Глава 1


Единственное, что я знаю достоверно или относительно достоверно, так это язык, на котором говорю. Однако, это знание не дает мне никаких надежных фактов. Я говорю и пишу на английском, но, судя по всему, это довольно распространенный язык. Нет совершенно никакого способа выяснить, нахожусь я в США, Великобритании, или, к примеру, в Канаде. Так уж получилось, что в нашей библиотеке совершенно у всех книг вырваны страницы с выходными данными. Я знакома, по крайней мере в некоторой степени, со всеми классическими текстами мировых культур от Вед до "Вишневого сада", однако к какой культуре принадлежу я сама, остается загадочным. Без сомнения, я в англо-саксонской стране, но кто я такая? Кем были мои родители? Я с равным успехом могу быть англичанкой, русской, полячкой или немкой. Я довольно бледная, поэтому скорее всего не имею никакого отношения к Южной Европе, Средиземноморью, Ближнему Востоку или Индии. В принципе, мой фенотип можно отнести к центрально-европейскому, однако ни в чем нельзя быть уверенной. У меня темные волосы, это лишает меня определенного круга возможностей. Сомневаюсь, к примеру, что я - шведка. Однако, у меня светлые глаза, а это сужает круг поиска настолько, что я могу с уверенностью откинуть большую часть народов Земли. На самом деле, я читала, лишь небольшой процент населения земли имеет серые глаза. В Европе, однако, кажется, что очень многие люди светлоглазые. По крайней мере, если книги об этом не лгут. Я бы не стала слепо доверять книгам, однако я ничего другого не вижу этими своими серыми глазами. Еще у меня большая грудь и очки в толстой оправе, если верить сборнику анекдотов, это может говорить о том, что я еврейка. Надеюсь, что это не так, вовсе не потому, что мне свойственен антисемитизм. Евреи - народ с очень трагической судьбой. Я читала много книг о Холокосте, и, к сожалению, у меня нет никакой надежды на то, что это - художественная выдумка. Я читала о том, что в мире великое множество языков, но не знаю, как они звучат. Можно сказать, что я нахожусь в густом лесу, и пытаюсь докричаться до мира, однако мир остается безответен и глух. Конечно, ведь мир никогда нас не видел.


Я не помню своего детства. Моя жизнь начинается с десяти лет, тогда, когда я встаю с постели и узнаю, что меня зовут Вивиана. На тот момент никакого другого имени у меня нет, и то, что имеется кажется мне красивым. Мне протягивают стакан с водой, и я пью из него, а потом меня пронзает иррациональный и оттого еще более жуткий страх: если кто-то будет пить эту воду после меня, она может ему навредить. Я начинаю дрожать, и меня гладят по голове. Но у меня больше нет других забот, кроме как допить воду до конца.


Вот такое у меня первое воспоминание. Вивиана - красивое имя. Я могла бы думать о том, что я француженка или англичанка, но на самом деле мое имя лишь отсылка к "Смерти Артура" Мэллори. И я не знаю ни единого человека, чье имя не соприкасалось бы с этой вечной историей.


Я - Вивиана, и это неплохо. Я женщина леса, то есть колдунья, соблазнившая Мерлина, и оставившая его тело покоиться в какой-то хтонической пещере. Довольно лестно думать о себе, как о женщине такого толка, когда тебе - девятнадцать. Мне - девятнадцать. По крайней мере, именно так говорят. Согласно моим анатомическим признакам я и вправду похожа на девушку в интервале от восемнадцати до двадцати четырех. Точнее сказать сложно. Жаль, у меня нет колец, как на срезе дерева, чтобы определять возраст. Нам всем девятнадцать, и мы живем в прекрасном месте, где погода всегда идеально соответствует месяцу года. Я знаю о том, что так бывает не везде, потому что в книжках часто пишут "погода слишком теплая для ноября" или "совершенно не мартовский ветер пронизывал его до костей". В месте, где я живу снег всегда выпадает в декабре, а дождь начинается в октябре, август мучительно жарок, а февраль чудовищно холоден. В какой-то степени это дисциплинирует, так, по крайней мере, говорит директор. Я почти уверена, что он контролирует погоду.


Впрочем, я не могу утверждать. Книжки учат меня ничего не утверждать. Мир очень относителен, то есть релятивен. Все в нем субъективно, различается от личности к личности и, в конечном счете, неустановимо. Так что я решила, что доверять книгам - плохая идея. Я должна сама узнать все если не о мире, то о себе. И, однажды, я тоже напишу свою книгу. Она встанет в безымянные ряды никем не прочитанных книг. Никто ее не увидит, и все же она останется на земле дольше меня.


Для такой большой работы необходимо хорошо формулировать свою внутреннюю речь, поэтому я проигрываю, как сейчас, внутренние монологи. Они помогают мне успокоиться, пока навязчивые мысли и бешеный страх не заставили болеть мое сердце. Мое сердце часто болит, я знаю, что такое бояться по-настоящему, так что не можешь даже заплакать. Правда в том, что страх - это больно. Даже очень. Он прогрызает свой путь наружу сквозь твое сердце, и это мучительно, ведь тебя едят заживо. Буквально. Даже сейчас мысль об этом заставляет меня сжаться от ужаса, ведь я боюсь в это поверить. По-настоящему. Знаете, как в книгах про безумцев. Я не безумна, по крайней мере так говорят, однако я видела много безумцев, и очень боюсь сойти с ума. Галахад, а он умный и врач, говорит, что это тоже вариант сумасшествия. Я говорю, что мне кажется, будто я падаю куда-то, и ничто не имеет ценности, и иррациональные страхи навсегда отделяют меня от людей. Иногда я не могу сомкнуть глаз, боясь, что глупые, ужасные вещи кажутся мне логичными или правильными.


Я вздрагиваю, когда меня хватают за запястье. Пытаясь отдернуть руку, я вдруг замираю. Отчего-то мне кажется, что мое движение не мое, совершается против моей воли, что я с кем-то борюсь. На самом же деле я борюсь только с Ниветтой. Деперсонализация, говорю я себе, ты не одержима и не безумна. Не полностью безумна. Наверное. Я ведь никогда не могу быть уверена ни в чем. Мир релятивен, как я и говорила.


У Ниветты тоже светлые глаза, однако совсем другого оттенка. Они почти как вода, это красиво и это же - страшно. Ниветта - бледная, остроносая девочка с красивой улыбкой и тонкими, птичьими запястьями. На фаланге указательного пальца левой руки у нее луна, а на правой - солнце. Это татуировки, они сделаны с помощью шариковой ручки, не смываются, но, к счастью, и не гноятся. Ниветта не выглядит как земное создание, по крайней мере как их представляю я, у нее огромные инопланетные глаза, тонкие, бледные губы и блестящие зубки. Она облизывает губы, ее язык проносится справа налево и обратно.


- Вивиана, - говорит она голосом полным надежды. Я злюсь на нее, ведь она мешает мне вести внутренний монолог, я чувствую, как возвращается тревога. Мне хотелось бы забыться.


- Скажи мне, ты видишь их? - шепчет Ниветта. - Ты же их тоже видишь?


Взгляд ее соскальзывает с меня куда-то вверх. Я спрашиваю:


- Кого?


- Их. Они же здесь. Всегда были.


И тут же чувствую, как меня обжигает мое пламя. Вдруг из-за того, что я так грубо обошлась с Ниветтой, она покончит с собой? Вдруг, я сделала это специально? Мне страшно, и я выдергиваю руку, движение это кажется мне опасным. Я всматриваюсь в потолок, пытаясь понять, кого видит Ниветта. Или что она видит. На самом деле наш язык, каким бы популярным он ни был, не слишком сильно приспособлен к описанию галлюцинаций и бредовых фабул. Это справедливо, ведь язык репрезентирует доминирующую культуру, а большинство людей не являются безумными. Или очень хорошо играют в то, что они ими не являются. Я не совсем понимаю. В книжках много сумасшедших, про которых никто не пишет, что они сумасшедшие.


Но все-таки большинству повезло больше, чем Ниветте. Мне, в любом случае, намного больше.


Галахад говорит, что это очень мучительно, однако мой разум, в целом, сохранен. Не абсолютно, однако больше, чем у многих волшебников.


Ниветта смотрит на меня своими пустыми глазами, и вдруг эти глаза улыбаются, я вижу лучи тоненьких морщинок. Она разражается атональным смехом.


- Ха. Испугала тебя.


Слова ее однако никакой интонации не имеют, будто она читает стих, смысл которого не совсем понимает.


- Никого я не вижу, - говорит Ниветта, а потом подмигивает мне. В остальном выражение ее лица не меняется.


- Сейчас, - добавляет она, цокнув языком. Иногда Ниветта отказывается есть, потому что кто-то отравил ее еду. Ее еда в порядке, а вот Ниветта - нет. Но я не знаю никого, кто в порядке. Поэтому у меня нет релевантных примеров для сравнения. На заметку: если я буду писать, то никогда не стану размещать слова "релятивный" и "релевантный", потому как это не этично. Я стараюсь быть доброй ко всем, иначе я просто умру от боли. Мне часто бывает плохо, к примеру, сегодня ночью я проспала около трех часов, а остальное время мне в грудную клетку будто забивали гвозди. Однако, оно того стоит. Понимаете, то как устроена моя голова, это и беда, и подарок. Почему это беда я и так сказала слишком много. Это подарок, потому что позволяет мне творить магию. Создавать из ничего - все, управлять пространством, летать, читать мысли, замораживать прикосновением - я знаю довольно много заклинаний, перечислять их все было бы бессмысленно.


Я не лучшая среди моих друзей и однокурсников, однако есть множество вещей, в которых я хороша. Особенно я люблю создавать насекомых. Я сжимаю кулак, окрашенный пыльцой и медом, и шепчу слова на мертвом языке, жду трепета, и, когда я раскрываю ладонь, на ней сидит бабочка. Она может быть любого цвета. Я сразу же отпускаю их, потому что мне страшно их раздавить и хочется их раздавить. Иногда бабочек ловит Моргана, у нее есть для этого сачок и сноровка. Она засушивает их и цепляет на заколки, чтобы носить в волосах. Мне плохо, когда я это вижу.


Я люблю создавать насекомых, потому что это кропотливая работа, однако взрослые считают, что это глупости. Бабочки не спасут нас, когда сюда придет Королева Опустошенных Земель.


Даже больше бабочек я люблю механизмы. Мне нравится собирать часы, останавливающие время, хотя это у меня получается не слишком надежно. Мне нравятся ловушки для мыслей с мерно вращающимися шестеренками, мне нравятся золотые внутренности компасов для обнаружения магии. Это, как говорят взрослые, чуть полезнее.


Я понимаю, что в девятнадцать лет взрослые должны перестать быть таковыми, и я должна раствориться среди них, сама стать взрослой для какого-нибудь ребенка. Однако в месте, где живу я, нет смены поколений. Взрослые всегда остаются взрослыми, а мы - все еще остаемся детьми. В замкнутом обществе не может быть достигнуто равенство, потому как любая структура стремится к порядку, а порядок это иерархия.


Однако любой порядок подвержен действию энтропии, и вот тогда мы получаем хаос, который некоторые принимают за равенство. Я люблю умничать, но больше внутри своей головы. Для того, чтобы умничать у всех на виду у нас есть Гвиневра. Она прочла море книг, в совершенстве знает Таро и Руны, а если она создает огонь, он пылает долго, намного дольше естественного костра. Никогда я не видела никого лучше Гвиневры.


Я смотрю на Ниветту, мне кажется, что это заставит ее уйти, однако она ничуть не смущается ловит мой взгляд, и уйти хочется уже мне. Ниветта выглядит очень маленькой и хрупкой, но однажды она избила Кэя за то, что он снес фигурки со стола, где Гвиневра и Ниветта играли в монополию. Она сказала:


- Иди сюда, сука.


Так и сказала. Может даже:


- А ну-ка иди сюда, сука.


Словом, Ниветта продемонстрировала удивительную для меня словесную эквилибристику. В книжках есть много ругательств, а Ланселот знает их больше, чем цифр. Просто я почему-то не ожидала такого активного нападения со стороны Ниветты. В целом, она мне нравится. Хотя даже сейчас я представляю, как она схватит меня за воротник платья, и скажет:


- Тебе конец, курица.


Глаза Ниветты однако выражают только мир и покой. Иногда она облизывается. Я вижу, что губы у нее пересохли и потрескались. Может быть, они с Кэем целовались. Эта мысль вызывает у меня внутри нечто странное, будто маленький водоворот внизу живота. Не возбуждение, однако за шаг до него. Может быть, это вид зависти. Зависть - плохое, деструктивное чувство. Мне не нравится ощущать такие вещи.


Кэй, как только я о нем вспоминаю, оказывается рядом. Он садится рядом с Ниветтой, подается вперед, едва не сбив тарелку. Салфетка, как парус раскрывшаяся на тарелке, падает, вилка и нож подпрыгивают, звякнув. Кэй очень неловкий, хотя он отлично танцует. Не могу понять, как это может сочетаться. Некоторые качества должны друг друга взаимно исключать. Ради формальной логики. Так иногда говорит Гвиневра вместо "ради Бога".


- О чем болтаете? - весело спрашивает Кэй. У него смешливое лицо с самыми красивыми чертами на свете, такими правильными и тонкими, будто его создавал не случай, не случайная комбинация генов, а кто-то персонализированный, знакомый с тем, что называется красивым. Смотря на такие лица, я начинаю думать о Боге. У Кэя синие глаза и светлые-светлые волосы, на носу рассыпался урожай веснушек, ведь сейчас май, а это значит, что веснушки будут сопровождать Кэя до декабря. Кэй смешливо морщит тонкий нос, его мимика сглаживает невероятную красоту, присущую ему от рождения. В противном случае, мне было бы грустно с ним общаться, я думала бы только о том, что природа не дала мне ничего столь же прекрасного. Я - обычная. Не хуже других, это точно. Не лучше других, это тоже точно. При некотором волевом усилии и концентрации, я могу показаться милой. Обычно этого достаточно.


- О том, что семьдесят шесть процентов девушек симулируют оргазм, Кэй, - говорит Ниветта своим абсолютно лишенным интонаций голосом.


- Это значит, что если здесь четыре девушки, вероятность того, что они не симулируют равна...


- Нулю, - говорит Моргана. - Если это с тобой.


