Москва и татарский мир

В начале XѴ в. стало очевидно, что на территории Центральной Евразии начали происходить глубокие трансформационные процессы. Прежде единое государство — Улус Джучи, или Золотая Орда, как его принято называть в историографии, стало активно дезинтегрироваться. Этот процесс имел глубокие последствия для всех государственных образований данного региона, включая Московское великое княжество. Начало данного процесса можно отнести к концу 1350-х гг., когда политическая элита Степи была вовлечена в серию разрушительных столкновений в борьбе за джучидский трон и власть начала постепенно переходить из Сарая в руки клановых лидеров, базирующихся в многочисленных провинциях распадающейся империи. Несмотря на неоднократные попытки воссоздания единого государства, джучидские ханы Сарая потерпели фиаско в восстановлении своего сюзеренитета[27]. К 1450-м гг. Сарая как единого центра империи более не существовало⁹¹.

Упадок Сарая не означал конца джучидского правления в целом. Джучиды покидали бывшую столицу и переносили власть на периферию распадающейся державы, теперь уже в новом для бывших имперских структур статусе. Если ранее Джучиды назначались из Центра в провинции как наместники, то теперь они бежали из Центра в провинции как потерпевшие поражение в сарайских политических играх. Оказавшись в отдаленных районах, некоторые из Джучидов преуспели в восстановлении своих полномочий как правителей, хотя и на региональном уровне. При этом, по всей видимости, мыслили они себя все же как правителей единой империи, которые просто временно потеряли некоторые зоны своего прежнего влияния[28]. Они образовали наследные Золотой Орде ханства (и орды). Однако степень их автономии друг от друга была весьма условна: некоторые факты говорят нам о глубоких связях между этими политиями в течение всего XѴ века, а также и первой половины XѴI века; эти связи ставят их независимость друг от друга под вопрос[29].

С течением времени система престолонаследия в Улусе Джучи стала меняться: лествичная система постепенно заменяется прямой системой наследования от отца к сыну (примерно со времени правления хана Узбека бин Тогрула [1312–1342 гг.]). При этом боковые линии Джучидов оказались отрезанными от прав на трон. Когда центр империи ослаб, появилось много «лишних» Джучидов, не желающих превращаться в уланов[30]. Более того, 4-клановая система карачи-беков[31], распространенная в Улусе Джучи, предполагает возможность смены родовых элит. При этом определенные Джучиды были связаны с конкретными кланами. Соответственно, в случаях «перетасовки» кланов они «выдавливались» из властной структуры Улуса, вызывая «брожение» и вынуждая их на поиски новых мест для сохранения своего статуса[32].

Поэтому возникновение джучидских ханств на периферии распадающейся империи было не единственным следствием неурядиц в Сарае. На каждого Джучида, преуспевшего в относительном восстановлении своей верховной власти в провинциях империи, приходилось много других, кому повезло много меньше. Они стали изгнанниками, вынужденными искать соглашения с местными правителями бывших регионов империи. Среди таких правителей были и московские великие князья Северо-Востока Руси, которые после двухвекового подчинения Сараю обнаружили себя в совершенно новой ситуации: они были вынуждены как-то реагировать на потоки хорошо вооруженных татарских беглецов из центральных районов Степи.

Как поведет себя Москва в этой ситуации, какую тактику изберет она для контактов с этими беглецами? Чем определялось ее поведение — искренними желаниями или вынужденной прагматикой? Каково было соотношение политических статусов двух сторон — московской и татарской — в начале XѴ в. и его третьей четверти? Вот круг вопросов, на которые я дам свой ответ в нижеследующем параграфе.

Джелал ад-Дин и Керим-Берди бин Тохтамыш

Разгром Тамерланом (Тимур бин Тарагай) Золотой Орды в 1391 и 1395–1396 гг. и усиление междоусобицы увеличили отток татар из Степи в соседние страны. Ибн Арабшах писал, что значительная группа татар ушла к румийцам и русским:

Турецкий хронист Ибрагим Печеви (1574 — ок. 1649 гг.) писал об этом:

Выезды татар, в том числе и Чингисидов, на Русь, в частности в Московское княжество, случались и ранее XѴ века. Они упоминаются в течение всего времени существования Золотой Орды, т. е. с XIII века. И до этого на Русь прибывали тюркские элементы⁹⁸. Однако до описываемых мною событий начала XѴ в. все татары крестились или были крещены по приезду в Московию. Начиная с начала XѴ в. мы имеем дело с другой ситуацией. Уже не отдельные личности, но целые немалочисленные военные отряды, возглавляемые Джучидами, выходят на Русь «частями» Орды, требуя средств к существованию от великого князя. Они уже не меняют свою веру, оставаясь мусульманами (за редкими исключениями, иногда насильственного характера, относящимися к XѴI веку). Эти Джучиды, начиная примерно с середины XѴ века, получают на Руси легитимный в рамках правовых норм того географического пространства и той эпохи статус «Джучидов-мусульман Московского княжества», «Джучидов Московии». Они становятся структурным элементом Московского государства, иноконфессиональным включением в православную структуру общества.

Первыми Джучидами, прибывшими в Московское княжество в поисках политического убежища⁹⁹[35], были сыновья покойного хана Тохтамыша бин Туй-Ходжи, который с 1380 до своей смерти в 1404 г. (по другим сведениям, в 1406¹⁰⁰) был политически активен во всем Дешт-и Кипчаке. Как известно, постоянным противником Тохтамыша был всесильный беклербек[36] Эдиге бин Балтычак (Идиге), который физически пережил Тохтамыша, сделав своими главными врагами сыновей хана. Когда «утвердилось дело Дештское за правителем Идику» и Эдиге в конце концов утвердил своего марионеточного Джучида на сарайском троне в том же 1407 г, Тохтамышевичи решили спасаться бегством из Степи. Согласно ибн Арабшаху, Джелал ад-Дин и Керим-Берди прибыли в «земли Руси», скорее всего, из территории Булгарского вилайета[37] Золотой Орды:

Нам трудно понять, что понимал автор арабского текста под «Россией» («земли Руси»). Это могли быть как земли Северо-Восточной Руси (в том числе и Московское великое княжество), так и территория Великого княжества Литовского (как полагает В. В. Трепавлов¹⁰², а также Д. Колодзейчик¹⁰³). Я рассмотрю первую версию.

Вероятно, с целью захвата сыновей Тохтамыша Эдиге двинулся на Русь в 1408 г. Расположившись лагерем около Москвы, он выслал Василию I письмо¹⁰⁴, в котором объяснил причины своего прихода на Русь:

Московские источники не сохранили никаких следов пребывания султанов в Москве или других княжествах. Однако неупоминание в московских источниках еще не является поводом для недоверия арабским. Не исключено, что пребывание Тохтамышевичей на Руси держалось в строжайшем секрете (Москва отдавала себе отчет, что при данном фактическом правителе Орды это для нее большой минус). Так или иначе, сведения о поддержке Москвой оппозиции Эдиге могли послужить одной из причин похода[38].

В мотивации Василия по предоставлению приюта сыновьям хана инициатива, скорее всего, исходила не от него, а от самих Тохтамышевичей, которые не нуждались в разрешении на въезд на подвластные территории как легитимные наследники трона¹⁰⁵[39]. При таком раскладе роль Василия была незавидной, он оказывался как бы между молотом и наковальней — с одной стороны сыновья хана, за которыми сила традиции и легитимация исходя из правовых норм той эпохи (и вероятность прихода к власти в ближайшем будущем), с другой — властный фактический правитель Орды (порождение новой позднезолотоордынской эпохи), который не станет церемониться с ослушником в случае перевеса силы в его сторону. Однако, как это часто бывало во время ордынских походов (и не только на Русь), возникли проблемы в самой Орде, вынудившие Эдиге возвратиться в Сарай. Эдиге повернул назад, не успев взять у ослушника обязательство выплатить выход[40] за предыдущие годы.

В данной ситуации имелся интересный нюанс, зачастую игнорируемый историками, либо рассматриваемый в отрыве от контекста той эпохи. Подойдя к Москве 1 декабря, Эдиге распустил войска по великокняжеским владениям с целью грабежа. Были взяты Коломна, Переяславль, Ростов, Дмитров, Серпухов, Нижний Новгород, Городец. Два последних города были разорены вторгшимся отдельно от основных сил ордынским отрядом, возглавляемым неким султаном (т. е. Джучидом)¹⁰⁶. Эдиге не спешил при этом атаковать хорошо укрепленный Кремль. Некоторые исследователи объясняют причины такого поведения татар (грабеж) их «врожденной» алчностью и дикостью, когда они только и думали, как бы пограбить московские земли. Это не так.

Предпринятый Эдиге «грабеж» в рамках правовых норм XѴ в. таковым (по крайней мере в глазах татар) не воспринимался. Почему? Ситуация объясняется крайне просто, если вникать в суть ордынско-московских отношений того времени с точки зрения Орды. Василий I задолжал Орде выход за 13 лет — 91 000 руб.¹⁰⁷ Судя по тому, что беклербек не особо рвался атаковать Кремль и заранее распустил войска по территории «русского улуса» с целью поживиться, видимо, фактический правитель Орды не особо надеялся на сговорчивость московского князя. Он понимал, что, возможно, договориться вновь не удастся и Василий не «даст ему выхода». В то же время этот «выход» ему был нужен. Он решил «собрать» его без помощи Василия, самому, для этого и распустил войска для «грабежа». Таким образом, с татарской точки зрения это был не грабеж, а сбор недостающего «выхода» силой[41].

Вероятно, сыновья Тохтамыша оставались в Московском княжестве около трех лет. В 814 году хиджры (1411/12 год от Рождества Христова), «когда сгущались мраки междоусобиц и перепутывались звезды между обеими партиями в сумраках Дештских, вдруг, в полном величии власти Джелалиевой, появился (один) из блестящих потомков Токтамышевых» (это был Джелал ад-Дин) и выдвинул очередную претензию на трон «из стран Русских»¹⁰⁹. Источники хранят молчание, где были «расквартированы» Джучиды в течение этих трех лет, выделялся ли им какой-либо юрт (юрты)[42] или они находились при дворе великого князя. При этом не стоит забывать, что они были не одни, а с многочисленными семьями (в исламе было принято многоженство, и как жен, так и сыновей и дочерей у султанов было достаточно) и военными (в том числе и высшего звена, беками и уланами, которые сами были со своим окружением). Здесь трудно что-либо предположить, особенно учитывая тот факт, что в то время аристократия Степи еще не забыла кочевые традиции (как позже выходцы из оседлой Казани, например) и им попросту необходимо было пространство для вылазок на степные просторы. В то же время в более поздние периоды Москва опасалась селить выходцев из Степи близко к самой Степи, ожидая, вероятно, их измены и перехода на сторону единоверцев в случае маршей последних на Русь.

Я полагаю, в этот период (1400–1445 гг.¹¹¹[43]) юрты им не выделялись, так как, скорее всего, сами они воспринимали свое пребывание в Московском княжестве как кратковременное, мечтая поскорее вернуться в сарайские просторы. Потому они, вероятно, просто перемещались по московской территории со своими людьми, кочуя от пункта к пункту и, возможно, доставляя немало проблем местному населению своими привычками (грабежом, например, так как даже в XѴII в. жалобы подобного рода на Чингисидов поступали постоянно, например на будущего касимовского хана Арслана бин Али, не говоря уже про XѴI век, когда пребывание на московской территории бывшего казанского хана Мухаммед-Амина отмечается летописцами как весьма проблемное для крестьян).

В течение 1412 г. Тохтамышевичи преуспели в оттеснении Эдиге от властных позиций в Сарае — зимой 1412 г. Джелал ад-Дин «сяде» в Сарае. Их бывший покровитель Василий I был вынужден в августе 1412 г. совершить поездку в Сарай к «Зелени-Салтану» как к законному наследнику трона Чингис-хана¹¹². Однако по приезде он застал на престоле уже другого сына Тохтамыша, Керим-Верди, убившего брата¹¹³. Тем не менее временно стабильность общеимперских дел была восстановлена. Это было первым путешествием в Сарай для Василия за многие годы неподчинения Орде¹¹⁴. Василий был, несомненно, лично хорошо знаком с сыновьями Тохтамыша, так как в юности, как и другие московские князья-наследники трона, около трех лет проживал в Орде¹¹⁵.

Политических фигур уровня Джелал ад-Дина и Керим-Верди, являвшихся сыновьями одного из последних могущественных ханов Улуса Джучи, мысливших себя как потенциальных правителей единой ордынской империи, мало интересовала жизнь в «русском улусе». Они обращались к московскому правителю лишь за помощью для решения своих кратковременных тактических задач. В их умах московская часть Улуса еще не имела самостоятельного политического значения и ценности, которую она приобретет для последующих «постояльцев» из Степи. Их мысли были заняты восстановлением единого имперского государства. Невнимание позднейших историков к этим фигурам не говорит об их политической «мелкоте» и никчемности — это лишь свидетельство перенесения позднейших реалий на события далекого прошлого, предмет для изучения интеллектуальной истории.

Москва на данном этапе своего развития была включена в позднезолотоордынскую политику на позициях подчиненной стороны. Мнение ее правителей не интересовало представителей стороны коллективного сюзерена. Ее влияние на политической сцене Дешт-и Кипчака в это время едва просматривалось и было минимальным; по масштабам оно было несопоставимым с влиянием Великого княжества Литовского. Возможно, последнее и задавало образцы отношений с Ордой, в дальнейшем заимствованные и видоизмененные Москвой.

Улуг-Мухаммед бин Ичкеле-Хасан и его окружение Касимовское ханство

К 1425 г. и Эдиге, и Василий были мертвы, и короткий период влияния Тохтамышевичей в Сарае миновал. Наступала эпоха поздней Золотой Орды. Соответственно, на сцену выходили новые политические фигуры. Одним из них был Улуг-Мухаммед, личность, которая в дальнейшем установит новый вид отношений с московским великим князем Василием II. Эти отношения приведут к первому длительному поселению Джучидов в Московии и переменам в положении джучидской аристократии Степи и Даниловичей-Рюриковичей относительно друг друга.

Когда Василий I скончался в 1425 г., на территории великого княжества развернулась кровопролитная гражданская война[44] за наследование великокняжеского трона¹¹⁷[45]. Смерть Василия I и последующая борьба за престол произошли во время возобновившейся политической неразберихи в Степи. После смерти Эдиге в 1419 г. представители двух противоборствующих ветвей династии Джучи начали многолетнюю борьбу за наследство¹¹⁸. К началу 1430-х гг. одному из основных претендентов на власть в Степи, Улуг-Мухаммеду, удалось на время собрать воедино под свой контроль центральные земли империи, включая Крым. Именно в это время (конец 1431 г.) двое основных претендентов на московский великоняжеский трон прибыли в ставку Улуг-Мухаммеда в надежде на поддержку своей кандидатуры верховным сюзереном¹¹⁹. На тот момент Улуг-Мухаммед являлся легитимным верховным правителем западной части империи, полноправным сарайским ханом и, соответственно, сюзереном «русского улуса».

Хан и его окружение не смогли найти консенсус со своими ордынскими же оппонентами в данном конфликте. Улуг-Мухаммед (фактически московский даруга Мин-Булат и поддерживавшие его беки) поддержал Василия Васильевича (Василия II), а его дядя Юрий Дмитриевич склонил на свою сторону представителя клана Ширин карачи-бека Текину (Тегине). Правда, фактически Текина не посмел выступить против хана, и таким образом Василий стал легитимным великим князем¹²⁰[46]. Конфликт между Рюриковичами всего лишь затих, но не прекратился, как, видимо, и конфликт между ордынскими силовыми группировками.

Раскол в лагере Улуг-Мухаммеда ярко демонстрирует нам шаткость личных позиций хана во властных реалиях Степи того времени. Примерно к 1435 г. власть Улуг-Мухаммеда была серьезно оспариваема другим претендентом на единую власть, Кучук-Мухаммедом бин Тимуром. Среди позиций, по которым данный Джучид соперничал с Улуг-Мухаммедом, было и московское наследство. Возможно, Кучук-Мухаммед решил поддержать сыновей Юрия Дмитриевича (умершего в 1434 г.) в конфликте с Василием.

В 1437 г. Кучук-Мухаммеду удалось выдворить Улуг-Мухаммеда за пределы степной зоны Дешт-и Кипчака. Князь Айдар, являвшийся представителем клана Кунграт (зять Улуг-Мухаммеда), увел три своих тумена на левый берег Волги, покинув Улуг-Мухаммеда. Последний также вошел во временный конфликт с кланом Ширин (отголоски ситуации 1432 г. по поводу московского княжения, когда хан отдал приказ в случае неповиновения убить карачи-бека Текину [«Тегиня»]). Представители клана Мангыт в определенный момент тоже сочли, что Улуг-Мухаммед им более не нужен¹²¹[47]. Таким образом, Улуг-Мухаммед лишился поддержки клановой знати Улуса Джучи, без которой правление было невозможно. Мангыты выбрали своим ханом Кучук-Мухаммеда, сместив Улуг-Мухаммеда[48].

Это был не первый раз, когда Улуг-Мухаммеду приходилось искать убежища на периферии. В 1420-х гг. он скрывался в Крыму, а также у Витовта в Великом княжестве Литовском. Но к 1437 г. Крым контролировался его противниками, а его давний союзник — великий князь литовский Витовт был мертв. Осажденный хан и его сторонники решили двинуться на север, в верхнеокские земли, имевшие гибкую подчиненность Крымскому улусу Золотой Орды, Великому княжеству Литовскому и Великому княжеству Московскому¹²³, к крепости Белев.

Судя по Архангелогородскому летописцу, Улуг-Мухаммед «против города (Белева. — Комментарий Р. А. Беспалова.) сел в острозе». По Софийской II летописи, хан «постави себе город на реце на Белеве, от хврастиа себе исплет, и снегом посыпа и водою поли, и смерзеся крепко, и хоте ту зимовати»¹²⁴. Таким образом, он не занял город Белев, а построил крепость отдельно, на другой стороне речки Белевы¹²⁵.

Вероятно, в намерение Улуг-Мухаммеда входил сбор сил для дальнейшей борьбы за сарайский престол. При этом именно из рук Улуг-Мухаммеда великий князь московский Василий II получил ярлык[49] на правление в Москве (в 1432 г.). Поэтому вероятным представляется, что как максимум изгнанный Чингисид вправе был рассчитывать на гостеприимство и союзничество, а как минимум — на нейтралитет Василия II как сюзерена территорий, на которых находилась построенная им ледяная крепость. Однако Василий, видимо, решил показать преданность новому сарайскому хану Кучук-Мухаммеду и попытался восстать против своего прежнего сюзерена. Василий отказал Улуг-Мухаммеду в поддержке и направил в Белев крупное войско во главе с сыновьями своего дяди Юрия Дмитриевича — Дмитрием Шемякой и Дмитрием Красным. В поход были посланы также и московские полки¹²⁶. Московское войско, судя по данным летописцев, намного превосходило татарское по численности¹²⁷[50].

Нижеследующая реконструкция основана на московских летописных текстах, пристрастность и вольность изложения которых не раз становились предметом внимания исследователей. Однако других источников, позволяющих воссоздать данные события, нет. Поэтому мы либо пытаемся приблизиться к историческим реалиям, либо отказываемся от попыток реконструкции вообще.

По словам «Казанского летописца», татары «болши надеяся на бога, и на правду свою и храбрость, и на злое умение свое ратное»¹²⁸[51]. С одной стороны на отряды Улуг-Мухаммеда наступали московские силы, с другой была холодная, продуваемая ветрами, голодная степь, принадлежащая ханам Кучук-Мухаммеду и Сеид-Ахмеду бин Керим-Берди.

4 декабря 1437 г. московские войска подступили к крепости татар. Первое столкновение закончилось успехом русских:

Однако дальше их атака не была поддержана. Победа была упущена.

Наутро 5 декабря из крепости выдвинулись татарские отряды и начался бой. Московское войско бежало с поля сражения. Татары «побиша руси много». Архангелогородский летописец писал:

Потери русских были значительны, согласно данным летописцев. Оставшись в безвыходном положении, татарские воины вынуждены были сражаться не просто за свою жизнь, но и за свои семьи, находящиеся в ледяном городе. Отчаяние придавало им дополнительные силы.

Современники долго помнили «Белевщину»; московская сторона воспринимала эту катастрофу как наказание высших сил:

Конечно, мы не должны читать эти повествовательные пассажи как документальные источники. Однако, полагаю, мы все же можем извлечь из этих текстов тот факт, что хан пришел в окрестности Белева в поисках убежища, однако мирно отсидеться там ему не удалось.

Э. Кинан в своем анализе данных событий обратил внимание на то, что князья, возглавлявшие посланные войска, были сыновьями Юрия Дмитриевича (которого как раз не поддержал Улуг-Мухаммед при выдаче ярлыка в 1432 г.), главными врагами Василия II. Поэтому, предполагает Кинан, очень вероятно то, что Дмитриевичи двинулись к Белеву как раз с целью отсечь военную помощь со стороны Улуг-Мухаммеда Василию (концепция изначальной «дружбы» между Василием и ханом¹³²), соответственно, без санкции Василия II, а напротив, выступили против него самого.

Был ли поход их собственной инициативой либо все же приказом Василия, мы сейчас прояснить не сможем, доверять летописям (особенно позднейшим) в этом вопросе не стоит. Я думаю, он все же был санкционирован Василием. Иначе нелогичным выглядит дальнейшее выступление московских войск против сыновей Улуг-Мухаммеда в июле 1445 г., когда войска возглавлял уже сам Василий II. При этом сыновья хана действовали от его имени и по его приказу. Вряд ли и Улуг-Мухаммед намеревался оказывать в данной ситуации кому-то помощь, его собственное положение было крайне шатким. Скорее он просто намеревался переждать в округе Белева время для дальнейшей борьбы за Сарай. Но, видимо, он все же рассчитывал на память Василия относительно того, кому последний был обязан ярлыком.

По ряду причин (о которых мы можем только догадываться) Василий решил не поддерживать своего прежнего сюзерена, о чем, видимо, вскоре пожалел.

Крейг Кеннеди в своей диссертации предполагает, что уже в течение последующих нескольких лет после Белевской битвы между Василием II и Улуг-Мухаммедом мог возникнуть новый вид соглашения, в соответствии с которым джучидское окружение последнего обосновалось на землях Московского княжества для длительного пребывания¹³⁵. Действительно, источники не содержат точной информации о передвижениях Улуг-Мухаммеда в последующие годы, так же как и о его местопребывании, хотя есть предположение, что он находился в районе южной периферии будущего Московского государства¹³⁶. Однако есть свидетельство, позволяющее предположить, что эти соглашения между Улуг-Мухаммедом и Василием могли работать к концу 1444 г. (соответственно, могли быть заключены после поражения в 1437 г.). Это летописное известие о наступлении, предпринятом Василием против нескольких городов Великого княжества Литовского зимой 1444/45 гг.:

Кто именно имелся в виду под этими султанами, точно сказать нельзя. Имен летопись не указывает, и вообще это первое летописное упоминание после 1408 г. о каких-либо царевичах, бывших при великом князе. Под 1445 г. имеется упоминание об одном султане, бывшем на стороне московских сил, о Бердедате бин Худайдате¹³⁸. Его отец претендовал на ордынский престол в 1420-е гг.¹³⁹ Далее царевичи вновь упоминаются летописцами в следующую зиму. В феврале 1446 г. Василий был пленен своими политическими противниками. Это вынудило его сторонников бежать на запад по направлению к литовской границе. Теперь летописцы говорят уже не о двух, а о трех царевичах, причем они уже названы поименно:

Из этого можно заключить, что второй султан, посланный против Литвы зимой 1444/45 гг., возможно, был одним из этих двух сыновей Улуг-Мухаммеда (а возможно, что они оба были сыновьями хана, а Бердедат здесь не имелся в виду; или, напротив, ни один из упомянутых под 1444 г. царевичей не относился к орде Улуг-Мухаммеда). Исходя из того, что Бердедат, являвшийся племянником Улуг-Мухаммеда, и один из сыновей хана к зиме 1444/45 г., возможно, принимали участие в военных кампаниях под предводительством Василия, можно говорить о том, что великий князь и хан, вероятно, достигли какого-то соглашения уже после Белевской битвы 1437 г., полагает Кеннеди.

Мне трудно согласиться с американским коллегой. Его версия имеет право на существование, однако есть и серьезные возражения против. Наиболее важные следующие. При условии существования такого соглашения труднообъяснимы по крайней мере два комплекса событий. Первый — факты военных столкновений: поход Улуг-Мухаммеда 1439 г. на Москву, военные действия у Нижнего Новгорода и Мурома в 1444 г., выступление Василия II против сыновей хана в июле 1445 г. Если Улуг-Мухаммед и Василий II составили какое-то соглашение уже после Белевской битвы и согласно этому соглашению сын хана Касим уже после 1437 г. находился на подвластных Москве территориях, то к чему тогда новый конфликт 7 июля 1445 г., Суздальская битва? Второй — наличие султана Мустафы, упоминаемого летописями под 1443 г. Я полагаю, что московский князь не был «впечатлен» поражением и надеялся отделаться от хана в ближайшем будущем.

Еще одним Джучидом, оказавшимся на землях Северо-Восточной Руси, был некий султан (царевич) Мустафа, который вместе со своими людьми неожиданно объявился в окрестностях Рязани в конце 1443 г. Кем был Мустафа? Кеннеди не дает никакого ответа на этот вопрос. А. Горский отмечает, что имена татарских предводителей, пришедших тогда на Рязань, нигде более не упоминаются. Вряд ли они принадлежали к орде Улуг-Мухаммеда — источники сохранили другие имена его сподвижников, считает ученый¹⁴¹. Возможно, Мустафа был султаном, не подчиняющимся ни одному из ханов¹⁴², менее вероятно, что он был связан с Кучук-Мухаммедом¹⁴³ или Сеид-Ахмедом, так как с этими ханами в начале 40-х гг. поддерживались мирные отношения, заключает автор. А. Бахтин никак не связывает его с Улуг-Мухаммедом¹⁴⁴.

Полагаю, что близкую к реалиям версию выдвинул Д. М. Исхаков, который считает Мустафу сыном Улуг-Мухаммеда¹⁴⁵[52]. При таком подходе дальнейшие события получают логическую связку. Улуг-Мухаммед, мечтавший вернуть сарайский трон, распустил своих сыновей по различным степным районам, для контроля хотя бы над частью территории Орды. Пограничный рязанский край явно входил в зону его интересов, как и Нижний Новгород. Вероятно, Мустафе было дано задание «собрать» выход, который московские князья не выплачивали хану после изгнания из Сарая. Идти на Русь просто с целью банального грабежа Джучиду не позволял статус — этим занимались люди более низкого ранга. Так как Улуг-Мухаммед считал себя лишенным трона (и, соответственно, «выхода») незаконно, то логика в его действиях имеется.

Действительно, Мустафа пришел на Рязань как хозяин — взял большую часть населения в плен и тут же продал ее тем же рязанцам за выкуп. Далее он решил остановиться у ограбленного населения на постой (о чувствах рязанцев в этой ситуации можно только догадываться). Однако еще до окончания зимы Мустафа встретил свою смерть на берегах реки Листань. Никоновская летопись так рассказывает о его судьбе:

Даже в практически безысходной ситуации ордынцы вели себя как превосходящая сторона:

Мустафа по традиции пытался доминировать, но ситуация повернулась против него. Сын Улуг-Мухаммеда пал в битве с московскими войсками. Данный факт не мог остаться безнаказанным со стороны хана.

Осенью 1444 г., возможно, в сентябре[54], состоялся поход татар против мордвы, похожий на ответное действие за ее участие в сражениях с Мустафой зимой 1443–1444 гг. Также татары «приходиша на… Рязанскиа украины», где и произошла расправа над Мустафой. Далее, зимой 1444–1445 гг., Улуг-Мухаммед «приходил ратью к Мурому»¹⁴⁸. Вероятно, что не только в последнем случае (когда хан назван по имени), но и в предыдущих действовало войско хана Улуг-Мухаммеда, находившееся зимой 1444–1445 гг. недалеко от Рязанского княжества — в районе Нижнего Новгорода.

В дальнейшем мы встречаем Улуг-Мухаммеда и его людей в юго-восточных границах Московского великого княжества летом 1445 г.¹⁴⁹[55] Отсюда Улуг-Мухаммед пригласил к себе в орду черкасов (адыгов) для участия в военной кампании¹⁵⁰[56], возможно, против бека Али (Али Бека), контролировавшего тогда Казань (эта кампания пройдет позже этим летом). Некоторое количество казаков откликнулось на призыв и присоединилось к хану в юго-восточном приграничном районе Московского княжества. Затем черкасы совершили набег[57] и на московский город Лух, набег, который, согласно московским летописцам, не был санкционирован Улуг-Мухаммедом:

Успех черкесов придал уверенность Улуг-Мухаммеду:

Возможно, что целью вторжения была сама Москва, для возобновления вассальных связей Василий II — Улуг-Мухаммед и продолжения выплаты дани. Архангелогородский летописец отмечает, что Махмуд и Якуб пришли из Казани¹⁵³. В Москве своевременно узнали о движении татар. По приказу великого князя полки московских князей стали стягиваться к Суздалю.

Василий II вместе с князьями Иваном Андреевичем Верейским, Василием Ярославичем и другими воеводами 6 июля 1445 г. вышли к реке Калинке и остановились у Спасо-Евфимиева монастыря, в непосредственной близости от Суздаля. Ожидалось прибытие подкрепления. В тот же день поступило ложное известие о приближении неприятеля. Когда ситуация прояснилась, был дан отбой. Как отмечают многие летописи, вечером этого дня у великого князя была продолжительная пирушка: великий князь «ужинал у себя со всею братьею и з бояры, и пиша долго нощи (выделено мной. — Б. Р.)».

По всей видимости, физическое состояние войска и великого князя на следующий день 7 июля оставляло желать лучшего. Вскоре пришло известие, что татары переходят бродами реку Нерль. Василий II разослал всем воеводам приказ о выступлении и сам пошел навстречу татарам. Сил для боя у Василия II было явно недостаточно. Не успел подойти татарский султан Бердедат бин Худайдат, находившийся в Юрьеве, а также некоторые московские князья. Дмитрий Шемяка не откликнулся на 14 обращений великого князя, не прислав своих войск.

Начало сражения складывалось для московских войск благоприятно, они выдержали атаку татарской конницы. Не добившись успеха, ордынцы применили традиционный для степняков прием — имитацию бегства. Это оказалось роковым для московских полков. Они попали в ловушку. Сражение под Суздалем свелось к схваткам отдельных полков. Татары всеми силами обрушились на расстроенные отряды русских. Собрать свои рассеянные отряды и организовать отпор атаке татар великому князю не удалось. В битве с сыновьями Улуг-Мухаммеда московское войско было полностью разгромлено, а сам Василий II, князь Михаил Андреевич Верейский и множество других князей, бояр и детей боярских[58] попало в татарский плен¹⁵⁴. Как отмечают летописи, великого князя «руками яша». Все они были отвезены в Нижний Новгород к Улуг-Мухаммеду. Это был первый случай в истории Московии-России, когда верховный правитель оказался в плену.

Сам Василий II, по данным летописцев, сражался мужественно, скакал во главе преследующего татар передового отряда и получил многочисленные ранения¹⁵⁵. Однако именно данная тактика и являлась ущербной, так как при таком подходе главный стратег рисковал личной безопасностью, а соответственно, и всем командованием. Данной практики в татарской тактике военных сражений никогда не присутствовало. Полководец всегда руководил военными действиями на отдалении от поля битвы, не вступая в бой лично. В результате управление войсками осуществлялось оперативно.

Успех татар был впечатляющим и получил известность далеко за пределами Руси. О поражении Василия II и его пленении знали в Литве и Польше¹⁵⁶. Катастрофа московских войск под Суздалем, известная как «Мамотяковщина», еще долгие годы (1470–1490-е) вспоминалась на Руси¹⁵⁷. Помнили о ней и татары. Даже в 1538 г. крымский хан Сахиб-Гирей I бин Менгли-Гирей писал малолетнему Ивану IѴ, угрожая ему походом на Москву:

Неудивительно, что такое неординарное событие привело и к столь же неординарным последствиям.

В начале октября Василий был отпущен в Москву с большим татарским эскортом, после обещания выплатить хану большой выкуп¹⁶⁰. Как результат этого выкупа было образовано Касимовское ханство¹⁶¹. Как мы видим из летописных текстов, летом 1445 г. Якуб находился со своим отцом. Поэтому, чтобы оказаться среди султанов, которые двинулись в литовском направлении в феврале 1446 г., он, согласно логике, должен был бы прибыть в Московское княжество после лета 1445 г. Очень вероятно, что он являлся одним из татар, сопровождавших Василия в Москву осенью этого года из лагеря Улуг-Мухаммеда. Брат Якуба, султан Касим, согласно данным московских летописей, отсутствует в лагере хана летом 1445 г. (о нем как о присутствующем в лагере Улуг-Мухаммеда нет данных в летописях), что может служить основой для предположения, что он мог являться вторым султаном, посланным зимой 1444/45 гг, против литовцев, и что после этого он находился на территории Московского княжества, пока Василий находился в плену у Улуг-Мухаммеда.

Казалось бы, источники вполне недвусмысленны: с 1446 г. и далее Касим и Якуб остаются верными союзниками Василия, всегда участвуя в кампаниях на его стороне, причем как против русских, так и татар. Как мы уже видели выше, два брата покинули Московское княжество в феврале этого года, вместе с другими сторонниками Василия, когда великий князь оказался в плену у своих русских же противников. На тот момент они решили двинуться в южном направлении, в сторону черкасского анклава казаков, видимо, чтобы обдумать свои дальнейшие шаги. К концу года, по-видимому, до них дошли слухи, что Василий вновь на свободе и предпринимает шаги по возвращению великокняжеского престола. Помня о своем прошлом альянсе с великим князем, а также, по-видимому, по причине отсутствия перспектив каких-либо других многообещающих кампаний, Касим и Якуб вместе со своими военными отрядами отправились на территорию Московского княжества в поисках своего старого союзника и данника Улуг-Мухаммеда, Василия II¹⁶².

Согласно летописной реконструкции событий, по пути они встретили другую группу сторонников великого князя во главе с князем Василием Ярославичем, базировавшимся в Литве, которые, приняв татар за врагов, начали стрелять в них из луков. Во время недолгого затишья, говорят нам летописи, татары постарались выяснить, кем являются их противники:

В Ярославле объединенные московско-татарские силы нагнали Василия, и с этого момента чаша весов в гражданской войне решительно качнулась в сторону Василия II¹⁶⁴. К февралю 1447 г. Василий возвратил себе Москву, и к следующему лету его враги уже просили о мире. Условия мира содержали много уступок Василию. Один из пунктов специально касается татар, которые упомянуты рядом с самим великим князем и двумя другими московскими князьями:

Тот факт, что султаны стоят в грамоте сразу за великим князем и двумя его ближайшими родственниками-союзниками Даниловичами-Рюриковичами, говорит нам о высоком статусе джучидской аристократии в политической структуре Московского княжества, а также о значительности их военного вклада в победу Василия в гражданской войне. Сам факт упоминания того, что противники Василия были обязаны отказаться от любых посягательств на царевичей, их князей и людей, указывает нам на то, что московские власти рассматривали пребывание данных Джучидов на своей территории не как кратковременное, а по крайней мере как долговременное, возможно, и постоянное.

Это пребывание и стало долговременным. Когда весной 1449 г. противник Василия Дмитрий Шемяка нарушил договор и двинулся к Коломне, «царевичи со всей их силою» вновь присоединились к великому князю для того, чтобы вновь отбить атаку конкурента на их союзника¹⁶⁶. Чуть позже, в этом же году, люди хана Сеид-Ахмеда («скорые Татарове Седиохматовы») произвели набег на московские территории в бассейне реки Пахры. Когда Касим, базировавшийся на тот момент в Звенигороде, прослышал про это, он выдвинулся против людей хана¹⁶⁷. Вскоре после этого, в январе 1450 г., два султана вновь появляются на политической сцене в рядах сторонников Василия, выступая против Шемяки¹⁶⁸. Осенью этого же года планировался еще один рейд из Степи на московские территории — «Малый Бердеи улан и иные с ним князи с многими Татары». Василий, который находился в это время в Коломне (очевидно, с Касимом), вновь выслал против татар царевича Касима с его татарами вместе с местным отрядом под командованием Константина Беззубцова¹⁶⁹.

Вероятно, изначально хан Улуг-Мухаммед не собирался надолго обосновываться в московских пределах: он предполагал использовать бывшие имперские территории только для того, чтобы набраться сил и продолжить борьбу за Сарай. Однако судьба рассудила его планы иначе. Успешно использовав благоприятно сложившуюся для него политическую конъюнктуру, хан образовал прямо на территории Руси административную единицу, на которую имел немалое влияние.

Итак, распад Улуса Джучи выразился в числе прочего и в появлении на территории формирующегося Московского государства особого татарского владения: субъективным результатом гражданской войны второй четверти XѴ в. на территории Московского великого княжества оказалось образование в 1445 г. на смежных землях Рязанского и Московского княжеств Касимовского ханства, созданного на невыгодных для Москвы условиях. Его образование не было добровольной мерой со стороны Московского княжества: Касимовское ханство возникло в силу условий выкупа, который был обещан московским великим князем Василием II хану Улуг-Мухаммеду в 1445 г., после поражения московских войск под Суздалем.

Взаимоположение Москвы и татарского мира: начало трансформации

Анализ событий первой половины XѴ в. позволяет сделать вывод о том, что вплоть до середины XѴ в. у правителей Северо-Востока Руси попросту не хватало военной мощи, чтобы постоянно системно противостоять татарам. Они прекрасно понимали, что отдельные эпизоды неповиновения с их стороны повлекут за собой ответные акты и что в целом они проигрывают в военном отношении представителям Орды и кочевому миру Степи. Это не означало, что актов неповиновения с их стороны не было вообще — пример Мустафы, который пал жертвой политических метаний Василия II, очень хорошо подтверждает это.

Однако факты открытого и жесткого противостояния татарам не встречаются нам более на протяжении всего XѴ века. Смерть султана Мустафы — единственный зафиксированный в источниках не только за XѴ, но и за XѴI в. случай, когда представитель династии Чингис-хана был умерщвлен[60] на территории Северо-Восточной Руси силами Москвы¹⁷¹[61]. Битва на реке Листань показывает, что при наличии других политических реалий, нежели реалии ХѴ-ХѴІ вв., московские правители могли бы жестко воспротивиться притоку Джучидов на свою территорию.

Однако данный вариант развития событий, как показывают источники, был московскими правителями отклонен, причем отклонен вынужденно. В ситуации ХѴ-ХѴІ вв. они попросту не имели возможностей противиться притоку сарайской эмиграции. Великие князья при всем желании не могли освободиться от вовлеченности в перипетии степной политики. Напротив, в течение всего XѴ в. московским правителям приходилось принимать постоянный поток Джучидов-беглецов из нестабильного мира Степи, причем вместе с их конницами и окружением. Любой Чингисид, отъезжавший на Русь для поселения, уже в силу своей принадлежности к правящей династии Джучи, т. е. к высшей категории татарской знати, имел право требовать — и получал — соответствующую часть дани, а иногда и территорию, с которой собиралась эта часть в его пользу¹⁷².

Характерно, что в «Повести о нашествии Едигея» взаимоотношения Орды и Руси выступают не в форме отношений государства-завоевателя и государства-побежденного, а в форме союзно-договорных связей между двумя самостоятельными политическими образованиями, причем главенствующую роль среди них, естественно, занимает Орда. Очевидно, как это было подмечено еще Л. В. Черепниным, «к подобной международной системе стремилась Русь после Куликовской битвы, и этот политический идеал временами, казалось, был близок к осуществлению»¹⁷³.

Два крупных военных поражения Василия II — Белев 1437 г. и Суздаль 1445 г. — вынудили его принять татар на свою территорию. Однако московские великие князья совладали и с этой проблемной ситуацией, в дальнейшем превратив минусы в плюсы. Договорные грамоты сына и преемника Василия II Ивана III с его братьями — удельными князьями Борисом Васильевичем, князем волоцким (13 февраля 1473 г.)¹⁷⁴, и Андреем Васильевичем, князем углицким (14 сентября 1473 г.)¹⁷⁵, говорят следующее:

Эта цитата позволяет говорить о том, что к 1473 г. Иван III уже ожидал новых выездов татарской знати в Московское княжество. И это неудивительно — именно началом 1473 г. датируется изменение в формулировке пункта об отношениях с Ордой в договорных грамотах, когда термин «Орда» (в единственном числе)¹⁷⁸[63] заменяется термином во множественном числе — «Орды»[64]. Видимо, это свидетельствовало об окончательном осознании Москвой того, что «Бог Орду переменил» — единого государства в прежнем виде уже не существует, начался новый период поздней Золотой Орды — конгломерата из нескольких орд-ханств. Большая Орда, признававшаяся до этого года сюзереном Москвы, была, согласно формулировкам грамот, приравнена к статусу других ханств¹⁸⁰, в нее перестал регулярно выплачиваться «выход»[65]. Естественно, в Москве поняли, что эти изменения были ей выгодны.

Московское руководство во главе с великим князем осознало, что прибытие Касима, Бердедата, Якуба не было исключительным событием. «Орда изменилась», по воле Бога или людей. Столкнувшись с такого рода переменами, московские правители были вынуждены отклонить тактику агрессивного противостояния Джучидам. Начиная примерно с 1470-х гг. они отвечали на продолжающиеся политические неурядицы в Степи по-иному — предложением своей территории как безопасного и спокойного убежища.

Основная часть ордынской эмиграции первой половины XѴ в. в Московское великое княжество была связана с именем бывшего сарайского хана Улуг-Мухаммеда. Данный период (приблизительно 1400–1473 гг.) можно обозначить как первый этап «сотрудничества» Москвы и Джучидов. Его характерной особенностью было то, что приезды и оседания Чингисидов были инициированы Ордой и юрты им либо не выделялись (как Тохтамышевичам), либо выделялись по требованию ордынского сюзерена как результат каких-либо «провинностей» московской стороны (как Касиму).

Образованное в 1445 г. Касимовское ханство — первый московский татарский юрт — в это время, видимо, являлось зоной «двойной» юрисдикции (казанской и московской), с превалированием первой. Находясь на границе с Казанским ханством, оно, вероятно, занимало достаточно обширную «буферную» территорию между этими двумя государственными образованиями и имело весьма специфическое устройство, присущее фронтирным зонам¹⁸². Недобровольность создания со стороны Москвы и нахождение на пограничной территории, а не непосредственно в Московском княжестве вносили в его политическое существование ряд черт, нехарактерных для последующих внутренних юртов Московии. Однако, видимо, именно на его примере Москва апробировала свою стратегию по «встраиванию» ордынской эмиграции в структуру создававшегося Московского государства и общества.

Место и роль Москвы в структуре позднезолотоордынского мира в период 1400–1473 гг. начали медленно претерпевать изменения. В начале века ее положение было однозначно подчиненным, и в силу этого никакой осознанной внешней политики она не имела. Решались конкретные задачи «здесь и сейчас», о глобальных перспективных целях речь не шла. Однако к середине XѴ в. и особенно к его 70-м годам Москва уже стала играть свою роль на внешнеполитической сцене наследников Улуса Джучи, не без успеха пытаясь использовать внутренние неурядицы распавшейся империи в своих собственных интересах. Иногда это ей удавалось. Москва стала активно развивать этот успех начиная с 1470-х гг., о чем речь пойдет ниже.

Окончательное разделение в середине XѴ в. прежде единой империи на наследные Орде ханства и орды не привело к решению фундаментальной проблемы, поразившей джучидскую династию Сарая: политическая нестабильность, вызванная стремлением некоторых лидеров решать вопросы наследования открытым военным противостоянием, поразила Pax Mongolica. Практически во всех наследных государствах борьба за трон, зачастую дополняемая внешним вмешательством, продолжала оставаться скорее правилом, чем исключением. Как результат этого, Степь продолжала изобиловать Джучидами-беглецами, которые перемещались из одного ханства в другое. Некоторые из них являлись изгнанными правителями, которые намеревались мобилизовать силы для ответного удара по своим противникам. Другие, напротив, были неудачливыми претендентами на трон, мечтавшими уже о спокойном убежище в каком-либо соседнем государстве. Третьей группой были рядовые татары, которых что-либо не устраивало в политике их предводителей, ставшие вследствие этого «казаками», которые передвигались по Степи в поисках новых лидеров и лучших перспектив¹⁸³. Все они находили жизнь в открытой Степи трудной и опасной.

Правители Московского великого княжества были хорошо осведомлены о продолжающихся неурядицах в татарском мире. Начиная с 1470-х гг. официальные лица, курирующие татарские дела в Москве, зачастую уже сами выходили на степных династов, испытывавших проблемы, склоняя последних на переезды к себе.

Вторая половина XѴ в. была временем, когда государства, ранее на разных условиях входившие в Улус Джучи, боролись друг с другом за доминирование в Степи. Иногда для достижения превосходства им были необходимы временные объединения. Это время коалиции Московского великого княжества (позже Московского государства) с Крымским, а затем и с Казанским ханствами, против Большой Орды, поддерживаемой Великим княжеством Литовским¹⁸⁴. В течение двух последних десятилетий XѴ в. в эту борьбу была включена и Ногайская Орда.

Борьба с Большой Ордой, в которой с татарской стороны участвовали как Крымское, так и Казанское и Касимовское ханства, а также кочевые ногаи, была делом принципа, вопросом идеологии: необходимо было лишить традиционную сарайскую линию потомков Джучи, помнившую о едином имперском прошлом с непосредственным участием их предков, стержневой опоры, базы в виде большеордынской кочевой ставки и шедших за ней татарских улусов. Отделившиеся от имперского центра части бывшей Золотой Орды намеревались закрепить этот уже фактически сложившийся новый политический порядок de jure. Этим и было вызвано активное участие в ликвидации Большой Орды коалиции почти всех татарских государств. Москва также активно участвовала в этом процессе — как бывший данник, активно стремившийся отдалиться от своего «неприглядного» прошлого.

Как только Большая Орда была политически уничтожена в 1502 г., ее место тут же заняло Крымское ханство как государство, правитель которого «взял» ставку большеордынского хана и принял его татарские улусы под свое подданство. Неудивительно, что весь шлейф, тянувшийся на внешнеполитической сцене за Большой Ордой, тут же принял на себя Бахчисарай. В этом шлейфе были и отношения с Москвой. Она сразу же это почувствовала — отношение Крыма к ней резко ухудшилось. Москва как союзник больше не нужна была крымскому правителю, а вновь приобретенные амбиции «Великой Орды великого царя» не позволяли ему уже даже формально равнять себя с московским великим князем.

Именно поэтому на внешнеполитической сцене представители этих двух государств — Большой Орды и, после ее разгрома, Крымского ханства — выступают как проводники относительно единой линии в отношениях с Москвой. Это наглядно продемонстрирует нижеследующий анализ событий.

Схожим было и отношение Москвы к ним. Государства, имевшие в разное время статус основного наследника Улуса Джучи, выступали для Москвы как бы современной реинкарнацией его самого, с сохранением реликтов отношения к этому политическому «праотцу».

Большеордынские и крымские политические фигуры в контактах с московским великим князем (1470-е — начало 1490-х гг.)

В 1474 г. положение Менгли-Гирея бин Хаджи-Гирея, долгое время занимавшего ханский престол в Крыму, было крайне шатким. Ему угрожали с разных сторон. Постоянным противником был хан Большой Орды Ахмед бин Кучук-Мухаммед и его многочисленные сыновья. Более близкими противниками были братья Менгли-Гирея Айдар бин Хаджи-Гирей и Нур-Даулет бин Хаджи-Гирей, которые после смерти их отца Хаджи-Гирея вступили с Менгли-Гиреем в продолжительную схватку за трон. Одним из наиболее опасных противников Менгли-Гирея и его конкурентом за власть в Крыму являлся султан Джанибек бин Махмуд¹⁸⁵[66], ставший впоследствии астраханским ханом (правил в Астраханском ханстве в 1514–1521 гг.)¹⁸⁶. Осенью 1474 г. он проживал в Большой Орде¹⁸⁷. Вероятно, он тяготился своим зависимым положением там.

Вскоре после установления связей «братства»¹⁸⁸ с московским великим князем Менгли-Гирей попросил последнего об услуге для себя. Мы узнаем об этом из письма Ивана III Менгли-Гирею, датированного мартом 1475 г.:

На тот момент Джанибек, очевидно, находился на просторах Степи севернее Крымского полуострова, угрожая вторжением в Крым и занятием крымского престола. Его поддерживал хан Большой Орды Ахмед. Прося Ивана «вызвать» Джанибека к себе в Москву, Менгли-Гирей пытался таким образом обезопасить себя, удалив султана из соседнего степного района. При этом он играл на том, что Джанибек якобы найдет в московской земле пристанище, необходимое ему от всех опасностей Степи.

Судя по всему, подход Менгли-Гирея оказался весьма продуманным. Пока письмо шло через степные просторы, Джанибек сам попросился в Москву:

Однако хан Большой Орды Ахмед имел на Джанибека другие планы. В следующем 1476 г. он предпримет мощную военную кампанию против Крыма, свергнет находившихся на тот момент в Крыму ханов Нур-Даулета и Айдара с трона, вынудив их искать убежища в Великом княжестве Литовском¹⁹¹. На крымском престоле утвердится Джанибек. Вероятно, он пробыл в Крыму ханом с конца 1476 г. до осени 1477 г.¹⁹² Не исключено, что событийная канва была немного иной: Нур-Даулет и Джанибек какое-то время правили одновременно в разных частях ханства¹⁹³.

