери; ушли в прошлое русские печи, где выпекали мацу к празднику; при реконструкции района снесли синагогу в Черкизове, но до наших дней сохранилась старая синагога в Малаховке.

Если в начале XX в. «еврейские улицы» возникали на окраинах и в пригородах столицы, то общественные и культурные учреждения находились в центре города, и евреи в выходные дни на электричках и трамваях выезжали в театр или на концерт. 20-е годы отмечены подъемом культурной жизни в Москве — художники, поэты, артисты известных театров и новых студий торопились утвердить новые идеи и формы, проявить себя в новой жизни. Москва притягивала новаторов в искусстве, и в общем настрое общества активно проявляла себя творческая еврейская молодежь. В 1916 г. из Польши в Москву прибыл коллектив еврейского театра «Габима», основанного молодым актером и режиссером Наумом Цемахом. В уставе Еврейского драматического общества «Габима» утверждалось право ставить пьесы на еврейском языке и пояснялось: «Под словом „еврейский язык“ подразумевается настоящий еврейский язык, а не существующие в России и других странах среди евреев разные жаргонные диалекты».

Среди учредителей нового театрального коллектива были московский раввин Яков Исаевич Мазе, почетный гражданин московский купец Меир Вольфович Вишняк, почетный гражданин московский 1-й гильдии купец Абрам Яковлевич Гуревич.

Молодые артисты нашли в Москве не только щедрых покровителей и благодарных зрителей, но и прекрасных учителей. Евгений Вахтангов, Константин Станиславский, Сергей Волконский с увлечением работали с молодыми талантливыми артистами и после революции активно поддерживали коллектив. 31 января 1922 г. «Габима» представила зрителям в постановке Е. Вахтангова пьесу С. Ан-ского «Диббук», с восторгом принятую московским зрителем. А. М. Горький писал о спектаклях «Габимы»: «Развеялась серая ткань занавеса; точно исчезла стена, отделяющая настоящее от далекого прошлого, — и перед глазами встает ярко-пестрый базар у стены маленького городка Иудеи, сквозь ворота видна знойная равнина, на горизонте одиноко и криво торчит пыльная пальма. И с этого момента властная сила красоты, обняв сердце ваше, погружает его в жизнь еврейского народа, уносит в прошлое за две тысячи лет — и вот оно живет в грозный день гибели Иерусалима».

Спектакли «Габимы», поставленные на иврите и обращенные к темам героического прошлого еврейского народа, вызывали резкую критику у евреев-большевиков. Коллектив обвиняли в приверженности к сионизму, к «белому движению»; театру не давали помещения, и спектакли шли в разных местах — в полуподвальном зале на Нижней Кисловке, 5; в Лазаревском армянском училище (ныне посольство Армении). Князь Сергей Волконский, известный режиссер, возглавлявший до революции императорские театры в Санкт-Петербурге, вспоминая в эмиграции о встречах с актерами национального театра, писал: «„Габима“ — так называется еврейская студия, ставящая пьесы на древнееврейском языке. Я был ими приглашен для того, чтобы ознакомить их с моей теорией читки… Мы расстались, но остались в добрых отношениях; они всегда приглашали на репетиции и спектакли. Они в то время готовили и дали интересную пьесу — „Пророк“ (1920 г. — M.Л.). Цемах был прекрасен в роли Пророка. Но сильнейшее впечатление было не от отдельных лиц, а от общих сцен. Это сидение народа под стеной, суета и говор базарного утра — кто знает Восток, тот не может не восхититься красочностью людей, одежд, образов, говора, шума… Нужно ли говорить, что противники „Габимы“, восставшие против „буржуазной затеи“ и требовавшие театра на жаргоне, были коммунисты… Много я видел людей яростных за эти годы, но таких людей, как еврей-коммунист, я не видал. А затем — второе, что было интересно, — ненависть еврея-коммуниста к еврею некоммунисту. До чего доходило! Габимистов обвиняли в „деникинстве“, в спекуляциях. Но самое страшное для них слово, даже только понятие, — это „сионизм“. Это стремление некоторой части еврейства устроить в Палестине свое государство перед глазами евреев-коммунистов-интернационалистов вставало каким-то чудовищным пугалом».

Еврейский театр-студию приняла и полюбила московская интеллигенция, но коллектив постоянно находился под ударом критики руководства Евсекции. В 1926 г. «Габима» выехала на гастроли в Польшу, Германию, Францию, США. Коллектив принял решение остаться в Эрец-Исраэль, и с февраля 1931 г. театр обосновался в Тель-Авиве. Русская тема всегда присутствовала в репертуаре «Габимы»; в годы Второй мировой войны театр ставил спектакли по произведениям Н. Гоголя, Ф. Достоевского, А. Островского, К. Симонова. В постсоветские годы гастроли «Габимы» стали в Москве традиционными, и 13 мая 2002 г. в фойе театра им. Вахтангова на Старом Арбате была открыта мемориальная доска с текстом на русском языке и иврите:

ТЕАТР ВАХТАНГОВА И ГАБИМА

В связи со знаменательной датой — десятилетием возобновления дипломатических отношений между Израилем и Россией — мы чествуем своим визитом вклад Евгения Багратионовича Вахтангова в становлении Габимы — национального театра Государства Израиль. Евгений Вахтангов, постановщик ведущего спектакля Габимы «Гадибук» (1922), с триумфальным успехом прошедшего по театральным сценам мира, оставил неизгладимую печать своего выдающегося таланта на всей деятельности израильского Национального театра.

Вместе с «Габимой» в культурную жизнь послереволюционной Москвы вошел еще один еврейский театр. В 1920 г. из Петрограда в Москву приехала еврейская студия, основанная режиссером А. Грановским. Основатель еврейского театра Алексей Михайлович Грановский (Азарх) родился в Москве в 1890 г., получил профессиональное образование в Санкт-Петербурге, где открыл еврейскую театральную школу, ставшую предтечей национального театра. Демократическое направление театральной студии, язык идиш, спектакли по мотивам произведений Шолом-Алейхема были приняты властями. Коллективу выделили трехэтажный, в прошлом доходный дом в Большом Чернышевском переулке, 12 (ныне Вознесенский переулок), где артисты заселили просторные квартиры, а полуподвальное помещение превратили в театральный зал.

Московский переулок, который на протяжении XX в. три раза менял имя (Большой Чернышевский, ул. Станкевича, Вознесенский переулок), удивительно притягателен для прогулок. На небольшом отрезке соприкоснулись и особняк, отмеченный пребыванием А. С. Пушкина, — флигель усадьбы П. А. Вяземского, и дом поэта Е. А. Баратынского, готическая англиканская церковь Святого Андрея и при ней дом пастора, серое здание редакции «Гудок». Очарование этого уголка столицы отметил Перец Маркиш: «Чернышевский переулок находится в стороне. Он захватил где-то немного зелени, легко и прозрачно замаскировался ею, оберегает творческую тишину».

В наше время тишина посещает переулок только в праздники и выходные дни, и все-таки этот уголок города сохранил до наших дней свое очарование.

К дому пастора англиканской церкви примыкает доходный дом начала XX в., принадлежавший купцу 1-й гильдии АЛ. Гуревичу. В годы Первой мировой войны на первом этаже здания находилась редакция иллюстрированного журнала «Евреи на войне», корреспонденты которого донесли не только военную хронику, но и фотографии, ставшие документами трагических лет. До сих пор сохранилось декоративное убранство фасада, в подъезде здания на полу можно увидеть керамическую плитку с миниатюрным рисунком магендовидов.

Театральная студия Грановского, осевшая в центре Москвы, полностью отвечала вкусам и потребностям времени. Большинство артистов, в недавнем прошлом жители черты оседлости, принесли на сцену ощущение свободы и счастья. В труппе выделялся Соломон Вовси (Михоэлс), в котором все признавали ведущего артиста. 1 января 1921 г. состоялась премьера спектакля «Вечер Шолом-Алейхема», к его оформлению привлекли Марка Шагала. Художник расписал стены и потолок маленького зала фигурами персонажей пьесы и национальными орнаментами. Еврейское население Москвы восторженно приняло театр; артисты говорили на своем родном языке — идише, пели любимые песни, близость между залом и сценой ощущалась в каждом спектакле. В 1924 г. коллективу театра предоставили здание на Малой Бронной, 4 (ныне Театр на Малой Бронной). В 1927 г., во время зарубежных гастролей А. Грановский остался за границей; руководителем театра был назначен Соломон Михоэлс. 30-е годы стали периодом расцвета Государственного еврейского театра. 5 февраля 1935 г. состоялась премьера шекспировского «Короля Лира», ставшая выдающимся событием в культурной жизни столицы. Постоянно в репертуаре театра были пьесы по мотивам произведений Шолом-Алейхема — «Тевье-молочник», «Блуждающие звезды»; многие спектакли оформлял Александр Тышлер. При театре был открыт техникум (Столешников переулок, 8) для подготовки артистов для еврейских театров страны.

Значительным событием в жизни города стала работа сельскохозяйственной выставки, открытой в марте 1924 г. на территории нынешнего Парка культуры и отдыха; в числе зарубежных гостей, прибывших в Москву, была делегация рабочих Палестины, возглавляемая Давидом Бен-Гурионом и Меиром Рутенбергом. Над павильоном Эрец-Исраэль развивался бело-голубой флаг, и москвичи с удовольствием не только рассматривали, но и дегустировали вина, пробовали цитрусовые, орехи, знакомились с организацией киббуцев на древней земле.

В 1925 г. киббуцники вновь привезли экспозицию в Москву. Несмотря на участие делегации из Эрец-Исраэль в работе выставок, отношения советской власти с представителями ишува не сложились. Советское руководство, Евсекция, Еврейский комиссариат враждебно относились к сионизму. В 1919 г. Комиссариат по делам национальностей постановил запретить преподавание контрреволюционного языка иврит в еврейских школах. 20 апреля 1920 г. в Большом зале Политехнического музея сионисты, получив разрешение от властей, собрались на съезд. На третий день работы в зал вошли 50 вооруженных чекистов, и все делегаты и гости съезда, за исключением Я. И. Мазе, были арестованы. Под охраной вооруженных чекистов их вели по улицам Москвы в Бутырку, и они с энтузиазмом пели свой гимн «Ха-тиква». С этого дня повсеместно начались массовые аресты сионистов. Камеры Бутырской и Таганской тюрем были переполнены активистами движения, оттуда их направляли на поселение в Сибирь.

В 20-е годы члены сионистской организации «Гехалуц» нелегально осели в общежитии на Большой Якиманке. Молодые люди устраивались строителями, рабочими и при этом активно добивались разрешения на выезд в Эрец-Исраэль, и в те годы некоторые просьбы удовлетворялись. К началу 30-х годов «Гехалуц» была ликвидирована, и ее члены оказались в общем потоке ГУЛАГа, текущем от Лубянки до Соловков и Колымы. Коротко о трагедии молодых сионистов упоминал А. И. Солженицын в книге «Архипелаг ГУЛАГ»: «В 1926 году было полностью пересажено сионистское общество „Гехалуц“, не сумевшее подняться до всеувлекающего порыва интернационализма».

«Джойнт» в Москве

20-е годы XX в. отмечены тяжелейшим экономическим кризисом, страшным голодом и безработицей. Советское руководство, забыв на время о непримиримой классовой борьбе, было вынуждено обратиться за помощью к международным благотворительным организациям; в числе тех, кто откликнулся на призыв о помощи, был Американский еврейский объединенный распределительный комитет «Джойнт». 1 ноября 1923 г. был подписан договор между правительством РСФСР и «Джойнтом» о выделении 2 млн. долларов на бесплатное распределение продуктов питания, одежды и обуви среди «определенных групп населения» (евреев. — M.Л.) и о работе благотворительных столовых для стариков и студентов. Представительство «Джойнта» в Москве возглавил Джозеф Розен.

Дж. Розен родился в Москве, учился в Московском университете, где приобщился к революционным идеям и деятельности, за что был арестован и сослан в Сибирь; из ссылки бежал в Германию, впоследствии переехал в США. Именно там Джозеф увлекся сельским хозяйством и получил агрономическое образование. Руководство «Джойнта» направило молодого специалиста на его родину, в Москву. Он должен был не только доставлять продовольствие голодающим людям, но и содействовать организации труда населения. Джойнтовцы помогали не только евреям; они активно откликались на многие программы. Фонд высылал продукты Обществу помощи голодающим (Помгол). Сотрудник правительственной комиссии по ликвидации последствий голода О. Д. Каменева (сестра Л. Д. Троцкого, жена Л. Б. Каменева. — М.Л.) обратилась к директору российского отделения «Джойнта» Дж. Розену с просьбой оказать содействие художественно-промышленным школам, которые были разбросаны по всей стране и сотрудники которых погибали от голода и разрухи. Ответ не заставил себя ждать:

Многоуважаемая Ольга Давыдовна!

В подтверждение личных переговоров по делу оказания помощи Главкустпрому в целях восстановления кустарной промышленности в России настоящим уведомляю Вас, что ассигнована сумма в 5000 американских долларов. Чек на такую сумму прилагаю при сем.

Иозеф Розен

Необходимую помощь неожиданно получили учащиеся 23 художественных школ подмосковного Богородского, а также Ростова-Ярославского, Вятки, Омска и других центров народных промыслов.

В 20-е годы только «Джойнт» оказывал помощь евреям-«лишенцам» (так называли в СССР бывших служителей культа, промышленников, торговцев и членов их семей; до 1936 г. они были лишены гражданских прав). Бесправных людей, которые не могли работать на государственных предприятиях, снабжали швейными, вязальными, пишущими машинками. На окраинах Москвы и в Подмосковье создавались трудовые кооперативы по пошиву обуви и одежды. Джойнтовцы оказывали помощь национальной школе и училищу при Обществе ремесленного труда (ОРТ).

Еврейское население Белоруссии и Украины бедствовало — безработица коснулась всей страны. Руководство Советской республики разрабатывало план выселения евреев в сельские районы и организации национальных кооперативов в Крыму, на Украине и в Белоруссии, активно привлекая к данной программе «Джойнт». В 1924 г. в роскошном особняке в Гранатном переулке Москвы (ныне Дом архитектора) открылось представительство «Агро-Джойнта».

Комитет оказывал помощь сельскохозяйственным учреждениям. В 1923 г. «Джойнт» поставил в СССР 340 000 пудов комбикормов, 4000 голов лошадей и коров. Идея создания еврейских сельскохозяйственных кооперативов в Крыму, Белоруссии, на Украине была активно принята «Агро-Джойнтом», который финансировал переселенцев, оказывал им организационную помощь, обеспечивал их техникой, элитными семенами, скотом, строительными материалами, а также создавал сельскохозяйственные школы. К обустройству еврейского населения подключились государственные и общественные организации. В 1924 г. при Президиуме Совета национальностей ЦИК СССР был создан Комитет по земельному устройству трудящихся евреев (КОМЗЕТ); его руководство находилось в Москве (Воздвиженка, 4); аналогичные проблемы решала общественная организация — Общество по земельному устройству трудящихся евреев в СССР (ОЗЕТ), правление которого находилось на Никольской улице, 10/2. Государственные и общественные организации должны были организовать еврейские сельскохозяйственные коммуны в Крыму, на Украине, в Белоруссии и решить вопросы трудоустройства населения былой «черты».

Но во время коллективизации все коммуны были разогнаны, и большинство их членов отправилось по этапу в страну ГУЛАГ. Автор «Архипелага» кратко упоминал о романтиках, веривших в счастливое будущее коммун: «Мальчишек и девчонок до пятнадцати лет взяли из Крыма в ссылку. Давали им Турткуль и другие строгие места. Эта была действительно партия — спаянная, настойчивая, уверенная в своей правоте».

КОМЗЕТ и ОЗЕТ были закрыты; их руководители были арестованы, многих из них расстреляли в 30-е годы. Деятельность «Джойнта» повсеместно сворачивалась, и в 1936 г. упоминания о нем исчезли из печати.

Отмечая особенности национальной жизни, следует признать, что в 20–30-е годы XX в. в советском обществе в целом, в том числе в еврейской среде, активно воспринимались новые ценности, а идея построения интернационального социалистического государства стала основой духовной жизни. Значительная часть еврейской молодежи отходила от национальной традиции; в Большом зале синагоги собирались на молитву пожилые люди, шепотом рассказывая друг другу печальные новости об арестах и обысках. Но молодые люди-комсомольцы верили в светлое будущее, в единую семью всех народов, в победу социализма во всем мире. В стихах поэта Павла Когана (1918–1942):

Я — патриот. Я воздух русский,

Я землю русскую люблю… —

слышен был голос поколения, погибшего, как и сам автор, на фронтах Великой Отечественной войны. Оптимистическое восприятие действительности ощущалось в молодежной среде и в годы массовых репрессий, когда расстрелы невинных людей стали обычным явлением в СССР. В 30-е годы, годы Большого террора, евреев, как и представителей других народов России, было много и среди тех, кто проводил бесчеловечные репрессии, и среди тех, кто пал их жертвой. 30 % жертв сталинского террора составляли евреи, среди которых были государственные, партийные деятели, военные специалисты, рабочие и служащие, творческая интеллигенция. В камерах Лубянки и лагерях погибли Исаак Бабель, Осип Мандельштам, Михаил Кольцов и многие другие деятели культуры; в 1938 г. состоялся показательный суд над московским раввином Ш. Медалье и большой группой религиозных деятелей. Приговор стандартный: всех обвиняемых расстреляли в 1939 г. В 2000 г. общество «Мемориал» выпустило книгу «Расстрельные списки. 1937–1941». В издании встречаются имена казненных и захороненных в братских могилах в Бутово, в их числе люди многих национальностей — русские, украинцы, латыши, немцы, и на каждой странице приводятся еврейские имена партийных деятелей, инженеров, техников, рабочих. Перелистаем несколько страниц объемного издания: обвиненный в шпионаже, был расстрелян рабочий-моторист Абрам Самойлович Вольпе, бывший член Бунда Самуил Владимирович Немец, по обвинению в контрреволюционно-террористической деятельности был расстрелян заместитель директора «Агро-Джойнта» Самуил Ефимович Любарский и многие другие.

Сближение СССР с фашистской Германией не могло не сказаться на внутренней политике страны. Критика расистской идеологии нацистской Германии была запрещена в печати; в Москве закрыли еврейскую школу на Селезневской улице и синагогу на Большой Бронной.

Еврейский антифашистский комитет

Но война заставила руководство страны обратиться к религиозным и национальным организациям. Идея создания Еврейского антифашистского комитета обсуждалась в первый же месяц войны. 24 августа 1941 г. в Еврейском театре на Малой Бронной состоялся митинг представителей еврейского народа, на котором было принято обращение к евреям всего мира бороться против фашизма, призывавшее: «Разверните повсеместную широкую агитацию за действительную помощь Советскому Союзу!».

Перед собравшимися выступил С. Михоэлс, он обращался к евреям СССР и всего мира: «Еврейская мать! Если даже у тебя единственный сын — благослови его и отправь в бой против коричневой чумы! Братья-евреи Англии! Я верю, что вы окажетесь в первых рядах на фронте этой борьбы».

На митинге выступил русский ученый, ведущий советский физик П. Л. Капица: «Теперь, когда весь культурный и демократический мир поднялся на решительную борьбу с фашизмом, мы твердо верим, что евреи-ученые всего мира тесно примкнут к этой борьбе и отдадут все свои силы и знания, чтобы избавить мир от гнета фашизма и противодействовать стремлениям группы расистских идеологов уничтожить все остальные народы».

Страстно прозвучало выступление И. Г. Эренбурга: «Мать мою звали Ханой. Я — еврей. Я говорю это с гордостью. Нас сильней всего ненавидит Гитлер. И это нас красит».

Деятели культуры и науки выступали очень эмоционально; на площади Белорусского вокзала под звуки духового оркестра москвичи прощались с родными, уходившими на фронт. Советское руководство и лично Л. П. Берия тоже разрабатывали план использования международной помощи Советскому Союзу и подыскивали нужных людей для осуществления программ.

В 1939 г. из оккупированной фашистами Польши бежали в СССР известные деятели Бунда Генрих Эрлих и Виктор Альтер; они были арестованы в Брест-Литовске и доставлены в Бутырку. Лидеры Бунда были хорошо известны в профсоюзных и социалистических организациях США, Великобритании. В октябре 1941 г. по инициативе Л. П. Берии Г. Эрлих и В. Альтер были освобождены; от имени советского руководства им предложили возглавить Еврейский антифашистский комитет и заручиться поддержкой профсоюзных и социалистических организаций США и Великобритании. Они восторженно приняли предложение и план работы изложили в письме на имя Сталина:

Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!

Мы, нижеподписавшиеся представители еврейского населения стран, ставших жертвами гитлеровской агрессии, считаем необходимым создать специальный Еврейский антигитлеровский комитет.

Далее авторы подробно изложили план работы:

…В Советском Союзе ЕАК будет стремиться к тому, чтобы установить постоянную связь с еврейским населением стран, порабощенных гитлеризмом, чтобы получить точную информацию о положении там еврейских масс, поддерживать в них мужество и помогать им всеми мыслимыми средствами бороться против гитлеризма. Организовать в Соединенных Штатах максимальную поддержку Советскому Союзу в виде поставок амуниции и вооружений и предоставление СССР максимальных кредитов; ЕАК намерен вовлечь еврейское население Соединенных Штатов в кампанию сбора финансовых средств, поставок продовольствия и оплаты расходов, связанных с организацией помощи еврейским беженцам из стран, оккупированных Гитлером, которые в настоящее время оказались на территории Советского Союза…

Сталин, который еще с дореволюционных времен ненавидел Бунд, отверг этот план, и по его указанию 4 декабря 1941 г. Генрих Эрлих, Виктор Альтер и их ближайшие соратники были расстреляны. Однако контакты с зарубежными антифашистскими, в том числе еврейскими организациями были необходимы в тяжелые годы войны. По указанию руководства 7 апреля 1942 г. был образован Еврейский антифашистский комитет (ЕАК), который возглавил Соломон Михоэлс. В этот же день руководство комитета провело второй антифашистский митинг, опубликовало воззвание к евреям всего мира с призывом собирать средства на приобретение танков и самолетов для Красной Армии. Страстное обращение вызвало отклик во всем мире. В годы войны ЕАК внес в фонд армии значительные средства. Три миллиона долларов передали еврейские организации в фонд ЕАК во время визита С. Михоэлса в США и Канаду. Деньги поступали от небольших еврейских общин Кубы, Уругвая, Бразилии. Трудящиеся Эрец-Исраэль собрали значительные средства, и 20 августа 1942 г. передали И. М. Майскому, послу СССР в Великобритании, 10 000 фунтов стерлингов, а через год из Тель-Авива в СССР были отправлены две машины с медикаментами для Советской Армии.

2 апреля 1944 г. в Колонном зале Дома Союзов прошел третий митинг, созванный ЕАК, девизом которого были слова: «Пепел Бабьего Яра жжет наши сердца!». В парадном зале, где в XVIII–XIX вв. проходили балы, приемы, а в советские годы — торжественные собрания, прозвучала тема национальной трагедии — уничтожения еврейского населения Украины, Белоруссии, Прибалтики. На митинге выступали герои Советского Союза Лев Гитман и Михаил Грабский, мать погибшего героя Лазаря Паперника — Фейга Паперник, партизаны из Литвы и Белоруссии, писатели, поэты, видные общественные деятели. Впервые в советские годы к присутствующим в зале обратился раввин хоральной синагоги Шломо Шлифер: «Сыны Израиля, братья-евреи всего мира! Я обращаюсь к вам как еврей, печалящийся о горе всего человечества, о муках всех свободных народов и нашего народа. Я обращаюсь к вам как отец, чей единственный сын в первые же дни войны добровольно сменил книгу на меч — и он пал жертвой на поле брани этой священной войны. Я обращаюсь к вам как раввин московской общины. Братья мои в беде! Я призываю вас к единству!».

Сквозь слова, полные боли и горечи, звучала уверенность в близкой победе и начале мирной жизни. Участники митинга старались не замечать, что во время войны усилились антисемитские настроения в обществе. В конце 40-х годов еврейское население Москвы и ближнего Подмосковья резко возросло, острый жилищный вопрос, крайне бедственное положение населения страны способствовали антиеврейским настроениям. Эти тенденции совпадали с внутренней политикой советского руководства. В годы войны руководство страны вновь начало проводить этнические репрессии, и российские немцы, крымские татары, многие народы Северного Кавказа были высланы в отдаленные районы Средней Азии и лишены всех гражданских прав.

Продолжение трагедии

В 1948 г. на политической карте мира появилась новая страна — Израиль, и в этот же год в Москву приехала первый посол Государства Израиль Голда Меир. Она посетила синагогу в праздник Рош а-Шана и была восторженно встречена. Не только синагога, но и улица Архипова (ныне — Бол. Спасоглинищевский пер.) были переполнены. Пришло много молодежи и бывших фронтовиков. Многие евреи подавали в адрес ЕАК заявления о желании выехать в Израиль, что вызывало раздражение руководства и лично Сталина. Послевоенные годы были отмечены тяжелейшим экономическим кризисом. Многие районы страны поразил голод, повсюду не хватало жилья, у людей была нищенская зарплата; инвалиды войны не получали никакой социальной помощи и превратились в нищих, заполнивших улицы и пригородные поезда. Праздничные салюты и грандиозные «планы преобразования природы» не могли удовлетворить насущных потребностей людей. Сталинское руководство по примеру нацистской Германии решило обратиться к сильному наркотику — ненависти к придуманному врагу, и политика антисемитизма стала ведущей в партийной идеологии конца 40-х — начала 50-х годов.

13 января 1948 г. в Минске по личному указанию Сталина был убит Соломон Михоэлс. В печати опубликовали официальную версию — наезд автомобиля; 15 января в здании Еврейского театра состоялась гражданская панихида, москвичи прощались с великим артистом; выступали артисты, музыканты; Перец Маркиш прочитал «поминальные» стихи:

Рекой течет печаль. Она скорбит без слов.

К тебе идет народ с последним целованьем.

Шесть миллионов жертв из ям и смрадных рвов

С живыми заодно тебя почтят вставаньем…

Многие из присутствовавших на печальной церемонии предчувствовали, что гибель великого артиста станет прологом к новой национальной трагедии. Театр ненадолго пережил руководителя; 1 декабря 1949 г. он был ликвидирован «в связи с нерентабельностью». Чиновник министерства культуры П. Лебедев, поясняя причины закрытия театра, докладывал секретарю ЦК ВКП(б) Маленкову: «Московский еврейский театр пришел к полному упадку. Репертуар засорен идейно-порочными националистическими пьесами. Театр не ставил пьес советских авторов и классиков русской драмы. В 1948 году шла пьеса „Восстание в гетто“ Маркиша. Восстание евреев в концлагере показали с буржуазных позиций в отрыве от общей борьбы советского народа… Кадры театра засорены людьми, не представляющими художественной ценности и не заслуживающими доверия. Из 55 артистов — 4 коммуниста и 6 комсомольцев».

На год раньше, в ноябре 1948 г. был ликвидирован ЕАК, его руководителей арестовали; Соломона Михоэлса посмертно лишили званий и наград. Следствие в течение четырех лет не смогло выявить каких-либо преступлений, отсюда и нелепые обвинения осужденных: П. Маркиша обвинили в том, что он сообщал американскому журналисту Гольдбергу «о положении в Биробиджане и о настроениях еврейских писателей в Советском Союзе»; Л. Штерн — в передаче американским ученым научного сборника с ее статьей «Проблемы биологии в медицине»; писателя Бергельсона — в обнародовании «сведений о Биробиджане и жизни евреев в СССР». Официальная политика советского руководства коснулась всего еврейского населения. Из подмосковного поселка Давыдково, расположенного вблизи сталинской дачи в Кунцеве, были выселены все евреи. 13 января 1953 г. советские газеты вышли с информационным сообщением о врачах-вредителях, отравивших во время лечения партийных и государственных деятелей и пытавшихся убить самого товарища Сталина. В опубликованном списке большинство «убийц» были известные специалисты врачи-евреи; их назвали агентами преступной еврейской организации «Джойнт». Через неделю были разорваны дипломатические отношения с Израилем. Информация о врачах-убийцах, о преступной деятельности «Джойнта» и фашистах-сионистах пробуждала в людях самые низменные чувства: евреев оскорбляли на улице; в газеты шли письма с требованием немедленной расправы с врачами-преступниками и их родными; люди открыто говорили о выселении евреев из Москвы и крупных городов. Смерть Сталина спасла жизни невинных обвиненных и предотвратила национальную трагедию. 4 апреля 1953 г. было опубликовано краткое сообщение о ложных обвинениях врачей, недопустимых приемах следствия и освобождении заключенных. В результате «недопустимых приемов» два известных врача — профессор М. Б. Коган и профессор Я. Г. Этингер погибли в застенках НКВД. Соломону Михоэлсу посмертно были возвращены все правительственные награды и звания. Трагические события 40–50-х годов остались в памяти города. В августе 1992 г. москвичи открыли мемориальную доску на фасаде дома № 10 на Пречистенке, где с 1943 г. работал Еврейский антифашистский комитет (автор памятника — М. М. Эльман). Мемориальная доска с портретом Соломона Михоэлса установлена на стене бывшего Еврейского, ныне драматического Театра на Малой Бронной.

Борьба с сионизмом

В 50–70-е годы антисемитская пропаганда переключилась на борьбу с международным сионизмом, и так же как в предыдущие годы, документы, связанные с историей еврейских учреждений, были засекречены в архивах. Русскоязычная еврейская литература дореволюционных лет выдавалась в библиотеках по специальному разрешению. По итогам Всесоюзной переписи населения, в 1959 г. в Москве проживали 239 246 евреев, из них только 20 331 человек признал идиш родным языком.

Советские власти вынуждены были искусственно создавать общественные национальные организации, такие, как, например, Антисионистский комитет советской общественности, допускать проведение национальных культурных программ. В 60–90-е годы в Москве выходил журнал на идише «Советиш геймланд», переиздавали произведения Шолом-Алейхема, П. Маркиша, Л. Квитко; в переполненном зале гостиницы «Советская» и концертном зале Библиотеки им. В. И. Ленина проходили концерты еврейской поэзии и песни. В 1978 г. был создан Биробиджанский Камерный еврейский театр, который обосновался в Москве на Таганской площади. В 1986 г. был открыт московский еврейский драматический театр «Шалом»; его коллективу выделили здание на Варшавском шоссе; в фойе театра находится «репетиционное кресло» Соломона Михоэлса, что символизирует глубокую связь коллектива театра с традицией ГОСЕТа.

В послевоенные годы изменилась политика советского руководства по отношению к религии. Воинствующий атеизм оставался основным направлением в идеологической и воспитательной работе, но, декларируя закон о свободе совести, партия и правительство поддерживали лояльные религиозные организации. В 1944 г. при Совете Министров СССР был создан Совет по делам религиозных культов, который контролировал деятельность глав конфессий. В 1943 г. раввином московской хоральной синагоги стал Ш. Шлифер. Именно он добился открытия йешивы, и молодые люди под руководством духовного раввина Ш. Требника и самого Ш. Шлифера постигали мудрость Торы и Талмуда. Впервые за советский период синагога возобновила ежегодный выпуск религиозного календаря. Шлифер подготовил к изданию молитвенник «Сидур ха-шалом» (1956). Московский раввин избежал трагической судьбы членов ЕАК, но вся его деятельность строго контролировалась. Он, так же как руководители всех конфессий, обязан был прежде всего поддерживать политику партии и правительства. От него требовали ежедневного отчета о жизни общины и диктовали способы взаимоотношений с международными организациями; о встречах с зарубежными корреспондентами раввин обязан был письменно сообщать в Совет. В Государственном архиве Российской Федерации сохранились все его краткие донесения, в одном из которых раввин сообщает: «4 мая 1956 г. в синагогу пришел еврей из Йоганнесбурга Джон Майерс».

Ш. Шлифер участвовал в Конференции религиозных объединений, проходившей в 1952 г. в Загорске. 10 октября 1954 г. раввин принял члена Рабочей партии Государства Израиль Хаима Шорера и в беседе с ним сообщил, что в Москве проживают 300 000 евреев, работают три синагоги (хоральная синагога, синагоги в Марьиной Роще и Черкизове. — M.Л.), которые существуют за счет частных взносов. Главного московского раввина приглашали на приемы в зарубежные посольства. На встрече 2 декабря 1956 г. с корреспондентом американской еврейской газеты «Форвертс» Леоном Кристалом Ш. Шлифер наотрез отказался от зарубежной помощи, заявив, что мацой и всем необходимым евреев обеспечивает государство. 11 декабря 1956 г. по указанию Совета он направил телеграмму с протестом в адрес американской газеты «Дейли Уокер»: «Сообщения Ассошиэйтед Пресс о якобы подготовленных в Советском Союзе судебных процессах против евреев являются злостной клеветой на Советский Союз».

Советское руководство, проводя антиизраильскую политику на Ближнем Востоке, активно привлекало к этой деятельности евреев — писателей, ученых, артистов, общественных и религиозных деятелей, обязывая их подписывать протесты против сионистов. В 1957 г. московским раввином стал Иегуда-Лейб Левин, которому также постоянно приходилось декларировать поддержку внешней и внутренней политики партии и правительства. 23 марта 1971 г. в Большой хоральной синагоге по указанию Совета по делам религий прошла конференция представителей еврейских религиозных общин. Основным докладчиком был главный раввин Москвы Иегуда-Лейб Левин, который заявил: «Настало время, когда мы должны сказать твердое „нет“ вмешательству сионистов в наши внутренние дела. Сионизм направлен против коренных интересов самих евреев».

Но в 70-е годы такие мероприятия уже спокойно не проходили. В это время нарастало мощное движение «отказников», и сотрудник КГБ А. Букарин, присутствовавший на конференции, информировал председателя Совета по делам религий Куроедова о «возмутительном» инциденте: «23 марта, во время конференции иудейских религиозных деятелей в зал заседания по представлению удостоверения (13 933) члена Союза советских журналистов проник гражданин Занд Михаил Исаакович, якобы работающий научным сотрудником Института востоковедения АН СССР. Он сидел среди американских журналистов и о чем-то много с ними говорил. Об этом мне сообщил И. И. Шапиро. Я попросил члена Исполнительного органа синагоги Каплуна провести его в комнату, где я находился. Когда Занд пришел, я попросил у него пропуск. Он ответил, что такового не имеет; я вынужден был назвать себя и предложил покинуть синагогу. В ответ на это Занд стал кричать, что он выступит на конференции и разоблачит весь этот обман; что он будет говорить от имени тех, кого не пустили в синагогу, тех, кому не разрешили выезжать в Израиль. Он добавил, что у подъезда в синагогу стоит толпа молодых евреев, от имени которых он будет говорить. Вел себя Занд грубо. Вызванный наряд милиции забрал его в 26-е отделение милиции. После выдворения Занда из синагоги ушли 11 человек иностранных журналистов. Ушли также и все молодые евреи, которые были в подъезде».

В это время евреи Москвы, так же как в начале столетия, были разобщены по взглядам и интересам; часть молодежи, принадлежавшая к поколению шестидесятников, активно ассимилировалась — поэтические вечера, музыкальные фестивали, туристические походы, научная жизнь объединяли московскую интеллигенцию, в среде которой было много евреев. В 1969 г. группа московских евреев обратилась с письмом на имя Генерального секретаря ООН У Тана с просьбой содействовать их выезду из СССР в Израиль, чтобы «на родной земле объединиться с близкими». В том же году группа московских евреев обратилась к председателю Совета Министров СССР А. Н. Косыгину и в МИД с требованием прекратить антиизраильскую кампанию и дать возможность желающим быть «в будущем году в Иерусалиме». Власти не дали им разрешения, и их стали называть «отказниками». Несмотря на аресты (были арестованы А. Щаранский, И. Бегун, И. Нудель и многие другие) и «всенародное» осуждение, к движению «отказников» в 70-е годы присоединялось все больше и больше людей. На квартирах проходили занятия по изучению традиции, иврита, выходила самиздатовская литература. «Отказники» проводили демонстрации перед зданиями зарубежных посольств и приемной Верховного Совета СССР. В 70-е годы в московскую синагогу вернулась молодежь.

В дни религиозных праздников на улице Архипова собирались толпы людей, которые вновь ощутили себя евреями и хотели говорить на родном языке. В дни осенних праздников группы евреев выезжали за город и на лесных полянах возводили шатры, читали молитвы, пели национальные песни.

В 1977 г. Александр Михайлович Фильцер открыл Музей современного еврейского искусства. В московской трехкомнатной квартире были представлены работы художников, обратившихся к еврейской теме во второй половине XX в. К обычному пятиэтажному дому на одной из Парковых улиц в Измайлово потянулись люди. Создатель музея показывал экскурсантам полотна Гирша Ингера, воплотившего в цвете и образах ушедший мир «еврейских местечек», пастели Бориса Котляра, философские панно М. Ибшмана, испытавшего влияние авангарда, лирические картины Т. Эйдельс и многих других художников. Посетители знакомились с предметами национального быта; многие впервые видели национальное шитье, подсвечники, футляры с художественным тиснением для свитков Торы. Экспонировалась также коллекция почтовых открыток, изданных в Польше, России в начале XX в.

А. М. Фильцер собрал уникальную коллекцию фотографий еврейской жизни и быта XIX–XX вв., которая стала основой выставки «Еврейская традиция в Российской империи и Советском Союзе», открытой на Петровских линиях в 1991 г. Фотографии дали возможность увидеть лица учащихся еврейских школ, любавичских ребе, горских, грузинских и бухарских евреев, ремесленников, солдат, раввинов, детей, погибших в годы Катастрофы.

В том же, 1977 г. на квартире офицера Юрия Сокола стали собираться те, кто хотел изучать еврейскую культуру. Частные взносы и пожертвования закладывали основу уникальной национальной библиотеки. В 1989 г. в столице была зарегистрирована общественная организация — Московское еврейское культурно-просветительное общество (МЕКПО), по сей день оно остается верным идеям просветительства: организует лекции, выставки, поддерживает библиотеку, насчитывающую более 8000 книг на русском, английском, иврите, идише.

На рубеже тысячелетий

Эпоха перестройки, восстановление дипломатических отношений с Израилем не могли не сказаться на судьбе еврейской общины. В городе появились различные еврейские организации, открылись еврейские школы, курс иудаики вошел в программы как общих, так и еврейских вузов, значительным событием в культурной жизни страны стало издание на русском языке газеты «Вестник еврейской советской культуры» («Международная еврейская газета»). После распада СССР в Москве активизируется национальная жизнь. В конце 1989 г. в Москве прошел Первый съезд еврейских организаций и общин СССР. Среди новых общественных организаций — Московский еврейский общинный дом (МЕОД), при котором работают различные клубы, ориентирующие людей на восприятие ценностей национальной культуры; МЕОД также проводит благотворительную работу и выпускает журнал «Домашние новости». Значительным событием в истории российского еврейства стала деятельность в Москве Российского еврейского конгресса, объединяющего работу всех еврейских общин России. Частью жизни столицы стали национальные школы, а также Еврейский университет в Москве и Государственная классическая академия им. Маймонида. Начали выходить еврейские газеты и журналы, издается национальная литература на русском языке и иврите. Израильский культурный центр проводит различные программы, знакомя москвичей с жизнью, культурой, духовными ценностями Государства Израиль. 11 декабря 2001 г. на Большой Никитской, 47/3, в старинном особняке открылся Еврейский культурный центр, при котором работают «Дом еврейской книги» с библиотекой и художественные студии. Музыкальные, театральные вечера нового национального центра сразу привлекли внимание московской интеллигенции.

К сожалению, в начале 90-х годов активизировалась деятельность профашистских организаций. Осквернение могил, издание антисемитской литературы, открытые демонстрации членов Русского национального единства в нацистской форме становятся причинами репатриации евреев, в основном молодежи, из Москвы. Еврейское агентство в России («Сохнут») проводит просветительские и культурные программы и оказывает практическую помощь репатриантам. Еврейское население в городе в связи с алией и ассимиляцией сокращается. В 1979 г. в Москве проживало 225 тыс. евреев; по данным переписи 1989 г., число евреев составило 174,7 тыс. человек. В связи с этническими конфликтами на территории бывшего Советского Союза в городе появились компактные группы горских, грузинских, бухарских евреев. Но, несмотря на глобальные изменения в стране, жизнь еврейской общины продолжается, и в обществе ощущается интерес к истории одной из самых больших и значительных в Москве национальных диаспор.

Прогулки по еврейской Москве

Но в памяти такая скрыта мощь,

Что возвращает образы и множит…

Давид Самойлов

Мы отправляемся в недалекое по расстоянию, но значительное по времени путешествие по городу, и сопутствовать нам будут дома разных времен, мемориальные знаки на фасадах зданий, памятники некрополей. С. Я. Маршак отметил одушевленность городской среды:

Все то, чего коснется человек,

Приобретает нечто человечье.

Вот этот дом, нам прослуживший век,

Почти умеет пользоваться речью.

Гуляя по Москве, мы услышим еврейские голоса; многовековая история российской столицы увлекательно читается на улицах, в отходящих от них переулках, в городских дворах, сохраняющих, несмотря на все катаклизмы XX в. и реконструкции, память времени. Много лет назад вошли в городскую традицию прогулки по пушкинской, цветаевской, гоголевской Москве; на экскурсиях можно пройтись по адресам героев романа Л. H. Толстого «Война и мир», посидеть на скамейке у Патриарших прудов, где началась завязка романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита». Мы предлагаем читателю пройтись по местам, сохранившим приметы жизни еврейской общины в прошлом и настоящем, главное — самих людей многих поколений, связанных с национальной средой. «Еврейские адреса», разбросанные по многим районам, существенно дополняют историю древнего города и вошли в фонд исторической памяти Москвы.

Мы подойдем к домам, где жили и работали люди, наследие которых явилось значительным вкладом в российскую историю, науку, культуру. Некоторые из них никогда не теряли внутренней связи с еврейским народом, другие ощущали себя только советскими или российскими гражданами, но все они своими глубинными корнями были так или иначе связаны с национальной средой, из которой выходили талантливые артисты, писатели, ученые.

Как уже говорилось, в начале XIX в. евреям выделили подворье в Знаменском переулке Зарядья; там была открыта первая синагога — Аракчеевская — для солдат, отбывавших службу в армии. Скромные постройки XVIII–XIX вв. не сохранились до наших дней; почти все Зарядье, за исключением нескольких памятников на Варварке, было уничтожено в послевоенные годы; снесены жилые дома, приходские церкви, мастерские; исчезли и Глебовское подворье, и Аракчеевская синагога. История общины, подлинные памятники национального быта, религиозного уклада жизни, прикладного искусства представлены в экспозиции синагоги-музея на Поклонной горе.

Синагога на Поклонной горе

Потребность создания всенародного памятника в честь победы в Великой Отечественной войне осмысливалась в послевоенные годы. Прошло 50 лет, и в катаклизмах, произошедших со страной в конце столетия, многие события стали восприниматься по-иному. Победа над фашизмом была одержана советским народом, но в жестоких боях предсмертные слова воины говорили на родном языке, и близкие им люди читали поминальные молитвы в разных храмах. Как писал в 1941 г. Константин Симонов: «…прадеды молятся за / в Бога не верящих внуков своих».

Внуки и правнуки погибших в годы войны ощутили потребность молиться на родном языке. Рядом с обелиском в честь Победы стоит православная церковь Святого Георгия, в южной стороне парка возвышается мемориальная мечеть. В 1996 г. Российский еврейский конгресс начал строительство мемориальной синагоги, и его руководство привлекло архитекторов и художников для воплощения основной идеи — увековечения памяти о евреях — героях и участниках Великой Отечественной войны и жертвах Холокоста. Мемориальная синагога находится в глубине парка. Здание возводили по проекту главного архитектора комплекса «Поклонная гора» В. Будаева и архитектора М. Зархи; израильский скульптор Франк Мейслер привез из Иерусалима камень для оформления южной стены молитвенного зала; он же автор семисвечника у входа. На освящении синагоги 2 сентября 1998 г. присутствовали первый президент России Борис Ельцин и президент США Билл Клинтон.

Синагога на Поклонной горе — единственная мемориальная синагога в России; она же стала первым музеем, отражающим историю и культуру евреев Восточной Европы. В цокольной части здания находится «Музей Холокоста», в экспозиции которого представлены документы Третьего рейха о решении «еврейского вопроса», имена, личные вещи, фотографии погибших; история еврейского сопротивления и партизанской войны в Литве и Белоруссии воссоздает подлинные события национальной трагедии и героизма. Сильное впечатление производит экспозиция «Праведники народов мира»; такое имя присваивает специальная комиссия Кнессета (парламента) Израиля людям разных национальностей, которые, рискуя жизнью, спасали евреев на оккупированной нацистами территории.

На галерее молитвенного зала расположена экспозиция музея «Еврейское наследие», созданная на основе фондов государственных музеев — Исторического и Истории религии, частных коллекций и архивов; в ней представлены фрагменты переписки Ивана III с крымскими евреями, законодательные акты, определявшие жизнь еврейской общины в дореволюционные годы. Авторы экспозиции воссоздали исчезнувший навсегда быт еврейских местечек черты оседлости, где вплоть до середины XX в. сохранялись устои национальной и религиозной жизни. Посетители музея видят традиционный еврейский дом с посудой, украшенной фантастическими узорами, сосудами для благовоний, семи-свечниками, праздничными, расшитыми серебряными нитями салфетками и скатертями, книгами; мелодия «еврейской улицы» звучит в зале.

Окрестности Маросейки

Хоральная синагога в Большом Спасоглинищевском переулке находится в одном из самых живописных районов Москвы; гуляя по Маросейке, Солянке, окрестным переулкам, соприкасаешься с историей города и отмечаешь многоликость застройки — старинные палаты московских бояр соседствуют с малороссийским подворьем, лютеранская церковь находится рядом с резиденцией гетмана Мазепы; названия улиц и переулков воскрешают в памяти имена известных в отечественной истории и культуре людей. В Армянском переулке друг подле друга стоят усадьба графа Н. П. Румянцева, по праву считающегося основателем Российской государственной библиотеки, и дом родителей поэта Ф. И. Тютчева; боярские палаты XVII в. соседствуют с армянским училищем (ныне — Посольство Армении); внизу, на Солянке жил в юности художник И. И. Левитан; в 1931 г. в Старосадском переулке поселился поэт О. Мандельштам, и окрестные переулки стали излюбленным местом его прогулок; об этом районе он писал:

То усмехнусь, то робко приосанюсь

И с белорукой тростью выхожу;

Я слушаю сонаты в переулках,

У всех ларьков облизываю губы,

Листаю книги в глыбких подворотнях —

И не живу, и все-таки живу.

На перекрестке Солянского проезда с Большим Спасоглинищевским переулком стоит здание, в котором более 20 лет, с 1870 по 1891 г., находилась хоральная синагога. В те времена дом был двухэтажным. Здесь выступал Ш. Минор, призывая людей к просвещению, терпимости, служению Отечеству; в эту синагогу заходил Л. Н. Толстой, стремившийся прочитать Тору на иврите; молитвенный зал посещал, поминая родителей, И. И. Левитан.

Современная хоральная синагога находится чуть выше по переулку. В наши дни к ней постоянно подъезжают автобусы с туристами, подходят группы школьников; история синагоги, жизнь общины, само здание, считающееся памятником и находящееся под охраной государства, привлекают внимание москвичей и гостей столицы. Архитектор Семен Эйбушитц построил в 1891 г. парадное представительное здание; через 15 лет, в 1906 г., Роман Клейн внес в оформление Большого молитвенного зала элементы модерна, сказывающиеся в деталях интерьера — многоцветных витражах, мозаичных панно, изящных ручках дверей, резных креслах.

Большой молитвенный зал особенно красив, когда зажигают люстры и светильники, наполняющие весь дом светом и теплом. Здесь хорошо посидеть в обычный день; утренняя молитва завершилась, огни погашены, и наступившая тишина дает возможность вспомнить и оживить в памяти голоса, звучавшие в течение столетия в дни радости и печали, речи раввинов, пение знаменитых канторов, беседы прихожан. Старые служители покажут место, где висела доска со словами молитвы, на которой менялись имена: до революции был написан текст молитвы за государя и всех членов августейшей семьи; многие пожилые люди помнят текст молитвы на русском языке и идише за здоровье товарища Сталина, а впоследствии за благополучие всех членов советского правительства. В наши дни на мемориальных досках написаны имена благотворителей, поддерживающих московскую религиозную общину.

В Большом молитвенном зале можно вспомнить о многих событиях. В мае 1945 г. здесь проходил траурный молебен в память о евреях, погибших в годы войны. 20 тысяч человек собрались на поминальную молитву; многие стояли на улице и слушали службу по трансляции, и не было в толпе людей, у которых не погиб бы родной человек на фронте или оккупированной территории. Кантором был известный тенор Михаил Александрович. Он пел поминальную молитву «Эй молэ рахамим», и рыдания были ответом на голос кантора, проникнутый душевной болью за погибших.

В конце 50-х годов при синагоге была открыта йешива, которой руководили раввины Шимон Требник и Шломо Шлифер. В 70–80-е годы в синагогу пришла молодежь, и в праздники Пурим и Симхат-Тора песни и пляски выплескивались на улицу. Руководство города, пытаясь воспрепятствовать недозволенным торжествам, направляло потоки транспорта по узкому переулку, но подобные меры уже не могли повлиять на мироощущение людей.

В Большом молитвенном зале часто проходят концерты еврейской духовной музыки, встречи с государственными и общественными деятелями.

Правление общины уделяет большое внимание реставрации старинного здания. Восстановлен купол, снятый в 1892 г. по приказу генерал-губернатора. В мае 2001 г. у главного входа была возведена «импровизированная» Стена плача, напоминающая о национальной святыне в Иерусалиме, перед главным входом установлена также художественная композиция Игоря Бурганова «Птица счастья».

Исторические события конца XX столетия — распад СССР, этнические конфликты, поразившие многие районы бывшего многонационального государства, массовая миграция населения в центр России и столицу — отразились на повседневной жизни хоральной синагоги. Отдельные комнаты превратились в молитвенные залы горских, бухарских, грузинских евреев. Во дворе, на месте бывшего служебного здания, находится новая синагога — горских евреев, возведенная на средства предпринимателей Заура и Акифа Гелаловых в память об их отце, Таире Гелалове, погибшем от рук убийцы. Синагога, получившая имя «Бейт Талхум» («Дом Талхума»), была открыта в декабре 1999 г. На освящение нового молитвенного дома в Москву прибыл главный сефардский раввин Израиля Элиягу Бакши-Дарон, который принял участие в торжественной церемонии внесения свитка Торы и прикрепил мезузу к косяку входной двери.

Камерный молитвенный зал получил достойное художественное оформление. Синеватый цвет освещает строгий Арон-койдеш: это горят поминальные свечи у мемориальной доски с именем Таира Гелалова.

Еврейский дом в Марьиной Роще

Хоральная синагога была в советский период самым известным, но не единственным центром религиозной общинной жизни. Немногие москвичи знали, что в 1926 г. в Марьиной Роще была построена и открыта синагога общины «Хабад-Любавич». Двухэтажный деревянный дом находился во 2-м Вышеславцевом переулке, в нем были два молитвенных зала (женский и мужской), миква, но главной его достопримечательностью считался витраж «Менора» на южной стене. Старая синагога не сохранилась. Она сгорела 30 декабря 1993 г., как сообщали газеты, при невыясненных обстоятельствах. Свитки Торы удалось спасти. В 1996 г. община построила и освятила новую синагогу.

В 90-е годы Марьина Роща стала одним из центров религиозной и общественной жизни еврейской общины. 18 сентября 2000 г. там был торжественно открыт Московский еврейский общинный центр (МЕОЦ) в Марьиной Роще. На торжествах по случаю его освящения присутствовали президент России Владимир Путин, министр культуры Михаил Швыдкой, депутаты Государственной думы, известные деятели культуры, представители посольств США и ряда зарубежных стран, главный раввин Израиля Мордехай Элиягу. Семиэтажное здание Общинного центра возвышается над синагогой и сохранившимися в этом районе деревянными домами; здесь располагаются библиотека, спортивный зал, рестораны, актовый зал и проводятся общественные и культурные мероприятия. К открытию МЕОЦ Министерство связи Российской Федерации выпустило памятный маркированный конверт.

В 1999 г. была образована Федерация еврейских общин России (ФЕОР), объединяющая религиозные центры приверженцев движения Хабад. Главным раввином ФЕОР 13 мая 2000 г. был избран Берл Лазар. Общий подъем религиозной жизни в России сказался и на еврейской среде: на северной окраине Москвы, в Отрадном, была возведена еще одна синагога.

На берегу Лихоборки

На берегу Лихоборки, протекающей на севере столицы, был построен единственный в городе, а возможно во всей России, «духовно-просветительский центр», на небольшой территории которого стоят друг подле друга православный храм с часовней, мечеть и трехэтажная синагога.

История появления нового еврейского молитвенного дома на окраине Москвы необычна даже для нашего времени. Наш современник, президент Фонда татарского духовного наследия «Хиляль» в Москве Ряшит Жаббарович Баязитов, увековечил свое имя в истории города, построив по своему почину и на личные средства духовный центр для приверженцев трех мировых религий. К сожалению, единый красный цвет культовых зданий не сделал ансамбль выразительным. Православная церковь приближена к исламскому центру; синагога стоит на противоположном берегу реки, за оврагом. На ее стене установлена мемориальная доска, повествующая о том, что 3 апреля 1997 г. был заложен первый камень и прошло освящение закладки здания. 5 марта 1998 г. раввин Довид Карпов получил символические ключи от новой синагоги, названной «Даркей Шалом» («Пути мира»). Синагога была безвозмездно передана еврейской религиозной общине. Новый религиозный центр возглавил приверженец духовного наследия р. Шнеура Залмана рабби Довид; на стенах молитвенного зала развешены плакаты с цитатами из выступлений почитаемых мудрецов. На одном из них можно прочесть: «Везде и всюду синагога (бейт-кнессет) служила малым храмом, откуда шло распространение Торы. А в наше время потребность в создании подобных духовных центров возрождения многократна».

К новому молитвенному дому потянулись жители окрестных мест. Народ собирается на беседы р. Довида в шаббат, в дни праздников, в молитвенном зале несколько раз ставили «хупу»; р. Довид лично опекает детский клуб. Многие люди, несмотря на солидный возраст, впервые приходят в синагогу, и для них вывешены тексты молитв и поучений мудрецов.

С высоты третьего этажа через огромное окно-витраж (в форме магендовида) открывается вид на Лихоборку, мостик над оврагом, жилые кварталы. Новый духовный центр, созданный по почину праведного человека, утвердился в жизни города, и синагога в Отрадном вошла в насыщенную национальную жизнь еврейской Москвы.

От Большой Бронной до Остоженки

Старейшая синагога, сохранившаяся до наших дней, была построена по заказу Л. С. Полякова на Большой Бронной. На Тверском бульваре, 15, в большом двухэтажном особняке жили Поляковы, и глава семейства решил построить для родных и друзей молитвенный дом во дворе своего дома. В апреле 1883 г. он обратился в городскую управу с прошением: «Желая произвести в доме моем, состоящем в г. Москве в Арбатской части под № 582/703Н, постройку, покорнейше прошу Московскую городскую управу таковую постройку разрешить».

Банкир и меценат Л. С. Поляков пользовался дружеским расположением московского генерал-губернатора князя В. А. Долгорукова, но чиновники не торопились давать разрешение и передали прошение в Московское губернское правление, которое и утвердило проект здания. Строительство молитвенного дома было заказано Семену Эйбушитцу. Московский архитектор, автор доходных домов и общественных зданий, уже построил по заказу Л. С. Полякова два банка — на Тверском бульваре и Кузнецком мосту; в течение года он возвел семейную синагогу в глубине двора (в наши дни здание оказалось на Большой Бронной, 6). Поляковская синагога открыла двери и для местных жителей; на субботние и праздничные службы в молитвенном зале собиралось много людей, в том числе и студенты-евреи, проживавшие на Бронных и Никитских улицах. Первые речи раввина Я. И. Мазе были произнесены в этом зале.

После революции квартиры доходных домов превратились в коммуналки, которые заселили также и многолюдные еврейские семьи, и в бывшей домашней синагоге молились, отмечали праздники, общались жители окрестных мест. Сближение СССР с фашистской Германией и воинствующий атеизм сказались на судьбе еврейских организаций — синагогу закрыли в 1938 г., а здание после войны передали методическому центру художественной самодеятельности. В 1991 г. община «Хабад-Любавич» добилась разрешения властей на открытие молитвенного дома, и вновь после многих лет забвения евреи стали собираться на молитву. Новые хозяева заново оформили молитвенный зал. Панно «Стена плача» украсило южную стену молитвенного зала; перед ним установили старинный, с резным орнаментом Аронкойдеш, в котором хранятся свитки Торы.

На первом этаже перед входом в зал открыта экспозиция, в которой представлены предметы культа: тфилин, праздничное блюдо, мезуза, а также иллюстрации из истории и современной жизни общины «Хабад-Любавич»; при синагоге работает магазин, где можно купить или заказать кошерные продукты. Достопримечательностью старого молитвенного дома стала книжная лавка, адрес которой хорошо известен еврейским организациям СНГ.

Синагога находится в заповедном районе Москвы, вблизи Патриарших прудов. В соседнем Трехпрудном переулке был дом, в котором прошли детство и юность Марины Цветаевой. Гуляя по окрестным улицам и переулкам, мы можем встретить образы любимых писателей, поэтов, воплощенные в памятниках.

Вблизи синагоги, на пересечении Большой и Малой Бронных, в декабре 2001 г. москвичи открыли памятник Шолому Рабиновичу, которого во всем мире знают по псевдониму Шолом-Алейхем. Авторы памятника скульптор Юрий Чернов и архитектор Гарри Копанс тактично, с большим вкусом вписали художественную композицию в окружающую среду и передали обаятельный романтический образ писателя и его любимых литературных героев — мудрого Тевье, влюбленных и одаренных талантом и красотой юных Рейзл и Лейба, мальчика Мотла.

Памятник стоит вблизи театра, известного ныне как Театр на Малой Бронной. Почти 30 лет, с 1924 по 1952 г., здесь находился Государственный еврейский театр, в репертуаре которого всегда были пьесы по мотивам произведений Шолом-Алейхема.

В начале 50-х годов имя еврейского писателя было предано забвению, и только после смерти Сталина в концертных залах гостиницы «Советская» и Библиотеки им. Ленина рассказы писателя в исполнении Э. Каминки вернулись на сцену. Еврейская тема вновь пришла в репертуар московских театров. «Шалом» поставил «Блуждающие звезды», и в течение многих лет в переполненном зале «Ленкома» шла «Поминальная молитва».

От здания театра направимся на улицу Спиридоновка, где находятся два литературных мемориальных музея. В доме № 2/6 в советские годы жил писатель, автор исторических и фантастических романов, друг Соломона Михоэлса, постоянный и благодарный зритель Еврейского театра А. Н. Толстой. На пересечении Малой Никитской и Спиридоновки стоит богатый особняк, возведенный архитектором Ф. О. Шехтелем для российского промышленника и банкира С. П. Рябушинского; в наши дни здесь находится мемориальный музей А. М. Горького. Советское руководство передало роскошный дом пролетарскому писателю, вернувшемуся в СССР, где ему суждено было прожить последние годы жизни. Многих посетителей музея привлекает творчество Федора Шехтеля, сумевшего выразить эстетику модерна в волнообразной мраморной лестнице, в причудливых светильниках, в мозаичных панно и витражах и многих изысканных деталях интерьера. Мы с особым чувством почтим память Алексея Максимовича Горького, который обличал «свинцовые мерзости дикой русской жизни», и в их числе антисемитизм, в котором он видел страшную опасность для России. Гневно и страстно клеймил он идеологов и участников погромов 1919 г. на Украине: «Граждане! Я не столько евреев защищаю, сколько вас самих — поймите! Я говорю резко, потому что необходим обильный дождь горячих слов, чтобы смыть грязь и ложь с русской души, чтобы вы устыдились и вспомнили о совести, а также поняли, что это народ, в котором 92 человека из сотни — бедные ремесленники и только восемь — богачи-торговцы. Как и у вас, у евреев есть свои партии, враждебные друг другу: евреи-сионисты хотят переселиться в Палестину, где у них будет основано государство, а другие против этого и враждуют с сионистами, закрывая их школы, синагоги, запрещая обучать детей еврейскому языку, — евреи такой же раздробленный народ, как и мы, Русь».

Страстный поклонник творчества Хаима Бялика и студии «Габима», Горький донес до нас очарование, талант и духовную силу молодых людей, созидателей национального театра, в их творчестве русский писатель видел настоящий подвиг. С восхищением он писал о посещении «Габимы»: «Это — маленький театрик в одном из запутанных переулков Москвы. Зал его вмещает не более двухсот зрителей. Стены зала обиты серой тканью, из которой шьют мешки, и эта грубая ткань придает театру колорит внушительной серьезности, суровой простоты… Маленькое дело стоило величайшего труда, огромного напряжения духовных сил. Его создали молодые евреи под руководством талантливого артиста Цемаха и гениального режиссера Вахтангова. Это замечательное искусство создавалось в голоде, холоде, в непрерывной борьбе за право говорить на языке Торы, на языке гениального Бялика».

Писатель пророчески предсказал: «„Габима“ — театр, которым могут гордиться евреи. Этот здоровый красавец ребенок обещает вырасти Маккавеем».

Со Спиридоновки направимся в Гранатный переулок, примечательностью которого является дом 7, возведенный архитектором А. Э. Эрихсоном в 1899 г. для Анны-Луизы Леман, жены потомственного почетного гражданина. Зодчий, используя элементы готики, разнообразные декоративные, ажурные узоры, построил роскошный дворец в духе позднего средневековья. С середины 20-х до начала 30-х годов XX в. часть комнат этого особняка занимал «Агро-Джойнт»; именно здесь работал Джозеф Розен, мечтавший о приобщении еврейской молодежи к сельскому хозяйству. А начинал свою деятельность в Москве Джозеф Розен на Большой Никитской, 43а, вблизи которого в 2001 г. при активном содействии современного «Джойнта» открылся Еврейский культурный центр, ставший притягательным для москвичей благодаря своим культурным программам, выставкам и библиотеке «Дома еврейской книги» (Большая Никитская, 47/3).

От Большой Никитской переулками выйдем на Арбат, улицу, воспетую в песнях Булата Окуджавы, известную пушкинским мемориальным музеем, вблизи которого стоит бывший доходный дом (Арбат, 51), построенный архитектором В. Казаковым в начале XX в.

Интересна литературная биография здания: здесь останавливался на короткое время Александр Блок, а известность оно получило благодаря писателю Анатолию Рыбакову. На стене дома мемориальная доска с портретом писателя и надписью: «В этом доме с 1919 по 1933 год жил Анатолий Рыбаков, автор романа „Дети Арбата“».

Биография писателя созвучна времени. Уроженец Чернигова, житель Москвы с 1917 г., узник ГУЛАГа в 30-е годы, участник Великой Отечественной войны, популярный писатель послевоенных лет; в 1978 г. опубликовал роман «Тяжелый песок», посвященный трагедии еврейской семьи, жившей на Украине. В первые годы перестройки его биографические романы «Дети Арбата», «Тридцать пятый и другие годы», «Страх» о судьбах московской, в том числе еврейской, интеллигенции советского времени пользовались огромной популярностью.

От Арбата переулками выйдем к Пречистенке — в прошлом улице богатых дворянских усадеб, ныне литературных музеев, выставочных залов, общественных организаций.

В 70–80-е годы XX в., обычно в марте, можно было видеть людей с большими сумками, следующих к дому 32. В двухэтажном строении в глубине двора размещалась пекарня, в которой ежегодно, за несколько месяцев до праздника Песах выпекали мацу. Листы упаковывали в пачки и продавали. Об этом мы вспомнили, направляясь по Пречистенке к дому 10 — двухэтажному особняку, принадлежавшему в середине XIX в. графу Орлову. На стене дома установлена мемориальная доска, текст которой гласит: «Здесь в 1942–1948 гг. работал Еврейский антифашистский комитет. 12 августа 1952 года члены комитета пали жертвой сталинского террора». На памятнике изображена менора и написан призыв (на русском и иврите): «ПОМНИ».

Мемориальная доска (автор — М. М. Эльман) была открыта через 40 лет после трагического события, и каждый год 12 августа москвичи приходят к дому, чтобы почтить память погибших. Мы тоже задержимся у него и, следуя наказу Анны Ахматовой «всех поименно назвать», вспомним, что четыре года на Лубянке допрашивали, пытали невинных людей, обвиняя их в шпионской деятельности в пользу США, сотрудничестве с националистами и сионистами капиталистических стран, в подготовке к изданию «Черной книги», в которой «преувеличивается вклад евреев в мировую цивилизацию»…

18 июля 1952 г. Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила руководителей и нескольких рядовых членов ЕАК к расстрелу. Президиум Верховного Совета СССР отклонил просьбу о помиловании, и 12 августа 1952 г. приговор был приведен в исполнение. В числе погибших были С. А. Лозовский, возглавлявший в годы войны Совинформбюро, поэты П. Д. Маркиш, И. С. Фефер, Л. М. Квитко, писатели Д. Р. Бергельсон, Д. Н. Гофштейн, ведущий артист Еврейского театра В. Л. Зускин, которого привезли на Лубянку из больничной палаты, главный врач клинической больницы им. Боткина Б. А. Шимелиович, журналисты И. С. Юзефович, сотрудники Совинформбюро И. С. Ватенберг, Ч. С. Ватенберг-Островская, Л. Я. Тальми, Э. И. Теумина. Во время процесса в тюремной камере умер С. Л. Брегман, и только известному ученому, академику Лине Штерн, обвиненной в шпионаже, смертную казнь заменили ссылкой в Казахстан.

От Пречистенки отходит Всеволожский переулок, на косяке дома 2 которого прибита мезуза. В 1999 г. здесь открылась синагога прогрессивного иудаизма, при которой работают воскресная школа и редакция журнала «Родник».

У Ильинки

Прогулки по Москве напоминают нам о людях разных поколений и взглядов, связанных между собой глубинными, национальными корнями. Многие памятники города сохранили еврейские имена, а впервые они появились на плитах, установленных в часовне на площади Ильинских ворот, посвященной памяти воинов России, погибших в 1877 г. при взятии Плевны. Это кровопролитное сражение во многом определило исход русско-турецкой войны, и Болгария была освобождена от гнета Османской империи. Через десять лет после победы ветераны, собрав деньги, установили памятник в центре Москвы. Часовня, возведенная по проекту архитектора и скульптора В. О. Шервуда, была открыта 28 ноября 1887 г.; на ней установили семь мемориальных досок, на которых отлиты тексты, повествующие о сражении, и выписаны имена погибших солдат и офицеров. Русская армия была многонациональной; солдаты-евреи, мужественно сражаясь с противником, разделили судьбу товарищей по оружию. На досках перечислены имена всех погибших воинов, от генералов до рядовых, и в их числе евреи-уроженцы черты оседлости: Абрам Лях и Самуил Брем — гренадеры Сибирского полка; Наум Коломец и Мошка Уманский — гренадеры Малороссийского полка; Моисей Масюк, служивший в Астраханском полку, и Исаак Рудзевич, служивший в Фанагорийском полку.

Памятник стоит напротив Политехнического музея, в Большом зале которого с начала XX в. и вплоть до наших дней проводятся лекции, концерты, философские, религиозные, литературные дискуссии. В 60-е годы здесь же проходили поэтические вечера, памятные выступлениями Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенского, Роберта Рождественского, Беллы Ахмадулиной и поэтов довоенного поколения — Павла Антокольского, Михаила Светлова. Стихи в этом известном зале звучали еще до революции.

В феврале 1916 г. в Большом зале Политехнического музея Хаим Бялик прочел лекцию «Агада и Гапаха»; здесь же он читал стихи, и москвичи впервые услышали поэта, о котором с восторгом писал А. М. Горький: «Для меня Бялик — великий поэт, редкое и совершенное воплощение духа своего народа».

Прошло четыре года, и вновь в Большом зале музея заговорили на иврите. 20 апреля 1920 г. здесь собрались на свой съезд сионисты. Вспомним, что в 1919 г. древнееврейский язык был запрещен и советские власти воспринимали сионизм как враждебное идеям революции учение. На третий день работы съезда все делегаты были арестованы и направлены в Бутырскую тюрьму. Сионисты пели «Ха-тикву» и в тюремных камерах достойно встретили первую волну репрессий. Соловецкий камень, установленный на площади перед Политехническим музеем, напоминает о миллионах людей, погибших в ГУЛАГе. Здесь, на Лубянке, были расстреляны члены ЕАК; здесь допрашивали, пытали арестованных врачей. Трагедию всех народов многонационального государства разделили московские евреи.

У берегов Яузы

С площади Ильинских ворот спустимся к Яузе, на берегу которой стоит здание Всероссийской государственной библиотеки иностранной литературы; во дворике библиотеки установлен памятник Раулю Валленбергу, шведскому аристократу, спасшему от нацистов тысячи евреев Венгрии. Его судьба оказалась трагической после окончания войны. Он был арестован офицерами НКВД, доставлен в Москву и погиб в сталинских застенках. Скульптурный портрет мужественного человека, «Праведника мира», передал в дар библиотеке автор — итальянский скульптор Джанпьетро Кудин.

От здания библиотеки поднимемся к Покровскому бульвару и свернем в Большой Трехсвятительский переулок, значительную часть которого занимает усадьба русского промышленника С. Т. Морозова. На фасаде двухэтажного, с широкими окнами здания, спрятанного в глубине двора, установлена мемориальная доска с текстом: «В этом доме с 1892 по 1900 год жил и работал выдающийся русский художник Исаак Ильич Левитан» и барельефным портретом живописца в обрамлении березовой ветки (автор памятника — скульптор И. Рукавишников). Современники были очарованы изысканностью, эмоциональным настроем работ Левитана. Его друг со времен ученичества Михаил Нестеров вспоминал о своем современнике: «Левитан показал нам то скромное, что таится в каждом русском пейзаже, — его душу, его очарование».

Биография И. И. Левитана была почти нензвестна его друзьям. Он родился в августе 1860 г. в местечке Кибарты Сувалкской губернии. Его дед был раввином; отец, окончив ковенское раввинское училище, работал переводчиком в местной железнодорожной компании и, мечтая дать сыновьям образование, с большой семьей приехал в Москву. Старший сын Адольф, проявивший склонность к живописи, поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества; там же стал заниматься его младший брат Исаак. Но несчастья обрушились на семью Левитанов. В 1875 г. умерла мать, через два года — отец. Только страстная любовь к живописи и внутренняя сила помогли братьям продолжить учебу. И. И. Левитан учился живописи по классу проф. А. К. Саврасова. Получив диплом преподавателя, И. И. Левитан полностью посвятил себя творческой работе, его картины сразу привлекли к себе внимание ценителей и коллекционеров живописи, и прежде всего П. М. Третьякова. Левитан был участником многих выставок и при этом всегда испытывал страх при мысли, что его могут выселить из Москвы. В 1879 г. городские власти лишали прав на жительство многих евреев, и Левитан был вынужден скрываться вблизи Звенигорода на дачах у друзей. В 1891 г., когда над Левитаном, как и многими евреями, вновь нависла угроза изгнания из города, за известного художника, чьи картины украшали залы музеев Москвы и Петербурга, вступились влиятельные лица, среди которых был великий князь Владимир Александрович. При его содействии Левитан получил звание академика живописи и право на постоянное жительство в столицах. Московский промышленник С. Т. Морозов, почитатель таланта Левитана, предоставил ему дом-мастерскую в Большом Трехсвятительском переулке. Именно в этом тихом уголке Москвы художник прожил наиболее счастливые годы жизни; его мастерскую посещали известные люди, и среди них великая княгиня Елизавета Федоровна; его картины покупали частные лица и музеи; в 1900 г. Лувр приобрел два его пейзажа. Внимание известных людей, пришедшая в конце жизни слава, радость творчества, достаток, общение с друзьями не смогли заглушить обиду за бесправие и унижение родных людей — Левитан не мог пригласить в гости сестру и племянника, ибо они как евреи не имели права даже на временное проживание в столице. С 1898 г. И. И. Левитан стал преподавать в училище, где сам в юности постигал тайны живописи. Художник жил интересами людей своего круга и в повседневной жизни был далек от национальной среды, но в праздники посещал хоральную синагогу, почитая память родителей; он общался с еврейской интеллигенцией и для Общества просвещения евреев оформил афишу благотворительного концерта. Первый биограф художника, его современник С. Вермель отметил глубокую внутреннюю связь творчества художника с национальным мироощущением: «Думается нам, что в мотивах его творчества слышится отголосок скорбной души народа. И в произведениях чувствуется та вечная грусть, та вековая тоска, которую постоянно носит еврейское сердце». Об этом же через много лет напишет К. Г. Паустовский: «Он смотрел на эту природу глазами измученного народа — и в этом отчасти лежит разгадка его обаяния».

22 июля 1900 г. И. И. Левитан скончался в этом доме во время тяжелого сердечного приступа. В этот же день в российском павильоне на Всемирной выставке в Париже выставленные картины И. И. Левитана были отмечены траурными лентами. Москвичи, его друзья (из Парижа на похороны приехал Валентин Серов) и почитатели таланта похоронили художника на еврейском Дорогомиловском кладбище; в 1938 г. останки художника и надгробный памятник с эпитафией на иврите были перенесены на Новодевичье кладбище и перезахоронены вблизи могил близких ему людей — А. Чехова и М. Нестерова.

Замок в Огородной слободе

Дом-мастерская И. И. Левитана находится вблизи Покровского бульвара, по которому можно дойти пешком или доехать на трамвае «А» до Чистых прудов (трамвай еще в дореволюционные годы получил ласковое имя «Аннушка») и завернуть в один из переулков, который ныне восстановил свое старинное имя — Огородная слобода. Примечательностью ее в начале XX в. стал особняк, напоминающий по внешнему виду европейский замок позднего средневековья: шатровые башни, ажурные балконы, декоративная отделка стен. В 1906 г. архитектор Роман Клейн построил дом-дворец для семьи известных в России чаеторговцев Высоцких, открывших в 1849 г. в Гостином дворе Москвы свое дело; в торговых рядах Китай-города появилась вывеска «Товарищество чайной торговли. В. Высоцкий и К°»; к началу XX в. фирма, имевшая отделения во всех крупных городах России, получила статус «Поставщики двора Его Императорского Высочества Великого князя Николая Михайловича». Имена богатых и щедрых благотворителей были хорошо известны в Москве, но более всего их знали и восторженно почитали в среде еврейского населения черты оседлости.

«Я жива только милостью Бога, а затем Высоцкого», — несколько раз повторяла героиня рассказа Шолом-Алейхема, ибо многих бедняков еврейских местечек Высоцкие обеспечивали работой. Вульф Высоцкий был приверженцем движения «Ховевей-Цион» («Любящие Сион») и при жизни много жертвовал на создание учебных заведений, как в России, так и в Эрец-Исраэль. Глава фирмы, представитель второго поколения чаеторговцев Давид Высоцкий отличался гостеприимством; в его доме бывали многие известные люди. Дружеские отношения связывали их семью и художника Л. О. Пастернака, написавшего несколько семейных портретов Высоцких. Л. О. Пастернак, будучи преподавателем Московского училища живописи, ваяния и зодчества (с 1894 г.), жил рядом, на Мясницкой, в казенной квартире. Взаимная приязнь родителей передалась детям; старший сын художника, Борис Пастернак, постоянно посещал дом Высоцких: он давал уроки старшей дочери хозяина Иде и пережил первое сильное чувство к своей ученице, о чем вспомнит через много лет в «Охранной грамоте». Дом-замок в Огородной слободе был для будущего поэта притягательным и любимым, и, когда его любимая уехала в Англию, он написал ей письмо, которое так и не решился отправить: «Моя родная Ида! Ведь ничего не изменилось от того, что я не трогал твоего имени в течение месяца? Ты знаешь, ты владеешь стольким во мне, что, даже когда мне нужно сообщить что-то важное некоторым близким людям, я не мог этого только потому, что ты во мне как-то странно требовала этого для себя… Я сейчас вернулся от вас. Весь стол в розах, остроты, и смех, и темнота, к концу — иллюминированное мороженое, как сказочные домики плавали во мраке мимо черно-синих пролетов в сад». Впечатления об изысканной роскоши в доме своей возлюбленной, цветах, музыке молодой поэт выразит в поэтическом этюде «Сумерки — словно оруженосцы роз…».

Октябрьская революция разбросала хозяев замка и их друзей по всему миру. Высоцкие, сохранив за границей капиталы фирмы и чайные плантации в Индии, в 1918 г. покинули Россию, оставив в Москве прекрасно оборудованную чаеразвесочную фабрику на улице Ольховской (здание фабрики, построенное по проекту Р. Клейна, сохранилось до наших дней), и продолжали торговлю целительным ароматным напитком в Польше, а в 30-е годы навсегда осели в Эрец-Исраэль, на земле, о которой мечтал основатель фирмы.

По-иному сложилась судьба Л. О. Пастернака и его старшего сына. Художник родился в Одессе, художественное образование получил в Мюнхене, но самые счастливые годы своей жизни и творчества связывал с Москвой: здесь были его друзья, первые успехи, здесь родились его дети. В судьбе художника 1889 год был счастливым; он подарил П. М. Третьякову рисунок тушью «Еврейка с чулком», и в том же году меценат приобрел на выставке картину художника «Вести с родины». 14 февраля 1889 г. московский раввин Ш. Минор освятил брак Л. О. Пастернака с Розалией Исидоровной Кауфман. Его жена была одаренной пианисткой, которой А. Г. Рубинштейн предсказывал блестящую артистическую карьеру. После замужества она отказалась от публичных выступлений, но музыка стала частью семейной жизни Пастернаков. Молодожены поселились в сохранившемся до наших дней доходном доме Веденеева в Оружейном переулке, в начале 2-й Тверской-Ямской улицы; в 1992 г. на фасаде здания была установлена белая мраморная доска, на которой выбиты слова: «Поэт Борис Пастернак родился в этом доме 29 января 1890 года». Автор памятника — архитектор С. И. Смирнов.

В мае 1894 г. инспектор Училища живописи, ваяния и зодчества князь Львов пригласил Л. О. Пастернака на должность преподавателя. Предложение было лестным и выгодным; училище предоставляло сотрудникам казенную квартиру, мастерскую, высокую оплату труда. Впоследствии художник вспоминал: «Я поспешил выразить свою искреннюю радость и благодарность за лестное приглашение; вместе с тем я указал, что мое еврейское происхождение, вероятно, послужит непреодолимым препятствием. Я не был связан с традиционной обрядовостью, но, глубоко веря в Бога, никогда не позволял себе и думать о крещении».

Руководство училища с пониманием отнеслось к этому письму и, заручившись поддержкой великого князя Владимира и разрешением генерал-губернатора Москвы, приняло на казенную должность художника иудейского вероисповедания. Семья Л. О. Пастернака переезжает на Мясницкую; начинается наиболее счастливый и плодотворный период жизни художника. Он живет во флигеле старинной усадьбы, возведенной Василием Баженовым в конце XVIII в., и старинные комнаты наполняются детскими голосами и музыкой. Его младший сын Александр впоследствии вспоминал: «Мама играла в соседней комнате. Когда она, устав, прекращала на время игру, музыка в воображении продолжалась: как будто стены, мебель, даже игрушки — все отдавало теперь вобранные мелодии».

Но при общем благополучии приходилось решать нелегкие проблемы. Подрос старший сын, и Л. О. Пастернак пишет заявление на имя директора московской 5-й гимназии с просьбой определить своего первенца в 1-й класс. За маленького Борю усиленно хлопотал друг семьи князь Голицын, и именно ему директор гимназии направляет письмо:

Ваше Сиятельство милостивый государь Владимир Михайлович!

К сожалению, ни я, ни педагогический совет не можем ничего сделать для г-на Пастернака: на 345 учащихся уже есть 10 евреев, что составляет 3 %. Сверх не можем принять ни одного еврея.

К будущему августу у нас освободится одна вакансия для евреев, и я могу обещать предоставить ее г-ну Пастернаку.

Директор сдержал слово, и через год Борис стал учеником известной в Москве гимназии. В 1911 г. Пастернаки переехали на Волхонку, и более 10 лет семья жила в большой квартире доходного дома (ныне Музей частных коллекций, филиал Государственного музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина); до 1937 г. в одной из комнат квартиры жил Борис Пастернак. Ка верхнем этаже современного музея открыта мемориальная комната семьи Пастернаков. Родственники поэта передали картины Л. О. Пастернака, предметы мебели, фотографии, одна из которых датирована 1916 г. — Леонид Осипович, Розалия Исидоровна и трое детей. На фотографии они все вместе и еще не знают, что через пять лет расстанутся навсегда.

Художник оставил нам яркие портреты своих современников и среди них — Хаима Бялика, Якова Мазе, Михаила Гершензона, Семена Ан-ского и др. В 1921 г. Л. О. Пастернак со своей семьей покинул родину. Старший сын Борис остался в Москве. Чувство причастности к судьбе еврейского народа никогда не покидало художника, и в Берлине, как бы продолжая эту значимую для него тему, он напишет эмоциональную статью «Рембрандт и еврейство в его творчестве»; в портретах евреев, написанных голландским художником, Л. O. Пастернак увидел не только прекрасные лица, но и воплощение лучших качеств своего народа. В 1924 г. художник впервые посетил Эрец-Исраэль, и впечатления от соприкосновения с национальной жизнью сказались в его поздних работах. Из нацистской Германии он уехал в Англию, где скончался в год победы над фашизмом. В отличие от отца Б. Л. Пастернак не проявлял интереса к национальной культуре, ни слова не написал о трагедии народа в годы войны; сторонник полной ассимиляции евреев, он декларирует свои убеждения в романе «Доктор Живаго» словами литературного персонажа Миши Гордона, призывающего народ отказываться от национальной традиции: «Довольно. Больше не надо, не называйтесь, как раньше, не сбивайтесь в кучу, разойдитесь. Будьте со всеми. Вы первые и лучшие христиане мира!».

Для Бориса Пастернака путь в зарубежье был немыслим; он мог жить только в России; в 1958 г., исключенный из Союза советских писателей, подвергшийся всеобщему глумлению, он более всего боялся оказаться вне родины. В письме на имя Хрущева он просил только об одном — не высылать на чужбину: «Для меня это невозможно. Я связан с Россией рождением, жизнью, работой. Я не мыслю своей судьбы отдельно и вне ее». Поэт скончался в 1960 г. в любимом им Передел-кино и похоронен на местном кладбище.

В особняке Высоцких Борис Пастернак в юные годы общался с племянником хозяина, Михаилом Осиповичем Цетлиным, впоследствии издателем и литературным критиком. М. О. Цетлин покинул Россию в 1920 г., обосновался в Париже, и его дом стал литературным клубом для русской интеллигенции; у него часто гостили Иван Бунин, Владислав Ходасевич. Цетлин как член семьи Высоцких был обеспеченным человеком и активно помогал русским писателям, познавшим нужду в эмиграции.

Он, так же как и Борис Пастернак, по своим вкусам, симпатиям, образу жизни был человеком русской культуры, но в то же время остро ощущал свою кровную и духовную причастность к еврейскому народу. Он писал:

С одним я народом скорблю,

С ним связан я кровью.

Другой безнадежно люблю

Ненужной любовью.

В годы Второй мировой войны М. О. Цетлин покинул Европу и последние годы жизни провел в США.

У Земляного вала

Из Огородной слободы по Садовому кольцу направимся к Земляному валу. В 30-е годы XX в. улицу заново отстроили монументальными зданиями; на жилом доме 14/16 установлена мемориальная гранитная доска с портретом и лаконичной надписью: «В этом доме с 1938 по 1964 год жил и работал поэт Самуил Яковлевич Маршак».

Памятный знак был открыт 4 июля 1966 г., через два года после кончины поэта; его авторы, скульпторы Ю. Л. Чернов и Ю. Е. Гальперин, запечатлели в камне образ С. Я. Маршака, поэта, удостоенного при жизни высоких правительственных наград советской эпохи — званий лауреата Сталинских премий и двух орденов Ленина. Многие отмечают, что величественный вид жилого дома соответствует образу мэтра советской литературы.

Юные читатели любили и любят стихотворения С. Я. Маршака: малыши плачут над судьбой «Глупого мышонка», смеются над «Рассеянным», сочувствуют погорельцам из «Кошкиного дома». Лирика Самуила Маршака стала для нескольких поколений началом воспитания доброты и сострадания к чужим бедам, а его переводы — открытием английской, шотландской поэзии, наследия Р. Бернса, сонетов В. Шекспира.

Самуил Яковлевич Маршак был глубоко связан с национальной средой. Среди его предков — ученые-талмудисты и еврейские писатели; его дед, прекрасный знаток религиозный литературы, в детстве привил мальчику понимание Торы и любовь к ней, а отец познакомил его с русской литературой. Творческая жизнь Самуила Маршака началась в 1900 г. в Петербурге: 13-летний мальчик прочитал свои стихи известному критику В. В. Стасову. В 1902 г. в зале Петербургской консерватории была исполнена кантата памяти скульптора М. Антокольского на стихи Маршака. В начале XX в. молодой Маршак с восторгом воспринял идеи сионизма и создал цикл стихов, проникнутых идеями национального возрождения и надеждой на обретение родины:

По горной царственной дороге

вхожу в родной Иерусалим

и на святом его пороге

стою смущен и недвижим.

Шумят открытые харчевни,

звучат напевы дальних стран,

идет, качаясь, в город древний

за караваном караван.

Но пусть виденья жизни бренной

закрыли прошлое, как дым, —

тысячелетья неизменны

твои холмы, Иерусалим!

Юношеские пристрастия поэт сохранил до конца жизни. Он познакомил русского читателя со стихами еврейских поэтов Самуила Галкина, Льва Квитко, Давида Гофштейна. В 1945 г. он написал поэтическое посвящение Шолом-Алейхему, в котором прозвучала горечь национальной трагедии:

Потомков ты приветствуешь веселым

Простонародным именем, поэт,

«Шолом алейхем» и «алейхем шолом» —

Таков привет старинный и ответ…

В родной его Касриловке-Воронке,

Стирая память дедовских времен,

Война смела домишки, и лавчонки,

И синагогу, и резной амвон…

На фасаде того же дома по Земляному валу установлен еще один мемориальный памятник: на гранитной доске выбиты портрет музыканта, играющего на скрипке, и слова: «В этом доме с 1941 по 1974 год жил народный артист СССР, лауреат Ленинской и Государственной премий, профессор Давид Федорович Ойстрах». Авторы памятника — скульптор Г. Левицкая и архитектор Е. Кутырев. Памятная доска была открыта 4 октября 1976 г.

Гениальный скрипач XX столетия родился 30 сентября 1908 г. в Одессе — городе, который так щедро одарил русскую культуру. Будущему музыканту повезло — родители с детства приобщали его к музыке, и, осмысливая прожитую жизнь, Д. Ф. Ойстрах писал: «Сколько бы я ни перебирал в своей памяти, не могу вспомнить себя в детстве без скрипки».

Первым его учителем стал замечательный педагог П. С. Столярский. В начале 20-х годов Ойстрах стал играть в оркестре, а в 1928 г. приехал в Москву, где очень быстро завоевал признание у взыскательной столичной публики и почувствовал вкус славы во время гастролей по городам Европы. В 1936 г. он возвращался из Швеции в Москву и остановился в Берлине. В столице нацистской Германии не могло быть и речи о концертах Давида Ойстраха, но он играл на приеме в советском посольстве, на котором присутствовали и высокопоставленные чиновники Третьего рейха. Бросая вызов расистской идеологии, Давид Ойстрах исполнил скрипичный концерт Ф. Мендельсона, произведения которого были запрещены в Германии. В годы войны музыкант постоянно вылетал на концерты в осажденный Ленинград. Мировая слава пришла к Давиду Ойстраху в послевоенные годы. Среди постоянных почитателей его таланта была королева Бельгии Елизавета. Наследие артиста осталось не только в записях его выступлений, но и в учениках, известных музыкантах России, Украины, Израиля, США и других стран.

На Сухаревке

Продолжим прогулку по Садовому кольцу и остановимся у дома 1 на Малой Сухаревской площади. 4 октября 1996 г. здесь была открыта мемориальная доска, посвященная народному артисту РСФСР Марку Бернесу. Авторы памятника — скульптор Алексей Благовестнов и архитектор Владимир Климов представили скульптурный портрет человека, песни в исполнении которого были любимы несколькими поколениями.

Марк Наумович Бернес родился 8 октября 1911 г. в городе Нежин на Черниговщине в бедной еврейской семье. В провинциальном украинском городке слышны были шутливые и грустные песни на идише и украинские мелодии; в город часто заходили слепые музыканты, они пели о былой вольности, о печалях и радостях народной жизни. Атмосфера, окружавшая Бернеса в детстве, была наполнена музыкой. В годы Первой мировой войны его родители переехали в Харьков, и юноша страстно влюбился в театр. В 20-е годы XX в. Москва была притягательна для провинциальной молодежи, и в 17 лет Бернес приехал в столицу, где начались годы постижения актерского мастерства. Марк Бернес стал киноактером; особая задушевность песен и манера исполнения его киногероев были тепло приняты его современниками. На концертах люди воспринимали как родных «Сережку с Малой Бронной и Витьку с Моховой», а песню-балладу «Враги сожгли родную хату» слушали со слезами на глазах. Бернес никогда не пел еврейских песен, он был советским эстрадным певцом, творчество которого было востребовано народом. В августовские дни 1969 г. Москва прощалась с любимым певцом, и над гробом звучала не поминальная молитва, а песни в исполнении самого Бернеса. За несколько дней до смерти он сам расписал траурную церемонию, и, согласно его последней воле, четыре песни сопутствовали прощанию; «Я люблю тебя, жизнь», «Три года ты мне снилась», «Почему ты мне не встретилась» и наполненная светлой печалью о погибших на войне его последняя песня-баллада «Журавли».

Тверская улица и окрестные переулки

Садовое кольцо пересекает Тверскую, и по главной улице города мы доходим до Камергерского переулка. 26 сентября 1975 г. на углу Камергерского (дом 5) и Тверской собралось много людей. В торжественной обстановке была открыта мемориальная доска с лаконичной надписью: «В этом доме с 1947 по 1970 год жил и работал детский писатель Лев Кассиль». Автор памятного знака — архитектор Г. А. Мурадов. В наши дни доска из красного гранита почти не заметна в уличной суете, и дело не столько в плохом состоянии памятника, сколько в забвении наследия популярного в советские годы детского писателя.

Лев Абрамович Кассиль родился в 1905 г. на берегу Волги в слободе Покровской вблизи Саратова. Его отец, Абрам Григорьевич, врач местной больницы, был воспитан на традициях русской демократической литературы, активно сочувствовал революционерам любых партий. Эти человеколюбивые идеи он передал сыновьям. В течение жизни Лев Кассиль оставался верным рыцарем революции, и советская действительность не вызывала у него протеста, он всегда оставался добрым человеком — его герои не были жестокими, не доносили на соседей, не восхваляли «отца народов» Сталина. Лучшее произведение — «Швамбрания» (1933) — будоражило воображение детей нескольких поколений. В этой волшебной стране с реками и озерами, лесами и островами царила справедливость; фантастическую страну дети рисовали на контурных картах. На старой территории Новодевичьего кладбища над могилой Льва Кассиля стоит памятник, напоминающий пламя костра. Огонь доносит до нас тепло творчества детского писателя, романтика пионерской жизни.

Дом 2 по Камергерскому переулку был построен в 1931 г. кооперативом «Крестьянская газета». В разные годы в нем жили Эдуард Багрицкий, Иосиф Уткин, Михаил Светлов. Конечно, каждый из названных поэтов глубоко индивидуален, но их многое связывает — выходцы из еврейской среды, восторженно встретившие революцию и передавшие ее пафос, они соответствовали настроению времени и были необыкновенно популярны в 30–40-е годы. На мемориальной доске Михаила Светлова, стихи которого стали популярными песнями советского времени, выбиты выразительный профиль поэта и текст: «С 1931 по 1962 год здесь жил Михаил Аркадьевич Светлов» (скульптор — В. Е. Цигаль, архитектор — Ю. Е. Гальперин).

Михаил Светлов (Шейнкман) родился 17 июня 1903 г. в Екатеринославе, и судьба «еврейской улицы» во многом сказалась в творчестве известного советского комсомольского поэта. Свою причастность к еврейским корням автор популярных стихов и песен («Гренада», «Песня о Каховке», «Итальянец») ощущал всю жизнь.

Не один и не два раза бессонницей

Догонял я будущность свою…

Так еврей за поездом гонится,

Увозящим всю его семью.

Из Камергерского переулка вернемся на Тверскую и подойдем к дому 8. На стене здания установлена гранитная доска: «В этом доме с 1947 по 1967 год жил и работал писатель Илья Григорьевич Эренбург». Автор памятника — архитектор А. Н. Щепетильников.

Лучшие статьи И. Г. Эренбурга были написаны в годы Великой Отечественной войны; они проникнуты уверенностью в победе и ненавистью к фашизму. Константин Симонов вспоминал: «Мне рассказывали люди, что в одном из больших объединений партизанских отрядов существовал следующий пункт рукописного приказа: „Газеты после прочтения употреблять на самокрутки, за исключением статей Ильи Эренбурга“».

В первый год войны Илья Эренбург, уже ощущая национальную трагедию, страстно утверждал свою причастность к еврейскому народу; ему суждено было в освобожденном Киеве стоять на обрыве Бабьего Яра и первым поведать миру о национальной трагедии не только фактами, именами и цифрами, но и болью сердца. Он писал:

Мое дитя! Мои румяна!

Моя несметная родня!

Я слышу, как из каждой ямы

Вы окликаете меня.

Вместе с писателем Василием Гроссманом он собирал документы для скорбной книги памяти жертв Холокоста. Разгул юдофобии в послевоенные годы в СССР не позволил опубликовать при жизни писателей эту траурную книгу. В начале 60-х годов И. Г. Эренбург пытался дать оценку времени, по-иному осмыслить советскую историю, что вызвало резкую критику Н. С. Хрущева и поток клеветы в прессе. Его мемуары «Люди, годы, жизнь» (1961–1966) стали открытием для советских читателей. Многие из них впервые узнали имена, забытые в сталинские годы, — Марина Цветаева, Максимилиан Волошин, Исаак Бабель, Осип Мандельштам и многие другие.

На торцевой стороне того же дома 8, обращенной к Тверской площади, установлена доска из красного гранита с текстом: «В этом доме с 1963 по 1971 год жил кинорежиссер, народный артист СССР Михаил Ромм». Автор — архитектор А. П. Мелихов.

Памятный знак почти не заметен со стороны оживленной улицы, и в этом сказалось противоречивое отношение советских властей к наследию Михаила Ромма. Нельзя было предать забвению имя человека, чьи фильмы о Ленине стали классикой советского кинематографа, и в то же время именно Ромм стоял у истоков диссидентского движения 60-х годов. Его страстные выступления против реабилитации Сталина, официального антисемитизма, подавления свободы творчества вызывали раздражение у советского руководства. Известный режиссер был яркой, противоречивой личностью, частью своего столь же сложного времени. В конце жизни он не мог себе простить, что в годы Большого террора ставил фильмы о Ленине, хотя обращение к этой теме было естественным для человека, юность которого совпала со временем революции и Гражданской войны. Родители Ромма встретили революцию восторженно. У них в гостях часто бывали известные члены РКП(б) — Р. С. Землячка, Г. М. Кржижановский, Е. Д. Стасова. Мироощущение близких людей, детские впечатления и воспитание определили взгляды будущего режиссера.

После смерти Сталина, уходя от партийной тематики, Ромм создал картину о любви и нравственном долге ученого — «Девять дней одного года» (1962). В 1966 г. на экраны страны вышел его документальный фильм «Обыкновенный фашизм», с раздражением воспринятый партийным руководством. Режиссера обвинили в симпатиях к сионизму, что в те времена приравнивалось к выпаду против партийной идеологии. Наследие Михаила Ромма осталось в его лучших фильмах и в творчестве его учеников, среди которых А. Тарковский, Г. Чухрай, Г. Данелия, В. Шукшин.

Продолжим нашу прогулку и от Пушкинской площади повернем на Тверской бульвар, к дому 25, известному как «Дом Герцена». Именно здесь, в усадьбе Яковлевых, в 1812 г. родился известный русский писатель и публицист А. И. Герцен. В советские годы судьба памятного здания несколько раз менялась: в 20–30-е годы XX в. здесь был Дом творчества советских писателей; с 1934 г. — Литературный институт имени А. М. Горького. В довоенные годы в боковых флигелях находился жилой фонд Союза советских писателей. В 1991 г. на стене флигеля была открыта мемориальная доска, приуроченная к 100-летию со дня рождения О. Э. Мандельштама (автор памятника — Д. Шаховской).

Осип Эмильевич Мандельштам родился в Варшаве; жил в Петербурге и познакомился с Москвой после революции. Любить и понимать город его научила Марина Цветаева:

Из рук моих — нерукотворный град

Прими, мой странный, мой прекрасный брат.

Осип Мандельштам оказался достойным подарка. Почти 20 лет он жил в Москве, и адреса его временных пристанищ разбросаны по многим районам города — гостиница «Метрополь», Якиманка, Старосадский переулок, Новое шоссе, Нащокинский переулок. Город, его история, пейзажи и даже запахи наполняют поэзию и прозу Мандельштама. Он один из немногих, кто воспринял и передал в стихах ощущение трагического века:

Век. Известковый слой в крови больного сына

Твердеет. Спит Москва, как деревянный ларь,

И некуда бежать от века-властелина….

В доме на Тверском бульваре поэт жил в счастливые 20-е годы, когда выходили в свет поэтические сборники и он полностью вписался в литературный мир бурлящей Москвы; в этот дом он вновь приедет в 1932 г., когда страх перед давящей силой режима навсегда войдет в его жизнь. Самое страшное произошло. Стихи про «кавказского горца» не были забыты, и поэт, разделяя судьбы миллионов современников, погиб в лагерной больнице под Владивостоком. Его имя было предано забвению на 30 лет. Российский поэт Осип Мандельштам всегда ощущал причастность к своему народу и чувствовал себя «наследником овцеводов и царей». Приверженец духовной свободы, он был далек от национального быта и религиозных обрядов, но еврейская культура оставалась притягательной для поэта. Постоянный зритель и почитатель ГОСЕТа, он писал об «иудейской созерцательности», мелодичности и красоте языка идиш. В нелегкие годы московского бытия поэт представил читателю современника, с которым встречался в коммуналке дома в Старосадском переулке.

Жил Александр Герцевич,

Еврейский музыкант, —

Он Шуберта наверчивал,

Как чистый бриллиант.

Теперь отправимся на Страстной бульвар. 28 июня 1972 г. много людей собралось у дома 11. В особняке, построенном в 1890 г., в 30-е годы XX в. находилась редакция самого популярного в советские годы журнала «Огонек». В солнечный летний день московские журналисты открывали доску, посвященную памяти первого редактора «Огонька», автора «Испанского дневника» (1938) М. Е. Кольцова. На серой гранитной доске — выразительный барельеф Михаила Кольцова и высеченные названия газет и журналов, редактором которых он был, — «Огонек», «Правда», «Крокодил». Авторы памятника — скульптор А. Казачок и архитекторы Г. Миронов и Н. Пелевина.

Михаил Ефимович Кольцов (Фридлянд) родился 11 июня 1898 г. в Киеве в семье ремесленника. Его детские годы прошли в Белостоке; именно этот город стал прифронтовым в начале Первой мировой войны. Семья Фридляндов переезжает в Киев; их старший сын Михаил добирается до Петрограда и поступает на медицинские курсы. Уже в начале учебы он увлекается журналистикой, полностью принимая идеи Октябрьской революции. С 1922 г. начал работать в «Правде», его репортажи и статьи были оценены партийным руководством и приняты читателем. Звездный час Кольцова как журналиста пришелся на 30-е годы. В газете публиковались его острые репортажи с процесса Георгия Димитрова, которые он присылал из Парижа (нацисты не дали визу в Берлин), и из Испании, где он сблизился со многими иностранными журналистами-антифашистами. Михаил Кольцов не мог не заметить расистскую идеологию Третьего рейха и старался донести до советского читателя трагедию немецких евреев. Он писал: «Много бомб взорвалось в дверях еврейских магазинов и контор. Озверелый антисемитизм, кровожадное хулиганство, какого не было в Германии 100 лет». В 1938 г. позиция журналиста стала неугодной сталинскому режиму. Он был арестован в своем кабинете редакции «Правды» 12 декабря 1938 г. и, как предполагают, расстрелян 2 февраля 1940 г. В мемуарах «Люди, годы, жизнь» Илья Эренбург, признавая высокое профессиональное мастерство М. Кольцова, писал: «История советской журналистики не знает более громкого имени, и слава его была заслуженной».

Улица Каретный Ряд, знакомая всей стране благодаря песне Владимира Высоцкого, хорошо известна в артистической среде. Дом 5, возведенный по проекту архитектора Е. С. Смирнова, предназначался для артистов Большого театра и Театра эстрады. На стене дома — мемориальная доска с барельефом известного певца и текстом: «В этом доме с 1970 по 1982 год жил народный артист СССР Л. О. Утесов» (скульптор — Ю. Л. Чернов). Здесь известный советский певец жил в последние годы своей жизни; поблизости находится театр «Эрмитаж», на сцене которого он много выступал в годы творческого расцвета.

Леонид Осипович Утесов (Вайсбейн) родился в Одессе в 1895 г., и уже с 30-х годов XX в. неразрывно связанный с Москвой, он продолжал считать себя только одесситом: «Я родился в Одессе. Вы думаете, я хвастаюсь? Но это действительно так. Многие бы хотели родиться в Одессе, но не всем это удается… Я не знаю, кто виноват. Солнце? Море? Небо? Но под этим солнцем, под этим небом, у этого моря родятся особые люди».

Актер, конферансье, музыкант, страстный поклонник джаза и руководитель первого джаз-оркестра, Утесов изведал и резкую критику, переходившую в глумление, и искреннюю любовь современников; записи его песен до сих пор звучат на радио. В нелегкие годы прошлого столетия они поддерживали людей, и вслед за Утесовым страна пела:

Нам песня строить и жить помогает,

Она, как друг, и зовет, и ведет.

И тот, кто с песней по жизни шагает,

Тот никогда и нигде не пропадет.

От Тверской улицы к Патриаршим прудам спускается Большой Палашевский переулок. В 1987 г. на доме 3 в Большом Палашевском переулке была установлена мемориальная доска (архитектор — Т. Н. Погорелова): «В этом доме с 1973 по 1984 год жила народная артистка СССР, лауреат Государственных премий Фаина Георгиевна Раневская».

Фаина Георгиевна Раневская (Фельдман) родилась 15 августа 1896 г. в Таганроге в богатой семье. Еще гимназисткой она поступила в частную театральную школу, а затем, вопреки воле родителей, отправилась в Москву. Успех не сразу пришел к юной артистке; ее первые выступления прошли на сцене летнего театра в Малаховке. После революции начались годы странствий, бесконечных гастролей по городам страны (Керчь, Ростов-на-Дону, Смоленск и др.). Только в начале 30-х годов Раневская утвердилась на московской сцене, переходя из одного театра в другой; в 1963 г. она окончательно вошла в труппу Театра им. Моссовета. Творческий диапазон актрисы был широк. Она играла трагические роли сильных и в то же время глубоко несчастных женщин; в кино создала яркие, подчас гротескные, комедийные образы — мачеха («Золушка»), Маргарита Львовна («Весна»). В течение 13 лет зрители выстаивали огромные очереди за билетами на спектакль «Дальше — тишина» (пьеса В. Дельмара). В последней театральной работе Ф. Г. Раневская создала образ старой любящей женщины, преданной своими респектабельными детьми и обреченной на страдание, разлуку с мужем и одиночество. Продолжительные аплодисменты после каждого спектакля были ей дороже многих премий и званий. Последний раз актриса вышла на сцену 24 октября 1982 г. — ей было 86 лет.

У дома 5 по Благовещенскому переулку в 1989 г. родные, друзья, почитатели таланта Аркадия Исааковича Райкина открыли мемориальную доску. Скульптор Ю. Л. Чернов передал одухотворенный образ артиста с грустными глазами. Под портретом надпись: «В этом доме с 1966 по 1987 год жил и работал Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии, народный артист СССР Аркадий Исаакович Райкин». Над портретом — античная театральная маска, символ искусства перевоплощения, которым так виртуозно владел артист. В течение одного концерта он представлял зрителям гротескные образы бюрократа, псевдоученого, подхалима, пьяницы, случайно попавшего в «греческий зал»; не только резкая сатира, но и мягкая улыбка сопутствовали его артистическому образу. Его творчество было исполнено любви к благодарному зрителю «в девятом ряду».

Аркадий Исаакович Райкин родился в Риге в 1911 г., и его жизнь во многом повторяла судьбу поколения, чья молодость и зрелость пришлись на послереволюционные годы. С 1922 г. Райкины живут в одном из самых театральных городов России, Петрограде. Страстное увлечение театром определило профессию Аркадия. В 1935 г. он окончил Ленинградский театральный техникум и поступил в Театр рабочей молодежи при Новом театре. Уже в довоенные годы проявляется его стремление к прямому контакту со зрителем: он читает короткие рассказы, фельетоны, выступает с пародиями, снимается в нескольких фильмах.

Расцвет творчества А. И. Райкина приходится на 60–80-е годы. Его зритель жил на огромном пространстве мира — СССР, выступления артиста становились событием культурной жизни многих стран. Райкина любил народ, и властям приходилось считаться с его популярностью. Великий артист XX века был удостоен высоких званий и наград.

Тверская улица завершается у Триумфальной площади. Свернем в Старопименовский переулок к дому 12, отмеченному мемориальной доской со скульптурным портретом диктора Всесоюзного радио народного артиста СССР Юрия Борисовича Левитана. Известный московский скульптор, член-корреспондент Академии художеств Юрий Чернов представил в металле выразительный портрет диктора в радиостудии. 2 октября 1984 г. (день 70-летия Юрия Левитана и открытия памятника) у дома собралось много людей, и в толпе выделялись ветераны Великой Отечественной войны. Коллеги и современники вспоминали о неповторимом голосе Левитана, о восприятии его передач на фронте.

Левитан родился 2 октября 1914 г. во Владимире. Его отец, портной, еще в начале столетия поселился в центре России. На берегу Клязьмы прошли детские и отроческие годы будущего диктора. Мировоззрение юноши полностью совпадало с идеалами времени — пионерский отряд, комсомольская ячейка, любовь к революционной поэзии и страстное увлечение радио и кино и отсюда — стремление в Москву. В 1930 г. был объявлен набор в школу радиодикторов. Выразительный, красивый тембр голоса определил судьбу 16-летнего юноши. Через четыре года он в течение пяти часов будет зачитывать, не допустив ни одной ошибки, на радио отчетный доклад ЦК ВКП(б) XVII съезду партии. Молодой диктор не сомневался в правильности директив, и его голос подтверждал пафос партийных решений. Известный драматический артист Владимир Яхонтов призывал своих студентов учиться у Левитана страстности и убежденности. Эти качества ярко проявились в годы войны; осенью 1941 г., когда Красная Армия отступала, оставляя противнику города, сильный, уверенный голос Юрия Левитана убеждал людей всего мира: «Победа будет за нами!». В 1941 г. Москву постоянно бомбили, и фашисты сбрасывали на город листовки, в которых обещали повесить еврея Левитана на Красной площади. 9 мая 1945 г. Левитан прочитал сообщение о капитуляции фашистской Германии и долгожданной победе.

Ю. Б. Левитан жил и работал в полном согласии с идеалами и требованиями времени и принадлежал к тем людям, которые украсили «жестокий век» профессионализмом, талантом, добротой и отзывчивостью.

На Кремлевской набережной

Между Большим Каменным мостом и Ленивкой на Кремлевской набережной стоит трехэтажный дом № 1/9; на нем установлена мемориальная доска из красного гранита с текстом: «В этом здании с 1934 по 1941 год работал народный архитектор СССР Борис Михайлович Иофан» (архитектор памятника — Ю. Е. Гальперин).

В старинном особняке на берегу реки находилась мастерская ведущего архитектора довоенной Москвы. Здесь он работал над проектом гигантского Дворца Советов. На противоположном берегу возвышается громадный дом, возведенный по его же проекту в 1931 г. для руководства страны. Благодаря роману Юрия Трифонова он приобрел известность как «Дом на набережной».

Гигантское здание во многом олицетворяет эпоху 30-х годов XX в. Дом, ставший своеобразной школой для архитекторов тех лет, был уникальным сооружением со многими техническими новшествами. Темно-серый, лишенный декоративных украшений, он противопоставлял старой Москве, самому Кремлю советскую эстетику сталинских времен.

Биография Б. М. Иофана менее известна, чем его творчество. Уроженец Одессы, выпускник художественного училища, он до революции работал в мастерских петербургских архитекторов. В 1914 г. Борис Иофан уехал продолжать образование в Италию, где окончил Высший институт изящных искусств и Инженерную школу. В годы, когда многие деятели культуры стремились покинуть Советский Союз, молодой архитектор, увлеченный идеями социального равенства, вернулся на родину. Его эстетические вкусы в сочетании с опытом и высокой инженерной подготовкой были приняты руководством страны.

Наследие Б. М. Иофана в Москве велико: жилые дома и учебные корпуса Тимирязевской академии, санаторий «Барвиха»; также по его проекту был построен советский павильон на Всемирной выставке в Париже в 1937 г. Зодчий заложил основу высотного строительства в Москве. Он начинал строить университет на Ленинских горах, но ориентация сталинского режима в конце 40-х годов на русские имена и борьба с «безродными космополитами» сказались на судьбе даже столь прославленного и обласканного властями зодчего. Проект был почти готов, когда его передали группе архитекторов во главе с Л. В. Рудневым. Этот серьезный удар по самолюбию не остановил творческую деятельность Иофана. Он продолжал проектировать жилые дома, новый корпус «Известий», ансамбль Института физической культуры. Б. М. Иофан скончался в 1976 г. в возрасте 85 лет в санатории «Барвиха» за чертежной доской во время работы над проектом реставрации памятника «Рабочий и колхозница».

Кутузовский проспект

От стен Кремля на запад города отходит Воздвиженка, переходящая в Новый Арбат, продолжением которого стал парадный, отстроенный в конце 40-х годов XX в. Кутузовский проспект. 15 ноября 1956 г. на фасаде дома 27 была установлена мемориальная доска с бронзовым барельефом и словами: «В этом доме в 1945–1955 годах жил и работал выдающийся советский композитор Исаак Осипович Дунаевский» (автор памятника — скульптор П. В. Данилов).

И. О. Дунаевский родился в январе 1900 г. в небольшом уездном городке Лохвицы Полтавской губернии. С пяти лет мальчика обучали играть на скрипке, а в 1910 г. отец определил его в музыкальное училище в Харькове. В 1919 г. юноша окончил Харьковскую консерваторию по классу скрипки и композиции, в 1924 г. приехал в Москву и сразу же вошел в артистическую жизнь столицы, став руководителем музыкальной части Театра сатиры. 30-е годы оказались для композитора самыми счастливыми. Советское кино требовало новых мелодий, и музыка из фильмов «Волга-Волга», «Цирк», «Дети капитана Гранта», «Кубанские казаки» стала классикой отечественного киноискусства. Вместе с Яроном и Утесовым Дунаевский создал Московский театр оперетты, на сцене которого были поставлены его музыкальные комедии «Вольный ветер» и «Белая акация».