- Врешь, - отвечает Кэй, и смеется. Смех у него чудный, от него всегда становится лучше, и даже сейчас тревога чуть-чуть отпускает меня. Я хочу сама придумать шутку, чтобы еще раз услышать этот смех, однако Кэй уже принимается подбрасывать в руках нож, а это могло его занять на несколько минут, пока он не увидит что-то более интересное.


Моргана садится рядом со мной, и я чувствую запах ее духов - сладкая жимолость. Женский запах, пьянящий. И магический. По крайней мере, я чувствую исходящую от него силу. Нож Кэя вдруг застывает в воздухе, а Кэй подается вперед к Моргане, прямо через стол и, перехватив ее за шею, целует. Я беру нож, движение которого Кэй остановил, и кладу на стол. Все это выглядит очень небезопасно. Кэй и Моргана самозабвенно целуются, и я ловлю в отсутствующем взгляде Ниветты что-то вроде недовольства. В конце концов, она просто встает и пересаживается за стол с другой стороны от меня.


- Привет, - говорит она. - Теперь это женская сторона.


Я пожимаю плечами. Моргана, наконец, отталкивает Кэя, почти усаживает его на стул.


- Вчера сварила, - говорит она как ни в чем не бывало. Ее помада стерлась, что придает ей еще более распутный вид. - Видимо, все получается правильно.


- Ты попробуй на ком-нибудь, кроме Кэя, - советует Ниветта.


- На Гвиневре, например, - говорю я. И достигаю успеха - Кэй смеется. Но почти тут же закрывает рот, видимо почувствовав что-то вроде стыда или вспомнив какую-нибудь печальную вещь. Однажды Кэй едва не заплакал, когда посреди игры в салочки, на было по одиннадцать, ему пришла на ум концовка "Вулли" Сеттона-Томпсона. Выглядело жалко.


Я смотрю на Моргану. Ее светлые волосы кольцами спадают к лопаткам, кошачьи, хитрые глаза блестят, как море ночью - темной синевой. Она - красивая. Моргана действительно очень красивая, я ей завидую. Я знаю, что Ниветта тоже ей завидует. Думаю, и Гвиневра, хотя ее чувства покрыты завесой абсолютной тайны.


Очень забавно: в нашей школе есть форма, и мы неизменно носим ее до конца дневных занятий и наступления свободного времени. Черные брюки, белая рубашка и бежевая жилетка с эмблемой школы для юношей, Кэя и Гарета, и белая рубашка и бежевая же юбка, разумеется, тоже эмблемой школы на подоле или такой же расцветки платье для нас. Еще мы носим черные чулки и туфли без каблуков, а летом - шляпки с черными лентами. Что я имею в виду: мы все одинаково одеты, однако у Морганы получается выглядеть совершенно по-другому. Школьная форма превращает ее не в заучку, мамину дочку или неудачницу с последней парты. Моргана выглядит в ней привлекательно, притягательно. И то, как край ее черных чулок смыкается с тканью плиссированной юбки это, пожалуй, самое болезненное, что я за последнее время видела. Иногда кому-нибудь удается увидеть полосу снежно-белой кожи на ее бедре, и это хуже самых распутных фантазий. Моргана просто умеет пользоваться своей красотой. Она берет ее и делает с ее помощью удивительные вещи. Я думаю, что если бы Моргана захотела, она могла бы отсюда сбежать, и ей не понадобилось бы ничего, кроме нежной улыбки и беззащитного взгляда.


Она правда красивая. Я думаю, я в нее немного влюблена. И я ее лучшая подруга. Мы очень близки. Настолько, насколько вообще могут быть близки люди, у которых нет никаких альтернативных объектов для общения. Ниветта любит Моргану не так сильно, как я. Может быть, потому, что Моргана и Кэй, красивые, будто молодые боги, созданы, чтобы быть вместе. Они рядом, будто иллюстрация к роману золотой эпохи двадцатых в Америке. «Великий Гэтсби» про студентов Лиги Плюща, где гольф и коктейли считаются внеклассными занятиями.


Вообще-то мы хорошо общаемся вчетвером. Ниветта странная, равнодушная почти ко всему в жизни и иногда кричит по ночам, зато она всегда может выслушать и вступиться за друга в трудную минуту, по крайней мере если ее попросить, Кэй глуповат и его внимание не задержиавается ни на чем более минуты, а Моргана, ну, является просто Морганой, ее невозможно терпеть, но без нее невозможно жить. Однажды я поссорилась с Морганой на пару месяцев, и это до сих пор самое страшное время в моей жизни. Моргана - свет солнца, только когда она рядом возможна жизнь. Но если же ее слишком много, она оставит тебе ожоги.


- Ты же не злишься, милая? - спрашивает Моргана у Ниветты. Моргана перехватывает свои волосы в высокий хвост, а потом будто бы вспоминает, что у нее нет резинки, и встряхивает головой. Я убираю выбившуюся прядь ее волос, а Моргана продолжает, будто это самое естественное, что я могла бы сделать в такой ситуации:


- В любом случае, вы ведь помните, какой сегодня день?


Мы помнили. Сейчас только одиннадцать часов утра, закончился второй урок и начинается завтрак, однако я уже нестерпимо хочу, чтобы наступила ночь. Впрочем, чтобы быть честной, отмечу: еще я хочу поесть, однако все ждут Гвиневру и Гарета. Обычно Гвиневра не опаздывает. Она приходит даже раньше, чтобы насладиться чувством собственного превосходства в ничего не значащих мелочах.


- О, Боже, а если она умерла? - спрашивает вдруг Кэй, глаза у него становятся еще больше от неподдельного страха.


- Заткнись, дружок, ты ее тоже хорошо знаешь, она сюда и мертвенькая придет.


Ниветта смеется, но ее смех будто бы не имеет ни малейшего отношения к реплике Морганы. Вот такая у нас компания.


Я принимаюсь смотреть в сад. Высокое и всегда идеально вымытое арочное окно стремится к потолку. Сквозь его стекло до меня доносится буйная, майская зелень, короткие и стремительные полеты стрекоз, движение бабочек между цветами и легчайшее покачивание качелей, будто еще за секунду до того, как мой взгляд туда обратился туда, кто-то сидел и смотрел на всю эту весеннюю красоту снаружи. Сейчас - никого нет. На деревьях висят золотистые клетки для птиц. Иногда для магии нужны кровь и смерть. Мы ловим разноцветных птичек и убиваем их. И хотя лично я никогда не делала этого, мое сердце сжимается от страшной тоски и вины, как только я вижу золотые прутья, золотое зерно и золотые нити магической ловушки, захлопывающей за птичкой дверь.


В остальном, у нас прекрасный сад, он смыкается с лесом, оттого сложно понять, где на самом деле находится его конец. Дикая природа сливается с человеческим представлением о ней, незабудки и розы оказываются вместе с ромашками и чертополохом, сплетаются теснее, чем когда-либо, и создают новую, особую красоту.


Я люблю проводить время в саду. Просто лежу в высокой траве, которая стеной окружает меня, и ко мне заглядывают цветы. Однажды я подумала: вид, как из гроба. Я покойник, а цветы - склонившиеся надо мной скорбные родственники.


Тогда я очень испугалась. Не люблю, когда мои мысли кажутся мне странными.


Вспомнив об этом случае, я отворачиваюсь от окна. Столовая у нас тоже красивая. Нужно понять самое главное: у нас все красивое. Я не знаю, почему. Наверное, потому что мы все больные, а больных людей должна окружать красота.


Только мы не выздоровеем.


С высокого потолка, изрисованного древними знаками, и в то же время лакированного до блеска, как в 19 веке, свисают хрустальные люстры. Когда наступает вечер, свет так играет в них, что иногда я краду этот свет. Просто потому что не могу удержаться. Я держу его в своих кристаллах, и когда не могу заснуть, достаю их из коробки и смотрю.


Стол у нас один, зато очень длинный, во весь зал. За одной его частью сидим мы, ученики, середина пустует, а на другом конце сидят взрослые. Мордреда, нашего директора, еще нет, а вот Ланселот что-то сосредоточенно объясняет Галахаду. Наверное, ужасно смешно, когда в твоем огромном мире всех зовут Джон, Иван, Йохан, Хуан, и так далее, услышать вдруг о ком-нибудь, кто и вправду носит имя Галахад. Я понимаю, что это звучит глупо. Однако, для меня намного более смешным представляется имя Хуан. И все другие имена в целом. Ведь я никогда их не слышала. Возможно я даже неправильно их произношу.


Галахада мы любим. Он мог бы быть хорошим человеком, но его сознание в значительной степени повреждено. Может, это и делает его потрясающим волшебником. Он нас учит, но еще - он наш врач. И если к кому здесь и можно обратиться за помощью, так это к Галахаду.


А если к кому нельзя, то к Ланселоту. Один раз он ударил меня только за то, что я слишком долго шла на обед. С тех пор я не опаздываю. У меня есть подозрение, что Ланселот этого не хотел. Просто его разум тоже поврежден, и ему легко разозлиться.


Но я все равно стараюсь не подходить к нему без повода и не заговаривать с ним. Он учит нас боевой магии, а еще отвечает за нашу безопасность. Лично я не планирую побега, но если бы вдруг планировала, то передумала бы, увидев, как Ланселот патрулирует территорию. Один раз он сказал, что скорее нас всех убьет, чем отпустит.


Галахад - смуглый, высокий человек с нервными чертами лица. У него умные глаза ученого, но синяки под ними придают ему нестабильный и опасный вид. Высокий и тощий, Галахад ни на секунду не прекращает движение, как подвижный хищный зверь вроде ласки или хорька. Одет он всегда неаккуратно, но что самое травматичное - на его белом халате частенько можно обнаружить пятна крови. Мне это, бывает, портит аппетит.


Галахад замечает мой взгляд, махает мне рукой с искренней, ласковой радостью. Я киваю ему, и тут же отвожу глаза.


Ланселот добавляет в фарфоровую чашечку рассеченную золотым узором, что-то из своей простой, поцарапанной фляги. Его типичный, не обращенный ни к кому конкретному оскал становится шире. Он алкоголик, это знают все. Моргана и Гвиневра часто спорят о том, что было в голове у Ланселота до тех пор, пока он не пристрастился к алкоголю. Чтобы впустить внутрь магию, ты должен быть больным. Иначе никак. Нам не говорили, почему так. Может, это древнее проклятье. Или магия и психические расстройства - сцепленные гены. У меня нет ответа. Но когда я вырасту и стану взрослой волшебницей, было бы интересного его найти.


Мордреда за столом нет. Он, как и Гвиневра, никогда не опаздывает. Видимо, решаю я, сегодня необычный день. Я люблю необычные дни, потому что тогда можно ждать разных удивительных событий. Я учусь магии в закрытой школе, однако моя жизнь вовсе не так насыщенна событиями, как пишут в книгах о волшебстве. А может быть, по крайней мере, я часто думаю об этом, волшебство дается лишь тем людям, которые не могут распорядиться им для своего счастья. Я читала где-то, что безумие открывает разум, делает его восприимчивым ко всему настоящему в мире, ко всему, скрытому от глаз. Смешное утверждение, потому как мой мир сужен до точки, в которой мне всегда плохо. Мой мозг - открытая рана, которая иногда покрывается тонкой корочкой, и лишь в эти моменты я чувствую себя счастливой. Ниветта, к примеру, кричит и плачет, когда ей кажется, что кто-то хочет забрать контроль на ее разумом. Один раз я видела, как она билась головой об стол, и мы едва ее оттащили. У нее была такая сила. Она действительно хотела выкинуть что-то из своей головы настолько сильно, что готова была проломить свой череп. Кэй с трудом научился читать, не может сосредоточиться ни на чем, и он никогда не станет талантливым волшебником, никогда не станет никем талантливым. А Моргане не интересно ничего, кроме власти и боли, вся остальная ее жизнь, магия, полеты и звезды, созидание и разрушение - ничто по сравнению с миром в ее голове. Я знаю, что в ее взгляде всегда, даже когда она ласкова или весела, есть тот самый огонь, сжигающий все прочие радости и мечты. Она мечтает дойти до какого-то предела, о котором никому не говорит.


Вот что такое магия. Вот что такое мои друзья.


На самом деле я очень люблю своих друзей, правда. Хотя не уверена, что правомерно такое утверждать, когда выборка так невелика. В конце концов, мне все равно абсолютно некуда деваться отсюда и негде искать каких-нибудь других друзей. Моргана сидит, положив ногу на ногу, и ткань все-таки обнажает ее белую кожу. Ниветта раскачивается на стуле, пытаясь усмотреть что-то на высоком потолке, ее взгляд скользит вслед за этим, становясь, кажется, еще прозрачнее. Кэй оживленно рассказывает, как он наколдовал себе сидра, и как сидр оказался крепче, чем задумывалось, но не крепче, чем хотелось, только он отравился. Я слушаю его, будто радио. В этот момент солнце, выхватывавшее идеальные синеву и зелень за окном вдруг исчезает в облаках, и все тускнеет. Даже линии начинают казаться размытыми. Я смотрю в сторону взрослых, однако они как ни в чем ни бывало продолжают о чем-то говорить. Неужели, они не удивлены тому, что Гвиневры еще нет? Впрочем, завтрак не начнут без директора.


Небо все темнеет и, наконец, первые капли срываются вниз. Я слушаю ритмичный стук дождя, вижу, как тяжелые капли прибивают головки цветов. По стеклу путешествует вода, формируя прозрачные узоры, повинующиеся пальцам Морганы. Окно становится похоже на недоделанный витраж. Все краски снова делаются ярче, вода будто придает зелени и цветам насыщенность, питает их красоту.


Иногда в мае случается дождь. Обычно по вторникам, сложно сказать, почему именно так.


Дождь становится все сильнее, и я слышу отдаленный разрыв в небе, гром. Кэй вскрикивает, Моргана смеется, а Ниветта снова перехватывает меня за руку.


- Вот, - шепчет она. - Они разорвали небеса.


Мне становится неуютно оттого, что я подумала о том же, о чем и Ниветта.


- Теперь они проникнут сюда. Только небо нас защищало. Все маленькие существа в их власти. Маленькие существа. Крохотные твари.


Я стараюсь отстраниться, вырвать руку, но пальцы у Ниветты крепкие. Поэтому я радуюсь, когда слышу голос Гвиневры:


- Мне абсолютно все равно, Гарет. Из-за тебя я опоздала на завтрак, это делает меня очень злой старостой. А ты не хочешь видеть злую старосту.