По-видимому, Джанибек чувствовал неустойчивость своего положения в Крыму, так как вскоре (весной или летом 1477 г.) возобновил переговоры с Иваном III о пристанище в Московском княжестве. Ответ на его просьбу прибыл в Крым в виде секретного устного послания, которое московский посол должен был сообщить Джанибеку тайно:

Эти заверения великого князя оказались весьма своевременными для Джанибека. Вскоре после этих тайных переговоров Менгли-Гирей, возвратив себе трон в конце 1478 г., вновь вернулся на полуостров¹⁹⁵. Джанибек и Нур-Даулет были изгнаны из Крыма. При этом Джанибек воспользовался предложением великого князя и получил пристанище в Москве¹⁹⁶. Весной 1480 г. Иван III сообщал в Крым о том, что Джанибек взят им к себе, как о уже свершившемся факте¹⁹⁷. По всей видимости, после пребывания на «опочиве» в Московском княжестве Джанибек стал астраханским ханом (согласно версии И. В. Зайцева, правил в Астраханском ханстве в 1514–1521 гг.)¹⁹⁸. Перемещения в рамках позднезолотоордынского пространства не вызывали затруднений у Джанибека, как и у других представителей династии Чингис-хана. В этом контексте Москва оставалась плотно интегрированной в систему наследников Улуса Джучи. Великий князь не посмел удерживать Джанибека у себя из-за его высокого положения.

Как мы видим, Москва приглашает и заполучает Джучида к себе на «опочив». Здесь, на мой взгляд, обоснованно заострить внимание на том, кем являлся Джанибек — на его политическом статусе в Степи. «Царевич» (султан) — Джучид высшей категории, он приходился ближайшим родственником реально правившим на территории Дешт-и-Кипчака ханам; на него делал ставку хан Ахмед, заявлявший последние грозные претензии на политическое господство в позднезолотоордынском пространстве; в финале своей политической карьеры он сам стал ханом сначала в Крыму, впоследствии в Астрахани — двух важнейших наследниках Улуса Джучи (один являлся им по военной силе и по праву завоевания [Крым], другой — по династической традиции [Астрахань]). Политическая карьера Джанибека, как и происхождение, явно дают нам понять, что его статус в Степи был очень высоким. Москва на данном этапе своего сотрудничества с поздней Золотой Ордой старалась заполучить к себе фигуры политических «тяжеловесов». Ее амбиции и претензии были уже в 1470–1480-х гг. весьма значительны.

Возвращение Менгли-Гирея «во власть» на полуострове повлекло за собой два интересных последствия. Первое касалось самого Менгли-Гирея. Следуя примеру своего противника Джанибека, Менгли-Гирей попросил великого князя пообещать ему, что в случае его изгнания с полуострова Иван III предоставил бы ему политическое убежище на территории своего государства. Ответ Ивана Менгли-Гирею был аналогичен его ответу Джанибеку:

Несмотря на то что фактически Менгли-Гирей никогда не воспользовался московским политическим приютом, предложение великого князя все время его правления оставалось в силе. После смерти Ивана его сын и преемник Василий III повторил его предложение. Документация, исходящая по этому вопросу от Василия III, намного более детальна в отношении условий этого приюта, нежели процитированное выше письмо; однако, по всей вероятности, это всего лишь повторение условий, заключенных ранее между Иваном III и Менгли-Гиреем. Среди прочего интересен один момент — хан и его окружение вольны в своем праве покидать Московию и прибывать обратно:

Как известно, данным правом свободного отъезда и приезда обладала и высшая властная прослойка Касимова²⁰¹. На данном этапе своего сотрудничества с татарскими государствами Москва попросту не могла удерживать у себя этих персон против их воли — в силу своего все еще подчиненного положения в позднезолотоордынском мире. Позже, как покажет шерть Абд ал-Латифа 1508 г., право свободного отъезда (без согласования с великим князем) будет отнято у Джучидов.

Второе последствие воцарения Менгли-Гирея в Крыму касалось его родных братьев, изгнанных им, его политических противников — бывших крымских ханов Нур-Даулета бин Хаджи-Гирея и Айдара бин Хаджи-Гирея. После возвращения Менгли-Гирея в Крым они оба бежали в Киев, где получили приют от его врага, правителя Польско-Литовского государства короля Казимира IѴ²⁰². Поэтому весной 1479 г. Менгли-Гирей попросил еще об одном одолжении у великого князя, похожем на просьбу относительно хана Джанибека несколькими годами ранее. Иван III должен был сделать попытку «достать» бывших ханов из Великого княжества Литовского и «переместить» их в Московское. Великий князь информировал хана:

Осенью, сообщают нам летописи, Айдар и Нур-Даулет вместе с сыном последнего Бир-Даулетом прибыли в Московское княжество²⁰⁴. Чем соблазнил их Иван III на смену протекции, тексты не сообщают.

Московские источники постоянно обозначают Айдара как «царя». И. В. Зайцев отметил, что «в результате переворота летом 1456 г. к власти на полуострове (Крыму. — Б. Р.) пришел сын Хаджи-Гирея Айдар (Хайдар), но уже после ноября он бежит в Литву, а на престол возвращается его отец»²⁰⁵. А. Беннигсен заметил, что, возможно, Айдар кратковременно правил в Крыму вскоре после смерти его отца Хаджи-Гирея в 1466 г., до воцарения там Нур-Даулета. Если это так, то это вполне объясняет ханский титул²⁰⁶.

Политическая судьба Нур-Даулета в Московии достаточно подробно рассмотрена мной в работе, касающейся истории Касимовского ханства²⁰⁷. Поэтому здесь я не буду останавливаться на ней, скажу лишь, что Нур-Даулет, также как и Джанибек, являлся «тяжеловесом» политической жизни позднезолотоордынского Дешт-и-Кипчака, чем активно пользовался великий князь, угрожая его присутствием в Московском княжестве Менгли-Гирею. Вскоре после предоставления Нур-Даулету Касимовского ханства ему была предоставлена еще и Кашира²⁰⁸. Предоставление Касимовского ханства (как известно, в его территорию входил не только сам город Касимов, но и другие города²⁰⁹) в совокупности с Каширой также явно говорит нам о высоком политическом статусе людей, которых предпочитала Москва для заманивания на «опочив».

Не исключено, что в данной ситуации инициатива исходила не от московского великого князя, а от самих царей — бывших крымских ханов. Учитывая рассматриваемый период (1470–1480-е гг.), когда зависимость от Орды (того, во что она постепенно превращалась — конгломерат ханств) у Руси еще далеко не была преодолена, это, на мой взгляд, более чем вероятно. Московские дипломатические источники не акцентировали на этом внимание по причине невыгодного положения Москвы, которое проступало через эту ситуацию. А. Л. Хорошкевич отмечала:

Вскоре, весной 1480 г., московские официальные лица посадили Айдара в заточение, с местом дислокации в Вологде²¹¹[67]. О причинах опалы источники молчат. Скорее всего, это были политические контакты бывшего хана, неудовлетворенного своим положением, со своими татарскими (а возможно, и не только татарскими) соседями с вынашиванием планов каких-либо коалиций с целью своего политического «возрождения» в Степи. Мало что известно о последующей судьбе Айдара; возможно, он томился в московском плену до конца своих дней. Последнее прямое упоминание источников о нем относится к 1487 г., в связи с планом короля Казимира IѴ каким-либо образом вернуть Айдара в свои владения. До Менгли-Гирея дошли слухи об этом, и он был озабочен возможностью претензий Айдара на крымский трон при поддержке его врага — польского короля. Иван III поспешил заверить своего крымского союзника в том, что волноваться нечего: Айдар был заблокирован в московской крепости, и «твоего (Менгли-Гирея. — Б. Р.) для дела» Москва будет удерживать его там²¹².

Как видим, политика Москвы по отношению к выехавшим Чингисидам была все же весьма гибкой — она принимала и поддерживала высокий статус приезжих гостей только до тех пор, пока их собственные амбиции не выходили из фарватера московской политики. Как только это происходило, ее меры в отношении Джучидов были крайне жесткими. Далее статус уже не спасал потомков Саина.

Мотивация Ивана III, естественно, не ограничивалась только помощью крымскому союзнику. Когда Айдар покинул Крым в 1478 г., он оставил там свою жену и сына; Москва пыталась «достати» также и их. В 1483 г., после трех лет пребывания Айдара в заточении, московский посол в Крыму доставил туда письмо от хана жене. В нем он просил ее прибыть к нему в Московское княжество, прибавляя, что она должна взять с собой и сына:

Тон письма позволяет предположить, что оно было написано самим Айдаром. Однако не стоит возлагать всю инициативу только на него. Письмо вряд ли могло бы появиться без одобрения и, возможно, санкции Москвы. Если бы жена Айдара последовала совету мужа (чего, судя по всему, она не сделала), это бы означало не только облегчение участи мужа, но и прибытие еще одного Джучида в Московию. Здесь мы, несомненно, можем наблюдать политическую руку Москвы. Необходимо прибавить, что юный Даниил мог рассматриваться как наилучший кандидат для претензий на крымский трон, который ранее занимал его отец²¹⁴.

То, что Иван III имел намерение заполучить Даниила к себе в Москву, становится ясно из дипломатической инструкции послу, выданной несколько позже. В мае 1495 г. московский правитель выслал в Крым двух служилых татар со специальным заданием. Их маршрут пролегал через Киев. При достижении Киева им следовало, согласно наказу, выяснить следующее:

Это сообщение свидетельствует о том, что Айдар еще был жив в 1495 г. Что же касается того, что случилось с ним позже и чем окончились усилия Ивана по «рекрутированию» его сына, источники по этому поводу вновь хранят молчание.

Около 1490 г. Москва проявила инициативу в разыскании и приглашении к себе еще двух Джучидов-Гиреев, Уз-Тимура (Издемир) бин Хаджи-Гирея и Девлеша бин Даулет-Яра бин Хаджи-Гирея. Уз-Тимур был младшим братом Менгли-Гирея, в то время как султан Девлеш являлся племянником Менгли-Гирея по другому его брату, Даулет-Яру. Ранее эта пара находилась под опекой Порты. Позже они покинули османов в поисках альянса с Большой Ордой («Вышли они от Турков да на поле были и в Орде были»²¹⁶), а именно с сыновьями Ахмеда²¹⁷. При таком альянсе они представляли бы существенную угрозу как для Менгли-Гирея, так и для Ивана III. В первую очередь их судьбой был озабочен именно крымский хан — видимо, он опасался их. В дальнейшем он не исключал даже, по всей видимости, и их физического устранения как варианта решения их проблемы («ты брат мой одно дело добудешь, как бы сех наших недругов не было, мысль тому ты добудешь»²¹⁸, писал он великому князю в 1491 г.). Интересно отметить, что, согласно посланиям Менгли-Гирея, он опасался Уз-Тимура намного больше Девлеша — он чаще фигурирует в дипломатической переписке как фигура потенциальной опасности²¹⁹. Это неудивительно — он, так же как и сам Менгли-Гирей, являлся сыном Хаджи-Гирея. Это имело значение при претензиях на трон.

В октябре 1490 г. в Крым прибыл московский посол с секретным посланием хану, касающимся Уз-Тимура и Девлеша. Посланник должен был встретиться с ханом наедине и предложить следующее:

Ожидая одобрения своих планов ханом, Иван III послал два письма персонально Уз-Тимуру и Девлешу; письма должны были быть доставлены при содействии хана. Эти два письма содержали приглашение двум султанам прибыть в Московию. Исключая имена, письма идентичны; процитирую одно из них, к султану Девлешу:

Письмо содержит языковые сходства с пассажами, процитированными выше. Из этого становится ясно, что, по всей видимости, в переписке между Джучидами Степи и московскими официальными лицами московская сторона пользовалась неким шаблоном, специально заготовленным для обсуждения нюансов переселения и размещения Джучидов в Московию. Этот формуляр был весьма важен, так как он сообщал потенциальным эмигрантам из степного мира, каких перспектив в отношениях с великим князем они могли бы ждать в случае, если решатся на переезд в Московию²²². Также формуляр с определенной степенью допущения показывал союзникам великого князя намерения последнего касательно потенциальных иммигрантов из Степи, а также и отношения с уже пребывающими в Московском княжестве Джучидами. Хотя, конечно, не стоит всецело полагаться на официальный документ — он далеко не всегда показывает нам истинные мотивы действующих лиц.

Термины, обозначавшие природу пребывания Джучидов в вотчине[68] великого князя — а именно обозначавшие то, что они фактически делали в Московии, — были абсолютно нейтральными с политической точки зрения²²³. Джучидов «звали»²²⁴ или «брали» («взяти»)²²⁵ в Московское государство, Джучиды «ехали»²²⁶ к великому князю, приходили вне своего желания ради «опочива»²²⁷, или Джучид «содержался с» великим князем («к собе взял и держал есми его у собя», «к тобе послал»)²²⁸. В переводах с татарских грамот приезд царевичей изображается как добровольный акт независимых политических деятелей; характер их пребывания на Руси вообще не определяется²²⁹. Хану, а равно и другим представителям верхов крымского общества, обещали:

Таким образом, можно сказать, что в последней трети XѴ в. великий князь предлагал пристанище. Он обещал не быть враждебным, но обеспечивать безопасность и материальную поддержку и, как в случае с Менгли-Гиреем, даровал хану право отъезда при желании. Мы нигде не находим какого-либо обсуждения того, для чего же Джучид прибывает в Московию: для службы великому князю? для управления своим улусом? или ни для того, ни для другого, а для «опочива»? В последней трети XѴ в. мы можем констатировать только заверения московской стороны в том, что Джучид получит в Московском великом княжестве прибежище и материальную поддержку²³⁰.

Первым, кто изъявил желание воспользоваться приглашением великого князя, был, по всей видимости, султан Девлеш. В течение 1491 г. было заявлено, что он отправился в Московию («Довлеш-царевич к тебе пошол»)²³¹. Правда, более поздний документ сообщает, что альтернативное предложение от клана Ширин — главнейшего клана правящей элиты в Крыму — несколько притормозило его решение об отъезде²³². Тем временем дядя Девлеша Уз-Тимур решил принять третье предложение — от польского короля Казимира IѴ, и прибыл в Киев («корм ему дают туто»)²³³.

Вскоре Менгли-Гирей установил контакт с Девлешем и, заверяя последнего в гарантиях московской стороны, склонял его к переезду (письмо от 1491 г.):

Девлеш действительно покинул Степь, однако, вместо того чтобы прибыть в Московию, он отправился в Киев, где уже находился его дядя Уз-Тимур. В посольстве от хана Менгли-Гирея к Ивану III от ноября 1491 г. послы говорили от имени хана:

Великий князь послал хану письмо, где заверял его, что сделает все, что в его силах, чтобы переманить их в Московию²³⁶. Весной 1492 г. Иван III вновь выслал каждому по письму, которые были практически идентичны тем, что он посылал им двумя годами ранее²³⁷. В грамотах султанам Иван III счел возможным опустить пункт о добровольности пребывания в Московском княжестве и свободе отъезда. Вероятно, этим отчасти и объясняется, почему царевичи предпочли остаться в Великом княжестве Литовском, нежели переехать в Москву²³⁸.

Усилия великого князя пропали даром. В конце 1492 г. московский посол, возвращавшийся из Крыма, принесет следующие вести об Уз-Тимуре и Девлеше:

Это означало удаление с политического горизонта Степи. Судя по всему, царевичи давно и достаточно плотно оказались интегрированными в русскую культуру в Литве — в 1491 г. Менгли-Гирей констатировал (видимо, не без сожаления) великому князю, что они «и пьют и едят с русаки»²⁴⁰. Их браки — особенно, если они были женаты не на мусульманках, и брак предполагал обращение в другую веру, дистанцировали их от татарского мира еще больше. В таком случае, вероятно, именно подтверждением их удаления с политического небосклона Степи служит загадочная фраза Менгли-Гирея:

В 1470-х — начале 1490-х гг. Москва начала сознательно завлекать к себе потомков Чингис-хана, переживавших не лучшие времена в Степи. В это время действия Москвы уже были вполне добровольными и осознанными в своей политике привлечения к себе тех персон Степи, положение которых можно описать как «истому» — состояние усталости, утомления, иначе говоря, как «неверемя» — временную неудачу, фиаско. На данном этапе Москва осознала, что из «истомы» своих недавних противников вполне можно извлечь политическую выгоду. По всей видимости, в это время курирующие татарские дела официальные лица уже пришли к мысли о возможности добровольного (со стороны Москвы) пожалования этих персон московскими городами, выдаваемыми как средство содержания Чингисидов. Однако в отношениях с представителями Большой Орды и Крымского ханства данная практика не получила широкого распространения.

Москва старалась заполучить к себе лиц, политический статус которых в Степи был очень высок. Это были Джучиды, которые либо реально правили в каком-либо позднезолотоордынском юрте (причем в важнейших — Большой Орде и Крымском ханстве), либо приходились ближайшими родственниками правителям ханств. Вероятно, высокий политический статус приводил к тому, что практически мало кто воспользовался приглашениями московского великого князя. Положение и амбиции высшей прослойки позднезолотоордынских государств, которые еще не забыли времен безусловного господства над «русским улусом», видимо, не позволяли им рассматривать предложения от своего бывшего данника всерьез, либо они рассматривали их только тогда, когда их «истома» была особенно сильна. Спокойное пребывание на «политической пенсии» в Московии, так же как и положение марионетки московского правителя, их явно не устраивало.

Единственным исключением из этой тенденции является старший брат Менгли-Гирея Нур-Даулет бин Хаджи-Гирей, бывший ханом в Крыму, затем потерявший этот престол и переехавший в Московское княжество, где он получил трон Касимовского ханства. Он единственный (если не считать его брата Айдара) в этот период принял приглашение великого князя и согласился на постоянное пребывание под его опекой. Однако, во-первых, он все же получил наиболее престижный татарский юрт Москвы — Касимовское ханство, имевшее особое положение среди других «мест», выделявшихся татарской элите в Московском княжестве (остальные московские юрты выдавались ему, видимо, как своеобразный «довесок» к статусному владению, по выражению А. В. Белякова). Во-вторых, выбор у него был крайне невелик — оставаться в Крыму он не мог по причине опасения за свою жизнь; он мог выбирать между Великим княжеством Литовским, Стамбулом и Москвой. Стамбул отпадал по причине тесной связи между османами и Менгли-Гиреем: Нур-Даулет опасался своей выдачи в Крым. Почему он выбрал не Великое княжество Литовское, а Москву, сказать трудно; возможно, он каким-то образом просчитал, что причин выдавать его Менгли-Гирею у Ивана III меньше, чем у короля Казимира IѴ. Не исключено, что сыграло свою роль и то, что его «испомещали» именно в Касимове — месте, имевшем давние татарские традиции, в том числе и династические.

Выгода, которую пыталась извлечь Москва, предлагая свою территорию как пристанище для знатных лиц позднезолотоордынских государств, испытывавших проблемы у себя на родине, просматривается достаточно четко — угрожая содействовать приходу к власти имеющихся в ее распоряжении потомков Чингис-хана, она собиралась (и реально делала это) воздействовать на политику соседних государств, особенно Крыма²⁴² (влияние на Большую Орду было, видимо, затруднено в силу особой нестабильности политической ситуации в ней). Мотивация Джучидов к переездам состояла, по всей видимости, в необходимости временного пристанища для накопления сил.

Потенциальные выезды из Большой Орды (1490-е — начало 1500-х гг.)

Последнее десятилетие XѴ в. для Большой Орды (или Тахт Иле — «Престольное владение») — татарского ханства, считавшегося до 1502 г. основным наследником Улуса Джучи, стало роковым: она переживала далеко не лучшие времена. Во второй половине XѴ в. Большая Орда играла важную роль в политической жизни Восточной Европы. Однако, как и прежний Улус Джучи, её раздирали внутренние противоречия, вызванные в основном амбициями властной элиты и экологическими условиями.

В 1494 г. в Большой Орде разразилась очередная династическая распря. Шейх-Ахмед[69] бин Ахмед[70], тогдашний хан «Престольного владения», женился на дочери ногайского бия Мусы. Возмущенная знать свергла с престола зятя ненавистного ей ногайского предводителя. На его место был посажен другой сын Ахмеда, Муртаза. Беклербеком продолжал оставаться Хаджике (Хаджи-Ахмед бин Дин-Суфи)²⁴⁴. Детали этой интриги не совсем ясны, однако через некоторое время Муртазу отрешили от власти и вернули на престол Шейх-Ахмеда. Муртаза предпочел уехать подальше от братьев Ахмедовичей — на Терек. За ним последовал Хаджике.

Что важно для нас, так это то, что Хаджике вместе с другим своим соратником — Сеид-Ахмедом бин Ахмедом (родным братом Шейх-Ахмеда бин Ахмеда) — пытался добиться от Ивана III дозволения поселиться на Руси. Московский правитель писал хану Менгли-Гирею:

Московский правитель, как следует из сообщения, намеревался заполучить («емлю») Сеид-Ахмеда и Хаджике в свое распоряжение, для противодействия хану Шейх-Ахмеду и его беклербеку Тавак-кулу бин Тимуру. В головах ордынских правителей, как видим из просьбы об «опочиве» со стороны Сеид-Ахмеда и Хаджике, Московское княжество уже прочно позиционировалось в последнем десятилетии XѴ в. как место, где можно переждать «истому». Источники содержат мало информации о реализации этого плана. Все, что нам известно, это то, что к 1505 г. мирза Канбар бин Мамалай из клана Мангыт возвратился в Московское княжество и начал активно участвовать в военных мероприятиях великого князя²⁴⁷. У него были сын и внук, которые также участвовали в военных кампаниях великих князей²⁴⁸.

Контакты велись и с самим ханом Большой Орды Шейх-Ахмедом бин Ахмедом и его окружением. В неблагоприятных для Большой Орды политических и экологических условиях конца XѴ в. Крымское ханство решило покончить с ней и стать гегемоном среди наследников Улуса Джучи. Этому способствовали и личные амбиции представителей боковой ветви Джучидов — Гиреев, которые, как и потомки Улуг-Мухаммеда, когда-то потерпели фиаско в овладении троном «Престольного владения» (Большой Орды) и вынуждены были обустраивать свое жизненное пространство на окраинах распадающейся империи. Те же Джучиды, которые оказались более удачливыми в удержании власти в Сарае (потомки Кучук-Мухаммеда), навеки стали их врагами. Османы и Москва поддерживали устремления Крымского ханства, так как это ослабляло их общего врага — Польско-Литовское государство²⁴⁹.

Особого ожесточения борьба крымских ханов с большеордынскими достигла при последнем хане «Престольного владения» Шейх-Ахмеде бин Ахмеде. В Крыму в это время престол занимал Менгли-Гирей бин Хаджи-Гирей, получивший его с помощью оттоманов. Конец XѴ в. оказался для Большой Орды неблагоприятным. Менгли-Гирей писал в Москву в июле 1498 г., что «Ахматовы дети истомны учинилися»²⁵⁰. Примерно так же описывалось состояние дел московским посланником в Крым в 1501 г., который говорил о ссорах между Шейх-Ахмедом и его братом Сеид-Мухаммедом («а межу себя деи царь не мирен с братьею»²⁵¹), а также о надеждах Менгли-Гирея на то, что их люди покинут их и присоединятся к нему: «людей к себе от них чает»²⁵². Это и произошло: в 1500-1502 гг. большеордынцы начали мелкими и более крупными группами переходить во владения крымского хана.

Как природно-экологические, так и политические нюансы были не на стороне Шейх-Ахмеда: согласно информации московских послов и крымского хана, в начале XѴI в. большеордынцы были «худы… добре, и пеши, и наги» или «безконы добре… и охудали и кочуют на рознь». Противостояние закончилось тем, что весной 1502 г. сильно ослабевшая Большая Орда была полностью разгромлена крымскими войсками. Видимо, для Ивана III не было сюрпризом посольство от Шейх-Ахмеда, пришедшее к нему до октября 1502 г., с которым пришла и его просьба о братстве и дружбе между ханом Большой Орды (которым Шейх-Ахмед продолжал себя считать) и московским великим князем, а также и просьба «взять» Астрахань и отдать ее Шейх-Ахмеду, как сообщал об этом Иван Менгли-Гирею:

По-видимому, Шейх-Ахмед не доверял великому князю, и переговоры вскоре прекратились²⁵⁴.

Султан Хаджи-Ахмед бин Ахмед (Коджак, «Хозяк»), брат и калга[72] Шейх-Ахмеда, его сподвижник в последних попытках вернуть себе Орду, вроде бы планировал отъехать к великому князю: в сообщениях неких московских людей, вернувшихся из Астрахани зимой 1502/03 гг., говорилось:

Как видно из сообщения (верифицировать которое сложно), с планировавшим приехать в Московию Хаджи-Ахмедом находились значительные военные силы — по сути, это был один из «кусков» распавшейся Большой Орды.

Вскоре Шейх-Ахмед начал вынашивать идею покинуть Степь. Первым делом он и двое его людей попросили об убежище Стамбул, однако им было отказано по причине давнего альянса Порты с Крымом. Отвергнутый хан в итоге в конце 1504 г. бежал к своим давним союзникам в Великом княжестве Литовском, которые, однако, вероломно взяли его под стражу²⁵⁶.

Иван III не оставлял желания заполучить себе Шейх-Ахмеда и тогда, когда он уже находился в литовском плену в Вильно: он мог бы стать эффективным средством устрашения Крыма, как когда-то Нур-Даулет. В наказе сыну боярскому Константину Замытскому, посланному в марте 1504 г. с разными поручениями к королеве Елене Ивановне, поручалось войти в сношения с Шейх-Ахмедом и передать ему приглашение от Ивана перейти под его покровительство:

Хану предлагалось самому найти способ побега из Литвы:

Неизвестно, удалось ли Константину Замытскому выполнить это трудное поручение. Точно известно, что Шейх-Ахмед остался в Великом княжестве Литовском.

Здесь я считаю нужным вновь акцентировать внимание на личности политика, которого приглашала Москва. Полагаю, что рассматривать события с точки зрения человека, которому, в отличие от непосредственных участников событий, ход истории известен наперед, непродуктивно. При таком ракурсе многое упускается из виду. По-моему, историку, способному рассматривать различные варианты развития событий, очевидно, что обстоятельства могли бы сложиться иначе, будь характеры и желания участников событий несколько иными. В противном случае, при принятии заданности исторического развития (как предлагала «марксистская» советская школа), мы должны отказаться от такого фундаментального космического понятия, как диалектика, то есть развитие и эволюция всего живого. Если некоторые персонажи не вошли в учебники и широко известные тексты в силу того, что в финале своей политической карьеры потерпели неудачу, это еще не значит, что они в принципе не могли войти в историю как победители. Именно таким персонажем, по-моему, и был Шейх-Ахмед.

На мой взгляд, не стоит представлять его как «ничтожного наследника прежнего величия», как это делают иногда некоторые исследователи, не вчитывающиеся детально в материалы аутентичных источников. В 1488 г. Шейх-Ахмед был провозглашен ханом Улуса Джучи (фактически — Большой Орды) и являлся им до 1502 г.²⁵⁸[73] Формально он был последним правителем Улуса, в политической зависимости от которого находились московские князья²⁵⁹[74]. После пленения хана польские короли Александр Казимирович и Сигизмунд I использовали Шейх-Ахмеда как «средство сдерживания» крымских ханов, угрожая Менгли-Гирею и его сыновьям Мухаммед-Гирею I и Саадет-Гирею I в случае враждебных действий отпустить бывшего ордынского правителя обратно в Степь²⁶⁰. Причем цена содержания хана и его окружения в Великом княжестве Литовском была достаточно высокой — об этом жаловались паны Рады королю Сигизмунду I, да и он сам писал об этом хану Мухаммед-Гирею I в Крым²⁶¹.

Потенциальная опасность Шейх-Ахмеда для своих степных соседей (прежде всего, для крымских ханов) и, соответственно, его масштаб как политика виден и из того, что на протяжении более чем 20-летнего заключения Шейх-Ахмеда ногаи неоднократно обращались к королевским властям с просьбой выпустить хана. И не только ногаи: его судьбой интересовались и в Крыму, и в Москве. К примеру, в грамоте, отправленной с послом Иваном Мамоновым беку (князю) Аппаку в 1515 г., говорится о Шейх-Ахмеде:

Когда весной 1527 г. престарелый Шейх-Ахмед был выпущен из заключения, возвращение хана на Волгу вызвало большой резонанс в Крыму. Сам хан Саадет-Гирей бин Менгли-Гирей так описывал события, связанные с его отпуском в Степь:

В 1528 г. в «памяти» московскому гонцу в Крым казаку Байкулу говорилось:

В крымских грамотах, привезенных в Москву в апреле 1528 г., отпуск хана из Великого княжества Литовского — одна из основных тем. Жена крымского хана Саадет-Гирея Ширин-бек (т. е. ширинская княжна) в грамоте, датированной февралем 1528 г., писала:

Сын Саадет-Гирея, султан Бучка-Гирей, повторял информацию:

Даже в 1529–1530 гг., уже после смерти хана (о чем в Москве еще не было известно), московскому послу в Великом княжестве Литовском необходимо было «пытати, <…> что слух про Шых-Ахметя царя, кто от него у короля бывал ли?»²⁶⁷.

Как видим, само имя большеордынского правителя приводило в трепет крымских ханов, а в Москве зорко следили за судьбами последних представителей рода Кучук-Мухаммеда, опасаясь их возрождения в коалиции с какими-либо другими кочевниками. И неспроста: по некоторым сведениям, Шейх-Ахмед в 1527–1528 гт. являлся астраханским ханом²⁶⁸.

Шейх-Ахмед вполне мог бы в период между 1502 г. (разгром Большой Орды) и 1504 г. (начало литовского плена хана), уговорив ногаев, разгромить Крым и «взять Орду» его отца, Ахмеда, в свои руки вновь. Ногайская Орда, которая обладала едва ли не самой большой конницей (и, соответственно, военной силой в целом) среди позднезолотоордынских государств, являлась на тот момент главным фактическим «вершителем судеб» Степи, и от того, на чьей стороне окажутся ее лидеры, зависело очень многое, если не все, в позднезолотоордынской политике.

Дополнительным аргументом в пользу того, что такой вариант событий мог быть реализован, служит и то, что в подданстве крымского хана находилось много бывших улусов Шейх-Ахмеда, перешедших под крымское управление во времена политического кризиса Большой Орды начала XѴ в.; при изменении условий они могли вновь переметнуться к своему бывшему патрону. Ногаям же Шейх-Ахмед был нужен как хан, при котором ногайский бий[75] становился легитимным беклербеком при своем правителе. При этом, если личность хана как политика имела крупный масштаб (что смело можно сказать про Шейх-Ахмеда), он мог влиять на ногайских лидеров[76]. Данный вариант (разгром Крыма и восстановление Улуса Джучи под верховенством ордынской династии) мог быть реализован и после выпуска Шейх-Ахмеда из литовского почетного пленения в 1527 г., учитывая династическую нестабильность в Крымском ханстве в этот период, хотя это уже менее вероятно.

Как видим, Москва заигрывала с весьма масштабным и неоднозначным политиком той эпохи, надеясь в случае принятия Шейх-Ахмедом предложения великого князя об «опочиве» в дальнейшем (после его отъезда обратно в Степь) воздействовать через него на события в татарском мире. Однако не исключено, что при положительном (для ордынского хана) развитии событий он мог бы «забыть» все «заботы» о нем великого князя и усилия Москвы могли бы окончиться ничем. Здесь важно отметить то обстоятельство, что Москва вела себя как бывший вассал, коварно вынашивающий планы фатальной мести своим прежним сюзеренам; она старалась использовать все возможные варианты своего «внедрения» в степную политику, даже самые маловероятные, не боясь провала.

Неизвестно, как сами татарские династы воспринимали предложения великого князя и его самого как потенциального партнера. Если такие политические фигуры, как последний хан «Престольного владения» Шейх-Ахмед, видимо, не рассматривали московского великого князя и его «русский улус» как приемлемое для себя место (их политические амбиции были выше и нередко затуманивали их разум), то фигуры «помельче» — те, кто правил в Тахт Иле недолго или как соправитель (и, видимо, прочно не ассоциировал себя с этим троном), не исключали выездов к столь «гостеприимному» соседу: хан Саид-Ахмед и его беклербек Хаджике просились к великому князю «на постой». Думаю, общее восприятие татарской элитой московского правителя можно свести к образу временного тактического союзника, которого в случае своего успеха можно не принимать более в расчет.

Несостоявшиеся эмигранты из Крыма (1516–1533 гг.)

Как уже говорилось, весной 1502 г. сильно ослабевшая Большая Орда была полностью разгромлена крымскими войсками во главе с Менгли-Гиреем. В крымском послании в Москву от имени хана Менгли-Гирея было сказано:

После присоединения улусов Большой Орды Крымское ханство резко усилилось, а хан Менгли-Гирей начал именоваться «Великие Орды великим царем».

Ликвидация Большой Орды в 1502–1504 гг.[77], переход ее регалий и функций в позднезолотоордынском пространстве к Крымскому ханству, усиление Московского княжества привели к серьезному изменению конфигурации политических союзов в Степи. Если в XѴ — начале XѴI вв. фактор борьбы с Большой Ордой был решающим для других наследников Улуса Джучи (включая и Москву), то начиная со времени ее гибели на первое место вышло соперничество Крымского ханства с другими претендентами на роль первого преемника канувшей в лето империи. Эту роль постоянно примеряла на себя Ногайская Орда (несмотря на нечингисидское происхождение ее правителей), а позже в борьбу за обладание всем золотоордынским наследством начинает включаться Московское государство. Другие татарские политии, за исключением территориально отдаленного и относительно малонаселенного Сибирского ханства, оказались вовлеченными то с одной, то с другой стороны в эти противоборства, длившиеся с 1520-х гг. до московского завоевания Поволжья²⁷².

Методы и тактики, используемые Москвой в этом противостоянии, были не только военными, но и дипломатическими. Им и посвящен нижеследующий текст.

В 1516 г. в Крыму началась междоусобная война. Против действующего хана Мухаммед-Гирея бин Менгли-Гирея выступил его родной брат Ахмед²⁷³. Будучи, как и Мухаммед-Гирей, сыном Менгли-Гирея, Ахмед являлся калгой — наследником крымского престола. Отношения между братьями были несколько натянутыми, и Ахмед держался дистанцированно от двора хана. Для Москвы, по-видимому, такие события служили сигналом к активизации своих дипломатических усилий.

Кем был Ахмед? К его личности стоит присмотреться внимательнее. Думаю, крымского султана Ахмеда вполне можно отнести к тем, кто мог бы стать во главе Крыма, и в дальнейшем, при реализации данного варианта развития событий, играть значительную роль в позднезолотоордынской политике в целом и во взаимоотношениях с Москвой в частности. Его амбиции, вполне отчетливо прослеживаемые по аутентичным источникам, служат тому доказательством.

Занимавший пост калги при своем брате-хане Мухаммед-Гирее I (1515–1523 гг.) Ахмед, судя по всему, трезво смотрел на политику и личность брата, крепко дружившего с алкоголем (дипломатические документы не оставляют в этом никакого сомнения²⁷⁴[78]), и, соответственно, периодически заводившего дела ханства в тупик: «ты своею мыслью не умеешь» делать дела, упрекал Ахмед хана²⁷⁵. А эти дела, судя по данным тех же источников[79], действительно часто нуждались в корректировке. Периодическое пьянство с «любимыми женами»²⁷⁷, и не только с ними, похмелье на следующий день и, соответственно, невозможность принимать адекватные решения приводили к тому, что, как сетовал Ахмед московскому представителю, «нынеча брат наш (Мухаммед-Гирей I. — Б. Р.) царь, а сын у него царь же, а князи у него цари же, водят им куды хотят (выделено мной. — Б. Р.)», т. е. хан не имеет своего мнения и слушает и сына — султана Бахадур-Гирея, и своих карачи-беков (князей), и, видимо, и других представителей политической элиты ханства. Судя по всему, Ахмед в определенный момент решил взять бразды правления в свои руки, рассудив, что нынешний хан к делам управления не способен. Он стал прикладывать усилия в этом направлении.

Ахмед покинул Крымский полуостров и удалился в свой юрт на Нижнем Днепре у крепости Ак-Чакум (Очаков). Калга решил самостоятельно заняться внешней политикой — поискать себе союзников за пределами Крыма (он ссылался с «волошским», который был «со царем не в миру»²⁷⁸), в том числе и в Москве. Он послал своего старшего сына Геммета воевать Литву, несмотря на мир между ней и Крымом. При этом он заверял Василия III в своей «дружбе» и «братстве», давая рекомендации, как действовать в случае радикального ухудшения отношений с ханом²⁷⁹[80]. Калга строил далеко идущие планы совместного с Василием завоевания Киева, Вильно и Трок²⁸⁰[81].

В определенный момент Ахмед вышел на первые роли в плане контактов с великим князем — традиционный «друг» Москвы князь Аппак жаловался московскому представителю:

Причем Ахмед был крайне уверен в своей политической и военной мощи — он самоуверенно заявлял московскому послу, что «без меня царю ничего не учинити», «царя яз ся не блюду, не мочи ему мне ничего учинити», в случае обострения отношений с братом он станет создавать военные проблемы польскому королю — «другу» хана, «поемлет» города у черкасов, в случае проволочек с отправкой московского посла на Русь он лично обеспечит его беспрепятственный проезд до границ Московии — в общем, планов и амбиций у него было очень много²⁸². В числе прочего Ахмед просил у великого князя какой-либо городок «на своей украйне от Новагородка от Северского, где бы мне (Ахмеду. — Б. Р.) стояти, а оттоле бы мне Литовская земля воевати», ссылаясь на подобный литовский опыт — султан вопрошал посла Василия III:

В доказательство лояльности великому князю Ахмед предлагал Василию взять в аманаты (заложники) своего младшего сына, чего прежде никогда не бывало в отношениях между Москвой и Крымом (так как ранее, во времена единого Улуса Джучи, как раз московские князья как вассалы хана отправляли своих сыновей в залог «дружественно»-зависимых отношений в Орду). Ахмед привел младшего из своих сыновей к представителю великого князя в Крыму и спросил мальчика: «Чей ты сын?» Юный султан отвечал: «Яз великого князя сын»²⁸⁴[82]. Однако Москва, судя по всему, не особо верила татарскому султану — московский посланец писал своему патрону:

Для неверия в «дружбу» татарских «коллег» в целом и самого Ахмеда в частности у великого князя были веские и постоянные доказательства — к примеру, еще в 1509 г. Ахмед, в числе других крымских вельмож, «силу учинили… боярину Костянтину Заболотцкому», московскому послу в Крыму²⁸⁶. Чуть позже, перед смертью хана Менгли-Гирея, Ахмед приходил на «украинные места» великого князя, причем его людей «побили», но сам он «в малых людех утек»²⁸⁷.

Уже во времена «дружбы» с великим князем, в 1517 г., после смерти в Крыму московского посла Ивана Мамонова Ахмед «взял с Иванова двора силою аргамак сер; а Иван тот аргамак купил на великого князя имя (выделено мной. — Б. Р.), дали на нем в Кафе сто и тритцать рублев (сумма немалая. — Б. Р.). Да того же дни царевич Ахмат посылал в Иваново стадо коней смотрити, да взял из Иванова стада Ивановых коней конь да мерин»²⁸⁸. Причем, что интересно, с татарской точки зрения Ахмед не совершал ничего противоправного — как он сам заявил заменявшему посла Мите Иванову по поводу последнего случая с лошадьми, «наша пошлина Иванов живот (имущество. — Б. Р.) пересмотрити и запечатати… а мне взяти своя пошлина кумартка».^289.

Другое дело, что Москва не хотела особо вдаваться в нюансы татарских традиций налогообложения, видимо, считая, что к этому времени (начало XѴI в.) она уже не является холопом ордынского (т. е. в это время — крымского) хана, соответственно, не является «субъектом права» татарского мира, и не должна ничего платить, рассматривая подобные ситуации как чистый грабеж. Татарская же сторона продолжала традиционно воспринимать московского князя как своего «холопа» (употребляя данный термин по отношению к великому князю в переписке с польским королем, но никогда напрямую в переписке с Москвой²⁹⁰[83]), обязанного ей данью[84]. Здесь мы наблюдаем традиционный конфликт политических культур переходного периода, когда Москву уже не устраивали трибутарные отношения ордынского прошлого и она начинает претендовать на равные роли с татарами, но пока не решается открыто заявить об этом, постепенно накапливая военную мощь, а татарская сторона все еще и фактически, и «юридически» (т. е. в рамках традиций, восходящих к завоеванию Бату русских княжеств в 1237–1241 гг.) занимает вышестоящие позиции сюзерена.

Ахмед «дружил» с московским князем, чтобы тот поддержал его в борьбе с ханом. Москва неспроста не особо доверяла Ахмеду — он явно вел свою политическую игру, видимо, рассматривая московского великого князя только как тактического временного союзника, как в свое время его отец Менгли-Гирей рассматривал Ивана III. Вскоре калга помирился с ханом — правда, ненадолго²⁹¹. Ахмед пытался выстраивать отношения и с османским султаном, пытаясь играть против брата. В начале 1519 г. Ахмед отправил в султанат своего сына Геммета за военной помощью против хана²⁹². Видимо, калга рассчитывал свергнуть брата с помощью янычар и завладеть ханским троном²⁹³.

При этом сам Ахмед, судя по всему, был трезвым политиком и рассматривал в числе прочих и ситуацию, когда все его далеко идущие планы терпят полное фиаско. Видимо, чтобы подготовить «тылы» для такого случая, уже к 1515 г. он стал рассматривать возможность своего переезда в Московское государство. Посольская речь к султану от 1515 г. содержит некоторые подробности его просьб в Москву:

Как видим, Ахмед традиционно для этого периода собирался выезжать «частью орды» — с достаточным количеством своих людей. Ему было обещано право свободного отъезда из Москвы в случае его желания.

К 1517 г. Ахмед уже явно довел свои мысли о переезде до московского посла в Крыму:

Заметим, запросы Ахмеда были не ниже Касимовского ханства — менее престижные московские юрты его не интересовали. Ахмед написал Василию III письмо, в котором говорил, что хочет уехать в Московское государство, но прежде он желает услышать заверения великого князя в том, что получит именно Мещерский Городок²⁹⁷. Василий согласился с этим:

В этом же письме Василий III сообщал, что Мухаммед-Гирей намеревался «зарезервировать» Мещерский Городок для одного из своих сыновей. Однако великий князь заверял Ахмеда в том, что в случае его приезда в Московское государство Мещеру получит он.

Собираясь отъехать в Москву, Ахмед учитывал, что большая часть слуг оставит его, и писал о своем приезде только с теми, которые его «похотят»²⁹⁹. Видимо, в Московию приезжала только меньшая часть окружения Джучидов. Большинство из уланов, князей, мирз и др. оставалось на своей родине. Возможно, московские юрты попросту не смогли бы принять всех людей татарских династов, пожелай они все выехать вслед за своим сюзереном.

Согласно детальным инструкциям, данным московским переговорщикам в Крыму³⁰⁰, Москва была уверена, что альянс с ханом, столь нужный в это время, был бы невозможен, узнай крымская сторона о переговорах с Ахмедом. В то же время московские послы понимали, что позиции Ахмеда в Крыму весьма шатки и не исключено, что он будет вынужден бежать в Москву в любую минуту, спасая свою жизнь. Но если это произойдет до подписания договора с Крымским ханством (а именно на это были направлены основные внешнеполитические усилия Москвы в это время), это могло бы означать серьезный регресс в переговорном процессе.

В итоге в обстановке секретности султан Ахмед был убит зимой 1518/19 гг. другим Гиреем — султаном Алп-Гиреем бин Мухаммед-Гиреем. Опасаясь за свои жизни, сыновья Ахмеда бежали в Стамбул³⁰¹. Двойная дипломатическая игра Москвы увенчалась для нее успехом — договор с Крымом был заключен, но был потерян потенциальный союзник — султан Ахмед, для которого эта игра закончилась фатально. В случае же его отъезда в Московское государство, вариант которого рассматривал как сам Ахмед, так и Москва, последняя приобретала бы эффективное средство давления на политику Крымского ханства, каковым когда-то являлся для Ивана III Нур-Даулет. Учитывая как амбиции Ахмеда, рассмотренные выше, так и его фактическое положение и политику в Крыму, это средство могло оказаться весьма эффективным.

Историю Ахмеда продолжает история его сына — султана Геммета бин Ахмеда. После смерти отца Геммет находился в Османской империи. Причем османский султан «жаловал» его и Саадет-Гирея бин Менгли-Гирея³⁰². Через два года после смерти Ахмеда мы видим Геммета и Саадет-Гирея во главе экспедиции к Белгороду и Добричу³⁰³. Хан Мухаммед-Гирей пытался войти в сношения с султанами и отправил к ним посла с грамотами, но напрасно. Султаны разорвали грамоты хана: «не надобет нам твой посол, ни твои грамоты». Василий III при этом получил грамоты от примкнувшего к Геммету князя Бурнаша и от слуг царевича Адар-Газы и Алакума. Бурнаш и слуги царевича писали:

Таковы были надежды. А в случае неудачи, прибавлял князь Бурнаш, «опричь нам твоей земли инде места не искати»³⁰⁴.

Московские послы в течение последующих нескольких лет прилагали неоднократные усилия, пытаясь выйти на контакт с сыновьями Ахмеда, в надежде убедить их приехать в Московское государство³⁰⁵. Василий III еще в 1519 г. поручил ехавшему в Кафу послу Голохвастову разузнать, где дети Ахмеда, и звать в Москву младших царевичей — Юсуфа и Бучкака и их аталыка (воспитателя). Великий князь поручил Голохвастову звать и Геммета. В 1521 г. послу снова были поручены переговоры как с Саадет-Гиреем, так и с царевичем Гемметем; при этом Саадет-Гирея поручалось звать в Москву, только если он сам поднимет вопрос об этом, и обещать ему от имени великого князя Каширу (но не Мещерский Городок; на этом «правду давати» послу не разрешалось). Геммета же, памятуя о дружбе Ахмеда и услугах самого Геммета, Василий III поручал звать усиленно, говорить и с людьми царевича, чтобы и они уговаривали его ехать в Москву, и обещать ему и Мещеру, и Каширу. Если же Геммет спросит о Казани, следовало ответить: «а и Казани, господине, государь наш тебе не боронит же»³⁰⁶[86]. Обоим султанам обещался свободный отъезд из владений великого князя в случае их желания — «без всякия зацепки». Тем не менее московские усилия не увенчались успехом.

Москва приглашала тех персон Крымского ханства, у которых в принципе могли возникать политические проблемы на родине; в их числе были и сами действовавшие ханы. Для них «на всякий случай» заготавливались резервные копии пригласительных документов, в случае если они сами «похотят» заиметь их³⁰⁷[87]. Как я уже говорил, Москва использовала все пути внедрения в степную политику, невзирая на лица и статусы.

И позже Москва неоднократно пыталась переманивать к себе именно высший истеблишмент Крымского ханства, — ближайшее окружение и прямых родственников хана, да и самих ханов. Для нас представляет интерес фигура одного из сыновей хана Мухаммед-Гирея I, Ислам-Гирея бин Мухаммед-Гирея. В 1520-х гг. вопрос наследования крымского престола оставался весьма болезненным. В этой борьбе активно участвовал Ислам-Гирей. В течение 1520-х гг., а также в начале 1530-х гг. он неоднократно выезжал в открытые пространства Степи. Здесь он выходил на контакт с московскими официальными лицами, которые оказывали ему помощь, например, когда он прибывал «по Самару»³⁰⁸. Между султаном и великим князем были установлены политические отношения, причем отношения структуры «отец-сын»³⁰⁹ («сыном» был Ислам-Гирей, а «отцом» — Василий III)³¹⁰.

В начале октября 1524 г. тогдашний крымский хан Саадет-Гирей бин Менгли-Гирей задумал устранить другого претендента на ханский трон — Ислама. Предупрежденный о замысле хана, Ислам бежит «на поле». Вскоре крымские «уланы, мырзы и князья», ведомые кланом Ширин, объявили его ханом³¹¹. Однако после вступления в игру Сахиб-Гирея бин Менгли-Гирея ситуация изменилась: Ислам вновь был вынужден бежать «на поле»³¹². В дальнейшем он еще не раз скрывался из Крыма (март 1528 г.)³¹³.

Примерно в 1530 г. (февраль-июнь) Василий III предлагал Исламу выехать на Русь³¹⁴[88]. Никоновская летопись сохранила известие о переговорах между Ислам-Гиреем и Василием III в 1531–1533 гг., в которых речь шла об установлении вассальных отношений Ислам-Гирея к великому князю:

Хотя переговоры закончились выдачей Ислам-Гиреем шертной грамоты, но, по-видимому, практического значения она не имела. В 1531 (не позднее мая) — 1532 (не позднее января) гг. Ислам-Гирей правил как хан в Астрахани³¹⁶.

Примерно в апреле 1532 г. в Москву прибыл человек Ислам-Гирея Кудояр с сообщением, что «ис Крыма сам идет Кирей царь (Ислам-Гирей. — Б. Р.), и крымские люди выслали его, и он ходит на поле за Доном, и князь бы великий пожаловал, учинил его собе сыном» и «дал в своей земле место». Василий III это предложение принял и сразу же отправил к Исламу князя М. И. Кубенского. Тот и привел Ислама к присяге³¹⁷. Василий III «…сыном его назвал»: астраханское фиаско заставило Ислама искать защиты в Москве³¹⁸.

