Мой друг – Евгений Евтушенко. Когда поэзия собирала стадионы…

© Медведев Ф. Н., 2017

© Богаль А.Ю., 2017

© ООО «ТД Алгоритм», 2017

Отступать некудаПопытка постогоньковского «мемуара», или О том, что не вошло в мои интервью

– Коротич? А кто это?

– Ты не слышал, к нам назначают какого-то Коротича? С Украины.

– Угадай, кто сменит Софронова.

– Исаев?

– Нет!

– Панкин?

– Нет.

– Степанов?

– Нет.

– Севрук? Боровик?

– Нет.

– Ну короче, не тяни!

– Коротич!

– Коротич?

Редакционные пересуды, слухи, молва. Прошло два месяца, как бывшего редактора проводили на пенсию, а нового все не назначали. И вдруг громом среди ясного неба: Коротич из Киева. Невероятно, но факт – эта фамилия была почти не знакома огоньковцам. А уж лично известного всей Украине литератора, редактора журнала «Всесвiт», среди нас не знал никто. Однажды на выступлении меня спросили, какая разница между работой в старом софроновском «Огоньке» и в журнале, который как бы родился заново после прихода в него Виталия Коротича? Каковы мои ощущения? Как можно чувствовать себя в ситуации напряженного внимания широких читательских кругов к «Огоньку»? Что такое для меня «глоток свободы»?

И я вспоминаю о работе в отделе литературы, которым руководил Владимир Енишерлов, ныне главный редактор «Нашего наследия». Работали мы вроде бы интересно. Делали интервью с известнейшими, уважаемыми писателями, публиковали материалы из литературного наследия Цветаевой, Ахматовой, Блока, выпускали украшенные цветными вкладками, насыщенные глубокими статьями номера, посвященные Пушкину, Гоголю, Чернышевскому, Лермонтову, Маяковскому. Нам охотно давали свои статьи Д. Лихачев, Л. Гумилев, другие видные ученые, публицисты. Но как часто мы останавливали себя на том, что работа идет вхолостую, журнал, как мне казалось, просто мало читали. Я не помню случая, чтобы в Доме литераторов или в Доме журналистов кто-то сказал доброе слово о той или иной публикации «Огонька». Наши старания уходили в прорву, в жуткую пустоту. Интересовались журналом лишь сами авторы, их ближайшее окружение, любители детективных романов с продолжениями, «кроссвордисты», собиратели цветных иллюстраций. Дело казалось безнадежным, думалось, что репутацию «Огонька» ничто изменить не сможет.

Разве могли мы предположить, что не пройдет и года, как все, абсолютно все изменится и мало кому известный внутри коллектива Коротич превратит журнал в самую авторитетную общественную трибуну перестройки. Причем сделает это быстро – буквально за несколько месяцев. Правда, справедливости ради надо заметить, что пришел он отчасти на готовое. Впервые его фамилия появилась на титульном листе «Огонька» в начале июля 1986 года. А между мартом и июлем журнал успел напечатать принципиальные для поднятия его реноме вещи. Самой сенсационной среди них была первая после многих десятилетий глухого молчания публикация стихов Николая Степановича Гумилева и статьи о нем В. Енишерлова.

Феликс Николаевич Медведев – российский журналист и писатель

Апрель 85-го изменил многое, но перестройка в умах людей – это медленный, изнурительный процесс. Если просмотреть подшивку «Огонька» начиная с апреля 1985 года до ухода А. Софронова из журнала, то поражаешься почти невероятному: на дворе революция, перерождение общества, а журнал не только не менялся, не замечал происходящего, но становился все консервативнее, все хуже и хуже. Последний раз фамилия Софронова, стоявшего у руля «Огонька» более тридцати лет, значится в 14-м номере за 1986 год. И вот сразу же, почти мгновенно после ухода человека, олицетворявшего застой и инерцию, «Огонек» совершил переворот в умах читателей, опубликовав стихи Гумилева. Это был конкретный акт духовной перестройки, акт настоящей гласности. Правда, и здесь все было не так просто. Отдел литературы не мог принять решение о публикации. Поэтому было составлено письмо-обращение общественности к Михаилу Сергеевичу Горбачеву с просьбой разрешить журналу напечатать стихи Гумилева и издать в библиотеке «Огонька» книжечку его стихов. Первую подпись под письмом поставил Валентин Распутин. Специально за этим я летал к нему в Иркутск. Не за очерком, не за интервью, а за одной-единственной подписью под письмом государственного значения. Недешево обошелся бухгалтерии издательства «Правда» этот автограф. Я пробыл у Распутина десять минут. Ближайшим рейсом вернулся в Москву. Вслед за авторитетным писателем свои подписи поставили Д. Лихачев, И. Глазунов, С. Бондарчук, Е. Евтушенко, Е. Велихов, А. Петрянов-Соколов… Отказался поставить свою подпись Р. Рождественский, мотивируя тем, что он не участвует в подобного рода коллективных обращениях.