- Ты же все время злая, - отвечает Гарет.


- Неправда. Я все время добрая. Ты еще не знаешь, какая я злая.


Видимо, от неожиданности Ниветта ослабляет хватку и выпускает мою руку. Гвиневра и Гарет идут к столу. Их частенько видят вместе вовсе не только потому, что их имена начинаются на одну и ту же букву. С ними обоими никто не дружит. Гвиневра ставит своей целью унизить любого собеседника и доказать тем самым свое невероятное превосходство во всем, что касается, ну, всего. Если смотреть на нее не предвзято, можно увидеть высокую девочку с длинными, блестящими и абсолютно прямыми волосами, в которые аккуратно и симметрично вплетены две ленты - черная и бежевая, под цвет формы. У Гвиневры красивые, темные глаза, с блестящими белками, изящные острые скулы и золотисто-смуглая кожа. Она определенно южанка, однако, предположительно, ее черты укладываются в европейские фенотип. Я не совсем уверена. В книжках обычно мало фотографий, а если и есть, то это писатели, с лицами, поросшими жесткой, как иссохшая трава растительностью. Фильмам же доверять нельзя, потому что актеры часто играют персонажей иной национальности, нежели они сами.


Однажды я нашла в библиотеке книгу по евгенике. В мире это теперь запрещенная наука. Именно так мне объяснила Гвиневра. Она помнит не больше моего, те же десять лет, то же новое имя из "Смерти Артура", тот же маленький мирок, где нет ничего кроме книг и кино. В общем, помнит Гвиневра столько же, но знает о мире намного больше. Она читает постоянно. Даже сейчас я вижу в одной ее руке руку Гарета, а в другой - книжку по классической физике.


Мы отрицаем классическую физику, она нам не нужна. Я могу подняться вверх, к самому потолку, и плевать я хотела на гравитацию.


А еще можно совсем ничего не знать, при желании. Кэй справляется.


Гарет, его брат-близнец, такой же удивительно красивый, шмыгает носом, втягивая вязкие капли темной крови. Гарет - вовсе не плохой парень. Но мы с ним не дружим даже несмотря на то, что Гарет - брат-близнец Кэя. У нас есть причины.


- Я просто хотел стать красивее! - говорил Гарет, и Кэй шепчет Моргане:


- О, мой позорный брат. Я надеялся, что ему крышка. Представлял, что на него упал рояль или вроде того.


- Как тупо, - морщит нос Моргана. Они оба смеются, а мне не хочется.


Гарет едва не плачет, это для него важно.


- Ты хотел превратить свою голову в лягушачью. Это очень опасная магия, - холодно говорит Гвиневра. - Я доложу об этом директору.


- Но если бы у меня все получилось, меня бы похвалили.


- Но у тебя не получилось. Поэтому тебя накажут. Если бы не я, ты был бы уже мертв. Сосуды твоей тупой головы могли бы лопнуть.


- Это бы того стоило! - говорит Гарет с горячностью.


- И глаза стали бы красные, и лицо приняло бы вид огромной гематомы, - спокойно добавиляет Гвиневра.


- Умер бы красавчиком! - смеется Кэй.


- Ага, - подтвердил Гарет, как будто не понимает, в чем подвох. Галахад говорил, что у Гарета дисморфомания. Он хочет изменять свое тело, потому как оно кажется ему некрасивым, чужим. Гарет считает красивое уродливым, и наоборот. Это ужасно смешно, однако Галахад призывает нас уважать друг друга. Однажды он спросил, как бы мы чувствовали себя, если бы наша кожа была испещрена гноящимися язвами, конечности были бы непропорционально длинны, прикус искривлен, а белки глаз казались бы насыщенно красными от болезни.


- Умирающими? - предположил Кэй.


- И нас бы это мало волновало, - сказала Ниветта.


- В общем и целом, - подтвердил Галахад. - Тогда добавим еще одну переменную: вы бы хорошо себя чувствовали. Кто-нибудь из вас решился бы посмотреть в зеркало, чтобы увидеть гноящегося монстра?


Мы молчали. Спустя минуту, не дождавшись ни одного ответа, Галахад сказал:


- Так чувствует себя Гарет. Он себе отвратителен.


А потом он отпустил нас с урока. Мы не стали относиться к Гарету лучше, но, по крайней мере, теперь я вовсе не думаю, что его проблема - смешная. Стараюсь не думать.


Гарет и Гвиневра садятся со стороны Кэя, через стул от него. Это негласное правило. Мы не друзья. Друзья должны сидеть вместе и охранять свою территорию. Так говорит Моргана. Думаю, она вычитала это откуда-то из книжки по этологии стайных животных.


Гвиневра кладет руки на стол, не задевая скатерть локтями, выпрямляется и ждет. Капля крови из носа Гарета, вязкая и тяжелая, срывается вниз, и разбивается о белое дно тарелки.


Мне уже очень хочется есть, но я не решаюсь спросить у взрослых, почему завтрак задерживается.


- Мышонок, - шепчет Моргана. - Может, Мордред, не хочет тебя видеть после твоего провала на дополнительных занятиях?


- И теперь мы все умрем с голоду! - причитает Кэй. - Из-за тебя, Вивиана!


- Повтори это, когда твои глаза западут, кости станут острыми, а распухший язык будет мешать при разговоре, тогда это произведет больший эффект, - выпаливаю я очень быстро. Все смеются, кроме меня. Мне не нравится то, что я сказала. Меня это пугает, и глупости, которые мы мелем становятся вдруг очень серьезными.


В этот момент предельной неловкости меня спасает появление директора. Дверь открывается совершенно бесшумно, с помощью магии. Мордред редко делает что-то, не используя ее. Я слышу свист, легкая, смешливая песенка, обладающая достаточно ритмичной мелодикой. Мы никогда не слышали от Мордреда слов, но насвистывает ее он почти постоянно. По звуку этой мелодии всегда можно определить его приближение. У Мордреда легкая, не сочетающаяся с его характером походка, иногда он два раза делает шаг с одной ноги, поэтому кажется, будто он пританцовывает. Мордред всегда одинаково и хорошо одет. На нем строгий костюм с идеально накрахмаленным белым воротником-стойкой. В кармане позвякивают часы на золотой цепочке. По стрелкам на его брюках, кажется, можно чертить, а блестящие остроносые ботинки ловят в лакированные носки свет, и в них будто сияют два маленьких солнца.


Мордреда можно назвать красивым, однако его лицо всегда имеет неприятное выражение, сосредоточенное и безразличное одновременно. Такое выражение появляется у тех, кто решает сложную и важную задачу, если их отвлечь. Я стараюсь никогда не смотреть ему в глаза. Это мне удается легко, он довольно высокий, а я совсем небольшого роста, мой взгляд по умолчанию утыкается ему в ключицу. Никто и никогда не видел, чтобы Мордред улыбался. Кэй говорит, что это потому, что вместо пломбы у Мордреда к зубу припаяна крохотная емкость с цианистым калием, магией удерживаемая в герметичном состоянии. Это чтобы в случае чего покончить с собой. Мордред часто говорит о вещах хуже, чем смерть. И когда он говорит, с левой стороны, где коренные зубы (в книгах называемые молярами), у него действительно поблескивает какая-то штука. Я не уверена, что стоит доверять Кэю, но и объявлять ложью всю его историю я бы тоже не стала.


Мордред прогулочным шагом направляется к столу, садится в его главе и что-то коротко говорит Галахаду и Ланселоту. Ланселот скалится и смеется, Галахад хмурится, Мордред же остается безучастным. Мордред и Ланселот чем-то похожи. Тип внешности у них обоих северный, однако если у Ланселота насыщенный цвет волос, уходящий почти в золото, и насыщенный цвет глаз, уходящий в небо, и молочно-белая кожа, то Мордред кажется болезненно-бледным, блеклым, на фоне этой тусклости выделяются только его глаза - холодный оттенок синего, совершенно бесчеловечный и какой-то искусственный.


Некоторое время мы ждем, когда на тарелках появится завтрак. Сегодня вторник, а это значит, что нас ждет яичница с беконом, и я уже предвкушаю ее запах, и тонкие полоски прожаренного до хруста мяса, и желтое сердце яичницы, посыпанное перцем, и тосты с малиновым джемом, и горячий чай.


Я закрываю глаза, и вместо всего этого чувствую запах гнили, крови и земли. Еще я слышу смех Ниветты. Наконец, мне достает смелости открыть глаза. На белоснежной тарелке передо мной, в окружении серебряных приборов и чистых салфеток лежит птичка. Вернее, то, что было ей когда-то. Глаза, потерявшие блеск, широко открыты. Насекомые уже прокладывают свои дорожки в этой плоти, под тусклыми перышками. Ласточка. Я вижу, как деловито снуют туда и обратно маленькие жучки, как извивается опарыш в открытом брюшке. Внутренности птички вывалились на тарелку, и я вижу кишки и сердечко. Крохотное сердечко, на котором сидит здоровая навозная муха и блестит зеленой спиной. Клюв у ласточки приоткрыт. Гнилая кровь похожа на варенье, она гораздо темнее свежей, и издает запах, от которого я бы с радостью упала в обморок, если бы могла. По моей тарелке расползаются любопытные насекомые. Я вижу, что Кэй перед нами несмотря на наши брезгливые взгляды давит маленьких жучков, почти не обращая внимания на свою ласточку. Моргана смотрит на птичку, лежащую в ее тарелке, как на невкусный завтрак, излишнего удивления на ее лице нет, только досада. Ниветта продолжает смеяться, теперь она раскачивается вперед и назад, и я вижу отражающееся в ее больших глазах движение насекомых.


Гвиневра вздыхает, а потом поднимает руку:


- Учитель Мордред, - говорит она. Мордред поднимает на нее взгляд. На тарелках взрослых так же лежат мертвые птички. Ланселот брезгливо отпихивает свою, а Галахад шепчет что-то одними губами, и птичка иногда дергается в такт его словам. Сам же Мордред ведет себя как ни в чем не бывало.


- Да, Гвиневра? - спрашивает он вежливо, так, будто не произошло ничего необычного.


- Птицы...


- Я не понимаю, о чем ты.


- У нас на тарелках мертвые птицы.


- Да. А что?


- Объясните нам пожалуйста, почему мы лишены завтрака? - спрашивает Гвиневра. Самое странное в ней то, что в Гвиневре нет ровным счетом никаких странностей. Она вполне себе нормальная, серьезная девочка, ее сложно смутить и она никогда не теряет самообладания.


Мордред чуть отодвигает тарелку, принимается вытирать руки салфеткой, смотря на Гвиневру. Затем он говорит:


- Я бы хотел услышать ваши объяснения. Предположения? Умозаключения?


Все сидят молча, только иногда звенит тарелка Галахада, когда его ласточка конвульсивно вздрагивает.


Тишина воцаряется такая, будто перед началом представления в театре. Или перед казнью. Я не была ни там, ни там, поэтому не могу утверждать с уверенностью.


- Хорошо, - говорит Мордред. - Не думал, что я могу выразиться еще яснее. Вы должны были догадаться о том, что это не обычное меню для завтрака и, используя логическое мышление, невиновные должны были подумать, что кто-то провинился, а виновник прийти в смятение.


Тишина становится еще глуше, мертвая ласточка Галахада тоже затихает.


- Я хочу знать, кто это сделал, - добавляет Мордред таким тоном, будто если мы не поняли, почему у нас на завтрак мертвые птицы, то восприятие человеческой речи тоже представляет для нас проблему.


- Это не я! - говорит Кэй. - Теперь поесть можно?


- Разумеется, - отвечает Мордред, и Кэй с отвращением пялится на ласточку, не покидающую его тарелки. - Если хочешь.


Когда, как волнующееся море, снова утихают все звуки, Мордред продолжает:


- Сад полон мертвых птиц. Сегодня утром моя прогулка была этим омрачена. Мне не хотелось бы верить, что кто-то из вас к этому причастен. Я запретил вам использовать боевую магию в неурочное время. Она может вас убить.


- И, - говорит Галахад. - Нанести необратимый вред местной экосистеме. Даже убивая, вы не должны думать только о себе.


Мордред смотрит на Галахада с недоумением и досадой. Мне всегда казалось, что взрослые, Галахад и Ланселот друзья, хотя имена отца и сына из артуровского цикла и вносят некоторую двусмысленность. Однако, Мордред держится с ними обоими холодно и отстраненно. Они примерно одного возраста, от тридцати до сорока, точнее не могу сказать - слишком мала выборка. И они называются себя выпускниками этой школы.


Я с десяти лет слышу ужасную историю о Королеве Опустошенных Земель. Мы ведь живем в действительно большом доме. Три этажа, четыре крыла, бесчисленные комнаты, запертые на ключ, огромная библиотека. Частная школа достаточная, чтобы разместить пятьдесят учеников, а нас - шестеро. И у нас всего трое учителей. Так было не всегда. Прежде наша школа процветала. Учителя собирали волшебников со всей страны, и привозили их сюда. Здесь выучилось множество магов, здесь творилось бесчисленное количество заклинаний, здесь сходили с ума и становились равными богам. А потом пришла Королева Опустошенных Земель. Сколько бы раз Галахад или Ланселот ни рассказывали эту историю, я каждый раз не совсем понимаю, кто она все-таки такая. Сущность. Правильнее всего, наверное, будет назвать ее так. То, как устроены наши головы, это и счастье, и горе. Мы можем творить чудесную магию, превращать воду в огонь, разговаривать с животными, оживлять железо, однако же безумие дает нам не только силу изменять мир. Оно порождает кошмары. Королева Опустошенных Земель была чем-то, что можно назвать интегральным кошмаром. В ней слилось все безумие, весь страх, копившийся в стенах школы годами. Она проникла сквозь головы учеников и учителей, и сделала их безумие реальным. Боявшиеся задохнуться, умерли от удушья. Слышавшие голоса, увидели их обладателей. По-настоящему. Началась резня, а Королева Опустошенных земель ходила по школе, ласково привечая всех безумцев, чьим символом она являлась. Собирала их души. В ту ночь использовалась настолько сильная магия, что она отрицала сам мир. Так школа оказалась отрезана от всего, что было прежде. Мы часто ходим на пруд, что за ухоженным садом, и за его пределами видим пустоту. Это такое черное, огромное море, в котором нет ничего, даже волн. Мы называем Пустоту Болотом, потому что иначе слишком страшно об этом думать. Если бросить в Болото камень, он исчезнет, будто и не существовал никогда.