Переговоры с Исламом вызвали неудовольствие в Крыму. В мае в Москву прибыло сообщение от Ислама, что «крымский царь… хочет идти на великого князя украину». Разгневанный крымский хан Саадет-Гирей потребовал вернуть своих послов, находившихся при дворе великого князя, и прервал всякие сношения с Москвой³¹⁹. Вскоре Саадет-Гирея вновь согнали с престола и вновь провозгласили ханом Ислама. Это же подтвердил и присланный самим Исламом его «человек»³²⁰.

Итак, в конце концов Исламу удалось захватить власть в Крыму. Это произошло в 1532 г. Узнав об избрании Ислама, Василий III послал своему бывшему протеже письмо с поздравлениями, в котором называл его «братом и сыном»³²¹. Естественно, официальные лица в Москве приветствовали избрание ханом лица, которое формально признало себя подчиненным великому князю. Однако вскоре (примерно конец 1532 — начало 1533 гг.[89]) Ислам-Гирей уступает престол Сахиб-Гирею, а сам становится калгой (в Крыму — наследник престола, второе лицо после хана) при хане³²³.

Отношение Ислам-Гирея к великому князю изменилось: 14 августа 1533 г. вернувшийся в Москву из Крыма Небольса Кобяков сообщил, что он встретил на пути султанов Сафа-Гирея и Ислам-Гирея, направлявшихся с большим войском к Рязани³²⁴. У Ислама, по слухам, было 40 тысяч «крымских людей». Это была серьезная опасность. При этом Ислам прислал весть, что идет на Русь «неволею»:

Последняя фраза, на мой взгляд, весьма колоритно характеризует саму суть позднезолотоордынско-московских связей: да, «дружу», но «иду» (войною): пожгу города, уведу в плен население; но при этом — я «друг и брат», или «сын», как удобнее.

Характерно, что ногаи называли Ислам-Гирея в своей переписке с Москвой более приближенно к политическим реалиям: «и твой (московского великого князя. — Б. Р.), и наш недруг»³²⁶.

15 августа Ислам выжег рязанские посады[90], но, узнав о выступлении великого князя, предпочел 18 августа повернуть назад. За ним была выслана погоня, переправившаяся через Оку, однако с основными силами Ислама она так и не встретилась, только потрепав крымские арьергарды[91]. Своеобразный «сын и друг» великого князя бежал «быстрее лани», по едкому выражению советского историка³²⁷.

Финал Ислама был печален: он был убит летом 1537 г. беклербеком («князем») из клана Мангыт Баки бин Хасаном бин Мансуром бин Тимуром³²⁸.

В переписке Москвы с Литвой от 1536–1537 гг. есть московская характеристика Ислама: «человек шаток и нестоятелен»³²⁹.

Как мы можем видеть из примера взаимоотношений с Ислам-Гиреем бин Мухаммед-Гиреем, опять-таки Москва заманивает к себе политических «тяжеловесов». Сын правившего хана Мухаммед-Гирея, сам правивший в важнейших позднезолотоордынских юртах — Крыму и Астрахани (хотя и непродолжительное время), хан мог быть очень полезным Москве в политических играх с Крымским и Астраханским ханствами. Такому человеку Москве не жалко было обещать «место» в своей земле. Однако в данном конкретном случае приглашение не было реализовано.

Как к такого рода предложениям относились сами участвовавшие в процессе стороны? Видимо, каждая старалась использовать другую, не особо заботясь о выполнении договоренностей, при удобном случае просто «забывая» о них. Единственный нюанс — Москва, как пока еще более слабое звено в московско-позднезолотоордынском тандеме, опасалась откровенно нарушать свои обязательства перед татарской элитой; ордынцы же не особо заботились об этом, видимо, воспринимая свою роль в этих связях как роль сюзеренов (по происхождению), временно оказавшихся в затруднительном положении. С их точки зрения, в таком положении не грешно было обратиться за помощью и к правителю «русского улуса», покоренного когда-то их предком Бату (о чем они никогда не забывали). Когда же ситуация менялась в их пользу, зачастую они дезавуировали озвученные обязательства и поступали так, как им удобнее, не заботясь о психологической экологии своего поведения³³⁰[92]. Поступки, имеющие в своей основе мотивацию силой, есть норма для политики — как для современной, так и — особенно — для политики ХѴ-ХѴІ вв.

Характерно, что после кардинального изменения политических конфигураций позднезолотоордынского мира, вызванных московским завоеванием Казани и Астрахани в середине XѴI в., и неудачного опыта с выездом Мурад-Гирея бин Мухаммед-Гирея II[93], высшие лица Крымского ханства более не воспринимали Москву как место для «опочива». В начале 1591 г. на прямой вопрос Москвы, куда в случае смещения его с престола Портой побежит крымский хан Гази-Гирей II, «к турскому или к московскому», крымский представитель в Москве раздраженно отвечал, что, естественно, «к турскому»³³². Это неудивительно — Крым и Москва после событий 1552 и 1556 гг. стали уже не «заклятыми друзьями», как в первой половине XѴI в., но откровенно злейшими врагами.

Несмотря на то что в книге рассматривается роль Москвы в позднезолотоордынских отношениях («Москва и татарский мир»), а не наоборот, я намеренно поставил Большую Орду и Крымское ханство в названии параграфа на первое место. Исходя из поведения даже не самых удачливых игроков, представлявших эти государства, в их контактах с Москвой, можно сделать вывод о том, что время доминирования Орды, в ее тогдашних (Большая Орда и Крым) реинкарнациях, еще не прошло. Именно татарская сторона в это время являлась превосходящей как в плане политического статуса, так и в плане военной мощи. Зачастую ее представители сами являлись инициаторами в вопросах потенциального переезда в Москву, именно они, видимо, в немалой степени определяли и условия, на которых они согласны выезжать в «русский улус». И именно благодаря их воле и желаниям очень часто эти выезды так и оставались только нереализованной возможностью.

Однако постепенные изменения в положении Москвы и татарского мира происходили. Сам ход истории подготавливал их, двигаясь плавно и как будто ненамеренно, неявно. Как будто бы случайно было образовано Касимовское ханство; казалось бы, в традиционном для ХІІІ-ХІѴ вв. ключе развиваются отношения между Москвой и основными наследниками Улуса Джучи в XѴ в. В то же время некоторые маркеры стали показывать сдвиги в до того неизменно работавшей системе. Подстраиваясь под сложившуюся модель взаимоотношений с наследниками Золотой Орды, московская сторона стала вносить в нее свои коррективы. Решив использовать свои минусы в качестве плюсов, она сама стала приглашать татарских знатных персон для сотрудничества. Соответственно, возникал вопрос, каким именно образом включить данный иноконфессиональный, иноэтничный элемент в структуру московского общества и государства. Подчиненная сторона нашла неординарный способ превратиться в доминирующую: она использовала против своих бывших сюзеренов их же методы и приемы. Рассмотрим, как это происходило.

Муртаза бин Мустафа бин Улуг-Мухаммед и его юрт в составе Мещеры

В 1471 г. московский великий князь Иван III Васильевич готовился к походу на Новгород. Это предполагало достаточно длительное его отсутствие в столице. Поэтому он предпринял меры по укреплению ее безопасности:

Кроме того, великий князь отправил в открытые пространства Степи своего посланца, чтобы тот отыскал там султана Муртазу³³⁴[94]:

Итак, в 1471 г. «с поля» в Москву выехал султан Муртаза, сын султана Мустафы, убитого в битве на Листани в 1443 г. Причина выезда, судя по всему, кроется в борьбе за казанский престол конца 1460-х гг. Вероятно, в московские земли он попал из ногайских степей³³⁶.

Союз, возникший между московским правителем и султаном-Джучидом, похоже, удовлетворил обе стороны — не позднее конца 1473 г. Муртаза вновь прибыл в Москву, и, как сообщают летописи, и он и Иван III пришли к соглашению, что султан и его улус[95] (видимо, немногочисленный) обоснуются в Московии на постоянной основе. Местом дислокации был выбран «Новый Городок» (на Оке) и его окрестные территории³³⁸. Скорее всего, этим «Новым городком» была Елатьма, входившая в состав территории Мещеры-Касимовского ханства³³⁹, возникшая незадолго до пожалования ее Муртазе (на это указывает название — «Новый городок»³⁴⁰[96]).

Видимо, «Новый Городок» Елатьма входила в состав Мещеры-Касимовского ханства на правах составного юрта-княжества, а его правитель Муртаза был в своеобразных вассальных отношениях с Данияром бин Касимом — вторым правителем Мещерского юрта³⁴¹. Косвенным подтверждением данного предположения может служить тот факт, что Муртаза упоминается вместе с султаном Данияром как возможные претенденты для посылки на Большую Орду хана Ахмеда (при обсуждении этого вопроса крымским ханом Менгли-Гиреем с Иваном III) в 1475 г. — Муртаза назван после Данияра:

Муртаза не был «тяжеловесом» позднезолотоорынской политики последней четверти XѴ в., так как никогда не правил ни в одном независимом татарском государстве, как, судя по всему, и его отец. Видимо, поэтому он без особых условий и претензий согласился на предложение московского великого князя поселиться на его территории. Возможно, этой сговорчивости способствовали и персональные особенности его характера.

Источники не информируют нас, какова была мотивация Муртазы — возможно, его подгоняли враги из Степи; не исключено, что его влекли обещанные великим князем доходы с «Нового Городка». В любом случае, неясно, чем был вызван его выбор на выезд — вынужденной необходимостью или предпочтениями более выгодных условий существования.

Приглашение Муртазы, его выезд и добровольное поселение его Москвой на своей территории стало одним из маркеров тех изменений, о которых я говорил. Знаменательно, что его «испоместили» именно на территории Мещеры, имевшей двойную юрисдикцию и фронтирное положение между Москвой и татарским миром[97]. Она являлась тем полигоном, на котором Москва обкатывала новые методы работы с татарами: постепенно на ее территории московские официальные лица трансформировали свои неудачи в будущие успехи. Как далеко зайдет эта трансформация, на тот момент не знала ни одна из сторон. Одним из звеньев этой трансформации стало использование Москвой такого традиционного института позднезолотоордынского татарского мира, как юрт.

Юрты: земельные владения в «дачу»

«Новый Городок» Муртазы стал еще одним населенным пунктом в цепочке мест, которые Москва стала предоставлять выезжим татарам. Действительно, если до 1490-х гг. представители династии Чингис-хана прибывали в Московское государство в поисках убежища, в надежде облегчить свою финансовую участь и жизнь своих людей, то к последнему десятилетию века мусульманские династы Степи стали воспринимать Московское княжество как источник более материальных благ. Как в просьбах со стороны Степи, так и в приглашениях со стороны Москвы теперь речь стала вестись о территориальных пожалованиях, которые ожидали татарскую элиту по приезду в Московию³⁴⁴.

Это не означает, что такие территориальные пожалования до указанного периода не встречаются в истории взаимоотношений Москвы и Степи. Юрт в Мещере (Касимовское ханство) получил Касим еще в 1445 г., как «связанный» с татарами постоянно фигурирует Звенигород[98], местом дислокации для султана Муртазы в 1473 г. был выбран «Новый Городок» (Елатьма на Оке). Однако, повидимому, до 1490-х гг. наделения татар московскими городами не были системными — это были либо вынужденные меры со стороны Москвы (как в случае с Касимовом)³⁴⁶, либо города, куда «назначались» татары, издавна были каким-либо образом интегрированы в сложную систему ордынской периферии³⁴⁷. Важно то, что к 1490-м гг. как Москва, так и татарские государства уже осознанно стали воспринимать некоторые московские города как «точки взаимосвязи» Руси и Степи, как то, что одни намеренно предлагают как элемент «заманивания» к себе и как в некотором роде «способ оплаты» предоставляемых услуг, а другие — как трансформировавшуюся разновидность дани, которую им до сих пор должны выплачивать. К 1490-м гг. некоторые московские города стали предметом осознанного торга между Москвой и татарским миром, некоей «валютой» для средневекового мира Степи.

В дипломатических источниках эти выделяемые эмигрантам из Степи территории обычно обозначались двумя терминами: «юрт» (тюрк, «йорт») и «место» (тюрк, «орун», тат. «урын»). Обычно эти термины применялись для обозначения территорий, которыми владели в Степи члены элиты монгольского мира, прежде всего Джучиды³⁴⁸[99]. Традиционно обозначаемые данным термином территории предоставлялись влиятельным членам правящей династии или — в исключительных случаях — бекам (князьям), управлявшим той частью Степи, на которой данные юрты были расположены. Также термин «юрт» употреблялся в значении государства, державы, как, например, «Казанский юрт».

К первым десятилетиям XѴI в. Московское великое княжество стало широко известно среди элиты позднезолотоордынского мира как источник таких «удельных» юртов, а великий князь московский как лицо, уполномоченное выделять их. К середине XѴI в. царь и великий князь вполне вжился в роль «юртодателя» и очень ясно представлял себе ту целевую группу Pax Mongolica, которой предназначались данные города³⁴⁹.

Первое документально зафиксированное обращение к великому князю как к распределителю юртов мы находим за 1491 г. Оно было сделано крымским ханом Менгли-Гиреем в связи с его усилиями подстегнуть султана Девлеша покинуть Степь и поселиться под опекой великого князя. В этом документе крымский хан информировал своего московского союзника о том, что:

В течение последующего десятилетия племянник Менгли-Гирея, султан Япанчи писал в Москву с запросом юрта. В отличие от своего дяди, султан просил юрт для себя:

Запрос Япанчи также отличался от запроса Менгли-Гирея тем, что он конкретно указал ту территорию, которую хотел бы получить во владение.

Еще одно конкретное указание на место мы можем найти в письме Менгли-Гирея 1492 г. В этом письме хан просил от имени султана Магамеда (Мухаммед бин Мустафа, Маамед), которого предполагалось направить в Московское княжество в обмен на «отпуск» в Крым его старшего брата, султана Мамишека (Мухаммед-Шейх бин Мустафа) (последний попал в московский плен, оказавшись в руках казаков в 1489 г.):

Другой пример можно привести из переговоров об условиях освобождения Абд ал-Латифа в 1508 г., когда крымцы вновь настаивали на Кашире, ресурсы которой они находили почему-то весьма привлекательными³⁵³. Все это говорит о том, что крымцы были не только хорошо осведомлены о московских территориях, распределяемых великим князем, но и об относительной полезности данных территорий.

Не только крымцы воспринимали Московское княжество как источник юртов, которые можно попросить для себя и своих людей, а великого князя — как их распределителя. Начиная с первого десятилетия XѴI в. Чингисиды других ветвей начали обращаться к московскому правителю с подобными просьбами³⁵⁴.

Одна из таких просьб исходила от султана Аккурта³⁵⁵, Джучида шибанидской линии Западной Сибири. В 1508 г. сын султана, Ак-Даулет, прибыл в Москву с письмом от отца. Оно начиналось с запроса, чтобы Василий III признал Аккурта «другом и братом», и поручительством, что последний (в случае удовлетворения запроса) будет сечь недругов Василия «саблею»³⁵⁶. По мере переговоров выяснилось, что Аккурт заинтересован в переезде в Московское государство. Перед этим, однако, он хотел каких-либо гарантий. Его послы просили, чтобы Василий предоставил ему один из двух юртов — Казань или Мещерский Городок (Касимов). Эти территории были уже заняты — Казань «другом» Василия III Мухаммед-Амином, а Касимов — Джанаем бин Нур-Даулетом (касимовским султаном), о чем и проинформировали татар московские представители. Сибирские татары попросили взамен «Андреев Городок каменный»³⁵⁷. Эта территория уже также принадлежала Джанаю, вместе с Касимовом, сообщили москвичи. Татары отбыли с дарами, но без каких-либо конкретных обязательств со стороны Москвы³⁵⁸. Тем не менее сын султана Ак-Даулет, просивший для него юрт, вскоре все же прибудет в Московское государство для поселения и будет сражаться под знаменами великого князя в течение 1530-х гг.³⁵⁹ Некоторое время он распоряжался волостью[101] Сурожиком Московского уезда[102], выдавая жалованные грамоты как суверен (1529/30 г.)³⁶⁰. Сурожик находился рядом со Звенигородом.

Что можно сказать про города, которые просили себе выезжающие из Степи династы и которые им же предлагали московские официальные лица, курирующие татарские дела? Первоначально выходцам из татарских ханств поступали в управление города на южной окраине государства — основанный в середине XѴ в. Городец (Городок Мещерский), названный позднее по имени первого правителя Касимовского ханства Касима — Касимовом, также Кашира. Возможно, предоставление именно этих городов ордынским выходцам объясняется, с московской стороны, нуждами обороны южных границ, защитным рубежом которых служила река Ока, а центрами обороны выступали города Калуга, Таруса, Серпухов, Кашира, Коломна, Мещерский городок и расположенный на правом берегу Оки Алексин³⁶¹. Вторым после Касимова центром, для защиты которого использовались большеордынские и крымские выходцы, на западной части южного оборонительного пояса была Кашира. Тем, кому в Москве не очень доверяли, давали в кормление[103] города в центре страны. Важно отметить, что в первой половине XѴI в. татарские султаны и бывшие ханы в основном рассматривали свое пребывание на «кормлении» как временное, за которым должно было последовать получение ими престола в Казани или даже какая-нибудь более завидная судьба в Крыму³⁶².

Для чего Москве была нужна система городов, где либо постоянно (как в Касимове), либо периодически (как в других подобных пунктах) «сидели» татары? Отвечая на данный вопрос, важно осознать, что прибывавших из Степи представителей татарского мира нужно было как-то встраивать в структуру московского общества и существующей политической системы. Однако неразвитость бюрократического аппарата Московского государства, постоянно ведущиеся им войны, отнимавшие много времени и сил, а также недолговременность пребывания многих представителей татарской элиты в московских владениях не являлись теми факторами, которые форсировали решение данного вопроса. Думаю, сказывался также и длительный, тесный опыт общения первых лиц Москвы с татарским миром на протяжении ХІІІ-ХѴ вв., когда некоторые потенциальные наследники престола по нескольку лет проводили в ордынских кочевых ставках, изучая практики татар. Поэтому, не исключено, решение пришло именно отсюда. Вместо попыток интегрировать мусульманскую элиту в московскую социальную систему Москва воспроизвела степной институт — юрт — на территории самого Московского государства.

Уже имелся опыт Касимова, который постоянно принимал Чингисидов. В Мещерском юрте татары жили несколько параллельно существующей в Московском государстве политической структуре, в то же время не являясь полностью независимыми от воли и решений верховного сюзерена — московского великого князя. Видимо, было решено использовать существующие наработки. Поэтому схемы, уже задействованные в Касимовском ханстве, решили распространить на некоторые другие города Московского государства. Важным пунктом изменений стало добровольное предложение Москвой данных городов татарам как мест для их проживания. Это знаменовало плавный переход от статуса зависимого, подчиненного члена позднезолотоордынской системы к статусу фактического сюзерена. Существенным моментом этого перехода, на мой взгляд, было и то, что данную практику Москва наиболее активно стала применять с выезжавшими из Казани и Астрахани. Почему? Постараемся разобраться в этом вопросе.

Казанская эмиграция в Московское государство. Попытки низведения Казани до статуса московского владения

К середине 80-х гг. XѴ в. в Казани велась активная борьба за ханский трон. Она началась как внутренний конфликт, когда различные группы знати поддержали разных сыновей умершего в 1479 г. хана Ибрагима бин Махмуда (Махмутек): одна — проногайская — Али бин Ибрагима (Ильгам, Алегам)[104], другая — промосковская — его сводного брата Мухаммед-Амина бин Ибрагима[105].

Процарствовав пять лет после смерти отца, Али в конце 1484 — начале 1485 гг. был смещен, и на казанском троне в первой половине 1485 г. оказался Мухаммед-Амин³⁶⁵. Во второй половине 1485 г. Али вернулся к власти (причем на этот раз уже при поддержке Москвы; Мухаммед-Амин при этом бежал из города), вновь был смещен (в 1486 г. в Казани находился Мухаммед-Амин), а в 1487 г. появился с ногайскими войсками и «согнал с Казани» брата. Мухаммед-Амин вновь бежал в Москву³⁶⁶. В июле этого же 1487 г. московские воеводы взяли город и опять водворили в ханском дворце Мухаммед-Амина — на этот раз надолго. Фактически над Казанским ханством был установлен московский протекторат[106], продолжавшийся до 1505 г. Главной его сутью были «братские» отношения Москвы и Казани, а также переход под контроль Московского государства внешней политики Казанского ханства и вопросов престолонаследия³⁶⁷.

Как видим, Москва активно принимала участие в позднезолотоордынских политических перипетиях, причем на вышеуказанных примерах можно видеть, что она попеременно поддерживала то одного, то другого кандидата — не отличалась принципиальностью, как, впрочем, и сами ханы — обращались то в Москву, то к ногаям³⁶⁸[107].

Итак, казанский конфликт недолго оставался внутренним. Во второй половине 1485 г. молодой претендент на трон Мухаммед-Амин покинул Казань и осел в Московском великом княжестве при дворе великого князя³⁶⁹. Союзнические отношения Казани с ногаями объяснялись родственными связями хана; его женой была дочь ногайского мирзы Мусы³⁷⁰.

В это же время мать Мухаммед-Амина, ханбике[108] Нур-Султан (родом из ногаев[109]), также покинула Казань. Однако ее маршрут был иным. К 1486 г. она переехала в Крым, где стала очередной женой хана Менгли-Гирея. Это неудивительно, учитывая тот факт, что Казань принадлежала к тем наследникам Улуса Джучи, «которые были связаны с Крымским ханством тысячей различных нитей»³⁷³. Это привело к «вторичному» породнению казанской и крымской ветвей династии потомков Туга-Тимура (один из сыновей Джучи); изначально основатель династии крымских Гиреев Хаджи-Гирей и давший начало династии самостоятельных казанских ханов Улуг-Мухаммед бин Ичкеле-Хасан являлись двоюродными братьями³⁷⁴.

Уже отсюда Нур-Султан писала великому князю, информируя его о своем замужестве за Менгли-Гиреем и наводя справки о своем младшем сыне, находившемся на тот момент под опекой великого князя. В марте 1487 г. Иван III написал ответ Нур-Султан, поздравляя ее с замужеством и уверяя в благоденствии ее сына:

Обещание великого князя «смотрити добра» Мухаммед-Амина было лукаво-недосказанным. В июле этого же года Иван III снарядил армию, которая вновь сопроводила его в Казань, с претензией на занятие трона. Дальнейшие события кратко изложены в письме Ивана матери Мухаммед-Амина, посланном в следующем месяце:

Была Нур-Султан удовлетворена новостями о том, что сын стал казанским ханом, или, напротив, испугалась того, что он вступил на опасный путь, мы можем только догадываться. К июлю 1487 г. внимание Нур-Султан было приковано к ее младшему сыну, Абд ал-Латифу, которого она привезла с собой в Крым.

Абд ал-Латиф, младший сын казанского хана Ибрагима и Нур-Султан, родился в Казани около 1475 г. При выходе матери замуж за крымского хана Менгли-Гирея в 1480 г. султан был увезен из Казани в Бахчисарай и провел детство и юность в Крыму³⁷⁷.

Вскоре после прибытия на черноморский полуостров Нур-Султан поняла, что Крым был не лучшим местом для Абд ал-Латифа: в письме к своему другому сыну, Мухаммед-Амину, она назвала его «лихой землей» («ся земля лиха»)³⁷⁸. Его приемный отец, Менгли-Гирей, принял некоторые меры для обеспечения его безопасности, но даже покровительство хана не могло полностью обезопасить Джучида от политических интриг, которыми был переполнен полуостров.

Нур-Султан начала выяснять возможности отсылки сына на север — либо к брату Мухаммед-Амину в Казань, либо к Ивану III в Москву. В течение года после ее прибытия в Крым она отписала в Москву следующее:

Нур-Султан подняла этот вопрос вновь во время визита московского посла Василия Ромодановского в Крым в конце 1490 г. На этот раз Москва ответила на инициативу с готовностью. Инструкции московскому послу в Крым содержали следующий ответ для Нур-Султан, который необходимо было довести до нее в секрете:

Посланник имел подобное письмо и непосредственно к Абд ал-Латифу, которое также должно было быть доставлено в секрете³⁸¹.

Однако Нур-Султан еще не решила окончательно, где бы она хотела видеть сына: в Казани или Москве. В этом вопросе она советовалась с Мухаммед-Амином, с кем она поддерживала контакт через Москву³⁸². Отвечая весной 1491 г., Мухаммед-Амин изъявил желание принять Абд ал-Латифа в Казани. Он советовал матери послать Абд ал-Латифа с надежным человеком, а также выбрать маршрут на Казань через Москву: этот путь казался ему более надежным³⁸³. Либо в конце 1492 г., либо в начале 1493 г. наконец-то было достигнуто соглашение о том, что же делать с Абд ал-Латифом. К этому времени крымский хан был осведомлен о ситуации и после некоторых колебаний согласился послать султана в Казань³⁸⁴.

Первоначальной заботой Нур-Султан было удалить Абд ал-Латифа из Крыма; куда он попадет далее, в Казань или в Москву, ее волновало меньше. Она оставила решение этого вопроса великому князю³⁸⁵. По всей видимости, ханбике не до конца доверяла московской стороне; в «памяти» от 1492 г. послу, боярину Ивану Лобану-Колычеву, предусматривался следующий вопрос со стороны Нур-Султан:

Ханбике также очень волновало то, в каких условиях будет происходить формирование личности юного султана. Эту прерогативу она также доверила великому князю, дав ему длинный совет, каким образом лучше этого достичь:

С этим напутствием ханша отпустила юного Джучида из Крыма, и он прибыл в Москву в январе 1493 г. вместе с послом Иваном Колычевым. По прибытии Джучид был пожалован городом Звенигородом со всеми причитающимися ему доходами³⁸⁸. Звенигород был пожалован Абд ал-Латифу «со всеми пошлинами» после 11 января 1493 г.³⁸⁹ (видимо, владел им до пожалования Казанью, 1493 — апрель 1497 гг.). Решение о пожаловании татарского султана Звенигородом было принято, судя по всему, еще раньше — весной-летом 1492 г.³⁹⁰ В это же самое время его старший брат Мухаммед-Амин владел Каширой. Эти города принадлежали к числу коренных городов Московского великого княжества, и по завещаниям московских удельных князей Кашира всегда передавалась по наследству старшему сыну, а Звенигород предназначался второму сыну московского великого князя³⁹¹.

В 1493 г. Нур-Султан послала Ивану III письмо, на этот раз по вопросу высылки Абд ал-Латифа в Казань. В письме содержался совет по поводу его воспитания:

Интересна личностная характеристика Мухаммед-Амина («Багай»), данная его же матерью: «а у Багая ума нет». Она соотносится с данными московского летописца о нем:

(Сообщая про отъезд хана в Каширу из Казани, откуда якобы его выгнала знать за насилие по отношению к местному населению, в том числе к женщинам.)³⁹⁶

Как видно из документальной переписки между московским великим князем Иваном III и женой хана Менгли-Гирея ханбике Нур-Султан, московская сторона была активно вовлечена в перипетии позднезолотоордынской политики даже на уровне личных взаимоотношений между первыми лицами государств. Контекст этой вовлеченности был вполне мирным, терпимым относительно друг друга, хотя стороны и не забывали, кто есть кто в этой системе. Консультации по поводу детей, советы, подарки, посылаемые сторонами друг другу, — все это лишний раз показывает, что картина контактов между Москвой и татарским миром имела намного больше граней, нежели ее иногда представляют традиционные историографические тексты.

Несколько лет спустя, во время бурных событий 1496–1497 гг., двое братьев вновь оказались в фокусе московско-крымских отношений. Нур-Султан и Менгли-Гирей получили известия, что султан³⁹⁷ Мамук бин Махмудек, Джучид шибанидской ветви, базирующейся в Западной Сибири, подойдя с войском к Казани³⁹⁸[115], сместил Мухаммед-Амина и взошел на казанский трон³⁹⁹[116]. Мухаммед-Амин бежал в Москву с женой и верными ему князьями. Родители смещенного хана обратились к Ивану III за подробностями и попросили его присмотреть за Мухаммед-Амином⁴⁰⁰. Чтобы подчеркнуть ответственность Ивана за смещенного Джучида, Менгли-Гирей напомнил Ивану его прежние отношения с Мухаммед-Амином:

Великий князь при этом старался восстановить свое влияние в Казани. Казанская знать с помощью московского великого князя изгнала Мамука из города и отправила его обратно в Сибирь⁴⁰². Только после этого Иван III ответил крымскому хану:

Здесь важен термин, касающийся нюансов утверждения Абд ал-Латифа в качестве казанского хана в 1497 г. — «учинили» («сделали ханом», т. е. Москва выступила в патерналистской роли «создателя ханов»). При этом в отношении интронизации Мухаммед-Амина в 1487 г. применен термин «посадили» (т. е. «восстановили»⁴⁰⁴). Нюанс в том, что Мухаммед-Амин до 1487 г. уже являлся казанским ханом (хоть и непродолжительное время), поэтому его «посажение» Иваном III в 1487 г. в Казани являлось, строго говоря, реставрацией. Поэтому об этом акте и говорится только как о «посажении». Абд ал-Латиф же до 1497 г. никогда не являлся ханом. Поэтому когда военная поддержка московского правителя воздвигла юного Абд ал-Латифа на казанский ханский трон, Иван III сделал свои притязания на статус среди степной элиты более высокими — теперь он «учинил» («сделал») хана:

Великий князь присвоил себе функцию ханской инвеституры; он стал «создателем ханов». Нур-Султан льстила Ивану:⁴⁰⁶

Вряд ли так же считал ее муж, крымский хан Менгли-Гирей.

Два события 1487 и 1497 гг., связанные с Мухаммед-Амином, Абд ал-Латифом, Иваном III и его военной поддержкой, привели к некоторым сдвигам в отношениях Москвы с Казанью и, шире, всем позднезолотоордынским миром. Вслед за М. Г. Худяковым период 1487–1521 гг. в советской и российской историографии стали называть периодом «московского протектората». Это действительно отчасти так. Москва постаралась сделать все от нее зависящее, чтобы низвести статус независимого татарского государства, каковым являлось Казанское ханство, до уровня своего «внутреннего юрта», каковым в ее глазах всегда являлось Касимовское ханство.

Так, в общении с Литвой, в деталях не знакомой с казанскими делами, Василий III так объяснял в 1517 г. польскому королю и великому князю литовскому Сигизмунду Казимировичу обстановку вокруг Казани;

Сравним с тем, что говорится о Мещере:

И казанцы, и касимовцы «живут» московским «жалованьем» и «служат» Москве, и Казань, и Касимов являются московской собственностью («наши государства») — такая картина вырисовывается исходя из данных дипломатической переписки с Литвой.

Некоторые сторонние татарские правители конца XѴ — начала XѴI вв. также воспринимали Мещеру (Касимовское ханство) и Казань (Казанское ханство) как равнозначные «места», однако их восприятие этих политий разнилось с московским. Для них, в отличие от Москвы, оба этих юрта были как раз относительно независимыми, находясь только под верховным покровительством великого князя, но не более. Так, сибирский султан Аккурт писал Василию III в 1508 г.:

Из контекста документа становится ясно, что Аккурт просит «дать» ему либо Казань, либо Мещеру («два юрта»), Мещера названа «юртом», что является в тюркской традиции синонимом слова «государство». Казань в указанный период была под московским протекторатом, а Мещера была под сюзеренитетом великого князя все время своего существования, однако для татарских соседей они все же были «юртами» — полагаю, в значении «государство», а не «княжество».

После 1487 г. Иван III мог непосредственно вмешиваться во внутренние дела Казани и осуществлять определенный контроль над ее внешней политикой. Однако, несмотря на то что баланс сил между двумя государствами стал перевешиваться в сторону Москвы, еще не было свидетельств того, что Казань потеряла свой статус автономного государства⁴¹⁰. Правильнее будет говорить о колебаниях между независимостью Казани и иногда успешными попытками Москвы установить свое господство над ханством.

Тем не менее, начиная примерно с 1520-х гг. прецедент с Мухаммед-Амином 1487 г. стал рассматриваться московской стороной как точка отсчета для времени, когда Москва приобрела (в ее собственных глазах) право возводить казанских ханов на престол по своему усмотрению⁴¹¹. В версии Москвы, с 1487 г. казанские ханы превратились в вассалов московских великих князей и могли всходить на престол только с их согласия. Данная теория, как отмечает Ярослав Пеленски, широко использовалась в отношениях только с третьими государствами (Великое княжество Литовское, Османская империя, Габсбурги). Это неудивительно — татарский позднезолотоордынский мир никогда не принял бы такой трактовки казанской истории. Москва также знала, что это всего лишь дипломатический конструкт, но его длительное практическое использование привело к тому, что в дальнейшем она сама поверила в него.

Само завоевание Казани в 1487 г. стало для московских идеологов позже правовым основанием для претензий на ханство как на свой «юрт». Причем прямая ссылка на покорение Казани «саблею» обычно применялась в переговорах с мусульманскими правителями, так как в мусульманском мире прямое военное объяснение не было бесчестным, но, напротив, являлось добродетельным и уважаемым⁴¹². Однако эти необоснованные претензии противоречили действительности московско-казанских отношений. Их выдвижение свидетельствует лишь о сознательном стремлении Москвы приуменьшить статус Казанского ханства в своих отношениях с соседями. Москва пыталась низвести статус Казани до уровня московского владения, однако на внешнеполитической сцене это не было признано. Имея перед своими глазами пример Касимовского ханства, распространив его опыт на свои «внутренние юрты» (такие как Кашира, Серпухов и др.), Москва стала использовать дипломатические уловки и искусную демагогию для того, чтобы подвести под этот статус «внутренних московских юртов» целые независимые татарские государства. Первой в этом списке появилась Казань — географически она была ближе всего к Московскому государству и к тому же не обладала впечатляющей военной мощью.

Вернемся к событиям, произошедшим после того, как Мухаммед-Амин бежал в Москву с женой и верными ему князьями в 1497 г. В мае этого года Иван III передал Мухаммед-Амину в управление города Серпухов, Хотунь и Каширу⁴¹³ «со всеми пошлинами»⁴¹⁴. С 1497 по зиму 1502 гг. эти три города находились в руках Мухаммед-Амина⁴¹⁵. Как и Звенигород, Серпухов принадлежал к владениям великокняжеского дома.

Так как касимовский ханский престол был занят, а вписывать бывшего казанского хана в московскую политическую структуру не было ни практической необходимости, ни желания, то в случае с ним применили систему «юртов» — тех городов Московского государства, которые стали время от времени выдаваться татарским знатным «гостям» в управление, пока они отсиживались в «русском улусе», ожидая более завидной доли в каком-либо татарском государстве. Москва же рассчитывала на них как на своих потенциальных агентов влияния в недалеком будущем, поэтому щедро привечала представителей прежнего коллективного сюзерена на своей земле.

Тем временем в апреле 1497 (1496?) г. родной брат Мухаммед-Амина Абд ал-Латиф был послан Москвой в Казань. С 1497 по 1502 гг. он являлся казанским ханом. В 1502 г. двое братьев вновь оказались в водовороте московско-крымских контактов. Как и ранее, причиной была политическая неурядица в Казани, но на этот раз вследствие этих событий политические отношения между Крымом и Москвой ухудшатся надолго. Это неудивительно. Особой надобности в поддержании партнерских отношений между Крымом и Москвой после 1502 г., года политического уничтожения Большой Орды, не было. Ее ликвидация привела к изменению конфигурации союзов в Степи: Крымское ханство объединилось с Польско-Литовским государством против Москвы. Начиная со времени гибели Большой Орды на первое место в международных отношениях на территории бывшей Золотой Орды вышло соперничество Крымского ханства с Московским государством за обладание всем золотоордынским наследством⁴¹⁶.

Прелюдией к тяжелым временам, ждущим отношения Москвы и Крыма впереди, послужило короткое сообщение из Москвы в Крым по поводу последних событий в Казани:

Подразумевалось, но не говорилось об этом прямо, что в результате «неисправления» Абд ал-Латифа он был смещен великим князем с ханского трона в Казани.

Сообщение о том, что молодой Джучид был лишен трона своим недавним московским покровителем, вызвало всеобщее недовольство властных кругов Крыма. Менгли-Гирей досадовал, что ранее юного хана предпочли Мухаммед-Амину; не для этого крымцы посылали его в Москву. Хан писал Ивану III:

Он был послан для удовлетворения запросов как раз Мухаммед-Амина, утверждал Менгли-Гирей. Хан добавлял, что и ранее, и сейчас он сам готов присматривать за юношей в Крыму. Нур-Султан вторила ему, опасаясь за безопасность сына. Она повторяла ранее звучавшую просьбу отправиться на север посетить ее сыновей⁴¹⁹.

Московские послы, которые должны были возвратиться в Крым, на все вопросы, касающиеся Абд ал-Латифа, должны были отвечать немногословно — что великий князь «держит» его в Москве («держу у себя»)⁴²⁰. Фактически юный хан содержался под стражей («нятство») в Белоозере⁴²¹.

Это краткое сообщение нисколько не удовлетворило хана и его жену. В апреле 1503 г. Менгли-Гирей просил, чтобы юному Джучиду не оказывалось бесчестья, и настаивал на том, что адекватное отношение к нему является предпосылкой дальнейших нормальных отношений между Крымом и Москвой. Чтобы в этом вопросе не было двусмысленностей, Менгли-Гирей пояснил, что он имеет в виду:

Интересен термин источника по поводу характера держаний, предоставлявшихся татарским выходцам, — «поместье»[117]. Это русский перевод слова, которым оперировали при общении с татарами. Как звучал этот термин в татарской версии дипломатической переписки, неизвестно. Возможно, «юрт»? Или, по предположению В. В. Трепавлова, «белек»? При первом допущении политический статус московских «юртов», предоставляемых татарам, снижается. В таком случае это даже не княжество — иногда в татарском мире слово «юрт» обозначало удельное владение в составе более крупного⁴²³[118].

Менгли-Гирей и Нур-Султан были серьезно и обоснованно озабочены положением Абд ал-Латифа. На данный момент Абд ал-Латиф являлся низложенным правителем, обвиненным в нарушении своих клятв Москве. Его родные, вероятно, быстро вспомнили о жестком отношении Москвы к тем Джучидам, которые ранее нарушали свои обязательства по отношению к великому князю и после этого попадали в его руки.

Крымские родственники Абд ал-Латифа настаивали на полной реабилитации. Это означало, что он должен либо получить земельные владения в Московском государстве, либо быть отпущен в Крым. Ответ великого князя на эти запросы сильно отличался от его прежней дипломатической практики. Вместо задержек ответа, увиливаний и полумер, как в случае с подобными требованиями относительно Нур-Даулета⁴²⁴[119], великий князь ответил необычно:

Иван подразумевал, что семья Абд ал-Латифа находится при его дворе и, соответственно, в его полном распоряжении, и Менгли-Гирею не следует заботиться об их участи, т. к. теперь они не крымские придворные — «базарцы», а субъекты великокняжеского права. По всей видимости, это означало ясный ответ Крыму — прекратить вмешиваться в отношения Москвы с Абд ал-Латифом.

Резкий отказ великого князя спровоцировал не менее резкое возражение со стороны Менгли-Гирея. Если Иван не сделает Абд ал-Латифа снова своим «сыном», хан разорвет свой союз с Москвой⁴²⁶. Перед лицом повторяющихся протестов Крыма Москва перешла на более примирительный тон, сделав серию уступок на протяжении последующих пяти лет. В 1504 или 1505 г. Абд ал-Латиф был освобожден из-под стражи в Белоозере и получил разрешение прибыть в Москву⁴²⁷. Его поселили в Кремле на особом подворье⁴²⁸, и он содержался на положении почетного пленника⁴²⁹. Вскоре его матери Нур-Султан было разрешено посетить Москву. В итоге, в конце 1508 г. преемник Ивана III Василий III согласился на прощение Абд ал-Латифа и вновь подтвердил официальные отношения с «заблудшим» Джучидом. Данный акт включал в себя возобновление образных «родственных» связей с Абд ал-Латифом и наделение его московской территорией, где он и его родственники и люди могли бы поселиться⁴³⁰.

Церемония и документация, сопровождавшие «прощение» хана, была весьма детальной. Делегация крымских послов высокого ранга прибыла в Москву для проведения переговоров по поводу условий «реабилитации» Абд ал-Латифа. Возник вопрос относительно территории, которую получит Абд ал-Латиф в управление. Крымцы настаивали на южной Кашире, московские бояре — на территории поближе к Москве⁴³¹[120]. Крымцы также требовали, чтобы великий князь признал хана «другом и братом», в то время как еще в 1504 г., при жизни Ивана III, их требования не простирались далее «друга и сына» (во властной иерархии того времени «сын» однозначно имел более низкий статус, нежели «брат»), В итоге московские представители согласились на «друга и брата», в то время как крымцы вынуждены были отказаться от притязаний на Каширу. Абд ал-Латиф получил Юрьев-Польский «с данью и со всеми пошлинами».

В декабре 1508 г. между Абд ал-Латифом и великим князем было заключено специальное соглашение, которое регулировало отношения между ними и их людьми⁴³². Возможно, с некоторыми ограничениями это соглашение можно экстраполировать на некоторые другие «контракты» с мусульманскими династами, обосновавшимися в Московском государстве. Его условия весьма показательны, особенно в плане проведения некоей условной границы во взаимоотношениях между московскими правителями и прежними своими сюзеренами — Джучидами[121].

Когда все нюансы были обговорены, официальная церемония клятвоприношения была проведена в Кремле. Во время этой церемонии Василий напрямую обратился к Абд ал-Латифу. Многословная речь включала в себя детальную историю прежних отношений Абд ал-Латифа с Москвой, в том числе перечисление всех его проступков перед великим князем и оправдание всех действий Москвы по отношению к хану, зачитывание нового соглашения между Абд ал-Латифом и великим князем, а также согласие великого князя простить Абд ал-Латифа в знак особой благосклонности Василия III по отношению к Крыму⁴³⁴.

Несмотря на то что договор был весьма детальным и обе стороны клялись в том, что он будет «долгоиграющим», он не продлился более четырех лет⁴³⁵. Абд ал-Латиф пробыл в Юрьеве около 3,5 лет⁴³⁶. В дальнейшем (конец 1509 г.?; 1512 г.?), по-видимому, Абд ал-Латифа все же перемещают из небольшого Юрьева в крупный город Каширу, о чем в свое время ходатайствовал Менгли-Гирей⁴³⁷. При каких обстоятельствах и когда именно Абд ал-Латиф получил Каширу, остается неясным⁴³⁸.

В мае 1512 г., в атмосфере напряженных дипломатических отношений между двумя политиями, Крым предпринял поход против Московского государства. Это привело к финальному разрыву отношений между Москвой и Бахчисараем, отношений, которые выстраивались столь длительное время. Москва обвинила Абд ал-Латифа в соучастии:

Он был лишен Юрьева-Польского и Каширы и вновь заключен под стражу («за приставы»)⁴³⁹. Статус и влиятельные крымские родственники не спасали Чингисида от суровых жизненных коллизий, где зачастую он был далеко не главной действующей силой.

В течение последующих пяти лет было сделано еще несколько запросов, касающихся Абд ал-Латифа. Османский посол, посетивший Москву в феврале 1515 г., просил о его возвращении в Крым⁴⁴⁰. При этом через бояр было сказано, что «Абдыл-Летиф царь у нас живет, а нам служит, а мы его жалуем»: вероятно, степень тяжести заключения не была велика. После смерти Менгли-Гирея в 1515 г. его сын и преемник, Мухаммед-Гирей I, делал попытки обновить отношения с Москвой, в том числе он просил и об отпуске Абд ал-Латифа в Крым. Мотивы для этого были сугубо личные (по заверениям крымцев): Нур-Султан собиралась совершить паломничество в Мекку, и, согласно мусульманскому обычаю, ее должен был сопровождать спутник мужского пола⁴⁴¹.

Второе прощение происходило постепенно. Сначала Василий «Абдыл-Летифу царю велети к себе на очи идти, и на потеху ему с собою велел ездити»⁴⁴². После смерти Менгли-Гирея в 1515 г. Абд ал-Латиф снова получил в управление города, причем не два и не один, как прежде, а три — Звенигород, Юрьев и Каширу⁴⁴³[122], последнюю «со всеми волостьми и с селы и со всеми пошлинами»⁴⁴⁴ (очень вероятно, что они поручались Джучиду не одновременно). Интересна идентичность формулировок при пожаловании Абд ал-Латифа: и Звенигород, и Юрьев, и Кашира давались «со всеми пошлинами». Можно предположить, что права Абд ал-Латифа в отношении Звенигорода ничем существенным не отличались от его же прав в отношении Юрьева, а также Каширы⁴⁴⁵.

Здесь важно акцентировать внимание на том, что во владение выезжим на Русь Джучидам давались не только города, но города «со всеми волостьми и с селы»⁴⁴⁶[123]. Это означало, что Джучид принимался в Московию со всем своим двором (нередко многочисленным: это были его родственники и военные слуги), а волости и села предназначались для кормления этого двора⁴⁴⁷[124]. И в других предназначенных крымской знати грамотах «предусматривается прибытие на Русь большого количества свиты, во главе которой и должен был стоять крымский эмигрант»⁴⁴⁸[125].

Учитывая, что отношения между татарскими государствами ХѴ-ХѴІ вв. строились на основе институциональных механизмов, важнейшими из которых являлись общность ведущих феодальных кланов и сохранение за ними права перемещения со своими дружинами из одного татарского юрта в другой в границах бывшего золотоордынского политического пространства⁴⁴⁹, можно отметить следующее. Конечно, общностью ведущих феодальных кланов Московское государство и татарские ханства не обладали; однако перемещение татарских феодальных кланов со своими дворами из ханств на Русь, как мы видели из примера с Абд ал-Латифом, в политической практике отношений Москвы и Степи присутствовало (хан всегда сопровождался четырьмя ведущими карачи-беками — представителями тех самых феодальных кланов[126]). Это лишний раз наглядно демонстрирует нам, насколько плотно Москва была вписана в татарский мир посредством присутствовавших на ее территории Чингисидов и системы жалуемых им московских юртов.

Василий был готов использовать Абд ал-Латифа как дополнительную карту в переговорах с Крымом и готов был его финансово «кормити», но в то же время неохотно мирился с мыслью отпустить его в Крым. В последующих переговорах с Мухаммед-Гиреем Василий обещал «восстановить» Абд ал-Латифа в статусе «друга и брата», выделить ему другой город и разрешить его людям возвратиться к нему⁴⁵¹. Мухаммед-Гирей настаивал на том, чтобы Абд ал-Латиф сопровождал свою мать Нур-Султан в Мекку, добавляя при этом, что они собираются остаться там навсегда:

Тупиковые переговоры продолжались вплоть до 1517 г., причем каждая сторона становилась все более и более непоколебимой. Мухаммед-Гирей утверждал, что отношение великого князя к Абд ал-Латифу не соответствует «дружбе и братству» между московским и крымским лидерами⁴⁵³. Василий же опасался, что, окажись Абд ал-Латиф в Крыму, он мог бы, припомнив старые обиды великому князю, совершать регулярные набеги на южные пограничные районы Московского государства или претендовать на престол Казанского ханства. Мухаммед-Гирей уверял великого князя, что не намерен держать Абд ал-Латифа у себя в Крыму, а собирается послать его «за море»⁴⁵⁴.

К осени 1517 г. компромисс был наконец достигнут. Вместо того чтобы ехать в Крым, либо оставаться в московских владениях, Абд ал-Латиф должен был быть послан в Казань к Мухаммед-Амину (вновь казанскому хану в 1505–1518 гг.). Мухаммед-Амин был тяжело болен (как едко пишет «Казанский летописец», в наказание за свою неправедную жизнь), что остро поставило вопрос о престолонаследии. Пока шли окончательные приготовления между сторонами, Василий III согласился на прощение Абд ал-Латифа и отослал его в ноябре 1516 г.⁴⁵⁵ в Каширу (она была дана ему «со всеми волостьми и с селы и со всеми пошлинами»)⁴⁵⁶.

Однако судьба распорядилась так, что Абд ал-Латиф больше никогда не увидел родную ему Казань. Будучи в Кашире и дожидаясь решения всех организационных вопросов, он вдруг неожиданно заболел и умер 19 ноября 1517 г.⁴⁵⁷ Хану было около 42 лет. Московский летописец по этому поводу выражается глухо:

В письме к его матери Василий не преминул указать, что ее сын умер в наказание за его грехи⁴⁵⁹. Для подтверждения того, что в его смерти не была задействована рука Москвы, он послал в Крым одного из людей Нур-Султан, который был свидетелем последних дней хана и мог подтвердить версию великого князя⁴⁶⁰. Мухаммед-Амин вскоре последует за своим братом и покинет этот мир 18 декабря 1518 г.; ему было не более 50 лет⁴⁶¹.

Гипотеза о насильственной смерти хана присутствует у С. фон Герберштейна. Имперский посол сообщал, что некогда в Кашире был «независимый правитель» (sui iuris dominus, aigner Herr) (также он называет его «владыка каширский», или «каширский князь»). Его оболгали Василию III, сказав, что он-де составил заговор с целью убить великого князя. После этого русские отравили его в Серпухове⁴⁶².