Исаак Дунаевский был королем популярной советской песни. Его песня о Родине, прозвучавшая в фильме «Цирк», стала позывными Центрального радио. В течение многих лет выпускники школ танцевали под его «Школьный вальс», а праздничные демонстрации сопровождались духовыми оркестрами, исполнявшими «Марш энтузиастов». Его творчество было любимо народом и признано властями, он был удостоен многочисленных наград, званий, избирался депутатом Верховного Совета. Дунаевский не подвергался репрессиям, но в послевоенные годы разгула антисемитизма он замолчал, и, возможно, горькие разочарования последних лет жизни привели к преждевременной кончине композитора в 1955 г. Он остался в истории советской культуры и в памяти города; в его честь названы улица вблизи Кутузовского проспекта, а также музыкальная школа.

Девичье поле

На Большой Пироговской улице, которую в старину называли Девичьем полем, находятся многочисленные памятники русским медикам. У старых корпусов Московской медицинской академии им. И. М. Сеченова стоит памятник Николаю Ивановичу Пирогову. Архитектор и художник В. О. Шервуд передал яркий, неординарный образ известного хирурга. Открытие памятника состоялось в торжественной обстановке 3 августа 1893 г. — взволнованные речи сотрудников и учеников, поток приветственных телеграмм от медицинских обществ, больниц, частных лиц, возложение венков, на ленте одного из которых надпись: «От евреев Москвы. Великому русскому врачу и гуманисту Н. И. Пирогову».

Память великого русского ученого чтила не только интеллигенция. На огромной территории черты оседлости в среде еврейской бедноты популярны были рассказы о «чудесном докторе», о спасении многих обреченных на смерть детей и о его любви к евреям. Подлинные события дополнялись придуманными историями, в которых сказалась признательность народа к подвижнической деятельности человека, гласно утверждавшего, что «благожелательное отношение к еврейскому народу исходит из требований его натуры». После кровопролитной, тяжелой для России Крымской войны (1853–1856), во время которой Н. И. Пирогов умело организовал лечение раненых, он был назначен попечителем Одесского и впоследствии Киевского учебных округов. Занимая столь высокий пост, он активно содействовал образованию еврейской молодежи, лично составлял учебные планы для еврейских начальных школ «Талмуд-Тора» и училищ, был активным сторонником привлечения евреев в гимназии и университеты. В записке, поданной на имя министра народного просвещения в 1856 г., он убеждал правительство: «Пусть самое первое место в курсе учения еврейских школ займет изучение языков (к которым у евреев особая склонность), как древних, так и новых, далее изучение наук реальных, и тогда учебное начальство непременно достигнет желаемой цели правительства — сближения еврейского населения с христианским».

Н. И. Пирогов публиковал статьи в русскоязычной еврейской газете «Рассвет», в которых призывал молодежь учиться. Его деятельность на ниве просвещения принесла обильные и благодатные плоды. Еврейская молодежь, шестидесятники и семидесятники XIX в., стремились получить медицинское образование, почитая Пирогова своим учителем. В старом здании Московской медицинской академии им. И. М. Сеченова находится музей, в котором представлен мемориальный кабинет профессора Л. С. Минора. Старший сын первого московского раввина разделял увлечения своего времени и в 1879 г. поступил на медицинский факультет. В современной медицине наследие Л. С. Минора не забыто: его именем назван ряд методик по лечению нервных заболеваний, он причастен к становлению советской школы невропатологии, еще до революции он возглавил клинику нервных заболеваний. Следуя заветам Н. И. Пирогова, Л. С. Минор всю жизнь преподавал. В мемориальном кабинете находятся рабочий стол профессора, его инструменты, книги; портрет французского терапевта Шарко, несущего человеческий мозг, и портрет Л. Н. Толстого с дарственной надписью Л. О. Пастернака. Вспомним, что отец профессора, московский раввин, был другом писателя и обучал его ивриту. Среди пациентов Лазаря Минора было много известных людей; в фондах Музея медицины хранятся благодарственные письма И. С. Тургенева и певца Л. В. Собинова.


Завершая прогулки по городу, мы отнюдь не исчерпали общения с памятью людей, которые своими корнями, а во многих случаях мироощущением были связаны с национальной средой. Дом 19 на Тверской улице отмечен мемориальной доской с именем Семена Алексеевича (Айзиковича) Лавочкина. Сын смоленского меламеда стал генеральным конструктором отечественных самолетов-истребителей, чьи боевые качества проявились в годы Великой Отечественной войны. Одна из московских улиц названа в его честь. На стене высотного дома на Котельнической набережной открыта мемориальная доска с именем известного кинодокументалиста Романа Лазаревича Кармена, автора киноэпопеи в 20 сериях «Великая Отечественная». На Воробьевском шоссе, 2, стоят корпуса Института физических проблем. В этом всемирно известном научном центре работал выдающийся физик Лев Давыдович Ландау. На стене здания установлена мемориальная доска.

Имена, наследие близких нам людей мы вспоминаем на кладбищах. Самое старое еврейское кладбище не сохранилось до наших дней; оно исчезло вместе со многими некрополями города в 30-е годы XX в. — в эпоху генеральной реконструкции социалистической Москвы.

Некрополь

Могилы еврейские! Есть ли на свете страна,

Где камни бы ваши на страже веков не стояли

И где бы сынам не вещали отцов имена

О радостном творчестве мысли в горчайшей печали.

С. Фруг

Значительная часть Кутузовского проспекта проходит по территории былых московских некрополей; здесь, вблизи православного кладбища начали хоронить евреев еще в конце XVIII в. Мы уже писали, что купцы из Могилева, Орши, Бреста приезжали в город, и если приезжий, к несчастью, умирал, то спутники торопились похоронить его в московской земле. Постепенно еврейское кладбище увеличивалось и к концу XIX в. вышло к Окружной железной дороге. В 1885 г. на его территории было 445 захоронений. В 1887 г. председатель Московской еврейской общины Л. С. Поляков приобретает большой участок земли для расширения кладбища. Там была построена синагога; от нее шла главная аллея, вблизи которой находились могилы наиболее известных людей. В центральной части некрополя был похоронен художник И. И. Левитан; рядом находилась могила видного общественного деятеля, журналиста, члена второй Государственной думы Г. Б. Иоллоса, убитого черносотенцами 14 марта 1907 г. На еврейском кладбище находились семейные усыпальницы богатых московских предпринимателей Высоцких, Поляковых, Слиозбергов. Могилы московской бедноты были на берегу Москвы-реки.

Старые московские некрополи находились вблизи дороги, по которой постоянно проезжал Сталин, следуя из центра города на дачу в Кунцево, и московские власти приняли решение уничтожить могилы и отстроить парадный проспект. Кладбища — православное, еврейское, караимское — были ликвидированы в конце 30-х годов, и родственникам покойных разрешили перезахоронить останки близких на новой территории вблизи поселка Востряково. Останки И. И. Левитана по просьбе общественности перенесли на Новодевичье кладбище. Молитвенный дом и надгробные памятники были снесены. До сих пор вблизи заросшего кустарником берега реки находят остатки старых надгробий. В 1995 г. была обнаружена мраморная плита с именем Авраама Борисовича Казакевича, похороненного в 1922 г. Известный журналист Александр Разгон, занимавшийся поисками старых надгробий, обнаружил камень с выбитыми словами на иврите. Ему удалось прочитать имя покойного: Абрагам бакоген Зеэв, скончавшийся в 1852 г. Возможно, это был солдат царской армии, служивший в Москве.

В конце 30-х годов правлению Московской еврейской общины предоставили для создания кладбища территорию вблизи поселка Востряково; за 60 лет это кладбище вышло за границы отведенного участка и теперь закрыто для новых захоронений. Востряковское кладбище находится на юго-западной окраине Москвы. У входа стоит скромное одноэтажное здание — «Ритуально-похоронный пункт от московской хоральной синагоги». По обе стороны главной аллеи находятся могилы. На правой стороне — те, что были перенесены с Дорогомиловского кладбища, например могилы Я. И. Мазе и Л. С. Полякова. По почину раввина Ш. Шлифера в середине 50-х годов над ними поставили скромные гранитные плиты. В глубине старой территории стоят традиционные надгробия-дома над могилами раввинов Ш. Шлифера, И.-Л. Левина; большинство надгробий современные, в эпитафиях магендовид соседствует с портретом покойного. Еврейское кладбище стало одним из мемориальных памятников города.

В советские годы большинство захоронений не было связано с религиозной традицией, и еврейские имена можно увидеть на памятниках многих городских кладбищ. Известные писатели, артисты, ученые, о которых мы вспоминали, похоронены на Новодевичьем кладбище, получившем в советские годы статус почетного некрополя Москвы. В 1904 г. по проекту архитектора И. П. Машкова за пределами монастыря были возведены краснокирпичные стены кладбища. 16 мая 1927 г. ВЦИК постановил хоронить на Новодевичьем кладбище «лиц с общественным положением», и с этого времени решение о погребении в этом месте принимало партийное руководство.

На четырех территориях кладбища (Монастырское, Старое, Новое, Новейшее) захоронены люди, чьи имена связаны с отечественной историей, наукой и культурой. На старой территории находятся могилы государственных деятелей и их родных (брата В. И. Ленина, жены и внуков И. В. Сталина); у монастырской стены находится семейное захоронение А. И. Микояна, рядом могилы В. М. Молотова и его жены, Л. М. Кагановича, Н. А. Булганина; здесь же похоронены государственные деятели следующего поколения — Е. А. Фурцева, А. А. Громыко.

Во время посещения кладбища почтим память многих людей и в их числе тех, кто боролся с антисемитизмом. На центральной аллее монастырского некрополя похоронен русский философ-богослов, поэт, историк и общественный деятель Владимир Сергеевич Соловьев. На протяжении всей жизни он страстно боролся против юдофобии в России, отмечая в своих статьях нравственные высоты иудаизма. Его страстные выступления против разгула ксенофобии актуальны и в наши дни: «Теперь настала пора возвратить патриотизму его истинный положительный смысл — понять его не как ненависть к инородцам и иноверцам, а как деятельную любовь к своему страдающему народу». С. Н. Трубецкой вспоминал, что, уже будучи тяжело больным, незадолго до кончины B. C. Соловьев обратился к нему и его жене с просьбой: «„Заставляйте меня молиться за еврейский народ, мне надо за него молиться“, — и стал громко читать псалмы по-еврейски. Те, кто знал Владимира Сергеевича Соловьева и его глубокую любовь к еврейскому народу, поймут, что эти слова не были бредом».

У северной стены Смоленского собора покоится герой Отечественной войны 1812 года, организатор партизанского движения Д. В. Давыдов. В своих мемуарах он, один из первых военачальников, отметил преданность еврейского населения западных губерний России в годы войны. Вспоминая об улане своего полка, поразившем неприятеля, он писал: «Весьма странно то, что сей улан, получивший за этот подвиг Георгиевский знак, не мог носить его. Он был бердичевский еврей, завербованный в уланы». И это не единственный случай. Денис Давыдов продолжает: «Евреи были столь преданны нам, что при всей своей алчности к приобретению не хотели служить неприятелю в качестве лазутчиков и весьма часто сообщали нам важнейшие сведения о них».

У южной стены монастыря, на старой территории кладбища, стоит скромный памятник над могилой первой жены А. М. Горького Екатерины Павловны Пешковой. В России немногие люди высказывали симпатии к сионистам, и среди них были сам писатель и его первая жена Е. П. Пешкова, возглавившая в 1922 г. Политический Красный Крест. В 20-е годы, за десять лет до начала Большого террора, власти разрешали оказывать политзаключенным материальную помощь, обращаться с ходатайствами в ОГПУ, устраивать в тюрьмах концерты, принимать от заключенных и передавать им письма. На Кузнецком Мосту (д. 16, кв. 7) Е. П. Пешковой была выделена скромная комната. В ее удостоверении указывалось:

Е. П. Пешковой разрешается:

а) посещение тюрем и других мест заключения,

б) передача политическим заключенным продуктов, одежды, белья от себя и от родственников,

в) прием заявлений от заключенных.

Она помогала заключенным и ссыльным, среди которых было много сионистов. В 20-е годы некоторые просьбы о выезде в Эрец-Исраэль удовлетворялись, и в архиве Е. П. Пешковой представлена обширная переписка. Вот одно из многих писем, напечатанных на машинке:

04.01.1926

Анне Моисеевне Ромм

В ответ на Ваш запрос сообщаю, что, согласно справке, полученной из ОГПУ, сыну вашему Израилю Марковичу Ромму ссылка в Пермский край заменена выездом в Палестину.

Но не всегда удавалось добиться разрешения властей, и тогда приходилось сообщать:


04.05.1926

Ярославль. Коровники

Пинхасу Моисеевичу Шнеерсону

В ответ на Ваше обращение сообщаю, что, согласно справке, полученной из ОГПУ, в замене заключения выездом в Палестину Вам отказано.


С благодарностью вспоминали люди о подвижнической деятельности Е. П. Пешковой. Один из активных членов «Гехалуца» вспоминал: «Наши товарищи не раз обращались лично к Калинину с просьбой разрешить им уехать в Эрец-Исраэль, но все было напрасно. С большим трудом, благодаря помощи Пешковой (жены Максима Горького) многим из них заменили ссылку — высылкой в Палестину. Но многие остались в России».

От монастырской стены направимся к центральной аллее старой территории. Там находится могила Федора Ивановича Шаляпина, во все времена года усыпанная цветами. При активном содействии общественности и близких великого артиста его останки были в 1984 г. перенесены с Батиньольского кладбища в Париже на Новодевичье, и скульптор А. Елецкий сумел запечатлеть в камне одухотворенный образ артиста.

Отдавая дань памяти великому певцу России, вспомним о его щедрости и доброте. В 1916 г. Ф. И. Шаляпин участвовал в благотворительных концертах в помощь беженцам-евреям, а в апреле 1918 г. петроградские сионисты обратились к нему с просьбой выступить в концертной программе «Палестинская неделя», и в переполненном зале петроградского Народного дома певец исполнил «Ха-тикву» на иврите. Известный музыкант, активный деятель сионистского движения Мордехай Голинкин написал в мемуарах о том памятном концерте: «Шаляпин дал в этом концерте право гражданства еврейской песне и обоим еврейским языкам на русской эстраде».

Находясь в Эрец-Исраэль, М. Голинкин участвовал в создании национальной оперы в Тель-Авиве. Он постоянно поддерживал дружеские отношения с Шаляпиным, готовил его гастроли в Эрец-Исраэль, но болезнь певца сорвала планы. В мемуарах М. Голинкина опубликовано последнее письмо Ф. И. Шаляпина к нему: «Спасибо, друг, за чудное письмо. Мне приятно, что Палестина и все тамошние евреи помнят меня и мои порывы, которые я сделал искренне и от всей души. К сожалению, я довольно серьезно захворал — расширение сердца. Болезнь затянулась, и я не могу сейчас даже приблизительно определить, когда я смогу взяться за работу…».

На старой территории стоит скромное надгробие над могилой академика, одного из создателей отечественной микробиологии, основателя института микробиологии и эпидемиологии Николая Федоровича Гамалеи. Он родился в 1859 г., был современником И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, свидетелем революций, трех страшных войн. После арестов членов Еврейского антифашистского комитета, среди которых была его любимая ученица Л. С. Штерн и несколько сотрудников института, 90-летний ученый обратился лично к Сталину не с просьбой, а с решительным протестом: «Мой долг, моя совесть требует от меня, чтобы я во весь голос заявил Вам то, что наболело у меня на душе. Я считаю, что по отношению к евреям творится что-то неладное в данное время в нашей стране. Судя по совершенно бесспорным и очевидным признакам, вновь появившийся антисемитизм идет не снизу, не от народных масс, среди которых нет никакой вражды к еврейскому народу, а он направляется сверху чьей-то невидимой рукой». Этот протест не изменил ситуацию в стране и никого не спас, но мужество и благородство русского ученого достойны нашей благодарной памяти.

На большом участке старой территории похоронены деятели культуры. При активном содействии общественности на старую территорию Новодевичьего кладбища были перенесены останки художника И. И. Левитана; здесь же покоятся поэты Эдуард Багрицкий и Самуил Маршак.

На новой территории, вблизи центральной аллеи похоронен физик, лауреат Нобелевской и Государственных премий Л. Д. Ландау. На рубеже 20–30-х годов XX в. ученый активно общался с Альбертом Эйнштейном и Нильсом Бором; в СССР его научная деятельность была неразрывно связана с Петром Капицей. Репрессии 30-х годов не могли не сказаться на судьбе Л. Д. Ландау; в 1938 г. его арестовали как «немецкого шпиона», и только защита П. Л. Капицы и начавшаяся борьба с «ежовщиной» спасли ученого от гибели. Надгробие над могилой выдающегося физика XX века (автор — скульптор Э. Неизвестный) передает образ мыслящего и страдающего человека.

На соседней аллее похоронен писатель, поэт, публицист И. Г. Эренбург. Авторы надгробия — скульптор И. Слоним (по рисунку Пабло Пикассо), архитектор А. Борецкий, художник Н. Альтман. Вблизи центральной аллеи находится могила ученого-физиолога, активного члена Еврейского антифашистского комитета Л. С. Штерн. Автор надгробного памятника скульптор И. Чайков создал образ немолодой женщины, исполненный красоты и благородства. Лина Штерн родилась в 1878 г. в Либаве (Лиепая), блестяще окончила медицинский факультет Женевского университета и полностью посвятила свою жизнь науке. Идеи социального и национального равенства увлекли ее; в 1925 г. она приезжает в СССР, начинает работать во 2-м Медицинском институте, а в 30-е годы — в Институте физиологии. Научные работы, проводимые под ее руководством, связаны с созданием антибиотиков и противостолбнячной сыворотки, которая во время войны спасла жизнь тысячам людей. Научные достижения Л. С. Штерн были столь высокими, что в 1939 г. она была избрана действительным членом АН СССР и стала первой женщиной-академиком. В годы войны она разрабатывала методики для лечения раненых от столбняка, шока, а также активно участвовала в работе Еврейского антифашистского комитета. В 1948 г. была арестована и проявила незаурядную волю и мужество во время допросов на Лубянке; она избежала смертного приговора и была осуждена к ссылке в Казахстан. После смерти Сталина Л. С. Штерн была возвращена в столицу и возглавила лабораторию физиологии в Институте биофизики АН СССР.

На новой территории стоят памятники над могилами Марка Бернеса, Михаила Светлова, Семена Лавочкина, Романа Кармена; вблизи главного входа — могила «короля» советской оперетты Григория Марковича Ярона; автор памятника скульптор Н. Рудько воссоздал портрет артиста, а также образы, воплощенные им на сцене.

В конце XX в. была открыта новейшая территория Новодевичьего кладбища, где похоронены Аркадий Райкин (скульптор Д. Народицкий, архитектор Ю. Воскресенский), Леонид Утесов (скульптор Ю. Чернов, архитектор Г. Исакович), Юрий Левитан (скульптор И. Фарфель, архитектор В. Емельянов).

Многие известные деятели культуры и науки покоятся на территории Донского некрополя; еврейские имена высечены на многих памятниках как кладбища, так и самого старого в городе колумбария. Вблизи древней монастырской стены похоронен Соломон Михоэлс. На территории кладбища находится братская могила в память жертв сталинских репрессий, тайно захороненных на Донском кладбище. В числе тысяч погибших русские, немцы, украинцы, армяне, евреи.

Еврейские имена высечены и на памятниках Ваганьковского кладбища. Именно там евреи читали поминальную молитву над могилой архитектора Ильи Маратовича Кричевского, погибшего 21 августа 1991 г.; он вместе с Дмитрием Алексеевичем Комарем и Владимиром Александровичем Усовым остановили боевую машину на подступах к Белому дому.

В музейных и библиотечных залах

История еврейской культуры представлена и в музеях столицы. В Третьяковской галерее хранятся картины российских еврейских художников — Леонида Пастернака, Марка Шагала, Гирша Ингера, Натана Альтмана, Роберта Фалька, творчество которых исполнено национальных мотивов.

История Музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина была изначально связана с человеческой щедростью. В 1985 г. музей открыл новый отдел — Музей личных коллекций, и среди дарителей было много евреев. Основу экспозиции нового отдела составила богатейшая коллекция произведений русских художников XIX–XX вв., собранная и описанная известным литературоведом и искусствоведом И. С. Зильберштейном; целый зал занимает коллекция картин, подаренная профессором Политехнического института (Санкт-Петербург) А. Н. Раммом, в ней представлены картины еврейских художников XX в.

История еврейских театров отражена в экспозиции Государственного центрального театрального музея им. А. А. Бахрушина, которая представляет декорации и эскизы костюмов Государственного еврейского театра и «Габимы», созданные М. Шагалом, Н. Альтманом, Р. Фальком, М. Добужинским, А. Бенуа (дочерью знаменитого художника Александра Бенуа).

В фондах Государственного литературного музея находятся документы, издания, автографы еврейских писателей и поэтов, писавших на идише.

В Музее книги (в здании Российской государственной библиотеки) собраны уникальные издания Торы и Талмуда XV–XVII вв. В фондах ведущей библиотеки страны представлена еврейская литература на иврите, идише, русском, английском языках; многие книги отмечены автографами их бывших владельцев. Доброй традицией в культурной жизни города стал Общинный фестиваль еврейской книги, проходящий ежегодно в Российской государственной библиотеке и других культурных центрах Москвы.

Многочисленные документы по истории Московской еврейской общины, правовому положению евреев в России, СССР, Российской Федерации хранятся в ведущих архивах Москвы.

Мы вспомнили историю еврейской общины, начиная с ее возникновения до конца XX столетия. Эпоха перестройки, восстановление дипломатических отношений с Израилем, распад многонационального советского государства отразились на судьбе еврейской общины в Москве: появились различные еврейские организации, одна за другой открывались еврейские школы, курс иудаики вошел в программы как общих, так и еврейских вузов, значительным событием в культурной жизни страны стало издание на русском языке Краткой еврейской энциклопедии, Российской еврейской энциклопедии, перевода трактатов Талмуда с научным аппаратом и многотомной «Книги памяти воинов-евреев, павших в боях с нацизмом». Театр «Шалом» нашел своего зрителя; в Большом зале Консерватории вновь стал выступать синагогальный хор. С 1989 г. на русском языке выходит «Международная еврейская газета», Московский еврейский общинный дом издает журнал «Домашние новости»; Еврейское агентство в России (Сохнут) проводит консультации по алие и открывает курсы по изучению иврита, а также воскресные школы.

Но более всего об истории еврейской общины, о радостях и печалях евреев многих поколений повествует сам город; Москва, на протяжении XX столетия пережившая многочисленные реконструкции, сохраняет историческую канву, приметы прошлых времен. Памятные места еврейской жизни и культуры помогают еще полнее почувствовать значимость Москвы в судьбе российских евреев и историческую связь народа с общероссийской жизнью и культурой.

Автор благодарит сотрудников Центрального исторического архива г. Москвы за содействие и помощь в работе с документами.

Самуил Вермель ЕВРЕИ В МОСКВЕ[4]

Предисловие

Жизнь евреев в Москве в царское время была много хуже, чем в каком-либо ином пункте Российской Империи. И это отчасти вполне понятно. Москва, с одной стороны, была центром православия, сердцем православной церкви и претендовала на звание Третьего Рима. Само собой разумеется, что религиозный фанатизм и религиозная ненависть к евреям были здесь выражены сильнее, чем где бы то ни было. С другой стороны, Москва была центром и родоначальницей славянофильства, так называемого «самобытного русского духа», центром русского национального шовинизма и, как его называли западники, квасного патриотизма. Понятно поэтому, что все круги московского общества, которые были настроены в этом духе, смотрели сверху вниз на «презренного еврея», по выражению А. С. Пушкина. С третьей стороны, Москва была центром всероссийской торговли и промышленности, цитаделью всероссийского купечества, которое было очень патриотично в том смысле, что тщательно охраняло свои карманы (это называлось «охраной отечественной промышленности») от всякой конкуренции, и еврейской особенно. По этим трем мотивам: религиозному, идеологически славянофильскому и особенно экономическому — евреи в Москве должны были подвергаться исключительным испытаниям, особенно в такие моменты, когда лжепатриотизм, шовинизм и политическая реакция высоко поднимали голову. И действительно, немало пришлось пережить евреям в Москве. Представить в кратких чертах историю этих переживаний, характеризующую царский режим, его тактику, приемы и методы, имеет целью предлагаемая книга. Мы думаем, что эта пышная и яркая история представляет не только специально еврейский, но и большой общерусский интерес. Прибавим только, что наша работа не представляет научного исторического исследования, на которое автор не претендует, как не специалист-историк. Автор лишь собрал в этой книге все, что смог найти в доступной ему литературе, все разбросанное в разных книгах, журналах и газетах. Кроме того, он постарался изложить историю московского еврейства за последние 50 лет, историю, в которой он сам принимал активное участие. Таким образом, книга эта носит литературно-мемуарный характер и сможет служить указателем для будущих исследователей-историков.

Москва, февраль 1936 г.

ГЛАВА I XVI, XVII, XVIII вв

История евреев в Москве хронологически совпадает с историей евреев в России вообще, т. е. она начинается с конца XVIII века, когда после разделов Польши большое количество евреев, живших на территории Польского королевства, сразу вступило в русское подданство. До этого момента Россия своих евреев не имела, а чужих, польских и литовских, к себе не пускала. Темная и отсталая древняя Русь, относившаяся скептически к иностранцам (басурманам) вообще, особенно враждебно и недоверчиво относилась к евреям, и все попытки, как со стороны евреев, так и со стороны соседних правительств, добиться разрешения на въезд в Россию евреев терпели фиаско. Понятно, таким образом, что в это время в Москве евреев не было и быть не могло.

В то время как в Киевской Руси, в Приднепровье, в самом Киеве [евреи] жили, по-видимому, в заметном числе еще в X–XI веках, так что в 1113 г. уже произошел там еврейский погром («Кияне… идоша на жиды и разграбиша…», — рассказывает летопись), в центральной России, в Московской Руси, не было евреев вплоть до конца XVIII века. Евреи и разные правительства Запада делали многократные попытки добиться разрешения евреям въезда в Россию для торговых целей, но все эти попытки успеха не имели. Так, например, польский король Сигизмунд-Август через своего посла велел сказать Иоанну III: «Докучают нам подданные наши, жиды, купцы государства нашего, что прежде означало при предках твоих, вольно было всем купцам нашим, христианам и жидам, в Москву и по всей земле твоей с товарами ходить и торговать; а теперь ты жидам не позволяешь с товарами в государство твое выезжать». На это Иоанн отвечал: «Мы к тебе не раз писали о лихих делах от жидов, как они наших людей от христианства отводили, отравные зелья нам привозили и пакости многие нашим людям делали, — так тебе бы, брату нашему, не годилось и писать о них много, слыша их такие злые дела». Несмотря на такой резкий и категорический отказ, отдельным евреям удавалось и тогда проникнуть в Москву. Дело в том, что в Москву попадали пленные евреи во время войн с Литвой и Польшей, проникали и отдельные лица, как, например, мастера, врачи, фармацевты. Правда, судьба этих смельчаков была очень трагична. Так, например, известно, что при Иоанне III, мнение коего о евреях приведено выше, находился врач-еврей доктор Леон, «лекарь жидовой мистер Леон». Это был первый врач-еврей в России. Приехавшие в 1490 г. из Рима братья царицы Палеолы, Дмитрий и Мануил, и привезли с собою из Венеции доктора Леона в качестве лейб-медика. Вскоре после его приезда заболел сын великого князя, Иоанн Молодой. Леон взялся его вылечить, ручаясь головой за успех. <…> Леон начал его лечить («зелие пити даде ему, нача жещи сткляницыми по телу, вливая воду горячую»). Больной скончался 7-го марта 1490 г. Леон был заключен в тюрьму и 23-го апреля того же года публично казнен («ссекоша ему голову на Болвановой»). При Иоанне Г розном в Москве непонятно как очутились брестские евреи, привезшие с собою товары для продажи. Эти товары были сожжены. Так обстояло дело до воцарения Романовых. Исключение из общего правила о закрытии Москвы для евреев представляет царствование второго Романова, «тишайшего царя» Алексея Михайловича. <…> Колине[5], врач при Алексее Михайловиче, подтверждает, что «евреи с недавнего времени очень размножились в Москве и при дворе». Патриарх Никон в период его опалы и борьбы с царем жаловался, что «в России никому не запрещено входить на царский двор, ни еретикам, ни жидам, ни магометанам, а запрещено только православным, епископам, архимандритам, игуменам и монахам». Все это доказывает, что действительно в это время в Москве было некоторое количество евреев. <…> Дело в том, что наличие известного числа евреев в Москве в то время было не следствием перемены курса правительственной политики или прежних настроений по отношению к евреям, а явилось чистой случайностью. В 1657 г. приехал в Москву врач-еврей Стефан фон Гаден, он же Данила Евлевич, Данило Ильин или Данило Жидовиков. Он поступил на службу сначала цирюльником-фельдшером, затем лекарем и, наконец, в 1672 г. получил от царя докторский диплом. Это был один из самых популярных врачей в Москве и, по-видимому, был очень любим при дворе. Кроме того, он был очень дружен с известным в то время единственным образованным [человеком] Артамоном Сергеевичем Матвеевым[6]. Благодаря покровительству такого влиятельного и обладавшего такими связями в высших сферах [лица] евреи получили возможность жить в Москве. Сначала перебрался в Москву зять Гадена, Юда (Егор Исаев), потом его мать. А эти родственники знаменитого доктора, вероятно, увлекли за собою своих близких и знакомых. Так и составилась тогдашняя еврейская колония в Москве. О ее численности, жизни, занятиях и проч. нам ничего, кроме этих отрывочных сведений, не известно. Зато нам известна судьба этого популярного врача и еврейского покровителя. В 1682 г., во время стрелецкого бунта доктор фон Гаден был зверски убит. В своей записке о событиях 15, 16 и 17 мая 1682 г. датский резидент сообщал следующее об убийстве его. «В особенности стрельцы искали доктора Даниила фон Гадена, родом жиди, который будто бы извел царя Федора. Досталось много его соседям, однако ж нигде не могли они найти его. Сосед Данилов, доктор Иван Гутменш, был строго обыскан, но при этом случае не потерпел никакого вреда; когда же стрельцы около полуночи пришли к нему опять, добрый человек очень испугался, подумал, что стрельцы пришли за ним, и спрятался на чердаке. Стрельцы нашли его там и взяли с собою, говоря, что он был большой друг Данилова и, верно, спрятал или куда-нибудь спроводил его. „Мы-де будем держать его, пока найдется“. Жену Данилову они также взяли с собою… В два часа следующего дня пришло известие, что сын Данилов Михайло, молодой человек 22 лет, найден, переодетый, на улице. Стрельцы спросили его, где отец. Тот отвечал, что не знает. Они убили его и бросили вниз. После приступили они к Гутменшу, говоря, что если Данило не найден, то он должен быть казнен за то, что помогал изготовлять лекарства, и, не слушая никаких объяснений, убили его также. Хотели убить жену Данилову, но младшая царица, которой стрельцы еще несколько совестились, стала просить… Ночью стрельцы продолжали искать Ивана Нарышкина и доктора Данилу…

17-го мая, рано поутру, пришло известие из немецкой слободы, где живут немецкие офицеры, что доктор Данило, который два дня и две ночи скрывался в Марьиной Роще и окрестных местах в нищенском платье, пришел к знакомому, чтобы утолить свой голод, но был узнан на улице и задержан. Стрельцы обрадовались и послали за ним отряд. Его привезли с котомкою за плечами, в лаптях, в царские покои. Царевны и молодая царица-вдова уверяли в его невиновности, свидетельствуя, что он сам отведывал, равно как и оне, все изготовленные им лекарства, просили за него, но напрасно. „Это колдун, у него нашли мы сушеных змей“… Всё обещано стрельцам, лишь бы они простили Ивана Нарышкина и доктора Данилу. Они не хотели ничего слушать… Патриарх вышел к ним с образом Божьей матери, и, наконец, царица вывела брата. Все они пали на колени перед стрельцами, один стрелец бросился к ним, выхватил из средины их Ивана Нарышкина за длинные его волосы, подхватили и столкнули его с доктором Данилом вниз, потащили в застенок… Доктор Данило в пытке бормотал разные вещи… Потащили на площадь и убили с большим ожесточением, чем других, и внутренность его разметали по улицам. Доктором заключилась на этот раз трагедия». Так кончилась карьера двух врачей-евреев, рискнувших сделать карьеру в Москве в те тяжелые времена.

После Алексея Михайловича на протяжении всего XVIII в. до воцарения Екатерины II ничего нового в отношении евреев не произошло, сохранена была старая политика, плотно закрывавшая двери перед евреями. Уже в 1676 г. издан был приказ великого государя Феодора Алексеевича, по которому «Еврея и с товары и без товаров пропускать в Москве не велено», а «которые Евреяны впредь приедут утайкою в Москве и учнут являться и товары свои записывать в Московской большой таможне — и тех присылать в посольский приказ и товаров их в таможне не записывать». В договорах с Польшей (1676 и 1686 гг.) внесен был пункт, что в «великий град Москву» могут приезжать из Польши и Литвы все люди, «кроме жидов».

Даже «великий преобразователь» и «западник» Петр Великий не решался коснуться старой традиции и внести в нее какие-нибудь изменения. Все попытки добиться разрешения для евреев въезда в Россию терпели фиаско. Так, во время пребывания Петра в Голландии амстердамские евреи через бургомистра Витсена попытались ходатайствовать у Петра о разрешении въезда евреев в Московское государство. Петр на просьбу Витсена ответил: «Милый мой Витсен, вы знаете евреев, их характер и нравы; вы знаете также русских. Я знаю тех и других, и, верьте мне, не настало еще время соединить обе народности. Передайте евреям, что я признателен за их предложение и понимаю, как выгодно было бы им воспользоваться, но что мне пришлось бы чувствовать к ним сострадание, если бы они были посреди русских». Этот ответ достаточно характеризует настроение русских людей того времени по отношению к евреям. Царь как будто хотел охранить евреев от возможных эксцессов со стороны русского народа.

Другую попытку в этом направлении сделал Веселовский Абрам Павлович[7], сын того Веселовского — еврея по происхождению, — который был женат на тетке известного приближенного Петра, барона Петра Павловича Шафирова[8], тоже еврейского происхождения. Веселовский хлопотал особенно о еврейских врачах. В письме к царю он писал: «Евреи всегда отличались своими познаниями в медицинской науке, и только благодаря еврейским врачам возможно было успешно бороться со многими лютыми болезнями, между прочим и с лепрой». Петр на это ответил: «Для меня совершенно безразлично, крещен ли человек или обрезан, чтобы он только знал свое дело и отличался порядочностью». Несмотря на такой, казалось бы, прогрессивный взгляд царя, он на практике оказался фанатичнее даже своих предшественников.

Призывая отовсюду искусных иностранцев, Петр делал постоянное исключение только для одного народа, именно для евреев: «Я хочу, — говорил он, — видеть у себя лучше народов магометанской и языческой веры, нежели жидов. Они плуты и обманщики. Я искореняю зло, а не распложаю; не будет для них в России ни жилища, ни торговли, сколько о том ни стараются и как ближних ко мне ни подкупают». Из этого заявления видно, насколько искренен был его вышеприведенный ответ Веселовскому и насколько ему было «безразлично» то или другое вероисповедание человека. Историк Соловьев[9] комментирует это отношение Петра к евреям так: «Вести из Малороссии не могли внушить Великороссиянам расположения к принятию жидов. В 1702 году 10 марта к черниговскому коменданту прислал полковник Лизогуб письмо, в котором говорилось, что в Черниговском уезде, в местечке Городне, жиды замучили христианина и кровь рассылали по разным жидам, живущим в малороссийских городах. Перед судом в Чернигове жид Давид без пытки… признался, что он со свояком своим Яковом замучил христианина; объявил, что многие жиды собирались в селе Жуковце в корчме о своем жидовском празднике, именно на Трупки, было их человек сорок с лишком, и просили его, Давида, чтобы он добыл на праздник Пейсах крови христианской, что он и исполнил. Яков также признался без пытки…». Для ученого-историка Соловьева, очевидно, это служило полным оправданием и мнения Петра, и его изуверской политики.

Как бы то ни было, но при таких настроениях великого царя в это время Москва была совершенно недоступна для евреев. С 1703 г., когда [было] «прорублено окно в Европу», [с] основания Петербурга, Москва перестает быть столицей и местожительством царей. Но это обстоятельство нисколько не изменило положения по отношению к евреям. Следующие три царствования — Екатерины I, Петра II и Анны Иоанновны — в отношении евреев больше занимались еврейским населением Малороссии, которое «то выселяли» «за рубеж», то оставляли. В Москве же, как вообще в северных краях, евреев не было. Известна только осталась история еврея Вороха Лейбова, откупщика питейных и таможенных сборов, жившего в Смоленске. В Смоленском уезде проживало еще немного евреев, кормившихся около откупного промысла. Борох построил в селе Зверо[вичи] молельню. Об этом донесено было в Петербург, и в 1727 г. императрица Екатерина I повелела Бороха и его товарищей отрешить от откупа питейных и таможенных сборов и «выселить из России немедленно за рубеж». Но высланный из России Борох каким-то образом попал в Москву, познакомился здесь с капитан-лейтенантом флота Александром Возницыным и «совратил его в еврейскую религию». Возницын под влиянием Бороха настолько увлекся иудаизмом, что поехал к сыну Бороха, жившему в местечке Дубровне Могилевской губернии, подвергся операции обрезания и стал исповедывать еврейство. Преступление это вскоре было открыто, и Возницын и Борох были преданы суду. Под пыткой они оба сознались и были присуждены к смертной казни. Императрица Анна Иоанновна на докладе Сената сделала резолюцию: «Обоих казнить смертью, изжечь, чтобы другие, смотря на то, невежды и богопротивники, от христианского закона отступить не могли, и таковые прелестники, как оный жид Борох, из христианского закона прельщать и в свои законы превращать не дерзали». Борох и Возницын были сожжены. Это было в 1738 г.

Но исключительную религиозную нетерпимость проявила к евреям воспетая Державиным дочь Петра Елизавета Петровна (1741–1761). Если прежние правители в своей политике по отношению к евреям ссылались на мотивы экономического или морального порядка, если Иоанн III говорил о «лихих делах от жидов», если Петр Великий обосновывал свою тактику тем, что «они плуты и обманщики» (а историк Соловьев оправдывал это поведение употреблением евреями христианской крови), то Елизавета Петровна знала только мотив: «От врагов Христовых не желаю интересной прибыли». Эта знаменитая резолюция служила главным руководящим принципом этой развратнейшей из цариц и красной нитью проходит по всей истории ее двадцатилетнего царствования. Двери России, и, конечно, Москвы, не только оставались при [ней] наглухо закрытыми для евреев, но и все евреи, которые жили даже в Малороссии, были изгнаны из пределов России. В 1744 г. был разослан приказ Сената о немедленном выселении за границу всех евреев, кроме тех, которые пожелают креститься, причем в приказе говорилось: «…и впредь онов жидов ни под каким видом, ни для чего, также и на ярмарки, ни на малое время в Россию отнюдь не впускать, да и о впуске их никаких ниоткуда представлений в правительствующий Сенат не присылать; а все ль оные поныне высланы — о том в Сенат рапортовать». Так очистила христолюбивая императрица Елизавета Пресвятую Русь от нечистых «врагов Христовых».

Чрезвычайно любопытна судьба третьего врача-еврея (маррани)[10], из далекой южной Португалии попавшего на берега Невы. Мы имеем в виду врача Антонио Санхец (Санхес, Санжес, Санше)[11]. Ученик знаменитого Боэргава, он был рекомендован последним русскому правительству. В 1731 г., при Анне Иоанновне, он был назначен «физику-сом» при медицинской канцелярии в Москве. Затем был переведен на разные должности в Петербург, где был лейб-медиком при Елизавете Петровне. Он был одним из самых популярных врачей в столице и был очень принят при дворе, особенно после того, как вылечил невесту принца Петра Федоровича, будущую императрицу Екатерину II. В 1744 г.[12] он подал в отставку по болезни и уехал за границу. Он был избран в почетные члены Академии Наук. Через несколько лет Елизавета Петровна приказала президенту Академии Разумовскому[13] исключить Санхеца из числа членов Академии. Санхец написал Разумовскому письмо, в котором выражал свое недоумение по поводу постигшей его немилости и с просьбой сообщить ему сущность его вины. Разумовский это письмо передал канцлеру Бестужеву[14], который ему сообщил, что государыня желает, чтобы члены ее Академии были добрыми христианами, а она узнала, что доктор Санхец не принадлежит к числу таковых. Итак, сколько мне известно, причиной, по которой он лишился места своего, было его иудейство, а вовсе не какие-либо политические обстоятельства. Разумовский уведомил об этом Санхеца следующим письмо: «Государыня полагает, что было бы против ее совести иметь в своей Академии такого человека, который покинул знамя Иисуса Христа и решился действовать под знаменем Моисея и ветхозаветных пророков». Санхец на это ответил: «…такое обвинение ложно и есть тем более клевета, что я католической религии, но что я не забочусь опровергнуть это, потому что мне от рождения суждено, чтобы христиане признавали меня за еврея, а евреи — за христианина[15], и что, сверх того, провидением это предназначено крови, текущей в моих жилах, той самой, которая была и первых святых церкви, и святых апостолов, униженных, преследованных и мученных при жизни, чтимых и поклоняемых после их смерти». Так распорядилась благочестивая императрица с ученым Санхецом, врачом и академиком, который вызвал у нее сомнение в «добром христианстве»… Санхец умер в Париже в 1783 г.

ГЛАВА II. Царствование Екатерины II, Павла и Александра I (1772–1825)

Как ни старались правители России — князья, цари, император и императрицы — охранить русскую землю от евреев, но история решила иначе. В последней четверти XVIII в., после трех разделов Польши, Россия вместе с Белоруссией и царством Польским получила сразу такое большое количество евреев, какого не имело ни одно государство в Европе. Северо-запад России и царство Польское сделались центром еврейства, и русское правительство вынуждено было решать свой «еврейский вопрос»…

Белоруссия была присоединена в 1772 г. В манифесте об этом Екатерина II объявляла, что «каждое состояние из жителей присоединенных земель вступает с самого сего дня во все оному свойственные выгоды по всему пространству Империи Российской». Но тут же было сделано исключение по отношению к евреям. «Чрез торжественное выше сего обнадежение всем и каждому свободного отправления веры и неприкосновенной в имуществах целости собою разумеется, что и еврейские общества… будут оставлены и сохранены при всех тех свободах, коими они ныне в рассуждении закона и имуществ своих пользуются». Как бы то ни было, с присоединением Белоруссии евреи двинулись в центральную Россию и в Москву, и вскоре в Москве образовалось довольно заметное еврейское население. Главным образом переселились в Москву евреи из ближайшей Могилевской губ., преимущественно жители м[естечка] Шклов, который в то время был большим и оживленным торговым пунктом, пунктом, производившим обширную торговлю с заграницей.

В 1785 г. было издано Городовое положение («Грамота на права и выгоды городам Российской Империи»), по которому евреи-купцы стали равноправными христианами. Евреи, поселившиеся в Москве, вели крупную торговлю. Так, например, известный общественный деятель и подрядчик Нота Ноткин[16] вел в то время большие торговые дела в Москве. Другие торговали заграничными товарами, и обороты делали, по-видимому, немалые. «В 1788 г. по просьбе находившихся тогда в Москве белорусских евреев с разрешения полиции было похоронено двое умерших евреев за Дорогомиловским мостом в двенадцатой части. Вдали от правоверного кладбища просили они отвести 1600 кв. саж. земли. Генерал-губернатор Еропкин разрешил отвести 800 кв. саж.». Таким образом, в 1788 г. уже было основано еврейское кладбище, что доказывает, что количество евреев в Москве было уже порядочное.

Но недолго длились золотые дни тогдашней еврейской колонии Москвы. В своей деятельности им пришлось столкнуться с коренным московским купечеством — и эта первая встреча с московским коммерческим миром окончилась чрезвычайно печально не только для московских евреев, но и для всего русского еврейства. Московские купцы, почуяв в лице евреев конкурентов, в 1790 г. подали ходатайство о запрещении евреям не только торговать, но и проживать в Москве, так как они наносят местной торговле «весьма чувствительный вред и помешательство». Надо еще прибавить, что, выступая с таким ходатайством, они это делают не из религиозных мотивов, а из чисто торговых интересов, как они выразились, «отнюдь не из какого-либо к ним в рассуждении религии отвращения или ненависти». Нота Ноткин в своем письме, вероятно к Державину, рассказывает об этом так: «В продолжение времени под (над? — Ред.) Российской державою будучи главнокомандующим, генерал-фельдмаршал граф Чернышев (3. Григ.)[17] в 1780 г. исходатайствовал всемилостивейшее позволение записываться евреям в купечество, им открыт способ к коммерции и промыслам; достаточные из них в Москве и Смоленске, записавшись в купцы, зачали разводить знатную торговлю; но по кончине оного графа купечество российское просило о запрещении евреям записываться в купцы великороссийских городов и торговать в России». Так было в 1780 г., после Городового положения евреи получили право «записываться в купцы и торговать в России» не только на основании «всемилостивейшего позволения», но и на основании законодательного акта, уравнивавшего их в этих правах с христианами. Да и сама государыня Екатерина «приметить указала, что когда означенные еврейского закона люди вошли уже на основании указов Ее Величества в состояние, равное с другими, то и надлежит при всяком случае наблюдать правило, Ее Величеством установленное, что всяк по званию и состоянию своему долженствует пользоваться выгодами и правами без различия закона и народа». Несмотря на закон и такую принципиальную декларацию Ее Величества, Совет Государыни на вышеуказанное ходатайство московских купцов ответил, что «не усматривается никакой пользы» от допущения евреев в Москву, и, вопреки «правилу, Ее Величеством установленному», 23 декабря 1791 г. издан был следующий указ Екатерины II Сенату: «Рассматривая, с одной стороны, поданные нам прошения от евреев касательно незаписки их в Смоленское и Московское купечество, а с другой — предоставленные нам от генерала, главнокомандующего в Москве и тамошней губернии, князя Прозоровского обстоятельства, до сего же случая относящиеся, и, соображая все это с законами, находим, что евреи не имеют никакого права записываться в купечество во внутренние Российские города и порта». Таким образом, в нарушение ею же изданного закона Екатерина лишила евреев права жительства и торговли и положила начало пресловутой черте оседлости[18], от которой русское еврейство так жестоко страдало 116 лет вплоть до революции 1917 г. Этот факт вплетает еще один пышный цветок в историю царствования ученицы Вольтера и Дидро, равно как в историю всероссийского купечества, с кознями которого против евреев мы еще встретимся в нашей истории не один раз.

Само собою понятно, что после этого указа доступ евреям в Москву был опять закрыт и оседлое еврейское население Москвы не могло более увеличиться. В Москве проживали только временно приезжавшие для торговых дел евреи, но число их было очень невелико. И так это продолжалось еще очень долго. Мы не имеем сведений о евреях в Москве в царствование Павла и Александра I, так как в это время никаких возможностей для переселения в Москву не представлялось. Известное «Положение о евреях» 1804 г., имевшее в виду урегулировать жизнь евреев в правовом, экономическом и бытовом отношении, разрешало купцам, фабрикантам и ремесленникам только временно приезжать в центральные губернии и в Москву для торговых дел. Разрешение это дано было… потом и винокурам. Имели право приезда евреи и для получения образования в высших учебных заведениях. Но мы знаем, как мало в то время было евреев, учившихся в университетах и других высших учебных заведениях. В Московском университете ни одного студента-еврея еще не было в то время. Таким образом, еврейское население тогдашней Москвы состояло из приезжавших на время для купли и продажи товаров евреев ближайших губерний, главным образом Могилевской, и торгового Шклова, равно как из немногочисленных заграничных евреев. Отечественная война, понятно, не особенно благоприятствовала поселению евреев в Москве, хотя за отступавшей русской армией потянулись на восток и евреи черты оседлости. Сам р. Залман Лядский[19] двинулся на Москву в 1812 г., где через несколько лет умер в одной из московских больниц его любимый сын, принявший, как известно, христианство. Но численность всех случайных этих жителей Москвы была ничтожна. Так, мы знаем, например, что во время Отечественной войны, когда евреи оказались под бдительным надзором, среди подозрительных лиц, высланных по распоряжению Бестужева из Москвы, было несколько евреев из разных уездов Московской губернии. Высылкой отдельных евреев из Москвы занимался небезызвестный московский генерал-губернатор Ростопчин[20]. 23-го августа 1812 г. московский обер-полицмейстер Ивашкин[21] донес гражданскому губернатору Обрезкову[22], что в Москве задержаны два еврея — Лейба Кенигсберг и Мовша Нарвер с «подозрительными бумагами на еврейском языке»; по рассмотрении этих бумаг, «оказавшихся в щетах и записках по винокуренному заведению и по выдаче пашпортов», лица эти были высланы за заставу. Через три дня, 26-го августа, Ивашкин опять доносит Обрезкову: «При отношении Вашего Превосходительства от 31 июля присланы ко мне взятых в Рузском уезде евреев жены и дети, с тем, чтобы они имели жительство, где похотят, впредь до востребования, за надлежащим присмотром, которые, согласно сему требованию, и находятся в Новинской части; ныне частный пристав донес мне, что еврейские жены, не имея пропитания, просят о сем начальнического рассмотрения посадить и их вместе с мужьями, единственно для того, чтобы иметь хотя нужное пропитание, во временную тюрьму. О чем относясь, покорнейше прошу Ваше Превосходительство снабдить меня на сей случай разрешением». По-видимому, эта просьба несчастных женщин была исполнена и оне были посажены в тюрьму, так как в «деле об отправлении в Рязань колодников и арестантов из московского тюремного замка» первого сентября 1812 г. в списке показаны: «…евреи — 22 мужчины, 6 женщин и 10 детей»[23].

Как ничтожно было количество евреев в первой четверти XIX в., видно из следующего. В старом путеводителе «Москва, или Исторический путеводитель по знаменитой столице государства Российского», часть 4, Москва, 1831 г., мы читаем: «За Дорогомиловской заставой находится кладбище с церковью во имя преподобия Елизаветы, построенное от казны 1772 г.». О еврейском кладбище, которое, как указано выше, было открыто еще в 1788 г., даже не упоминается. Очевидно, евреев было так мало, что и. кладбище не функционировало…

В Москве в это время проживали лишь временно приезжавшие для закупки товаров, и их, по всей вероятности, было очень немного. Приезжие евреи облюбовали для своего жительства Зарядье, на подворьях которого, Глебовском и Мурашевском, они останавливались. Это место, очевидно, выбрано было по следующим причинам. Евреи в то время были редкостью, и на них смотрели как в Кунсткамере на редких зверей, смотрели не без насмешливости, презрительности, а порой и оскорблений. Известно, что в течение почти всего XIX в., вплоть до 80-х годов, еврея московские обыватели встречали с приветствием: «С хреном». Как, например, татарина встречали, показывая ему «свиное ухо». Какой смысл скрывался под этим таинственным «с хреном», неизвестно. Очевидно, здесь имелось нечто оскорбительное. Понятно, что при таком настроении «окружения» евреям не особенно приятно было проживать на центральных и многолюдных улицах. Зарядье лежало в стороне от столичного шума и в этом отношении было чрезвычайно удобно. С другой стороны, Зарядье было очень близко от Гостиного двора и Ильинки, этого московского сити, с которым только евреи имели дело. Вот почему оно и сделалось любимым местожительством евреев. Тут же была открыта и первая еврейская молельня, так называемая «Аракчеевская» молельня на Глебовском подворье, и Зарядье, понятно, стало еврейским кварталом Москвы. Центр Зарядья, Глебовское подворье, потом стало московским гетто, о котором подробно расскажем в следующей главе.

ГЛАВА III. Царствование Николая I (1825–1856)

В 1825 г. кончилось царствование Александра «благословенного» и началось царствование Николая I, прозванного справедливо Некрасовым и Толстым Николаем Палкиным. Это царствование, необыкновенно мучительное для всей России, было особенно ужасным для русского еврейства. Ужасным оно было по той, употребляя выражение Достоевского, артистической жестокости, которую оно проявило по отношению к русскому еврейству. Со времени Иродова избиения детей история не знает такого правительственного истребления детского населения, какое совершил этот проклятый царь. Но это массовое истребление было куда хуже Иродова. Последний избил в один момент детей и сразу положил конец мучениям. Николай в течение десятков лет подвергал истязаниям тысячи еврейских детей, подвергая их неслыханным физическим и моральным пыткам. Мы говорим о всем известных кантонистах, об отбирании у родителей детей начиная с 5 лет на военную службу и отдаче их на воспитание в отдаленные центральные и сибирские губернии, где их всякими хитро изобретенными способами всякого рода мучительства вынуждали отказаться от веры отцов и переходить в православие. Еврейская народная фантазия[24] заклеймила в своих песнях и легендах это подлое царствование, в народной памяти этот период русско-еврейской истории стоит рядом разве только с эпохой испанской инквизиции. Один очень известный проповедник начал свою речь по случаю кончины Николая следующими словами: «Все добро, которое он сделал евреям, да выйдет ему навстречу на том свете…». Что до евреев в Москве, то это время было наполнено историей московского гетто и борьбой за его уничтожение.

У подошвы довольно крутого спуска, ведущего с Ильинки и Варварки вниз к Зарядью и Проломным воротам Китайской стены, на углу ныне Псковского и Елецкого переулков, стоит двухэтажный казарменного типа дом под № 12, окаймляющий грязноватый и невзрачный двор. Это «Глебовское», или «Жидовское», подворье. Глебовским оно называлось потому, что принадлежало действительному статскому советнику Глебову, подобно тому, как соседний и постоянно с ним конкурировавший дом, Мурашевское подворье, называлось по имени своего владельца — купца Мурашева. Жидовским оно называлось потому, что, как сказано выше, издавна этот дом облюбовали евреи, приезжавшие в Москву. Это Глебовское подворье в течение многих лет и было московским гетто, так как все евреи, почему-либо прибывавшие в это время в Москву, имели право проживать только в этом доме.

Какова история этого гетто? Когда и как оно возникло? Как жили в то время попадавшие туда евреи?

Московское гетто отличалось от западноевропейских тем, что последние составляли целые кварталы, в которых проживало еврейское население того или другого города; в Москве же гетто состояло из одного дома, вышеупомянутого Глебовского подворья.

Этот дом владелец его, Глебов, в 1826 г. завещал казне, с тем чтобы доходы с него шли на содержание главным образом Глазной больницы. Когда дар генерала Глебова был высочайше утвержден, московский генерал-губернатор кн. Голицын сообщил попечителю подворья, что евреям, временно пребывающим в Москве, разрешается останавливаться в этом подворье, но с тем чтобы не брали с собой жен и детей и не устраивали там синагоги для общего богослужения. Таким образом, Глебовское подворье, так сказать, официально было санкционировано как местожительство евреев в Москве.

Но в этом разрешении, в этой санкции, еще не было элемента принуждения. Евреям как будто предоставлялось право останавливаться в этом доме, но и не запрещалось жить в других местах.

Но скоро это разрешение превратится в принуждение, в требование, чтобы евреи проживали только в этом подворье и не имели права жить в другом месте. В этом превращении разрешения в принудительное требование большую роль опять (это уже во второй раз) сыграло московское купечество. В грибоедовской Москве, Москве фамусовых, репетиловых, скалозубов, молчалиных и чацких, в пушкинской Москве, Москве онегиных, лариных и ленских еще не слышно голоса московского купца, он еще не показался на поверхности общественной и политической жизни. Пройдет еще несколько десятилетий, и он начнет проявлять себя активно, станет героем «темного царства», потом превратится во всероссийское купечество, претендующее на место, оставленное оскудевшим дворянством, и из «Кит Китыча» Островского[25] превратится в «Джентльмена» Сумбатова-Южина.

Но в николаевское время он сидел еще в тиши за своим прилавком и занимался только накоплением. Тем не менее, однако, когда дело касалось его узких интересов, он уже и в то время выступал открыто, обнаруживая свои довольно яркие агрессивные стремления. Особенно легко это было сделать, когда дело шло о евреях. И вот в 1826 г. московская торговая депутация обратилась к московскому генерал-губернатору с жалобой на то, что евреи незаконно приезжают в Москву, продают иностранные товары, покупают русские товары и отправляют из Москвы «без всякого сношения с московскими купцами, к явному их подрыву и стеснению». Ввиду этого они ходатайствовали о запрещении евреям приезжать в Москву. Такое запрещение было бы очень выгодно для русских купцов, торговцев и посредников, которые избавились бы от еврейской конкуренции, но было бы очень невыгодно для московских фабрикантов, которые теряли бы в лице евреев крупных покупателей, связывавших московскую фабричную промышленность с западным и северо-западным рынком, особенно если принять во внимание, что евреи уже и тогда развили свои торговые операции до довольно солидных размеров. Так, известно, что в пятилетие 1828–1832 гг. евреями отправлено из Москвы за границу и в разные западные губернии товаров на сумму около 80 млн. рублей. Понятно, что московские фабриканты, со своей стороны, наоборот, ходатайствовали перед генерал-губернатором о разрешении евреям приезжать в Москву для торговых целей. Ввиду такого конфликта между членами московской торговой депутации и видными московскими фабрикантами состоялось соглашение и выработаны были следующие правила для проезда евреев в Москву:

1. Евреям-купцам 1-й и 2-й гильдии позволяется проживать в Москве в течение двух месяцев, а 3-й гильдии — одного месяца.

2. Товары покупать евреи могут только в двух домах: на Глебовском подворье и в другом доме, который для этого найден будет удобным.

Этот выработанный купцами и фабрикантами проект был послан на утверждение в Петербург и высочайше был утвержден, причем евреям разрешалось приезжать на 2 месяца с тем, чтобы сами лавок не заводили и чтобы за ними был установлен строгий надзор. Этот последний пункт об «установлении строгого надзора» и дал московскому генерал-губернатору основание «поместить всех евреев без исключения на жительство в одно место, именно в Глебовское подворье, в котором и раньше приезжавшие евреи имели обыкновение останавливаться». Таким образом, волею московского генерал-губернатора было создано в Москве гетто, просуществовавшее, как сказано, много десятилетий. Евреи принуждены были селиться в этом подворье, подчиняться всем установленным в этом гетто правилам, платить очень дорого за помещение и другие услуги; доходы же с подворья, кроме тайных, остававшихся в кармане управляющих, комендантов и полиции, шли, согласно завещанию Глебова, на содержание Глазной больницы. Эти доходы составляли по отчетам около 25–30 тыс. в год, а принимая во внимание бесконечные взятки и всякого рода поборы, а с другой стороны, то, что в год приезжало только около 200–250 евреев, то можно себе представить, как дорого оплачивал каждый еврей свое пребывание в Москве. Зато Глазная больница получала достаточно средств на содержание и лечение своих больных. Таким образом, на больных глазами, лишенных зрения и света, исходил свет из царствовавших в то время в России тьмы, произвола и беззакония.

Какова была жизнь евреев в этом гетто? Мытарства в случае поездки в Москву у еврея начинались еще на его родине. Для временного приезда в Москву необходимо было запастись кроме обычного еще губернаторским паспортом, получение которого стоило немало хлопот и денег. У московской заставы еврея встречали казаки, отнимали паспорт и прочие документы и в сопровождении казачьего конвоя препровождали на «Жидовское подворье». Отсюда его немедленно отправляли с городовым в участок, и там, после выполнения разных формальностей и дачи хорошей взятки, он получал долгожданное разрешение на жительство в течение одного-двух месяцев на Глебовском подворье. Тут он из рук полиции попадал в руки коменданта подворья, который по своему усмотрению уделял ему то или другое помещение, назначив за это какую ему хотелось цену. Ставши наконец временным гражданином этой новой республики, еврей обязан был подчиняться всем ее законам, установлениям и порядкам. Все, что требовалось для упаковки товаров (ящики, веревки, рогожи и проч.), он обязан был покупать в подворье. Для этого при подворье имелся особый поставщик — коробочник, который за свою монополию уплачивал подворью 720 руб. в год. (Это официально по отчетам, а в действительности гораздо больше еще получали с него комендант и местная полиция.) Платить за все приходилось втридорога. Упаковывать товар вне подворья не разрешалось. Внутренние порядки в подворье были очень строгие. Ворота запирались в известный час, и если кто запаздывал, дворнику запрещено было впускать его, и такому несчастному приходилось ночевать на улице. Вообще комендант был полновластным господином и обращался со своими жильцами как с заключенными. Жильцы его боялись, ибо он мог доносить полиции, с которой он, конечно, всегда был в дружественном союзе, и вынуждены были терпеть от него всякие грубости, насмешки и оскорбления. Вот как популярный в 60-х годах еврейский писатель О. Рабинович[26] рисует в одном из своих произведений, «Наследственный подсвечник», мартиролог еврея, вынужденного прожить некоторое время в Москве.

«Я был по губернаторскому паспорту по делу в Серпухове, девяносто верст от Москвы, — и как ни желал я видеть Москву, эту замечательную столицу моего отечества, про которую так много слышал, но не решился туда поехать, опасаясь Жидовского подворья… Буду я долго помнить мое пребывание в Москве. Вот, начну вам с самого начала. Вызывался я, видите, в департамент к рукоприкладству по тяжебному делу. Прежде всего пошла возня с паспортом. Подал я прошение губернатору нашей губернии о выдаче мне паспорта на проезд в Москву — прошение возвратили с надписью: „по неозначению причины моей поездки“; подал я другое с означением — опять возвратили с надписью „по непредставлению доказательства в справедливости моей причины“… Подал я третье прошение и представил при нем публикацию из „Сенатских ведомостей“ о вызове вашего покорного слуги. Возвращать третье прошение уж никак нельзя было, и мне выдали паспорт, сроком на шесть недель, с прописанием, что такой-то отпущен в Москву и прочая, словно я содержался прежде на привязи. Хорошо-с… приезжаю в Москву. Только что завидели на заставе в моем паспорте опасное слово „еврей“, как начались разные церемонии. Посадили мне на козлы казака, которому вручили мой паспорт в руки. Проехал я, значит, полгорода с конвоем, как будто я совершил какое преступление. Привезли меня на Жидовское подворье, где уже есть — по крайней мере в мое время был — свой Гаврыпо Хведорович первого сорта, только не хохол, а чистый русак… Ему был передан мой паспорт; от него паспорт мой поступил к городовому; а к городовому же поступил и я уже в полное распоряжение. Не дав мне ни умыться, ни отдохнуть с дороги, городовой потащил меня в часть, где я простоял на ногах битых три часа, выслушал целый короб грубостей от разных чиновников и облегчил свой кошелек несколькими рублями, пока мне написали отсрочку на месяц. Заметьте, что две недели уже прошли со дня выдачи мне паспорта моим губернатором… Все это происходило на законном основании, все это в порядке вещей. Не со мною одним так поступили: со всяким евреем так поступают, будь он себе двадцать раз первой гильдии или расперепотомственный почетный… Вот, с отсрочкой, значит, я уже коренной житель Жидовского подворья на целый месяц и вместе с тем поступаю в кабалу к Гаврылу Хведоровичу. Господи, чего только я там ни насмотрелся! Там, знаете, бывает пропасть наших, и из западных губерний, и из Белоруссии, и из разных других мест, все купцы или комиссионеры, делающие огромные обороты с московскими фабрикантами. Ну, все это дрожит перед взглядом тамошнего Гаврылы Хведоровича: он полновластный господин Жидовского подворья. Комнату он отведет не ту, что ты хочешь, а ту, что он хочет; цену он возьмет не по таксе, которую никто в глаза не видит, а как ему заблагорассудится, и разумеется, непременно втридорога. И что за комнаты! Грязь, копоть, нечистота в каждом уголку. К чему, дескать, жидам лучшее помещение… Все предметы на упаковку товаров, как, например: бумагу, бечевку, лубки, сургуч, клей, рогожи, холст, пеньку и тому подобное, вы нигде не смеете покупать, кроме как в Подворье же; и все это вполовину хуже, чем в других местах, но зато в четыре раза дороже. Ночью не смеете отлучиться из Подворья ни на шаг, иначе вы рискуете ночевать на дворе; калитки вам не отопрут, если вы не пользуетесь особым покровительством Гаврылы Хведоровича, а никто другой вас в дом не пустит, хоть бы вы там закоченели на морозе: всем жителям запрещено от полиции передержательство еврея, под строгою ответственностью… А оброк Гав-рылу Хведоровичу ежемесячно таки плати: эта статья сама по себе, — продолжал Давид Захарьич. — Кто платит пять рублей, кто больше, кто меньше, смотря по средствам, лишь бы задобрить коменданта этой грозной крепости, в которой люди содержатся под замком, как заморские звери в зверинцах, с той только разницей, что с зверей за это денег не берут… А кончилась кому-нибудь отсрочка — батюшки мои, что за содом, что за гармидер подымется в Подворье, как будто вся Москва в пламени. Гаврыло Хведорович ругается, толкает, полицейские толкают, дворник толкает. „Убирайся, укладывайся, вон!“. Хоть бы ты в ту пору укладывал самые дорогие товары на извозчиков; хоть бы ты был как раз в середине расчета с фабрикантом или оканчивал нужное письмо — нужды нет, кончить не дадут — одно слово: „вон и вон“. Разумеется, не так страшен черт, как его рисуют: при известных условиях смягчается и Гаврыло Хведорович, и полицейские, и дают льготу на несколько часов или даже на целый день; но сколько тут портится крови, провал побери совсем… Захотелось мне побывать в театре, видите ли. Как можно быть в Москве и не видеть Мочалова! Давали Гамлета. Знаете вы Гамлета, бабушка?.. Ну вот, засиделся я в театре, — продолжал он, — и забыл про все на свете, такое, по правде сказать, невыразимое удовольствие чувствовал. Кончилась пьеса… Меня жалость брала за бедную Офелию, ну и Гамлета самого тоже жаль было… На часы смотреть и не подумал; пошел себе, знаете, в трактир перехватить чего-нибудь солененького; оттуда домой. Звоню в колокольчик… дворник спрашивает: кто там? Я и отвечаю: свои, мол, отвори, любезный. Куда, и слышать не хочет — не указный час, полночь. Я прошу, умоляю, сулю целковый, потом два, потом три — ни за что… одно слово: надзиратель приказал не отворять. А меня таки этот Гаврыло Хведорович с первого начала не возлюбил: больно я ему дерзким казался, не изгибался перед ним в три погибели, как другие жильцы Подворья, шапки не ломал за двести шагов, и перекривлять он меня не мог: других он все перекривлял — цервонцики, процентики, зидовские купцики, а я как раз сдачи и дал и показал ему, что чище его говорю по-русски. Так он мне и удружил, разбойник… Стою я, братцы мои, стою у ворот и поплясываю — мороз трескучий. Идти куда, знаю, никто в дом не пустит… просто хоть плачь. Вдруг обход. „Что за человек?“ Так и так, говорю, в театре был, а теперь вот дворник не пускает, квартирую, дескать, тут, в Подворье. „А, в Подворье, — отвечает квартальный, — значит, еврей… не шляйся, мерзавец, по ночам… видишь, персона, и ему в театр надо. Веди его в часть“. Повели меня, горемычного, в часть и на дороге два раза пинками попотчевали: „Не отставай, мол, ишь ты, шмыгнуть хочет“. Куда шмыгнуть, дурачье этакое. Ну, известно, полицейские солдаты: они рады угостить всякого, кто попадется в руки. Усадили меня с разными бродягами, да пьяницами, да ночными пташками. Всю ночь глаза не смыкал: досада, стыд, черт побери. Первый раз в жизни печаль одолела… Думал, по крайней мере, что утром зараз и выпустят — куда. Пристав, изволите видеть, еще почивает; потом всех, задержанных ночью, попросил, кроме меня, и с рапортом отправился; потом завтракать принялся; потом се, потом то, а я все в арестантской зеваю да со стыда боюсь головы поднять. Спасибо, один человек надоумил. Нечего делать: пришлось прибегнуть к кошельку… Насилу к обеду отпустили. Каково, а? Великое преступление сделал, Москву опасности подвергнул, что вздумал Гамлета посмотреть. Нет, думаю себе, плоха шутка… Кончил я скоро свое рукоприкладство и давай драла из Москвы без оглядки, даже не успел порядком город осмотреть. Таким-то образом, господа, познакомился я с Москвой белокаменной…»

Такова была внешняя жизнь этого своеобразного гетто. Что касается внутреннего быта его обитателей, то он тоже носил довольно своеобразный характер. Оторванный от всего остального города, этот человеческий муравейник жил собственной оригинальной жизнью, образовав как бы государство в государстве. Все население состояло из мужчин; все жили бессемейно, никаких связей с прочими жителями города не имели и почти были изолированы от прочего населения Москвы. Днем они отправлялись в «город», в разные «ряды» или Гостиный двор по своим делам, продавали или покупали разные товары, к вечеру привозили купленные товары на свое подворье, затем запаковывали и складывали для отправки их по назначению, писали счета и письма. После работы собирались общей семьей у кого-нибудь из жильцов и проводили время в беседах, делили между собою свои впечатления, рассказывали новости, сообщали вести с родины. За пределы своего подворья почти никто не выходил, так как тут же они находили все, что нужно было им для удовлетворения необходимых потребностей. Тут была и столовая, в которой столовались все жильцы и готовилась пища по закону еврейской религии: так как мяса, приготовленного по обряду еврейскому, на бойне тогда не было, то обитатели питались вегетарианской пищей, рыбой и птицей, которая тут же и резалась специалистом-резаком[27]. Тут были и все упаковочные принадлежности, которыми монопольно снабжал их «коробочник»; тут находились и прачки для стирки белья, и [все] прочее. На ночь ворота подворья запирались, и жители его находились как в крепости. Так как по субботам евреи не работают и оставались дома, то ворота подворья запирались уже в пятницу и оставались запертыми вплоть до вечера субботы или утра воскресенья, а обитатели гетто отдавались субботнему [отдыху] для того, чтобы в воскресенье опять начать свои монотонные занятия.

Так продолжалось дело в течение 20 лет. Евреи приезжали, покупали-продавали, коменданты, коробочники и полиция наживались и карманы набивали, Глазная больница доход получала и своих больных лечила и исцеляла. Все молчали, никто не протестовал и не возражал, несмотря на явное и возмутительное беззаконие. До Бога высоко, до царя далеко.

Но в 1847 г. известный тогда еврейский общественный деятель и защитник евреев Лазарь Липман Зельцер[28], имевший большие связи в Петербурге, подал министру внутренних дел записку «о претерпеваемом приезжающими в Москву евреями крайнем стеснении в том, что они обязываются останавливаться на квартире в особо отведенном для них доме». В это время в Петербурге функционировал Комитет по устройству евреев. Этот комитет обратил серьезное внимание на жалобу Зельцера и постановил командировать в Москву ревизора для обследования этого дела. Эта миссия возложена была на чиновника особых поручений при министерстве внутренних дел надворного советника Компанейщикова.

Московский генерал-губернатор кн. Щербатов[29], узнав об этом, очень обиделся и начал полемику с министерством и Зельцером, доказывая, что сообщения Зельцера неверны, что все, что делается на Глебовском подворье, делается в целях надзора за евреями и т. д. Но комитет настаивал на своем, и Компанейщиков отправился в Москву, причем министр дипломатически писал, что ревизор не намерен контролировать его генерал-губернаторские действия, а будет работать «под его руководством». Проживавшие в то время в Москве евреи, конечно, не замедлили воспользоваться этим случаем и подали ревизору «записку евреев-торговцев, временно пребывающих в Москве». Она так характерна… что ее интересно привести целиком.

«Записка евреев-торговцев, временно пребывающих в Москве:

На основании Государственных узаконений, никакое место или правительство в Государстве не может само собою установить нового закона и никакой закон не может иметь своего совершения без утверждения Самодержавной власти (51 ст. Св. Основ. Госуд. зак.).

Несмотря на это основное положение и на то, что евреи, пользуясь общим покровительством законов, подлежат и общим законам во всех тех случаях, в коих не поставлено особых о них правил (ст. 1262 и 1265 IX т. Св. Зак. о сост.), местное в Москве начальство, неизвестно на каком основании, постановило для них какое-то особое положение. Обязывает всех их жить непременно в одном доме Глебовского подворья, брать там все потребные при отправке товаров для укупорки и покрышки их принадлежности, заставляет укладывать товары на подворье и непременно рабочими-откупщиками, назначив для всего этого возвышенные и несообразные с существующими в Москве цены, полагая сверх того за каждое нарушение сих правил штраф.

Столь разорительные для евреев меры побудили их обратиться с прошением к Его Высокопревосходительству г. Министру Внутренних Дел и, изложив ему всю тягость своего положения, просить отменить унизительное для евреев принужденное квартирование в Глебовском подворье и уничтожить незаконные и произвольные налоги, сопряженные с этим квартированием.

Г. М-ру Вн. Дел угодно было поручить В-му В-благородию удостовериться в справедливости этого прошения, почему, уповая на непоколебимое правосудие Ваше, все пребывающие ныне в Москве евреи-торговцы твердо уверены, что при строгом изыскании Вашем правильность домогательства их бессомненно подтвердится, ибо:

а) что действительно короба, циновки, рогожи и веревки могут быть покупаемы лучшего качества и несравненно дешевле назначенных в Глебовском подворье цен, в том может быть предоставлено удостоверение торгующих лиц, обязывающих поставлять им таковые по мере требования;

б) что принуждение местного правительства к укладке товаров не иначе, как на подворье, сопряжено не только с излишними издержками и неудобствами, но и с явною для каждого по торговле невыгодою, тому служит бесспорным доказательством то, во-1-х, что для найма извозчиков для поставления закупленных товаров с фабрик и лавок требуются особые издержки, тогда как все таковые могли бы быть отправлены прямо из места покупки; во-2-х, укупорка товаров иному бы не стоила ничего, ибо, по принятому в торговле обычаю, все купленные товары укладываются обыкновенно самим продавцом, без всякой особой платы, другие же, укладывая товар собственными своими средствами, могли бы сделать это гораздо дешевле того, что платится по ценам подворья, и, в-3-х, укладывая товары там, где всякий находит это для себя удобным, он не подвергался бы взору конкурента, всегда узнающаго, какие, сколько, куда и кто отправляет товары и где таковые куплены, тогда как всякое соперничество, как известно, уже вредно торговле, образ которой и по закону составляет тайну каждого, и

в) положение о непременном квартировании евреев в Глебовском подворье кроме стеснения их принуждением помещаться совсем не там, где иногда требуют торговые дела их, и занимать квартиру, вовсе не соответствующую с обстоятельствами и средствами каждого из них, имеет ту еще невыгоду, что евреи при недостатке помещения, как это и в настоящее время случилось, приведены будут к необходимости жить по нескольку человек в одном небольшом номере, тогда как многие из них желали бы иметь отдельную для себя квартиру, как для того, чтобы не подвергаться вредным последствиям тесноты, так и для того, что самые обороты их по торговле, обнаруживаясь преждевременно, служат ко вреду их промыслам, а вместе с тем не может согласоваться с самими видами правительства, которое, желая слияния евреев с коронными жителями, старается искоренять доныне господствующее к ним презрение. Помещение же их в отдельном подворье с воспрещением принятия их для квартирования в других домах, под опасением строгой ответственности, унижает их в глазах каждого, невольно заставляя смотреть на них как на лица, отчужденные от общества, чем еще более усиливается лишь прежняя к ним ненависть. Если же предположить, что при сосредоточении всех их в одном месте может быть обращен на них бдительный надзор, то и в этом случае правительство не достигнет своей цели, ибо каждый из евреев, в числе коих многие честным и безукоризненным образом действий своих в торговле и моральном отношении снискали к себе общее доверие, в случае предосудительного поступка кого-либо из них, чтобы устранить всякое могущее пасть на него подозрение в соучастии и отвлечь вообще невыгодное на евреев нарекание, невольно должен будет скрывать проступки своих собратий, к чему представляется ему вся возможность, ибо все они, быв вместе соединенными, имеют все средства затмевать следы всякого недозволенного поступка, тогда как, живши отдельно, без средств к сокрытию законопротивного умысла, и подчиняясь, как и все жители столицы, общему надзору полиции, они не избегнут ее назидания и всякий проступок тогда же мог бы быть обнаружен.

Все это представляя прозорливому вниманию Вашего В-благородия, Евреи, ведущие в здешней столице торговлю, вынуждаются всепокорнейше просить представить все это на благоуважение г. М-ра Вн. Дел и ходатайствовать у Его Высокопревосходительства о законном удовлетворении справедливой их просьбы, основанной, как выше показано, на самых уважительных доводах, а между тем, дабы местное начальство, негодующее на них за принесенную г. Министру жалобу, не могло обращать на них вящую еще строгость, то впредь до разрешения вышеозначенного прошения оградить их от всякого стеснительного со стороны его влияния.

Подписали: Могилевский 2-й гильдии купец Мендель Цетлен, Австрийский негоциант Герш Горовиц, Минский 1-й гильдии купеческий сын Мовша Гинзбург, Могилевский 2-й гильдии купеч. сын Залман Ратнер, Могилевский 2-й гильдии купеч. сын Янкель Гринер, Бердянский 1-й гильдии купец Сендер Пригожин, Витебский 2-й гильдии купеч. сын Берко… Витебский 1-й гильдии купец Бер Рубинштейн, Витебский 2-й гильдии купеч. сын Копель Елинзон, Бердянский 1-й гильдии купец Берко Клипинцер, Динабургский 2-й гильдии купеч. сын Зашнап Гордон, Австрийский негоциант Иоахим Горовиц…»

Ревизор Компанейщиков пошел навстречу евреям, внимательно исследовал все вопросы, касающиеся подворья. Но ему пришлось в данном случае работать на два фронта. Чтобы не разгневать и не обидеть генерал-губернатора кн. Щербатова, он сделал ему доклад, в котором констатировал факты и высказывал свой взгляд, что, по его мнению, сохранение этого учреждения не только бесполезно, но и вредно. С другой стороны, министру внутренних дел он писал, что жалобы евреев и Зельцера вполне справедливы. Но, прибавил он, не дороговизна, не поборы заставляют евреев взывать о помощи. «Они так привыкли к налогам и стеснениям всякого рода, что остаются к ним почти равнодушными, считают их необходимой данью». Главное в том, что «угнетения, ими претерпеваемые, превышают всякое вероятие. Согнанные туда, как на скотный двор, они подчиняются не только смотрителю, которого называют не иначе, как своим барином, но даже и дворнику, коридорщику и т. д.».

Надо сказать, что поведение Компанейщикова в этом деле представляется в высшей степени любопытным. В самом деле, как в это черное время мог «сметь свое суждение иметь» мелкий чиновник, какой-то надворный советник, в борьбе с таким влиятельным и сильным человеком, как московский генерал-губернатор кн. Щербатов? Приходится предполагать, что это был человек, который интересы законности и справедливости по отношению к евреям ставил выше своих личных интересов, своей служебной карьеры. Таких чиновников, как известно, в николаевское время было немного. Предположить, что евреи вместе со своей запиской вручили ему и приличный подарок, — для этого у нас нет никаких оснований. Приходится заключить, что это дело было такое вопиющее, такое одиозное и в Петербурге так были настроены против этого учреждения, что ревизору не опасно было в этом случае находить объективное фактическое подтверждение петербургским настроениям.

Как бы то ни было, результат ревизии и доклада Компанейщикова был убийственный для Москвы. Но кн. Щербатов не хотел легко уступить своих позиций. Он написал контрдоклад, в котором раскритиковал записку Компанейщикова и всеми силами старался доказать необходимость сохранить и впредь старый порядок.

Дело о подворье заглохло. Между тем в 1848 г. место генерал-губернатора занял граф Арсений Андреевич Закревский[30], пользовавшийся огромным влиянием и неограниченным доверием Николая I. Министр внутренних дел только в 1850 г. запросил Закревского. Реакционер, крепостник и антисемит стал, конечно, на сторону сохранения Московского гетто по разным соображениям и между прочим, «дабы не лишить здешней Глазной больницы средств содержать себя доходами Глебовского подворья». Пусть будет существовать гетто — несправедливое, незаконное, нечеловеческое учреждение, лишь бы нажить капитал для содержания Глазной больницы. Но тут заступился Комитет по устройству евреев и поручил министру снестись с московским генерал-губернатором, «не признается ли возможным для содержания Глазной больницы изыскать другие средства, дабы в свое время можно было упразднить еврейское подворье». Переписка между Петербургом и Москвой продолжалась еще долго. Закревский благодаря своей силе не обращал внимания на представления Петербурга, и гетто продолжало существовать.

Но вот скончался Николай. На престол вступил Александр II. Подул либеральный ветер. Закревский терял свою силу. 31-го марта 1856 г. Комитет окончательно постановил упразднить Глебовское подворье. 5-го июня 1856 г. мнение Комитета было утверждено Государем, а 30-го июня Закревский сообщил министру внутренних дел, что он уже отдал распоряжение об осуществлении высочайшей воли. Гетто было упразднено, просуществовав тридцать лет. Отныне евреи могут селиться по всей Москве по своему желанию.

Но Зарядье и Глебовское подворье превратятся из принудительного гетто в добровольный еврейский квартал, к которому еще долго будут тяготеть все евреи, переселяющиеся в столицу. Здесь закипит новая, бурная жизнь. Из этого маленького ядра вырастет огромная, богатая духовными и культурными силами еврейская община.

Параллельно жизни в Глебовском подворье, за его стенами между тем развивалась новая жизнь, образовывался новый пласт еврейского населения Москвы. Это так называемые «николаевские» солдаты. В 1827 г. 26 августа издан был указ об отбывании евреями воинской повинности натурой и о кантонистах. По этому указу возраст для отбывания воинской повинности для евреев был определен в 12 лет, но в действительности брали и 8 и 7-летних детей, которых для изоляции от своих родных и прежней жизни загоняли за тысячи верст, в центральные губернии и далекую Сибирь, где отдавали в батальоны, школы для кантонистов или в крестьянские семьи для работы. Можно себе представить, что переживали отцы и матери, у которых отнимали детей и отсылали в неведомую даль на неведомую и мучительную жизнь. Можно себе представить, что переживали и бедные дети, оторванные от своей семьи, от своих родных и близких и брошенные на произвол и распоряжение разных «дядек» и начальников, языка которых они не знали и которые смотрели на этих «жиденят» как на нечисть, которых надо очистить путем святого крещения. Смело можно сказать, что нельзя было придумать «казни мучительней» как для родителей, так и для детей. Огромное большинство этих несчастных погибали в пути, не достигнув места своего назначения.

Вот что говорит А. Герцен, которому пришлось столкнуться по пути в Вятку с партией отправлявшихся детей.

«— Кого и куда вы ведете?

— И не спрашивайте, индо сердце надрывается; ну, да про то знают першие, наше дело — исполнять приказания, не мы в ответе; а по-человеческому некрасиво.

— Да в чем дело-то?

— Видите, набрали ораву проклятых жиденят с восьми-девятилетнего возраста. Во флот, что ли, набирают — не знаю. Сначала, было, их велели гнать в Пермь, да вышла перемена — гоним в Казань. Я их принял верст за сто. Офицер, что сдавал, говорил: беда и только, треть осталась на дороге (и офицер показал пальцем в землю). Половина не дойдет до назначения, — прибавил он.

— Повальные болезни, что ли? — спросил я, потрясенный до внутренности.

— Нет, не то чтоб повальные, а так, мрут как мухи. Жиденок, знаете, эдакой чахлый, тщедушный, словно кошка ободранная, не привык часов десять месить грязь да есть сухари… Опять — чужие люди, ни отца, ни матери, ни баловства; ну, покашляет, покашляет — да и в Могилев (в могилу). И скажите, сделайте милость, что это им далось, что можно с ребятишками делать?

Я молчал.

Привели малюток и построили в правильный фронт. Это было одно из самых ужасных зрелищ, которые я видал… Бедные, бедные дети! Мальчики двенадцати, тринадцати лет еще кое-как держались, но малютки восьми, десяти лет… Ни одна черная кисть не вызовет такого ужаса на холст.

Бледные, измученные, с испуганным видом, стояли они в неловких, толстых солдатских шинелях с стоячим воротником, обращая какой-то беспомощный, жалостный взгляд на гарнизонных солдат, грубо ровнявших их; белые губы, синие круги под глазами показывали лихорадку или озноб. И больные дети без ухода, без ласки, обдуваемые ветром, который беспрепятственно дует с Ледовитого моря, шли в могилу… мне хотелось рыдать, я чувствовал, что не удержусь…

Какие чудовищные преступления безвестно схоронены в архивах злодейского, безнравственного царствования Николая!»[31].

А какие невыносимые муки пришлось испытывать тем, которые выживали. Пыткам и истязаниям не было конца. Начальники изощрялись в изобретении всевозможных истязаний, секли розгами, наносили раны, выставляли голыми на сибирский мороз, накармливали детей селедками и загоняли в горячую баню, не давая ни капли воды, вырезывали кресты на ладонях и т. п. Начальники состязались между собой, у кого больше будет крещеных. Один бригадный командир, например, говорил: «Лучше я надену солдатскую шинель, чем будет у меня хоть один еврей». Легко себе представить, что проделывал над еврейскими детьми подобный господин, до какой артистической жестокости доходил он для достижения поставленной цели. И все эти охотники за душами еврейских детей работали небезуспешно: добыча была богатая. Так, в 1843 г. приняло христианство 1874 чел., в 1849 г. — 1882, в 1845 г. — 4439. Понятно, сквозь какой ряд пыток, мучений и всяких истязаний вынуждены были проходить эти тысячи несчастных, прежде чем они попадали в лоно православной церкви. Еврейский народ в своих легендах, сказках и песнях зафиксировал в самых мрачных красках эту неслыханную эпоху детской солдатчины.

Благодаря этому во многих городах центральной России очутились новые слои евреев — так называемые «николаевские» солдаты: малолетние кантонисты и затем выслужившие свою 25-летнюю николаевскую службу и оставшиеся тут на жительстве, приписавшись к местным мещанским обществам. Большое число этих николаевских солдат оказалось в Москве. Точно нам неизвестно число их. Один из историков-евреев в Москве говорит, что в 50-х годах их было уже около 500 человек. Судя по численности семейств николаевских в позднейшее время (60-е и 70-е годы), надо думать, что эта цифра не преувеличена. Из них было много богатых ремесленников, портных, имевших большие мастерские и даже роскошные магазины готового платья; большинство же было бедно и занималось мелкой торговлей (старым платьем на Толкучем рынке). И этот класс московских евреев жил своей своеобразной жизнью. Многие из них, оторванные от родной почвы еврейской культурной жизни черты оседлости и в течение многих лет жившие в условиях грубой и жестокой николаевской казармы, среди темных и невежественных товарищей-русских или в семьях таких же грубых и невежественных крестьян, забыли, конечно, всё еврейское и переняли отчасти грубость своих новых хозяев. Они говорили на грубом еврейском языке (жаргоне), пересыпанном русскими словами, разучились читать и писать, были безграмотны и довольно темны. С другой стороны, принимая во внимание всё, что они претерпели и перестрадали за свое еврейство, они справедливо смотрели на себя как на мучеников, как на героев, а на прочих евреев из гетто — как на «пришельцев», считая себя «коренными», полнокровными, купившими свое право жить в столице очень дорогой ценой. Жители же гетто, со своей стороны, смотрели на них сверху вниз, как люди, богатые духовно (знатоки Талмуда и других еврейских наук), на необразованных. Этот антагонизм, еще долго не испарявшийся из умов той и другой группы, никогда, однако, не доходил до резких проявлений и ограничивался только открытыми симпатиями и антипатиями, никогда не вырывавшимися наружу какими-либо активными явлениями. Все население составляло как бы одно целое, жившее мирно общими еврейскими интересами, хотя, конечно, в культурно-бытовом отношении эти группы заметно отличались друг от друга. Первые, «вольные», и в Москве жили знакомой жизнью евреев черты: торговали, промышляли, строго соблюдали законы, права и обычаи еврейского уклада. Духовные интересы по-прежнему вертелись вокруг молитвы и Закона (Торы); вторые, «николаевские», в духовном отношении стояли ниже, еврейской мудрости не знали, многие из них еле знали еврейскую грамоту, а в своей домашней жизни отчасти сохраняли грубые черты, которые им привила казарма и общение с темными русскими массами. Любопытно, как составлялась семейная жизнь их. Как понятно, все они были холостыми, женщин-евреек в Москве не было. В черте же было много бедных девушек, которые искали и не находили себе мужей. И вот предприимчивые люди привозили с собою в Москву из черты красивых и бедных девушек, на которых был такой тут спрос. Так составлялись браки между москвичами и приезжими девушками. Это называлось «брать меня с возу». Как ни случайны были эти браки, но семейная жизнь таких супружеских пар все-таки была очень счастлива, и эти «с возу» взятые жены нисколько не компрометировали своих мужей.

Кроме этих групп в николаевское время в Москву попадали случайно отдельные евреи, приезжавшие сюда с разными целями: приезжали особенно выдающиеся артисты, как, например, известный Михаил Гузиков из Шклова[32], который в 30-х годах давал концерты на деревянно-соломенном инструменте. Эти концерты, которые он потом давал и во всех столицах Западной Европы, имели громадный успех, так как это был виртуоз совершенно исключительного дарования. О нем упоминает и Ломброзо[33] в своем сочинении «Гений и помешательство». Успех этот был так велик, что некоторые фабриканты выпустили платки с его портретом. Приезжали в Москву евреи с целью лечиться, как, например, известный собиратель русских былин (7 томов) Шейн (а не Шейн) Павел Васильевич, три года пролежавший в Екатерининской больнице, с 1843 по 1846 г. Тут же жил и его отец, специально приехавший сюда, чтобы доставлять больному сыну «кошерную» пищу. Шейн умер в 1900 г. Приезжали некоторые учиться в Университете; так, первым студентом-евреем был известный деятель по еврейскому просвещению Леон Иосифович Мандельштам[34], который учился в Московском университете в 1840 г. (он вскоре перевелся в Петербург). Заметим кстати, хотя это уже не чисто еврейская жизнь, что семья А. Г. Рубинштейна поселилась в Москве в 1834 г. (отец Рубинштейна имел карандашную фабрику), где в 1835 г. родился будущий учредитель и директор московской консерватории Н. Г. Рубинштейн. Пребывали в Москве в то время и евреи, переселявшиеся в Сибирь или отбывавшие наказание в московской тюрьме. Особенно любопытно пребывание в Москве в 1839–1854 гг. братьев Самуила и Пинхаса Шапиро — знаменитых владельцев прославившейся в еврейской среде типографии в Славуте (Волынской губ.). Об этих мучениках-героях еврейская фантазия создала разные легенды. Они за подозрение «в причинении насильственной смерти одному еврею, найденному повесившимся в еврейской синагоге, и по высочайше утвержденному 15 июля 1839 г. заключению генерал-аудитора за намерение к лиходательству и оскорбление следователя по этому делу флигель-адъютанта князя Васильчикова наказаны шпицрутенами, отправлены на поселение в Сибирь». Передается легенда, что, когда одного из них гнали сквозь строй, с головы у него упала ермолка. Не желая оставаться с обнаженной головой, он остановился, чтобы поднять упавшую ермолку, претерпевая при этом лишние удары. Что до «оскорбления следователя», передают в легенде, что он на допросе сказал ему будто: «Ты неправ, царь твой неправ, и бог твой неправ». Конечно, это невероятно, так как за такие слова в то время его бы в живых не оставили; но это характеризует как самого Шапиро, так и взгляд на него еврейской массы. После наказания шпицрутенами они были отправлены в Московскую пересыльную тюрьму, откуда по болезни были переведены в Екатерининскую богадельню. Генерал-губернатор Голицын[35] весьма доброжелательно относился к этим узникам, так как, по-видимому, был убежден в их невиновности. Но ни его ходатайства о пересылке их в черту оседлости, ни ходатайство евреев московского гетто о переводе их в Глебовское подворье, ни ходатайства их жен и сыновей, ни даже ходатайство влиятельного Закревского об их освобождении успеха не имели, и один из них, Самуил, 80 с лишним лет старец, так и умер в стенах богадельни, другой, Пинхас, все-таки был освобожден.

Какие чудовищные преступления, повторим мы вместе с А. И. Герценом, схоронены в архивах злодейского, безнравственного царствования Николая.

ГЛАВА IV. 1856–1870 гг.

После окончания Севастопольской войны и смерти Николая I началось обновление старой крепостнической России. Наступило новое царствование — Александра II. Если измерять «еврейское счастье» количеством погромов, то это царствование надо признать самым «счастливым» периодом истории русских евреев, так как в это царствование был только один погром, в Одессе в 1871 г. Зато это была так называемая «эпоха великих реформ», которая, правда, только одним боком задела еврейскую жизнь, но все-таки хоть немного освежила душную, невыносимую атмосферу николаевского режима, режима шпицрутенов, пыток, кантонистов и рабства. В 1856 г., как выше указано, упразднено было московское гетто и евреям было дано право селиться по [всей] территории столицы. В этом же году упразднен институт кантонистов. Скоро подоспели другие облегчения и некоторые расширения права жительства для определенных категорий евреев. В плотной стене черты оседлости пробита была небольшая брешь — и представителям труда (ремесленникам, механикам, пивоварам и вообще мастерам), торговли (купцам 1-й гильдии постоянно, а 2-й гильдии временно) и свободных профессий (врачам, инженерам, юристам и вообще кончившим курс высших учебных заведений) предоставлено было право жить во всей Империи. Это, конечно, тотчас вызвало поток иммигрантов из западных губерний в центральные, в том числе в Москву. Общеизвестно, какой общественный подъем чувствовался тогда в России, какие идеалистические порывы охватили все слои тогдашнего либерального общества. Настроение у всех было повышенное, оптимистическое. Надежды и широкие перспективы близкой свободной демократической жизни воодушевляли всех. Евреи, конечно, не отстали от этого всеобщего движения. Еврейская интеллигенция, при первых лучах солнца свободы почуяв возможность более человеческой культурной жизни, более свободного материального существования, сломя голову бросилась в манящий поток новой жизни, кинулась в бурные волны просвещения и европеизации. Все, что было более энергичного и предприимчивого, талантливого и деятельного, бросилось через открытую щель стремглав из черты оседлости, в которой до сих пор было замуравлено[36], и во всех почти городах центральной России быстро стали образовываться значительные еврейские общины из купцов, ремесленников, адвокатов, инженеров и лиц других свободных профессий. И еврейское население Москвы тоже стало разрастаться и принимать более организованные формы. Уже в середине 60-х годов московская община настолько разрослась, что нашла возможным пригласить на должность духовного раввина известного ученого-талмудиста рабби Хаима Берлина[37]. Население общины было пестрое и состояло в то время из чрезвычайно разнообразных элементов: тут были и правоверные ортодоксы, строго державшиеся традиций и обычаев еврейского гетто, но была уже и значительная доля интеллигенции, образованного купечества, стремившегося к просвещению и европеизации. В этой пестрой массе стали ясно дифференцироваться разные группы. Прежде всего, как выше упомянуто, «коренные москвичи», так называемые «николаевские», бывшие нижние чины николаевских наборов и их потомки, и «вольные», вновь прибывшие из разных пунктов черты оседлости. В этой последней группе были выходцы из западных и южных губерний и переселенцы из Прибалтийского края («курляндцы»). Между этими группами всегда существовал более или менее заметный антагонизм. «Николаевские» считали себя «коренными» жителями Москвы, купившими свое пребывание в Москве очень дорогой ценой, ценой невыразимых порой страданий и мученичества во время ужасающей солдатской службы николаевских времен. И действительно, среди них было немало лиц, прошедших сквозь строй кантонистских пыток и мучений и немало пострадавших за веру отцов. Они считали себя поэтому в некотором роде заслуженными аристократами и косо смотрели на «вольных» новых «пришельцев» из Шклова, Бердичева и других центров еврейской оседлости. Эти же последние, будучи более образованны во всех смыслах, более богаты и деятельны, со своей стороны, свысока смотрели на «николаевских», которые действительно благодаря оторванности от культурной жизни и условиям своей военной службы в умственном и культурном отношении стояли много ниже. Самое название единственной в то время молельни, «Аракчеевской», показывало древность происхождения «николаевских» и оправдывало их претензию на первую роль, которую, однако, им никогда не удавалось завоевать. С другой стороны, между «курляндцами» и остальными выходцами из черты оседлости тоже существовал некоторый антагонизм. Первые, отличавшиеся внешним лоском и европейскими манерами, хорошо владевшие немецким языком и вкусившие от плодов (правда, только внешних) европейской цивилизации, смотрели на себя как на высший слой еврейства, а на остальных смотрели сверху вниз… Шкловские же, бердичевские и другие третировали курляндцев как «невежд», ничего не понимающих в талмудической мудрости и вообще мало сведущих в еврейских науках. Но этот антагонизм, надо признать, не был настолько глубок и силен, чтобы препятствовать всеобщему объединению, когда это касалось общих интересов общины. К сожалению, население не имело тогда своего объединяющего центра, так как существовавший в Зарядье, бывшем гетто, Аракчеевский молитвенный дом — бедная и убогая по своей внешности, тесная и мизерная молельня не удовлетворяла требованиям и запросам новых классов еврейства, искавших новых красивых форм богослужения в духе западноевропейских евреев и стремившихся к широкой общественной работе. А между тем все жили разрозненно, общественности никакой не было, жили исключительно личными интересами. Из «николаевских» бедные торговали старым платьем на Толкучке или занимались другой мелкой торговлей, более зажиточные были ремесленники, главным образом портные, работавшие на заказ и имевшие магазины готового платья. «Вольные» большею частью были комиссионеры, которые закупали разного рода товары, особенно мануфактуру, для провинций. Эти последние жили без семей, жили, так сказать, телом в Москве, а душой на родине, связь с которой была очень крепка. Они проживали год, а то и больше, в столице и только на праздник Пасхи или осенние праздники уезжали домой, к своей семье. Пребывание в Москве, было, так сказать, отхожим промыслом. Целые годы «добытчик» ждал момента, когда получит возможность вернуться к своим родным, с которыми жизнь его разлучила. И велика же была радость, когда в какой-нибудь еврейский городок приезжали эти гости из далекой Москвы, из столицы «Россеи», нагруженные подарками и вещами, невиданными в глухой провинции. Приезд такого комиссионера был великим событием — и расспросам и вопросам не было конца. И действительно, в то время, при отсутствии железных дорог, такое путешествие было не из легких: оно продолжалось недели и было чревато разными приключениями. С другой стороны, при отсутствии газет и вообще всяких связей с центром живой человек, приехавший из столицы, представлял богатейший источник всякого рода информации и немало действовал на ум и воображение провинциального болота, жизнь которого была затянута густой плесенью. Отпраздновав Пасху и отгулявши в своей семье еще несколько недель, такой комиссионер опять отправлялся в дальний путь, запасшись всеми документами, дававшими право временного жительства вне черты оседлости. Постоянных жителей из купцов в Москве тогда было еще очень мало. Чтобы окончательно водвориться со своей семьей в Москве, купцу необходимо было стать московским купцом 1-й гильдии, а для этого по закону надо было предварительно выдержать пятилетний стаж первогильдейского купечества в черте оседлости, что требовало больших средств — около тысячи рублей в год. Это, конечно, было доступно очень немногим. Кроме того, закон о безусловном праве жительства вне черты оседлости для купцов 1-й гильдии вышел только в 1862 г., так что купцы с 5-летним стажем могли появиться только к концу 60-х годов. Многие из них поэтому жили только временно — или как купцы городов черты оседлости (1-й гильдии имели право жить 6 месяцев, 2-й гильдии — 2 месяца), или как доверенные купцов.

Зато кроме «николаевских» и купцов-комиссионеров в Москве быстро стали появляться еврейские ремесленники, которых крайняя нужда и безработица в черте оседлости гнала в столицу. По закону они пользовались правом постоянного жительства, правда условно, т. е. при условии занятия своим ремеслом. Это открывало широкое поприще для еврейских ремесленников, которыми кишмя кишела «черта» и в которых чувствовалась такая нужда в центре. Еврейские ремесленники решительно перебирались в столицу со своими семьями, открывали мастерские и ремесленные заведения и очень скоро находили сбыт своим изделиям. Главным образом в Москве поселились портные, белошвеи, скорняки, ювелиры и часовщики — и скоро то тут то там, на разных улицах Москвы появились разные еврейские мастерские скорняков и ювелиров. Так как ремесленное производство было весьма слабо развито в русском населении, а некоторые производства (например, белья и готового платья) совершенно не имели представителей — русских, то при отсутствии конкуренции и большом спросе на ремесленные изделия еврейские ремесленники делали очень хорошие дела, понемногу богатели и приобретали даже дома в столице. Многие из них в это же время, будучи ремесленниками, выплачивали у себя на родине, в месте прописки, гильдию — и через 5 лет становились московскими купцами 1-й гильдии, полноправными в смысле права жительства гражданами города Москвы. Наиболее богатые расширяли свое производство до размеров фабричных и становились фабрикантами.

К концу шестидесятых годов еврейское население было уже настолько многочисленно и мощно, что мысль о постройке нового молитвенного дома (еврейского центра) — ибо в диаспоре синагоги всегда служили не только религиозными, но и культурно-национальными центрами, так как около них концентрировались и благотворительные учреждения всякого рода, [и] просветительные; еврейских молитвенный дом имеет три названия: бет-тефила (дом молитвы), бет-мидраш (дом учения) и бет-гакнесет (дом собраний). <…> По образцу европейских синагог с хорошим кантором и хором, с раввином-проповедником на русском языке (духовный раввин уже был в Москве), — эта мысль стала принимать реальные формы. Но постройка такого храма требовала много времени. Поэтому решено было временно поместиться в наемном помещении, которое и нашлось в Спасоглинищевском переулке по Маросейке, в доме Рыженкова. На должность общественного раввина («коренного», как они назывались официально) и проповедника был приглашен из Минска 3. Минор[38], сыгравший впоследствии немаловажную роль в истории московской общины. Это был ученый и просвещенный человек не только в специально еврейском, но и в европейском смысле. Знаток еврейских наук, литературы, истории, он получил и богатое светское образование, знал европейские языки и недурно владел литературным искусством. Это был отец двух знаменитых сыновей, известного профессора-невропатолога, ныне заслуженного деятеля науки Л. С. Минора[39] и известного революционного деятеля, знаменитого эсера О. С. Минора[40], одного из героев якутского дела, большую часть своей жизни проведшего в тюрьмах и на каторге, преданного впоследствии Азефом. В 1917 г., во времена Керенского, он был председателем московской эсеровской думы. Граф Л. Н. Толстой, как известно, брал у 3. Минора уроки древнееврейского языка, читал с ним Библию и целые часы проводил с раввином в беседах и рассуждениях о религии, христианстве и иудаизме.

8-го марта 1870 г. происходила закладка… молитвенного дома московского еврейского общества. Вновь приглашенный раввин Минор произнес на этом торжестве речь, в которой выразил радость свою по случаю такого важного события, знаменующего достижения евреев. «По воле Божией и по милости августейшего монарха нашего мы приступаем к закладке дома Божьего, дома молитвы, дома слез, дома радости. Но где? В сердце России! Пала наконец преграда, отделявшая нас, детей Израиля, от сердца нашей родины, сердца России, и отныне по милости монарха мы без страха, без боязни, открыто и торжественно восшлем здесь наши скромные, но теплые молитвы… И если мы радуемся этому событию как победе, то не как победе, одержанной нами, детьми Израиля, над кем-либо, нет: дети Израиля суть дети мирной деятельности, мы ни с кем здесь не воевали, никого не побороли, но мы радуемся этому событию как победе России над Россией победе лучших убеждений света и веротерпимости над тьмою фанатизма и суеверия. И как нам не радоваться этому событию, когда мы убеждены, что и сила, и крепость, и слава, и величие любезной нашей родины зависят именно от… мирных и прочных завоеваний… в духовной области прогресса и веротерпимости. И как нам не радоваться этому событию, когда мы убеждены, что от мирных и прочных завоеваний нашей любезной родины в области света и прогресса зависит все настоящее и будущее благоденствие нашего собственного народа. Ибо, если, по выражению одного поэта, народ Израиля образует стрелку на политическом циферблате Европы, т. е. что по политическому и гражданскому положению наших единоверцев в известной стране мы можем судить о низшей или высшей ступени политического и гражданского развития данной страны, то, прилагая эту не столько поэтическую, сколько верную мысль к любезной нашей родине, мы на вопрос „О страм, сколько ушло от нощи. О страм, сколько утекло от тьмы“ принуждены были отвечать всегда словами пророка: „Настал рассвет, но есть еще и нощь“».

Вот какими надеждами на «милость монарха», на «победу России над Россией» воодушевлены были московские евреи в этот момент. Разрешение иметь свою молельню… где? — «в сердце России» — считалось тогда «событием», «победой», «завоеванием».

1-го июля 1870 г. состоялось освящение нового молитвенного дома — и раввин Минор опять говорил: «Нам довольно вспомнить, что со времени вступления на престол августейшего монарха нашего Александра II мы неуклонно идем вперед по пути нашего гражданского усыновления, и воздвигнутая нами здесь святыня является вместе с тем и самым достойным памятником тех благодеяний, коими осыпал и осыпает нас августейший наш монарх». Так думало и чувствовало зачарованное монаршими «благодеяниями» московское еврейство. Но недолго будет длиться эта зачарованность. И тот же Минор вскоре заговорит другим языком, когда убедится, что дали евреям эти «благодеяния» и эти «победы»…

Как бы то ни было, новый дом молитвы был открыт. Был приглашен недурной кантор Баде, был собран хороший хор. Раввин Минор получил трибуну и начал произносить проповеди на русском языке. Все это было для многих и ново, и интересно, и поучительно. Создан был центр. Создалась ощутительная, реальная связь между жившими раньше разрозненно евреями, появились новые интересы, духовные и общественные, стали проявлять себя люди — будущие общественные деятели Москвы, игравшие впоследствии в течение многих десятилетий огромную роль не только в истории московской общины, но и в истории русского еврейства вообще. Образовалось Правление Московского еврейского общества, которое сосредоточило в своих руках все дела общины. В состав этого первого правления вошли: «кандидат прав Владимир Осипович Гаркави [41], Московский 1-й гильдии купец Гендель Хишин, Одесский купец Лейзер Горнштейн, Московский купец Самуил Манисевич, Нижегородский купец Вольф Высоцкий[42], Киевский 1-й гильдии купец Герман Шмелькин, нижегородский купец 1-й гильдии Мовшо Россиянский[43], Вилкомирский 2-й гильдии купец Мордух Иоффе, Московский 1-й гильдии купец Эдуард Герценберг, Могилевский купец Самуил Дайдульман, Московский купец Симха Розен». В этот список вошли только один представитель «николаевских» — купец Дубиновский и один представитель интеллигенции — Вл. Ос. Гаркави. Остальные десять человек принадлежали к торгово-промышленному классу и… [были купцами] разных гильдий. Это Правление Московского еврейского общества с раввином З. Минором во главе сосредоточило в своих руках все заботы о нуждах и интересах общины. Кроме приличного храма с очень красивым богослужением оно обратило внимание прежде всего на обучение еврейских детей и через раввина стало ходатайствовать о разрешении открыть еврейское училище («Талмуд-Тора»). Это ходатайство было удовлетворено. Разрешение было дано. Но любопытно, как просто и своеобразно решались такие дела. Разрешение это дано было суточным приказом московского обер-полицмейстера, объявленным в «Полицейских Ведомостях». Ни устава училища, ни программ, ни прав учеников — ничего не было, да и учебное ведомство как будто не имело даже никакого отношения к этому учебному заведению. Вот подлинный документ, тот, так сказать, кит, на котором держалось в течение 20 лет это учебное заведение: «Суточный приказ московского обер-полицмейстера, 16 сентября 1871 г., № 259. Московский общественный раввин Минор, ввиду того что в здешней столице среди еврейского общества очень много сирот обоего пола и особенно детей, нуждающихся в приюте и первоначальном религиозно-нравственном воспитании, в марте месяце с.г. ходатайствовал о разрешении учредить на основании 1074 д. т. ч. 1 св. зак., при молитвенном правлении, находящемся на Солянке, в доме Рыженкова, приют для означенных детей под именем „Талмуд-Тора“ и вместе с тем разрешить ему для этой цели открыть добровольную подписку. Ныне Московский генерал губернатор уведомил, что правление Министерства внутренних дел, по сношении с министром народного просвещения и согласно ходатайства раввина Минора, разрешает устроить и содержать в Москве за счет добровольных пожертвований приют для еврейских детей обоего пола под именем „Талмуд-Тора“ (школа грамотности), но с тем чтобы приют этот подчинялся в учебном отношении училищному начальству и чтобы в оном преподавался русский язык». Как курьез надо отметить, что этот приказ и это разрешение совершенно противоречили тогдашней политике Министерства народного просвещения в области еврейского школьного дела. Совместное обучение мальчиков и девочек, обязательство преподавания в «Талмуд-Торе» русского языка, смешение «приюта» со «школой грамотности» — все это шло вразрез с формальным законом. Но такова уж сила всякого административного распоряжения. Генерал-губернатором был В. А. Долгоруков[44], тогда влиятельный и сильный человек, и он своею властью разрешал то, что он считал нужным и полезным, не считаясь с буквою закона. 8-го октября 1872 г. училище было открыто и стало функционировать довольно успешно. Из сохранившихся отчетов видно, что первые восемь лет в училище перебывало 530 учеников, истрачено было в этот период 64 408 р. 56 к. Среди учащихся были такие, которые впоследствии занимали довольно видное положение, например известный врач московского земства и общественный деятель Дорф. Так, постепенно развиваясь, прогрессируя, разрасталась еврейская община в течение 70-х годов.