Королева Опустошенных Земель насытилась и ушла, не оставив почти никого, кроме трех аспирантов, сумевших сражаться и выжить, по чистой случайности, потому что в этой резне не было правых и виноватых, и шестерых детей, слишком маленьких, чтобы излучать достаточно безумия и достаточно маленьких, чтобы спрятаться.


Раньше у школы было имя, теперь его нет. Раньше у нас были имена, теперь их нет. Мы отрезаны о мира, где-то там выходят новые книги, где-то там снимают фильмы, летают в небесах, но у нас есть только небольшой клочок земли посреди леса. Мы учимся, чтобы стать настоящими волшебниками и выбраться отсюда.


Мы учимся, чтобы стать сильнее наших учителей и пройти сквозь пустоту.


Мордред перекладывает вилку и нож, так чтобы они располагались еще ровнее, а потом говорит:


- Тот, кто это сделал все равно будет наказан. Я даю вам минуту, чтобы признаться. Птицы важны в наших ритуалах. Так что, один или пара, а может быть каждый из вас портите школьное имущество. Это наказуемо. Даю вам тридцать секунд на добровольное признание.


Он принимается считать, постукивая лезвием ножа по тарелке. Я снова смотрю на мертвую ласточку, меня тошнит от страха при мысли о том, что я могла это сделать. Это представление почти становится воспоминанием, иногда со мной такое бывает. Мне хочется расплакаться, когда тридцать секунд истекают, однако я сдерживаюсь.


А потом я чувствую, как в моей голове разрывается какая-то струна, без которой я вся становлюсь обнаженной и уязвимой. Я смотрю на своих однокурсников. Гвиневра сидит прямо, как будто ничего не происходит, Моргана закрывает глаза, на ее губах играет легкая улыбка, Ниветта раскачивается вперед и назад, а Кэй зажимает уши руками. На Гарета я стараюсь не смотреть.


Ощущение беззащитности, полной капитуляции охватывает меня сильно и мгновенно, мне приходится покориться ему, потому что сопротивляться чтению мыслей больно.


Я чувствую, как взгляд Мордреда скользит по моим мыслям, перебирает их, отбрасывает ненужные. И я знаю, что он не имеет особенного пиетета перед тем, что происходит в моей голове. Я стараюсь расслабиться.


Наконец, ощущение чужого присутствия исчезает.


- Хорошо, - говорит Мордред, достает блокнот и что-то в него быстро записывает. - Это действительно не вы. В таком случае, вас ожидает внеплановая уборка территории. Доброго дня.


- А еда? - спрашивает Кэй. Мордред хмыкает, а Гарет говорит:


- В смысле, еда? Вот же она.


Я слышу смех Морганы, громкий и заливистый. Она дергает меня за волосы и заставляет посмотреть в сторону Гарета. Перед ним развороченная тушка ласточки, от которой мало что осталось, кроме перьев, обагренных свернувшейся за ночь кровью. По обглоданным косточкам совершают променад жуки. Я стараюсь справиться с тошнотой.


Вот причина, по которой мы не дружим с Гаретом. Причина, по которой с ним вообще нельзя дружить.


Птиц оказывается действительно много и все они были мертвы. Среди высокой травы их не сразу удается заметить. Я собираю ласточек в плетеную корзину, больше подходящую для ягод или фруктов. Все они выпотрошены, причем, судя по позам - прямо в полете. Они падали на землю уже мертвыми. Но ведь ласточки не летают ночью. Что могло заставить их подняться в воздух, чтобы там умереть?


Моргана гладит меня по волосам, когда я отыскиваю в высокой, мокрой от росы и крови траве, очередную птицу. Не сказать, чтобы она мне как-то помогала, однако ее прикосновения приятны.


- Как думаешь, почему он устроил этот спектакль с завтраком? - спрашиваю я.


Моргана пожимает плечами, она срывает головку анемона и устраивает у себя за ухом.


- Не знаю. Когда не нужно платить за завтрак, можно позволить себе его всем испортить.


Мордред говорил, что они могут провести здесь без каких-либо припасов хоть сотню лет, ведь магия позволяет переносить неодушевленные объекты за тысячу миль туда и обратно. Они никогда не испытывали голода. Однако Мордред не спешит использовать столь высокоуровневую магию, чтобы просветить их насчет новостей в мире. Впрочем, может это и бесполезно. Все равно они от него отделены.


- Ты думаешь, это потому, что он вредный? - спрашиваю я.


- Конечно. Теперь у него появился повод морить нас голодом. У меня лично кружится голова.


- Это от запаха сада.


- Давай без твоего неумелого оптимизма, мышонок. А что ты на самом деле думаешь?


- Думаю, он боится. И очень хотел, чтобы это оказался кто-то из нас. Виновник был бы наказан, а инцидент исчерпан. Поэтому он сразу и не полез в наши мысли. Боялся, что ничего не найдет.


Моргана смеется, берет одну из ласточек в моей корзине, рассматривает. Вслед за трупом птички тянутся веревки внутренностей, пахнущие желчью и кровью. Моргана совсем не брезгливая. Она облизывает аккуратно подкрашенные губы - ее помада розовая, как и полагается юным девушкам, губы которых писатели столь часто сравнивают с цветами. В ней есть красота женственности, которая больше не прячется под неуклюжей остротой подростковости. Мне нравится такая красота.


Погода чудесная, солнце смотрит на нас с синих небес, как желток в яичнице. Мой организм все еще голоден, судя по сравнениям, которые приходят мне на ум, однако сознательная часть меня не уверена, что когда-либо снова вернет аппетит.


- Как ты думаешь, чего он боится? - спрашиваю я, чтобы хоть как-нибудь занять Моргану. Мне не хочется, чтобы она прикасалась к трупам птиц. Она может заболеть чем-то и умереть. Не хочу быть в этом виноватой. Ни в чем не хочу быть виноватой.


Моргана подается ко мне, обнимает меня и утыкается носом мне в шею.


- А то ты не понимаешь, мой маленький мышонок? Он всего боится. Человек, который предпочел жить на островке между абсолютной пустотой вместо того, чтобы увидеть, что стало с миром, не являлась ли Королева Опустошенных Земель другим волшебникам или даже людям? Ему здесь все нравится, все устроено так, как он хотел. Нарушь кто-нибудь этот покой, он будет очень зол. Но еще он - боится.


- Я тебя не понимаю, ты права, - говорю я. Мне неприятно то, что говорит Моргана. Да, мы заперты здесь. Но, как только мы выучимся, то найдем способ вернуться. Кроме того, наша школа и вправду хорошее место. Я помню об относительности всего в этом мире, однако мы живем в красивом, цветущем месте, полном книг и древних знаний. Окажись я вдруг в большом мире, куда я пойду? Я люблю свой дом. Мне не с чем его сравнить, однако это не мешает мне быть к нему привязанной. Я люблю пыльный чердак со старыми записями, дневниками студентов, тетрадками, переставшими работать приборами для концентрации магии, медными и покрытыми пылью, рунами и картами, потерявшими хозяев, старыми платьями и бессчетным множеством пыльных кристаллов. Я люблю столовую, светлую, с высокими потолками, роскошную и аккуратную, люблю сервизы, в которых подается чай, изысканные, как иллюстрации к книгам про Викторианскую Англию. Люблю гостиную с камином, в котором пылает огонь, создающий иллюзию безопасности, мягким ковром, длинным диваном, креслами и столиком за которым Моргана и Кэй играют карты. Люблю библиотеку, похожую на лабиринт, с бесчисленными полками, на которых покоится столько знаний, магических и человеческих, которые не усвоишь даже, если останешься здесь на всю жизнь.


Да-да, разумеется, библиотека побуждает меня к тому, чтобы так и провести в школе всю мою славную жизнь.


- Ты моя лучшая подруга, но иногда я этому удивляюсь, - почти напевает Моргана, срывая очередной цветок и вдыхая его запах. Я беру очередную ласточку и укладываю ее в предпоследний приют - плетеную корзину. Ласточкам уже ничего не будет, мертвых я не боюсь. Но руки у меня трясутся оттого, что я могу навредить букашкам, ползающим в птичьем теле. Мне кажется, что я их давлю.


- Конечно, ты этому удивляешься. Ведь твой лучший друг Кэй.


Моргана смеется.


- Лучший друг, а не лучшая подруга. Можешь не переживать, тебе никогда не занять его место, у тебя просто нет нужной хромосомы.


Моргана жестокая, и все же из ее голоса никогда не исчезают ласковые, конфетные нотки. Из кармана юбки Моргана не спеша достает сигареты. Тяжелые, мужские, в блестящей синей пачке с живописным мертвым плодом на обороте, надпись над которым гласит "мертворождение".


- Очень концептуально, - говорю я. Моргана хмыкает и закуривает, я вытягиваю из пачки вторую сигарету.


- Я имею в виду, наша школа, как мертворожденный мир, отрезанный от доступа ко всему и медленно разлагающийся на помойке Вселенной.


Моргана затягивается и выпускает дым мне в лицо. Я делаю то же самое.


- А ты говорила, что любишь это место. Забавно получается.


- Я и люблю. Ну, знаешь, я читала, что некоторые больше всего любят своих детей-инвалидов.


- А я читала такое же про мужей-алкоголиков.


Мы смеемся одновременно, вовсе не из презрения к Стокгольмскому синдрому или неполноценным детям. Просто практически обязательным добавлением к любым нашим репликам о чем-то за пределами школы будет "я читала". У нас просто нет необходимого опыта. Наша картина мира, наверняка, сильно повреждена этим отсутствием. С другой стороны нам негде применять нашу картину мира. Моргана толкает меня в колючие ежевичные кусты, и ветки остро проходятся по моим коленкам. Мы садимся прямо на землю, я опускаю корзину с птицами и с наслаждением затягиваюсь. Курение - одно из самых больших удовольствий в моей жизни. Я захотела курить, когда прочитала первую книгу о Шерлоке Холмсе. Трубки ни у кого из взрослых не было, поэтому Ниветта помогла мне стащить у Мордреда сигареты. Мне было одиннадцать, и я до сих пор чувствую себя несколько виноватой. Однако же, первая сигарета, от которой кружится голова и разбирает мучительный кашель, осталась для меня незабываемой и прекрасной. Мы частенько воруем сигареты у взрослых, а они делают вид, что этого не замечают.


Мы с Морганой сидим в ежевичных кустах, курим и смеемся. Ягодный сок и кровь мешаются на моих коленках.


- Как думаешь, кто все-таки убил этих птиц? - говорю я сквозь смех.


И тогда глаза Морганы расширяются, ее зрачки пульсируют, а губы растягиваются в улыбке.


- Номер Девятнадцать, - говорит она. - Чтобы нас спасти. Это знак.


Выглядит Моргана в этот момент жутковато, и ее красота приобретает особый оттенок и особое значение. Я затягиваюсь глубже, и тут слышу голос Ланселота:


- Эй, курицы, вы собрали ваших дальних родственниц на вверенной вам территории?


Мы с Морганой одинаково быстро тушим сигареты, встаем. Ланселот возвышается над нами так угрожающе, что я даже забываю поднять свою корзину. Он скалится и кивает на землю, я хватаюсь за ручку, будто взвешиваю мертвых птиц.


- Так-то лучше, - говорит он. - Поздравляю с удачной охотой.


А потом Ланселот запускает руку в карман на юбке Морганы, вытаскивает пачку и говорит:


- И, кстати, это мое.


- Вам что жалко?


- Вы разве платите за них?


- Нам девятнадцать лет. На пачке написано, что курить можно с восемнадцати.


- Так, - рявкает Ланселот. - Закон в этой школе, это Мордред во-первых, я во-вторых, пачка сигарет в-третьих, и только в четвертых - Галахад. Так что подберите свои правозащитные сопли и марш на урок. Мне еще нужно проверить, сколько еды принесли остальные. Ужин себе из них будете делать, понятно?


Ланселот скалится, потом вытаскивает из пачки две сигареты, одну закладывает за ухо мне, а другую - Моргане. И, не сказав больше ни слова, уходит. Из всех учителей он самый злобный, но на него я злюсь меньше всех. Я думаю, у него именно в этом плане что-то с головой. Один раз он боевым заклинанием рассек Кэю бровь, когда тот попросился выйти во время урока. Ланселот чокнутый, не очень предсказуемый и очень импульсивный, однако дело свое он знает хорошо. Я люблю боевую магию, это весело. Однако я впадаю в истерику, когда нам приходится сражаться в парах. Мне куда больше нравится замораживать и взрывать камни, нежели обжигать, предположим, Гарета. Однако, как выразился Ланселот, он здесь закон во вторую очередь, а я - вообще не закон.


Мы с Морганой бредем к школе, и я с трудом могу рассмотреть в копне ее золотых волос кончик спрятанной сигареты. Майское солнце окончательно вступает в свои права, и я слышу пение птиц, от которого сейчас становится неприятно и неуютно. Мне кажется, этим голосам будут вторить птицы моей корзинки.


Ласточкам полагается символизировать верность и счастье, а не рассыпать внутренности по весенним садам.


Мы проходим мимо клумб с розами, и Моргана тянется к ним, касается шипов на одном из стеблей. Розы, белые и красные, ее любимицы. Чем ближе к дому, тем больший порядок приобретает сад. У ступеней, ведущих к тяжелой, широкой двери, раскинулись кусты роз, окруженные подстриженной зеленью. Здесь царит порядок, но чем дальше к воротам, тем более хаотично располагаются цветы, садовые и дикие. А дальше дорога поднимается вверх, и за чугунными воротами, литой сетью между двух каменных столбов, уходит еще выше, к пруду.


Снаружи здание школы кажется почти слишком идеальным, слишком строгим. Дом, похожий на замок, с настоящими башенками и поросшими глубокой зеленью каменными балконами, очень строгий снаружи, каменный, давящий, внутри он выглядит как кукольный домик - обои в пастельных тонах, тонкой работы орнамент на мебели, бесконечные хрусталь, фарфор и серебро столовых принадлежностей. В детстве я считала, что мы всего лишь куколки в этом идеальном доме, и что кто-то играет с нами, забавляется. Иногда мне кажется, будто это правда. Я действительно могу поверить во что угодно, стоит мне только достаточно сильно этого испугаться. И эти искорки веры способны вызвать пожар в моем разуме. Я все время будто бы стою у края бездны, и только когда я не смотрю на нее, мне становится легче. Однако она остается у меня за спиной.