В конце XѴ — начале XѴI вв. соотношение политического положения московских великих князей и окрестных татарских правителей пришло в активное движение — военные реалии постепенно стали диссонировать с инерцией политической традиции. И это неудивительно — согласно тюркским представлениям Степи, которые вынуждены были разделять и московские правители, харизмой обладал тот, кто одерживал победу в военных сражениях. Того же, кто становился неудачлив в войне, она постепенно покидала.

Юрты — города, которые давались бывшим казанским ханам в управление, были достаточно давно вписаны в историю взаимоотношений Москвы и Степи[127]. При этом эти города ранее часто принадлежали к владениям великокняжеской семьи, что недвусмысленно говорит нам о статусе Джучидов в Московском государстве. Статус же Мухаммед-Амина и Абд ал-Латифа в татарском мире определялся их происхождением, а также фактом реального правления в Казани, являвшейся важной единицей позднезолотоордынского мира.

Личные связи с правителями татарских ханств и даже членами их семей, миграция «частей орды» в московские владения и обратно, защита и покровительство, предоставляемые московскими правителями влиятельным лицам из позднезолотоордынских государств, вкупе с возросшей военной мощью Москвы позволяли ей все чаще и чаще вставать в один ряд с полноценными татарскими наследниками Золотой Орды. Не исключено, что активное участие Московского государства в процессе взаимодействия татарских ханств объяснялось не только тем, что оно также являлось одним из наследников Улуса Джучи, но и интегрированностью в его состав юртов — московских городов, которыми периодически владели такие статусные фигуры, как бывшие казанские ханы Мухаммед-Амин и его брат Абд ал-Латиф.

Тот факт, что выходцы из Казани неоднократно принимали предложения великого князя и селились в предлагаемых им московских городах, говорит, на мой взгляд, не о том, что отношения хана и «земли» (князей, местной политической элиты) в Казани были более конфликтными, чем, например, в Крыму или Большой Орде, а скорее о том, что сами рассматриваемые нами ханы (Мухаммед-Амин и Абд ал-Латиф) были выходцами из оседлой территории (Казани) и проживать в практически таких же условиях в Московском государстве им было привычно и комфортно, чего, видимо, не скажешь о большинстве выходцев из Большой Орды или Крыма. Также, повидимому, это свидетельствует о несколько ином градусе политических амбиций, имевшихся у ханов «нематеринских» территорий бывшего Улуса Джучи.

Фактические эмигранты из Большой Орды и их потомки (1500-е — 1540-е гг.)

Однако позже отношения Москвы с представителями самой что ни на есть «материнской» территории бывшей империи — Большой Орды — получили свое дальнейшее развитие уже с учетом меняющейся политической конъюнктуры. Рассмотрим характерные нюансы этих контактов.

Наиболее длительные отношения у Москвы сложились с потомками кузена хана Ахмеда, Шейх-Аулияра бин Бахтияра. Шейх-Аулияр прибыл в Московское княжество вместе со своим кузеном Юсуфом бин Якубом в 1501 или 1502 г.⁴⁶⁴ Информация о Юсуфе в источниках больше не встречается.

Судьбу Шейх-Аулияра мы можем проследить более обстоятельно. Видимо, в 1502 г. Шейх-Аулияр начал владеть Сурожиком (московской волостью по верхнему течению р. Истры, к северу от Звенигорода)⁴⁶⁵. До этого Сурожиком управлял брат Василия III князь Юрий — у него город был отобран. К 1508 г. Шейх-Аулияр и его люди уже однозначно находятся в Сурожике⁴⁶⁶[128]. Несколько лет спустя (но не позже 1516 г.) Шейх-Аулияр и его люди покинули Сурожик и поселились в Мещерском Городке (Касимове).

В 1506 г. у Шейх-Аулияра родился сын Шах-Али (Шигалей)⁴⁶⁷. Этот рожденный в Московском государстве Джучид будет неоднократно фигурировать во взаимоотношениях с Казанью в последующие десятилетия. Из татар-мусульман, сведения о которых содержат различные источники, он занимает наиболее значительное место. Его карьера была продолжительной: он был как просто военным предводителем, так и ханом Касимовского (1516–1519 гг., 1535–1546 гг., 1546–1551 гг., 1552–1567 гг.) и Казанского ханств (1519–1521 гг., 1546 г., 1551–1552 гг.)⁴⁶⁸. Брат Шах-Али Джан-Али (касимовский хан в 1519–1532 гг.; казанский хан в 1532–1535, убит в 1535 г.) занял вакантное место касимовского хана в 1519 г. (Шах-Али тогда стал казанским ханом), поэтому в 1521 г., когда Шах-Али лишился казанского трона, Василий III предоставил ему два других юрта, Каширу и Серпухов⁴⁶⁹. Он продолжил свою активную военную карьеру в 1557 г. и умер в 1567 г.⁴⁷⁰ Шах-Али не обратился в православие и не женился на представительнице московского боярства или дворянства. Это не мешало московскому правителю наделять его московскими городами — юртами, когда он не являлся казанским или касимовским ханом⁴⁷¹.

Как я уже отметил, в 1521 г., вероятно, после мая (после прибытия в Москву из Казани после фиаско), Шах-Али получил в кормление Каширу и Серпухов⁴⁷². В сентябре 1532 г. Шах-Али вновь были даны в управление Кашира и Серпухов «со всеми пошлинами»⁴⁷³. К этому периоду относится жалованная грамота, данная им Троицкому Белопесоцкому монастырю, об освобождении от пошлин и повинностей монастырской отчины в Каширском уезде, с изъятием крестьян от суда наместников и волостелей⁴⁷⁴[129]. Она написана «на Кошире, лета 7041, ноября в семыйнадесять день». Что характерно, хан называет себя казанским, а не касимовским, например: «Се яз, Царь Шаалей Шаавлеярович Казанской». Это неудивительно. Управление независимым татарским юртом, каким была Казань, было много престижнее владения каким-либо московским «местом», даже таким, как Касимов (а он занимал в системе — татарских анклавов Московского государства наивысшее положение).

Для нас в грамоте особенно любопытны следующие слова:

Можно заключить, что при Шах-Али в Кашире (соответственно, с большой долей вероятности можно предположить наличие подобного и в других «татарских» городах Московского государства) находилось и его татарское окружение: уланы, князья, мирзы и прочие, вероятно, частично казанские, частично касимовские⁴⁷⁵. В Кашире и Серпухове Шах-Али прожил недолго, около трех месяцев — в январе 1533 г. Шах-Али был арестован, лишен Каширы и Серпухова и был сослан вместе с женою — ханшей Фатимой — на Белоозеро⁴⁷⁶.

Летом 1543 г., находясь в Москве, Шах-Али дал Троицкому Сергиеву монастырю жалованную грамоту о беспрепятственном въезде монастырских приказчиков в каширские леса и об освобождении от пошлин монастырского суда⁴⁷⁷. Упоминаемый в грамоте Городок, по мнению Вельяминова-Зернова, является старой Каширой, лежавшей на Московской стороне, на левом берегу Оки. Видимо, летом 1543 г. Шах-Али владел Каширою, вероятнее всего, параллельно с Касимовом⁴⁷⁸.

Итак, некоторые из большеордынских выходцев, а именно представители боковых линий потомков Кучук-Мухаммеда, которым сарайский трон никогда не принадлежал (Шейх-Аулияр и его дети), были достаточно долго и прочно представлены в политической системе Московского государства, владели московскими городами и волостями — Каширою, Серпуховом, Сурожиком, даже полунезависимым татарским владением — Касимовским ханством. Видимо, они не ассоциировали себя с политической знаковостью бывшего Улуса Джучи, и довольствовались предлагаемым в виде оседлых территорий в управление. Тем более что некоторые из них (Шах-Али, Джан-Али) либо были рождены в Московском государстве, либо прибыли туда в достаточно юном возрасте, не прочувствовав вкус кочевой жизни. Однако те из них, кому волею судьбы довелось попробовать «настоящей политики» — правления в Казани, например, зачастую все же мечтали (даже в ущерб своей безопасности) об этой более завидной доле — управлении в независимых, «полноценных» татарских юртах[130]. Видимо, память о былом величии их предков и породившей их империи культивировалась в семьях, не позволяя забывать свое предназначение.

Запросы же Москвы были и велики, и неразборчивы — она приглашала всех, кто хоть как-то проявлял к этому интерес, и материально неплохо «привечала» татарских гостей, «поднимая их истому» за счет московского податного населения.

Астраханская эмиграция в Московию и ее «места» (1540-е — 1570-е гг.)

В дальнейшем, после политической ликвидации Большой Орды, представители сарайской ветви потомков Джучи стали концентрироваться в Астрахани. В династическом смысле Астраханское ханство[131] стало наследником «Престольного владения». Неудивительно, что Москва стала проявлять интерес к этому образованию достаточно активно.

В течение первых десятилетий XѴI в. основными силами, влияющими на властные реалии в Астрахани, были ногаи и черкесы (так в рассматриваемый период собирательно называли местное население Прикубанья — прежде всего адыгов). При этом примерно с 1520-х гг. Москва старалась поддерживать хорошие отношения с потомками Кучук-Мухаммеда, конкурирующими между собой за право занимать трон в Астрахани, вне зависимости от того, чьими протеже они являлись — ногаев или черкесов⁴⁸¹.

К 1540-м гг. контакты Москвы с различными потомками Кучук-Мухаммеда, в совокупности с продолжающейся внутридинастической борьбой в Астрахани, привели к притоку Джучидов с Нижней Волги в Московское государство. В данном случае Москва использовала для повышения своего положения в позднезолотоордынском мире как объективные (проблемы в самой Астрахани), так и субъективные факторы. Именно астраханская ветвь династии была исконно «царской» — это были потомки тех, кто правил в еще едином Улусе Джучи, тех, кому принадлежал престольный трон[132]. Именно им принадлежала харизма династии. Эта харизма могла быть очень полезна Москве для утверждения своего нового статуса в позднезолотоордынском мире. И именно Астраханское ханство (без поддержки ногаев или черкесов) являлось самым слабым из всех наследников некогда единой империи в военном отношении, поэтому весьма нестабильным для положения ханов. Данные факторы не могли не учитываться Посольским приказом и его прототипами при выработке стратегии отношений с потомками Кучук-Мухаммеда.

Первым из астраханских Джучидов, оказавшихся в Московском государстве, был султан Ядгар бин Касим (будущий последний казанский хан). По всей видимости, Ядгар оставался в Астрахани во время беспорядков 1530-х гг. В 1542 г. летописи сообщают, что московский посол, возвращающийся из Астрахани, принес новость о том, что Ядгар вскоре прибудет в Московское государство⁴⁸³. К июлю 1542 г. он действительно прибыл в Москву, по пути остановившись в Мещерском Городке (Касимове), чтобы повидаться со своим третьим кузеном, Шах-Али⁴⁸⁴. Как и другие добровольные эмигранты предыдущих десятилетий, Ядгар стал участвовать в военных кампаниях великого князя⁴⁸⁵.

Около 1550 г. Ядгар покинул Московское государство (прожив там восемь лет) и прибыл в один из ногайских лагерей (сестра Ядгара была замужем за одним из ногайских мирз)⁴⁸⁶. Точные обстоятельства отъезда Ядгара из Московии не отражены в дипломатических источниках. Последствия этого, однако, привели к неприятностям для Москвы. Вскоре после его прибытия в Степь ногайская фракция, принявшая Ядгара, объединила свои усилия с антимосковской фракцией в Казани для свержения казанского хана Шах-Али, протеже Москвы. Когда Шах-Али бежал из города в марте 1552 г., Ядгар был избран ханом.

Ядгар был низвержен в октябре 1552 г., после завоевания ханства московскими войсками. Хан вновь оказался в Московском государстве, только в новом для себя статусе пленника. Однако Ядгар имел влиятельных родственников в Степи — ногаев, которые стали ходатайствовать за него. Вскоре Иван Грозный простил «провинившегося» хана. В речи к бию ногаев Исмаилу Иван IѴ через своих послов так пояснил подробности милости, оказанной хану:

Действительно, к февралю 1553 г. хан обратился в христианство — по своей собственной воле, как настойчиво заверяла Москва⁴⁸⁸. В этом же месяце с большой помпой и церемониями он был женат на Марии Клеопиной-Кутузовой, дочери Андрея Михайловича⁴⁸⁹. К лету этого же года Ядгар, теперь уже называемый в разрядных книгах «царем Симеоном казанским», был снова в строю московской армии⁴⁹⁰. Он был полностью «прощен».

Ядгар-Симеон продолжал участвовать в военных действиях Москвы вплоть до 1565 г.⁴⁹¹, года его смерти (умер 26 августа 1565 г.). Он был поселен в Звенигороде⁴⁹²; возможно, именно его имел в виду Иван Грозный под «юртом». Наделение Звенигородом, который до этого был удельным владением членов великокняжеской семьи, формирование его собственного двора, свадьба на представительнице знатной боярской семьи, военные назначения — все это ставило Симеона на один уровень с ближайшими родственниками царя, последними удельными князьями Московского государства⁴⁹³. Летописец «Царственной книги» заметил, что отношение к нему такое же, как и к удельным князьям⁴⁹⁴.

На примере судьбы Ядгара-Симеона мы можем наблюдать переплетения политических историй позднезолотоордынского пространства. Будучи родом из Астраханского ханства, он имел тесные родственные связи с ногаями, восемь лет проживал в Московском государстве, служа великому князю и царю, затем, по всей видимости, решил повысить свой статус, став казанским ханом. Потерпев фиаско в своем последнем амплуа, он вновь попал в Москву. Она, крестив его, при этом достаточно щедро содержала его, не проявляя ненужной нетерпимости и мстительности. Почти все позднезолотоордынские государства, как татарские, так и Москва, оказались вовлеченными в политическую судьбу последнего казанского хана. На его примере можно видеть, что ситуация с взятием Казани, как и в целом политическая ситуация внутри всего позднезолотоордынского пространства, имела намного больше нюансов, нежели это бывает представлено в обобщающих трудах и националистически заряженных брошюрах.

К концу 1540-х гг. другой представитель династии потомков Джучи, Дервиш-Али бин Шейх-Хайдар бин Шейх-Ахмед, также прибыл в Москву из Астрахани (в 1548 г. он содержался в Москве)⁴⁹⁵. Он недолгое время правил в Астрахани (октябрь 1537 — лето 1539 гг.) при поддержке ногаев. В дальнейшем он вторично правил там в 1554–1556 гг.⁴⁹⁶ Летом 1539 г. Дервиш был вынужден бежать к своему родственнику (дяде по матери), ногайскому мирзе Исмаилу, а от него в Москву, где был пожалован и стал жить в Темникове⁴⁹⁷. К зиме 1548–1549 гг. он оказался в Москве.

Как пишет В. В. Трепавлов, «жил он сытно, но скучно». В разговорах он осторожно сетовал на то, что государева жалованья ему платят много, «толко сижу во дворе в закуте. И государь бы пожаловал: ослободил поездити по полю погулять, чтобы как ветру позаняти». В таких случаях ему позволяли проехаться по окрестностям в сопровождении стражи⁴⁹⁸. При этом Дервиш-Али среди ногаев слыл преданным им династом, поэтому они с каждым своим посольством просили московского царя отправить его обратно в степи⁴⁹⁹.

Зимой 1548–1549 гг. в Москву прибыло посольство от бия Шейх-Мамая бин Мусы с просьбой разрешить Дервишу-Али посетить бия, а также свою мать и жену в ногайском лагере⁵⁰⁰. Москва согласилась на это, но только при двух условиях: что Дервиш-Али принесет клятву верности Москве перед отправлением и что он возвратится в Московское государство после окончания визита. Со своей стороны, Дервиш-Али и не изъявлял особого желания уехать из Москвы. Он неоднократно заявлял о своем предпочтении Московского государства, однако Иван IѴ настоял на его визите, обещая, что когда он возвратится, он «устроит его»⁵⁰¹.

Вскоре, в январе 1549 г., Дервиш-Али отбыл к ногаям, где он пребывал более двух лет. Судя по всему, там он сменил свои планы — он начал искать у них поддержки для новых претензий на астраханский трон. Вероятно, его интересы относительно Астрахани могли быть подогреты властным вакуумом, возникшим там после разорения ханства Сахиб-Гиреем в 1547 г.⁵⁰² Как видим, политические предпочтения потенциальных претендентов на чингисидский трон могли сильно меняться в зависимости от их окружения.

В то же время Москва предпринимала попытки установить свой контроль над астраханским троном. После падения Абд ар-Рахмана бин Абд ал-Керима в 1543 г. (?) и недолгого правления Аккубека бин Муртозы (1545–1546 гг.) черкесы поставили там своего нового хана, Ямгурчи бин Бирдибека. К 1551 г. его положение, судя по всему, было очень непростым, и он послал в Москву запрос принять его и «юртом устроити». Москва сделала встречное предложение. Вместо предоставления убежища Москва войдет в союз с правителем. Хан принял предложение.

Весной 1551 г. Москва решила, что Дервиш-Али пробыл вместе со своими родственниками достаточно долго, и начала давить на ногаев, чтобы те отпустили своего царского родственника назад в Москву. Сам Дервиш-Али в это время был у сторожевого нураддина[133] ногаев Белек-Булата бин Хаджи-Мухаммеда. Главный нураддин Исмаил бин Муса воспротивился такому развитию событий, сообщив, что он намеревается вновь посадить Дервиш-Али на астраханский трон. Иван IѴ ответил, что он также не против такого плана, но хотел бы реализовать его несколько позже. А пока что Дервиш-Али должен возвратиться в Москву. Исмаил был против. Тогда Иван IѴ поставил ультиматум Исмаилу:

Очевидно, не желая жертвовать московской дружбой ради Астрахани, в итоге ногаи уступили и отпустили хана обратно в Москву. 16 октября 1551 г. Дервиш-Али прибыл в Касимов и уже на следующий день был отпущен в Москву⁵⁰⁴.

По прибытии Дервиш-Али незамедлительно попросил великого князя сделать его астраханским ханом, «чтобы его государь пожаловал, учинил его на Астрахани»⁵⁰⁵. Вместо этого Иван IѴ и его бояре решили «устроити» его в Звенигороде⁵⁰⁶. Он получил его в январе 1552 г.⁵⁰⁷, а отправился туда в марте 1552 г. Он управлял им на протяжении 1552–1554 гг. (видимо, до приглашения в Астрахань как последний хан)⁵⁰⁸[134]. Согласно письму Исмаила от весны 1552 г., сын Дервиша-Али вскоре присоединился к своему отцу. Через год после падения Казани Исмаил недоумевал, почему Иван держит Дервиша-Али в Звенигороде и не отпускает его ни в Ногайскую Орду, ни снаряжает рать на Астрахань.

Дервиша-Али держали в Звенигороде как возможного ногайско-московского претендента на ханский трон в Астрахани (Дервиш-Али планировался как хан от Москвы, от ногаев планировался мангытский беклербек). Позже Дервиш-Али вторично занял астраханский трон при поддержке московских войск и правил там на протяжении 1554–1556 гг.

Однако вскоре ободренные своим успехом на казанском направлении московские официальные лица решили поступить так же и с Астраханским юртом. В 1556 г. они снарядили новую экспедицию, которая вынудила правящего хана Дервиша-Али бежать (в Азов), и установили в городе прямое правление московского воеводы. Дервиш-Али более уже никогда не возвращался ни в Московское государство, ни к ногаям. После Азова он оказался в Мекке⁵⁰⁹, а далее его следы теряются⁵¹⁰[135].

Падение двух татарских юртов — Казани и Астрахани — разрезало историю позднезолотоордынских связей на две части. Еще до этого происходило постепенное изменение ракурса этих отношений.

Первой точкой отсчета этих изменений можно считать 1530-е гг. В это время в Касимовском ханстве происходит внедрение «параллельной», подчиняющейся Москве администрации (наряду с властными структурами хана). Вторая точка изменений — само взятие татарских юртов в 1552–1556 гг. Третья — 1567 г. — назначение властью и волей Москвы хана в Касимове (об этом будет сказано ниже). Поэтому неудивительно, что после взятия Казани и Астрахани поток Джучидов в Московское государство не уменьшился. Теперь Джучиды стали воспринимать Московское царство не как место, где можно переждать «истому», но как место постоянной дислокации, более удобное в сравнении с родиной. Вероятно, самые проницательные из них почувствовали, что векторы развития Степи изменились безвозвратно, и двинулись на территорию бывшего «русского улуса» в поисках лучшей доли.

В первое десятилетие после взятия Казани и Астрахани четыре Чингисида — Кайбула, Тохтамыш, Бек-Булат (Бик-Булат) и Ибак — прибыли в Московское государство. Несмотря на то что сыновья двоих из них в итоге приняли христианство, сами они до конца жизни оставались мусульманами. В отличие от ханов Касимова, они не стали правителями собственных постоянных владений. Однако они были приняты в Москве с почетом, им были выделены юрты для содержания, и их положение в московской армии было престижным и важным по значению.

Первый из списка — Кайбулла (Абдаллах бин Аккубек бин Муртаза), правнук Ахмеда, последнего хана Золотой Орды. Кайбулла прибыл из Астрахани в мае 1552 г., где его отец, Аккубек бин Муртаза, недолго правил в 1532–1533 гг. и 1545–1546 гг. Когда Кайбулла прибыл в Москву в мае 1552 г., в Астрахани правил его кузен Ямгурчи бин Бирдибек. Иван IѴ, провозглашавший дружественные отношения с Аккубеком, принял Кайбуллу с почетом и наградил его городом Юрьев-Польский с причитающимися доходами⁵¹¹ (в июле 1553 г. он уже владел им — Абдаллах бин Аккубек прибыл в Коломну, для защиты от нападения крымского хана, из Юрьева)⁵¹². В мае 1552 г. Абдаллах бин Аккубек женился (или его поженили) на племяннице Шах-Али, дочери бывшего казанского хана Джан-Али⁵¹³. Умер Кайбулла в 1570 г., похоронен в Касимове в текие Шах-Али.

У Кайбуллы было пять сыновей, известных по источникам: Будали (1558–1583 гг.), Мустафа-Али (в дальнейшем касимовский хан), Арслан-Али, Саин-Булат и Муртаза-Али (Михаил Кайбуллович, будущий глава Земской Боярской думы). Только последний, Муртаза-Али, принял христианство (в 1570 г.). После крещения он стал Михаилом Кайбулловичем. Умер около 1575 г.⁵¹⁴ Он также получил во владение земли от московского царя. В 1570 г. он владел Юрьевым-Польским, который до этого принадлежал его отцу. Возможно, параллельно он владел и Звенигородом — В. В. Вельяминов-Зернов писал, что он «в продолжение своей жизни держал Звенигород»⁵¹⁵[136]. В 1572 г. он обозначен как получатель Звенигорода⁵¹⁶, который до этого был владением Симеона Касаевича. Четверо других сыновей Кайбуллы остались мусульманами. Один из них, Мустафа-Али, в дальнейшем стал ханом Касимова (к 1584 или 1585 г.).

Последний из перечисленных выше султанов — Ибак (Ибрагим). Возможно, он был братом Кайбуллы. Он прибыл в Московское государство в конце 1558 г.⁵¹⁷, также был принят с почетом, обеспечен источниками существования и позже одарен Сурожиком (в 1570 г.)⁵¹⁸.

Как представляется мне, выезжающие из Астрахани Джучиды по большому счету владели только статусом и харизмой. Это были их основные плюсы. Фактически же, в сфере Realpolitik, они были марионетками в руках военных доминантов Астраханского ханства ногаев и черкесов, выполняя роль своеобразной формальной «надстройки» к их кочевой мощи. Как с самостоятельными политическими персонами с ними не считались, и они прекрасно знали это. Поэтому они были вынуждены подстраиваться под более влиятельные политические силы (в т. ч. и Москву) и принимать, за неимением лучшего, их предложения (например, «внутренние» юрты в Московском государстве), хотя по своей сути эти лица и не были оседлыми (степная зона вокруг Астрахани не способствовала этому).

Статусных выходцев из Казани, Большой Орды времен ее упадка, эмигрантов из Астрахани связывает то, что они представляли слабые в военном отношении государства, которые объективно были не в состоянии воздействовать на доминирующие векторы позднезолотоордынской политики. Таковы были реалии того мира — кто владел военной силой, тот владел всем. Харизма в степном представлении была «прикреплена» к военной мощи; иногда, слегка от-сроченно, она шлейфом тянулась за уже несуществующей силой. Однако это продолжалось не вечно.

Ни Казань, ни Большая Орда периода 1500–1502 гг., ни Астрахань не могли говорить с Москвой с позиции силы. Поэтому выезжающие из этих политий персоны охотно принимали то, чем «привечала» их Москва — московские «внутренние юрты», города, которые периодически выдавались татарским знатным лицам в управление. Именно в отношениях с этими политическими образованиями Москва, на мой взгляд, оттачивала свой новообразованный институт как средство воздействия на татарский мир. В дальнейшем военная и политическая мощь Москвы возрастет настолько, что она сочтет возможным превращать целые государства в разменные монеты своей внешней политики.

Термин «служба» в отношениях с Джучидами

Одновременно с установлением прямого воеводского правления в поволжских ханствах и претензиями на царский титул московского правителя, в его взаимоотношениях с Джучидами происходили все большие изменения. Начиная уже с Касима и Якуба, то есть с середины XѴ в., московские летописи говорят о Джучидах в Московском государстве как о «служащих» великому князю. Дипломатические документы, напротив, вплоть до 1530-х гг. настойчиво избегают терминов «служить» и «служба», характеризуя отношения между Джучидами-эмигрантами и великими князьями⁵¹⁹[137].

Фразы, характеризующие действия великого князя по отношению к прибывающим в Московское государство Джучидам, следующие: «взяти к себе», «дати опочив в своей земле», «истому подняти». При этом на сотнях страницах дипломатических документов рассматриваемого периода нигде не встречается исходящее от великого князя приглашение «служить» приезжающему Джучиду; ни разу не встречается и просьба Джучида «принять его на службу» к великому князю.

При этом по отношению к другим членам средневекового социума глагол «служить» охотно употребляется — к примеру, приглашая на Русь таманского князя из Конарио — Захарию Гуил Гурсиса (Гуйгериса) («Захарья») — великий князь прямо зовет его «служить»: «а похочешь нам служити, и мы тебя жаловати хотим»⁵²⁰. Также термин «служба» употреблялся по отношению к не-чингисидским татарским родам: в посольстве от великого князя Василия III в Крым от 1515 г. будущему представителю «московской партии» в Крыму мирзе (в дальнейшем князю) Аппаку предлагалось «служить» Василию⁵²¹.

Факты, извлеченные из переписки Москвы с позднезолотоордынскими государствами, говорят о следующем. Терминология, отражающая присутствие Джучидов в Московском государстве, была политически нейтральной. Если она что-то и акцентирует, так это автономию, которую Джучид мог ожидать, приняв предложение великого князя об «опочиве». Приведем пример из письма крымского хана Мухаммед-Гирея I от 1517 г. относительно принятия сына хана в Мещерский городок:

Ханский сын «будет» с великим князем и будет править в Мещере. Ни более ни менее.

Это не означало, что ни одна из сторон не рассматривала эти взаимосвязи как фактическую службу за материальную поддержку и протекцию⁵²³. Однако признать это прямо опять-таки ни одна из сторон или не желала или не решалась. Здесь мы наблюдаем столь часто встречающееся расхождение между формальными моментами и реалиями жизни. В источниках иногда все же упоминаются термины «служить» и «служба», но не в прямой корреспонденции между великим князем и Джучидом-эмигрантом.

Эти термины по отношению к Джучидам и даже целым чингисидским государствам использовались Москвой в переписке с третьими сторонами, такими, например, как Литва (1517 г.)⁵²⁴. В 1529 г. московскому послу к польскому королю и великому князю литовскому Сигизмунду Казимировичу велено было сообщать в ответ на возможный вопрос об отношениях с Казанью, что казанцы «служат государю нашему». То же самое рекомендовалось говорить и о ногаях («Нагаи государю нашему служат»), и о бывшем казанском хане Шах-Али (он также «служыт» Василию III). Однако в ответ на такой же вопрос в отношении Крыма данная фраза в наказе послу отсутствует⁵²⁵: на такую откровенную ложь Москва не осмеливалась даже в переписке с Литвой. Ногаи же, исходя из данных переписки Москвы с Литвой, «служат» московскому правителю и в 1536 г.⁵²⁶, и в 1555 г.⁵²⁷, и в 1563 г.⁵²⁸.

По отношению к Джучидам, уже эмигрировавшим в Московское государство или собирающимся сделать это, Москва также иногда употребляла эти термины, однако никогда в переписке непосредственно с ними. Она могла себе позволить сделать это, общаясь опять-таки с третьими сторонами, не столь трепетно заинтересованными в выяснении чужих статусов. В заявлении османскому послу в 1514 г. Василий III для описания пребывания Абд ал-Латифа в Московском государстве использовал термин «служить» («а нам служит»)⁵²⁹. Исходя из этого известия, можно сделать вывод, что Василий позиционировал Абд ал-Латифа как находящегося у него на службе, хотя ему и не хватило смелости заявить об этом в шерти Абд ал-Латифа 1508 г.

В 1492 г. Менгли-Гирей писал Ивану III, заявляя, что он (хан) слышал, что Иван обещал юрт Джучидскому султану Мухаммед-Шейху бин Мустафе (Мамишек) при условии, что «на мое (Ивана III. — Б. Р.) дело здесе живучи служил бы еси»⁵³⁰. Однако данные слова являются всего лишь переданным из третьих уст заявлением Ивана, и, естественно, могли быть сильно искажены в процессе передачи и потому не являются свидетельством того, что Иван приглашал Мамишека «служить». О чем действительно свидетельствует данное заявление, так это о том, что крымский хан вполне мог быть в курсе того, что юный султан-Джучид мог служить великому князю⁵³¹, и это не вызывало у него протеста.

Важным моментом является то, что в прямой корреспонденции между великими князьями и Джучидами-эмигрантами (либо потенциальными иммигрантами) термин «служба» длительное время старательно избегался. Отношения «службы», несомненно, подразумевают однозначное подчинение слуги господину. По-видимому, эти «служебные» отношения принимались сторонами только тогда, когда обе стороны осознавали явное неравенство в своем статусе относительно друг друга. Судя по всему, осознание такого неравенства в отношениях между великими князьями и Джучидами не возникало ранее середины XѴI в.

На мой взгляд, дипломатическая переписка с татарским миром отражает политические реалии того времени (до середины XѴI в.) в отношениях Москвы с Джучидами (сотрудничество, взаимное использование, иногда фактическая служба Джучидов, формально не заявляемая); в контактах же с третьими сторонами Москва выдавала желаемое за действительное (безусловная служба татар Москве), существенно опережая время. Проще говоря, Москва не решалась подтасовывать факты в этом вопросе, контактируя с позднезолотоордынскими государствами, так как тут же получила бы резкую обратную связь не только словом, но, возможно, и делом (этого не стоило исключать со стороны Крыма). Третьи же стороны не были жизненно заинтересованы в ранжировании положения Москвы и татарских государств относительно друг друга и потому спокойно смотрели на приукрашивания и откровенную ложь со стороны официальных лиц Посольского приказа и его прототипов, только изредка сетуя на эти диссонансы, переписываясь непосредственно с татарским миром⁵³².

Из-за неудобности термина «служба» должна была быть изобретена альтернатива «служебным» отношениям. Необходимость в ней возникала тогда, когда татарин высокого ранга находился на подвластной великому князю территории Московского государства, но они не мыслили себя как неравноправных партнеров. В этой ситуации консенсусом могло быть установление отношений «послушания». В таком случае один из двух партнеров соглашался «подчиняться» другому, особенно в военных предприятиях. В отличие от «службы», здесь не присутствовал оттенок явного понижения статуса одного партнера по отношению к другому, выраженный, например, в фразе «прямой слуга» или акте коленопреклонения⁵³³.

Если шерть Абд ал-Латифа Василию III 1508 г. характерна для отношений между Джучидами-эмигрантами и великими князьями в целом, то можно признать, что отношения «послушания» в них явно присутствовали. В многочисленной документации, сопровождавшей переговоры и непосредственное принятие данной шерти, ни разу не указана «служба» Абд ал-Латифа; ни разу он не преклонил колен перед великим князем, ни разу не назвал себя «прямым слугой» московского правителя или как-либо по-иному явно признал свое приниженное положение перед последним. Однако он обещал следующее:

Данные слова явно контрастируют с клятвами того же времени, приносившимися знатными московскими боярами и другими приближенными ко двору людьми, в которых они смиренно выказывают свою верную службу великим князьям⁵³⁵.

К середине XѴI в. влияние великого князя стало достаточно велико для того, чтобы в отношениях с Джучидами начал присутствовать вариант «служебных» связей. Одно из свидетельств этого мы находим в отношениях с астраханским ханом Дервишем-Али бин Шейх-Хайдаром. Зимой 1548–1549 гг. Москву посетило ногайское посольство с запросом разрешить Дервишу-Али посетить ногайские кочевья. Во время аудиенции, при которой ногайское предложение было озвучено перед ханом, произошло следующее:

Дервиш-Али продолжил следующей просьбой:

Однако Иван Грозный отказался выполнить просьбу Джучида, предложив ему как альтернативу совершить визит к ногаям:

Ситуация стала достаточно резко меняться после взятия Казани в 1552 г.: в течение 1550-х гг. дипломатические источники начинают более регулярно говорить о приездах Джучидов на «службу» великому князю. Когда, к примеру, бий ногаев Исмаил просил Ивана IѴ о снисхождении к плененному казанскому хану Ядгару бин Касиму, тот отвечал следующим образом:

Другой пример можно найти в опасной грамоте султану Касбулату (Хаспулат-Гирей бин Даулет-Гирей). В 1558 г. до Москвы дошли сведения, что он вместе с другим беглецом из Астрахани Бекбулатом (известным также как Кам-Булат) пребывал в ногайских кочевьях, но желал переместиться в Московское государство.

Это письмо содержит первое приглашение к Джучиду, находящемуся за пределами Московского государства, приезжать именно служить великому князю и царю⁵⁴¹.

Судя по всему, Касбулат не откликнулся на приглашение Москвы, хотя так сделал Бек(Кам)-Булат, возможно, со своим сыном Саин-Булатом. Так же сделал и брат Кам-Булата, Тохтамыш бин Бахадур, который прибыл примерно между 1556 и 1557 гг. (упоминается до 1562 г.⁵⁴²). Интересно, что, в отличие от опасной грамоты к его брату Касбулату, письмо Ивана IѴ к Тохтамышу не содержит упоминания о «службе»:

Можно предположить, что отсутствие упоминания о службе связано с очевидными усилиями Ивана оказать почтение потенциальному иммигранту. Москва могла понимать, что Тохтамыш, вероятно, не пожелал бы приезжать «на службу» в Московское государство. В отличие от Касбулата, он был представителем поколения Касима и Аккубека, астраханских ханов 1520–1540-х гг. Оба были его кузенами. Согласно письму, он был вторым кузеном Шах-Али. Таким образом, он был Джучидом старшего поколения, которое еще помнило времена татарского превосходства, и разговаривать с ним в безапелляционном тоне Москве не пристало⁵⁴⁴. Другим показателем высокого положения являлось то, что, когда бий ногаев Исмаил собирался восстановить джучидское ханство в Астрахани в 1557 г., он написал запрос в Москву с просьбой прислать ему Тохтамыша как кандидата на трон⁵⁴⁵. Как повествуют московские летописи, Тохтамыш принял приглашение Москвы и выехал в Московское государство в 1556 г.:

К середине XѴI в. Москва начала, по крайней мере выборочно, упоминать о «службе» в своих приглашениях к Джучидам, еще находившимся в Степи. В последние десятилетия XѴI в. это упоминание стало звучать все более явно. В своих отношениях с сибирским ханом Кучумом Москва уже полностью игнорировала претензии на равенство, приняв позицию превосходства. Военные захваты московским великим князем и царем Иваном IѴ исконно татарских государств — Казани и Астрахани — в 1552–1556 гг. фактически разрушили прежде исправно работавшую систему, где татарская сторона по праву коллективного сюзерена занимала превосходящие позиции. Весь позднезолотоордынский мир изменился. Это не замедлило сказаться на положении такого чувствительного к внешнеполитическим событиям организма, как Касимовское ханство.

Изменение статуса Касимовского ханства в 1567 г.

Когда в 1567 г. скончался касимовский хан Шах-Али, необходимо было назначить нового правителя в Мещеру.

Иван Грозный предпринял интересный дипломатический маневр. В грамоте к крымскому хану Даулет-Гирею бин Мубарек-Гирею, отправленной в январе 1568 г., он предложил ему отпустить одного из своих младших сыновей на «мусульманский юрт» в Касимов⁵⁴⁷. Грамота была озвучена 11 апреля, а на следующий день, 12 апреля, к московским послам явился князь Сулеш и заявил, что хан выразил согласие отправить сына или внука в Касимов⁵⁴⁸. Однако когда в середине июня 1568 г. московское посольство прибыло в Перекоп, стало известно о новом решении Даулет-Гирея. Князь Сулеш объявил о несогласии Даулет-Гирея «отпустить царевича на Касимов»⁵⁴⁹. При этом от себя князь добавил, что теперь хан может рассматривать вопрос только об отправлении царевича «на Астрохань»⁵⁵⁰.

Предложение Ивана IѴ о Касимове для Крыма в итоге так и осталось нереализованным. В обстановке серьезных претензий Крыма к Москве после взятия Казани и Астрахани царь и великий князь согласился на передачу трона Касимовского ханства крымскому выходцу, на что категорически не соглашался в 1510-х гг.⁵⁵¹ Касимов пытались сделать разменной монетой московского внешнеполитического ведомства, однако в силу обстоятельств он пока ей не стал.

После того как московскими юртами стали и Казань, и Астрахань, особой необходимости в Касимовском ханстве, которое использовалось в том числе и для того, чтобы предъявлять претензии на наследие Саина, уже не было. Стала практически ненужной его функция как буферной фронтирной зоны на восточных окраинах Московского государства. Поэтому, видимо, московское руководство решило свести его статус до уровня «внутренних московских юртов», таких как Кашира, Серпухов, Звенигород и других, которыми оно распоряжалось абсолютно свободно, по своему усмотрению. Владея такими важными позднезолотоордынскими государствами, как Казань и Астрахань, Москва могла позволить себе посадить в Мещере представителей недружественного на тот момент государства, так как ценность Касимова резко снизилась после событий середины XѴI в. Однако Крым сам отказался от московского предложения.

В этом контексте Москва нашла другой способ использовать Касимов как средство для повышения своего собственного статуса в стремительно меняющемся позднезолотоордынском мире.

На должность касимовского владельца был назначен султан Саин-Булат, сына султана Бекбулата, осевшего в Московском государстве около 1560 г. Как заметил в своем исследовании В. В. Вельяминов-Зернов, после назначения в Касимов титул этого султана («царевича») поднялся до титула «хана» («царя»). Это весьма показательно, так как правление в Мещере до этого момента само по себе не давало права на «царский» («ханский») титул[139]. Никто из тех, кто до назначения в Касимов не правил в каком-либо традиционном ханстве за пределами Московского государства (то есть в Крыму, Казани, Астрахани, Большой Орде), не имел титула «хана» («царя»); они так и оставались «султанами» («царевичами»). Саин-Булат же получил титул «царя» («хана») только по факту правления в Касимове⁵⁵³. Почему это произошло и о чем свидетельствует данный факт?

До взятия татарских ханств в середине XѴI в. Москва не могла себе позволить самой назначать ханов даже в полунезависимом татарском владении, каковым являлось Касимовское ханство. У нее попросту не было на это правовых полномочий. Хотя не исключено, что в татарском мире наименование правителя Касимова, до занятия этого трона не правившего ни в одном из независимых татарских ханств, и звучало как «хан»⁵⁵⁴[140], московские источники всегда именовали таковых только «царевичами» («султанами»), подчеркивая «неполноценность» юрта в Мещере, находящегося в вассальной зависимости от Москвы. В противном случае получалось бы, что правители более низкого ранга (Москва) облачают инсигниями власти правителей формально более высокого ранга (татарское ханство — Касимов). Это означало бы самовозведение московской династии на принципиально более высокий уровень — действие, на которое у Москвы до определенного момента не хватало легитимации.

Московские официальные лица долго не решались возвысить статус династии Рюриковичей-Даниловичей посредством позволения себе самой «творить» ханов из султанов.

Такая легитимация появилась после военных захватов Казани и Астрахани. Как я уже отмечал, в Степи считалось, что харизмой обладал тот, кто одерживал победу в военных сражениях. Назначение Саин-Булата в Касимов было первым после того, как Иван IѴ принял титул «царя» в 1547 г. и первым после завоевания Казани и Астрахани. Как царь Московии и хан Казани и Астрахани, Иван IѴ теперь мог легитимно осуществлять свое право на назначение зависимого хана в пределах своего государства⁵⁵⁵ — титул «царь» позволял это. С точки зрения некоторых представителей татарской элиты и, главное, со своей собственной, Иван IѴ стал старшим государем по отношению к татарским правителям Заволжья и Сибири, овладев территориями полноценных джучидских юртов. С 1567 г. назначение ханов в Мещеру продолжалось до 1614 г.⁵⁵⁶, и таким же образом московские правители намеревались поступить с Астраханью и поступили с Сибирью.

Ногайские выходцы в Романове

Однако до того, как рассмотреть случаи Астрахани и Сибири как апофеоза института «московских юртов», необходимо разобраться, какое положение в системе этих «мест» и внешней политике занимал такой город, как Романов. Его положение достаточно сильно отличалось как от случая Касимова, так и от «внутренних московских юртов». Неудивительно, что как «татарский» город он проявился только после событий середины XѴI в.

Во второй половине 50-х гг. XѴI в. Ногайская Орда вступила в тяжелый и необратимый кризис. Завоевание московскими войсками Казани и занятие ими Астрахани разрушило позднезолотоордынский баланс сил: ногайская знать столкнулась с необходимостью выбора между противостоящими гегемонами — Москвой и Крымом. В Орде произошел раскол. Сторонников Крыма возглавил бий Юсуф бин Муса, во главе приверженцев ориентации на Москву встал его младший брат нураддин Исмаил бин Муса. Конфликт между этими партиями вылился в вооруженную борьбу. В 1554 г. Юсуф погиб в сражении. После череды войн и интриг Исмаил к концу 50-х гг. смог утвердиться на бийском престоле, а его противники бежали, разгромленные, кто в Крым, кто на Северный Кавказ, кто к казахам; некоторые выехали в Москву. Именно с этого времени начались попытки переселения ногайских мирз, их сородичей и соратников в российские пределы, перехода их на царскую службу⁵⁵⁷. Итак, начало переездов ногаев в Московское государство совпало с серьезными неурядицами в Ногайской Орде. От описанной выше ситуации, сложившейся у Чингисидов, переезды ногаев отличались тем, что в их государстве неурядицы так и не закончились.

В каких случаях ногаи выезжали в Московское государство? Что они хотели получить от великого князя и царя и какие ожидания возлагал он на них? Рассмотрим фактическую сторону событий поподробнее.

Весной 1558 г. в Ногайской Орде случилось очередное обострение отношений между бием Исмаилом и сыновьями убитого им бия Юсуфа. Сын Юсуфа мирза Юнус выразил желание поступить на службу к царю Ивану IѴ. Получив согласие, 5 июня 1558 г. мирза прибыл в Москву. Иван Васильевич милостиво принял его.

Юнус, будучи старшим сыном Юсуфа, получил высокий ранг.

Что это значило? При живом бие Исмаиле Иван пошел на инвеституру еще одного ногайского правителя. Вероятно, в его голове крутилась привычная московским великим князьям практика посажения вассальных ханов: он решил «на всякий случай» заиметь еще одного «резервного» бия, считая себя уже вправе «учинять» его. Однако Юнус скончался в Москве 10 мая 1561 г.⁵⁵⁹ В Москве остались служить его дети Бий-Мухаммед и Ак-Мухаммед; последний позже уехал в Малую Ногайскую Орду⁵⁶⁰.

При этом братья Юнуса продолжали борьбу в Степи. На протяжении 1560–1563 гг. царские дипломаты пытались уговорить их, особенно старших — Ибрагима и Эля, прекратить разбойное «казачество» и помириться с бием Исмаилом или же переселиться в царские владения. Вскоре они попали в московские владения через плен Исмаила: одним из путей попадания ногаев на московскую службу была высылка биями своих противников, если те по каким-либо причинам не могли или не желали отправляться в Крым или Мавераннахр⁵⁶¹.

11 сентября 1563 г. из Астрахани Ибрагимом бин Юсуфом была прислана «приезжая» грамота к московскому царю, где он заявлял:

24 октября 1564 г. посольство с обоими ногаями прибыло в Москву⁵⁶³. Встречу им устроили такую же, как и Юнусу пять лет тому назад. Не исключено, что Иван IѴ также решил превратить Ибрагима в «резервного» бия, как когда-то Юнуса: в наказе послу в Турцию в декабре 1569 г. среди татарских служилых владетелей назван «нагаискои Ибреим князь… (курсив В. В. Трепавлова) И за наганским Ибреимом князем, Юсуповым княжим сыном, и за наганскими мирзами город Романов»⁵⁶⁴.

Потомки бия Юсуфа первыми сумели обзавестись важнейшим средством утверждения в Московском государстве — земельными владениями. Между октябрем 1564 и июлем 1565 гг. царь Иван IѴ пожаловал в «удел» «Иль-мирзе Исупову» городок Романов на Волге (позднее Романов-Борисоглебск, ныне Тутаев в Ярославской области)⁵⁶⁵. Первоначально он предназначался прежде всего для Ибрагима. Но поскольку тот вскоре отъехал к польскому королю (см. ниже), удел Юсуповых остался за Элем, и пожалование Романова ногаям позднее стало связываться исключительно с его именем⁵⁶⁶. Впоследствии в тех же местах были предоставлены земли также Кутумовым и Шейдяковым. Иван IѴ пожаловал их доходами с Романова и значительными поместьями в уезде.

Ибрагим вскоре пропал из поля зрения историков. Из посольских донесений выясняется следующее. В феврале 1571 г. Ибрагим приехал из Речи Посполитой к крымскому хану Даулет-Гирею бин Мубарек-Гирею. В ответ на расспросы хана он рассказал:

Как красноречиво свидетельствует источник, образцовые кочевники ногаи ехали в оседлое Московское государство не от большого желания, а в случае крайней необходимости — опасаясь за свою жизнь, например, как в данном случае. Видимо, оседло жить в Романове не являлось пределом их желаний. Мотивацией отъезда с родины были проблемы.

В районе 1576 г. Ибрагим нашел пристанище в Малой Ногайской Орде⁵⁶⁸. Дальше его след теряется. Не исключено, что под старость он вернулся в Московию, поскольку в Дозорной книге 1593/94 г. среди романовских землевладельцев значится Ибрагим Юсупов⁵⁶⁹.

В отличие от брата Эль, судя по всему, избежал рискованных конфликтов и верно служил новому сюзерену в военных походах. При Эле постоянно пребывали его сыновья Сююш и Бай. Третий, Чин, до конца XѴI в. находился в Сибири, при дворе разгромленного хана Кучума. Убедившись в безнадежности его борьбы за восстановление Сибирского ханства, Чин решил присоединиться к отцу. В конце 1595 г. он со стадами и подданными подошел к Тобольску. В Москву была направлена челобитная мирзы с просьбой разрешить ему поселиться в Романове. Царь повелел препроводить Чина к Элю⁵⁷⁰. Тут же посольские дьяки[141] написали грамоту к Кучуму, где ставили хана в известность, что «наше царское величество пожаловали Чин мирзе городы и волостьми и денгами, и ныне нам… служит»⁵⁷¹. «Города и волости» — это, конечно, доля в Романовском уделе, хотя до смерти отца Чин не выделялся имущественно из общих владений семьи. Эль скончался в 1611 или в 1612 г.⁵⁷².

Летом 1560 г. у Исмаила побывал московский посол П. Совин. Бий выдал ему сидевших у него в заточении двух «Уразлыевых» — Пулада и Бабаджана — с просьбой увезти их в Москву. Одновременно сына Исмаила посетил другой посол, С. Мальцов, к которому явился старший брат упомянутых мирз, Тимур, и тоже попросил — уже добровольно — взять его в Московию. В сентябре 1560 г. трое братьев предстали перед Иваном IѴ⁵⁷³. В 1561 г., таким образом, появились в Москве мирза Тохтар бин Ураз-Али с братьями и семьюдесятью человеками свиты⁵⁷⁴.

Осенью 1564 г. летопись датирует приезд «из Нагай» Айдара бин Кутума бин Шейх-Мухаммеда с отрядом в пятьдесят человек⁵⁷⁵. Вероятно, его сопровождал брат Али, так как в дальнейшем оба мирзы упоминаются и действуют, как правило, вместе. Мирзы встречали при кремлевском дворе достойный прием. Как и дети бия Юсуфа, они воспринимались в качестве «Уразлыевых детей княжих, которых отцы на Нагайском юрте были государи»⁵⁷⁶. Оставшиеся в Московии Уразлыевы и Кутумовы были удостоены поместий в Романовском уезде. Дозорная книга 1593/94 г. называет в качестве романовских землевладельцев Бабаджана и Тимура («Бобеизяна» и «Темира») Уразлыевых, Эля («Иля») Тохтарова, Айдара, Али и Никиту Кутумовых⁵⁷⁷.