Конверт с письмом я отвез в ЦК КПСС и сдал его для передачи Генеральному секретарю. В ближайшем номере появились стихи Гумилева. Это была подлинная сенсация. Впервые за шестьдесят лет – открытая, наша советская, не тамошняя, большая публикация, посвященная поэту трагической судьбы. Номер журнала со стихами Гумилева мгновенно разлетелся в киосках «Союзпечати». Люди не верили своим глазам, они читали стихи запрещенного поэта.

Мы приободрились, почувствовали свободу, раскованность, обнадеженные поддержкой читателей. В ближайших номерах появились насыщенная остротой восприятия текущего литературного процесса и интересными материалами, связанными с творчеством Пастернака, Рубцова, Шкловского, декабристов, «Литературная панорама» и блистательный очерк Александра Басманова (первый за многие-многие годы во всей нашей печати) о трагической судьбе художницы Марии Башкирцевой с воспроизведением ее работ, и рассказ Ирвина Шоу «Вдовы», и статья молодого журналиста, который позднее талантливо развернется в новом «Огоньке», Дмитрия Лиханова «Из жизни марионеток» о наркомании, и статья Э. Радзинского, и очерк Валентина Распутина «Кяхта», и репродукции Сомова, Григорьева, Головина, ранее не воспроизводившиеся в журнале. В дни 84-летия Вениамина Каверина я побывал у него в Переделкине, беседовал с ним, разговор получился раскованным, насыщенным размышлениями писателя о новом послеапрельском времени. Дал журналу Каверин и новые свои рассказы. Впервые за многие годы фамилия известнейшего советского писателя появилась на страницах «Огонька». Спустя неделю, когда новый редактор примет дела и его фамилия появится на обложке журнала, на редакционной летучке, услышав впервые мое имя, Виталий Алексеевич произнесет: «Это тот, что сделал для нас интервью с Кавериным?».

А я уже готовился к поездке в Красноярск для встречи с Виктором Петровичем Астафьевым. Мне давно хотелось с ним поговорить, я уважал его как писателя и как человека. По телефону договорились: встретимся в Москве на писательском съезде, который должен был вот-вот состояться. Я согласился с неохотой, мне хотелось побывать на его родине в селе Овсянка, что под Дивногорском, на Енисее. На съезде произошли события, отмеченные новой общественной ситуацией. Много было споров, дискуссий, смелых, решительных выступлений. Уже тогда начался процесс размежевания литературных сил, который позднее на страницах «Огонька» будет назван «гражданской войной» в литературе. Одним из инцидентов в работе съезда был протест грузинской делегации против публикации в журнале «Наш современник» рассказа Астафьева «Ловля пескарей в Грузии», который, по мнению грузинских писателей, оскорблял их национальные чувства. Виктор Петрович был раздосадован этим инцидентом.

В Красноярск я прилетел спустя несколько часов после возвращения домой Виктора Петровича. Не успел он отдохнуть после изнурительной дороги, как я нагрянул к нему со своим диктофоном. Говорил он горячо, душевно, с болью. Обо всем. О литературе, о войне, о друге своем Василии Шукшине, о матери, о начавшихся изменениях в обществе. Раза два мы выходили на волю, прогуливались то по берегу Енисея, то по пахнущему мятой сосновому лесу. Я чувствовал, что разговор получается, что я тащу крупную щуку журналистской удачи. И не ошибся. Материал «Не могу быть добреньким (Печальные беседы с автором „Печального детектива“)» вызвал широкий общественный резонанс, обильную почту, его цитировали, перепечатывали.

С Виктором Петровичем я по-прежнему в добрых отношениях. Я по-прежнему благодарен ему за тот порыв к откровенному разговору, за честность, которую он проявил в беседе с корреспондентом «Огонька». В вышедшую недавно книгу «Зрячий посох», которую Виктор Петрович мне прислал в подарок, вложена открытка. В ней есть такие слова: «Я нарочно отобрал открытку с видом из окна моего кабинета, чтобы ты знал, что честная работа никем из порядочных людей не забывается…». Вид из окна астафьевского кабинета – это вид на Енисей, на вольный сибирский бор, на те места, где мы с ним прогуливались. И как бы с намеком он сделал надпись на титульном листе книги: «„Непамятливых памятью не мучай, а помнящим хоть час забвенья дай“. Алексей Прасолов (эпиграф утерян при издании книги)».

Виктор Петрович пишет о честной работе. Я сожалею (все мы крепки задним умом), что не спросил его о многом. О Солженицыне, например, об отношении к нему, к его книгам, к его возвращению на Родину. И завидую телевидению, которое впервые в нашей гласности устами Виктора Астафьева реабилитировало великого русского писателя. Живого великого…

Я люблю своих героев, тех, с кем делаю очередное интервью. Я привязываюсь к ним, как к близким людям. Может быть, оттого, что вживаюсь в их судьбу, готовясь к встрече: читаю их книги, расспрашиваю о них знакомых, размышляю над их судьбами. А может быть, оттого, что люблю свое дело, свое ремесло – журналистику. Ох, как давно я решил для себя: буду журналистом. Еще учеником шестого класса. Что толкнуло тогда меня взять да написать в районку о лыжных гонках? Написал. Напечатали. Получил первый гонорар. Купил на него первую книгу для своей библиотеки. Было это в год смерти генералиссимуса. Помню, как плакал отец, сидя у допотопного радиоприемника. Помню только это, больше ничего из событий той поры. Да еще как по вечерам, сделав уроки (а может, еще и не сделав), строчил свои заметки. Входил во вкус. В моей библиотеке сохранилась книга В. Катаева «За власть Советов» с такой надписью: «За активное сотрудничество в районной газете „Новая жизнь“ юнкору газеты Феликсу Медведеву. 10 мая 1954 года. Редактор газеты Н. Иванова». С той поры более тысячи интервью взял я у своих героев. Тогда это были простые труженики, учителя, председатели колхозов, секретари райкомов. Иные из них до сих пор звонят мне, напоминая о той давней поре.