Классная комната, где мы занимаемся с Ланселотом располагается на первом этаже. В этом есть смысл, потому как вылететь сквозь стену и впечататься в дерево менее травматично в случае первого этажа, чем второго. Впрочем, я серьезно подозреваю, что существуют контексты в которых такие мелочи уже ничего не значат, а обеспечение безопасности становится простой традицией. А когда вырождается традиция, она становится притворством, а после - шутовством. Никто ведь на самом деле не верит в то, что обмен кольцами каким-либо образом меняет отношения двоих людей между собой, однако это то, что положено делать. Точно так же никто не верит, что урок, где за неделю ты теряешь четыре литра крови, что составляет ее среднее единомоментное количество в твоем теле, нуждается в каких-то мерах безопасности. Сама концепция этому противоречит.


Мы с Морганой последние. Заходя первой, Моргана посылает воздушный поцелуй всем присутствующим (то есть, почти всем, кого я знаю, это забавный факт). Когда я прохожу мимо Ланселота, он выдергивает из-за моего уха сигарету.


- Это что такое?!


- Но вы...


- На место!


Я ставлю корзину с мертвыми пташками на стол, рядом с еще двумя такими же. Одна из трех наполнена до краев, так что верхняя ласточка безвольно, под влиянием собственной тяжести, клонится вниз. Я ловлю ее, перекладываю поудобнее и отправляюсь на свое место.


Классная комната у нас просторная и светлая, я вижу, как в солнечных лучах танцует и кружится пыль, и совершенно внезапно мне ужасно хочется танцевать вместе с ней. Я мало спала, и в то же время я чувствую себя полной сил. Я улыбаюсь Моргане, а она легким и кошачьим движением садится рядом с Кэем. Мне приходится сесть рядом с Ниветтой, таковы правила дружбы в компании. Гвиневра сидит на первой парте, прямая, с копной волос, переброшенной через плечо и книжкой заклинаний, лежащей на краю стола. Кэй задумчиво левитирует ручку, его губы шепчут нужные слова, но когда Моргана оказывается рядом, ручка с невыразимо громким стуком падает


- Лучшая подруга! Я так рад, что ты здесь! Я думал, что ты погибла от отвращения.


Ниветта рядом со мной морщится, а потом берет циркуль для черчения символов и вгоняет крохотную иглу в лопатку Кэя.


- Погибла от отвращения скорее Гвиневра, - говорит Ниветта, почесывая нос, когда Кэй вскрикивает. Она поворачивается ко мне, и прозрачные, как поток ручья глаза, снова обдают меня холодом.


- Гарет не хотел отдавать свою корзину.


- И сейчас не хочу! Они прекрасны!


- Фу, - говорю я, полагая, что это лучшее всего отразит ситуацию. Гарет у нас сидит на последней парте. В детстве так было, потому что у него есть привычка ковырять в носу, и никто не хочет этого видеть. А сейчас, что ж, сейчас ни одну из его привычек не хочется видеть.


Мы переговариваемся, как ни в чем не бывало, а потом Ланселот вдруг ударяет по столу толстенной книгой, и от этого удара расходится такой импульс, что меня отбрасывает назад, и я больно ударяюсь об угол парты Гарета, а Гарет и вовсе слетает со стула. Ниветта закрывает уши руками, Моргана и Кэй вцепляются друг в друга, и только Гвиневра остается прямой и неподвижной.


- Вот, - говорит Ланселот. - Потому что это важно - вовремя использовать защитные заклинания. И потому что вы, маленькие ублюдки, достали меня.


- Простите, - говорю я, Ниветта фыркает. Ланселот закуривает сигарету, которую отобрал у меня, что, впрочем, скорее справедливо, потому что перед этим он дал мне ее. Я слышу щелчок зажигалки, отчетливый, в образовавшейся тишине. Ланселот с наслаждением затягивается и выпускает дым.


Ланселот курит красиво, в нем в такие моменты появляется что-то от мужчин из фильмов про пятидесятые, которые Ниветта иногда кругами гоняет на старом видеомагнитофоне в своей комнате. Некоторое время мы сидим молча, стараясь не мешать ему, а потом Гвиневра поднимает руку. Она говорит:


- Замечательно. Вас бы обязательно взяли на роль детектива из какого-нибудь прогнившего города. Но вы - учитель. Начнем занятие?


И совершенно неожиданно, вместо того, чтобы разозлиться, Ланселот смеется, весело и как-то изранено, как у него всегда и выходит.


- Конечно! - говорит он. С ним никогда не угадаешь, на что он может разозлиться, и я стараюсь не испытывать судьбу.


- Ладно, неудачники. Давайте по-честному. Случись вам сражаться с кем-нибудь посерьезнее э-э-э, друг друга, ваши мозги тут же окажутся размазаны по помещению. А знаете почему? Вы бесталанны. Ну, так бывает, когда люди тупые и ленивые.


Мы с Ниветтой переглядываемся, она высовывает кончик языка, потом склоняется ко мне и шепчет:


- Хорошо, что они у него за спиной. Надеюсь ему откусят голову.


- Вряд ли, - говорю я. - Не думаю, что это полезная еда для кого бы то ни было.


Включая монстров из воображения Ниветты.


В следующую секунду Ланселот резко щелкает пальцами, выплюнув едва слышный звук, и я чувствую, как мои губы будто стягивают невидимые нити, проходящие через плоть. На всякий случай, если я буду писать книгу, и мне нужно будет включить в контекст читателя, незнакомого с такого рода магией: это довольно больно. Ниветта жмурится от боли, но выглядит совершенно нормально. Ланселот считает, что магия должна быть как можно более незаметной. И как можно более болезненной. Он продолжает:


- Так вот, жалкие подобия настоящих волшебников. Вы худо-бедно научились справляться друг с другом в парах. Однако, если сюда придет Королева Опустошенных Земель, что крайне возможно...


- Возможно? - спрашивает Кэй.


- Не твоего ума дело. Заткнись. Так вот, вам придется сражаться с порождениями собственной фантазии. И их будет много, очень много.


Один резкий, рубящий жест Ланселота, и птицы из одной корзины, взмывают вверх, будто живые. Только это неправда. Они остаются мертвыми, и их внутренности болтаются в воздухе, а открытые клювики и безучастно уставившиеся в пустоту глаза кажутся даже более тошнотворными, чем кровь. По крайней мере, она свернулась и не капает. Птицы оказываются рассредоточены по всему классу, над нашей с Ниветтой партой парит одна из них, и ее кишечник почти достает до моей макушки. Я отодвигаюсь. Жутковатое зрелище, мертвые птицы, парящие в воздухе, озаренном солнечным светом, в нашей чистой классной комнате.


- Я хочу, чтобы вы поразили несколько целей. Если не сможете этого сделать, считайте уже сдохли. Но более того, я хочу, чтобы вы сделали это одним заклинанием. Одним единственным. Время - это жизнь, ребятки. Расправившись со всеми врагами одним заклинанием или, по крайней мере, замедлив их, вы спасете себя. Распинаясь для каждого, вы открываете спину. Задание понятно?


Гарет поднимает руку.


- Что ты за дебил, Гарет? - рявкает Ланселот. - Как можно этого не понять?!


- Я не это хотел спросить! - как ни в чем не бывало говорит Гарет. - Можно потом забрать птиц себе?


- Да, а то тебе не на что дрочить с тех пор, как у Вивианы прошли прыщи.


Я, по ощущениям, краснею до кончиков ушей и одновременно ощущаю, что снова могу говорить:


- Н-но, - начинаю было я с возмущением, однако Ланселот меня перебивает.


- Это тебе для спортивной злости, не благодари. Даю вам один академический час, то есть сорок пять минут. Те, кто ничего не сделают, будут оставлены после уроков...


Не успевают эти слова остыть у Ланселота на губах, как Кэй произносит короткую фразу, и одна из птиц в центре загорается. Ланселот совершает движение, как будто отвешивает ему подзатыльник, птица затухает, оставив запах горящей плоти и хлопья паленых перьев, а голова Кэя дергается.


- Ты что, тупой? - спрашивает Ланселот. - Хотя это, конечно, риторический вопрос. Конечно, ты тупой! Я сказал, что заклинанием нужно поразить всех птиц!


- Ну я вроде как извиняюсь, - пожимает плечами Кэй и тут же улыбается. - Просто вы сказали, что те, кто ничего не сделают, будут оставлены после уроков. А я - сделал. Пока!


- Остаешься после уроков.


- Но...


- Заткнись. Даже не дыши. Чтоб я вообще забыл о твоем существовании. Понятно?


- Понятно.


За озвучивание своего согласия Кэй получает еще один подзатыльник, на этот раз - физический.


- Ниветта, - говорит Ланселот. - Твоя очередь.


Ниветта выходит к доске, обзор с ее места хороший, птицы должны быть отлично видны. Может быть, из них даже можно складывать созвездия. То есть, созвездия - не совсем подходящее слово. А слова "соптицыя" нет. По крайней мере, я на это надеюсь. Никогда нельзя утверждать точно.


Ниветта некоторое время качается на пятках, взгляд ее обращен совершенно в другую сторону. А потом с ее губ срываются слова заклинания, которые я почти узнаю. А потом узнавания и не требуется, потому что волна, обрушившаяся из воздуха, окатывает нас всех, сбив лишь одну из птиц, ту, что над моей головой. Птица падает мне на колени, и я с визгом ее стряхиваю. До остальных висящих в воздухе ласточек волна просто не достала. Ланселот щелкает пальцами, и все, включая меня, снова становится нетронуто сухим.


- Не так глупо, как могло бы быть, Ниветта. Но и не так умно. Зато ты вывела из строя не только птицу, но и Вивиану.


- Это считается за двух врагов? Я могу не оставаться после уроков?


- Нет.


- Нет, в смысле...


- Ты остаешься после уроков. Гарет!


Гарет стоит у доски долго, а потом, так и не сумев выжать из себя ничего путного, говорит:


- Давайте я сразу останусь после уроков!


- Только не с нами! - выкрикивает Кэй.


- Как ты меня бесишь!


- Ты меня бесишь больше!


- А ты вообще всех бесишь.


В этот момент одна из птиц издает хруст и хлюпанье костей и плоти, а затем осыпает Кэя внутренностями, перьями и осколками косточек. Кэй выставляет средней палец. Моргана подается к нему и снимает с его виска птичий глаз.


- Просто не обращай внимания, - напевает она.


- Это глаз! Это что глаз?!


Моргана лепит его куда-то под парту, как жвачку, с глаз Кэя долой, и принимается очищать его от остатков птицы. Гарет, как две капли воды похожий на Кэя и недовольный, садится на место.


- Моргана, - говорит Ланселот. - Быстро.


На форме Морганы остались небольшие пятнышки крови, которых она совершенно не стесняется. Моргана выходит к доске не спеша, так чтобы все успели оценить ее ноги, запятнанные кровью и ежевикой коленки, подъем невысоких каблуков. Она стоит со со скучающим видом, а потом вдруг шепчет что-то короткое и посылает куда-то к потолку воздушный поцелуй. И я знаю, что это значит. Мы с Ниветтой одновременно кидаемся под парту, спустя секунду раздается взрыв. Выглянув, я вижу что по стенам живописными в стиле Джексона Поллока брызгами, растекается кровь. Моргана взорвала одну из птиц, и удар раскидал почти всех остальных.


- Неплохо, - говорит Ланселот. Легким движением он возвращает птиц на место, а тех, что выбыли из строя, превратившись в фарш, заменяет новыми, из другой корзины.


- Ты должна была лучше рассчитать цель. Это вроде бильярда. Какой шарик нужно толкнуть, чтобы загнать в лунки все. Хорошее заклинание, нормальное исполнение, только одна беда.


Тут Ланселот рявкает:


- Твои враги будут двигаться, идиотка!


Моргана пожимает плечами, потом очаровательно улыбается и говорит:


- Тогда я взорву их всех.


Ланселот фыркает, чуть подталкивает ее в спину, чтобы она села. Моргана подмигивает мне на пути к своему месту.


- Вивиана, - провозглашает Ланселот. И я вся сжимаюсь в ожидании грядущих унижений. Ланселот терпеть меня не может. Впрочем, может быть остальные ощущают его внимание ровно так же.


Я выхожу к доске, сцепляю пальцы и наблюдаю за птицами. Они безжизненно висят в пространстве под потолком, не составляя никакой геометрической фигуры. Моргана выбрала верную тактику, но я вовсе не уверена, что мне достанет сил поразить всех птиц, или хотя бы какое-то значимое количество, одним заклинанием. Я поправляю очки, складываю руки на груди. У любой задачи должно быть очень простое решение. Все решения на самом деле очень просты. И мир подсказывает их нам. Я закрываю глаза, меня трясет от волнения, тошнит от волнения, и я хочу заплакать. Но, ущипнув себя за руку, я возвращаю сосредоточенность. Ланселот сказал, что мы должны поразить врагов одним заклинанием. Что мы должны расправиться с ними или замедлить. Он не говорил ничего о боевой магии. Боевая магия чаще всего однократна и единомоментна. Заклинание это удар или выстрел, но ведь в бою можно использовать не только такую магию. Я вспоминаю о заклинании невидимой нити, которую наложил на нас Ланселот. Самое то, чтобы замедлить врагов и целей может быть столько, насколько хватит нити, а нити может быть столько, насколько хватит силы.


Заклинания это своего рода комбинаторика. Мы долго учились отдельным словам магического языка, вроде "огонь" или "ключ". Это простейшие заклинания, означающие простые магические действия. Иногда требуются жесты, они нужны, чтобы направлять магию. Опытные волшебники способны составлять комбинации сами и производить сложные эффекты. Если смешать слова "огонь" и "внутри" можно, к примеру, сжечь врагу внутренности. Почти того же самого можно добиться смешав "огонь" и "сердце". В составлении заклинаний нужно быть предельно буквальным. Не стоит использовать сочетание огня и сердца, если хочешь, чтобы в тебя кто-нибудь влюбился, к примеру. Некоторые заклинания требуют столько силы, что нуждаются в нескольких волшебниках. Тогда используют кристаллы. Кристаллы позволяют синхронизировать энергию разных магов. Порой можно успеть различить слова в формуле, когда противник произносит заклинание, как я почти узнала слово "волна" в магии Ниветты, однако чаще всего их шепчут и как можно менее разборчиво. Я действительно стараюсь учиться хорошо. И мне нравится теория магии. Мордред преподавал ее нам пять лет, прежде, чем допустил до сколь-нибудь эффективной магии.