Несмотря на то что душой ногаи явно не желали ехать на службу в Московское государство, голова их часто побуждала к этому: гарантированный доход и безопасное проживание выглядели достаточно привлекательно для знати распадающейся Ногайской Орды. Московское правительство тоже было заинтересовано в увеличении количества подданных, которые могли принести пользу, как политическую, так и военную. Оно стремилось предоставлять им места для поселения не в столице, а на окраинах государства, гарантируя сохранение их жизненного уклада и безопасность:

Как правило, ногаи селились компактно; отрыв от привычного окружения, от своих начальников и соплеменников грозил столкновением не только с дискомфортной для кочевых татар культурно-исторической средой, но и с произволом местной администрации⁵⁷⁹.

Убедившись в лояльности новоприезжих подданных, царь назначал им большое жалованье, несравнимое с их бывшими скудными доходами в кочевьях. Данное обстоятельство было еще одним стимулом для переезда тюркских аристократов в страну «Белого царя» и предметом ревности и раздражения со стороны правителей Орды. В 1563 г. Исмаил просил у Ивана IѴ «годовое» (ежегодные денежные выплаты) для себя в размере 500 рублей со следующей мотивировкой:

Основной формой вовлечения ногаев в сферу московской политики являлось соучастие их в военных кампаниях⁵⁸¹. Наиболее интенсивно ратники из заволжских степей использовались Москвой в 1560–1570-х гг. во время напряженного противостояния с Речью Посполитой. Претендовать на какие-либо внешние троны ногаи в силу своего нечингисидского происхождения не могли, кандидатов на бийское место в Ногайской Орде было предостаточно и из внутренней среды, поэтому их многочисленные отряды активно использовали как военную помощь.

Особенностью ногайских выездов в Москву являлось их периодическое возвращение на родину. Действительно, если потомкам казанских, астраханских и позднее сибирских династов просто некуда было возвращаться после присоединения их юртов к Московии, то Ногайская Орда, несмотря на неуклонное ослабление, до 1630-х гг. сохраняла территорию собственных кочевий, на которую могли переходить мирзы, по каким-либо причинам оставлявшие службу царю⁵⁸².

О том, в каких условиях и с каким настроением жили мирзы в Романове, можно узнать из дневника доверенного гонца шведской королевы Станислава Немоевского, везшего ее драгоценности в Москву для продажи Лжедмитрию I. В декабре 1606 г. Немоевский проезжал через Романов и застал там Эля (Zille).

На мой взгляд, это красноречивое свидетельство печальной «политической пенсии» представителей прежних гегемонов позднезолотоордынского мира, выраженное через человеческие эмоции, — маркер смены основных игроков внешнеполитической сцены. В этой цитате отражен закат средневекового татарского мира, окончательно наступивший в XѴII веке.

Итак, ногаи выезжали в Московское государство не от хорошей жизни — они были образцовыми кочевниками и мыслили себя только таковыми, а в новых условиях им приходилось «оседать на землю», что в их среде считалось непрестижным и неуважаемым. Иногда их попросту высылал в Москву правящий бий с целью обеспечения собственной безопасности. Сытостью проживания царь и великий князь заменял им свободу. Основной пользой от их проживания в Московском государстве было их участие в военных кампаниях. Иногда московскому правителю они были нужны как «резервные» бии (это случалось редко). Почти все знатные ногаи выезжали со своими людьми (как минимум 50–70 человек).

Романов же как «татарский» город был нужен лишь для того, чтобы хоть куда-то селить прибывавших в Московское государство ногаев. Он не играл какой-либо фактической роли во внешней политике Москвы, не являясь «юртом», как Касимов (в значении тронного места, места правителя). Видимо, причиной тому было то, что он появился на внешнеполитическом небосклоне Москвы уже после кардинальной смены ситуации в позднезолотоордынском мире, после военных захватов Казани и Астрахани. Его обитатели уже не возвращались в «большую политику», в отличие от непостоянных царственных гостей Каширы, Серпухова и других подобных городов. В целом Романов не являлся «юртом» как таковым, так как в нем сидели не Чингисиды, а представители более низкой страты[142] позднезолотоордынской иерархии — клана Мангыт. При этом ногаи жили в городе постоянно на протяжении 1564–1656 гг. Видимо, это было вызвано в том числе и тем, что начиная с 1550-х гг. нестабильность в Ногайской Орде была постоянной, и практически все время находились персоны, желавшие покинуть ее пределы.

Астрахань и Сибирь как московские юрты

Имея за плечами опыт испомещения татарских выходцев в центральных областях Московии, после завоевания Казани и Астрахани, окончательно низведя Касимовское ханство в 1567 г. до статуса марионеточного юрта, Москва, по всей видимости, решила экстраполировать свои дипломатические успехи на новые горизонты. Искусство дипломатии было полезно во внешней политике: еще было сильно в военном отношении Крымское ханство, и говорить с ним только с позиции силы было и неэффективно, и небезопасно. Поэтому институт «московских юртов» получил своеобразную «растяжку»: в них стали «превращать» прежде независимые татарские государства, чтобы более эффективно (и эффектно) играть на внешней сцене. Неудивительно, что первым в этом ряду стало бывшее Астраханское ханство.

В позднезолотоордынскую эпоху Астрахань оставалась символом прошлого могущества империи Чингис-хана. Крымские Гиреи долгое время не оставляли идею захватить город или по крайней мере посадить на его престол представителя своего рода: они претендовали на «Астраханский юрт» с момента возникновения Крымского ханства. С конца 1560-х гг. требование «уступки» Астрахани стало главной темой московско-крымских отношений. Планы посадить в Астрахани младших Гиреев под московским протекторатом время от времени возникали и у Ивана IѴ⁵⁸⁴.

После катастрофичного по своим последствиям майского похода 1571 г. хана Даулет-Гирея на Москву правителями двух государств обсуждался в числе прочих также и вопрос об уступке Крыму Астрахани. Московские послы должны были воспрепятствовать новому походу и побудить хана согласиться на размен послов до заключения соглашения о конкретных сроках и условиях уступки Астрахани⁵⁸⁵.

Иван IѴ требовал гарантий того, чтобы в Астрахани оставалось русское население с обеспечением ему полной безопасности. По сути дела он ставил вопрос о сохранении московского протектората над Астраханью, указывая, что «нашему боярину в Астрохани быти»⁵⁸⁶. Еще в 1555 г. в переписке с Литвой Москва заявляла:

Видимо, подобное положение вещей намеревались сохранить и при крымском ставленнике. Условия «уступки» Астрахани показывали, что в Москве реально учитывали возможность перехода Нижнего Поволжья под номинальный крымский контроль. Иван IѴ, очевидно, предполагал в крайнем случае превратить Астрахань в некое подобие Касимовского ханства второй половины XѴI века⁵⁸⁸.

Крымским Гиреям удалось заполучить Астрахань для представителя своего рода. Однако ситуация, в которой это произошло, была скорее карикатурой на то, что они действительно хотели. Неслучайным кажется, что это произошло только в конце XѴI в., после истории с предложением касимовского престола крымскому царевичу, сыну Даулет-Гирея. Посмотрим, как это происходило.

В результате очередного династического конфликта в Крыму летом 1584 г. на Северный Кавказ бежали три брата: хан Саадет-Гирей и султаны калга Мурад-Гирей и Сафа-Гирей, все — дети хана Мухаммед-Гирея ІІ. Они были изгнаны их дядей Ислам-Гиреем II. В результате соглашения между братьями было решено, что Мурад-Гирей попытается заручиться поддержкой московского царя. В Москве же решили извлечь из ситуации максимальную пользу, и у руководителей внешнеполитического ведомства это практически получилось.

После долгих и сложных переговоров летом 1586 г. султана Мурад-Гирея со своим двором отпустили в Астрахань. Уже осенью 1586 г. Крымское ханство, Малые и Большие ногаи, а также все «черкасы» были ошеломлены этим невероятным известием. Мурад-Гирей водворился в Астрахани в качестве брата законного крымского «царя» Саадет-Гирея и одновременно Чингисида, призванного консолидировать «под рукой московского царя» мирз «Казыева улуса» и Больших ногаев: со стороны Москвы целью отправления трех султанов на юг было сдерживание воинственного пыла хана Ислам-Гирея II и содействие восстановлению дружественных отношений Московского государства с Большой Ногайской Ордой⁵⁸⁹.

18 июля 1586 г. Мурад-Гирею объявили об отпуске в Астрахань⁵⁹⁰. В июле царевич шертовал Федору Ивановичу за себя и своих братьев царя Саадет-Гирея и царевича Сафа-Гирея:

Шертная грамота была еще известна в 1626 г.⁵⁹² Весьма красноречива запись в Разрядной книге 1475–1605 гг.:

А. А. Новосельский полагал:

Намерения московской стороны в отношении султанов частично раскрылись в период переговоров с прибывшим в апреле 1587 г. имперским посланцем Г. Гойгелем. Имперские подданные должны были быть информированы о наличии формировавшейся в Нижнем Поволжье мощной группировки — будущей Орды под московским контролем и командованием:

В общих чертах можно реконструировать условия договора, по которому Мурад-Гирей посылался на проживание в Астрахань. Статус султана в городе установить непросто. Однозначных сообщений о «пожаловании» Чингисида доходами с города нет. Однако частично астраханские доходы шли на содержание Гирея и его двора⁵⁹⁶. Федор Иванович, судя по всему, обещал всестороннюю, в том числе и военную, помощь братьям в их борьбе за Крым, в частности, терскими, волжскими, яицкими и донскими казаками⁵⁹⁷. Мурад-Гирей, в свою очередь, бил челом московскому царю о холопстве (sic!), становился его подданным и, по-видимому, отказывался от права отъезда⁵⁹⁸. Братья Мурад-Гирея от «прямого холопства» дистанцировались.

Несомненно, находясь в приграничном городе, который больше напоминал крупный военный лагерь, крымский царевич был более чем ограничен в своих действиях. Воеводы всячески опекали царевича, в том числе и через приставленных к нему переводчиков[143]. Он практически не мог действовать самостоятельно. Его положение в Астрахани, конечно же, значительно отличалось от положения иных Чингисидов, «расквартированных» в центральных уездах Московии. Скорее, Мурад-Гирея следовало бы отнести к кормовым Чингисидам — Чингисидам, получавшим не доходы от пожалования городов или какие-либо другие (выход, ясак[144], разовые денежные дачи за участие в военных действиях, др.), а получавшим ежедневный корм и питье от московских властей, что считалось много менее престижным для потомков Чингис-хана. И все же хан Гази-Гирей II, в отличие от изгнавшего троих султанов хана Ислам-Гирея II, трактовал пребывание Мурад-Гирея в Астрахани как главы «Астроханского юрта»⁵⁹⁹.

В целом ситуация с «посажением» Мурад-Гирея в Астрахани не являлась уникальной и новой для московского внешнеполитического ведомства. Выехавший из позднезолотоордынского государства султан, имевший права на его престол, сажается Москвой на имевшееся «в наличии» свободное место, чтобы при удобном случае угрожать тому юрту, откуда он выехал, а то и пытаться усадить его на крымский трон. Также на Мурад-Гирея возлагались и другие внешнеполитические надежды.

Для нас здесь важна эволюция статуса Астрахани в московском понимании: из столицы независимого Чингисидского государства она превратилась в город, которым можно «жаловать» того, кого Москва сочтет необходимым, как это делали в период 1490–1590-х гг. с городами, расположенными в центральных уездах Московии (Кашира, Звенигород, Юрьев-Польский, Серпухов и др.). Не только собственные «внутренние юрты», не только Касимов, который потерял остатки своей автономии, но после середины XѴI в. уже и «тронное владение», каким после разгрома большеордынской ставки стала Астрахань, стали полной собственностью Москвы, по крайней мере в ее глазах.

Право военного захвата многое объясняло и позволяло в средневековом мире Степи. Однако еще не все татарские государства были «под рукою» московского царя. Поэтому вскоре данную, уже апробированную, модель политической «эволюции» Москва применила в отношении целого государства, бывшего формально еще независимым, а именно в отношении Сибирского юрта. При взаимодействии с сибирским ханом Кучумом бин Муртазой бин Ибрагимом (Ибаком) Москва уже полностью игнорировала претензии на равенство, приняв позицию превосходства. Не вдаваясь в фактографические детали, заострим внимание на принципиально важных для нас моментах.

В 1593–1594 гг. хан Кучум написал московскому царю Федору Ивановичу письмо, которое, к сожалению, не сохранилось. Два более поздних письма из Москвы Кучуму, впрочем, немного пересказывают его содержание. Кучум, очевидно, просил Москву «отдать» ему его юрт, освободить его племянника и вновь определить его в «царское жалованье под царскую высокую руку»⁶⁰⁰. Федор Иванович был готов даровать эти блага, по крайней мере частично:

Примерно около 1597 г. Кучум написал свое второе письмо в Москву, вновь «прося» себе ханства, в этот раз уже конкретно указывая прибрежные территории Иртыша как желаемую местность. Его просьба вызвала к жизни два ответа из Москвы: один от Федора Ивановича, второй от его собственного сына султана Абу-л-Хайра. Судя по многочисленным текстуальным сходствам в письмах, похоже, что Абу-л-Хайр писал под диктовку официальных лиц Посольского приказа⁶⁰².

В письме Абу-л-Хайр выражал надежду:

Он уговаривал отца приехать в Московское государство «быти при царском величестве, при его пресветлых очех», где он получит полную благосклонность — города, земли и деньги — в полном соответствии с его статусом⁶⁰⁴. Чтобы уверить хана в том, что отношение к нему в Московском государстве будет адекватным, Абу-л-Хайр подчеркивал, что у великого князя и царя уже находится на службе множество ханов и султанов:

Если же Кучум все же решит вернуться в свой юрт в Сибири, то тогда Федор Иванович «своим царским жалованьем пожалует, [в Сиб]ирской земле царем велит быти»⁶⁰⁶.

Письмо московского царя было во многом идентично письму Абу-л-Хайра. В самом начале письма Федор Иванович делал сомнительное с точки зрения соответствия исторической истине заявление, что Сибирь издавна являлась «вотчиной» великих князей, начиная с XѴ в.:

Москва заявляла, что Сибирь изначально подчинялась великим князьям. Эта претензия была отражена также и в титуле царя:

Федор Иванович завершал свое письмо к хану-«отступнику» декларацией того, что, если последний желает «служить» московскому царю, он волен приезжать в Московское государство:

Письмо Федора было заявлено как «повеленье» (возможно, на тюркский оно было переведено как «ярлык»)⁶¹⁰. Потенциальная «служба» Кучума была отмечена безо всяких витиеватостей, так же как и «служба» Москве других ханов и султанов.

В итоге, к 1590-м гг. Сибирь фактически не являлась более юртом Кучума, но скорее была московским владением. К этому моменту Москва приобрела как военную силу, так и дипломатические возможности «сделать его ханом в его бывшем юрте».

Взятие на себя права назначать хана в Сибири несколько напоминает прежние претензии московских князей на Казань, когда они присваивали себе право на «посажение» ханов в одном из традиционных татарских юртов. Однако до 1552 г. московские правители, беря на себя роль сюзеренов Казани, никогда не претендовали на саму Казань как на свою собственность. Только после военного захвата Казанское ханство стало частью их государства, и назначение ханов в нем было прекращено. То, что Федор Иванович предлагал в Сибири, было несколько иным. Предлагая Кучуму сделать его ханом в Сибирском юрте, Федор в действительности назначал Джучида на ханство в пределах своего собственного владения, как он полагал⁶¹¹. Не захватив еще Сибирское ханство «саблею» полностью, он уже мыслил Сибирь как свою. То, что вначале осторожно проделали со статусом Касимовского ханства и развили в случае с Астраханью, получило свое логическое завершение на примере Сибирского ханства. Полноценный, бывший еще формально независимым автономный татарский юрт, ханство, в понимании Москвы превратился в ее собственность. Таков был логический итог эволюции положения Москвы в позднезолотоордынском мире к концу XѴI века.

Неудивительно, что к этому времени Москва стала позволять себе «забывать» свое прежнее зависимое положение от татар, открещиваясь от него, как от чего-то никогда не существовавшего. Однако она делала это только в общении с третьими сторонами, но никогда в контактах с самим татарским миром. В 1566 г. в контексте претензий Москвы на Ливонию литовский представитель трезво заметил, что довод, что Ливония является вотчиной московских государей только потому, что ее «воевывали» прежние московские правители, абсурден. Развивая свою мысль, он язвительно спросил московских послов:

Ответом ему была гневная отповедь:

К концу XѴI в. более чем трехсотлетняя история взаимосвязей Степи и Москвы превратилась для последней в «безплодные речи».

Первыми Чингисидами, которые, согласно летописной информации, провели около трех лет (примерно 1407–1410 гг.) на территории Московского великого княжества, стали сыновья хана Тохтамыша бин Туй-Ходжи, который с 1380 г. до своей смерти в 1404 (1406) году. был политически активен во всем Дешт-и-Кипчаке. Когда беклербек Эдиге бин Балтычак преуспел в интронизации своего марионеточного Джучида на сарайском троне в 1407 г., Тохтамышевичи бежали из Степи в «земли Руси». Источники хранят молчание, где находились Джучиды в течение этих трех лет. Видимо, они воспринимали свое пребывание в Московии как кратковременное, мечтая вернуться в сарайские просторы.

Основная часть ордынской «эмиграции» первой половины XѴ в. в Московское великое княжество была связана с именем бывшего сарайского хана Улуг-Мухаммеда бин Ичкеле-Хасана. Два крупных военных поражения Василия II — Белев 1437 г. и Суздаль 1445 г. — вынудили его принять татар на свою территорию. Результатом суздальского поражения Василия стало образование Касимовского ханства — между Василием II и Улуг-Мухаммедом возник новый вид соглашения, в соответствии с которым джучидское окружение последнего обосновалось в Московии для длительного пребывания. К 1473 г. Иван III ожидал уже перманентного притока Джучидов в свою страну.

Период 1400–1473 гг. можно обозначить как первый этап «сотрудничества» Москвы и Джучидов. Его характерной особенностью было то, что приезды и оседания Чингисидов были инициированы Ордой и юрты им либо не выделялись (как Тохтамышевичам), либо выделялись по требованию ордынского сюзерена как результат каких-либо «провинностей» московской стороны (как Касиму бин Улуг-Мухаммеду).

В 1470–1490-е гг. Москва начала уже осознанно завлекать к себе потомков Чингис-хана, переживавших не лучшие времена в Степи: она осознала, что из неудач своих недавних противников можно извлечь политические выгоды. По всей видимости, в это время курирующие татарские дела официальные лица уже пришли к мысли о возможности добровольного (со стороны Москвы) пожалования этих персон московскими городами, выдаваемыми как средство содержания Чингисидов. Но в этот период данная практика еще не получила широкого распространения. При этом великий князь старался заполучить к себе лиц, политический статус которых в Степи был очень высок: часто это были представители Крымского ханства и Большой Орды. Однако статус марионетки московского правителя их зачастую не устраивал.

Позже, в 1500–1540-е гг., выходцы из Большой Орды были достаточно долго и прочно представлены в политической системе Московского государства. Характерно, что осесть в Московии и жить под опекой великого князя были готовы лишь Джучиды, выехавшие в Москву уже в преддверии ликвидации Большой Орды как политического организма. Они уже не были свидетелями даже остатков прежней славы Улуса Джучи и не являлись фактическими правителями юрта.

К последнему десятилетию XѴ в. мусульманские династы Степи стали воспринимать Московское княжество как источник материальных благ. Теперь речь стала вестись о территориальных пожалованиях, которые ожидали Джучидов по приезду в Московию. К 1490-м гг. как Москва, так и татарские государства стали осознанно воспринимать московские города как «точки взаимосвязи» Московской Руси и Степи, как то, что одни намеренно предлагают как элемент привлечения к себе и как в некотором роде «способ оплаты» предоставляемых услуг, а другие — как трансформировавшуюся разновидность дани, которую им до сих пор должны. В дипломатических источниках эти выделяемые эмигрантам из Степи территории обычно обозначались двумя терминами: «юрт» и «место».

К первым десятилетиям XѴI в. Московское государство стало широко известно среди элиты позднезолотоордынского мира как источник таких «удельных» юртов, а великий князь московский как лицо, уполномоченное выделять их. К середине XѴI в. царь и великий князь вполне вжился в роль «юртодателя» и очень ясно представлял себе ту целевую группу Pax Mongolica, которой предназначались данные города.

Падение двух татарских государств — Казани и Астрахани — разделило историю московско-позднезолотоордынских связей на две части. Еще до этого происходило постепенное изменение ракурса этих отношений. Первой точкой отсчета этих изменений можно считать 1530-е гг. В это время в Касимовском ханстве происходит внедрение «параллельной», подчиняющейся Москве, администрации. Вторая точка изменений — само взятие татарских юртов в 1552–1556 гг. Третья — 1567 г. — назначение властью и волей Москвы хана в Касимове.

После взятия Казани и Астрахани поток Джучидов в Московию не уменьшился: теперь они стали воспринимать Московское царство как место постоянной дислокации, более удобное в сравнении с родиной. Москва же решила экстраполировать свои дипломатические успехи на новые горизонты: еще сильно было в военном отношении Крымское ханство, и говорить с ним с позиции силы было небезопасно.

С конца 1560-х гг. требование «уступки» Астрахани стало главной темой московско-крымских отношений. Планы посадить в Астрахани младших Гиреев под московским протекторатом время от времени возникали и у Ивана IѴ. В Москве реально учитывали возможность перехода Нижнего Поволжья под номинальный крымский контроль: Иван IѴ предполагал превратить Астрахань в некое подобие Касимовского ханства.

Когда в результате очередного династического конфликта в Крыму летом 1584 г. на Северный Кавказ бежали три брата — хан Саадет-Гирей и султаны калга Мурад-Гирей и Сафа-Гирей, дети хана Мухаммед-Гирея II, изгнанные их дядей Ислам-Гиреем II, в Москве начал зреть коварный план. После долгих и сложных переговоров летом 1586 г. султан Мурад-Гирей водворился в Астрахани в качестве брата законного крымского «царя» Саадет-Гирея и одновременно Чингисида, призванного консолидировать «под рукой московского царя» мирз «Казыева улуса» и Больших ногаев. Понятно, что в Астрахани султан практически не мог действовать самостоятельно: воеводы всячески опекали царевича, в том числе и через приставленных к нему переводчиков.

В контексте темы важна эволюция статуса Астрахани в московском понимании: из столицы независимого Чингисидского государства она превратилась в город, которым можно «жаловать» того, кого Москва сочтет необходимым, как это делали в период 1490–1590-х гг. с городами, расположенными в центральных уездах Московии (Кашира, Звенигород, Юрьев-Польский, Серпухов и др.). Более того, вскоре данную, уже апробированную, модель политической эволюции Москва применила в отношении целого государства, а именно в отношении Сибирского юрта, бывшего формально еще независимым.

Начиная с 1570-х гг. Москва старалась показать явное превосходство великого князя и царя перед последним сибирским ханом Кучумом бин Муртазой бин Ибрагимом (Ибаком). Это становится ясно, в частности, из употребления терминов «ярлык» и «жалованная грамота» по отношению к документам, исходящим к Кучуму от Ивана IѴ и Федора Ивановича; из финансовых обязательств Кучума по отношению к Ивану IѴ, позиционированных как «дань»; из оформления взаимоотношений сибирского хана и московского правителя как отношений «послушания» Кучума Ивану IѴ — первый был «под высокой рукою» последнего.

В понимании Москвы и ее правителей, к 1590-м гг. Сибирь более не являлась юртом Кучума, но скорее была московским владением. Это явно прослеживается из переписки между последним сибирским ханом и московским царем Федором Ивановичем. К этому моменту Москва приобрела как реальную силу, так и титулярную возможность «сделать» его ханом в его бывшем юрте.

Предлагая Кучуму сделать его ханом в Сибирском юрте, Федор Иванович назначал Джучида на ханство в пределах своего собственного владения, как он полагал. Не захватив окончательно Сибирское ханство «саблею», он уже мыслил Сибирь как свою. То, что вначале осторожно проделали со статусом Касимовского ханства, а затем развили в случае с Астраханью, получило свое логическое завершение на примере Сибирского ханства. Полноценный, бывший еще формально независимым автономный татарский юрт, ханство, в понимании Москвы превратился в ее собственность.

Восприятие великокняжеской администрацией статуса московских «юртов», то есть владений, расположенных на территории Московского великого княжества-государства и принадлежавших высшей прослойке элиты позднезолотоордынского мира, прошло за период ХѴ-ХѴІ вв. длительную эволюцию. Из полунезависимых татарских государств под патронажем Москвы они превращались в средство материального содержания выезжих Чингисидов, а позже в московские «юрты» эволюционировали уже целые ханства, ставшие разменными монетами московского внешнеполитического ведомства: в течение двух веков между Москвой и татарским миром происходили драматические изменения. Некоторые современники в Степи оценивали головокружительное восхождение московского правящего дома как свидетельство того, что фортуна отвернулась от Чингисидов — пришел век новой династии:

Параграф представит читателю обзорный список городов, которые жаловались представителям татарского мира по приезду в Московское государство, позволит построить гипотетическую схему, согласно которой, по мнению автора, происходило военное, финансовое и административное управление этими городами выезжей татарской элитой[148], и в итоге обрисует неоднозначность их политического положения в «русском улусе», прослеживаемую даже по московским источникам.

Населенные пункты, жалуемые выезжей татарской знати

Список городов и дворцовых волостей, жалуемых выезжей татарской элите, достаточно обширен⁶¹⁵[149]. Пожалование городов в военное, финансовое и административное управление[150], позже трансформировавшееся в пожалование доходами с городов[151], было наиболее престижной формой содержания Чингисидов и представителей бекских (княжеских) родов позднезолотоордынского общества, выезжавших в Московское государство. Но ее получали далеко не все или же не сразу⁶¹⁸.

При этом для различных периодов взаимоотношений Москвы и позднезолотоордынских государств список этих городов и их политический статус (уровень престижности в Степи) был различным. Я буду говорить только о тех городах, которые постоянно фигурируют в дипломатической переписке между московскими и татарскими правителями, то есть тех городах, которые имели вес в самой Степи. Города, жаловавшиеся только крещеным представителям татарской знати, в список не вошли по причине выбывания их владельцев из рядов собственно татарской элиты[152] — крещеные представители знати полностью теряли права на какой-либо престол в мире Степи и в целом переставали представлять его.

Для периода 1430-х гг. — 1512 г., «эпохи Касимовского ханства», которую можно разбить на два более мелких временных отрезка (с 1430-х гг. по конец 1470-х гг. — реликтовый период отношений с «остатками» Орды; с 1480-х гг. по 1512 г.[153] — период трансформации прежней практики «сюзерен (Орда) — вассал (Москва)» в псевдоравноправные, «братские» отношения), список городов, на мой взгляд, выглядел так:

1430-е — 1470-е гг. — Касимов (Городец Мещерский), Звенигород, Новгород-на-Оке;

с 1480-х гг. по 1512 г. — Касимов (Городец Мещерский), Кашира, Звенигород, Юрьев-Польский, Серпухов, Сурожик, «Андреев Городок Каменный», Хотунь.

Для периода «юртов» (1512 г. — 1560-е гг.) города можно ранжировать следующим образом: Касимов (Городец Мещерский), Кашира, Юрьев-Польский, Звенигород, Сурожик, Серпухов.

Для постордынского этапа (1567 г. — приблизительно до конца 1590-х гг.) список радикально сокращается ввиду постепенного «сворачивания» практики пожалования городов татарам в управление и сведения ее к практике пожалования только доходами с городов (финансовое управление): Касимов, Романов, Руза; фактически же на этом этапе московско-позднезолотоордынских отношений ни один из указанных городов уже не обладал политическим престижем ни в Степи, ни в самом Московском государстве; практика испомещения татарской элиты превратилась в фикцию, что подтверждает приглашение крымских султанов, которых под любыми предлогами старательно избегали в Московии после 1512 г., в Касимов и даже в Астрахань, бывшую еще совсем недавно столицей полноценного позднезолотоордынского юрта. Учитывая специфический характер Астрахани в этом списке⁶²¹, считаю, что ее присутствие в «политическом торге» между Крымом и Москвой, как, впрочем, и присутствие Касимова, говорит нам только о том, что на данном этапе отношений между Москвой и Степью уже никакие города не были престижны и политически востребованы; эта практика превратилась в бутафорию.

Касимов[154]

Я, как, впрочем, и другие исследователи⁶²³, рассматриваю Касимов как некий «полигон», на котором Москвой апробировались формы содержания татарской элиты. Полагаю, другие татарские владения Московии были «отпрысками» Касимовского ханства. Возможно, именно из-за «занятости» касимовского трона других Джучидов испомещали в иных московских городах. Аналогом же всех юртов выступало именно Касимовское ханство. Тем более что это единственный город, в котором почти постоянное присутствие татарских ханов и султанов продолжалось более двухсот лет. Вероятно, взаимоотношения проживавших там Чингисидов с московскими великими князьями основывались не на жалованных, а на договорных (шертных) грамотах⁶²⁴.

Ниже я сделаю несколько замечаний по поводу Касимова, которые не нашли отражения в моей первой монографии⁶²⁵.

Мещера отличалась значительной этнической и политической неоднородностью состава её населения и знати. Она обладала особым статусом в составе Московского княжества⁶²⁶. Первоначально здесь проживали финно-угорские племена. Возможно, одно из них и дало свое имя рассматриваемой территории — Мещера. Славянская колонизация края началась, по-видимому, не ранее Х-ХІ вв.⁶²⁷ В городе проживало и славянское население. С султанами прибыл достаточно крупный военный отряд, который логично именовать «двором». На его содержание требовались значительные средства. При этом во владение выезжим в Московию Джучидам и Мангытам давались не только города, но города «с волостьми». Это означало, что Джучид принимался со всем своим двором, а волость предназначалась именно для кормления этого двора.

Как показывают источники, употребление термина «Мещера» меняется в зависимости от продвижения границ Московского великого княжества на восток на протяжении ХІѴ-ХѴІ вв.⁶²⁸ Историческая область Мещеры (Мещерский уезд) в границах XѴI в. включала в себя территории, часть из которых в ордынские времена входила в состав русских княжеств (западная часть Мещеры), другая часть — это бывшие территории самой Золотой Орды вместе с населявшим их татарским и мордовским населением (восточная часть Мещеры)⁶²⁹.

Интересно, что восточная окраина будущего Московского государства в духовной грамоте 1401 г. серпуховского и воровского князя Владимира Андреевича представляется в виде двух компонент: «Мещеры с волостми, и что к ней потягло» и «места Татарския и Мордовския»⁶³⁰. Эта формула фактически не изменилась и через сто лет: к началу XѴI в. в духовной грамоте великого князя Ивана III (1504 г.) указаны: «Мещера с волостьми, и з селы, и со всем, что к ней потягло, и с Кошковым» и окончательно вошедшие в состав Московского государства мордовские земли — это «князи мордовские все, и з своими отчинами»⁶³¹.

Картина этнополитического устройства Мещеры значительно усложнилась фактором пожалования в середине XѴ в. «Мещерского городка» царевичу Касиму.

По всей видимости, историю Касимовского ханства, или Мещерского юрта (1445–1552 гг.; период после завоевания Казани и до середины XѴII в.⁶³² я не могу рассматривать как историю ханства; это скорее история своеобразной «этнической» провинции Московского государства, но никак не субъекта внешнеполитической сцены), можно хронологически разделить на три основных этапа, на протяжении которых политический статус данной территории и, как следствие, система управления ею (и система взаимодействия татарской и московской администрации соответственно) менялись.

Первый период (1445–1486 гг., т. е. время правления потомков Улуг-Мухаммеда бин Ичкеле-Хасана⁶³³[155]) можно обозначить как «древнейший», или «реликтовый» (в смысле близости дискурсу «классических» ордынско-московских отношений периода 1237–1350-х гг.). На данном этапе сохранялась как формальная, так в значительной мере и фактическая зависимость московских правителей от глав государств-наследников Золотой Орды, и это сильно влияло на ситуацию в Касимове. Полагаю, что общие вопросы военного, финансового и административного управления всей территорией и населением (включая и православное) Касимовского ханства⁶³⁴, т. е. не только территорией непосредственно Касимова, но и городами, «тянувшими» к Касимову и управлявшимися вассальными касимовскому владельцу татарскими князьями, решались татарской элитой во главе с касимовским правителем. Московская администрация на территории Мещерского юрта имелась, но она выполняла всего лишь роль посредника и непосредственного исполнителя указаний татарской знати. Документальных подтверждений данной гипотезы на текущий момент нет⁶³⁵[156], однако общая логика исторического развития Мещеры и отношений Орды и Москвы привели автора к этим предположениям.

Второй период — время правления крымской династии (1486–1512 гг.). Суть ситуации, по всей видимости, оставалась прежней, но изменения в статусе правителя все же произошли. Новый касимовский правитель, бывший крымский хан Нур-Даулет бин Хаджи-Гирей, хотя и был до этого ханом независимого позднезолотоордынского юрта — Крыма, все же был поставлен на это место Москвой. Возможно, это повлекло и какие-то изменения в статусе данной территории и в ее административном управлении; проследить их не представляется возможным.

Третий период, начавшийся с уходом крымских правителей из Касимова (1512 г.) и наиболее отчетливо проявившийся с 1530-х гг.⁶³⁶ (1512–1552 гг.), характеризуется постепенным усилением элементов «параллельной» (подчиняющейся Москве) администрации. На этом этапе, скорее всего, не ранее 1530-х гг., ханство действительно постепенно превращается в «эфемерное образование, параллельное общегосударственному административно-территориальному делению»⁶³⁷. Неспроста дипломатические документы именно вплоть до 1530-х гг. настойчиво избегают терминов «служить» и «служба», характеризуя отношения между Джучидами-эмигрантами и московскими великими князьями. После же указанной даты такая терминология начинает внедряться в посольские книги.

Об именовании касимовского правителя могу добавить следующее. Не исключено, что сами татары — жители Касимовского ханства, тем более его знать, называли касимовского правителя не «султан», а «хан». Возможно, это было связано с тем, что при образовании ханства в 1445 г. Улуг-Мухаммед воспринимал данную отторгаемую (в мыслях хана) от Москвы территорию, которая, как известно, частично еще до 1445 г. этнически и в какой-то мере политически была татарской⁶³⁸, как автономный удел, еще один осколок Орды на ее периферии, аналогичный Казани и также подвластный ему (хану). Москва же (и, соответственно, московские источники) старательно именовала касимовского правителя «султаном», так как даже «виртуально» не могла позволить присутствие на своей территории правителя, статус которого был выше статуса великого князя⁶³⁹[157].

Выводы А. В. Белякова относительно Касимова, изложенные в его книге, как он сам правомерно замечает, «полностью соответствуют реалиям XѴII в.»⁶⁴⁰. Но их вряд ли можно «экстраполировать и на значительно более ранний период». Реалии XѴII в., касающиеся московско-ордынских[158] отношений (а история «татарских» городов Московского государства — это составная часть этих отношений), никоим образом не соответствуют реалиям XѴI в. и полностью входят в диссонанс с реалиями XѴ в. Но их с определенными оговорками и ограничениями «можно… перенести на иные города», жаловавшиеся выезжей татарской знати.

Кашира

По завещаниям московских удельных князей Кашира всегда передавалась по наследству старшему сыну. На протяжении ХѴ-ХѴІ вв. город неоднократно жаловался Чингисидам. В 1479 г. здесь поместили десятилетнего казанского царевича Мухаммед-Эмина бин Ибрагима. Он рассматривался как основной претендент на казанский престол и находился здесь до провозглашения новым казанским ханом в первой половине 1485 г.⁶⁴².

До пожалования касимовским ханом в городе сидел бывший крымский хан Нур-Даулет бин Хаджи-Гирей (между 1484–1486 гг.)⁶⁴³; он владел им как «довеском» к касимовскому пожалованию вплоть до конца 1490 г.

В мае 1497 г. Иван III передал хану Мухаммед-Амину бин Ибрагиму, вынужденному в очередной раз покинуть Казань, в управление города Серпухов, Хотунь и Каширу⁶⁴⁴[159] «со всеми пошлинами»⁶⁴⁵[160]. С 1497 по зиму 1502 гг. эти три города находились в руках Мухаммед-Амина⁶⁴⁶. До нас дошли летописные известия о злоупотреблениях Чингисида в Кашире по отношению к переданному населению:

Во второй половине 1511 г. (между июлем и началом декабря) город пожаловали бывшему казанскому хану Абд ал-Латифу бин Ибрагиму⁶⁴⁸. Но уже в мае 1512 г. за предполагаемое содействие в нападении его сводных братьев, крымских царевичей Ахмеда и Бурнаша, на Белев, Одоев, Воротынск и Алексин Чингисид попал в очередную опалу. Кашира была у него отнята⁶⁴⁹.

После смерти крымского хана Менгли-Гирея в 1515 г. Абд ал-Латиф снова получил в управление города, причем не два и не один, как прежде, а три — Звенигород, Юрьев и Каширу⁶⁵⁰[162] «со всеми волостьми и с селы и со всеми пошлинами» (очень вероятно, что они вверялись Джучиду не одновременно). Абд ал-Латиф находился в Кашире до своей смерти (19.11.1517 г.)⁶⁵¹.

Позднее Каширу предлагали крымским султанам — Ахмеду бин Менгли-Гирею и его сыновьям⁶⁵².

Непродолжительное время, с сентября 1532 г. по январь 1533 г., город принадлежал казанскому хану Шах-Али бин Шейх-Аулияру. Быть может, он же получал доходы с города и в 1543 г.⁶⁵³ Возможно, Кашира была возращена царю еще в 1536 г.⁶⁵⁴.

Кашира, как и другие московские города, даваемые в управление татарам, не являлась постоянным владением татарских династов⁶⁵⁵[163]. Кашира попеременно принадлежала то русским владельцам, то Чингисидам. К примеру, в июле 1526 г. Кашира давалась в кормление также одному из виднейших магнатов Великого княжества Литовского — князю Ф. М. Мстиславскому, перешедшему в июле 1526 г. на сторону Василия III⁶⁵⁶. Князь Федор находился там по крайней мере до весны 1529 г.⁶⁵⁷ Во время опалы 1530–1531 гг. Мстиславский Каширу потерял, и она снова «с пошлинами» перешла к бывшему казанскому хану Шах-Али⁶⁵⁸.

Кашира выдавалась татарам всегда «с волостьми»⁶⁵⁹.

Звенигород

Звенигород практически постоянно являлся уделом боковых княжеских ветвей Калитичей⁶⁶⁰. Так, в конце XѴ в. это был удел Андрея Большого Васильевича⁶⁶¹.

Во второй четверти XѴ в., во время гражданской войны в Московском Великом княжестве, Звенигород принадлежал князю Юрию Дмитриевичу, дяде и противнику великого князя Василия II. Приобретя его в результате военной победы над своим дядей и кузенами, Василий II оставил его в 1462 г. своему третьему сыну, Андрею Угличскому. После смерти Андрея в 1493 г. удел был возвращен великому князю Ивану III, который начал предоставлять Звенигород, до этого всегда бывший в подчинении членов великокняжеской семьи, татарским выезжим династам.

В 1449 г. летописи отмечают, что против татар Сеид-Ахмеда, совершивших набег на московские земли, в поход из Звенигорода послали царевича Касима бин Улуг-Мухаммеда⁶⁶². Однако данное упоминание не позволяет нам однозначно утверждать, что уже в это время город «жаловался» Чингисидам⁶⁶³. Любопытно, что, согласно документам начала XѴI в.⁶⁶⁴, в звенигородских пределах находились большие массивы земель «численных людей», сельского населения, в ХІѴ-ХѴ вв. обязанного данью и службой в пользу Орды (как и в другом городе, дававшемся татарам в управление, — Рузе)⁶⁶⁵.

До сентября 1491 г. город входил в состав удела угличского князя Андрея Большого Васильевича. В 1493 г. Звенигород был дан казанскому султану Абд ал-Латифу бин Ибрагиму, со всеми причитающимися доходами⁶⁶⁶. Звенигород был пожалован Абд ал-Латифу «со всеми пошлинами» после 11 января 1493 г.⁶⁶⁷ (видимо, владел им до пожалования Казанью, т. е. 1493 г. — апрель 1497 г.). Решение о пожаловании татарского султана Звенигородом было принято, судя по всему, еще раньше — весной-летом 1492 г.⁶⁶⁸ Вероятно, что после смерти крымского хана Менгли-Гирея в 1515 г. Абд ал-Латиф получил в управление в числе других городов и Звенигород⁶⁶⁹. Интересна идентичность формулировок при пожаловании Абд ал-Латифа «уделами»: и Звенигород, и Юрьев были даны «со всеми волостьми и с селы и со всеми пошлинами». Можно предположить, что права Абд ал-Латифа в отношении Звенигорода ничем существенным не отличались от его же прав в отношении Юрьева, а также Каширы⁶⁷⁰.

В 1551–1554 гг. городом владел астраханский хан Дервиш-Али бин Шейх-Хайдар. Здесь же находился и его двор⁶⁷¹.

Следующим «правителем» города стал крещеный казанский хан Симеон Касаевич (не ранее 1554–1566 гг.). Тут же был испомещен его двор, составленный из детей боярских⁶⁷².

Позднее тут отмечен астраханский царевич Муртаза-Али бин Абдаллах (Михаил Кайбуллович). Неизвестно, когда произошло пожалование — до принятия православия или после⁶⁷³. Но оно имело место не ранее 1570 г., так как с 1566 до 1569 г. Звенигородом владел князь Владимир Андреевич Старицкий⁶⁷⁴. Муртаза принял крещение ранее января 1570 г. В то время он еще не владел Звенигородом⁶⁷⁵. В завещании, написанном не позднее 1572 г., Иван IѴ специально упомянул о том, что он пожаловал «царевича Муртазалея, а во крещении Михаила… городом Звенигородом, по тому же, как был Звенигород за царем Симеоном Казанским, и сын мой Иван держит за ним Звенигород, по нашему жалованью, а служит царевич Муртазалей, а во крещении Михайло, сыну моему Ивану, а отъедит куды-нибудь, и город Звенигород сыну моему Ивану»⁶⁷⁶.

В 1504 г. в Звенигороде упоминается слобода[164] «что за татары»⁶⁷⁷. Среди помещиков уезда конца XѴI в. отмечено несколько новокрещенов. Можно предположить, что они являлись потомками татар дворов Чингисидов, в разное время проживавших в городе⁶⁷⁸.

Юрьев-Польский

Город неоднократно жаловался Чингисидам. Так, в январе 1508 г. Юрьев-Польский дали бывшему казанскому хану Абд ал-Латифу бин Ибрагиму. 29 декабря 1508 г. с ним был заключен договор, хан дал шерть. На настоящий момент это единственный документ, позволяющий реконструировать положение выезжих Чингисидов в Московском государстве⁶⁷⁹.

В мае 1512 г. Абд ал-Латифа обвинили в содействии набегу крымских татар на Московию и лишили его владений⁶⁸⁰. Следует отметить, что в период владения городом крымский хан и его родственники неоднократно просили пожаловать Абд ал-Латифа Каширой. Вероятно, что после смерти крымского хана Менгли-Гирея в 1515 г. Абд ал-Латиф получил в управление в числе других городов и Юрьев-Польский⁶⁸¹.

По приезде в Московию в 1552 г. в городе поселили астраханского царевича Абдуллу бин Аккубека (Абдаллах бин Аккубек бин Муртаза) с его семьей⁶⁸²[165]. Он получал доходы с города до своей смерти (ок. 1570 г.)⁶⁸³. После этого, возможно, их унаследовал кто-то из его сыновей.

В 1609 г. Юрьев-Польский пожаловали сыну касимовского царя Ураз-Мухаммеда бин Ондана, царевичу Мухаммед-Мураду, от имени Лжедмитрия II⁶⁸⁴, но воспользоваться доходами с посада ему так и не удалось.

Юрьев-Польский выдавался татарам «с волостьми»: в 1508 г. Абд ал-Латифу город дали «с волостми и з данию и со всеми пошлинами»⁶⁸⁵.

Серпухов

Как и Звенигород, Серпухов также принадлежал к владениям великокняжеского дома. Серпуховской уезд представлял собой осколок удела потомков младшего, третьего сына Ивана Калиты, Андрея (умер в 1353 г.)⁶⁸⁶. Он оставался владением его прямых потомков вплоть до 1456 г., когда великий князь Василий II арестовал серпуховского князя Василия Ярославича и присоединил его вотчину. После этого Василий II оставил Серпухов своему второму сыну Юрию, который контролировал его вплоть до своей смерти в 1472 г.⁶⁸⁷

Город в разное время жаловался тем или иным выезжим Чингисидам. В мае 1497 г. Иван III передал бывшему казанскому хану Мухаммед-Амину в управление города Серпухов, Хотунь и Каширу⁶⁸⁸[166] «со всеми пошлинами». С 1497 по зиму 1502 гг. эти три города находились в руках Мухаммед-Амина⁶⁸⁹.

Непродолжительное время, с сентября 1532 г. по январь 1533 г., город принадлежал казанскому хану Шах-Али бин Шейх-Аулияру⁶⁹⁰. Скорее всего, следует признать, что город (доход с него) жаловался как своеобразный «довесок» к основному (статусному) пожалованию. В обоих случаях это была Кашира⁶⁹¹. По данным сотной[167] 1552 г., в городе в 623 дворах проживало 796 «середних и молодых» человек. В «пустее» находились 21 двор и 122 места дворовых. С торговых лавок полагался ежегодный оброк в 7 р. 76 к.⁶⁹²

Сурожик

Это волость в Московском уезде Замосковной половины по среднему течению реки Истры и ее притокам Маглуше и Молодильне⁶⁹³. После выезда в Московское государство в 1502 г. и до пожалования Касимовом в 1512 г. в волости, по-видимому, проживал (или же только получал доходы с территории) большеордынский султан Шейх-Аулияр бин Бахтияр. Хотя он упоминается в городе только в 1508 г. Здесь же родился и его сын Шах-Али⁶⁹⁴. Татары отмечены в волости еще в конце XѴ в.⁶⁹⁵

Позднее волость дали сибирскому султану Ак-Даулету бин Аккурту⁶⁹⁶. Не исключено, что пошлины с волости и доходы с дворцовых сел позже отошли его сыну Шах-Али бин Ак-Даулету. Во второй половине XѴI в. здесь отмечены значительные земельные владения астраханского царевича Ибрагима (Ибака) бин Аккубека⁶⁹⁷ (он прибыл в Московское государство в конце 1558 г.; видимо, был одарен Сурожиком в 1570 г.⁶⁹⁸). Скорее всего, Чингисиду принадлежали не только поместья, но и остальные пошлины с данной территории.

Хотунь

Это дворцовая волость Коломенского уезда (возможно, Московского уезда), в XѴII в. — крайняя южная волость уезда по реке Лопасне, между Серпуховским и Коломенским уездами⁶⁹⁹. С 1497 по зиму 1502 гг. Хотунь находилась в руках бывшего казанского хана Мухаммед-Амина бин Ибрагима⁷⁰⁰.

«Андреев Городок Каменный»

С идентификацией этого города связана долгая дискуссия. П. Н. Черменский отождествляет его с Елатьмой. По его мнению, город был построен братом Василия II Андреем младшим для казанского султана Муртазы бин Мустафы⁷⁰¹. Д. М. Исхаков ищет его на Преображенском холме в черте нынешнего г. Кадома (Рязанская область)⁷⁰².

Благодаря выписи, найденной в одном из дел Елатомского уездного суда 1798 г., на данный момент Андреев Городок надежно локализуется на левом берегу реки Цны, в месте, называемом «Темгеневским городищем», и расположенном между селами Темгенево и Глядково в Сасовском районе Рязанской области⁷⁰³.

Это единственное известное в регионе на сегодняшний день городище с культурным слоем ХІІ-ХѴ вв. По мнению археологов, наименование «Каменный» связано с тем, что в строительстве оборонительных сооружений использовали местный известняк. Возможно, вал городища был обложен известковыми плитами, сохраняющими его крутизну и предохраняющими от разрушения. Камень мог использоваться при забивке деревянных срубных клетей, из которых состояли стены, и как фундамент для стен и башен. К детинцу размером 70 на 70 метров примыкают три селища, образующие посад общей площадью 10 га⁷⁰⁴.

В августе 1508 г. приехавший в Москву сибирский царевич Ак-Даулет бин Аккурт просил для своего отца Казань, Касимов или «Андреев Городок Каменный». Но в это время городом владел касимовский султан Джанай бин Нур-Даулет из крымской династии⁷⁰⁵. На это указывают данные дипломатической переписки: при беседе бояр великого князя Василия III с султаном Ак-Даулетом бин Аккуртом в 1508 г. ему через человека ногайского мирзы Саид-Ахмеда бин Мусы (Шейдяк) велено было говорить, что «Андреев городок к Городку ж (выделено мной; т. е. — «к Касимову». — Б. Р.) за Янаем-царевичем»⁷⁰⁶. В окрестностях Андреева Городка содержались табуны лошадей касимовских татар⁷⁰⁷. Фраза источника «к Городку ж», а также факт содержания касимовских коней в окрестностях Андреева Городка достаточно четко связывают «Андреев Городок Каменный» с Касимовом.

Неожиданное упоминание Андреева Городка в просьбе Ак-Даулета 1508 г. позволяет предполагать, что этот город жаловался татарам и ранее как некий отдельный «юрт»⁷⁰⁸.