Начальство (генерал-губернатор Долгоруков и обер-полицмейстер Арапов) к евреям относилось снисходительно и справедливо — и московским евреям жилось сравнительно недурно. Правда, после выстрела Каракозова и взрыва на Курском вокзале при возвращении царя с войны политика Александра II[45] довольно заметно качнулась назад, но в Москве евреи этого пока не чувствовали. В 1880 г. по случаю исполнившегося 20-летия царствования Александра II Еврейским обществом открыто было ремесленное училище с довольно обширным общеобразовательным курсом и разными ремесленными отделениями. С высочайшего разрешения этому училищу было присвоено имя «Александровское», и Московское еврейское общество удостоилось высочайшей благодарности. Как и «Талмуд-Тора», узаконение этого училища было основано на следующем сообщении канцелярии генерал-губернатором: «Управление Московского генерал-губернатора, Отделение 1-е, Стол 2, Правления Московского Еврейского Общества, 4 сентября 1880 г. № 48 481. Государь император, по верноподданнейшему докладу о предложении Московского Еврейского Общества ознаменовать день 25-летия царствования Его Императорского Величества учреждением в Москве ремесленного училища с ходатайством наименовать это училище „Александровским“, Высочайше соизволил изъявить на то согласие, повелев при этом благодарить Еврейское Московское Общество за его верноподданнические чувства. О таковой высочайшей воле считали нужным уведомить Правление Московского Еврейского Общества для объявления по принадлежности. За Московского генерал-губернатора, московский губернатор Перфильев[46]». Таким образом, этот период десятилетия царствования Александра II был временем быстрого развития и роста общины, имевшей уже приличный молитвенный дом, кое-какие просветительные учреждения и выдающийся раввинат в лице таких известных лиц, как 3. Минор и X. Берлин. Положение евреев в Москве было сравнительно хорошее. Население увеличивалось быстро, и экономическое его благосостояние росло прогрессивно. Сколько людей, приехавших из «черты», без всяких, можно сказать, средств, вскоре богатели, делались владельцами больших торговых фирм, фабрик и заводов. Не подлежит сомнению, что еврейское население сыграло очень значительную роль в развитии московской торговли и промышленности, особенно в области ремесленных производств. Некоторые области производства впервые только были заведены евреями. Так, например, торговля и производство готового платья, готового белья, которые до евреев совершенно были неизвестны в Москве, выросли и развились благодаря еврейской инициативе. В смысле правовом жизнь евреев в это время в Москве тоже была, не в пример другим городам России, сравнительно сносной. Московский генерал-губернатор князь Владимир Андреевич Долгоруков был русский барин и аристократ с ног до головы. Благодаря своей родовитости (вел он свой род от Рюриковичей) он пользовался большим влиянием в придворных сферах и особенными симпатиями императора Александра II. Мягкий, воспитанный, он заключал в себе кое-что от Фамусова, немного и от либеральных идей преобразовательной эпохи. Без особенно твердых политических убеждений и определенного мировоззрения, он предпочитал всяким резкостям и прямолинейностям покой, «тишь и гладь». Естественно, что его не особенно трогал вопрос о том, что живет ли в Москве сотней-другой евреев больше или меньше и все ли живущие там вооружены всеми требованиями бессмысленного законодательства о жительстве евреев вне черты еврейской оседлости. И он сквозь пальцы смотрел на пребывание евреев в Москве. Злые языки говорили, что его снисходительное отношение к евреям объяснялось его дружбой с Лазарем Соломоновичем Поляковым[47], что эта дружба была не платоническая, что она оплачивалась щедро поляковским банком. Не подлежит сомнению, что князь Долгоруков пользовался финансовой поддержкой Полякова. Человек без средств, он жил широко и нуждался нередко в деньгах, в которых со стороны дома Полякова, понятно, никогда ему не было отказа. Но его отношение к евреям не было никоим образом основано на принципе do ut des[48]. Нет, это было в его натуре, в его русской барски-аристократической и слегка либерально-гуманной натуре, которой было просто чуждо преследование людей не за преступления, а за какие-то допотопные и несуразные законы, специально направленные против них потому, что они принадлежат к еврейской нации и еврейской религии. Нельзя также отрицать того, что многие представители московской администрации занимали более или менее видные посты в многочисленных поляковских предприятиях. Так, правитель[49] канцелярии генерал-губернатора Мейн занимал большой пост в одном из банков Полякова. А многие штатские и военные генералы под разными благовидными предлогами (в виде членов комиссий, правлений и т. п.) были прикосновенны к поляковским делам. Как бы то ни было, отношение к евреям в Москве было во много раз лучше, чем в других местах, главным образом потому, что во главе администрации московской стоял человек, не зараженный квасным патриотизмом и реакционным злобным антисемитизмом. Так как стоящие на низших ступенях административной лестницы обыкновенно прислушиваются к голосу стоящих на высших ступенях ее, то, понятно, что остальные органы московской администрации держались той же тактики. Нельзя не упомянуть бывших долгое время обер-полицмейстерами в Москве Арапова и Козлова, особенно последнего. Это был добрый, мягкосердечный и гуманный человек и, по-видимому, убежденный противник еврейских ограничений, особенно в таком элементарном праве, как право жительства. Он сквозь пальцы смотрел на это дело, и там, где это только зависело от него — а от него как обер-полицмейстера зависело почти все, — он всегда давал свое разрешение. У него в приемной нередко, когда еврей приходил жаловаться на то, что его полиция хочет выселить, можно было слышать реплики вроде следующего: «Ах, достаньте ремесленную книжку, как все ваши делают, и вам будет разрешено». Он знал, что книжку достать можно через ремесленную управу, которая немало наживалась на этом деле, и тому, кто ремеслом особенно не занимается, но не видел в этом ни греха, ни преступления. А раз высшие власти так легко смотрели на жительство евреев, раз генерал-губернатору и обер-полицмейстеру было любо, то богам низшего ранга было только мило. Особенно благоприятно было положение полиции: с одной стороны, закон был на ее стороне и служил в ее руках постоянным угрожающим оружием против евреев; а с другой стороны, нарушая этот закон, она ничем не рисковала, так как ее начальство сквозь пальцы смотрело на эти нарушения. Это давало ей возможность доить еврейское население и выкачивать из его карманов сколько угодно денег, и каждый вновь прибывший в Москву еврей был новой курицей, несшей золотые яйца. И не в их интересах было вырезывать этих кур… Действительно, еврейское население Москвы было своего рода уделом, отдававшимся на «кормление» тому или другому из полицейских чинов. Если хотели кого-либо из них наградить, его сажали в такой участок, где евреев живет много; если же хотели покарать, то высылали на окраины, где евреев было мало или совсем не было. И в то время, как, например, приставы городского участка, где находилось московское гетто — Зарядье, покупали себе собственные дома и жили, как крезы, приставы в участках без евреев бедствовали и нуждались. То же самое можно сказать о Ремесленной управе. Ее чиновники, в руках которых находились все евреи-ремесленники, конкурировали с полицией в деле обирания евреев-ремесленников, действительных или мнимых. Открытие мастерской, экзамены на мастера или подмастерья, ремесленная книжка и т. п. — всего этого можно было добиться только путем хорошей взятки. Но евреи были довольны таким порядком вещей. Известно, что для евреев в то время не было лучшего положения, чем то, когда «начальство берет». Они привыкли каждый свой шаг, каждый глоток воздуха, права дышать и жить покупать дорогой ценой, считают это своим «естественным правом» и очень бывают огорчены, когда встречаются лицом к лицу с неберущим начальством, лишающим их одного из самых могущественных средств самозащиты. И к началу 80-х годов в Москве уже было солидное еврейское население со всеми атрибутами еврейской общины. Численность еврейского населения в это время трудно определить с точностью. Имевшие место переписи страдают большими дефектами, так как число нелегально проживавших евреев и, естественно, поэтому скрывавшихся от переписи было довольно значительно. Так, по переписи 1871 г. в Москве оказалось 5319 человек. Умерло же в этом году 90 мужчин и 56 женщин, т. е. 146 человек, что составляет около 28 на тысячу — цифра, совершенно невероятная по своей величине для еврейского населения вообще и московского (где было много молодежи и очень мало детей) в особенности. Отсюда надо заключить, что данные переписи значительно преуменьшены. То же надо сказать и о следующей переписи, 1882 г., по которой в Москве оказалось 15 085 евреев, так как умерших в этом году было 201 мужчина и 145 женщин, т. е. 346 человек, что опять-таки предполагает невероятно большую смертность в 23 на тысячу. Правда, подобные цифры выведены на основании данных о рождаемости и смертности[50], а именно что в 1871 г. [евреев в Москве] было приблизительно 8000 человек, а в 1881 г. — 16 000 человек.

ГЛАВА V. Царствование Александра III (1881–1892)

События 1-го марта, воцарение Александра III и руководящее влияние на внутреннюю политику Победоносцева[51] и его сподвижников, как известно, значительно ухудшили отношение правительства к евреям в России, а это не могло не отозваться и в Москве. Наступил знаменитый 1881 год, на юге России прокатилась волна еврейских погромов. В один миг разбиты были все иллюзии, сокрушены были все мечты и надежды евреев на «усыновление» и гражданственность. Всем стало ясно, какую цену имеют «благодеяния», которыми осыпают нас августейшие монархи. Русские евреи буквально были ошеломлены этими событиями, особенно убита была и разочарована та часть еврейской интеллигенции, которая так верила в силу гуманности и прогресса, искренне верила в близкое свое превращение в русских людей Моисеева вероисповедания и для этого готова была отречься от своего национального «я». Погромы продолжались. Евреи растерялись. Александр III представившейся ему еврейской депутации сказал, что погромы — дело рук крамольников. Это был, очевидно, намек на знаменитую эсеровскую прокламацию… Но бывший тогда министром внутренних дел Игнатьев [52] явившейся к нему еврейской депутации сказал: «Западная граница для вас открыта». Всеми овладело отчаяние. По всей стране евреи стали устраивать посты и специальные богослужения. Это общее настроение русского еврейства отразилось и на Москве. 25-го января 1882 г. в молитвенном доме «совершено молебствие об охранении богом русских евреев от дальнейших бедствий». Для характеристики тогдашних настроений интересно слово, произнесенное по этому случаю раввином Минором: «Нет уголка, где бы евреи не устраивали постов и не молились бы о предотвращении дальнейших и нового рода бедствий от их головы… Евреи такие же граждане Русской земли, как любой русский человек самой чистой, самой славянофильской крови… Урезывание прав евреев, их угнетение ни на волос не улучшит политического положения России. Какая польза от угнетения евреев? Неужели от этого уменьшится в России социализм?.. Смут смутами не излечишь, а преследование евреев есть также своего рода смута». Затем следует обращение уже не к августейшим монархам и их милости, а к народу и общественному мнению: «Пора русскому человеку понять и разуметь, что, требуя от евреев исполнения всех повинностей, следует давать им и все права». И далее, говоря о том, что «ураганом вырвалась злоба, из мрачной бездны вырвался фанатизм и разгром за разгромом обрушился над главою нашего народа», Минор прибавляет, что «венцом всех этих бедствий остается горькое сознание, что все эти погромы служили и служат только как бы предисловием к еще более грозной будущности, на челе которой зияет змеиное слово: „Запад для вас открыт“». И нет границ его возмущению. Как, «землю, на которой мы живем сотни лет, которую мы удобряли своими костями, орошали своею кровью и слезами, эту землю мы не имеем права назвать своим отечеством, своей родиной»? Он призывал из могил всех погибших за родину на полях сражений, проливших кровь за Россию, за ее интересы, быть вечным укором тем, которые говорят нам: «Вы не русские, запад для вас открыт». Он призывает в свидетели самое землю, но земля безмолвствует — и он вспоминает проклятие Моисея: «Ты сойдешь с ума от зрелища, которое представится глазам твоим». «Да, — восклицает он, — есть от чего „с ума сойти“». Эта речь рельефно показывает, какое потрясающее влияние оказали события этого года на русское еврейство, в какое безнадежное отчаяние ввергла его политика нового правительства, лаконически, но четко выразившаяся в окрике Игнатьева: «Западная граница для вас открыта». Надо отдать справедливость покойному Минору, который не убоялся бросить с синагогальной трибуны всемогущему министру такое обвинение и охарактеризовать его ответ как «змеиное слово». Навряд ли во всей проповеднической литературе всех времен и всех церквей найдется что-либо подобное, навряд ли где-либо какой-либо служитель церкви, подчиненный светской власти, а «казенный» раввин был чиновником губернского правления, осмелился когда-нибудь выступить с такой резкой обвинительной речью против всесильного представителя правительства.

Новый поворот в отношении к евреям вообще стал проявляться и в Москве. Весною 1882 г. произошла смена обер-полицмейстеров, и в Москву назначен был новый градоправитель, некий Янковский. Как водится, он прежде всего взялся за евреев, и началось выселение их целыми массами. Известие об этом, конечно, проникло в существовавшую уже тогда русско-еврейскую печать («Восход»), которая, понятно, освещала эти действия московской полиции не в особенно приличных для московских «патриотов» тонах. За московскую полицию заступился «Русский курьер», издававшийся тогда гласным Московской Думы и фабрикантом минеральных вод Ланиным[53]. И впервые в большой московской газете (в петербургской печати после знаменитого клича «Нового времени» — «Жид идет» — антисемитские выпады против евреев не были уже редкостью) появилась резкая юдофобская статья со всеми обычными в таких случаях обвинениями евреев в эксплуатации, обходе законов и проч. Это была, можно сказать, первая ласточка вскоре наступившего расцвета московской юдофобской прессы.

Такое настроение [против] евреев, и московских в частности, вызвало сильную реакцию. Одни решили, что при таком положении, при таком настроении правительства жизнь в России более невозможна, что необходимо расстаться раз и навсегда с родиной-мачехой, что для евреев осталось одно только средство спасения — эмиграция. Возникло так называемое палестинофильское движение, глашатаем которого стал тогдашний «Рассвет» с его редактором Розенфельдом[54] во главе. Но это движение встречало и сильную оппозицию противников иммиграции, утверждавших, что Россия была и останется навсегда отечеством русских евреев и нечего думать об оставлении ее. В Москве противником эмиграции был раввин Минор. Свое вышеприведенное слово, несмотря на все отчаяние, которым оно дышит, несмотря на все ужасы, которые он привел для характеристики данного момента, он закончил так: «Нашим же единоверцам мы можем напомнить в утешение, что Россия не Испания и что на ее престоле сидят не Фердинанды Католики и Изабеллы Кастильские, а Александры и Марии, и поэтому пусть не думают о каких-то эмиграциях, способных только навлечь беду на весь наш народ, пусть не забывают, что Россия была и останется нашей родиной назло всем нашим противникам». Скоро-скоро пришлось, однако, маститому раввину убедиться на своей собственной спине, что Александры и Марии немногим лучше Фердинандов и Изабелл, что Александр, как и Фердинанд, не остановится перед изгнанием евреев из Москвы, как Фердинанд не остановился перед изгнанием их из Испании[55].

Палестинофильское движение нашло в Москве страстных энтузиастов. В этот момент возник в Москве знаменитый кружок [ «Бней Цион»], в состав которого [вошли] членами Усышкин, Мазэ, Марек и другие — будущие активнейшие деятели сионистского движения[56]. Это было первое проявление реакции евреев на правительственную юдофобию.

Но общая правительственная политика по отношению к евреям все-таки еще не сильно ощущалась в Москве. Пока во главе московской администрации стоял Долгоруков, евреи продолжали все-таки жить и работать более или менее спокойно. Соглашение с полицией, с одной стороны, и Ремесленной управой — с другой, установило более или менее терпимый [alliance[57]]: и полиция, и Управа, от которых в конце концов зависела участь евреев, держались принципа [un accord tacite[58]] — и обе стороны были довольны. Евреи-купцы торговали, покупали, продавали, отбывая свой пятилетний первогильдейский стаж где-нибудь в провинции, становились потом московскими купцами 1-й гильдии, т. е. полноправными с точки зрения права жительства гражданами; ремесленники открывали мастерские как хозяева или работали как подмастерья и ремесленные ученики; лица с высшим образованием (врачи, инженеры, адвокаты и др.) беспрепятственно, хотя ни на государственную, ни на городскую службу не принимались, занимались, однако, своей профессией.

Сомнительные в отношении правожительства евреи воспользовались циркуляром нового министра внутренних дел Толстого[59], по которому евреи, поселившиеся вне черты оседлости до 1881 г. и имеющие «домоводство», выселению временно («впредь до пересмотра закона о евреях» — трафаретная формула царского правительства) не подлежат. Благодаря этому возникла новая категория евреев с правом жительства, так называемая категория «циркулярников»; о «николаевских» и говорить нечего, они были особенно привилегированными: как приписанные к мещанским обществам Москвы или других центральных губерний они были забронированы. Все прочие, как и даже форменно совершенно беспризорные, — и те как-нибудь перебивались благодаря милостям полиции и щедротам своего сердца. Полиция «брала» открыто и широко. Известно, что, например, некоторые участковые приставы получали аккуратно жалованье от евреев (по нескольку тысяч и больше рублей в месяц). И несмотря на это, если у такого полицейского магната появлялась надобность в каких-нибудь экстренных расходах (покупка, например, дома или дорогого подарка для своей метрессы в день ее именин), он задерживал на улице партию-другую евреев или ночью производил экстренную облаву на какой-нибудь большой дом, густо населенный евреями, — и требуемая сумма, еще с излишком, назавтра же доставлялась. Немало извлекали из еврейских карманов денег и чины Ремесленной управы. Словом, между обеими сторонами существовали, как указано выше, «молчаливое соглашение», мир и благоволение. Одни работали и добрую долю своих заработков отдавали начальствующим, другие «блюли» — и получали заслуженное вознаграждение, жирели и богатели. Трудно было беднякам, у которых нечем было купить себе «право» и нечем было откупиться в случае нарушения этого «права».

Население еврейское росло за счет прибывавших новых ремесленников, купцов и интеллигенции. Торговля расширялась. Благодаря посредничеству евреев московские фабриканты завязывали многочисленные связи с северо-западным краем, чертой оседлости, и продукты московской промышленности получили новые рынки. С другой стороны, промышленность царства Польского получила доступ в Россию. Сколько возникло в то время еврейских торговых фирм, делавших огромные обороты продуктами варшавской и лодзинской промышленности! Еврейское население значительно выросло. По переписи г. Москвы 1886 г., евреев, правда, оказалось всего <…>[60]. Но эта цифра, надо полагать, значительно преуменьшена: евреи, как понятно, при тогдашних тяжелых условиях скрывали настоящее число жителей, так как многие были не прописаны и боялись, что правительственный учет их может повлечь за собой неприятности. Некоторое представление о численности еврейского населения Москвы в это время дает рождаемость и смертность евреев.

Год Рождаемость Смертность
1887 811 346
1888 859 382
1889 836 394

Если принять во внимание, что и рождаемость, и смертность евреев вообще ниже общей смертности и рождаемости, что они особенно низки были в Москве, где было много бессемейных (глава семьи — в Москве, а семья его проживала в провинции), холостых (большое количество учащихся, нижних чинов), если принять во внимание сравнительную зажиточность евреев… то окажется, что евреев к концу 80-х годов прошлого столетия было от 30 до 35 тысяч.

Общественная жизнь еврейской общины ничем особенно не отличалась от других общин больших городов и все более и более принимала знакомые очертания общин черты оседлости. Кроме общественного раввина Минора и духовного раввина р. Хаима Берлина, оставившего Москву в 1884 г. и замененного Мейер-Ноахом Левиным, приглашен был и хасидский раввин Видеревич, так что имелось уже три раввина. Кроме главной синагоги, старой «Аракчеевской» молельни, существовавшей с николаевских времен, открылась в 1878 г. «Межевая», в Мясницком переулке на Сретенке; стали открываться и другие молельни в разных пунктах города. Кроме Еврейского училища — приюта для еврейских детей и сирот и Александровского ремесленного училища при нем было, по обыкновению, множество хедеров для первоначального обучения еврейской грамоте и иешива для обучения талмудической и высшим богословским наукам. Основаны были разные благотворительные общества: Общество помощи бедным больным («Бикур-хойлим»), Общество беспроцентной ссуды бедным ремесленникам и другим труженикам («Гемилас-хесед»), Словом, все, что составляет атрибуты всякой еврейской «кегилы»[61]

В культурно-просветительном отношении кроме вышеупомянутого училища, в котором кроме «еврейских предметов» большое внимание обращалось на общее образование учащихся, кроме отделения Общества для распространения просвещения между евреями в России, действовавшего нелегально или полулегально и первоначально ограничивавшего свою деятельность выдачей пособий учащимся в высших учебных заведениях, московское еврейство особенно ничем себя не проявило. Таким образом, 80-е годы, хотя и тревожные, прошли сравнительно благополучно.

ГЛАВА VI. 1891–1892 гг. Изгнание

К концу 80-х годов «золотой век» московского еврейства кончился, спокойное течение жизни московского еврейства стало сменяться тревогой и беспокойством. Повеяло новым духом. Главной причиной этого поворота, конечно, была все та же реакционная политика правительства императора Александра III и необыкновенно высоко поднявшаяся волна антисемитизма, докатившаяся и до Москвы. Но непосредственным поводом к этому послужило выступление на арену российской политики до того неизвестной фигуры великого князя Сергея Александровича[62]. Ему хотелось играть крупную роль в русской политической жизни; он пользовался большим влиянием у царя. Но ему не улыбалось положение спутника, сияющего только отраженным светом: ему хотелось быть самостоятельным светилом, которое светит собственным светом. И он задумал занять пост генерал-губернатора в Москве, где он будет своего рода удельным князем, со своим двором, свитой и другими атрибутами маленького царька. Но были для этого препятствия. Первое препятствие — это был князь Долгоруков. Он так сросся с Москвой, он был так родовит и когда-то так влиятелен, что устранить его не совсем было легко даже брату царя. А как бы он ни был стар, все-таки ждать его смерти не было терпения. Рассказывают, что на одном балу великий князь сказал Долгорукову: «Ах, я так люблю Москву. Мне очень бы хотелось жить в Москве». Князь Долгоруков на это ответил: «А я, Ваше Императорское Высочество[63], очень хотел бы умереть в Москве».

Понятно, что желание Долгорукова умереть в Москве не могло побороть желания Сергея жить в Москве. Началась кампания против Долгорукова как покровителя евреев. «Москва ожидовела», «Москва наводнена евреями», «Евреи захватили все в Москве», «Вся торговля в их руках» и т. д. В Москве эту кампанию вел… «Московский листок» Н. И. Пастухова[64]— орган дворников и кабаков, как его называли, но много сделавший в этом направлении. В Петербурге к этому делу приложило свою руку, конечно, «Новое время». Амфитеатров[65], будущий автор «Семьи Обмановых» и впоследствии друг и защитник евреев, в то время писал в «Новом времени» московские фельетоны, в которых смешивал с грязью евреев и их деятельность в Москве. Вскоре появился и знаменитый Шмаков[66] со своими архиюдофобскими учеными «трудами» и «исследованиями», тот самый Шмаков, который в 1913 г. был вместе с Виппером[67] и Замысловским[68] в ряду обвинителей Бейлиса[69]. Кампания велась совершенно откровенно. Обвинялись евреи в том, что большинство по закону не имеют права жительства, что в этом виноваты московские власти, со стороны которых имеется налицо преступное попустительство, что полиция берет взятки, что Долгоруков все это знает и не принимает против этого никаких мер, что Поляков со своим влиянием и богатством руководит московской администрацией, которая боится Полякова, и т. д. Все это дошло, по-видимому, и до царя Александра III. Рассказывали даже, что на одной из аудиенций он прямо спросил Долгорукова: «Скажите, кто в Москве генерал-губернатор — вы или Поляков?».

Эта кампания против Долгорукого и евреев встретила большое сочувствие среди московского, так называемого именитого купечества, которое в третий раз на протяжении истории евреев в Москве приложило свою руку к этому благородному делу. Князь Долгоруков, насквозь пропитанный аристократически-дворянскими тенденциями, с молоком матери всосавший традиционные предрассудки и убеждения русского крепостнического дворянства и смотревший на первое сословие в государстве как на самый серьезный оплот престола и отечества, не мог не относиться несколько свысока к купечеству, тому сословию, которое после падения крепостного права и «оскудения» помещичьего дворянства стало выдвигаться на авансцену русской жизни. Он недооценил значения грядущего купца, торговца и промышленника, который при новых условиях хозяйственной жизни идет на смену отживающему дворянству, который скоро займет доминирующее положение[70] и из «купчины» Кит Китыча станет «джентльменом» и владетелем «вишневых садов». Аристократ и барин pur sang[71], Долгоруков все еще смотрел на торгово-промышленный класс, на этих разночинцев, как на низшее сословие, как на выходцев из «темного царства», которые могут свирепствовать в своем Замоскворечье или на Таганке, но не имеют права ставить себя рядом с людьми белой кости и голубой крови. Такое отношение генерал-губернатора, естественно, вызывало недовольство и чувство горькой обиды в купеческих кругах и настраивало купечество против него. Надо еще прибавить, что старый князь действительно иногда проявлял по отношению к представителям купечества такие действия, которые граничили со своеволием, «усмотрением» и просто противозаконным произволом. Так, известны следующие факты, о которых много говорили в Москве. В конце 70-х или в начале 80-х годов умер очень богатый коммерсант Р-ский, один из членов ставшей впоследствии знаменитой по своему богатству и влиянию семьи Р-ских. Он оставил после себя много миллионов, которые наследовал его брат; кроме того, он оставил «незаконную жену» и внебрачных детей. Наследник не хотел ничего уделить из богатого наследства этой женщине и ее детям; она обратилась к князю Долгорукову. Последний призвал наследника и стал его уговаривать помочь вдове и детям. Р-ский упорствовал: «Они не были венчаны» — таков был его неотразимый довод. Видя, что он не идет на добровольное соглашение, Долгоруков ему шутливо сказал: «В таком случае одному из нас придется оставить Москву». Р-ский понял, кому из двух пришлось бы оставить Москву. И пошел на уступки. Дело было ликвидировано. Хотя высшая справедливость была, без сомнения, на стороне Долгорукова, но такое вмешательство административной власти в сферу чисто судебного характера произвело глубокое впечатление на московское купечество и оставило чувство озлобленности против князя, который счел себя вправе так обидно расправиться с одним из виднейших представителей московской haute finance[72]. Другой факт, относящийся к более позднему времени, получил отрицательную оценку не только со стороны купечества, но и со стороны передовой интеллигенции. Известная фирма X. (золотые и серебряные изделия) вынуждена была прекратить платежи. Его кредиторы — все московские капиталисты — не хотели идти на сделку. X., которому генерал-губернатор был обязан за финансовую поддержку (бриллианты, ордена всякого рода), обратился к нему за помощью. Долгоруков призвал кредиторов и пригрозил им всякого рода репрессиями. Тут уже дело касалось не только «чести» сословия, но и кармана. Кроме того, тут уже было явное вмешательство административной власти в дело, подлежащее исключительно ведению суда, да и дело-то было несправедливое. Возмущение действиями старого князя было глубокое. Избранный городской голова Н. А. Алексеев[73], представитель торгово-промышленного класса, близко принял к сердцу кровные интересы московского «именитого купечества» и стал вести подкопы под «самодура» генерал-губернатора. Рассказывали, что он об этом случае довел до сведения Александра III, который тоже был возмущен действиями Долгорукого. Прибавляют, что на аудиенции царь, чуть ли не сидя спиною к Долгорукому, возмущенно сказал ему: «Рюриковичу стыдно взятки брать».

Если к тому еще прибавить, что вторая жена Александра II, княгиня Юрьевская, была очень нелюбима Александром III, что она была родной племянницей князя Долгорукова, то станет ясно, что кампания против Долгорукова нашла очень благоприятные условия и имела все шансы на успех.

Юдофобская тенденция, окрашивавшая поход против Долгорукого, крики о том, что Москва ожидовела и евреи захватили все в свои руки, тоже пришлись по вкусу московскому именитому купечеству. К концу 80-х годов евреи уже играли весьма заметную роль в торговле Москвы и стали небезразличными конкурентами «коренного» московского купечества. Евреи, как указано выше, развили и расширили торговлю в Москве, создали новые отрасли производства и дали торговым операциям столицы заметный толчок. И тут, на этой арене, столкнулись не только два конкурента, купец-русский и купец-еврей, но и две чуждые друг другу системы и торговые тактики. Консервативный, отсталый, тугоподвижный и косный русский купец, привыкший вести свои дела «потихоньку да полегоньку, не торопясь, да богу помолясь», столкнулся с живым, подвижном, суетливым и нервным евреем, принцип которого Drang und Sturm[74]. Московский толстосум, сидя на своих мешках, мечтал только о возможно большей прибыли, как можно больше процентов нажить на товаре и совершенно игнорировал размах своего торгового оборота. «Иные хотят рубль на рубль, а нам хоть копеечку на копеечку» — этот анекдот великолепно иллюстрирует тактику замоскворецкого купца. Еврей же ввел в свою торговлю совершенно противоположный принцип: как можно больший оборот, хотя бы при самой маленькой прибыли. Лучше на миллионах нажить сотни тысяч, чем на сотнях — десятки. Эта система, как очевидно, доводила до минимума вознаграждение посредника, удешевляла товар для потребителя, расширяла рынок, делая доступным товар для большего числа покупателей и вместе с тем расширяя производство. Представители противоположной тактики, не видящие дальше своего кармана, не могли мириться с этим, и негодование их против еврейских торговцев росло с каждым днем. Евреи, мол, жить и наживать не дают, они продают по более низким ценам. Настроение московского и вообще «всероссийского» купечества к евреям ярко обнаружилось в 1888 г. в вопросе о Нижегородской ярмарке, когда власть над евреями на этом «всероссийском торжестве» как будто очутилась в руках купцов ярмарочного комитета, состоящего из московских купцов. До того времени евреи почти без всяких препятствий приезжали, жили и торговали на ярмарке наравне с гражданами других национальностей. Право жительства на ярмарке было предоставлено всем. Хотя закон на этот счет был не совсем ясен, но таков уже был обычай, и никто из власть имущих не обращал на это внимания. Так уж исстари велось, и это сделалось «обычным» правом евреев. Евреи в течение шести-восьми недель торговали и делали там большие обороты. Вокруг торговцев и купцов работали приказчики, маклеры, разного рода посредники, ремесленники и рабочие разного рода и сорта. Количество евреев, приезжавших на ярмарку, было довольно солидное, и были такие, которые целый год жили за счет ярмарки. Приезжали со всех концов России, но большая часть их была из Москвы. И вот в 1888 г. ярмарочный комитет издал целый ряд драконовских законов против евреев, сделавших почти недоступной работу на ярмарке для большинства из них. Создана была сложная регистрация евреев на ярмарке в специальном «еврейском столе», периодическая их явка, получение особых разрешительных грамот, обязательно с фотографической карточкой, причем все тонкости, или, лучше сказать, грубости, законов о праве жительства вне черты еврейской оседлости были тут еще увеличены, усилены и расширены. Словом, регистрация эта имела вид, точно она была скопирована с правил о проститутках. Эти крайне стеснительные, обидные, носившие прямо характер издевательства над евреями правила явились неожиданно, как гром с ясного неба, и притом стали известны перед самой ярмаркой, когда ничего не подозревавшие евреи уже съехались со своими товарами, лавками, мастерскими и когда покинуть ярмарку для них было равносильно катастрофе. Евреи стали совещаться, придумывать всевозможные средства и решили послать депутацию к начальнику ярмарки и нижегородскому губернатору, небезызвестному генералу Баранову[75]. Из статей В. Г. Короленко[76] мы имеем известное представление об этой политической фигуре. Довольно бесхарактерный и беспринципный, он старался служить и «нашим» и «вашим», хотел прослыть либералом и вольнодумцем, героем и решительным деятелем и из каждого обстоятельства создавать себе рекламу. Юдофобией он заражен не был, но открыто выступать в защиту евреев от посягательств купечества тоже было ему неловко, не хотелось ссориться с московским именитым купечеством, которое ежегодно по окончании ярмарки давало ему пышный обед с благодарственными речами и тостами и осязательным «приложением». Он принял еврейскую депутацию очень приветливо. На указание, что новые правила в известной степени находятся в противоречии с буквой закона, не говоря уже о том, что прецедент и обычай освятили право евреев жить и торговать на ярмарке, что эти правила изданы совершенно неожиданно и проведение их в жизнь в данный момент, когда ничего не подозревавшие евреи уже съехались и привезли свои товары, равносильно полному их разорению, Баранов ответил: «Прежде всего должен вам сказать, что все это не от меня. Правила эти составлены ярмарочным комитетом. Обратитесь к нему с вашими объяснениями и ходатайствами. Я же, со своей стороны, могу лишь сказать, что всякий еврей, который открыто будет заниматься законным делом, выслан не будет». Прямо от Баранова депутация по его указанию отправилась к одному из членов ярмарочного комитета, известному московскому купцу, торговцу и фабриканту золотых и серебряных вещей Гавриилу Гаврииловичу Корнилову. Этот принял депутацию очень холодно и сурово и прямо сказал: «Евреи жить не дают, они понижают цены на товары, продают дешевле всех — и этим вредят русской торговле». Вопрос решен был, конечно, так, как говорил Баранов. Евреи на ярмарке остались, но остались и сочиненные московским именитым купечеством правила, которые евреям причинили немало неприятностей, а ярмарочной полиции дали немало дохода. Эта эпопея ярко иллюстрирует отношение купеческого сословия к евреям и мотивы этого отношения. Само собою понятно, что, когда началась кампания против Долгорукого и евреев, московское купечество этому только обрадовалось и присоединилось к этой кампании. После такой артиллерийской подготовки взять такую уже шатавшуюся крепость, как старый, чуть ли не впавший в опалу князь Долгоруков, было уже нетрудно. И она очень скоро пала. Первое препятствие к занятию великим князем Сергеем поста московского генерал-губернатора было устранено.

Было еще одно препятствие, скорее морального характера. Как известно, супруга великого князя, Елизавета Федоровна, была немка и лютеранка. Посадить «хозяйкой» Москвы — этого православного Рима, имеющего «сорок сороков» церквей, Ивана Великого и Кремль с его храмами и религиозными памятниками, — посадить «хозяйкой» Белокаменной первопрестольной столицы немку-лютеранку было весьма неудобно и противоречило политической триаде — «православие, самодержавие и народность», умаляя как бы первый и главный устой государственной жизни — православие. Великая княгиня, по-видимому, долго колебалась. Она ведь происхождением была из дома Гессенского, известного своей преданностью реформации. Но в конце концов она подчинилась «государственной необходимости», и Елизавета Федоровна благополучно вступила в лоно православной церкви, сделавшись впоследствии ревностной сторонницей православия и став даже во главе духовной обители. Таким образом, и второе препятствие было преодолено, и путь к Москве для великого князя Сергея был очищен.

Уже зимой 1891 г. атмосфера в Москве по отношению к евреям настолько сгустилась, что все чувствовали приближение грозы. Низшие власти и полиция, почуяв, какое настроение господствует в высших сферах, стали примеряться к новым веяниям, усердствовали в исполнении воли начальства. Началось предварительное, на законном основании «очищение» Москвы от евреев. Еврейское население Москвы в отношении права жительства, как и в других местах вне черты оседлости, состояло: 1) из лиц, имевших право повсеместного жительства безусловно, как московские купцы, московские мещане, так называемые «николаевские» солдаты и кончившие курс высших учебных заведений (врачи, инженеры, юристы и т. п.); 2) из лиц, пользовавшихся этим правом только условно, т. е. при условии занятия их своей профессией. Таковы были ремесленники, как мастера, так и подмастерья и ученики, акушерки, фельдшеры, фармацевты и аптекарские помощники и т. п.; 3) из лиц, право которых зависит от разрешения местной администрации, как, например, доверенные и приказчики купцов и упомянутые выше «циркулярники». С лицами 3-й категории расправиться было нетрудно. Легко расправиться и с теми мнимыми ремесленниками, которые, как было известно полиции, хотя и имели документы ремесленников, но ремеслом не занимались. Начались проверки, пересмотры, и массы евреев были обречены «на выезд». Чем дальше, тем полиция становилась все строже и строже, и положение стало удручающим. Перед Пасхой князь Долгоруков получил отставку. Старому администратору, всего несколько месяцев тому назад отпраздновавшему 50-летний юбилей своей службы, дан был рескрипт, в котором указаны лишь его заслуги по участию в комитете по постройке храма Христа Спасителя. Временным генерал-губернатором назначен был генерал Костанда, главнокомандующий войсками московского военного округа. К этому времени, т. е. перед Пасхой, число подлежавших выезду евреев достигло уже нескольких тысяч. По примеру прежних лет, евреи эти вздумали спасаться в окрестностях Москвы, на ее окраинах, лежавших вне городской черты и входивших в состав уезда. Такой спасительницей-окраиной всегда была так называемая Марьина Роща, где и в обычное время находили себе приют бесправные евреи, днем работавшие в Москве, а на ночь отправлявшиеся в Марьину Рощу, это убежище для гонимых. Но в это тревожное время, когда еврейское жительство сделалось стержнем всей московской политики, Марьина Роща, в которой очутились тысячи евреев, стариков, женщин, детей, слабых, больных, не хотела принять этой «незаконно» живущей массы, и местный становой пристав, со своей стороны, стал принимать соответствующие меры.

Скопившаяся толпа евреев представляла ужасающую картину бедности и нужды. Евреи обратились к генералу Костанде. Костанда успокоил евреев, сказав: «Ну, не волнуйтесь, мацу вы еще покушаете в Москве». И действительно, выселение из Марьиной Рощи было отсрочено до после праздников и евреи еще «покушали мацу в Москве», но эта маца была отравлена страшным ядом. В первый день еврейской Пасхи в утренних газетах появилась телеграмма из Петербурга, в которой говорилось о высочайшем повелении от 28 марта 1891 г. Высочайшее повеление гласило следующее:

«Министр внутренних дел всеподданнейше испрашивал высочайшее Его Императорского Величества соизволение на принятие следующих мер: 1. Впредь до пересмотра в законодательном порядке постановлений, заключающихся в прим. 3 к 157 ст. уст. о паспортах изд. 1890 г., воспретить евреям механикам, винокурам, пивоварам и вообще мастерам и ремесленникам переселяться из черты еврейской оседлости, а равно переходить из других местностей Империи в Москву и Московскую губернию. 2. Предоставить Министру внутренних дел по соглашению с московским генерал-губернатором озаботиться принятием мер к тому, чтобы вышеупомянутые евреи постепенно выехали из Москвы и Московской губернии в местности, определенные для постоянной оседлости евреев. На всеподданнейшем докладе Министра внутренних дел Собственною Его Императорского Величества рукою написано: Исполнить. В Гатчине, 28 марта 1891 г.»

Хотя высочайшее повеление говорило только о выселении ремесленников, но, в сущности, это означало «очищение» Москвы от всех евреев, кроме пользовавшихся «безусловным» правом, т. е. купцов и лиц с высшим образованием. А в качестве ремесленников, действительных и мнимых, жило в Москве огромное большинство еврейского населения, десятки тысяч душ. Трудно описать, какое колоссальное впечатление произвело это известие на евреев. Это было, как сказано, в первый день еврейской Пасхи. В синагоге к утренней молитве собралось небывалое количество евреев. Но кантор и хор пели почти при пустой зале. Вся публика была в передней и соседних комнатах и обсуждала новое «гзейро»[77], новый указ об изгнании. Негодованию, возмущению и отчаянию не было границ. И синагога во все дни праздника сделалась центром, в котором собирались и с утра до поздней ночи шли совещания, споры, толки; передавались разные слухи, обсуждались всевозможные меры, судили и рядили, кричали, шумели, плакали и рыдали, метались и беспокоились, как в предсмертной агонии. Интересно, что в синагоге в эти дни появились евреи, которые до того никакого касательства к евреям и еврейству не имели, совершенно оторваны были от еврейской общественности и еврейских интересов и с головой погружены были в свои личные и русские дела. Теперь эти кающиеся интеллигенты не могли устоять против напора взбудоражившейся совести и пришли приобщиться к национальному горю. В числе их был адвокат Исай Соломонович Гальберштадт[78]. Товарищ и друг А. Ф. Кони[79], Ключевского[80] и известного в Москве д-ра Ю. О. Гольдендаха, с которыми он в студенческие годы жил вместе, он был одним из самых известных цивилистов в Москве. Всех поражали его знания законов и железная, неотразимая логика при их толковании. Он был юрисконсультом известного тогда финансиста и мецената Саввы Ивановича Мамонтова[81], был адвокатом при самых крупных московских фирмах и вращался в высших русских финансовых и интеллигентских кругах. С евреями не знался, и евреи его не знали. Но в этот страшный для московского еврейства момент он появился в синагоге, руководил всеми совещаниями, участвовал в организации комитета помощи выселяемым, став его председателем.

Как отнеслись к этому событию русские круги? Прежде всего, там совершенно не обратили на это внимания. Какая-то телеграмма из двух-трех строчек, говорящая о каких-то ремесленниках, о каком-то «постепенном» выселении их. Кто они, зачем их выселяют, почему выселяют — кому это интересно знать? Кто знает все тонкости русского закона о праве жительства евреев? Живут евреи в Москве, торгуют, работают, бегают по улицам, а какой ценой покупается это право дышать московским воздухом — кому какое до этого дело? Живут — пусть живут, изгоняют — пусть изгоняют, значит, так надо. Таково было отношение среднего русского человека ко всем политическим и общественным вопросам вообще, а к еврейскому и подавно. Традиционное «моя хата с краю». Но высшие слои, сливки, цвет передовой интеллигенции, мозг Москвы? Как они реагировали на это во всяком случае из ряду вон выходящее событие московской и, пожалуй, всероссийской жизни? А вот как. Печать совершенно замолчала это событие. Ни одного слова, кроме телеграммы Российского телеграфного агентства в три строчки. Даже полный текст повеления с резолюцией царя «исполнить» помещен был не во всех газетах. А либеральные, прогрессивные, профессорские «Русские Ведомости» поместили этот текст только через несколько недель, когда вся острота вопроса миновала, и то со слов никому не известной газеты «День». Эта архилиберальная газета не только не реагировала на этот акт sua sponte [82], она не отозвалась на просьбы и хлопоты евреев, в том числе упомянутого И. С. Гапьберштадта, имевшего через Кони и Ключевского связи с членами редакции. Дело было так. Исай Соломонович обратился к редакции с просьбой написать по этому поводу какую-нибудь статью. Раскрыв природу высочайшего повеления, его значение для евреев, бедствия, в которые тысячи семейств благодаря выселению неизбежно будут ввергнуты, Исай Соломонович прибавил, что он вовсе не так наивен, чтобы рассчитывать на действие подобной статьи. Он отлично знает, что бедствие неотвратимо, что изменить положение нет никакой возможности. Но евреи находятся в настоящий момент в таком отчаянно подавленном состоянии, они так душевно разбиты, что необходимо оказать им какую-нибудь моральную поддержку, какое-нибудь моральное утешение и сочувствие. И в голосе «Русских Ведомостей», этого умственного экстракта всего лучшего и интеллектуального, что есть в России, в сочувствии этого органа, выразителя мнения лучшей части русского общества, евреи найдут это утешение. Ему любезно ответили, что редакция готова все сделать, что дело, мол, такое вопиющее, что «Русские Ведомости» не могут не отозваться на него, но, к сожалению, редакция совершенно незнакома с этим вопросом, а потому просит его доставить в редакцию такую статью — и она будет немедленно напечатана. Исай Соломонович, конечно, такую статью вскоре доставил. Был созван редакционный комитет — и решено было… этой статьи не помещать. Конечно, тут действовал страх и отчасти сознание своего бессилия, но при желании можно было бы обойти этот страх без риска. «Русские Ведомости» в других вопросах удачно выходили из этого положения. Так реагировали на это событие «Русские Ведомости», этот незыблемый столп русского либерализма. Ну, о других газетах и говорить нечего. Уж поистине можно сказать, что в данном случае quod licet Jovi, наверное, licet bovi[83]!

Что до «народа», то он в своем обычном «добродушии» и «простодушии» и превратил этот возмутительный правительственный акт в милую шутку. В первое время ни одному еврею нельзя было показаться на улице, чтобы его не встречали возгласами: «прощайте», «счастливого пути», «до свидания», «когда уезжать изволите». Встречая еврея, эти «простодушные» люди притворно-вежливо снимали шапку и с лицемерно-елейным выражением лица приговаривали: «счастливого пути», «прощайте» и т. д. Не прочь были пошутить над еврейским горем не только представители улицы, разные приказчики, молодцы, мелочные торговцы, извозчики и дворники, но и представители высших слоев, например гг. педагоги в школах и гимназиях, где учителя нередко подвергали моральной пытке своих учеников-евреев. Вот один такой случай. Учитель гимназии вызывает ученика-еврея и спрашивает «заданный» урок. На все вопросы ученик отвечает хорошо и бойко. Учитель вдруг задает ему такой ехидный вопрос: «А когда вы уезжаете?». Ученик, не задумываясь, тут же задорно ответил: «А это, г. учитель, не задано». Картина…

Что касается московского купечества, то из вышеприведенных данных ясно, что оно приняло это событие с радостью. Исполнилась наконец заветная мечта московского купца — избавиться от еврейского купца, «продающего товар дешевле всех». (Хотя большинство богатых еврейских купцов, действительных конкурентов, остались в Москве. Пострадала главным образом беднота.) И купечество, довольное, молчало и хихикало себе в кулак. Были некоторые редкие экземпляры из купцов, имевшие дела с евреями, знавшие их роль в русской торговле и промышленности и понимавшие, что тут, стреляя в евреев, рикошетом задевают и интересы русских. Даже в «Московских Ведомостях» один из видных московских купцов, пописывавший и статейки в органе Каткова[84], проговорился по поводу этого события, что «нельзя допустить, чтобы в чисто еврейском деле пострадали русские интересы». Заговорила не политическая или общественная совесть, а чувствительный карман, страх, как бы не пострадали русские купцы, которым евреи-должники могут не заплатить долгов, ссылаясь на force majeure[85], и т. п. Но это было исключение, которое только подтверждает общее правило, что сочувствие к евреям в их страданиях отсутствовало и понимания этого исторического события даже у людей, считавших себя солью земли русской, не было. То же самое, если еще не в большей степени, надо сказать о ремесленниках. Русские ремесленники и кустари благодаря изгнанию евреев-ремесленников освобождались сразу от конкурентов, которые не давали им возможности по своему произволу повышать цены на свои изделия, а с другой стороны, оставалась безработной масса подмастерьев и рабочих, которые были заняты в мастерских, ремесленных заведениях и мелких фабриках евреев. Таким образом, им рисовалась сладкая перспектива стать монополистами и брать за предметы своего производства очень дорогую цену и вместе с тем иметь в своем распоряжении дешевый труд и держать в своих твердых руках массу безработных подмастерьев, «мальчиков» и других помощников. Радость великая… Могли быть недовольны только действительные рабочие, которые заняты были в производстве у евреев. Несомненно, что подмастерью русскому жилось у еврея куда лучше, чем у своего брата, русского. Еврей, даже «хозяин», всегда побаивался своего «работника»-русского, знал, что при равных условиях он не будет служить и работать у «некрещеного жида», что только некоторые преимущества могут привязать русского, темного и малоразвитого портного или сапожника, к еврейской мастерской. Поэтому евреи-ремесленники оплачивали труд своих работников выше, кормили их лучше, обращались человечнее, так как еврей не только из жалости, а просто из чувства страха не станет, например, прибегать к побоям и тем жестоким сценам из жизни «мальчиков» и «учеников», которые нам так хорошо известны из жизни и произведений Глеба Успенского, Чехова и др. Русские работники, несомненно, позволяли себе по отношению к своим «хозяевам»-евреям такие вольности, которые были совершенно недопустимы у русских, где слово «сам» было угрозой и пугалом. Была недовольна и прислуга, жившая у евреев и вдруг лишившаяся мест и работы.

Что касается евреев, то вначале они были совершенно ошеломлены. Они как бы оцепенели от неожиданного удара. Ужас, охвативший всех, тем более был страшен, что его приходилось, скрепя сердце, сдерживать и не было возможности открыто крикнуть urbi et orbi[86]: «караул, спасайте», не было возможности просто разъяснить, какое тут делается дело. Все кругом молчало и безмолвствовало. Но это оцепенение скоро прошло. Серьезно стали думать о «комитете помощи», стали обсуждать его задачи и цели. Думать об обеспечении и устройстве выселяемых на новых местах, куда они поедут; регулировать отъезд, переезд и расселение их — об этом, конечно, нельзя было и думать маленькой и слабой кучке людей с ничтожными средствами, которые приходилось собирать по всей Москве, где никто тогда не знал своей собственной судьбы и у каждого были близкие и родственники, обреченные на изгнание. Раздавались голоса, что все средства должны быть употреблены на устройство изгнанников на новых местах, что выезд и переезд должен совершаться за счет правительства. Но этот правильный взгляд на вещи был побежден чувством жалости: нельзя было отдавать массу выселяемых в руки полиции и администрации, которая неизвестно как будет производить высылку. И комитет, во главе которого, как указано, стал Гапьберштадт, начал свою деятельность, выдавая проездные билеты и пособия. Очень многие, не дожидаясь дальнейших распоряжений властей о приведении в исполнение высочайшего повеления, сами стали выезжать. Многие эмигрировали в Америку, многие — в царство Польское, преимущественно в Варшаву и Лодзь. За границей, в Германии, организовались комитеты для приема эмигрантов, оказания им помощи и содействия переезду в Северо-Американские Соединенные Штаты. Из Америки прибыла даже специальная комиссия с д-ром Вебером во главе для исследования вопроса и положения евреев на месте. Между заграничными комитетами и московским установился контакт, и направляемых Москвой эмигрантов за границей встречали особенно тепло и радушно.

Кроме территориальной эмиграции (из России в Америку) некоторые евреи пустились и на моральную эмиграцию (из иудейства в христианство), проще говоря, спасались крещением. Большинство переходило в лютеранство, и только ничтожное меньшинство, можно сказать, отдельные единицы принимали православие. Лютеранское духовенство, особенно бывший тогда в Москве суперинтендантом обер-пастор Дикгоф относился к этому вопросу очень либерально, и двери протестантской церкви широко были раскрыты перед желающими вступить в нее. «Экзамен» сводился к пустой формальности, и операция эта была чрезвычайно легка и проста. Число принявших христианство сравнительно было очень невелико. Они исчисляются десятками, что по отношению ко всем евреям, подлежавшим выселению, составляет ничтожный процент.

Прошла Пасха. Наступила весна. Князь Долгоруков уехал в Париж. На вокзал собрались провожать старика все его бывшие сослуживцы и подчиненные. Они выстроились на платформе против вагона, в котором он должен был уехать. Князь прошел мимо них, вежливо кланяясь и приговаривая: «Прощайте, прощайте», ни с кем не обменявшись ни одним словом и не удостоив никого из них рукопожатием. Когда же он увидел в толпе Лазаря Соломоновича Полякова и его супругу, он демонстративно подошел к ним, горячо с ними расцеловался и вошел в вагон. Впечатление от этого жеста было огромное, но ненависть к евреям этот жест, несомненно, удвоил в душе этих людей.

В мае месяце с колокольным звоном и среди «ликующего» народа, запрудившего все улицы и радостно кричавшего во все горло «ура», по-царски въехал в Москву новый генерал-губернатор, великий князь Сергей Александрович. По царскому обычаю он сначала заехал в Иверскую часовню, а затем поехал в генерал-губернаторский дом, перестроенный и отремонтированный заново. Евреи вспоминали знаменитый стих из книги Эсфири: «Царь и Аман сели пировать, а град Шушан был в тревоге»[87].

Все находились в выжидательном положении. Никто не мог себе точно представить, каким образом будет производиться «постепенное выселение». Многие, не дожидаясь, покидали столицу добровольно, другие оставались выжидать событий. А в высших московских сферах в это время подготовляли аппарат для приведения в исполнение высочайшего повеления. Прежде всего надо было подыскать людей, как практиков, так и теоретиков, как исполнителей, так и толкователей закона. Исполнителем был выбран полковник Власовский[88], занявший пост московского обер-полицмейстера. Это был человек грубый и жестокий, «работавший» не за страх, а за совесть. Он прямолинейно, без пощады и возражений, исполнял все, что высшее начальство приказывало. Чуждый чувству жалости и сострадания вообще и ненавидевший евреев органически, он действительно оказался самым подходящим для этого дела человеком. И он выполнял его с удовольствием, с чувством удовлетворения исполненным долгом, и, казалось, чем больше жертвы страдали, тем больше он был доволен. Он не только делал просто свое злое дело, он еще издевался над своей жертвой, наслаждаясь страданиями последней. Недаром в Москве его звали «каторжником». Таков был практический исполнитель выселения.

Теоретиком и идеологом выселения, «духом изгнания» был Истомин[89], управляющий канцелярией генерал-губернатора. Для него, сухого буквоеда, пропитанного насквозь юдофобией, с одной стороны, и необыкновенным благоговением перед высшим начальством — с другой, выслать из Москвы лишнего еврея, лишнюю еврейскую семью было как бы гражданским долгом. И он копался в еврейских «документах», копался и докапывался до юридической возможности как-нибудь их опорочить. Он каждого еврея пропускал через многочисленные фильтры многочисленных статей, примечаний, циркуляров, приказов и распоряжений, напрягал все свои силы, чтобы как-нибудь найти «законный» предлог лишить того или другого еврея права жительства в Москве. И это, конечно, ему нередко удавалось. Третьим по счету был вышеупомянутый городской голова Алексеев, не принимавший прямого участия в этом чисто административном деле, но зато в делах, касающихся городской жизни и городского самоуправления, делавший все, чтобы сделать пребывание евреев в Москве невыносимым. Так, не говоря уже о том, что ни один еврей не смел и думать о каком-нибудь касательстве к городским учреждениям (больницам, приютам и т. п.), но он одно время даже так затруднил убой скота на бойнях по еврейскому способу, что надолго лишил евреев Москвы мясной пищи. Этот триумвират и служил исполняющим аппаратом воли великого князя. Судьба этого триумвирата, как известно, была очень плачевна. [Городской] голова Алексеев был убит одним душевнобольным. Власовский заболел какой-то болезнью, от которой лечился подкожными впрыскиваниями у модного и популярного в петербургских сферах знахаря. Последний его заразил, и он умер от заражения крови. Истомин в конце своей жизни ослеп и жил в большой нужде. Сам великий князь Сергей был убит Каляевым в 1906 г.[90]

Долго и мучительно тянулись месяцы. Наконец, 14 июля 1891 г. по всем полицейским участкам был разослан «весьма секретный» приказ, в котором приказано было приставам пригласить всех евреев своего участка и, принимая во внимание семейное положение, домохозяйство и другие обстоятельства, назначить каждому срок для выезда, причем по усмотрению пристава предоставляется давать отсрочку на 3, 4, 5 и более месяцев, но так, чтобы максимальная отсрочка не превышала одного года. 14 июля 1892 г. должны оставить Москву последние евреи. Таким образом, все выселяемые евреи были разделены по месяцам: кто получал два месяца отсрочки (выезд в сентябре), кто три (выезд в октябре), кто четыре и т. д. Евреи дали себе особые названия: «сентябристы», «октябристы», «декабристы» и т. д. Евреи, всегда готовые свое горе облечь игривым анекдотом, шутили и спрашивали друг друга: ты кто, ерник или полуерник? — Wos bistu? A iornik (от слова ior — год) oder halbiornik?[91]

Власовский начал приводить в исполнение этот приказ. Пощады не было никому. Никакие обстоятельства, никакие причины не принимались в расчет. Не давалось отсрочки ни на один час. В назначенный день в квартиру еврея являлся околоточный надзиратель и напоминал, что день отбытия наступил и отъезд должен состояться сегодня же. Просьбы, ходатайства, протекции — ничто не действовало. Все совершалось с точностью железного закона природы. Некоторые примеры могут иллюстрировать это. Известный художник Исаак Ильич Левитан[92] тоже подлежал выселению. Он на время уехал из Москвы в деревню. Этот любимец Москвы, «русский» пейзажист, сказавший новое слово в русской живописи, Левитан, желанный гость самых фешенебельных московских салонов, предмет поклонения самых великосветских московских дам, переживал в это время ужасные минуты. Влиятельные лица, испугавшись «позора», который может пасть на Москву и всю Россию высылкой такого человека, как Левитан, стали хлопотать и бегать по начальству, все ходатайствовали, все просили. Говорят, князь Голицын[93] лично ходатайствовал за Левитана перед великим князем и будто сказал ему: «Ваше императорское Высочество, ведь Левитан у нас на всю Россию один». Благодаря всем этим ходатайствам Левитану разрешено было, наконец, остаться в Москве. Вскоре он получил звание академика, узаконившее его право жительства, и его мастерскую потом не раз посещала сама великая княгиня Елизавета Федоровна. Но сколько нравственных мучений и терзаний ему причинила эта история! В письме от 3-го августа 1899 г., т. е. через 8 лет после этого события, очевидно не успевших еще изгладить из его памяти тяжести этого переживания, он пишет своей сестре, просившей его пристроить как-нибудь ее сына в Москве: «Надо считать меня всемогущим, чтобы поручить устроить в Москве Ф., в той самой Москве, где 7–8 лет тому назад мне едва не пришлось уехать отсюда в силу трудности добиться права на жительство. Мне, уже тогда достаточно известному художнику[94]». Но это исключение по отношению к Левитану было единственным, все остальные ходатайства и просьбы оставлялись без внимания. За некоторых лиц ходатайствовал митрополит московский, но и это не помогло. Был один еврей, который каким-то непонятным образом добился протекции герцога Гессенского, брата Елизаветы Федоровны. За попытку действовать таким путем он был выслан в 24 часа. Рассказывают еще такой случай. Во вновь отремонтированном генерал-губернаторском доме проводил электричество монтер-еврей. Работа была выполнена красиво и удачно. Когда великий князь осматривал не совсем еще законченную работу и выражал свое удовольствие, монтер решил воспользоваться случаем и замолвить слово для себя: «Ваше императорское Высочество, — обратился он к великому князю, — не знаю, удастся ли мне закончить работу». — «А почему?» — «Я еврей, и мне предстоит отъезд из Москвы». Великий князь сначала смутился, но сейчас же сказал: «А вы поторопитесь», — и быстро вышел из залы.

В конце лета и в начале осени отлив евреев был уже заметен. В новый год синагога была уже довольно пуста. Старик Минор вместо обычной проповеди произнес только несколько слов: «Что мне вам сказать, что говорить? Давайте горячо помолимся о том, чтобы скорее исчезла с лица земли „власть зла“. Нам ничего другого больше не остается». Комитет помощи стал усиленно работать. Сцены, происходившие в комитете, не поддаются описанию. Целые толпы народа осаждали его с утра: каждый приносил сюда свое горе, свою тяжелую драму. Что делать? Куда ехать? С чем ехать? На родину. Было немало таких, которых родина была Москва, так как они уже родились в Москве и с «родиной» официальной никаких связей, кроме паспортной, не имели. В комитете средств не было или было их очень мало. По странной случайности московские события почему-то не вызвали никакого отклика среди евреев России, не привлекли ничьего внимания, и помощь извне совершенно отсутствовала. Пришлось самой Москве, т. е. московским евреям, собственными силами разрешить эту тяжелую задачу. О рациональной помощи не могло быть и речи. Приходилось ограничиваться выдачей железнодорожных билетов на проезд и самыми мелкими пособиями на путевые расходы, а что будет с выселяющимися по прибытии их на места — об этом и не думали. С глаз долой — и сердцу легче. Но даже на эту мелкую помощь комитет истратил сотни тысяч. Правда, за границей тоже организовались комитеты, но и задача этих комитетов тоже ограничивалась приемкой партий эмигрантов и переправкой их за океан. А многие из Москвы направлялись в другие места России, на запад, в царство Польское, на юг, в Одессу, и эти переселенцы были предоставлены собственным силам. Мы не имеем точной статистики и отчетов всех существовавших тогда в Германии комитетов. Мы знаем только число эмигрировавших в эти годы из России евреев вообще. Оно равнялось в 1891 г. — 42 145 человек, в 1892 г. — 76 417 человек.

В начале 1892 г. произошел внезапный перелом в деятельности заграничных комитетов. Московский раввин получил от «Stãndiges Hilfs-Comité für die Nothstände russischer Israeliten zu Memel»[95] письмо от 25 февраля 1892 г. следующего содержания: «Sehr geehrter Herr Rabbiner! In voriger Woche teilten wir per Depesche nach Russland mit, dass in Amerika unter den russischen Emigranten der Hunger u. Flecktyphus leider ausgebrochen ist, und dass die Amerikanische Regierung infolge dessen alle Hafen-orte gegen die Auswanderer abgesperrt hat. Aus diesem Grunde hat unser hiesiges Comité, wie auch alle andere Deutschen Comités ihre Tãtigkeit ganz eingestellt. Kein Auswanderer wird jetzt nach Amerika geschickt oder sonst irgendwie berücksichtigt.

Wir bitten Sie, dieses nach alien Seiten gütigst bekannt zu machen. Es soil Niemand an die Deutschen Comités gehen und sich auf unsere Hilfe verlassen; wir können und dürfen leider Niemand helfen. Für die ersten 3 Monaten wenigstens bleibt unser Comité vollständig geschlossen!

Mit Hochachtung Grenz-Comité fur die russischen Juden. Der geschäftsführende Ausschuss Dr. Rilf»[96].

Это письмо, как понятно, внесло большую смуту в умы. Легко сказать «gesperrt, geschlossen»[97]. А куда деваться тем тысячам людей, над которыми висит дамоклов меч 14-го числа? Легко сказать «nach alien Leiten (видимо, опечатка; должно быть „Seiten“. — Ред.) bekannt zu machen»[98]. А как это выполнить? Опять обратились к «Русским Ведомостям», прося их напечатать об этом в газете. На этот раз просители были счастливее, и после объяснений согласились упомянуть о закрытии портов для эмигрантов трехстрочной заметкой в отделе «Московские вести».

Выселение между тем продолжалось. Каждый месяц аккуратно отъезжали те или другие группы. Каждое 14-е число было траурным днем, своего рода «хурбоном», «тишаб'овом»[99], — и такие траурные дни москвичи переживали каждый месяц.

Александровский вокзал в эти дни представлял необыкновенное зрелище. Толпы выселяемых — женщины, дети, старики, больные, калеки, явные нищие и более или менее зажиточные люди — скоплялись в таком количестве, что иногда подавали дополнительный поезд. Давка, толкотня, ругань, озлобление, убитые горем лица, изможденные фигуры — все это представляло собою картину беспорядочного отступления после неудачного сражения. Кроме выселяемых и отъезжавших собирались на вокзале провожавшие своих близких родные и знакомые: старые родители провожали направлявшихся в Америку детей; не зная, куда занесет их судьба и увидят ли их еще когда-нибудь, они в громких ламентациях изливали свои тяжелые душевные переживания. Близкие расставались с близкими, многие пока еще оставались в Москве, но были уже осуждены на другое 14-е число и тут же, на вокзале, как бы предвидели свою близкую участь[100]. И плач, рыдания, истерические крики оглашали воздух. Эти сцены повторялись из месяца в месяц и имели вид как бы массовых похорон. Со стороны администрации были проявлены еще более «артистические», по выражению Достоевского, жестокости. Зима 1891/92 года в Москве была очень суровая. Стояли непрерывно небывалые морозы, доходившие до 30 и более градусов. Особенно усилились холода в январе. Евреев, естественно, очень беспокоила мысль об очередной партии 14-го января. Этих «январцев» было очень много, больше среднего месячного числа, так как полугодовой срок дан был большей части ремесленного населения. Невольно хотелось хлопотать об отсрочке отъезда этой партии до наступления более теплого времени. Тем более можно было надеяться на эту уступку, что в начале января был издан приказ, ввиду сильных холодов, приостановить пересылку по этапу очередных партий арестантов. А выселяемые евреи все-таки ведь не уголовные преступники: неужели же по отношению к ним не будет оказано снисхождение, которое оказано заведомо преступным и осужденным элементам… Ходатайство такого рода было подано. Ждали с нетерпением ответа. Но его не было. А между тем роковой час приближался. Все готовились к отъезду. Не дождавшись соответствующего распоряжения властей, все тронулись с мест. Наступило 14-е января. Термометр показывал 31° мороза. Нельзя было высунуть руку на воздух, невозможно было дышать. На вокзале настоящий содом. Никогда еще не было столько народу. Окоченелые, иззябшие, с узлами, пакетами, корзинами и мешками, целые кучи людей загромоздили все залы и комнаты вокзала. От людей и вещей невозможно было передвигаться. Кого-кого тут не было! Маленькие дети, глядящие в гроб старики, больные, калеки, женщины, мужчины: закутанные и завернутые в тряпки, платки и всякого рода лоскуты, они сидели у своего хлама — своих узелков и узлов — все богатство, «наэксплоатированное» ими в Москве — и бессмысленными, тупыми от горя и отчаяния глазами смотрели вперед. Дети плакали, матери ругались и вздыхали, мужчины бегали и вертелись кругом в поисках места и в других хлопотах по отъезду. Море голов и безумный шум бурного, волнующегося океана. Первый звонок. Все это стиснутое со всех сторон море людей заволновалось, засуетилось, ринулось вперед, давя и толкая друг друга. На платформе невозможно стоять. Холод режет лицо, колет, щиплет. Вагоны уже переполнены. Площадки и те набиты битком. Муки ада. Поезд наконец тронулся. Многие все-таки остались, так как не нашли себе места в вагонах. Пришлось пустить дополнительный поезд. Уехали… Через несколько дней после этого, когда все уже уехали, появился приказ Власовского об отсрочке отъезда до наступления более теплого времени…

Другой такой же день был пережит 14-го июля 1892 г. Это был последний срок, когда должна была выехать последняя партия, получившая отсрочку на целый год («ерники»). Те же слезы, крики и рыдания отъезжавших и провожающих, те же истерики и обмороки, с которыми москвичи уже были знакомы: их переживали каждое 14-е число. Наконец, последний звонок. Последнее прощание, и последняя партия изгнанников покинула Москву. Москва была «очищена» от «жидов». Это было 14-го июля 1892 г., ровно день в день 400 лет после изгнания евреев из Испании в 1492 г.

Весьма трудно ответить на вопрос, сколько было выслано в то время из Москвы евреев. Точной статистики у нас нет, и прямым путем на этот вопрос ответить невозможно. Можно попытаться разрешить эту задачу косвенным путем. На основании чисел родившихся — 836 и умерших — 446 до выселения и после выселения — 200 и 82 можно судить о числе населения, следовательно, и о числе высланных.

Такой подсчет дает цифру около 25 000 душ.

Но коэффициент рождаемости и смертности евреев в Москве с его своеобразным составом еврейского населения и другими своеобразными условиями московской жизни и быта также совершенно неизвестен, и поэтому данные, получаемые на основании рождаемости и смертности, опять проблематичны. О числе высланных в 1891–1892 гг. евреев можно судить на основании переписей, имевших место в Москве до выселения и после выселения. До выселения были две переписи: в 1871 г., когда число евреев оказалось 5319, и в 1882 г., когда евреев было уже 15 085, т. е. почти в 3 раза больше. Другими словами, за 11 лет число евреев утроилось. Если предположить, что рост еврейского населения в следующие 11 лет шел таким же темпом, т. е. что оно тоже утроилось, то в 1892 г. евреев должно было быть в Москве около 45 000 (15 000 х 3).

После выселения тоже были две переписи: в 1897 г., когда евреев оказалось уже 8095, и в 1902 г., когда евреев оказалось 9048, т. е. каждый год после выселения число евреев увеличивалось на 200 душ. Если предположить, что такое движение было и в предыдущем пятилетии (с 1893 по 1897 г.), то в 1893 г. было приблизительно 7000 евреев (8000–1000). Таким образом, в 1891–1892 гг. было 45 000 человек, а в 1893 г. только 7000, следовательно, выслано было около 38 000 душ. Во всяком случае, и на основании рождаемости-смертности, и на основании данных переписей приходится заключать, что выслано было около 25 000–30 000 душ. Zahlen beweisen![101]

ГЛАВА VII. 1892–1906 гг.

Москва очищена. В столице осталось немногочисленное, в несколько тысяч душ еврейское население, состоявшее из лиц, чье безусловное право на жительство в Москве пока было неоспоримо. Но кроме этой кучки евреев в Москве остались еврейские учреждения, остался раввинат, достраивалась главная синагога, были еврейские учебные заведения — словом, остались все атрибуты еврейской общины. Чтобы совершить «очищение», надо было покончить и с этим злом, так сказать искоренить самый дух еврейства в Москве. Первой жертвой этой политики была синагога. Как выше упомянуто, раньше синагога находилась в наемном помещении, и только к концу 80-х годов, когда финансовое положение общины значительно улучшилось, а срок аренды наемного помещения истекал, приступлено было к постройке новой синагоги по плану небезызвестного архитектора Эйбушица[102], утвержденному Губернским правлением. Синагога вчерне была готова весной 1892 г., в самый разгар еврейских выселений. Но еще до открытия началось гонение на нее. Атака на синагогу началась с ее купола. Купол этот был самый обыкновенный, такой, какой можно видеть на многих строениях Москвы. Но он показался угрожающим устоям православия. Кто-то послал Победоносцеву анонимку, в которой утверждалось, что синагога по своему фасаду и куполу напоминает православный храм, почему обер-прокурор Синода должен обратить на это свое внимание и не допустить такого кощунства над православной верой. Победоносцев очень рьяно взялся за дело и написал по этому поводу в Святейший Синод, и началась обширная переписка Синода с разными начальствующими лицами по поводу купола на еврейской синагоге. Несмотря на то что здание без колокольни, без крестов и со своей колоннадой и фасадом так было не похоже на православную церковь, даже для слепого это было ясно, тем не менее судьба купола была решена, и летом 1892 г. этот купол под аккомпанемент галдевшей и кричавшей «ура» уличной толпы был сорван, а на его место была положена уродливая заплата, обезобразившая всю внешность здания. Ввиду подавленного настроения, в котором находилось тогда еврейское население, с одной стороны, ввиду, далее, того, что внутренняя отделка не была еще совсем готова, решено было открыть синагогу без всякой помпы и торжественных манифестаций, тихо, без шума, так сказать таинственно. Раввин Минор обратился по этому поводу к Власовскому с ходатайством о разрешении переехать из старого соседнего помещения в новую синагогу. Власовский сказал ему, что он против этого ничего не имеет и что открытие синагоги может состояться. Тихо и бесшумно в присутствии раввина и нескольких лиц синагогальная утварь и предметы культа были перенесены в новую синагогу, и последняя начала открыто функционировать. Это было в начале июня 1892 г. 23-го июня назначено было во вновь открытой синагоге венчание одного врача. Но в 4 часа того же дня в синагогу явился пристав местного участка и заявил, что по распоряжению начальства он уполномочен закрыть синагогу. Пристав тут же запер синагогу и наложил на двери казенные печати. Синагога была закрыта… Впечатление, произведенное этим новым ударом еврейскому обществу, только что проводившему в изгнание своих единоплеменников, было громадно. Всех обуяла какая-то паника, напоминавшая душевное настроение евреев в средние века. Мотивы закрытия были совершенно неизвестны. Оказалось, что Власовский на запрос генерал-губернатора Сергея Александровича отрекся от данного им Минору устно словесного разрешения и заявил, что открытие синагоги было совершено раввином самовольно. Этот факт вызвал всеобщее негодование. Но особенно был потрясен, конечно, старик Минор. Было созвано собрание прихожан для обсуждения сложившегося[103] положения. Это историческое собрание оказалось роковым. Объятое страхом собрание парализовалось тяжестью полицейского гнета и сознанием бессилия бороться с деспотической силой, действовавшей подобно непреодолимой стихии. Долго сидели почти безмолвно. Выступавшие бессвязно бормотали какие-то слова. Только один старик Минор, с пылающими от гнева и возмущения глазами, не растерялся. Он красноречиво и патетически убеждал собравшихся, что нельзя безропотно подчиняться такому неслыханному в истории отношений русского правительства к евреям факту, что необходимо апеллировать к высшей власти, подать прошение на Высочайшее имя. Это предложение было встречено скептически: с сильным, мол, не борись. Тогда старик, подняв трясущуюся от волнения руку, воскликнул: «Вы колеблетесь, вы не решаетесь — так я один вот этой дрожащей старческой рукой подпишу это прошение…». Прошение было написано и отправлено по назначению. Кроме Минора прошение подписал еще староста синагоги, престарелый Шнейдер. Текст прошения в точности неизвестен. Известно лишь, что в нем указывалось, что закрытие синагоги представляет нарушение известной статьи из основных законов, гласящей: «Свобода веры присвояется не токмо христианам иностранных исповеданий, но и евреям, магометанам и язычникам; да все народы, в России пребывающие, славят Бога Всемогущего разными языками по закону и исповеданию праотцев, благословляя царствование Российских монархов и молят Творца вселенной об умножении благоденствия и укреплении славы Империи…». В ответ на это прошение 23 сентября 1892 г. последовало Высочайшее повеление: 1. Московского раввина Минора отрешить от должности и выслать из Москвы в черту оседлости с воспрещением навсегда жительства в местах, лежащих вне этой черты; 2. Старосту Шнейдера выслать из Москвы и Московской губернии на два года; 3. Московскому молитвенному обществу объявить, что к 1-му января 1893 г. оно обязано синагогу продать или обратить под благотворительное заведение; в противном случае это здание будет продано с публичных торгов Губернским правлением. Ясно, что выполнить это высочайшее повеление можно было только в первой части, превратить же в течение трех месяцев синагогу в «благотворительное заведение» было совершенно невозможно. И с этого момента началась длительная и мученическая эпопея, которую можно бы назвать «игрою кошки с мышью», ряд беспрерывных издевательств над еврейским обществом, в своей жестокости и циничности доходивших порою до виртуозности. Желая спасти синагогу от публичных торгов, евреи, конечно, стали придумывать, под какое «благотворительное заведение» обратить это здание. Евреев осталось в Москве мало, вся еврейская масса была изгнана. Что делать? Решено было перевести в здание синагоги Еврейское Александровское ремесленное училище. Начальство дало свое согласие. Но для этого надо было произвести большой ремонт и приспособить к нуждам школы здание, построенное для другой цели — синагоги. Начальство требовало, чтобы здание было перестроено так, чтобы оно ничем не напоминало о прежнем назначении этого помещения. Это, конечно, было не так легко выполнить, особенно в несколько месяцев. Начались перестройки, переделки. Ряд комиссий осматривали эти перестройки и переделки — и все находили недостаточным. Приходилось переделывать и переустраивать. Наконец, 27 мая 1895 г. за № 5532 из Хозяйственного отделения канцелярии московского обер-полицмейстера получено было следующее распоряжение: «Министр Внутренних дел, по соглашению с Московским генерал-губернатором и согласно отзыва министра народного просвещения, признал соответственным существующее в Москве по временным правилам еврейское ремесленное училище упразднить и обязать Хозяйственное правление: 1) со дня объявления настоящего распоряжения прекратить прием воспитанников в названное училище; 2) отнюдь не оставлять обучающихся в училище на второй год в одном и том же классе. Означенное распоряжение относится только до еврейского ремесленного училища, именуемого „Александровским“, и не касается училища-приюта, носящего название „Талмуд-Тора“». Так распорядился грозный сын с учреждением, носившим имя его отца и за основание которого, как указано было выше, Александр II повелел благодарить Московское еврейское общество. Пропали, таким образом, все труды, положенные на перестройку синагоги с целью превращения ее в ремесленное училище, пропали зря все средства, потраченные на ремонт и переделку. А над обществом по-прежнему висел[104] дамоклов меч в виде «священной воли незабвенного брата», как писал великий князь Сергей Александрович. Опять встал вопрос: что делать? Но последний пункт распоряжения об упразднении Александровского училища предоставил, казалось, небольшую лазейку мышке, над которой так цинично надругалась кошка. Раз это распоряжение не касается училища-приюта, то предложено было перевести в здание синагоги это училище-приют, до которого распоряжение не относится. Опять целый ряд комиссий, осмотров, поправок и переделок, опять десятки тысяч рублей на ремонт. Начальство все находило недостаточным. И наконец, 27 октября 1897 г. новое распоряжение. «М.В.Д. Московского Обер-полицмейстера канцелярия. Отделение хозяйственное, Октября 27 дня 1897 г. № 13 624. Г. Приставу 2-го участка Мясницкой части. Ввиду незначительности числа учеников, обучающихся в Московском еврейском училище-приюте, известном под названием „Талмуд-Тора“, и так как дети не лишены права поступать в общеобразовательные учебные заведения, названный приют, по соглашению Его Императорского Высочества Московского Генерал-Губернатора с управляющим министерством внутренних дел, подлежит закрытию. Вследствие сего и согласно предложению Его Императорского Высочества за № 2491 предписываю Нашему Высокоблагородию о вышеизложенном объявить Хозяйственному Правлению для еврейских молитвенных учреждений г. Москвы под расписку, с тем чтобы Правление это в течение двух месяцев со дня отобрания помянутой подписки озаботилось обращением здания, в котором ныне помещается сказанный приют, под благотворительное заведение или больницу. При этом предлагаю вам предупредить Правление, что неисполнение им распоряжений в назначенный срок, а равно допущение каких-либо отступлений при переделке здания для нового его назначения, подобно допущенным Правлением при приспособлении такового для размещения в нем приюта „Талмуд-Тора“, вызовет немедленное распоряжение о приведении в исполнение Высочайшего повеления 23 сентября 1892 г., в силу которого здание, предназначавшееся под синагогу, подлежит продаже с торгов. Подписку названного Правления в объявлении и в обязательстве точного исполнения всего вышеизложенного представить ко мне, учредив, с своей стороны, строгое наблюдение за своевременным исполнением сказанного, и о следующем донести…»

Опять встал перед евреями во всей своей бессмысленности вопрос: что делать? Как «обратить здание под благотворительное заведение или больницу?» Какое заведение? Есть ли потребность в таковом? Если население было так незначительно, что, как мотивировало начальство, не могло дать достаточного количества учащихся в училище, то где взять такое количество больных, ради которых стоило бы оборудовать больницу, требующую громадных средств на устройство и содержание? И посыпались разного рода проекты. В конце концов остановились на следующем: в нижнем этаже устроить дешевую столовую для бедных евреев, а во втором — дом для сирот. В таком смысле и было подано соответствующее ходатайство. Начальство дало согласие, потребовало представить план нового переустройства здания и устав сиротского дома. Ясно, что в двухмесячный срок это выполнено быть не могло. И вновь пошла переписка, приказы и угрозы всякого рода. Утверждение устава требовало соглашения с разными ведомствами, что, конечно, требовало времени. Представлявшиеся планы браковались. Так тянулось дело два года, в течение которых имел место целый ряд переписок, ходатайств и всякого рода прошений и докладных записок, а начальство вновь приказывало и грозило. Так, в 1899 г. последовал такой запрос: «М.В.Д. Московского Обер-полицмейстера Канцелярия, Отделение Хозяйственное, февраля 17 дня 1899 г. № 1956. Г. Приставу 2-го участка Мясницкой части. Возвращая при сем представленный при рапорте за № 10 887 план в двух экземплярах переустройства здания бывшей еврейской синагоги, предписываю Вашему Высокоблагородию предложить Хозяйственному Правлению для еврейских молитвенных учреждений в Москве безотлагательно сделать на этих планах соответствующие исправления на тот предмет, чтобы вновь образуемые помещения внутри здания бывшей синагоги отделялись друг от друга кирпичными капитальными стенами и чтобы отопление и вентиляция были устроены также капитальным образом для постоянного действия, а не посредством отдельных нагревательных приборов, как то в проекте переустройства, которых мало. По исполнении сего план представить ко мне без всякого промедления, имея в виду предписания от 27-го октября 1897 г. за № 13 624». Так тянулась эта трагикомическая игра еще целых шесть лет. Или учреждение, которое хотели переводить в здание синагоги, закрывалось, или же переустройство браковалось и признавалось недостаточным. Громадные суммы были затрачены на эти переделки и перестройки, истрачены были все фонды, имевшиеся в общине, организовывались специальные сборы, Правление впало в долги, но все это пропало даром, здание синагоги все стояло заколоченным и запечатанным, болезненно дразня национальное самолюбие и вызывая оскорбительное злорадство враждебно настроенных кругов. Наступил бурный 1905 год, 17 апреля этого года был опубликован известный указ о религиозной свободе. Евреи пытались, основываясь на этом указе, испросить разрешение на открытие синагоги. Но им было отказано. Курьезно, что еще в ноябре 1905 г. московский градоначальник предъявил Хозяйственному правлению требование ускорить открытие какого-либо благотворительного учреждения в здании синагоги. И только через год, когда в 1-го июня 1906 г. получено было разрешение открыть синагогу — и в сентябре, после удаления всех нагроможденных в течение 14 лет многочисленных перестроек, после ремонта, производившегося архитектором Р. И. Клейном[105] и потребовавшего опять громадных средств, синагога была открыта и начала функционировать свободно.

Такова печальная повесть этого здания, в котором ярко отобразился дух царского режима, ногами топтавшего свои собственные законы и беспощадно издевавшегося над честью и достоинством целых народов. Недаром праведник русской литературы Вл. Г. Короленко, встретившийся в кулуарах Киевского суда на процессе Бейлиса с московским раввином Я. И. Мазэ, прежде всего спросил его: «А как поживает ваша многострадальная синагога?».

Эта «многострадальная» синагога стоит как исторический памятник победы революции 1905 г. над деспотическим самодержавием, победы над антисемитизмом и национальным угнетением.

ГЛАВА VIII. 1892–1906 гг.

На фоне закрытой синагоги и изгнания Минора — событий, символизировавших разбитую и обезглавленную общину, — жизнь московского еврейства протекала внешним образом очень уныло, но внутренне, под напором жгучего чувства обиды, она продолжала кипеть и гореть хоть и затаенным, но сильным огнем. Дела приказано было Минору передать духовному раввину М. Н. Левину, который и стал временно его заместителем. Постепенно за Минором был выслан из Москвы кантор синагоги, получивший право жительства только в силу своей должности, а теперь, с закрытием синагоги, лишившийся этого права, затем и хористы, кроме тех, которые служили в хоре Большого театра, а с закрытием училища был выслан и заведующий Фидлер. Словом, опустошение продолжалось систематически и планомерно. Но не могло царское правительство истребить чувства самосохранения и жажды к жизни, свойственные и отдельному человеку, и всякому коллективу. И рядом с борьбой за синагогу шла работа по реставрации и организации общины, как это не было трудно. Прежде всего решено было избрать на место Минора нового общественного раввина. Выбор пап на Якова Исаевича Мазэ, сравнительно молодого юриста (ему было около 30 лет), но уже тогда известного в еврейских кругах как большой знаток еврейских наук, образованный человек, прекрасный оратор и преданный еврейству кантор. Конкурентов у него не было и быть не могло, так как он по своим качествам был вне конкурса, но претендентом на этот пост явился еще один, малоизвестный человек, сын одного московского купца. Характерно, что М. Н. Левин — хотя кандидатура Мазэ была решена единогласно — на выборном собрании публично в своей речи агитировал за этого бесцветного претендента, доказывал, что в такое время «надо выбрать именно скромного, смиренного и покорного человека». Но народ не только не согласился с этой аргументацией, а встретил это предложение презрительной улыбкой. Мазэ был избран. Это было в августе 1893 г., и происходили эти выборы в старой, многократно упоминавшейся нами Аракчеевской молельне (главная синагога была закрыта). Долго ждали утверждения его в должности со стороны всемогущего Сергея Александровича. Наконец, в ноябре 1893 г. это утверждение состоялось, и Мазэ стал официально общественным раввином Москвы. Обезглавленная община получила нового главу. Его первая трехчасовая речь, произнесенная в праздник Маккавеев в синагоге Полякова, на Бронной, собрала невероятную толпу мужчин и женщин, явившихся послушать нового проповедника-раввина, и произвела фурор. Это было событием, вызвавшим большой подъем в упавшей духом общине, говорившей как будто: «Ничего, еще живем…».

Начальство между тем делало свое дело. После избрания Мазэ решено было выслать духовного раввина Левина, исполнявшего временно должность после выселения Минора. Община, получив общественного раввина, лишилась, таким образом, духовного. Как ни трудно было найти подходящее лицо, так как требовалось, чтобы таковое имело право жительства в Москве (а где взять раввина, духовного, имеющего право жительства?), такое лицо было найдено. В курляндском городишке Фридрихштадте жил раввин Л. Кан, благодаря разным связям получивший право занимать должность раввина и вне черты оседлости. Этот раввин и был приглашен в Москву. Это был красавец-старик с патриархальной седой бородой, воспитанный на курляндский манер и недурно владевший немецким языком, хотя в талмудически-богословских науках он был не из перворазрядных ученых. Но… он был назначен духовным главой московской паствы и, надо сказать, красиво и тактично нес эту службу.

[Одновременно] со вступлением в должность раввина Я. И. Мазэ стали действовать в Москве правила о «хозяйственных правлениях для молитвенных учреждений», изданные министерством внутренних дел для городов вне черты оседлости.

Правила эти, как известно, гласят, что «все евреи, имеющие право жительства в столице и вносящие не менее 25 руб. в год на хозяйственные нужды молельни, имеют право участвовать в избрании шести членов Правления и трех кандидатов к ним на трехлетний срок для заведования хозяйственной частью молельни, по испрошении каждый раз на сие разрешения г. Московского Обер-полицмейстера».

Первое Хозяйственное правление, избранное в 1893 г., составили кроме Я. И. Мазэ (члена Правления по должности) Л. С. Поляков, М. Л. Поляков, Е. Я. Рубинштейн, О. Г. Хишин, В. О. Гаркави и С. И. Чепливецкий[106], кандидаты М. М. Виленкин, А. М. Шик и В. Л. Вишняк, члены ревизионной комиссии В. И. Розенблюм, А. А. Эмдин и Е. А. Эфрос. Председателем Правления был избран, конечно, Л. С. Поляков.

В октябре 1894 г. в Ливадии скончался грузный и грозный царь, Александр III, и на престол вступил его юный, малокровный и малоумный, бесхарактерный и безвольный, коварный и жестокий Николай II. Освобождение от давившего Россию груза дубового и упрямого «миротворца» зародило было кое-какие надежды в обществе; но вскоре грубым цинизмом, свойственным помазанникам, прозвучали на весь мир слова о «бессмысленных мечтаниях» — и народ понял, что это одного поля люди и что хрен не слаще редьки. Вскоре почувствовали это и евреи, тем более что с женитьбой Николая на Алисе, сестре Елизаветы Федоровны, жены Сергея Александровича, власть, сила и влияние последнего стали еще больше. И действительно, вскоре в течение 90-х годов был издан ряд новых законов, имевших целью как можно больше уменьшить еврейское население Москвы. На первом месте были возмутительные узаконения о «николаевских». По закону бывшие нижние чины николаевских времен, приписанные к местам, вне черты оседлости находящимся, пользовались безусловным правом жительства по всей России, в том числе, конечно, и в Москве. И многие такие семьи, мещане разных городов России, многие десятилетия проживали в Москве как полноправные граждане. По высочайшему повелению 15/XI 1892 г. приказано выселить из Москвы и Московской губернии всех нижних чинов николаевских рекрутских наборов, кроме приписанных к мещанским обществам Москвы. Это новое изгнание было наиболее возмутительным из всех предыдущих, так как касалось людей, купивших свое право жительства дорогою ценою — мученической службой в кантонистах и николаевских казармах. Многие такие семьи подвергались выселению и покидали Москву, в которой жили уже десятки лет, ведя в столице трудовую бедную жизнь; теперь и они пошли в изгнание. В 1897 г. 13 ноября — новое ограничение, специально для Москвы, а именно: воспрещено жительство в Москве и Московской губернии евреям, изучающим фармацию, фельдшерское и повивальное искусство. В 1899 г. опять ограничение, касавшееся членов семейств купцов 1-й гильдии. Но об ограничениях купцов речь будет ниже.

Так всеми мерами и способами старались свести еврейское население Москвы до [minimum’a]. Одних выселяли, новым запрещали селиться вновь. В 1896 г. стали готовиться к коронации, которая своей пышностью и роскошью должна была превзойти все предыдущие подобные торжества. Все ждали каких-нибудь манифестов, облегчений. Ждали этого и евреи вообще, и московские в частности. В депутацию от русских евреев вошел и московский раввин Я. И. Мазэ. Некоторые наивно думали, что следует воспользоваться таким случаем и попытаться испросить разрешения на открытие синагоги. 13/XI 1895 г. исполнявший должность председателя Правления от имени Московского еврейского хозяйственного правления (без его согласия) вошел к и.д. московского обер-полицмейстера с прошением о возбуждении перед высшей властью [ходатайства] о разрешении открыть по случаю предстоящего священного коронования синагогу, закрытую в 1892 г., в январе 1896 г. Г-н Шик означенное ходатайство повторил перед Его императорским Высочеством августейшим московским генерал-губернатором великим князем Сергеем Александровичем. По этому поводу 31 января 1896 г., по приказанию Его императорского Высочества г. московского генерал-губернатора, весь состав Хозяйственного правления был вызван в канцелярию г.и.д.[107] московского обер-полицмейстера для объявления о том, что «означенное ходатайство является незаконным и удовлетворению не подлежит».

Коронация состоялась. Празднества, торжества, рауты и иллюминации не прекращались, несмотря на катастрофу на Ходынке, где задавлено было несколько тысяч человек. Сергей Александрович получил в народе титул «князя Ходынского», а Власовский вскоре был устранен от должности. Отчет Хозяйственного правления за 1896 г. отметил, что истекший год «ознаменовался двумя счастливыми в жизни евреев событиями»: 1. Раввин Я. И. Мазэ был назначен в состав депутации из трех раввинов для принесения поздравления в Москве Их Императорским Величествам по случаю коронования. 2. Член Правления В. О. Гаркави вошел в состав общей еврейской депутации от еврейских обществ С.-Петербурга, Москвы, Киева, Варшавы, Риги и Одессы для поздравления и поднесения группы из серебра по модели М. М. Антокольского[108]. Рядом с этими «счастливыми юбилеями[109]» рассказывается об упомянутом отказе в открытии синагоги, о выселении из Москвы преподавателя и смотрителя еврейского училища Я. Фидлера, об отказе в ходатайстве Хозяйственного правления о разрешении евреям молиться в праздники Новый год и Судный день в частной молельне Л. С. Полякова и т. д.

В 1894 г. на международном медицинском конгрессе в Риме председатель русского комитета известный хирург профессор Николай Васильевич Склифосовский[110], получив, конечно, предварительно согласие русского правительства, просил назначить местом следующего конгресса Москву. <…> Французы с восторгом, свойственным их темпераменту, встретили предложение Склифосовского, представителям других государств тоже улыбалось повидать «дикую и варварскую Россию» — и приглашение Москвы было принято. Медицинские круги Москвы стали готовиться к этому исключительному в медицинском мире событию, предвкушая радость видеть своими гостями все светила медицинского небосклона. Но по мере того, как приближался срок конгресса, на сцене неожиданно для русских врачей появился «еврейский вопрос». Дело в том, что по русским законам того времени заграничным евреям запрещен был въезд и пребывание в России. Как быть? Международный медицинский конгресс без евреев, которые так богато, и количественно и качественно, представлены в медицинской науке, медицинский конгресс, на который не могли бы в силу своего еврейства приехать такие лица, как Ломброзо, Сенатор, Мендель, Минковский, Эрлих и множество других, совершенно немыслим. Кроме того, немецкие врачи, которые в наибольшем числе собирались в Москву, заблаговременно подняли этот колючий вопрос и категорически требовали недвусмысленного на него ответа. Председатель Германского организационного комитета, всемирно известный ученый и политический деятель Рудольф Вирхов[111] требовал ясного, открытого ответа: да или нет? Сергей Александрович, поставленный по этому вопросу в неловкое положение, колебался, долго не решался, а председатель организационного комитета Н. А. Склифосовский на заседаниях бессильно восклицал: «Ах, этот неприятный еврейский вопрос!». Сергей Александрович стал торговаться: согласился на разрешение заграничным врачам-евреям приезда и пребывания в течение двух недель. Но Р. Вирхов категорически и решительно заявил: «Если будет какое-либо различие в отношении к евреям, ни один немецкий врач на конгресс не поедет». Конгресс же без немецких врачей, играющих такую колоссальную роль в медицинских науках, это все равно что свадьба без невесты или жениха.

Пришлось невольно снять с очереди еврейский вопрос и установить «равноправие» врачей-евреев с врачами других исповеданий и национальностей. Конгресс, как известно, состоялся в августе 1897 г., открыл его Сергей Александрович. Это был один из самых блестящих и многолюдных международных медицинских конгрессов, и Москва увидела в своих стенах несметное количество медицинских знаменитостей, в том числе знаменитейших врачей-евреев, [таких], как автор «Преступного человека» Ломброзо, известный профессор Сенатор, Израэль и многие другие.

Если московскому сатрапу, по-видимому, неприятно было видеть в своих владениях даже временно и даже заграничных врачей-евреев, то как он, само собою понятно, тяготился той кучкой евреев, постоянно живших в его столице. И начальство не переставало изощряться в изобретении всяких мер для уменьшения еврейского населения Москвы. Имея такого хитроумного руководителя по лабиринту русского законодательства о правожительстве евреев, как правитель канцелярии Истомин, который тоже «без лести предан» был и своему начальнику, и самому делу искоренения евреев, начальство немало успевало на этом поприще. Мы уже видели, как начальству удалось удалить из Москвы «законнейших» ее обитателей, часть «николаевских» солдат. К концу 90-х годов задумано было новое, довольно коварное дело. По закону права 1-й гильдии купцов после их смерти переходили без всяких изменений на членов их семей, на старшего сына, на вдову и т. п. И вот, когда умер в Москве один 1-й гильдии купец-еврей, начальство московское поставило вопрос, распространяется ли право отцов на сыновей, на вдов и т. д. Хотя закон в этом отношении был ясен и категоричен, но раз возбудил его такой человек, как московский генерал-губернатор, министерства внутренних дел и финансов не решались сразу ответить на вопрос, и он остался висеть в воздухе. Мысль московской администрации была блестящая. В самом деле, в Москве было несколько сот купцов-евреев с их семьями, чуть ли не треть или больше еврейского населения. Если разрешить этот вопрос в желательном смысле и лишить членов семьи купца права на жительство после смерти главы семьи, то… ведь и еврейские купцы, до сих пор пользующиеся безусловным правом жительства, тоже не бессмертны — и с течением времени, в два-три десятка лет, Москва освободится постепенно (не все же умрут одновременно) и, значит, безболезненно от значительной части еврейского населения. Какая счастливая мысль! Какая чудная перспектива… Но купцы ведь имеют крупную торговлю, фабрики, владеют домами, связаны многочисленными узами с торговым и промышленным миром, с банками и кредитными учреждениями, состоят кредиторами, имеют должников на большие суммы и выселение наследников их и вместе с тем разорение и ликвидация их дел может повлечь за собою большие убытки не только им самим, но и русским людям и государственным учреждениям. Ну так что ж? Лес рубят, щепки летят. Для такого важного дела, как «очищение» Москвы, можно и пожертвовать кое-чем. Так, очевидно, рассуждала московская канцелярия генерал-губернатора. И в течение многих лет этот жизненный для московских еврейских купцов вопрос не решался, и все это время дамоклов меч висел над их головой, грозя каждый день лишением их наследников и членов их семьи права жительства и вместе с тем полным их разорением и выселением. Но в данном случае экономические интересы одержали верх над капризом и беззаконием — и эта мера в исполнение приведена не была. Но зато приписка к купечеству Москвы обставлена была новыми ограничениями, не существовавшими в других местах.

Печально и нудно текла российская жизнь 80-х и 90-х годов, эта эпоха черной реакции и общественной депрессии. Общая тоска охватила всех, нытье и дряблость чувствовались повсюду. Чайковский изобразил эти чувства меланхолическими звуками, Чехов рисовал это поколение нытиков и неврастеников заунывными словами, а Левитан — красками в своих плакучих, задушевных пейзажах. Еще печальнее и тоскливее была жизнь евреев вообще и московского еврейства в частности. Певцом этой жизни, или, как он сам себя называл, «факельщиком», был Фруг[112], который погребальным звоном своей заунывной песни сопровождал скорбный путь российского еврейства от Елисаветграда до Кишинева <…>

В 1900 г. 25 июля не выдержало сердце прекраснейшего художника, автора нового слова в русском пейзаже: скончался Исаак Ильич Левитан. Предстояли торжественные похороны на еврейском кладбище. Но как их устроить? Ни кантора, ни хора, чтобы прилично и красиво устроить отпевание, не было. Синагога запечатана. Раввин Мазэ как раз в это время был вне Москвы. Умер Левитан в квартире, предоставленной ему С. Т. Морозовым[113] в его доме в Трехсвятительском переулке, почти одинокий, окруженный чужими людьми. Его смерть взволновала всю Москву. Все газеты были полны некрологами и статьями, посвященными его памяти. Но похороны, конечно, пришлось организовать еврейской общине, которая ввиду своего опустошения не могла организовать их так, как хотелось, в соответствии с личностью покойного и той публикой, которая ожидалась при выносе тела и погребении на кладбище. Кое-как, наспех, был собран хор из молодежи и некоторых хористов Большого театра, кое-как, без кантора, было совершено отпевание. На кладбище собралось много народу, директор Училища живописи, ваяния и зодчества и все его преподаватели, художники Коровин, Врубель, Серов и многие другие, представители литературы, музыки, профессуры и проч. Вся эта публика впервые, конечно, попала на еврейское кладбище, и она молчаливо и с любопытством смотрела на совершающееся кругом. Раввин Л. Кан, появившийся на трибуне, видимо, произвел большое впечатление своей стройной фигурой и из ряда вон выходящей красотой патриарха-старца. Он произнес маленькую речь на немецком языке. Затем начались другие речи, читались специально написанные на смерть Левитана стихи. От имени Еврейского общества последним говорил член Правления С. С. Вермель, который внес совершенно новую, неведомую для русских ноту. Вот эта речь.

«Еще одно последнее „прости“ — и мы покроем землей богатейший духовный клад, мы похороним Исаака Ильича Левитана.

„Смотрите похороните меня на еврейском кладбище“ — такова была просьба, с которой Исаак Ильич обратился в последние дни своей жизни к окружавшим его лицам. Какая трогательная просьба, какой знаменательный факт! Не менее знаменательно и то, что еврей, обитатель темных закоулков наших местечек, явился, как выразился вчера один критик, истолкователем и поэтом русской природы. Как много в этом поучительного как для русского общества, так особенно для нас, евреев. Да, труден путь еврейских талантов. Ценные самородки, таящиеся в глубоких и темных недрах еврейских городишек, они с особенным трудом выбираются на поверхность. Сколько их гибнет безвестно. Зато, когда это удается, как ярко сверкают они на нашем мрачном и сером небосклоне. Одной из самых блестящих таких звезд, несомненно, был Исаак Ильич.

Не только внешняя жизнь, трудна и внутренняя жизнь еврейского таланта. Ему приходится жить на два фронта и постоянно примирять в своем сердце часто противоположное, непримиримое, несогласимое. Вот почему нам становится понятна трогательная просьба Исаака Ильича: „Похороните меня на еврейском кладбище“.

Но, деля в этом отношении общую участь своего народа, еврейские таланты во многом счастливее его. Наш народ никто не хочет признать своим. Не то бывает со знаменитыми людьми. Их прославляют другие народы, ими гордится и наш народ.

Но каждый народ имеет свои ценности, которые он, естественно, никому не отдаст. И мы с гордостью заявляем: Исаак Ильич Левитан — наш. Всю свою краткую, но плодотворную жизнь он посвятил русскому искусству, духовным интересам России, но он сын нашего народа. Таким он родился, таким он оставался всю жизнь, таким он хотел быть после смерти. Вот смысл его просьбы: „Похороните меня на еврейском кладбище“. Бедный Исаак Ильич! Он воображал, что мы его отдадим. Нет, здесь, в этом поле, в этой черте вечной оседлости, среди родных твоих братьев, связанные с тобой общей историей, общими страданиями, общими надеждами, мы с гордостью будем хранить тебя как лучшую ценность, которая имелась в нашей среде.

Еврейское происхождение Левитана, мне думается, имело значение и для его творчества. Не мне, профану, произвести оценку его художественной деятельности. Это только что сделали учителя — товарищи его, это, наверное, сделают и другие в другом месте. Но как зритель, как один из публики я скажу что, в его произведениях чувствуется та вечная грусть, та многовековая тоска, которую постоянно носит в себе многострадальное еврейское сердце. В картинах Левитана проглядывает то же чувство, то же настроение, которое слышится и в чудных элегиях Генриха Гейне, и в замечательных песнях без слов Мендельсона-Бартольди. Это — еврейская грусть, еврейская тоска. Эту тоску и грусть он внес в русскую природу, которую так любил, так по-своему понимал и изображал.

Были в его сердце и другие струны, но они еще не зазвучали. Когда еврейская молодежь попросила его в конце прошлого года написать афишу для благотворительного концерта, он представил картинку, которая всех поразила. Неужели это Левитан? — удивлялись все, глядя на нее. Картинка изображает длинный ряд евреев, стремящихся куда-то вдаль, к какой-то неизвестной стене (стране? — Ред.)… Были, значит, в его душе и другие струны, но они еще не зазвучали: он был еще слишком молод. Тем более сильно наше горе, тем жгучей наша боль, что он унес, быть может, в могилу такие образы, которых мы уже никогда не увидим. Но не будем печалиться о том, чего он не досказал. Выразим ему нашу признательность за то, что своими трудами он прославил не только себя, но и наш многострадальный народ, одним из лучших сынов которого он был и навеки останется. Покойся же тут, дорогой собрат, среди родных братьев, которые с гордостью будут хранить тебя. Вечной благодарностью окружено будет имя твое».

Речь эта произвела большое впечатление, хотя некоторые из русской публики как будто были обижены. В параллель к этой речи в «Новом времени», в котором тоже появилось немало статей, посвященных Левитану, одна статья очень известного художника закончилась следующими словами: «Как жаль, что в жилах этого русского художника текла нерусская кровь». Он, бедный, не понимал, что, если бы в жилах Левитана текла русская кровь, он, может быть, не был бы таким русским художником…

Через несколько недель после этого в с. Узком под Москвой,[114] в имении кн. Трубецких скончался Вл. С. Соловьев. Этот искренний друг евреев и глубокий знаток и ценитель еврейской культуры был, понятно, кумиром евреев. Его смерть, и притом преждевременная, вызвала глубокую скорбь в московском еврействе. За неимением подходящего места невозможно было, как это хотелось, устроить соответствующее заупокойное собрание, посвященное его памяти. Особенное впечатление произвело появившееся в газетах известие, что на вопрос окружающих находившийся в предсмертном бреду Владимир Соловьев ответил: «Я молюсь за еврейский народ».

Так закончилось в Москве просвещенное, гуманное, либеральное и прогрессивное девятнадцатое столетие.

ГЛАВА IX

В 1903 г. исполнилось десятилетие службы раввина Я. И. Мазэ, этого «московского златоуста», как его называли. Яков Исаевич успел приобрести всеобщие симпатии и уважение. Как общественный раввин, он с достоинством отстаивал по мере возможности интересы своей общины, чрезвычайно аккуратно и добросовестно исполнял государственные обязанности по ведению актов гражданского состояния, всегда во всех трудных положениях того времени умел проявить такт, спокойствие и достоинство. Даже юдофобски настроенное московское начальство относилось к нему с уважением. Нечего говорить о том, что в еврейских кругах, как ни различны они были по своим убеждениям и воззрениям, он был любимцем и предметом поклонения. Ортодоксам импонировало то, что, будучи юристом, прошедшим высшую школу, он хорошо знал еврейское богословие, Талмуд и другую еврейскую литературу; интеллигенции же он был приятен как светский образованный человек, сочетавший в своем лице и европейскую культурность, и глубокие знания еврейских наук, и преданность еврейству. Если прибавить к этому, что его исключительный ораторский талант делал каждую его речь (а произносил их он очень много и одинаково на трех языках: русском, древнееврейском и (идише? — Ред.)) художественным произведением, то вполне станет понятно, почему он действительно признан был первым раввином в России и Москва справедливо гордилась им, ни за что не уступала его другим общинам, даже самым большим, как, например, Одесская, которая одно время настойчиво добивалась этого. Закрытая, заколоченная и запечатанная синагога, но с высокой, тянущейся ввысь крышей отлично символизировала московскую общину того времени, тоже разбитую, униженную и обиженную, но с золотым куполом в лице своего раввина Я. И. Мазэ.

Понятно, что московские евреи хотели выразить ему свои симпатии торжественным отпразднованием его 10-летнего юбилея. В назначенный день на квартире его на Средней Кисловке собрались члены Правления со своим председателем, представители других молитвенных домов, делегаты от еврейских обществ. Первую речь-приветствие имел произнести духовный раввин, старик Л. Кан. Он очень волновался. Не успел он произнести первой фразы-стиха из псалмов… как закачался и упал мертвый, подхваченный стоявшим за ним доктором С. С. Вермелем. Нет надобности особенно распространяться о том, какое впечатление это произвело на собравшихся и на юбиляра. Празднество было расстроено. Но через несколько месяцев, 20/1 [1904] г., когда воспоминание об этом событии потеряло свою трагическую остроту, этот юбилей был все-таки отпразднован большим банкетом, в котором приняла участие «вся Москва».

В этом же году на Пасхе, как известно, произошел знаменитый погром в Кишиневе [115]; подробности этого погрома, неслыханные жестокости и мучительства, учиненные над несчастными, раскрытие всех пружин, двигавших руководителями и устроителями этой бойни, роль в этом деле министра Плеве[116] вызвали всеобщее негодование во всем мире. Всем стало ясно, что правительство решило потопить уже сильно развившееся революционное движение в еврейской крови: известно ведь, что «еврейская кровь служит смазочным маслом на колеснице революции». Еврейство, придавленное, бесправное и бессильное, не имело возможности даже криком выразить какой-нибудь протест. Не могли, конечно, ничего предпринять и московские евреи. И какой печальной иронией прозвучали слова В. О. Гаркави, сказанные на собрании, состоявшемся сейчас после погрома: «Поклянемся, что мы никогда не забудем Кишинева».

Потерпев поражение на юге, на берегах Днестра, в войне с евреями, царское правительство обратилось на восток, на берега Ялу, и затеяло войну с Японией. Вначале это приподняло народное настроение: «япошки», «макаки»… «шапками закидаем…». Великий князь Сергей Александрович, объявляя об этом событии по своей сатрапии, прямо писал: «Полудикое племя объявило нам войну…». Но, как известно, «макаки» и «полудикие» не испугались и стали одерживать победу за победой, а наша армия с Куропаткиным[117] во главе все проявляла «терпение, терпение». Нечего скрывать, что евреи, в общем понесшие столько жертв в этой войне, отправившие на театр военных действий в далекую Маньчжурию сотни тысяч солдат и большую часть своих единоплеменников-врачей (в отношении обязанностей евреи не только не были ограничены, как в правах, а наоборот, с них требовалось гораздо больше), были в числе «пораженцев», к которым, между прочим, принадлежала и вся лучшая часть русского общества. Все видели и чувствовали, что только поражение в этой войне, преступно вызванной для отвлечения внимания и борьбы с революцией, что только поражение нанесет удар безумному самодержавию и его не менее безумному и бездарному правительству. Рядом с войной на Дальнем Востоке крепла революция на Западе. Летом 1904 г. был убит Плеве. Чтобы успокоить бушующее революционное море, на пост министра внутренних дел был призван мягкий и «доброжелательный» Святополк-Мирский[118]. Это было нечто вроде «диктатуры сердца», испытанной Александром II перед убийством. Но это мало помогло делу. Петербург волновался. Гапон[119] готовил свое знаменитое выступление. В «сферах» ломали голову, придумывая всевозможные средства для спасения положения. Между прочим признано было необходимым сделать кой-какие уступки и евреям, которые, как общеизвестно, играли немалую роль в революции. Барону Г. Гинцбургу[120], всеобщему ходатаю и заступнику евреев, было предложено представить мнение евреев о том, какие облегчения могли бы в данную минуту [их] удовлетворить. Чтобы ответить на этот вопрос, барон обратился к главным еврейским общинам с просьбой созвать совещание по этому вопросу и высказать свое мнение. Такое обращение получила и московская община. И вот 8-го января 1904 г., накануне знаменитого 9-го января, в доме председателя Хозяйственного правления Л. С. Полякова и состоялось это совещание. Присутствовали и представители «отцов», религиозно настроенные традиционные, как будто далекие от политики, евреи, и представители «детей», разные интеллигенты, врачи, инженеры, адвокаты и др. Прежде всего, конечно, заговорили о необходимости упразднить черту оседлости. Но один из инженеров, их тех немногих, которые щеголяли своими палаццо-особняками на аристократической Поварской улице, заметил, что сразу отменить черту оседлости и дать всем евреям повсеместное право жительства невозможно, что это вызовет «наплыв» евреев и вместе с тем усилит антисемитизм, что это надо сделать постепенно и т. д. Все были глубоко возмущены таким циничным заявлением. Все молчали, презрительно улыбаясь пошлому и возмутительному мнению. Но среди этой довольно беспорядочной дискуссии патриархальный еврей, небезызвестный в Москве Вольф Вишняк громко заявил: «Что долго разговаривать; надо ответить коротко: полноправие, и больше ничего».

Между тем революционное движение шло вперед и вперед. 9-е января 1905 г. и расправа с народом, направившимся к батюшке-царю в глубокой вере, что царь — это первоисточник справедливости и правды, еще более озлобили народ и вбили еще один гвоздь в гроб самодержавия. Вскоре был убит великий князь Сергей Александрович, Москва свободно вздохнула, особенно еврейская ее часть. Царская армия неукоснительно отступала перед японцами, терпя катастрофу за катастрофой. Эскадра наша погибла в Цусиме. Правительство в Петербурге тоже отступало перед напором народной воли, металось из стороны в сторону, не зная, что делать, что предпринять. Опубликовали Булыгинскую конституцию[121], пошли в Портсмут на заключение мира, который и был подписан в августе[122]. Закончилась война с японцами, началась война народа с правительством. Всеобщая забастовка и Манифест 17 октября: общее ликование в течение двух-трех дней, и затем — волна погромов, захлестнувшая всю Россию «от хладных финских скал до берегов Колхиды», от берегов Балтики до Великого океана. Не было почти ни одного населенного места в России, в котором не было бы еврейского погрома. Ждала такой погром и Москва. Молодежь устроила самооборону, готовилась с оружием в руках встретить погромщиков. Но еврейское население охватила паника. Кто мог, спрятался у знакомых русских или в других менее опасных местах. К счастью, Москву минула чаша погромная, и население отделалось только страхом. Октябрьские погромы навели ужас на всю Европу, и заграничные евреи поспешили прийти на помощь разорившемуся русскому еврейству. Пожертвования посыпались со всех сторон. Был организован Комитет помощи жертвам погромов. Московское его отделение работало не покладая рук. Благодаря этой помощи, надо это констатировать, евреям удалось в известной хоть степени оправиться от пронесшегося над их головами октябрьского шквала. Зато антисемитизм разросся до невероятных размеров. Все, что было реакционного и крепостнического в стране, все черные сотни во всех углах необъятной Империи собрались воедино, чтобы отомстить евреям за Манифест 17-го октября, который лишал их (правда, пока на бумаге только) привилегий и благ, которыми они (т. е. антисемиты. — Ред.) пользовались при самодержавии. Антисемитизм принял организованные формы, объединился в Союз русского народа, в члены которого вступил и первый русский дворянин, сам Николай II, — и евреи воочию убедились, что от этой революции им ждать нечего, что она их положение не облегчит, а может быть, еще ухудшит. Ближайшее время подтвердило это. Первая Государственная Дума, в которой М. М. Винавер[123] — один из наиболее видных членов кадетской партии и самый выдающийся еврейский общественный деятель — играл такую большую роль, только и служила трибуной, к которой стекались все бурные потоки «народного гнева». Думские «повара» изощрялись в красноречии, изливали свое возмущение, негодование и протесты, разоблачали, обвиняли и порицали — а кот «Васька слушал и ел», продолжая свое преступное дело. Винавер в негодующей речи говорил о положении евреев, а «вахмистры по воспитанию и погромщики по убеждению» устраивали в Белостоке, Седлеце и других местах ужасающие погромы, показав, что в погромном искусстве они куда превосходят своего кишиневского учителя. Убивши Герценштейна[124] в Финляндии, черная сотня не могла успокоиться и зимою 1906 г. из-за угла убила в Москве, в Гранатном переулке известного литератора и журналиста, члена Государственной Думы, члена редакции «Русских Ведомостей» Иоллоса[125]. Эта смерть буквально ошеломила кадетскую партию, но еще более удручающе подействовала на московских евреев. Вся оппозиционно настроенная часть московского населения, не говоря, конечно, о евреях, готовилась к демонстративным похоронам. Полиция, желая предупредить такую демонстрацию, объявила, что Бородинский мост на Москве-реке, через который лежит путь на еврейское кладбище, не совсем благонадежен, думая этим напугать население. Но этот маневр не помог. На кладбище собралась огромная толпа из многих тысяч человек. Тут был цвет кадетской партии, представители литературы и журналистики, профессора высших учебных заведений и все, что было наиболее выдающегося в кругах московской интеллигенции. Перед такой блестящей аудиторией и в такой ответственный момент предстояло выступать с речью раввину Я. И. Мазэ. Русская часть публики, знавшая его как замечательного оратора, с нетерпением и любопытством ждала этого выступления, тем более что как находящийся на государственной службе он должен был быть особенно осторожным и тактичным. Но он этой своею надгробной речью превзошел, можно сказать, самого себя. «Есть разные, — начал он, — преступления. Уголовный кодекс знает всякого рода убийства: есть отцеубийства, матереубийства, детоубийства; но здесь мы присутствуем при совершенно исключительном виде убийства, перед нами — мыслеубийство». Этот удачный в высокой степени оборот речи, который вместе с тем прекрасно характеризовал покойного Иоллоса не как шумного активного политика, а как спокойного кабинетного литератора и публициста, — эта мысль вызвала невероятное, восторженное волнение в публике. Чрезвычайно красивой параллелью между Людвигом Берне[126] и его «письмами из Парижа» и Иоллосом с его «письмами из Берлина» он блестяще закончил эту знаменитую речь, краткую, но содержательную, умную и красивую по форме. Эта речь подействовала и, несмотря на краткость, так исчерпала предмет, что один из известных в Москве профессоров — сам кадет, — прослушав ее, сказал своему соседу: «Теперь я уеду, сказано все, а что скажут кадеты, это я знаю…».