Разум должен быть чист, а движения крайне точны. Я вытягиваю руку и указываю пальцем на крайнюю птицу. Затем, вытянув вторую руку указываю пальцем на птицу, висящую в противоположном углу, над Гаретом. Я шепчу "связующая нить". И чувствую, как пальцы начинает покалывать. Магия, это удовольствие, но в то же время оно всегда находится на грани с болью. Я чувствую это удовольствие, и оно мешает мне сосредоточиться. Оно всегда мешает. Каждый раз нужно преодолевать саму себя, и сосредотачиваться на том, что тебе нужно, иначе магия просто выйдет из-под контроля. Нить, сияющая, вполне видимая, ведь я не скрыла ее в формуле, пронзает птицу за птицей, а мои пальцы ведут эту нить, пока не встречаются. Получается связка ласточек. Как курицы на рынке. Мне хочется хихикнуть, и в то же время как-то это не порядочно. Интересно, считается это осквернением мертвых или нет?


- Готово, - говорю я.


Ланселот вдруг начинает надо мной смеяться.


- О, маленькая самоуверенная Вивиана сотворила сложное заклинание! Смотрите, какая я умная! У меня для тебя новость, заучка. Оно бесполезно. Пока ты медленно сводишь пальцы, чтобы связать твоих врагов, они остаются живы. А ты - становишься мертва. Если бы ты сделала это быстро, я бы оценил больше.


- Но...


- Но вы с Морганой не остаетесь после уроков.


- Ура!


- Заткнись. Гвиневра, к доске.


Ланселот разрушает мое заклинание и снова возвращает птиц на место. Гвиневра выходит вперед. Вид у нее самый что ни на есть самодовольный. Я сцепляю пальцы, чувствую, как против воли поджимаю губы. Мне Гвиневра не нравится, и от этого я нервничаю. А вот она, кажется, наслаждается, неприязнью. У Гвиневры очень холодный взгляд, оценивающий обстановку и совершенно равнодушный к человеческим существам вокруг. Ее темные глаза при этом обладают теплым, почти нежным оттенком, поэтому такой взгляд и смотрится неприятно и неестественно вдвойне.


Гвиневра скептически осматривает висящих в воздухе птиц, а потом говорит слишком быстро, чтобы различить хоть слово. Затем одним быстрым и точным жестом обводит комнату. И я вижу, как появившийся из ниоткуда стебель розы, покрытый шипами, пронзает тела ласточек, нанизывает их на шипы, вьется и ветвится. И все это буквально за десять секунд. Я вижу, как стебель с шипами показывается из приоткрытого клюва последней ласточки и, вся эта растительно-животная конструкция падает.


Гвиневра садится на место, и я успеваю увидеть на ее губах легкую улыбку. Гарет хлопает в ладоши.


- Можно я заберу это к себе в комнату?


Ланселот пропускает его слова мимо ушей. Он смотрит только на Гвиневру.


После урока мы с Морганой, Ниветтой, Кэем и оставшимися двумя корзинками с мертвыми ласточками идем к Галахаду. Гвиневра обгоняет нас, а Гарет бредет далеко позади.


- Вы видели? Она просто взяла мою идею! - говорю я, сгорая от зависти, потому что у Гвиневры получилось быстрее, изобретательнее и функциональнее, в конце концов. Она была не просто лучшей, она была лучше меня.


- Не переживай, мышонок, - мурлычет Моргана. - Зато у нее нет друзей.


- Из двух заучек, - говорит Ниветта. - Мы выбрали тебя.


- Потому что у тебя лучше характер, - добавляет Кэй.


Какое-то сомнительное утешение, думаю я. Я заучка с более легким характером. Я закрываю глаза и говорю себе, что на языке моих друзей это значит, что я умная и социальная. Одновременно. В отличии от Гвиневры. Потому что Гвиневра более умная.


Я вздыхаю.


- Ну же, мышоночек, прекрати дуться.


- Она украла мою идею. Я уверена, что она ее украла.


- Ну, конечно.


Ниветта говорит:


- Может она вообще за тобой следит.


- Потому что считает, что ты умнее нее!


- Но это вряд ли, Кэй! - смеется Моргана.


- Эй!


- Я в хорошем смысле.


- Слушай, Вивиана, - говорит Гарет, и я в первую секунду путаю его голос с голосом Кэя. - Может тебе смириться с тем, что Гвиневра - самая умная? И найти себе другое, в чем ты лучше.


- Не могу, - говорю я зло. - Ведь ты уже чемпион по отвратительности.


- Ну это да.


- Ты одновременно унизила себя и его, королева, - смеется Моргана. А я чувствую себя виноватой. Хотя и не такой виноватой, как когда дотрагиваюсь мокрыми руками до выключателей.


Кабинет Галахада находится в подвале. Больше всего этот кабинет похож на морг. Здесь всегда было одновременно прохладно и душно. Просторно и очень тесно. Мне не нравится этот кабинет, здесь пахнет смерть и жизнью. Я имею в виду, всем самым отвратительным в них - кровью, разложением, спермой и плотью. Свет всегда приглушен, так что приходится ориентироваться между столами, накрытыми белыми простынями в потемках. Иногда под простынями что-то дергается, пропитывая их кровью. Иногда оно лежит неподвижно, но издает чудовищные звуки. Сейчас, по крайней мере на вид, все жители столов пребывают в мертвенном спокойствии.


Мы садимся на стулья, расставленные полукругом в небольшом свободном пространстве перед столом Галахада. В кино так выглядят собрания кружка анонимных алкоголиков. Галахад поглощен своими записями. От природы он смуглый и темноглазый. Я бы сказала, южно-европейский типаж. Однако он выглядит, как смертельно больной. У него запавшие глаза, и тени, которые придают им глубину, и он бледен, но вовсе не так, как бывают бледны люди со светлой кожей. На нем эта бледность смотрится неестественно и жутко, она низводит естественный цвет его кожи до тусклого золота. Галахад очень тощий, и когда он ходит, можно заметить, что его шатает, как пьяного. Однако в отличии от Ланселота, Галахад никогда не берет в рот ни капли. Его движения просто несколько раскоординированы, как будто сами по себе. А еще он красивый. Правда красивый, такой южной и живой красотой, оттого его болезненность и страшна. Волосы его всегда взъерошены, и он постоянно курит, будто это единственный его способ дышать.


Когда мы все рассаживаемся, Галахад поднимает на нас взгляд. Глаза его будто видят что-то иное. И в полутьме, один зрачок у него узок, а другой расширен так, что радужки почти не видно. Галахад слеп на один глаз, и мы точно не знаем, на какой.


Он смотрит на нас, и на две корзины перед столом.


- О, малыши и малышки, вы принесли мне дары?


Он облизывается, а потом радушно предлагает:


- Хотите чаю?


- Да? - спрашиваю я. Остальные неловко кивают. Кроме Морганы, она улыбаясь рассматривает Галахада. Я думаю вот что: Галахад мертв. Или был мертв. Он оживляет животных, и иногда его попытки приходится отлавливать по всей школе.


Однажды я проснулась от того, что на мне сидел очаровательный белый кролик. А потом он вцепился мне в горло. От его зубов у меня до сих пор остался шрам.


Галахад говорит, что жизнь и смерть, это одно и то же. Два состояния, между которыми возможен как резкий скачок как в сторону энтропии, так и обратно. Собрать разбитую вещь тяжелее, чем разбить целую. Однако это возможно. Так он говорит.


Все его заклинания по этому поводу, впрочем, работают неправильно. Нас Галахад учит другому. Он учит нас, как из одной вещи сделать совсем другую. Заклинания изменения, трансформации. Мы начинали с алхимии, и теперь я знаю нужные слова для того, чтобы камень в моих руках стал золотом. Я читала о том, как люди посвящали этому свои жизни, столетия проходили в мечтах о совершенном металле. Все оказалось проще простого. Намного сложнее придать одному веществу свойства другого. Например, создать огонь, который замораживает. Однако и это возможно. Нужно лишь представить ощущение, и выразить его в формуле. Иногда я радуюсь, что мой разум работает не совсем правильно. Иногда, когда кому-то рядом больно, и я совсем не хочу ему зла, но в душе чувствую что-то невысказанное и приятное, большое и маленькое одновременно, мне хочется плакать. Тогда я думаю о том, что мой разум дает мне возможность менять мир вокруг меня. То есть, если быть честной, сначала я думаю о том, что я ужасный, плохой человек. Но потом обязательно об этом.


Галахад заваривает нам чай в эмалированных кружках, изгнанных в подвал за недостаток эстетичности. Чай, как и всегда, вкусный и очень сладкий. Галахад помнит, что я пью с лимоном. Он только не учитывает, что все это немного противно, когда вокруг столы, накрытые простынями, пропитанными кровью, под которыми в разной степени разложения пребывают звери.


Моргана спрашивает:


- А ты расскажешь нам, что сегодня произошло?


- Я рассчитывал, что это вы мне расскажете, - смеется он. Когда Галахад переводит взгляд на Моргану, она его не отводит. Я всегда смотрю в пол, когда Галахад на меня смотрит. Мне не нравятся его разные зрачки, и тени под его глазами. Когда Галахад смотрит на Моргану, во взгляде у него что-то особенное, сближающее его с живыми.


Я знаю это. Три года назад мы с Морганой сидели в ее комнате, увешанной фотографиями красивых женщин, пропахшей духами и сигаретами, комнате девушки-подростка, в мелочах все еще остававшейся комнатой девчонки - жвачки в ярких обертках хранились в музыкальной шкатулке вместе с колечками, тетрадки с историями о Номере Девятнадцать в нижнем ящике, запах детского блеска, исходил от ее губ. Моргана сказала:


- Галахад сделал это со мной.


На ней были белые шорты и розовый топик сквозь ткань которого я видела очертания черного, кружевного лифчика. Моргана хотела наколдовать себе бутылку шампанского, но содержимое красивой, как в фильмах бутылки "Кристал" оказалось больше похоже на смесь клубничной отдушки и пива. Моргана пила ее с ощутимым удовольствием, которое ей приносила скорее ситуация, нежели вкус. Ее глаза, однако, не пьянели, они оставались острыми и внимательными.


- Что? - спросила я тогда.


Моргана продолжала, не отвечая на мой вопрос:


- У него длинный шрам, как от аутопсии. Как на трупах в медицинском справочнике. Он начинается точно посередине. Я теперь знаю, почему он Галахад.


Я засмеялась, потому что забавно было бы выяснить это в постели.


- Он ищет Грааль. И больше его ничто не интересует. У него есть миссия. Он хочет победить смерть.


Моргана резко рванулась к тумбочке, взяла сладко пахнущий блеск и провела им по искусанным, зацелованным губам.


- Но ему нравится не только это. Со мной он чувствует себя живым.


Я заметила, что там, где кончалась ткань ее шорт, начинался синяк. Мне стало ужасно неловко. Я взяла бутылку, отпила ее содержимое и закашлялась. Потом я спросила:


- И как это?


- Как будто он тебя имеет. Когда тебя имеют, это так и ощущается. Я думала это вроде фигуры речи. Как если ты себе больше не принадлежишь.


Моргана облизнула губы и сказала:


- И как будто он принадлежит тебе. Вы меняетесь друг другом. Я менялась с мертвым.


Моргана засмеялась, смех ее был колким и чуточку безумным. А я задумалась над тем, что мы весьма ограничены в выборе партнеров, мужчин или женщин. Я всегда представляла, что когда мне нестерпимо этого захочется, то Кэй мне поможет. Я читала, что такова природа и человек, как существо биологичное, стремится спариваться с себе подобными, а иногда и с некоторыми другими, неподобными, что называется парафилией. Но в тот день неожиданно для себя, я подалась к Моргане и спросила:


- Как понять, что мужчина тебя хочет?


Но знать я хотела не это.


Моргана показала мне зубы, а потом провела кончиком пальца по моей груди.


- Хотя нет, - сказала она. - Так сделала бы скорее женщина.


Мне стало неловко, и мы засмеялись.


Так что я все знаю про Галахада и Моргану. И знаю, что он смотрит на нее, как на что-то свое и что, наверное, ему нравится, что он помнит ее тело без одежды, когда вокруг сидят чужие люди. Он продолжает, все еще смотря на Моргану:


- К сожалению, - говорит Галахад, закуривая новую сигарету, как только старая погибает в пепельнице. - Я знаю не больше вашего. Если бы это оказался кто-то из вас, мы бы так радовались, что даже никого не наказали бы. Если честно, я думал про Гарета.


- Эй!


- Извини, Гарет!


- Ты думаешь, это была Королева Опустошенных Земель? - спрашивает Кэй.


Галахад улыбается, не показывая зубов, и эта улыбка выходит жутковатой.


- Я не могу этого отрицать. Но это худший вариант. Может быть, на нас наткнулся враждебный волшебник. Среди нас много маньяков. И, Вивиана, ты вряд ли одна из них.


Я вздрагиваю. Откуда он знает, о чем я думаю? Кэй шепчет мне:


- Он сказал "вряд ли", а не "точно", подруга.


- Отвали, - шепчу я.


- В любом случае, - продолжает Галахад. - Я бы с радостью поделился с вами любыми новостями, но у меня их просто нет. Ночью мы проведем ритуал и постараемся что-нибудь понять. А вы будете спать и надеяться на лучшее. А теперь, детишки, давайте спустимся к более насущным проблемам. Возьмите себе по птичке.


Я с брезгливостью беру одну из ласточек в корзине. Кэй и Ниветта своими уже почти дерутся, и лапки бедных птичек безвольно болтаются в воздухе.


- Ты умрешь!


- Ты опоздал, я уже мертва.


Взгляд Галадаха чуть меняется, но я не успеваю понять, что он чувствует.


- Вам нужно изменить эту птицу. Она мертва, однако это органическая материя. Вам не нужно беспокоиться о том, чтобы сохранить жизнь, скажем, червю, превращая его в муху. Работайте с ними, как с вещами.