Город был разрушен в результате совместного крымско-татарского похода весной 1516 г. при помощи турецкой артиллерии⁷⁰⁹. Возможно, что после разрушения Андреева Городка отрядами крымских татар служилые татары переселились в окрестные деревни, и в том числе в д. Бастаново. Жители Бастаново, вероятно, в то время уже несшие службу в степи, упоминаются в 1516 г. в послании крымского хана Мухаммед-Гирея:

Бастановские служилые татары могли на некоторое время попасть в подчинение касимовским правителям⁷¹¹.

Новгород-на-Оке

В 1473 г. «Новгородом на Оце с многими волостьми» был пожалован султан Муртаза бин Мустафа, скорее всего, внук хана Улуг-Мухаммеда бин Ичкеле-Хасана⁷¹².

В. В. Вельяминов-Зернов считает, что это Новый Ольгов городок⁷¹³. П. Н. Черменский видит в нем Елатьму, он же — Андреев Городок Каменный⁷¹⁴. Следует отметить, что города с подобным названием встречаются достаточно часто. Можно предположить еще одну локализацию: «Новый Городок на Оце» в устье реки Протвы (спорная территория на границе Московского и Рязанского княжеств⁷¹⁵).

Романов

Город между 1564 и 1565 гг. был пожалован ногайским мирзам Юсуповым и Кутумовым⁷¹⁶. До испомещения Юсуповых и Кутумовых в Романовском уезде выходцев из татарских государств не было⁷¹⁷. Приблизительно владение ногайских мирз существовало на территории Романовского уезда в 1564–1656 гг. Во главе его стояли близкие родственники бия (правителя) Ногайской Орды: Ибрагим бин Юсуф бин Муса (управлял в 1564/65–1570 гг.), его брат Эль бин Юсуф бин Муса (1570–1611 гг.), затем его сын Сююш бин Эль (1611–1656 гг.)⁷¹⁸. Романов нельзя рассматривать в отрыве от Касимовского ханства. Возможно, там также селилась ответвившаяся часть Мангытов Касимова.

До 9 октября 1569 г. Романов входил в состав удела князя Владимира Андреевича Старицкого. В духовной грамоте Ивана IѴ, датированной июнем-августом 1572 г., Романов числится «за ногайскими мирзами»:

Мы имеем информацию о доходах мирз благодаря жалованным грамотам Юсуповым⁷²⁰. Судя по ним, мирзам и членам их военных отрядов полагались поместные земли[168], а также ногайские мирзы получали фиксированное денежное жалованье из романовских доходов[169]: в 1584 г. оно составляло 380 р., а также 500 р. на содержание татарского отряда⁷²³. Позднее оно несколько увеличилось⁷²⁴. Данный факт указывает на то, что статус Романова отличался от статуса городов, доходы с которых жаловались Чингисидам.

Сами мирзы жили в уезде, но имели дворы в самом Романове; с ними там жили и их люди, братья и племянники⁷²⁵. Служилые татары имели свои городские дворы в особой полосе, за посадом⁷²⁶. По дозору 1592–1594 гг. в Романове «на посадцких на дворовых местех да на выпусках, на дву пожнях на Каливецкой да на Подольской» стояла татарская слобода, существовавшая, вероятно, еще со времени поселения ногаев в Романове при Иване IѴ. По числу мирз слобода делилась на три части: центром первой был двор мирзы Эля бин Юсуфа (будущие Юсуповы); около него группировались 54 двора его казаков, т. е. служилых татар, людей во дворах было 76 человек; во второй части той же слободы находился двор мирзы Айдара бин Кутума (будущие Кутумовы) и 16 дворов, в них 28 человек его казаков; в третьей части стоял двор мирзы Али бин Кутума (будущие Кутумовы) и 27 дворов, в них 38 человек его казаков⁷²⁷. Всего, таким образом, на посадской земле находилось 3 двора ногайских мирз и в 98 дворах числилось 142 человека служилых татар-казаков⁷²⁸.

Ногайские мирзы обязывались содержать и выставлять на службу 225 казаков. Между рядовыми казаками были разделены почти 5,5 тыс. четей (ок. 2,7 тыс. га) земельных угодий; мирзам в 1579 г. принадлежало 4,9 тыс. четей (почти 2,5 тыс. га) земли⁷²⁹.

Из указания московского посла в Стамбуле в 1577 г. видно, что в Романове была как минимум одна мечеть:

Есть мнение, что мечеть была построена из дерева либо ее фундамент стал основанием для других зданий. Кроме нее, деревянная мечеть была в с. Богородское (в непосредственной близости от Романова) — первой временной резиденции мирзы Эля бин Юсуфа. Предположительно мечети существовали также в других поселениях в окрестностях Романова, в т. ч. в селах Никольское и Чирково, которыми владели Эль и его наследники⁷³¹.

Власть московского воеводы в городе первоначально была неполной: до воцарения Михаила Федоровича романовский воевода фактически являлся проводником власти мирз. Суд в делах между татарами принадлежал мирзам, причем каждый мирза судил своих татар. В перекрестных делах посадских людей с татарами правом суда обладал воевода при участии 2 «лучших» людей романовских мирз, а также 2 «лучших» служилых татар. Все сношения Москвы по делам о служилых татарах велись исключительно через мирз⁷³². Не только фактически, но и юридически город управлялся татарскими мирзами⁷³³.

Однако после воцарения в Москве новой династии Романовых полномочия воеводы расширялись за счет ущемления интересов мирзы Сююша бин Эля: новый воеводский наказ 1614 г. констатировал, что с этого момента основной властной фигурой в Романове является царский воевода и что мирзы никаких самостоятельных прав не имеют, а только служат со своими татарами из земли и денежного оклада. Данными мерами жалованные грамоты мирзам постепенно превратились просто в акты земельного владения⁷³⁴.

В 1617 г. из-за злоупотреблений мирз по отношению к посадскому православному населению г. Романова и из-за изменения отношения московских властей к татарской знати у служилых мирз отняли их военные отряды и посад Романова. Казакам было велено «государеву службу служити о себе» (т. е. выйти из подчинения мирзам. — Б. Р.). На это согласилось 120 татар. При этом у мирзы Сююша бин Эля было 125, а у мирзы Барая 100 человек, т. е всего 225 человек. Московское государство явно несло потери.

Поэтому в 1621 г. этот военный отряд оказался восстановлен, при этом мирзы должны были своих татар «землями устроити из своих и из их земель, как им мочно». Одновременно у мирз Юсуповых и Кутумовых отняли доходы с посада г. Романова и передали в Посольский приказ⁷³⁵ (мирзы стали получать на содержание своих казаков по 500 рублей государева жалованья, но уже не доходами, а деньгами). В дальнейшем посада мирзам не вернули, и сумма в 500 рублей, очевидно, выражала эквивалент его доходов, которые до тех пор шли в пользу романовских мирз⁷³⁶.

После этого начался постепенный упадок романовских татар: мирзы стали отказываться от поместий и переходить на кормовое содержание. Ряд мирз перешел в разряд ярославских служилых татар. Тогда же мирзы и рядовые татары начали постепенно принимать православие⁷³⁷.

Со смертью Сююша бин Эля в 1656 г. вся власть в Романове перешла в руки воевод; тем самым татарское владение de facto было ликвидировано⁷³⁸. Романовских татар и ногаев возглавляло теперь семейство мирз Кутумовых. Начиная с 1625 г, затем с 1680-х гг. знатные семьи романовских татар (ногаев), не пожелавших креститься, переселялись под Кострому, основав там Татарскую подгороднюю слободу. После крещения князья Кутумовы и Юсуповы начали нести придворную службу и потеряли связь со своими казаками. Кутумовы к концу XѴII в. сошли с исторической сцены.

Показательно, что изменение статуса романовских мирз и касимовских правителей началось практически одновременно. Что касается рядовых татар, то они постепенно начинают принимать крещение и переводиться в ведение иных приказов, как правило, в Иноземный⁷³⁹. В 1721 г. в Костроме значится 26 дворов костромских слободских татар, «которые после мирз люди» из Романова. К 1760-м гг. под Кострому переселились последние романовские татары, не пожелавшие креститься.

Многие из перечисленных городов и их уездов в разное время являлись уделами представителей различных ветвей московского правящего дома. Сюда следует отнести Каширу, Звенигород, Серпухов. Можно отметить, что в ряде случаев пожалования данных территорий Калитичам и Чингисидам осуществлялись попеременно⁷⁴⁰. При этом при пожаловании Чингисидам соблюдалась та же иерархическая последовательность, что и при пожаловании Калитичам. Так, Кашира доставалась старшему сыну великого князя. Далее следовал Звенигород⁷⁴¹.

Скорее всего, это было неслучайно. Эти пожалования указывают на положение Чингисидов в служилой среде, а именно на то, что московское руководство пыталось приравнивать татарский ханов и султанов к удельным Калитичам. Также следует отметить, что на некоторых территориях служилые татары были известны и ранее⁷⁴².

Можно предположить, что пожалование того или иного Чингисида доходами с конкретного уезда или волости, вполне возможно, зависело в том числе и от наличия и размеров военного отряда, выехавшего со своим сюзереном. Большой отряд требовал значительных средств на его содержание. Царевич, выехавший только со своим ближайшим окружением, обходился значительно дешевле. На его содержание могли выделить небольшой уезд или даже дворцовую волость. В таком случае Чингисид мог проживать в Москве⁷⁴³.

Каковы были размеры военных отрядов выезжих представителей татарской элиты, мы можем только предполагать. Репрезентативных данных за XѴ и первую половину XѴI в. у нас нет. Единственная информация, которой, полагаю, можно доверять, это информация венецианского путешественника Амброджо Контарини, посетившего Московию в 1476 г. Он сообщал, что московский великий князь ежегодно посещает одного «татарина»⁷⁴⁴, которого он содержал на своем жалованье с 500 всадниками⁷⁴⁵. Если под этим «татарином» Контарини имел в виду касимовского султана Данияра, думаю, это может служить пищей для размышлений о размерах военных отрядов Джучидов.

Вполне логично предположить, что внедрение татарских выходцев усугубляло эксплуатацию местных жителей, так как на земледельческое население возлагались обязанности по полному содержанию значительных военных отрядов⁷⁴⁶. Каковы были эти затраты? Этот вопрос требует отдельного рассмотрения, так же как и правовой статус земельных владений татарской элиты, виды доходов, подлежащих сбору с татарских «мест», финансовые обязательства татарских владельцев по отношению к великому князю. Попробуем разобраться в этих вопросах, привлекая для этого косвенные источники и немногочисленные прямые свидетельства документов.

Военная, фискальная и административно-судебная власть татарской элиты на пожалованных территориях

Вопрос о том, каким образом происходило управление московскими городами, временно или постоянно находившимися «под властью» татарских династов в Средние века, упирается в необеспеченность аутентичными источниками. Те же источники, что все же имеются в распоряжении исследователей, относятся преимущественно к XѴII в. и в основном к городу Касимову, имевшему особый статус в системе городов и дворцовых волостей, жалуемых выезжей татарской элите. Именно поэтому «касимовский» случай можно назвать относительно разработанным⁷⁴⁷. Некоторые данные содержит московский актовый материал. Учитывая ограниченность источников, исследователям необходимо построить модель, которая хотя бы немного проясняла ситуацию. Для построения данной модели можно руководствоваться имеющимися текстами (как источниковыми, так и исследовательскими) и в случае недостатка информации — обычной логикой.

Пожалование городов в военное, финансовое и административное управление, к XѴII в. трансформировавшееся в пожалование доходами с городов, было наиболее престижной формой содержания Чингисидов и представителей бекских (княжеских) родов позднезолотоордынского общества, выезжавших в Московское государство. Данным вопросом занимались многие исследователи. Ограничусь указанием на те работы, материалы которых помогают приблизиться к гипотетическому решению проблемы. Это уже указанные работы Д. М. Исхакова, А. В. Белякова, соавторов М. М. Акчурина и М. Ишеева, очень интересная работа С. Н. Кистерева⁷⁴⁸, монография П. П. Смирнова⁷⁴⁹ и некоторые работы других авторов⁷⁵⁰.

С. Б. Веселовский, А. А. Зимин и М. Н. Тихомиров подчеркивали промежуточность положения «татарских» городов между кормлением и вотчиной. А. А. Зимин отмечал:

Р. Г. Скрынников пошел еще дальше, полагая, что пожизненный характер владений ханов и мирз придавал им некоторые сходства с поместьями. С. Н. Кистерев отмечает, что статус держаний Чингисидов значительно отличается от статуса обычных кормленщиков. При этом он признает сходство юридического положения их владений с поместьями исключительно внешним, проистекающим из того, что и то и другое обреталось благодаря великокняжескому пожалованию. Он не видит сколько-нибудь серьезных отличий прав служилых ханов и султанов от прав служилых князей Рюриковичей и Гедиминовичей, если не обращать внимания на вотчинный характер владений некоторых из числа последних. Другие исследователи (О. А. Шватченко) признают владения ханов и мирз наследственными вотчинами-уделами⁷⁵².

Думаю, в истории «татарских» городов периода ХѴ-ХѴІ вв. можно с некоторой долей условности выделить два этапа, в течении которых ситуация с их управлением сильно различалась. Это время второй половины XѴ — первой половины XѴI вв., когда по источникам прослеживается некоторая политическая автономность сидевших там татарских династов от великого князя и объем их власти достаточно велик, и время второй половины XѴI в., когда от этой автономии и объема власти практически ничего не осталось. Поэтому, говоря о том или ином политическом институте, механизме или явлении, необходимо всегда иметь в виду эти два периода, границей которых является взятие Москвой двух независимых татарских юртов и вызванная этим смена геополитической ситуации в Дешт-и-Кипчаке в целом.

Также я полагаю, что жалуемые выезжей татарской элите города можно условно разделить на три типа, по совокупности двух факторов: размер территории, «тянувшей» к этим городам; продолжительность «татарского» владения этим городом.

Первый тип уникален и представлен только одним городом — Касимовом. Уникальность этого случая в том, что Касимов являлся столицей полунезависимого татарского ханства на протяжении около 200 лет и к нему «тянула» весьма обширная территория, в состав которой входили другие, более мелкие города⁷⁵³. Касимовским владельцам на протяжении второй половины XѴ — первой половины XѴI вв. шла дань от правителей Москвы⁷⁵⁴. Такого мы не видим нигде более на территории Московской Руси. Для удобства и очень условно можно обозначить данный тип как «ханство-удел». Касимовский владелец, по-видимому, во второй половине XѴ — первой половине XѴI вв.⁷⁵⁵ являлся кем-то вроде удельного господина в своем ханстве и старшего правителя по отношению к проживавшим на территории ханства другим татарским феодалам, к примеру темниковским князьям. Верховным сюзереном при этом выступал великий князь. На территории ханства проживало и русское население. Каким образом строились отношения касимовского владельца с ним, не совсем ясно (об этом будет сказано ниже). Но в любом случае эти отношения претерпели заметную трансформацию после середины XѴI в. Таким образом, касимовский случай выделяет достаточно обширная территория и больший, по сравнению с другими татарскими анклавами, объем власти касимовского правителя⁷⁵⁶.

Второй тип — это город Романов, который на протяжении 1564–1656 гг. принадлежал ногайским мирзам (заметим, это вторая половина XѴI в.), и в его округе мирзы владели также большим (но существенно меньшим, чем в Касимове) количеством земли, на которой они селили своих людей. Эти земли принадлежали мирзам на поместном праве. Однако в состав жалуемой мирзам территории вокруг Романова не входили другие города; этим, а также отсутствием получаемой от Москвы дани Романов отличается от Касимова. В Романове также проживало и местное население.

Итак, в Касимове и Романове татарская элита в округе этих городов владела большим количеством земли, на которой поселяла своих людей (служилых татар) и ведала их судом и управой, совершенно независимо от московской приказной администрации⁷⁵⁷. Татары получали денежные доходы с этих городов. Эти два «места» отличались от других татарских анклавов, представляющих третий тип. В то время как другие «русско-татарские» города принадлежали попеременно то русским, то татарским владельцам. Мещерский Городок на протяжении 1445 г. — середины XѴII в. всегда принадлежал только Джучидам (и никогда — более низкой страте золотоордынской элиты). Романов принадлежал только ногайским мирзам (клан Мангыт золотоордынской элиты) на протяжении своего существования как татарского анклава в 1564–1656 гг.

Другие же города, составляющие третий тип (как наиболее яркие примеры можно привести Звенигород, Каширу, Серпухов, Юрьев-Польский), являлись татарскими владениями непродолжительное время. Татарская элита получала эти города, как выражаются летописи, «в вотчину и в кормление» (дипломатическая переписка содержит формулу «со всеми волостьми и с селы и со всеми пошлинами»), т. е. ханы и султаны имели право собирать в свою пользу различные доходы и на эти доходы содержали себя, свой двор и своих людей. «Волости» и «села» дипломатической переписки говорят нам о том, что в округе этих городов некоторая часть земли также предназначалась для поселения и обеспечения источниками доходов членов двора ханов и султанов (татарских князей, мирз, казаков). При этом местные вотчинники и помещики этих городов оставались на своих местах. Были ли они подведомственны судом и управой ханам и султанам, как служилые землевладельцы других уездов, вопрос непростой; я постараюсь ответить на него ниже.

С. Б. Веселовский предположил, что татарские владения были основаны на сочетании различных элементов средневекового права: в одних случаях в них были элементы удельного строя (суд и управа), в других — элементы кормленной системы. При этом все основывалось на нормах вотчинного права, заключал он⁷⁵⁸.

Как становится ясно после работы со всем комплексом источников по вопросу, материальное и правовое положение татарской элиты в пожалованных городах определить достаточно сложно. Основная информация, имеющаяся в распоряжении исследователей, географически относится к Касимовскому ханству, положение которого достаточно специфично по сравнению с другими татарскими «юртами» Московского государства; некоторое количество информации имеется по Романову и Кашире. Хронологически эта информация охватывает в лучшем случае период с 1540-х гг. (только отрывочные данные имеются по последней четверти XѴ в.), далее она сконцентрирована на последней четверти XѴI в., и более всего ее по XѴII в., когда ситуация по сравнению с рассматриваемым нами периодом радикально изменилась, и поэтому эти данные вряд ли могут быть экстраполированы на XѴI, а тем более XѴ вв.

Для удобства анализа можно выделить три пункта компетенции татарских династов на пожалованных территориях Московского государства.

Военное управление русскими городами «при татарах»

Из источников известно, что татарские династы имели полную военную власть над пришедшими с ними татарами (своим двором). Правда, часть этих татар могла выступать с московскими полководцами автономно⁷⁵⁹; видимо, по большей части это относится ко второй половине XѴI в.

Но могли ли татарские правители в военном отношении руководить местным населением данных городов и их округи (русская феодальная знать как временные вассалы Джучида, обязанные службой по городам, в уездах которых располагались их вотчины)?

С 1530-х гг. в Касимовском ханстве по источникам начинает прослеживаться «параллельная» (подчиняющаяся Москве) администрация⁷⁶⁰. Не исключено, что хотя бы частично она имелась и раньше, возможно, даже с начала существования ханства. Она была нужна для управления местным населением этой территории. Начиная с 1542/43 г. нам известны касимовские воеводы, имевшие высокий статус. Мы можем говорить о том, что они в обязательном порядке должны были иметь чин не ниже окольничего⁷⁶¹[170]. Воеводы-окольничие просуществовали, судя по всему, до крещения царя Саин-Булата бин Бекбулата в 1573 г.⁷⁶² После этого ранг представителя Москвы в городе был резко понижен. Теперь здесь отмечают только осадных голов[171]. Известен даже случай, когда этот пост занимал мещерский некрещеный татарин⁷⁶³.

Данные по Романову содержат информацию о наличии в нем московской администрации за период 1564–1656 гг. В городе сидели царские воеводы и другие государевы приказные люди, на посаде жили пушкари, которые в 1626/27 г. подчинялись воеводам⁷⁶⁴.

Таким образом, в случаях Касимовского ханства и Романова, думаю, татарские правители в военном отношении руководить местным населением данных территорий вряд ли могли. Вероятно, православным населением предводительствовал русский наместник или воевода, который находился на данной территории, либо для этих целей Москвой временно назначался специальный человек. Вероятно, православные дворяне этих территорий составляли собственную служилую корпорацию⁷⁶⁵.

Ситуация с третьим типом городов (Кашира, др.) несколько отличается. В 1500 г., когда бывший казанский хан Мухаммед-Амин владел в Московском государстве Каширой, Серпуховом и Хотунью, он участвовал в военных действиях против Литвы и в подчинении у него находились Федор и Иван Палецкие⁷⁶⁶. Но это подчинение, судя по всему, было только формальным⁷⁶⁷[172]. Функция великокняжеских людей «при татарах», скорее всего, была наблюдательной. Не исключено, что необходимость такого наблюдения вызывалась тем обстоятельством, что бывший казанский хан предводительствовал полками, в состав которых, вероятно, входили местные каширские и серпуховские дети боярские, и недоразумения с ними могли возникать хотя бы в силу различной конфессиональной принадлежности сеньора и вассалов, предполагает С. Н. Кистерев⁷⁶⁸.

В городах третьего типа (Кашира, Серпухов, Хотунь, др.), дававшихся татарским династам время от времени, администрация, бывшая там «до татар» (наместник, др.), с приходом временного татарского владельца, судя по всему, оставалась на своих местах, для текущего непосредственного управления местным населением. Эти люди становились как бы управленцами Джучида и его татарского окружения, а не великого князя. Татарский же хан или султан становился как бы временно замещающим верховного сюзерена — великого князя; он, судя по документам, не управлял непосредственно населением данной территории⁷⁶⁹, а только финансово «кормился» за счет него.

Фискальная подчиненность «татарам»

Сколько и с кого татарские владельцы собирали налогов? Имел ли татарский правитель право собирать подати с православного населения?

Определенную информацию о составляющей доходов и подведомственном населении касимовского владельца дает нам договорная грамота между московским и рязанским князьями от 1483 г. В ней отмечаются ясачные люди касимовского владельца:

Как видим, в числе подвластных султану Данияру людей мы не видим христианского населения. Возможно, это говорит нам о том, что оно не входило в судебную и финансовую юрисдикцию султана; хотя не исключено, что оно по какой-либо причине просто не упомянуто в этой грамоте.

Исходя из текста документа, можно предположить, что царевич обладал правом суда и сбора налогов (ясака) с мусульманского населения («бесерменин»), мордвы («мордвин») и мещеры («мачарин»). Эту практику мы видим и в Кадоме, входившем в состав территории Касимовского ханства. Там татарские князья, по крайней мере в первой половине XѴI в., обладали правом суда над мордвой тех бейликов (беляков)[173], что платили им ясак⁷⁷¹.

Вероятно, Чингисид распоряжался и городскими доходами с Касимова (с посадского населения, таможен и кабаков), хотя, возможно, это более поздняя практика⁷⁷². Возможно, что Чингисид являлся только конечным получателем этих финансовых средств — не исключено, что татарские представители выполняли только контролирующую функцию при русских сборщиках налогов. Видимо, для этой цели (непосредственный сбор денег), а также для управления православным населением города и уезда, как и других городов и уездов Касимовского ханства, использовались местные наместники и волостели (позже воеводы), назначаемые Москвой. Непосредственно самим собирать налоги с населения татарской элите было затруднительно хотя бы в силу незнания (или плохого знания) местных законов и языка. Думаю, эта работа воспринималась как «черновая» и непрестижная. Однако на раннем этапе (XѴ в.) татары (их даруги) могли и сами заниматься сбором налогов.

Таким образом, можно предположить, что население сельских территорий Касимовского ханства в финансовом отношении касимовским владельцам было подчинено опосредованно, через местную администрацию. Посадское население городов Касимовского ханства, которое составляли в том числе и православные люди, входило в финансовую юрисдикцию касимовских владельцев.

Вероятно, касимовские правители не являлись земельными собственниками всех территорий, которые входили в состав Касимовского ханства⁷⁷³. Они, по всей видимости, были только кем-то вроде кормленщиков, то есть получали с этих территорий денежные средства. При этом, видимо, они могли распоряжаться некоторыми землями как их условные владельцы — жаловать тем, кому сочтут нужным, выдавать иммунитетные грамоты, заниматься их перераспределением. Касимовский хан мог передать любому татарину своего двора часть земель с крестьянами или без них из своих собственных поместий. Но для Москвы официальным держателем земель по-прежнему оставался касимовский хан⁷⁷⁴.

В целом то же самое можно сказать и о романовских ногайских мирзах, но, вероятно, объем их прав был меньшим, чем у касимовских ханов и султанов. За свою службу романовские мирзы получили от царя Ивана IѴ город Романов с доходами и дворцовые села в Романовском уезде. Романовские мирзы являлись крупными помещиками (но не вотчинниками Романовского уезда)⁷⁷⁵. Они имели полную власть над своими татарами в изучаемый период: судили их, верстали поместными и денежными окладами из своих поместий.

Видимо, изначально (с 1564 г.) мирзы собирали в свою пользу все доходы с Романова. Православное население, соответственно, финансово было подвластно мирзам. Сбор налогов, по всей видимости, происходил с помощью местной администрации, но конечными получателями всех денег были мирзы. Однако их власть и компетенция постепенно сворачиваются Москвой.

При царе Федоре Ивановиче был поставлен вопрос о предельных размерах доходов с Романова; при этом была сделана попытка перевести мирз с самостоятельного сбора налогов на своеобразно понимаемое жалованье. В 1584 г. вместо денег из государевой казны мирзы получили жалованную грамоту за приписью дьяка Андрея Щелкалова:⁷⁷⁶

В 1592/93 г. грамота была выдана вновь:

Таким образом, речь следует вести о назначении жалованья мирзам в 300 рублей. При царе Михаиле Федоровиче мирзы получали денежное жалованье в размере 500 рублей⁷⁷⁹. Мирз это новое положение не устраивало, и они не раз били челом о возвращении к прежнему порядку вещей. В результате установился следующий компромисс: села в уезде были отданы мирзам со всеми доходами; мирзы могли брать с крестьян те доходы, которыми они их «изоброчат»; с этих сел Москва не брала никаких податей⁷⁸⁰.

Что касается третьего типа городов (Кашира и др.), то, по всей видимости, местное население финансово было подвластно временному татарскому сюзерену территории. В Кашире 16 ноября 1498 г. бывший казанский хан Мухаммед-Амин выдал Троицкому Белопесоцкому монастырю очень щедрую тарханно-несудимую грамоту⁷⁸¹[174]. Хан передает монастырю пустой лес в Туровской волости и Растовском стане, что «лежит от века не пахан». Податный иммунитет для призванных на поселение людей определен следующим образом:

Не должны были взиматься наместничьи кормы. Соответственно, при обычных обстоятельствах (когда податный иммунитет отсутствовал) все эти тяготы для населения (а оно было русским) присутствовали.

Как показывает эта жалованная грамота, Джучиды могли производить пожалованье недвижимостью (они распоряжались великокняжеским земельным фондом, при вероятном отсутствии у султанов вотчинных прав на какие-либо земли).

Брат Мухаммед-Амина, также бывший казанский хан, Абд ал-Латиф, в качестве правителя Каширы выдал 28 февраля 1512 г. жалованную грамоту на владения того же Троицкого Белопесоцкого монастыря в Каширском уезде⁷⁸³[176]. Упоминание этой грамоты о наместничьих кормах позволяет увидеть иные, по сравнению с обычными кормленщиками, источники доходов каширского владетеля.

Можно говорить, что материальным обеспечением Абд ал-Латифа служили прямые налоги, взимаемые со всего тяглого населения уезда⁷⁸⁴. В 1508 г. Юрьев-Польский давался Абд ал-Латифу «с данью и со всеми пошлинами»⁷⁸⁵. Трудно допустить, чтобы перевод хана в Каширу, чего столь длительное время и так настойчиво добивались его крымские родственники, сопровождался сокращением его доходов путем исключения той же «дани», достойную замену которой чем-либо проблематично предположить. Понятно, что эту «дань» и эти «пошлины» Джучид мог собирать только с того населения, которое проживало в самом городе и на «тянувшей» к нему территории, а это было, как правило, православное население.

Административно-судебная власть

Это объем «юридической», выражаясь современным языком, власти татарских династов — кого они могли судить на вверенной им территории? Ограничивалось ли право суда татарского династа только его двором? Имел ли татарский правитель право судить местное население? Или же с суда над православным населением представителям «золотого рода» в лучшем случае могли поступать судебные пошлины?

Относительно случая Касимова можно сказать, что основная источниковая информация относится к XѴII в.⁷⁸⁶ Автоматически переносить ее на XѴI в., а тем более на XѴ в. исторически некорректно. Поэтому по поводу древнего периода (XѴ — первая половина XѴI вв.) мы можем делать только предположения. Вероятно, во второй половине XѴI в. касимовский правитель уже не мог вмешиваться в поземельные споры татар уезда. Это входило в функцию воеводы. Представители касимовского хана (дворецкий и дьяк) присутствовали на суде, произошедшем в 1563 г., только для контроля над сбором судебных пошлин⁷⁸⁷.

В Романове суд в делах между служилыми казаками-ногаями принадлежал мирзам, причем каждый мирза судил подчиненных именно ему казаков. В смежных делах между посадскими людьми и татарами суд производился воеводой при участии двух «лучших» людей от мирз, а также двух «лучших» людей от служилых татар-ногаев⁷⁸⁸.

Что касается третьего типа городов (Кашира и др.), то некоторую информацию содержит московский актовый материал. Уже упомянутая мной тарханно-несудимая грамота Мухаммед-Амина Троицкому Белопесоцкому монастырю (Кашира, 16 ноября 1498 г.)⁷⁸⁹ определяет иммунитет для призванных на поселение людей в том числе и в том, что ханские наместники Мухаммед-Амина не имели права суда над монастырскими людьми, кроме случаев душегубства. В случаях, когда иммунитет отсутствовал, наместники Мухаммед-Амина соответственно право суда над проживавшими на территории Каширы и Каширского уезда людьми имели. Бывший казанский хан установил подсудность себе (или своему порученцу — «кому прикажи») игумена этого монастыря — по аналогии со многими другими настоятелями монастырей, подведомственных удельнокняжескому суду⁷⁹⁰. Монастырь был поставлен в вассальную зависимость от Мухаммед-Амина⁷⁹¹[177].

Также упомянутая мной жалованная грамота на владения Троицкого Белопесоцкого монастыря в Каширском уезде, выданная Абд ал-Латифом (28 февраля 1512 г.)⁷⁹², позволяет говорить, что, получив Каширу из рук Василия III, Абд ал-Латиф имел право держать там своего наместника, назначать прочую администрацию, выдавать жалованные грамоты и осуществлять делопроизводство в отношении всех слоев населения[178], включая детей боярских⁷⁹⁴ и духовенство, на территории Каширского уезда⁷⁹⁵. Очевидно, судебные прерогативы Абд ал-Латифа включали весь спектр уголовного и имущественного права.

При получении в управление Юрьева-Польского в 1508 г. Абд ал-Латифу был выдан некий «судебник»⁷⁹⁶. Что это был за судебник и каким образом факт его наличия может приоткрыть для нас завесу над вопросом управления Джучидом русским городом?

Возможно, это был универсальный Судебник 1497 г. (т. н. Судебник Ивана III)⁷⁹⁷. Такое допущение может служить еще одним аргументом в пользу моего предположения, что Джучид являлся верховным правителем для всего населения города и его уезда (включая и православное)⁷⁹⁸[179]. В противном случае (если Абд ал-Латиф был «государем» только для единоверцев), какой смысл был выдавать ему универсальный московский Судебник, если его управленческие прерогативы простирались только на татар? Ими, как известно, он управлял исходя из норм как Ясы (собрание законов и приказов) Чингис-хана, так и общеисламских норм шариата; полагаю, нормы московского законодательства на них не распространялись.

Думаю, Судебник был дан Джучиду для того, чтобы он имел представление о тех законах, которые имели место на данной территории. Несмотря на то что непосредственное управление местным населением производила местная администрация, подчинявшаяся Джучиду как верховному сюзерену этой территории, следил за общим ходом этого управления и, вероятно, задавал основные задачи этого управления сам потомок Чингис-хана.

Исходя из приведенной информации по городам третьего типа, а также используя метод выборочной экстраполяции данных по второй половине XѴI — первой половине XѴII вв. на период XѴ–XѴI вв., можно сделать следующие предположения. Видимо, на территории Касимовского ханства и городах третьего типа (Кашира и др.) ситуация обстояла примерно следующим образом. Во второй половине XѴ — первой половине XѴI вв. татарский владелец территории имел полное право суда над пришедшими с ним и прикрепленными к нему «на месте» татарами (теми людьми, которых можно условно назвать его «двором»). Вероятно, то же самое можно сказать о неправославном населении этих территорий, если таковое имелось (как в Касимовском ханстве).

Что касается православного населения, то, полагаю, оно также было подсудно татарскому владельцу, но через посредничество московской администрации. Это означает, что непосредственный суд над ним производили наместники (воеводы) и их люди, однако Джучид и его татарское окружение выступали как бы «надсмотрщиками» и «генеральными соглядатаями» уже над этой местной администрацией, то есть право последнего слова в суде было за татарами. С суда над православным населением представителям «золотого рода» могли поступать судебные пошлины⁷⁹⁹.

Что именно и на каком праве составляло предмет пожалования в городах ханов, султанов и мирз? Вероятно, как материальное, так и правовое положение татарской элиты в пожалованных городах менялось на протяжении всего указанного периода — причем менялось достаточно сильно — и во многом зависело от общего контекста московско-позднезолотоордынских отношений. Именно этот контекст, прослеживаемый по дипломатической переписке между Москвой и татарским миром, и определял положение татарской элиты в Московском государстве, и рассмотрение его вне этого контекста может привести к некорректным выводам.

В самом общем смысле мой вывод таков. Полагаю, что с 1450-х гг. примерно по 1540-е гг. стратегические вопросы финансового и административного управления всей пожалованной татарам территорией и ее населением (включая и православное) решались татарским владельцем данной территории (Джучидом) и его татарским окружением. Вероятно, что московская администрация на территории этих «мест» имелась, но временно или постоянно (в зависимости от пожалованного «места») выступала управленцами Джучида и его татарского окружения, а не великого князя. Джучид как бы замещал великого князя в качестве сюзерена данной территории. При этом верховным сюзереном всегда оставался московский великий князь (Джучиду делегировались все властные полномочия верховного сюзерена — московского великого князя).

Иначе говоря, татарский правитель владел территорией условно, хотя иногда и очень продолжительно. Образное отражение сути этого владения иногда можно встретить в актовом материале. В 1543 г. в своей жалованной грамоте хан Шах-Али бин Шейх-Аулияр отмечает, что власти Троице-Сергиева монастыря посылают приказчиков в каширские леса:

Таким образом, земли под Каширою, будучи «за татарами», назывались и считались «вотчиной» великого князя — верховным сюзереном и владельцем этой территории был московский великий князь, но временно они являлись условной собственностью хана Шах-Али. Этот нюанс тонко показывает неоднозначность статуса как земельных владений татарской знати в Московском государстве, так и самих ее представителей в его политической структуре. Чуть подробнее мы поговорим об этом ниже.

Элементы автономии и зависимости в шертных грамотах вассальных Москве династов

Часто исследователи, занимающиеся изучением татарской элиты в Московском государстве, рисуют ее представителей как марионеток великого князя, абсолютно зависимых политических фигур. Однако не исключено, что они находятся под сильным влиянием имперской историографии Московии XIX в. Какой была ситуация, исходя из данных источников? Этот вопрос также не оставался обойденным вниманием историков, но из одного и того же источникового сообщения зачастую можно сделать совершенно разные выводы.

Вероятно, первоначально выезжие татарские ханы и султаны переносили на московскую почву привычные реалии устройства своих дворов. Однако в дальнейшем происходило неизбежное упрощение и видоизменение системы; по крайней мере мы наблюдаем это в зеркале московской приказной документации⁸⁰¹.

Установить правовой статус дворов Чингисидов на раннем этапе (XѴ — начало XѴI вв.) достаточно проблематично. Документов тех далеких времен почти не сохранилось. Поэтому мы можем только реконструировать отдельные аспекты данной проблемы, используя источники XѴI — начала XѴII вв.

В конце XѴ — начале XѴI вв. московский великий князь готов был принимать многочисленные отряды вассалов выезжих крымцев⁸⁰². О последних говорится в грамотах крымским султанам Уз-Тимуру (Издемир) бин Хаджи-Гирею и Девлешу бин Даулет-Яру бин Хаджи-Гирею, приглашавшимся в Московское государство:

Пребывание крымских эмигрантов в Московии, согласно грамотам 70–80-х гг. XѴ в., должно было быть добровольным. Это полностью соответствует политическим реалиям ордынско-московских отношений данного периода. Знать, в том числе и высшая страта позднезолотоордынской элиты (Джучиды), сохраняла некоторое время право отъезда из Московского государства. По крайней мере это относится к крымским выходцам. Хану, а равно и другим представителям верхов крымского общества, обещали:

В грамоте крымскому мирзе Довлетеку бин Эминеку добавлено:

В грамотах султанам Уз-Тимуру и Девлешу Иван III счел возможным опустить пункт о добровольности пребывания и свободе отъезда. Вероятно, этим отчасти и объясняется, почему султаны предпочли остаться в Великом княжестве Литовском, нежели переехать в Московское⁸⁰⁵.

Условия пребывания в Московском княжестве ордынских феодалов регулировались присяжными грамотами на верность⁸⁰⁶. Таких документов было много; в Царском архиве хранились «грамоты шертные городетские Нордоулатова царева, и Салтангаева, и Зенаева (Джаная. — Б. Р.), и Шахъавлиярова, и сеитов, — и князей городетских — а всех грамот 9». В 16-м ящике архива были собраны грамоты только владетелей Касимова. В Царском архиве находились и другие аналогичные грамоты, в частности грамоты Абд ал-Латифа на Юрьев-Польский, на Каширу, на Каширу с окрестными городами, и Мухаммед-Амина на Каширу. В 52-м ящике вместе сосредоточились «грамоты Магмед-Аминевы, как на Кошире был, Абдыл-Летифовы, как был на Юрьеве и поручная ево ж, и запись шертная, и новая Абде-Летифова, как ему дал князь велики Коширу». В 105-м ящике с «казанскими крепостными грамотами» (что символично) соседствовала особая «тетратка, а в ней писано, как пожаловал князь велики Абде-Летифа царя Звенигородом, и Юрьевом, и Коширою и каков ему судебник даван»⁸⁰⁷. Из всех этих документов до нашего времени сохранились лишь грамоты «Абдыл-Летифовы, как был на Юрьеве, и поручная ево же и запись шертная» в копиях, занесенных в посольские книги.

О последнем документе и пойдет речь. Итак, в декабре 1508 г. между Абд ал-Латифом и московским великим князем Василием III было заключено специальное соглашение, которое регулировало отношения между ними и их людьми⁸⁰⁸. Вероятно, некоторые моменты этого соглашения присутствовали и в других «контрактах» с мусульманскими династами, обосновавшимися в Московском государстве. Однако это лишь предположение.

Условия этого соглашения весьма показательны как в плане индикации элементов автономии и зависимости татарских выходцев в Московском государстве, так и в плане проведения некоей условной границы во взаимоотношениях между московскими правителями и их прежними сюзеренами — Джучидами. Некоторые особенности статей этих грамот уже наводили исследователей на мысль, что основные положения присяжной грамоты Абд ал-Латифа восходят к «типовому» тексту подобных грамот касимовских (городецких) царевичей⁸⁰⁹[180]. Учитывая, что данный документ неоднократно анализировался исследователями⁸¹⁰, я заострю внимание лишь на тех моментах, которые кажутся мне принципиальными в контексте заявленной темы. Рассмотрим их, опираясь на дословные цитаты.

1. В присяжной Абд ал-Латифа имеется четкое самоназвание — рота, шерть:

Таким образом, это не договор равноправных сторон, а присяга на верность татарского хана московскому великому князю, хотя и с некоторыми ограничениями, содержащими элементы прежних неравноправных отношений между Ордой и Москвой.

2. Абд ал-Латиф был, согласно тексту документа, Василию III «братом», т. е. равной политической фигурой (притом что формально, в рамках правовых норм той эпохи, он как Чингисид был «старше» Василия, а фактически, как своеобразный, но все же вассал Василия, был его «младше»):

3. Джучид не мог ссылаться с какими-либо внешними политическими силами ни устно, ни письменно без разрешения великого князя:

При получении корреспонденции от внешней стороны он был обязан сообщать об этом Василию III незамедлительно:

4. Согласно шерти, Абд ал-Латиф являлся военным вассалом Василия:

Он был должен участвовать в военных кампаниях своего сюзерена (как раньше московские князья должны были поставлять свои полки для ордынских военных кампаний) — этот пункт уравнивал хана со всеми другими вассалами великого князя.

5. По всей видимости, отряды выезжей татарской знати вели себя на территории «русского улуса» достаточно бесцеремонно, наверное, памятуя о временах ордынской зависимости, и относились к населению Московии как к досадному недоразумению на их блистательном пути потомков Чингис-хана. Чтобы минимизировать данные «остаточные явления», документ оговаривал нюансы поведения татарского войска на московской территории:

6. По всей видимости, данный документ все же содержал в себе элементы договорных отношений, о чем говорит возможность его расторжения со стороны Абд ал-Латифа, «сложения шерти»:

Этот момент, на мой взгляд, свидетельствует о не полностью зависимом положении татарской элиты на территории Московской Руси, об индикации «переходности» периода ордынско-московских отношений в целом.

7. Некоторые пункты шерти свидетельствуют об определенной автономности территории, подвластной Абд ал-Латифу, о том, что не все нормы Московской Руси действовали на ней:

Проезд как русских, так и татарских «внешних» дипломатических представителей (видимо, в особенности тех, у которых были проблемные отношения с Крымом), а также и простых людей мог быть связан с затруднениями, нехарактерными для других, «обычных» московских территорий. Эта статья восходит к присяжным грамотам касимовских султанов: правительство Василия III вынуждено было давать от имени великого князя опасные грамоты на проезд по земле городецких казаков (такую грамоту в 1508 г. получили ногайские послы и купцы)⁸¹¹. Вряд ли можно представить, чтобы подобные моменты могли бы оговариваться относительно территории русского удельного княжества⁸¹².

8. По всей видимости, московское руководство заботилось о том, чтобы различные представители выезжей татарской знати, одновременно находящиеся на территории Московской Руси, не пытались образовать какого-либо подобия единой сети татарских анклавов, «государства в государстве», поэтому нельзя было позволять татарским правителям кооперироваться и обмениваться людьми:

При этом данный отрывок также недвусмысленно говорит нам о том, что право свободного отъезда из Московской Руси на территорию «внешнего» татарского мира (независимых позднезолотоордынских государств) на данном этапе ордынско-московских отношений у второй страты татарской знати (карачи-беков и ниже), находившейся на территории Московского государства, было:

Было сделано исключение для четырех ведущих кланов позднезолотоордынской знати — они могли свободно передвигаться от сюзерена к сюзерену, ввиду их особого положения в структуре позднезолотоордынской элиты:

9. Московское руководство полностью не доверяло Абд ал-Латифу и имело подозрения в отношении его самостоятельной внешнеполитической активности, причиной которой, видимо, могли быть старые обиды на негостеприимный «Казанский юрт»:

Это также говорит о неоднозначности статуса Абд ал-Латифа. Это был вассал, от которого Москва могла ждать чего угодно. По всей видимости, подобным же образом обстояло дело и с другими татарскими султанами и ханами, проживавшими в Московской Руси.

10. Сам Абд ал-Латиф, вероятно, как и другие проживавшие на территории Московской Руси татарские ханы и султаны (высшая прослойка позднезолотоордынской элиты — Джучиды), к 1508 г. уже не имел права свободного отъезда от своего сюзерена — Василия III:

Данное внешнее несоответствие статуса и фактических прав (Джучиды не имеют права свободного отъезда, а более низкая страта — князья [карачи-беки] — имеют) может быть объяснена их политической «полезностью» для Москвы. Фактической пользы от представителей карачи-беков было немного — они не обладали харизмой потомков Чингис-хана, столь необходимой Москве для самоутверждения в Степи, и ими, соответственно, не дорожили. В Джучидах же Москве нужен был в первую очередь их статус, харизма, до которых не могли дотянуться сами московские великие князья, так как не принадлежали к царской династии «Золотого рода». Поэтому их старались не отпускать из своего государства.

Суммируя, можно отметить, что Абд ал-Латиф должен был быть «послушну во всем» Василию III и «хотети… великому князю во всем добра»[181]. Он не мог ссылаться с какими-либо внешними силами ни устно, ни письменно без разрешения великого князя. Запрет внешнеполитических контактов — один из важнейших ограничительных пунктов договора для татарского хана. Джучид также не мог покидать Юрьев без разрешения великого князя. В целом, Права Джучида были существенно урезаны.

При всем этом формальная (статусная) сторона отношений была обозначена несколько иначе, нежели фактическая — здесь сказывалась инерция традиции. Абд ал-Латиф был назван «царем» (так как до этого правил в полноценном чингисидском позднезолотоордынском юрте — Казани), в то время как Василий — только «великий князь» (в татарской политической системе соответствует следующему после царя уровню иерархии — беклербеку). Абд ал-Латиф был Василию «братом», т. е. равной политической фигурой. Документ не содержит терминов «служба» и «служить» — Абд ал-Латиф не «служит» Василию (по крайней мере формально) — он всего лишь «послушен» ему.

Таким образом, можно предположить, что Джучид Абд ал-Латиф имел некую автономию в Московском государстве по отношению к своему фактическому сюзерену⁸¹⁴. Иначе говоря, документ достаточно ярко зафиксировал период, когда соотношение политических статусов бывших вассалов (московских князей) и их прежних властителей (Джучидов) стало меняться — военные и политические реалии постепенно приходили в противоречие с силой традиции.

Исходя из материалов параграфа, можно сделать вывод, что положение татарской знати в Московском государстве было отнюдь не однозначным. Оно менялось на протяжении изучаемого периода и сильно зависело от внешней геополитической ситуации в Центральной Евразии. Сам факт пребывания выезжей татарской знати в Московском государстве приближал бывший «русский улус» к миру Степи, а занимаемые татарской элитой территории служили своеобразным географическим «порталом» в татарский мир. Наиболее наглядно это прослеживается на примере Мещерского юрта, или, согласно закрепившемуся в историографии названию этой местности, Касимовского ханства.

Предыдущий параграф схематично обозначил положение татарских анклавов внутри структуры Московского государства. При этом они занимали свое место и на внешнеполитической сцене, несмотря на то что географически некоторые из них находились в самом сердце Московской Руси. Их роль во внешней политике как Москвы, так и татарских государств не зависела от их местоположения и была в некотором роде «виртуальной». Важным было то политическое значение, которое им придавалось как с одной, так и с другой стороны. Благодаря включенности, в основном посредством института свободного приезда-отъезда татарской знати, как в мир татарской Степи, так и в православный мир Московского царства, они служили местом особого «политического фронтира», точкой, где как политически, так и культурно пересекались и соединялись два мира — татарский и русский, кочевой и оседлый, мусульманский и православный. Что понимается под «политическим фронтиром» и какую предысторию он имел в княжествах Северо-Восточной Руси, будет показано в следующем разделе параграфа.

Фронтирные зоны Московии

Теория «движущейся границы», созданная на рубеже ХІХ-ХХ вв. американским историком Ф. Дж. Тернером[182] на материале истории США, подчеркивала существование в североамериканской истории пограничных зон («фронтира» — frontier), в которых под влиянием окружающей среды образовывался особый уклад общественной жизни, оказывавший формирующее влияние на весь процесс развития государства. В 70-е гг. XX в. на основе «теории границы» также американским историком Дж. Вечински (J. Wieczynsky) была выработана концепция средневековой российской истории, согласно которой московская колонизации в южном и восточном направлениях привела к появлению у Московии своего «фронтира». В 80–90-е гг. XX в. акценты изучения восточной политики Московии в аспекте теории «движущейся границы» смещались к исследованию восточной российской границы в XѴI в. как места встречи и взаимодействия разных цивилизаций и культур.

При этом понятие «восточная граница Московского государства» можно несколько расширить, включив в него и политическое, а также социальное и культурное наполнение. В таком случае географический фактор может перестать быть определяющим. Для того чтобы происходил обмен политическими и культурными ценностями, месту обмена совершенно не обязательно располагаться в пограничной зоне, если на его территорию теми или иными путями попадают представители разных культур. Именно таким местом и были татарские анклавы Московского государства, наиболее древним, своеобразным и при этом «образцовым» из которых была Мещера, или комплекс территорий, составлявших Касимовское ханство. Однако еще до образования Касимовского ханства как одного из специфических осколков Улуса Джучи у княжеств Северо-Восточной Руси, в числе которых была и Москва, уже были опыты контактов со степной зоной посредством территорий, которые по тем или иным причинам были включены в татарский мир.

По своему географическому положению Великое княжество Рязанское находилось ближе всего к Степи. В этой связи контакты Рязани и Орды были весьма интенсивными, причем зачастую недружественными — земля подвергалась многочисленным грабительским набегам татар. Неспроста московские летописцы иногда описывают рязанцев как диких и буйных, практически уподобившихся самим ордынцам. Но были и контакты иного рода, так как именно смежные земли Рязани и Москвы (Мещера) в дальнейшем послужили базой для формирования такого длительного форпоста Джучидов, как Касимовское ханство. Видимо, в том числе из-за географического положения, ордынские представители рассматривали рязанские земли как удобный во многих отношениях территориальный «опочив». Причем корни такого отношения к данной территории имеют давнюю историю, захватывающую еще XIII в. Проследим их.