Как резануло меня заявление в газете «Советская культура» популярного сегодня тележурналиста из Эстонии Урмаса Отта, что после записи со своим собеседником он больше не общается с ним, он его больше не интересует.

У меня все иначе: человек, у которого я взял интервью, становится как бы частью моей жизни, моей биографии. Какие-то отношения выливаются в дружбу, какие-то становятся предметом взаимного творческого интереса.

А как непросто порой выдерживать характер, натуру той или иной «звезды». Во время первой же встречи человек раскрывается, ты уже понимаешь, с кем имеешь дело: злой он или добрый, умный или глупый, заносчивый или доступный, простой. Несмотря на «рабочие» сложности, ты делаешь материал, и как приятно бывает потом слышать хорошие о нем слова. Не забуду, как после первого интервью с художником Ильей Глазуновым, опубликованного в «Огоньке», он, прочитав принесенный мною свежий номер журнала, воскликнул, обращаясь к жене: «Нина, почитай, первый раз интервью со мной прошло без моей правки. И получилось».

Феликс Медведев в редакции журнала «Огонек». 1970-е гг.

Илья Сергеевич в среде журналистов известен тем, что не просто вмешивается в материал, контролирует прохождение его, вычитывает, но и сам порой помогает корреспонденту написать его. И вообще с ним непросто иметь дело: избалованный славой, почестями, вниманием и почитанием, Илья Глазунов – тяжелый орешек для общения. Тем не менее с того первого интервью я сохраняю с ним дружеские отношения и рад, когда в моей телефонной трубке раздается его голос: «Ты что-то совсем забыл Глазунова, зазнался…».

С Андреем Вознесенским я знаком с 1959 года, с того первого разговора, когда он, еще неизвестный, еще «бескнижный», руководил поэтическим семинаром на совещании во Владимире. В софроновском «Огоньке» Вознесенский не печатался, тот журнал был для него под запретом, как, впрочем, и для многих других замечательных писателей, поэтов, драматургов, но с приходом Коротича Андрей Вознесенский стал одним из желанных авторов. С радостью я готовил его публикации о Владиславе Ходасевиче, о Марке Шагале, о Борисе Гребенщикове, брал у него интервью для материала «И были наши помыслы чисты», наконец, редактировал его книжку для библиотеки «Огонька» «10, 9, 8, 7…». А если после 59-го я бы с ним не встретился? Думается, что многое бы потерял.

Одни из последних журналистских знакомств – встречи с Анной Михайловной Лариной-Бухариной, с Софьей Карловной Радек, с Гелианой Григорьевной Сокольниковой, дочерью Сокольникова и Галины Серебряковой. Эти встречи-интервью – на всю жизнь. Ведь в судьбах моих героев – трагедия их отцов, история советской власти, штрихи человеческих судеб XX века. Разве можно пройти мимо них по касательной?

После публикации беседы с вдовой Бухарина Анной Михайловной Лариной «Он хотел переделать жизнь, потому что ее любил» по стране были зарегистрированы случаи выхода из партии. В знак протеста. Так категорично реагировали люди, которые жили еще в 37-м… Другие реагировали иначе. И об этом подробнее.

Вся страна ждала реабилитации невинно осужденных и погибших в сталинских лагерях. Народная молва, желание поскорее узнать о начале реабилитации торопили события. Говорили об июне 1988 года…

Я пришел к Анне Михайловне холодным ноябрем 1987 года. Мы проговорили много часов. Диктофон работал без устали. Но Анна Михайловна не верила, что поведанное ею можно будет обнародовать. Многих журналистов видывала она за последнюю четверть века. Дело же возвращения доброго имени ее мужу не сдвигалось. К ее письменным обращениям оставались глухи Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко. Она совсем уже опустила руки. Жила в бедности вместе с сыном Юрием и дочерью Надеждой в небольшой квартире на первом этаже в районе Профсоюзной улицы.

«Первая вдова страны», юная красавица, жена крупнейшего партийного деятеля, восемнадцать лет проведшая в ссылках, тюрьмах и лагерях, дочь видного революционера, похороненного в Кремлевской стене, Михаила Ларина, талантливая мемуаристка, Анна Михайловна доживала свой век в скромнейшей обстановке коммунальной квартиры, в почти абсолютной общественной изоляции. Ее сторонились, ее боялись.

Мне часто говорят: наверное, вызывали в ЦК или, по крайней мере, главный редактор дал задание разыскать вдову Бухарина. Ничего подобного. Впервые о том, что жив сын Бухарина, художник Юрий Ларин, я узнал от барда и художника Евгения Бачурина, все собирался его разыскать. Потом Евгений Евтушенко прочитал на вечере «Огонька» в Театре эстрады стихотворение «Вдова Бухарина», и ему очень хотелось, чтобы оно появилось на страницах популярного издания. В то время я вел отдел поэзии в журнале и решил подготовить стихотворение к печати. Взял у Евгения Александровича телефон Анны Михайловны, чтобы получить фотографии ее и Николая Ивановича. Фотографию я получил, но вместо десяти минут пробыл я у вдовы Бухарина, как уже сказал, много-много часов.

Главный редактор все время сомневался: печатать или не печатать стихотворение Евтушенко, печатать или не печатать текст письма-завещания Бухарина «Будущему поколению руководителей партии». В конце концов Евтушенко отдал стихотворение «Известиям», и там мгновенно его опубликовали, а «Огонек» напечатал письмо-завещание Бухарина после «Московских новостей».

Несмотря на эти издержки, интервью с вдовой Бухарина в «Огоньке» произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Тысячи читателей были шокированы: так неожиданно появилась публикация и такой объемной она была. И о ком? О едва ли не главном «предателе» страны, о «шпионе» всех разведок, о «ренегате». Имя Бухарина, проклятое, как казалось, навеки, мгновенно обрело права гражданства. Я получил сотни писем и телеграмм: люди плакали от торжества справедливости, от торжества исторической правды. И еще: их взволновал искренний, бесхитростный рассказ Анны Михайловны о своей судьбе.

Спустя некоторое время после публикации на встрече руководителей средств массовой информации с Михаилом Сергеевичем Горбачевым В. Коротич в присутствии своих коллег сказал, что нужно поторопиться с реабилитацией сверху, ибо журналисты могут произвести реабилитацию снизу. Так оно и вышло. Факт публикации материала «Он хотел переделать жизнь, потому что ее любил» был, в сущности, фактом начала общественной народной реабилитации невинно осужденного Николая Ивановича Бухарина и всех, кого лишили жизни в те страшные годы. Спустя некоторое время газеты опубликовали решение комиссии при ЦК КПСС о реабилитации осужденных в тридцатые годы. Первым среди них был Н. И. Бухарин.

А та, кого сторонились и боялись как черт ладана, та, которая словно прокаженная прожила свою жизнь, стала самой знаменитой женщиной нашего времени, самой желаемой для журналистов, историков, писателей. Советских и западных. Жизнь резко изменилась: бесконечные интервью, встречи, выступления, поездки, приемы. Публикация в журнале «Знамя» воспоминаний «Незабываемое», выход книг Бухарина и исследований о нем, спектакли, пьесы, кинофильмы. Все хотели видеть живую вдову Бухарина. Студенты МЭИ по огоньковской публикации поставили пьесу, воспользовались материалом и в разных странах, в частности в Шри-Ланке, где также идет пьеса о Бухарине. Побывала Анна Михайловна в Риме на премьере художественного фильма «Товарищ Горбачев», созданного на основе нашей беседы с Анной Михайловной. Как рассказывала Анна Михайловна, режиссер дал волю своему воображению и добавил сцены, где она упрашивает мужа помириться со Сталиным. Такого не было и не могло быть.

Мне подарили сахарницу, на дне которой написано: «Стеклозавод имени Бухарина». Кто-то хранил этот раритет, рискуя жизнью. Я передал ее Анне Михайловне. Позвонили из Ленинграда: обнаружена пластинка с записью голоса Николая Ивановича, на другой стороне – голос Ленина. Дата выпуска – девятнадцатый год. Пришло загадочное письмо о том, что якобы в таком-то месте под Москвой запрятан чемодан с частью архива Бухарина. А недавно… Человек, работавший в похоронной команде, свидетельствует: однажды, когда на территорию Донского кладбища привезли очередную партию трупов, предназначенных для сожжения в крематории, в одном из них он узнал знакомое лицо. Для исследователей истории преступлений Сталина это важно: известна могила Бухарина.

Не могу не вспомнить и о такой реакции на публикацию в «Огоньке». В «Литературной газете» была напечатана статья некоего Ю. Максимова «Ретушь трагедии», в которой в уничижительном тоне говорилось о моем интервью, об Анне Михайловне, о ее отце, о Бухарине, о невинно убиенных. Статья тенденциозная, предвзятая. Скажу больше: мне показалось, что это была попытка реанимации реноме Н. Андреевой. К чести большинства литгазетовцев, на редакционной летучке главному редактору А. Чаковскому и тем, кто готовил материал к печати, был заявлен протест.

Другое интервью вызвало бурную полемику, мешок читательских писем, перекличку зарубежных радиоголосов. А сколько язвительных комментариев было по поводу обложки. Четыре известных поэта: Вознесенский, Евтушенко, Рождественский, Окуджава – стоят на морозе, прижавшись друг к другу, и улыбаются в объектив. В дубленках, в модных сапогах, уверенные, довольные. Спустя месяц в телепередаче, где первый секретарь правления Союза писателей СССР В. Карпов принимает за чаем молодых писателей, один из них, размахивая девятым номером «Огонька» за 1987 год, будет взывать к состраданию советским шахтерам, очерк о нелегкой жизни которых помещен в том же номере. Это было настолько откровенно предвзято, неинтеллигентно, что «Комсомольская правда» вынуждена будет ответить на выпад репликой журналиста Ю. Гейко.

«Групповщина», «Левые берут»… Так восприняли материал «И были наши помыслы чисты…».

Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Булат Окуджава, Роберт Рождественский на даче Евгения Евтушенко в Переделкино.

Обложка журнала «Огонек». 1987 г.

А началось с того, что «Огонек» готовил серьезнейшую публикацию антологии «Русская муза XX века», в которой история отечественной поэзии анализируется под углом зрения не искусствоведа, ученого, а авторитетного современного поэта Евг. Евтушенко. Такой личностной антологии, насколько мне известно, раньше не было. И вот, предваряя годовую публикацию (а она растянулась на несколько лет), я предложил в качестве своеобразного анонса напечатать фотографию Евгения Александровича. Обсуждение свелось к тому, что решили попытаться собрать поэтов, начинавших свой творческий путь в пятидесятых годах, провести с ними интервью и подготовить обширный материал.

Надо сказать, что дело это было не из легких. Не все поэты с радостью и решимостью согласились на встречу. Непросто было определить и само место их свидания. В редакции? В Доме литераторов? В Союзе писателей? Дома. У кого? На даче. У кого? С решительным гостеприимством предложил принять гостей у себя на даче в Переделкине Евгений Евтушенко. Все согласились. Долго обсуждали день встречи, у всех дела да хлопоты, зарубежные вояжи, совещания, заседания, приемы. Договорились и о дне. Очень жаль, что никто из нас, пытавшихся это сделать, не смог убедить Беллу Ахмадулину приехать в Переделкино. Она наотрез отказалась от участия в общем разговоре.

А остальное описано в материале, вошедшем в эту книгу. Надо сказать, что воспоминания поэтов о годах их молодости, о хрущевской оттепели, о дружбе друг с другом в ту пору, о литературных учителях, о старших товарищах были на то время, то есть на начало 1987 года, уникальной исповедью не только друг перед другом, но и перед читателями, гласным откровением-размышлением о попытке переустройства жизни, искусства после XX съезда партии.

В моей комнате висит фотография, запечатлевшая встречу в Переделкино. Гости дома только что с мороза вошли в помещение, разделись и начали дружеский разговор, который, кажется, не прерывался никогда. О чем-то говорит Евгений Александрович, склонился к нему, задумавшись, Роберт Иванович, держит в руке листок с моими вопросами, прижавшись к батарее, Булат Шалвович, под парсуной притулился и смотрит куда-то вдаль Андрей Андреевич. Для любителей поэзии это мгновение, запечатленное фоторепортером, я бы сказал – историческое. Думаю, что вряд ли оно повторится. В одну и ту же реку дважды не войдешь.

Материал «Судьба моя сгорела между строк (Десять вечеров с Арсением Тарковским)» уже вышел в «Огоньке», но я по-прежнему наведывался в Переделкино, а потом в Дом работников кино в Матвеевском, куда переселились Арсений Александрович и Татьяна Алексеевна. Встреч было, конечно же, не десять, а значительно больше. Я так сильно привязался к ним, что не проходило и недели, чтобы не завернуть на чашку чая в знаменитую матвеевскую обитель. По поводу и без повода. Разговоры продолжались, воспоминания Арсения Александровича, тонко и изящно «обрамленные» репликами, вставками, ремарками Татьяны Алексеевны, наполняли мои рабочие огоньковские будни каким-то высоким смыслом.

Чету Тарковских навещали, естественно, и другие почитатели: молодые поэты, художники, артисты, столичные, провинциальные, заморские. После публикации в «Огоньке» мне стали звонить разные люди, прося о содействии во встрече с Тарковским, некоторые ссылались на имя Тарковского в просьбах опубликовать в «Огоньке» стихи. Всякий раз я серьезно относился к этим просьбам, доверяя вкусу большого поэта. И действительно, провалов не было. По рекомендации Арсения Александровича, в частности, мы напечатали стихи новосибирского поэта Владимира Малышева, после чего его приняли в Союз писателей СССР. Я уговорил Тарковского позволить заснять себя для телефильма, посвященного Марине Цветаевой.

Некоторые дни общения совпадали с торжественными событиями в семье Тарковских. В дни рождения Арсения Александровича, его 79-летия, потом 80-летия, в день сорокалетия свадьбы Тарковских мы поднимали бокалы, говоря банальные, но искренние слова о вечном здоровье и долгой жизни. А между тем Арсений Александрович часто недомогал и угасал почти на глазах. Часами он мог сидеть в своем кресле молча и вроде бы принимать участие в общей беседе, но мне казалось, что жил он уже в своем, собственном мире и реагировал на жизнь вокруг, откликаясь только на просьбы, призывы, мольбы Татьяны Алексеевны – верного друга, жены, повелительницы. «Арсюша, я прошу тебя, не кури, ты сегодня уже исчерпал свою норму – три сигареты». И он, словно маленький мальчик, послушно откладывал в сторону спички и шевелил губами: «Ах, да…». «Ты можешь вспомнить такое-то стихотворение?» – говорила в другой раз Татьяна Алексеевна, и он вспоминал и замечательно прочитывал на память любимых поэтов.

Однажды мы повезли его, инвалида войны, в какое-то московское захолустье, на завод по производству протезов. Старый отечественный протез быстро пришел в негодность, ныла натертая нога, и он терпел уже через силу. Фронтовик, пожилой человек часами выжидал то мастера, то приемщицу, то заведующего. Как стыдно мне было. Я не выдержал и устроил скандал. Протез быстро исправили, но от этих поездок в памяти осталось тягостное чувство.

…9 мая 1987 года я приехал к Арсению Александровичу поздравить его с Днем Победы. Заговорили об Андрее Арсеньевиче – сыне поэта, кинорежиссере, незадолго до этого скончавшемся во Франции от рака. Татьяна Алексеевна вспомнила о письме, присланном им из Италии несколько лет тому назад. Несколько раз она произнесла: «Бедный Андрей, совершенно невиновный». Заинтересовавшись, я попросил показать это письмо. Мне почудилось, что в нем есть что-то важное, неожиданное. Татьяна Алексеевна вышла в другую комнату, и я с нетерпением ждал ее возвращения. «Куда же оно запропастилось? – все повторяла она. – Ведь мы никому его не давали читать». Наконец письмо обнаружилось, и я стал читать его вслух, довольно быстро разбирая правильный почерк Андрея Арсеньевича, кстати, невероятно похожий на почерк отца. Прочитав письмо, я почувствовал, что содержание его выходит далеко за рамки частного послания родному отцу, что в нем, помимо бытовых личных деталей, сообщается о принципиальных вещах в судьбе режиссера, о том, что происходило еще недавно в нашем киноискусстве. Его немедленно надо опубликовать! День был воскресный, и я позвонил главному редактору. А дальше все произошло стремительно быстро: последнее письмо Андрея Тарковского своему отцу было опубликовано. Комментарий к нему мне помогла сделать дочь Арсения Александровича Марина Арсеньевна.

И здесь я хочу сказать вот о чем. Сегодня, когда пишутся эти строки, уровень гласности нашей печати, нашего общественного самосознания, несмотря на какие-то издержки, определенно высок. Мы можем сегодня писать и рассуждать в печати о многом. К сожалению, не обо всем, но о многом. С другой стороны, я всегда считал, что уровень гласности проходит через сердце и душу каждого журналиста, каждого редактора. Он как бы сам себе цензор. Иной цензуры в по-настоящему демократическом обществе быть и не может. Гласность завоевывалась медленно, поначалу она измерялась миллиметрами, сантиметрами, намеками, полувздохами. Глотки свободы давались с трудом. Так вот, письмо Тарковского в первом своем варианте напечатано с редакционными купюрами. Из текста письма изъяли фамилии Ф. Ермаша, бывшего председателя Госкино СССР, и режиссера С. Бондарчука, которых А. А. Тарковский впрямую считал виновными в том, что он вынужден жить далеко от Родины, что они травили его и не давали возможности работать. Потом, позже, появятся публикации с критикой в адрес застойного Госкино и влиятельного деятеля нашей кинематографии С. Бондарчука. Все это воспринимается сегодня естественно, без сенсаций. Но тогда, то есть всего три года назад, упоминание имен подобного ранга в негативном контексте казалось недозволительным, «страшноватым». Даже В. А. Коротичу. Первая встреча в 1980 году с известным колумбийским писателем далась мне очень трудно. И только недавно, анализируя и вспоминая все как было, я понял, почему все так произошло. Габриэль Гарсиа Маркес приехал в Советский Союз, где не был до того семнадцать лет, со времени Всемирного фестиваля молодежи и студентов. Теперь же он прибыл в качестве гостя очередного Международного Московского кинофестиваля. Приезд его был окутан тайной, которая только усиливала мое желание взять у него интервью. Но желание это странным образом наталкивалось на неприкрытое противодействие тех, к кому я обращался за информацией или помощью. С представителем «Огонька» говорили неохотно, сквозь зубы. И в Союзе кинематографистов, и в группе обслуживающих гостя переводчиков, сопровождающих его лиц, да и в самой гостинице «Россия», где он поселился. И вот в одночасье я узнаю, что Габриэль Г. Маркес находится в Переделкине у поэта Андрея Вознесенского. Ну, подумал я, Андрей Андреевич явно посодействует давнему знакомому. Звоню, хозяин поднимает трубку, и, только я заикаюсь, что начальство журнала поручило мне взять у Маркеса интервью, он прекращает разговор: «Не могу говорить, перезвони через час».

Феликс Медведев с Арсением Тарковским и его супругой

На другой день я раскрываю новую «явку» знаменитого гостя, но снова тот же результат: под всяческими отговорками меня не соединяют с переводчиком Габриэля Г. Маркеса. Тогда я, захватив с собой знакомого толмача с испанского, с великим трудом прорываюсь в гостиницу «Россия» на 17-й этаж, где жил московский гость. Кажется, мне ничто уже не помешает. Вот и Габриэль Г. Маркес с женой и двумя сыновьями выходит из номера. Два слова с сопровождающим его лицом. Вручаю выпущенную в библиотеке «Огонька» книжечку рассказов писателя и жду приглашения на беседу. Но… новая заминка. Сопровождающие лица и Габриэль Г. Маркес перебрасываются несколькими фразами и извещают меня, что писатель не может беседовать с корреспондентом «Огонька», так как уже дал интервью другому журналисту. Я в отчаянии. Я не понимаю, в чем дело. Я настаиваю на интервью, я прошу объяснить писателю, что журнал «Огонек» имеет миллионный тираж, что мы выпустили его книгу. И хотя бы в знак благодарности он может побеседовать с «огоньковцем» десять минут. Габриэль Г. Маркес непреклонен. В чем дело? По-видимому, ему в таком свете представили «Огонек» и его редактора, что он не хочет иметь дело с представителем этого печатного органа. Признаться честно, тогда я не понимал причин такого демарша знаменитого писателя. И тогда я пошел на отчаянный шаг. Габриэль Г. Маркес садится в машину, чтобы отправиться в Звездный на встречу с космонавтами, и я буквально вталкиваю в «Чайку» пришедшего со мной друга-переводчика. «Записывай все, что он будет говорить, – шепчу я ему. – А потом перескажешь мне…» Так и вышло.

Публикацию для «Огонька» я подготовил. Чтобы не вводить читателя в заблуждение, я честно назвал ее «В двух шагах от Маркеса», но заголовок сняли, он показался неконкретным. А мне было стыдно и обидно: я так и не поговорил с писателем, который особенно в те годы, после публикации в Советском Союзе романа «Сто лет одиночества», был необычайно популярен, я, в сущности, лишь пересказал то, что он говорил другим.

Прошли годы. Многое изменилось в мире. Знаменитый колумбийский писатель стал лауреатом Нобелевской премии. Апрель 85-го года дал нам возможность многое увидеть другими глазами, движение гласности приковывало к нам внимание всего мира. Мы стали доступней для всех, кто искренне поверил в перестройку.

Иным стал и журнал «Огонек». И не просто иным. Он как бы родился заново, в короткий срок стал синонимом эпохи демократии и гласности в Советском Союзе, а по данным института Гэллапа – самым популярным в мире журналом.

Весна 1987 года. Москва снова готовится принять гостей Международного кинофестиваля. И снова узнаю: в Москву собирается Габриэль Г. Маркес. И снова загораюсь желанием встретиться с ним, взять у него интервью. Только на этот раз происходит нечто странное и загадочное: еще не вылетев из Парижа, всесветно знаменитый писатель делает заявление, что по приезде в Москву он не будет встречаться с журналистами, которых по-прежнему недолюбливает, но у него огромное желание встретиться с «Огоньком». Вот так метаморфоза: сам Габриэль идет мне в руки! Не надо за ним бегать, искать его, чувствовать себя перед кем-то виноватым.

Так оно и вышло. Правда, писатель не сдержал полностью слова: он дал в Москве семьдесят пять интервью. Вел он себя еще более горделиво, чем раньше, мне даже показалось, чуточку капризно. Отказывал во встречах многим домогателям, не разрешал записывать на телевидение его встречу с редакцией журнала «Новый мир», покинул кинотеатр «Октябрь», куда пришел на премьеру фильма Тарковского «Ностальгия», сочтя, что его встретили недостаточно приветливо. Наверное, мэтр современной литературы во многом и прав, мы далеко еще не научились общению с людьми такого ранга и подчас не понимаем самых элементарных этических нюансов.

…Уговариваю В. Коротича быть на встрече. Наверное, гостю интересно, думаю я, пообщаться с редактором журнала, о котором говорит весь мир. Но у шефа срочные, неотложные дела. Наконец принимается компромиссное решение: мы заедем за писателем в гостиницу «Россия», и главный редактор проводит его до редакции. А там уж, как я уговорился с писателем: во встрече должно принимать участие десять человек, не более. По дороге два именитых собеседника перебрасываются несколькими фразами по-английски, через десять минут пути Коротич покидает машину.

Провожаю Габриэля Г. Маркеса на пятый этаж знаменитого «правдинского» офиса напротив Савеловского вокзала. В кабинете редактора, где уже ждут особо избранные для встречи, я включаю диктофон. Впрочем, все, что было дальше, слово в слово рассказано в интервью на страницах этой книги.

Вместо тридцати минут, которые писатель выделил для встречи в «Огоньке», он провел в его стенах почти три часа и остался необыкновенно удовлетворенным. Уже уходя, прощаясь, в лифте он сказал фразу, которую мне как-то даже неловко произносить: он сказал, что журнал «Огонек» опережает всю советскую прессу на десятилетия, а журналисты «Огонька» на голову выше тех, с кем ему приходилось встречаться в Москве. Мне могут не поверить, но вы можете об этом спросить переводчика Марину Сергеевну Окопову. Она засвидетельствует. Нынешний «Огонек» по-прежнему в центре читательского внимания. И у нас в стране, и за рубежом. У журнала образовалась своя аудитория, та, что поверила его новому курсу, его позиции, его наступательности. Правда, сегодня вся пресса на виду. В каждой газете или журнале печатается такое, о чем раньше, еще год-два назад, невозможно было мечтать. И «Огонек» на этом общем фоне, я бы сказал, все более выравнивается, становится ранжирным. Сегодня журналистике и просто и сложно. И вот здесь, мне думается, как и раньше, как и во все времена, достижением публицистики, печатного слова должна считаться публикация на острую тему. Девиз: если ты смелый, значит, ты первый. Надо выше поднимать уровень гласности, не боясь, не страшась. Ведь за первым пойдет второй. Читатель нынешний понимает, где редакция берет на себя удар сама, а где она находится под прикрытием, под высокой защитой. И в этом смысле хочу помочь будущим историкам журналистики. Уважаемый «Огонек» далеко не полностью использовал всю полноту и силу своих творческих возможностей. Преуспел он, конечно, во многом, не стану конкретизировать – у читателя хорошая память. А вот не успел тоже во многом. Я бы сравнил ситуацию с состязанием на беговой дорожке, когда к финишу приходят два или три спортсмена и только электронный секундомер фиксирует, что грудь второго на сотую долю секунды отстоит от груди первого. И победитель – первый. Мне уже как-то напоминали, что перестройка, дескать, не беговая дорожка и журналистика не состязание бегунов. Категорически не согласен. И перестройка – это ускорение, и подлинная мужественная журналистика сегодня – это та, что идет впереди общественного мнения, впереди принимаемого Советом министров или Политбюро решения. Ведь только так, только стремясь вперед, можно расширить горизонты гласности, очищая нашу историю и заглядывая в наше будущее. Как же иначе? В одной ленинградской газете я прочел своеобразную социологию телепередачи «Пятое колесо», а именно, какие темы впервые в советском телевидении подняла эта популярнейшая ныне передача. Впервые!

Так вот, «Огонек» мог бы оказаться еще интереснее, глубже, оперативнее, мужественнее, дерзновеннее, если бы в силу разного рода обстоятельств (согласование с начальством, боязнь риска, принятия на себя первого удара) не упустил возможности в свое время первым в современной прессе напечатать: интервью с Борисом Ельциным, интервью с академиком Сахаровым, материал о Солженицыне, стенограмму обсуждения Бориса Пастернака при исключении его из Союза писателей, материал об Александре Галиче, стихи Иосифа Бродского, материалы дела Чурбанова, отклик на публикацию статьи Нины Андреевой в «Советской России», тот или иной неофициальный материал (интервью, статья) о М. С. Горбачеве, А. Н. Яковлеве или ином члене Политбюро, отклики, связанные с судьбами видных советских деятелей культуры, оказавшихся в годы застоя на западе, таких как Аксенов, Войнович, Ростропович, Максимов, Барышников… Этот перечень я мог бы продолжить. Повторяю, журнал многое успел сделать и в чем-то был именно первым, но согласитесь, что перечисленные мной темы, имена, события – первоважнейшие для такого впередбегущего органа печати, как «Огонек».

Новый главный не применял силовых методов в кадровых вопросах. Но журналистам «Огонька» стало нелегко. Все понимали: чтобы остаться в новом журнале, надо работать по-новому. Кто не может, должен уйти. На дворе революция, требующая обновления, революция, которая должна перевернуть мир, вдохнуть в нашу историю дыхание очистительного озона. Не все этого хотят. Тоскуют по старым временам. Помню, с какой злобой и ненавистью смотрел нам в глаза один из тех, кто вынужден был уйти. Он привык только руководить, и руководить, только ориентируясь на мнение в коридорах власти, где постоянно пребывал.

Творческий вечер журнала «Огонек».

Ведущий Ф. Медведев.

50-летие «Огонек» отметил в 1973 году, а 100-летие – уже в 1999 году. Это связано с тем, что во времена СССР официальной датой основания журнала было 1 апреля 1923 года, но в начале 1990-х редакция издания восстановила историческую справедливость и рассказала читателям о том, что первый выпуск легендарного журнала вышел в 1899 году

После публикации беседы с вдовой Бухарина одна из радиостанций заявила, что журналист, готовивший этот материал, рискует. А сколько оборвалось знакомств. Иные стали по разные стороны баррикад. Трудно теперь уже представить, чтобы некоторые из них когда-либо сошлись во мнениях о путях истории. Дай мне бог ошибиться. Но, думается, перестройка не только консолидировала общество, но и в чем-то разъединила его, расслоила. Но пути назад нет. Нет остановки, возвращения в тридцать седьмой, в беззаконие, в брежневщину. Мне кажется, что тем, кто поверил в перестройку, тем, кто делает для нее конкретное дело, отступать некуда. Впереди только одна дорога – дорога вперед.