Никому из нас все еще не удалось изменить живую материю. Галахад у нас на глазах превращал кроликов в лягушек, а лягушек в шариковые ручки, а шариковые ручки в бабочек, а бабочек в рыб, а рыб в котов, но у нас не получалось даже превратить один вид стрекозы в другой.


Даже у Гвиневры. По крайней мере это никогда не перестает меня радовать.


Я смотрю на свою мертвую ласточку. У нее красные перья под горлом, розовое от крови распоротое брюшко, острый хвост и острый клюв. Очень красивая птица, гладкие перья приятно трогать. Ласточка мертва абсолютно и бесповоротно, и все же я чувствую страх из-за того, что сжимаю ее слишком сильно. От нее исходит сладковатый, тошнотворный запах, смешивающийся с другими запахами помещения примерно той же тематики. Меня мутит.


- Смотрите глубже, детишки. У всего живого единая суть. Жизнь, это спираль, от птички до человека пара витков, но от ласточки до, скажем, снегиря не нужно совершать ни единого поворота. Просто следуйте по этой линии и разворачивайте ее. Представляйте.


Я судорожно начинаю вспоминать виды птиц и подходящие под них магические слова. Вороны. Сойки. Сороки. Галки. Грачи. Воробьи. Голуби. Цапли. Альбатросы. Лазоревки. Журавли. Сорокопуты. Я успеваю безнадежно заблудиться в пределах одного единственного витка этой спирали жизни. Я вспоминаю и вспоминаю, пока мозг не начинает выдавать мне одно единственное слово: индейка, индейка, индейка. На ум приходят только их смешные красные хохолки и огромные размеры, а ласточка в моих руках так и остается маленькой, бедной, выпотрошенной птичкой. Я начинаю думать, что мне совсем ее не жалко, и внутри опять что-то обрывается.


- Ты не сосредоточена, Вивиана, - говорит Галахад.


- Извините.


Я поднимаю на него взгляд и вижу, что он строчит что-то в своей тетради. Он тоже не слишком-то сосредоточен. Взгляд у него горит. Галахаду явно пришла в голову какая-то дивная идея, которая намного интереснее уроков. Кэй, наверняка, радуется.


- Точно, - говорит он, - Все просто! Я должен был догадаться об этом раньше!


Моргана просто листает свою тетрадь. Я замечаю рисунок, в золотой рамочке, на розовом фоне, очень девичий котик с синими глазами, красивый и аккуратный, с белой, хорошо прорисованной шерстью. Только вот у этого кота есть вторая голова, четырехглазая, уродливая, нарочито плохо нарисованная и вылезающая за пределы рамки. Девичий рисунок на котором нарисован уродливый, двухголовый кот. Моргана достает из сумки пинал и принимается подновлять ярко-розовым фон. На ласточку она даже не смотрит.


Все сидят молча, Моргана рисует, а Галахад пишет. Еще Кэй то и дело вертится на стуле, ему сосредоточенность дается тяжелее всего. А потом Моргана, совершенно внезапно закрывает тетрадь резким, почти злым жестом, берет ласточку в руки, сжимает так, что у нее открывается клювик, и этот клювик начинает меняться. Тело птички будто сотрясает невидимая волна, проходящаяся от клюва до хвоста, меняющая цвет перьев, форму костей.


Галахад замирает, его рука останавливается, не дописав предложения. В цепких пальцах Морганы ласточка становится иволгой, с насыщенным, бордовым оперением, и чуть изогнутым клювом, вторая волна сотрясает безжизненное тело, и вот у Морганы на руках уже бежевая сойка с синевато-черным горлом, от которого начинается разрез, а потом сойка превращается, еще быстрее и легче, в бирюзового дакниса, невероятно глубокого, красивого цвета перья блестят при слабом освещении, блестят от крови.


Наконец, Моргана бросает птицу вниз, к своим ногам.


- Смерть неизменна, - говорит она. И я впервые вижу, что Галахад зол, что он борется с собой. Между ними происходит что-то настолько личное, что я почти с приязнью смотрю на мертвую ласточку в своих ладонях.


- Продолжайте, - говорит Галахад. - И оставьте мне корзинки с дарами после звонка, хорошо?


После уроков мы с Морганой идем вдвоем. Стоит ли говорить, что моя ласточка осталось тем, кем жила и умерла. Как и ласточка Гвиневры, впрочем. Магия изменений - самая сложная. Я могу создать бабочку практически из ничего, но сделать махаона капустницей мне все еще не под силу. Как будто я наталкиваюсь на какое-то внутреннее сопротивление. Мы выбираемся на один из балконов, я ощущаю запах плюща, который выводит меня из дурноты. На парапете балкона качается синичка, которая снова вызывает у меня тошнотворные воспоминания. Моргана достает пачку сигарет, вторую за сегодня, и я закуриваю первая. Мы садимся на пол, опираясь на плененный плющом кирпич.


- Как ты это сделала? - шепчу я.


- Зачем мы прячемся? - шепчет Моргана.


- По привычке, - говорю я.


- А у меня - талант.


- Галахад...


- Докуривай и иди. У тебя дополнительное занятие. Давай-давай, проваливай.


Моргана вручает мне пачку, и машет рукой.


- Поговорим вечером.


Мои дополнительные занятия связаны, что довольно предсказуемо, с моим талантом. Я люблю механизмы, они простые и понятные, даже самые сложные из них не бывают запутанными. Может быть, мне так кажется, потому что я работаю, в основном, с часами. И я хорошо умею вкладывать в эти механизмы магию, прятать ее в шестеренках, пластинах, заводных пружинах и мостах баланса. Проще говоря, я умею зачаровывать механизмы. Мордред тоже это умеет. Он научил меня собирать часы. Когда я была маленькой, он просто высыпал передо мной кучу деталей и не выпускал из комнаты, пока я не соберу их.


Теперь я могу справиться с парой-тройкой часов минут за пятнадцать.


Я стучусь в кабинет Мордреда и он, как и всегда, не отвечает. Но дверь открыта, значит я могу войти. У Мордреда просторный, светлый кабинет. Все здесь на своих местах и никогда их не меняет. В детстве я думала, что все вещи здесь приклеены, потому что они никогда не меняли положения.


Мордред сидит за столом, увидев меня, он кивает, потом записывает что-то. Я никогда не спрашиваю, что он записывает. По крайней мере, теперь. Пару лет назад, я сказала что-то вроде:


- Вы записываете время занятия?


- Что? - спросил он. А потом разорвал бумагу.


- Что это за список? - повторила я, больше от неловкости, чем из желания узнать. Мордред поднял обрывки бумаги в воздух и поджег.


- Какой список? - спросил он.


Так я поняла, что лучше об этом не спрашивать. И что взрослые - такие же ненормальные, как мы.


На первый взгляд кабинет Мордреда настолько нормален, что даже ненормален. Потом начинаешь замечать часы. Они везде, и они все - маленькие, как те что он носит на цепочке. Эти часы развешаны по всей комнате, они смотрят со стен, как маленькие глаза.


И они все показывают неправильное время.


Вот почему Мордред занимается со мной дополнительно. Часовые механизмы, которые я так люблю, имеют для него особое значение. Мне так и не удалось выяснить, какое.


Я сажусь на стул. На столе, передо мной, гора золотых деталей и стеклянных линз, а еще - букет незабудок. Мои любимые цветы. Я тянусь к нему, чтобы понюхать, но пальцы тут же обжигает холодом.


- Нет, - говорит Мордред. - Получишь их, когда закончишь работу. Надеюсь, сегодня ты будешь в лучшей форме, чем в прошлый раз.


В прошлый раз, собрав часы, я так и не смогла зачаровать их. Я потеряла одну из деталей, и мне стало страшно, что это как-то навредит Мордреду, и я расплакалась. Я не могла успокоиться, и мы полчаса вместе искали крохотную пружинку заводного рычага. А потом время занятия закончилось, и Мордред выгнал меня.


Он сидит за столом и смотрит. Взгляд у него неприятный, какой-то жуткий. Он все время будто ждет чего-то. Мы много времени проводим вместе, но я так и не привыкла к этому взгляду.


Я поднимаю детали в воздух, прошептав заклинание и указав направление, так намного удобнее - я могу видеть все нужное перед собой и брать, протянув руку, а на столе ничего не мешает мне скреплять нужные детали. Я облизываю серебряную отвертку с цветочной гравировкой, которую мне подарил Галахад на мой четырнадцатый день рожденья, и приступаю.


Сбор часового механизма я осуществляю автоматически, это медитативное занятие, разум не принимает в нем никакого участия. Вот почему Мордред заставлял меня доводить действия до такого автоматизма. Мой разум должен быть занят только колдовством. Вот почему я испортила все в прошлый раз. Я позволила страху помешать мне колдовать. Больше этого не случится.


Я чувствую запах незабудок, слабый и успокаивающий. Подбирая детали, я шепчу нужные слова, формула за формулой, я готовила их долго. Сделать можно все, что угодно. Я делала часы, загоравшиеся, когда их открываешь. Делала часы, способные излечивать крохотные ранки. Единственное, чего я еще не делала - часов, отматывающих время назад. А ведь это самое банальное применение колдовских часов. Я не слишком хорошо владею магией времени. Но я хочу научиться.


Я быстро теряю ощущение времени, когда работаю. Особенно, когда все идет хорошо.


Наконец, вкладывая механизм в основу, я заканчиваю заклинание, прилаживаю крышку, и получаются часы черненого золота к которым я прицепляю цепочку. Только теперь, закончив, я чувствую, что Мордред все это время стоял у меня за спиной, а я даже не заметила. Мне становится неуютно, будто бы немного неловко и одновременно тревожно. Я протягиваю часы Мордреду на открытой ладони, быстрым и беззащитным жестом.


- Возьмите.


- Что ты сделала? - спрашивает он. И, видимо, не собирается брать часы, пока я не объясню. Тогда я сама их открываю. Потолок окрашивается черным, и по нему движутся звезды. Так я представляла себе планетарий, в котором никогда не была и, наверное, не буду. Хотя может и буду, если нас всех спасет Гвиневра.


- Симулятор звездного неба, - говорю я. - Его можно настраивать на нужный день месяца. Правда, только мая. Я не смогла запомнить и воспроизвести больше. Но если мне понадобится провести майский ритуал в июне, я просто сяду в своей комнате и включу это. Должно сработать. А если нет, то это просто красиво.


- Красота бесполезна, - говорит Мордред. - Кроме того, у тебя есть ошибки в расположении звезд. И иллюзия релевантна только для мая этого года.


Я молчу и киваю, закрываю часы.


- Это трата силы. Но у тебя, по крайней мере, есть сила.


Я поднимаюсь, обиженная и красная, и тогда он вручает мне цветы. Они больше не жгутся морозом, но пахнут очень хорошо.


- Почему вы не можете просто меня похвалить?! - спрашиваю я, до хруста сжимая букет. - Вам что сложно? Вас кто-то проклял, и вы не можете говорить людям ничего хорошего?! Я стараюсь! Много лет! У меня получается!


- Не понимаю, зачем тебе нужно, чтобы тебя кто-то хвалил, если ты сама в себе так уверена, - говорит он.


- Красивые цветы! - говорю я. - Вот! Пример того, как нужно хвалить.


- Нет, - говорит Мордред. - Не красивые. Мне не нравятся.


- Но вы же...


- Я создал их не для себя.


Я замолкаю. И только в этот момент понимаю, как близко мы друг к другу стоим. Я собираюсь сделать шаг назад, но за моей спиной стол. Мордред всегда много времени проводил со мной, потому что ему был интересен мой талант. Кроме того, я всегда помогала ему во всем, связанном с поддержанием чистоты. Иногда мне кажется, что только я и Мордред во всем этом большом доме, понимаем всю серьезность вопроса о дезинфекции подвала Галахада.


Я прекрасно знаю, что мне девятнадцать лет, что Моргана спала с Галахадом, когда ей едва стукнуло шестнадцать, и все же мне кажется диким то, как мы замерли друг напротив друга.


Я никогда прежде не попадала в неловкие ситуации, однако просто близкое расстояние от особенного близкого расстояния отделялось инстинктивно. Сейчас он рядом со мной не как учитель или начальник, а как мужчина. Что-то другое в его движениях и даже голосе, он как будто стал глубже. Я читала, что с мужчинами так бывает, когда они возбуждаются. И я чувствую, как сильно это меня пугает. Замерев, будто мышь, которой меня дразнит Моргана, я говорю:


- Извините.


А он спрашивает:


- Что ты имеешь в виду?


И вдруг я смеюсь, потому что все это ужасно смешно и еще ужасно страшно. Мордред смотрит на меня с интересом, как на забавный экспонат. Я подношу к носу незабудки, и вдыхаю их запах. Я веду себя как женщина? А он - как мужчина?


- Ты покраснела, - говорит он, а потом кладет руку мне на грудь. Он даже не ищет для этого предлог. Я снова пытаюсь сделать шаг назад, и это снова оказывается бесполезным предприятием. А потом я отчетливо слышу, как пересекает цифру двенадцать минутная стрелка на моих новеньких часах. И тут же Мордред убирает руку и отходит, этим своим легким и жутковатым шагом.


- Время вышло, - говорит он совершенно безразличным тоном. - У тебя красивая грудь.


- Вы с ума сошли?


- Да. Время вышло. Отправляйся на ужин.


Я смотрю на него еще с пару секунд, прежде, чем он отступает еще на шаг, к окну, и смотрит на медленно тускнеющий день. Мне ужасно неловко, потому что ко мне впервые кто-то прикоснулся в таком, особом смысле. Я чувствую себя странно, так, будто Мордред видел не совсем меня, и я видела не совсем его. И мне не нравится то, что я ему показала. И то, что он показал мне.


- Сэр, вы...


Но он не позволяет мне закончить. Совершенно светским тоном, таким, будто все ограничилось тем, что Мордред подарил мне цветы, он говорит:


- Ты взрослая женщина, я взрослый мужчина. Мы довольно много времени проводим в замкнутом пространстве. Ты несколько недооцениваешь свой возраст, это инфантильная позиция.


- Вы пытаетесь извиниться?


- Нет.


- Вам неловко?


- Нет.


- Вы...


- Что бы ты не сказала: нет.