Летом 1400 г. объединенные войска князей Олега Рязанского, Ивана Пронского и Тита Козельского совершили поход на Червленый Яр — междуречье Дона и Хопра⁸¹⁶. Как отмечает Ю. В. Селезнев, «в середине XIII в. данные земли оказались под властью монголо-татар в составе Джучиева улуса (выделено мной. — Б. Р.)». Он пишет, что «Червленый Яр необходимо рассматривать как составную частъ Ордынских земель» — улус, появление которого можно отнести к 1240–1250-м гг., то есть ко времени образования Золотой Орды и учреждения других улусов. По сведениям московских летописей, в конце XIѴ в. здесь кочевал султан Махмуд (Мамат-салтан, Мам'уд) (второй сын Ак-Суфи, старшего сына Сунджек-оглана, второго сына Тунки [Туки], второго сына Бадакула, старшего сына Джучи-Буки, второго сына Бахадура, второго сына Шибана, пятого сына хана Джучи)⁸¹⁷, в подчинении у которого находились беки (князья)⁸¹⁸. Вероятно, он и являлся главой данной территории. По ордынской социально-политической иерархии, султан являлся темником (владельцем 10 000-го войска), а князь (бек) — тысячником (мог выставить 1000-й контингент). Таким образом, территория Червленого Яра в конце XIѴ в. представляла собой улус-«тумен».

В то же время, по данным археологических исследований М. В. Цыбина, в ХІІІ-ХІѴ вв. территорию Червлёного Яра осваивали как татары (половцы?), так и русские.

Таким образом, улус состоял из представителей как кочевого (татарского = половецкого), так и оседлого (русского) населения. При этом ордынская администрация среднего звена (баскаки и сотники), по данным грамот митрополитов, была представлена православными — видимо, русскими — людьми. В то же время высшие командные и административные должности (темники и тысячники), вероятно, занимали татары, которые являлись мусульманами (о них нет упоминаний в грамотах). Такое положение дел подтверждается наличием на территории междуречья Дона и Хопра памятников с мусульманским погребальным обрядом⁸²⁰.

Итак, в XIѴ в. Червленый Яр был улусом-«туменом», который состоял как из русского, так и из татарского населения. На мой взгляд, его не стоит рассматривать как чисто ордынскую административно-территориальную единицу. Наличие среди администрации среднего звена русского населения говорит об обратном. Вероятно, эта территория была смежной ордынско-рязанской совместно управляемой единицей, каковой впоследствии стало и Касимовское ханство.

Червленый Яр располагался на смежных землях сюзерена (Орда) и вассала (Рязань). Мещера (Касимовское ханство) также располагалась на смежных землях сюзерена (Москва) и вассала (Рязань). Рязань, в силу своей географической расположенности, была изначально, еще с 1240-х гг., активно вовлечена в ордынско-московскую систему взаимосвязей[183]. Как видим, на территории княжества в начале XѴ в. присутствовали Джучиды. Таким образом, на протяжении XѴ в. просто произошла смена верховного сюзерена (вместо Орды покровителем Джучидов стала Москва), а поселения Джучидов, в том числе и в силу исторической традиции, на данных землях сохранились. Я не вижу алогичности в факте похода московских князей на эти земли в 1400 г. — Орда могла использовать данные территории как свой форпост на Западе, а Рязань, соответственно, могла данный форпост «утихомиривать», когда он проявлял чрезмерную активность. При этом страдало и русское население улуса.

Район Нижнего Новгорода, также близкий к Орде географически, тоже имел ряд особенностей во взаимоотношениях с ней. Летописи содержат данные о том, что после изгнания из Сарая хан Улуг-Мухаммед бин Ичкеле-Хасан находился в Нижнем Новгороде восемь месяцев (1444–1445 гг.)⁸²². Улуг-Мухаммед восстановил Нижегородско-Суздальское княжество во главе с вставшими на его сторону представителями суздальских Рюриковичей — Василием и Федором Юрьевичами Шуйскими⁸²³. Произошедшие события сделали реальным отрыв Нижегородского края от процесса образования Московского государства и ставили под удар само его возникновение. Не исключено, что, формируя в Поволжье свой временный форпост (который в дальнейшем стал Казанским ханством), Улуг-Мухаммед, по-видимому, рассчитывал на нижегородские земли, то есть на полный контроль над всей Средней Волгой и низовьями Оки⁸²⁴ до момента восстановления своей власти в Сарае.

После возвращения к власти Василия II в октябре 1445 г. казанские ханы, вероятно, считали своим законным правом выдавать ярлыки на Нижний Новгород. Обращает на себя внимание и то, что вплоть до конца 60-х гг. XѴ в. Нижегородский край исчезает из письменных источников⁸²⁵. Мы не находим упоминания его в летописях. За вторую половину 40-х — 50-е гг. XѴ в. известны только три великокняжеских акта, точно относящихся к этому времени, на нижегородские земли. Все они касаются владений на самом западе края, в районе Гороховца⁸²⁶. Поэтому вполне возможно, что территории к востоку, юго-востоку и югу от Нижнего Новгорода Василий II после 1445 г. не вполне контролировал.

Таким образом, пограничная территория будущего Московского государства — Нижний Новгород — в мыслях Улуг-Мухаммеда практически изымалась из конгломерата русских княжеств и непосредственно инкорпорировалась в Степные районы. Хотя это всего лишь предположения, составленные на основании летописных текстов (мы не можем знать, что на самом деле думал хан), они органично вписываются в предложенную концепцию фронтирных зон северо-восточных русских княжеств — смежных русско-татарских территорий, расположенных неподалеку от Степной зоны.

Можно осторожно суммировать, что во взаимоотношениях северо-восточных русских княжеств и Степи значительную роль играл географический фактор — чем ближе к Степи, тем более интенсивно данная территория была вовлечена в мир Дешт-и-Кипчака. Возможно, именно поэтому в Литве поселения татар не привели к появлению государственных образований (юртов). Данные земли далеко отстояли от Дешт-и-Кипчака (еще дальше, чем Москва), и источники не сохранили данных о проживании на них тюркского населения до приезда Джучидов⁸²⁷[184], так как рядовые переселенцы просто не доезжали до них⁸²⁸. Москва же вовлекалась в мир Степи в том числе и через свои фронтирные зоны — прежде всего Рязань, а также Нижний Новгород, которые позднее стали неотъемлемой частью Московского государства, но и до этого были тесно вплетены в паутину московской политики.

В целом можно отметить, что географически не очень обширные земли, соседствующие с более крупными державами, часто имели своеобразную систему внешнего подчинения, характеризующуюся элементами подчиненности сразу нескольким влиятельным игрокам политической сцены⁸²⁹.

Мещера как ареал двойной юрисдикции Москвы и Крыма

Апофеозом фронтирных территорий стало образование в первой половине XѴ в. Касимовского ханства, или, как оно называется в дипломатической переписке, «Мещеры», «Мещерского юрта». Неудивительно, что оно возникло именно на смежных территориях Рязанского и Московского княжеств, граничивших с землями Орды. Мещеру отличает ряд особенностей, которые нехарактерны для других частей Московского княжества.

Мещерский Городок и прилегающая к нему территория (будущее Касимовское ханство) располагались в той части Рязанского княжества, которая носила название «Мещерские места», «Мещера». Ее статус в договорных грамотах оговаривался особо:

Как видим, несмотря на то что «Мещерские места» в свое время были приобретены рязанскими князьями, к моменту договора (1447 г.) эти места являлись собственностью московского великого князя. При этом подчиненность местного населения верховному сюзерену — московскому великому князю — была еще далека от завершения:

Таким образом, «Мещерские места» являлись «вотчиной» московского великого князя⁸³². Об этом говорят и договорная грамота Василия II с польским королем и великим князем литовским Казимиром IѴ (1449 г.)⁸³³, а также договорная грамота Ивана III с великим князем литовским Александром Казимировичем (Ягеллончиком)⁸³⁴. Подтверждают это и более ранние документы⁸³⁵, самый первый из которых относился к 1382 г.⁸³⁶.

Однако ряд данных дипломатической переписки Москвы с Крымом говорит нам об индикаторах включенности Мещеры в мир позднезолотоордынских государств, позволяющих увидеть по сути двойную юрисдикцию этих земель. Покажу это на примерах последовательного ряда фактов.

Дипломатические источники содержат информацию о том, что татарское население Мещеры (Касимовского ханства), в лице прежде всего представителей крупных мусульманских феодальных кланов со своими людьми, до ликвидации ближайших татарских ханств и упрочения границ Московского государства обладало правом свободного отъезда. При этом ясачное население оставалось на месте — им, по всей видимости, распоряжался верховный сюзерен в лице московского великого князя⁸³⁷.

Когда в 1474 г. разбиралось обычное для Средневековья дело о «грабеже» московских купцов на территории Кафы, кафинцы предъявляли ответные претензии о таком же «грабеже» на территории Московии — «что их пограбили царевичевы казаки (касимовские казаки. — Б. Р.)». Великий князь Иван III отвечал:

В этих строчках явно проступают элементы автономности Мещеры — великий князь дает понять кафинцам, что не несет ответственности за то, что происходит на территории юрта. Вряд ли можно представить себе, чтобы так же московский правитель мог говорить о происходящем на территории русского удельного княжества. Видна здесь и включенность данной территории в мир степной политики через взаимный отъезд и приезд татарской знати: совершенно беспрепятственно, без предварительного согласования с верховным сюзереном данной территории — московским великим князем, татарская феодальная элита перемещалась из татарских независимых позднезолотоордынских государств (Крыма, Казани, Ногайской Орды, возможно, и других юртов) в вассальный татарский юрт на смежных территориях Рязани и Москвы.

Некоторые приближенные сначала крымского, а затем касимовского хана Нур-Даулета бин Менгли-Гирея, действительно, как приезжали, так и отъезжали из, Мещеры в Крым и обратно. В 1504 г. крымский улан Али уехал в Касимов, разгневавшись на старшего брата⁸³⁹. В этом же году его старший брат, улан Верю, умер. Менгли-Гирей просил отпустить из Касимова Али и писал Ивану III:

Живший в Касимове представитель клана Аргын князь Мардан потом переехал в Крым. Право Мардана на отъезд не вызывало сомнений. Иван III писал Менгли-Гирею:

Выехавший из Крыма в Касимов сын мирзы (впоследствии князь) Удема (представитель клана Мангыт) позже снова думал вернуться в Крым. Крымский хан Менгли-Гирей просил (или требовал?) Ивана III в 1502 г.:⁸⁴²[185]

Также и соглашение 1508 г., заключенное с Абд ал-Латифом бин Ибрагимом, оговаривало в качестве особого условия возможность свободного отъезда и приезда на службу в Мещерский Городок представителям четырехклановой системы Крыма⁸⁴³.

Интересно, что иногда отъезд-приезд знати в Крым из Касимова и обратно происходил без санкции и ведома правителя Мещерского юрта, который о некоторых случаях мог просто не знать: сношения между Крымом и Москвой по поводу феодальной знати Касимовского ханства в ряде ситуаций шли напрямую между правителями Крымского ханства и Московского государства, минуя «посредников» в виде вассального Москве хана Касимова. Так, в посольстве от хана Менгли-Гирея к Ивану III от ноября 1491 г. послы говорили от имени хана:

Как видим, московские князья приглашали к себе не только Чингисидов, но и представителей второй — бекской (княжеской) страты — потенциальных карачи-беков, чтобы рассчитывать на них впоследствии.

Иногда в Касимов попадали и сейиды[186]. К примеру, в «памяти» послу в Крым Василию Григорьевичу Морозову от 1509 г. (время правления в Крыму Мухаммед-Гирея I бин Менгли-Гирея и Василия III в Москве, когда вынужденная «дружба» предыдущих правителей стала достаточно быстро уходить в небытие) говорится о «Хозяк-сеите» (сейид, «наш богомолец») и «Казы-Мансыре»:

В первом случае речь идет о верховном сейиде разрушенной Менгли-Гиреем в 1502 г. Большой Орды Хаджи-Ахмеде («Хозяка»), который вместе с бежавшими с ханом Шейх-Ахмедом большеордынцами оказался вначале в литовских владениях⁸⁴⁷, а затем — на подконтрольной Москве территории (очень вероятно, что в Касимовском ханстве). Судя по всему, он пожелал остаться в Московском государстве — в Касимове. Этот сейид пользовался одинаковым почетом и в Большой Орде, и в Крыму. В 1515 г. его уже не было в живых⁸⁴⁸.

Характерна следующая фраза документа: «А как, господине, он у нашего государя, и он слуга государю нашему, да и тебе (выделено мной. — Б. Р.)», где как бы проступает мысль о двуединстве сюзеренитета над данным лицом как Крыма, так и Москвы (после попадания в Московское государство). Представитель крымской знати оставался подданным Крыма, но находился во власти Москвы. Позже хан объяснял, для чего он просит сейида у великого князя: «где у него (сейида Хозяка. — Б. Р.) братья были, да все отошли, а юрты их порожни»⁸⁴⁹, то есть в результате смерти или отъезда его крымских родственников некому управлять крымскими улусами данного сейида.

Второй случай свидетельствует о крымском выходце, представителе клана Ширин «Казы-Мансыре», который сменил сюзерена с крымского хана на касимовского султана Джаная крымской династии тех же Гиреев, под патронатом великого князя[188]. Данное действие не вызвало внутреннего протеста ни у лица, его совершившего, ни у его старых (крымский хан), ни новых (касимовский султан и московский великий князь) патронов.

Есть некоторые опосредованные данные о наличии права отъезда и у самих касимовских правителей. Обещая в 1515 г. «опочив» для крымского султана Ахмед-Гирея бин Менгли-Гирея в Московии, Василий III обещал принять Ахмеда с детьми и со всеми людьми, обещая ему и свободный отъезд в случае его желания:

В 1515 г. место «опочива» не оговаривалось, но в декабре 1517 г. Ахмеду была обещана Мещера⁸⁵².

Крымский хан Мухаммед-Гирей I бин Менгли-Гирей напоминал Василию III в 1517 г.:

Так постоянно шел отъезд и приезд высшей прослойки населения позднезолотоордынских государств из одного в другое, в том числе и в вассальные Москве.

Это обоснованно — этнические процессы, происходившие в татарских государствах в XѴ — сер. XѴI вв., не были изолированными, не протекали в рамках лишь отдельных ханств. Перед нами совершенно необычный социальный механизм, сложившийся еще в рамках Золотой Орды⁸⁵⁴. Этот механизм, изначально сформировавшийся в татарской политической сфере и предназначенный для «внутреннего татарского пользования», благодаря нахождению одного из позднезолотоордынских юртов — Касимовского ханства — на территории Московского государства, вовлекал Москву посредством своего татарского анклава в мир Степи, мир татарской географии и политики практически буквально.

Неудивительно, что подобные исторические нюансы логически приводили к тому, что в 1517 г. крымский хан Мухаммед-Гирей воспринимал Касимов как свой «юрт» — «а из старины тот юрт наш»⁸⁵⁵, заявлял хан заменявшему посла подьячему Мите Иванову⁸⁵⁶[190]. Так же воспринималось Касимовское ханство и крымской знатью: в 1516 г. крымский мирза из клана Ширин Бахтияр бин Довлетек писал Василию III:

Когда в 1512 г. Василий III посадил в Касимове представителя враждебной Крыму большеордынской династии («Намоганского юрта»), это вызвало общее возмущение в Крымском ханстве. Крымские беки гневно вопрошали московского князя:

Клан Ширин, занимавший в Мещере по знатности и по влиянию первое место среди других четырех кланов, имел к ней особо ревнивое отношение. По преданию, когда-то именно Ширинами была покорена Мещера. В родословной князей Мещерских содержится информация о том, что «князь Ширинской, Бахмет Усеинов сын, пришел из Большие Орды в Мещеру и Мещеру воевал и засел ее»⁸⁵⁹. В связи со сменой династии в 1512 г. Ширины начали по сути настоящую локальную войну против Москвы, двинувшись в поход на Мещеру⁸⁶⁰. Мухаммед-Гирей писал Василию III в 1517 г.:

По всей видимости, после смены династии в Касимове (крымской на большеордынскую) значительная часть касимовской знати крымского происхождения отъехала обратно в Крым — «и людей в Мещере бесерменьи нет никого, ино не у кого жити». Москва в этом процессе, судя по всему, не принимала никакого регулирующего участия.

При походе Ширинов на Мещеру в плен бралось не только русское население (опять-таки Москва хранит молчание по вопросу убыли податного населения), но и мусульманское, на что сетует крымский хан как на вынужденную меру.

Видимо, какая-то часть верхней страты населения Касимова — «Нур-Довлатовы и Касымовы слуги» — «князи городетцкие» — представители четырехклановой позднезолотоордынской системы карачи-беков, аффилиированных изначально с пришедшим из Казани Касимом и выехавшим из Крыма Нур-Даулетом (Ширины и, возможно, другие кланы) и их люди, была недовольна сменой династии в Касимове и хотела возвращения Гиреев.

Интересно, что военные действия против Мещеры не воспринимались великим князем Василием III как действия против подвластной, входящей в юрисдикцию Москвы территории и не вызывали дипломатических протестов со стороны московского правителя, хотя и формально и фактически именно он являлся сюзереном данных земель.

Вышеприведенное откровенное заявление крымского хана говорит нам о том, что политическая элита Крыма смотрела на юрт в Мещере как на еще одно татарское владение, на которое определенные линии Джучидов имели потомственные права. Юрт был расположен на территории Московского государства, и великий князь имел власть над ним, однако в то же время он рассматривался как татарский юрт. А в крымских глазах он являлся потомственным владением Ширинов и их сюзерена — крымского хана. Действительно, этот московский юрт превратился для крымских феодалов в дом-вне-дома, в некую колонию, куда они приезжали на «опочив» и на более постоянное проживание и получали материальную поддержку и возможности военной службы со стороны Москвы. Этот татарский анклав, как и другие подобные «места», становился интегральной частью степной системы «юртов-уделов», точкой взаимосвязи татарского политического мира и Москвы.

По мере ухудшения отношений с Крымом в 1510-х гг. передача этих земель в руки врагов Крыма (после смены династии в Касимове на большеордынскую) означала лишение крымских кланов источников дохода. В то же время для Москвы оставить юрт в руках крымцев означало собственными руками создать «пятую колонну» на своей территории, особенно опасную в случае дальнейших военных действий. Мещерский Городок, расположенный на граничащих со Степью южных территориях, стал бы в таком случае клином, передовой базой для татарских рейдов на Московское государство, если бы он оказался в руках враждебных сил. Москва оказывалась в особо затруднительной ситуации, показывающей, насколько глубоко она была интегрирована в политическую систему Степи⁸⁶².

Мещера как место контакта Москвы и Ногайской Орды

Ногайская Орда не занимала в позднезолотоордынском политическом пространстве того места, что принадлежало Крыму. Тем не менее она являлась одним из важнейших политических образований, сформировавшихся после распада Улуса Джучи. В отношении количества населения и, соответственно, военной мощи она периодически выходила на лидирующие позиции в татарском позднезолотоордынском мире. Поэтому неудивительно, что именно ногаи занимали второе после Крымского ханства место по влиянию на внешнеполитическую историю Мещерского юрта. Ногаи не считали, в отличие от хана Мухаммед-Гирея I бин Менгли-Гирея, Мещеру «своим юртом», но это не мешало представителям ногайской элиты постоянно перемещаться из Ногайской Орды в Мещеру и обратно.

Появление ногайской знати с подчиненными ей группами в Мещерском юрте можно датировать концом XѴ — началом XѴI вв.⁸⁶³ По-видимому, это событие было связано с активизацией Ногайской Орды в Поволжье начиная с 1480-х гг. Однако тогда ногаи прибывали в основном из Крыма⁸⁶⁴[191]. Но и позже ногаи продолжали различными путями проникать в Мещеру. Это подтверждает целый ряд данных. К примеру, в составе послания ногайского бия Саид-Ахмеда бин Мусы («Шейдяк») малолетнему Ивану IѴ Васильевичу содержались отрывки из письма некоего Ураз-Берди к своему сыну Есень-Берди, который жил у некоего князя Мунмыша в Мещере. Похоже, что он появился в Мещере после того, как попал в московский плен, захваченный касимовскими казаками, хотя великого князя и уверяли, что он «не воевати ходил, торговати»⁸⁶⁵.

Известно, что во второй половине XѴI в. к московскому государю неоднократно приходили на службу многие ногайские мирзы, причем зачастую они по нескольку раз возвращались обратно в Ногайскую Орду и вновь шли служить великому князю и царю⁸⁶⁶. В их числе были мирзы Махмуд бин Юсуф («Маметеи»), сын бывшего бия Ногайской Орды Юсуфа бин Мусы, Мустафа бин Тотай бин Саид-Ахмед («Мустофа»). Очевидно, в основном они сосредоточивались в Мещерском юрте у хана Шах-Али бин Шейх-Аулияра[192].

К примеру, ногайский бий Исмаил бин Муса в 1553 г. ссылается с Иваном IѴ по поводу «Елаир (Джалаир. — Б. Р.) Каибуллина княжово меншово брата Кошаидара», находившегося у астраханского хана Дервиша-Али бин Шейх-Хайдара; Исмаил ставит вопрос о его возвращении в Ногайскую Орду⁸⁶⁸.

В 1556 г. Исмаил опять обратился к Ивану IѴ с тем, чтобы тот отпустил к нему двух ногайских мирз — Семена (Семеней, Саин) из рода Катай («Китаи») и Кочмана, сына мирзы Чомаша⁸⁶⁹. Первый из них точно находился в Мещере: он служил у хана Шах-Али бин Шейх-Аулияра в 1562 г.⁸⁷⁰ В том же 1556 г. мирза Арслан бин Хаджи-Мухаммед из Ногайской Орды просил у Ивана IѴ, чтобы тот «пожаловал» его и прислал «Бахтеяра жонку стару, Девлетсалтаною зовут», жившую в селе Азеево (находилось в Мещере), «да в Цареве городке у Янгувата абыза Уста Бегишева дочь, Каршшзом зовут, жонка, и тое бы мне пожаловал»⁸⁷¹. Очевидно, эти женщины были нагаянками⁸⁷².

В 1559 г. Иван IѴ, приглашая к себе на службу пятерых ногайских мирз (братьев мирзы Арслана бин Хаджи-Мухаммеда) «со всеми своими людми», писал им: «…и похотите к себе нашего жалованья …и вы б поехали к нам». Он обещал им «место на украине в Мещере, где вам пригоже кочевати»⁸⁷³.

В 1560 г. Исмаил просил Ивана IѴ отпустить к себе «Асанак мирзину жену и з дочерью», которая находилась у хана Шах-Али. Эта просьба была выполнена⁸⁷⁴.

В 1562 г. ногайский бий сообщает Ивану IѴ, что «у Бекбулат царевича (т. е. в Мещере. — Б. Р.)» «паробок мои, Каракузом зовут, Хозягулов сын». «И ты бы его пожаловал, отпустил, не забыл бы еси», — добавлял он. Далее он отмечает, что к Ивану IѴ поехал сын мирзы Хаджи-Мухаммеда («Кошум») Султан-Гази (один из пятерых мирз, о которых говорилось выше под 1559 г.) и также просит отправить его в Ногайскую Орду — «и ты бы его ныне освободил»⁸⁷⁵.

В 1564 г. он опять обращается к Ивану IѴ с тем, чтобы тот разрешил уйти в Ногайскую Орду «Худаибагышеву брату Азию Утемишу, что у Шигалея царя»⁸⁷⁶.

В 1622 г. во дворе хана Арслана бин Али в Касимове воеводе показался подозрительным татарин, одетый в «ногайское платье». Из расспросов его выяснилось, что он в городе жил во дворе мирзы Ян-Мамет Джанаева. Дядя последнего — ногайский мирза Абдул Теникеев, жил также в Касимове. Мирза Ян-Мамет велел этому татарину, мать которого была жительницей Касимова, ехать со своим дядей в Астрахань, к «тетке Цареве», которая находилась «в Астраханских юртах за мирзою»⁸⁷⁷.

Многие владельцы Мещерского городка были женаты на ногайских княжнах⁸⁷⁸. Отсюда и сосредоточение во дворе ханов и султанов Мещерского юрта выходцев из Ногайской Орды.

Таким образом, из вышеприведенных примеров видно, что Мещера, или «Мещерский юрт», являлась неким политическим фронтиром между Ногайской Ордой и Московским государством, местом временного или постоянного сосредоточения ногайской знати на территории, входящей в юрисдикцию Москвы. Важно, что как в случае с Крымским ханством, так и в случае с Ногайской Ордой перемещения знати практически всегда, за редкими исключениями, согласовывались с верховным сюзереном Мещеры — московским великим князем.

Информация о постоянном приезде-отъезде татарской знати имеется касательно еще одного известного московского татарского анклава, Романова. Это лишний раз показывает, что Мещера была лишь моделью, на основе которой строились схемы взаимодействия между другими татарскими анклавами Московского государства и внешним татарским миром.

Как известно, в 1564 г. в Московию выехали братья Айдар (с отрядом в 50 человек) и Али, дети мирзы Кутума бин Шейх-Мухаммеда. Их поселили в Романове на Волге. Однако в 1576 г. бий Дин-Ахмед бин Исмаил просил Ивана IѴ их «…пожаловати …отпустити (обратно в Ногайскую Орду. — Б. Р.) с послом с… Баибагашем»⁸⁷⁹. Пожив около 12 лет в Московском государстве, ногаи собирались вернуться к себе на родину.

Излагая просьбу самого бия Дин-Ахмеда из его раннего письма в Москву, московский царь отвечал ногайскому правителю:

Таким образом, некий ногай «Козелей», сын аталыка Байчуры, представитель клана Кат, уехал из Большой Ногайской Орды Дин-Ахмеда во враждебный ногайский лагерь мирзы Гази бин Урака («Казыев улус») для обустройства свадьбы своего родственника, наверное, сына или дочери. Оттуда он двинулся не обратно в Орду, а в Московское царство, к мирзе Элю бин Юсуфу в Романов, где он обретался «годы с три и с четыре». Пожив в Романове несколько лет, он вновь решил переместиться домой, в Ногайскую Орду.

Как видим, всепроникающего антагонизма не существовало ни между враждебными частями прежде единой Ногайской Орды (Большими ногаями и улусом Гази), ни между этими татарскими государствами и Москвой. Пунктом пересечения, неким политическим и культурным фронтиром здесь служил московский Романов.

Обмен людьми происходил также и между Казанским ханством и Мещерским юртом. Например, в Казани в 1533 г. отмечается «Кутлубулат, князь Городецкий»⁸⁸¹. В «Казанской истории» говорится о приходе с ханом Шах-Али бин Шейх-Аулияром в Казань его «князей и мирз». Число этих князей и мирз, пришедших, по-видимому, со своими людьми, было немалым, так как в том же источнике сообщается об убийстве 5000 «варвар» Шах-Али (здесь, конечно, явное преувеличение) и его уходе в Касимов с «300 варвар, служащих ему»⁸⁸². В 1546 г. вместе с Шах-Али в Казань пришли 100 его князей и мирз⁸⁸³.

Иногда татарские династы отъезжали непосредственно в Москву, минуя ее фронтирные зоны: при обострении отношений с Казанью в правление хана Али бин Ибрагима («Алегам») из Казани приехали некие улан Бахтияр и Мангуш⁸⁸⁴.

Многие косвенные данные источников показывают нам Касимов как совершенно исключительное, уникальное место. Его черты не были характерны ни для какого другого района Московского государства.

Касимов мог являться неким подобием лагеря по содержанию татарских пленных, захваченных при обороне московских «украйн»; там они могли дожидаться своей высылки на родину. В инструкции московскому представителю в Крыму Остане Андрееву (1518 г.) говорилось:

Очень вероятно, что под «одним местом» мог подразумеваться Касимов⁸⁸⁶[193].

Не исключено, что некоторые пленные могли в дальнейшем испомещаться в Касимовском ханстве, становясь подданными касимовского хана и великого князя. Крымский хан Мухаммед-Гирей I писал Василию III в 1519 г.:

Ногайский бий Саид-Ахмед бин Муса говорил через своего посла Кудояра Ивану IѴ в 1536 г.:

Как видим, пленные ногаи начинали проживать на территории Мещеры и «служить» касимовским татарам («и у них служат наша братья и дети…»), а женщины — работать на них («…жоны нашых добрых людей у них робят»). При этом московская сторона не особенно беспокоилась о своих подданных-касимовцах. Ногаям отвечали:

На уровне повседневности в Касимове отмечаются «странности», также совершенно нехарактерные для других московских городов. Ногайские дела сообщают некоторые интересные детали о нем. В середине XѴI столетия в городе существовала работорговля. Так, человек одного ногайского мирзы «…купил был в Шигалеев Цареве городке (Касимове. — Б. Р.) девку», как писал в 1564 г. ногайский бий Дин-Ахмед бин Исмаил Ивану IѴ. Эту «девку» отобрал у него сын боярский, ссылаясь на то, что в пропускной грамоте ее имя не было записано. Иван IѴ обещал отыскать купленную «девку» и вернуть ее ногайскому правителю⁸⁹⁰.

В 1576 г. в грамоте от Ивана IѴ, посланной к ногайскому нураддину Урусу бин Исмаилу, говорилось:

Возвращаясь на макрополитический уровень, уровень правителей государств, можно добавить следующее. На внешнеполитической сцене Касимов имел как символическую, так и практическую ценность: назначение и выбор хана на его престол часто становились предметом дипломатических переговоров и однозначно влияли на отношения между Москвой и ее татарскими партнерами. Как было показано в главе 1, одним из важнейших вопросов для Москвы во второй половине XѴ — первой половине XѴI вв. было создание благоприятного баланса сил с татарскими государствами, образовавшимися после распада Золотой Орды. Касимов и его правители активно использовались в этой тонкой дипломатической игре.

К примеру, бывший крымский, затем касимовский хан Нур-Даулет бин Хаджи-Гирей (годы правления в Касимовском ханстве — 1486–1490), бывший родным братом правящего в то время в Крыму хана Менгли-Гирея бин Хаджи-Гирея, являлся грозным оружием московской внешней политики по отношению к Крымскому ханству⁸⁹². Его династические претензии на ханский престол в Крыму были подкреплены его реальным правлением в этом государстве, и это позволяло оказывать эффективное давление на политику Крымского ханства, заставляя Менгли-Гирея корректировать свои действия в связи с линией московского великого князя. Причем реально пытаться усадить Нур-Даулета на крымский престол было совершенно не обязательно. Чуть позже Москва пыталась использовать этот опыт, приглашая к себе султана Ахмеда бин Менгли-Гирея[194].

При этом интересно, что, несмотря на «оппозиционность» Нур-Даулета правившему на тот момент в Крыму хану Менгли-Гирею, сам факт принадлежности Мещерского юрта крымской династии воспринимался положительно, хотя это и создавало проблемы крымскому хану. Когда после смерти последнего представителя крымской династии в Касимове султана Джаная бин Нур-Даулета выбор Москвы в назначении на касимовский престол пал на Шейх-Аулияра бин Бахтияра, большеордынского Джучида[195], это вызвало общее возмущение в Крымском юрте:

Градус этого возмущения практически не спадал на протяжении всей первой половины XѴI в.⁸⁹⁶[196] Москва умело манипулировала касимовским престолом как средством достижения своих собственных внешнеполитических целей.

Итак, московские правители активно использовали свой географический и политический фронтир, Мещеру, или Касимовское ханство, как «кнут и пряник» для своих татарских союзников и оппонентов. Касимов успешно совмещал в себе две функции: он был как военным щитом южной границы Московского государства, так и средством дипломатического давления на «недругов» великого князя⁸⁹⁷.

Расположенность в пограничной зоне, что делало контакты со Степью иногда попросту вынужденными, давнее наличие татарских поселений на данной территории, включая родовые владения Ширинов, правление крымских Гиреев, свободный приезд-отъезд татарской знати в Мещеру и обратно в позднезолотоордынские государства и в то же время верховный сюзеренитет московского великого князя и принадлежность ему как его «вотчины» делало Касимовское ханство своеобразным островком Степи в Московском государстве.

Учитывая, что юрт в Мещере просуществовал около 100 лет, а также то, что в дальнейшем Москва стала использовать практики, апробированные в Касимове, в том числе и на старомосковских землях, в самом центре своей территории, можно предположить, что существование татарских анклавов каким-то образом отразилось и на месте самой Москвы в позднезолотоордынском политическом пространстве. Насколько обоснованны эти догадки, покажет материал следующего параграфа.

Сотрудничество Москвы и ее правителей с татарским миром в ХѴ-ХѴІ вв. постоянно эволюционировало. Рассматривая данный процесс в указанный период, нельзя обойтись без экскурса в прошлое на два века назад. Этот экскурс необходим исследователям для того, чтобы понять, как работала система, вектор которой был заложен еще в XIII в. Именно этот вектор задавал весь контекст ордынско-московских связей ХѴ-ХѴІ вв.

Базис и эволюция отношений «Орда-Москва»

Завоевав «саблею» большинство княжеств Северо-Восточной и Южной Руси в 1237–1241 гг., правитель Улуса Джучи Бату бин Джучи бин Чингис ясно обозначил направленность связей между Ордой и Русью на время от 1240-х до 1540-х гг. включительно. В данной системе Орда стала бесспорным сюзереном захваченныж земель, а Северо-Восточные русские княжества, «русский улус», как обозначали эти территории восточные источники, стали бесспорными вассалами Улуса Джучи. После дезинтеграции единого Улуса в первой половине XѴ в. его место в данной системе заняла Большая Орда как «тронный наследник» прежде единой Орды, а после ее политического уничтожения в 1502 г. крымским ханом Менгли-Гиреем место Улуса Джучи заняло Крымское ханство, удерживавшее эти позиции вплоть до 1700 г., когда Москва официально отказалась далее выплачивать дань в Крым⁸⁹⁸[197].

Однако новые нюансы в принципы работы системы внесли военные захваты опять же «саблею» московским великим князем и уже самоназванным царем[198] Иваном IѴ Васильевичем исконно татарских государств — Казани и Астрахани в 1552–1556 гг. Это двойное событие фактически развалило прежде исправно работавшую систему. Весь позднезолотоордынский мир изменился. По сути, у прежнего Улуса Джучи появилось два, а не один, как прежде, наследника — Крым и Москва. Если первый являлся таковым по праву наследования трона, по праву, традиции, то второй начал претендовать на эту не положенную ему роль по праву фактического обладания бывшими золотоордынскими территориями и их тронами, по праву военной мощи, по праву захвата⁹⁰⁰[199]. Фактически эти два государства после 1556 г. вышли на равные, уравновешивающие друг друга позиции в плане претензий на золотоордынское наследство.

В результате монгольского завоевания значительная часть русских княжеств оказалась включенной в империю Чингисидов. Именно данный факт — военное завоевание — заложил основы отношений между совокупностью покоренных русских княжеств и сначала Улусом Джучи, а после его дезинтеграции — образовывавшимися на его основе позднезолотоордынскими государствами. Это неудивительно.

Политическое лидерство в средневековом обществе было сильно связано с харизмой правителя. Признаком харизмы был успех в военных сражениях: тот воин, который многократно побеждал в схватках, который неоднократно проявлял гибкость и необходимую твердость в различных ситуациях, рассматривался как владеющий характерными признаками харизмы, и, соответственно, подходил для управления⁹⁰¹. Тот же правитель, который терпел поражение за поражением в войне, лишался благосклонности небес, ауры завоевателя, которая в Средние века была равнозначна самому наполнению понятия «государь», «правитель». Лидер, потерявший харизму, считался человеком с «плохой судьбой»⁹⁰².

Как небеса даровали харизму, так они могли и «отозвать» ее как от конкретного человека, так и от целой династии и «заново» даровать ее другому владыке или династии. Харизма, будь она индивидуальной или коллективной, воспринималась в Степи как нечто быстротечное, приходящее и уходящее. Рано или поздно она покидала ее обладателей. Непродолжительное свойство харизмы было связано с тем, как в Степи понимали саму природу фортуны, механику ее перемен. Она воспринималась как нечто имеющее циклическую природу; в восприятии Степи она была подобна смене сезонов. Соответственно, лидерство также попеременно переходило от одной фигуры к другой, от одной династии к другой. Когда фортуна поворачивалась к кому-то лицом, харизма приобреталась; когда же она отворачивалась, харизма покидала индивида или династию. Преходящая природа харизмы помогала поддерживать сменяемость власти в Степи, когда и лидеры, и династии возвышались и нисходили в соответствии с неведомыми поворотами Небесного Порядка⁹⁰³.

Московские и другие правители Северо-Восточной Руси потеряли суверенную легитимность после взятия их территорий «саблею», подчинившись монгольским завоевателям. Данное событие не было воспринято на Руси как катастрофа. Напротив, оправившись от первоначального шока, завоеванные восприняли монгольское нашествие как божью кару за их же грехи, в полном соответствии с религиозным мировоззрением той эпохи. Маркером этого является тот факт, что хронологически близкие к событиям летописцы не употребляли бранные эпитеты по отношению к правителям Улуса Джучи — ханам-Чингисидам⁹⁰⁴.

Чингисиды воспринимали подчиненные славянские территории как единый «русский улус» и в то же время как совокупность княжеств — улусов Монгольской империи. Потерпевшим жестокое поражение и утратившим независимость правителям Руси пришлось признать, что отныне она стала землей «канови и Батыеве»⁹⁰⁵ (т. е. подвластной верховному монгольскому государю — каану, а также хану-завоевателю — Бату). Подчиненность выражалась главным образом в выплате дани — «ордынского выхода», в ханской инвеституре князей, в контроле над их политикой и в периодическом привлечении князей к участию в военных походах ханов⁹⁰⁶.

Главным показателем того, что русские княжества были покорены и утратили независимость, а соответственно, встали на ступеньку ниже своих новых сюзеренов — ордынских ханов, стала выплачиваемая теперь ими в Орду дань — «выход» средневековых московских источников. Важно отметить, что после распада единого ордынского государства «выход» продолжал выплачиваться в наследные Орде политии, в первую очередь — в так называемые «основные наследники» прежнего могущества — сначала в Большую Орду, а после ее покорения крымским ханом в 1502 г. и перехода к нему главных ордынских регалий — в Крым. Кроме того, «выход» выплачивался также в Казань и Ногайскую Орду. Как отмечает С. Ф. Фаизов, в отношениях между Москвой и позднезолотоордынскими государствами на протяжении ХѴІ-ХѴІІ вв. сохранялись две традиции непаритетного свойства: «челобитная» формула обращения великих князей и позднее царей к ханам Крыма (до третьей четверти XѴI в.) и выплата «поминков» ими же (до 1685 г.)⁹⁰⁷[200]. В течение XѴI в. московским монархам пришлось трижды письменно подтвердить обязательства по выплатам: в 1521 г. — Василию III (ему удалось вернуть запись), в 1539 и 1576 гг. — Ивану IѴ⁹⁰⁸.

Формальный статус великих и удельных князей после монгольского завоевания стал определяться их обязанностью испрашивания инвеституры в Сарае, столице Улуса Джучи. Совершенно обоснованно, что в этих условиях княжества на Руси стали восприниматься не только как сфера властвования местного правителя — Рюриковича, но и как территория, подчиненная хану. Область, находившаяся под управлением какого-либо московского князя, расценивалась как ханский улус и только во вторую очередь, с точки зрения ордынских сюзеренов, как княжеская вотчина, наследственное владение⁹⁰⁹.

В период существования русских земель во главе с Московским княжеством в системе государств-наследников Улуса Джучи (XѴ–XѴI вв.) сохраняется как формальная, так и фактическая подчиненность великих князей ханам Большой Орды и в дальнейшем, после ее падения, владетелям Крыма. Вероятно, в позднезолотоордынской политической иерархии (между ханами Чингисидами Сарая (до его разгрома), Крыма, Астрахани, Казани, Сибири, Узбекской державы, Касимова и ногайским нечингисидским «князем» из клана Мангыт) московский правитель имел статус, приблизительно равный статусу ногайского бия⁹¹⁰ (подробнее об этом ниже). Формальный вассалитет великого князя по отношению к чингисидским правителям подтверждался его происхождением из покоренной династии Рюриковичей-Даниловичей и не оспаривался ни одной из сторон. Фактический вассалитет по отношению к части вышеперечисленных правителей, включая и ногайского бия, подтверждался выплатой дани («выход», «поминки», «жалованье»).

Однако еще со времени «великой замятии» в Орде, в конце XIѴ и на протяжении XѴ вв., обозначились новые явления во взаимных контактах ордынских и московских властей. Стал практиковаться отъезд татарских правителей и их людей в Московию, где им предоставлялись города и области для поселения и кормления.

Москва нашла оригинальный способ встраивания этих беглецов из Степи в свое общество. Вместо того чтобы пытаться интегрировать татар в социальную структуру Московского княжества-государства, московские правители воспроизвели степной институт — юрт — на своей территории, во главе с великим князем в традиционной степной роли «распределителя юртов». Московские юрты служили не только цели переманивания из Степи большого количества Джучидов для собственно московских нужд, но также и цели лишения Степи множества рядовых воинов. С каждым рядовым татарином, выехавшим из Степи, Москва лишалась одного потенциального противника в Степи и приобретала одного дополнительного рекрута для военных кампаний великого князя⁹¹¹. Даже беглый взгляд на данные разрядных книг позволяет увидеть тысячи татар, участвовавших на стороне Москвы в ее западных военных кампаниях 1570-х гг. Это позволяет убедиться, насколько успешными являлись усилия московской стороны по «рекрутированию» своих недавних противников.

Развитие удельно-юртной системы, выразившееся в институте вассальных ханов, мирз и их владений, способствовало постепенному возрастанию политического веса московского великого князя в позднезолотоордынской политической структуре. Касимов, Звенигород, Кашира, Серпухов, Юрьев-Польский, Сурожик, некоторые другие города — все они в разное время на протяжении ХѴ-ХѴІ вв. принадлежали татарским ханам и султанам, а Романов — ногайским мирзам.

Эти города не стоит воспринимать только как «заградительную линию» из одних татар против других. Политика Москвы по размещению татарских выходцев в своей пограничной зоне служила более широким целям, нежели непосредственная защита границы. В то время как Касимов, Серпухов и Кашира были расположены на Оке, т. е. на южной границе Московского государства, и действительно препятствовали походам недружественных татарских ханств (как, например, Казанского), Звенигород, расположенный к западу, Сурожик к северу и Юрьев-Польский к северо-востоку от Москвы, никоим образом не формировали пограничный заслон. Данная политика Москвы иногда неосознанно, а иногда и вполне осознанно служила также и цели политической стабилизации Степи в периоды, когда татарские государства пребывали в состоянии постоянного изменения⁹¹².

Фактически великие князья (с начала XѴ в. — в основном московские), отводившие пришельцам — иногда по их указке — земли в своих владениях, превращались по отношению к ним в сюзеренов. Тем не менее номинально великие князья продолжали пребывать в системе ордынской иерархии как ханские вассалы — данники, правители «царева улуса и княжой отчины». Любой Чингисид, отъехавший на Русь для поселения, уже в силу своей принадлежности к правящей династии Джучи, т. е. к высшей категории татарской знати, имел право требовать — и получал — соответствующую часть дани, а иногда и территорию, с которой собиралась эта часть в его пользу⁹¹³.

Данное несоответствие между фактическим положением московских князей (сюзерены) и их формальным рангом (данники) проявлялось, в частности, в их контактах с «Мещерским юртом» — Касимовским ханством — землей в Мещере, предоставленной Василием II Касиму, сыну хана Улуг-Мухаммеда, в 1445 г. Причем предоставлена эта земля была не для условного держания как султану-эмигранту, а в виде своеобразной контрибуции, наложенной Улуг-Мухаммедом после страшного разгрома, нанесенного его сыновьями московскому войску в 1445 г. Главным показателем номинально низшего ранга московского государя по отношению к вассальным Чингисидам, в числе которых был и касимовский хан, являлась дань, отправлявшаяся из великокняжеских вотчин в татарские «уделы». Источники говорят о дани в Касимов в 1481–1553 гг., и называлась эта дань так же, как и в старину, в годы «ига», — «выход».

Учитывая длительную историю взаимоотношений Руси и Орды, московские правители знали, что в Улусе Джучи тюркоязычное население было объединено на одних условиях, а русские земли имели особый статус. Они были частью Орды, но «государством в государстве». Такую же участь политически окрепший сын Василия II — Иван III, а также последующие московские правители, уготовили и Касимовскому ханству, да и не только ему.

Татарские «уделы» Московского государства не были большими по своим размерам. Однако они играли существенную роль во взаимоотношениях Москвы со степными ханствами, такими как Казанское, Крымское и Астраханское, выполняя виртуальную роль своеобразного «посредника» и «миротворца» в конфликтах между православными христианами и мусульманами.

Москва как часть политической системы Степи

Обозрение основ ордынско-московских отношений, а также истории фронтирных зон Московского государства привело автора к мысли о невозможности полного разделения политических культур средневековых татарских государств и Москвы, об органической включенности московской политической истории ХѴ-ХѴІ вв. в позднезолотоордынскую. Действительно, в отношениях Московского государства с татарским миром постоянно сосуществовали две разные линии: агрессивная, характеризовавшаяся стремлением к военному захвату, и прагматическая, гибкая, для которой было характерно желание обеспечить стабильность в пограничных и зависимых от Московского государства регионах методами сотрудничества с татарскои элитой и относительной терпимости к исламу.

Основы амбивалентных отношений Московии-России с татарским миром были заложены именно в Средние века. Северо-Восточная Русь поддерживала тесные торговые и военные связи уже с поволжскими болгарами — оседлыми мусульманами с развитой культурой. С XIII в. Русь находилась под властью ханов Золотой Орды. При этом, с одной стороны, в написанных в христианском духе летописях татар называли «безбожными агарянами» и «окаянными кровопивцами», под игом которых страдали православные, а с другой — и церковь, и князья подчинились империи Чингисидов и прагматически сотрудничали с татарским ханом⁹¹⁵[201].

Говоря о периоде ХѴ-ХѴІ вв., историки Московского великого княжества и сложившегося на его основе Московского государства часто рисуют его как время освобождения русского народа от ненавистного «монголо-татарского ига», когда русские и их предводители неистово сражались за тяжко добытую свободу, вырванную ими из рук татарских поработителей. Такие зарисовки корректны лишь частично. В течение этого периода мы можем наблюдать многочисленные рейды татар, продвигавшихся вглубь территорий русских княжеств, однако и русские силы неоднократно вступали в сражения с татарами, происходившие не только на московской, но и на ордынской территории.

При всестороннем анализе даже московских источников становится ясно, что описание отношений между Ордой и Москвой и, шире, Русью в ключе «агрессивного противостояния» не совсем удовлетворительно. Отношения между этими политиями были весьма прагматичными и, можно сказать, «вынужденно-дружественными»; религиозный и этнический антагонизм не играл существенной роли в их дипломатии⁹¹⁶. Политически и экономически Московия была интегральной частью тюрко-монгольского мира с самого его возникновения. Она продолжала оставаться таковой и в XѴ, и в XѴI вв. Особенно характерно это демонстрируют материалы дипломатической переписки между Москвой и татарскими позднезолотоордынскими государствами.

Многие сотни «грамот», ходивших между Москвой и различными пунктами Степи на протяжении исследуемого периода, содержат большое число косвенных свидетельств, «проговорок», которые достаточно ярко демонстрируют нам природу этих связей, да и вполне явные указания на сущность московско-татарских отношений. С их помощью мы можем понять традиционные для тех культур образы мышления.

Для того чтобы не быть голословным, ниже я приведу источниковые данные и иногда достаточно обширные цитаты, чтобы выпукло продемонстрировать свои гипотезы. Это тем более необходимо, если учесть тот факт, что данная проблематика неоднократно обсуждалась в историографии начиная еще с XIX в. и до сих пор вызывает жаркие дискуссии между представителями различных школ.

Первое, что бросается в глаза исследователю при работе с текстами документов, это отсутствие глубокого, «принципиального» антагонизма между сторонами даже в периоды обострений отношений между Москвой и татарским миром. И в это время происходил взаимный обмен людьми, по разным причинам оказавшимися вне своей родины. Особенно это касалось, конечно же, элиты общества, знати. В данном случае, видимо, главную роль играл статус человека, а не его этническое происхождение или политика государств. Эти люди могли изначально находиться в составе посольства, также могли по какой-нибудь причине выехать к великому князю (по собственной инициативе, по просьбе, по какой-либо необходимости) и быть задержанными Москвой[202].

В грамоте хана Мухаммед-Гирея I к Василию III от сентября 1509 г. говорится:

Речь идет о крымском карачи-беке из клана Ширин Утеше бин Бегите, который находился в Московском государстве в «поиманье» (заключении); возможно, над ним нависла угроза смертной казни[203]. Его статус в Крыму был чрезвычайно высок: принадлежность к главнейшему в то время клану племенной знати Ширин, его положение в структуре этой знати — карачи-бек (он находился в Крыму «на болшом месте») делали заботу о его судьбе уделом высшей политической элиты ханства — ширинского мирзы Бахтияра бин Довлетека, многих других мирз. Хан вопрошал, держа в уме свое положение в позднезолотоордынской иерархии (более высокое по сравнению с великим князем): «А хотя бы и так согрешил, отчего ему умереть?» — упрашивая московского правителя отпустить князя в Крым, где его ждали пять улусов. Не исключено, что в дальнейшем так оно и произошло (документы по этому поводу хранят молчание).

Даже агрессивные действия со стороны представителей вышестоящей стороны могли прощаться нижестоящей стороной. Причиной тому была иерархичность отношений.

Отпуск Москвой крымской знати происходил постоянно: калга султан Ахмед бин Менгли-Гирей писал Михаилу Тучкову в 1515 г.:

Москва проявляла недвусмысленную осведомленность о самых разных нюансах татарской политики на всем позднезолотоордынском пространстве. То, насколько хорошо она знала татарский политический мир изнутри, иногда просто поражает своей детальностью. К примеру, в материалах несостоявшегося посольства от Ивана III к хану Менгли-Гирею бин Хаджи-Гирею от февраля 1503 г. великий князь предлагал такие советы крымскому хану по поводу потенциальной ситуации, при которой большеордынский хан Шейх-Ахмед бин Ахмед со своим братьями и военными силами союзных ему на тот момент ногаев начнет кочевать на крымской стороне Волги, и Менгли-Гирей будет вынужден их «пасти» (т. е. держать от них перманентную оборону, и не сможет вследствие этого выдвинуться в поход на Литву, о чем просила Москва):

Великий князь предлагал хану послать на Литву тех большеордынцев (на тот момент уже «крымцев»), которые перешли к нему на службу после политической ликвидации Большой Орды в 1502 г., сменив сюзерена с Шейх-Ахмеда на Менгли-Гирея. Однако — и об этом прекрасно знала Москва — их преданность новому патрону была далеко не безусловной. Они могли и вновь перекинуться к Шейх-Ахмеду, окажись удача вновь на его стороне (чего, видимо, не исключала ни одна из сторон, задействованных в ситуации). Чтобы исключить такие нежелательные и для Москвы, и для Крыма колебания бывших подданных Большой Орды, великий князь предлагал их нейтрализовать, заняв походом на Литву. Восстановление Великого Улуса с его исконными правителями в лице потомков Кучук-Мухаммеда в таком случае было бы почти исключено, а Москва также достигала и своей локальной цели — вечного «воевания» Литвы чужими руками.

Данный пассаж, помимо всего прочего, демонстрирует нам и ошибочность суждений о предопределенности падения Большой Орды всем ходом политической истории Дешт-и-Кипчака XѴ в., и неадекватность встречающегося иногда мнения о последнем хане Улуса как о «жалком наследнике прежнего величия предков». Как видим, современникам тех событий он представлялся вполне реальной и достаточно грозной силой, способной взять реванш. В начале XѴI века, в отличие от более позднего периода, никто не знал, какая ветвь единой династии потомков Джучи, крымская или сарайская, в итоге финально овладеет общеордынским троном.

Показывая отличное знание внутренней политической иерархии ногаев, Иван IѴ писал бию Дин-Ахмеду бин Исмаилу в 1576 г. — при разборе дела о «бесчестье» над московскими послами в Ногайской Орде, совершенном мирзами Динбаем бин Исмаилом («Тинбаем») и Ураз-Мухаммедом («Урмагметом»):

Вновь обнаруживая хорошее владение политической ситуацией у ногаев, в качестве ответа на запросы Дин-Ахмеда относительно отпуска обратно в Ногайскую Орду ранее отъехавших в Москбу Эля бин Юсуфа, Айдара бин Кутума и его брата Али бин Кутума, в 1576 г. Иван IѴ писал:

Некоторые персоны были «невозвращенцами» — они были нужны самой Москве.

Москва не просто хорошо знала татарский мир изнутри, она активно участвовала в нем в том числе и «виртуально», домысливая и дорисовывая за реальных игроков их действия, подсказывая им мысли, ласкающие уши обеих сторон.

К примеру, для оправдания уже совершенных нежелательных действий своих потенциальных союзников Москва изобретала хитроумные формулы. Московские послы от имени Василия III говорили молодому крымскому хану Мухаммед-Гирею бин Менгли-Гирею в 1515 г., «объясняя» его набеги на московские «украйны», происходившие при его отце:

Конечно же, он был не виноват, всего лишь дезориентирован по молодости лет «лихими людьми», — подсказывала ему Москва возможную легитимацию своих действий:

В сказочной картине, заботливо нарисованной Москвой, юный будущий хан не только не желал идти на московские «украйны», но еще и упрашивал своего отца, хана Менгли-Гирея, не посылать его в эти походы (видимо, московское око было воистину всевидящим, раз могло «разглядеть» такие подробности). Однако молодой Мухаммед-Гирей не смог отговорить алчного до наживы отца, что, естественно, не является его виной. Он сделал все, что было в его силах. Виновником ситуации был его покойный отец (с мертвых, как известно, спросить нечего). Некоторые писатели-фантасты могли бы позавидовать служащим московского дипломатического ведомства, сочинявшим данные истории. Остается только надеяться, что вознаграждение за их титанический труд оправдывало вложенные ими усилия.

Многие моменты дипломатической переписки Москвы с татарским миром позволяют говорить о некоторых существенных маркерах включенности Московского государства в степную политику, иногда малозаметных, но при этом достаточно характерных для всего дискурса отношений «Москва — позднезолотоордынские государства». Для начала я приведу вновь отдельные свидетельства источников, чуть ниже постараюсь выйти на более широкие обобщения.

Тексты буквально пестрят информацией о бесконечных консультациях между первыми лицами Москвы и татарских государств по самым различным вопросам. Важное место среди этих вопросов, особенно для периода Средних веков, занимали проблемы сватовства, то есть обустройства семейной жизни своих детей. Через институт брака средневековые правители «привязывали» к своей политике лидеров близлежащих, нужных им территорий. Согласно дипломатической переписке, московский великий князь выступает как важный советчик глав татарских государств в «делах сердечных».

Так, к примеру, в посольстве от Ивана III казанскому хану Мухаммед-Эмину бин Ибрагиму от 1489 г. великий князь не рекомендует хану выдавать сейчас замуж его (хана) сестру за сына ногайского мирзы Ямгурчи бин Ваккаса, мирзу Алача, так как великий князь «изымал» «Ямгурчеева… человека Тувача» ради «дела» Мухамед-Амина, и «не пригоже тобе в ту пору своей сестры давати»⁹²⁵, советовал казанцу Иван III.

В посольстве к Ивану III от брата Ямгурчи, ногайского бия Мусы бин Ваккаса от 1490 г., человек Мусы сообщает, что ранее казанский хан Мухаммед-Эмин бин Ибрагим отправлял к Мусе посланца, чтобы обсудить возможность женитьбы Мухаммед-Эмина на его дочери; с тех пор прошло два года, но дело не сдвинулось с мертвой точки. Муса вновь послал своего человека к Мухаммед-Эмину, однако дополнительно — в качестве «усилительной» меры — он просил применить «административный ресурс» и московского великого князя:

Московский правитель был связан со степной элитой различными связями «образного родства»⁹²⁷. Однако приобщиться к этим связям пытались и ближайшие родственники татарских правителей, непосредственно не задействованные в политической игре, а именно их жены, дети и т. д. (имеются в виду родственники, не участвовавшие в активной политике).

В числе прочего переписка великого князя Ивана III с ногайскими мирзами за 1490 г. содержит и письмо от жены мирзы Ямгурчи бин Ваккаса (ее имя неизвестно) к московской великой княгине, жене Ивана III, о принятии между ними «братства»: «С тобою мне братство приняти лзе ли?» — вопрошает жена ногайского правителя⁹²⁸. Правда, тут же вскрывались причины этой просьбы о «братстве» (точнее было бы сказать — «сестринстве», но источники такого термина «образного родства» не знают): явно обнаруживая свои меркантильные интересы, жена мирзы продолжала:

Часто в письмах встречаются и «дружеские» запросы сторон. В посольстве от крымского хана Менгли-Гирея бин Хаджи-Гирея к Ивану III от января 1493 г. его сын Мухаммед-Гирей, в будущем также крымский хан, как само собой разумеющееся просил великого князя:

Какие-то неявные, вскользь проговариваемые намеки на «дружбу», общность интересов и намерений, единство системы, в рамках которой функционируют обе стороны, постоянно проступают в дипломатических текстах. Касаясь инцидента с посольством от молдавского правителя к Ивану III, в составе которого были и московские люди (когда оно было сначала ограблено «черкасцами», затем же «полон» у черкасов был отбит людьми Менгли-Гирея, которые в дальнейшем не отдали московским представителям опознанного ими имущества), великий князь просил хана отдать москвичам их «кони и рухлядь и с телегами» и прибавлял:

Льстя Ивану IѴ, ногайский мирза Урак бин Алчагир писал московскому великому князю в 1536/37 г.:

В данном пассаже отражается следующая мысль мирзы: я (Урак) служу тебе (Ивану IѴ), я являюсь твоим резидентом, я предан тебе настолько, что предаю своего отца и дядей.

Иногда великий князь выступал в роли своеобразного степного арбитра, внешнего судьи для татарской элиты. Московский посол в Ногайскую Орду Михаил Колупаев, отправленный в декабре 1562 г., должен был говорить бию Исмаилу бин Мусе о беглых мирзах Якшисаате бин Мамае, Ислам-Гази и Мухаммед-Куле:

Важным маркером размытости границ между татарским миром и Москвой служила пропагандируемая последней стороной веротерпимость. В дипломатической переписке с ногаями в 1563 г. появляется даже ее признание:

Москва всегда тщательно подчеркивала уважение к конфессиям в присоединенных землях. Казань и Астрахань взяли

Московский посол в Османскую империю И. П. Новосильцев, посланный в 1577 г., заявлял в своей речи к турецкому паше:

Неудивительно, что столь тесный контакт с татарским миром логично приводил к тому, что как татарская сторона, так и сама Москва пытались определить место московского правителя и самого Московского государства в политической иерархии единого для обеих этих сторон позднезолотоордынского мира, мира Рах Mongolica. Не исключено, что в некоторые хронологические отрезки позднезолотоордынского периода, а именно в моменты фактического усиления Москвы и активного ее вмешательства в дела соседних татарских ханств, степная элита воспринимала статус московского правителя как равный статусу «улуг бека» («беклербека») в политической системе Степи. В глазах степной знати это придавало столь необходимую ей дополнительную легитимацию некоторым претензиям Москвы, таким, например, как определение порядка престолонаследия в некоторых татарских ханствах. Такая легитимация была нужна для того, чтобы хоть как-то объяснить и оправдать в собственных глазах тот факт, что бывший ордынский данник и «холоп» распоряжается джучидскими престолами по своему усмотрению.

К примеру, московская аристократия в лице великого князя в течение последней четверти XѴ — первой половины XѴI вв. старалась сама устанавливать порядок престолонаследия в Казанском ханстве. В этом своем стремлении она весьма эффективно претендовала на традиционную прерогативу карачи-беков («князей») Степи. Продолжающийся успех Москвы в этой области косвенно доказывает, что многие в Степи принимали ее претензии на эту традиционную прерогативу степной аристократии. Более того, легитимируя в дипломатической переписке для представителей Степи свою роль в вопросе престолонаследия в Казани, Москва часто употребляла такие выражения, как «посадить хана» или «сделать хана», стараясь таким образом объяснять свои действия созвучными степной политической практике терминами⁹³⁷.

При этом сама Москва хотела видеть свое положение в позднезолотоордынской системе несколько иначе. Суммируя все данные источников, можно сказать, что ее претензии в этом вопросе существенно опережали реальные политические возможности. В 1537 г. бий ногаев Саид-Ахмед бин Муса, статус которого в глазах позднезолотоордынских государств был условно равен статусу московского великого князя, требовал от Ивана IѴ признания себя «государем и братом»⁹³⁸. Он несколько «перегнул палку», так как «братом» он быть бы мог (по крайней мере в татарском понимании властной иерархии), потому что этот термин в средневековых текстах означал как раз равенство статусов, но быть «государем» (правителем-сюзереном) он вряд ли мог быть даже в «татарской» версии (Крым, скорее всего, никогда бы этого не признал). Претензии Саид-Ахмеда Москвой решительно дезавуировались. «И нам государь един Бог, а братья нам — турской салтан и иные цари»⁹³⁹, — заявил дипломат.

С одной стороны, это очевидная манифестация суверенности Московского государства. С другой, это заявление свидетельствует о качественных изменениях, произошедших в представлениях Москвы о своем месте в позднезолотоордынском мире. Отныне, по версии Москвы, московские великие князья равны царям, причем позиционировалось равенство в первую очередь турецким султанам, вес и значение которых в мусульманском мире были общеприняты. Московская политическая мысль выходила из золотоордынского понятийного поля и пыталась оперировать более «общими» категориями⁹⁴⁰.

Итак, обзорный анализ «проговорок» дипломатических текстов подводит нас к осторожному выводу, что в своей политике по отношению к татарскому миру Москва обнаруживала относительную политическую непредвзятость (другой вопрос: была ли она искренней? предварительный ответ на него — «нет»[204]) — В политике Москвы проявлялось практическое, вынужденное безразличие к идеям конфессиональной и этнической исключительности при устойчивой тенденции к альянсам и дружбе с «погаными»⁹⁴². При этом отношения с собственными ближайшими родственниками (Юрий Дмитриевич, Дмитрий Шемяка в ходе гражданской войны второй четверти XѴ в.) и другими «соотечественниками-русскими» (Новгород, Тверь, Псков), а также собратьями-христианами (Польша-Литва)⁹⁴³ зачастую бывали весьма напряженными, а то и просто агрессивно-враждебными⁹⁴⁴[205].

Противники данного взгляда могут привести как аргумент летописные тексты, отличающиеся ярко выраженным негативным отношением к татарам, Орде и позднезолотоордынскому миру. В этом вопросе летописные известия входят в полный диссонанс с данными дипломатических источников, которые, замечу, являются единственными документальными текстами по отношениям с татарским миром. Разгадка дилеммы кроется в том, кто писал данные тексты. Эдвард Кинан отмечал, что дипломаты и духовенство представляли две разные группы московского общества, имевшие разные практические цели. Соответственно, радикально разнятся по содержанию и тексты, оставленные этими группами.

Летописи, являющиеся продуктом культуры духовенства, имели идеологическую функцию. Представители большинства религиозных учреждений зачастую предвзято настроены по отношению к людям иной веры; особенно это было характерно для периода Средних веков. Поэтому при создании летописных текстов целью православных цензоров «было вырвать с корнем любое благосклонное отношение к татарам или их традициям и любой признак ностальгии, интерес к традициям Золотой Орды»⁹⁴⁵. Энергия и бдительность духовенства были гарантом того, что эта цель будет достигнута.

Как пример непредвзятого, практического отношения к представителям других культур и религий можно привести свидетельства Афанасия Никитина, который в 1468–1474 гг. совершил путешествие по территориям современных Ирана (Персии), Индии и Турции (Османской империи) и составил знаменитое описание этого путешествия в книге «Хожение за три моря»⁹⁴⁶. В 1475 г. его рукопись оказалась у московского дьяка Василия Момырёва, и текст её был внесён в Летописный свод 1489 г., продублирован в Софийской II и Львовской летописях. Также записки Никитина сохранились в Троицком сборнике XѴ века. Текст, вошедший в летопись, был подвергнут сокращению; более полный, но при этом сильнее отредактированный составителем текст имеется в Троицком сборнике.

По сути, выдающееся значение его рассказа, в отличие от огромного количества средневековой русской литературы, касающейся татар, в полном отсутствии предвзятости, характерной для православного отношения к «поганым». Его рассказ прошел много редакций, которые показывают нам разницу между взглядами тех, кто, как сам Никитин, находился под влиянием тесных и практических контактов с татарской культурой, и тех, кто по причине предвзятости предавал анафеме пророка Мухаммеда, его деятельность и всех его последователей. Редакторские правки, наблюдаемые в последних версиях текста Никитина, имели целью вырвать с корнем те взгляды и мысли Никитина, которые не соотносились с православием и были терпимыми по отношению к «поганым»⁹⁴⁷.

Суммируя вышеприведенные мысли, можно отметить, что Москва многое заимствовала из татарской практики (административной, фискальной, дипломатической), но мало что заимствовала из татарской культуры (в узком смысле — литературы, науки, философии), тесно связанной в ХѴ-ХѴІ вв. с исламом. Культура Улуса Джучи была монополией мусульманских религиозных учреждений. Образование, наука и книжность, создание и интерпретация юридических и духовных традиций были в руках духовенства и людей, взращенных им, и были сильно стеснены их конфессиональными ограничениями. Аналогичную ситуацию мы наблюдаем в Московском государстве, где духовная культура была исключительно во власти православного духовенства, не менее ограниченного в мировоззрении, чем их исламские коллеги⁹⁴⁸. Возможно, именно благодаря ценностным установкам церковных ревнителей богословской чистоты заимствования из культурной сферы средневекового татарского мира стали невозможными.

При этом много мелких деталей даже летописных текстов, не говоря уже о дипломатической переписке, говорят нам о реальном положении дел в отношениях с татарским миром. Двор Елены Глинской, согласно летописному описанию приема касимовского хана Шах-Али бин Шейх-Аулияра в 1535 г., имел сильный татарский «привкус»: трое из шести женщин, составлявших свиту великой княгини, были татарками. Когда же пятилетний Иван IѴ (будущий Грозный. — Б. Р.) был представлен Шах-Али, он, любезно приветствовав хана по-татарски, сказал: «Табуг салам»⁹⁴⁹. То, что это посоветовали молодому великому князю старшие товарищи его двора, так же как и то, что это было послушно занесено в официальный протокол, явно показывает отношение московского великокняжеского двора к татарским традициям⁹⁵⁰.

Как образную квинтэссенцию всех вышеприведенных данных и гипотез приведу всего одно свидетельство переписки с Крымом, которое, на мой взгляд, суммирует весь контекст отношений Москвы и позднезолотоордынского мира. Сахиб-Гирей I бин Менгли-Гирей, являвшийся казанским (1521–1524 гг.), а затем — в течение весьма длительного и сложного для взаимоотношений Москвы и татарских ханств периода — крымским ханом (1532–1551 гг.), являлся грозным противником Москвы в вопросе влияния на Степь. Это не мешало ему, впрочем, называть московского великого князя «дядей»⁹⁵¹.

При этом, будучи еще юношей, в 1510–1512 гг. он ездил вместе со своей мачехой, женой крымского хана Менгли-Гирея бин Хаджи-Гирея Нур-Султан, в Москву, посетить сыновей ханши в Москве и Казани⁹⁵². Как позже он заявлял Василию III, «мы твою хлеб-соль едали»⁹⁵³. Еще позже, в своем письме к Ивану IѴ, Сахиб с умилительными подробностями будет вспоминать свое путешествие в Московское государство:

Несмотря на «сиживание» на коленях московского великого князя в детстве, крымский хан стал откровенным и весьма агрессивным антагонистом Москвы в зрелом возрасте. В 1538 г. он с неприсущей дипломатам откровенностью писал Ивану IѴ, угрожая походом на его землю:

«Любовь» и «недружба» тесно соседствовали в отношениях между Москвой и Степью на протяжении всего периода ХѴ-ХѴІ вв.

Индикаторы неравноправия между Москвой и татарским миром

Действительно, элементы неравноправия и соседствующий с этим неравноправием антагонизм между Москвой и татарскими государствами в ХѴ-ХѴІ вв. присутствовали. Этому вопросу посвящено немало работ, и поэтому я не буду подробно приводить все его составляющие (наиболее ярко взаимное неприятие демонстрируют постоянные военные конфликты между сторонами). Однако я приведу принципиальные, на мой взгляд, моменты, позволяющие предметно взглянуть на суть этих взаимоотношений.

Важнейший показатель неравности сторон в этих отношениях — дань (называвшаяся в указанный период по-разному, что не меняет ее сути — это были потоки материальных благ, текущие только в одном направлении), выплачиваемая московской стороной татарской стороне, в лице многих наследников бывшей Золотой Орды.

О том, что разнообразные поминки[206] выполняли прежнюю функцию дани, говорит нам не только сопоставление объемов так называемых подарков, шедших как в Москву, так и из Москвы (если в Москву иногда приходила из Крыма по просьбе великого князя какая-нибудь единичная вещь, о которой в переписке просил московский правитель для себя лично, то из Москвы в татарские государства, особенно в Крым, шли обозы, доверху наполненные различными материальными благами — сукном, мехами, «пансырями», др.), но и тот факт, что запросы (по сути — требования) о получении материальных ценностей шли только из татарского мира в Москву, но никогда не наоборот. Ни в одном из писем к татарским правителям ни один московский великий князь не требовал прислать «столько-то и столько-то» добра по спискам, добавляя, что в случае невыполнения его требований его стоит «ждать на украинах» весной или летом. Это позволяла себе только татарская сторона, памятуя как о своей еще сохраняющейся военной мощи, так и о том, кто являлся (и является до сих пор, в татарском понимании) сюзереном в этих двусторонних отношениях.

Другое дело, как пыталась представить свою роль в этих материальных отношениях московская сторона. Не меняя их сути (на это до определенного момента у нее попросту не хватало военных сил), она пыталась «сохранить лицо» даже в самых, казалось бы, неподходящих для этого ситуациях. Замечательно, что в официальной корреспонденции между Москвой и Степью термин «буляк» (тат.) (рус. «поминок», или, в современном значении, «подарок») в основном вытеснил к концу XѴ в. термин «чыгыш» (тат.) (рус. «выход»), предположительно из-за «неуважительности» последнего относительно политического суверенитета великого князя.

При этом в случаях надвигающейся татарской военной угрозы или при необходимости срочной военной помощи от татарских государств даже сами московские правители не прочь были возвратиться именно к этой, казалось бы, унижающей их достоинство терминологии, уходящей корнями во времена, когда монгольское доминирование в Восточной Европе было неоспоримо. Иногда унизительный вопрос дани (в этих случаях обозначаемой именно этим термином) поднимался и во внутриполитической риторике, как правило, теми авторами, которые стремились побудить своих соотечественников к отпору опасным и нарушающим покой степным соседям⁹⁵⁶.

То, что «поминки» продолжали играть роль прежнего «выхода», подтверждает тот факт, что термин «выход» продолжал использоваться во внутренних договорах между русскими князьями вплоть до конца 1550-х гг.⁹⁵⁷ Восточные источники также оперировали терминами «улуг хазине» (большая казна) и «вергу» («выход») (крымско-московская переписка до 1670 г.)⁹⁵⁸.

В то время как Москва предпочитала рассматривать жалованье и поминки как вознаграждение за лояльность и службу царю⁹⁵⁹[207], степные соседи Московии ожидали, что жалованье будет являться той выплатой, которая производится вне зависимости от каких-либо условий, а поминки продолжением традиционной дани и других разнообразных выплат, ранее производимых Москвой в Орду⁹⁶⁰.

Чтобы не быть голословным, приведу данные источников в подтверждение такого видения явления. Они отрывочны, но весьма показательны. Особенно показательна переписка с Крымом как с основным наследником Улуса Джучи после 1502 г. Крымские ханы, по крайней мере формально, считали Московское государство своим данником, который должен высылать им «выход» («чыгыш», дань) в установленный Крымом срок, а также испрашивать официальные ярлыки, подтверждающие de jure владения московских великих князей.

О том, что татарской стороной московские выплаты рассматривались как незыблемые, не зависящие ни от каких, даже враждебных, действий сторон, красноречиво говорит нам следующая цитата из донесения московского посла в Крыму Ивана Мамонова от 1516 г. Он передавал великому князю слова князя Аппака, «союзника» Москвы:

Ситуация была проста — за то, что султан Алп бин Мухаммед-Гирей не поддерживал «московскую» партию в Крыму, и по приказу хана (и вместе с ним) ходил на пограничные земли великого князя «войной», московский правитель не прислал ему «поминков», что выглядело со стороны Москвы вполне логичным, если воспринимать «поминки» как жалованье за службу. Однако это не выглядело логичным со стороны Крыма, который воспринимал те же «поминки» как трансформировавшуюся дань, которую ему должны безо всяких условий — как гарантию глобального незавоевания. Алп недоумевал — если быть последовательным, тогда следовало бы и самого «царя» (крымского хана) оставить без этих «поминков»:

Ведь именно по его приказу Алп ходил на великокняжеские «украины».

Однако хану «поминки» присланы были, несмотря на то что Москва прекрасно осознавала, откуда исходила эта авантюра. «Поминки» хану были присланы именно в силу того, что перед лицом своего формального сюзерена, каковым стал после политического уничтожения Большой Орды крымский хан, Москва не смела заявлять о своих новоприобретенных амбициях — отказе от «дани» и стыдливой замене этой дани «поминками». Для хана не существовало нюансов, различающих этих термины, которыми Москва пыталась обмануть некоторых своих внешнеполитических коллег. Дань для него была субстанцией вне каких-либо понятийных категорий. Она в его понимании должна была платиться ему всегда. Москва же позволяла себе играть смысловым наполнением термина только с некоторыми лицами, в число которых не входило первое лицо государства-основного наследника Улуса Джучи.

Вырисовывается неоднозначная позиция Москвы, вполне ею продуманная и осознанная. В понимании Москвы, для Алпа материальные выплаты со стороны Москвы («поминки», «дань») были «поминками», жалованием за «службу» великому князю, которую Алп не совершил (потому и не получил эти выплаты). Для хана же Мухаммед-Гирея I (в понимании той же Москвы!) эти выплаты все так же, как и во времена единого Улуса Джучи, были «выходом», данью, подтверждением чего был факт выплаты этих материальных средств хану вне зависимости от временно враждебных действий самого хана в отношении Москвы (лично вместе с сыновьями ходил на московские «украины»). Московская позиция в трактовке ситуации явно показывает нам политическую переходность периода ХѴ-ХѴІ вв. Стоит только добавить, что в приведенном пассаже термин «служить» является явно вольным (московским) переводом какого-то татарского слова, значение которого нам недоступно по причине отсутствия татарского оригинала.

О том, что Крым учитывал примерную общую сумму «поминок» при планировании своего внутреннего «бюджета» и «виртуально» закладывал эту сумму в бюджет, считая только своим правом распоряжаться всей этой суммой единолично, без «списков» Москвы, ярко свидетельствует грамота хана Мухаммед-Гирея I великому князю «о поминкех» от 1516 г.:

Начав повествование с того, что количество его подданных увеличилось за счет перебежчиков из Ногайской Орды и улусов недавно политически уничтоженной Большой Орды, хан перешел к предъявлению претензий. Основная их суть — Москва присылала «жалованье» определенным лицам по своим спискам, куда включала только тех, кто ей «служил», считая эти материальные средства оплатой услуг этих лиц Москве.

Крым же в лице хана полагал, что это традиционный «выход», распоряжаться которым может только сам хан как главный распределитель благ в Крыму («мы тех жалуем теми месты, да и поминки тех им даем»).. Неудовлетворенный тем, что некоторым своим подданным «поминок» «недостало», хан сам приступил к перераспределению, изъяв, согласно своему видению «выхода», материальные блага у посла Ивана Мамонова насильно («в неволю есмя взяв»). Более того, так как даже в этом случае благ для раздачи хватило не всем, хан как бы «занял» денег у самого себя для великого князя, раздав часть своего добра «за великого князя» («из своей казны тем подавал»). Великий князь, согласно видению хана, должен был возместить данный «заем» следующим траншем «выхода/поминок/жалованья». Финалом грамоты было прямое указание:

А вот как реагировала на данные указания Москва (наказ послу Илье Челищеву от ноября 1517 — января 1518 г.):

Если хан требовал, то люди уровнем пониже для выклянчивания даров пускали в ход демагогические приемы, взывая ко всему, что только может прийти в голову, например, к выдуманному «виртуальному» родству (грамота Василию III от жены мирзы Бахтияра [клан Ширин] царевны Кутлу [«Кутлу-салтан»; дочь хана Менгли-Гирея] от ноября 1517 г.):

Интересно, что даже ногаи, которых некоторые представители историографии считают чуть ли не «вечными холопами» московских государей, сами себя полагали представителями стороны-сюзерена (что являлось в рамках правовых норм той эпохи вполне корректным) и также требовали своей доли пирога — «выхода». В обстановке наивысшей мощи Ногайской Орды 1530-х гг. ногайский бий Саид-Ахмед бин Муса писал Ивану IѴ в 1535 г.:

Бий требовал себе той дани, которая платилась в Крым («шестьдесят тысяч алтын»), недвусмысленно замечая, что эти деньги платились, несмотря на то что Мухаммед-Гирей I «тобя ежегод воевал» (да и вследствие этого). Он также как бы между делом сообщал, что «отец наш праведной князь к вам до Москвы дохаживал», вспоминая поход Эдиге 1408 г., да и сам угрожал походом: «нас перед осенью… смотрити тобе надобе».

При этом в переговорах с людьми Ногайской Орды московский представитель заявлял мирзам: «а не наймует вас государь наш, дружбу ему делайте»⁹⁶⁷, заявляя, что все оплаты со стороны Москвы — это не подкуп и не «зарплата» (и уж никак не «выход»), а всего лишь подарки в благодарность за дружбу.

Вот же как понимали «дружбу» с Москвой сами ногаи: тот же Саид-Ахмед писал великому князю и царю в августе 1536 г.:

Ногайская «дружба» была раскрашена в цвета материальных потоков из Москвы: шуб, сукна, военных доспехов, шапок, золотых седел, «розных цветов красок» — ранее, в ноябре 1535 г. бий требовал:

В 1558 г. бий Исмаил бин Муса предельно ясно излагал свое видение «дружбы» Ивану IѴ:

В унисон таким требованиям биев звучали слова кековата от 1548–1549 гг. — в грамоте от ногайского мирзы (кековата) Ураз-Али бин Шейх-Мухаммеда («Уразлы») к Ивану IѴ говорилось:

Под «пошлиной» кековат понимал свою долю «выхода».

Москва же использовала свои глубокие и давние познания о политической конъюнктуре позднезолотоордынского мира, его внутренней иерархии в своих целях, отсекая непомерные, по ее мнению, запросы некоторых наследников Улуса Джучи. В речи послу ногайского бия Саид-Ахмеда бин Мусы князю Кудояру в 1537 г. в ответ на требование бия посылать ему такие же «поминки», как и крымскому хану («царю»), со стороны Москвы звучало:

То, как вольно в поздний период московско-татарских отношений стороны обыгрывали ситуации, касающиеся «выхода», как свободно они трактовали их в собственную пользу, ярко демонстрирует нижеописанная картина. В 1563–1564 гг. при переговорах между представителями Москвы и польского короля Сигизмунда Августа представитель последней стороны констатировал:

Московские бояре справедливо отметили реальные причины этих выплат — создание материальных предпосылок для походов «на христьянство». Так обоюдно лукавили стороны друг перед другом.

Таким образом, приведенные данные источников позволяют расставить некоторые акценты.

Восприятие сторонами одного и того же явления — вещь субъективная, но факты свидетельствуют, что запросы (требования) материальных благ в Степи шли только в одном направлении (из татарского мира в Москву), а сами материальные блага — тоже только в одном, но противоположном (из Москвы в татарские государства). Татарские государства — наследники Улуса Джучи — воспринимали своего прежнего вассала, «русский улус», как донора, с которым нет нужды церемониться и проявлять чудеса дипломатии. Москва же пыталась представить ситуацию таким образом, что все поставляемые ей в Степь материальные блага являются благодарностью (соответственно, сугубо добровольной) за услуги, оказываемые ей теми или иными представителями кочевого мира. Читатель в состоянии сам сделать выводы, чья картина была ближе к реальности.

Функционально же для Москвы (как и для Великого княжества Литовского) выплаты («поминки», или «дань») в числе прочего являлись зачастую более дешевым средством предотвращения разрушительных набегов татарских отрядов, нежели возведение крепостей или содержание собственных войск. Для татарских же правителей это были дополнительные материальные блага, которые к тому же способствовали поддержке их внутреннего престижа среди собственной политической элиты⁹⁷⁴.

Из неравенства сторон вытекал и имевшийся между ними антагонизм, вызванный, с одной стороны, неуважением к прежде завоеванным (если мыслить шире — неуважением к слабому); с другой, нетерпимостью к тем, кто «без любви» стал доминирующим партнером в отношениях на долгие столетия (если брать шире — страх перед более сильным актором политической сцены).

Как я уже говорил, главный показатель антагонизма — постоянные военные конфликты между сторонами. Эдвард Кинан вряд ли прав, говоря о том, что военные конфликты были скорее исключением из правил, не нарушая в целом мирного течения отношений⁹⁷⁵. Они как раз нарушали его, причем постоянно, на протяжении всего изучаемого периода. Характерно, что именно в ХѴ-ХѴІ вв. отказ от борьбы с татарами начал восприниматься как недостойный поступок, и вместе с этим новым восприятием подверглось «пересмотру и редакции» и поведение исторических лиц — героев летописей⁹⁷⁶.

Дипломатические реалии татарского мира в отношениях с «неверными» очень выразительно были охарактеризованы последним верховным сейидом Казанского ханства Кул-Шарифом (Шерефи Хаджитархани), на деле знавшим не только практику, но и теорию дипломатии. Он писал о связях Казанского ханства с Московским государством:

И далее приводил двустишье:

Также верховный сейид счел нужным привести поговорку по поводу соседства Казани с Московским государством:

Правители Казани именно «прикидывались», но не являлись друзьями Москве; русские-московиты были для них не кем иным, как «врагами», а само Московское государство — политический сосед — «плохим». Очень яркие и исчерпывающие характеристики. Безусловно, любой взгляд пристрастен, а взгляд высшего духовного лица на отношения с «неверными» — пристрастен вдвойне; однако, как мне кажется, данный подход отражает политические реалии тех отношений вполне предметно. То же самое можно сказать об отношении к татарам со стороны Москвы; данная точка зрения нашла свое отражение в таких же субъективных, как и произведение сейида, московских летописях.

То, что эти тексты — продукт культуры духовенства, в данном случае не искажает сути политической ситуации, изложенной в них; она лишь показана в данных источниках в «концентрированном» виде, утрированно и гиперболизированно, но по сути верно. Тексты, произведенные духовными лицами, дают суть, внутреннее содержание, «скелет» этих отношений; «мясо» же, «мышцы» этих отношений проявляются в светских текстах. Конечно же, это «мясо» всегда «мягче» «скелета». Но суть ситуации проглядывает и сквозь завесу светских источников.

«Единство и борьбу противоположностей» всей этой системы хорошо показывают отрывки из дипломатической переписки между Москвой и ногаями от 1576 г. Разбирая дело о «бесчестье» над послами в Ногайской Орде, Иван IѴ писал бию Дин-Ахмеду бин Исмаилу:

Ситуация была ясна и проста: Москву и ее представителей «обесчестили» (особое возмущение, разумеется, вызвала попытка взять «девятную пошлину», восходящую своими корнями ко временам расцвета Улуса Джучи и его отношений с Русью)[208].

При этом, «не познав своего сорома», как ни в чем не бывало, данные ногайские мирзы прислали в Москву своих послов, как будто ничего негативного (для Москвы) в этой ситуации не было:

Москва сетовала:

Сообщая ногайскому правителю, что «нам было над их послы пригож по тому ж учинити безчестье, как они над нашими послы безчестье учинили», как бы угрожая в воздух, Москва тем не менее предпочла совершено иной вариант поведения с ногаями:

Формально заявив, что «вам ведомо гараздо, что мы в пошлину никому ничего не даем, ни посылаем и не выпрашиваем ничего», а также что «ныне есмя к Тинбаю мирзе и к Урмагмед мирзе потому и своих детей боярских послати не хотели», Москва все же, пококетничав в играх с политическими статусами, «к Тинбаю и к сыну твоему Урмагмедю своих детей боярских с своим жалованьем послали», правда, «для сохранения лица» заявив:

Здесь можно наблюдать явные пережитки тех времен, когда татарская сторона была безусловно выше московской и могла позволить себе, «обесчестив» московских послов, как ни в чем не бывало требовать нового «жалованья» (согласно московской терминологии) или «пошлины» (согласно терминологии татар). И хотя к 1576 г. эти реалии, после падения двух татарских юртов, уже практически канули в лету, даже ногаи, статус правителей которых в татарском мире всегда был ниже Чингисидов, могли себе позволить безо всяких для себя последствий оскорбления и ограбления послов Московского государства, которое, хотя уже и набрало военной мощи, все же еще не решалось открыто заявлять в позднезолотоордынском мире свои новоприобретенные политические претензии и смиренно терпело («терпенье» — яркий термин источника) выходки своих бывших коллективных сюзеренов.

Москва хотела ответить адекватно ситуации, но не ответила, удовлетворившись лишь угрозами. И так было почти всегда на протяжении изучаемого периода.

В 1536 г. московский представитель в Ногайской Орде сообщал своему государю, что дружественные ему ногайские информаторы говорили ему «в тай» о разговорах между бием и его приближенным «Ясаналеем». «Ясаналей» якобы говорил бию:

Ногаи повели себя некорректно в отношении Москвы — их послы в Москве «грабили» «и, идучи, на украйне воевали»; одним словом, двукратно произвели недружественные Москве действия. Однако никаких санкций и ответных действий со стороны Москвы не было предпринято — их не «уняли», и даже посол Кудояр, которого можно было в отместку за все это задержать в Москве, как это иногда делалось, был отпущен восвояси в ногаи. Причину этого приближенный ногайского бия видел вполне трезво: великий князь «блюлся» (боялся, опасался) ногайского правителя. Видимо, прежде всего в военном плане⁹⁸²[209].

Наиболее ярко неравноправие сторон проявлялось через соотношение статусов правителей. Ниже я не ставлю своей задачей детальный сравнительный анализ иерархического положения московского великого князя в позднезолотоордынской системе. Я всего лишь хочу схематично обозначить свое видение этого положения, исходя из совокупности источниковых данных, бывших мне доступными, и штрихами цитат из дипломатической переписки подтвердить это.

Как известно, в системе, к которой Великое княжество Московское (Владимирское) принадлежало на протяжении трехсот лет, единственным обладателем харизмы правителя была династия Чингис-хана. Московский правитель к ней не принадлежал и потому имел ранг очевидно более низкий, чем ханы Крыма, Астрахани и Казани. И если по отношению к астраханским и казанским ханам нижестоящий статус московского правителя был скорее формальным, нежели фактическим, то по отношению к ханам Большой Орды, а после ее политического уничтожения в 1502 г. — к ханам Крыма этот подчиненный статус как de jure, так и de facto просматривается достаточно долгое время⁹⁸³[210]. Даже в 1578 г. Иван IѴ старался получить у крымского хана Даулет-Гирея формальное одобрение своих прав на «всю Русь», и поэтому соответствующие главы были включены в русский проект нового московско-крымского договора⁹⁸⁴.

Ступенькой ниже ханов-Чингисидов располагались беклербеки при хане, или улугбеки, или амир ал-умара — «князи князей» московских источников (наиболее известные из них — Мамай и Эдиге бин Балтычак); они были одними из нескольких (часто — четырех) карачи-беков — «князей» московских источников⁹⁸⁵. Иногда статус московского великого князя приравнивают к статусу имперского (золотоордынского) беклербека — первого из карачи-беков — «князю князей», или «великому князю». Однако это сравнение исходит скорее всего только из схожести терминов, обозначавших их должности (калька «улуг бек» [«улу бий»] = «князь князей» = «великий князь»).

Точнее было бы предположить, что статус московского великого князя в позднезолотоордынской политической системе условно равен статусу ногайского бия (который формально почти всегда являлся беклербеком при каком-либо марионеточном хане у ногаев).

Однако в данной схеме упускается из виду такой крайне принципиальный для того времени факт, как монгольское завоевание Руси в 1237–1241 гг. С учетом того, что предки ногайского правителя являлись представителями стороны-сюзерена в отношениях Орды и Руси, ногайский бий, вероятно, стоял все же выше правителя Московского государства.

Итак, главы любого государства-наследника Улуса Джучи, включая ногаев, в политической иерархии позднезолотоордынского мира стояли выше московского правителя (по крайней мере, в понимании представителей татарского мира). Москва также это четко осознавала, но иногда пыталась представить дело иначе. Однако именно вышеприведенная трактовка позднезолотоордынской политической структуры «витает туманом» во всей дипломатической документации периода. Наиболее ярко, естественно, это проявлялось в отношениях с Крымом, как с основным наследником Улуса Джучи после 1502 г. Это проявляется в неявной форме, «в проговорках», вскользь, так как и для Москвы, и для татарского мира это было столь очевидно, что заявлять об этом значило бы примерно то же самое, что сейчас постоянно повторять таблицу умножения.

Московский посол боярин Иван Мамонов передавал своему правителю речи крымского князя Аппака в 1516 г. — крымский вельможа задавал послу такой риторический вопрос:

Вопрос был именно риторическим для обеих сторон, поэтому этим аргументом и «бил» Аппак.

В грамоте от ногайского бия Саид-Ахмеда бин Мусы, прочитанной Ивану IѴ в августе 1534 г., ногайский князь употреблял в послании к московскому правителю термин «слово» («сюзем»), характерный, во-первых, для обращений Чингисидов, во-вторых, употребляемый в переписке от вышестоящего к нижестоящему⁹⁸⁷.

Таких примеров, свидетельствующих о второстепенном положении Москвы и ее правителя в сфере татарской политики, можно привести множество.

Итак, многие данные говорят о том, что Московское государство являлось одной из активных сторон, вовлеченных в сложную систему межгосударственных отношений, складывавшуюся в Восточной Европе начиная со второй половины XѴ в.

В ХѴ-ХѴІ вв. между государствами-наследниками Золотой Орды сохранялись довольно тесные связи, иногда даже затрудняющие определение степени их суверенности. Москва была одним из государств, боровшихся за доминирование на территории Джучидской империи⁹⁸⁸. Многогранные взаимосвязи между всеми участниками позднезолотоордынской политической сцены опять-таки «флером» проступают во всей дипломатической переписке периода. Приведу некоторые яркие примеры.

В 1549 г. ногаи, наиболее значительные из соседей Казани, недовольные политикой хана, предложили Москве совместную военную акцию, в результате которой Казань была бы захвачена, хан заменен на вассала московского царя Шах-Али бин Шейх-Аулияра (который ранее уже был ханом) и ногайского князя в качестве первого казанского карачи-бека⁹⁸⁹. Москва приняла предложение, но военное исполнение плана провалилось. В грамоте Ивану IѴ от казанского беглеца «Абдулы Бакшея[211]», временно обитавшего «в Нагаех» в 1548–1549 гг., говорилось о мыслях, которые в то время озвучивала часть казанской знати крымской ориентации, оставшаяся в Казани («которые с крымцы в одиначестве Булатовы княжие дети да Расовы дети»):

Описывая ситуацию перед окончательным взятием города, точнее один из ее этапов, когда хан Шах-Али, не дойдя до конечного пункта своего похода — Казани, повернул назад, а союзные Москве ногаи решили сами, без хана, брать город, казанская знать крымской ориентации злорадствовала, указывая на взаимозависимость всех действующих сил. Ногаи без хана и, главное, без его московской военной поддержки, ничего не могли сделать Казани, но и хан только лишь с собственным касимовским и московским войсками, но без военной поддержки многочисленных ногаев не представлял угрозы для города. Все антиказанские силы находились в одной упряжке и зависели друг от друга.

Возможно, вспоминая именно этот случай, дети ногайского бия Юсуфа бин Мусы мирзы Юнус и Али в начале 1550-х гг. писали царю Ивану IѴ:

Покорение Казани (и то же может быть сказано об Астрахани) никогда бы не состоялось, если бы не сотрудничество и попустительство (по очень прозаичной причине — собственной корысти) со стороны других татарских участников позднезолотоордынской политической сцены⁹⁹².

Наиболее ярко, образно и выпукло, на мой взгляд, все взаимосвязи того времени проявляются в приключениях «пансыря»[212], который изначально принадлежал ногайскому бию Исмаилу бин Мусе, потом был подарен Исмаилом обретавшемуся тогда в ногаях будущему последнему хану Казани Ядгар-Мухаммеду бин Касиму, затем был захвачен вместе со своим тогдашним владельцем в московский плен при взятии Казани, «обретался» в Московском государстве и, возможно, вновь «переехал» в ногаи после просьбы Исмаила, замкнув круг.

В грамоте Исмаила Ивану IѴ от 1556 г. ногайский правитель писал:

Подобно этому «пансырю», перемещались в позднезолотоордынском пространстве и люди, сплетая свои судьбы и судьбы своих государств в причудливую паутину, распутать которую зачастую попросту невозможно. Да в этом и нет необходимости.

Все государства, входившие в свое время на тех или иных условиях в Улус Джучи, включая Москву, сохраняли на протяжении ХѴ-ХѴІ вв. теснейшие взаимосвязи, особенно в сфере Realpolitik. Формальные статусы правителей, выплаты материальных средств из одного государства в другие, военные конфликты, конфессиональная разница сторон — все эти факторы меркли перед лицом фактических условий, в которых приходилось жить. Эти условия определяли вынужденное, но очень тесное сотрудничество. При усилении одной из сторон она могла пожертвовать этой «дружбой», однако, когда сил на какую-либо акцию не хватало, что случалось гораздо чаще, любая сторона начинала искать фактической поддержки у соседей — и обычно ее находила. Брак по расчету был нормой позднезолотоордынского мира.

Список городов и дворцовых волостей, жалуемых выезжей татарской элите, достаточно обширен. Вот только некоторые из них: Касимов, Кашира, Звенигород, Юрьев-Польский, Серпухов, Сурожик, Хотунь, «Андреев Городок Каменный», Новгород-на-Оке, Романов. Многие из этих городов и их уездов в разное время являлись уделами представителей различных ветвей московского правящего дома. Этот факт недвусмысленно обозначает нам то положение, которое занимали татарские выходцы в структуре знати Московского государства. В этом свете возведение Иваном ІѴ в 1575 г. бывшего касимовского хана Саин-Булата (в крещении — Симеон Бекбулатович) в ранг «великого князя всея Руси», как и некоторые другие мероприятия московского правительства второй половины XѴI века, уже не кажутся столь «загадочными» и «необъяснимыми», как это представлялось российским имперским историкам.

Эти города можно условно разделить на три типа (по размеру территории, «тянувшей» к этим городам, и продолжительности татарского владения этим городом). Первый тип уникален и представлен только одним городом — Касимовом. Второй тип — это Романов, который во второй половине XѴI — первой половине XѴII вв. принадлежал ногайским мирзам. Другие города, составляющие третий тип (как наиболее яркие примеры можно привести Звенигород, Каширу, Серпухов, Юрьев-Польский), являлись татарскими владениями непродолжительное время — в основном по нескольку лет. Видимо, мы уже никогда точно не узнаем, каким образом происходило управление этими городами «при татарах» в древнейший период (XѴ век). Нахождение новых источников могло бы преподнести историкам большие сюрпризы в этом вопросе, существенно пошатнув устоявшиеся представления историографии.

Вероятно, как материальное, так и правовое положение татарской элиты в пожалованных городах менялось на протяжении всего изучаемого периода и во многом зависело от общего контекста московско-позднезолотоордынских отношений (в «татарском вопросе» влияние внешнеполитических факторов имело главенствующее значение даже в сугубо внутриполитических, казалось бы, делах). Татарский правитель владел территорией условно, хотя в некоторых случаях и очень продолжительно. В целом положение татарской знати в Московском государстве было отнюдь не однозначным. Изображать ее представителей как беспрекословных «слуг» великого князя с точки зрения источниковой информации некорректно. Правильнее говорить об отношениях «послушания» татарского выходца великому князю, когда момент явного понижения статуса одного партнера по отношению к другому не присутствовал, но один из двух партнеров добровольно соглашался подчиняться другому.

Немаловажную роль во взаимоотношениях северо-восточных русских княжеств и татарских государств играл географический фактор: Москва вовлекалась в позднезолотоордынский мир в том числе и через свои фронтирные (пограничные) зоны. Апофеозом стало образование в первой половине XѴ в. Касимовского ханства, или «Мещерского юрта». Этот татарский анклав, как и другие подобные места, стал интегральной частью степной системы «юртов-уделов», точкой взаимосвязи татарского политического мира и Москвы. При этом Мещера была моделью, на основе которой строились схемы взаимодействия между другими татарскими анклавами Московского государства и внешним татарским миром. Существование таких анклавов повлияло и на положение Москвы в позднезолотоордынском политическом пространстве.

Поэтому достаточно трудно полностью разделить политические культуры средневековых татарских государств и Москвы. Московская политическая история ХѴ-ХѴІ вв. была органически включена в позднезолотоордынскую. Важнейшими событиями, заложившими и в дальнейшем изменившими принципы отношений между Москвой и татарским миром, были факты монгольского завоевания большинства русских княжеств ханом Бату в 1237–1241 гг. и московского завоевания Казанского и Астраханского ханств в 1552–1556 гг. Захват «саблею» в средневековом мире считался обоснованной и достаточной легитимацией на владение. Поэтому можно утверждать, что сначала доминирующим партнером в отношениях между татарами и Москвой стала Орда и затем ее наследные ханства, а приблизительно начиная с XѴII в. эта роль постепенно переходит к Москве, хотя этот геополитический поворот не был однозначным.

За время почти шестивековых (ХІІІ-ХѴІІІ вв.) отношений с татарским миром Москва стала одним из членов этой системы, органически впитав многие ее принципы, особенно касающиеся внешней политики. Приняв ситуацию такой, какая есть, московские великие князья стали активно сотрудничать с татарами в ХѴ-ХѴІ вв., учась и набираясь у них специфического опыта. Татары же стали использовать своего «младшего брата» в ситуациях, когда им нужна была помощь. Однако шлейф от событий первой половины XIII в., а также конфессиональная разница сторон не позволяли им в полной мере принять и понять друг друга. Все актеры этой сцены прекрасно помнили, кто есть кто в этих связях. Сотрудничество и противостояние тесно соседствовали в отношениях между Москвой и Степью на протяжении всего изучаемого периода.