ГЛАВА X. 1906–1914 гг.

Как ни зловещи были в то время перспективы для русского еврейства, но в Москве все-таки произошла заметная перемена.

1. Хоть на словах только и на бумаге, но все-таки была свобода печати и собрание союзов, и возможностей для общественной работы стало много больше.

2. Синагога, разрешенная к открытию, была приведена в прекрасный вид, раввин Мазэ получил трибуну, с которой он открыто мог говорить перед большой аудиторией. И в течение этого периода с особенным блеском выступил его замечательный талант. В своих произведениях он постоянно старался отыскивать и вылавливать из бездонного талмудического моря рассеянные там драгоценные перлы человеческой мудрости и величественной поэзии. Талмудические легенды в его освещении, толковании и художественной отделке превращались в обаятельные миниатюры необыкновенной красоты и глубокой мысли. Ограниченный местом, с которого он говорил, и «страхом полицейским», он делал экскурсии в далекое прошлое, намекая на горькое настоящее. Вместо современного министра или какого-нибудь Думбадзе[127] он давал характеристику Тита, вместо современного Николая давал характеристику Антиоха. Не только старики, но и молодежь заслушивалась этих речей, которые действовали самым успокоительным образом на истерзанные еврейские души, вызывали чувство самосознания и национальной гордости. Презрение и отвращение пробуждал он к тем, которые стыдились своего еврейства и, не зная и не желая его знать, искали спасение в мимикрии. <…> Но кроме этой национально-политической задачи он старался выдвигать на первый план социально-этические идеалы иудаизма, его гуманность и жизненность, его высокую культурность. «Два вознесения, — сказал он однажды, — знает человечество: вознесение Христа и вознесение Моисея. Но первый вознесся на небо и оттуда не вернулся — и человечество ждет не дождется его пришествия. Моисей вознесся — остался только 40 дней там и вернулся на землю, к своему народу, с десятью заповедями и цельным отшлифованным законодательством, имеющим целью установить правду-истину и правду-справедливость на земле, установить здоровые основы справедливого и трудового общежития». Эта тенденция, которая красною нитью проходила через все его речи и проповеди, которая показывала истинное лицо еврейства не знающим или ложно толкующим его, которая показывала, что не в «пейсах и яйце, снесенном в праздник», заключается вся суть еврейства, а в его социально-этическом миропонимании, — эта тенденция увлекала всех, вселяла бодрость и здоровое чувство в оскорбленное самолюбие молодежи и интеллигенции, стоявшей на перепутье между ассимиляцией и фактическим национализмом. Эта деятельность Мазэ, несомненно, скрашивала темные стороны московской еврейской жизни, отравлять которую своими репрессиями и оскорблениями старались не меньше Сергея Александровича его достойные преемники вроде Дубасова, Гершельмана[128] и др.

Оживилась в это время и еврейская общественность. Полулегальная работа «Общества для распространения просвещения между евреями в России» превратилась в открытое легальное московское «Отделение». Уже и раньше, до революции, деятельность Московского кружка «просвещенцев» была сравнительно довольно интенсивна и распространялась далеко за пределы Москвы, главным образом на школьное и библиотечное дело в провинции[129]. В 1903 г. по инициативе московских деятелей даже стал выходить в Петербурге ежемесячный журнал, посвященный вопросам еврейского воспитания и образования, — «Еврейская школа»[130]. Этот журнал хотя и выходил в Петербурге, под официальной редакцией Иосифа Лурье, но в действительности это был журнал московский, и его редакция (Вермель, Идельсон, Крейнин, Марек, Фитерман) была в Москве, [он] направлялся и руководился Москвой. Журнал этот вызвал большое оживление в еврейских учительских кругах и ввиду заострившихся в то время вопросов о воспитании ([о его «национализации»]) и горячих споров о языках оказал большую услугу в обсуждении и разрешении этих вопросов. С разрешением «Отделения» работа последнего, отныне легальная и более открытая, стала много живее, и его комитет, во главе которого стоял В. О. Гаркави, стал центром общественной деятельности Москвы. Квартира Гаркави на Сивцевом Вражке стала своего рода Меккой, куда стекались все с делами, касающимися как местного, так и всероссийского еврейства. Все вопросы, все нужды, все планы обсуждались тут, и прежде всего «просвещенцами», все начинания в области ли материальных или духовных запросов исходили отсюда. Этот кружок, несомненно, и «делал музыку» московской еврейской общественности. Он звал, и небезуспешно, на общественную работу и привлекал в свои ряды все большее и большее количество лиц, интересующихся еврейской общественностью. Рядом с Обществом просвещения возникло общество «Знание» — организация обывательская, задавшаяся узкой целью оказывать помощь юношам, нуждающимся в среднеучебных заведениях. (ОПЕ, между прочим, выдавало пособия студентам Университета и других высших школ.) Но и это общество приносило свою пользу, приучало к общественной работе новый круг лиц, преимущественно из купеческих кругов, и наполняло кой-каким содержанием их общественную пустоту.

С развитием вглубь и вширь идей сионизма с его лозунгом — «иврит» в Москве возникло новое «Общество любителей еврейского языка», во главе которого стоял Я. И. Мазэ. Его главная работа — распространение знания еврейского языка — тоже была небезрезультатна, и вскоре в Москве появилось немало людей из молодежи и стариков, бегло и красиво говоривших на древнееврейском языке, дебатировавших и произносивших речи на собраниях на этом языке — даже на улицах Белокаменной нередко стали раздаваться звуки древней Библии.

Нет надобности говорить о разных благотворительных обществах, как «Общество пособия бедным евреям», «Кружок для выдачи беспроцентной ссуды» и т. п. организациях, которые в данный момент получили возможность жить и работать.

Еврейское население Москвы постепенно увеличивалось. Московские «старожилы», те, которые остались после изгнания, особенно купеческие слои, освободились от многих своих конкурентов, скоро стали богатеть — и на улицах Москвы, особенно на Поварской («дворянской»), вскоре появились роскошные особняки-дворцы еврейских богачей, в которых жизнь текла «на широкую ногу». Появились и меценаты-евреи, тратившие большие суммы на приобретение на выставках картин известных художников и устраивавшие в своих домах богатые галереи. Одним словом, и еврей-купец тянулся в «джентльмены». Правда, они не отказывали в своей помощи и на еврейские нужды. В Москве нужда еврейская была не очень велика, так как вся беднота исчезла с изгнанием. Курьезно, что в Москве приходилось иногда собирать пожертвование… на «первую гильдию», т. е. на выплату первогильдейского купеческого свидетельства. Дело в том, что из оставшихся в Москве купцов 1-й гильдии некоторые потом обеднели, не имели никаких торговых дел, но «быть купцом» он должен был, в противном случае он по специальному для Москвы закону лишался права жительства и подлежал полному разорению и выселению. Вот для таких-то «купцов 1-й гильдии» иногда перед Новым годом и собирали требуемую сумму. Курьез, который навряд ли можно было встретить где-либо в другом месте. Как бы то ни было, местная нужда была невелика, а богатых евреев было немало; а потому к московской общине тянулись руки со всей России, особенно из черты оседлости. И надо отдать справедливость: московские евреи щедро жертвовали и горячо откликались на всякое еврейское бедствие (пожар, голод и т. п.), на всякую еврейскую нужду. Москва стала популярна как первая жертвовательница и благотворительница из всех русско-еврейских общин.

Между тем продолжался период «самодержавной конституции». В Государственных Думах, избранных по закону 3-го июня, в которые еврейством послано было на моральное заклание лишь трое блиставших особенными политическими талантами представителей в лице Бомаша, Нисселовича и Фридмана[131], которым ежедневно приходилось испытывать муки национальных оскорблений и жгучие уколы национального самолюбия, в этих Думах раздавались шумные хулиганские выходки Пуришкевича и погромные речи Маркова 2-го[132] и др. Антисемитизм нарастал. Во всех углах и городах России развивал свою черную работу Союз русского народа; о расширении прав евреев не могло быть и речи. В Москве законы о праве жительства охранялись так, как нигде. Еврею, не имеющему прав, нельзя было показать носа: на улицах ловили евреев полицейские и сыщики, останавливали всякого, в котором, судя по физиономии, подозревали еврея, попадая иногда в очень неловкое положение. Реакция дошла до кульминационной точки. Думские антисемиты придумывали проекты законов, которые еще более бы задушили евреев. Предполагалось «очистить» армию от евреев и не принимать их более на военную службу, так как они и без того уклоняются-де от воинской повинности и оказывают вредное влияние на остальные части войск. Кроме удара морального авторы этого проекта имели в виду и другую цель: если евреи будут освобождены от военной службы — от этой первейшей «повинности крови», то они… превратятся в граждан низшего разряда, и ограничение в правах и даже полное бесправие их будет оправдано уменьшением обязанностей — и им нечего будет ни жаловаться на свое положение, ни претендовать на гражданское равноправие. Евреи переживали ужасные дни. Кадеты [ничего] сделать не могли и, пожалуй, не умели бороться с темными силами думского правого крыла. Один из лидеров их, представитель Москвы, лучший оратор кадетской партии Маклаков не нашел лучшего аргумента в защиту отмены возмутительных ограничений евреев, как сказать: «Дайте нам право быть антисемитами». Пока эти ограничения существуют, мы, мол, этого права осуществить не можем, так как лежачего не бьют. Выбивалась из сил еврейская печать, не молчала и кадетская. Кружок интеллигенции и общественных деятелей задумал заняться борьбой с антисемитизмом путем слова, путем агитации. Прежде всего он принял горячее участие в организации московского органа кадетов «Новь» под редакцией так трагично погибшего впоследствии Кокошкина[133], выговорив себе право помещать в этой газете статьи по еврейскому вопросу. И действительно, в этой газете от времени до времени стали появляться статьи и заметки по вопросам еврейской жизни. Но газета просуществовала недолго, и жертвы (материальные), потраченные на нее, она мало окупила.

Тогда задумано было основать общество для борьбы с антисемитизмом, инициаторами этого дела были С. С. Вермель, А. С. Кацнельсон, В. О. Гаркави и др. Чтобы привлечь симпатии населения к этому делу и подготовить его, в течение нескольких недель на частных квартирах был прочитан ряд докладов на тему об антисемитизме и борьбе с ним. Доклады эти привлекли большое число публики, как ни трудно это было делать, скрываясь от недреманного ока полиции. Идея эта была принята с восторгом, и многие согласились принять участие в этом деле. Начались хлопоты по получению разрешения на открытие такого общества. Но прежде всего необходимо было придумать соответствующее название этому обществу. Инициаторам цель его была ясна — борьба, предпринимаемая общественными элементами, вообще уже содержала в себе нечто «крамольное», тем более с «антисемитизмом», пользовавшимся таким почетом в самых высших сферах и входившим определенно в «виды и намерения права жительства». Ясно было, что борьба с антисемитизмом заранее обрекала разрешение на провал. Думали, думали, и по предложению С. С. Вермеля принято было название «Общество распространения правильных сведений о евреях и еврействе». Благодаря ходатайству Я. И. Мазэ, который, как известно, пользовался большим доверием начальства, разрешение было получено. На первом собрании, состоявшемся в Польской библиотеке, был избран комитет, в который вошли кроме уже постоянного представителя всех еврейских обществ В. О. Гаркави и товарища председателя Я. И. Мазэ… еще Вл. Петрович Потемкин (историк)[134] и Ив. Ив. Попов (известный журналист и деятель в Сибири)[135]. Первое выпущенное О-вом воззвание, написанное Потемкиным, послужило предметом «беседы» администрации с Я. И. Мазэ — беседы, в которой начальство выразило свое недовольство. Воззвание это было вовсе не сильное для того времени, когда газеты [пользовались] «свободой печати», единственной свободой, которая осталась в известной степени от всех свобод, возвещенных в Манифесте 17-го октября; но, как исходившее из еврейской организации, да еще в первопрестольной Москве, оно сочтено было чересчур смелым и неблагонадежным. <…>

Но доброжелательное отношение к Мазэ, состоявшему в президиуме Комитета, спасло положение, и буря пронеслась благополучно. О-во стало функционировать. В своей работе оно тормозилось, с одной стороны, сугубо осторожными, с другой стороны, недостаточностью материальных средств и литературных сил, с третьей стороны, отчасти оппозицией со стороны сионистов, которые посмеивались над его работой, считая это праздным, неполезным делом, так как солома обуха не перебьет. Тем не менее скромное Общество это в течение многих лет своей деятельности проделало большую работу, работу, правда, не видную по результатам, но кто вообще в состоянии учесть результаты печатного слова; с другой стороны, кто может игнорировать значение капли, долбящей камень? Оно разослало тысячи комплектов в разные библиотеки, оно издавало брошюры и листки по трепещущим вопросам еврейства, оно выпустило несколько серьезных книг и издало большой том своих «Трудов» — книгу, чрезвычайно разнообразную по материалу и политическому значению. Оно собирало материалы, отвечало на запросы и обращения как политических деятелей, так и других. Оно устраивало «собеседования» — вечера, на которых выступали литераторы и общественные деятели с разными докладами по вопросам еврейской политики, литературы и культуры. Между прочим, на этих «собеседованиях» сделал свое первое выступление в Москве Штейнберг[136], будущий народный комиссар юстиции в 1917 г., на тему «Уголовное право по Талмуду» и товарищ Эстер на тему о еврейском языке. Можно себе представить, что было бы с О-вом и председательствовавшим на этом собрании Я. И. Мазэ, если бы полиция накрыла это собрание и «нелегальную» докладчицу. Но О-во не остановилось перед этим. Собеседования эти посещались очень усердно, помещение всегда было переполнено народом. Когда правительство начало готовиться к делу Бейлиса (а готовилось оно долго), О-во сделало, со своей стороны, все что могло, чтобы внести свет в это темное дело: оно издало брошюры по вопросу об употреблении христианской крови, распространяло эти брошюры, вообще литературу по этому вопросу везде, где это было возможно. По инициативе О-ва в качестве эксперта на суд был приглашен Я. И. Мазэ, а во время процесса оно выпустило брошюру С. С. Вермеля «Отец Пранайтис и его „Ученое сочинение“»[137], которая была распродана целиком в несколько дней.

Летом 1911 г., во время пребывания царя в Киеве, на парадном спектакле в театре убит был министр Столыпин[138] от руки еврея Богрова[139], сына небезызвестного в свое время (70-е и 80-е годы XIX в.) еврейского писателя и публициста, автора «Записок еврея», «Еврейского манускрипта», «Кого винить» и одного из членов редакции «Рассвета» 80-х годов[140]. Это убийство ввергло в панику евреев. Опасались мести со стороны «черной сотни» и Союза русского народа, опасались погрома, прежде всего в Киеве, в других городах. В. О. Гаркави, больной сердечной болезнью, находился в то время на лечении в Германии, в Гейдельберге, новости из России его очень волновали и беспокоили, а убийство Столыпина, вызвавшее страх печальных последствий этого убийства для евреев, так его тревожило и нервировало, что состояние его значительно ухудшилось, и он вскоре скончался. Тело его было привезено для погребения в Москву. На похоронах его присутствовало несметное количество народа, как евреев, так и русских, и на его могиле выбита[141] очень красивая, предложенная Мазэ надпись из пророка Исаии: «Блаженны сеющие всюду»[142]. И действительно, со смертью этого человека сошел в могилу «сеятель» на еврейской ниве в течение целого полувека. Не было ни одного дела, мелкого или крупного, касающегося интересов еврейства, интересов московской общины, еврейской школы и просвещения, еврейской учащейся молодежи как в России, так и за границей, в котором он не принимал бы участия или не был бы инициатором. Пламенный председатель всех культурно-просветительных и благотворительных еврейских обществ, он все свое время и все силы отдал еврейству. Сердце его, как и двери его дома, всегда были открыты для всех — и к нему со всех сторон несли свои жалобы, горести и терзания как отдельные евреи, так и еврейские организации… И всем он, чем мог, помогал. С большими связями в кругах русской интеллигенции, он привлекал к себе всех своей корректностью, сердечностью и культурностью. Его дом действительно был своего рода «салоном», в котором можно было встретить цвет московской еврейской и нееврейской интеллигенции. Московское еврейство платило ему своей любовью и уважением, и благодарная память о нем навсегда сохранилась в анналах московской общины.

Вскоре после этого, в 1912 г. скончался в Париже Л. С. Поляков, председатель Хозяйственного правления. Этот крупный финансист, успевший развить обширную банковскую и предпринимательскую деятельность, сумевший сосредоточить в своих руках множество кредитных и других учреждений, на акциях которых разорялось немало народа, сумевший благодаря своему старшему брату Самуилу приобрести большие связи в самых высших сферах вплоть до Владимира Александровича[143] и чин тайного советника, сумевший в момент финансового кризиса, когда такой финансист, как Алчевский[144], кончил самоубийством, а Савва Иванович Мамонтов сел на скамью подсудимых и ему самому грозил неизбежный крах, получить из Государственного банка огромную субсидию в 16 миллионов рублей и остаться по-прежнему на своих ногах, — этот человек благодаря мягкости и простоте в общении с людьми, спокойствию и тактичности, природному уму и доброжелательной ласковости (резко отличавшим его от его грубой, фанатичной, чванной, самонадеянной и деспотичной жены Розалии Павловны, которая, как ворона в павлиньих перьях, услаждалась своим титулом «Ваше Превосходительство» и мечтала играть в Москве такую же роль, как Ротшильд в Париже) пользовался большими симпатиями еврейского населения и уважением русского общества.

Его похороны, на которых присутствовала «вся Москва» во главе с градоначальником, шедшим под руку со вдовой за гробом, были очень пышны и импозантны. Московское еврейское общество увековечило его память мемориальной доской на видном месте в синагоге, рядом с такой же доской в память раввина 3. Минора, скончавшегося в изгнании в Вильне.

На место скончавшегося Л. С. Полякова председателем правления избран был Давид Васильевич Высоцкий[145], известный богач и меценат.

Союз русского народа и антисемитская клика, не довольствуясь погромами, убийствами отдельных лиц, задумали такое дело, которое осуществило бы мечту Калигулы: соединить все еврейские головы, головы всего еврейского народа, в одну, чтобы одним ударом ее отрубить. Антисемитизм затеял дело Бейлиса в расчете, что подтвержденный судом присяжных факт употребления христианской крови евреями сразу вызовет такой гнев и негодование русского народа, что евреям не выдержать. Этот блестящий план встретил сочувствие у министра юстиции Щегловитова[146] и у самого царя. Вокруг этого плана объединилось все, что было черносотенного (все эти Замысловские, Шмаковы и [иже с ними]). И началась бейлисиада, тянувшаяся несколько лет. Правительство, задумавшее построить такое здание на песке, чувствуя шаткость своего предприятия, долго колебалось: то сообщалось, что дело [Бейлиса] прекращено за неимением улик, то что оно скоро будет слушаться, то опять, что оно будет прекращено. Долго шла артиллерийская подготовка. Клубок развертывался все более и более, новые факты то в пользу обвинения, то против него занимали повседневную печать всей страны. Еврейство всего мира было взбудоражено, взволновано и возмущено этим неслыханным воскресением в XX в. средневековья. Любопытно, что русское общество сначала не поняло сути этого дела, его колоссального политического смысла, его огромного значения для России, которое было не меньше, если не больше, чем значение процесса Дрейфуса[147] для Франции конца XIX в. Русское общество за утренним чаем или кофе почитывало от времени до времени появлявшиеся телеграммы в газетах или заметки в несколько строк и индифферентно проходило мимо: «Какой-то жид Мендель Бейлис привлекается к ответственности за убийство христианского мальчика с целью ритуальной; кому это интересно, употребляют ли евреи христианскую кровь или не употребляют. Да черт их знает. Говорят, что употребляют. А впрочем…». Так рассуждало вначале русское общество, даже представители интеллигенции. Когда дело было уже объявлено к слушанию и двое уполномоченных евреев пришли к одному очень известному профессору Московского университета пригласить его быть экспертом по делу Бейлиса, он изумленно спросил: «Какое это дело? Я ничего не знаю. Расскажите». Таково было вначале отношение к этому делу даже со стороны представителя высшей интеллигенции. Не менее странно и близоруко было вначале поведение органа русской интеллигенции [— газеты] «Русские Ведомости». И там не совсем, очевидно, поняли смысл этого отчаянного шага агонизирующего самодержавия. Они, по обыкновению, держались принципа невмешательства и многозначительно молчали. <…>

Из московских газет особое внимание на этот процесс обратило «Утро России». Еще задолго до разбирательства дела в газете появилась яркая статья — отповедь С. С. Вермеля «А судьи кто?», а затем ряд фельетонов Савелия Семеновича Раецкого, заведывавшего редакцией этой газеты. Другие же газеты и журналы хранили молчание.

И вот в сентябре 1913 г. начался этот мировой судебный процесс, началась страшная битва между черной реакцией и самодержавием, с одной стороны, и либерально-прогрессивным лагерем — с другой, между ложью, клеветой, фанатизмом, тьмой и крепостничеством, с одной стороны, и истиной, справедливостью, светом и прогрессом — с другой. На одной стороне Виппер, Шмаков, Замысловский и их идеологи: Пранайтис с одряхлевшим и страдавшим старческим слабоумием проф. Сикорским[148] и получившим мзду от петербургской охранки проф. К.[149], с другой — Грузенберг, Маклаков, Карабчевский[150]… и московский раввин Я. И. Мазэ. Это был небывалый в истории России турнир. Весь русский народ был потрясен сверху донизу. Взоры всех были обращены к Киеву, где в судебной зале происходил этот всемирно-исторический поединок. <…> Весь мир смотрел на него и, затаив дыхание, прислушивался и ловил каждый звук, исходивший из Киева. Волновалась и Москва, газеты переполнены были статьями ученых, специалистов, литераторов, отчетами о судебных заседаниях. Очнулись и «Русские Ведомости», в которых появились статьи профессоров, писателей, между прочим Короленко, который присутствовал на процессе и очень, по-видимому, боялся за его исход. Но особенно волновалось московское еврейство. Кроме общих опасений и волнений московские евреи высказывали еще особенное чувство. Они ведь послали на суд лучшего из своих сынов, который должен был выступить в качестве заступника не только за Бейлиса, но за весь еврейский народ, за его честь и достоинство, за честь своей культуры и своей этики. Зная талант своего «московского златоуста», они были уверены, что он может выполнить эту миссию блестяще. Но ведь он — общественный раввин, на государственной службе, так сказать, чиновник, подчиненный Губернскому правлению, — и ему, как когда-то его предшественнику, Минору, заступившемуся за синагогу, предстоит выступить против правительства, против его «видов и намерений». Трудная задача. Да еще неизвестно, дадут ли ему высказаться, не зажмут ли ему рот. Все эти опасения не могли, конечно, не волновать московских евреев, московскую общину. Но расчеты московского еврейства, его надежды на своего Мазэ оправдались вполне. Его блестящая речь, которую вначале пытался прерывать несколько раз председатель Болдырев и которая продолжалась 15 часов, была выслушана с огромным вниманием, интересом и затаенным восхищением даже представителями правительства и обвинения; карточное здание, построенное прокурором и гражданскими истцами, рассыпалось и рассеялось, как дым, обнаружено было невежество и дикость позорной клики, вызвавшей против себя самой подземных духов. Речь имела такой успех, что после окончания ее закоренелый юдофоб Шмаков, отдавший свое перо органу кабачков и дворников, «Московскому листку», в котором он помещал свои «ученые» труды по еврейству, подошел к Мазэ и пожал ему руку.

Наступил день, когда ожидался приговор. Трудно себе представить, что переживала в этот день Москва. Все ходили в таком же настроении, как ходят в комнате тяжелого больного. Никто не мог взяться за работу: нетерпение и ожидание парализовало все и всех. Телефон непрерывно работал в редакциях газет. К вечеру по улицам спешил народ, около редакций газет собирались в ожидании известий толпы, которые пришлось сдерживать конной полицией. Наконец телеграмма получена. Один из редакторов вышел на балкон и объявил толпе, рвавшейся в редакцию: «Оправдан».

Громкое «ура» огласило воздух, но толпа все прибывала и прибывала. «Оправдан, оправдан!» — кричали в толпе и с балкона редакции. Был отдан приказ быть всем служащим у аппаратов и отвечать на вопросы. И стоило поднять только трубку, как, не спрашивая даже, что, раздавался ответ: «Оправдан». Оправдан — этим кликом, кажется, пропитан был весь воздух Москвы.

Бейлис был оправдан. Затеянная кампания, стоившая столько трудов и средств, сорвалась. Ожидавшийся и подготовленный в Киеве погром на случай обвинительного вердикта не состоялся. Еще один гвоздь был вбит в гроб самодержавия. Вернувшийся из Киева Мазэ был встречен как триумфатор.

ГЛАВА XI. 1914–1917 гг.

В 1914 г. вспыхнула мировая война. Судьбе было угодно, чтобы война разразилась как раз в местах наибольшего скопления еврейского населения, в пределах черты оседлости и царства Польского. Евреям больше, чем какой-либо другой народности, пришлось пострадать от войны. Другие народы все-таки жили в тылу, евреи же были на самом театре военных действий. Многие евреи сначала сами стали бежать от неприятеля. Царское правительство вскоре стало гнать евреев из городов и местечек, расположенных близко к фронту. Население целых городов по распоряжению военного командования поголовно выселялось в 24 часа. Это движение, названное «бешенством» (т. е. «беженством». — Ред.) и представлявшее собою, собственно говоря, «изгнание», коснулось сотен тысяч душ. Царское правительство, обыкновенно гнавшее евреев с востока на запад, теперь гнало их с запада на восток, из черты оседлости в центральные и восточные губернии Империи. На человеческом языке нет таких слов, которые с достаточной рельефностью могли бы передать этот небывалый исход, когда в одну ночь население целого города с женщинами, детьми, стариками, больными, роженицами в количестве многих тысяч душ вынуждено было покинуть свои жилища, оставить на произвол судьбы свое хозяйство и имущество и пуститься в путь, навстречу голоду, холоду, одиночеству. Сколько их погибло в пути! Сколько переболело! Сколько семей растеряли своих членов, отцы не знали, куда пропали дети, дети не знали, где находятся их родители. Эта трагедия, описанная в некоторых книгах, должна лечь черным пятном на русское командование, совершившее бескровное избиение многотысячного еврейского населения. В. Г. Короленко по поводу этого неслыханного изгнания писал: «Какие тысячи трагедий, сколько погибших человеческих жизней — женщин, стариков и детей — в этих толпах выселенцев и беженцев, гонимых, как осенние листья, предубеждением и клеветой с родных мест навстречу новым предубеждениям и новым клеветам на чужбине, — сколько их обязано своей гибелью этому предубеждению и этой клевете». «Беженцы» расползлись по всем городам центральной России, и большое количество их попало в Москву. Еврейское население Москвы сразу увеличилось. Здесь устроились большею частью зажиточные люди — купцы, торговцы, промышленники. Они образовали новый, так сказать, пласт еврейского населения, мало связанный со старыми москвичами. Дела евреев в Москве благодаря военному времени улучшились, многие разбогатели, а богатые становились миллионерами. Еврейская община устроила госпиталь для больных и раненых, и госпиталь этот, хорошо оборудованный, руководимый лучшими врачами, пользовался большой популярностью. Кроме того, организован был комитет помощи жертвам войны (ЕВОПО)[151]. Из осевших в Москве «беженцев» надо отметить митавского раввина Гирша Марковича Нурка[152], который с первого же момента своего приезда в Москву принял самое живое участие в общественных делах Москвы. Преданный еврейству, отличавшийся чрезвычайной отзывчивостью на всякое горе, неутомимый работник и идеалистически настроенный [человек], он вскоре занял видное место и играл заметную роль в жизни нового московского еврейства вплоть до своего отъезда в Ригу, где он занял высокое место депутата Латвийского сейма и стал выдающимся общественным деятелем. Жизнь евреев в Москве оживилась. Старый русско-еврейский журнал «Восход», переименованный в «Еврейскую неделю», был переведен в Москву, куда переселилась известная часть петербургской еврейской интеллигенции (между прочим, и тов. Иоффе, нынешний академик Деборин[153]). Возник и новый журнал на русском языке, посвященный вопросам еврейской жизни, «Новый путь», во главе которого стали московские литераторы. Комитеты разных обществ (ЕВОПО, ОПЕ, ОЗЕ, ЛИЯ[154]) работали энергично, даже бурно. Неоднократно приезжал в Москву известный писатель Ан-ский[155], поэт Бялик Х. Н.[156], который каждый раз читал лекции, вызывавшие восторг. Словом, еврейская жизнь билась бурным, горячим ключом.

По мере того как продолжалась война и выявлялись наши военные неудачи и поражения, правительство в целях самосохранения, чтобы отвлечь гнев народа от себя, стало искать виновника военных катастроф и нашло его… в евреях. Потерпев поражение на «старом навете» в процессе Бейлиса, оно выдумало «новый навет» — обвинение евреев в шпионаже, предательстве, измене. Царская ставка, военное командование на театре военных действий в споре с департаментом полиции в Петрограде систематически стали пускать слухи о том, что евреи в смежных с театром войны местах занимаются шпионажем, передают немцам военные тайны, указывают им места, где находятся наши армии, и т. п. Эти слухи стали распространяться и через юдофобские газеты, в стране поднялась новая волна зловещего антисемитизма, тем более ядовитая, что она была теперь окрашена обидным для русского самолюбия и национальной гордости элементом. В местечке Кум устроен был солдатский погром, который объявили официально как выражение негодования воинских частей против еврейской измены. В городе Мариамполе по доносу оказавшегося впоследствии немецким агентом какого-то мусульманского имама Байрашевского, который потом был осужден на каторгу военным судом, обвинили в измене известного в городе еврея Гершановича, и корпусной суд приговорил его к каторжным работам на 8 лет. Этот приговор был моральным ударом, так как служил как бы подтверждением распространившихся слухов и инсинуаций. Гершанович, как известно, через 2 года был освобожден, так как выяснилась его невиновность. Но пока антисемитская клика и юдофобская печать оперировали Кумом и Мариамполем как неопровержимыми документами. Но этого было мало. Возникшие в стране разные кризисы — продовольственные, товарные и другие — опять стали приписываться евреям, которые-де занимаются спекуляцией, вздувают цены, прячут металлические деньги, перевозят в гробах золото и т. д. Правительство, которое волей-неволей должно было благодаря беженцам пробить брешь в черте оседлости и делать кое-какие облегчения в праве жительства для этих евреев, стало брать все назад и преследовать евреев как никогда. Особенно сильно это почувствовалось в Москве, где начались позорные облавы, ловили евреев на улицах среди белого дня. В заседании Государственной Думы 16-го февраля 1916 г. депутат Н. М. Фридман говорил: устраиваются «облавы в Москве для того, чтобы вселить в население, внушить ему убеждение в том, что евреи являются виновниками дороговизны… На улицах хватают детей, ведут в участки, сотни людей арестовываются; арестовываются евреи под предлогом спекуляции, за сим они подвергаются выселению». Словом, повторилась вакханалия облав, гонений и выселений, которая была так знакома Москве. Это было как раз в то время, когда депутат Н. С. Чхеидзе[157] огласил в одном из заседаний Государственной Думы циркуляр департамента полиции за подписью и.д. директора Кафарова — циркуляр, в котором «Департамент полиции сообщает для сведения губернаторам, градоначальникам, начальникам областей и губернским жандармским управлениям», что «евреи усиленно заняты революционной пропагандой, искусственно устраивают вздорожание предметов первой необходимости, устраняют из обращения звонкую монету, скрывают товары, задерживают разгрузку их на ж.д. станциях, стремятся внушить населению недоверие к русским деньгам, обесценивают таковые и заставляют таким образом вкладчиков вынимать свои сбережения из государственных учреждений» и т. д. Оглашение этого циркуляра вызвало бурю негодования в Думе. Правительство, пойманное, что называется, с поличным на месте преступления, мало, однако, этим было смущено и продолжало свою преступную работу. Когда через несколько месяцев после этого возобновилось дело Гершановича, его защитник О. О. Грузенберг справедливо говорил: «Много польских городов и селений залито кровью, окутано дымом пожаров[158]. Но из этой крови, из этого пепла возрождается в пурпуре и злате старая Польша. Сбываются несбыточные сны благородных мечтателей и поэтов. Рядом с польским народом, на той же земле живет другой народ. Он тоже отдал общерусскому делу и кровь своей молодежи, и достояние свое. Он станет теперь на пепелище, обескровленный и обнищалый, оболганный, заклейменный кличкой „изменник“». В. Г. Короленко по поводу оправдания Гершановича писал: «Речь Грузенберга уже не только юридическая защита данного подсудимого перед данным составом суда, но и пламенная апелляция еврейства против общей неправды и закоренелого предубеждения. Торжество полное, и весь этот заключительный эпизод тяжелой драмы кажется простым подарком судьбы, своего рода черной жемчужиной в мартирологе современного еврейства… Мариампольский приговор смутил очень многих, совсем не антисемитов… На сомнения отвечали: „А Кум, а Мариамполь…“ Теперь есть возможность обратить против злой клеветы ее собственное оружие. На новые измышления в таком роде можно ответить: „А Кум, а Мариамполь…“»

Но гангрена русского самодержавия продолжалась, процесс гниения его шел быстрым темпом. Недовольство и негодование росло с каждым днем. Терпение истощилось. Наступил 1917 год. Вспыхнула февральская революция. В марте этого года, ровно через четверть века после знаменитого московского изгнания, отменены были все существовавшие до сих пор ограничения в правах евреев, евреи стали полноправными гражданами. Пришла наконец эмансипация евреев, запоздавшая в России в сравнении с Западом более чем на сто лет.

Ставши юридически полноправными гражданами России, евреи оказались в таком же положении, как люди после пожара или после тяжелой болезни. Надо было собрать сохранившиеся остатки сил и энергии, надо было организовать дезорганизованное еврейство, тем более что для этого, казалось, имелись теперь юридические возможности. Первая мысль была — организовать еврейские общины. И в этом отношении Москва пошла первая. Вскоре после Пасхи, протекшей в радостях и ликовании по поводу уравнения в правах, образована была комиссия под председательством Петра Семеновича Марека для выработки программы по проведению выборов в московскую общину. Работа этой комиссии продолжалась все лето. Спорам и дискуссиям не было конца, выявили свое лицо все многочисленные еврейские партии (сионисты, Бунд, СС[159], поапей-ционисты[160]), организовались новые партии и группы (ортодоксы, беспартийные — бывшие руководители прежнего Хозяйственного правления). По городу запестрели выборные афиши, воззвания, рекламы. Весь город волновался. 1-го октября 1917 г. состоялись эти выборы — равные, тайные и пр. — по всем правилам самого совершенного парламентского кодекса. Результаты их, как можно было и ожидать, дали значительный перевес сионистам, которые и сделались хозяевами положения.

Избранными оказались[161]:

1) от сионистов: Я. И. Мазэ, И. А. Найдич[162], [Г.] Златопольский, [П.С.] Марек, С. Айзенштадт, Л. Яффе, X. Гринберг, [А.] Подлишевский, Левите, Герчековер, [Ц.-Г.] Белковский, Гольберг[163], [М.] Гликсон;

2) от Бунда: Мезовецкий, И. Рубин, Майер;

3) от СС: Л. Е. Мотылев, А. Соколовский;

4) от Поалей-цион: д-р Рабинович;

5) от ортодоксии («Традиция и свобода»): Г. М. Нурок, Рафаил Гоц, Моносзон;

6) от Фолкспартей: М. И. Певзнер, Трайнин, Л. С. Биск, [С.] Каплан-Капланский, С. Р. Коцына;

7) от беспартийных (быв. Хоз. прав.): Д. В. Высоцкий, А. Л. Фукс, С. С. Вермель, М. Г. Понизовский, Л. В. Райц.

Разразилась Октябрьская Революция — и открытие общины было отсрочено. Состоялось оно лишь в ноябре. Председателем был избран Я. И. Мазэ. Произошел любопытный инцидент. Д. В. Высоцкий, мечтавший о председательском кресле, сначала перебежал было к сионистам, а потом, когда председателем был избран Я. И. Мазэ, совершенно отказался от участия в общине. Задуманы были широкие планы работы, организованы разные отделы, снято было большое дорогое помещение. Полились речи без конца. Тон задавали сионисты, которые с помощью разных комбинаций и коалиций добивались большинства. Но надо признаться, что во всей работе общины было больше слов, чем дела. Занимались высокой политикой, например по поводу декларации Бальфура[164], нескончаемыми спорами о языках, организационными вопросами и т. п. Но финансовой базы община не имела, а бюджет ее был большой. К лету 1918 г. наиболее богатые ее члены стали покидать Москву, и община представляла очень жалкую картину. Наконец, она была закрыта летом этого же года, центр тяжести еврейской общественности, временно перенесенный на общину, вновь вернулся на свое старое место, Хозяйственное правление…

Юлий Гессен ЕВРЕИ В МОСКОВСКОМ ГОСУДАРСТВЕ XV–XVII вв.[165]

Отношение Московского государства к иноземцам. — Ересь жидовствующих и еврей Схария. — Сношения великого князя Иоанна III с двумя влиятельными крымскими евреями. — Приезды еврейских купцов в Москву под защитой польского правительства. — Жестокое обращение царя Ивана Грозного с пленными евреями. — Смутное время. — Михаил Феодорович Романов: благоприятное отношение к пленным евреям; появление в Москве оседлого еврейского населения. Московский двор пользуется услугами еврейских купцов. — В конце XVII в. доступ в Москву евреям затрудняется. — Жертвы стрелецкого бунта.

I

Московское государство, как известно, охраняя православную веру и патриархальный быт от влияния извне, оберегало русский народ от соприкосновения с иноземцами. Иностранцев боялись и как возможных шпионов, и как насадителей безбожных обычаев. Католики и лютеране почитались еретиками. Торговый же люд видел в иноземцах нежелательных конкурентов. И когда в интересах торговли правительство делало исключения для чужестранных купцов и открывало им доступ в страну, московские торговые люди в заботе о своем заработке выражали недовольство по поводу появления этих конкурентов, и правительству снова приходилось принимать меры, чтобы по возможности оградить страну от пришельцев.

Тем не менее купцы на известных условиях имели доступ в Московское государство. Они могли приезжать без особого разрешения в пограничные города. Только торговля иностранцев внутри государства, преимущественно в Москве, подвергалась целому ряду ограничений и допускалась не иначе, как с особого каждый раз дозволения. При этом чужеземным купцам не разрешалось здесь прочно водворяться. Торговля с иностранцами носила ярмарочный характер, и по окончании торга они должны были уезжать прочь. Купцы из восточных стран могли оставаться в стране не более года, а для западноевропейских гостей был установлен еще меньший срок. Вопреки этим постановлениям, нарушение которых влекло за собою кару, случалось, что иностранцы подолгу живали в России, занимаясь торговлей, «но такое проживание было фактом, а не правом»[166].

Разрешения на приезд в Москву давались подданным определенных государств, купцам известного города, торговым компаниям и отдельным лицам; то одни, то другие получали право приезда, то одни, то другие лишались его. Вообще, особенно в XVII в., считалось необходимым ограничить торговлю иностранцев одними порубежными городами, причем не дозволялось ездить по селениям. Случалось, что даже при наличности торгового договора, предоставляющего подданным данного государства право торговли, последних останавливали в пути и не допускали в Москву. Правительство старалось, насколько возможно, ограничивать право торговли в Москве; о других же городах заботились, как видно, местные торговые люди; иностранцам отказывали в праве приезда, «потому что государевым людям от того будет теснота и большие убытки»[167].

Среди коренного русского населения было много торговцев; по словам иностранцев, русское общество, от больших до малых, чрезвычайно любило торговлю, причем торговля не прекращалась и по праздникам. Малое знакомство с условиями торговли, недоверие к собственным силам и чужой добросовестности заставляли русского купца «обманом предупредить обман»[168]. Противодействие, которое встречали иностранцы в России, вызывалось именно домогательством русских купцов. Даже иностранные купцы, которым удалось получить от московского правительства известные торговые привилегии, также хлопотали об изгнании иностранцев-конкурентов. Иностранцы должны были жить в особых частях города или даже за городом; они обязывались носить свою одежду, отличную от русской, дабы их не принимали за русских. Домашние помещения иностранцев, их яства и питье считались запретными для русских[169].

В этих условиях и евреи не могли рассчитывать на гостеприимство.

В конце 1470 г. свободный Новгород, ввиду притязаний на него московского князя, упросил польского короля Казимира IV прислать как угрозу для Москвы князя Михаила Александровича, или Олельковича, брата польского наместника в Киеве. В Новгороде возникли смуты — боролись две партии: литовская и московская. Но Олелькович, представлявший литовскую партию, не стал дожидаться развязки и удалился из Новгорода (15 марта 1471 г.), а потом Новгород подпал власти Москвы. Этот эпизод, по существу совершенно не связанный с какими-либо религиозными моментами, привел, однако, если верить летописному сообщению, к распространению в Новгороде, а вслед за тем и в Москве жидовствующей ереси.

Вместе с Олельковичем прибыл в Новгород «киевский еврей Схария», о котором говорили, что он изучил астрологию, чернокнижие и всякие чародейства; появились из Литвы и другие евреи: Иосиф, Шмойла, Скарявей (Скаряей), Моисей и Хануш. Быть может, Схария выполнял кое-какие политические или, вернее, финансовые поручения, остальных же евреев сюда несомненно привлекли торговые цели. Как видно, все они оставались здесь короткое время, но память о них сохранилась надолго, и именно потому, что летописец связал с ними факт распространения ереси жидовствующих, видными деятелями которой явились два новгородских священника.

Схарию и остальных называют насадителями ереси: «Отселе почала быти в Новегороде от жидовина Схария ересь, — гласит летопись, а затем прибавляет: — Того же месяца в 8-й день приехал в Новгород на стол князь Михаил Олелькович»[170]. Более подробно говорит рукопись XVI в.: «Был в Новгороде князь Михаил Олелькович из Литвы, а с ним жидове торгом», — и поясняет, что евреи соединили вокруг себя большое общество из духовных лиц и граждан, которые и учились у них волшебным книгам[171].

Известные группы русских людей уже ранее находились под влиянием религиозного брожения, которое и привело к возникновению ереси, но весьма возможно, что евреи, прибывшие с Схарией в Новгород — вероятно, без предвзятой цели, — ознакомили местных людей с иудейским вероучением и этим придали известную окраску ереси; однако не видно, чтобы они принимали какое-либо участие в развитии религиозного движения. «Жид Схария и другие пришедшие было на помощь ему жиды совершенно исчезают из истории секты», — говорит автор, принимающей на веру летописное сказание[172]. Правда, евреи, появившиеся в Новгороде, вошли прежде всего в сношения с местным духовенством, но это было вызвано их торговой деятельностью, так как в Новгороде заведывание мерами и весами было сосредоточено в руках духовенства[173].

Хотя сектанты тайно следовали новому учению, московский великий князь Иван III знал о существовании ереси, и некоторые сектанты из среды духовенства пользовались одно время его особым расположением. Ересь проникла даже в великокняжескую семью. Правда, ревнители православия вскоре убедили великого князя в необходимости бороться с сектантским движением. Но уже тот факт, что эта ересь, по самому существу своему, в отличие от других христианских сект носившая «жидовский» характер, успешно распространилась, свидетельствует до некоторой степени, что русские люди того времени еще не знали специфических предрассудков против евреев. Еврей в глазах москвичей ничем не отличался от прочих иноверцев, столь нелюбимых. Это подтверждается и сношениями московского великого князя Ивана III с двумя крымскими евреями, из коих один был, быть может, тот самый Схария, которому приписывалось насаждение ереси.

Во внешней политике Ивана III важными моментами являлись отношения Москвы к Литве, Золотой Орде и Турции. Казимир Литовский, у которого Новгород просил помощи в борьбе с Москвою, задумал двинуть в Московское государство хана Золотой Орды Ахмата (Ахмед). Поход Ахмата (1472 г.) оказался неудачным; но московскому князю этого было мало: ему надо было иметь дружественную силу, которая парализовала бы в будущем литовско-татарский союз; с этой-то целью Иван III старался сблизиться с ханом Крымской (Большой) Орды Менгли-Гиреем, недружелюбно относившимся к Ахмату. Один из младших сыновей основателя крымского ханства Хаджи-Гирея, Менгли-Гирей, добился престола благодаря, между прочим, содействию генуэзской колонии в Кафе (Феодосия), в которой татарам принадлежала видная роль. Татары же явились посредниками между московским князем и Менгли-Гиреем. Но наряду с ними выдвинулся и еврей, устроивший между Москвой и Менгли-Гиреем дипломатические сношения[174]. В Кафе евреи занимали заметное положение в торговле; устав колонии, изданный в Генуе в 1449 г., охранял евреев наравне с греками и другими от притеснений епископа; консулу и совету старейшин было вменено в обязанность энергично защищать их[175]. При таких условиях отдельные евреи могли достигать влиятельного положения, и, действительно, мы видим, что в это время два еврея выдвигаются здесь в качестве государственных деятелей, и с ними обоими поддерживает сношения великий князь Иван III. Один из них — богатый Хоза Кокос, пользовавшийся «непосредственной доверенностью кафинского князя Ягупа и царя Менгли-Гирея»[176].

В 1472 или 1473 г. великий князь послал в Кафу «челобитную фа-моту», поручая особым письмом Кокосу передать ее крымскому хану и приложить усилия к тому, чтобы хан согласился на заключение оборонительного и наступательного союза с Московским государством. Кокос донес о своих шагах великому князю письмом на еврейском языке, каковое было доставлено в Москву шурином Кокоса, Исупом. По-видимому, сведения, сообщенные Кокосом, подавали надежду на успех, и великий князь посылает в Кафу толмача Иванчу Белого с поручением к Кокосу «делать дело до конца», и опять ответное письмо Кокоса было написано на еврейском языке.

Когда в 1474 г. к Менгли-Гирею отправилось от великого князя Ивана III посольство с боярином Никитой Беклемишевым во главе, послу было предписано: заехать в Кафу, передать Хозе Кокосу поклон великого князя и верительную грамоту, где сказано, что шурин Кокоса, Исуп, был у великого князя и передал ему письмо, которым Кокос уведомлял, что деятельно исполняет поручение великого князя сблизить его с царем Менгли-Гиреем и выхлопотать для него ярлык[177]; для этих хлопот великий князь направил к Кокосу толмача; но Менгли-Гирей послал великому князю только уверения в дружбе, а «ярлык докончалный» лишь обещал; великий князь просит Кокоса по-прежнему помогать его людям, обещая ему в случае успеха «свое жалование»; посылаемые же теперь «легкие» подарки объясняются тем, что посол ехал налегке. Беклемишеву было также поручено сказать Кокосу: если Кокосу нужно будет послать великому князю грамоту о каких-либо делах, «он бы жидовским письмом грамот бы не писал, а писал бы грамоты русским или бессерменским». Далее Кокосу указывалось, что представленный им счет по выкупу русских пленных чрезмерен, а в заключение Кокоса просили оберегать русских купцов от грабежа.

Посольство, отправленное к Менгли-Гирею в 1475 г., также не обошлось без услуг Кокоса. В ту пору в Крыму существовало Мангупское (Манкупское) княжество, в конце того же года уничтоженное турками, состоявшее из остатков некогда господствовавших здесь готов. Князь мангупский Исайка имел в виду выдать свою дочь замуж за сына великого князя; русский посол должен был просить Кокоса отправиться вместе с ним к Исайке, чтобы переговорить об этом деле[178]; между прочим, Кокосу было поручено узнать о приданом дочери мангупского князя.

В 1475 г. Менгли-Гирей стал турецким вассалом, но и при новых политических условиях Кокос не утратил своего влияния. Еще в 1486 г. Иван III поручает своему послу: «…да молвити Кокосю жидовину от великого князя… как еси наперед того нам служил и добра нашего смотрел, и ты бы и ныне служил нам; а мы, аж даст Бог, хотим тебя жаловати»[179]. Кокосу поручается купить для великого князя драгоценные камни, причем обещается не только хорошая цена, но и «жалование»[180].

Эта многолетняя переписка между великим князем и Кокосом приобретает особый интерес, если вспомнить, как высокомерен был великий князь в сношениях с сильными мира сего. «Гордый своим царственным достоинством и родственными связями с византийским императорским домом, Иван III совсем иным является в сношениях с едва заметным, но весьма нужным и полезным ему кафинским евреем. Недосягаемо высокий на Москве и требовавший к себе беспрекословного повиновения и преклонения, он снисходил до передачи Кокосу поклонов и извинений за недостаточность поминков, посланных ему»[181]. Все это объясняется, по-видимому, тем, что московскому князю была крайне необходима «дружба» крымского хана, и несомненно, что именно Хоза Кокос добился добрососедских отношений между ханом и Московским государством.

Другим евреем, с которым имел сношения — и притом более близкие — великий князь, был «таманский князь» Захарья Скарья, игравший в Крыму, по-видимому, большую роль, чем Кокос.

Таманский полуостров составляет крайнюю западную оконечность Кавказа, усеянную озерами, лиманами и заливами. В 1419 г. генуэзский еврей Симеон де Гвизольфи, женившись на княжне Бихаханим, стал под покровительством Генуэзской республики владетелем Таманского полуострова. Его потомок Захария де Гвизольфи подвергся нападению турок. Он должен был бежать со своими подданными черкесами на остров Матрицу. В 1482 г. Захария просил директоров генуэзского банка оказать ему материальную поддержку для борьбы с турками. Он сообщал также директорам, что по пути к ним был ограблен валахским воеводой Стефаном, предлагающим ему теперь замок, но Захария — как он писал — слишком любит свою страну и республику и потому будет ждать, не поможет ли ему счастливый случай; но если ему не окажут поддержки, он пойдет в Валахию вместе с другими людьми[182].

В это приблизительно время и возникает переписка между Скарией и великим князем. Скария — неизвестно в точности, по каким побуждениям, — хотел прибыть в Москву и отдаться под покровительство великого князя; это намерение было встречено сочувственно. Князь Ноздроватый, посланный в 1484 г. к Менгли-Гирею, имел грамоту от 14 марта «к Захарье к Скарье, к жидовину». Снабженная «золотой печатью», служившей выражением особого благоволения, она гласила: «Божиею милостью, великий осподарь Русские земли, великий князь Иван Васильевич, царь всеа Руси… Захарье Евреянину. Писал к нам еси с нашим гостем Гаврилом с Петровым о том, чтобы ти у нас быти. И ты бы к нам поехал. А будешь у нас, наше жалование к собе увидишь. А похочешь нам служити, и мы тебя жаловати хотим, а не похочешь у нас быти, а восхочешь от нас опять в свою землю поехати, и мы тебя отпустим добровольно, не издержав»[183].

Эта грамота не застала Скарии — он был в ту пору «за морем», и грамота была возвращена в Москву.

Однако Скария не хотел расстаться со своими мечтами о Москве. Судьба его преследовала, и Москва представлялась ему уголком, где он обретет покой. Пользуясь, по-видимому, оказиями, он дважды писал великому князю о своем желании приехать в Москву. И на то послание, которое было привезено «человеком» великого князя, Сенькой Хозниковым, великий князь ответил (18 октября 1487 г.) грамотой (тождественной с предыдущей), которую и отвезли ему подьячий Митя Нардуков и боярин Дмитрий Шейн[184]. Но Скария был нетерпелив. Не дожидаясь ответа, он поторопился напомнить о себе. Уже вскоре новая «грамота латынским письмом пришла с Богданом с армянином от таманского князя от Захарьи», за подписью: Захарья Гуил Гурсис (по другому варианту: Захарья Гуйгурсис). В этом послании[185] Скария сообщал, что он пустился было в путь в Москву, но по дороге воевода Стефан ограбил и едва не замучил его. Теперь он снова выражает желание приехать на службу к великому князю со всем домом или же пока один с «некими малыми людьми», как захочет князь; при этом Скария заверяет великого князя в своей готовности быть ему полезным в Черноморских странах, где Скария, как видно, чувствовал себя сильным, влиятельным лицом: «…а о всем, его же взмогу надобье осподарстьвию твоему по сем странам, есмь в твоем приказе, аки твой истинной слуга в всех твоих». Для безопасности в пути Скария просит прислать проводника. Великий князь в ответ послал чрез того же армянина «Захарье, князю Таманскому» грамоту, в которой[186] вновь писал: «…и ты бы к нам поехал служити, а мы, аж даст Бог, хотим тебя жаловати».

Одновременно великий князь известил посла Дмитрия Шейна о приглашении Скарии в Москву, а вместе с тем и о том, что Менгли-Гирею послана грамота с просьбой послать в Черкассы двух человек, знающих дорогу в Москву, чтобы проводить Захарью к великому князю. Кроме того, Шейну было приказано послать княжеского татарина, «которого пригоже», дабы и он сопровождал Захарью[187].

Но и на этот раз приезд Захарьи не состоялся по каким-то неведомым обстоятельствам. Тогда были приняты новые меры. В сентябре 1489 г. к Захарье были посланы с грамотою великого князя москвитин Мичюра Доманов и селянин Данилко из Кафы, а татарину, которому прежде было поручено сопровождать Захарью, и людям Менгли-Гирея это осталось неизвестным. Доманову было приказано передать Захарье также словесно приглашение приехать в Москву и условиться о встрече с людьми, которые будут посланы за ним весною, у устья Миюша и на Тайгане[188]. Но дело не наладилось; посол князь Ромодановский сообщил в 1491 г. великому князю, что Захарье пришлось отложить свой приезд из-за нерасторопности Доманова и что Менгли-Г ирей не берется проводить Захарью, опасаясь султанского гнева[189]. К тому же «Захарья тяжел, семья велика, подниматися ему надобе тяжело». Взял бы Менгли-Г ирей Захарью к себе из дружбы к великому князю, да не решается, опасаясь турецкого султана, так как «Турьскому Захарья великий грубник»[190]. Возможно, что великий князь оказал в этом отношении воздействие: известно, что в 1500 г. Захарья состоял на службе у Менгли-Гирея; в этом году великий князь вновь пригласил к себе Захарью, причем боярину Кубенскому было поручено — если этого пожелает Захарья — просить Менгли-Гирея отпустить его от себя, в противном же случае ничего не говорить Менгли-Гирею[191].

Трудно сказать, что именно — не соображения ли политического характера? — побуждало московского великого князя звать Захарью к себе на службу. Но каковы бы ни были обстоятельства, связывавшие великого князя с ним, эти многолетние сношения представляют тем больший интерес, что Скарья-Захария, которого современники считали родоначальником ереси жидовствующих, должен был быть особенно неприятен правоверным москвичам. Тождественность Схарии, прибывшего с Олельковичем в Новгород, и крымского Скарии-Захарьи подтверждается «посланием» инока Саввы «на жидов и на еретики»[192], адресованным тому боярину Дмитрию Шейну, заподозренному в ереси, которому великий князь поручил передать грамоту Захарье в Крыму. Воздав боярину должное за его добрые дела, инок Савва, однако, замечает о богопротивных жидовствующих: «Аще человек будет добр всеми добродетелями и примесит к ним мало нечто жидовского семени, ино то все его житье непотребно перед Богом и человеки, и Бог не стерпит ему и обличит его, яко же и новгородских попов, учение жидовское приимших». И опасаясь, что общение с Захарией толкнет боярина к ереси, инок добавляет: «И ты, господине Дмитрий, коли был еси послом и говорил еси с тем жидовином с Захариею Скарою. И я, господине Дмитрий, молюся тебе: что если от него слышал словеса добры или худы, то, пожалуй, господине, отложи их от сердца твоего и от уст твоих»[193].

Послание было написано в то время (1496 г.), когда ересь жидовствующих, несмотря на постановления собора 1490 г., стала быстро распространяться в Москве. Нельзя допустить, чтобы великий князь считал Скарию распространителем жидовской ереси, — в этом случае он бы не звал его к себе в 1500 г., т. е. тогда, когда сектанты уже подвергались гонению. Но, по-видимому, общественное положение Скарии было столь исключительное для еврея, что летописцы, не проникая в скрытые причины успеха ереси, приписали Скарии возникновение нового учения[194].

Если в глазах Саввы, посвятившего себя монастырскому подвижничеству, общение с евреями угрожало религиозным убеждениям русского народа, то люди живой деятельности не предвидели ничего дурного от сношения с евреями. Во всяком случае, многократное приглашение еврея, которому приписывалось распространение ереси жидовствующих, на службу свидетельствует, что в Москве в то время не питали исключительной неприязни к евреям.

Нелишне здесь заметить, что в 1490 г. прибыл в Москву из Венеции, среди разных мастеров, врач еврей Леон (мистро Леон жидовин), которому и поручили лечение сына великого князя[195].

И при следующем великом князе, Василии III (1505–1533), евреи встречали гостеприимство в Москве, приезжая сюда среди прочих купцов Польско-Литовского государства; право на приезд предоставлялось евреям общими договорами между Москвой и Польшей. Известный дипломат Герберштейн[196], посетивший в то время (1517 и 1526 гг.) Москву с целью установить добрые отношения между великим князем и польским королем, сообщает, что не всякому купцу, кроме литовцев и поляков, а также торговых людей, находящихся под их властью, открыт доступ в Москву; среди этих последних, очевидно, и приезжали евреи. О том, что евреи проживали в государстве до Ивана Грозного, можно заключить и из слов иностранца Маржерета: «…евреи нетерпимы со времен Ивана Васильевича Мучителя»[197].

Насколько московское общество было в то время далеко от недовольства евреями, видно из того, что русский посол, прибывший (1525 г.) в резиденцию папы и долженствовавший, в силу особых политических условий, представить русских людей в глазах католиков хорошими христианами, заявил итальянскому историку Иовию, будто евреев не впускают в пределы Московского государства «как весьма скверных людей и злодеев, потому что те еще недавно научили турок лить медные пушки»[198]. Чтобы понять смысл этих слов, надо иметь в виду то обстоятельство, что римская курия добивалась объединения христианских государств под главенством папы для изгнания турок из Европы; однако московское правительство не выражало готовности примкнуть к подобному союзу, а это могло вызвать представление, будто Москва поддерживает турок, что интересы христианского мира ей не дороги; таковые подозрения и должна была рассеять реплика посла; неприязнь к евреям должна была явиться лучшим доказательством того, что русские — добрые христиане[199]. Евреи, изгнанные из Испании и радушно принятые Турцией, действительно научили турок изготовлять порох и лить пушки. Однако это не имело никакого отношения к евреям, приезжавшим в Москву. Посол сказал неправду, заявив, будто евреев не пускают в Москву. О том, что евреи имели в то время доступ в Московское государство, говорят и некоторые позднейшие официальные документы. Но характерно, что русский посол ничего другого не мог поставить в упрек евреям, как то, что они усилили турок в боевом отношении; сношения русских с евреями, очевидно, не давали никакого повода для недовольства и жалоб[200].

Ряд актов свидетельствует, что евреи не переставали появляться и даже водворяться в Русском государстве. Речь сперва идет, главным образом, о евреях Литвы, на расстоянии нескольких сот верст граничившей с Московским царством; лишь позже мы встречаемся с польскими и другими евреями [201].

Обмен товаров Московского государства с Литвой шел тремя путями — через Псков, Новгород и Москву. Вероятно, евреи направлялись с торгом на Псков и Новгород, но, во всяком случае, они охотно пользовались дорогой на Москву, проходившей через Красный, Смоленск, Дорогобуж и Вязьму. В XVI в. в Москве (на Сретенке) был особый литовский двор.

Московское правительство по-прежнему допускало к себе иностранцев с большой неохотой; случалось, что иностранным купцам позволяли останавливаться только в порубежных городах, но не дальше. Особенно охранялась в этом отношении Москва. Правительство нередко подвергало гостей всяческим притеснениям, нарушало договоры, заключенные с государствами или торговыми компаниями, что, конечно, приводило к преследованию тех русских, которые появлялись за границей с торговыми целями. Яркой иллюстрацией в этом отношении может служить нижеследующий факт: Иван III уничтожил в Новгороде контору ганзейских купцов, засадил их в тюрьму и конфисковал их имущество — тогда в отместку в Ревеле сожгли двух русских купцов[202].

Особенно часто московское правительство вступало в конфликты с Польшей.

Торговля Москвы с Литвой и Польшей в XVI и XVII вв. нарушалась беспрерывными войнами и постоянной враждой правительств; это отражалось не только на торговых оборотах, но и на взаимных отношениях между русскими и польско-литовскими купцами. «Положение купцов было небезопасно, когда были примеры, что правительства, возобновив между собою едва потухающую вражду, задерживали купцов и конфисковывали их имущества… В промежутки, когда военных действий между Литвою и Москвою не было, жители порубежных земель беспрестанно делали друг на друга разбойничьи наезды, грабежи и разорения». При таких условиях купцы, приезжавшие из Польши и Литвы, не пользовались в Москве ни благосклонным приемом правительства, ни расположением народа[203] и поэтому подвергались притеснениям. Когда около 1570 г. русские послы были задержаны в Литве, литовские купцы, прибывшие в то время в Москву, были ограблены правительством[204].

Разделяя судьбу своих соотечественников, литовские евреи, посещавшие Московское государство, испытывали всяческие стеснения. Евреи могли приезжать в Московское государство в силу общих договоров между Россией и Польшей[205]. Об этом свидетельствует послание короля Сигизмунда I к великому князю Ивану Грозному по следующему поводу. Двое бельских евреев дали товар «ку верной руце» смоленскому купцу. Когда евреи позже прибыли в Смоленск, оказалось, что купец умер; наследник же его не хотел рассчитаться с евреями; смоленский наместник обещал, что дело будет разобрано в Москве. В это время в Москву отправился посол Сигизмунда; евреи решили воспользоваться этим случаем, и Сигизмунд дал им лист на имя посла, чтобы он оказал им защиту. Евреи поспешили в Москву, но здесь королевский лист был отобран и никакого удовлетворения они не получили. Когда же евреи вернулись в Смоленск, одного из них посадили в тюрьму. Этот инцидент и побудил Сигизмунда обратиться с посланием к великому князю (1539 г.). Изложив обстоятельства дела, король просил великого князя оказать евреям справедливость; он отметил, что перемирные грамоты предоставили «волно купцам на обе стороны ходити без жадное зачепки». В заключение король напоминал о мирном договоре и крестном целовании[206].

Сохранилось известие и о другом подобном случае в годы правления Ивана Грозного. Однажды в Москве был сожжен товар литовских евреев. Польский король заступился за них, и великий князь, отправляя в 1545 г. к Сигизмунду Августу посла, поручил ему представить королю объяснения и по этому делу, а именно что товары были сожжены за то, что евреи привезли для продажи «мумею», несмотря на запрещение им приезжать в Москву[207]. Евреи стали просить короля заступиться за них. Сигизмунд согласился. Однако обмен писем между ним и великим князем не привел к цели. Евреи продолжали просить Сигизмунда о защите их интересов, и Сигизмунд несколько лет спустя вновь обратился к великому князю по этому делу. В грамоте от 21 мая 1550 г. на имя Ивана Грозного он писал: «…перед тем з веку за предков твоих, великих князей, волно было всем купцам нашим, христьянам и жидам, до панства твоего на Москву и по всей земли твоей с товары ходити и купчити». Сигизмунд вновь просил предоставить евреям право торговли, как прочим купцам. Но Иван Грозный отказал: «А что еси писал нам, чтобы жидом твоим позволили ездити в наши государства по старине, и мы к тебе о том писали наперед сего неодинова, извещая тебе от жидов лихие дела, как наших людей и от крестьянства отводили, и отравные зелья в наше государство привозили, и пакости многие людям нашим делали; и тебе было брату нашему, слышав такие их злые дела, много о них писати непригоже: занже и в иных государьствах, где жиды побывали, и в тех государьствах много зла от них делалось… и нам в свои государьства жидам никак ездити не велети, занже в своих государьствах лиха никакого видети не хотим, а хотим того, чтобы Бог дал в моих государьствах люди мои были в тишине безо всякого смущенья. И ты бы, брат наш, вперед о жидах к нам не писал»[208].

На этом документе следует остановиться.

Не говоря о том, что взаимоотношения между великим князем и королем отнюдь не были в то время дружественны[209], что, как мы видели, тяжело отзывалось на подданных, — надо подчеркнуть, что Иваном Грозным руководили не соображения о «лихих делах» евреев, а религиозная вражда к иноверцам. Если ссылка на то, будто евреи совращали христиан, может быть объяснена превратным представлением о ереси жидовствующих, то указание на лихие дела являлось в то время обычным обвинением против тех, кого само правительство обижало. Когда в 1570 г. правительство ограбило нескольких греков и армян, прибывших в свите литовского посольства, то незаконное действие оправдывалось тем, что они «искали над государя нашею землею лихого дела»; это было даже милостью, так как подобные злодеи достойны, мол, казни[210].

Как и в русской жизни, правление Ивана Грозного оставило по себе среди евреев воспоминание, полное ужаса. Когда в 1563 г. русские войска взяли Полоцк, Иван Грозный велел всех евреев с семьями, говоря словами летописца, «в воду речную вметати, и всех утопили их»; принявшие православие были пощажены. Потоплены были и ксендзы-бернардины[211].

Как передает Принц, бывший дважды послом у великого князя, печальная судьба постигла также евреев других завоеванных городов и крепостей — их предавали смерти.

Иностранец Петр Петрей де Эрлезунд, побывавший в 1611 г. в России, сообщает в своем «Описании русских государей»[212] об Иване Грозном: «Как ни был он жесток и неистов, однако же не преследовал и не ненавидел за веру никого, кроме жидов, которые не хотели креститься и исповедывать Христа: их он либо сжигал живьем, либо вешал и бросал в воду. Потому что обыкновенно говорил, что никакой царь, князь или король не должен доверять этим людям или щадить тех, которые предали и убили Спасителя мира».

Маржерет, прибывший в Россию почти сорок лет спустя, рассказывает, что «Государь приказал собрать всех евреев, находившихся в России; потом, связав им руки и ноги, вывели их на мост, где они принуждены были отречься от своего закона, и когда сказали, что желают креститься… царь в ту минуту велел бросить их в воду»[213]. Это сообщение не соответствует, насколько известно, действительности, но оно характерно в том отношении, что передает, по-видимому, ходячее представление о жестоком обращении Ивана Грозного с евреями.

Несмотря, однако, на все преследования, евреи продолжали появляться на Руси. Так, есть известие, что в 1584 г. некий брестский еврей отправился в Москву по торговым делам[214]. Особого внимания заслуживает акт, говорящий, как можно думать, о евреях, осевших в государстве: это «вкладная» от 1576 г. (7084 г. — по принятому тогда летосчислению), по которой владелец вотчины сельца Рожново и деревни Починок, в Кашинском уезде Тверской губернии, завещал свое имущество Троицкому Сергиеву монастырю; между прочим, завещатель, заявляя, что отдает монастырю сельцо и деревню, пишет: «…а на том мне сельце в Рожнове и деревне Починок жидовского живота и всяки угодем владеть» [215]. В дальнейшем мы встретимся с евреями, захваченными в Литве в плен и оставшимися в Московском государстве, — быть может, и кашинский завещатель имел у себя евреев, плененных во время похода Ивана Грозного.

Впрочем, и тогда, когда фактически закрывался доступ в Москву, евреи, как и другие польские подданные, продолжали вести торговые дела с Москвою через посредство Смоленска, который имел большое торговое значение. Через Смоленск шли сухопутьем товары в Москву из Литвы и стран, лежавших за нею. В Смоленске был особый «гостин литовский двор» на посаде. Особенно вырастало значение этого двора в то время, когда стеснялось появление литовского и польского купечества внутри Московского государства. Так, в 1590 г. запрещено было пускать из Литвы далее Смоленска «с невеликими товары» простых «торговых людей», а пропускались в Москву лишь «именитые гости с большими товарами с узорочными, с камением с дорогим и с жемчугом и с сукны скорлаты». При таких условиях Смоленск из транзитного пункта превращался в торговый центр. А это имело, конечно, большое значение для литовских евреев.

II

Есть известие, что в Москву понаехали евреи из Польши с Лжедмитрием I (1605–1606), которого сопровождала польская свита. «Сказание», сообщающее между прочим о «зло-проклятом еретике Гришке Отрепьеве», передает, что «тако наполнил он, окаянный, Российское царство погаными иноверцы еретики, Литвою, и Поляки, и жиды, и иными скверными, иноземцами, и стало в них мало русских людей видеть». По одному сказанию, евреи оказались среди лиц, окружавших Лжедмитрия; готовясь в Москве к нападению русских, он приказал «панам, сенаторам и жидам[216] и всем иноземцам» готовить оружие; среди сторонников Лжедмитрия, вместе с ним убитых, другой источник отмечает и евреев[217].

В ту пору в Москву прибыли из-за рубежа люди, искавшие торговых барышей. Торговля была объявлена свободною, и можно думать, что евреи использовали это благоприятное положение.

Москвичам было тяжело видеть у себя поляков; русские вообще ненавидели католиков, которых как бы не считали за христиан. Теперь же к религиозному предубеждению присоединилось оскорбленное чувство национальной гордости. Евреи, приезжавшие в Москву по своим торговым надобностям, находились нередко в деловых сношениях с тамошними польскими панами и пользовались их покровительством. Поэтому крайняя ненависть, которою прониклись москвичи к полякам, обрушилась и на евреев, когда Смута улеглась и осталось воспоминание, полное жгучей обиды. Но еще раньше, когда Смута держала страну в смятении, возникло движение, направленное против евреев.

В селе Тушино, резиденции Лжедмитрия II, прозванного «Тушинским Вором», образовался табор из поляков и различных групп русского общества, в силу тех или других причин ставших врагами московского царя Василия Шуйского. Когда отсюда начались переговоры с польским правительством о возведении польского королевича Владислава на московский престол, тушинские депутаты, сознавая, какой удар национальной гордости должно было нанести приглашение поляка на московский престол, увидели себя вынужденными всячески смягчить этот удар, а вместе с тем принять меры к тому, чтобы появление католика на престоле не превратилось в угрозу для православной церкви. И вот, в проекте договора между тушинцами и польским правительством среди условий, выработанных с целью охранить неприкосновенность церкви, мы находим пункт, касающийся евреев: «Чтобы святая вера греческого закона оставалась неприкосновенной, чтобы учителя римские, люторские и других вер раскола не чинили; если люди римской веры захотят приходить в церкви греческие, то должны приходить со страхом, как прилично православным христианам, а не с гордостию, не в шапках, псов с собою в церковь не водили бы… Не отводить никого от греческой веры, потому что вера есть дар Божий и силою отводить от нее и притеснять за нее не годится. Жидам запрещается въезд в Московское государство».

Когда же вскоре за тем, после свержения царя Василия с престола, ведение переговоров о приглашении польского королевича перешло от тушинских бояр к коллегии из тушинских бояр и их московских единомышленников, требование о недопущении евреев было сохранено среди прочих условий; договорные записи (1610 г.) вменили королевичу в обязанность запретить въезд «жидам в российское во все государство с торгом и ни с которыми иными делы»[218]. Московские бояре не могли не выставить это требование, ибо оно уже раньше было выдвинуто, когда переговоры были начаты о приглашении польского королевича на престол лицами, принадлежащими к лагерю Тушинского Вора. Московские бояре, призывавшие к себе поляка, были в чрезвычайно тягостном и фальшивом положении, и исключение требования, касавшегося евреев, могло бы показаться в то тревожное время чуть ли не изменой народу. Нелишне здесь отметить, что о Тушинском Воре распространяли слухи, будто он крещеный еврей[219] — это-то обстоятельство могло заставить тушинских депутатов требовать изгнания евреев, чтобы доказать, что прежние сподвижники Тушинского Вора, тушинцы, совершенно отреклись от него.

Впрочем, все это не имело какого-либо практического значения. Как известно, польскому королевичу не суждено было занять московский престол. Царем стал юный Михаил Феодорович Романов (1613–1645). Эта замена не принесла ничего дурного тушинскому лагерю; царь был связан родственными узами с тушинскими боярами, его отец был виднейшим тушинцем. Для господствовавшего класса наступила пора благополучия. Казалось, что с недавним прошлым было покончено; однако чувствовалось, что всякий, кто захочет, сможет попрекнуть правителей смутными днями. И вот, чтобы вырыть непреодолимую пропасть между вчерашним и сегодняшним, решено было опорочить Лжедмитрия: он не только различных еретиков, но даже «богоубийц жидов на осквернение храма приводил»[220], говорилось в грамоте об избрании Михаила Феодоровича на царство; более того, он сам (Лжедмитрий. — Ред.) родом жидовин!

Все это, однако, относилось лишь к пережитому. В повседневной же жизни евреи были знакомы москвичам как мирные купцы, которые думали только о том, как бы подешевле откупиться от чиновного люда, обиравшего торговцев независимо от их религии. И неудивительно, что когда вскоре волею судьбы в московские пределы была заброшена более или менее значительная группа евреев, то к ним отнеслись в Москве не как к опасным политическим авантюристам, а как к обыкновенным пленникам, захваченным во время войны.

Иностранец Олеарий, посетивший Москву в 1633–1634 гг. (также в 1639 и 1643 гг.), сообщает, что русские «крайне неохотно видят и слышат папистов и иудеев»[221].

В словах Олеария есть, конечно, известная доля правды — ведь поляки-католики и евреи как бы олицетворяли в народном представлении мрачную пору Смуты. Но, кроме того, неохотно видели католиков и евреев те, кому они не были нужны, а вернее те, для которых католики и евреи являлись нежелательными конкурентами. В это время поляки утратили право торговать в Москве; по Поляновскому миру 1634 г., им разрешили торговать только в пограничных городах, а в Москву, в замосковские города запрещено было ездить. Однако нужно заметить, что, не любя католиков и евреев, русские купцы отнюдь не питали симпатий к другим иноземцам; всякий конкурент был русским торговцам неприятен. В 1642 г. на земском соборе «гости», высшее купечество и торговые люди жаловались, что немцы, персияне и всякие иноземцы торгуют в столице и других городах и благодаря этому «в городах всякие люди обнищали»[222]. Есть указания, что уже в начале XVII в. иностранцев вообще стали стеснять в торговле и что это явилось реакцией после Смутного времени, когда Москва была наводнена иноземцами[223]. Да и не одни торговцы относились недружелюбно к иноземцам, не делая различия между представителями разных исповеданий. Духовенство не уступало в этом отношении торговцам. Даже лютеране, пользовавшиеся особыми привилегиями, испытывали стеснения в деле отправления веры. В 1643 г., например, в Москве были разрушены лютеранские кирки.

Таким образом, недружелюбие русских к полякам и евреям не должно быть рассматриваемо как исключительное явление. Евреи не подвергались в то время в Московском государстве каким-либо специальным притеснениям; они, как и подданные Польско-Литовского государства, разделили судьбу своих сограждан[224]. Это ясно сказалось и тогда, когда вследствие войны между Москвою и Польшею среди русских появились пленники — немцы, литовцы, евреи и др.

В 1632 г. началась война, приведшая к Поляновскому миру; некоторые польские города сдались русским; евреи, попавшие в плен, были вместе с прочими отосланы в Россию, в более отдаленные местности; в Москве пленных не оставляли, так как после мира они могли бы вернуться на родину и рассказать, что делается там, а это было опасно в военном отношении. Пленники были двоякого рода: одни были государевы; другие, захваченные частными лицами, поступали в зависимость к последним или к тому, кому их продавали. По заключении мира евреям была предоставлена та же свобода, как и остальным пленным. Приказав грамотою в Пермь Великую отпустить на родину литовских пленников, среди которых были особо упомянуты и евреи, царь разрешил всем этим пленникам остаться в России, если они пожелают[225]. Партию пленных евреев мы застаем также в Сибири, куда они были сосланы в города «в службу» и «на пашню» наравне с литовскими и немецкими людьми. И этим евреям, подобно пермским, было в 1635 г. предоставлено остаться в стране независимо от того, примут ли они крещение, вследствие чего велено было «из городов Литовской полон — Литву, и Немцев, и Жидов, где кто ни иман или покупан, сыскивая и расспрашивая, присылати ко государю в Москву»[226].

Воспользовались ли тогда евреи правом остаться в Московском государстве, не знаем; об этом пока не имеется каких-либо данных; но возможно допустить, что не все евреи ушли за рубеж, ибо когда тридцать два года спустя повторился такой же случай, то иные евреи прочно осели в Москве. Как бы то ни было, важным фактом являлось то, что царь Михаил Феодорович много лет спустя по вступлению на престол, т. е. тогда, когда он уже не был отроком, выразил согласие на то, чтобы в его государстве евреи остались на постоянное жительство. Характерно отметить, что правительство, как это видно из указа 1635 г., не воспользовалось исключительным положением, в каком находились пленные на чужбине, чтобы путем принудительных мер склонить их к обращению в православие; было специально оговорено, что некрестившимся, т. е. евреям, а также христианам, не принявшим православия, должно быть дано столько же хлеба и денег, сколько крестившимся.

В ближайшие годы отношение московского правительства к евреям принимает неблагоприятное направление; правда, в это время все вообще польские подданные ограничены в праве приезда в пределы Руси. Поляки истолковывали условие Поляновского мира в том смысле, что им запрещено посещать Москву и замосковские города, но что для них открыта полоса от границы до Москвы; русские же дозволяли им приезжать в одни только пограничные города[227]. В Поляновском договоре ничего не говорилось о евреях. На этом основании они, по-видимому, приезжали в пределы Руси [228], несмотря на то что им, как кажется, запрещали останавливаться даже в пограничных городах. Если бы евреи в эти годы не приезжали в государство, русскому посольству, отправленному в Варшаву в 1638 г., не было бы поручено предложить польскому правительству запретить польским купцам ввозить заповедные товары, «а жидам отнюдь в Россию не въезжать». Польские вельможи настаивали, чтобы евреев пропускали если не во все города (Поляновский мир ограничил права польских подданных), то хотя бы до Вязьмы и Свинска [229], — и это потому, что приезд евреев в Россию был обыденным явлением.

Следует отметить, что русские люди вступали в то время, как и раньше, в торговые сношения с евреями и вне пределов России. Приезжая в Польшу и Литву с торговыми целями, русские люди не обходились без услуг евреев[230].

И в Риге русские вступали в торговые сношения с евреями, приезжавшими из Польши. В Риге существовало особое еврейское подворье, и оно, согласно правилам, изданным в 1666 г., служило также складочным местом для водки, привозимой как евреями, так и русскими; из этого делают заключение, что торговля водкою была сосредоточена в руках евреев, покупавших ее у приезжих русских[231].

Каково бы, однако, ни было отношение московского правительства к евреям, как к иноземным купцам, в середине XVII в. в Москве, а может быть и в других городах, появляется оседлое еврейское население. Этому содействовали войны с Польшей[232]. Во время украинского восстания, когда русские войска вторглись в Белоруссию и Литву, они брали города с еврейским населением. Порою евреи разделяли общую участь сограждан. Так, витебские евреи наряду с мещанами были лишены своего имущества[233].

Однако на долю евреев выпадала также особенно тяжелая судьба. По взятии Могилева (1654 г.) евреям было запрещено жить в городе[234]; когда же в следующем году русский военачальник Поклонский узнал, что евреи остались на своих местах в Могилеве, он велел евреям покинуть город, гарантировав им безопасность, но затем евреи были изменнически умерщвлены и тут же зарыты; остальные евреи, не успевшие выйти из города, узнав о гибели своих братьев, согласились креститься, чтобы спасти себя от смерти; впоследствии они большею частью вернулись в лоно иудейства[235]. Из завоеванной Вильны (1658 г.), ввиду ходатайства местных должностных лиц, помещиков и мещан о сохранении за гражданами их прав, евреи были удалены «на житье за город».

Евреи испытали общую судьбу завоеванного края и в другом отношении — подобно прочим жителям, многие евреи, мужчины и женщины, взрослые и дети, были отправлены в Россию в качестве военнопленных, а иные, захваченные отдельными офицерами и солдатами, были обращены в крепостное состояние. Повторилось в больших размерах то, что произошло в тридцатых годах.

В 1655 г. партия пленных «литовских людей и жидов» была отослана из Калуги в Нижний Новгород; к ней была присоединена партия пленных из Брянска[236]. Имеется известие о пленных евреях, томившихся вместе с поляками в Казани[237]. Пленные евреи оказались и в Москве.

Согласно существовавшему закону «иноземцы некрещеные», т. е. все вообще неправославные иностранцы, должны были жить в отведенной для них части за городом[238], причем они могли держать в услужении только иноземцев всяких вер, русским же было запрещено жить у иноземцев, как по крепостям, так и добровольно, потому что «православным христианам от иноверцев чинится теснота и осквернение», православные, живущие у иноземцев, умирают без покаяния, в посты едят скоромное[239]. Было приказано разыскивать православных людей в иноземных дворах и чинить им жестокое наказание, «чтобы им и иным таким неповадно было так делать».

В 1659 г. была произведена своего рода облава в Москве, в Немецкой слободе, где проживали иноземцы. Там нашлись русские люди, белоруссы, «крещеные» и «некрещеные». Были захвачены и евреи. Преобладали женщины. Ганка и Рыся, дочери Меоровы, имевшие при себе детей, заявили, что они из Мстиславля; в 1654 г. их взял в плен подполковник Михайло Вестов, который и передал их своей матери, «некрещеной немке»; тот же подполковник забрал в Горках и отдал своей матери девушку Махлю. Другой сын этой немки, подполковник Самойло Вестов, привел девушку Эстерку, дочь Юдину, из Мстиславля; всех этих женщин «допрашивали» в иноземском приказе, хотят ли они перейти в православную христианскую веру или в немецкую люторскую; они выразили согласие принять лютеранство, и тогда они были отданы одному из братьев Вестовых. Были захвачены и целые семьи. Оска Александров из Новотроицкого повета вместе с женою и сыном попал в руки подполковника Кондратьева, который отдал их живописцу Иванову; позже вдова Иванова отпустила семью на свободу — Оска остался жить в слободе, где «кормился черною работою». Нашлись и бобыли. Якубко Израилев был взят в 1654 г. темниковскими татарами, прожил у них около двух лет, а потом старика отпустили; он пришел из Темникова в Москву и здесь вот уже второй год «печет на торг хлебы». Один еврей принял католическую веру — Марчко-Захар Яшев, Новгородского повета, вместе с мещанами Дубровны захваченный в 1654 г. в плен и вынужденный пойти в Москву.

Некоторые из евреев, взятых при облаве, были вскоре сосланы с женами и детьми в Сибирь на вечное житье[240]. Это были те, которые остались в своей вере.

Высылке не должен [был] быть придан характер меры, направленной единственно против евреев; запрещение жить в Москве распространялось и на других иноверцев. Только тот, кто принимал православие, освобождался от высылки[241]. Подобно указанным евреям, жившим в Немецкой слободе, в Москве водворялись и другие пленные, но это было противозаконно, и их высылали в Сибирь. Случалось, что иноземцы, сосланные в Сибирь, возвращались в Москву, но правительство не хотело это терпеть, и в 1664 г. был издан особый указ: «…иноземцев ссыльных людей, которые в прошлых годах с Москвы сосланы были в Сибирь на вечное житье, а ныне они из Сибири приезжают к Москве… сослать с Москвы в Сибирь… и впредь их и иных таких же иноземцев не посылать в Москву»[242].

При всем том, однако, не следует полагать, будто пребывание евреев в Москве вообще считалось недопустимым. По словам иностранного врача Коллинса, находившегося при дворе Алексея Михайловича с 1659 по 1666 г., в Москве образовалась небольшая еврейская колония: «В последнее время, — говорит он, — к русскому двору пробралось много жидов чрез покровительство одного лекаря-жида, который принял лютеранскую веру»[243]. То был Гаден, он же Данило Фунгаданов, Стефан, «жидовин немецкие-шленские земли, города Бресля, люторские веры»[244]. В 1673 г. к Гадену в Москву приехала его мать; у него гостили и другие родные, оставшиеся в еврействе, с особого каждый раз разрешения государя: они получали при отъезде казенные подводы и подарки соболями и деньгами от казны[245].

Помимо тех, которые пользовались покровительством Гадена, в Москве проживали и другие евреи. Это были те, которые попали в Россию в качестве военнопленных, а затем получили свободу. Наравне с прочими пленниками некоторые евреи поселились не в Немецкой слободе, а в Мещанской. Общее правило было таково, что известные группы обывателей могли жить лишь в определенной части города[246].

«Образование Мещанской слободы, — говорит руководитель ценного издания материалов по истории московского купечества, — останавливает на себе особенное внимание тем, что первоначальное население ее… составили почти исключительно выходцы из западного края (в том числе и евреи), из которых некоторые не только вскоре после того перешли уже в Гостиную сотню и, таким образом вышедши из состава тяглого населения, приобрели высшее положение в среде торгового сословия, но в непродолжительном затем времени достигли даже почетного звания гостей, а члены их семейств заняли впоследствии высшие должности в государственных, относившихся к торговле, учреждениях»[247].

Действительно, сохранившиеся переписные книги Мещанской слободы свидетельствуют, как будет видно из дальнейшего, что аборигенами слободы явились среди прочих и евреи.

По Андрусовскому договору 1667 г., согласно которому между русским и польским правительствами было заключено перемирие на тринадцать с половиной лет[248], всем полякам и литовцам, казакам и др., которые, будучи взяты в плен, проживали в Московском государстве, не исключая обращенных в крепостное состояние (вязенье), было разрешено уйти к польскому королю; те же, которые не пожелали бы покинуть Московское государство, могли остаться, причем они освобождались от крепостной зависимости. Подобно другим пленникам, остаться в Московском государстве могли и евреи. Это случилось не по недосмотру и не по шаблону. Нет, о них было сделано специальное распоряжение. Если 32 года назад указ, давший свободу пленным, упомянул о евреях наряду с другими, то теперь в указе евреям были посвящены особые строки: «И жидов тех, которые в веру Русскую не крестилися, всех с женами, и с детьми, и с животами их, никого не тая и к зоставанию не принуждаючи, доброю верою в сторону Его Королевского Величества и Речи Посполитой взволить и выпустить Его Царское Величество укажет; и которые б из них похотели в сторону Его Царского Величества добровольно остаться, то им вольно имеет быть. А которые Польского и Литовского народу женской пол и жидовки вышли замуж за русских людей, и тем оставаться в сторону Его Царского Величества при мужьях своих»[249].

Некоторые евреи, которые воспользовались правом остаться в Москве, не имели основания быть недовольными своим новым отечеством. Трудно сказать, сколько евреев осталось в Москве. Переписные книги Мещанской слободы в Москве приводят имена иноземцев, в свое время плененных и обращенных в крепостное состояние, которые, получив свободу, не пожелали покинуть Россию. Немало имен говорят о еврейском происхождении слободских домохозяев; но, не доверяя именам, не всегда представляющим надежное свидетельство, нельзя утверждать, что мы имеем пред собой в данном случае евреев. Однако, с другой стороны, встречаются имена, которые не вызвали бы и мысли о еврейском происхождении, а между тем они принадлежат евреям, как об этом вполне определенно говорят документы[250]. Приходится поэтому довольствоваться теми лицами, о еврейском происхождении которых упомянутый список говорит совершенно открыто. И вот мы видим, что если одни из них были бедны, не имели недвижимого имущества, то другие владели собственными домами и пользовались почетом среди московского торгово-промышленного люда. Некоторые из этих пленных явились родоначальниками русских дворянских фамилий. Особенно интересна судьба одной из этих еврейских семей.

«Матюшка Григорьев, еврей; у него сын Петрунька, да у него же брат ево родной Федка Григорьев». Родом из Мстиславля, Григорьев был взят в 163 г. (т. е. 7163 г. от сотворения мира или 1655 г. обычной эры) служилыми людьми на Москву и отдан Кирилу Волосатому из Гостиной сотни; жил у него пятнадцать[251] лет и освобожден от него по указу великого государя, в 176 г. из Посольского приказа отослан был с памятью на житье в Новомикитскую слободу; наконец, в 179 г., по указу великого государя, был взят в Новомещанскую слободу без поручной записи; торговал он в овощном ряду[252]. Так гласила перепись 1676 г. А перепись 1684 г., где при имени Григорьева вновь обозначено «еврей», сообщает уже новые данные о Григорьеве. В 1674 г. мы видим его в мещанских старостах; четыре года спустя он служил «на мещанских кружечных дворах головою»; в том же году в его положении произошла важная перемена — он был взят в Гостиную сотню, и с этого времени ему уже не приходится нести мещанскую службу и платить тягло.

Семья Матюшки (Матвея) Григорьева увеличилась — у него родился сын Яков, и этот представитель семьи Григорьева, ставший называться Евреиновым, придал ей особый блеск. Владелец шелковой фабрики в Москве, Яков Евреинов, состоявший при Петре Великом консулом в Кадиксе, а при Елизавете Петровне — дипломатическим агентом в Голландии, получил звание советника мануфактур-коллегии; если к этому прибавить, что в 1742 г. он стал вице-президентом коммерц-коллегии, а в 1753 г. — ее президентом, то можно смело сказать, что сын мстиславльского еврея сделал блестящую карьеру.[253]

Товарищем Григорьева по судьбе был «Андрюшка Лукьянов еврей, Дубровны города». В 163 г. (1655 г.) его вывезли люди боярина князя Якова Куденетовича Черкасского; по смерти боярина Лукьянов был отпущен на волю и жил недолго в тягле в Казенной слободе, а в 179 г., по указу великого государя, взят был в Новомещанскую слободу, без поручной записи: торговал он в шелковом ряду. В 183 г. он служил головой на мещанских кружечных дворах, а три года спустя взят в привилегированную Гостиную сотню[254]. Лукьянов, как и Григорьев, имел свои дворы.

С обозначением «еврей» указан в переписи 1684 г. также Яков Самойлов, из Дубровны, служивший у Рагозина, а после его смерти освобожденный «государским указом» и водворившийся с поручной записью в Мещанской слободе; у него были дети: Сенька 20 лет, Иваш-ко 16 лет, а также зять Павелко Степанов; в другом месте они указаны (под именами Семен, Иван и Павел) как живущие в отдельном доме, причем отмечено, что они «еврейской породы»; последний стал свободным после смерти боярина Василия Борисовича Шереметева, воевавшего с поляками.[255]

Приведу еще одну запись: «Степан Иванов, сын Копьев, родиною из Дубровны, еврейской породы»; служил у боярина Заборовского, а после его смерти в 1681 г. отпущен с отпускною на волю и водворился с поручной записью в Мещанской слободе, где купил дом[256].

Все это были домохозяева в Мещанской слободе. Но мы находим в то же время, в 1666 г. (1665 г.)[257], домовладельца и в Новоиноземной слободе[258]. А наряду с домохозяевами евреи встречаются и среди тех мещан, которые нанимали «дворы и подклеты у своих братьев в под-соседниках». Таков, например, Лучка Гаврилов, «еврейской породы», свобода которого была записана в «бездворных книгах»[259].

Помимо пленных к России, надо думать, перешло и еврейское население той местности, которая по Андрусовскому договору подпала власти Московского государства (Смоленск, Чернигов, Новгород-Северск и все Заднепровье), так как право остаться на территории Московского государства, дарованное плененным полякам, литовцам и евреям, принадлежало и населению вновь завоеванной местности.

Вообще, пребывание евреев в Московском государстве было столь распространенным явлением, что «Новоуказные статьи» 1669 г., устанавливая кару за совращение христиан в другую религию, упоминают особо евреев: «…аще жидовин или агарянин дерзнет развратить от христианской веры христианина, повинен есть казни главней; а аще жидовин христианина раба имый и обрежет его, да отсекнуть ему главу»[260]; закон предусматривал также возможность, чтобы евреи владели христианами-рабами.

Любопытно отметить здесь, что вслед за заключением Андрусовского договора, в 1668 г., на государеву службу, в ряды так называемых «боярских детей», в Верхотурье, вступил некий «иноземец» Са-мойло Вистицкий (и его сын), подписавшийся на официальной «сказке» (1680 г.) еврейскими буквами: «Иа Шмула Вистицки ик (к) сей изк(а)зку иа руку прилозил», т. е. «Я, Шмуйло Вистицкий, к сей сказке руку приложил», что дает основание для предположения, что Вистицкий был еврейского происхождения[261].

Приведенные данные о пребывании евреев в стране вообще и в Москве в частности свидетельствуют, что ни правительство, ни общество не питали такой ненависти к евреям, которая делала бы невозможными соседские отношения между коренными обывателями и евреями. Однако, так как литовские купцы, независимо от их религии, испытывали порою гонения в Москве, то среди прочих могли подвергаться неприятностям и евреи. Однажды царь Алексей Михайлович, узнав, что в Москве находятся с товарами литовские купцы из Могилева и Шклова, приказал выслать их в порубежные города, где им единственно предоставлялось торговать[262].

Да и не только литовские купцы, но и другие иноземцы были в это время ограничены в правах. Английский посол передает (1663 г.), что москвичи охотно терпят всех европейцев, лишь бы они были протестантами, что только католики и евреи подвергались изгнанию[263]. Москвичи, быть может, говорили так послу, но они не сказали ему всей правды: ведь и лютеране не были в большой милости. Вообще, в ту пору иностранцы теряют свои преимущества в России: «Казна заподозревает их в нечестности и в том, что они лучших своих товаров не показывают[264] и их по цене прямой, заморской не продают»[265]; а купцы уже ранее, как выше было указано, жаловались на убытки, проистекающие от сделок иноземного купечества. И вот в 1667 г. был издан Новоторговый устав, содержащий в себе ограничения для торговли иноземцев на пользу свободной торговли русского купечества. Иноземцы не могли продавать товары врознь, не могли вступать в торговые сделки между собою, а только с местными русскими купцами. Наконец, иноземцам было запрещено разъезжать по городам России, равно как приезжать в Москву для торговли, за исключением иностранцев, имеющих от русского правительства жалованные грамоты «за красною печатью»[266].

Только приняв во внимание это обстоятельство, можно правильно понять последовавшее в 1676 г. распоряжение: если евреи будут приезжать «утайкою» в Москву и станут записывать свой товар в Московской большой таможне, то отсылать их из приказу Большого Приходу в Посольский приказ, а товаров не записывать в таможне, так как «евреян», как с товарами, так и без таковых, «из Смоленска пропускать не велено». Все дело заключалось в «утайке»; без грамоты за красной печатью никто не смел приезжать, в числе прочих и евреи. С грамотами же за красной печатью евреи могли прибывать в Москву. И действительно, при всем стесненном положении, в каком очутилось иноземное купечество в отношении приезда в Москву, перед евреями раскрываются ворота в столицу. «Жиды в царствование Алексея Михайловича умели добыть себе такие грамоты с красною печатью; они приезжали в Москву с сукнами, жемчугом и другими товарами и получали комиссии от Двора»[267]. Известны даже имена некоторых евреев, получивших грамоты на приезд в Москву.[268]

В 1671–1676 гг. евреи Иуда и Яков Исаевы поставляли в казну сукно. Они часто приезжали в Москву и обратно за литовский рубеж, пользуясь для этого проезжими грамотами. Так как они поставляли в казну, то пошлин ни с них, ни с их приказчиков не брали и даже иногда давали под товары казенные подводы и жаловали подарками. Когда этих евреев пропускали, то приказные должны были смотреть, чтобы с ними не приезжали другие евреи. Иуда, а также шкловский еврей Самойло Яковлев встречаются и позже в Москве, сдавая товары казне. В 1672 г. Самойло Яковлев с товарищами отпущен был из Москвы за рубеж для покупки венгерского вина. В 1674 г. бил челом государю еврей Моисейко Исаев. «Приволокся я, работник твой, — писал Исаев в челобитной, — к Москве для торгового своего промыслишку». Здесь он заболел и пролежал два месяца; с ним приехала и его мать, «еврейка же Маремьяница»; она умерла в столице, и осиротевший Исаев просил государя отпустить его за рубеж с телом матери, за которым прибудут четыре иноземца; государь велел дать проезжую[269].

Об обычном посещении евреями Русского государства можно заключить из того, что, когда в 1675 г. на Волыни, в Подолии и в других местностях распространилось моровое поветрие, киевскому воеводе было предписано не пропускать оттуда греков, евреев и иных туземцев с товарами[270]. Это были, вероятно, евреи из Польши и Турции.

В 1678 г. с польскими послами был заключен договор, согласно которому торговым людям обоих государств, «кроме жидов», было предоставлено ехать в столичные города Краков, Варшаву и Вильно — с одной стороны, и в Москву — с другой[271].

Быть может, в этом решительном запрещении евреям приезжать в Москву сказалось то настроение по отношению к ним, которое могло распространиться в высшем московском обществе под влиянием проповеди архимандрита Иоанникия Голятовского, написавшего ряд трудов, направленных против лютеран, магометан и др. На евреев Голятовский обрушился в книге «Мессия праведный», посвященной царю Алексею Михайловичу (около 1669 г.). Голятовский не имел в виду специально евреев, живших в Московском государстве, но русские люди, сравнительно мало знавшие евреев, не могли не встревожиться, узнав, что Голятовский возводит на евреев самые тяжкие обвинения. «Мы, христиане, — проповедовал Голятовский, — должны ниспровергать и сожигать жидовские божницы, в которых вы хулите Бога, мы должны у вас отнимать синагоги и обращать их в церкви; мы должны вас как врагов Христа и христиан изгонять из наших городов, из всех государств, убивать мечом, топить в реках и губить различными родами смерти»[272].

Однако состоявшееся в 1678 г. запрещение евреям приезжать в Москву не соответствовало фактическому положению вещей, а потому евреи в действительности прибывали в Москву, и не тайно, а открыто. Так, например, 20 февраля 1680 г. взяли к допросу в Посольский приказ еврея Левека Абрамова, жителя местечка Друя; он приехал в Москву со своим шурином, «Обрамком Моисеевым», через Великие Луки, Торопец, Ржев, где являлся к воеводам, которые и пропустили его без задержки; Абрамов приехал с товаром «с сукнами с пестредми, с оловянными фляжки»; он явился в таможню, где взята была «по нем порука», что по продаже товара он заплатит пошлину[273]. Подобные случаи побуждали московское правительство подтверждать воеводам, чтобы они не пропускали евреев к Москве, а отсылали их за рубеж. Воеводы пропускали евреев, конечно, не из доброго чувства к ним, а из материальных соображений — услуги оплачивались. То же бывало и с другими иноземцами. Так, в 1685 г. государь издал указ, в котором говорилось, что воеводы «для своей корысти» пропускают иностранных купцов из пограничных городов внутрь России и в Москву без государевых жалованных проезжих грамот.[274]

О неблагоприятном отношении к евреям говорят и современники. Впрочем, надо иметь в виду, что иноземцы, оставившие записки о Московии, мало были знакомы с действительной русской жизнью, так как члены посольств находились в Москве под строгим, хотя и почетным караулом и круг лиц, с которыми они вступали в общение, был крайне ограничен. А по пути в Москву посольства почти вовсе не допускались в города: они ночевали если не в поле, то в предместье. Таннер, прибывший с посольством в Москву в 1678 г., сообщает, что пограничный город Кадин служит пределом для деятельности евреев, торговавших русскими мехами, так как «в Московии они и показаться не смеют»[275]. Однако к самому посольству, в котором участвовал Таннер, присоединились евреи. Пристав, сопровождавший посольство, говорил за Смоленском, чтобы евреи не следовали далее, но послы заявили, что и в прежнее время с послами хаживали торговые люди и евреи с товарами невозбранно[276].

Стрелецкий бунт 1682 г. лишил московских евреев их покровителя: во время бойни, учиненной стрельцами, погиб врач Данил Гаден. Ища во дворце некоторых бояр, стрельцы потребовали выдачи врача «Даниеля», которого обвинили в отравлении царя Феодора Алексеевича, и так как Гадена не нашли, то убили его помощника, немца Гутменша, и 22-летнего сына Гадена, Михаила; хотели было убить и жену Гадена, но царица Марфа Матвеевна выпросила ей жизнь. Однако вскоре в Немецкой слободе нашли Гадена в одежде нищего. Ударили в набат; пьяные стрельцы огромною толпою сопровождали его ко дворцу: царица Марфа и царевны уверяли разъярившихся стрельцов, что Гаден невиновен, что он сам отведывал лекарства, которые подавали царю, но все это не помогло. «Он чернокнижник, — кричали стрельцы, — мы в его доме нашли сушеных змей, и поэтому его надобно казнить смертью». Несчастного повели в застенок, пытали. Не вытерпев мук, Гаден наговорил на себя, просил дать ему три дня сроку, и он укажет тех, кто больше его достойны смерти. «Долго ждать!», — закричали стрельцы, разорвали записку с пыточными речами, потащили Гадена на Красную площадь и там разрубили на мелкие части[277].

В некоторых документах сообщается, что стрельцы вместе с немцем Гутменшем умертвили и сына последнего. Но Таннер, получивший известие от своих московских знакомых вслед за событием, сообщает, что был убит не сын Гутменша, а сын Гадена, Михаил. В списке «царедворцев», преданных смерти, указаны Михаил Данилович фон Гаден (Galden) и Иван Гутменш. Это подтверждается и еврейским источником. В респонсах люблинского раввина Мордуха Зискинда Ротенбурга приведено показание свидетеля гибели сына Гадена, Цеви-Гирша, принявшего христианство. В то время в Москве была целая группа евреев, о которых в документе, сохранившем показания свидетелей смерти Гирша, говорится, что это были «онусим» (крестившиеся по принуждению), что они не могли почитаться евреями в отношении свидетельских показаний. Можно думать, что их грех состоял в том, что они, дабы иметь возможность оставаться в Москве в те смутные дни, объявили себя христианами. Это как бы подтверждается указанием на то, что некий Яков, сын Исаака, прибывший в Москву вскоре после бойни и участвовавший вместе с другими евреями в погребении, по царскому велению, Данила и его сына, сам был в тот раз «онус»; но позже, давая показания о московском событии, он уже ушел «с дурного пути»; прочие же евреи, бывшие в Москве в кровавые дни, не бежали оттуда и остались «онусим»[278].

О неблагоприятном отношении московского правительства к евреям в конце XVII в. можно заключить и из слов А. Бранда, посетившего Москву в 1692–1694 гг. Он говорит, что евреи совершенно не допускались в страну.

Петр Марек К ИСТОРИИ ЕВРЕЕВ В МОСКВЕ[279]

Историю евреев в Москве — как и вообще историю евреев во внутренних губерниях России, которой нам также придется попутно касаться в последующем изложении, — можно разделить на три периода.

Первый период — это период случайного и неоседлого пребывания евреев вне черты оседлости. Начало этого периода, во всяком случае, относится к далекому прошлому, чуть ли не к первым временам существования Московского княжества. Заканчивается этот период лишь в двадцатых годах текущего столетия, т. е. ко времени установления для евреев рекрутской повинности, когда в качестве солдат или отставных солдат евреи начинают появляться во многих городах внутренней России.

Второй период — это период оседлого пребывания вне черты оседлости еврейских солдат рядом с временным пребыванием «вольных» евреев. Период этот тянется до второй половины 60-х годов текущего столетия, т. е. до времени допущения во внутренние губернии ремесленников и некоторых других категорий евреев.

Наконец, третий период — последние несколько десятилетий, когда еврейское население в Москве значительно разрослось и составило довольно значительную общину.

Новою гранью служит затем 1891 год, когда принят был ряд мер для уменьшения численности еврейского населения в Москве, но это не входит уже в рамки исторического исследования.

ПЕРВЫЙ ПЕРИОД

Глава I. Евреи посещают Москву и Московское государство как иностранцы

В русской истории Киевского и Московского периодов факты более или менее случайного пребывания евреев в России попадаются нередко. Все эти факты, по отсутствию между ними связи, по сравнительной их малочисленности и по случайному их характеру, вряд ли дают право говорить об истории евреев на Руси в те отдаленные времена, но при всем том они не могут быть обойдены молчанием, как по представляемому ими интересу вообще, так и потому, что они как нельзя лучше иллюстрируют отношение русского населения и правительства к еврейским пришельцам того времени.

Имея в виду главным образом события, связанные с пребыванием евреев в Москве, нам придется, конечно, оставить без внимания все сказания о евреях в Киеве в X–XII вв., об изгнании их оттуда, об участии одного еврея в избиении Андрея Боголюбского, о народе Брутасах, про которых Плано Карпини[280] говорит, что их почитают за евреев, и о некоторых других мелких фактах, хотя эти факты несомненно свидетельствуют, что евреи издревле посещали русские земли, даже внутренние области нынешних великороссийских губерний.

Мы начнем наше повествование с того момента, когда Москва начинает выделяться на политическом горизонте среди остальных русских городов и на счет их. С XV столетия роль Москвы для России уже ясно обозначилась. Киев потерял свое прежнее значение; Новгород стал тоже постепенно падать; центром становится Москва, и к ней стали тянуться города и пригороды, служилые люди и «гости». Среди этих-то гостей встречаем мы и евреев.

Если судить о стремлении евреев в Москву по тем препятствиям, которые Московское государство ставило им на этом пути, то приходится думать, что это стремление возникло среди евреев еще до Иоанна Грозного. По крайней мере при этом царе мы встречаемся с суровыми мерами, направленными против евреев. Какие же неприятные столкновения с евреями вызвали к жизни уже при Иоанне Грозном эти специальные меры?

Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся прежде всего к фактам пребывания единичных личностей из евреев в Московской Руси до XVI века и посмотрим, насколько эти факты могли действительно повлиять на возникновение той неприязни к евреям, которая сказалась, например, при Иоанне IV. Но какие это факты?

То какой-нибудь откупщик татарской дани приезжает в Московию для взимания наложенных на подвластное хану княжество платежей, то какой-нибудь врач-еврей практикует при Московском дворе и сохраняет свой пост до тех пор, пока не распространится молва, что он опоил одного из своих высокопоставленных пациентов «зельем». Вот все, что говорят нам факты, заимствованные из исторических сказаний времен, предшествовавших Иоанну Грозному. Но ведь еврей-откупщик дани и еврей-врач составляли лишь редкое явление в ту эпоху, и их деятельность ничем не отличалась от деятельности их товарищей по профессии из неевреев. Трудно предполагать, чтобы мировоззрение тогдашнего общества зависело от 2–3 мелких, ничего специально во вред евреям не говорящих фактов. Конечно, летописи отмечали лишь те случаи пребывания евреев в Московском государстве, которые по своей важности стояли в связи с русской общественной или придворной жизнью. Поэтому приходится во всяком случае предполагать, что фактов посещения евреями Москвы, не занесенных в летописные сказания, было больше, чем занесенных, а потому известных нам. Но напрасно стали бы мы доискиваться причины возникновения в Московском государстве еврейского вопроса в миниатюре, взяв за исходный пункт известные и предполагаемые нами случаи пребывания евреев в Москве. Эти случаи не дают никакой возможности строить ходячие гипотезы о еврейской эксплуатации или о другом материальном вреде коренному населению от иноверных пришельцев, как это обыкновенно делают для объяснения тех или иных крутых мер, направленных против евреев. В XVI веке, как увидим ниже, Иоанн IV пытался мотивировать свою ненависть к евреям, но из его слов можно сделать лишь тот вывод, что евреи еще до него посещали Московское государство и что не материальные, а чисто религиозные соображения вызвали при нем к жизни чрезвычайные меры против евреев. Приходится, значит, предположить, что евреи, посещавшие Москву, влияли разлагающим образом на религиозные верования православного населения. Но и эта гипотеза не находит себе подтверждения: среди фактов пребывания евреев в Москве нет ни одного, который бы явно свидетельствовал о прозелитической деятельности случайных пришельцев. А между тем, следя за ходом сношений Московского государства с чужестранцами, замечаем несомненно следующее явление. До XVI века отношения русского народа к иностранцам и иноверцам характеризуются одинаковой антипатией ко всем «поганым» вообще, а с XVI столетия эта антипатия начинает, так сказать, дифференцироваться по степеням, причем одни народы становятся менее терпимыми, чем другие, а евреи переходят в разряд наименее терпимых. Чем же объяснить это усиление нетерпимости преимущественно к евреям? Так как это явление не находит себе объяснения в событиях, связанных с дошедшими до нас известиями об отдельных случаях пребывания евреев в Московском государстве до XVI в., то приходится искать объяснения в событиях, имевших место в других областях, не окончательно еще связанных с Москвою и переживавших уже агонию своей самостоятельности.

В конце XV столетия в Новгороде возникла ересь, которая по месту своего зарождения названа была Новгородской, а по предполагаемым виновникам ее — жидовской. Напомним в основных чертах историю этой ереси. В 1470 г. прибыл из Киева в Новгород присланный польским королем Сигизмундом, по просьбе новгородцев, князь Михаил Олелькович. В свите последнего находился еврей Схария, который, по выражению митрополита Макария, был научен «всякому изобретению злодейства, чернокнижию и астрологии». В Новгороде Схария познакомился с попами Дионисием и Алексием, которым он сообщил новый духовный толчок, названный по понятиям того времени «жидовством»[281]. В 1480 г. великий князь Иоанн III, познакомившись в Новгороде с Дионисием и Алексием, перевел обоих в Москву. Здесь они совратили в «жидовство» некоторых выдающихся представителей духовенства и служилого сословия[282]. Сам Иоанн III смотрел на все это сквозь пальцы, а защитники православия (Геннадий Новгородский[283] и Иосиф Волоколамский[284]) долгое время безуспешно ратовали против еретиков. Лишь в конце своего княжения (1504 г.) Иоанн III созвал собор, и стали с тех пор еретики подвергаться жестоким преследованиям. В 1517 г. появился опять некий «жидовин, волхв, чародей и прелестник» Исаак, совращавший православных. Но в 1520 г. был собор и на этого еретика, и после некоторых казней ересь, казалось, совсем исчезла. На деле же она лишь притаилась и время от времени обнаруживалась и позже[285].

Вот вкратце все, что говорит нам история о Новгородской ереси. Если предположить, что занесенная из Новгорода ересь была действительно еврейского происхождения, то это обстоятельство могло бы служить если не достаточным основанием, то по крайней мере некоторым поводом для обвинения евреев в религиозных смутах того времени. Но историческая критика за последнее время стала иначе смотреть на роль евреев в Новгородской ереси. Уже около полустолетия тому назад один из историков этой ереси высказал следующее суждение: «Исторические обстоятельства ереси Новгородской таковы, что невольно приводят к мысли о ереси не жидовской, а христианской. Общество евреев, старающихся распространять учение иудейской религии, есть явление необычайное в истории позднейших евреев… Они всюду о том только заботились, как бы защитить себя от гонений христиан, как бы самим исповедовать безопасно свою религию»[286]. Со своей стороны, мы можем прибавить, что не одна лишь необходимость заботиться о безопасном исповедовании своей религии удерживала и удерживает евреев от прозелитизма: само еврейское учение по своему характеру таково, что обращает внимание исключительно на укрепление веры своих наличных последователей, а не на увеличение их количества. Далее, если принять во внимание, что Новгородская ересь возникла в то самое время, когда и на западе накипевшая против злоупотреблений духовенства злоба стала постепенно пробиваться наружу; если заметить еще, что именно Новгород был в то время главным пунктом, где русские сталкивались с иностранцами, то станет понятным, что ересь могла зародиться там и помимо евреев и роль их была слишком незначительна для того, чтобы считать их виновниками этой ереси. Но то было время, когда, под влиянием недавнего освобождения от татарского ига и постепенного роста территории, стало крепнуть народное самосознание, оттесняя на всяком шагу различие между своим и чужим. Старые проповеди, вроде Илларионовской, о превосходстве православия над латинством и жидовством после долгого перерыва опять проникают в государственную и общественную жизнь. Да и понятия о латинстве и жидовстве были в то время крайне своеобразны: первым именем называлось порою всякое мелкое отступление от религиозно-обрядовой рутины; всякое же более резкое и менее терпимое отступление подводилось под жидовство. Неточность терминологии играла не последнюю роль и в истории Новгородской ереси. Не нашедши для этой ереси более страшного имени, духовенство назвало ее жидовской и приписало ее происхождение исключительно еврейской пропаганде. Продолжительное существование ереси с ее нехристианским названием и борьба с нею со стороны русской церкви и светской власти, конечно, были вполне достаточны, чтобы вселить ненависть к предполагаемым виновникам религиозных неурядиц.

Последствия не замедлили обнаружиться на практике. Евреи официально переходят в разряд наименее терпимых иностранцев, и Москва на некоторое время окончательно преграждает им к себе доступ.

Как видно, евреи хотели добиться разрешения приезжать в Россию и для этого прибегли к посредничеству литовского князя. Но Иоанн Грозный отклонил ходатайство (1549 г.), выставив следующий мотив: «Сии люди (т. е. евреи) отравные зелья привозили и Россиян от христианства отводили»[287]. Против евреев, следовательно, выставлены были два обвинительных пункта. Что касается привоза евреями «отравных зелий», то это обвинение, конечно, основано на предрассудках того доброго старого времени, когда суеверие преобладало еще не в одних только низших слоях общества; возможно и то, что, взводя на евреев подобное обвинение, Иоанн Грозный имел в виду некоторые предметы ввоза, употребление которых было принято на западе, но в России еще считалось предосудительным. Второе обвинение — что евреи «Россиян от христианства отводили», — конечно, намекает на Новгородскую ересь и на роль, которую играли в ней евреи.

Вплоть до второй половины XVII века мы не встречаем после этого ни единого случая посещения евреями Москвы. С легкой руки Иоанна Грозного редкий поход на Литву и Польшу не сопровождался насилиями над личностью и религиозным чувством еврея. Мало того, нередко при занятии русским войском значительных польско-литовских городов[288] местные христианские купцы эксплуатировали в свою пользу ненависть победителей к евреям и добивались изгнания последних с целью избавиться от конкурентов[289].

В то же время внутри России все ненавистное и малопопулярное связывалось в народном воображении с понятием о жиде. Между прочим, еврейское происхождение приписывалось и второму самозванцу. Порою самые симпатичные по нашим теперешним понятиям стремления влекли за собою обвинение в «жидовстве» и соответствующее строгое наказание. Достаточно припомнить несчастную судьбу Башкина[290], сделавшегося жертвой Иоанна Грозного за то, что он не оправдывал стремления духовенства к власти, ненавидел рабство и даже сам освободил своих холопов[291]. Вы спросите: «В чем же сказалось тут „жидовство“ Башкина?» Но, по понятиям своего времени, Иоанн IV вряд ли мог дать образу мыслей Башкина другое название. К тому, ведь бежал же из Москвы в Литву Феодосий Косой[292], ученик Артемия[293], соумышленника Башкина; ведь поговаривали же в Москве, что этот Феодосий женился в изгнании на еврейке и занялся пропагандой своего лжеучения среди литовцев[294]. Можно ли было после этого сомневаться и в приверженности Башкина к «жидовству»?

Страх перед нашествием в Москву евреев отразился и на дипломатических сношениях Московского государства со своими западными соседями. При избрании Владислава[295] на царство между прочими условиями было также выговорено, чтобы евреи ни по какому делу в Россию не приезжали. Впоследствии тот же пункт был включен и в Андрусовский договор (1667 г.)[296].

Несмотря на то что в царствование первых Романовых границы Польско-Литовского государства отстояли еще сравнительно недалеко от Москвы, евреи редко решались на рискованное путешествие в этот негостеприимный для них город. Правда, полоцкий ляндвойт жалуется в 1645 г., что мещане тайно едут в Москву и тем приносят ущерб фискальным интересам Польши, но в этой жалобе не упоминается, были ли среди этих мещан и евреи[297]. «Не слышно, — пишет Олеарий[298] в царствование Михаила Федоровича, — чтобы русские насильно кого обращали в свою веру. Они терпят всякого рода вероисповедания и охотно ведут дела с лютеранами, кальвинистами, армянами, татарами, персианами и турками, но папистов и жидов не любят»[299].

Эта нелюбовь, разумеется, не уменьшилась и после присоединения Малороссии. Религиозно-экономический протест казаков во времена Богдана Хмельницкого кроме присоединения к Московскому государству части Малороссии имел своим последствием и обострение на Руси польского и еврейского вопросов. Смельчаки из евреев, решавшиеся проникнуть в Россию, ставили на кон свою религию. Один из писателей того времени (половины XVII века), Юрий Крижанич[300], жалуясь на современные ему порядки, говорит: «Подобно туркам, Россия принимает и поощряет всяких неофитов, даже принуждает многих неверных принимать православие, и этих людей, крестившихся для материальных выгод, сажают на высокие места»[301]. Среди этих неофитов были, без сомнения, и новообращенные из евреев. До нас дошли имена некоторых из них. В 70-х годах XVII века при Московском дворе находился крещеный врач Гаден[302], а несколько позже, при Петре I, выдвинулся другой деятель, Шафиров, тоже еврейского происхождения. Исследование родословных таблиц некоторых дворянских фамилий, без сомнения, привело бы кое-где к предку-жиду, добровольно или поневоле принявшему крещение и занявшему доходное место дьяка или подьячего.

Чтобы не дать возможности нежеланным гостям проникнуть в Москву, существовали и полицейские меры. В 1664 г. на заставах по Вяземскому тракту стали допрашивать приезжих иностранцев, кто они, откуда пришли и какой они веры[303]. Эта мера, по-видимому, была вызвана обстоятельствами военного времени. Некоторые польские провинции были заняты русским войском, и евреи, находясь временно под русским подданством, могли как-нибудь пробраться в Москву. Для предотвращения этой возможности и был установлен упомянутый контроль. В то время была лишь одна категория лиц из евреев, которой суждено было проникнуть в Россию: это были пленники, которым предстояла участь холопов. Между прочим, одна партия еврейских пленников была отправлена в том же, 1654 г. из Калуги в Нижний Новгород[304].

В 70-х годах XVII века, казалось, наступил момент, когда правительство, оставаясь верным в принципе своей политике по отношению к евреям, фактически, однако, стало делать послабления в вопросе о посещении евреями Москвы. Трудно сказать, чем были вызваны эти послабления. Может быть, правы те, которые приписывают это влиянию придворного врача, упомянутого выше Гадена[305]. А может быть, это объясняется территориальным увеличением России — присоединением к ней польских провинций, в которых жили и евреи, и временною неопределенностью отношений московского правительства к вновь приобретенным владениям. Но, как бы то ни было, в 70-х годах XVII века в Москве было незначительное количество евреев, занимавшихся продажей привозимых ими иностранных товаров. Въезд в Москву подобных лиц был обставлен особыми формальностями. Приезжие отсылались в Посольский Приказ, так что число прибывших иностранцев, а между ними и евреев, было всегда известно. В Посольском Приказе, конечно, справлялись и о цели приезда, и о привезенных товарах, и о других подробностях[306]. Надо полагать, что евреи, приезжавшие в Москву, поставляли некоторые товары и ко двору. Вероятно, это именно обстоятельство и дает повод патриарху Никону сделать следующее ироническое замечание: «В России, — говорит он, — никому не запрещено входить на царский двор, ни еретикам, ни жидам, ни магометанам, а запрещено только православным епископам, архимандритам, игуменам и монахам»[307]. Может быть, высказывая это, Никон имел в виду и послов от Крымского хана, среди которых порою находились также евреи. Но, как видно, евреям не возбранен был доступ и к патриаршему двору: у самого Никона среди служащих был один еврей с женою.[308]

Время сравнительно беспрепятственного пребывания евреев в Москве продолжалось, однако, недолго. Платя дань своему веку, набожный Федор Алексеевич приказал в 1676 г. «евреев с товарами и без товаров из Смоленска в Москву не впускать»[309]. С первого взгляда кажется, что закон имел в виду лишь евреев, приезжающих из Смоленска. На самом же деле это была общая мера, направленная против всех евреев, так как никто из них, отправляясь в Москву, не мог миновать Смоленска и застав по Вяземскому тракту, ведущему из Смоленска в Москву.

Так обстоял вопрос о евреях на Руси накануне предстоявших ей великих преобразований.

В конце XVII и начале XVIII века Петр Великий рядом с введением новых реформ стал приглашать в Россию иностранцев и оказывал им особое гостеприимство. Исключение сделано было для одних лишь евреев. Нельзя, конечно, требовать от Петра, чтобы он, взявши в пример современную ему толерантность Запада, оказался толерантнее самих западников. Ведь и на Западе евреи в то время еще не были терпимы и даже подвергались частым преследованиям. В литературе двояким образом мотивируют нежелание Петра I приглашать в Россию евреев. Одни писатели видят главный мотив в самих евреях, в их будто бы нравственной испорченности, а другие ссылаются на то, что Петр считался с культурной незрелостью русского народа. И первые, и вторые приводят в доказательство слова, высказанные будто самим Петром. «Я хочу, — говорил Петр, — видеть у себя лучше магометан и язычников, нежели жидов. Они плуты и обманщики. Я искореняю зло, но не распложаю»[310]. С другой стороны, не менее известен ответ Петра I одному иностранцу, предложившему царю дозволить евреям селиться в России. «Не время еще дозволить жидам приезжать и жить в моем государстве. Я сожалею, что они желают селиться в России».[311] Последний мотив как нельзя более соответствует духу того времени и кажется наиболее вероятным. Умы всех были взволнованы нововведениями Петра. Народ считал его Антихристом; распространялись слухи, что наступит время, когда Петр соберет всех жидов, поведет их в Иерусалим и будет там царствовать над ними[312]. В народе даже носилась молва, что настоящий Петр умер во время путешествия за границей, а вместо него прибыл в Россию «жидовин из колена Данова».[313] После этого вполне понятно, почему Петр Великий, хорошо знавший свой народ, считал преждевременным допущение евреев в свое государство. Наступает довольно продолжительный период, в продолжение которого нет почти данных о посещении евреями внутренних русских областей. От третьей четверти XVII века до второй четверти XVIII века мы встречаем лишь один случай пребывания в Москве еврея: в 1712 году тут жил какой-то еврей-аптекарь.[314]

Между тем Россия во второй четверти прошедшего столетия в своем территориальном росте уже приблизилась к той черте, где евреи имели постоянную оседлость[315]. Не решаясь углубляться внутрь России, евреи тем не менее стали посещать ее западные окраины, т. е. те области, в которых они до русского завоевания не были стеснены в праве передвижения. Смотря по случаю, правительство начинает издавать те или другие узаконения относительно временного пребывания евреев на пограничной русской территории. Правительство попеременно то допускает, то изгоняет евреев из пограничных областей, считая их то полезным, то вредным элементом для коренного населения. В 1727 г. евреев высылают из Украины, но в следующие годы они опять получают туда доступ, а также и в Смоленск и его окрестные селения[316]. Еще через несколько лет евреи опять были окончательно изгнаны из пограничных областей[317]. Процесс капитан-поручика Возницына, перешедшего в иудейство (1736 г.), разумеется, слишком недостаточен для объяснения (как это делают некоторые) наступившей в 1740 г. реакции против евреев[318]. Причину реакции следует искать в общем настроении, господствовавшем тогда в правящих сферах, в борьбе русской партии с иноземной и в победе первой с воцарением Елизаветы Петровны. И вот в этой борьбе против иноземного влияния евреи сделались первыми жертвами. Поворот к худшему в отношении к евреям много зависел и от личного характера Елизаветы. Императрица Елизавета Петровна всегда оставалась в делах государственного управления доброй, средневековой христианкой. В начале ее царствования даже сам сенат предложил дозволить евреям пребывать в незадолго перед тем присоединенном Остзейском крае, но набожная «дщерь Петрова» не сочла, как известно, возможным согласиться на подобное предложение и ответила, что не желает «интересной прибыли от врагов Христовых» (1742 г.)[319]. Одно лишь принятие православия давало евреям доступ в Россию[320]. О торговых сношениях евреев с Москвою в царствование Елизаветы, кажется, не может быть и речи. А между тем в предыдущем царствовании эти сношения успели развиться до значительных размеров. Ярмарки в Смоленске и в его окрестных селениях сближали московских купцов с евреями. Евреи, по-видимому, успели даже завязать сношения с казною. По крайней мере еще в 1745 г. прибыл в Могилев (на Днепре) русский полковник Потемкин и требовал от польских властей выдачи в Москву, под суд, еврея Абрама Беймановича, так как последний не платит 120 тысяч рублей казенного долга, оставшегося за ним с прежнего времени, когда сношения евреев с Россией были еще возможны[321].

В высших слоях русского общества существовало, по-видимому, предубеждение против евреев уже ввиду исповедуемой ими религии. В 1740 г. (должно быть — 1747. — Ред.) был уволен и должен был оставить Россию член академии врач Антонио Саншес. «Ее Императорское Величество, — писал по этому поводу Шувалов, — очень почитает ученых и покровительствует наукам и искусствам. Но она хочет также, чтобы члены ее академии были добрыми христианами, а она узнала, что доктор Саншес не принадлежит к таковым. Таким образом, его иудейство, а не политические причины лишили его места»[322]. Этот Саншес был, может быть, единственный еврей, которого Елизавете удалось видеть. Евреи в России разделяли в то время участь сатаны: их никто не видал, но всякий тем не менее ненавидел, проклинал и имел про них целый запас ходячих легенд и сказок. Когда же кому-нибудь во время путешествия на запад приводилось видеть еврея, то об этом сообщалось как о каком-то чуде. «Жидов множество, и видела их — собак», — пишет Мария Шувалова во время своего пребывания в Нежине Елизавете Петровне[323]. С этим предубеждением против евреев приходилось считаться даже тем, которые менее всего были подвержены религиозным предрассудкам.

В начале царствования Екатерины II повторилась та же история, что и при Елизавете; сенат опять обсуждал вопрос о допущении евреев в Россию и склонен был решить его в утвердительном смысле. Но императрица изъявила желание отложить решение этого вопроса до другого, более удобного момента. «Начать свое царствование допущением евреев вовсе не было средством к успокоению умов; объявить оное (т. е. допущение) вредным было также невозможно»[324]. Вот подлинные слова Екатерины II, выражающие мотивы, по которым вопрос был снят с очереди. Из этих слов мы, однако, можем заключить, что сравнительно с Елизаветой Екатерина II сделала уже значительный шаг вперед. Считая допущение евреев преждевременным, она тем не менее отрешается от ходячих мнений об их вредности. Сама Екатерина, значит, не прочь была допустить евреев в Россию, но обстоятельства, сопровождавшие ее вступление на престол, тень Петра III и необходимость успокоить умы — все это заставляло императрицу не идти против вкусов большинства. Екатерине оставалось только поэтому внести свою лепту в традиционное законодательство и объявить, что она «на поселение приемлет иностранцев разных наций, кроме жидов».[325]

Так завершился период, когда еврейский вопрос в России был главным образом вопросом внешней политики. Как мы видели, случаев пребывания евреев в Москве за этот период было очень мало.

В остальные русские города они приезжали столь же редко. Вдаваться в широкие рассуждения о пользе и вреде для русского государства от общения с евреями, о материальном и духовном воздействии пришельцев на коренное население или тому подобных вопросах значило бы злоупотреблять методом обобщения. Все эти рассуждения, даже если со временем удастся извлечь из архивов еще несколько случаев посещения евреями Москвы и других русских городов, все-таки будут основаны на единичных, разбросанных на протяжении нескольких веков и не имеющих между собою никакой связи фактах и никогда — по нашему мнению — не выйдут из области более или менее тенденциозных гипотез. Итак, не касаясь вопросов о влиянии евреев на русский экономический и духовный строй, мы ограничимся лишь теми выводами, которые несомненно вытекают из вышеизложенного скудного материала о первых судьбах евреев в Московской Руси.

Во-первых, евреи уже издревле, хотя редко и не в большом количестве, посещали Московское государство, и в частности Москву. Главною целью их приезда была торговля[326].

Во-вторых, русский народ и правительство относились неприязненно к евреям не только, когда последние пытались проникнуть в Россию, но и когда русские во время военных действий вторгались в Польшу и Литву. Ненависть к евреям покоилась в то время преимущественно на религиозных основаниях[327].

В-третьих, черта оседлости — этот основной пункт современного еврейского вопроса — установлена была русским законодательством в то время, когда евреев-подданных в России еще не было. Таким образом, недозволение евреям перейти за известный рубеж осталось в законной силе и после подпадения евреев под русское подданство как историческое воспоминание о прежних границах России.

В-четвертых, бесправное положение еврея на русской территории вообще и в Москве в частности определялось не национальным происхождением, а исключительно принадлежностью к иудейству: стоило только еврею порвать свою связь с прежней религией, и он уже одним этим получал возможность, не меняя своего нравственного бытия, пользоваться общегражданскими правами.

Но вот настало время, когда евреи вместе с польской территорией вошли в состав Русской империи. Как, спрашивается, стало относиться государство к своим новым подданным в тех случаях, когда они проникали во внутренние губернии? Насколько, далее, самое присоединение западного края повлияло на стремление евреев из окраин к центру России? Что, наконец, известно нам, в частности, по вопросу о посещении евреями Москвы в первое время по присоединении этого края? На все эти вопросы нам придется дать ответ в следующей главе.

Глава II. Евреи посещают внутренние губернии и Москву как русские подданные

При Екатерине II евреи стали русскими подданными, при Павле I их изучали, а начиная с Александра I их стали устраивать.

Что касается евреев, то они были рады перемене подданства. Евреи вообще как-то склонны придавать большое значение всякому слову, исходящему из уст сильных мира сего и имеющему какое-либо к ним отношение, они подхватывают это слово, мудрствуют над ним, строя на нем все свои надежды или, наоборот, впадая в уныние — чаще, впрочем, первое. Екатерина II высказала несколько прекрасных фраз о равенстве перед законом всех ее подданных, о терпимости всех религий, и слуха об этом было достаточно для того, чтобы евреи проникались верой в прочность своего нового политического положения и надеждой на лучшие времена. Не знаем, почему, но современники были уверены, что под скипетром Екатерины для евреев наступила новая, более счастливая эра[328]. Под влиянием подобных чаяний евреи, между прочим, решались приезжать в столицы в надежде, что на их пребывание будут смотреть сквозь пальцы. Конечно, количество этих смельчаков было очень незначительно: какой-нибудь десяток в Москве и столько же в Петербурге. В Москву евреи приезжали из ближайших к внутренним губерниям еврейских поселений, и главным образом из Шклова, этого крупного в то время торгового пункта.

Но кроме нелегальных посетителей Москвы были и такие, которые пребывали здесь на законном основании. Дело в том, что некоторые отношения гражданской жизни сделали необходимым пребывание в Петербурге представителей интересов еврейских общин. Эти представители-ходатаи, предпринимая путешествие в Петербург, посещали лежавшие им на пути русские города, а между ними и Москву. Правда, евреи, отправлявшиеся в Петербург из северо-западной Литвы, выбирали другой тракт, не ведущий на Москву. Но зато путешественники из Белоруссии и юго-западных губерний редко миновали древнюю столицу. Эти путешественники останавливались в Москве ненадолго, лишь для отдыха, после чего продолжали свой дальнейший путь. Посетители этой категории были столь же малочисленны, как и категория нелегальных приезжих.

В 90-х годах прошедшего столетия, в конце царствования Екатерины II, евреи пытались было поставить свой приезд в Москву и свои торговые сношения с некоторыми русскими городами на законную почву. Они подали прошение о приписке их в Московское или Смоленское купечество, рассчитывая, что фискальные соображения возьмут верх над всякого рода другими соображениями. Но попытка оказалась неудачной: евреи не были приняты в купеческое сословие упомянутых городов, а на поданную ими апелляцию Екатерина II дала ответ, что они не имеют никакого права записываться в купечество вне черты их постоянной оседлости[329].

Евреи, в особенности иностранные, пробовали было записаться и в московские мещане. Но и в этом они потерпели неудачу: мещанское сословие оказалось столь же замкнутым, как и купеческое. Когда прусский посол стал хлопотать за одного немецкого еврея, пожелавшего приобрести права московского мещанина, ему ответили, что подобное же ходатайство поступило несколько ранее и от австрийского посла и что после отказа последнему приходится отказать и ему[330].

Таковы были результаты еврейских попыток приезжать и проживать в Москве на законном основании.

Настало царствование Павла I. Если при Екатерине положение евреев в государстве определялось в черте их оседлости прежним польским законодательством, а вне черты — старыми ограничительными нормами, то в царствование Павла I в первый раз возникла мысль о необходимости изучить евреев, исследовать их быт и положение с целью дать им надлежащее правовое устройство. Но, к сожалению, серьезную задачу изучения еврейской жизни и влияния евреев на коренное население поручили известному поэту Державину — человеку не совсем беспристрастному, притом предубежденному против всего иноземного и иноплеменного. Державин изложил результаты своей ученой экспедиции в особой записке[331], в которой рядом с констатированием зловредности евреев рекомендуются и средства, предупреждающие и пресекающие зло. Для нас же, интересующихся здесь жизнью и положением евреев вне черты оседлости, записка Державина любопытна, между прочим, в том отношении, что в ней проектировалось расширить пределы «черты» путем присоединения к последней некоторых других окраин России[332]. Но, как было уже сказано, в царствование Павла I не занимались устройством евреев, а сделана была лишь попытка изучить их, и проекту Державина суждено было лежать под сукном до нового царствования.

Что касается характера сношений евреев с внутренней Россией, то никаких перемен в этом отношении в царствование Павла I не было. Евреи по-прежнему приезжали в Россию в очень ограниченном количестве, порою на более или менее законном основании, порою же в надежде, что соответствующее начальство не отнесется строго к их приезду. Как это ни странно, но среди московских евреев существует предание, что количество евреев в Москве в конце прошедшего столетия было довольно значительно. Хранители этого предания вдаются даже в подробности и рассказывают о каких-то еврейских лавках в «Панском» ряду. Надо полагать, что предание слишком преувеличивает то, что было в действительности. Если евреи и приезжали в Москву, то ведь это случалось лишь благодаря нестрогому применению к ним ограничительных мер. При таких условиях им немыслимо было располагаться тут как у себя дома, заводить открыто собственные лавки и торговать, совершенно не заботясь о том, что они сами и товары их могут быть в один прекрасный день подвергнуты аресту. Разумеется, не имея права лично открывать торговли в Москве, евреи имели возможность торговать из лавок русских торговцев, сдавая последним свой товар на комиссию. В этом смысле, кажется, и следует понимать предание о еврейских лавках в Москве. Вряд ли верно и то, что количество евреев в Москве было в то время довольно значительно. Правда, Москва привлекала к себе купцов для сбыта и закупки товаров, порою и подрядчиков для взятия казенных подрядов и поставок, изредка даже фокусников и музыкантов для забавы столичного населения, но все эти пришельцы вместе взятые, может быть, составляли десяток-другой, но не более. Некоторые данные говорят, что евреи в конце XVIII века проникали и в более отдаленные русские губернии. Так, в Коломенской епархии (которая в то время стояла особо от Московской) в 1797 г. был крещен 1 еврей, в Казанской —1 еврей, в Тамбовской — 1 еврей[333]. Впрочем, эти данные о крещении евреев дают право делать и другой вывод: может быть, доступ в эти отдаленные губернии был настолько затруднен, что покупался ценою крещения.

В общем, следует заметить, что в столицах к евреям относились более толерантно, чем в провинции. Многие дворяне-помещики, владея в черте оседлости имениями, проживали по делам службы или удовольствия ради в столицах, и евреи, отправляясь в Москву или Петербург, нередко полагались на протекцию того или другого знакомого «пана». Вообще протекция много помогала тогда евреям, как в их частных сношениях со столицами, так и в делах общественных. В царствование Екатерины II некоторым евреям покровительствовал Потемкин[334]. Позже, при Александре I, таким покровителем является, между прочим, Сперанский[335]. Главным образом протекция играла роль в делах с казною. Известный еврейский богач и деятель конца прошедшего и начала текущего столетия, Иошуа Цейтлин[336], не раз пользовался при получении подрядов и поставок содействием Потемкина[337]. В одном месте своей «Автобиографии» Державин упрекает того же Потемкина в том, что он оказал в каком-то деле услугу еврею Штиглицу[338]. Протекция давала также — как мы уже сказали — возможность проживать, хотя и не на законном основании, в столицах. Самой Екатерине II было известно, что один из ее духовников дает у себя пристанище некоторым евреям, нелегально проживающим в Петербурге[339].

Что касается сношений евреев со столицами по своим общественным делам, то и в этом отношении покровительство сильных мира сего играло не менее важную роль. Во второй половине прошедшего столетия, когда еврейство в «черте» было потрясено религиозными неурядицами, враждующие партии неоднократно пытались прибегать к вмешательству правительства или властных особ. В 1768 г. Франк[340] вздумал в пятый раз переменить веру и вместе с собою перевести в лоно православия своих последователей. Заручившись протекцией, он отправил в Москву депутацию к высшему духовенству и по старой привычке заявил, что он и 20 тысяч последователей его, убедившись в превосходстве православия над остальными религиями, готовы присоединиться к Восточной Церкви. Евреи, зная по предыдущим горьким опытам, к чему повел бы переход Франка в новую веру, всячески старались сделать этот переход невозможным. Особенно энергично противодействовал новой затее Франка некто Барух (именуемый Барухом из земли Русской, или Барухом Яваном[341]), который благодаря своим обширным связям в Москве расстроил все планы и действия депутации[342]. Позднее, при Павле I, протекция и связи были пущены в ход для достижения менее благородной цели: миснагиды привлекли на свою сторону представителей администрации и добились заключения в тюрьму главы литовских хасидов р. Шнеура-Залмана Лядского. В ту темную эпоху, когда дела в судебных, административных и других учреждениях тянулись годами, а исход их часто зависел от произвола того или другого чиновника, заинтересованным лицам оставалось лишь одно радикальное средство — воздействие на соответствующее учреждение через более или менее влиятельных покровителей. Недаром евреи упорно отстаивали существовавший для разбора взаимных тяжб раввинский суд как суд более скорый и правый, к которому нередко охотно прибегали даже христиане в тяжбах с евреями[343].

Ходатаи еврейских обществ в Петербурге были бы бессильны, если бы, домогаясь защиты вверенных им общественных интересов, они полагались исключительно на свою личную опытность, на законность их ходатайств и не имели связей в столичных правящих сферах. При Павле I, правда, сделана была попытка устранить медленность и неправильность действий правительственных учреждений путем усиленного приема прошений и жалоб на Высочайшее имя. Но при чтении резолюций на эти прошения и жалобы (а резолюции эти печатались, между прочим, и в «Московских ведомостях») легко убеждаешься, что этот способ апелляции редко когда приводил к какому-либо результату: просители чаще всего получали отказ, или же их дела вторично передавались в низшие инстанции на произвол судьбы и чиновников. К апелляциям на Высочайшее имя очень часто прибегали и евреи, как по своим частным, так и общественным делам[344]. Но так как эта высшая апелляционная инстанция редко удовлетворяла просителей, то евреям, как и остальным подданным, оставалось, по-видимому, прибегать к более верному, хотя и не всегда дешевому средству — к воздействию на мелких и средних вершителей гражданских судеб при помощи протекции.

Такая протекция понадобилась, должно быть, евреям и в начале текущего столетия, когда на очереди стояло рассмотрение записки Державина. Между прочим, по этому поводу в автобиографии Державина упоминается один из наиболее, должно быть, видных ходатаев того времени, некто Нотко из Шклова, который оставил по себе память в Петербурге как один из основателей тамошней еврейской общины[345]. По существующему в Москве преданию, Нотко из Шклова (потомки его приняли фамилию «Ноткин») пребывал и производил торговлю в Москве. Не знаем, насколько это предание достоверно, по крайней мере все источники связывают его деятельность с Петербургом, где он и умер в 1804 г.

После долгих тревожных ожиданий, после многих попыток воздействовать на правящие сферы положение евреев впервые подробно регулировано Положением 1804 г. Мы не станем входить в рассмотрение деталей этого Положения о евреях 1804 г.; для настоящего очерка важно лишь то место Положения, где говорится, что евреи-фабриканты и ремесленники, а также купцы имеют право на время приезжать во внутренние губернии, заручившись для этого паспортами от губернаторов. Казалось, эта законодательная мера должна была вызвать усиленный приток евреев во внутренние губернии. Но на деле, однако, оказалось не то. Еврей, желавший перебраться за «черту», должен был иметь при себе два паспорта — один из магистрата, а другой — от губернатора. Если получение первого не было сопряжено с особым трудом, то зато не так легко и удобно было заручиться вторым: начиналась канцелярская переписка между учреждениями, начинались расспросы о цели поездки во внутренние губернии, и пока получалось разрешение губернатора, нередко сама поездка становилась бесцельной. Евреи поставили было на вид правительству это обстоятельство, но им ответили, что без разрешения от губернаторов «евреи-бродяги могли бы наводнить всю Империю»[346].

Был еще один разряд евреев, получивших по Положению 1804 г. право пребывать вне черты оседлости. Это — молодые люди, посвящавшие себя наукам в высших учебных заведениях и принятые в университеты и в Академию художеств. Но что касается высших учебных заведений Москвы и Петербурга, то, как видно, евреи мало или почти совсем не воспользовались данным им правом. Только в Вильне и Дерпте встречается в то время несколько еврейских студентов, обучавшихся в тамошних университетах, в остальных же университетских городах они появляются гораздо позже[347].

Право пребывать вне черты оседлости было дано и лицам, уже кончившим высшие учебные заведения. Но, как видно, этим правом не так легко было воспользоваться. Среди петербургских подписчиков еврейского журнала «Меасиф» на 1809 г. числится доктор Саломон, но, кажется, он уже был в то время крещен[348]. Другой доктор, окончивший университет в Галле, Яков Любошиц, тоже пытался было основаться в Петербурге, но это ему не удалось, и он вернулся в черту оседлости, в Вильно, где и стал заниматься врачебной практикой[349]. В начале царствования Александра I предполагалось также предоставить евреям земли и усадьбы недалеко от Петербурга и Москвы. Но и это ни к чему не повело, так как проект остался в области предположений, да и сами евреи слишком недоверчиво относились к мероприятиям и планам правительства[350].

Таким образом, несмотря на то что при Александре I принцип недопущения евреев во внутренние губернии был значительно смягчен некоторыми изъятиями из него, фактически евреи очень мало пользовались правом пребывания вне «черты». Да и вообще, все права, предоставленные евреям в начале текущего столетия, представляли как бы вне жизни стоящие правила, которые слабо прививались на деле. Как и в царствование Павла I, так и при Александре I еврейское население внутренних губерний состояло из временно приезжающих купцов, из «ходатаев», посещавших Петербург по делам своих обществ, и из лиц, которым удавалось скрыть свое иудейское вероисповедание[351]. Кроме этих лиц время от времени наезжали в Петербург депутаты, которых Александр I неоднократно вызывал в столицу для совещаний по вопросу об устройстве евреев. Вообще, сношения евреев с Петербургом были развиты более, чем с остальными городами внутренней России. Что же касается Москвы, то сюда евреи приезжали лишь из ближайших городов черты оседлости: из Шклова, Могилева и др. В то время, как в Петербурге евреи уже заботятся о приобретении своего кладбища, в то время, как уже здесь зарождаются первые зачатки общинной жизни, в Москве к тому времени никаких признаков общественности еще не было: приезжавшие сюда евреи наскоро справляли свои дела и опять возвращались в «черту». Если же кого из случайных пришельцев застигала в Москве смерть, то другие находившиеся здесь единоверцы его обращались к священнику Драгомиловского кладбища, который за 5 рублей ассигнациями хоронил мертвеца за кладбищенским валом.

Война 1812 года несколько усилила передвижение евреев из «черты» во внутренние губернии. Во время отступления русского войска перед Наполеоном за русским арьергардом тянулись и еврейские семейства под влиянием страха перед врагом. Казалось бы, Наполеон 1 должен был внушать к себе доверие, так как евреи могли видеть в нем скорее освободителя, чем поработителя, тем более что его личности всегда сопутствовали разные легенды и слухи. Евреи знали, между прочим, что Наполеон во время войны в Египте и в Сирии мечтал о возрождении еврейского государства. Им было также известно, что Наполеон созвал во Франции Синедрион, на который западные евреи возлагали много надежд. Но, несмотря на все это, французский император не снискал себе расположения польско-литовских евреев. С одной стороны, последние смотрели, может быть, на Наполеона как на носителя слишком свободных идей, могущих развратить религиозно настроенный народ. С другой стороны, само правительство ввиду угрожавшего нашествия неприятеля старалось привлечь на свою сторону евреев как весьма важных союзников во время военных действий в черте оседлости. Не издавая по крайней мере новых стеснительных законов, правительство вместе с тем старалось вразумлять евреев, что Наполеон — безбожник, что все его затеи направлены против религии, что за его нашествиями постоянно следуют богопротивные нововведения.[352] Вот почему евреи, за весьма незначительными исключениями, как-то боялись Наполеона I и в 1812 г. оставались безусловно верными Александру I.

Когда началось отступление русского войска, много еврейских семейств последовало за русской армией из пограничных с внутренними губерниями городов по направлению к Москве. В это смутное время никто не думал об исполнении законов о «черте», так как государство было озабочено другими, более важными делами. За отступающим русским войском следовал, между прочим, и глава литовских хасидов р. Залман из Ляд вместе со своим семейством и некоторыми из своих сторонников. Р. Залман, этот заклятый враг Наполеона, говорят, предрешил погибель французов, но отступление к Москве, а оттуда на юг положило конец и его деятельности. Он умер в Гадяче в 1812 г. Проходя через Москву, р. Залман, конечно, не подозревал, что через несколько лет в одной из больниц этого недоступного для евреев города кончит свою жизнь один из любимых сыновей его — эта жертва любви и семейных интриг, доведших человека до отпадения от еврейства и преждевременной смерти[353].

Если бы не война 1812 года и реакция, наступившая после этого во всех государствах Европы, евреи в России, без сомнения, добились бы уже при Александре I некоторых гражданских прав, между прочим и права более свободного передвижения из черты оседлости во внутренние губернии. Но борьба с французами вызвала, как известно, в правительственных сферах иного рода направление. Люди, проникнутые западноевропейскими, либеральными началами, уступили место противникам этих начал. Сперанский сошел со сцены еще до войны. Наступила аракчеевщина. Война 1812 года, в которой поведение евреев, вопреки ожиданию правительства, оказалось вполне безупречным, должна была, как казалось, рассеять недоверие государства к этому народу. Деятели Отечественной войны отзывались о евреях как о союзниках России[354]. Сам император Александр I знал, что евреи обращали мало внимания на все обещания Наполеона I, что этот народ был единственным, на который во время войны можно было полагаться в западных окраинах государства, что евреи даже давали приют раненым воинам в своих частных госпиталях[355]. Но сила реакции и влияние Меттерниха на политику европейских государств были столь велики, что и Россия не устояла перед ними. После Венского конгресса правовое положение евреев ухудшается как в западной Европе, так и в России. Если в первую половину царствования Александра I решение еврейского вопроса понималось в смысле улучшения быта евреев, то со второй половины начинается по отношению к евреям та политика, которая длилась затем сорок лет и заключалась в том, что на этот народ смотрели как на людей испорченных и преступных, подлежащих исправлению или строгими мерами, или крещением. Для поощрения перехода в православие в 1817 г. учреждено было Общество Израильских христиан, занимавшееся материальной поддержкой крестившихся евреев [356].

Переходя к вопросу о праве передвижения во внутренние губернии, мы за всю вторую половину царствования Александра I можем указать лишь на одно новое законоположение, да и то мотивированное не пользой евреев, а выгодой для хозяйства коренных русских губерний. Это законоположение было издано в 1819 г. благодаря представлению Сперанского, бывшего тогда пензенским губернатором, и заключалось в дозволении винокурам-евреям пребывать за чертой оседлости для распространения среди коренного населения винокуренного искусства — этой важной в земледельческой стране отрасли производства[357].

Допущение на постоянное жительство винокуров, конечно в очень слабой степени, увеличило приток евреев во внутренние губернии. Если евреи и приходили в столкновение с коренным русским населением, то это, главным образом, на рубеже черты оседлости, а именно в губерниях Смоленской, Орловской и др. Сношения евреев с остальными губерниями были по-прежнему крайне незначительны, что продолжалось вплоть до конца 20-х годов текущего столетия, т. е. до времени установления для евреев обязательной рекрутской повинности. До того Петербург и Москва остаются главными центрами, на долю которых выпадает наибольшее количество еврейских посещений. Евреи, приезжавшие в Петербург, большею частью принадлежали по своему образованию и положению к высшему слою еврейского общества; то были люди бывалые, умевшие так или иначе ориентироваться в нееврейской сфере и не раз с успехом отстаивавшие интересы своего народа. Большинство из них были знакомы с государственным языком, а порою не чужды были и других знаний[358]. Тут сходились евреи из разных концов черты оседлости: Литвы, Белоруссии, Волыни, Подолии — словом, каждая область имела здесь своих представителей. Не то было в Москве. До конца 20-х годов текущего столетия контингент здешних евреев состоял из жителей ближайших к внутренней России еврейских поселений. Предприимчивые пришельцы из Шклова, Орши и других городов Могилевской губернии были более других евреев знакомы с московским рынком, с языком и нравами населения. Еще у себя на родине они сталкивались с московскими купцами и были главными посредниками в торговле между Москвою и западом. Преобладающим мотивом пребывания евреев в Москве служили не общественные интересы, как это было отчасти в Петербурге, а дела чисто личные. Москва привлекала к себе как город, где можно было кое-что купить и продать, да при случае хорошо нажить. Большинство приезжих, таким образом, принадлежало к купеческому сословию, которому само законодательство открыло временный доступ во внутреннюю Россию. За этим сословием следует весьма ограниченное число лиц, посещавших Москву ради других целей. Тут были и простые искатели счастья, и винокуры, приезжавшие предлагать свои услуги, и даже странствующие фокусники, виртуозы и проч. Шклов высылал сюда даже своих музыкантов, и прославившийся впоследствии своими концертами Гузиков еще ребенком сопровождал своего отца во время путешествий последнего в Москву в 20-х годах текущего столетия[359]. К концу описываемого нами периода все эти пришельцы находили себе приют в одном месте — в Глебовском подворье, игравшем роль гетто, с тою лишь разницею, что оно состояло всего из одного дома, население которого постоянно менялось. В этом гетто зародится общественная жизнь; из этого ядра образуется со временем значительная община. Но обо всем этом речь впереди.

ВТОРОЙ ПЕРИОД (1827–1865)

Указ 26 августа 1827 г. об отбывании евреями рекрутской повинности натурою играет очень важную роль в истории поселения евреев во внутренних губерниях. Тысячи новобранцев ежегодно пересылались с тех пор в глубь России и в большинстве случаев уже больше не возвращались на родину. В награду за долголетнюю службу царю и отечеству им даровано было право проживать и за пределами заповеданной для других евреев «черты». Рядом с временными пришельцами в русских городах образовалось таким образом постоянное еврейское население. Первые стали с тех пор называться «вольными», в отличие от последних — «николаевских солдат». Эти два термина остались в бытовой жизни до нашего времени и служат видовыми понятиями, когда говорят о категориях еврейского населения внутренней России. Из этих двух классов состояло и еврейское население Москвы. Солдаты и их семейства были постоянными жителями столицы и вольны были жить в какой части города им угодно, а «вольные» пребывали здесь временно и обязаны были жить в отведенном им гетто — в Глебовском подворье. Отличаясь друг от друга как в правовом, так и в умственном отношениях, эти два класса имели тем не менее общие интересы религиозно-бытового свойства, и эти-то интересы служили главною связью между постоянными жителями столицы и «вольными» обитателями гетто.

Глава I. Еврейские солдаты

Тяжела была в свое время рекрутская повинность и для русского народа.

Пальцы режут, зубы рвут,

В службу царскую нейдут….

Так выразилось в простонародной песне тогдашнее отношение русского населения к солдатской службе.

Но еще тяжелее была рекрутчина для евреев. Они мирились с ограничениями в самых существенных гражданских правах; они безропотно платили казне налоги и подати в увеличенном размере, платили даже за мясо, которым питались, и были рады, что государство по крайней мере не вторгается в тесную семейную сферу и в религию. Но когда издан был указ 26 августа 1827 г., то евреи увидели, что и эти последние устои подвержены серьезной опасности. Если до сих пор еврейская семья не разлучалась; если, даже разлучаясь, члены ее все-таки оставались в кругу своих единоверцев и в этом общении не чувствовали себя забитыми и униженными, — то теперь рекрутская повинность, очевидно, должна была вырывать из семьи отдельных ее членов и направлять их в дальние края, где нет евреев, где на каждом шагу их будут преследовать и оскорблять. Сыновья, предназначенные родителями «для Торы, брака и добрых дел», теперь должны были перейти в ведение дядьки, который будет всеми силами стараться, чтобы спасти грешные души своих некрещеных питомцев. Эти питомцы будут служить целый век, и — кто знает — увидят ли они когда своих родителей, вернутся ли они на родину? Словом, рекрутская повинность наводила евреев на множество печальных дум, которым, к сожалению, суждено было оправдаться на деле.

Начались наборы. Каждое еврейское общество обязано было выставить положенное число новобранцев в возрасте от 12 до 25 лет. Кто будет служить? Этот вопрос нисколько не интересовал правительство, и решение его было предоставлено самим же евреям в лице общинных представителей. Конечно, кто был богат, знатен, учен, словом, кто сколько-нибудь да значил в своей общине, тот мог быть уверен, что его не коснется личная повинность. Последняя ложилась бременем исключительно на людей беззащитных. Набор пополнялся теми членами общества, которые имели несчастие родиться у бедных родителей, у которых по восходящей линии не было известных и даже неизвестных раввинов и знатоков Талмуда и, наконец, которые сами не оказали должных успехов в религиозных науках. Порою рекрутская повинность превращалась в орудие мести против вредных членов общины, против нарушителей религиозно-бытовых традиций и людей, заподозренных в чем-либо предосудительном. Да и сам закон смотрел на рекрутчину как на наказание, и на этом основании евреям предоставлено было сдавать в солдаты своих неисправных плательщиков податей, своих бродяг и других провинившихся членов[360].

Если закон установил для сдаваемых минимум (12 лет) и максимум (25 лет) возраста, если сверх того требовалось, чтобы новобранцы были физически здоровыми, то на деле эти условия на каждом шагу нарушались, и ни лета, ни физические недостатки не обеспечивали от сдачи в рекруты. Сдавали семилетних детей и отцов семейств, не щадили калек и отрывали от родителей единственных сыновей. «Стадо богача оставляется в целости, — говорит Л. Гордон[361] в одной из своих прекрасных поэм, — а у бедняка отнимают последнюю овечку, так как бедняку не к кому взывать о помощи»[362]. В наши дни, когда описанные порядки уже исчезли и сделались материалом для истории, трудно себе представить уныние и страх, господствовавшие в еврейских общинах во время производства наборов. Один официозный орган так описывает первый рекрутский набор: «Первый набор, как событие небывалое, неожиданное и совершенно противное еврейской трусости, лени и бездельничеству, распространил отчаяние по всему Иудейскому племени. Матери бегали на могилы своих родителей, валялись по земле и просили их заступления; некоторые даже умирали от горести и отчаяния. Умирали и жиденята от одной мысли, что они будут жолнерами, москалями, будут обриты, острижены, далеко от родных, в строгости и повиновении»[363]. Так писали в сороковых годах, когда даже еврейское горе отмечалось не иначе, как с оттенком злорадства.

Но отзывчивое и к печали, и к радости народное творчество иначе говорит об этих наборах. В одной песне мать, убитая горем, провожает своего малютку-сына, передает ему на прощание молитвенник и филактерии и, ставя ему на вид горькие испытания, ожидающие его на чужбине, обращается к нему с единственной просьбой: «Сын мой! Во что бы то ни стало — останься евреем!». В другой песне малолетний новобранец, сопоставляя свое прошлое с предстоящим ему в будущем, рисует свое детское горе в следующих характерных словах:

Видно, расстаться мне с «Хумеш» и «Раши»,

Буду питаться солдатскою кашей,

Буду носить нееврейское платье;

В хедер уж мне не ходить для занятий…

Но в то время, как беззащитные члены еврейского общества страдали от произвола сильных и распевали свои печальные мотивы, государство считало рекрутскую повинность величайшим благом для евреев. «Рекрутский набор, — читаем мы в том же официозном органе[364], — есть благодеяние для еврейского народа. Сколько праздных и бедных жидов, поступивших на службу, теперь сыты, одеты и укрыты от холода и сырости!» — «Его Величество, — пишет гр. Адлерберг[365] в 1853 г. одному из еврейских деятелей, — приказал передать Вам, что, увеличивая рекрутские наборы с евреев, он исключительно руководствуется желанием уменьшить количество праздношатающихся, обременяющих Ваши общества»[366]. Но действительно ли еврейские солдаты вербовались среди праздношатающихся и других вредных элементов общества? Если бы это было так, то мы не видели бы среди новобранцев малолетних детей, составлявших главный контингент еврейской армии. Вредные элементы общества составляли лишь незначительную часть поставляемого евреями войска. В общем, можно смело утверждать, что если сдаваемые в солдаты и стояли ниже среднего уровня еврейского населения, то не в нравственном отношении, а только по своему социальному положению и по духовному развитию. Словом, это были люди, принадлежавшие не к подонкам еврейского общества, а просто к низшему, беднейшему классу — к «черни». Из этих-то людей, переселяемых после каждого набора далеко за черту оседлости, и составилось первое постоянное еврейское население Восточной России. Из этой же черни состояла, начиная с конца двадцатых годов текущего столетия, постоянная еврейская колония в Москве.

Как мы уже говорили выше, эти еврейские пионеры принадлежали к различным возрастам. Рядом с людьми, уже вполне сложившимися и способными противостоять всяким случайностям, были и дети, не приготовленные ни физически, ни духовно к жизненной борьбе. Конечно, эти малолетние до своего физического совершеннолетия приносили довольно мало пользы русской армии. Но в то время государство смотрело на этих несчастных не столько как на будущих защитников отечества, сколько на людей, которые легко поддадутся влиянию, которые при первом физическом или психическом давлении откажутся и от своего народа, и от своей веры. Если взрослые евреи прямо поступали на службу, носили общее тягло со своими сослуживцами из христиан, а при случае находили в себе достаточно силы, чтобы устоять против миссионерских тенденций того времени, — то малолетние должны были еще предварительно пройти целую школу, в которой оружейные приемы смешивались с догматами веры. Для того чтобы с наибольшим успехом воздействовать на убеждения юных питомцев, старались не допускать никакого общения между ними и их взрослыми единоверцами-солдатами[367]. Влияния «вольных» евреев, конечно, бояться было нечего: эти редкие посетители русских городов не имели ни времени, ни возможности заботиться о своих молодых братьях. Даже в Москве, где для временных пришельцев существовало особое гетто, «вольные» стали обращать внимание на материальные и духовные нужды юных питомцев казарм лишь накануне воцарения императора Александра II.

Тщательно охраняемые от всякого влияния со стороны евреев, молодые рекруты подвергались разного рода испытаниям, прямо или косвенно приводившим к принятию крещения. «Лучше я надену солдатскую шинель, — говорил один бригадный командир, — чем будет у меня хоть один еврей»[368].

Другой ревнитель из военных величал себя «истребителем жидов» и говорил, что «уничтожит их праздники и закон»[369].

«Целые дни посылали нас на самые тягостные работы, — рассказывает на скамье подсудимых насильно крещенный солдат, опять перешедший в иудейство, — а по ночам миссионеры читали духовные книги и не давали нам спать, пока мы не соглашались принять православие, так что многие на ходу засыпали»[370]. Те из малолетних, которые не выдерживали и оставляли веру своих отцов, стыдились своих более бойких товарищей и уже сами принуждали последних последовать своему примеру. «Доходило до того, — рассказывает очевидец, — что один бил другого, вынуждая креститься, потому что, если б кто-нибудь вышел из батальона некрещеным, то стал бы колоть глаза другим… мы друг друга не допускали оставаться в иудействе»[371]. Много скорбных страниц можно было бы написать из жизни молодых новобранцев и кантонистов… Но мы не будем распространяться об этом предмете; скажем только, что устоять против тяжелых испытаний могли лишь более сильные духом, и в результате государство получало ежегодно лишнюю тысячу крестившихся евреев. В 1880 г., когда религиозные и национальные устои благодаря свободным веяниям сделались у евреев более шаткими, количество крещений едва достигает 443 человек[372]. Во времена же Николая I, когда евреев менее всего можно было упрекать в религиозном индифферентизме, когда, наконец, и численность этого народа была меньше, число принимавших христианство было в несколько раз больше. Вот некоторые цифры:

в 1841 г. приняли христианство 773 еврея

в 1843 г. — 1874 еврея

в 1847 г. — 1090 евреев

в 1849 г. — 1882 еврея[373].

Таким образом, подготовительная школа, которую должны были проходить малолетние рекруты, сокращала количество евреев, а с ними и контингент лиц, которые должны были в будущем составить оседлое еврейское население внутренних губерний.

После школы начиналась уже действительная служба, на которой еврей чувствовал себя сравнительно свободным и счастливым.

Но, переходя к описанию действительной службы, нелишне сначала отметить, каков был запас житейского опыта, которым подготовительная школа снабжала своих питомцев.

Казалось, военная служба имела тогда целью готовить не только хороших солдат, но и людей, которые и вне службы сумеют добывать себе честно хлеб. По крайней мере, судя по программе, подготовительная стадия службы должна была сверх чисто солдатской дрессировки знакомить своих воспитанников также и с ремеслами и некоторыми другими практическими знаниями. На деле, однако, средний уровень ремесленной подготовки был очень невысок. Дело в том, что ремесленное обучение происходило двояким путем: или в казармах, или же путем отдачи в обучение на стороне.

Солдатские швальни и мастерские не могли давать хороших представителей ремесленного производства: работа делалась однообразно, по казенному шаблону, и, что главнее всего, не было стимула совершенствоваться, так как в казармах все работали на своего же брата-солдата, который не взыщет, который не потребует ни красоты, ни изящества.

Что касается обучения ремеслу вне казарм, то все зависело от местности, куда судьба забрасывала ту или другую партию несовершеннолетних рекрутов. В провинциальной глуши от учеников, конечно, можно было ждать меньших успехов, чем в крупных городах, где ремесленный труд стоит выше и где представителям его предъявляют более серьезные требования. Но так как при отдаче в учение обыкновенно не справлялись с местными условиями, то в результате получались крайне печальные явления.

Учеников передавали в ненадежные руки, порою даже, подобно питомцам воспитательных домов, их раздавали по деревням. Хозяева распоряжались ими для посторонних целей; надлежащего надзора со стороны военного начальства не было, и в большинстве случаев из подобной школы воспитанники выходили не только людьми без практической подготовки, но к тому еще в значительной степени огрубевшими.

Более счастливым исключением в этом отношении были те немногие, которые имели возможность обучаться ремеслу у мастеров больших городов. В Москве по крайней мере, где рядом с приготовлением ремесленников в стенах казарм учеников отдавали и в частные ремесленные заведения[374], средний уровень ремесленного знания солдат был сравнительно высок. Количество находившихся здесь малолетних еврейских рекрутов достигало в середине 50-х годов 500 человек[375]. Большинство из них обучались на стороне ремеслам и при переходе с достижением совершеннолетия на действительную службу были уже достаточно знакомы с каким-либо мастерством. Но были среди малолетних и такие, которые или совсем не обучались ремеслу и оставлялись при казармах для исполнения разных обязанностей, или же при обучении не оказывали должных успехов и по вступлении на действительную службу окончательно устранялись от ремесленного труда.

Таким образом, подготовительная стадия службы давала очень печальные результаты. Создавался класс людей малоразвитых, грубых, забывших родство, оторванных от одной народности и не приставших к другой; в материальном отношении это были люди, которые вступали в жизнь или совсем без определенных занятий, или же с большим или меньшим знанием какого-либо ремесла.

Начиналась действительная служба. Солдаты, выросшие и воспитанные вне еврейской среды, впервые встречались тут со своими единоверцами, сданными в рекруты в зрелом возрасте и вышедшими из черты оседлости с вполне установившимися наклонностями, привычками и миросозерцанием. Мы уже упомянули выше, из кого состояли эти взрослые выходцы «черты». По социальному своему положению это были люди, принадлежавшие к еврейской «черни». Но ввиду того что понятие о «черни» у евреев времен Николая I было крайне растяжимо, среди солдат можно было встретить рядом с людьми без определенных занятий, рядом с действительно вредными элементами еврейских общин также и хороших ремесленников и безупречных в нравственном отношении людей.

Совместная служба двух категорий еврейских солдат, из которых одна выросла на совершенно чуждой ей почве, а другая по своим понятиям и верованиям всецело принадлежала к еврейской среде, без сомнения, имела некоторое воспитательное значение, как для первых, так и для вторых. Люди, с ранних лет оторванные от своих единоплеменников, прошедшие предварительную школу с ее миссионерскою тенденциею и при всем том оставшиеся верными своей религии, сближались здесь со своими сформировавшимися в «черте» товарищами, и это способствовало укреплению пошатнувшейся у них духовной связи с еврейством. Взамен этого они помогали своим выросшим в тесной еврейской среде товарищам ориентироваться на чужбине и знакомиться с местными условиями. Словом, воздействие было взаимное: влияние одних сказывалось в духовной сфере, а влияние других — в практической.

Два крайних момента службы в эпоху императора Николая — поступление в солдаты и получение «чистой» отставки — отстояли друг от друга на четверть века. Но этот длинный период был разделен на две стадии, отличные одна от другой обязанностями, возложенными на солдата.

Первая стадия действительной службы была сопряжена с жизнью в казармах, с разными лишениями, с порабощением личности. Время, остававшееся свободным от солдатских учений, маршировок и маневров, поглощалось занятиями в солдатских мастерских, сторожевой службой на шоссейных дорогах и проч. Личные дела и забота о будущем отодвигались на задний план. Если некоторые солдаты, по отбыванию своей долголетней повинности, вступали в жизнь с некоторым материальным достатком, то все это приобреталось не во время первой половины действительной службы, а во вторую стадию ее — во время, так сказать, внестроевой службы. Вступая в эту последнюю стадию службы, солдат вместе с тем вступал и в практическую жизнь. Слабая связь с казармою, ограниченный круг служебных обязанностей, возможность располагать свободным временем, наклонность к брачной жизни и необходимость перейти на свои харчи — все это побуждало солдата так или иначе приспособляться к житейской сфере и подсказывало ему выбор той или другой деятельности. Конечно, в более благоприятные условия были поставлены солдаты, знавшие ремесло. В царствование Николая I внутренние губернии нуждались в ремесленниках, и последние имели возможность безбедно существовать. При одинаковом уровне знаний еврейские портные, сапожники и прочие ремесленники имели тем не менее то преимущество перед своими христианскими товарищами, что они отличались трезвым образом жизни и более серьезным отношением к своему делу. Публика, несмотря на национальные предрассудки, оценивала по достоинству эти качества еврейского ремесленника и охотно пользовалась его услугами. Не одна публика, но и воинское начальство держало еврейских мастеровых на хорошем счету и доставляло им казенную и частную платную работу. Особенно достойно внимания в этом отношении громадное количество еврейских полковых портных. Солдат-ремесленник мало-помалу закладывал себе, таким образом, фундамент будущей безбедной жизни.

За ремесленниками следует еще одна, более многочисленная группа солдат, которые вступали в жизнь без всякой практической подготовки, без профессионального знания. Это были люди, которые, ничему не научившись ни до, ни во время действительной службы, должны были создать себе какое-либо занятие уже в зрелом возрасте. Единственный капитал, с которым подобным лицам приходилось начинать свою новую карьеру, заключался в праве свободного выбора занятий по месту службы. Вот это-то право они и старались утилизировать во всех направлениях. Если они не знали ремесла, зато перед ними открывалась другая дорога — торговля. На толкучем рынке, покупкой и продажей старого платья, обуви и т. п. — вот как обыкновенно солдат начинал свое торговое поприще. В худшем случае он кое-как пробивался, а при более благоприятных обстоятельствах сколачивал себе кое-какие средства для того, чтобы перейти к более солидному занятию. Толкучка и мелкий разносный торг служили первоначальной ареной деятельности доброй половины николаевских солдат. При первой возможности такой «сын рынка» открывал лавочку, вывешивал вывеску «Покупка и продажа» и превращался из бродячего торговца в оседлого. Нередко, особенно в больших городах, солдат находил себе заработок на аукционах, а там, где, как в Москве, постоянно находилось некоторое количество приезжих евреев, солдат старался так или иначе извлечь пользу из пребывания своих «вольных» единоверцев: доставлял им, например, кошерную пищу, порой прислуживал этим приезжим людям, исполнял их мелкие поручения. Вообще надо заметить, что николаевский солдат был не очень разборчив в выборе занятий. Принадлежа по своему происхождению к низшим слоям еврейской массы, выросши затем в казарме, воспитавшись на понятиях и воззрениях, господствовавших в этой грубой, малообразованной среде, он мало задумывался над темными для него вопросами этики. Для николаевского солдата не существовало той сложности иерархии почетных, приличных и неприличных занятий, которая проходила через весь экономический строй евреев черты оседлости. Если житель «черты» впадал в крайность, относясь порою с пренебрежением к некоторым отраслям физического труда, то николаевский солдат, наоборот, впадал в противоположную крайность, считая приличным всякую профессию и обращая мало внимания на общественное мнение. Нажитая копейка считалась одинаково трудовою, приобретена ли она в поте лица или же за стойкою в ссудной кассе, а иногда и того хуже…

Разрешая так решительно свои практические задачи, солдат тем не менее чувствовал в своей жизни какой-то пробел; одновременно с упрочением своего материального положения он начинал сознавать свое одиночество и потребность в брачном сожитии. Но как было удовлетворить этой потребности? Местное еврейское население состояло исключительно из мужчин. Еврейским обитателям внутренних губерний, подобно первым основателям Рима, приходилось приобретать себе жен при исключительных условиях. Мог ли решиться житель черты оседлости отправить свою дочь в неведомый, по тогдашним понятиям, край, где приходится жить в чуждой среде, да притом с мужем — николаевским солдатом, пользовавшимся у своих «вольных» единоверцев сомнительною репутацией? Солдатам оставалось выбирать себе подруг жизни среди тех женщин-авантюристок, которых гнали в замужество лета и крайняя нужда, которых прельщала большая или меньшая материальная обеспеченность, которых, наконец, грех молодости заставлял порою скрывать свой позор подальше от родительского дома и строгого общественного мнения.

Спрос вызвал своеобразный способ предложения: в черте оседлости, особенно в пограничных с внутренними губерниями местностях, возник особый промысел — доставка жен николаевским солдатам. Какой-нибудь предприимчивый поставщик организовывал транспорт девушек-невест и пускался с ними в странствие по русским городам и весям, сбывая на пути свой живой товар. В вознаграждение за издержки по провозу и содержанию он выговаривал себе всю покупную сумму; девушки же, добровольно предоставляя себя в его полное распоряжение, довольствовались перспективой обресть жениха и выйти замуж. Москва являлась самым выгодным рынком для сбыта невест; здешние солдаты были зажиточнее своих провинциальных товарищей, да к тому и количество их было тут довольно значительно. Поставщик прежде всего держал путь на Москву для того, чтобы приехать сюда с более богатым выбором. Транспорт останавливался в гетто, и начинался торг. Цена, конечно, разнообразилась в зависимости от возраста, внешнего вида и других качеств невесты. Сбыв в Москве лучшую часть своего «товара», поставщик отправлялся с остатками в другие города. Таким образом, мужское еврейское население внутренней России принуждено было — как иронически выражались по этому поводу — приобретать себе жен с «возов».

При подобных условиях семейная жизнь, конечно, могла быть уделом не всякого солдата, а лишь более счастливого меньшинства.

В 1846 г. в Москве на 253 мужчины (в число которых не входит временное население Глебовского подворья) приходилось 60 женщин[376]. В Петербурге в 1843 г. приходилось на 414 мужчин 158 женщин[377]. Впоследствии, когда вне черты оседлости выросло целое поколение так называемых «солдатских детей», вступление в брак этим самым значительно облегчилось, хотя для этого брачное совершеннолетие девушки порою низводилось до 13–14-летнего возраста.

Жены играли немаловажную роль в экономической жизни солдата, так как их деятельность выходила далеко за пределы семьи. Рядом с исполнением своих обязанностей в домашней сфере они являлись помощницами своих мужей на деловом поприще. В большинстве случаев цель брака была отчасти экономическая: жена превращалась в торговку и носила свое тягло столь же безропотно, как ее муж. Еврейские солдатки играли, говорят, не второстепенную роль на толкучих рынках, так что им даже приписывают развитие в столицах торговли старым платьем[378].

Так как связь солдата с казармой, а вместе с тем и обязанности службы прекращались окончательно лишь по выходе в чистую отставку, то жена являлась единственной представительницей материальных интересов семьи в тех случаях, когда муж призывался к отбыванию той или другой казенной повинности. Но, полезная в экономической сфере, она не вносила в семью того облагораживающего элемента, которого недоставало у ее мужа и в котором так нуждалось солдатское сословие. Принадлежа в большинстве случаев к нечистым испарениям «черты», эти женщины оказывались очень невнимательными и плохими матерями. Черствый материализм брал верх над всеми остальными мотивами жизни.

Нарождавшееся у подобных родителей поколение было обречено на темное существование и только подтверждало собою закон наследственности. Домашняя сфера налагала на детей тот отпечаток грубости, который не так легко уничтожается от соприкосновения с окружающим миром и порою изглаживается лишь в следующем поколении. Впрочем, и благоприобретенные духовные качества не были лучше родовых.

Если в черте оседлости каждый отец, как бы беден и прост он ни был, желал видеть в своем сыне будущего ученого, и этот идеал был для него выше всех благ земных; если в черте оседлости каждый мальчик 4–5 лет обязательно посещал уже школу, на 10-м году порою состоял уже членом одной из многочисленных школьных корпораций («хевре»), а на 14-м году представлял уже некоторую духовную величину — то вне черты оседлости духовное влияние школы было слишком ничтожно, а сфера всяких идеалов была одинаково чужда как «отцам», так и «детям». Влияние школы, или, иначе говоря, влияние меламеда-солдата, продолжалось ровно столько времени, сколько потребно для того, чтобы научиться чтению еврейских молитв. Да и вообще во внутренних губерниях России не было той сети хедеров, ешиботов и других низших и высших школ, которые, при всех своих коренных недостатках, тем не менее служили в черте оседлости противовесом исключительности, которой могло быть проникнуто влияние семьи на детей. О влиянии русской школы не может быть и речи: в царствование Николая I русская грамотность вообще была слабо развита не только среди евреев, но и среди коренного населения. Окружающая нееврейская среда, с которой необходимо сталкивалось молодое поколение николаевских солдат, к сожалению, ассимилировала нравы и привычки евреев лишь в том смысле, что приблизила их к типу дореформенного русского простонародья. В результате получилась та смесь еврейских и русских черт, которая до сих пор характеризует солдатских детей и внуков, выросших во внутренних губерниях. Даже еврейский жаргон — этот живой памятник скитания среди народов — и тот не замедлил приноровиться к местным условиям и превратился в устах солдатского населения в ту же странную смесь еврейского с русским.

Какие права законодательство признавало за еврейскими солдатскими детьми, родившимися и выросшими вне черты оседлости? Единственное преимущество солдат перед «вольными» — право жительства во внутренних губерниях вместе с логически вытекающим отсюда правом свободного выбора занятий — это преимущество не переходило на детей.

В царствование Николая I сыновья военнослужащих евреев могли оставаться вне черты оседлости лишь под условием, если они будут включены в число военных кантонистов; дочери же имели право оставаться при родителях до совершеннолетия, по наступлении которого они обязаны были избрать себе оседлость в «черте»[379].

Таким образом, сыновья должны были с малолетства платить личною повинностью за право пребывания в местах оседлости родителей и разделяли в дальнейшей своей жизни описанную уже выше судьбу отцов. Дочери должны были спешить с выходом замуж за солдата для того, чтобы роковое совершеннолетие не лишило их возможности жить поближе к родительскому дому.

Но солдатские дети имели и свои привилегии: пока отец служил, члены семьи получали из казарм особые порции каши; когда же отец помирал, детям выдавались «сиротские деньги».

Говоря о воспитании, характере и судьбе солдатских детей, мы не должны забывать, что в настоящем очерке речь идет главным образом об эпохе Николая I. Типичность потомков николаевских солдат, правда, не исчезла еще до нашего времени, но в некоторых отношениях она успела потерять свою интенсивность. Уже в начале царствования императора Александра II издан был указ, оказавший сильное влияние на судьбу еврейского населения внутренней России. 26 августа 1856 г. останется надолго в памяти русских евреев. В этот день еврейская семья получила законную гарантию в том, что от нее не будут отрывать малолетних сыновей, что ее члены будут приниматься в военную службу тех же лет и качеств, кои определены для рекрут других состояний[380]. Этот закон, не говоря уже о его важности для всех евреев вообще, был особенно благодетелен для еврейского населения внутренних губерний. Военная служба, грозившая превратиться в наследственную повинность для всего мужского поколения николаевских солдат, перестает теперь питаться на счет «кантонистов» — малолетних солдатских сыновей. Семья перестает трепетать за свою целость, а рядом с этим в ее жизнь проникает облагораживающий элемент — родительская привязанность и сыновняя любовь — эти чувства, на которые солдат долго не смел претендовать. Впоследствии, когда право пребывания вне черты оседлости было даровано и некоторым категориям «вольных» евреев, под влиянием последних начинает облагораживаться и религиозно-духовное мировоззрение солдатской среды. Но об этом речь впереди.

Вообще, по мере удаления от предка, николаевского солдата, потомство его мало-помалу теряет свой специфический облик, хотя немало времени пройдет еще до тех пор, пока последующие поколения не освободятся окончательно от наследия темной эпохи.

Но оставим детей и перейдем к родителям.

Мы уже говорили, что семейная жизнь и занятия солдата определялись еще на службе, а именно в тот ее период, когда военнослужащий, пользуясь частыми отпусками, мог располагать своим досугом. Обязанности службы, правда, не прекращались окончательно и в этот период, но при всем том они не были настолько обременительны, чтобы их нельзя было совместить с заботою о личном интересе.

Необходимость утилизировать этот период службы для практической деятельности выступит еще рельефнее, если примем во внимание, что солдаты уходили на покой, прослуживши четверть века и потерявши на этой службе лучшие свои годы. Солдат выходил в отставку уже в том возрасте, когда в борьбе за существование легче удержать за собою раз занятое экономическое положение, чем создать себе новое. Лишь благодаря своевременной предусмотрительности устранялась перспектива беспомощной старости, и в большинстве случаев при выходе на волю солдату уже не приходилось начинать свою практическую деятельность с азов. Жизнь после отставки текла по старому руслу, с тою лишь разницею, что отставной был хозяином своего времени и мог посвящать его исключительно своим личным интересам. Но надо заметить, что когда мы говорим об отставных солдатах, то мы имеем в виду царствование Александра II. При Николае I во внутренних губерниях почти не было еще отставных солдат, так как рекруты первых наборов стали выходить в отставку лишь в последние годы царствования Николая. К счастью, класс отставных образовался уже при Александре II. Мы говорим: к счастью, ибо законодательство Николая отказывало этому классу в праве жительства вне черты оседлости. Право оставаться на жительстве во внутренних губерниях, т. е. в местах прежней службы, постепенно признается за отставными уже при Александре II[381]. Лишь благодаря этому переход от службы к отставке не был связан с резкими переменами в жизни и солдат мог оставаться на старом пепелище при прежних своих занятиях.

Мало-помалу отставные николаевские солдаты со своими семействами приписываются к мещанскому сословию великорусских городов и образуют здесь коренное еврейское население. В больших городах приписка к мещанству была сопряжена порою со значительными материальными затратами, и это обстоятельство побуждало многих выбирать для приписки мещанские общества незначительных городов. Многие отставные солдаты, проживавшие в Москве, становились мещанами гор. Подольска, Бронниц и даже таких городов, которые не входят в состав Московской губернии; впоследствии это обстоятельство роковым образом повлияло на судьбу многих солдатских семейств, живших в Москве. Но пока еще рано говорить об этом.

Если до сих пор мы главным образом обращали внимание читателя на общие условия жизни и деятельности солдатского населения внутренних губерний, то мы это делали потому, что все означенные условия остаются в силе и относительно населения Москвы. Но нарисованная нами общая бытовая картина недостаточно иллюстрировала бы жизнь московских солдат в описываемый нами период, если бы мы оставили без внимания местные условия и события, т. е. то, что составляет историю местного населения до 1865 г.

Но эта история будет нам понятна лишь в связи с историей московского гетто, имевшего громадное влияние на общественную и культурную жизнь местного еврейского служилого сословия.

Илья Кунин ЕВРЕИ В МОСКВЕ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ XVII века[382]

В 80-х и 90-х годах прошлого века московская Купеческая управа издала в девяти томах «Материалы для истории московского купечества». Эти «Материалы», несмотря на большую ценность сведений, заключающихся в них, до сих пор почти совершенно не привлекались историками к научной разработке. Все документы касаются истории московского купеческого населения XVIII и XIX вв.; исключение составляет 20-е приложение к I тому, в котором напечатаны две переписные книги московской Мещанской слободы, относящиеся к XVII в.: одна — к 1676 г., другая — к 1684 г.

Известно, что Москва в допетровское время делилась на сотни и слободы. Как сотни, так и слободы образовывались или людьми одной и той же профессии (например, Бронная, Басманная, Хамовная, Гончарная слободы, Мясницкая, Кожевницкая, Суконная сотни), или людьми одинакового происхождения: Немецкая, Мещанская слободы.

Мещанская слобода имеет следующую историю. После продолжительной войны с Польшей при Алексее Михайловиче в Московское государство попали многие вольные и невольные выходцы из Польши, Литвы и из Прибалтийских губерний. Одни вышли «собою» на государево имя, другие были взяты в плен «всяких чинов людьми», а многие были взяты к Москве по государеву указу. Одни свободно селились в русских городах, и главным образом в Москве, другие становились холопами тех, кто их «полонил» или кому они были проданы, и освобождались частью после смерти своих хозяев, частью «по указу великого государя».

После мира 1667 г. часть польско-литовских выходцев возвратилась на свою родину, но в Москве, судя по первой переписной книге, осталось еще много мещан; да и из тех, которые вернулись на родину в 1667–1668 гг., 80 человек вновь выехали «на государево имя к Москве». Из этих-то «польского и литовского народу мещан», как их источники называют, и была образована в 1670–1671 гг. Мещанская слобода. До нас не дошел или по крайней мере до сих пор не напечатан указ правительства о выделении мещан в особую слободу, но дата основания слободы точно устанавливается «памятью» (справкой), посланною из земского приказа в Малороссийский[383]. «Память» эта послана по поводу челобитной «Московских черных сотен и слобод тяглых людей» (23 сент. 1671 г.), в которой они просят не выводить из их слобод и сотен приписанных к ним мещан. В этой челобитной они и указывают год основания слободы: «В прошлом-де во 179 (1670/71) г., по указу великого государя, велено за Стретенскими вороты строить мещаном новая слобода»[384].

Что среди военнопленных, уведенных из Литвы и Польши в Московское государство в 1654–1655 гг., было немало евреев — мы знаем из двух законодательных актов. В царском указе от 7 марта 1655 г., на имя Богдана Камынина в Калуге, повелевается: «Литовских людей и жидов, которых прислали в Калугу боярин и воевода кн. Алексей Никитич Трубецкой с товарищи, сто осемь семей, да три вдовы, одиноких 21 челов., и которых пришлет изо Брянска кн. Федор Волконский 92 человека, да тюремных сидельцев три человека — из Калуги послать в Нижний Новгород по весне, по первой полой воде, в судах Калужан посадских и всяких чинов людей. А государева жалования тем литовским людям и жидам в дорогу на корм велено дать на месяц: семьянистым по шти денег, одиноким по 4 деньги человеку на день из таможенных доходов»[385]. Другой указ относится к 1667 г., когда в силу Андрусовского мирного договора между Россией и Польшей пленные отпускались на волю с обеих сторон. В 11-м пункте этого договора говорится: «И жидов тех, которые в веру русскую не крещены, всех с женами и детьми и с животами их, никого не тая и к заставанию не принуждаючи, доброю верою в сторону его королевского величества и Речи Посполитой взволить и выпустить его царское величество укажет, — и которые б из них похотели в сторону его царского величества добровольно остаться, то им вольно имеет быть».[386]

Из этих-то евреев, которые «похотели остаться» в Москве, некоторые поселились в новообразованной Мещанской слободе. Как мы уже сказали, материалом для изучения истории Мещанской слободы служат две переписные книги. Первая книга, от 1676 г., дошла до нас не совсем полной: содержа полное число дворовых мещан, она прерывается при перечислении мещан бездворных-подсоседников. По этой книге в Мещанской слободе живут два дворовых еврея и один бездворный. Первый — Матвей Григорьев, от которого пошла фамилия Евреиновых.

Вот какие сведения о нем дают обе переписные книги: «Матюшка Григорьев, еврей, у него сын Петрунька, да у него же брат его родной Федка Григорьев, родиной Мстиславля города; в прошлом во 163 (1655) г. взяли его служилые люди и на Москве отдали Гостиной сотни Кирилу Волосатому, и жил у него 15 лет и освобожен от него, по указу великого государя, в прошлом во 176 (1667/68) г., и из Посольского приказу отослан был с памятью на житье в Новомикитцкую слободу; и в прошлом во 179 (1670/71) г. взят он по указу великого государя в Новомещанскую слободу без поручной записи, а торгует он в овощном ряду; а двор ево мерою: длиннику 20 саж., поперек по воротам 10 саж., в заднем конце тож»[387]. Вторая книга, от 1684 г., к этим данным добавляет: «Матвей Григорьев, еврей, земли длиннику 20 саж., поперек по воротам 15 саж., в заднем конце тож; родина в книгах Данилы Воробина[388]; служил он во 182 (1674) г. в мещанских старостах, а во 186 (1678) г. в мещанских кружечных дворах[389] головою, и в том же году взят в Гостиную сотню и от того числа с мещаны служб не служит и тягла не платит»[390]. О детях Матвея Григорьева известно, что сын его Яков содержал шелковую фабрику, был советником Мануфактур-коллегии, затем вице-президентом и президентом Коммерц-коллегии[391].

О другом еврее переписные книги говорят следующее: «Во дворе Андрюшка Лукьянов, еврей, Дубровны города; в прошлом во 163 (1655) г. вывезли ево боярина кн. Якова Кудентьевича Черкаского люди, и жил у боярина во дворе по 171 (1664) г., а после ево боярской смерти отпущен на волю и жил в тягле в Казенной слободе небольшое время, и в прошлом во 179 (1671) г. по указу вел. государя взят он в Новомещанскую слободу без поручной записи, и торгует в шелковом ряду; а двор его мерою: длиннику 20 саж., поперек по воротам 10 саж., в заднем конце тож»[392]. Через 8 лет в переписной книге 1684 г. о нем же читаем: «Андрей Лукьянов, земли: по воротам 10 саж. с аршином, в заднем конце тож, длиннику 20 саж… служил он во 183 (1675) г. на мещанских кружечных дворах головою, а во 186 (1678) г. взят он в Гостиную сотню и от того числа с мещаны служеб не служит и тягла не платит».

Кроме этих двух евреев, имевших дворы в Мещанской слободе, в том же, 1676 г., судя по второй переписной книге, там жил еврей бездворный, о котором первая книга вследствие упомянутого дефекта в исчислении бездворных мещан ничего не говорит. Мы узнаем только, что он ко времени переписи 1684 г. так и остался бездворным: «Лучка Григорьев, еврейской породы, и свобода ево написана в бездворных книгах письма и меры Данилы Воробина, во 185 (1676) году; у него сын Ивашко 14 л.; тягла платит по 6 алтын по 4 деньги».

В 1684 г., как видно из второй переписной книги, к указанным двум дворам прибавились еще 8 еврейских дворов. Один из них был занят Федором Григорьевым Евреином, который в 1676 г. жил со своим братом Матвеем и теперь занимал самостоятельный двор длиною 21 саж., шириною по воротам 10 саж., в заднем конце 10 ½; «у него сын Данилка ½ г.; тягла платит по 2 гривны»[393].

Остальные 7 дворов заняли евреи, вновь поселившиеся в слободе. Для краткости данные о них можно представить в следующей таблице;

Имя[394] Родина Положение до вступления в Мещанск. слободу Год вступления Промысел Подать Дети мужск. п. Площ. двора
Федор Иевлиев Быхов Служил при дворе у думного дворянина у Прокоф. Кузм-ча Елизарова Лавка и сенница в Мещ. слободе[395] рубль Митка 10 л., Ивашко 3 л. 20x10
ДавыдТимофеев Могилев Служил во дворе у бояр, у кн. Юрия Алексеевича Долгорукова Торгует красным питьем по 5 алт. 20x5
Степан Иванов сын Кольев Дубровна Служил у бояр, у Семена Ивановича Заборовского 7189(1680) 8 грив. Данилко 4 л. 20x10
Владимир Елисеев с. Израилев Мстиславль Служил во дворе у бояр, у Богдана Матвеевича Хитрово 4 грив. сын Алешка 17 л. и брат д воюродный Кир Афанасьев 20x5%
Иван Константинов Служил в дому у бояр, у Богдана Матв-ча Хитрово 7192(1683) 2 грив. 20х10
Яков Самойлов Дубровны Служил во дворе у Дмитр. Ив-ча с. Рогозина 2 грив. зять и дети живут отдельно, см. № 7 20х7¾
Семен да Иван Яковлевы и зять их Павел Степанов Пав. Степанов служил у бояр. Васил. Бор-ча Шереметьева гривна 20x23

Все указанные в таблице евреи при поступлении в слободу дали по себе поручные записи, кроме детей Якова Самойлова. Надо отметить также, что Федор Иевлиев в 1683 г. служил в слободских старостах.

Как видно, все перечисленные мещане «еврейской породы» очутились в Русском государстве также после войны с Польшею и не вступили в слободу раньше потому, что служили при дворах бояр и других лиц. Освобождались они с этих дворов все по смерти своих хозяев, с отпускными записями, которые в то время выдавались — или, вернее, брались — для обеспечения своей свободы. Только один из этих мещан — Яков Самойлов — освобожден «государским указом». К сожалению, вторая переписная книга менее тщательно регистрировала промысел мещан; это сказалось и на сведениях о наших евреях. Из переписной книги мы узнаем только промысел № 2; о торговле № 1 мы узнаем из Забелинских материалов по гор. Москве.

Самым любопытным фактом из изложенного выше о евреях в Мещанской слободе являются выборы мещанами евреев на высшую должность по слободскому самоуправлению — ответственную и почетную должность старосты. Староста являлся главою слободы, ее представителем во всех ее внешних сношениях, как с правительственными, так и с общественными учреждениями.

Не менее того обращает на себя внимание также и факт взятия мещан-евреев в Гостиную сотню. Гостиная сотня, как известно, была одной из трех групп высшего московского купечества: гостей, гостиной и суконной сотен. Московское правительство пользовалось услугами торговых людей для своих торгово-промышленных и финансовых нужд. Эта служба правительству, в самых своих ответственных и тяжелых функциях, лежала на указанных трех группах. Если служба эта была почетна и сопровождалась некоторыми льготами для купцов, то она для них была и тяжела, отрывая их от собственных дел. Отбывали они службу по очереди, и, чтоб облегчить ее, они постоянно пополняли убыль своих членов, принимая в свою среду самых лучших, богатых и предприимчивых посадских тяглецов, главным образом из московских сотен и слобод. Вторая переписная книга перечисляет 15 тяглецов Мещанской слободы, которые в 7186 (1677/78) г. были взяты в Гостиную сотню. В числе этих 15 человек в Гостиную сотню были взяты и оба еврея, имевшие к тому времени дворы в Мещанской слободе.

Необходимо здесь вспомнить, что все это происходило одновременно с запрещением въезда евреям в Московское государство. Указ 12 сентября 1676 г. запрещает записывать в Большой Таможне Москвы товары евреев, приехавших туда «утайкою», а самих евреев приказывает препровождать в Посольский приказ, вероятно для высылки их из пределов государства: «…для того, — заключает указ, — что по указу Великого Государя Евреян с товары и без товаров из Смоленска пропускать не велено»[396].

В заключение укажем, что наряду с перечисленными евреями в Мещанской слободе жили и караимы, или, как их источник называет, «краимы». Их было трое: два брата (?) Прокофьевы[397], Тарас и Василий, и Василий Осипов Краимов[398]. Все они родом из Шклова (?), все занимаются портным мастерством, поселились в Мещанской слободе в 1671 г., без поручных записей. Тарас Прокофьев в 1667 г. выезжал на родину, но через три года вернулся в Москву; Прокофьевы «взяты к Москве в 1665 г. по указу великого государя»; Вас. Осипов [Краимов] выехал сам «к Москве на государево имя» в 1671 г.

Вот все те немногие, но любопытные сведения о евреях, которые дает изучение переписных книг московской Мещанской слободы последней четверти XVII в.

Дмитрий Фельдман ЕВРЕИ В МОСКВЕ В XVII–XVIII вв. (по материалам РГАДА)[399]

Многонациональность населения была и остается одной из характерных особенностей города Москвы. В течение нескольких столетий здесь останавливались и жили представители различных народов и религиозных конфессий. Память об этом сохранилась до нашего времени в старинных топонимах: Греческая, Грузинские (Грузины), Мещанская, Немецкая, Ордынская (Ордынцы), Панская и Татарская слободы; Английский, Армянский, Крымский, Литовский и Ногайский дворы и др.

Однако если о проживавших или работавших в Москве представителях народов Российского государства или европейских стран уже немало известно ученым, то историю еврейского народа, связанную с московским регионом, особенно на ранних этапах, и сегодня без большой натяжки мы можем назвать «белым пятном». В первую очередь, это связано с почти 60-летним вынужденным перерывом в исследованиях отечественной иудаики, вызванным мотивами идеологического характера. Кроме того, массовое появление евреев (причем некрещеных) в Москве произошло довольно поздно, в середине XIX в., а до этого их проживание здесь было скорее исключением из общих правил. Но тем ценнее и интереснее информация об этом явлении, которая выявлена в различных фондах Российского государственного архива древних актов (РГАДА) и обобщена в настоящей статье.

Упоминания о евреях в Москве в XVII в. из архивных источников очень немногочисленны и разрозненны. Как правило, такие факты связаны с длительным военным противостоянием Российского и Польско-Литовского государств, в результате которого в России оказалась большая масса пленных иноземцев, среди которых встречаются и евреи (в документах XVII в. их именуют «жиды»). Большая часть подобных источников содержится среди документов Разрядного приказа (столбцы Приказного и Московского столов), касающихся управления и состояния г. Москвы и выдачи денег из Разряда разным людям. Тематически данные источники отражают вопросы крещения евреев и выдачи им денег, товаров и других льгот за переход в православие, зачисления на военную службу, перевода пленных евреев в русские города на поселение, а также судебного характера.

Сразу несколько дел 1644–1647 гг. свидетельствуют о судьбе новокрещенки-еврейки Мелании (Маланьи), жены сына боярского рылянина И. К. Клеменова[400]. За переход Мелании из «жидовской» веры в православную ее муж был освобожден от исполнения «городовых поделок» и сбора податей на 10 лет с его поместья, а сама она получила 10 руб. жалованья из Приказа Устюжской чети (1644–1645). В 1646–1647 гг. М. Клеменова находилась в Ивановском монастыре на Ку-лишках «для исправления православной христианской веры». За крещение и «подначальство» в монастыре Мелании были выданы денежная сумма и сукно. После смерти мужа она вновь обращается с челобитной в Разряд за денежным жалованьем.

Ряд материалов Разрядного приказа касается перевода евреев из Москвы в другие города. Одно из дел Московского стола (сохранившееся не полностью) свидетельствует о проходившей в 1658–1659 гг. в Немецкой слободе во дворах немцев переписи «русских, белоруссцев и жидов»[401]. После окончания ревизии все выявленные последние были сосланы в г. Астрахань и в Сибирь. Сохранилось также дело по челобитью «иноземца жидовского рода» П. Давыдова 1664–1665 гг.[402]. С детства он жил у дьяка Н. Великосельского, а достигнув необходимого возраста, решил записаться вместе с родственниками на службу в казаки Ахтырского полка, для чего просил отпустить его в г. Белгород.

Приведем также несколько примеров различных судебных дел, касающихся евреев. Все они относятся к 1655 г. и иллюстрируют отдельные фрагменты их жизни, связанные с Москвой. Так, в извете иноземца Д. Коробанова[403] говорится о том, что «выходцы»-евреи А. Вернадский и Л. Якубов были сосланы из столицы в понизовые города, но в пути сбежали назад в Москву. Другой иноземец, дубровенский еврей Я. Исаев в своем челобитье[404] просит об освобождении его с женой и детьми со двора дьяка И. Степанова, куда он был взят насильно, и о возвращении ему отнятого имущества. Наконец, имеется дело о побеге крещеного еврея Д. Дорофеева с женой от дьякона церкви Харитона Исповедника в Москве Артемия, взявшего его к себе «на житье»[405].

Таким образом, большинство евреев из перечисленных источников — это служители в домах москвичей, разными путями (чаще всего через плен) попавшие в Россию во время войн с Польшей и Литвой и осевшие в Москве или переведенные в глубь страны. Многие из евреев крестились, так как только переход в православие открывал перед ними какие-то перспективы в дальнейшей карьере в однородной христианской массе. Как правило, проживание в Москве связывалось с крещением. Так, в фонде Приказа Великого княжества Литовского (Литовского приказа) сохранилось одно дело по челобитной виленского еврея Якова Осипова (июль 1657 г.)[406], в которой он просил разрешить ему креститься и жить в Москве. Отдельные евреи успешно торговали, т. е. продолжали заниматься своим привычным делом, которое они осуществляли и в Польско-Литовском государстве. Например, в июне 1672 г. из Москвы за границу были отпущены евреи Самоил Яковлев «со товарищи» для покупки венгерского вина[407].

Однако в конце XVII в. торговая деятельность иудеев в России была практически приостановлена. Указ царя Федора Алексеевича 1676 г. и последовавший за ним Торговый устав 1677 г. определили: «Которые евреяня впредь приедут с товары утайкою к Москве и учнут являтца и товары свои записывать в Московской большой таможне, тех евреян ис Приказу большого приходу присылать в Посольской приказ и товары их в таможне не записывать для того, чтоб, по указу, евреян с товары и без товаров из Смоленска пропускать не велено»[408]. «Трактат вечного мира между империею Всероссийскою и короною Польскою» от 26 апреля 1686 г. также запрещал еврейскую коммерцию: «…обоих великих государей… торговым людям, кроме жидов… ездить на обе стороны со всякими товары незаказанными…»[409]. Таким образом, евреи официально оказывались временно исключенными из двусторонней польско-российской торговли.

С Москвой связано зарождение одного из известнейших в России родов — рода Евреиновых (Еврейновых), купеческого (в XVII–XVIII вв.) и дворянского (в XVIII–XIX вв.)[410]. Его родоначальниками стали «Матюшка и Федка Григорьевы», происходившие из Мстиславских евреев (отсюда и фамильное прозвище)[411]. Еще в 1655 г. из Белоруссии «взяли их служилые люди и на Москве отдали гостиной сотни Кириллу Волосатому», от которого они были «освобождены» в 1668 г. «по указу великого государя», а в 1671 г. взяты в Новомещанскую слободу. Ф. Г. Евреин еще и в 1684 г. был тяглецом этой слободы, а его брат, будучи более предприимчивым, сначала торговал в Овощном ряду, затем служил «в мещанских старостах» и «на мещанских кружечных дворах головою», что послужило основанием для зачисления его в 1678 г. в Гостиную сотню[412]. Во время Северной войны, когда другие разорялись, М. Г. Еврейнов сумел разбогатеть, поставляя сукна в армию вместе с управляющим суконными заводами (также выкрестом) И. И. Исаевым[413]. К 1720-м годам он становится крупным торговцем и промышленником. Вступив в 1721 г. одним из совладельцев компании Московской шелковой мануфактуры, заведенной по указу Петра I в 1717 г. П. П. Шафировым и П. А. Толстым, он после распада этой компании «по партиям» в 1725 г. становится полным владельцем (с сыновьями) своей части фабрики[414]. Правда, уже в начале XVIII в. род Евреиновых обрусел: сам М. Г. Еврейнов был женат на сестре своего подельщика, уже упомянутого И. И. Исаева, Акулине Ивановне[415], а оба брата приняли православие, без чего была бы невозможна вся описанная карьера Матвея Григорьевича. Один из его сыновей — Я. М. Еврейнов получил дворянство и должность президента Коммерц-коллегии, другие стали крупными купцами и промышленниками.

В конце XVII в. в Москве был известен однофамилец братьев Еврейновых — Осип, «еврейской породы служитель дому Льва Кирилловича Нарышкина», который не был с ними в родстве [416]. Принадлежность к одному народу стала причиной идентичности их фамилий. Но о потомках Осипа Еврейнова каких-либо сведений не сохранилось.

Вся первая половина XVIII в. прошла в сфере внутренней политики под знаком жесткого ограничения появления евреев в России. Исторический отрезок, предшествующий правлению Екатерины II, а также начальный этап ее царствования отмечены законодательными актами, направленными в целом на полный либо частичный запрет евреям находиться в пределах империи. Из важнейших распоряжений антиеврейского характера, определивших политику в еврейском вопросе, следует отметить: именной указ Екатерины I от 26 апреля 1727 г. «О высылке жидов из России и о наблюдении, дабы они не вывозили с собою золотых и серебряных российских денег»[417]; распоряжение Верховного тайного совета 1728 г. о допуске евреев наравне с другими иностранцами «для купеческих промыслов» на ярмарки в Малороссии (Левобережной Украине) при подтверждении запрета на их оседлость[418]; именные указы Анны Иоанновны от 31 июля и 8 августа 1734 г. о разрешении евреям торговать в розницу на ярмарках по причине малочисленности «купецких людей» в Слободских полках и Малороссии[419] и ее резолюция, наложенная 11 июля 1740 г. на сообщение Сената в Кабинет е.и.в., о высылке живущих в Малороссии евреев за границу по случаю окончания войны с Турцией[420]; указ Елизаветы Петровны из Сената от 2 декабря 1742 г. о немедленном удалении из России всех евреев, кроме крещеных[421], и ее резолюция от 16 декабря 1743 г. на сенатский доклад с просьбой о допуске еврейских купцов на ярмарки в пограничных землях: «От врагов Христовых не желаю интересной прибыли»[422], и др. Хотя власти старались оберегать целостность народного быта, основанного на православии, от влияния иноверцев, однако экономические нужды побуждали разрешать временное пребывание в стране отдельным евреям Польши и Литвы, за счет которых осуществлялась значительная часть приграничной торговли. Перечисленные выше ограничительные меры зачастую не соответствовали фактическим условиям быта и тормозили экономическое развитие ряда регионов, поэтому реальная жизнь заставляла допускать отсрочки, делать постоянные отступления и смягчать жесткие требования к еврейским коммерсантам. Это касается как предшественниц Екатерины II, так и самой «просвещенной» императрицы.

Мы не ставили своей задачей в настоящей статье тщательно и подробно анализировать законодательную сторону еврейского вопроса в Российской империи в отдельные периоды истории, однако без хотя бы общей правовой оценки еврейской политики на различных исторических этапах трудно понять причины и особенности появления евреев в Москве. К тому же многие юридические акты, которых со временем становилось все больше и больше, имели непосредственное отношение ко второй российской столице.

В первые же дни восшествия Екатерины II на престол ей был представлен проект допуска евреев в империю. Ознакомившись предварительно с отрицательным мнением Елизаветы Петровны по данному вопросу, императрица велела отложить дело «до другого времени»[423]. Оно вскоре наступило, и 4 декабря 1762 г. вышел императорский манифест «О позволении иностранцам, кроме жидов, выходить и селиться в России…»[424]. Негативный характер этого решения определялся, скорее всего, соображениями политического характера. Екатерина II сделала хитрый и умный ход с уступкой противникам присутствия евреев внутри государства. Уже спустя полтора года еврейские предприниматели появляются в России, и не где-нибудь, а в ее столичных городах, выполняя важное поручение императрицы. Остановимся на этих событиях подробнее.

В начале 1764 г. возобновились ходатайства местных властей разных регионов о разрешении евреям торговать в России. К примеру, шляхетство и старшины Малороссии писали, что здешняя торговля поддерживалась в значительной степени за счет евреев, которые покупали местные и продавали привезенные из-за границы товары по ценам более выгодным, чем у торговцев-христиан. Одновременно рижские власти обратились с просьбой о праве временного проживания евреев в городе, поскольку торговля здесь стала падать. Императрице доказали, что отсутствие евреев в Риге наносит вред казне, тогда как их связи со своими собратьями в Польше и Германии помогут коммерцию оживить. Вопрос о проживании евреев в Риге Екатерина II связывает с проблемой заселения пустынных новороссийских степей, недавно присоединенных к России. Она решает поручить четырем евреям — Давиду Бамбергу, Арону Мозесу, Беньямину Беру и Леви Вульфу — колонизацию этого края иностранцами, сосредоточив это дело в Риге, и, как бы в виде компенсации за эту услугу, предоставить им торговать здесь. Кроме того, в обход закона самодержица добивается поселения предпринимателей с семьями в центре Лифляндии. Так как евреи не могли иметь постоянное проживание в Риге, да и допуск их в Новороссийскую губернию противоречил бы всему законодательству о евреях, то придумывается обходной путь: присвоить этим евреям звание «купцов Новой России», которое затушевывало национальность[425], и выдать им паспорта без упоминания их «нации и закона» для проезда во внутренние губернии России, включая столицы.

Помимо колонизации иностранцами Северного Причерноморья «охраняемые евреи», как их тогда называли, трудились и в других направлениях. Одна из сфер их деятельности связана с Москвой. 23 мая 1764 г. в ответ на просьбу четырех купцов вышел именной указ Екатерины II «О продаже казенного ревеня Новороссийской губернии купцам и о заключении с ними контракта»[426]. Из этого акта и сохранившихся материалов 1-го департамента Сената и Коммерц-коллегии явствует, что императрица разрешила президенту Коммерц-коллегии гр. И.-Э. Миниху заключить контракт с купцом Давидом Бамбергом «с товарищи» на три года (1764–1766) о предоставлении им монополии на торговлю казенным ревенем «для заморскаго отпуска». Таким образом, Екатерина II, сознательно пойдя на определенные юридические нарушения, передала откуп ценного лекарственного сырья отечественным евреям, отвергнув при этом предложения иностранцев. Контракт, заключенный Минихом с Бамбергом 25 мая[427], оговаривал, что продажа ревеня будет производиться по цене 60 руб. (за «бракованный», т. е. проверенный на качество товар) и 50 руб. (без «брака») за один пуд. Купцам продавался «копытчатый» ревень, приготовленный для заграничной торговли и хранившийся в Москве и Санкт-Петербурге (около 2 тыс. пудов), а также намеченный к отправке в будущие годы из Москвы в Ригу и из Кяхты в эти города. Всего в 1764 г. из Москвы в Ригу для транспортировки за границу (в Амстердам и Лондон), согласно рапорту Миниха в Сенат, было привезено 418 пудов ревеня[428]. Процесс доставки ценного товара из далекого Забайкалья происходил следующим образом. Ревень из Кяхты отправлялся на наемных подводах в ящиках, обшитых кожей и запечатанных казенной печатью. Летом 1764 г. партия ревеня в 80 ящиках прибыла в Москву[429]. Здесь емкости вскрывались, ревень взвешивался и проверялся на качество, а затем засыпался обратно в ящики, которые оборачивались циновками или холстом, затем засмаливались и снова обшивались сырыми воловьими кожами; упакованный товар хранился под надзором в Московском комиссарстве. В июле 1764 г. Коммерц-коллегия получает из 5-го департамента Сената указ об отправке груза в Ригу[430]. При этом, как следует из делопроизводственной документации, в Москве к прибывшей партии добавляется уже хранившийся здесь ревень, и в Лифляндию направляется 123 ящика на 25 подводах[431]. На весь период транспортировки ревеня Военная коллегия выделяла конвой из 12 человек: солдат и унтер-офицера Ингерманландского пехотного полка. Примерно через месяц обоз прибыл в Ригу. Все этапы этой коммерческой операции контролировались «новороссийскими купцами». На следующие два года отправка монопольного груза по маршруту Кяхта-Москва-Санкт-Петербург и Рига по поручению еврейских коммерсантов производится несколькими датскими купцами, которые стали комиссионерами евреев; при этом «главным производителем» откупа в 1765 г. становится Леви Вульф[432].

Интересно, что и после окончания срока действия контракта последний Л. Вульф. — Ред.) не раз появлялся в Москве. Так, например, в 1767 г. он приезжает сюда по торговым делам[433]. Завершая анализ материалов о деятельности еврейских предпринимателей на московской земле в середине XVIII в., отметим, что она, как и раньше, была исключением из сложившейся практики и вызвана исключительно инициативой Екатерины II, сумевшей придать этой формально незаконной деятельности посредством некоторых юридических ухищрений вполне законный характер. С работой же «новороссийских купцов», в том числе и в Москве, мы вполне правомерно можем связывать зарождение действительно российского еврейского предпринимательства, в отличие от коммерции евреев-иностранцев в России в предшествующую эпоху.

Последняя четверть XVIII в. знаменует собой период кардинальных перемен как в истории России, так и в истории мирового еврейства. В результате трех польских разделов, 1772, 1793 и 1795 гг., к Российской империи отошли земли Белоруссии, Правобережной Украины и Литвы с многочисленным еврейским населением. По сведениям статистики, к началу XIX в. еврейское население нашей страны достигало 900 тыс. человек, т. е. 70 % всех евреев мира[434]. Екатерина II первой из монарших особ столкнулась с таким массовым появлением этого народа в пределах России со всеми вытекающими из этого проблемами. Поэтому в политике по отношению к евреям на всем протяжении ее 35-летнего правления отчетливо проявляются две полярные тенденции, определяемые ее прагматичным подходом в соответствии с принципами «просвещенного абсолютизма». С одной стороны, политика императрицы была направлена на извлечение максимальной пользы из экономической деятельности евреев, составлявших один из важнейших элементов в хозяйстве региона, но вместе с тем она старалась не вызывать недовольства местного населения[435]. Эпизод с деятельностью «новороссийских» купцов-евреев есть не что иное, как проявление первой тенденции; правда, он относится ко времени, предшествующему польским разделам. Однако и позднее в российской истории происходит событие крупного социального значения: запись евреев в мещанство и купечество и дальнейшее сословное уравнение их с русскими купцами и мещанами. Поскольку еврейские жители занимались преимущественно торговлей и промыслами, в течение 1779–1783 гг. практически весь народ оказался расписанным по двум сословиям — купеческому и мещанскому. В Польско-Литовском государстве же евреи не имели никакого признанного статуса и фактически были выделены в особую общественную группу, а льготы и привилегии получали от верховной власти персонально или общинами. Екатерина II возлагала свои надежды на предпринимателей, на «среднего рода людей». Поскольку евреи представляли собой именно данный элемент, их стремление войти в эти социальные группы, занятые пока только христианами, было императрицей поддержано. Равные права с русскими евреи получают по именному указу Екатерины II белорусскому генерал-губернатору гр. З. Г. Чернышеву от 7 января 1780 г. «О дозволении евреям, обитающим в Могилевской и Полоцкой губерниях, записываться в купечество»[436]; именному указу в Сенат от 3 мая 1783 г. «О податях с купечества, мещан, крестьян и других обывателей…» с распоряжением обложить евреев податями «по состояниям, в какое они запишутся, без различия закона и народа»[437]; именному указу, объявленному полоцким и могилевским генерал-губернатором П. Б. Пассеком генерал-прокурору кн. А. А. Вяземскому 26 февраля 1785 г., о предоставлении всех «выгод и прав без различия закона» евреям, уже вошедшим «в состояние, равное с другими»[438], а также по указам 1782–1783 гг., определяющим льготы и привилегии российского мещанства и купечества в целом. Другими словами, при Екатерине II произошел переход от политики всяческого отрицания или резкого ограничения еврейской деятельности в России к ярко выраженной тенденции включения еврейской массы в российский общественно-экономический организм.

Именно в этот период в московском регионе появляются торгующие еврейские купцы. Объяснить их стремление сюда нетрудно. Как известно, столетия занятий предпринимательством в различных европейских странах превратили евреев в очень способных, опытных и успешных коммерсантов, которые увидели в Центральной России обширный и еще недостаточно освоенный торговый рынок, суливший серьезные выгоды и многообещающие перспективы. Особую коммерческую активность в Москве в конце XVIII в. проявляли шкловские торговцы-евреи. Местечко Шклов Могилевского уезда в этот период было одним из важнейших мест еврейской жизни Российской империи[439]. Во-первых, здесь в последней четверти столетия возник крупный центр российской Гаскалы (еврейского Просвещения), о чем свидетельствует, например, появление первой типографии, печатающей еврейские духовные книги[440]. Во-вторых, еврейская община Шклова, составлявшая примерно 80 % всех жителей, славилась прежде всего своими купцами, которые торговали во многих районах страны и за границей. Помимо более 20 купцов 1–3-й гильдий[441] торговлю осуществляли также местные мещане. Так, в материалах Секретной экспедиции 1-го департамента Сената 1794 г. мы находим информацию о том, что в Москве в 1789 г. занимались коммерцией шкловские жители Вулф Мовшович и Изроель Лейзарович[442]. Первый из них являлся комиссионером нескольких могилевских купцов, живших в местечке. Проживал в Шклове бабиновичский купец 2-й гильдии Гешель Нахманович; с 1786 г. он стал торговать в Москве пушниной и другими товарами, при этом ежегодно покупал продукции на 20–30 тыс. руб.[443]. Год спустя к нему присоединяется достигший совершеннолетия сын Нахман Гешелевич. В 1790 г. в Москве находился и торговал Нота Хаймович Ноткин, могилевский купец и фактор владельца Шклова генерал-лейтенанта С. Г. Зорича и кн. Г. А. Потемкина, в прошлом «польского королевского двора надворный советник», а в дальнейшем видный общественный деятель, один из активнейших членов еврейской общины Санкт-Петербурга и один из первых представителей российской еврейской интеллигенции начала XIX в.[444].

В это же время оседлые евреи (не крещеные, а иудеи) появляются во внутренних губерниях империи, в том числе в Москве, образуя первые, немногочисленные еврейские общины. Воспользовавшись перечисленными выше законодательными актами, ряд наиболее активных и предприимчивых евреев записываются в оклад московского и смоленского купечества, став фактически жителями этих городов. В материалах бывшего Государственного архива Российской империи мы находим подробную информацию о первых московских купцах-евреях, которых было всего трое, — уроженцев Белоруссии и Восточной Пруссии.

В начале 1790 г. главнокомандующий Москвы П. Д. Еропкин послал в Московское губернское правление предложение с указанием выяснить, сколько евреев проживает в городе и сколько записалось в Московское купеческое общество[445]. В посланном (уже на имя нового командующего в Москве кн. А. А. Прозоровского) 6 марта рапорте московского губернатора кн. П. В. Лопухина указаны следующие сведения из Управы благочиния: 49 мужчин и 8 женщин, а также 12 малолетних детей[446]. По данным Городового магистрата, в Москве в купеческое общество было записано трое еврейских купцов 1-й гильдии: «Ессель Янкелевич, города Могилева ис купеческих детей» (записан в московские купцы в 1788 г.); «Михайла Гирш Мендель, города Кинизберга ис купцов» (записан в 1788 г.); «Гирш Израилев, из Могилевских 1-й гилдии купцов» (записан в 1789 г.)[447]. Благодаря этим предпринимателям в город поступали товары из Италии, Франции, Германии, Голландии, Англии и других стран, причем по более низким ценам, чем у русских купцов.

Надо сказать, что по мере роста западных территорий, густо заселенных евреями, все более усиливается тенденция к регламентации еврейской экономической жизни (вытеснение их из сел и деревень в города и местечки, из питейного промысла, обложение двойной податью по сравнению с христианами) и к ограничению в праве проживания на определенных землях, выразившемуся в создании черты еврейской оседлости. В силу обозначенных процессов история предпринимательства московских евреев конца XVIII в. оказалась сравнительно недолгой. Причем инициатива в осуществлении запретительных мер принадлежала христианским купцам, увидевшим в евреях возможных многочисленных и сильных конкурентов на торговом рынке страны. Именно в стремлении русского именитого купечества к монополии в коммерческой деятельности видится главная причина возбуждения дел против еврейских торговцев[448].

Первоначально 24 декабря 1789 г. белорусским купцам-евреям с семьями было запрещено записываться в смоленское купечество[449], в окладе которого они состояли благодаря сенатскому указу 1782 г. о разрешении купцам переходить из города в город, «смотря по удобности их коммерции» и «для приращения казенных интересов»[450]. Отказ мотивировался тем, что «о свободной их записке в купечество и мещанство по другим городам, кроме белорусских губерний, особаго высочайшаго повеления нет». Вообще практика применения законодательства в отношении российских евреев была весьма своеобразной: права евреев в нем истолковывались по принципу — «каждому еврею не воспрещено только то, что законами ему буквально дозволено». Данным прецедентом воспользовались московские купцы и 13 февраля 1790 г. подали прошение П. Д. Еропкину о высылке еврейских торговцев из Москвы[451]. (Этот и последующие документы составляют «Дело о домогательстве Московского купеческого общества к воспрещению евреям, записавшимся в купцы, производить торговлю и о жалобе последних на притеснения» из фонда-«разряда» Госархива «Финансы»[452].) В ответ на это послание 19 февраля и 1 марта к московским властям поступили два прошения: от московского купца 1-й гильдии и владельца торгового дома (существовавшего уже более 40 лет) Михайлы Григорьева сына Менделя[453] и от московских купцов 1-й гильдии Еселя Гирша Янкелевича и Гирша Израилевича, а также от находящихся в Москве купцов Белорусского купеческого общества Израиля Гиршевича, Израиля Шевтелевича, Хаима Файбешевича и Лейба Масеевича[454]. Несмотря на их разумные доводы и отрицание приписываемых им нарушений правил торговли, 7 октября 1790 г. Совет при высочайшем дворе постановляет исключить евреев из оклада московского купечества, поскольку «по существующим здесь законам… не имеют евреи никакого права записываться в купечество во внутренния российския города и порты; да что и от допущения их к тому не усматривается никакой пользы; что могут они, однако ж, на основании изданных законов пользоваться правом гражданства и мещанства в Белоруссии и что сие право можно бы еще с пользою разпространить и на наместничества Екатеринославское и Таврическое».[455] Данные положения были законодательно реализованы и оформлены в именном указе Екатерины II Сенату от 23 декабря 1791 г.[456], который впервые узаконил фактическое существование черты еврейской оседлости.

Любопытно, что от запретительных мер московских властей пострадали и евреи-иностранцы. Так, из записки (на французском языке) австрийского посла в России гр. Л. Кобенцля к президенту Коммерц-коллегии гр. А. Р. Воронцову (апрель 1792 г.)[457], хранящейся в родовом фонде последнего, становится известным запрет въезда в Москву купца из Галиции Бераха Кальша, который в течение многих лет осуществлял в городе оптовую торговлю, а сейчас привез большую партию венгерских вин, уплатив положенные налоги. Исход этого эпизода неизвестен, однако красноречив сам факт притеснения иностранного купца только на том основании, что он иудей.

Вторично вопрос о еврейской торговле в Москве был поднят при Александре I. Согласно докладу Сената, представленному императору 7 апреля 1802 г.[458], оптовая торговля еврейских купцов 1-й и 2-й гильдий из Белоруссии в Москве и Санкт-Петербурге была окончательно запрещена. Это решение, направленное к охране выгод русского торгового класса уничтожением конкуренции, подверглось резкой критике в правительственных кругах, некоторые представители которых указывали, что если Городовое положение 1785 г. поощряет оптовую торговлю иностранцев, то «кольми же паче не можно воспретить подданным российским, немаловажную часть населения составляющим и еще двойную подать платящим»[459]. Отмечалось, что запрещение евреям вести торговлю оптом внутри России приведет к тому, что торговая связь между губерниями черты оседлости и прочими окажется разорванной; стеснения в коммерции отнимут у евреев «важный способ существования, и праздность их будет только бременем, отягощающим государство»[460].

До восхождения на престол Александра II никто из евреев не имел права на постоянное жительство вне черты оседлости, был разрешен лишь временный приезд для определенных целей и с позволения полицейских и административных властей. Только 16 марта 1859 г. вышел закон о предоставлении евреям-купцам 1-й гильдии (состоявшим в ней пять и более лет) права проживания и торговли во всех губерниях России с семьями и слугами[461]. По представлению МВД и указу императора от 28 июня 1865 г. евреи-ремесленники с членами семьи вслед за первогильдейским купечеством получили законное право поселяться и работать во внутренних губерниях[462] (хотя и раньше в ряде городов страны они проживали «временно» по разрешению местной администрации). Третьей категорией еврейского населения, которой было разрешено жить вне черты оседлости, стали представители интеллигенции с высшим образованием: юристы, врачи, работники науки и культуры. Таким образом, только с середины XIX в. в Москве появляется постоянное и стабильное еврейское население.

Дмитрий Фельдман, Александр Прокопенко[463] ВЫКРЕСТЫ ПРОТИВ ПАТРИАРХА НИКОНА: Материалы следственного дела 1666 года

Во время длительной русско-польской войны 1654–1667 гг. в России впервые осело значительное количество пленных литовско-польских евреев. Многие из них в дальнейшем приняли православие, поскольку без этого проживание в центральном районе страны, включая столицу, было невозможно. По-видимому, одним из них и стал выкрест Михаил Афанасьев сын.

Настоящая документальная публикация тематически и географически связана с Московским регионом и является логическим продолжением не так давно опубликованного в журнале «Вестник Еврейского университета» ценного исторического источника середины XVII века — доноса служителя патриарха Московского и всея Руси Никона крещеного еврея Михаила Афанасьева царю Алексею Михайловичу на своего хозяина — одну из крупнейших фигур отечественной истории этого столетия (имеющего заголовок «Показание Михаила Афанасьева об отношениях патриарха Никона к женщинам»)[464].

Как отмечалось, его донос содержит обвинения опального патриарха (возглавлявшего Русскую православную церковь с 1652 г.[465]) локального характера, перечень которых гораздо шире, нежели следует из названия. Здесь можно выделить пять пунктов обвинений. Во-первых, доноситель отмечает, что по приказу Никона в Воскресенском Новоиерусалимском монастыре (основанном им в 1656 г. на р. Истре), куда он добровольно удалился в 1658 г., пытали товарища М. Афанасьева, также выкреста и патриаршего сына боярского Демьяна Иванова сына Левицкого («патриаршие дети боярские» — низшее сословие двора патриарха, дворовые слуги), добиваясь от него признания в «жидовстве», то есть отправлении иудейских обрядов вместе с московским лекарем Данилом. А затем он был сослан в один из монастырей Никона — Иверский (Новгородский Богородицкий Святоозерский) на Валдайском озере. По мнению доносителя, ясна цель достижения нужных патриарху признаний: обвинение на Соборе в Москве 1666–1667 гг. в «жидовстве» личного врача Алексея Михайловича, что, по идее, должно бросить тень на самого царя. Во-вторых, М. Афанасьев заявляет, что в окружении патриарха близкие ему люди — зять, крестник, подьячий — занимаются «татными» делами. В-третьих, новокрещенец вменяет Никону в вину жестокое обращение со своими подчиненными: например, сечение невиновных кнутом и плетью и битье палками, а также ссылки неугодных ему в свои дальние обители — Иверский и Крестный (Архангельский Кийостровский в Белом море) монастыри, основанные патриархом в 1653 и 1656 гг. соответственно. Четвертый пункт касается приема Никоном «служилых и торговых» иноземцев из московской Немецкой слободы в своем подмосковном монастыре, включая посещение церквей, колокольни и трапезу в патриарших хоромах, что было строжайше запрещено церковными правилами. Наконец, патриарх обвиняется в том, что он парился в бане с «молодицами» и склонял к сожительству жену доносителя.

Перечисленные обвинения почти не вошли в главный перечень «вин» главы церкви, зачитанный на заключительном заседании Большого собора в Москве 12 декабря 1666 г., посвященном вынесению приговора. Свою челобитную М. Афанасьев передал царю, бежав из Воскресенского монастыря по сговору с Д. Левицким; в Москве 15 октября 1666 г. он объявил «за собою государево слово» («слово и дело государево» — формула, сопровождавшая донос на кого-либо, с обвинением в государственном преступлении, отмененная в 1762 г. Екатериной II при ее вступлении на престол). В это время в столице шла подготовка к церковному Собору, в котором помимо 17 русских иерархов приняли участие специально приглашенные 12 иноземных архиереев, в том числе два греческих патриарха[466]; Большой собор подвел черту под «делом Никона».

Собственно донос выкреста явился основанием для начала дополнительного локального следствия против патриарха, гораздо менее известного, чем основное следствие, итогом которому стал приговор Соборного суда в Москве в декабре 1666 г. (с Никона за многочисленные прегрешения, и в первую очередь за самовольное оставление престола, вторжение в государственные дела и клевету на царя, был снят сан патриарха, а сам он отправляется в ссылку простым иноком в Ферапонтов монастырь). Известно, что это расследование продолжалось уже после вынесения Никону главного приговора, до 27 апреля 1667 г., когда Михайло и Демьян были поставлены на Соборе перед Вселенскими патриархами Александрийским и Антиохийским, присутствовавшими на суде, и дело было решено в их пользу.

В архивной описи этот комплекс материалов зафиксирован как «Розыскание по доносу на патриарха Никона новокрещенца из жидов Михаила Афанасьева» 1666 г. В состав следственного дела вошел целый ряд документов, впервые публикуемых здесь: ответная челобитная патриарха Никона к царю Алексею Михайловичу о приезде к нему в Новый Иерусалим царских посланников для расследования выдвинутых против него обвинений, с приложением «роспросных речей» Демьяна Ивановича Левицкого, и «рассмотрение» по доносу Михаила Афанасьева на патриаршего крестника Дениса Долманова, в том числе материалы допросов Долманова и показания свидетелей.

Как следует из этих документов, по доносу М. Афанасьева к его оппоненту, Никону, для расследования из столицы ездили архимандрит московского Чудова монастыря Иоаким и доверенное лицо царя и его секретарь думный дьяк Разрядного приказа (бывший дьяк Приказа тайных дел) Д. М. Башмаков с отрядом стрельцов, сотником и стрелецким головой; при этом между доносчиками, обвиняемыми и свидетелями проводились очные ставки. Главная же мысль челобитной патриарха — стремление обелить себя в глазах Алексея Михайловича: Никон просит не верить якобы ложным доносам, которые составили на него «Демьянко жид» и «жид Мишка». В свою очередь, Никон всячески стремится обвинить своих бывших слуг в «жидовстве». Это не случайно, ибо отход от православия и совращение в иудаизм были одними из самых тягчайших преступлений того времени и по Соборному Уложению 1649 г. карались смертной казнью. Глава XXII, пункт 24 свода российского законодательства царя Алексея Михайловича говорит о том, что, если «бусурман» совратит православного в свою веру и «по своей бусурманской вере обрежет», того преступника следует казнить — «сжечь огнем безо всякаго милосердия»[467]. Более того, патриарх через своих людей пытается связать в одну цепочку «еврейнов Мишку и Демьянку» с лекарем «Данилом жидовином» и его знакомыми-выкрестами в Москве, в приходе церкви Иоанна Богослова в Бронной слободе («Марк оконничник», «спевак Василий Кирилов» и др.), утверждая, что они в столице тайно «субботствуют». Сейчас трудно судить, являются ли эти свидетельства правдой; вполне возможно, что на поверку они могут оказаться не чем иным, как домыслом, продиктованным одним желанием — отомстить своим обидчикам, бывшим дворовым людям. Но, как мы уже знаем, власти приняли сторону новокрещеных и отвергли доводы поверженного патриарха. В любом случае материалы следственного дела по доносу крещеных евреев на патриарха Никона остаются весьма ценным документальным памятником своей эпохи, подробно раскрывая некоторые доселе неизвестные моменты следствия и суда над опальным предстоятелем русской церкви, и в особенности «еврейские мотивы» дела Никона. Кроме того, текстологический анализ документов показывает, что они являются важным историческим источником (написанным скорописью середины XVII века), представляющим собой образец делопроизводства в России второй половины этого столетия. Данные материалы ярко характеризуют деловой язык приказной документации того времени, причем приближенный к языку разговорному.

Документальный памятник отложился в Российском государственном архиве древних актов (РГАДА) в фонде 27 «Приказ тайных дел» — разряде XXVII бывшего Государственного архива Российской империи (Санкт-Петербургского государственного архива МИД), созданного в начале XIX века для хранения дел особой политической и государственной важности. В РГАДА дело в составе одной из коллекций Госархива оказывается в 1925 г. Первоначально «розыскание» составляло отдельное архивное дело № 267, однако впоследствии оно вместе с рядом других обособленных единиц хранения, тематически касающихся опалы патриарха Никона, было присоединено к основному следственному делу, разделенному ныне на 10 частей («Дело об оставлении патриархом Московским и всея Руси Никоном патриаршего престола, о пребывании его в Воскресенском Новоиерусалимском монастыре (в том числе его письма к царю) и суде над ним на церковном Соборе 1666–1667 гг.»). Данный текст вошел в 8-ю часть дела, составив его XXIII и XXIV разделы. Рукописный текст документов передан в соответствии с правилами публикации исторических источников XVII века.

ДОКУМЕНТЫ

(л. 238) XXIII.

Челобитная патриарха Никона к царю Алексею Михайловичу — касательно приезда к нему, патриарху, в Воскресенский монастырь, по царскому указу, Чудова монастыря архимандрита Иоакима и дьяка Дементия Башмакова с стрельцами для взятия его, Никона, крестника Дениса Долманова и имевшагося у него ящика с письмами, по поводу объявленного на него, Долманова, патриаршим сыном боярским Михаилом Афонасьевым (Евреиным) государева дела, и для взятия содержавшагося в монастырской тюрьме по подозрению в жидовстве Демьяна Левицкого, а также жены его, Левицкого, жены означенного Михаила Афанасьева (Евреина) и жены слесаря Трофима, — с просьбою не верить ложным Афонасьева (Евреина) и Левицкого на него, Никона, доносам и с приложением копий с письма Демьяна Левицкого к патриарху Никону и с расспросных его речей.

Получена 25 октября 7175/1666 года[468] (л. 238 а) Великому государю царю и великому князю Алексею Михаиловичю всеа Великия и Малыя и Белмя Росии самодержцу, богомолец твой, государев, смиренный Никон патриарх Бога молит и челом бьет. В нынешнем, государь, во [7] 175-ом (1666) году октября в 21 день приезжал ко мне, богомолцу твоему, в Воскресенский монастырь Чюдова монастыря архимарит Иаким[469] да твой, государев, думной дьяк Дементей Башмаков[470], да с ними головы стрелетцкие, и сотники, и стрелцы. И приехав, у города в воротех и около тюрмы поставил караул. И пришов ко мне в келью, говорил нам, богомолцу твоему, твоим государевым словом. Указал де ты, великий государь, ехать им к нам, богомолцу твоему, для того бил де челом тебе, великому государю, и на Соборе сынчишко наш боярской Мишка евреин, а сказал де он за собою твое государево великое царьственное дело на крестьника нашего на Дениса Далманова, и чтоб нам, богомолцу твоему, того Дениса Далманова отдать им, да у него ж взять ящик с писмами. И я, богомолец твой, по твоему государеву указу Дениса Далманова, сыскав, им отдал, и ящик с писмами, где они знали, взяли. Да они ж говорили нам, богомолцу твоему, чтоб Демьянка Левитц-кого з женою и жену Мишки евреина и Трошкину жену слесаря отдать. И я, богомолец твой, по твоему государеву указу Демьянка з женою и Мишкину жену евреина и Трошкину жену слесаря велел отдать со всеми животами.

А тот Демьянко посажен был в тюрму в великом // (л. 239) деле потому, что многие на него свидетели здесь, что о жидовской вере он, Демьянко, имел со всеми прение, и похваляет жидовскую веру и закон, а христианскую веру уничижает, и со священники имел прение, и ко мне, богомолцу твоему, как он придет с своим мастерством, и тот жидовской закон тоже хвалил, а на божественное еуангелие и на святых апостол, и на святых отец предание лжу говорил. И от многих людей я, богомолец твой, слышал, что он, Демьянко, ездя к Москве, с твоим государевым лекарем з Данилом жидовином[471] суботствует, и здесь к православной церкви никогда не ходит, и по преданию отеческому никогда у отца духовного не исповедовается.

Да он же, Демьянко, ездя к Москве, всякие небылые ложные слова на меня, богомолца твоего, сказовает, и в том велел я, богомолец твой, роспросить ево, и что он в роспросе сказал, и то написано. И после того рос-просу тот Демьянко прислал ко мне, богомолцу твоему, с келейным нашим старцом с Козмою писмо своею рукою и грех свой нам, богомолцу твоему, хотел принести и все подробну нам сказать. И я, богомолец твой, за недосуги многими сам роспрошать ево Не поспел и гнусостию жидовскою свой слух осквернить не похотел. И он, Демьянко, // (л. 240) хотя вину свою избыть, умысля воровски, велел своей жене сказать тому товарыщу своему, Мишке евреину: и тебе де тож будет, что и мужу моему. И то, государь, потому знатно, что они заодно жидовствуют. И тот Мишка евреин збежал и бил челом тебе, великому государю, ложно.

Милосердый великий государь царь и великий князь Алексей Михаилович всеа Великия и Малыя и Белыя Росии самодержец, пожалуй меня, богомолца своего, не вели, государь, поверить им, жидом, ложным свидетелем, по божественным правилом и верн… на господей своих свидетелствуют, о них же есть ради скорого времени не требе писать. А каково он, Демьянко, писмо своею рукою к нам, богомолцу твоему, прислал с келейным нашим старцом с Козмою, что грех свой хотел нам принести // (л. 241) и все подробну росказать, и с того ево писма и с роспросных речей списав список, послал я, богомолец твой, к тебе, великому государю, под сею отпискою. //


(л. 242) Список з Демьяновых с роспросных речей слово в слово.

[7] 175-го (1666) [году] октября в 2 день по указу великого господина святейшаго Никона патриарха приказной Остафей Глумилов розпрашивал Демьяна Левитцкого, какие он, в гости к Данилу жидовину отселя ездя, сказывает и с ним, Данилом жидовином, как суботствует, и как там Данило жидовин живет в жидовстве, и где у них то соборище жидовское. И в роспросе Демьян Иванов сказал: Данила де жидовина он знает, и живет де он, Данило, на Москве на Поганом пруде[472] возле Андрея Виниюса[473], и к тому де Данилу жидовину он, Демьян, времянем ходит по старому знакомству, что преж сего жили в одном городе, в Пудгаицах и в одной школе училися. А отселя де он никаких вестей ему не сказывает, да и сказывать де ему здешних вестей нечего, потому что он ничего не знает и по жидовски с ним не суботствовал. А Данило де люторской веры, и где соборище жидовское, того он не ведает и не слыхал. // (л. 243) И великий господин святейший Никон патриарх указал ево, Демьянка, смирить за то, что он жидовскую свою веру и закон похвалял, а християнскую веру уничижал, и смирив, велел ево отослать в Ыверской монастырь, отколя он приехал.

И октября в 7 день тот Демьянко Левитцкой, узнав свою вину, призвал к себе государева патриархова келейного старца Козму и прислал с ним к великому господину святейшему Никону патриарху своею рукою повинную челобитную, хотел ему, великому господину святейшему Никону патриарху, грех свой принести и все подробну росказать. А… он повинную челобитную прислал и в челобитной сво[ей] пишет.

Список с повинной челобитной слово в слово.

Великому господину святейшему Никону патриарху бьет челом Демьянко Левитцкой. Вели мне перед собою стать, и я тебе свой грех принесу, а будет не велишь, и ты вели принять у меня хоть Кузме, хоть строителю, хоть архимариту, а Остафью не даю, потому что он мне головной супостат и тебе, великому господину. Изволь ты мне перед собою стать, и я тебе, великому господину, все подробну роскажу, а будет изволишь, и я тебе на писме подам, толко мимо Остафья. //


(на обороте л. 238а) Великому государю царю и великому князю Алексею Михаиловичю всеа Великия и Малыя и Белыя Росии самодержцу [7] 175-го октября в 25 день отдана ис передней.


(л. 244) XXIV.

Расследование по доносу Михаила Афанасьева Евреина о патриаршем крестнике Денисе Долманове.

Допрос Дениса Долманова и очная ставка с Демьяном Левицким.

Показание Долманова, что в Воскресенский монастырь к Никону приезжали иностранцы с женами и осматривали церковное строение, а также бывали и другие лица из русских.

Допрос Остатки (Евстафия Глумилова).

Показание Михаила (Евреина) Афанасьева.

Показание Афанасья Зиновьева, что он бывал у патриарха Никона и ночевывал в монастыре, а также писал из Астрахани и лично говорил Никону о приезде восточных патриархов в Шемаху и проч.

25 октября 7175/1666 г.

Продолжение расследования 26 и 30 октября[474]

(л. 244а) [7] 175-го (1666) [году] октября в 25 день патриарш кресник Дениско Долманов в роспросе сказал: Дохтура Самоила[475] он знает, а никакова писма от него, Самоила, к нему, Дениску, ни о чем не бывало. А приказывал де к нему он, Самойло, с Тамасом агличенином, что хочет он ехать к Никону патриарху в монастырь, да боитца де лекаря Данила для того, что де ездит к нему, Данилу, из монастыря жидовин Демьянко и всякие вести сказывает. А про околничего и оружничего Богдана Матвеевича Хитрово[476], что к нему приходит лекарь Данило и вести росказывает, Томас ему не говаривал и Демьянку про то он, Дениско, не сказывал. А Демьянко на очной ставке говорил, что ему, Демьянку, Дениско про околничего и оружничего Богдана Матвеевича, что к нему с вестми лекарь Данило приходит, говорил, а Дениско в том запирался, а сказал разве де, что забыл.

Дениско ж говорил: В Воскресенской монастырь прихаживали де церкви смотрить, а ходили лесницею, а лесница зделана в церкве, а церковь де была освящена, немцы Ортемей Ортемьев, Корнилей Фанберх, Захар Белкин, Еремей Фантроин з женою, Ганцова жена да теща и иные немцы, имян им не помнит. Да с Фантроином же де приезжал галанец посол, а видался де он, Дениско, с ним во дворе у Ондрея Виниюса и говорил ему, чтоб Никон патриарх приказал ему приехать посмотрить церковного строенья, и он де, Дениско, патри- // (л. 245) арха докладывал, и патриарх де велел ему быть.

Демьянко говорил, что тот Дениско писал к отцу своему грамотки, чтоб он бил челом королю, чтоб ево отсюду свободить. А Дениско сказал, что он к отцу своему писал грамотки о здоровье, а о ином ни о чем не писывал.

Дениско ж сказал, что Офонасей Зиновьев приезжал в монастырь дважды и трожды и начевал у него, и велел про себя известить Никону патриарху. И он, Дениско, про него известил, и у патриарха он был, а что с ним говорил, того он, Дениско, не ведает, и с ним, Дениском, ничего он, Офонасей, не говаривал. Да он же, Офонасей, писал из Асторохани, что Вселенские патриархи едут.

Дениско ж сказал, что приезживали к Никону патриарху Шеховские[477] [и] Кокоревы[478] по дважды и по трижды, а для чево приезжали, того не ведает. А дьяк де Иван Уваров был тому годы з два, а жена де ево и недавно была молитца. Да певчей де дьяк Савва ездит часто и з женою. Введенской поп Терентей был тому недель з дватцать. //


(л. 246) Демьянко сказал: Тому ныне с неделю приезжал к Никону патриарху Новицкого монастыря[479] игумен, а сказывал, что Вселенские патриархи в Володимер приехали.

Осташка сказал: Слышал де он от подьячего от Тимофея Литвинова[480], что Демьянко жидовствует, и про то сказывал Мишке евреину. И про то де сыскивал Никон патриарх и велел ему, Остатке, того Демьянка рос-прашивать, где они жидовствуют и хто к Москве с вестми ездит. И он, Осташка, того Демьянка роспрашивал доброволно, а пытки ему не было. И Демьянко де подал повинную челобитную, а в чем, того он не ведает, да челобитную ж на него, Остатку, что будто он просил у него, Демьянка, жемчюгу. И Никон де патриарх указал тому Демьянку учинить наказанье, а учиня наказанье, сослать в Ыверской монастырь. А немцы де в церковь смотрили с лесницы, а в церковь патриарх Никон пускать их не велел, а хто немец имяны бывал, того не ведает. А Шеховские де приезжали в монастырь к Никону патриарху дважды и трижды бити челом о мостов-щине. Кокоревы приезжали ж или нет, того не ведает. // (л. 247) А Офонасей Зиновьев приезжал дважды и трижды и стоял на гостине дворе, а для чего приезжал, и он про то не ведает и от него ничего не слыхал.

Мишка евреин сказал, что Осташка ведает про все, потому что был приказной человек, а немец, видал он, не во освященной церкви смотрили строенья всякого. //


(л. 248) Афонасей Зиновьев сказал: Никон де патриарх к отцу ево и к нему добр был, и как де он, Афонасей, был в Астарахани и Никону патриарху ни о чем не писывал. А писал де он к Денису Далманову, что Вселенские патриархи пришли в Шамаху, а болши того ни о чем не писывал. А как он, Афонасей, приехал к Москве и он де ездил к патриарху Никону, не помнит, трожды или четыр[е]жды, и ставился на гостине дворе, а иное начевал у Дениса. А приезжал для благословения и смотрить монастырского строенья, да и для того, что блиско того монастыря деревня ево — в двунатцати верстах. И в келье был у патриарха двожды, и патриарх де Никон спрашивал про патриархов, где они едут. И он де ему сказывал: Как де он был в Астарахани, а патриархи де пришли в Шамаху. Да он же де роспрашивал про Кизылбашскую землю[481] и про всякое строенье, а про иное ни про что патриарх ево не роспрашивал, и он ему ничево не сказывал. Да он же бил челом взаймы о хлебе, а с Москвы ни от ково никаких вестей не говаривал, и от него ничево не слыхал. //


(л. 249) Монастырского приказу подьячей Тимошка Литвинов сказал: Евстафей у меня в дому был и про Демьяна слово было, что он жидовствует, потому что он у Василья спевака бывает. А слышел я про Васильево жидовство у спевака Андрея, которой ныне живет у церкви Иоанна Богослова, что в Бронной[482]. Да и потому я говорил, что Василей жидовствует, что он, будучи у меня в дому при товарищах своих, при Стефане маляре да при нем, Андрее, и при иных людех, говорил, что де в Библии напечатано: Пророцы пророчествовали не о Христе и не о Богородице, и что напечатано… ему, и то де слово не о Христе ж, а написано де то слово о Иссеи Седокове. И в том у него с спеваком Степаном был долгой спор и брань. А которые крещеные жиды в приходе Иоанна Богослова, и те к церкве мало ходят. А скаску писал я, Тимошка, своею рукою[483]. //


(л. 250) Подьячей Тимошка Литвинов сказал: Как я теперь посылан по указу великого государя для сыску спевака Василья Кирилова, и на Козье болоте[484] нынешняго октября 26-го числа у новокрещена жидовина у Марка оконничника на дворе Василья спевака искал с стрелцами, и ево на дворе нет. Толко в трех избах живут все жиды, а сказываютца крещены, а в ызбах и на дворе ворют мясо и гуси и… жарют. А были со мною и то видели стрелцы, которые были со мною посланы, — Никита Ботягин с товарыщи. Скаска писмо мое, Тимошкино. //


(л. 251) И октября ж в 26 день вспевак Андрюшка Ортемьев сыскан и допрашиван: подьячему Тимофею Литвинову про вспеваку про Васку евреина, что он сказывал. И Андрюшка сказал: Сказывал де он подьячему Тимофею Литвинову про вспеваку про Васку, что у него есть многие книги жидовские и еврейские и латинские, и приходят де к нему многие жиды, и християнской де вере сопротивляется и говорит, чтоб животворящим крестом и святым иконам не поклонятися, и жидовскую веру выхваляет. А про Демьянка де он ничево не говаривал и ево не знает.

Подьячей Тимофей на очной ставке сказал, что ему Андрюшка сказывал, что Васка впрямь жидовствует, и приходят к нему многие жиды, а Андрюшка сказал, что он про Васку такие речи говорил. // (л. 252) Подьячей же Тимофей сказал: Слышал де он ото многих людей, что от Никона патриарха приезжает к жидовину Васке жидовин, а от ково слышал, того не помнит, да и вспеваки де ему про то сказывали ж. А Осташку де он знает потому, что учился он, Тимофей, в сшколе, а Осташка де в те поры был у патриарха. А про дядю де своего слышал он, что в Ыверском монастыре, а подлинно про то не ведает.

Мишка евреин говорил: Сказывал де ему Осташка, что Вселенские патриархи едут к Москве, а про Демьянка де говорил, что он к Москве ездит и жидовствует. А хто де про то ему сказывал, и про тово де сказать нелзя, тот де человек тяжел, поле лошадми покроет. А Осташка говорил, что он Мишке про приезд Вселенских патриархов и про Демьянка, что он ездит к Москве и жидовствует, сказывал, потому слышал он от подьячего от Тимофея, что приезжает от Никона патриарха ко вспеваке Васке жидовину и жидовствует. И он де подьячему Тимофею // (л. 253) говорил, что у патриарха два человека жидовского роду: одного Михаилом зовут и тот де человек доброй, с такое дело ево не будет, а другово де зовут Демьянком, разве де тот плутает. А такова де слова Мишке он, Осташка, хто ему про то сказывал, что будто тот человек тяжелой и поле лошадми покроет, не говаривал. //


(л. 254) Немчин Томаско агличанин[485], которой живет у дохтура у Самоила, допрашиван: какие он речи патриаршу крестнику к Дениску Долманову от дохтура Самоила говорил. И Томаско запирался, а говорил, что он от дохтура Самоила Дениску какие речи говорил ли или нет, того не помнит. А после сказал: Говорил де он Дениску, что хотел ехать дохтур Самойло к Никону патриарху, толко де боитца великого государя. А про околничего де и оружничего про Богдана Матвеевича Хитрово и про лекаря Данила, и про Демьянка ничего не говаривал. // (л. 255) А Дениско на очной ставке говорил, что он, Томаско, про лекаря Данила, и что приезжает к нему из монастыря жидовин Демьянко и всякие вести сказывает, говорил. А Томаско в том во всем запирался, а сказал, что таких речей он Дениску не говаривал[486], а после сказал, что он про Данила лекаря и про Демьянка Дениску говорил.

Рукопись, подлинник.

РГАДА. Ф. 27. Оп. 1.Д. 140. Ч. 8. Л. 238–243, 244–255.

ДОКУМЕНТЫ О ПРЕБЫВАНИИ ЕВРЕЙСКИХ КУПЦОВ В МОСКВЕ В КОНЦЕ XVIII в. Публикация Д. З. Фельдмана

№ 1

«Подано 19 февраля 1790 года.

Его высокопревосходительству главнокомандующему в Москве и во всей ея губернии, господину генерал-аншефу, сенатору и разных орденов кавалеру Петру Дмитриевичу Еропкину московской первой гильдии от купца Михайлы Григорьева сына Менделя, Всепокорнейшее прошение.

Против поданного от сдешняго купеческаго общества на сдесь торгующих еврейнов прошения осмеливаюсь прибегать к покровительству Вашего высокопревосходительства.

С молчанием пропускаю жестокия клеветы и обидныя нарекания на нашу нацию, ибо у каждаго народа находятся люди предосудительных поведений; но таковые их поведения не могут бесчестья нанести на целую нацию, а еще менее на честных людей той нации.

Наш торговый дом уже более сорока лет известен во всех европейских коммерческих городах и немалым пользуется почтением и кредитом, о чем и сдешние знатные вексельные канторы небезызвестны. Не считая прежних знатных сумм, мы в одном прошедшем ноябре месяце заплатили в Риге и Ревеле пошлин более тритцати тысяч рублей, о чем в потребном случае доказательства представить можно. По сим обстоятельствам вышеупомянутая клеветы и нарекания до меня не касаются, и я не имел бы причины сим моим прошением отяготить Ваше высокопревосходительство, естьли бы сказанное купеческое общество не упомянуло о кенигсберском евреянине, которым именованием оно меня означило. И в разсуждении онаго я принимаю смелость Вашему высокопревосходительству всенижайше представить о себе следующее:

Я приехал в Москву для собрания знатных сумм по векселям на сдешних российских купцах, что самое меня весьма долго сдесь и задержало, ибо и поныне еще не получил всех моих долгов. Почему я сдесь основал торговый дом, дабы отбегая от праздности, мог заниматься полезным предметом. Для исполнения сего я по моему прошению 1788 года в ноябре месяце принят и записан в первую гильдию сдешняго купеческаго общества. Приложенной же мой при прошении пашпорт доказывает, что я не таил роду своего и своей религии, почему и без препятствия меня приняли в оное общество на основании 92 статьи Городоваго положения. В сем качестве я, как московский купец, выписал из чужих краев на довольно великую сумму иностранных товаров, которые я ожидаю на первых кораблях и от которых я должен платить довольно знатную сумму пошлин. Сверх того я начал подряжать наши российские продукты для пересылки в другие земли, чтобы тем вяшше споспешествовать интересу Ея Императорскаго Величества и ея империи.

При таком своем положении я по всемилостивейшим основаниям Ея Императорскаго Величества, по которым доныне еще иностранным евреинам не было запрещено торговать, льщу себя надеждою, что и мне в моих торгах препятствия учинено не будет; но примечая противное расположение упомянутаго купеческаго общества, которое незадолго пред сим воспрепятствовало, что в городовом магистрате для нужных в империи разъездов по коммерции не дано пашпорту, то прибегаю к человеколюбивому защищению Вашего высокопревосходительства и всепокорнейше прошу против противных в торгах препятствий, имеющих быть от стороны купеческого общества, защитить, ибо малейшее в моих торговых делах помешательство не только мне, но и для моих кредиторов нанесет весьма противныя следствия.

Вашего высокопревосходительства всепокорнейший слуга московской первой гилдии купец Михаела Мендель.

Февраля 19 дня 1790 года».

Рукопись, подлинник.

РГАДА. Ф. 19. Финансы. On. 1. Д. 335. Л. 7–8 об.

№ 2

«Подано 1 марта 1790 года.

Его сиятельству господину генерал-аншефу, сенатору, главнокомандующему в столичном городе Москве и во всей губернии Московской и разных орденов кавалеру князю Александру Александровичу Прозоровскому от записанных в московское купечество 1-й гильдии купцов Еселя Гирша Янкелевича, Гирша Израилевича и от находящихся здесь белоруских купцов Израиля Гиршевича, Израиля Шевтелевича, Хаима Файбешевича, Лейба Масеевича и всех евреев Белорускаго купеческаго общества, Покорнейшее прошение.

Природные добродетели и отменные качества Вашего сиятельства, благородной образ мыслей и свету известное человеколюбие и великодушие Ваше подают нам ныне повод осмелитца прибегнуть под могущее Ваше покровительство, любовию к роду человеческому побужденное, к защищению всех в столичном городе сем, Вам вверенном, живущих без различия закона и народа. А потому мы, надеясь удостоитца обыкновенною Вашею милостию, всепокорнейше просим милосердаго внимания, по чувствительности жалостнаго сердца Вашего сиятельства нам при нынешних обстоятельствах довлеющее. Дело наше в том состоит, милостивый государь.

Уведомились мы, что именитый гражданин и городская глава господин Губин и с ним еще пять 1-й гилдии здешние московские купцы, будто бы по доверенности от всего здешняго Московскаго купеческаго общества, подали к предместнику Вашему, господину генерал-аншефу и кавалеру Петру Дмитриевичу Еропкину минувшаго февраля 13-го дня прошение, в котором, невзирая на то, что в имянных и сенатских указах именовали нас евреями еще до записки нашей в гражданском звании, оне в поругание называя нас жидами, клеветно укоряют разными вымышленными преступлениями безпощадно, а имянно:

1-е — Прописывая оне разные указы, гласящие о нетерпении евреев в пределах российских;

2-е — Без всякого основания и по единому самонравию своему осмелились они назвать всю нашу нацию вредною государству и торговли, говоря не краснеясь, что в том оне ссылаютца на всеобщее мнение целой публики и на то, что будто бы во многих благоучрежденных обществах евреи суть нетерпимы;

3-е — Оне же напрасно порицают нас без малейшаго доказательства, якобы мы производим запрещенную торговлю, похищаем пошлинные зборы, портим золотую и серебреную монету и вывозим оную за границу;

4-е — Оне же говорят, что могилевской купец Нотка Хаимович, будто бы разными подлогами и обманом приобревши себе здесь великую от купцов доверенность, умышленно разорил многие семейства и укрылся с похищенными товарами за границу, и тем укоряют всю нашу нацию в противность 43-й статьи всемилостивейше жалованной городам грамоты, в которой всевысочайшая воля всеавгустейшей государыни довольно изображена, чтоб личнаго преступления отнюдь не относить целому обществу;

5-е — Что некоторые из нас, будто утаивши свой род, записались в здешнее купечество обманом, и что сие самое довольно уже доказывает отважное евреев на всякое вредное поползновение предприимчивость. Сказывают оне, прибавляя еще к тому, якобы евреи имеют нравы развращенные, вследствие чего и просют о исключении нас из здешняго купечества и о высылке отсель.

Во опровержение таковых ложных и никем не основанных кпевет и жесточайшаго поругания мы за долг почитаем в защиту нашей невинности и для обнажения истинны всепокорнейше представить Вашему сиятельству следующее.

На 1-е. После упомянутых ими указов состоялись именные повелении прошлаго 1780-го году генваря 7-го дня и 786-го году июля 16-го дня, с которых берем смелость приложить при сем точные копии. А во всевысочайшем Ея Императорскаго Величества всемилостивейшем примечании, данном Правительствующему Сенату 10-го марта прошлаго 785-го году имянном указе изображено сими словами: „Когда означенные еврейскаго закона люди вошли уже на основании указов Ея Величества в состояние, равное с другими, то и надлежит при всяком случае наблюдать правило, Ея Величества установленное, что всяк по званию и состоянию своему долженствует пользоватся выгодами и правами без различия закона и народа“. Сие и доказывает, что всевысочайшая воля Ея Величества есть, дабы мы жили везде в России и пользовались в торгах по городскому праву всеми правами, принадлежащими людям равного с нами состояния, ибо в противном случае различие было бы веема ощутительно между нами и равными нам гражданами христианскаго закона.

На 2-е. На основании упомянутых имянных указов мы допущены к выборам и судейским достоинствам в Белоруссии по указу Правительствующаго Сената, гласящего тако: „В допущении евреев к выборам в судейския и протчия из купечества и мещанства должности, также в состоянии из них и из других христианскаго закона граждан городовых магистратов, ратуш и гражданских дум, соразмерно по количеству каждого звания, поступить по точной силе высочайше изданной от Ея Императорскаго Величества апреля в 21-й день 785-го года на право и выгоды городам жалованной грамоты, и по делам их доставлять им правосудие равномерно, и всякие по торгам и промыслам и по городовому праву выгоды, равно как и протчим Ея Величества подданным, без всякаго по разности народа и закона различия“.

Именные указы Ея Императорскаго Величества 780-го и 786-го годов и Правительствующаго Сената выражение, чтобы по делам доставлять нам правосудие равномерно и всякие по торгам и промыслам и по городовому праву выгоды наравне с протчими Ея Величества подданными без всякого различия, ощутительно же доказывает, что нам всемилостивейше пожалована свобода торговать и записыватся в купечество везде в России, ибо в противном случае торговля, не терпящая никакова притеснения, уже угнетена будет до нас касательно, а выгоды наши против граждан равного с нами состояния також веема различны будут. А потому единозаконцы наши сим пользуются везде в России, где жительства имеют, а имянно: не только в Белоруссии, но и в Екатеринославском и Харьковском наместничествах, також и в Таврической области. Они же всемилостивейше удостоены были в проезд Ея Императорскаго Величества в Херсон прошлаго 787-го году быть везде представленными и допущены даже к цалованию освященнейшей Ея Императорскаго Величества руки наряду с протчими гражданами равного с нами состояния. А затем кажется, что отважность господина Губина с товарищами называть верноподданных Ея Императорскаго Величества и себе равных граждан вредными государству и торговли гораздо уже превосходит той вредной предприимчивости, которою оне изволят евреев порицать напрасно, да и прозба их о исключении и высылки евреев есть прямо в противность вышеупомянутых имянных и сенатскаго указов.

Вольность отправление торговаго промысла, данное всем без различия закона и народа в Галландской республике, идолотворящей своей комерции, яко составляющей силу и славу Соединенных провинциев, может служить неоспоримым доказательством сей истинне, гласящей, что торговля не терпит никакова притеснения. А сверх того буде и правда, что некоторые города не терпят евреев, то сие не может служить доказательством пороков еврейской нации, поелику извесно, что город Рига и поныне не принимает и руских купцов христианскаго закона в свое гражданство.

На 3-е. Мы производим здесь свои торги в наемных публичных и по домам состоящих лавках добропорядочно, в равенстве прочих иностранных и руских честных торговых людей. Правда, что мы стараемся продавать наши товары подешевлее протчих, но сие, кажется, не может нам служить в порок, поелику в том состоит польза всего благороднаго общества и протчих людей, в покупке товаров нужду имеющих. Со всем тем мы признаемся чистосердечно, что умеренность и трезвость наша и прикащиков наших и частой оборот награждает нас довольною при продаже товаров прибылью. Вот почему мы не вымогаем превосходнее цены, а довольствуемся умеренным барышом, хотя плотим пошлину и провозим клейменые свои товары равномерно, как и здешния купцы. Истинна сия доказана при бывшей здесь переписки и вновь заклеймения товаров. А что показывает господин Губин со товарищами, что будто бы мы портим золотую и серебреную монету, то кто в сем проступке усмотрен будет, тот за то и ответствует. В протчем клевета господина Губина с товарищами о вывозе евреями серебра и золота за границу, також ложное и ни на чем не основанное и за нами, слава Богу, такое преступление не запримечено. Да и не можно о том говорить потому, что на каждой границе учреждены таможни и определены к оным для отбирания от проезжающих чрез оную частных людей воинския команды под смотрением штаб-и обер-офицеров, которыми еще ни на одной границе никакого непорядка не запримечено.

На 4-е. Поступок Нотки Хаймовича, конечно, примечателен, но может ли целое еврейское общество за то ответствовать и нести нарекание.

На 5-е. Двое из нас записались в здешнее купечество на основании законов и городоваго права, предъявляя свои пашпорты и доставя справки из белорускаго правительства, где мы имеем свои дома, торги и лавки и где правительство, сообразуясь с высочайшею волею Ея Императорскаго Величества, чтоб всяк по званию своему ползовался всеми правами и преимуществами, именует нас во всех делах наших по званию нашему, по гражданству принятому, не упоминая род и закона, равномерно как и подобных нам граждан христианского закона нигде не именуют, каковаго они рода, веры, церкви, исповедания или каковаго-либо расколу. А потому следственно мы не тайно записались в здешнее купечество, но явно с ведома здешняго и белорускаго правительства. И мы приняты были без-препятственно, невзирая, что бороды, одеяние, даже и имена наши ощутительны доказывают каждому наш род и закон. Да и какая бы была нам нужда утаить свой род, когда на основании всемилостивейших имянных Ея Императорскаго Величества указов мы сравнены с протчими гражданами христианскаго закона равного с нами звания без всякаго различия. Да и ныне нашего закона один состоит еврей записанным в санктпетер-бургских купцах 1-й гильдии.

В протчем же святый наш закон и предание суть явны и всему свету известны, яко они основаны на любви к Богу и ближнему, по правилам десятери заповедям Господним; и поелику Старый Завет есть предизноменование, свидетельство и основание святости Новаго Завета, по единомысленному согласию восточной и западной церкви и протчих всех христианских исповеданиев, то всякой просвещенной христианин, не забыв страх Божей и грозящее за преступлении по гражданским законам наказание, не может без угрызения совести погрешить против правил чести и общежитейских узаконениев. Вследствие чего мы во всем сравнены с протчими гражданами христианскаго закона, даже и в делах до совести касательных. Яко изъяснено в упомянутом же сенатском указе сими словами: „В случае разбирательства каких дел чрез свидетеля и по необходимости чрез присягу принимать от них свидетелей и допускать их до присяги по обрядам их веры, естли по законам и по существу дела присяга евреину следовать будет, не поставляя за препятствие различия в законе“. А затем кажетца непростительно господину Губину с товарищами так смело и решительно сказать, что евреи имеют нравы развращенныя.

А напоследок всепокорнейше доносим, что сей умысел господина Губина с товарищами и самовольное разглашение якобы не только торговать, но и быть нам здесь скоро запрещено будет, уже делает нам в торгах наших превеликой вред, ибо со всех сторон возрастает сумнительство, и заимная доверенность, одушевляющая торговлю, уже начала страдать. А паче потому, что находящийся здесь теперь первостатейные иностранные купцы довольно ведают, что буде нам учинят в здешней торговле помешательство, то неминуемо мы раззоримса совершенно, а особливо теперь, когда мы чрез пограничные сухопутные таможни производить торги не можем, и тем самым ныне наш торг с Польшею вовсе пресечен. И когда нам здесь разные люди, с коими вышесказанная ж причина неминуемо долженствует повлечь за собою весьма печальные следствии, ибо недоверенность иностранных к рускому купечеству обще, конечно, возрастет, из чего многие купцы могут разоритца, торговля ощутительно поколеблется, к вящему и невозвратному ущербу пошлинных зборов. Умалчивая о том, что как мы законтроктовали здесь дворы и лавки и состоим со многими людми здесь взаимныя обязательства, да уже и выписали на великие суммы иностранных товаров, кои по вскрытию свободнаго мореплавания имеют быть привезены чрез Питербургскии и Ревельские порты, следственно не только мы, но и кредиторы наши все конечно раззорятца совершенно же.

В разсуждении чего, Ваше сиятельство, всенижайше просим защитить нас от сей грозящей гибели великодушным своим покровительством, и удостойте сие наше прошение милостиваго выслушания Вашего и во всем том подайте нам свою руку помощь. За такое благодеяние Вашего сиятельства не преминем вечно прославлять имя и высокие добродетели Ваши, моля всевышнее существо сущее единое и безподобное, все-совершеннейше милосердаго Бога предков наших, Авраама, Исаака и Якова. Да воздаст он как Вашему сиятельству, так и всей высокой Вашей фамилии за оказанную нам милость здравие. Пребывающим к особе Вашей с глубочайшим своим высокопочитанием и всесовершеннейшею преданностию Вашего сиятельства всепокорнейшие и всепреданнейшие слуги:

[шесть подписей на еврейском языке].

Марта… дня 1790-го года».

Рукопись, подлинник.

РГАДА. Ф. 19. On. 1. Д. 335. Л. 9–12 об.

№ 3

«Подан марта 7 дня 1790.

Его сиятельству высокопревосходительному господину генерал-аншефу, главнокомандующему в Москве и во всей губернии Московской, сенатору и разных орденов кавалеру князю Александру Александровичу Прозоровскому генерал-майора, московскаго губернатора и кавалера, Рапорт.

В 15 день февраля сего 1790 года его высокопревосходительство господин генерал-аншеф, бывший главнокомандующий, сенатор и разных орденов кавалер Петр Дмитриевич Еропкин Московскому губернскому правлению предложением, всходствие поданнаго ему от всего Московскаго купеческаго общества о высылке отсюда жидов, вымышленно записавшихся в здешнее купечество под видом иностранных и белоруских купцов, наносящих тому обществу вред, изъясненной в том их прошении, предлагал, выправясь, уведомить его высокопревосходительство о следующем:

1-е — сколько здесь жидов находится; 2-е — когда имянно кто из них и почему точно записаны в здешнее купечество; 3-е — на жида Ноту Хаимова от кого и в каких суммах обязательствы ко взысканию представлены; 4-е — известно ли губернскому правлению об указах Правительст-вующаго Сената 786 майя 21-го и 789-го декабря 24-го, коими по прозбе белоруских жидов о допущении их записатся в оклад Рижскаго форштата и в смоленское купечество отказано.

По которому по силе учиненной в губернском правлении резолюции посланными указами помянутых сведений требовано: о числе находящихся здесь жидов — от Управы благочиния, о количестве записанных в купечество — от Городоваго магистрата, а о взысканиях с жида Хаимова — от нижняго надворнаго суда и Городоваго магистрата от 3-х депортаментов.

По которым рапортами от означенных мест представлено. От Управы благочиния — что в жителстве здесь в Москве жидов оказалось: мужеска — 49, женска — 8, детей при них малолетных — 12 человек. От Городоваго магистрата 1-го депортамента — московскаго купечества в 1-й гилдии времянно записанными значутся 3 человека: 1-й. Ессель Янкелевич, города Могилева ис купеческих детей (в 788-м); 2-й. Михаила Гирш Мендель, города Кинизберга ис купцов (в 788-м); 3-й. Гирш Израилев, из могилевских 1-й гилдии купцов (в 789-м годах). На представлении онаго депортамента по указам Московской казенной палаты, о коих гилдия рапортует, известно де обществу московскаго купечества, что оныя люди из жидов; нижняго надворнаго суда 3-го депортамента, что во оной из губернскаго правления прислано объявление, поданное от статской советницы Катерины Ивановой дочери Казицкой о взыскании с подписавшагося по жиде Ноте Хаимове под векселем поручителя пример-майора Петра Александрова сына Римскаго-Карсакова, за уплатою самим векселедавцем Хаимовым 3000 рублей, досталных 9000 рублей; Городоваго магистрата 3-го депортамента с приложением реэстра, сколко на означеннаго Ноту Хаимова во объявлении векселей и от кого имянно, по которому перечню показано 121 419 рублей 40 копеек. Да сверх сего имеется дело по прозбе московскаго купца и фабриканта Семена Бабкина жены вдовы Натальи Лукиной дочери о взыскании по данному означенным Ноткою Хаимовым векселю, за неизвестием о жителстве его, с надписателя того векселя московскаго именитаго гражданина Петра Гусятникова, за уплатою 4500-х, досталных 4943-х рублей.

По справке же в губернском правлении оказалось. Прошлаго 1788 года июля 24 дня при сообщении из Могилевскаго наместническаго правления копия с указа Правителствующаго Сената, состоявшагося 1786 года майя 21 дня, прислана к надлежащему сведению, а состоявшагося в прошлом 1789-м году декабря в 24 день Правителствующаго Сената указа в правлении не оказалось. О чем Вашему сиятельству и приемлю честь сим донести, а притом и представить с вышеупоминаемаго Правителствующаго Сената указа, состоявшагося прошлаго 1786 года майя в 21 день, копию на благоразсмотрение.

Петр Лопухин.

Марта 6-го дня 1790-го года».

Рукопись, подлинник.

РГАДА. Ф. 19. Оп. 1.Д. 335. Л. 13–14.

Юлий Гессен МОСКОВСКОЕ ГЕТТО[487] (по неизданным материалам)

I

Из всех когда-либо существовавших гетто московское гетто, несомненно, являлось наименьшим по размеру. И в Западной Европе, и в Польше, а позже в Царстве Польском для евреев часто отводились особые кварталы; случалось также, что запретными для евреев объявлялись лишь отдельные участки. Небольшие гетто существовали в Риге и Киеве, в последнем для евреев были отведены два дома (подворья). В Москве же местом жительства евреев служил один только дом, так называемое «Глебовское подворье».

Небольшие размеры московского и киевского гетто объясняются тем, что во время их существования ни в Киеве, ни в Москве евреи не пользовались правом постоянного жительства; им разрешалось лишь кратковременное пребывание для торговых целей.

Глебовское подворье находилось в Китай-городе (в городской части), вблизи Гостиного двора и в центре торговых рядов. Дом этот принадлежал действительному статскому советнику Глебову, пожертвовавшему его в 1826 г. казне с тем, чтобы доходы с дома обращались на благотворительные цели и, главным образом, на содержание глазной лечебницы; заведывание домом, согласно воле жертвователя, принадлежало «главному начальнику столицы». Когда этот дар был, с Высочайшего разрешения, принят, московский генерал-губернатор кн. Голицын сообщил попечителю подворья, что евреи, временно пребывающие в Москве, могут останавливаться в подворье, но что им не дозволяется устраивать там синагоги и совершать общее богослужение, каждому же еврею в отдельности предоставляется молиться «по своему обычаю»; одновременно кн. Голицын ознакомил попечителя с существующими законами о проживании евреев в Москве. По одному позднейшему официальному документу, Глебовское подворье издавна являлось обычным местом остановки для приезжающих евреев; так, в 1827 г. из общего числа 72 евреев, приехавших в Москву, 56 остановились в Глебовском подворье. Но вскоре московская администрация заменила свое разрешение евреям останавливаться в подворье требованием, чтобы все без исключения евреи, приезжающие в столицу, обязательно останавливались в одном только Глебовском доме.

Эта мера, по официальному объяснению, была вызвана следующими обстоятельствами.

В 1816 г. министр полиции гр. Вязьмитинов[488] обратил внимание московского начальства на то, что «некоторые евреи, проживающие в столицах, под предлогом торговых расчетов и тяжебных дел занимаются обманом и барышничеством или живут при откупах, а также у купцов приказчиками и работниками»; в 1825 г. было обнаружено, что в Москве, в подворье купца Мурашева, евреи складывают контрабандный товар и что они устроили там синагогу; через два года в том же подворье вновь был обнаружен склад контрабандного товара. Эти три события свидетельствовали, по мнению московских властей, о противозаконных и безнравственных действиях евреев вообще. Но были еще два обстоятельства, послужившие поводом к превращению Глебовского дома в специальное еврейское подворье, которые говорили уже не о евреях, а о московских купцах.

В 1826 г. московская торговая депутация донесла генерал-губернатору, что евреи, вопреки существующим о них постановлениям, приезжают весьма часто в Москву и, проживая в подворьях и постоялых дворах, продают привозимые и складываемые ими там иностранные товары иногородним купцам и торгующим крестьянам, а также покупают у них русские товары и отправляют их из Москвы «без всякого сношения с московскими купцами, к явному их подрыву и стеснению»; сверх того, евреи, по словам жалобщиков, изыскивая все средства, дабы иметь возможность проживать в Москве, приезжают под предлогом окончания расчетов, умышленно делают здесь большие долги, «по коим быв остановлены (т. е. задержаны), проживают потом на поручительствах»[489].

Удовлетворение ходатайства московских купцов о запрещении евреям приезжать в Москву для торговых целей угрожало интересам московских фабрикантов, а потому последние (а также некоторые евреи) обратились к генерал-губернатору с просьбой о разрешении евреям покупать в Москве фабричные производства; ввиду этого члены московской торговой депутации совместно с видными фабрикантами выработали в 1827 г. следующий проект правил для евреев.

1. Дозволить евреям проживать в Москве с узаконенными паспортами 1-й и 2-й гильдии по два месяца, а 3-й гильдии — месяц; далее этого срока ни под каким предлогом, исключая тяжкой болезни, не оставаться.

2. Предоставить им право через три месяца по выезде из Москвы опять приезжать для покупки товаров на тех же правилах.

3. Товары покупать евреи могут только в двух домах: на Глебовском подворье и в другом доме, который для этого найден будет удобным.

Несомненно, что последние обстоятельства — жалоба торговой депутации и ходатайство фабрикантов, — связанные с интересами московских фабрикантов и купцов, сыграли большую роль в возникновении еврейского подворья, нежели два случая с контрабандным товаром, и ясно, что учреждение еврейского подворья было вызвано желанием московских купцов и фабрикантов иметь надзор за тем, чтобы евреи вели торговлю только с местным купечеством. Генерал-губернатор сообщил министру внутренних дел о ходатайствах московских купцов и фабрикантов, а также о выработанных ими правилах, и вскоре последовало Высочайшее повеление, чтобы купцам 1-й и 2-й гильдии был разрешен приезд на два месяца с тем условием, чтобы они не брали с собою жен и детей, чтобы сами не торговали и не заводили лавок и чтобы за ними был установлен строгий надзор. Правда, выработанные торговой депутацией правила о проживании евреев в Москве не были утверждены центральной властью, но требование Государя о надзоре дало генерал-губернатору повод «поместить всех евреев без исключения на жительство в одно место», так как другого способа к осуществлению Высочайшей воли он не нашел. Для того же, чтобы подобная мера не оказалась стеснительной для евреев, как гласит один позднейший официальный документ, местом для их пребывания было назначено Глебовское подворье, потому что, во-первых, евреи уже издавна в нем останавливались, а во-вторых, там не бывало других постояльцев; к тому же здание — большое, при нем имеются склады для товаров, а на кухне готовят еврейские повара. И вот, обер-полицмейстеру было предписано объявлять всем приезжающим евреям, что они могут останавливаться только в Глебовском подворье.

В Петербурге знали о существовании московского гетто; так, в 1830 г. о нем было сообщено по случайному поводу Государю, а в 1833 г., ввиду представленных генерал-губернатором данных о Глебовском подворье, Сенат оставил без удовлетворения жалобу упомянутого выше Мурашева (в подворье которого евреи складывали контрабандный товар) на последовавшее запрещение заезжать евреям на его постоялый двор. Но все же прямого разрешения на устройство московского гетто из Петербурга не было дано. Впрочем, нелегальное существование гетто продолжалось недолго, оно вскоре было санкционировано. В 1838 г. министр внутренних дел Д. Блудов[490] возбудил в Комитете министров вопрос об учреждении подобного подворья и в Петербурге; но, имея в виду, что «учреждение сие, сосредоточивая всех евреев в одно, представляло бы вид особого еврейского квартала, в котором могли вознадобиться и раввины, и резники и т. п.», Комитет министров отверг предложение, отметив, что столичная полиция может собственными силами наблюдать за евреями. Комитет министров остановился тогда же и на вопросе о дальнейшей судьбе московского гетто, но благодаря настоянию министра внутренних дел Комитет постановил «оставить его временно, до усмотрения», так как было признано, что Москва в отношении пребывания евреев не может быть сравниваема с Петербургом, куда евреи приезжают не столько по торговым, сколько по тяжебным, откупным и подрядным делам. Мнение Комитета было Высочайше утверждено. Однако Блудов не хотел, по-видимому, отказаться от мысли об устройстве в Петербурге «еврейской гостиницы». Он обратился в Москву за сведениями о внутреннем распорядке Глебовского подворья и о существующем надзоре за евреями «для предначертания проекта по сему предмету по С.-Петербургской полиции». О Глебовском подворье вспомнили в Петербурге еще раз в 1846 г., когда бобруйский купец еврей Мордух Минкин обратился к петербургскому военному генерал-губернатору за разрешением открыть в столице особую еврейскую гостиницу. Но дело кончилось ничем.

II

Прошло почти 20 лет со времени возникновения Глебовского гетто. В течение всего этого времени приезжающие евреи мирились со своим тяжелым положением. Но вот в 1847 г. шкловские евреи выступили перед правительством с ходатайством о даровании еврейскому населению некоторых льгот. Между прочим, поверенный шкловского еврейского общества Зельцер подал министру внутренних дел записку «о претерпеваемом приезжающими в Москву евреями крайнем стеснении в том, что они обязываются останавливаться на квартире в особо отведенном для них доме»; при этом, ходатайствуя об уничтожении унизительного для евреев «принужденного квартирования», Зельцер попутно указал на то, что за квартиры берется непомерно высокая плата, почти впятеро и более превышающая обычную цену, и что евреи «должны еще, для усиления доходов больницы, при отправлении товаров своих из Москвы покупать на том же подворье циновки, веревки, ящики и проч. по нарочито определенной самой дорогой плате, превышающей настоящую стоимость сих вещей вдвое и более». Вследствие этой жалобы Комитет об устройстве евреев постановил, с Высочайшего разрешения, командировать в Москву особого чиновника, который под наблюдением генерал-губернатора удостоверился бы в правильности жалобы евреев и вместе с тем «вникнул основательным образом и в то, есть ли необходимость и польза продолжать в Москве существование особого еврейского подворья».

Ревизия подворья была возложена на чиновника особых поручений при министерстве внутренних дел надв. сов. Компанейщикова. Поручение было весьма щекотливое. В Петербурге, по-видимому, имелись какие-то сведения, в силу которых считалось необходимым, оказывая внешнее внимание генерал-губернатору князю Щербатову, произвести расследование помимо него. В выработанной самим Компанейщиковым и одобренной директором департамента полиции (февраль 1848 г.) программе действий в Москве говорилось, что «формальная» поверка таксы, установленной в подворье, и обычных московских цен не может открыть истины, потому что евреи подвергаются, вероятно, тайным налогам «в пользу смотрителя и даже полиции» и что это можно узнать только частными способами, выбор которых должен быть предоставлен ревизору. Вот почему обо всем, что можно будет доказать «ясными фактами», Компанейщиков доложит генерал-губернатору, «изыскания же, конфиденциальным образом сделанные, должны быть изложены только в представлении г. Министру». Остановившись затем на вопросах о том, должно ли быть сохранено подворье как источник доходов для глазной больницы и является ли оно целесообразным с полицейской точки зрения, Компанейщиков, склоняясь к отрицательному ответу, закончил свою записку следующими многозначительными словами: «В этой программе сделан только беглый обзор предстоящим мне занятиям. Нет сомнения, что отчет в них будет подробнее и основательнее, как труд, долженствующий служить министерству опорою для рассуждения и, быть может, некоторой борьбы».

Получив известие о командировании Компанейщикова, князь Щербатов поспешил выразить свой протест. В письме на имя министра внутренних дел Перовского[491] он указывал, что не видит «ни тех побудительных причин», по которым министерство признало возможным передать записку Зельцера в Комитет, «ни повода сему последнему (т. е. Комитету), без предварительного сношения со мною как главным попечителем подворья и глазной больницы, заключить командировать в Москву особого чиновника для удостоверения в изложенных Зельцером обстоятельствах; а еще менее поручить этому чиновнику входить в соображение о том, есть ли необходимость и польза продолжать в Москве существование особого еврейского подворья, ибо ожидаемые Вами по сему делу сведения мне ближе, нежели кому-либо, известны, и которые я мог бы сообщить без всякого другого посредства»; в заключение князь Щербатов просил Перовского, не найдет ли он излишним посылать особого чиновника. «Это прямое сношение с местным главным начальством может удобнее и скорее объяснить справедливость или неосновательность» жалобы Зельцера и «в последнем случае доказать пользу существования… подворья, необходимость которого доказывается тем, что оно издавна, до кончины завещателя Глебова, было пристанищем евреев…». Перовский ответил 28 февраля, что по порядку, установленному в Еврейском Комитете, бумаги вносятся на его рассмотрение без сношения с местными властями и что сам Комитет решает, нужно ли по тому или другому делу запрашивать местных начальников. В данном же случае решено, писал Перовский князю Щербатову, собрать сведения «не мимо Вас, а под ближайшим Вашим руководством», и добавил, что не находит возможным ходатайствовать об отмене Высочайше утвержденного положения Комитета. Впрочем, еще 17 февраля, т. е. до получения этого письма, князь Щербатов уведомил Перовского, что Компанейщиков уже приехал и что, не желая замедлить исполнение Высочайшего повеления, он распорядился о доставлении ему сведений о подворье.

Узнав о приезде петербургского чиновника, московские евреи не замедлили, конечно, ознакомить его со своим положением, представив ему следующую «Записку евреев-торговцев, временно пребывающих в Москве»:

«На основании Государственных узаконений, никакое место или правительство в Государстве не может само собою установить нового закона и никакой закон не может иметь своего совершения без утверждения Самодержавной власти (51 ст. Св. Основн. Госуд. Зак.).

Несмотря на это основное положение и на то, что евреи, пользуясь общим покровительством законов, подлежат и общим законам во всех тех случаях, в коих не постановлено особых о них правил (ст. 1262 и 1265 IX т. Св. Зак. о сост.), местное в Москве начальство, неизвестно на каком основании, постановило для них какое-то особое положение. Обязывает всех их жить непременно в одном доме Глебовского подворья, брать там все потребные при отправке товаров для укупорки и покрышки их принадлежности, заставляет укладывать товары на подворье и непременно рабочими-откупщиками, назначив для всего этого возвышенные и несообразные с существующими в Москве цены, полагая сверх того за каждое нарушение сих правил штраф.

Столь разорительные для евреев меры побудили их обратиться с прошением к Его Высокопревосходительству г. Министру Внутренних Дел и, изложив ему всю тягость своего положения, просить отменить унизительное для евреев принужденное квартирование в Глебовском подворье и уничтожить незаконные и произвольные налоги, сопряженные с этим квартированием.

Г. М-ру Вн. Дел угодно было поручить В-му В-благородию удостовериться в справедливости этого прошения, почему, уповая на непоколебимое правосудие Ваше, все пребывающие ныне в Москве евреи-торговцы твердо уверены, что при строгом изыскании Вашем правильность домогательства их бессомненно подтвердится, ибо

а) что действительно короба, циновки, рогожи и веревки могут быть покупаемы лучшего качества и несравненно дешевле назначенных в Глебовском подворье цен, в том может быть представлено удостоверение торгующих лиц, обязывающих доставлять им таковые по мере требования;

б) что принуждение местного правительства к укладке товаров не иначе, как на подворье, сопряжено не только с излишними издержками и неудобствами, но и с явною для каждого по торговле невыгодою, тому служит бесспорным доказательством то, во-1-х, что для найма извозчиков для доставления закупленных товаров с фабрик и лавок требуются особые издержки, тогда как все таковые могли бы быть отправлены прямо из места покупки; во-2-х, укупорка товаров иному бы не стоила ничего, ибо, по принятому в торговле обычаю, все купленные товары укладываются обыкновенно самим продавцом, без всякой особой платы, другие же, укладывая товар собственными своими средствами, могли бы сделать это гораздо дешевле того, что платится по ценам подворья, и, в-3-х, укладывая товары там, где всякий находит это для себя удобным, он не подвергался бы взору конкурента, всегда узнающего, какие, сколько, куда и кто отправляет товары и где таковые куплены, тогда как всякое соперничество, как известно, уже вредно торговле, образ которой и по закону составляет тайну каждого, и

в) положение о непременном квартировании евреев в Глебовском подворье кроме стеснения их принуждением помещаться совсем не там, где иногда требуют торговые дела их, и занимать квартиру, вовсе не соответствующую с обстоятельствами и средствами каждого из них, имеет ту еще невыгоду, что евреи при недостатке помещения, как это и в настоящее время случилось, приведены будут к необходимости жить по нескольку человек в одном небольшом номере, тогда как многие из них желали бы иметь отдельную для себя квартиру, как для того, чтобы не подвергаться вредным последствиям тесноты, так и для того, что самые обороты их по торговле, обнаруживаясь преждевременно, служат ко вреду их промыслам, а вместе с тем не может согласоваться с самими видами правительства, которое, желая слияния евреев с коренными жителями, старается искоренять доныне господствующее к ним презрение. Помещение же их в отдельном подворье с воспрещением принятия их для квартирования в других домах, под опасением строгой ответственности, унижает их в глазах каждого, невольно заставляя смотреть на них как на лица, отчужденные от общества, чем еще более усиливается лишь прежняя к ним ненависть. Если же предположить, что при сосредоточении всех их в одном месте может быть обращен на них бдительный надзор, то и в этом случае правительство не достигнет своей цели, ибо каждый из евреев, в числе коих многие честным и безукоризненным образом действий своих в торговле и моральном отношении снискали к себе общее доверие, в случае предосудительного поступка кого-либо из них, чтобы устранить всякое могущее пасть на него подозрение в соучастии и отвлечь вообще невыгодное на евреев нарекание, невольно должен будет скрывать проступки своих собратий, к чему представляется ему вся возможность, ибо все они, быв вместе соединенными, имеют все средства затмевать следы всякого недозволенного поступка, тогда как, живши отдельно, без средств к сокрытию законопротивного умысла и подчиняясь, как и все жители столицы, общему надзору полиции, они не избегнут ее назидания и всякий проступок тогда же мог бы быть обнаружен.

Все это представляя прозорливому вниманию Вашего В-благородия, Евреи, ведущие в здешней столице торговлю, вынуждаются всепокорнейше просить представить все это на благоуважение Г. Мин-pa Внутр. Дел и ходатайствовать у Его Высокопревосходительства о законном удовлетворении справедливой их просьбы, основанной, как выше показано, на самых уважительных доводах, а между тем, дабы местное начальство, негодующее на них за принесенную Г. Министру жалобу, не могло обращать на них вящую еще строгость, то впредь, до разрешения вышеозначенного прошения, оградить их от всякого стеснительного со стороны его влияния.

Подписали: Могилевский 2-й гильдии купец Мендель Цетлен, Австрийский негоциант Герш Горовиц, Минский 1-й гильдии купеческий сын Мовша Гинзбург, Могилевский 2-й гильдии купеч. сын Залман Ратнер, Могилевский 2-й гильдии купеч. сын Янкель Гринер, Бердянский 1-й гильдии купец Сендер Пригожин, Витебский 2-й гильдии купеч. сын Берко… (?), Виленский 2-й гильдии купец Гирша Бройдо, Витебский 1-й гильдии купец Бер Рубинштейн, Витебский 2-й гильдии купеч. сын Копель Елинзон, Бердянский 1-й гильдии купец Берко Клипинцер, Динабургский 2-й гильдии купеч. сын Зашнал Гордон, Австрийский негоциант Иоахим Горовиц».

III

Приступив к изучению дела, Компанейщиков тотчас же встретил затруднения; генерал-губернатор не допустил его к рассмотрению отчетности по подворью, не доставил ему сведений о лечебнице и проч. Тем не менее ревизору удалось составить таблицу рыночных цен на те предметы, которые евреи были обязаны покупать в подворье, и оказалось, что обитатели гетто на всем переплачивали.

Цены в подворье

Циновки Р. 1.40 к.

Рыночная цена

Казанская, черемисской работы, лучшего свойства, нежели продаваемая в подворье, 3 ¼ арш. х 1 ¾ арш., весом 18 п., по 85 коп. медью.

Циновки-баковки, продающиеся в подворье по одной цене с казанскими, 2 ¼ х 1 ¾ арш., весом 11 пуд. в сотне по 65 к. м.


Цены в подворье

Рогожи 63 к.

Рыночная цена


Казанские, не менее 7 пуд. в сотне — 36 к. Муромские, 4 ½ пуд. в сотне и одной меры с казанскими, 26 к.


Цены в подворье

Веревки № 1 — 75 к.

Рыночная цена

Калужские неточные, в 7 ½ маховых саж. по 37 к. медью.


Цены в подворье

Веревки № 2 — 60 к.

Рыночная цена

В 6 маховых саж., по 27 к.

Выходило, что при упаковке товара евреи переплачивали на каждые 10 пуд. около 6 рублей. Кроме того, Компанейщиков обнаружил, что евреи не только должны были приобретать эти и другие предметы по установленной таксе, но не могли пользоваться ничьими другими услугами по упаковке и отправке товаров, как находившегося при подворье «коробочника», платившего подворью за монополию 720 р. асс. в год, — никто, кроме него, не имел права зашивать товары, переносить их и проч.; «коробочник» выписывал счета по своему усмотрению, и евреи должны были оплачивать их.

Указав в докладе генерал-губернатору на эти поборы и на другие стеснения, которые евреи претерпевали от вынужденного проживания в подворье, Компанейщиков остановился и на моральной стороне дела, отмечая, что запрещение евреям жить в других домах усиливает презрение к ним; а затем, рассмотрев в подробности вопросы о Глебовском подворье как источнике доходов лечебницы и как полицейской мере, он так закончил свой доклад: «Я вывожу то заключение, что учреждение особого в Москве еврейского подворья несправедливо в своем основании, крайне стеснительно для евреев, не приносит казне значительной выгоды, не только бесполезно, но даже вредно в административном отношении. Взгляд мой основан на крайнем разумении моем и бывших у меня в виду данных. Священною обязанностью считал я изложить пред правительством мысли свои со всею откровенностью».

Прежде чем представить доклад генерал-губернатору князю Щербатову, Компанейщиков просил правителя его канцелярии Путилова совместно рассмотреть вопрос о пользе существования подворья, но Путилов уклонился от этого, сказав, что его личное и кн. Щербатова убеждение в необходимости сохранить подворье не может быть поколеблено никакими данными.

Не обо всем, однако, виденном доложил Компанейщиков генерал-губернатору. Были обстоятельства, о которых он мог сообщить конфиденциально одному министру. «Желая исполнить в точности поручение, на меня возложенное, — писал Компанейщиков министру внутренних дел 18 марта 1848 г., — я должен был вникнуть в самый быт евреев на подворье и удостоверился, что угнетения, ими претерпеваемые, превышают всякое вероятие. Обязанные жить там поневоле, согнанные туда, как на скотный двор, они подчиняются не только смотрителю, которого называют не иначе, как своим барином, но даже дворнику, коридорщику. Не дороговизна, не поборы, как я полагаю, побудили их искать у Вашего Высокопревосходительства справедливого покровительства. Они так привыкли к налогам и стеснениям всякого рода, что остаются к ним почти равнодушными, считают их необходимой данью… Презрение, им оказываемое, отсутствие всякого человеческого к ним чувства наиболее заставило евреев принести жалобу». Что касается поборов, то Компанейщиков доносил, что вообще каждый еврей при въезде в подворье и при выезде, а также в праздники должен был делать смотрителю подарки. Приходилось платить за то, чтобы отводились более удобные комнаты. Начальство подворья охотно брало деньги и тогда, когда еврей просил не отмечать своевременно в книгах его приезда, дабы он мог продлить таким путем свое пребывание в городе, «между смотрителем и приставом есть стачка, вследствие которой евреи часто пользуются излишним, против определенного для пребывания, временем». Вообще писал Компанейщиков о целесообразности подворья с точки зрения полицейского надзора за соблюдением законов о пребывании евреев в Москве: «Лишь были бы у еврея деньги, а то он найдет постоянное пристанище на подворье. Если же он не может удовлетворить иногда чрезмерным требованиям, то пускается на другие средства». В этих случаях евреи останавливались в близлежащих деревнях: Марфиной, в 17 верстах от города, за Дорогомиловской заставой, и Подлипнах, в 35 верстах в той же стороне. Злоупотребления смотрителя отличались разнообразием: занятые комнаты отмечались свободными; несмотря на большие ассигновки, дом, по-видимому, не ремонтировался; выручка от продажи «снарядов», т. е. материалов для отправки товара, приносившая рубль на рубль, показывалась по книгам в половинном размере; с коробочника-монополиста начальство подворья получало в действительности более 720 р. Эти злоупотребления не затрагивали интересов евреев, но они играли роль в вопросе о существовании подворья.

«Все эти статьи тайных доходов, — писал Компанейщиков, — составляют ежегодно значительную сумму. Трудно предположить, чтобы лица, наблюдающие или по крайней мере обязанные наблюдать за порядком, не видали злоупотреблений, а также не понимали всей нелепости учреждения особого для евреев подворья. С другой стороны, — осторожно ставил Компанейщиков вопрос, — нельзя думать, чтобы эта мера допускалась из желания доставить такие огромные выгоды частному приставу, имеющему без того в своем распоряжении до четырех тысяч лавок, и смотрителю подворья, человеку в маленьком чине, без связей и без всякого значения в обществе…»

Князь Щербатов подверг доклад Компанейщикова самой резкой критике; он поставил ревизору в упрек то, что тот признал жалобу Зельцера основательной, «вошел в такие рассуждения, которые не входят в состав возложенного на него поручения», позволил себе уравнивать права евреев с правами прочих граждан. При существовании подворья предотвращается, по словам генерал-губернатора, привоз евреями контрабандного товара, и вообще пресекаются всякие злоупотребления с их стороны по торговле, и вместе с тем полиция имеет возможность следить за сроками пребывания их в Москве. И если, несмотря на все удобства подворья, евреи все же желают пользоваться свободою в избрании квартир, то это должно быть объяснено «преобладающими в них корыстными целями». Поэтому, разделяя мнение обер-полицмейстера, генерал-губернатор признал необходимым сохранить подворье в неприкосновенности.

Неизвестно, как разрешился бы возникший вопрос, если бы в это время пост московского генерал-губернатора не занял граф Закревский, получивший от Государя исключительные полномочия в качестве хозяина Москвы. Благорасположение, которым пользовался гр. Закревский в высших сферах, давало возможность предвидеть, что в вопросе о подворье все будет зависеть от взгляда нового генерал-губернатора. Перовский по поручению Комитета запросил его мнение о подворье для доклада Государю. В сентябре 1850 г. Закревский послал свое донесение. Он признал жалобу Зельцера не имеющей «надлежащего основания», так как шкловские евреи, от имени которых подана жалоба, не ведут в Москве постоянной торговли; генерал-губернатор посетил подворье, и находившиеся там евреи, по его словам, не только не заявили жалоб на какую-либо дороговизну, но даже нашли подворье «во всех отношениях для себя удобным и выгодным в сравнении с прочими подворьями»; польза же сосредоточения всех евреев в одном месте, как для предупреждения с их стороны злоупотреблений, так и для надзора за их пребыванием в Москве, «не подвержена никакому сомнению», и сохранение подворья тем необходимее, что в последнее время обнаружен был между евреями сбыт фальшивых кредитных билетов. «По сим соображениям и дабы не лишить здешней глазной больницы средств содержать себя доходами глебовского подворья, составляющего собственность сказанной больницы», Закревский потребовал сохранения подворья.

Этими строками гр. Закревский подтвердил то, что говорил Компанейщиков и что отрицал кн. Щербатов. «Почему, — спрашивал Компанейщиков в докладе прежнему генерал-губернатору, — евреи обязаны способствовать поддержанию больницы? Не есть ли это предмет для них совершенно посторонний? Почему содержание этого заведения не падает на Армян, Персиян, Греков, на всех жителей столицы, а непременно на одних евреев?» Князь Щербатов объяснил по этому поводу, что ни Глебов, ни московская администрация не имели в виду использовать еврейское подворье в целях материальной поддержки больницы и что принуждение евреев жить именно в этом подворье вызвано только полицейскими соображениями. «Довольно странный вопрос, — охарактеризовал кн. Щербатов вопрос Компанейщикова, — если бы Армяне, Греки, Персияне или кто-либо другой жили на глебовском подворье, то они также способствовали бы выгодам глазной больницы, как способствуют теперь выгодам содержателей частных подворьев».

IV

Итак, тайна существования Глебовского подворья была раскрыта. Не было сказано, в чьи руки уходят суммы, взимавшиеся с евреев и не заносившиеся в отчет подворья. Но, во всяком случае, стало ясно, что московское гетто необходимо для нужд глазной больницы[492].

И именно заявление гр. Закревского, что существование подворья необходимо для поддержания больницы (а не его указание на полицейскую роль Глебовского дома), побудило Комитет об устройстве евреев не уничтожать подворья. Однако Комитет не считал нормальным создавшееся положение — сохраняя подворье, он смотрел на него не как на постоянное, а как на временное учреждение, согласно Высочайше утвержденному положению Комитета министров 1838 г. «Принимая во внимание, что с развитием мер, предпринимаемых правительством к преобразованию и слиянию евреев с общим населением, всякое отделение их, подобно сделанному распоряжению в Москве, было бы в противоречии с собственными видами правительства», Комитет поручил министру внутренних дел снестись с московским генерал-губернатором, «не признается ли возможным для содержания глазной лечебницы изыскать другие средства, дабы в свое время можно было упразднить еврейское подворье, дав евреям право нанимать для себя помещения, как это делается без неудобства в здешней столице и во всех других городах Империи».

Эта новая постановка вопроса о дальнейшей судьбе гетто побудила гр. Закревского дать новое обоснование этому учреждению. «Если бы евреи вовсе не жили в подворье, — заявил он министру внутренних дел, — то оно все же существовало бы в силу своего выгодного положения в торговой части города»; но еврейское подворье, как генерал-губернатор убедился на опыте, приносит такую пользу, что является необходимым оставить его и на будущее время; Москва не может быть сравниваема ни с Петербургом, ни с другими городами потому, что прочие города уступают ей по своей обширности, а Петербург отличается тем, что туда приезжают евреи по тяжебным и подрядным делам, в Москву же — по торговым; к тому же в Москву приезжают евреи из пограничных городов западных губерний и из Царства Польского — это все люди, требующие особого надзора. Да и пример прочих городов «не есть ручательство в том, что общий нравственный быт евреев уже изменился, господствующая в них страсть к обманам всякого рода угасла и не существует уже и в тех городах между ними злоупотреблений». Благодаря подворью удавалось открывать контрабанду и даже предупреждать во многих случаях сбыт фальшивых кредитных билетов. «Эта мера, — добавил гр. Закревский, — не будет противоречить предположениям Комитета, когда основанием оных будут исключительно виды правительства».

Защитив силою своего авторитета существование подворья от ударов извне, генерал-губернатор решил несколько смягчить условия жизни его невольных обитателей: он обещал понизить таксу и пересматривать ее ежегодно; вместе с тем он предоставил евреям выбирать из своей среды пять старшин, с утверждения генерал-губернатора, которым было дозволено доводить до сведения генерал-губернатора о нуждах глебовских жильцов и «испрашивать» его «защиты и покровительства».

Несмотря на скорый ответ гр. Закревского, движение дела было почему-то задержано: лишь в мае 1852 г. министр внутренних дел внес отзыв гр. Закревского в Комитет об устройстве евреев.

Министр признал доводы гр. Закревского правильными. Не так отнесся к ним Комитет. Указав в журнале 21 августа 1852 г., что Комитет министров еще в 1838 г. не одобрил мысли об учреждении особого подворья и что теперь в особенности «было бы неприлично и не сообразно с достоинством правительства требовать от них, т. е. евреев, слияния с коренными жителями и в то же время отдалять их от сего слияния», Комитет отметил, что евреи производят торговлю и в других местах, например на ярмарках, при меньшем надзоре со стороны полиции, и все же не видно, чтобы эти евреи, большей частью купцы 1-й и 2-й гильдий, промышляли сбытом фальшивых билетов. А между тем свободное развитие торговой деятельности евреев приносит выгоду государству, и жертвовать ею для частных интересов московской больницы нет никакого основания.

Но гр. Закревский был все же силен. И Комитет, несмотря на вескость своих рассуждений, согласился на дальнейшее временное существование подворья с тем, чтобы генерал-губернатор через три года вошел вновь в рассмотрение дела и сообщил свои соображения министру внутренних дел.

В 1855 г., согласно этому постановлению Комитета, новый министр внутренних дел, С. Ланской[493], обратился к гр. Закревскому с запросом о дальнейшей судьбе еврейского подворья; московский генерал-губернатор по-прежнему стоял за его существование, и Ланской счел возможным предложить Еврейскому Комитету сохранить подворье «как временную меру впредь до приведения в исполнение всех имеющихся в виду правительства предположений к преобразованию евреев». Такое решение должно было надолго отсрочить уничтожение подворья, потому что задуманная правительством реформа могла быть осуществлена лишь через много лет. Тогда евреи вновь выступили с жалобой по поводу испытываемых ими стеснений как в московском подворье, так и в киевском, учрежденном генерал-губернатором Бибиковым[494] в 1843 г. Это ходатайство, впрочем, запоздало, так как в это время дни Глебовского подворья были уже сочтены.

В заседании 31 марта 1856 г., то есть в тот день, когда было положено начало смягчению ограничительных законов царствования Николая I, Комитет об устройстве евреев вынес свое окончательное решение по делу о Глебовском подворье. В этот момент гр. Закревский не имел уже прежней силы. Старый крепостник, враг реформ, он потерял былое значение в правительственных сферах. И таким образом, пала та преграда к уничтожению подворья, которая высилась в прежние годы перед Комитетом в лице властолюбивого гр. Закревского.

Комитет смело заявил теперь, что он не может согласиться с утверждением генерал-губернатора, будто подворье необходимо для надзора за евреями и что оно не стеснительно для них, — для надзора за лицами, прибывающими в города, существуют в законах общие правила; временное пребывание евреев в Петербурге и других внутренних городах и на ярмарках «не указало нигде надобности в каких-либо особенных мерах»; заявлению же генерал-губернатора, будто подворье не стесняет евреев, противоречат поступающие от евреев жалобы. И поэтому, «признавая существование подворья не соответствующим общим мерам правительства и находя несправедливым относить содержание больницы на счет притеснительных сборов с евреев», Комитет признал, что «учреждение сие не должно быть терпимо».

5 июня 1856 г. мнение Комитета было Высочайше утверждено, а 30 июня гр. Закревский уведомил министра внутренних дел, что он уже распорядился об осуществлении Высочайшего повеления[495].

Петр Марек МОСКОВСКОЕ ГЕТТО[496]

I. Население гетто

Чтобы понять, что такое московское гетто первой половины текущего столетия, мы прежде всего должны отрешиться от обычного представления о гетто западноевропейских городов.

Еврейский квартал на западе носил тот же характер, что и черта оседлости в России. Тут еврей жил общинною жизнью, потомственно пользовался правом оседлости, правом выбора законом дозволенных занятий и защитою, хотя и не всегда полною, имущественных интересов. Тут целый ряд поколений развивал свои умственные и духовные силы и вырабатывал себе типичный «modus vivendi», приноровленный к условиям изолированной жизни. Евреи были счастливы, когда о них забывали; уходили в себя и окапывались в религиозных формулах, когда их притесняли. Словом, гетто западноевропейских городов — это наша черта оседлости в миниатюре.

Совершенно иной характер носило еврейское гетто в Москве. Это не квартал с постоянным оседлым населением, а заезжий дом с беспрестанно меняющимися постояльцами. Тут не было семейств, а были лишь отдельные лица, и притом исключительно мужчины. Тут вопрос о хлебе стоял на первом плане, оставляя в тени всякие другие интересы. Тут еврей жил настоящим, прошедшее же и будущее принадлежали черте оседлости.

Состав населения московского гетто зависел от характера законодательных норм, регулировавших передвижение евреев во внутренние губернии. Как известно, временное пребывание вне черты оседлости было разрешено молодым людям 15–20 лет, приезжавшим для усовершенствования в ремеслах, лицам, занимавшимся извозом, купцам всех гильдий, а в некоторых исключительных случаях правом приезда в коренные русские губернии мог воспользоваться и всякий другой еврей. Все эти изъятия из общего правила о замкнутости черты, конечно, могли бы значительно увеличить приток евреев в восточную Россию, если бы не существовало целого ряда условий и формальностей, делавших приезд затруднительным, а иногда даже невозможным.

Основное требование, предъявлявшееся к приезжающим евреям, заключалось в том, чтобы никто из них не пребывал во внутренних губерниях без уважительной на то причины. В применении к молодым ремесленникам, приезжавшим для усовершенствования, это требование сводилось к обязанности представить удостоверение от трех христиан в том, что желание получше изучить то или другое ремесло есть действительный мотив приезда. Далее, от молодого ремесленника требовали, чтобы он тотчас по приезде нашел себе руководителя-хозяина, в противном случае он подвергался немедленной высылке обратно в черту еврейской оседлости[497]. Насколько подобные требования были удобоисполнимы, можно заключить уже из того, что эта категория лиц в царствование Николая I почти не имела своих представителей в великорусских и прочих восточных губерниях.

То же положение, что без уважительной причины еврей не может оставаться в восточной части Империи, получало по отношению к лицам, занимавшимся извозом, тот смысл, что никто из них не имел права пребывать вне черты оседлости больше времени, чем это потребно для нормального прохождения обоих концов. Кроме того, эти лица во время своих отлучек не имели права заходить далее первой губернии, смежной с чертою оседлости[498]. Лишь в конце царствования Николая I, когда опыт доказал, что для более правильных сношений внутренних губерний с западными без евреев обойтись нелегко, район отлучек еврейских «баал-аголе» был несколько расширен[499]. В количественном отношении эта группа выходцев из «черты» была сравнительно невелика и впоследствии постепенно убывала по мере проведения первых железных дорог и улучшения способов передвижения.

Не более многочисленны были представители и остальных категорий лиц, имевших на законном основании доступ в коренные русские губернии. Порой еврей перешагнет «черту» для закупки продовольствия; изредка тяжебное дело привлечет истца во внутренние губернии для предъявления иска по месту подсудности; еще реже какой-нибудь счастливец прибудет сюда для принятия наследства.[500]

Главный контингент выходцев из «черты» составляли купцы и их заместители — приказчики и доверенные лица. Из них-то преимущественно и состояло население московского гетто.

Численное преобладание купеческого элемента зависело как от подвижного характера этого сословия, так и от постепенного роста торговых сношений между внутренней Россией и ее западными окраинами. К этому следует еще прибавить, что и само законодательство, благодаря ли неоднократным ходатайствам евреев[501] или же требованиям экономического свойства, относилось к купеческому сословию более благосклонно и менее придирчиво, чем к прочим приезжим. Закон по крайней мере руководствовался презумпцией, что купец, пребывающий во внутренних губерниях, нуждается в определенном сроке для того, чтобы управиться со своими делами: для купцов 1-й гильдии признан был достаточным 6-месячный срок, для купцов же 2-й гильдии — 3-месячный. Купец, уехавший в черту оседлости до срока, имел право вернуться вторично и воспользоваться недожитым временем. Позже, уже в конце царствования Николая I разрешено было приезжать в восточную Россию и купцам 3-й гильдии, но лишь один раз в году и не больше чем на два месяца. Не знаем, насколько это достоверно, но один из еврейских общественных деятелей времен Николая I рассказывает, что это разрешение последовало благодаря им же поданному ходатайству о допущении некоторых категорий евреев в Москву[502]. Теми же сроками, что и купцы, располагали их приказчики и доверенные лица, если хозяева или доверители почему-либо не могли лично приехать по своим надобностям. Все приведенные правила о лицах, имевших временный доступ в восточную часть Империи, достаточно всем известны, но мы не могли обойти их молчанием, так как их влияние в сильной степени отразилось на составе и численности выходцев из «черты».

Теперь нам остается сказать несколько слов об оправдательных документах, при помощи которых еврей имел возможность доказать свое право въезда в коренные русские губернии.

За пределами «черты» права еврея всецело зависели от качества и количества бумаг, «надлежащим подписом и приложением казенной печати» удостоверенных. Сверх обыкновенного «плакатного» паспорта с обозначением в нем звания, имени, места приписки и примет еврей обязан был запастись еще одним паспортом, в котором местная администрация удостоверяла, что данное лицо имеет право и надобность отлучиться на известный срок во внутренние губернии. Из двух приведенных паспортов последний, выдававшийся обыкновенно губернатором, был важнее первого. Будучи по своему содержанию смесью современного заграничного паспорта и средневековой охранной грамоты, этот добавочный документ, с одной стороны, открывал перед евреем шлагбаумы и заставы восточной части его отечества, а с другой — гарантировал ему личную безопасность и свободу действий в тех местах, где он должен был временно оставаться для выполнения цели своей поездки.

Было еще одно требование, предъявлявшееся к выходцам из «черты» и касавшееся их внешнего благообразия. Вступая на чисто русскую территорию, они обязаны были переменить свой национальный костюм на платье немецкого покроя[503]. Конечно, не одни лишь эстетические соображения руководили законодателем при издании подобной меры. Когда правительство насильно навязывало европейские моды евреям в местах их постоянной оседлости, оно при этом прибавляло: «Я вас просвещаю!» — как будто гнездо невежества скрывалось исключительно в складках национального костюма и в женских париках. Но когда те же моды предписывались евреям во время их пребывания вне «черты», то при этом помимо просвещения имелось в виду еще то обстоятельство, что во внутренних губерниях еврейский национальный костюм не всегда способен был гарантировать личность от оскорблений и неприятных приключений. Легенда о лапсердаке, ермолке и пейсах, воплотившись в нескончаемом ряде анекдотов и рассказов, приятно щекотала воображение русского человека, вызывая вместе с тенью жида невинный смех и невольное отвращение. Легенда эта заглядывала в чертоги и хижины, в литературу и балаганы, везде вселяя недоверие к тем, которых большинство знало лишь понаслышке. И когда еврей появлялся в России, правительство заботливо маскировало его в немецком костюме, чтобы хоть этим путем несколько рассеять чудовищный миф, окружавший его личность.

Теперь, когда уже знаем, кто и при каких условиях имел право временно пребывать вне черты оседлости, мы вернемся к главному интересующему нас предмету — к московскому гетто.


Заставные будки, полуразвалившиеся, но некогда составлявшие одно из звеньев административного управления, были первым учреждением, с которым еврею приходилось ведаться при приезде в Москву. В этой инстанции приезжие на основании их документов сортировались на евреев и неевреев; последних пропускали в город беспрепятственно, первых же препровождали туда под конвоем.

Покойный О. А. Рабинович влагает в уста одного из героев своих рассказов следующее краткое описание прибытия еврея в Москву. «Только что завидели на заставе в моем паспорте опасное слово „еврей“, как начались разные церемонии. Посадили мне на козлы казака, которому вручили мой паспорт… Проехал я, значит, полгорода с конвоем, как будто я совершил какое преступление. Привезли меня в Жидовское подворье, где уже есть свой Гаврыло Хведорович[504]… Ему был передан мой паспорт; от него паспорт мой поступил к городовому, к городовому же поступил и я в полное распоряжение. Не дав мне ни умыться, ни отдохнуть с дороги, городовой потащил меня в часть, где я простоял на ногах битых три часа, выслушал целый короб грубостей от разных чиновников и облегчил свой кошелек несколькими рублями, пока мне написали отсрочку… Вот, с отсрочкой, значит, я уже коренной житель Жидовского подворья»[505].

Отсрочка эта, воспроизведенная в наше время в новом Паспортном Уставе, определяла срок, оставшийся еврею для дожития вне черты оседлости, и вместе с тем делала уже ненужными все прочие документы.

Квадратное строение гетто ютилось в одном из переулков, окаймляющих подошву Китайгородского холма. Издали на это здание смотрели свысока Кремль и так называемый «город», как бы напоминая ему, что оно должно разделять участь своих обитателей. Изнутри гетто с его кельями было похоже на тюрьму, с тем лишь различием, что в Жидовском подворье ничего не давалось даром, а все оплачивалось втридорога. Вопросы о комфорте, спокойствии и других удобствах отступали на задний план. Единственное подворье «еврейской оседлости» обязано было, по приказанию начальства, во что бы то ни стало вмещать столько жильцов, сколько их ни прибудет в столицу: теснота никогда не служила оговоркой, и гетто никогда не знало предела пресыщения. В крайних случаях управляющий подворьем регулировал густоту населения, принуждая старых жильцов к сожитию в занимаемых ими и без того тесных каморках с вновь прибывшими.

В количественном отношении население Жидовского, или Глебовского, подворья колебалось как по годам, так и по временам года. Каждая новая мера, облегчавшая или затруднявшая доступ евреев во внутренние губернии, сказывалась и на гетто в смысле увеличения или сокращения его населения. В этом отношении население гетто росло по мере приближения к концу царствования Николая I.

Колебание населения по временам года зависело от причин совсем иного свойства. В начале настоящего очерка мы между прочим заметили, что в московском гетто, как и вообще вне черты оседлости, еврей жил настоящим, прошедшее же и будущее принадлежали черте. В гетто жило тело еврея с его материальными интересами; душа же его витала где-то в местах «постоянной оседлости», в поисках за временно утраченной семейной и общественной жизнью. Эта тоска была уделом всех обитателей гетто, и бывали моменты, когда интенсивность ее достигала крайних пределов. Осенью и весною, когда приближающиеся праздники и, пожалуй, перемена времен года настраивали еврейскую душу на особенный, сентиментально-торжественный лад, родина и семья получали наибольшую притягательную силу. Фантазия забегала вперед, и житель гетто уже заранее приходил в умиление от всего того, что он встретит там, в своем родном гнезде. Там, в тесном семейном кругу, он вознаградит себя за одиночество; в своей родной общине он — «поганый жид» внутренних губерний — приобретет в своих собственных и в глазах своих единоверцев некоторый вес, а притупленное чувство гражданственности получит свою долю удовлетворения. Пожалуй, в традиционном шатре под серым осенним небом он вообразит себя вольным сыном пустыни, и никто его не разубедит, когда в ночь весеннего праздника он авторитетно воскликнет: «Некогда мы были рабами фараона египетского, а теперь мы свободные граждане!»

В эти минуты тоски по родине и семье гетто казалось теснее обыкновенного, и жители его рвались на свободу. И обыкновенно еврей, собираясь во внутренние губернии, рассчитывал время так, чтобы законный срок пребывания здесь кончался перед весенними или осенними праздниками. Население гетто тогда редело и доходило до минимума.

Статистика слишком скупа на сведения о количестве евреев, временно проживавших в Москве. Единственное указание, которое мы нашли на этот счет, относится к 1846 г. В отчете московского обер-полицмейстера за этот год число приезжих из евреев или, выражаясь точнее, народонаселение Глебовского подворья указано в 192 человека[506]. Но и это единственное сведение не отличается определенностью, так как трудно сказать, что следует разуметь под числом 192: общее ли количество приезжих за целый год или же наличное население гетто ко времени составления отчета.

Теперь перейдем к вопросу, какие губернии, а в частности, какие города черты оседлости поставляли наибольший процент населения Глебовского подворья?

В гетто, как на первоклассных ярмарках, сталкивались уроженцы всех концов обширной черты оседлости. «Там, знаете, бывает пропасть наших, — читаем мы в цитированной уже нами повести О. А. Рабиновича, — и из западных губерний, и из Белоруссии, и из других мест»[507]. Были, однако, в черте оседлости такие пункты, которым гетто более всего было обязано своим населением. На первом плане стояли города и местечки ближайшей к Великороссии Могилевской губернии, а в частности Шклов. «Я из Шклова Могилевской губернии, — читаем мы в письме, относящемся к 1852 г., — город этот густонаселен: одних взрослых мужчин до 5 тысяч… Здесь всякий падок на торговлю, и районом операций служат даже чужие края»[508].

Внутренние губернии своею близостью и молвою о материальных выгодах манили к себе предприимчивых жителей Шклова и его пригородов, и неудивительно, что расширение права приезда в Москву интересовало их более, чем евреев прочих местностей[509]. Вообще, выходцы из Шклова и других городов Белоруссии составляли ядро населения московского гетто во все время его существования. Долгое время шкловитяне были исключительными посредниками в торговле между Москвою и литовскими губерниями. Но с течением времени литовские евреи начинают сами заводить сношения с внутренними губерниями, и в 1840 г. мы уже находим известие, что «последние 30 лет литовцы не нуждаются более ни в каком посредничестве»[510].

Одновременно с литовскими евреями в Москву стали приезжать евреи из юго-западных губерний и из Курляндии, так что во второй половине царствования Николая I — в период расцвета гетто — население последнего успело уже сложиться в четыре типические группы, из которых каждая имела свои наклонности, свой специфически нравственный и духовный облик.

Первую и самую многочисленную группу, как уже замечено было выше, составляли выходцы из разных городов и местечек Белоруссии. По имени города, имевшего в Москве наибольшее число представителей, в гетто белорусских евреев часто называли «шкловитянами». Термин этот интересен главным образом в том отношении, что он содержал не одно лишь географическое определение, но и полную характеристику целой группы лиц. Общественному мнению — этому земному чистилищу человеческих душ — угодно было создать следующий образ «шкловитянина».

По своему образованию это был дилетант во всем том, что среди евреев черты оседлости носило название учености. Его далеко нельзя было считать невеждой, и если один шкловитянин утверждает, что у него на родине мало кто обращает внимание на образование[511], то это утверждение относится к светскому, а не к духовному образованию. В этом отношении шкловитянин, если он принадлежал к хасидам — к белорусской фракции «Хабад», — стоял, конечно, неизмеримо выше своих польских, волынских и прочих братьев по секте. Но зато, если он был миснагедом[512], он не мог похвастать той талмудической эрудицией, которою так щеголяли евреи северо-западной Литвы. Делец без всякой примеси сентиментальности, он более всего был склонен к материализму. Забитость, давшая повод к сказанию о еврейской трусости, была свойственна шкловитянину в меньшей мере, чем прочим обитателям черты. Одно лицо, путешествовавшее в 1840 г. по местам постоянной еврейской оседлости, отзывается следующим образом о белорусских евреях.

«Находясь уже довольно долго под русским владычеством, они настолько акклиматизировались, что усвоили себе характер коренного населения и отличаются смелостью и неустрашимостью»[513]. Автор несколько преувеличивает силу воздействия коренного населения на белорусских евреев, и его отзыв является лишь слабой попыткой дать историческое объяснение тому, что общественное мнение считало нужным констатировать, а не объяснять. В общем, следует заметить, что шкловитянин не был баловнем общественного мнения. Но мы освобождаем себя от щекотливой обязанности установить границу, где в общественном приговоре кончалась правильная оценка и где начинались зависть к деловитости и чувство недоброжелательства к чужому житейскому успеху.

Следующую группу обитателей московского гетто составляли выходцы из северо-западных литовских губерний. В большинстве случаев это были миснагеды с достаточным запасом талмудической учености и со своеобразным складом ума. У своих единоверцев они пользовались репутацией «шлифованных» голов, и этот эпитет они заслужили не столько своею изобретательностью в практической жизни, сколько своею любовью к умственной гимнастике. В некотором смысле литовский еврей был живым оттиском Талмуда. В глубине его души практические наклонности часто сменялись сентиментальностью и заоблачными стремлениями — это галаха чередовалась с агадой. Как бы продолжая оперировать над текстом какого-нибудь трактата, литовский еврей переносил в житейскую сферу любовь к цитатам, умозаключениям и афоризмам, и немало практических мыслей рождалось под аккомпанемент монотонного талмудического напева. В гетто, как и в черте оседлости, литовский еврей слыл за интеллигента. Он сам тоже не прочь был считать себя таковым и испытывал особое удовольствие, если мог называть своей родиной Вильну, из «которой исходит Тора», Жагоры с их «мудрецами» или какой-либо другой титулованный город. Что касается двух остальных, наименее численных элементов гетто — курляндских евреев и выходцев из юго-западных губерний, то общественное мнение давало им одну и ту же характеристику, хотя с разными оттенками. Если им нельзя было отказывать в купеческой деловитости, то в духовном отношении они далеко уступали своим белорусским и литовским единоверцам. Разные исторические веяния и события в общественной и религиозной жизни обитателей «черты» коснулись курляндских и юго-западных евреев лишь внешней своей стороной. Курляндца считали беспочвенным миснагедом, а его юго-западного собрата — беспринципным хасидом. У обоих религия сводилась к обрядности, и если южнорусский хасид служил Богу как покорный раб, то курляндец делал это как беспечный поденщик, выходящий на работу в минуты нужды. Европейское просвещение, проникшее в еврейскую среду главным образом со второй половины текущего столетия, вызвало со стороны южнорусского хасида слишком слабо мотивированный протест, а со стороны курляндца — слепое подражание всему тому, что легко было воспринять, — немецкому костюму и вольнодумству довольно низкой пробы. И тот и другой не отличались толерантностью к своим прочим единоверцам: хасид считал себя слишком святым, а курляндец был слишком высокого мнения о своем европеизме для того, чтобы не оспаривать первенства у прочих членов избранного народа. Словом, и в том, и в другом общественное мнение видело слишком много наивности, слишком мало умственной зрелости и значительную долю самомнения. Если приведенная краткая характеристика разных частей населения гетто местами несколько строга, то мы слагаем вину на общественное мнение, не всегда свободное от предрассудков и преувеличений. Впоследствии нам еще представится случай показать, насколько вышеприведенная характеристика согласовалась с действительностью, а пока мы перейдем к описанию занятий, частной и общественной жизни евреев в московском гетто.

II. Московское гетто: его частная и общественная жизнь

В своем месте мы уже отметили факт преобладания среди жителей московского гетто купеческого элемента. Из этого факта само собою следует, что торговля в разных ее видах была главным занятием евреев во время их пребывания в Москве.

Местоположение гетто вполне соответствовало потребностям его торгового населения. Подворье еврейской оседлости находилось почти в центре торгового водоворота столицы, поблизости от рядов и «линий», в которых приезжий находил все ему необходимое. Казалось, что гетто, соображаясь с законодательством, поместилось так, чтобы обитатели его в пределах данного им срока не теряли понапрасну дорогого времени. И надо заметить, что в Москве еврей менее всего имел право и возможность предаваться созерцательной жизни. Одно лицо, возвращаясь в 1851 г. из Петербурга в черту оседлости, задумало по дороге остановиться на несколько дней в Москве для того, чтобы здесь «написать в честь Государя несколько поздравительных стихов на русском и еврейском языках». Но писание од, хотя бы и в честь Государя, было признано в Москве несерьезным занятием, и тогдашний генерал-губернатор гр. Закревский «посоветовал» поэту излить свои верноподданнические чувства где-нибудь в черте оседлости[514].

Более счастливым оказался другой еврейский путешественник, тоже приехавший в Москву по любознательности и без уважительной законной причины, хотя и лет на десять раньше (в конце 30-х годов). Путешественник этот — Б. Мандельштам, один из пионеров-просветителей своего народа в 40-х годах текущего столетия, — оказался более дальновидным и запасся рекомендательным письмом к одному из представителей высшей столичной администрации. Разговор между просителем и вельможей слишком характерен, и мы решаемся воспроизвести его.

Вельможа. Какой же вы национальности, если вам не разрешено пребывание в столице?

Проситель. Я — еврей!

Вельможа. Почему же вы не принимаете Св. Крещения?

Проситель. Боюсь из плохого еврея превратиться в еще худшего христианина.

Вельможа (после напрасной попытки направить просителя на путь истины). Относительно вашей просьбы (т. е. о дозволении оставаться некоторое время в Москве) я вам могу служить советом: вернитесь в свое подворье и заболейте! Придет врач, освидетельствует вас, смекнет вашу болезнь и поможет вам.

«И я заболел, — рассказывает о себе Б. Мандельштам[515], — явился врач, стал кричать: „Врешь! Ты здоров!“, но, пощупав пульс и коснувшись для этого моей ладони, он нашел в последней явные болезненные симптомы и, переменив тон, произнес: „Действительно, вы нездоровы: дорога изнурила вас; вы должны здесь отдохнуть!“»[516].

Итак, любопытные и любознательные могли лишь в исключительных случаях рассчитывать на приют в гетто; юридически и фактически здесь жили исключительно люди деловые, пребывание которых вне черты оседлости вызывалось необходимостью. По преимуществу это были «купцы и комиссионеры, делавшие громадные обороты с московскими фабрикантами»[517]. В черте оседлости фабричная деятельность была крайне неразвита, и среди рынков, пополнявших этот пробел, московский был не из последних. Особенный сбыт находили себе в западных губерниях русские мануфактурные товары, которые шли почти исключительно из Москвы[518].

До второй половины текущего столетия промышленность Лодзинского и Белостокского районов была еще в зачаточном состоянии и не могла серьезно конкурировать с русскими фабрикантами.

Деятельность еврея в Москве сосредоточивалась в двух пунктах: прежде всего на рынке, а затем в самом гетто. Вся остальная Москва могла нравиться еврею или не нравиться, но во всяком случае мало интересовала его. Ведь то, что называлось «жить в Москве», в сущности значило — прицениваться, торговать, покупать, платить, паковать и транспортировать, а все это начиналось на рынке и кончалось поблизости от него — в Глебовском подворье. Недостаток времени наверстывался интенсивностью работы. В итоге получались разные тюки и кипы, которые из «рядов» и «линий» стекались в гетто, а отсюда направлялись во все стороны черты оседлости.

После суетной беготни и кипучей деятельности на рынке начиналась обыденная, неторговая жизнь, сосредоточивавшаяся преимущественно в стенах гетто и вертевшаяся главным образом вокруг двух пунктов. С одной стороны, еврей был заинтересован в упорядочении своих отношений к администрации гетто, а с другой — он должен был приноравливать свои физические и духовные потребности к условиям временного своего местопребывания.

Административный строй еврейского подворья покоился на твердом основании вымогательства, а каждая статья закона, регулировавшего права и обязанности временных жителей гетто, превращалась в статью дохода. Если на рынке еврей ценился постольку, поскольку он «давал торговать»; если он, в зависимости от этого, мог внушать к себе действительное или притворное уважение со стороны христианского контрагента, то в гетто личность теряла всякий престиж, а понятия о чести, самолюбии и достоинстве отступали на задний план. Зависимость жителей гетто от администрации последнего сказывалась на каждом шагу, и, пожалуй, редко где с таким успехом торговали свободой личности, как в четырех стенах еврейского подворья. С первого до последнего момента пребывания в Глебовском подворье еврею непрерывно приходилось задабривать «начальство»: пассивно — в форме добровольного отречения от всяких требований и претензий, имеющих в виду те или другие удобства жильца, и активно — в виде подачек за действительные и мнимые услуги. К первому способу задабривания еврей прибегал уже в тот самый момент, когда он становился жильцом гетто: когда ему отводили комнату, он для поддержания добрых отношений с администрацией своего временного места оседлости делал вид, что не знает о существовании таксы, и платил столько, сколько запрашивали. «И что за комнаты! — восклицает один из посетителей гетто. — Грязь, копоть, нечистота в каждом уголку»[519]. «Едва успел я занять свою каморку, — замечает другое лицо, — как мною овладела какая-то тоска»[520]. Но еврей мирился и с грязью, и с произвольными поборами, и с наводящей тоску обстановкой, лишь бы не беспокоить своими претензиями тех, от которых зависел его собственный покой. Еще чаще практиковалось задабривание путем прямых подачек. Удобных моментов для обложения еврея представлялось немало. Вечером, лишь только кончалась торговая сутолока в рядах и в линиях, ворота еврейского подворья запирались, и жилец лишался права входа и выхода[521]. Это обстоятельство было тем страшнее, что жителям столицы запрещено было «передержательство» еврея под строгою ответственностью[522]. Конечно, монастырский устав гетто был не для всех одинаково обязателен: за деньги можно было добиться некоторых вольностей. «Кто платит пять рублей (в месяц), кто больше, кто меньше, смотря по средствам, лишь бы задобрить коменданта этой грозной крепости, в которой люди содержатся под замком, как заморские звери в зверинцах, с той только разницей, что с зверей за это денег не берут»[523].

Прибегнуть к задабриванию еврею приходилось даже в день отъезда из гетто вследствие истечения законного срока пребывания в столице. В этот день придирчивость администрации к эмансипирующемуся из-под ее власти еврею достигала своего апогея: заведующий подворьем «ругается, толкает; полицейские толкают, дворник толкает»[524]. Еврей, конечно, понимал истинный смысл этих толчков и за известное вознаграждение получал отсрочку на несколько часов и даже на целый день[525].

Ко всем этим доброхотным и вынужденным подношениям следует еще прибавить особый налог, падавший не на личность, а на товар, стекавшийся в гетто и отсюда уже направлявшийся в черту оседлости. Дело в том, что в Глебовском подворье установлена была монополия на все предметы упаковки, и никто не имел права покупать рогожи, холст, бумагу, веревки и проч. вне стен гетто. «И все это вполовину хуже, но зато в четыре раза дороже, чем в других местах», — прибавляет по этому поводу бытописатель еврейского подворья[526]. Впрочем, эта монополия существовала не в одной лишь Москве: в Киеве было то же самое.

Совместная жизнь целой группы лиц, связанных единством религии и обычаев, редко проходит без попыток осуществлять совокупными усилиями однородные общественно-духовные интересы отдельных личностей. Еврейская колония в Москве, правда, имела слишком мало стимулов к общественной деятельности: ни для кого из обитателей гетто Москва не была родиной, никто не надеялся здесь долго жить, никто не рассчитывал здесь умирать. Но при всем том даже временное пребывание в столице выставляло немало случаев, когда каждое отдельное лицо чувствовало потребность в тесном единении с прочими единоверцами. Исполнение религиозных предписаний о пище, молитве и проч. в связи с некоторыми мотивами альтруистического свойства требовали чего-то похожего на общественную организацию, а вместе с тем и денежной раскладки для покрытия общих расходов. Само собою понятно, что в Москве еврейские общественные нужды были не так сложны, как в городах и местечках черты оседлости. В гетто не было того штата духовенства, которое под именем раввинов, шохетов, хазонов[527] и прочей «священной утвари» жило исключительно на средства производительных членов общины. Вместо профессионального духовенства Московская еврейская колония в описываемый нами период пользовалась в большинстве случаев услугами частных лиц — любителей. Вследствие особых условий еврейского способа убоя скота, требующего в одно и то же время и практической сноровки, и некоторой специальной эрудиции, единственным наиболее необходимым представителем духовенства в столице являлся шохет. Последний был таким же временным жильцом гетто, как и все прочие его единоверцы, и, подобно им, тоже проживал здесь или в качестве купца, или же, чаще всего, как доверенное лицо. Сомнительно, чтобы в данном случае мы имели дело с фикцией, придуманной для получения права временной оседлости. Дело в том, что даже и это единственное духовное лицо, пребывавшее в столице, и оно не смотрело на свое занятие как на специальную профессию: шаткий бюджет малочисленной еврейской колонии слишком недостаточно обеспечивал носителя религиозного культа, и шохету в большинстве случаев приходилось прибегать к торговле как к главному источнику дохода. Что касается прочих представителей культа, то вследствие особого характера иудаизма, не допускающего исключительной монополии духовенства в сфере священнодействия, жители гетто не особенно нуждались в них. Если «миньон»[528] евреев собирался для молитвы, между ними всегда объявлялся самозваный кантор, способный своими голосовыми средствами удовлетворять и Бога, и нетребовательную публику. Если на практике изредка возникал какой-нибудь религиозный казус, то среди обитателей еврейского подворья всегда можно было найти людей, не хуже иных раввинов ориентировавшихся в вопросах культа. Впрочем, сами условия, при которых евреи жили в гетто, были таковы, что большинство раввинских функций не находили бы себе здесь применения. Там, где население состояло исключительно из мужчин, не могло быть речи ни о браках, ни о разводах, ни о «микве», ни о прочих вытекающих из семейной жизни религиозных вопросах, вокруг которых в большинстве случаев вращается деятельность раввина.

Даже та часть еврейского населения, которая на правах солдат жила в Москве оседлою жизнью[529], имея при себе жен и детей, и та не раздвигала рамок своих религиозных потребностей до необходимости в специальном духовном представителе в лице раввина. За разрешением своих религиозных сомнений солдат обыкновенно обращался к своему более интеллигентному единоверцу, обитавшему в гетто. При случае «вольный» совершал для солдатского населения все те религиозные и обрядовые акты, для которых в черте оседлости существовало специальное духовенство. Что же касается установленной при Николае I должности общественного раввина, обязанности которого на практике сводились к официальному засвидетельствованию смерти, рождения, брака и проч., то и эта должность оставалась в Москве вакантной по ненадобности: в гетто приходилось регистрировать лишь смерть, и этим занималась полиция; а вне гетто для солдатского населения существовала полковая канцелярия, которой одной предоставлен был контроль за переменами в семейном составе служилого сословия.

Словом, еврейская колония в Москве была паствой без определенных пастырей, а те функции, которые в черте оседлости выполнялись профессиональным духовенством, отправлялись в Москве любителями.

Было, однако время, когда одна часть населения Глебовского подворья, а именно хасиды, благодаря случаю имела своих если не профессиональных, то тем не менее достаточно авторитетных духовных руководителей. Это было во второй половине царствования Николая I, когда Москва была местом ссылки собственников Славутской еврейской типографии.

Славутское дело в свое время возбудило немало толков в еврейском мире и циркулировало по черте оседлости в разных вариантах. Мы воспользовались тем из них, который передан в одном из произведений покойного А. Цедербаума[530]. В начале текущего столетия местечко Славуты было одним из центров хасидской пропаганды. Один из цадиков, р. Моше Шапиро[531] открыл здесь типографию, печатавшую исключительно книги религиозного содержания и разные произведения по догме и истории новой секты. От р. М. Шапиро типография перешла к его сыновьям р. Самуилу и р. Пинхосу[532]. Последние уже не носили звания цадиков, но не менее ревностно, чем их отец, служили делу пропаганды, печатая «Жития Святых» своей секты и разные старые каббалистические сочинения. Служа идее, типография вместе с тем превратилась в очень выгодное коммерческое предприятие. Но в конце 30-х годов над Славутской типографией и ее собственниками разразилась гроза. Один из наборщиков был за пьянство уволен от должности, и через некоторое время его нашли повесившимся на чердаке домашней синагоги его бывших хозяев. Во избежание следствия и таскания по судам мертвое тело было тайно предано земле. Однако благодаря доносу дело вскоре обнаружилось и приняло сверх уголовной еще и политическую подкладку. Это было время, когда правительство, не без участия еврейских противников хасидизма, предпринимало разные строгие меры против вожаков новой секты вообще, а в частности, ввиду просветительных тенденций, озабочено было очисткой еврейской литературы от всего фанатического, нетолерантного и нелегального путем строгого надзора за печатающимися книгами и тщательного пересмотра всего того, что когда-либо было напечатано. В истории со славутским наборщиком усмотрели не самоубийство, а убийство с целью скрыть какие-то тайны. Говорили, что наборщик, лишившись места, мог кое-что разболтать, кое-чем отомстить своим бывшим хозяевам, вследствие чего последние будто и постарались раз и навсегда избавиться от опасного свидетеля. Для производства дознания в Славуты был послан кн. Васильчиков. Нашлись свидетели среди миснагедов, возведшие своими показаниями разные предположения и догадки на степень действительных фактов, и дело приняло неблагоприятный для обвиняемых оборот. После предварительного заключения в Киевской тюрьме братья Шапиро были приговорены к известному числу ударов и к ссылке в Сибирь. Рассказывают, что, когда их вели «сквозь строй», у р. Пинхоса на ходу скатилась с головы ермолка. И вот, во исполнение традиционного обычая, он вдруг остановился и под лишними ударами поднял ермолку, лишь бы не сделать ни единого шага с непокрытой годовой[533].

Благодаря стараниям друзей, не пожалевших ни денег, ни хлопот, осужденные, находясь уже на пути в Сибирь, были под видом болезни задержаны в Москве.

Общественное положение осужденных, телесное наказание, наконец, глубокое убеждение хасидов, что пострадавшие были жертвами ложного доноса, — все это превратило братьев Шапиро в мучеников и окружило их ореолом святости. Не быв цадиками у себя на родине, они, может быть помимо своей воли, прослыли таковыми, попав в Москву. Хасидское население гетто смотрело на них как на своих духовных отцов, прибегая к их совету в религиозных и практических делах. Благоговение перед «Славутянами» — как обыкновенно называли осужденных — доходило до того, что порою к ним на поклонение приезжали хасиды даже из черты оседлости[534]. К чести братьев Шапиро следует заметить, что в бытность свою в Москве они чуждались роли тех заправских цадиков, которыми в то время так кишел юго-западный край: «Славутяне» не претендовали ни на чудотворство, ни на власть, ни на материальные блага.

С воцарением Александра II братья Шапиро получили свободу. Местное предание влагает в уста младшего из братьев (р. Самуил-Абе) следующие слова, будто высказанные им перед отъездом из Москвы, когда окружающие с удивлением справлялись о причине его мрачного настроения духа в такую радостную минуту: «Я предчувствую, что только теперь лишаюсь свободы. Там, на родине, толпа встретит нас как святых и мучеников. Хватит ли сил устоять против соблазна, когда народ потребует благословений, советов и чудес?! Я молю Бога, чтобы он не толкнул меня на тот путь, на котором порою одной рукой приходится благословлять, а другою — принимать соответствующую мзду». К сожалению, предчувствие р. Самуил-Абе оправдалось: святые за мученичество превратились у себя на родине в святых по ремеслу[535].


Как уже сказано было выше, московская еврейская колония в эпоху существования гетто вследствие условий жизни должна была и, пожалуй, могла обходиться без признанных блюстителей религиозного порядка. Даже упомянутые славутские мученики, и те во время их пребывания в Москве были не более не менее как частными лицами, пользовавшимися лишь нравственным авторитетом среди членов своей секты, но не связанными с последней никакими обязательствами служебного свойства. Но если паства могла еще обходиться без пастырей, то не так же легко, как вопрос о лицах, решался другой вопрос — об учреждениях, необходимых для удовлетворения хотя бы самых примитивных религиозных и общественных потребностей.

Забота о совместном отправлении богослужения, возникающая у евреев с того самого момента, когда количество религиозно-совершеннолетних (переступивших 13-летний возраст) мужчин, живущих в одной и той же местности, достигает законного «миньона», — эта забота уже с давнего времени вызвала к существованию несколько гласных и негласных молитвенных домов, как в гетто, так и вне его. Не желая отказаться от сектантской розни, существовавшей в черте оседлости, жители гетто распадались на группы и составляли свои «миньоны» — миснагедские и хасидские. Порою же «вольный» состоял прихожанином одной из солдатских синагог, находившихся вне гетто. Выброшенные за борт николаевские солдаты[536], очутившись на чужбине, уже издревле вознаграждали себя за утраченную связь с родиною и родными возможностью единения на почве молитвы. Напоминая своими названиями полк, казармы или род службы, Аракчеевский, Спасский, Межевой и прочие молитвенные дома были для николаевского солдата, может быть, единственным национальным и духовным достоянием, которому суждено было служить противовесом миссионерским тенденциям военной школы. На почве молитвы солдат сталкивался с товарищами по службе, мог встречаться и с более интеллигентным «вольным» братом, пожить старыми воспоминаниями, подышать в духовной атмосфере и уносить в казармы некоторый запас сил для борьбы с системой насильственного обрусения.

Смерть была сравнительно редким явлением среди еврейских жителей столицы, но при всей малочисленности населения она все-таки была явлением возможным. Прежде чем появилась попытка устроить особое еврейское кладбище, был период, когда погребение еврейских мертвецов носило характер частного интереса. Родственники, если таковые находились, или знакомые покойника за известную плату получали от священника какого-нибудь кладбища (обыкновенно Драгомиловского) позволение хоронить еврея за кладбищенским валом. Такой способ погребения не мог удовлетворять ни религиозному, ни даже эгоистическому чувству верующего. Ведь кладбище, как и синагога, имеет своей целью объединение в особую группу единоверных членов; ведь кладбище, как и синагога, тоже не может обходиться без местничества — без иерархии рядов, расположенных соответственно достигнутому заслугами или покупкой рангу земного существования. Вследствие отсутствия данных трудно определенно сказать, когда именно возникло специально-еврейское кладбище в Москве. Надгробные памятники не дают насчет этого никакого хронологического материала, а столь распространенные во всех местах черты еврейской оседлости летописи погребальных братств нашли себе в Москве подражание лишь в период, последовавший за упразднением гетто. Есть предание, что в начале 30-х годов умер какой-то еврей, скрывавший при жизни свою веру, но пожелавший после смерти быть погребенным по еврейскому обряду. В своем завещании он будто оставил значительную сумму на покупку особого участка под кладбище и на об-несение его оградою. Жители гетто, внесши для этой цели и свою лепту, привели в исполнение волю завещателя. Не придавая слишком много веры остальным подробностям предания, мы должны, однако, заметить, что указанное в нем приблизительное время основания еврейского кладбища вполне соответствует назревшим потребностям тогдашнего населения столицы, а потому наиболее правдоподобно: это было время, когда после первых рекрутских наборов (по указу 1829 года) еврейские солдаты партиями прибывали во внутренние губернии, и в частности в Москву, где их число росло с каждым годом. Впрочем, каково бы ни было наше отношение к хронологическому указанию предания, во всяком случае, достоверно то, что особое еврейское кладбище существовало в Москве уже в конце 30-х годов[537]. Самый акт погребения, входивший в каждой еврейской общине черты оседлости в обязанность особого братства (Хевре-Кадише), совершался в Москве в период существования гетто путем частного найма в каждом отдельном случае подходящих лиц. Кстати прибавим, что хоронить покойников, как в описываемый нами период, так и после, было привилегией николаевских солдат.

Помимо смерти, молитвы и некоторых других религиозных интересов, связывавших разношерстное население столицы, общественная деятельность обусловливалась порою и мотивами иного свойства. Разные альтруистические побуждения, находившие себе в черте оседлости исход в целой сети благотворительных учреждений, не были чужды и евреям столицы. Почин в делах благотворительных в большинстве случаев принадлежал жителям гетто. Несмотря на свое случайное пребывание в столице, вольные не могли не входить в положение тех из своих единоверцев, которым по той или другой несчастной случайности черта оседлости отказала в приюте. Проходили ли через Москву еврейские арестанты, приговоренные к ссылке, останавливалась ли по пути партия новобранцев, направлявшаяся в одну из дальних губерний, нуждающиеся всегда могли рассчитывать на посильную материальную поддержку со стороны жителей гетто. Но в чем наиболее рельефно выражалась деятельность вольных — это в их покровительстве местному солдатскому населению. Покровительство это носило не столько материальный, сколько духовный характер. Как уже было сказано в другом месте[538], в Москве было значительное число несовершеннолетних солдат, живших частью в казармах, частью в качестве ремесленных учеников в разных частных мастерских. Как казармы, так и частные ремесленные заведения не могли внести в жизнь юношей ничего облагораживающего, ничего согревающего и, во всяком случае, не заменяли ни домашнего очага, ни связанных с ним родственных чувств. Вольные по мере возможности старались восполнить то, чего нельзя было ожидать от военной школы. Недаром казарменная политика старалась удерживать еврейских рекрут от общения с их свободными единоверцами: начальство знало, что вольный теплым словом и отеческим наставлением повлияет на своего младшего собрата больше, чем любая миссионерская проповедь под аккомпанемент розги. В 50-х годах, к концу существования гетто, влияние вольных на солдат стало более возможным. В это время число малолетних евреев, распределенных по казармам и по частным заведениям, достигало 600 чел. [539]. Сближаясь с этой темной массой, обучая ее, устраивая во время праздников общие трапезы, вольные немало способствовали расширению умственного и духовного кругозоров своих питомцев[540]. Казалось, что борьба за религиозную и национальную независимость молодого поколения, которая с таким упорством велась в то время в черте оседлости, нашла себе отклик и за пределами ее. Но если в черте оседлости фанатизм пытался отстаивать старину против насильственного вторжения просвещения, то вне черты враждовали два других элемента: чувства высшего порядка спорили с невежеством и бездушием из-за влияния на кучку обездоленных людей. И клонилась эта кучка то в сторону гетто, то в сторону казарм. И боролись две системы воспитания, не подозревая, что нарождается третья, которая сдаст в архив и гетто, и старый военный строй, и печальную историю о подростках казарм.

Дмитрий Фельдман ПЕРВЫЙ СОЛДАТСКИЙ РАВВИН МОСКВЫ ИОСЕЛЬ НАЙФЕЛЬД[541]

Архивные поиски подчас приводят исследователя-историка к любопытным находкам. Вновь обнаруженные исторические источники позволяют углубить или уточнить наши представления об уже известных и устоявшихся фактах далекого прошлого. Для еврейского народа России с конца XVIII столетия основой всего его существования является наличие «черты постоянной оседлости», которая проходит красной нитью через русское законодательство о евреях вплоть до Первой мировой войны. Территория Великороссии — так называемые «внутренние губернии» — со времен Екатерины II долгое время оставалась для некрещеных евреев запретной. Это же в особенности касалось столичных городов Санкт-Петербурга и Москвы. И тем не менее, как мы знаем из истории, даже в строгих правилах могут существовать положительные исключения.

В Российском государственном архиве древних актов (РГАДА) обнаружено «Дело по отношению московского военного генерал-губернатора в Московскую дворцовую контору о доставлении сведений об отставном служителе еврее Иоселе Найфельде» 1862 г.[542]. Из Управления московского военного генерал-губернатора (за подписью гражданского губернатора кн. Оболенского) в Московскую дворцовую контору поступило отношение от 18 апреля 1862 г. Из него становится известно, что в марте московский обер-полицмейстер сообщил генерал-губернатору о том, что в Якиманской части, в доме почетных граждан Сорокиных проживает еврей, содержатель «столярного заведения», отставной рядовой «служительской команды», состоящей при Московских дворцах, а также его семья. Учитывая то, что законодательство запрещает отставным нижним чинам из евреев проживать в Москве, обер-полицмейстер предписал приставу той части выслать немедленно из города еврейскую семью.

В ответ И. Найфельд заявил, что в указе об отставке, выданном ему 1 января 1860 г. командиром служительской команды, говорится, что он имеет право жить во всех городах России, включая Санкт-Петербург и Москву, при условии занятия ремесленным трудом. В настоящее время ответчик имеет столярное заведение, в котором у него работают до 25 человек. Кроме того, он заключил ряд казенных и частных подрядов, должен получать и платить значительные суммы; в общем обороте у него около 15 тыс. руб. В связи с данными обстоятельствами бывший рядовой «просил во избежание совершеннаго его разорения дозволить ему если не остаться всегда на жительстве в Москве, то по крайней мере еще на год для приведения в порядок всех дел своих».

Далее сообщается, что по ходатайству командира Отдельного гвардейского корпуса в Комитет министров император лично наложил резолюцию 22 ноября 1860 г.: «Изъятие из общаго правила допустить только для нижних чинов, служивших в гвардии, и на том же основании дозволять таковым оставаться на жительстве в С.-Петербурге». Поскольку другого закона, разрешающего свободное проживание в столицах отставным рядовым из евреев, не существует, случай с Найфельдом является правовым нарушением. Губернатор просил дворцовую контору о передаче сведений, на каком основании в указе об отставке еврею было разрешено жить в столичных городах[543]. Та, в свою очередь, отправила отношение в адрес бывшего места службы И. Найфельда.

26 апреля командир «служительской команды, при Московских дворцах состоящей» (в ведомстве Московской дворцовой конторы Министерства императорского двора) подполковник Гаврилов отправляет в дворцовую контору обстоятельный рапорт. Во-первых, как сообщается, служителю-еврею был выдан паспорт на общем основании увольняемых в отставку нижних чинов, так как в военном ведомстве отсутствует какая-либо особая форма для евреев. Поскольку статьи об оседлости и постоянном жительстве евреев изложены не в военных, а в гражданских законах, то место жительства увольняемых нижних чинов (в т. ч. евреев) предоставлено на рассмотрение местной полиции и гражданской администрации. Во-вторых, до сформирования в 1859 г. служительской команды бывшие инвалидная, подвижная и рабочая № 4 роты комплектовались нижними чинами, не способными к фронтовой службе и переведенными из гвардейских полков. И. Найфельд прежде служил в Московской мастеровой команде, затем с разрешения начальства был переведен в пожарную инвалидную роту, комплектовавшуюся бывшими гвардейцами. Интересно, что он одновременно назначается к Большому Кремлевскому дворцу «как мастер, знающий хорошо столярное изделие». Таким образом, числясь в составе пожарной роты, Найфельд более 9 лет занимался столярными работами и по этой линии относился к рабочей роте, формировавшейся из гвардейцев-инвалидов, при которой состояла упомянутая пожарная инвалидная рота. При увольнении со службы Найфельд получил аттестат из Кремля (за подписью полковника Ильина) о «хорошем поведении и ревностном выполнении всех поручений». Но помимо всего этого командир команды подчеркивает важный факт, который нас особенно заинтересовал. Оказывается, по свидетельству начальников команд, Иосель Найфельд был избран военными евреями, служившими в Москве, «для исправления должности раввина по обряду их религии»; об этом объявил по войскам Московского гарнизона местный комендант 28 марта 1857 г. Правда, находится ли в настоящее время отставной служитель на этой должности, требующей постоянного пребывания в Москве, подполковнику Гаврилову неизвестно[544].

Основываясь на рапорте командира служительской команды, Московская дворцовая контора 4 мая отправляет в Управление генерал-губернатора письмо, присовокупив в заключение, что «Найфельд во время нахождения его на службе в ведомстве конторы постоянно отличался хорошим поведением, основательным знанием своего дела и усердным исполнением возлагаемых на него работ»[545].

Итак, дело о правомерности жительства в Москве еврея — бывшего служителя команды дворцовой конторы, а ныне содержателя ремесленной мастерской, привело нас к установлению факта наличия в городе в середине XIX в. должности военного раввина и конкретной личности, исполнявшей эту обязанность. Дальнейшие архивные поиски позволили обнаружить и само искомое «Дело о назначении рядового пожарной инвалидной роты Иоса Найфельда раввином» 1857 г.[546].

Инициативным документом этого дела стал рапорт уже знакомого нам подполковника Гаврилова, тогдашнего командира рабочей инвалидной роты № 4, к «Большого Кремлевского дворца майору от ворот» полковнику Ильину от 22 февраля 1857 г. В нем офицер сообщает, что к нему от имени «нижних чинов еврейского исповедания» из разных команд в Москве обратился рядовой пожарной роты И. Найфельд. Последний отметил большие затруднения служащих-евреев, связанные с исполнением их религиозных предписаний, поскольку «при значительном их количестве не имеют постояннаго у себя ни раввина, ни другаго настоятеля… и чрез эти обстоятельства вынуждают всегда себя при каждом богослужении во все праздничные и торжественные дни, а также и по всегдашним встречающимся надобностям, просят временно пребывающих в Москве евреев для исполнения обряда, к совершению таковаго богослужения, бракосочитаний, обрезания младенцев; и часто также бывает, что по небытности в Москве знающаго еврейский закон некоторые при отчаянной болезни умирают без прочтения им молитвы и покаяния, и мертвое тело их совершенно предать земли некому». В связи с этими обстоятельствами были проведены выборы, в результате которых «все без изъятия нижние чины… состоящие в разных командах в Москве, по общему их желанию, с дозволенья каждый своего начальства, избрали его, Найфельда, как знающаго вполне еврейский закон, исправлять должность раввина». Таким образом, Иосель Найфельд стал первым солдатским раввином в Москве благодаря своему высокому авторитету в еврейской общине и прочным религиозным знаниям, необходимым для такой ответственной должности.

Кстати, из данного документа следует, что в это время уже были избраны раввины из нижних чинов в Санкт-Петербурге и Кронштадте, т. е. уже сложилась определенная практика в этом вопросе, проверенная временем. Кроме того, в журнале «Морской сборник» за 1854 г. имеется упоминание о должности главного раввина на Черноморском флоте, в котором насчитывалось нижних чинов-евреев в 1853 г. 1081 человек, в 1856 г. — 488 человек (остальные, по-видимому, погибли в Крымскую войну)[547]. Надо сказать, что деятельность раввинов в столичных и других крупных городах не была чем-то из ряда вон выходящим, а твердо базировалась на законодательных актах. Подполковник ссылается на «Свод военных постановлений», в котором говорится буквально следующее: «Где нет ни синагоги, ни раввина, там начальство дозволяет служащим евреям собираться для молитвы в указанном месте под наблюдением одного надежнаго товарища, избраннаго ими для исправления должности раввина» (Кн. 1, ч. 3, ст. 388); «Естьли в каком месте военнослужащие евреи составят не менее 300 человек, то по представлении военнаго начальства о их исправности в службе и о хорошем поведении может для них быть определяем раввин с жалованьем от казны, и сии раввины находются в непосредственной зависимости от того военнаго начальства, под которым состоят евреи…» (там же, ст. 389–390).

Как видим, исполнение должности солдатского раввина не освобождало этих лиц от подчинения своим военным командирам, в отличие, скажем, от раввинов «гражданских». Тем не менее процедура их избрания выглядела достаточно демократично, ибо в выборах участвовали практически все служащие евреи города. Теперь, как рапортовал офицер, избранную кандидатуру следовало утвердить высшему начальству. Со своей стороны, Гаврилов добавил, что рядовой Найфельд «состоит на службе более 16 лет (т. е. примерно с 1840 г. — Д.Ф.), поведения хорошаго, и в течении всей своей службы в дурных поступках замечаем не был», и просил через дворцовую контору довести до сведения московского коменданта итоги выборов военного раввина[548].

25 февраля полковник Ильин начертал на рапорте Гаврилова, что он не видит никаких нарушений законодательства в осуществленной процедуре, а на определение московским раввином Найфельда препятствий не находит при условии выполнения им своих основных обязанностей[549]. 27 февраля Московская дворцовая контора постановила объявить рядовому пожарной инвалидной роты Иосу Найфельду о разрешении ему исполнять раввинскую должность, но чтобы она «не могла препятствовать ему к исправлению настоящей его службы»[550]. 14 марта контора известила об этом первого коменданта Москвы генерал-лейтенанта Кизьмера[551], а тот, как сказано выше, в конце месяца особым приказом, отданным «при пароле», известил все части Московского гарнизона для объявления еврейским нижним чинам об утверждении избранного ими раввина. Таким образом, в начале 1857 г. московские военнослужащие-евреи обрели своего собственного раввина, деятельность которого была оговорена российским военным законодательством.

Казалось бы, на этом можно было и поставить точку. Однако в архивных источниках мы находим продолжение истории с избранием рядового Найфельда «раввином по совместительству». Дело в том, что первый месяц работы рядового в должности гарнизонного раввина выявил ряд неудобств для его непосредственного военного начальства. 3 мая подполковник Гаврилов в своем рапорте на имя «майора от ворот Большого Кремлевского дворца» Ильина озабоченно сообщает следующее: «…Некоторые из гг. начальников, в зависимости коих состоят на службе нижние чины еврейскаго исповедания как в Москве, так и во всех городах Московской губернии, хотя и пишут формальные бумаги на имя его, Найфельда, с разными требованиями к исполнению им еврейскаго обряда, но более этого в значительном количестве поступают от многих лиц на имя мое бумаги, по коим я должен делать распоряжения на высылку от меня написанных им, Найфельдом, разных удостоверительных свидетельств о времени делания им на еврейском законе обрезания детям, родившимся у нижних чинов еврейскаго исповедания, о смерти их, о совершении браков, о разводных и по всем непредвидимым частным ежедневным случаям, относящимся до исполнения им, Найфельдом, всей религии на еврейском законе». Оказывается, весь бумажный поток, адресованный раввину и исходящий от него, ненароком захлестнул и командование рабочей инвалидной роты № 4, не имевшей к переписке никакого отношения. А всё происходило из-за того, что Найфельд не имел именной печати. Поэтому подполковник Гаврилов вынужден был на каждой официальной раввинской бумаге свидетельствовать подпись его руки и прикладывать ротную казенную печать, что было крайне неудобно. В связи с этим командир части просил полковника Ильина посодействовать в получении разрешения на изготовление именной печати Найфельда. Он даже сделал примерное описание этого штемпеля: в центре вырезаны инициалы «J» и «Н», а по окружности слова «в должности Московскаго казеннаго Еврейскаго раввина». Уже был выбран исполнитель работы по особому свидетельству подполковника — «содержащий в Москве заведение рещик печатей московский мещанин Гаврилов» (однофамилец ротного командира); оплата должна была быть произведена раввином из сумм «Еврейского общества». И наконец, с целью «отклонения излишней переписки» от подполковника Гаврилова, по мнению последнего, военное начальство Кремлевского дворца совместно с Московской дворцовой конторой могло бы сделать распоряжение, по которому все письма по вопросам отправления иудейских обрядов в гарнизоне направлялись через канцелярию рабочей роты непосредственно Найфельду, и наоборот. Московский комендант мог бы известить командование частей о новом порядке этой переписки: с указанием на конверте имени раввина, а не ротного командира[552].

Реализация предложения Гаврилова повышала статус военного раввина Московского гарнизона и укрепила бы его самостоятельность как официального лица. Но не всегда логика берет верх в, казалось бы, простых и ясных ситуациях. 23 мая с идентичной просьбой к первому московскому коменданту обратилась Московская дворцовая контора[553], а уже 30 мая из Управления коменданта пришел отрицательный ответ, который гласил, что «переписку и печать ему, Найфельду, иметь не следует, и я сего разрешить не вправе по неимению ввиду на то закона»[554]. Итак, бюрократическая канитель продолжалась и дальше, поскольку должностные лица не могли и не хотели брать на себя какую-либо инициативу в нерегламентируемых областях нормативно-правовой сферы. В Российской империи же со времени царствования Екатерины II сложилась весьма своеобразная практика истолкования прав народов, принадлежащих к нехристианским конфессиям, в особенности евреев, — «всё, что прямо не дозволено евреям, им запрещается». То есть, поскольку какой-то вопрос не нашел никакого отражения в юридическом корпусе, его как бы и не существует в природе. Случай с раввином Найфельдом как нельзя более ярко иллюстрирует данный тезис.

Тем не менее неудобства, причиненные активной деятельностью раввина его военному командиру, все же отступают на второй план перед самим фактом осуществления обрядов еврейского закона среди солдат воинских частей Москвы и губернии. На данный момент неизвестно, как долго И. Найфельд исполнял должность военного раввина — по документам его судьба прослеживается с 1857 по 1862 г., т. е. пять лет. Однако с большой долей вероятности можно предположить, что этот срок был официально продлен, ибо при императоре Александре II (конец 1850-х — начало 1860-х годов), как известно, произошло некоторое смягчение законодательства о евреях: царь предоставил различные привилегии в праве жительства вне черты оседлости евреям, получившим светское образование или приносившим пользу в коммерции и ремеслах, отменил указ о кантонистах и т. д.

Впервые еврейское население было привлечено к военной службе (т. е. с зачислением в войска) в период правления императора Николая I. Завзятый сторонник военной муштры как средства против многих общественных недугов, он видел в призыве евреев наилучший способ исправления их «недостатков». В то время российская армия, насчитывавшая около миллиона солдат, была крупнейшей в Европе. 26 августа 1827 г. вышел закон о рекрутском наборе евреев — «Устав рекрутской повинности и военной службы евреев», — направленный на ликвидацию еврейской обособленности[555]. Хотя внешне этот документ возложил на евреев обязанности, сходные с теми, которые выполняли другие группы населения империи, в действительности он включал дискриминационные пункты (например, набор кантонистов с 12 лет), из-за чего и вошел в историю российского еврейства того времени как один из самых мрачных ее эпизодов. Вообще, военная служба рассматривалась в отношении евреев не как обычная государственная повинность, а как экономическая и своего рода исправительная мера, средство сдерживания прироста иудейского населения и его перехода в христианство[556]. В то же время, по ст. 91–93 «Устава», «военнослужащим-евреям», находившимся в таком месте, где имелась синагога, разрешалось ходить в нее для молитвы; там, где синагоги не было, они могли собираться для общей молитвы и избирать из своего общества сведущего в религиозных законах лидера, а также снимать особые помещения и устраивать там для себя постоянные молельни[557]. Как видно, позднее данные положения перекочевали и в военное законодательство империи.

Известно, что после начала привлечения евреев к личной воинской повинности в 1827 г., в Москве (в Городской части) появилась небольшая еврейская община. Местом ее расположения служило Глебовское подворье близ Гостиного двора, среди торговых рядов Китай-города, т. е. по сути в самом центре Москвы. Таким образом, впервые после удаления еврейских купцов из города в конце XVIII в. (послужившего началом становления зоны проживания евреев в России) здесь появилось оседлое иудейское население, состоящее из бывших солдат. Кстати, евреи-участники Отечественной войны 1812 г. получили впоследствии право проживать и в Санкт-Петербурге[558]. Уже в 1827 г. на подворье остановились 56 человек[559]. Этот постоялый двор был местом добровольного временного проживания в городе еврейских коммерсантов еще с 1822 г.; по решениям полицейских властей и московского генерал-губернатора гр. А. А. Закревского 1848–1850 гг. всех приезжавших в Москву евреев уже обязали останавливаться на Глебовском подворье, которое, по меткому выражению историка Ю. И. Гессена, превратилось в своеобразное «московское гетто»[560].

Как видим, жительство евреев в бывшей российской столице всячески ограничивалось, особенно в царствование Николая I, проводившего активную политику, направленную на крещение исповедовавших иудаизм. Некрещеные евреи находились под постоянной угрозой выселения из города. Многим из них пришлось его покинуть, поскольку законодательство Российской империи по-прежнему запрещало евреям проживать вне черты оседлости, в Великороссии. Именно поэтому все обнаруженные факты — исключения из общих нормативных правил — представляют для нас большой интерес. История же появления служителей культа в среде военнослужащих-иудеев стала пусть робким, но заметным шагом в сторону правовой защищенности данной категории еврейского населения, знаком уважения к религиозным чувствам еврейских солдат.

Онисим Гольдовский ЕВРЕИ В МОСКВЕ (по неопубликованным документам)[561]

Массовые выселения евреев из Москвы, начавшиеся с первых дней 1891 г., с момента получения первоначальных известий о назначении в Москву нового генерал-губернатора — покойного великого князя Сергея Александровича, продолжали возрастать с небывалой энергией во все последующее время и займут, бесспорно, одну из самых печальных страниц в истории русских евреев конца прошлого века.

Высочайшее повеление 29 марта 1891 г. предписывало выселение из Москвы евреев-ремесленников, но местная администрация сразу раздвинула рамки, начав поголовное выселение и той категории лиц, которые жили под охраной дважды подтвержденного циркулярного распоряжения министра внутренних дел, последовавшего в марте 1880 г.[562]. Люди, прожившие в Москве 20–30–40 лет, должны были в короткие сроки распродать свое имущество и уехать. Кто не успел по бедности исполнить требования полиции, кто не успевал за бесценок продать свою жалкую рухлядь — а были случаи продажи всей обстановки за 1–2 рубля бедняками, жившими в Марьиной Роще, — тот подвергался аресту, заключался в пересыльную тюрьму наравне с преступниками и всяким сбродом, ожидавшим очереди для отправки по этапу. Здесь эти люди, всю жизнь кровавым потом добывавшие хлеб насущный, очутились под властью тюремных надзирателей, которые сразу уравняли их в правах с приговоренными к каторге преступниками. В такой обстановке они проводили иногда по нескольку недель и затем толпами отправлялись на «родину», которой многие никогда не видали. Перед зданием тюрьмы лицам непривилегированных сословий (ремесленники почти без исключения мещане, т. е. непривилегированные) надевали деревянные наручники, о чем и делалась отметка в препроводительном листе, составлявшемся в губернском правлении: под рубрикой «в каком виде» отправляется по этапу, стояли слова: «в деревянных наручниках». Трудно сказать в точности, сколько народу прошло чрез эти пытки без суда — некоторые так и умерли в тюрьме, не дождавшись этапа (например, мещанин Швадер, Аврум Букштейн и др.).

У кого были хотя бы самые жалкие средства, отправлялись в черту оседлости на свои средства; помощи, на скорую руку организованной единоверцами, — при снисходительнейшем, замечу кстати, попустительстве администрации, основательно рассчитывавшей еврейскими же руками несколько затушевать ужасающую картину разгрома и разорения, — помощи этой, невзирая на всю значительность собранных средств, доставало только на избавление многих от тюрьмы, этапа и наручников. Но что можно сделать, когда внезапно срываются с насиженных гнезд тысячи семейств, когда беда несется такой лавиной, что даже раскрытое беде еврейское сердце не вмещает горя? Люди прятались в морозы на кладбищах, чтобы избегнуть тюрьмы и этапа; женщины рожали в вагонах; было много случаев выселения больных, которых на вокзал привозили в каретах, а в вагон переносили на носилках, например Яков Натан Фриденсон, который затем и умер в г. Лодзи. В тех редких случаях, когда полицейский врач признавал передвижение опасным, администрация ссылалась на хроническую болезнь, и больного перевозили в мучениях на вокзал, так как нельзя же было ожидать выздоровления от хронической болезни.

Особенно памятна очевидцам прекрасная морозная январская ночь 1892 г. Остатки домашнего скарба, толпы евреев, нищенски одетых, с женами, детьми и стариками заполнили Брестский вокзал.

Перед угрозой этапа и пересыльной тюрьмы они решились уехать, несмотря на 30-градусный холод, не добившись отсрочки. Судьбе угодно было над ними пошутить: по представлению обер-полицмейстера генерал-губернатор распорядился о приостановке выселения до прекращения сильных морозов, но… распоряжение это было объявлено после выселения.

Таким образом, около 20 000 евреев, проживших в Москве кто 15, кто 25, а кто и 40 лет, были насильственно водворены в черту еврейской оседлости, где они наравне с остальным еврейским населением не имели права селиться «вне городов и местечек» т. е. в селах и деревнях, и увеличили голодную массу городского пролетариата.

А московские власти с каким-то ненасытным упоением ускоряли выселение, отказывали всем, без разбора и исключения, в каких бы то ни было отсрочках или иных послаблениях.

Великий князь Сергей Александрович ставил выше всего исполнение Высочайшего повеления, а управляющий генерал-губернаторской канцелярией поражал даже евреев, приученных к жестокости и бессердечию власти, какой-то поистине садистской ненавистью и той почти восторженною радостью, с которой он совершал эти ежедневные безостановочные и бескровные казни.

Каковы же были результаты этого спасения столицы от евреев?

В 1893 г. представители крупных, исключительно русских купеческих и фабричных фирм подали московскому генерал-губернатору просьбу, в которой указывали на вред и убытки, причиненные удалением евреев и стеснением приезда их в столицу, указывали, что для московской торговли существенно важно, чтобы евреи-купцы имели приезд несколько раз в году; указывали, что значительная часть населения Богородского уезда Московской губернии занята кустарным промыслом шелкового производства; преимущественными покупателями их были купцы-евреи, приезжавшие из черты оседлости, и московские евреи, проживавшие в Москве до 1891 г. и выселенные, как выше описано. После того наступил кризис кустарных промыслов Богородского уезда, многие крестьяне разорились, и производство шелка значительно сократилось, торговые обороты уменьшились на сто миллионов, и центр торговли угрожает перейти из Москвы в Лодзь. Московский генерал-губернатор положил на эту просьбу такую резолюцию:

«1 августа 1892 г. № 16 041 господину приставу городского участка. Московские и иваново-вознесенские фабриканты и торговцы обратились к Его Императорскому Высочеству московскому генерал-губернатору с прошением об издании облегчительных правил относительно пребывания и временных приездов в Москву иногородних купцов и приказчиков из евреев. Вследствие предложения за № 2480 предписываю вашему высокоблагородию объявить просителям, проживающим в Москве, что по сношении с министром внутренних дел ходатайство о разрешении поселившимся в столице евреям-купцам 1-й гильдии иметь одного или двух приказчиков из единоверцев не признано подлежащим удовлетворению, ибо упомянутые купцы на основании 12 ст. уст. о пасп. могут держать только приказчиков, взятых с собой при переселении их из черты оседлости в Москву.

Что же касается ходатайства просителей об изменении правил, изложенных в 161 ст. уст. о пасп., то таковое изменение может последовать лишь в законодательном порядке, почему означенное ходатайство по этому предмету будет иметься в виду при пересмотре прав евреев по торговле». (Подпись московского обер-полицмейстера.)

Число ремесленников в Москве, само собой разумеется, сократилось, так как евреев-ремесленников не осталось; но дела христиан от этого не поправились, а население терпело большие неудобства. По словам профессора Московского университета И. И. Янжула, средние хозяйства в Москве стали испытывать затруднения благодаря отсутствию евреев-ремесленников. Мелкие починки, поправки и дешевые поделки негде заказывать, русские ремесленники не принимают таких заказов и ссылаются на то, что это было дело евреев, которых теперь нет. Известное беспристрастие проф. Янжула и умение его оценивать экономические явления придают его сообщению особенную цену. В заключение нельзя не отметить почти непонятного по своей психологии факта. Многие евреи, выселенные из Москвы, переехали на жительство в Варшаву и другие города Царства Польского. Здесь они встретились с коренными польскими евреями, положение которых и до наплыва новых конкурентов было достаточно плачевно; конечно, польские евреи встретили пришельцев недружелюбно, но при этом их менее беспокоила конкуренция переселенцев, чем их пристрастное отношение местных евреев ко всему польскому[563]. Называя себя русскими, изгнанники на первый план выставляли свои чисто русские симпатии.

Дальнейшая забота администрации свелась к тому, чтобы по возможности еще сократить число живущих в Москве евреев и всячески затруднить приезд евреев из черты оседлости. Кроме условий, предусмотренных законом (ст. 12, 161 уст. о пасп. и бегл. т. XIV св. зак. изд. 1890 г.), изобретательность полиции создала целый ряд новых формальностей для временного пребывания евреев в Москве. Приказчики должны представлять свидетельства о болезни своих хозяев и невозможности им самим приехать для покупки товара в Москву; требуются свидетельства о «добром поведении», и производится постоянная проверка цели приезда; лишь при наличности счетов, удостоверяющих покупку товара, разрешается пребывание в Москве[564]. Купцы 1-й гильдии, пробывшие в черте оседлости 5 лет и перешедшие затем в 1-ю гильдию г. Москвы, могут привозить с собою для торговли приказчиков из единоверцев — с разрешения генерал-губернатора; разрешения такого добиться невозможно. Евреи, окончившие университет и приписавшиеся к гильдии, по закону имеют право держать при себе приказчика из единоверцев без особого на то разрешения; но в Москве необходимо просить о разрешении, затем производится расследование, продолжающееся долгие месяцы, пока проситель, истомившись в бесконечном ожидании, не бросит своего дела или полиция не найдет более или менее остроумного повода для отказа. Во всем, что касается евреев, полиция проявляет неслыханное усердие, и если бы и в других сферах государственной и полицейской службы мы встретились с такой рьяной настойчивостью, с такой энергией, находчивостью, неустанным прилежанием и изобретательностью в толковании закона сообразно с духом времени, Россия не знала бы многих бед и забот. Для поимки евреев организованы были ночные обходы полиции, окружавшей намеченные заранее дома, подворья и улицы; полицейские агенты врывались в квартиры и в меблированные комнаты, и тут же, не стесняясь ничем, не останавливаясь перед раздетыми женщинами, проверяли права испуганных, внезапно разбуженных обитателей квартир, и немедленно арестовывали тех, кто осмелился спать в столице, не позаботившись о предварительном на то разрешении полиции.

В «Ведомостях Московской городской полиции» сплошь и рядом можно было читать о назначении повышенных денежных наград за поимку еврея, не имеющего права проживать в столице; в № 276, 22 октября 1897 г., московский обер-полицмейстер назначает одинаковое вознаграждение за поимку одного еврея и за поимку двух лиц, обвиняющихся в грабеже. С другой стороны, когда полиция совершает акты явного беззакония и в усердии своем доходит до того, что выселяет из Москвы лицо с высшим образованием, права которого уж вне сомнения даже для самых рьяных комментаторов закона, взыскание, если оно иногда назначается расходившемуся ревнителю, отличается необыкновенною скромностью. К тому же времени относится выговор, сделанный обер-полицмейстером приставу 2-го участка Мясницкой части Шидловскому, за произвольное и противозаконное выселение из Москвы еврея с университетским образованием, имеющего и помимо того все права на повсеместное жительство, но это ничтожное взыскание напечатано было не в «Полицейских ведомостях», для всеобщего сведения, подобно громким извещениям о наградах за поимку евреев, а в приказе по полиции (17 окт. 1897 г. № 230), рассылаемом лишь должностным лицам. Большей же частью остаются безнаказанными самые явные жестокости.

В 1895 или 1896 г. околоточный надзиратель 1-го уч. Мясницкой ч., явившись в 11 часов ночи в квартиру купца Шлосберга, настойчиво требовал немедленного (т. е. сейчас же ночью) выселения 10-летнего племянника его, сына царскосельского 1-й гильдии купца Виленкина; мальчик приехал к дяде погостить, но полиция не усмотрела ни свидетельства о добром поведении, ни других кабалистических формальностей, без которых не допускают в Москву купцов или их детей, вопреки ст. 12 Устава о паспортах.

Как бы для издевательства полицией установлено было правило — специально для евреев, чтобы на вывесках обозначались в точности кроме фамилии также имя и отчество, причем отчество пишется всегда с кратким окончанием, никогда не встречающимся ни в разговорном языке, ни в торговой переписке (например, Берка Шлиомов Гольдберг). И вот все еврейские магазины украсились уничижительными, непривычными для русского слуха именами Шлемки, Таубки, Ривки и т. п., вывезенными из черты оседлости, представляющими большею частью искаженный всякими писцами перевод с жаргона, на котором имена эти далеко не имеют уничижительного характера. Закон требует, чтобы евреи именовались теми именами, которые значатся в их метрических свидетельствах и которые часто искажаются безграмотными писарями учреждений, выдающих документы, иногда переделываются самими евреями на соответствующие русские (Шлейма-Шлиома-Соломон), сообразуясь с новыми условиями жизни среди чисто русского населения, и т. п. В последнее время все чаще встречаются в метриках евреев чисто русские имена, так как неоднократно было разъяснено, что у евреев нет святцев и они вольны в выборе имен, тем не менее власти не могли ни понять этого, ни привыкнуть к тому, что еврей носит настоящее русское имя, не смешное и не унизительное, — полицейские власти считали это просто неслыханною наглостью, и сплошь и рядом приходилось несчастным носителям этих имен выслушивать со стороны полиции возражения, пошлые шутки и глумления по этому поводу. Поэтому полиция с радостью отмечала искаженные жаргоном библейские имена, и в то время как всякий купец мог писать на своей вывеске одну фамилию даже без начальных букв имени и отчества, еврею не разрешалось повесить вывеску, пока он не начертает полного имени и отчества, и чем эти имена искаженнее и смешнее, тем с большею точностью и рельефностью они должны быть выписаны; имя и отчество должны быть совершенно ясно изображены и так же отчетливо выступать, как и фамилия. В разрешительных бумагах московского обер-полицмейстера оговаривалось всегда, что разрешение дается с тем, чтобы имя и отчество «оного еврея» было изображено «крупным и жирным шрифтом». Увлечение доходило до того, что на вывеске товарищества на вере, коего вкладчиками состоят евреи, выписывались поименно все участвующее. Так на вывеске торгового дома «Высоцкий и Кº» (Лубянско-Ильинские Торговые помещения) красовалась следующая надпись: «Оптовая торговля развешенным чаем Торгового Дома В. Высоцкий и Кº. Учредитель 1-й гильдии купец Иосиф Яковлевич Высоцкий. Вкладчики на вере пот. поч. гражданин Есель Шмерков Цетлин и 1-й гильдии купеч. жена Либа Вульфовна Гавронская».

Здесь уместно будет привести ст. 81 уст. торг., согласно которой во всяком товариществе на вере имена вкладчиков не вносятся в название фирмы, а заменяются словом «Компания»; но, как правильно неоднократно заявлял на своих приемах бывший московский обер-полицмейстер Власовский, «для евреев нет закона».

Во всех официальных отношениях, запросах, ответах, резолюциях и других бумагах принято писать «еврей такой-то», давая этим знаком пароль всем, кто по ошибке взглянул бы на просителя как на человека. Нельзя не привести здесь интересного запроса, сделанного обер-полицмейстером одному из приставов: «сообщить сведения о вероисп. пом. евр. раввина еврея имярек».

Такое систематическое издевательство над целым классом тружеников не вызывало с их стороны ни одного протеста только вследствие панического страха и полной уверенности, что борьба бесполезна и что если жалоба, может быть, и будет через несколько лет уважена в какой-нибудь последней инстанции, то тем временем местные власти найдут средства умерить энергию жалобщика. Но всего этого оказалось мало.

Наблюдение за правами евреев организовано было при охранном отделении московского обер-полицмейстера следующим образом. Назначены были особые полицейские надзиратели для поимки и ареста; не зная в точности, кто из евреев имеет право жительства и у кого этого права нет, надзиратели ловили на улицах всех евреев или, лучше сказать, всякого человека, которому Бог дал семитический облик. Сосредоточив свою деятельность главным образом в торговой части города и около биржи, они ежедневно арестовывали десять-двадцать человек, а тот день, когда арестованных бывало менее 10 человек, полицейский надзиратель называл «неурожайным» днем и прибавлял: «лов нынче маловат», так что слово «лов» стало именем нарицательным для ловли евреев. Каждый еврей, схвачен ли он был по дороге на биржу или во время делового разговора с русским купцом, обязан был на месте доказать свое право пребывания в столице; тяжесть доказательства возложена была на него, а презумпция установлена против него. Если паспорт не в кармане, если у полицейского надзирателя появляется какое-либо сомнение, еврей немедленно отправляется в участок. Были случаи, что такому аресту подвергались 1-й гильдии купцы и евреи с университетским образованием; если кто отказывался следовать в участок, то свистками сзывались городовые и дворники, сбегались зеваки, и во главе толпы, глумившейся над евреем, последний препровождался в участок. Таким образом были арестованы, между прочим, московский купец Беленький, кандидат прав Зак (выпуска Московского университета 1887 г.), Дусман и др. Один из них (Зак) подал жалобу московскому обер-полицмейстеру, но был через несколько дней вызван в управление сыскной полиции, и здесь ему объяснили, что в жалобе его усматривается не личный протест, а «кагальный»; ему настоятельно рекомендуется передать своим единоверцам, что действия полиции правильны, а всякие возражения незаконны, неосновательны и бесполезны, а сам жалобщик поступит благоразумнее, если возьмет обратно свое прошение, хотя бы для того, чтоб не подвергнуться выселению из Москвы.

Перечисление всех случаев немыслимо, а изобретательность и цинизм в толковании законов со стороны полиции были беспредельны. Один надзиратель увидел в пролетке старика еврея, на ходу вспрыгнул к нему в экипаж и потребовал паспорт (московский купец Якуб). Минский 1-й гильдии купец Цукерман, имея право приезда в Москву для покупки товаров, прибыл сюда во время еврейских праздников и не счел нужным запастись доказательными документами и счетами; на вопрос полиции о цели приезда он заявил, что намерен купить мануфактурный товар, но так как было известно, что обыкновенно он приезжает по банковским делам, состоя доверенным лицом банкирской конторы, то ответ его признали за явную ложь и ему предписано было к вечеру уехать. Телеграмма, посланная обер-полицмейстеру, с усердной просьбой дозволить ему остаться на одни сутки ввиду того, что в день высылки, 1 октября (Покров день), все банки и лавки закрыты и лишь 2 октября он может купить товар и предоставить счета, — осталась без последствий. Так как пайщиками банкирской конторы состоят малолетние его родственники, а он состоит поверенным их матери-опекунши, то председатель минского сиротского суда гр. Чапский удостоверил московского обер-полицмейстера телеграммой, что Цукерману действительно по делам опеки необходимо приехать в Москву, и просил дозволить ему приезд; телеграмма была препровождена к генерал-губернатору, но последний нашел невозможным удовлетворить просьбу графа Чапского. Здесь, может быть, уместно будет вспомнить, что во время коронационных торжеств из Москвы выселен был минский 1 гильдии купец Вениамин Поляк; он заявил, что приехал для покупки товара и для присутствия при коронационных торжествах. Это последнее обстоятельство и погубило его; обер-полицмейстер признал такую цель приезда настолько незаконной, что ее не могла покрыть и покупка товара, вполне законная. Той же участи чуть не подвергся известный миллионер Л. Бродский; он приехал на коронацию в качестве представителя от киевского биржевого комитета и поселился на одной квартире с ген. Драгомировым, с которым был очень дружен. Через день полиция потребовала немедленного выезда Бродского, никакие официальные просьбы не помогали, и только вмешательство Драгомирова избавило его друга от внезапного путешествия в Киев.

Возвратимся теперь к арестованным евреям и их судьбе.

Одним из поводов ареста и высылки служит невнимание самой полиции, выдающей евреям паспорта. По ст. 37 положения о видах на жительство, полиция делает в паспортных книжках отметки о принадлежности владельца ее к купеческому сословию, для чего последний предъявляет свое купеческое свидетельство; а по ст. 5 п. 5 Выс. утв. мнен. гос. сов. от 3 июня 1894 г., евреи, пользующиеся правами временного пребывания вне черты их оседлости, обязаны предъявлять полиции, независимо от вида на жительство, также и надлежащие документы, удостоверяющие их право на жительство в данной местности; по ст. 7 п. 5 того же закона, евреи, как в случае неимения вида на жительство, так и в том случае, когда они будут обнаружены, хотя бы с видом на жительство, но в местностях, в которых не имеют права пребывать, высылаются в места постоянного их жительства и т. д.

И вот к приезжему купцу-еврею, не исполнившему на родине предписания ст. 37 (не говоря уже о тех, кто действительно не имеет права жительства в Москве), применяется ст. 7.

Собрав в участке десяток-другой арестованных евреев, полицейский надзиратель проверяет их права; кто обладает всеми правами, но арестован за отсутствием в кармане паспорта, того освобождают, снесясь предварительно по телефону с участковым управлением по месту его жительства в Москве, — прочие же остаются под арестом до следующего отходящего по М. Брестской ж. д. поезда. На вокзал они препровождаются под конвоем городовых, которые покупают в кассе на деньги этих невольных пассажиров билеты, записывают их номера и присутствуют при отходе поезда. Снабженные так называемыми проходными свидетельствами, несчастные купцы без товара едут на родину, куда пересылаются их паспорта, — едут без остановки, потому что с проходными свидетельствами им нигде нельзя остановиться.

Несчастье никогда не обходится без осложнений — так и здесь. Разные мошенники и проходимцы, узнав, при каких обстоятельствах арестовывают евреев, часто останавливают их внезапным вопросом о паспорте и пр. Бывали случаи, когда испуганный купец откупался от мнимого сыщика и лишь через несколько времени узнавал о своей ошибке, когда его останавливал настоящий уполномоченный полицейский агент.

Но оставим купцов, приказчиков, торговлю и материальные интересы и перейдем к религии и просвещению и посмотрим, что испытали евреи в этой сфере в то время, когда обер-прокурор святейшего синода К. П. Победоносцев во всеподданнейшем докладе уверял Государя Императора, что Россия — единственная страна, осчастливленная истинной веротерпимостью.

23 сентября 1892 г. Государь Император, по докладу министра внутренних дел о самовольном открытии раввином Минором и старостой Шнейдером синагоги в Москве, Высочайше повелеть соизволил: 1) московского раввина Минора уволить от сей должности с водворением его на жительство в черте еврейской оседлости и с воспрещением ему навсегда въезда в места, лежащие вне этой черты, 2) старосту Шнейдера удалить из пределов Москвы и Московской губернии на два года и 3) объявить Московскому еврейскому молитвенному обществу, что если к 1 января 1893 г. выстроенное на Солянке здание синагоги не будет продано или обращено под благотворительное заведение, то оно будет продано с публичных торгов Московским губернским правлением.

Итак, синагога, разрешенная к постройке надлежащей властью, строившаяся много лет и стоившая до 200 000 р., не была открыта. Оставалась в Москве довольно поместительная молельня банкира Л. С. Полякова при его доме, но там разрешено было молиться только его семье, и неоднократные просьбы о разрешении открыть ее для общей молитвы оставлены были без последствий.

Кроме того, было в Москве 14 молелен, устроенных в разных частях города, большей частью на задворках, в небольших квартирах, при самых убийственных в санитарном отношении условиях.

В марте 1894 г., накануне праздника Пасхи, последовало соглашение между московским генерал-губернатором и министром внутренних дел о закрытии девяти молелен, причем оставлены были самые ничтожные по размерам и самые антисанитарные. В уцелевших пяти молельнях имеется 816 мест, а между тем в Москве насчитывается более 1500 одних евреев-солдат расквартированных здесь войск.

Теснота заставила в июне того же года ходатайствовать о разрешении расширить эти молельни, и в том же месяце (за № 8081) московский обер-полицмейстер уведомил молитвенное правление, что по вопросу о молельнях им было сделано представление Его Императорскому Высочеству, в силу которого оставленные пять молелен признаны достаточными.

В 1895 г., накануне, осенних праздников, исполнявший должность председателя правления г. Шик вошел с ходатайством о разрешении молиться в молельне Полякова, и тогда просьба эта была уважена на 9 дней, по истечении которых запрещение вошло в прежнюю силу и молельня вновь закрылась для посторонних лиц.

Давка в молельнях приняла столь угрожающее размеры, что правление вынуждено было повторить свои ходатайства и в следующие праздники, но каждый раз получался отказ.

Последняя попытка была сделана 13 ноября 1895 г. Была подана просьба о том, чтобы московский генерал-губернатор поверг к стопам Его Императорского Величества ходатайство о разрешении открыть синагогу к предстоявшим коронационным торжествам в виде особой милости, дабы московские евреи имели возможность с достойною торжественностью праздновать радостное событие. Просьбу эту московский генерал-губернатор назвал дерзким нарушением Высочайшего повеления, и в этих выражениях резолюция была объявлена всему составу правления, вызванному для этой цели к обер-полицмейстеру.

Благодаря этим мерам давка в оставшихся молельнях приняла опасные размеры, и пришлось запретить женщинам доступ в молельни, так как не хватало места и для мужчин и при малейшем испуге присутствие женщин могло оказаться роковым.

Известно, что для всех молитв во время праздников и вообще для торжественных молитв должно быть налицо не менее 10 евреев, так что приходилось собираться в частных квартирах по 10–20 человек для молитвы. Но полиция предупредила, что такие собрания будут считаться незаконными сборищами, а хозяин квартиры будет подвергаться преследованию за открытие молельни без разрешения властей. И вот, во время осенних праздников 1897 года производились строжайшие обходы квартир: там обыскивали все комнаты и даже шкафы, и если находили молящихся, то разгоняли их как заговорщиков и пользовались, кстати, случаем, чтобы проверить их права на жительство. Во 2-м участке Мясницкой части, таким образом, был совершен обход почти всех квартир, занятых евреями. Полиция пыталась проникнуть в Александровскую казарму, где солдатам-евреям разрешено было молиться; ввиду отсутствия мест в молельнях туда же приходили для молитвы и некоторые невоенные евреи, которым положительно некуда было деться; им угрожала тяжкая для религиозного человека перспектива не молиться в синагоге в самый важный и единственный в году праздник — Йом-Кипур (пост и отпущение грехов). Сыщики узнали об этом, и полиция нагрянула в казармы. Но военное начальство воспротивилось такому вторжению полиции, и ей пришлось ожидать окончания молитвы; тогда переписали всех молившихся вместе с солдатами.

Во исполнение Высочайшего Указа от 23 сентября 1892 г. в здание синагоги к 1 января 1893 г. переведены были два училища, на которых мы остановим теперь наше внимание: Александровское ремесленное училище и училище-приют под названием «Талмуд-Тора». Достаточно будет привести только рядом документы, касающиеся открытия и закрытия этих учреждений, чтобы без всяких комментариев понять истинные цели преследователей.

Начнем с Александровского ремесленного училища.

«Управление московского генерал-губернатора 1 отд. (4 сентября 1880 г. № 484).

Государь Император, по всеподданнейшему докладу о предложении Московского Еврейского Общества ознаменовать день 25-летия царствования Его Императорского Величества учреждением в Москве ремесленного училища и о ходатайстве наименовать это училище „Александровским“, Высочайше изволил изъявить на сие свое согласие, повелел при этом благодарить Московское Еврейское Общество за его верноподданнические чувства».

Второй документ.

«Московский обер-полицмейстер. Отделение хозяйственное, 27 мая 1895 г. № 5532.

Министр внутренних дел по соглашению с московским генерал-губернатором и согласно отзыва министра народного просвещения признал соответственным существующее в Москве по временным правилам Еврейское Ремесленное Училище упразднить и обязать хозяйственное правление: 1)со дня объявления настоящего распоряжения прекратить прием воспитанников в названное училище и 2) отнюдь не оставлять обучающихся в училище на второй год в одном и том же классе. Означенное распоряжение относится только до еврейского ремесленного училища, именуемого „Александровским“, и не касается до училища-приюта, носящего название „Талмуд-Тора“».

В другом роде, но столь же интересны документы, касающиеся другого училища.

«Суточный приказ московского обер-полицмейстера 16 сентября 1881 г. № 259. Московский общественный раввин Минор, ввиду того что в здешней столице среди еврейского общества очень много еврейских сирот обоего пола и особенно детей, нуждающихся в приюте и первоначальном религиозно-нравственном воспитании, — в марте месяце сего года ходатайствовал о разрешении учредить на основании 1074 ст. XI т. ч. 1 Св. Зак. при молитвенном Правлении, находящемся в Солянке, в д. Рыженкова, приют для означенных детей под именем „Талмуд-Тора“ и вместе с тем разрешить ему для этой цели открыть добровольную подписку.

Ныне московский генерал-губернатор уведомил меня, что управление министерства внутренних дел по сношении с министром народного просвещения и согласно ходатайства раввина Минора разрешает устроить и содержать в Москве на счет добровольных пожертвований приют для еврейских детей обоего пола под именем „Талмуд-Тора“[565], но с тем, чтобы приют этот подчинялся в учебном отношении училищному начальству и чтобы в оном преподавался русский язык».

Прежде чем представить документ об уничтожении этого училища, надо сделать небольшое отступление.

В средние и высшие учебные заведения принимается евреев лишь 3 процента от общего числа поступающих, и, кроме того, заведения эти доступны лишь для более или менее зажиточного класса. Что касается городских школ, то, по статистическим исследованиям, результат приема в городские начальные училища в 1891/92 г., произведенного московской городской управой, представлялся в следующем виде.

Из 100 православных принято в 1890/91 г. 70,7 проц., не принято 26,6 проц., а из ста евреев принято 57,7 проц., не принято 42,3 проц.; при этом надо заметить, что Москва делится в учебном отношении на 3 пояса, и первый и второй пояс обнимают те местности, где живет самая значительная доля московских евреев (внутри кольца, образуемого Садовой улицей). И вот, в частности, в этих-то двух поясах не принятых в городские школы еврейских детей оказалось 64,2 проц. Следует заметить, что в том же году не было принято 73 ученика (16 мальчиков и 57 девочек) только потому, что они евреи (как сказано в отчете). В 1891/92 г. цифры приблизительно те же; не принято 10 человек с указанием о действительной причине отказа (иудейское вероисповедание). Мальчиков принимают меньше, чем девочек; но тогда как православных мальчиков принято меньше девочек на 7,6 проц., у старообрядцев — на 6 проц., у евреев эта цифра вырастает до 14,9 проц. Подводя итог, надо сказать, что в то время, как из православных, единоверцев и старообрядцев непринятых оказывается немного более ¼ (26–27 проц.), из евреев более 2/5 (42 проц.); а между тем по данным 1890/91 г. детей православных и пр., заявивших желание поступить в школу, было 90,5 проц. общего числа просителей, а евреев — 5,5 проц.; если же принять во внимание, что в то время православные, единоверцы и старообрядцы составляли примерно 91,9 проц. всего населения, а евреи — 2,0 проц., то станет ясно, насколько усиленнее в еврейском населении спрос на первоначальное обучение (население евреев меньше общего числа населения в 45 раз, а желающих поступить в школу лишь в 15 раз, что дает отношение 45:15, т. е. 3:1). Прибавьте, что отказ вообще вдвое чаще встречают евреи (если брать абсолютные цифры), и тогда будет ясно, что, относительно говоря, отказ постигает еврейских мальчика и девочку в 5–6 раз чаще.

С 1891/92 г. обстоятельства стали, конечно, тяжелее, потому что дух времени обуял не одних чиновников в тесном смысле, но и уловил в свои сети массу добровольцев.

По закрытии Александровского ремесленного училища училище-приют подлежало перенесению в здание синагоги, для чего, по предписанию власти, пришлось перестроить здание внутри для приспособления под училище. Был представлен план, который был утвержден губернским правлением, управой и генерал-губернатором, затрачено было на перестройку тысяч восемь. Комиссия, командированная для осмотра, возражений на месте не представила, но донесла московскому генерал-губернатору, что хотя и не замечается в работах никаких отступлений от утвержденного плана, но из всего характера переделки явно намерение привести здание в такой вид, чтобы, в случае, если во взглядах правительства произойдет поворот, оно могло быть превращено вновь в синагогу без капитальной перестройки здания. Такой «обход» представлялся преступным для чистых сердец чиновников, знающих лишь прямые пути, и этим объясняется упрек, сделанный в предложении генерал-губернатора, которое было сообщено обер-полицмейстером в отношении от 24 октября 1897 г. о закрытии училища… Но об этом после.

Возвращаясь к училищу, замечу, что в нем находило приют, одежду, пищу и обучалось Закону Божию, русскому языку, чистописанию, географии, арифметике, еврейскому языку и истории еврейского народа довольно значительное количество бедных детей, преимущественно сирот, — в 1892/93 г. 65 мальчиков, в 1893/94 г. — 70, в 1894/95 г. — 62, в 1895/96 г. — 60, в 1896/97 г. — 44.

Преподавание велось в училище так успешно, что инспектор народных училищ не только лично, но и в официальных бумагах выражал удовольствие по поводу порядка и успехов детей, особенно в выговоре русского языка, и даже рекомендовал расширить курс учения для представления оканчивающим льготы 3-го разряда по воинской повинности.

Но и это училище ненадолго пережило ремесленное. Из отчета хозяйственного правления Московского еврейского общества за 1896 г. видно, между прочим, что уцелевшие еще остатки благотворительных и образовательных учреждений московских евреев не давали покоя администрации и после перестройки синагоги и затрат, на нее сделанных. Смотритель училища Фидлер, проживавший в Москве 10 лет, вдруг оказался не имеющим права жительства и был выселен из столицы: с его выселением дети остались без преподавателя Закона. Раввин предложил заменить учителя без особого на то вознаграждения, но разрешения не получил. Попечитель московского округа потребовал представления «вполне убедительного» доказательства, что в училище разрешено преподавание вышеупомянутых предметов, и «документа», на основании которого учреждено училище, и в случае неимения такого «документа» обязывал принять меры к немедленному закрытию училища (отношения попечителя округа от 16 октября 1896 г. № 20 433, 2 ноября 1896 г. № 21 864 и 2 декабря 1896 г. № 23 604). Грозила беда, и притом, казалось, неустранимая, потому что «документа» не было, училище было открыто на основании суточного приказа обер-полицмейстера. Но после многократных объяснений и просьб была представлена к утверждению программа, хотя она отлично была известна начальству, которое, посещая училище, постоянно выражало по поводу преподавания и успехов учеников свое одобрение.

К великой радости учителей (из них трое были православные) и родителей попечитель (1 мая 1897 г. № 10 039) объявил, что к оставлению приюта Талмуд-Тора препятствий со стороны управления округа не будет. Но вслед за тем, 28 июля 1897 г. за № 9206, московский обер-полицмейстер, вдруг заинтересовавшись училищем, предложил хозяйственному правлению представить сведения о количестве детей в еврейском училище и о числе обучавшихся в последние 5 лет.

Ровно через три месяца, 28 октября, объявлено хозяйственному правлению следующее распоряжение московского генерал-губернатора:

«М. В. Д. московского обер-полицмейстера канцелярия. Отделение хозяйственное, октября, 21 дня 1897 г. № 13 624. Г. приставу 2 участка Мясницкой части.

Ввиду незначительности числа учеников, обучающихся в московском еврейском училище-приюте, известном под названием „Талмуд-Тора“, так как дети евреев, проживавших в Москве, не лишены по закону права поступать в общеобразовательные учебные заведения, названный приют, по соглашению Его Императорского Высочества московского генерал-губернатора с управляющим министерства внутренних дел, подлежит закрытию.

Вследствие сего и согласно предложению Его Императорского Высочества за № 2491, предписываю вашему высокоблагородию о вышеизложенном объявить хозяйственному правлению для еврейских молитвенных учреждений г. Москвы под расписку, с тем чтобы правление это в течение двух месяцев со дня отобрания помянутой подписки озаботилось обращением здания, в котором ныне помещается сказанный приют, под благотворительное заведение или больницу.

При этом предлагаю вам предупредить правление, что неисполнение им распоряжения в назначенный срок, а равно допущение каких-либо отступлений при переделке здания для нового его назначения, подобно самовольно допущенным правлением при приспособлении такового для размещения в нем приюта „Талмуд-Тора“, вызовет немедленное распоряжение о приведении в исполнение Высочайшего повеления 23 сентября 1892 года, в силу которого здание, предназначавшееся под синагогу, подлежит продаже с торгов.

Подписку названного правления в объявлении и в обязательстве точного исполнения всего вышеизложенного представить ко мне, учредив, с своей стороны, строгое наблюдение за своевременным исполнением сказанного, и о следующем донести. Исправляющий должность обер-полицмейстера полковник Трепов. Управляющий канцелярией Бельгардт…»

Таким образом, училище, в котором получали общее религиозно-нравственное образование, пищу, одежду и обувь неимущие сироты, пало жертвой замаскированного стремления московской администрации во что бы то ни стало свести Высочайшее повеление 23 сентября 1892 г. к последнему его пункту, т. е. к продаже Храма Божия с торгов.[566]

Так длилась эта глухая борьба, не ослабевая ни на миг, в течение последних 15 лет. Благодаря тому что преследования производились не только систематически, но и «со вкусом», с каким-то противоестественным увлечением, образовались традиции, ничем не искоренимые, пока будет оставаться в силе прежнее бесправие 6-миллионной массы еврейского населения России.

Можно с уверенностью сказать, что если евреи гибнут физически от постоянной травли, то в представителях власти укрепляются привычки и приемы, которые, дискредитируя власть окончательно, приводят к убеждению, что новая Россия должна прежде всего искоренить традиции старой администрации, выращенной на алчности, невежественности и человеконенавистничестве. Само собой разумеется, что и среди администрации встречаются не только порядочные, но истинно гуманные и просвещенные люди, но эти редкие исключения лишь подчеркивают низкий общий уровень наших архаических блюстителей «порядка».

Александр Кацнельсон ИЗ МАРТИРОЛОГА МОСКОВСКОЙ ОБЩИНЫ (московская синагога в 1891–1906 гг.)[567]

В летописях многострадальной еврейской общины в Москве выделяется своим мрачным средневековым колоритом один эпизод недавнего прошлого: 14-летнее закрытие московской синагоги по приказу высшей администрации.

В одном историческом журнале была уже сделана попытка пролить свет на положение евреев в Москве в конце прошлого века[568]. Мы здесь, не претендуя на характеристику общего положения московских евреев, остановимся только на упомянутом эпизоде и постараемся изложить его на основании доступных нам документальных данных.

В 1891 г. старая молельня, разрешенная в 1861 г., была переведена из наемного дома в собственное помещение, специально для того построенное. Новое здание было выстроено по утвержденному Губернским правлением плану, в древнегреческом стиле. Громадный купол со щитом Давида венчал здание. Когда постройка была окончена, последовало распоряжение администрации о немедленном снятии купола — вероятно, для устранения сходства с православной церковью, могущего ввести в заблуждение православных. Купол пришлось снять в несколько дней.

Время это совпало с проявленным резким поворотом в политике правительства по отношению к евреям вообще и к евреям Москвы в особенности. Московский генерал-губернатор князь Долгоруков, толерантно относившийся к евреям, был заменен великим князем Сергеем Александровичем. Совершилось памятное изгнание из Москвы около 20 тыс. евреев-ремесленников и мелких купцов в силу Высочайшего повеления 29 марта 1891 г. (Объявление этого указа в Москве состоялось в один из дней еврейской Пасхи, когда потрясенные неожиданной катастрофою евреи молились в старой синагоге незадолго до перевода ее в новое помещение.) В столице остались лишь лица с высшим образованием, коренные московские первой гильдии купцы да дети николаевских солдат, оказавшихся к тому времени приписанными к Москве и губернии. Но и для этих «счастливцев» ограничения с каждым днем увеличивались и сыпались как из рога изобилия.

Последовательно осуществляя свою программу, высшая администрация решила, что в Первопрестольной не подобает быть приличной еврейской синагоге. И вот, 23 июля 1892 г. произошло следующее. В 4 часа дня было назначено венчание доктора Л. К этому времени в синагогу явился местный пристав и заявил, что ему официально не известно о том, что новая синагога разрешена к открытию (хотя в приделе уже давно молились), а потому он венчание допустить не может; впредь до особого распоряжения он приказал в этом здании не производить никаких богослужений и религиозных церемоний, а до получения разъяснения высшего начальства он синагогу запечатал.

Мы в данный момент не располагаем точными документами, по которым можно было бы судить о причине, вызвавшей столь суровое распоряжение; но на основании воспоминаний и личных впечатлений лица, очень близко стоявшего к покойному московскому раввину Минору, мы имеем возможность привести здесь некоторые сведения, дающие объяснение этому печальному факту.

Еще за некоторое время до этого события Губернское правление стало часто вызывать раввина Минора для объяснений, на каком основании он в метрических книгах записывает рождающихся еврейских детей христианскими именами и не употребляет уничижительных имен вроде Ицка, Мошка, Пешка и т. д. Минор горячо защищал свое право записывать имена евреев в их библейской форме; за это он был признан беспокойным и недостаточно благонадежным.

Около этого же времени кончался срок аренды старой молельни, помещавшейся в доме Рыженкова. Чтобы избежать перерыва в богослужении, Минор лично исходатайствовал у обер-полицмейстера Власовского разрешение на перенос свитков Торы во вновь отстроенную синагогу и на право молиться в ней. Власовский дал на это свое согласие устно; письменного же разрешения не было дано, или Минор не догадался взять таковое. Когда же во время выселения евреев из Москвы канцелярия генерал-губернатора, интересуясь их учреждениями, не нашла официальной переписки по поводу открытия синагоги, то это обстоятельство и послужило поводом для предварительного запечатания ее. Запрошенный по этому делу Минор сослался на устное разрешение обер-полицмейстера Власовского; однако последний отрекся от своих слов и в доказательство своей правоты указывал на отсутствие письменного разрешения. Заявлению Минора, сделанному в присутствии самого Власовского, не поверили — и синагогу временно запечатали. Событие это, в связи с уничтожением купола, явилось прологом к закрытию синагоги навсегда.

На происходившем по этому случаю собрании прихожан преобладало мнение, что на акт этот надо смотреть как на одно из звеньев в цепи правительственных репрессий, которым приходится скрепя сердце покориться; большинство высказывало опасение, что протест вызовет еще более суровые репрессии. Предложение меньшинства, с тогдашним раввином Минором во главе, о подаче прошения великому князю было отклонено. Тогда Минор заявил, что в деле защиты храма Божьего он не боится никаких кар и, подняв дрожащую руку, сказал: «Этой старческой рукой я один подпишу прошение; моя просьба в таком деле не может быть отклонена».

Фраза эта оказалась роковой. На поданное, за подписями Минора и старосты синагоги Шнейдера, прошение[569] ответа по существу не последовало; но 23 сентября 1892 г. было получено следующее Высочайшее повеление: 1) московского раввина Минора отрешить от должности и выслать из Москвы в черту оседлости, с воспрещением навсегда жительства в местах, лежащих вне этой черты; 2) старосту Шнейдера выслать из Москвы и Московской губернии на 2 года;

3) Московскому еврейскому молитвенному обществу объявить, что к 1 января 1893 г. оно обязано синагогу продать или обратить под благотворительное заведение; в противном случае здание будет продано с публичных торгов Губернским правлением.

Продать здание синагоги, построенное на общественные деньги, Хозяйственное правление не могло, а потому решило приспособить это здание под благотворительное учреждение, поместив туда существовавшее в то время в Москве Александровское ремесленное училище, открытое Московским еврейским обществом в память 25-летия царствования Александра II[570].

Но и осуществление этого смиренного решения наталкивалось на официальные препятствия.

Для перевода Александровского училища в помещение бывшей синагоги здание несколько раз перестраивалось согласно плану, одобренному Губернским правлением; но правительственная строительная комиссия, которая должна была санкционировать правильность перестройки, а в связи с этим и перевод училища, всегда находила какие-нибудь дефекты. Здание перестраивалось вновь и вновь, пока 27 мая 1895 г., за № 5532, было получено из хозяйственного отделения канцелярии московского обер-полицмейстера следующее распоряжение:

«Министр внутренних дел, по соглашению с московским генерал-губернатором и согласно отзыва министра народного просвещения, признал соответственным существующее в Москве по временным правилам еврейское ремесленное училище упразднить и обязать Хозяйственное правление: 1)со дня объявления настоящего распоряжения прекратить прием воспитанников в названное училище; 2) отнюдь не оставлять обучающихся в училище на второй год в одном и том же классе. Означенное распоряжение относится только до еврейского ремесленного училища, именуемого „Александровским“, и не касается училища-приюта, носящего название „Талмуд-Тора“».

С закрытием Александровского училища было решено, во исполнение Высочайшего повеления от 23 сентября 1892 г., перевести в помещение бывшей синагоги существовавшее в то время на благотворительные средства двухклассное еврейское училище под названием «Талмуд-Тора». Вновь представлен был другой план перестройки здания, который после долгих хлопот был наконец утвержден Губернским правлением и генерал-губернатором; но когда перестройка была окончена, то оказалось, что проектируемое перемещение туда училища Талмуд-Тора также невозможно. Гонение на евреев, начатое массовым их выселением из Москвы и продолженное закрытием синагоги и Александровского училища, не миновало и училища-приюта. Помимо официального мотива, что евреям «открыт доступ» в низшие правительственные учебные заведения и что для них иметь свое училище — излишняя роскошь, для закрытия училища-приюта были найдены еще своеобразные мотивы, канцелярского свойства.

Оказалось, что училище, существовавшее с 1871 г., отличенное похвальными отзывами городского училищного присутствия и благодарностями директора народных училищ на имя заведующего школой Фидлера, существовало без «надлежащего» разрешения. Попечитель учебного округа Боголепов потребовал[571] представить ему документ, который подтвердил бы, что училище существовало на законном основании; при этом начальство вразумительно указывало, что даже мелочная лавочка обязана иметь свой патент. К несчастью, такого «патента» еврейское Хозяйственное правление представить не могло, так как училище-приют было открыто в свое время только на основании суточного приказа московского обер-полицмейстера[572].

Был разыскан и представлен попечителю округа номер «Полицейских ведомостей», где в свое время был напечатан этот суточный приказ. После различных объяснений попечитель согласился оставить училище-приют в покое.

Однако вырвать это училище из когтей смерти оказалось все-таки невозможным. Вскоре последовало распоряжение о выселении из Москвы заведующего училищем старика Фидлера, проживавшего в Москве более 10 лет и сразу почему-то потерявшего право жительства. Таким образом, училище осталось без заведующего, и 28 октября 1897 г. Хозяйственное правление получило следующее распоряжение генерал-губернатора:

«М. В. Д. Московского Обер-Полицмейстера Канцелярия. Отделение хозяйственное. Октября 27 дня 1897 г. № 13 624. Г. Приставу 2-го участка Мясницкой части. Ввиду незначительности числа учеников, обучающихся в Московском еврейском училище-приюте, известном под названием „Талмуд-Тора“, и так как дети не лишены права поступать в общеобразовательные учебные заведения — названный приют, по соглашению Его Императорского Высочества Московского Генерал-Губернатора с управляющим Министерством Внутренних дел, подлежит закрытию. Вследствие сего и согласно предложению Его Императорского Высочества за № 2491 предписываю Вашему Высокоблагородию о вышеизложенном объявить Хозяйственному правлению для еврейских молитвенных учреждений г. Москвы под расписку, с тем чтобы Правление это в течение двух месяцев со дня отобрания помянутой подписки озаботилось обращением здания, в котором ныне помещается сказанный приют, под благотворительное заведение или больницу. При этом предлагаю Вам предупредить Правление, что неисполнение им распоряжения в назначенный срок, а равно допущение каких-либо отступлений при переделке здания для нового его назначения, подобно допущенным Правлением при приспособлении такового для размещения в нем приюта „Талмуд-Тора“, вызовет немедленное распоряжение о приведении в исполнение Высочайшего повеления 23 Сентября 1892 г., в силу которого здание, предназначавшееся под синагогу, подлежит продаже с торгов. Подписку названного Правления в объявлении и в обязательстве точного исполнения всего вышеизложенного представить ко мне, учредив, с своей стороны, строгое наблюдение за своевременным исполнением сказанного, и о следующем донести».

Таким образом, упраздненное здание синагоги, над которым висел дамоклов меч в виде Высочайшего повеления 1892 года, сделалось как бы символом постепенного упразднения Московской еврейской общины, к которому власть неуклонно шла. Из опасения продажи синагоги с публичных торгов евреям города Москвы на протяжении ряда лет пришлось пережить ряд унизительных мытарств по приспособлению здания к чему-нибудь, имеющему связь с благотворительностью. Приходилось придумывать специальные благотворительные учреждения не во имя местных нужд, а для спасения от профанации здания бывшей синагоги. Снова началась трагикомедия перестраивания синагоги по требованию властей, которые желали, чтобы ни внешний, ни внутренний вид не напоминал о существовании когда-то синагоги в старой столице. Для иллюстрации приведу следующие факты. При одном из осмотров вновь произведенной перестройки здания, по уже раз исправленному губернской властью плану, с целью приспособить его под больницу и приют для детей-сирот, Хозяйственному правлению было предложено значительно увеличить число уборных, несмотря на то что их было уже достаточно. При другом осмотре предлагалось поставить столько печей, сколько комнат было настроено; дощатые перегородки требовалось заменить каменными и т. д. Вот одно из таких отношений начальства:

«М. В. Д. Московского Обер-Полицмейстера Канцелярия. Отделение хозяйственное. Февраля 17 дня 1899 г. № 1956. Г. Приставу 2-го участка Мясницкой части. Возвращая при сем представленный при рапорте за № 10 887 план в 2-х экземплярах переустройства здания бывшей еврейской синагоги, предписываю Вашему Высокоблагородию предложить Хозяйственному Правлению для еврейских молитвенных учреждений в Москве безотлагательно сделать на этих планах соответствующие исправления на тот предмет, чтобы вновь образуемые помещения внутри здания бывшей синагоги отделялись друг от друга кирпичными капитальными стенами и чтобы отопление и вентиляция здания были устроены также капитальным образом (!) для постоянного действия, а не посредством отдельных нагревательных приборов, как то в проекте переустройства, которых мало. По исполнении сего, планы представить ко мне без всякого промедления, имея в виду предписания от 27-го Октября 1897 г. за № 13 624».

Образовался какой-то заколдованный круг, из которого не было выхода. Когда здание приспособлялось под благотворительное учреждение, то учреждение признавалось ненужным; когда же учреждение после долгих хлопот и мытарств допускалось, то постройки не одобрялись.

Вообще придирчивость доходила в то время до мелочности. Так, директору одного из московских банков, г-ну Ш-у, хотелось обвенчать свою дочь по религиозному ритуалу в оставшейся тогда незакрытой молельне Л. Полякова, в которой по распоряжению полиции разрешалось молиться только семье Полякова и ближайшим его родственникам. Ш. подал обер-полицмейстеру прошение о разрешении ему обвенчать свою дочь в молельне Полякова, хотя он и не состоит с последним в родстве; он мотивировал свое ходатайство желанием, чтобы молодая чета, лишенная вообще возможности бывать в синагоге, хоть один раз в своей жизни, перед алтарем Бога, освятила свой семейный союз. На это прошение последовал из канцелярии обер-полицмейстера следующий ответ (8 февраля 1896 г., № 1510):

«Даю знать потомственному почетному гражданину Ш. на просьбу его о разрешении совершить обряд венчания его дочери в молельне Полякова, что прошение его признано мною не подлежащим удовлетворению, так как молельня Полякова разрешена исключительно для его семейства».

Наступили коронационные дни 1895 года. Все население столицы, без различия сословий и вероисповеданий, приняло участие в этих празднествах. Целую неделю шумно гудели колокола, повсюду служились благодарственные молебны. Евреи пожелали тоже устроить по этому случаю торжественный молебен; но за закрытием своей единственной синагоги не могли осуществить свое намерение, и вот они обратились к генерал-губернатору с просьбой разрешить им этот молебен отслужить в обширном зале бывшей синагоги. Просьба эта была признана дерзкой. Тогдашний всесильный обер-полицмейстер, Власовский, созвал к себе представителей общины и в необычайно резких выражениях указал на «неуместность» такого ходатайства…

Частые принудительные перестройки совершенно опустошили кассу Хозяйственного правления. Раввинам задерживали жалованье; подрядчики по переустройству синагоги предъявляли иски в коммерческом суде. Индифферентизм общества к своим общинным делам при этих условиях возрос до крайности. Спасением от краха послужила смерть одного богатого еврея, на похороны которого была внесена в кассу Хозяйственного правления крупная сумма. Единственным «живым» общественным делом у евреев в то время было кладбище. На него полиция не простирала своего попечения, вероятно, одобряя такой полезный для евреев институт. Другие ресурсы были закрыты для общины. Хозяйственному правлению запрещалось даже взять ссуду из кредитного общества под залог здания синагоги. Насколько Хозяйственное правление тогда нуждалось в этой ссуде, можно заключить из следующего прошения на имя генерал-губернатора, которое осталось без ответа:

«Господину Московскому Генерал-Губернатору. Хозяйственного Правления Еврейского Молитвенного Общества в Москве. — Прошение. Хозяйственное Правление Еврейского Молитвенного Общества имеет честь ходатайствовать перед Вашим Императорским Высочеством о нижеследующем. За различные работы, постройки и перестройки, произведенные в доме Еврейского Молитвенного Общества, состоящем в Москве, Мясницкой части 2-го участка под № 299/343 и 300/344, Хозяйственное Правление оного Общества состоит должным подрядчикам и разным лицам значительные суммы. Не имея наличных сумм для уплаты своих долгов, Хозяйственное Правление желает означенный дом, заложенный в Московском Городском Кредитном Обществе, перезаложить в каком-либо другом кредитном учреждении, или получить в том же Кредитном Обществе дополнительную ссуду, или же продать часть этого дома.

11 февраля сего года названное Хозяйственное Правление обратилось в Московское Губернское правление с ходатайством о разрешении необходимого для уплаты долгов перезалога дома или продажи части его, но Губернское Правление отклонило от себя рассмотрение этого ходатайства на том основании, что в Высочайшем повелении от 19 января 1868 г. о разрешении учреждения хозяйственных правлений при еврейских молельнях не содержится указаний на обязанность Губернского правления входить в рассмотрение ходатайств таковых правлений, касающихся заведывания хозяйственными делами; о чем Губернское правление сообщило Хозяйственному правлению 10 марта сего года за № 2368. Ввиду изложенного и требования подрядчиков возможно скорейшей уплаты следующих им сумм за различные работы, произведенные в вышеуказанном доме Еврейского Молитвенного Общества, — Хозяйственное Правление оного Общества имеет честь ходатайствовать перед Вашим Императорским Высочеством разрешить ему, для уплаты долгов подрядчикам и разным лицам, перезаложить свой дом, состоящий Мясницкой ч. 2-го уч. под № 299/343 и 300/344, в каком-либо кредитном учреждении, или получить под оный дом дополнительную ссуду в Московском Городском Кредитном О-ве, или продать часть этого дома».

В отчете Хозяйственного правления за 1901 г., представленном общему собранию, напечатано:

«В отчетном году Хозяйственное правление испытало чрезвычайное затруднение за неимением денежных средств, необходимых для расчета с подрядчиками по капитальной перестройке здания бывшего училища и по приспособлению его под сиротский дом и дешевую столовую. На возбужденное ходатайство о разрешении получить дополнительную ссуду из Московского Городского кредитного общества ответа не последовало».

Во все время закрытия синагоги московские евреи вынуждены были ограничиваться для исполнения своих молитвенных и духовных треб пятью частными молельнями[573], вмещавшими все вместе 816 человек. Между тем одних солдат-евреев было в Москве более 1000 человек, которые в дни больших праздников отпускались из казарм на молитвы. Само собою разумеется, что большинство было лишено возможности посещать синагогу даже в торжественные праздники. Трагичность положения усугублялась еще тем, что те пять молелен, которые существовали, были прикреплены к определенному месту; переводить их в другие, более просторные помещения не разрешалось; этим, конечно, в достаточной мере пользовались домовладельцы, постоянно увеличивая арендную плату. В одном случае за ветхостью здания было разрешено перевести молельню в другой дом; когда же комиссия по осмотру нового здания произвела промер зала и нашла площадь помещения на несколько аршин, а воздуха — на несколько кубических дюймов больше, то перевод состояться не мог. Было поставлено условие — перегородить комнату так, чтобы площадь и высота вполне соответствовали старому помещению.

Ортодоксальная часть московского еврейства на время больших праздников устраивала по примеру испанских марранов тайные молитвенные собрания, а кто посостоятельнее — уезжал на праздники в другие города. Хотя низшие чины московской полиции прекрасно были осведомлены об этих «тайных» незаконных собраниях и достаточно этим «пользовались», однако случалось, что под влиянием некоторых обстоятельств усиленные полицейские наряды «накрывали» молящихся, и последствиями этого являлись штрафы, аресты, административные высылки. Праздничные дни обращались в дни «охоты на жидов», как острили устроители этих облав. Следует отметить один характерный эпизод из истории этих «тайных» молитвенных собраний.

В день Йом-Кипура, когда молящиеся были изнурены постом и продолжительной молитвой, раздался вдруг крик: «Облава!». Электрическим током пронеслось это известие по собранию. Свечи были потушены, талесы скинуты, толпа кинулась к выходам, но была остановлена сильным нарядом полиции и сыщиков. Женщины падали в обморок, мужчины суетились; настроение было ужасное… Особенно печальным оказалось положение одного молящегося, выкреста. По примеру испанских марранов, он пришел в Судный день к евреям помолиться; его отчаянию не было границ. Надо помнить те жестокие времена, чтобы понять весь ужас момента; тяжелые последствия грозили «совращенному» и всему собранию, если бы обстоятельство это открылось… К счастью, случай разрешился благополучно. Когда полиция была занята составлением протокола и проверкой видов на жительство, один старый еврей незаметно вручил «маррану» свой паспорт, подвергнув себя задержанию за бесписьменность и отводу в сыскное отделение для установления личности, со всеми последствиями такого рода дознаний в те времена.

Наступило 17 апреля 1905 г. Был опубликован указ о вероисповедной свободе, но для московских евреев и их духовных нужд указ остался мертвой буквой. Вскоре по опубликовании этого закона некоторые евреи обратились к градоначальнику со следующим прошением:

«Русские граждане осчастливлены высокой милостью, дарованной нам 17 апреля сего года. Опубликован указ о свободе совести. Война кончилась. Вся Москва славословит Бога в своих храмах и мечетях, каждая народность по-своему. Мы желали бы последовать примеру прочих, но нам негде это осуществить. Наступают для нас великие праздничные дни — Новый год и Судный день, а помолиться негде, так как имеющиеся пять молелен с трудом вмещают 800 человек постоянных прихожан; синагога же закрыта. Мы обращаемся к Вашему Превосходительству с всепокорнейшей просьбой: разрешить нам собраться помолиться в дни праздников, 17, 18 и 20 сего сентября, в частной квартире А. К., находящейся Мясницкой части 2 уч., по Солянке, в доме № 1, и принимаем на себя всю ответственность за порядок собрания и молитвы». (Следуют подписи.)

На это прошение был получен следующий ответ:

«М. В. Д. Московское Градоначальство. Канцелярия. Отдел хозяйственный. Сентября 13 дня, № 33 991. Объявить еврею К… и другим подписавшим прошение, что так как в Москве существует с надлежащего разрешения несколько молелен, достаточных (!) для отправления духовных нужд местного еврейского населения, то прошение собраться для молитвы по случаю еврейских праздников 17, 18 и 20 сего месяца признано мною не подлежащим удовлетворению. Вместе с тем предписываю учредить строгое наблюдение за недопущением тайного устройства молельни».

Акт о свободе совести распространительно Понимался также и Л. С. Поляковым, владельцем молельни, в которой полиция разрешала молиться исключительно ему и членам его семьи. Л. С. Поляков решился допустить в свою молельню в Новый год и посторонних… Нагрянула полиция, усиленный наряд жандармов и сыщиков, входы были заняты, молитва прервана, и молящиеся, по предъявлению паспортов, были переписаны и разогнаны.

В таких условиях жили московские евреи в течение полутора десятилетий. Ни волна освободительного движения, всколыхнувшая всю Русь, ни появившийся указ о свободе совести, ни раскрытие старообрядческих молелен не коснулись закрытой еврейской синагоги. Власти продолжали тянуть ту же песню: «приспособить здание бывшей синагоги под благотворительное учреждение». Состоявшемуся в ноябре 1905 г. собранию членов Хозяйственного правления было доложено новое требование градоначальника: ускорить открытие какого-либо учреждения в «самовольно» выстроенном здании бывшей синагоги… Время было после 17 Октября. Общественное мнение страны находилось под тяжелым впечатлением ужаснейших октябрьских погромов. В русском обществе и в сферах чувствовалась не то неловкость, не то виновность перед евреями; ощущение это передалось общему собранию, которое и решило воспользоваться этим «удобным» моментом, эксплуатируя свое народное горе для ходатайства об открытии синагоги… Скромная цель ходатаев была, спустя некоторое время, достигнута.

Это было в короткий светлый промежуток, в дни существования первой Государственной Думы. К этому времени, 1 июня 1906 г., московская синагога была вновь разрешена к открытию после тяготевшего над нею 14-летнего запрета. Но у евреев, видно, и облегчение старого горя не бывает без появления нового. Обрадованная утром вестью об открытии синагоги, община к вечеру была повергнута в глубокую скорбь потрясающим известием о погроме в Белостоке, омрачившем первые медовые месяцы конституционной России.

Таковы доступные нам в настоящее время фактические данные об этом печальном эпизоде истории еврейской религиозной общины в Москве. Много, много горя и слез видел этот дом, именуемый в настоящее время «московской синагогой»…

Самуил Вермель КРАТКИЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ОЧЕРК ДЕЯТЕЛЬНОСТИ МОСКОВСКОГО ОТДЕЛЕНИЯ ОБЩЕСТВА ДЛЯ РАСПРОСТРАНЕНИЯ ПРОСВЕЩЕНИЯ МЕЖДУ ЕВРЕЯМИ В РОССИИ[574]

Общество для распространения просвещения между евреями в России прожило 50 лет. Много прожито, еще более пережито еврейским народом за это бурное время. Много разнообразных и часто противоположных мнений было высказано о деятельности нашего Общества и о роли и значении его в истории русского еврейства. Мы их не станем здесь разбирать. Одно только можно сказать, не боясь возражений ни с какой стороны, — это то, что Общество просвещения в своей полувековой жизни никогда не было изолированным, вне общественных элементов стоящим учреждением, что оно было лишь зеркалом, в котором более или менее правильно отражались преобладающие идеи момента, а зеркало не виновато, если отражаемое не всегда привлекательно. История Общества просвещения в целом отчасти уже написана, отчасти еще пишется. Я же имею в виду представить здесь лишь краткий очерк деятельности Москвы в области просвещения евреев, показать, что было задумано, затеяно, предпринято и сделано в течение истекшего пятидесятилетия со стороны московских членов Общества просвещения. Мне думается, что это имеет не только местное значение, но в известной степени представляет и общееврейский интерес. Как увидим ниже, из Москвы вышли многие деятели, игравшие впоследствии и играющие теперь значительную роль. В Обществе просвещения в Москве зачаты были, зарождались и получали дальнейшее направление и бытие некоторые просветительные дела общего характера; по инициативе Москвы положено было начало некоторым видам просветительной работы, сделавшимся в настоящее время основной задачей Общества просвещения вообще, и не будет преувеличенным сказать, что в некоторых случаях Москва нередко опережала Петроград, что нередко Москва давала импульсы Петрограду. Нечего, конечно, говорить о том, что все вопросы воспитания и образования, столь волновавшие и волнующие еврейские умы, не исключая даже тех, которые делят еврейство на враждебные лагери в настоящее время, подробно и всесторонне обсуждались, а по мере возможности получали то или другое решение еще в то время, когда эти вопросы народились, когда они были, так сказать, in statu nascendi[575], в состоянии новорожденной чистоты, и не покрылись еще корой современных партийных страстей и политической борьбы. С этой точки зрения деятельность московских членов в области просвещения представляет немало поучительного не только для местных членов Общества, но и для всех интересующихся вопросами просвещения евреев в России. Трудно мне, очевидцу, а в некоторой степени даже участнику многих в жизни Общества событий, сохранить холодное равнодушие бесстрастного летописца. Но трудное не всегда является невозможным, и я постараюсь держаться в пределах возможности.

Общество для распространения просвещения между евреями в России открыто было в 1863 г. Известно, что это было за время. Это было светлое утро только что раскрепощенной России, медовый месяц эпохи великих реформ. Эпоха эта боком задела и еврейское население. Были отменены некоторые особенно чувствительные ограничения евреев, были открыты отдушины в черте оседлости, и некоторым элементам еврейского населения предоставлена была возможность вырваться из теснин душного гетто на простор русской гражданственности. Свет проник в еврейскую жизнь, правда через весьма узкую щель, но зато вместе со скудными лучами света ворвались в изобилии преувеличенные надежды и упования. Еврейское население, забитое, обезличенное политикой предыдущей эпохи, жило исключительно духом своей традиции и было почти совершенно изолировано от общего населения, от его государственности, его культуры. Еврейство тогдашнего времени не имело совсем интеллигенции в современном смысле этого слова. Небольшая кучка маскилов не пользовалась влиянием в народе, прессы и литературы почти не было; с точки зрения европейца, еврейская «черта» представляла в культурном отношении уголок настоящей Азии в Европе. Понятно, что первые просветители еврейских народных масс понимали «просвещение» не так, может быть, как понимаем это слово теперь мы. Просвещать еврейский народ значило в их глазах вывести его из затхлой атмосферы религиозной исключительности и приобщить к общеевропейскому светскому знанию, к европейской культуре. Достичь этой цели считали возможным путем распространения в массе русского языка, русской литературы и образованности и путем создания еврейской интеллигенции. Этими двумя задачами главным образом и занималось Общество просвещения евреев в первые десятилетия своей деятельности. Противники и критики Общества называли и называют эту тенденцию ассимиляцией, а деятелей тогдашнего просвещения — ассимиляторами. Но такое мнение, конечно, неправильно, так как оно игнорирует историческую перспективу и рассматривает явления давно минувших дней с точки зрения нашей современности. Тогдашние деятели просвещения не меньше, может быть, нашего любили и ценили нашу национальную культуру, религию и этику, не меньше нашего ценили самобытность и особенности нашего народа и не менее страстно желали сохранения нашей национальной индивидуальности. Они только скорбели о том, что внутренняя духовная красота, таящаяся в недрах нашего народа, что его богатое содержание и таящиеся в нем еще более богатые возможности облечены в такую неприглядную, убогую и жалкую на вид форму. Причину этого явления они ошибочно искали не вне евреев, не во внешних тяжелых условиях их существования, а внутри их, в их оторванности от общечеловеческой культуры, в их исключительной привязанности к религии, в их изолированности от светской жизни и в их отчужденности от общечеловеческого. Идеалом маскилов того времени поэтому было облечь богатое духовное содержание в соответствующую требованиям духа времени форму. Их цель была приобщить еврейский народ к общечеловеческой культуре, общечеловеческой науке и образованности. Их тенденции правильнее было бы называть не ассимиляцией, а европеизацией, а их самих — не ассимиляторами, а европеизаторами. И вся деятельность Общества просвещения в первые десятилетия сводилась к этой европеизации: к распространению в народе русского языка и русской литературы, к насаждению школы на место хедера и, в противовес ему, к созданию интеллигенции путем поощрения высшего образования и оказания помощи учащимся в высших учебных заведениях. Так смотрели на свою задачу сами деятели просвещения, так смотрело на их деятельность и русское общество, и русская власть. Разве не характерна полемика, которую пришлось Обществу просвещения евреев на первых порах вести с таким органом печати, как «Голос», который упрекал Общество в национальной исключительности, в том, что оно мало издает русских книг, что вместо русификации еврейских масс оно еще более способствует их обособленности? Такое было тогда время, таковы были его тенденции.

Провинция в это время мало интересовалась деятельностью Общества просвещения. Мало интересовалась его задачами и тогдашняя Москва. Да это и вполне понятно. 60-е годы были только периодом собирания еврейской общины в Москве. Всего только 7 лет тому назад было упразднено московское гетто, Глебовское подворье; еврейское население в Москве было весьма малочисленно и состояло из временно приезжавших и наезжавших для торговых дел лиц. Местное же оседлое еврейское население — из бывших нижних чинов рекрутских наборов — было совершенно не организовано и концентрировалось около молелен, носивших военные наименования, как Межевая и Аракчеевская, и как по своему материальному положению, так и по умственному своему уровню не могло проявить никакой общественной деятельности. Вот почему первые годы существования Общества просвещения, т. е. период 60-х годов почти ничем не отмечен в жизни московских евреев. Я говорю «почти», ибо кое-какие признаки жизни, весьма слабое эхо прозвучало в Москве уже в это сравнительно отдаленное время. Общество просвещения открыто было в конце 1863 г., а в марте 1864 г. студенты Московского университета обращаются к Петербургскому комитету с письмом, в котором сообщают, что «тяжелое положение многих из наших товарищей побудило нас в этом году учредить кассу для выдачи ежемесячных вспомоществований беднейшим учащимся. Начало этой кассе положили посильные взносы наших товарищей, затем еще некоторые лица пошли навстречу нашей просьбе своими пожертвованиями. Мы стремились образовать фонд в 1000 рублей, процентов с которого вместе со взносами учащихся хватит на удовлетворение нужд наших бедных товарищей. Но надежда нас обманула, и у нас нет возможности увеличить этот фонд… А посему вся надежда наша теперь на комитет, который один может прийти нам на помощь…». Признаюсь, это письмо, писанное ровно 50 лет тому назад, в марте 1864 г., и могущее дать повод к празднованию 50-летнего юбилея Московского отделения ОПЕ, произвело на меня такое же впечатление, какое производят незаметные истоки большой и многоводной реки. Да! Вот этот ручеек, тонкой струйкой тянущийся почти незаметно с какого-нибудь пригорка, холмика или болотца, и есть начало, исходный пункт той реки, которая при дальнейшем течении примет новые потоки, расширится и углубит свое русло. Эта кучка неизвестных нам теперь студентов, учившихся в Московском университете, в заботе о судьбе своих бедных товарищей решивших основать фонд в 1000 рублей, положили первый камень зданию, которое ныне называется Московским отделением ОПЕ. Нам точно не известно, как реагировал петербургский комитет на эту просьбу московских студентов. Но в протоколах ОПЕ за 1864 г. от 22-го апреля мы читаем: «По поводу писем попечителей по делам студентов в Москве постановлено субсидировать их в этом году в сумме 6000 рублей на условиях, установленных для студентов Петербурга». Кто были эти попечители Mtakchim[576], были ли это те же студенты или другие лица — мы не знаем. Мы знаем только, что эти самые попечители в следующем, 1865 г. обращаются в комитет с заявлением, что желают выпустить в свет «Рассказы из Священного Писания», составленные г. Леви, и просят комитет взять на себя расходы по изданию. Как видно, среди этой группы лиц уже загоралась искра не только филантропической, на пользу товарищей своих, но и общенародной просветительной деятельности. В декабре того же, 1865 г. почетный член Общества Поляков сообщает комитету, что он согласен передать опять-таки этим попечителям сумму, назначенную на субсидию комитетом, и следить за правильностью ее распределения. В следующем, 1866 г. некто Майзель от имени Общества учащихся в Москве просит комитет ходатайствовать перед министром народного просвещения о разрешении выдавать евреям правительственные стипендии, так как на основании закона теперь разрешено врачам-евреям поступать на военную службу. Очевидно, этот кружок работал усердно и постоянно думал о судьбе еврейских учащихся. Так незаметно под эгидой ОПЕ работала эта группа студентов на пользу своих бедных товарищей. Не забудем, что в это время учились в Москве два студента: Я. М. Гальперн, последним краешком жизни захвативший 50-летний юбилей, покойный председатель комитета ОПЕ в СПб., и В. О. Гаркави, который, как известно, поступил в университет в 1864 г., и невольно приходит в голову догадка, что, вероятно, они были в числе «попечителей». С большой степенью достоверности это можно утверждать относительно Гаркави, который нередко в своих устных беседах рассказывал о том, как он в то время ходил по московским улицам и по вывескам вербовал членов для Общества просвещения. Но скоро он выступит в качестве активного деятеля и сделается центральной фигурой московской общественности вообще и Общества просвещения в частности.

Наступили 70-е годы. Если 60-е годы были периодом собирания еврейской общины, то 70-е годы были периодом ее организации. В 1870 году был приглашен в Москву покойный раввин Минор, была открыта хоральная синагога в наемном помещении, образовалось официальное правление общины. Первенствующую роль в последней заняли не коренные, давнишние жители Москвы из нижних чинов, так называемые «николаевские», а «вольные», выходцы из черты оседлости, переселившиеся с переходом в купечество на постоянное жительство в Москве и образовавшие второй пласт еврейского населения Москвы. Среди них можно было отметить два резко отличавшихся друг от друга ответвления: курляндское, со своей немецкой культурной внешностью и традициями, и литовское (главным образом выходцы из Шклова), со своим религиозно-талмудическим настроением и мировоззрением. Общинное правление было коалиционным и состояло из представителей обеих групп. Деятельность новообразованной общины, как понятно, была направлена прежде всего на местные нужды и потребности. И первым ее делом в области просвещения было открытие 8 октября 1872 г. Московского еврейского училища для бедных и осиротелых детей. Это училище имело свою своеобразную, не лишенную драматизма историю, которая в кратких чертах изложена была мною в т. IV сборников «Пережитое»[577]. Основание еврейского училища в Москве было, очевидно, крупным событием в жизни московского еврейского населения: об этом свидетельствуют дипломы, выдававшиеся «почетному члену, пожертвователю в пользу московского еврейского училища». Эти дипломы были прекрасно для того времени напечатаны в красках и с хорошими рисунками и должны были говорить о чем-то грандиозном. Училищем заведовал особый комитет, в состав которого входил и В. О. Гаркави. Деятельность ОПЕ в смысле вспомоществования студентам продолжалась по-прежнему в самом ограниченном виде: членов Общества в Москве было очень мало, и учащиеся получали помощь из СПб. в виде стипендий или единовременных пособий. Но сумма этих пособий равнялась, например, в 1875 г. — 19 р., в 1876 г. — 150 р., членов же в эти годы было 7 человек, в том числе, кроме почетного раввина Минора, г. К. В. Высоцкий, который, как видно из протокола от 15-го марта 1873 г., пожертвовал Обществу 500 рублей и в том же году был избран действительным членом. Из этих же протоколов мы узнаем, что раввину Минору в это время приходилось ходатайствовать перед комитетом ОПЕ и за московских студентов, и даже за упомянутое московское еврейское училище. Как странно звучит для нас отмеченное в протоколе Общества от 6-го января 1878 г. ходатайство московского еврейского училища о высылке… учебных книг для учащихся. Тогдашняя московская община не стеснялась, оказывается, обращаться к комитету за такой ничтожной помощью! А комитет в СПб. постановляет: «Выполнить это ходатайство по возможности». Свежо предание, а верится с трудом. Но время идет, количество учащихся в разных учебных заведениях Москвы постепенно увеличивается, нужда в помощи растет — и местным деятелям все яснее и яснее становится необходимость организовать эту помощь. Уже в 1879 г. представители московской общины ввиду увеличившейся нужды просят комитет ходатайствовать об открытии в Москве отделения Общества наподобие одесского. Но комитет находит такое ходатайство несвоевременным и разрешает местным деятелям самим распоряжаться взносами от местных членов Общества. Такое же ходатайство об открытии отделения со стороны московских деятелей было повторено перед комитетом в 1881 г. Но, как известно, эту мечту московских деятелей удалось осуществить только через 30 лет. Как бы то ни было, но к началу 80-х годов в Москве уже была небольшая группа членов Общества, которые собирали деньги и расходовали их на помощь учащимся; они же посылали в Петроград отчеты, как это видно из протоколов ОПЕ от 31-го января 1881 г., о своей деятельности. В этом же духе, но более быстрым темпом и в большем объеме продолжалась работа московских деятелей просвещения и в следующее десятилетие 80-х годов.

Известно, какую громадную роль сыграли 80-е годы в истории России вообще и русских евреев в частности. Разразившиеся погромы, временные правила графа Игнатьева и знаменитая фраза «Западная граница для вас открыта» всколыхнули все еврейство. Исторический маятник России, двигавшийся до сего времени в направлении вперед, резко оборвал свое движение и качнулся назад, в сторону реакции. Наступило унылое, тоскливое и безмолвное время, когда все притихло, скованное в тисках тьмы и репрессий. Особенно сильно чувствовалось это в Москве, хотя еврейская колония как раз в это десятилетие разрасталась ускоренным темпом. Вся энергия общественных деятелей уходила на удовлетворение местных нужд, а об общееврейских делах думать нечего было. В области просвещения деятельность местных людей тоже ограничивалась местными потребностями. Это были мои студенческие годы: с каждого курса выбирались представители для участия в распределении сумм между студентами. Кроме членских взносов устраивались ежегодно концерты в Немецком клубе. Между тем еврейское население Москвы росло. Реакция, с особенной силой набросившаяся на первопрестольную столицу, стремилась вырвать последнюю из мягких рук тогдашнего генерал-губернатора князя Долгорукова, далеко не удовлетворявшего требованиям правительственного антисемитизма. Незаметно подготовлялась катастрофа, повторившая в миниатюре происшедшее ровно за 400 лет (изгнание из Испании состоялось в июле 1492 г., а из Москвы — в июле 1892 г.) изгнание из Испании. В 1891 г., 29-го марта опубликовано было известное Высочайшее повеление о выселении ремесленников из Москвы — и следующие 1 ½ года, вплоть до 14-го июля 1892 г., внимание московских евреев поглощено было почти исключительно этим событием. Надо было эвакуировать выселенцев. Здесь не место излагать подробности этой исторической трагедии: будущий историк московской еврейской колонии расскажет когда-нибудь эту повесть со всеми сопровождавшими это событие физическими и моральными терзаниями. Но не могло это событие не отразиться и на деятельности Общества просвещения. Москва в начале 90-х годов почти совершенно опустела, ¾ еврейского населения было удалено, все функционировавшие еврейские учреждения прекратили свое существование, синагога была запечатана, раввин Минор выслан был в Вильно, все атрибуты организованной общины были уничтожены, казалось, что самой общины не было больше, что оставшиеся осколки и обломки ее оставлены только на время, но что близок и их роковой час. Настроение оставшихся было подавленное: неопределенность и неизвестность, вечный страх за будущее и неуверенность в завтрашнем дне, неуверенность, питавшаяся все новыми и новыми распоряжениями, захватывавшими все новые и новые круги еврейского населения, парализовали всякую общественную деятельность и наводили необыкновенное уныние и тоску, но, как всегда бывает в таких случаях, период оцепенения общественной мысли и всеобщей прострации вскоре повлек за собой реакцию. 14 июля 1892 г. Москву оставила последняя партия подлежавших выселению евреев. Москва «очистилась», как писали тогда в антисемитской прессе, от нежелательных элементов, и благодаря такому неестественному обороту московская еврейская община совершенно преобразилась, представляя собою редко встречающееся в русском еврействе явление: она оказалась исключительно из богатых, зажиточных и имущих. Бедных и нуждающихся осталось очень мало. Понятно, что отсутствие нужды на местах побуждало общественных деятелей направить общественную энергию и помощь за пределы местной общины, направить ее в черту оседлости. Москва вскоре стала популярна как богатая община, в которой всегда можно найти сочувствие всякому еврейскому делу, всякому полезному для народа начинанию. Таким образом, своеобразный, почти нигде не встречающийся состав населения московской еврейской общины, богатая община, почти свободная от местных нужд, лишенная обязательных в каждой общине благотворительных и просветительных учреждений, — все это заключало в себе стимулы, направлявшие общественные инстинкты на общееврейские нужды, на общенародное дело.

Кроме этого, внешняя опасность, как это всегда бывает, заставляет людей прижиматься друг к другу, объединяться для самозащиты и самосохранения. Выселение из Москвы и паника, которая обуяла оставшихся счастливцев, не знавших, что сулит им день грядущий, вызвали реакцию среди местной интеллигенции, создали в остатках еврейской общины какие-то особые склеивающие и цементирующие силы, объединившие всех на поприще общественной деятельности. Прежде всего встрепенулась учащаяся молодежь. Следует заметить, что еще в середине 80-х годов под влиянием погромной эпохи появляются кружки, поставившие себе целью, с одной стороны, теоретическое изучение еврейства, а с другой — практическую работу в пользу своего народа. В одном из таких кружков, известном под именем «Bnei-Zion»[578], принимают участие А. Идельсон, Е. Левонтин, Я. Мазэ, П. Марек, М. Усышкин, Е. Членов и В. Темкин. В другом кружке между прочими принимали участие бывшие тогда студентами Л. М. Брамсон, будущий депутат 1-й Государственной Думы, Ю. Бруцкус, ныне известный общественный деятель, М. В. Познер и др. Этот кружок выполнил колоссальную библиографическую работу — в 1891 г. выпустил в виде особого приложения к журналу «Восход» систематический указатель литературы о евреях на русском языке со времени введения гражданского шрифта (1708 г.) по декабрь 1889 г. Эта работа, потребовавшая колоссального и кропотливого труда многих лиц, оказала и продолжает теперь оказывать немалые услуги всем, работающим в области еврейского вопроса. По этой работе можно судить, как велик в то время был подъем национального чувства среди учащейся молодежи, как интенсивен был ее интерес к вопросам еврейства. Несколько позже среди учащейся же молодежи образовалась группа, обратившая внимание и на Общество просвещения. Тут необходимо обратить внимание на имя, которое теперь известно всей Москве, но тогда принадлежало бедному, безвестному студенту медицинского факультета. Я говорю о С. Ф. Брумберге, который как раз в это время выступил как работник Общества просвещения. Он агитировал в пользу Общества, популяризировал в Москве его деятельность, вербовал членов, собирал пожертвования, будил спящих и индифферентных, толкал и шевелил неподвижных и инертных, где просил и поучал, где упрекал и укорял и в сильной степени поднимал интерес к Обществу просвещения. В течение многих лет он оставался неутомимым работником, отдававшим все свое время и всю свою энергию Обществу просвещения в Москве, и его заслуги перед Обществом не подлежат забвению.

Два кардинальных вопроса стали тогда перед деятелями просвещения. Прежде всего подвергался пересмотру вопрос о целях и задачах Общества просвещения вообще, т. е. надо было решить, должна ли деятельность Общества по-прежнему носить чисто филантропический характер, выражающийся в оказании посильной помощи учащимся в высших учебных заведениях, или же Общество должно главным образом иметь в виду еврейскую народную массу и ставить себе целью насаждение грамотности и образования среди этой забитой в черте оседлости массы. Другими словами, должно ли Общество оставаться Обществом вспомоществования студентам, каковым оно до того времени собственно и было, или же оно должно стать не только по имени, но и фактически Обществом для распространения просвещения между евреями в России? Немало было споров и разговоров по этому поводу. Люди, которых незримая доля где-то далеко находящихся десятков тысяч бедных детей, лишенных возможности получить даже элементарное образование, меньше трогала, чем видимая и кричащая нужда живших у них на глазах студентов, конечно, были за то, чтобы местные средства шли на местные нужды и потребности. Те же, которые не поддавались этому филантропическому чувству жалости и глубже и шире понимали народные интересы, настаивали на своевременности и необходимости вывести Общество просвещения из благотворительной тины, в которой оно застряло, на путь планомерного и систематического служения народному образованию в черте оседлости. Народная грамотность и образование — вот цель Общества, школа — вот куда необходимо направить всю энергию, все силы. К счастью, в этом вопросе победило последнее течение, защищавшее общенародную, а не местную точку зрения. И это решение, имевшее такое большое значение для ОПЕ, имело еще более, так сказать, общенародное значение — оно установило отныне ставший незыблемым принцип, что более счастливые из евреев, живущие при лучших условиях на территории вне черты оседлости, морально обязаны протягивать руку помощи своим более обиженным судьбой братьям, замуравленным в стенах «черты». С востока не только свет, но и средства. Ex oriente не только lux, но и pecunia. И в 1894 г. впервые было назначено 1000 рублей из московской кассы на помощь школам в черте оседлости. Таким образом был установлен первый контакт между провинцией и Москвой.

Другой вопрос, ставший на очередь в то время, был вопрос об организации. При стремлении расширить деятельность свою за пределы Москвы, при желании заняться школьным делом на местах еврейской оседлости руководство делами, естественно, не могло оставаться по-прежнему в руках студентов. Необходима была санкция и авторитет общественных деятелей, которые своим влиянием могли бы внушить доверие и вызвать сочувствие населения возникающему большому делу. С другой стороны, невозможно было сразу отстранить студентов от того дела, которым они заведовали в течение многих лет. Принято было поэтому компромиссное решение, в силу которого вновь возникающий комитет, заведующий делами Общества, будет состоять наполовину из студентов, наполовину из общественных деятелей. В 1896 г. произведены были первые выборы 6–7 членов этого смешанного комитета. В его состав кроме шести студентов вошли В. О. Гаркави, Л. C. Биск, А. М. Беркенгейм, С. М. Гинзбург, переселившийся в Петроград, А. Д. Идельсон и С. В. Лурье.

Общество организовалось, Общество написало на своем знамени такой внушительный лозунг, как «народное образование», Общество привлекло известных общественных деятелей, но нужны еще были люди, которые могли бы воплотить в жизнь намеченные задачи, поставленные цели. Кружок лиц, сгруппировавшихся отныне около дела просвещения, все увеличивался и разрастался. Из них впоследствии выйдут и многие нынешние члены комитета, и многие другие, которые работают на наших глазах в разных московских и петроградских организациях и обществах. Как раз в это время, в 1897 г., когда ОПЕ стало жить новой жизнью, в московском кружке появился один человек, который внес необыкновенное оживление в деятельность Общества. Это был М. Н. Крейнин[579], много лет работавший в Москве, а ныне состоящий членом центрального Петроградского комитета нашего Общества. Человек необыкновенной энергии и горячего темперамента, способный сам работать и заставить работать других, М.Н. быстро и нервно толкнул вперед дело и дал ему широкий размах. Как во всякой сопровождающейся нервностью и повышенной импульсивностью деятельности, строгий критик и тут нашел бы немало ошибок и неправильных шагов. Но в то время, быть может, «быстрота и натиск», с которыми проводились в жизнь разные планы и предположения, были полезны и даже необходимы. В этот период, быть может, преобладание порывистости и импульсивности над рефлексией и анализом сослужило прекрасную службу просветительному делу. Став во главе так называемой «организационно-школьной комиссии», М.Н. завел обширную переписку с разными провинциальными школами и общественными деятелями, приподнял на местах интерес к народному образованию, заинтересовал многих учителей и частных лиц, связал провинцию с центром более тесными узами, установил, так сказать, подведомственность Москве школьного и просветительного дела на местах, установил тот прочный контакт между нашим Обществом и провинцией, который продолжается и до настоящего времени.

Наряду со школьным делом главной заботой Общества просвещения впервые становится в Москве в это время вопрос о внешкольном образовании. Из всех возможных видов внешкольного образования наиболее доступным для черты оседлости, как по техническим и административным соображениям, так и по финансовым, оказалось библиотечное дело. И начиная с 1896 г., когда в первый раз московскими уполномоченными ассигновано было на это дело около 300 р., насаждение библиотек идет сравнительно интенсивно, особенно для Могилевской губернии, которая благодаря помощи Москвы покрылась довольно густой сетью библиотек. Во главе библиотечного дела стала С. Р. Коцына, которая, специально отдавшись этой отрасли народного просвещения, сумела собрать вокруг себя большой кружок преданных делу лиц, ревностно изучавших и ныне изучающих все детали библиотечного вопроса и поставивших это дело в Москве на очень большую высоту.

Педагогами, как и поэтами, говорят, не делаются[580]. В действительности же все люди как будто родятся педагогами. Ни в какой области человеческой деятельности не процветает так на практике дилетантизм, как в деле воспитания и обучения детей. Тут каждый считает себя знатоком и специалистом. Но никакая другая область, быть может, не требует кроме трудного педагогического таланта еще и специальных знаний. Особенно это справедливо по отношению к воспитанию и обучению еврейских детей, к еврейской школе, в которой к обычным, нередко чрезвычайно трудно разрешимым проблемам педагогики присоединяются еще особенные трудности своеобразных бытовых, национальных и религиозных условий. Московское отделение всегда имело в своей среде человека, который обладал выдающимися знаниями по всем вопросам, касающимся школьного дела в черте оседлости. Это был П. С. Марек, который всегда был идеологом еврейского просвещения. Объехав все углы и закоулки черты оседлости, познакомившись лично со всеми почти школами и талмуд-торами нескольких губерний северо-западного края, изучив на месте как учительский персонал, так и пекущихся о школе местных людей, перерыв многочисленные школьные архивы, давшие ему возможность изучить историю еврейской школы, трудный путь, по которому она шла и идет до сих пор, спотыкаясь на каждом шагу о многочисленные и разнообразные препятствия, грозившие ей со всех сторон, П. С. Марек являлся своего рода энциклопедистом еврейского школьного дела, прекрасно знающим все особенности каждого местечка или города, характер и состав еврейской общины, чего от каждой можно ожидать и что кому и в каком виде необходимо давать. Благодаря его опыту и знаниям нередко удавалось издалека разрешать многие вопросы школьной жизни в черте оседлости гораздо успешнее, чем это можно было бы даже сделать на местах. Не будет преувеличением сказать, что под влиянием литературных работ и устных разъяснений П. С. Марека деятельность Московского отделения была далека от доктринерства и вредной партийности — недостатков, от которых немало страдало и еще поныне страдает еврейское школьное дело.

С лозунгом — «все для черты» и народного образования, как школьного, так и внешкольного, — с энергичными работниками, преданными делу, со школьной идеологией, вынесенной не только из книг и партийных программ, но из знакомства с социальными и бытовыми условиями на местах, Московское отделение в это время вело очень интенсивную во всех отношениях работу. Это наглядно показывают следующие цифры: имея в 1894 г. 160 членов и бюджет в 3000 р., Московское отделение в 1901 г. имело уже 722 членов и бюджет в 14 000 р. В то время как в 1894 г. на народное образование в черте оседлости израсходовано только 1000 р., в 1901 г. этот расход достигает уже солидной цифры в 7000 р., потраченных на школы, учебные пособия, чтения с волшебным фонарем, библиотеки и журналы и газеты для последних. Но кроме этой суммы, потраченной на народное образование непосредственно, в этом же году Московский комитет произвел первый опыт обследования школьного дела на местах. Нечего говорить о том, что насаждать образование из прекрасного далека, диктовать из центра школам и их попечителям разные предписания, давать им всевозможные указания и советы, не зная хорошо местных условий, настроений и тенденций, — дело очень трудное и не совсем целесообразное. Опыт показывает, что эти предписания или вовсе не исполняются в действительности, или же, при желании местных людей их выполнить, значительно задерживают и затягивают дело, а нередко вызывают чрезвычайно вредные конфликты между разными слоями населения. Вот почему и решено было отправить уполномоченного отчасти для осмотра уже существующих и субсидируемых обществом школ, отчасти для изучения тех мест, где таких школ еще не имеется и где открытие их признано необходимым. Этот институт разъездных уполномоченных много способствовал выяснению многих вопросов еврейского школьного дела и, несомненно, сослужил хорошую службу делу еврейского народного образования, сблизив провинцию со столицей и местных людей-практиков со столичными людьми-теоретиками. В означенном 1901 году на разъезды по делу народного образования израсходовано было 1850 р., так что в общем народному образованию отдано было около 9000 р., в три раза больше всего бюджета 1894 г. К этому времени комитет окончательно определился. Он состоял из группы лиц, которые, за исключением незначительных перемен, происшедших впоследствии, продолжают заведование делом просвещения и до настоящего дня. Это были кроме председателя Владимира Осиповича Гаркави, центральной фигуры еврейской общественности того времени в Москве, С. Ф. Брумберг, А. Д. Идельсон, М. Н. Крейнин, М. Б. Кроль, Л. A. Лурье (тов. председателя), P. O. Лунц, П. С. Марек, М. Я. Фитерман, Д. С. Шор и пишущий эти строки С. С. Вермель. Организованы были и комиссии: финансовая, школьная, библиотечная, студенческая и концертная, которые, по принципу разделения труда, исполняли каждая отдельную функцию. Заседания и совещания происходили в квартире председателя. Нельзя здесь не упомянуть с чувством умиления об этом доме, двери которого, как и сердце его хозяина, всегда были открыты для всякого еврейского общественного и культурного дела, для всякого ищущего помощи словом и делом. Этот дом в течение нескольких десятков лет служил фокусом, собиравшим все общественные течения и нужды, к нему все направлялось, и из него почти все исходило. В таком виде московский кружок деятелей Общества просвещения вступил в новый, XX век.

Внешняя история русского еврейства в первые полтора десятка лет XX столетия может быть изображена в виде двух волн. Первая волна репрессий, поднявшаяся в эпоху погромов в начале 80-х годов предыдущего столетия, в начале нового века достигла небывалой высоты и приближалась к своей кульминационной точке — Кишиневу. Упав в 1905 г., она, вскоре после того как «напастью пришло», опять стала подниматься, достигнув своей вершины во время процесса Бейлиса в Киеве и нового навета в Кужах, чтобы вновь упасть 4 августа 1915 г. изданием циркуляра о разрешении жительства в городских поселениях вне черты оседлости. Но параллельно этому движению шло и другое внутреннее брожение и переработка старых форм. Наступил канун освободительного движения, приведшего к 17-му октября 1905 г. Под влиянием этого общерусского движения возникли новые течения в еврействе, народилось новое еврейство с его разнообразными партиями и фракциями. Сионизм получил широкое развитие и приобрел большое влияние в некоторых кругах еврейского общества. Значительно выросло и заговорило еврейское рабочее движение со всеми его партийными подразделениями. Сильно повысилось настроение еврейского народа, поднялось национальное самосознание у еврея, сознание своего человеческого и национального достоинства. Появилась печать на еврейском языке — партийная и беспартийная. Оживилась литература изящная, научная и публицистическая. Появились симптомы еврейского национального движения, послышался голос народа, поднявшего наконец голову и громко заявившего urbi et orbi[581] о своем желании и своем праве жить своей индивидуально-национальной жизнью.

Такое движение практически не могло не отразиться прежде всего на народной школе. Интерес к еврейской школе возрос необыкновенно. Кто из партийных целей, кто из национальных, но все направили свои взоры на народную еврейскую школу, на ее печальное положение и духовную беспомощность. Заговорили о «национализации воспитания», об «образцовом хедере», о национальной школе. Хедер, талмуд-тора, школьная программа, язык школы, еврейский учитель — эти вопросы старые, но на время забытые, вновь всплыли на поверхность в новом освещении и заняли передний план общественного внимания. Вопросы эти уже давно назрели, но всестороннему обсуждению и научной обработке они почти не подвергались. Еврейская печать, как на русском, так и на еврейских языках, не могла уделить им столько внимания, сколько требуют эти специальные вопросы. А между тем потребность в гласном обсуждении всех этих вопросов чувствовалась на каждом шагу. В этот момент среди московских деятелей просвещения возникла мысль основать кружок «Еврейская школа» для издания небольших научно-популярных книжек и брошюр по вопросам еврейского воспитания и образования. Этим кружком были выпущены: 1) программа еврейских предметов в образцовом хедере с объяснительной к ней запиской. Сост. Л. Зуте и X. Фиалков; 2) программы и объяснительные к ним записки по русскому языку, арифметике, географии и русской истории для начальных еврейских училищ, сост. учителями частных еврейских училищ. Не разбирая этих программ по существу, скажем лишь, что это были программы, выработанные учителями, самыми близкими к еврейской народной школе лицами, это был, можно сказать, впервые услышанный голос и совет еврейского учителя; 3) «Как преподавать и изучать еврейскую историю» М. Л. Каценельсона. Эта небольшая, но интересная книга, содержание которой до выпуска в свет подвергнуто было всестороннему обсуждению в кружке «Еврейской школы», тоже в первый раз трактовала вопрос о преподавании еврейской истории, которая играет и должна играть большую роль в национальном воспитании юношества. Эта книга, несомненно, сослужила хорошую службу нашим учителям. Она обратила на себя внимание нашего историка С. М. Дубнова, который дал о ней довольно подробный и одобрительный отзыв; 4) всякий раз, когда речь заходит о еврейском народном образовании, мысль невольно останавливается прежде всего на нашей национальной школе — на хедере. Отрицательные стороны старого хедера, с одной стороны, и несомненно богатые возможности, которые он хранит в себе, — с другой, всегда были крупнейшим вопросом еврейского просвещения. О хедере много, чрезвычайно много писали, еще больше говорили и спорили, но сделать почти ничего не сделали для улучшения его положения и извлечения той пользы, которую он мог бы дать народным массам. Кружок «Еврейской школы» включил в круг своих забот и этот крупнейший вопрос национальной жизни и сделал в этом отношении первый практический шаг. В 1903 г. им выпущена была на еврейском языке популярная брошюра «Слово к родителям и воспитателям нашего юношества» С. С. Вермеля («A gut wort zu die eltem un lehrer», fun Schleimoh Wermel). Эта брошюра, на понятном народу языке излагавшая настоящее состояние хедера, его темные стороны, гибельные последствия от обучения в такой недопустимой школе и необходимость улучшений, которые и при теперешнем положении можно ввести в хедерную жизнь, разошлась по «черте» очень скоро в количестве 6000 экземпляров и, нужно думать, своей пропагандой среди родителей и меламедов здравых понятий о воспитании и хедере сослужила хорошую службу делу. Насколько важен был этот шаг, доказывает то обстоятельство, что через десять лет, в 1913 г., после многократных съездов деятелей Общества просвещения в Петрограде, после многочисленных дебатов и полемик, комитет Общества просвещения повторил этот прием и, со своей стороны, выпустил и распространил такого же характера брошюру под заглавием «A por werter zu jüdische eltem»[582].

Но эти случайные, не периодические издания еще резче показали, насколько необходимым является создание периодического органа, в котором могли обсуждаться систематически и всесторонне вопросы, касающиеся всех отраслей еврейского воспитания и образования. И преодолев все препятствия финансового, административного, литературного и технического характера, кружок основал первый еврейский ежемесячный педагогический журнал «Еврейская школа», первая книжка которого вышла в январе 1904 г. в Петрограде под официальной редакцией И. Лурье. Редакционный комитет состоял из вышеупомянутых лиц: А. Д. Идельсона, М. Н. Крейнина, М. Б. Кроля, П. С. Марека, М. Я. Фитермана и С. С. Вермеля. Выполнить цели, задачи и программу журнала поручено было пишущему эти строки. Стоит только вспомнить, как остро встал в то время вопрос еврейской школы, как сильно бушевали партийные страсти вокруг этого вопроса, чтобы понять, какие трудности представляло выступление в такой момент с изложением своего credo по такому и без того трудному и сложному вопросу. Надо было обдумать каждую мысль, каждое выражение и слово и вместе с тем ясно формулировать свои убеждения и взгляды, не отступая ни перед чем и не угождая никому. Несмотря на то что в самом редакционном комитете были лица разных настроений и воззрений, программная статья никаких возражений не вызвала. Статья эта, как общее выражение мнений московских деятелей просвещения, имеет не только исторический интерес, но сохранила интерес и для настоящего времени, так как, несмотря на все пережитое в это последнее десятилетие, несмотря на бесконечные споры, на потоки слов и полемических страстей, вызванных вокруг и около еврейской школы, этот вопрос не подвинулся вперед ни на один шаг, и теперь, как и тогда, под программой и ее обоснованием подписалось бы, мы уверены, огромное большинство, за исключением разве тех, которые находятся в плену у своих партийных лозунгов и не могут ни сами свободно двигаться, ни дать свободного хода своим мыслям. Мы считаем нелишним поэтому привести здесь существенные части этой программной статьи:

«Как воспитывать наших детей? Какие требования предъявлять к нашей школе? Этот вопрос, как известно, в последние годы служил предметом горячих споров и создал два враждебных друг другу лагеря. Благодаря склонности нашей к доктринерству, которое примешиваем ко всякому делу, в этот спор внесено было слишком много политической страстности и субъективности, в то время, когда он требует как можно больше спокойствия и научной объективности. Педагогика не публицистика: педагогика — наука или по крайней мере стремится стать научной дисциплиной, основывающей свои выводы и положения на точных научных данных. Кроме того, педагогика имеет дело не с мертвыми абстракциями и схемами, а с постоянно меняющейся, движущейся и развивающейся жизнью, законы и требования которой куда сильней подчас бывают наших теоретических предначертаний, личных симпатий и вкусов. В разгар споров, к сожалению, эти аксиомы часто забываются, и мы считаем поэтому необходимым выяснить наш взгляд на это дело. Под „еврейской“ школой отнюдь не следует подразумевать тенденциозную, заботящуюся о внесении в школу каких-нибудь предвзятых идей. Школа имеет свою самостоятельную, самодовлеющую цель, и возлагать на нее постороннюю, не имеющую непосредственного отношения к целям учения и воспитания задачу, превратить школу в средство для достижения какой-либо чуждой ей цели — как бы эта цель сама по себе симпатична ни была — значит посягнуть на самые основы более или менее правильного воспитания, эксплуатировать беспомощность слабых и безответных существ и пользоваться правом сильного. Школа должна иметь пред глазами интересы питомца, постоянно иметь в виду его умственное и нравственное развитие, ни на минуту не отклоняясь от этой прямой цели, для которой — и только для нее — школа и существует. Этот взгляд не только составляет научный и нравственный постулат, он имеет и огромное практическое значение. Человеческое существо никоим образом нельзя уподобить „глине в руках горшечника“, которую можно гнуть в какую угодно сторону и из которой можно лепить все, что каждому вздумается. Это даже не фотографическая пластинка, которая бесстрастно отражает все, что пред ней поставить. Это — человек, который реагирует на все согласно своей природе, своим органическим и духовным свойствам. И все усилия школы внушить своим ученикам какие-нибудь предвзятые идеи, все стремления направить их на побочный путь подчас не только терпят полное фиаско, но нередко достигают обратной цели. Классическая школа создала реалистов и непримиримых врагов классицизма; многие наши еврейские ультранационалисты вышли, как всем известно, не из национальной школы… Всякое физическое и моральное насилие в этом случае, как и везде, недопустимо и приносит только вред. „Спокойно и медленно дать природе развить свою самопомощь и смотреть, чтобы окружающие влияния помогали работе природы, — вот что значит „воспитание““, — говорит один из лучших педагогов нашего времени.

Но, отвергая тенденциозную школу, мы всей силой нашей души ратуем за еврейскую школу, т. е. за такую, которая соответствовала бы характеру еврейских детей и современному положению еврейского народа. Научная педагогика требует от школы полного приспособления ее к природе учеников. Принцип индивидуализации (принцип, возвещенный еще в притчах Соломона: воспитывай ребенка согласно его характеру) должен применяться в самых широких размерах. Как нет двух людей, вполне тождественных между собою, так не может быть системы воспитания, одинаково применимой для всех детей. Каждый ребенок должен быть воспитываем на свой манер, и школа по мере возможности должна приноравливаться к индивидуальности своих воспитанников. Отсюда ясно, что индивидуализирование, принимающее во внимание национальные особенности детей, составляет элементарное требование правильного воспитания, это minimum индивидуализации. Кто не знает, что еврейский мальчик иначе смотрит на вещи, иначе мыслит, иначе понимает окружающие явления, чем французский, немецкий или русский? У него иная обстановка, иной склад ума, иные привычки и вкусы, иной темперамент, иные стремления, иное, если можно так выразиться в данном случае, миропонимание. Еврейская школа должна уловить все эти особенности души еврейского ребенка и приспособляться к ее характеру, потребностям и склонностям. Такова психологически-педагогическая сторона вопроса.

Но есть в этом вопросе еще одна сторона, национальная, обусловливаемая своеобразным положением еврейского народа. Личность еврея с первых шагов вступления его в сознательную жизнь подвергается, как известно, двум разнородным влияниям. Будучи евреем по происхождению и религии, он вместе с тем является гражданином того или другого государства, членом того или другого общества. Он имеет два родных языка, две литературы, две истории, двойное законодательство, его окружают одновременно свои и чужие обычаи, нравы и традиции — словом, он растет в двух сферах, которые оказывают на него нередко противоречащие друг другу воздействия. Впечатления двух миров, преломляясь в его душе, сталкиваются, переплетаются и перекрещиваются между собою, образуя подчас нерассекаемые углы и неразрешимые дилеммы. Боец двух станов, он живет двойной жизнью, жизнью на два фронта, и личность его неизбежно представляется расколотой, раздвоенной. Подобно Фаусту, он может сказать, что „две души живут в его груди“, и эти две души не всегда уживаются мирно друг с другом, а нередко борются и воюют между собою. Эта трагическая душевная коллизия, начинаясь с самого раннего детского возраста, все более и более разрастается в позднейших стадиях развития. Слить воедино эти разнородные элементы, связать и консолидировать их настолько, чтобы из них создалось нечто цельное и гармоническое, без ущерба для каждого ингредиента, все это представляет такую трудную и деликатную в педагогическом смысле задачу, над которой невольно призадумается педагог и мыслитель. Дать ребенку запас умственных и моральных сил, с которым он мог бы смело пуститься в жизненный путь, человек и сын своего народа, — такова великая цель учителя и воспитателя еврейских детей. Как достигнуть этой цели? Много еще в этом вопросе неисследованного и спорного, и только опыт, наблюдение и спокойное обсуждение sine ira et studio[583] могут дать ключ к разрешению его. Содействовать по мере возможности и сил выяснению этих вопросов специально еврейского воспитания и проведению в жизнь добытых результатов — такова главная и основная задача нашего журнала».

Журнал просуществовал два года — 1904 и 1905. Японская война, революция и октябрьские погромы, до основания потрясшие русское еврейство, произвели разгром еврейской жизни вообще и еврейской прессы в частности. Журнал прекратился. Но за эти два года он немало послужил разработке и выяснению еврейского воспитания и образования. Статьи г. Житомирского[584] о еврейской школе, статьи о профессиональном образовании среди евреев, об эстетическом воспитании, о народных чтениях — все это не потеряло значения и в настоящее время и положило, можно сказать, начало дальнейшему развитию всех вопросов жгучей современности. В «Еврейской школе» впервые появились работы о еврейских библиотеках, началось печатание образцовых каталогов и проч.

Все вопросы, так волновавшие и волнующие еврейство, вопросы о национализации воспитания, о языках, о методах преподавания древнееврейского языка, нашли свое освещение в этом журнале. И не будет с нашей стороны преувеличением, если скажем, что на страницах «Еврейской школы» многие вопросы трактовались более правильно, более научно и объективно, чем на нынешних шумных и страстных собраниях или в партийных газетах и журналах. Чтобы не быть голословным, укажем хоть на несчастный вопрос о языках. В декабрьской книжке в 1904 г. появилась небольшая статья А. Д. Идельсона «Парадокс». В этой статье будущий руководитель сионистского «Рассвета» коснулся вопроса о языках в еврейской школе. И что же? Вы встречаете там такие мысли и суждения, и притом высказанные с такой неотразимой доказательностью, которые в наше время в органе, руководимом тем же лицом, называются «кощунственным походом на древнееврейский язык». «Если в систему воспитания, — писал тогда г. Идельсон, — рассчитанную на бедных детей, вынужденных уже в 12–13 лет вступить в трудовую жизнь, вводится кроме родного (т. е. жаргона. — С.В.) еще два „иностранных“ языка (т. е. древнееврейский и русский. — С.В.), это преступление (курсив наш). „Жаргон“, как всякий разговорный язык, есть продукт известных исторических условий и может развиваться или исчезнуть в зависимости опять-таки от не зависящих от нас жизненных условий. Все рассуждения о том, имеет ли жаргон будущность или нет, только гадательны и могут составить тему для публицистов, но педагогика берет явления так, как они есть, и не задается вопросом, каковы они будут через ряд поколений. „Жаргон и хедер составляют историческую среду, в которой приходится действовать нашим сознательным просветителям. С исторической средой нужно считаться, но отменить ее нельзя“. Наши просветители работают по русским образцам и „вместо того, чтобы заимствовать действительное содержание школы“, заимствовали внешнюю оболочку, т. е. язык, который служит только средством воспитания, и забыли, что такое средство имеется уже у еврейских детей, и не худшее, чем у детей других народностей (курсив наш). „Присматриваясь к деятельности наших воспитателей, мы получаем впечатление, как будто еврейские дети — это безъязычная масса, у которой вместо языка есть только суррогат такового, а потому прежде, чем начать воспитывать, нужно научить ее какому-нибудь языку. И следствием такой неумелой деятельности получился тот печальный порядок вещей, на который я указал выше“. К сожалению, вопрос о языках поставлен у нас не на педагогическую, а на общественную почву». Как часто и теперь приходится выражать это сожаление, как часто и теперь хочется апеллировать к аргументации «парадокса» А. Д. Идельсона! Защиту «иностранных» языков (древнееврейского и русского) принял тогда пишущий эти строки в статье «Еще о парадоксе». Теперь же защита «родного» языка (т. е. жаргона) объявляется «кощунственным походом на древнееврейский язык». Но… меняются мода, факты, а научные законы остаются.

В 1906 г. «Еврейская школа» прекратилась. Но мысль о необходимости иметь еврейский педагогический орган уже не могла заглохнуть, и журнал возродился вскоре в петроградском превращении в виде «Вестника» Общества для распространения просвещения между евреями в России. Трехлетие 1904–1906 гг., как вполне понятно, временно затормозило немного деятельность Общества: число членов с 807 человек в 1903 г. упало до 709 в 1904 г., 574 в 1905 г. и 622 в 1906 г. Многие члены комитета были на войне, но внешним образом деятельность Общества продолжалась в прежнем темпе. Так, на школу в 1904 г. было израсходовано 15 860 р., в 1905 г. — 8795 р., в 1906 г. — 13 645 р.; на библиотеки в эти же годы — 1238 р., 664 р. и 453 р. Учащимся же выдано было пособий 3839, 3213 и 5076 р. Последняя цифра объясняется облегчением в эти годы доступа евреям в высшие учебные заведения и увеличением вследствие этого числа учащихся в Москве. Такой большой бюджет объясняется тем, что в эти годы Московская касса получала большие суммы на пособия школам из специальных средств ICA[585] (8650, 1880 и 7925 р.).

Временное расстройство, внесенное бурными 1905 и 1906 годами, постепенно улеглось, и работа Общества вновь принимает прежний интенсивный характер. В трехлетие 1907–1909 гг. внешняя деятельность Отделения проявилась увеличением числа членов до 936 и бюджета — до 26 000 р. кроме специальных средств. С внутренней стороны это было началом продолжающегося в настоящее время периода, который можно бы назвать периодом исканий. Вопросы еврейской школы все более и более настойчиво требовали разрешения, появились новые школьные течения, отражавшие взгляды и тенденции разных политических партий, и деятелям просвещения предстояло отыскать руководящую нить в хаосе мнений, течений и партий. С другой стороны, средства Отделения так ничтожны в сравнении с жертвами, приносимыми самим населением даже на одно хедерное образование своих детей, что влияние ОПЕ на школу возможно только духовное и моральное. И московские уполномоченные в 1908 г. выступают с программой следующего характера: «Принимая во внимание, что черта оседлости сама тратит на народное образование колоссальные суммы, при разумном использовании которых можно было бы достигнуть и соответственно огромных результатов, что черта оседлости, таким образом, нуждается не столько в материальной помощи извне в деле распространения просвещения, сколько в моральной поддержке, правильном руководстве и указаниях рациональной постановки и ведения школьного дела, московские уполномоченные Общества распространения просвещения между евреями в России приходят к следующим выводам:

1. Главная деятельность наша должна быть направлена не на экстенсивную, а на интенсивную работу, не на количество, а на качество. Вместо пособий многочисленным, но слабо функционирующим школам необходимо ограничиться устройством небольшого числа образцовых и типичных школ, которые, привлекая внимание и сочувствие населения и служа примером для местного общества, учителей и родителей, показали бы на деле, как целесообразнее нужно и можно вести школьное дело.

2. Ввиду разнообразия местных условий (в крупных центрах, средних городах и местечках) необходимо устраивать и школы разных типов с большей или меньшей продолжительностью курса обучения, с той или другой программой по общим и еврейским предметам, причем всякая школа, какого бы она ни была типа, должна дать законченный цикл реальных знаний».

Далее, «языком преподавания признается разговорный язык учащихся. По мере же ознакомления детей с государственным (русским) языком последний постепенно становится языком преподавания. В школу вводится преподавание Библии. Изучением древнееврейского языка начальная школа занимается настолько, насколько он является пособием и ключом к пониманию Библии» (см. извлечение из отчета Моск. отд. ОПЕ за 1908 г.). Мысль о создании типичных и образцовых школ не была осуществлена и до сих пор, ибо как она теоретически ни целесообразна сама по себе, но жизнь предъявляет свои требования. Претворить в жизнь эту мысль, т. е. создать вместо многих посредственных несколько образцовых школ, обеспечить их образцовым преподавательским персоналом, учебными пособиями и соответствующим помещением и проч., значило тратить на это все имеющиеся в распоряжении Отделения суммы и оставить без помощи уже издавна возникшие благодаря поддержке ОПЕ школы и выкинуть за борт их многие сотни детей. Комитет ОПЕ не решается на подобный шаг. Что касается пунктов программы о языке преподавания, о древнееврейском языке и преподавании Библии, то это постепенно проводилось в субсидируемых Московским отделением школах, хотя, как понятно, эта программа компромиссная и навряд ли может удовлетворить так горячо спорящие теперь об этом вопросе партии и течения.

Летом 1909 г. Московское отделение ОПЕ было зарегистрировано, и 26-го сентября этого года состоялось под председательством В. О. Гаркави первое общее собрание и первые публичные выборы Комитета Отделения, отныне заменившего институт уполномоченных. Этим последним пришлось теперь открыто выступить перед московским еврейством со своей программой и получить санкцию своей деятельности. Конечно, на первом публичном собрании невозможно было трактовать вопрос о внутренней жизни школы, о ее программе, языке преподавания и проч. Важно было на этом первом собрании московских членов ОПЕ получить хоть ответ на вопрос о направлении средств О-ва, важно было получить одобрение работе на дело низшего, а не высшего образования. Выступивший на этом собрании от имени уполномоченных С. С. Вермель между прочим сказал: «Гибкое и эластическое слово „просвещение“ давало возможность вкладывать в это понятие различное содержание, окрашивать деятельность Общества в разные тона, смотря по настроениям извне и господствовавшим тенденциям внутри еврейства. После многотрудных поисков настоящего пути многое в настоящее время выяснилось, многое еще ждет разрешения. Положите на одну чашу весов нужды 2–3 сотен учащихся в высших учебных заведениях, а на другую — нужды десятков тысяч детей обездоленной еврейской массы в черте оседлости — и решите сами, какая из них перетянет, но никогда не забывайте принцип ex oriente lux: наш долг — отсюда оказывать помощь просвещению в черте еврейской оседлости».

После долгих прений и горячих споров собрание большинством голосов вынесло резолюцию, что «Московское отделение Общества считает главнейшей своей задачей содействие народному образованию в черте оседлости». В первый Комитет Отделения выбраны были почти исключительно прежние уполномоченные Общества: С. Ф. Брумберг, С. С. Вермель, В. А. Гаркави, С. Р. Коцына, С. К. Линцер, P. O. Лунц, С. Г. Лунц, Л. А. Лурье, Я. И. Мазэ, П. С. Марек, М. Я. Фитерман и Д. С. Шор. Кроме того, в члены Ревизионной комиссии избраны были И. А. Найдич и Е. В. Членов.

В официально открытом Отделении уже с первого, можно сказать, момента его возникновения поднялись споры, нередко носившие явный отпечаток тенденциозно-партийного характера и порой мешавшие прямому делу народного образования. В 1910 г. Ревизионная комиссия представила общему собранию доклад, в котором, остановившись на двух женских школах, в которых было введено вместо древнееврейского языка преподавание еврейской истории и новоеврейского языка, обвиняла Комитет в систематическом вытеснении еврейского языка из женских школ. Начался en grand[586] спор о языках. Целый ряд общих собраний в 1910 и следующем, 1911 г. посвящены были этой «борьбе языков». Комитет был заподозрен в «антинациональной политике». Застрельщик антикомитетской партии с пафосом спрашивал: «В чьих руках находится дело просвещения наших детей?» Ревизионная комиссия требовала признать преподавание древнееврейского языка «в женской школе абсолютно необходимым при всяких обстоятельствах». Комитет же утверждал, что, признавая обязательность древнееврейского языка во всех женских школах, «Ревизионная комиссия, а с ней и Общее собрание 11-го декабря руководствовалось не запросами и требованиями местных людей и деятелей, а теоретическим повелением одной какой-либо доктрины». Несмотря на то что Комитет открыто и ясно заявил, что в вопросе о взаимоотношении языков он считает целесообразным «приспособляться в каждом отдельном случае к конкретным потребностям и запросам, равно как и к культурному уровню каждого места и каждой школы, данного контингента учащихся и данного педагогического персонала», Общее собрание приняло формулу Ревизионной комиссии, формулу, общую для людей, в течение многих десятков лет ведущих дело просвещения и поседевших на еврейской общественной деятельности. Десять членов Комитета (Гаркави, Вермель, Кроль, Мазэ, Марек, Лурье, Лунц, Урысон, Фитерман и Шор) подали заявление о выходе своем из состава Комитета и предложили Общему собранию выбрать на их место новых лиц. Казалось, что те, которые считали «опасным оставлять дело просвещения еврейской молодежи в таких сомнительных руках», должны были во имя последовательности использовать свою победу до конца: Комитет ушел, да здравствует новый Комитет! Оставалось передать ведение дела в новые, более надежные, на их взгляд, руки. Однако победители скоро без особенного сопротивления уступили так эффектно, казалось, завоеванную позицию. На Общем собрании 12-го марта 1911 г. были приняты две резолюции:

1) «Выслушав заявление Комитета и соглашаясь, что введение преподавания древнееврейского языка в женских школах представляется не всегда исполнимым и целесообразным, Общее собрание, в уверенности, что Комитет впредь, как и до сих пор, будет стоять на страже интересов просвещения еврейской молодежи в духе еврейства, просит Комитет взять обратно свою отставку».

2) Признавая полезную деятельность Комитета, Общее собрание выражает ему свою глубокую благодарность и просит свое заявление об отставке взять обратно.

Комитет вновь вступил в исполнение своих обязанностей.

Но этим инцидент не кончился. Шум продолжался. В апреле предстояло совещание ОПЕ в Петрограде, на котором как раз предполагалось обсуждение вопроса о постановке преподавания в женских школах вообще и о преподавании древнееврейского языка в этих школах в частности. На общем собрании 7-го апреля 1911 г. предстояло обсудить этот вопрос в связи с выбором пяти делегатов на упомянутое совещание. Опять началась агитация. И несмотря на то что резолюцией 12-го марта Общее собрание уже высказалось определенно по этому вопросу, новое Собрание, отвергнув формулу: «Еврейский язык в начальную женскую школу вводится факультативно», опять вынесло резолюцию: «Преподавание древнееврейского языка обязательно в женской начальной школе». Выбранные после этого в числе прочих делегатов В. О. Гаркави, П. С. Марек, Я. И. Мазэ от участия в делегации отказались. Читатель поймет, что Комитет менее кого бы то ни было выступал против древнееврейского языка в школе. Он только отстаивал свое право не вводить этот язык в те женские школы, в которых изучение этого языка не могло бы дать никаких результатов: например, в школах с трехлетним курсом, в которых, по условиям того времени, еврейские предметы допускались часто не больше двух часов в неделю, и то под видом Закона Божия.

В это самое время, когда новые люди поднимали политические споры, которые, казалось, могли бы дискредитировать деятельность Комитета, общество и жертвователи оказывали ему полное доверие. Число членов неизменно увеличивалось и достигло в 1911 г. солидной цифры — 952 человек. На народное образование в этом же году истрачено около 13 000 р., на высшее — больше 10 000 р. Обновившиеся и вновь организованные комиссии (школьная, библиотечная, финансовая и долговая) работали усердно и с подъемом. Особенно поднялась деятельность библиотечной комиссии. Библиотечное дело, как более легко организуемое по существу своему и более доступное по средствам, двигалось вперед очень быстро. В 1911 г. в ведении Московского отделения имелось уже 29 общественных и частных библиотек, 2 учительские, 3 школьные (кроме учительских), было 8556 читателей и произведено 274 880 выдач книг. Бюджет библиотечной комиссии достиг суммы в 5000 р. С помощью своих подкомиссий она составила каталог книг для общественных библиотек и каталог пособий и методики для учительских библиотек. Была введена, кроме того, новая система книговодства, через специальное лицо обследованы были находящиеся в ведении комитета библиотеки, в которых было введено новое книговодство. Быстрый рост деятельности библиотечной комиссии обратил на себя общее внимание, и в конце 1911 г. Петербургский комитет предложил Московскому отделению взять на себя дело насаждения и заведования библиотеками во всей черте оседлости. Но это предложение, за недостатком средств и рабочих сил, оказалось неприемлемым, и Комитет признал возможным только принять в свое ведение еще Минскую губернию, так что начиная с 1912 г. в ведении Московского отделения находилось библиотечное дело четырех губерний (Витебской, Могилевской, Минской и Черниговской).

4-го сентября 1911 г. скончался в Гейдельберге председатель Московского отделения ОПЕ Владимир Осипович Гаркави. Хотя жизнь и деятельность этого человека, в течение многих десятилетий бывшего центральной фигурой московского еврейства, посвящена была многим еврейским общественным организациям Москвы, хотя имя его написано на страницах всех московских еврейских обществ, в большинстве которых он неизменно состоял и председателем, хотя не было, можно сказать, такого еврейского дела, общинного, культурного, просветительного или политического, которое не только ему не было чуждо, но в котором он не принимал бы деятельного участия, — тем не менее Обществу просвещения вообще и Московскому его отделению в частности главным образом посвящена была вся его энергия, вся его любовь и заботливость. Не следует при этом забывать, что кружок деятелей просвещения, во главе которого чуть ли не полвека стоял покойный, был в Москве первоначальным центром, из которого исходили впоследствии все прочие виды еврейской общественности, так что и с этой стороны на первом плане должно стоять Общество просвещения. Если вспомним, что Владимир Осипович учился в Московском университете в 60-х годах, как раз в то время (см. выше), когда неизвестная нам по именам группа студентов обратилась со своим ходатайством в Петербургский комитет ОПЕ, то, зная любовь покойного к общественной деятельности, мы имеем право думать, что в числе этих студентов, вероятно, был и он и что, таким образом, проживи он еще два года, он вместе с Московским отделением ОПЕ мог бы праздновать и свой собственный пятидесятилетний юбилей работы в Обществе. И действительно, Обществу просвещения он отдавал все свои силы, все свое разумение, все свои досуги. И если смерть Владимира Осиповича Гаркави была большой потерей для всего московского еврейства, если надпись на его могиле: «aschre seirjim al kol moïm» — блаженны стоящие везде[587], — так как он действительно рассевал свой труд и свою любовь к народу по всем еврейским организациям и обществам, — то все-таки главным местом приложения его усилий и устремлений было просвещение народа и Общество для распространения просвещения.

7-го сентября состоялось экстренное заседание Комитета, на котором были приняты единогласно следующие постановления:

1) Повесить портрет покойного В. О. Гаркави в зале заседаний Комитета.

2) В знак траура оставить пост председателя Комитета не замещенным в течение года.

3) Устроить общее собрание членов Отделения, посвященное его памяти.

4) Увековечить его память каким-нибудь делом, имеющим отношение к просвещению евреев, собрав для этой цели денежный фонд, и

5) выбрать комиссию для обсуждения способа увековечения памяти В. О. Гаркави с участием представителей всех других еврейских обществ г. Москвы и представителей общины.

Об исполнении пунктов 1 и 2 постановления говорить нечего. Пункт третий был выполнен 13-го ноября 1911 г., когда в помещении Московского хозяйственного правления состоялось общее собрание членов ОПЕ и представителей всех еврейских общественных организаций. На этом собрании произнесли речи и сделали характеристику покойного: тов. председателя Л. A. Лурье, С. С. Вермель, С. Ф. Брумберг, Я. И. Мазэ, Л. М. Леви, А. Л. Фукс, П. С. Марек и представители учащейся молодежи. Заключительное слово произнес председательствовавший на собрании Л. С. Биск. Изложение этих речей можно найти в отчете Московского отделения ОПЕ за 1911 г.

В исполнение пунктов 4 и 5 постановлений была избрана комиссия, в состав коей вошли: представители Московского отделения ОПЕ, Московского хозяйственного правления, Общества распространения правильных сведений о евреях и еврействе, общества «Знание». Комиссия прежде всего решила приступить к сбору пожертвований на фонд имени В. О. Гаркави, вопрос же о назначении фонда отложить до того времени, когда выяснится размер собранного капитала. В скором времени сборы были закончены и в результате дали сумму около 10 000 р.

Через год, 15-го октября 1912 г., председателем Комитета избран был Альберт Львович Фукс.

Деятельность Комитета, состав которого оставался почти тот же, в последние годы продолжалась в том же направлении. Несмотря на многочисленные бурные заседания и общие собрания, на которых происходили горячие прения и произносились длиннейшие пламенные речи, настоятельные вопросы об организации еврейской школы, типе, ее программе и методах, о хедере, его преобразовании и улучшении, равно как и другие важные вопросы еврейской школы не подвинулись вперед ни на один шаг. Заколдованный спор о языках стоял в центре всех дискуссий и суждений и, несомненно, тормозил еврейское школьное дело. Зато библиотечное дело значительно двинулось вперед в Московском отделении. Разработаны были солидно многие теоретические вопросы, касающиеся библиотечного дела (каталоги, книговодство, статистика), и значительно расширена сеть библиотек, открытых и субсидируемых Московским отделением. Кроме того, бюджет Отделения все более и более разрастался. В последнем, 1913 г. оно имело 1064 члена со взносами 13 121 р. 70 к., а общий годовой доход равнялся 34 106 р. 96 к. Оказана помощь в этом году 102 студентам Университета, 43 — Технического училища, 3 — Коммерческого института, 75 слушательницам Высших женских курсов, 9 — Педагогических курсов, 4 — Женского медицинского института, 2 вольнослушателям Университета, 1 ученику Училища живописи, ваяния и зодчества и учащимся Консерватории — всего на сумму 9369 р. 25 к. Выдана субсидия 14 школам — 6820 р., на постройку зданий для школ — 1549 р., учебных пособий в разные школы послано на 60 р. 2 к. На библиотечное дело истрачено 5950 р. 13 к., причем в ведении Комитета находились 47 библиотек общественных и частных, 9 учительских и школьных и 3 читальни, которые получили книг русских на 1716 р. 85 к., иудаики и европейских — на 1975 р. 34 к. и периодических журналов на 583 р. 5 к.

Долговая комиссия тоже стала работать усиленно, и в 1913 г. ей удалось получить от должников Общества 3541 р. 80 к., цифра, сравнительно, довольно солидная. Но нельзя обойти молчанием и не зафиксировать грустного для нашей дипломированной интеллигенции факта, что в этом же году в отчете значится долгов за разными лицами, получившими субсидию от Общества, 131 144 р. 12 к.

Отметим еще, что мысль о важности народного образования стала проникать все глубже и глубже в сознание еврейского общества. Это доказывается поступившими в последние годы от разных лиц значительными пожертвованиями на образование при Обществе фондов на разные виды просвещения. Так, в 1913 г. Московское отделение имело фонды:

имени В. О. Гаркави 1584 р. 94 к.

имени С.М. и В. О. Гаркави 1500 р.

имени П. и Л. Хигеровичей 100 р.

имени М. и И. М. Левиных 8000 р.

имени A. Нейштадта 5000 р.

имени B. А. Райц 1100 р.

Срочный вклад имени Г. Олленштейн 500 р.

Кроме того, при Московском отделении ОПЕ имеется неприкосновенный капитал имени скончавшегося в Москве 6-го октября 1910 г. помощника присяжного поверенного Бориса Самуиловича Вейнберга «на предмет учреждения из процентов означенного капитала литературной премии имени умершего». Правила об этой премии помещены в отчете Московского отделения за 1911 г. До настоящего времени премия эта еще ни разу не была выдана. Так закончило пятидесятый год своего существования Московское отделение Общества для распространения просвещения между евреями в России. Наступил 1914 год, разразилась великая мировая война, от ужасов которой пострадал более всего несчастный еврейский народ. Он в наиболее крупной своей части оказался географически в пограничной полосе между двумя борющимися группами держав и вынужден был принять на себя всю тяжесть удара с той и другой стороны. Претерпев все возможные только бедствия, физические и моральные, разоренный, разграбленный, расхищенный, изгнанный со своих мест, бездомный, рассеянный, он скитается по необъятным пространствам России. Но эта катастрофа, разразившаяся над европейской культурой, показывает, что эта культура покоилась на непрочных, таивших в себе начало разложения основах. Она покоилась на двух главных китах своих — капитализме и милитаризме. От этого союза произошел между прочими уродствами жизни антисемитизм. С крушением старых устоев жизни должны рушиться и их последствия. Как ни горько, как ни ужасно настоящее, но мы должны верить, что на развалинах старого вырастет новое и под этими развалинами если не совсем погибнет и исчезнет, то потеряет свою силу и влияние безобразный гнет союза бронированного кулака с золотым тельцом.

Обществу просвещения предстоят новые пути и новые перспективы — и грядущее поколение общественных деятелей найдет в истории прошлого урок для своей будущей многообразной работы при лучших, надо думать, условиях, как внешних, так и внутренних. На эту работу зовут их люди, немало потрудившиеся в первом пятидесятилетии нашего Общества.

Брошюра эта написана ровно за год до акта 21-го марта 1917 г., и автор может только выразить полное удовлетворение, что его надежды и предсказание так скоро сбылись. С отпадением борьбы за эмансипацию мы можем всю нашу энергию направить на внутреннюю работу, и на первом плане — на просвещение народа.

Самуил Вермель ИЗ НЕДАВНЕГО ПРОШЛОГО[588] (к истории Александровского ремесленного училища в Москве)

Для иллюстрации «неогранименных возможностей» в области усмотрения, столь капризного в своих проявлениях, небезынтересною представляется история одного еврейского просветительного учреждения, судьба которого так характерна для жизни Московской еврейской общины в последней четверти XIX столетия.

Московская еврейская община, как известно, зажила организованной жизнью только в конце 60-х годов прошлого столетия, когда на пост общественного раввина призван был известный 3. Минор. Никаких еврейских учреждений, кроме синагоги, находившейся в наемном помещении, нескольких молелен, носивших военные наименования, указывавшие на их происхождение (как Межевая, Аракчеевская), и еврейского кладбища, в Москве не было. Ввиду малочисленности населения и однообразия его состава (торговцы и «николаевские» солдаты) дети бедных еврейских родителей не имели почти возможности получать еврейское образование. И первым делом вновь организованной общины с раввином во главе было учредить училище для еврейских детей. Ходатайство общины увенчалось успехом, и в «суточном приказе по Московской полиции Московского обер-полицмейстера на 16-е число сентября месяца 1871 г. за № 259» мы читаем следующее:

«Московский Общественный Раввин Минор, ввиду того что в здешней столице среди еврейского общества очень много еврейских сирот обоего пола и особенно солдатских детей, нуждающихся в приюте и первоначальном религиозно-нравственном воспитании, в марте месяце сего года ходатайствовал о разрешении учредить, на основ. 1074 ст. XI т., часть 1 Св. Зак., при Молитвенном Правлении, находящемся на Солянке, в доме Рыженкова, приют для означенных детей под именем „Талмуд-Тора“, и вместе с тем разрешить ему открыть для этой цели добровольную подписку, как для первоначального устройства, так и для покрытия расходов по дальнейшему содержанию того приюта. Об этом ходатайстве Раввина Минора мною было представлено на благоусмотрение Московского Генерал-Губернатора. Ныне г. Генерал-Губернатор предложением за № 4341 уведомил меня, для надлежащего распоряжения и объявления Раввину Минору, что г. Управляющий Министерством Внутренних Дел, по сношению с Министром Народного Просвещения и согласно ходатайства Раввина Минора, разрешает устроить и содержать в Москве на счет добровольных пожертвований приют для бедных еврейских детей обоего пола под именем „Талмуд-Тора“, но с тем чтобы приют этот подчинялся в учебном отношении учебному начальству и чтобы в оном преподавался русский язык. О таковом разрешении статс-секретаря князя Лобанова-Ростовского даю знать чинам полиции, для надлежащего сведения и распоряжения, а приставу Мясницкой части для объявления об этом Раввину Минору и обязания его подпиской о точном исполнении этого разрешения.

Приказ подписал: Свиты Его Величества генерал-майор Арапов».

Московская община, таким образом, получила разрешение на открытие «Талмуд-Торы» для детей обоего пола и с обязательством преподавать в ней русский язык. В то время как преподавание русского языка в хедерах еще и теперь составляет pium desiderium[589], в то время как теперь, через 40 лет, совместное обучение в хедерах и «Талмуд-Торах» не допускается, в 1871 г. разрешено было в Москве евреям и то и другое. Регламентация этого необычного типа учебного заведения, программа его и внутренний строй предоставлялись, по-видимому, самим учредителям. Как бы то ни было, открытие этого «Московского еврейского училища для бедных и осиротелых детей, учрежденного с разрешения правительства» состоялось 8-го октября 1872 г. Какое большое значение московские евреи придавали этому своему учреждению, видно из оригинального «диплома», выдававшегося каждому «почетному члену-пожертвователю» в пользу этого училища. Единственный экземпляр этого «почетного диплома» сохранился у пишущего эти строки. Кроме даты его открытия, разных украшений по углам, изображающих книги, глобус, циркуль, треугольник и верстак, имеется внизу надпись, гласящая, что «цель училища — дать детям еврейско-русское элементарное образование, соединенное с обучением некоторым ремеслам». Итак, кроме еврейского и русского образования, кроме совместного обучения еще и профессиональное образование. Тип училища — совершенно неизвестный нашему учебному строю.

Еврейская община, конечно, не имела средств использовать все эти возможности, и училище было открыто только для мальчиков, получавших там элементарное образование, как общее, так и по «еврейским предметам». Со дня открытия его в 1872 г. по 1881 г. в училище перебывало, по сохранившимся отчетам, 603 ученика, из которых 16 поступили потом в гимназии (среди них небезызвестный врач и общественный деятель д-р Дорф), 3 — в Консерваторию, 19 — к ремесленникам, 1 — в фельдшерское училище и 8 — в разные конторы. Само собою разумеется, что отсутствие устава училища чувствовалось с самого начала открытия его и не могло не отражаться как на ходе занятий, так и на материальном его положении. В одном из сохранявшихся писаных отчетов (печатные отчеты стали появляться только в 1877 г.) мы читаем, что уже в 1873 г. «серьезно заговорили об уставе училища, который собственно должен был предшествовать самому открытию его. Вопрос об уставе почти ежегодно всплывал наверх, но всякий раз не получал надлежащего разрешения, и до сих пор (это говорится в 1880 г.) училище существует без устава». Тем не менее училище функционировало и удовлетворительно исполняло свое просветительное дело. Оно учило детей наукам, еврейской истории и вероучению, одним давало возможность продолжать образование в других учебных заведениях, других обучало ремеслу, отдавая их на выучку в мастерские, третьих пристраивало на частной службе в конторах и торговых заведениях.

Наступили 80-е годы. Вся Россия готовилась к празднованию 25-летия царствования Императора Александра II. Московские евреи, желая, со своей стороны, ознаменовать этот день каким-нибудь добрым делом, решили открыть при уже существовавшей «Талмуд-Торе» ремесленное училище и завершить таким образом начатое в 1872 г. дело. И это их решение увенчалось успехом. Приводим относящийся к этому документ:

Управление Московского Ген. — Губернатора. Отделение I. Стол 2. 4 сентября 1880 г. № 48 481

Правлению Московского Еврейского Общества

Государь Император, по всеподданнейшему докладу о предположении Московского Еврейского Общества ознаменовать день 25-летия царствования Его Императорского Величества учреждением в Москве ремесленного для еврейских детей училища и о ходатайстве наименования этого училища «Александровским», Высочайше соизволил изъявить на сие Свое согласие, повелев при этом благодарить Московское Еврейское Общество за его верноподданнические чувства.

О таковой Высочайшей воле считаю нужным уведомить Правление Московского Еврейского Общества для объявления по принадлежности.

За Московского Генерал-Губернатора Московский Губернатор Перфильев

После этого была собрана среди евреев значительная сумма, училище было оборудовано, был приглашен соответствующий учебный персонал, и с тех пор учебное заведение это, соединявшее в себе общеобразовательную элементарную школу и профессиональное училище, стало функционировать под именем «Александровского ремесленного училища и училища-приюта Московского еврейского общества». Оно функционировало, и начальство относилось к нему вполне благожелательно. На основании аттестатов, выдававшихся оканчивавшим в нем курс, полиция разрешала этим последним жительство в Москве; отзывы депутатов, командировавшихся на выпускные экзамены, о познаниях учеников всегда были очень хорошие; ремесленная управа разрешала кончившим курс открывать самостоятельно мастерские; многие из питомцев училища поступали на известные заводы и фабрики в Москве и вне ее и занимали в них хорошие места. Училище это стало известно всей Москве. Один из отчетов правления Московской еврейской общины констатирует факт, что при коронации Императора Александра III, когда были приглашены к участию в торжественном въезде учащиеся в учебных заведениях г. Москвы, не оставлено было без внимания и еврейское училище, ученики которого в количестве 25 получили место на Красной площади.

В таком виде просуществовало училище до 90-х годов, хотя по временам существование этого училища вызывало странное и непонятное недоумение учебного начальства, как это доказывает следующая бумага:

Министерство Народного Просвещения

Попечитель Московского Учебного Округа

Канцелярия. Стол 3. 8 июня 1889 г. № 5946. Москва

Господину Смотрителю Александровского Ремесленного Училища и Училища-Приюта Московского Еврейского Общества.

По встретившейся надобности канцелярия Попечителя Московского Учебного Округа честь имеет покорнейше просить Вас, Милостивый Государь, сообщить ей в возможно непродолжительном времени нижеследующие сведения об Александровском Ремесленном Училище Московского Еврейского Общества: 1) когда именно и с чьего разрешения оно открыто, 2) каким уставом или положением оно руководствуется и 3) пользуются ли оканчивающие в училище полный курс учения воспитанники льготою по отбыванию воинской повинности.

Правитель Канцелярии Н. Высотский Столоначальник (подпись)

Свежо предание, а верится с трудом. Училище, на открытие которого последовало Высочайшее соизволение 4-го сентября 1880 г., оставалось как будто совершенно неизвестным учебному начальству, и только через 9 лет «по встретившейся надобности» оно осведомляется о том, «когда и с чьего разрешения оно открыто».

Последнее десятилетие минувшего века было периодом агонии и смерти этого учреждения. В 1891 г. последовало известное Высочайшее повеление о выселении евреев, и в Москве осталось не больше ¼ еврейского населения. 23-го сентября 1892 г. состоялось повеление о закрытии синагоги, и жизнь еврейской общины совершенно расстроилась. 3-го ноября 1892 г. Хозяйственное правление молитвенных учреждений ходатайствует о разрешении перевести училище-приют и Александровское ремесленное училище в здание молитвенного дома и просит распоряжения о снятии печатей с дверей означенного здания. Но такого разрешения не последовало. Затем выслан был из Москвы и смотритель этого училища. Вследствие уменьшения населения и понятного сокращения взносов и пожертвований на содержание училища положение последнего сделалось критическим. Лица, интересовавшиеся судьбой училища, изощрялись в отыскивании средств, но настроение оставшейся в Москве кучки евреев было таково, что о подъеме общественных чувств не могло быть и речи. Тем не менее в надежде на лучшие времена, не желая собственными руками разрушать то, что с таким трудом и усилиями создавалось в течение многих лет, Правление всеми силами старалось удержать это единственное еврейское просветительное учреждение в Москве. Училище агонизировало, но продолжало жить. Но наступил 1895 г., принесший ему окончательный удар. Хозяйственное правление в мае месяце этого года обратилось с просьбой разрешить созвать общее собрание для избрания училищного комитета. На эту просьбу последовал следующий характерный ответ:

М. В. Д.

Московского Обер-Полицмейстера Канцелярия. Отделение Хозяйственное. Июня 2 дня 1895 г. № 5772

В Хозяйственное Правление для еврейских молитвенных учреждений г. Москвы.

На рапорт Правления о созыве на 4 июня сего года общего собрания согласно § 6 и 12 правил для Ремесленного Александровского училища для избрания училищного комитета из четырех лиц даю знать Правлению, что я не вижу надобности в разрешении этого собрания, так как Александровское Ремесленное училище, согласно распоряжению Его Императорского Высочества Московского Генерал-Губернатора, в настоящее время упразднено.

Исправляющий должность Обер-Полицмейстера Полковник Власовский Управляющий Канцелярией (подпись)

Таким образом, Александровское ремесленное училище было «упразднено».

Осип Рабинович НАСЛЕДСТВЕННЫЙ ПОДСВЕЧНИК[590]

— Расскажу вам для образца только мое краткое пребывание в Москве… Ездил из вас кто-нибудь в Москву, господа?

— Я был по губернаторскому паспорту по делу в Серпухове, девяносто верст от Москвы, — отвечал Мамис, — и как ни желал я видеть Москву, эту замечательную столицу моего отечества, про которую так много слышал, но не решился туда поехать, опасаясь Жидовского подворья.

— А меня нелегкая носила туда, и буду я долго помнить мое пребывание в Москве, — сказал Давид Захарьич. — Вот, начну вам с самого начала. Вызывался я, видите, в департамент к рукоприкладству по тяжебному делу. Прежде всего пошла возня с паспортом. Подал я прошение губернатору нашей губернии о выдаче мне паспорта на проезд в Москву — прошение возвратили с надписью: «по неозначению причины моей поездки»; подал я другое, с означением, — опять возвратили с надписью: «по непредставлению доказательства в справедливости моей причины»… Чего вы расхохотались, шлимазел[591]? — строго спросил Давид Захарьич лесника, который, развеселившись от двух стаканов пунша и от перспективы третьего, трясся всем телом от смеха и держался за бока.

— Смешно, ей-богу, ужасно смешно, — отвечал лесник, — два раза возвратили прошение… как тут не смеяться, ха-ха-ха! Вам, такому дельцу… ха-ха-ха! Ой, не выдержу!

— Пожалуй, можете лопнуть, коли не выдержите, — сухо возразил Давид Захарьич. — Пойдите с ним… нашел чему смеяться!

Он пожал плечами и стал набивать свежую трубку.

— Ну-с, — начал он опять, — подал я третье прошение и представил при нем публикацию из «Сенатских ведомостей» о вызове вашего покорного слуги. Возвращать третье прошение уж никак нельзя было, и мне выдали паспорт сроком на шесть недель, с прописанием, что такой-то отпущен в Москву и прочая, словно я содержался прежде на привязи. Хорошо-с… приезжаю в Москву. Только что завидели на заставе в моем паспорте опасное слово «еврей», как начались разные церемонии. Посадили мне на козлы казака, которому вручили мой паспорт в руки. Проехал я, значит, полгорода с конвоем, как будто я совершил какое преступление. Привезли меня на Жидовское подворье, где уже есть — он по крайней мере в мое время был — свой Гаврыло Хведорович первого сорта, только не хохол, а чистый русак… Ему был передан мой паспорт; от него паспорт мой поступил к городовому; а к городовому же поступил и я уже в полное распоряжение. Не дав мне ни умыться, ни отдохнуть с дороги, городовой потащил меня в часть, где я простоял на ногах битых три часа, выслушал целый короб грубостей от разных чиновников и облегчил свой кошелек несколькими рублями, пока мне написали отсрочку на месяц. Заметьте, что две недели уже прошли со дня выдачи мне паспорта моим губернатором.

— Как же вы не жаловались на эти притеснения? — спросил Сен-дер, с любопытством слушавший рассказ Давида Захарьича.

— Молод ты, братец, и свеж, и немножко простоват, — отвечал Давид Захарьич, покачав несколько раз головой. — Кому я буду жаловаться? и на что? Все это происходило на законном основании, все это в порядке вещей. Не со мною одним так поступили: со всяким евреем так поступают, будь он себе двадцать раз первой гильдии или расперепотомственный почетный… Вот, с отсрочкой, значит, я уже коренной житель Жидовского подворья на целый месяц и вместе с тем поступаю в кабалу к Гаврылу Хведоровичу. Господи, чего только я там не насмотрелся! Там, знаете, бывает пропасть наших, и из западных губерний, и из Белоруссии, и из разных других мест, все купцы или комиссионеры, делающие огромные обороты с московскими фабрикантами. Ну, все это дрожит перед взглядом тамошнего Гаврыла Хведоровича: он полновластный господин Жидовского подворья. Комнату он отведет не ту, что ты хочешь, а ту, что он хочет; цену он возьмет не по таксе, которую никто в глаза не видит, а как ему заблагорассудится и, разумеется, непременно втридорога. И что за комнаты! Грязь, копоть, нечистота в каждом уголку. К чему, дескать, жидам лучшее помещение?.. Все предметы на упаковку товаров, как, например, бумагу, бечевку, лубки, сургуч, клей, рогожи, холст, пеньку и тому подобное, вы нигде не смеете покупать, кроме как в подворье же; и все это вполовину хуже, чем в других местах, но зато в четыре раза дороже. Ночью не смейте отлучиться из подворья ни на шаг, иначе вы рискуете ночевать на дворе: калитки вам не отопрут, если вы не пользуетесь особым покровительством Гаврыла Хведоровича, а никто другой вас в дом не пустит, хоть бы вы там окоченели на морозе: всем жителям запрещено от полиции передержательство еврея под строгою ответственностью.

— Удивительно, что за жидобоязнъ, — с горькой улыбкой заметил Мамис.

— А оброк Гаврылу Хведоровичу ежемесячно-таки плати: эта статья сама по себе, — продолжал Давид Захарьич. — Кто платит пять рублей, кто больше, кто меньше, смотря по средствам, лишь бы задобрить коменданта этой грозной крепости, в которой люди содержатся под замком, как заморские звери в зверинцах, с той только разницей, что со зверей за это денег не берут… А кончилась кому-нибудь отсрочка — батюшки мои! Что за содом, что за гармидер подымется в подворье, как будто вся Москва в пламени! Гаврыло Хведорович ругается, толкает, полицейские толкают, дворник толкает. «Убирайся, укладывайся, вон!» Хоть бы ты в ту пору укладывал самые дорогие товары на извозчиков; хоть бы ты был как раз в середине расчета с фабрикантом или оканчивал нужное письмо — нужды нет, кончить не дадут, одно слово: «вон и вон». Разумеется, что не так страшен черт, как его рисуют: при известных условиях смягчается и Гаврыло Хведорович, и полицейские, и дают льготу на несколько часов или даже на целый день; но сколько тут портится крови, провал побери совсем!

— Противно слушать, — прервал Бабис.

— Из рук вон противно, — продолжал Давид Захарьич, — а переносить все это еще противней… Вот, господа, тогда-то случилась со мной прескверная история… ночевал на съезжей[592], как честный человек говорю вам!

Лесник опять расхохотался, но на этот раз все слушатели последовали его примеру.

— Как? Вы — на съезжей? Это любопытно! — сказал Бабис.

— Куда как любопытно! — отвечал Давид Захарьич, стараясь принужденным смехом смягчить неприятное воспоминание. — Захотелось мне побывать в театре, видите ли. Как можно быть в Москве и не видеть Мочалова[593]? Давали «Гамлета». Знаете вы «Гамлета», бабушка?

— Видел когда-то в Одессе, — отвечал Бабис.

— А вы, матушка?

— И я тоже, — отвечал Мамис.

— И я видел здесь, гардемарины играли, — подхватил Сендер. — Он еще как-то по батюшке, Фомич или Сидорыч…

— Нет, дружище, это не то, — отвечал Давид Захарьич. — Ну, а вас, бревно юродивое, спрашивать нечего: где вам в болоте видеть такие штуки? — прибавил он, кивнув головой на лесника.

Лесник беззаботно сосал копеечную сигару, придерживая рукой свой стакан, как будто боясь, чтоб его у него не выхватили.

— Ну, вот, примером, как закричит Гамлет на мать: «Ты, дескать, еще башмаков не износила, как я вот уже шпагой этак и этак!» — продолжал Давид Захарьич, прыгнув на середину комнаты и размахивая руками в подражание Гамлету. — Или: «Ступай в монастырь, Офелия, к монахам, к монахам в монастырь ступай!»

Мамис залился смехом.

— Да вы заврались, Давид Захарьич, — сказал он, — этого там нету.

— Как нету! Много вы знаете! — вскричал Давид Захарьич. — Есть, клянусь честью, есть!., «…в монастырь, к монахам…» А Офелия, Боже мой, что за душка! Только щиплет себе цветочки да поет: «Мо-о-его-оо вы зна-а-ли ль дру-у-у-га…»

И он с большим усердием принялся петь песнь Офелии, подмигивая Маше своим косым глазом и постукивая каблуками в тех местах, где голос изменял ему.

— Да что ж ваша съезжая-то? — спросил Бабис, улыбаясь. — Вы как-то с пути свихнули.

Да, а-пропо-с, виноват-с, — отвечал Давид Захарьич по-русски. — Принеси-ка мне, матушка, свеженькой стаканчик: что-то в горле сухо… Ну, вот, засиделся я в театре, — продолжал он, — и забыл про все на свете, такое, по правде сказать, невыразимое удовольствие чувствовал. Кончилась пьеса… Меня жалость брала за бедную Офелию, ну и Гамлета самого тоже жаль было… На часы посмотреть и не подумал; пошел себе, знаете, в трактир перехватить чего-нибудь солененького; оттуда домой. Звоню в колокольчик… дворник спрашивает: кто там? Я и отвечаю: свои, мол, отвори, любезный. Куда, и слышать не хочет — не указный час, полночь. Я прошу, умоляю, сулю целковый, потом два, потом три — ни за что… одно слово: надзиратель приказал не отворять. А меня таки этот Гаврыло Хведорович с первого начала не возлюбил: больно я ему дерзким казался, не изгибался перед ним в три погибели, как другие жильцы подворья, шапки не ломал за двести шагов, и перекривлять он меня не мог: других он все перекривлял — цервонцики, процентики, зидовские купцики, а я как раз сдачи дал и показал ему, что чище его говорю по-русски. Так он мне и удружил, разбойник!.. Стою я, братцы мои, стою у ворот и поплясываю — мороз трескучий. Идти куда? Знаю, никто в дом не пустит… просто хоть плачь! Вдруг обход. «Что за человек?» Так и так, говорю, в театре был, а теперь вот дворник не пускает, квартирую, дескать, тут, в подворье. «А, в подворье, — отвечает квартальный, — значит, еврей… Не шляйся, мерзавец, по ночам… Видишь, персона, и ему в театр надо! Веди его в часть». Повели меня, горемычного, в часть и на дороге раза два пинками попотчевали: «Не отставай, мол, ишь ты, шмыгнуть хочет». Куда шмыгнуть, дурачье этакое? Ну, известно, полицейские солдаты: они рады угостить всякого, кто попадется в руки. Усадили меня с разными бродягами, да пьяницами, да ночными пташками. Всю ночь глаз не смыкал: досада, стыд, черт побери! Первый раз в жизни печаль одолела… Думал, по крайней мере, что утром зараз и выпустят, — куда! Пристав, изволите видеть, еще почивает; потом всех задержанных ночью допросил, кроме меня, и с рапортом отправился; потом завтракать принялся; потом се, потом то, а я все в арестантской зеваю да со стыда боюсь головы поднять. Спасибо, один человек надоумил. Нечего делать: пришлось прибегнуть к кошельку… Насилу к обеду отпустили. Каково, а? Великое преступление сделал, Москву опасности подвергнул, что вздумал «Гамлета» посмотреть! Нет, думаю себе, плоха штука… Кончил я скоро свое рукоприкладство и давай драла из Москвы без оглядки, даже не успел порядком город осмотреть. Таким-то образом, господа, познакомился я с Москвой белокаменной.

— Это самое происходит в Киеве, — сказал Мамис, — только, разумеется с разными местными вариациями. Такое же точно Жидовское подворье, только в нем роль Гаврылы Хведоровича играет какая-то титулярная советница. За какие заслуги отданы ей в аренду евреи, приезжающие в Киев, — уж этого я не берусь решить. А приезжает их не то что в Москву. Там приезжают только издалека, по торговым делам; а тут совсем другое дело: вся губерния населена евреями и населена более чем густо, а в самом губернском городе им жительство не дозволено.

Лев Клячко ЗА ЧЕРТОЮ В Москве[594]

Управляющий Москвою в конце XIX в. князь Долгоруков давно уже вызывал недовольство петербургских царедворцев. За кулисами шла упорная интрига. Долгоруков, мол, слаб, распустил Москву, внес в нее полную дезорганизацию. А между тем, хотя столицей является Петербург, Москва — все же первопрестольная, играет особую роль в русской жизни, почему наиболее важные акты, как, например, коронация, царское венчание, происходили в Москве. Несмотря на то что Долгоруков имел много сторонников в высших кругах и пользовался особым расположением Александра III, в конце концов Долгоруков был смещен, а на его место назначен царский брат, Сергей Александрович, — человек сухой, суровый. Он взял на должность полицеймейстера уже тогда пользовавшегося громкой репутацией Власовского. Это был грубый, необузданный, типичный полицейский, не знавший никакого удержу; слово «закон» было для него пустым звуком; свою репутацию энергичного администратора он заслужил только благодаря широко применявшемуся им усмотрению.

Оба новых администратора поняли свою задачу в том смысле, что порученное им «подтягивание» Москвы надо начать с «очистки» Первопрестольной… от евреев.

Мне было тогда около 16 лет от роду. Как еврей, я сам по себе правом жительства в Москве не пользовался. Ошибку моего рождения я исправил тем, что поступил в аптеку. Это давало мне так называемое условное право жительства, т. е. я мог жить в Москве постольку, поскольку я служил в аптеке.

Чистка пошла быстрым темпом, и через весьма короткое время Москва приняла весьма своеобразный вид. Особенно заметны были следы деятельности новых администраторов на московских вокзалах, а по ночам на улицах и бульварах. Вокзалы тех дорог, которые вели в так называемую черту оседлости, стали необычно переполненными и имели такой вид, какой они приобретали во время беженства или демобилизации. Во всех комнатах, на платформах и в проходах валялись на полу евреи со своими семействами, часто весьма многочисленными, со всем своим скарбом, дожидаясь посадки. Количество поездов, не рассчитанное на массовое выселение евреев, было недостаточно для всех подвергнутых высылке.

Высылаемые были преимущественно люди, жившие в Москве годами и десятками лет, имевшие на это право на основании действовавших узаконений, право, которое уже впоследствии было специально в отношении Москвы отнято по настоянию царского брата. Для большинства выселенных «черта» была местом чуждым, неведомым — местом, с которым они не имели никаких связей.

С каждым днем все новые и новые категории евреев причислялись к тем, которые подлежали выселению. Иногда право жительства тех лиц, которых Сергей Александрович хотел во что бы то ни стало удалить, было настолько неоспоримым с точки зрения закона, что необходимо было входить в специальные сношения с центральной властью и обращаться в Сенат с требованием «разъяснить» ту или другую категорию. Но вскоре это надоело. Ответа приходилось дожидаться иногда довольно долго, выселить хотелось как можно скорее, и «кокетничанье» с законностью вскоре было брошено: евреев, имевших даже бесспорное право, без разговоров выселяли, предоставляя им жаловаться в Сенат на незаконные действия администрации. Царский брат и Власовский знали, что, пока Сенат проделает всю свою обязательную процедуру, многим выселяемым уже не потребуется никаких прав на жительство. Они знали об этом не только из общей практики Сената, но и по личному опыту: все требуемые ими от Сената разъяснения неизбежно задерживались.

Не менее, если не более ярко сказывалось выселение евреев на московских улицах по ночам, когда бульвары и улицы становились необычайно оживленными…

Случилось, что я потерял место в аптеке, а вместе с тем утратил и право жительства.

При Долгорукове евреям — аптекарским ученикам, лишавшимся места, давалось две недели сроку для приискания службы в другой аптеке. При царском брате в таких случаях давали 24 часа на выезд.

Во избежание «злоупотреблений» была установлена строгая система: аптеки немедленно сообщали об увольнении евреев во врачебное управление; последнее немедленно ставило в известность об этом важном событии полицию. Благодаря такой солидной постановке еврей, терявший право жительства, не мог легально прожить ни одного дня. Я перешел на нелегальное положение.

Дело было летом, и отсутствие квартиры не являлось особым злом. К услугам моим и моих единоверцев были все московские бульвары. До 1-го часа ночи мы прогуливались по бульварам, сидели на скамьях — словом, имели непринужденный вид обыкновенных гуляющих обывателей. Или, как выразился один из моих компаньонов, «совсем похожи на людей». К первому часу ночи «настоящая» публика уходила, и тогда мы располагались на скамьях на ночевку. Не было удобства, но не было и одиночества: добрая половина скамей, в особенности Тверского, Зубовского и других более богатых растительностью бульваров, была усеяна телами нелегальных. Ввиду патриархальности, царившей в то время в Москве, низшая администрация в лице сторожей и смотрителей бульваров не видела в этом ничего не естественного. Только по утрам, когда сторожа приходили подметать, они будили ночлежников, наставительно замечая: «Здесь спать нельзя; бульвар для гулянья, а не для спанья».

Бульварное благополучие продолжалось, однако, недолго. Недремавшее око Власовского обнаружило «злоупотребление». Начались облавы. На третий день моего проживания на Тверском бульваре такая облава нагрянула в нашу «гостиницу». Многим, в том числе и мне, удалось ускользнуть от полиции. В этом, однако, нельзя усмотреть нерадение полиции, небрежность с ее стороны или недостаточное усердие. Наоборот, ловлей евреев полиция занималась очень охотно. Но их было так много, а численность полиции по штатам, очевидно не рассчитанным на массовое выселение, была так мала, что едва ли не большинству евреев удавалось спастись. Но все же жатва при этих облавах бывала обильна. Засидевшиеся в гостях обыватели, возвращавшиеся на рассвете домой, бывали очевидцами любопытных картин: многочисленная группа евреев обоего пола, понуривши головы, шла, окруженная цепью торжествующих городовых. Почти всегда в толпе были дети, выброшенные вместе с родителями на улицу. Торжество городовых было небезосновательно: за каждого «пойманного» полагалась награда. Если бы эту картину видел иностранец, то подумал бы: «Сколько, однако, в Москве преступников и как развита преступность среди детей». Не мог же он знать, что всё преступление их в том, что, выброшенные на улицу из своих квартир, они вынуждены были искать ночлег на бульварных скамьях.

Лишившись возможности ночевать на бульварах, я, подобно моим нелегальным единоверцам, вынужден был прибегнуть к другому способу: ночному хождению по улицам. Пустынные переулки Москвы приобрели необычный вид: в этих переулках, в которых жизнь обычно около 9 часов вечера настолько замирает, что даже собаки не встретишь, по ночам появлялись медленно и устало движущиеся фигуры: это были нелегальные евреи, иногда целые семейства; впереди отец, а поодаль, в нескольких шагах, мать с ребенком на руках. Разделялись, чтобы не было хождения скопом. Переулки избирать приходилось наиболее глухие, старательно обходя полицейские посты. Полиция имела строгое предписание и останавливала не только евреев, но и всех подозреваемых в еврействе, требуя документов. Строгие кары за недостаточное наблюдение за евреями, с одной стороны, награды за каждого пойманного, с другой стороны, — все это привело к тому, что улавливание евреев стало единственной миссией ночных полицейских, забросивших все остальные функции. У полиции сложилось особого рода соревнование: каждый старался уловить как можно больше. В число улавливаемых нередко попадали христиане, заподозренные полицией в еврействе и случайно не имевшие при себе документов. Каждую ночь на улицах Москвы многократно происходили погони: нелегальный удирал от заметившего его городового, а тот, бросивши пост и прорезая ночную тишину резким свистом, гнался за «преступником».

Это обстоятельство в скором времени учли московские мазурики. Одновременно с выселением евреев стали возрастать случаи ограбления магазинов. Прямо с улицы, путем взлома окон. Способ ограбления, основанный на выселении евреев, был очень прост: один или несколько человек из шайки придавали себе вид евреев; около намеченного к ограблению магазина они нарочито привлекали внимание полиции. А затем бросались стремглав бежать. Городовые за ними. Свистки, суматоха. Городовые с соседних постов тоже устремлялись. Площадь около намеченного магазина оголялась от полиции. Мазурики, похозяйничав, удалялись с награбленным добром. Если их товарищей полиция нагоняла, то оказывалось, что бежавшие — не евреи и все документы в порядке; выселять их не было оснований, а возникавшее желание задержать парализовалось известной мздою. Когда же городовые возвращались на свои посты, магазин оказывался уже разграбленным.

К бульварам и хождениям по улицам прибегали несостоятельные люди или семейные. Одиночки, располагавшие некоторыми средствами, могли устроиться более удобно и безопасно. В Москве было множество гостиниц, предназначенных не для жилья, а для ночных свиданий. Там, конечно, не спрашивали видов на жительство. Взяв с собой первую попавшуюся проститутку, еврей уже был обеспечен ночлегом. Энергичный Власовский подметил и это и обязал гостиницы требовать паспорта.

Остался один выход: ночевать на квартирах проституток. На главных улицах, превращающихся вечером в биржу свободной любви, можно было наблюдать, как за бойко шествовавшей проституткой в нескольких шагах едва поспевал печальный и униженный почтенный еврей, который, конечно, очень далек был не только от покупной, но и вообще от всякой любви. Вскоре это приняло столь распространенную форму, что проститутки, едва заметив по вечерам еврея, сами предлагали ночевку. Всё прогрессирует. Проститутки быстро сообразили, в чем дело, и многие из них завели себе запасные комнаты, которые предоставлялись евреям.

В первое время деятельности Власовского евреи изобрели довольно остроумный способ отсрочки своего выселения: по предварительному между собой сговору двое обращались в мировой суд. Жалобы подавались в двух разных участках, и в этих жалобах приводилось обвинение в оскорблении действием. Тот еврей, который в одном участке фигурировал в качестве обидчика, в другом был уже обвиняемый[595]. Каждый являлся в соответствующий участок к судье и, указывая на то, что обидчик собирается уехать и таким образом оскорбление останется ненаказанным, добивался того, что судья отбирал подписку о невыезде. Когда же дело доходило до разбора, то на стереотипный вопрос мирового судьи они заявляли, что кончают дело миром. А иногда просто к моменту разбора они, уже покончив свои дела, сами уезжали, и дело прекращалось за неявкой сторон.

Однако и на это было обращено внимание, и судьям воспретили отбирать подписку о невыезде.

После 8-дневного пребывания на нелегальном положении я получил место в аптеке и стал полноправным — в смысле жительства — гражданином. Но, правда, ненадолго. Сергей Александрович добился от центральной власти постановления, коим, в изъятие из общего закона, для евреев, изучающих фармацию, Москва была вовсе закрыта.

Некоторые пристава настолько вошли во вкус преследования евреев, что в своих устремлениях зашли даже дальше своего начальства. Так, например, пристава Басманной и Тверской частей задались определенной целью устроить у себя «химически чистый» участок, т. е. в котором не было бы ни одного еврея, даже из категории тех, которых и Власовский не выселял. Оба они приглашали к себе врачей, юристов и прочих евреев и предлагали им переехать в другой участок, прямо заявляя, что они не хотят иметь у себя в участке евреев.

Пристав Басманной части (если не ошибаюсь, Леонтьев) при этом цинично заявлял:

— Я не имею права вас выселить из моего участка, но я вам отравлю жизнь: каждую ночь вас будут будить и проверять документы, и, если что-нибудь окажется не в порядке, я буду неумолим.

Во многих случаях это оказывало действие. Обретя право жительства, я имел неосторожность снять комнатку на Бронной улице. Жили мы в этой комнатке втроем и платили 11 р. с услугами. Так как мои бумаги были в порядке, то я был прописан. На третий день меня вызвали в участок. Пристав лично принял меня и сказал, что он вынужден был прописать меня, но советует мне лучше переехать в другой участок. Я ответил, что не имею возможности этого сделать. Тогда он заметил, что едва ли мне и моим квартирохозяевам будет удобно, если каждую ночь будет ко мне являться городовой за проверкой документов. Я выразил готовность пойти на компромисс, т. е. переехать не за мой, а за его, пристава, счет: пусть он мне уплатит то, что я внес за квартиру, расходы по переездке и приисканию комнаты; на это, однако, он не согласился.

Пристав свою угрозу исполнил: раза два ко мне ночью являлся околоточный надзиратель. Этот полицейский оказался добродушным малым, и, очевидно, ему самому ночью спать хотелось, и мы пришли с ним к соглашению, что он будет приходить утром. И действительно, он каждое утро являлся в 8 часов, мы выпивали с ним чаю, а затем я подписывал заранее принесенный им трафаретный протокол о том, что он был будто в 3 или 4 часа ночи и проверял мои документы. Вскоре я переехал на жительство в самую аптеку, и мои деловые сношения с московским околоточным прекратились.

Постепенно, путем специальных узаконений и сенатских разъяснений, Сергею Александровичу удалось в значительной степени «очистить» Москву от евреев. Борьба велась настолько энергично, что у полицейских чинов все более укреплялось убеждение в том, что главной целью административной деятельности является именно выселение евреев. Это вкоренилось настолько, что сохранилось вплоть до переворота 1917 года, принимая, правда, в зависимости от условий момента, разнообразные формы.

Еще при Сергее Александровиче, однако, вопрос стал постепенно терять свою остроту. Старожилы-евреи почти все были выселены. Материала для деятельности стало меньше. После Ходынской катастрофы в коронационные дни Власовский должен был покинуть свой пост. Преемники его, конечно, продолжали дело выселения евреев, но они обратили внимание и на другие части, значительно упущенные при Власовском. В то же время полиция учла, что из преследования евреев можно извлечь выгоду, тем более что преемники Власовского рьяности не обнаружили и сугубых репрессий по отношению к полицейским за нерадение в еврейском вопросе не учиняли. Хотя администрация продолжала стоять на платформе преследования евреев, все же можно было сговориться. И вот появились квартиры, дававшие приют бесправным евреям, что избавило от необходимости пользоваться квартирами проституток; квартирохозяева находились в тесном контакте с полицией, чины которой заблаговременно предупреждали их о предстоящем ночном обходе для проверки документов.

Главное внимание Сергей Александрович устремил не столько на отдельных лиц, сколько на целые группы. В этом отношении он вел упорную борьбу, неоднократно добиваясь от Сената явно противоречащих закону разъяснений или от правительства специальных узаконений. В результате Москва стала на особое положение, и многие группы евреев, располагавших правом жительства повсеместно в России, не могли жить в Москве.

Были и другие, правда более редкие, но все же в достаточной степени распространенные способы обхода «законов» Власовского и Сергея Александровича. Люди, жившие долго в Москве и имевшие многочисленные дела и потому затруднявшиеся оставить Москву, поселялись в подмосковных городах и каждый день приезжали в Москву. Некоторые же прибегали к услугам железных дорог, иначе говоря, проводили ночь в вагоне: отъедут до Твери, спят четыре часа, оттуда обратным поездом в Москву — опять четыре часа спят. Некоторые лица жили таким образом месяцами; это, конечно, были все более или менее крупные дельцы. Они до того свыклись с подобными ночевками, что ничего не естественного в них не усматривали. Все кондукторские бригады знали их очень хорошо: они были своими людьми. Быть может, полиция об этом не знала или она была бессильна бороться с еврейской хитростью…

Вскоре я переехал в Петербург. Здесь картина была иная.

Иван Белоусов ЗАРЯДЬЕ (из книги «Ушедшая Москва»)[596]

Зарядье — местность, лежащая ниже Варварки, граничащая со стороны Москвы-реки Китайгородской стеной с Проломными воротами, состояла из сети переулков: Псковского, Знаменского, Ершовского, Мокринского, Зарядского и Кривого. Вся эта местность была заселена мастеровым людом; некоторые дома сплошь были наполнены мастеровыми: тут были портные, сапожники, картузники, токари, колодочники, шапочники, скорняки, кошелевщики, пуговичники, печатники, печатавшие сусальным золотом на тульях шапок и картузов фирмы заведений.

В моей памяти Зарядье в начале 70-х годов прошлого столетия наполовину было заселено евреями.

Евреи облюбовали это место не сами собой, а по принуждению: в 1826–1827 гг. евреям было позволено временное жительство в Москве, но этим правом могли пользоваться только купцы-торговцы, которым, судя по гильдии, дозволялось проживать [здесь] от одного до трех месяцев. Кроме того, они могли останавливаться только в одном месте — именно в Зарядье на Глебовском подворье.

Таким образом, это подворье, существующее доселе, являлось московским гетто. Впоследствии на этом подворье была устроена синагога; а к концу 70-х годов в Зарядье было уже две синагоги и вся торговля была в руках евреев.

Некоторые переулки представляли собой в буквальном смысле еврейские базары, ничем не отличающиеся от базаров каких-нибудь захолустных местечек на юге — в черте оседлости. Торговки-еврейки со съестными припасами и разным мелким товаром располагались не только на тротуарах, но прямо на мостовой. По переулкам были еврейские мясные, колбасные лавочки и пекарни, в которых к еврейской Пасхе выпекалось огромное количество мацы — сухих лепешек из пресного теста — опресноков. Зарядские еврейские пекарни выпекали мацу не только для местного населения, но и отправляли ее в другие города.

При мясных лавках имелись свои резники, так как по еврейскому закону птица или скот должны быть зарезаны особо посвященными для этого дела людьми — резниками.

Резники существуют и до сего времени — я недавно видел на Валовой улице на воротах одного дома вывеску с надписью: «Резник такой-то…».

Много было в Зарядье и ремесленников-евреев, большей частью они занимались портновским, шапочным и скорняжным ремеслом.

Главное занятие скорняков-евреев состояло в том, что они ходили по портновским мастерским и скупали «шмуки». «Шмук» на языке мастеровых означал кусок меха или материи, который мастер выгадывал при шитье той или другой вещи.

Чтобы получить «шмук», мастер поступал так: он смачивал слегка квасом и солью мех, растягивал его в разные стороны, отчего размер меха увеличивался, и мастер срезал излишек по краям узкими длинными полосками, которые и скупались скорняками-евреями; они сшивали полоски в целые пластинки и продавали их в меховые старьевские лавочки на Старой площади.

Еще эти скорняки занимались тем, что в мездру польского дешевого бобра вставляли седые волосы енота или какого-нибудь другого зверька, от этого польский бобер принимал вид дорогого камчатского бобра…

Несмотря на то что владельцами домов были известные богачи, [такие,] как Варгин, Берг, Василенко, Толоконников, сами они не жили в этих домах, которые были построены специально для сдачи мелкому ремесленнику или служащему люду, и тип построек был самый экономный: для того чтобы уменьшить число лестниц и входов, с надворной части были устроены длинные галереи, или, как их называли, «галдарейки». С этих «галдареек» в каждую квартиру вел только один вход.

На «галдарейках» в летнее время располагались мастеровые со своими работами: сапожники сидели на «липках» и стучали молотками, евреи-скорняки делали из польских бобров — камчатских или сшивали лоскутья меха, хозяйки выходили со своим домашним шитьем, около них вертелась детвора. А по праздникам на «галдарейках» собирались хоры и пелись песни…

В темных, грязных подвалах зарядских домов ютилось много гадалок; некоторые из них славились на всю Москву, и к ним приезжали погадать богатые замоскворецкие купчихи. Такие «известные» гадалки занимали прилично обставленные квартиры и занимались своим ремеслом открыто благодаря взяткам полиции, которая по закону должна бы преследовать их.

Перед праздником Пасхи набережная реки у спусков к воде наполнялась еврейскими женщинами, моющими посуду.

По закону, стеклянная посуда, употребляемая на Пасхе, должна была три дня пролежать в воде; но в то время, которое я помню, этого не делалось, а просто ходили на реку и там мыли посуду.

Медная и железная посуда очищалась огнем, а фарфоровая, глиняная и деревянная совсем уносилась из дома и убиралась в сараи. У более богатых людей этот сорт посуды к каждой Пасхе заменялся новой.

Женщины-еврейки в этой церемонии не принимали никакого участия, они даже и вообще не принимали участия в богослужениях в синагогах.

Праздники евреями соблюдались очень строго, никакой торговли и работы в эти дни не было; с вечера пятницы шумное, суетливое Зарядье затихало — переулки были пустынны. В каждом доме приготовлялся ужин, за который усаживалась вся семья; на столах в особых высоких подсвечниках горели свечи, зажигаемые только в праздники. Ужинали, не снимая картузов; так молились и в синагогах.

Если какой-нибудь русский из любопытства заходил в синагогу, его просили не снимать картуза.

Днем в субботу сидели дома, с утра читали священные книги, а к вечеру шли гулять. Излюбленным местом прогулок был Александровский сад.

В дни «Кущей»[597], после осеннего праздника, когда евреям по закону нельзя было принимать пищу в закрытых помещениях, — строились временные, из легкого теса длинные сараи, покрытые вместо крыши ветвями елок, так что сквозь них было видно небо.

Принятие пищи в этот праздник евреям дозволялось только вечером — после заката солнца. И вот в эти сараи-кущи собирались со всего дома для вечерней трапезы все жильцы-евреи.

Богатые евреи имели в своих квартирах особые помещения, над которыми в праздник «Кущей» раскрывалась крыша и отверстие застилалось ветвями ельника.

Алексей Саладин ЕВРЕЙСКОЕ КЛАДБИЩЕ[598]

Еврейское кладбище отделено от православного Дорогомиловского кладбища только деревянным забором. Но вход на Еврейское кладбище значительно дальше Дорогомиловского — близ моста Окружной железной дороги, там, где шоссе закрывается земским шлагбаумом.

На правой стороне шоссе, за кирпичными воротами, выступает серое в арабском вкусе здание молельни с куполом, увенчанным переплетающимися треугольниками — печатью Соломона или каббалы. От ворот в глубину кладбища ведет широкая, усыпанная песком дорожка. На ней какая-то служебная кирпичная постройка разделяет кладбище на две половины.

Немного не доходя до этой постройки, с краю дорожки погребен «Тургенев русской живописи» — Исаак Ильич Левитан (род. 18 августа 1860 г., ум. 22 июля 1900 г.). На его могиле самый простой памятник, каких много на православных кладбищах, только снят крест. Надпись сделана по-русски: «Здесь покоится прах нашего дорогого брата Исаака Ильича Левитана (следуют даты рождения и смерти). Мир праху твоему».

Поэт русского и создатель музыкального лирического пейзажа, Левитан показал красоту нашей будничной природы, прелести подмосковного пейзажа в таких его уголках, мимо которых до него проходили с полным равнодушием. Он осветил эти уголки светом своего большого таланта, и в них, к удивлению, оказались такие красоты, которые ближе, понятнее нам, чем все эффектные картины горной природы, морских далей, дробящихся о седые утесы громадных волн, лунных ночей с кипарисами и развалинами замков. Левитан показал, что «красота разлита всюду: от былинки вплоть до звезд», что на обширных унылых равнинах природа так же прекрасна, как и везде: «прекрасен холодный свод ее неба, прекрасны ее серые сумерки, прекрасны ее качающиеся в дождь березы, прекрасны синие тени по весеннему снегу, алое зарево закатного солнца и бурые весенние реки» (А. Бенуа).

Как истинный художник, Левитан не довольствовался тем, что мог создать своею кистью, — в своих переживаниях он чувствовал больше. «Может ли быть что трагичнее, — говорит он в одном письме, — как чувствовать бесконечную красоту окружающего, подмечать сокровенную тайну, видеть Бога во всем и не уметь, сознавать свое бессилие выразить эти большие ощущения».

Поэт русской природы, научившийся слышать «трав прозябанье» и рассказывать зрителю красками переживания клочков придорожной травки и кустарника, он был еврей. Странная прихоть судьбы: душа еврея страстно влюбляется в русскую природу, а души русских (Иванов, Поленов) отдаются ярким краскам Востока, стараются проникнуть в психологию древних евреев.

Левитан родился близ Вержболова, но отец его переселился в Москву, и почти вся молодость его прошла в ее патриархальном, чисто русском быту. По смерти отца юноша Левитан жил в страшной нужде, даже ночевать порою ему было негде. Каким-то чудом удалось ему поступить в Училище живописи, ваяния и зодчества, воспитавшее много даровитых художников. Там он работал в мастерской Саврасова, автора знаменитой картины «Грачи прилетели». Нуждаясь, молодой художник продавал свои картины, иногда очень больших размеров, по 15–40 руб. в багетные лавки. В 1884 г. Левитан покинул училище по принуждению, за непосещение классов, но училище уже ничего и не могло дать ему больше. Талант Левитана не скоро, но все же вовремя получил оценку, нужда миновала, и он мог работать спокойно, не спеша, что и делал, заслужив даже упреки в плохой продуктивности.

Непродуктивность Левитана, по свидетельству Бенуа, объясняется тем, что «годами бился он над иным простейшим мотивом, переписывая все снова, недовольный тем или другим еле заметным диссонансом, меняя иногда всю композицию, раз ему казалось, что его поэтичная или живописная мысль недостаточно „очищена“… Некоторые излюбленные темы, прежде чем появиться в окончательной редакции, написаны были 3, 4 и даже 5 раз».

Так строго относятся к своему творчеству избранники и других родов искусства — так работал Лев Толстой…

За служебной постройкой, тоже на краю дорожки, налево, стоит красивый невысокий гранитный портал — это памятник на могиле публициста, сотрудника «Русских ведомостей» и члена второй Государственной Думы Григория Борисовича Иоллоса (р. в 1859 г., ум. в 1907 г.).

Иоллос родился в зажиточной купеческой семье, но этот круг ему был тесен, и он пошел другой дорогой. Окончив Гейдельбергский университет со званием доктора прав, он возвратился в Россию, где путь на кафедру ему как еврею был закрыт. Занявшись публицистикой, он поместил в «Русских ведомостях» ряд талантливых корреспонденций. Его «Письма из Берлина», скромно подписанные буквою «И», в которых он немало уделял места деятельности германской социал-демократической партии, читались в 80-х годах с большим увлечением.

С 1905 г. Иоллос стал редактировать «Русские ведомости», а затем был выбран во вторую Государственную Думу от Полтавской губернии.

Политическая борьба партий обострилась, и Иоллос стал одною из жертв освободительного движения. Он был убит 14 марта 1907 г. по дороге из редакции домой выстрелами из-за забора дома Торопова, в начале Гранатного переулка. Убийцы не найдены.

На Еврейском кладбище есть много художественно выполненных современных памятников. Например, памятник М. С. Демент (ум. 1911 г.) вблизи могилы Иоллоса, — черный мраморный столб с пылающим светильником и небрежно брошенной пальмовой ветвью; тут же памятник М. И. Эфросу (ум. 1911 г.) — серый портал полированного гранита, с урной наверху. Обращают внимание богатые усыпальницы Понизовских, Высоцких, Слиозбергов и др.

На большинстве памятников надписи сделаны по-русски. И только на немногих стильных памятниках с большим вкусом помещены два-три слова, написанные характерным еврейским шрифтом, прекрасно гармонирующим со строгими линиями памятника.

Беднейшие могилы расположены в глубине кладбища, ближе к берегу реки Москвы. Здесь мрачно и даже жутко. Какие-то миниатюрные кирпичные домики с железной крышей или просто деревянные ящики, в которых как будто чудится пребывание духа умерших. Приятнее видеть простые доски с надписями на еврейском языке, вколоченные на могилах совершеннейших бедняков.

Народ, сохранивший, несмотря на жестокие гонения, через тысячелетия свой облик, свои предания, свою мудрость, окружил и погребения таинственными смыслами. Эта тайна чувствуется и в современных порталах на могилах богачей, и в надписях на досках на могилах бедняков.

«Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы; доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем. И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, который дал его» (Еккл. XII, 5–7).

Иллюстрации

Московская хоральная синагога. Архитекторы С. С. Эйбушитц, Р. И. Клейн. Большой Спасоглинищевский переулок,10
«Птица счастья». Художественная композиция. Скульптор И. Бурганов
Московская хоральная синагога. Большой молитвенный зал. Архитекторы С. С. Эйбушитц, Р. И. Клейн
Молитвенный дом Лазаря Полякова. Архитектор С. С. Эйбушитц. В 1991 г. здание передано под синагогу еврейской религиозной общине «Агудас Хасидей ХаБаД». Большая Бронная ул., 6
Синагога «Агудас Хасидей ХаБаД». Интерьер
Синагога горских евреев. Большой Спасоглинищевский переулок, 10а
Синагога горских евреев. Молитвенный зал
Старое здание синагоги в Марьиной Роще. Фото 1960-х годов
Московский еврейский общинный центр в Марьиной Роще. 2-й Вышеславцев переулок, 5а
Синагога в Марьиной Роще. Интерьер
Синагога Московской еврейской религиозной общины в Отрадном «Даркей Шалом». Здание построено в 1997 г. Архитектор В. В. Запольский. Сигнальный проезд, 19б
Интерьер синагоги Московской еврейской религиозной общины в Отрадном «Даркей Шалом»
Мемориальная синагога на Поклонной горе. Музей еврейского наследия. Музей Холокоста. Архитекторы М. Зархи, В. Будаев
Мемориальная синагога на Поклонной горе. Интерьер. Скульптор Ф. Мейслер
Памятник Николаю Ивановичу Пирогову. Скульптор В. О. Шервуд. Большая Пироговская ул., 2/6
Дом Л. С. Полякова. Тверской бульвар, 15
Первый адрес «Джойнт» в Москве (1922 г.). Большая Никитская ул., 43а
Доходный дом в Вознесенском переулке. Здесь в 1920–1924 гг. находился Еврейский камерный театр. Вознесенский переулок, 12
Еврейский культурный центр. Дом еврейской книги. Большая Никитская ул., 47/3
Израильский культурный центр. Николоямская ул., 51
С. М. Михоэлс в гримерной перед спектаклем «Король Лир». 1935 г.
Здание Драматического театра на Малой Бронной, в котором в 1924–1952 гг. работал Государственный еврейский театр. Малая Бронная ул., 4
В. Л. Зускин в роли Шута. «Король Лир». 1935 г.
Памятник гренадерам, павшим при взятии Плевны (1877). Архитектор В. О. Шервуд. В интерьере часовни на семи бронзовых досках начертаны имена погибших воинов, в том числе шести евреев. Площадь «Ильинские ворота». Сквер
Памятник Шолом-Алейхему на Малой Бронной ул. Скульптор Ю. Чернов, архитектор Г. Копанс
И. Левитан. Мемориальная доска. Скульптор И. М. Рукавишников. Большой Трехсвятительский пер., 1
С. Я. Маршак. Мемориальная доска. Скульптор Ю. Л. Чернов. Земляной вал, 14/16
О. Э. Мандельштам. Мемориальная доска. Скульптор Д. М. Шаховской. Тверской бульвар, 25
Рауль Валленберг. Шведский дипломат, спасавший евреев в годы Второй мировой войны. Скульптор Дж. Кудин. Николоямская ул., 1
Д. Ф. Ойстрах. Мемориальная доска. Скульптор Г. П. Левицкая. Земляной вал, 14/16
Яков Исаевич Мазе (1859–1924). Московский раввин. Надгробие. Востряковское кладбище. Надгробная плита установлена в 1956 г.
Иехуда-Лейб Левин (1894–1971). Московский раввин. Надгробие. Востряковское кладбище
Илья Григорьевич Эренбург (1891–1967). Писатель, поэт, публицист. Надгробие. Скульптор И. Слоним (по рисунку П. Пикассо). Новодевичье кладбище
Самуил Яковлевич Маршак (1887–1964). Поэт, драматург, переводчик. Надгробие. Скульптор Н. Никогосян
Леонид Осипович Утесов (1895–1982). Артист эстрады, киноактер. Надгробие. Скульптор Ю. Чернов. Новодевичье кладбище
Аркадий Исаакович Райкин (1911–1987). Артист эстрады, создатель и руководитель театра «Сатирикон». Надгробие. Скульптор Д. Народицкий. Новодевичье кладбище
Марк Наумович Бернес (1911–1969). Эстрадный певец. Надгробие. Скульпторы В. Лемпорт, Н. Силис. Новодевичье кладбище
Лев Давыдович Ландау (1908–1968). Физик-теоретик, академик АН СССР. Надгробие. Скульптор Э. Неизвестный. Новодевичье кладбище
Лев Абрамович Кассиль (1905–1970). Писатель, публицист. Надгробие. Скульпторы А. Эскель и Ю. Эскель. Новодевичье кладбище
Николай Григорьевич Рубинштейн (1835–1881). Пианист, дирижер, основатель Московской консерватории. Надгробие. Скульпторы В. Попандопуло, Е. Рудаков. Новодевичье кладбище
Леонид Борисович Коган (1924–1982). Скрипач. Надгробие. Скульптор Ю. Орехов. Новодевичье кладбище
Исаак Ильич Левитан (1860–1900). Живописец. Новодевичье кладбище. Останки и надгробие перенесены с Дорогомиловского еврейского кладбища
Донос выкреста Михаила Афанасьева, служителя патриарха Московского и всея Руси Никона, царю Алексею Михайловичу («Показание Михаила Афанасьева об отношениях патриарха Никона к женщинам»)
Прошение московского купца 1-й гильдии Михайлы Гирша Менделя московскому главнокомандующему П. Д. Еропкину о разрешении ему продолжать торговлю в Москве
Прошение московских купцов 1-й гильдии Еселя Гирша Янкелевича, Гирша Израилевича и белорусских купцов, торгующих в Москве, Израиля Гиршевича, Израиля Шевтелевича, Хаима Файбешевича и Лейба Масеевича московскому главнокомандующему А. А. Прозоровскому о разрешении им продолжать торговлю в Москве
Рапорт московского губернатора П. В. Лопухина к московскому главнокомандующему А. А. Прозоровскому о количестве евреев в Москве, в том числе записавшихся в купечество
Рапорт командира Рабочей инвалидной № 4 роты подполковника Гаврилова к полковнику Ильину («Большого Кремлевского дворца майора от ворот») об избрании нижними чинами московского гарнизона иудейского вероисповедания раввином Иоселя Найфельда, рядового Пожарной инвалидной роты
Предписание московского гражданского губернатора кн. Оболенского в Московскую дворцовую контору о рассмотрении вопроса о законности проживания в Москве владельца столярной мастерской Иоселя Найфельда, бывшего военного раввина
Письмо правления Московской хоральной синагоги московскому купцу 1-й гильдии А. В. Марейно с просьбой об оплате места в синагоге
Лазарь Соломонович Поляков. Фото 1900-х годов
Дом Л. С. Полякова на углу Тверского бульвара и Малой Бронной улицы. Начало XX века
Большая Бронная улица. Слева — домовладения Л. С. Полякова. Фото 1910-х годов
Вид улицы Большая Бронная со стороны Малой Бронной. Фото 1910-х годов
Малая Бронная от Тверского бульвара. Справа — дом Поляковых. Фото 1910-х годов
Южно-Русский промышленный банк Л. С. Полякова в Москве на Никольской улице. 1900-е годы
Илья Лазаревич Поляков
Александр Лазаревич Поляков
Московский земельный банк Л. С. Полякова на Тверском бульваре. 1900-е годы
Особняк на Большой Бронной улице, принадлежавший Ярославско-Костромскому земельному банку Поляковых. Архитектор Б. М. Великовский. 1910-е годы
Столовая городского лазарета в помещении Ярославско-Костромского и Московского земельного банков на Тверском бульваре. 1915 год
Фасад
Интерьер Московской синагоги в Спасоглинищевском переулке. Архитекторы С. С. Эйбушитц, Р. И. Клейн. 1900-е годы
Яков Исаевич Мазе (1860–1924). Московский раввин и общественный деятель
Еврейский национальный избирательный комитет. Бюллетень 1917(?)
Молитвенный дом Лазаря Полякова. Интерьер
Дом Д. В. Высоцкого в Чудовском переулке в Москве. Архитектор Р. И. Клейн. Фото начала XX века
Чаеразвесочная фабрика Высоцкого в Москве на Нижней Красносельской улице. Архитектор Р. И. Клейн. Фото начала XX века
Обертка мыла «Ландыш» производства товарищества С. И. Чепелевецкого
Л. О. Пастернак. «За чашкой кофе». Осип Сергеевич Цетлин (1856–1933; московский предприниматель, зять Д. В. Высоцкого) и Давид Вульфович (Васильевич) Высоцкий (1860 — ок. 1929; владелец крупной московской чаеторговой фирмы). 1913 год
Чайная этикетка торгового дома «В. Высоцкий и Ко»
Самуил Исаакович Чепелевецкий (1835 — после 1910), потомственный почетный гражданин, владелец парфюмерной фабрики
Реклама парфюмерной фирмы С. И. Чепелевецкого
Магазин дамских нарядов Марка Якобсона в Голофтеевском пассаже на Петровке. 1910-е годы
Дом Понизовского на Поварской улице. Архитектор Л. Н. Кекушев Фото 1910-х годов. Матвей Григорьевич Понизовский — директор «Торгово-промышленного товарищества Г. С. Понизовского», член Московского еврейского хозяйственного правления и Общества пособия бедным евреям
Вид Старой площади 1880-х годов. Слева здание, где находилась контора торговой фирмы «И. Гиршман и сын»
Контора И. Гиршмана в Китай-городе (ныне — здание администрации президента РФ). Иосиф Гиршман (р. в 1837 г.), потомственный почетный гражданин, купец 1-й гильдии. В 1896 г. жил на Мясницкой ул. у Красных ворот в собственном доме и торговал галантерейными товарами в Китай-городе
Лазарь Соломонович Минор (1855–1942) — врач-невропатолог, один из основателей московской школы невропатологии, директор Клиники нервных болезней
Первая градская больница на Большой Калужской улице, где с 1911 г. располагалась Клиника нервных болезней Московских высших женских курсов
Михаил Яковлевич Герценштейн (1859–1906) — профессор Московского университета, депутат 1-й Гос. Думы от Москвы. Убит черносотенцами после выступления в поддержку аграрной реформы в России
Урий Александрович Каган (р. в 1860 г.) — адвокат, специалист по еврейскому праву. Служил присяжным стряпчим Московского коммерческого суда и присяжным поверенным округа Московской судебной палаты (с 1905 г.). Отец Лили Брик и Эльзы Триоле
Онисим Борисович Гольдовский (1865–1922) — московский адвокат, присяжный поверенный Московского коммерческого суда
Исаак Ильич Левитан (1860–1900) — художник-пейзажист, академик, преподаватель Московского училища живописи, ваяния и зодчества
И. И. Левитан в своей мастерской в Большом Трехсвятительском переулке. Фото 1890-х годов
В. А. Серов пишет портрет Левитана в его мастерской. 1893 год
Усадьба Морозовых в Большом Трехсвятительском переулке. Справа — флигель, где находилась мастерская И. И. Левитана. Фото 1890-х годов
Рисунок И. Левитана [ «Дорога в Иерусалим», 1899 г.], использованный для оформления программы еврейского благотворительного вечера в 1909 году
Владимир Осипович Гиршман (1867–1936) — московский предприниматель и коллекционер, владелец самой крупной в Москве игольной фабрики с женой Генриеттой Леопольдовной Гиршман (1885–1970), послужившей моделью для лучших женских портретов В. А. Серова. Фото 1900-х годов
Семья Пастернаков у дверей флигеля Училища живописи, ваяния и зодчества. 1901 год
Здание Московского училища живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой улице. Фото начала XX века
Николай Григорьевич Рубинштейн (1835–1881) — пианист, дирижер, основатель Московской консерватории. Фото 1870-х годов
Здание Московской консерватории на Большой Никитской улице. Фото 1880-х годов
Сергей Александрович Кусевицкий (1874–1951) — дирижер и виртуоз-контрабасист, основатель Московского симфонического оркестра, с 1920 г. — в эмиграции. Фото начала XX века
Дом Кусевицких в Москве, в Глазовском переулке. Архитектор Л. Н. Кекушев. Фото начала XX века
Симфонический оркестр С. А. Кусевицкого на сцене Московского благородного собрания. 1900-е годы
Сестры Гнесины: Елена, Ольга, Евгения, Мария, Елизавета. Фото 1905 года
Вид Собачьей площадки. Справа, в глубине — дом № 5, где находилась музыкальная школа Е. и М. Гнесиных. Фото начала XX века
Участники «Московского трио»: Д. С. Крейн (скрипка), Р. И. Эрлих (виолончель), Д. С. Шор (фортепиано). 1900-е годы
Программа камерного благотворительного концерта в Большом зале Консерватории 6 ноября 1911 года
Л. О. Пастернак. «Портрет В. О. Гаркави» (из концертной программки)
Объявление о концерте Я. М. Гузмана в Большом зале Консерватории
Александр Леонидович Вишневский (Вишневецкий; 1861–1943) — актер. Фото 1910-х годов
Александр Борисович Гольденвейзер (1875–1961) — пианист, композитор, педагог.
Леонид Миронович Леонидов (Вольфензон; 1873–1941) — актер, педагог, режиссер. Фото начала 1900-х годов

Дополнительная литература о еврейской жизни в Москве

Айзенберг Л. Великий князь Сергей Александрович, Витте и евреи — московские купцы // Еврейская старина. Т. 13. Л., 1930.

Барселла М. Московский раввин Яаков Мазе // Менора (Иерусалим). 1973. № 2. Июнь.

Бернацкий М. В. Евреи и русское народное хозяйство // Щит. М., 1916.

Берхин И. Два еврея-врача при Московском дворе // Восход. 1888. № 3.

Брауде X. Материалы по естественному движению еврейского населения в Москве за 48 лет (1870–1917 гг.) // Вопросы биологии и патологии евреев. Сб. 1. Л., 1926.

Вагнер 3. Евреи в Москве. Хронология 1470–1917 гг. // Менора. М., 1990. № 6.

Вермель С. Статистические данные о движении еврейского населения в Москве за последние 20 лет // Восход. 1893. № 6.

Выполнять святой завет мести врагу. Речь раввина Московской еврейской общины Шлойме Шлиффера // Еврейский народ в борьбе против фашизма. М., 1945.

Гавлин М. Еврейское предпринимательство в Москве 60–90-х годов XIX в. // Вестник ЕУМ. 1997. № 3(16).

Козлов С. Я. Евреи Москвы в 90-е годы XX века: действительно ли происходит религиозный ренессанс? М., 1999.

Куповецкий М. С. Еврейское население Москвы (XV–XX вв.) // Этнические группы в городах Европейской части СССР. М., 1987.

Москва // Еврейская энциклопедия. Свод знаний о еврействе и его культуре в прошлом и настоящем. Т. 11. СПб., 1911.

Москва // Краткая еврейская энциклопедия. Т. 5. Иерусалим, 1990.

Натанс Б. За чертой: евреи, русские и еврейский вопрос (1855–1880 гг.) // Вестник ЕУМ. 1994. № 2.

Паламарчук П. Сорок сороков. Т. 4. М., 1995. (Раздел: Синагоги и еврейские молельни.)

Разгон А. Евреи в Москве (Очерки). Иерусалим, 5756/1996.

Розенталь И. О. Москва начала XX века: евреи, власть, общество // Вестник ЕУМ. 1999. № 1 (19).

Снопов Ю. Любавические хасиды и миснагеды в Москве в 20-е гг. XX в. // Тирош. Труды по иудаике. Вып. 5. М., 2001.

Туркинец М. Сионистская деятельность раввина Якова Мазе в Москве // Параллели. № 1. М., 2002.

Фельдман Д. Московское изгнание евреев 1890 г. // Вестник ЕУМ 1996 № 11.

Фрайтаг Г. Еврейское население Москвы в фокусе политики коммунистической партии в отношении национальных меньшинств // Тирош (Труды Третьей молодежной конференции СНГ по иудаике). Вып. 3 М., 1999.

Фрайтаг Г. Москва как новый Бердичев — местечко в метрополии? Еврейское переселение в Москву в 20-е годы //Тирош. Труды по иудаике. Вып. 4. М., 2000.

Парный С. Иешива «Кол Яаков» в 1957–1967 гг. // Тирош. Труды по иудаике. Вып. 4. М., 2000.

Чарный С. «Оскверняющие субботу» // Материалы 9-й ежегодной международной междисциплинарной конференции по иудаике. Ч. 1. М., 2002.

Шатин М., Шатина Н. Строение под литерой А. Из истории Московской хоральной синагоги // Вестник ЕУМ. 1994. № 2(6).

Загрузка...