Я краснею, по ощущениям, до кончиков ушей, до пальцев на ногах, забираю с собой часы и незабудки, хлопаю дверью. Я сама не понимаю, от чего так зла. Отмечаю для себя, что нужно поискать в книгах. Я привыкла сверять свои чувства с ними, потому как других примеров внутренней рефлексии у меня перед глазами нет, а свой собственный я считаю в равной мере неправильным, глупым и злым.


На ужин мне совершенно не хочется, даже мысль о еде вызывает отвращение и мертвых ласточек перед глазами. Я выхожу в сад, и розовые кусты, красные и белые, тут же напоминают мне о триумфе Гвиневры. В голове моей, внутренний голос, похожий на голос Морганы, провозглашает не слишком удачный день. От злости я срываю одну из роз, шипы впиваются мне в руку, и кровь капает на носок туфли, прямо в то место, где отражается уходящее солнце. Я чувствую себя обманутой и преданной, и сама не понимаю, почему.


Высокие окна столовой демонстрируют мне силуэты моих друзей, но мне совсем не хочется к ним идти. Я сильнее сжимаю в руке розу и выхожу за ворота. Дорога поднимается вверх, и мне ужасно приятно преодолевать сопротивление пространства, как будто так я выражаю свою злость.


Я прохожу сквозь зазеленевшие к лету деревья, и останавливаюсь только у пруда, населенного кувшинками. Они плавают в темной воде, стремясь в никуда, словно человеческие жизни. В конце пруда начинается пустота. Она растворена в воде, в болотистой земле, даже в воздухе. Берег, где я сижу - последняя гавань. Над водой склоняется ива, щекочет ее безвольными, будто парализованными ветвями. В одной руке я сжимаю незабудки, а в другой белую розу, чьи шипы все еще причиняют мне боль. В кармане тикают часы.


Я думаю о том, почему я так разозлилась. Мордред постоянно говорит неприятные вещи, он действительно очень вредный. Иногда Мордред делает неприятные вещи, к примеру, как сегодня за завтраком. Может, я так злюсь, потому что голодная? Я пускаю незабудки по воде, и их нежно-фиолетовый цвет посреди болезненной для глаз зелени отправляется в путешествие на другой конец пруда. В пустоту.


Я смотрю на темную воду, где иногда чувствуется смутное движение, и я не знаю, рыбки это или же что-то иное.


Мордреда сложно было назвать моим названным отцом или кем-то вроде, я с ним не дружила, потому что никто не может с ним дружить, и он не делал мне поблажек в учебе, однако мы проводили много времени вместе, и я ему доверяла. Я ни разу не видела, как он улыбается, зато знаю о том, что для того, чтобы лечь спать, ему приходится обходить территорию школы по периметру, чтобы убедиться - все в порядке. Еще я знаю, что он страшно не любит грязь, поэтому моет руки всякий раз, когда прикасается к чужим вещам. Я тоже не люблю грязь и тоже мою руки, но по другой причине. Я кажусь себе заразной безо всяких на то причин. Еще Мордред часто говорит, что если умрет, то распоряжения для каждого из нас спрятаны магическим образом в его кабинете, и нам придется постараться их найти, но мы не пожалеем. Он часто думает о смерти. И ему не нравится музыка, но он любит насвистывать мелодии и может воспроизвести любую. Словом, я знаю о нем достаточно, больше остальных. Иногда, когда знаешь о человеке достаточно, ты привязываешься к нему. А потом он ведет себя так, что тебя это ранит, а ты не понимаешь, почему и злишься.


Незабудки медленно плывут в сторону небытия, а я понимаю, что все еще сжимаю розу. Кожа на ладони стала красной от крови. Я смотрю в темноту воды и понимаю, что злюсь потому, что Мордред сделал что-то, чего я от него не ожидала и тем самым меня испугал. Я увидела его в новом качестве, и это мне не понравилось. На самом деле Мордред очень предсказуемый: я даже знаю, что расписание в его кармане планирует время по минутам. Он самый скучный человек во всей видимой мне части Вселенной, впрочем, довольно небольшой. Еще он много врет. Иногда он врет, когда это совершенно не нужно. Если спросить Мордреда, куда он идет, он обязательно соврет. И еще он может говорить с нами очень вежливо, когда мы его раздражаем и достаем, но потом жестоко отомстить каким-нибудь ужасным заданием. В общем-то, Мордред, вряд ли кому-то в своей жизни когда-либо нравился, просто он сильный волшебник, и Ланселоту с Галахадом приходится его терпеть. И чем больше я вспоминаю о Мордреде, тем больше понимаю, что то, что сегодня было - вовсе на него не похоже. Может, конечно, я просто совершенно не знаю его с этой стороны. Типичный книжный оборот "эта сторона" и не всегда понятно, что имеется в виду. И все же мне ужасно хочется узнать, почему он вел себя так странно. Я забрасываю розу как можно дальше в пруд, и вижу, что она не тонет, а исчезает, как тускнеющая картинка. Интересно, что чувствовало бы живое существо, пропадая навсегда.


Капли крови дрожат на моей ладони, и рука у меня дрожит, я только сейчас осознаю, что мне довольно больно.


Я нащупываю в кармане часы, открываю их, и подошедшее к закату небо мгновенно чернеет, в нем вспыхивают звезды. Надо мной оказывается небольшой купол, по которому путешествуют созвездия, однако боковым зрением я вижу алое небо заката. Совершенно безумное зрелище. Я настраиваю часы, кручу безель, и созвездия надо мной проплывают все быстрее. Наконец, я дожидаюсь убывающей луны, запрокидываю голову вверх и смотрю на ее исчезающий серп. Искусственная ночь накрывает меня, как одеяло. Я больше не ощущаю времени. Возведя руку к небу, прямо к луне, я предлагаю ей свою кровь. Чтобы узнать что-то о ком-то, нужно испросить тех, кто смотрит всегда - луну или же солнце. Нас учили, что луна смотрит за мужчинами, потом что это женская сущность, а солнце смотрит за женщинами, потому что это сущность мужская.


Моя кровь стекает вниз, пока я не сосредотачиваюсь окончательно на остром серпе луны. И тогда я чувствую, что ход моей крови пошел вспять. Капли щекочут мне кожу, взбираясь вверх, а потом взлетают к небесам, сплетаясь в причудливый, кружевной узор. Луна тянет из меня кровь, несколько больше, чем я могу предложить, и я чувствую, как кружится у меня голова.


- Я хочу знать, что происходит с Мордредом, - шепчу я. - Я хочу знать, хочу знать, хочу знать.


Ехидный внутренний голос отвечает, что с ним как раз все в порядке, это со мной случилось неприятие того факта, что я половозрелая женщина, а мы заперты тут в очень узкой компании.


Я отгоняю этот голос и продолжаю шептать, что хочу знать. Мне становится все легче и легче, в какой-то момент я чувствую легкое кружение, а потом ощущение полета сменяется полной темнотой.


Когда сознание ко мне возвращается, надо мной настоящая ночь или, по крайней мере, поздний вечер. Крышка часов упирается мне в лопатку, от этого я и просыпаюсь. Мне мутно и муторно, я выдергиваю из-под спины часы и сую в карман. Ничего не получилось. У меня не было ни видений, ни голоса в голове, который бы все прояснил, ни указующих знаков. Абсолютно ничего. У Гвиневры бы получилось. Я встаю, земля подо мной прохладная, и я немного продрогла. И только тогда я вижу, что под ногами у меня лежит карта. Луна, восемнадцатый аркан. Интуиция, страх, обман, иллюзии, хаос.


Безумие.


Я кладу карту в карман, и отправляюсь назад, в школу. Давай, мышонок, убеди себя в том, что человек обезумел просто потому, что решил потрогать твою грудь. Я начинаю смеяться, потому что и вправду, как же глупо.


И в то же время все кажется мне очень серьезным. Может быть, я обратилась к луне по неправильной причине, но получила правильный ответ.


В гостиной вечеринка. Кэй и Моргана отплясывают под песню из далеких, возможно, шестидесятых, и Кэй поет о том, что если хочешь быть счастливым в этой жизни, никогда не стоит жениться на красивой женщине. У Кэя прекрасный голос, и он отлично танцует. Кэй кружит Моргану, и она смеется. Ниветта и Гарет пьют сидя на диване, и Ниветта говорит:


- Не думай, что мы пригласили тебя, потому что ты нам нравишься. Ты - замена мышонку на случай, если она мертва.


Ниветта протягивает руку в мою сторону, указывает на меня пальцем, мучительно-медленным движением, говорит:


- Извини, но вечеринка должна продолжаться.


Кэй и Моргана не обращают на меня внимания, продолжая петь и танцевать. Они раскрасневшиеся, пьяные и очень красивые. Я сажусь между Ниветтой и Гаретом, Ниветта мне подмигивает.


- Как твои дела?


- Нормально.


Тогда она снова мне подмигивает, потом отбирает у Гарета стаканчик с чем-то остро пахнущим спиртом и передает мне.


- Ты уверена, что это можно пить? - спрашиваю я.


- Нет, но я это пью. Где ты была?


- Гуляла.


- Опять провал на дополнительном занятии?


Кэй распевает:


- Ты будешь счастлив до конца своей жизни, если женишься на уродливой девчонке!


- Довольно иронично, правда? - спрашивает Ниветта. - Что они под это танцуют. Эй, Гарет, что ты здесь все еще делаешь? Вивиана вернулась. Ты свободен!


- Но мне хочется остаться.


- Я знаю.


Ниветта иногда может быть очень жесткой. В такие моменты я ее даже побаиваюсь.


Моргана притягивает Кэя к себе, и они целуются. Мы с Ниветтой смотрим. Они вместе ужасно красивые, почти волшебным образом. Моргана гладит Кэя по волосам, а он подхватывает ее на руки. Пьяные и прекрасные, они кружатся, а мы с Ниветтой пьяные и не очень прекрасные, смотрим.


- Ну же, - смеется Моргана. - Не завидуйте, девочки, тут есть такой же.


Мы смотрим на Гарета и одновременно мотаем головами.


Моя самооценка ныряет поглубже, и я вздыхаю. Я умная, но ничего особенного. Талантливая, но куда менее талантливая, чем Гвиневра. Красотой я похвастаться тоже не могу, разве что тем, на что сегодня обратил внимание Мордред. Рациональная часть меня понимает, что магическое пойло, созданное Морганой слишком быстро пьянит, а мои тринадцать лет, когда я была безнадежно влюблена в Кея давно канули в прошлое.


Я смотрю на Ниветту, и она пожимает плечами, будто я что-то ей сказала. Может, она что-то и услышала. С Ниветтой никогда не скажешь наверняка.


Некоторое время мы сидим молча и поглощаем пойло. Я чувствую, что щеки у меня раскраснелись, а музыка кажется громче.


- И как эта вечеринка может стать еще лучше? - вопит Кэй.


- М, - говорит Ниветта. - Стать хорошей?


Я смеюсь, а лицо Ниветты сохраняет прежнее выражение. Что плохо на наших вечеринках, мы всегда точно знаем состав гостей. Впрочем, это и хорошо тоже. Ниветта шепчет мне:


- Вообще-то они не любят громкую музыку.


- Да кто такие эти они? - спрашиваю я, чувствуя, что за меня скорее говорит алкоголь. Ниветта никогда не отвечает на этот вопрос. Впрочем, сейчас за нее, видимо, тоже говорит алкоголь, потому что она тянет:


- Это такие штуки. Они не люди, но и не животные. В них что-то есть.


- Например что?


- Например, - говорит Ниветта. - Большие глаза.


И без паузы шепчет, наклоняясь ко мне:


- Хочешь сделать хоть что-нибудь лучше?


Я смеюсь:


- Предлагаешь мне выйти?


Ниветта пожимает плечами:


- Тогда уж лучше Гарету.


- Эй!


- Заткнись, Гарет, мы тебя и так сюда пригласили. Будь благодарен.


Мы с Ниветтой смеемся, и я чувствую себя жестокой. Гарет смотрит на свой стаканчик, оказавшийся волею судьбы и Ниветты у меня, и вид у него становится мрачный. В один момент Гарет вдруг теряет всякое сходство с Кэем. Ниветта шепчет мне на ухо, и я делаю еще глоток дурацкого напитка, запускаю руку в карман и нащупываю карту.


Луна. Безумие. Ловушки. Кто попался во все ловушки?


- Раз уж ребятки упоролись в шестидесятые, почему бы не сделать хиппи-вечеринку?


Иллюзии, это очень просто. Нас учили их создавать, когда нам было по двенадцать лет, и, допустив эту тактическую ошибку, взрослые долго страдали от иллюзорных зверей, героев комиксов и эльфов. А потом Гарет создал иллюзорную саламандру постели у Ланселота, и на том развлечения с иллюзиями были закончены на долгие и долгие годы.


Вдвоем их делать проще, нужно лишь сосредоточиться на одном и том же. Еще один плюс вечеринки вроде этой: возьми любого человека рядом, и окажется, что ты знаешь его так хорошо, что вы легко можете синхронизировать свое воображение.


Мы беремся за руки и закрываем глаза. Я представляю эти смешные дискотечные сферы, переливающиеся под потолком, наивную цветомузыку, разноцветные подушки, раскиданные по углам, огромные миски, наполненные пуншем с Блю Кюрасао, искусственые цветы на полу и запах благовоний. Если уж мы в иллюзии, то придумываем друг другу одежду, чтобы было веселее. Я представляю на Ниветте легкое, ситцевое платье и ковбойские кожаные сапоги, и мысленно дорисовываю ей татуировки на руках, сердца, пронзенные кинжалами, якоря, увитые цветами. Кэя я представляю патлатым и усатым, в расклешенных брюках, в которые заправлена рубашка в цветочек. Может, я все еще не в силах преодолеть свою трехгодичную влюбленность. Гарету я, из жалости, дорисовываю бороду и самый убогий джинсовый комбинезон из тех, что могу воспроизвести. Моргана хотела бы обтягивающее платье такого красного цвета, чтобы глаза заслезились, и высокие каблуки, и чтобы туфли были лакированные. Самое классное в этом развлечении, что я знаю, Ниветта рисует сама, и там где наши мысли встречаются, происходит искра, и рождается магия.


Почувствовав, что картина готова, как будто последний белый кусочек исчез в раскраске, я открываю глаза. Той силы, что мы использовали хватит на час или чуть больше. Все вокруг будто из кино про наркоманов.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги