Мой личный город Токио

Мой личный город Токио Уильям Гибсон

Хотел бы я получать бумажку в тысячу йен от каждого журналиста, который в последние десять лет спрашивал меня, осталась ли Япония такой же футуристически привлекательной, какой была в 80-х. Если бы это было так, то на эти деньги я взял бы одно из этих такси с идеальной мягкой кружевной обивкой до Гинзы и купил бы жене маленькую коробочку самых дорогих во вселенной шоколадных бельгийских конфет.

Я вернулся из Токио сегодня ночью. Ездил освежить свое чувство места, проверить, что произошло после Города-Пузыря, навестить профессионально обновленную и до сих пор удобную японскую окраину. Если вы, как и я, верите, что все культурные изменения, по сути, вызваны технологиями, вы должны обратить внимание на Японию. Причины для этого есть, и у них глубинный характер.

Поздний ужин, украшенная пластиком стойка в цыганской лапшичной в Синдзюку. Токийские улицы заполонили классические клише, которые выглядят лучше, чем «Бегущем по лезвию бритвы». Я пялюсь в телефон соседа, пока он проверяет текстовые сообщения. Экран телефона тонкий, как папиросная бумага, многоцветный, жемчужно-белый, исполненный кривых линий, совершенно эфемерный, кишит миниатюрной версией неоновых огней Синдзюку. К нему даже прикреплен похожий на четки брелок-амулет против рака; здесь многие верят, что эти штуки отклоняют микроволны, направляя их в землю, подальше от мозга. Это потрясающе. С точки зрения писателя необходимый реквизит, но вряд ли эти брелки будут использовать следующие поколения или я сам, когда вернусь домой.

Токио — мой надежный поставщик реквизита уже столько лет, сколько я пишу: прямо конфетка для глаз. В уличном дизайне Токио можно увидеть больше временных наслоений, чем где бы то ни было в мире. Слои Завтра-лэнда следуют один за другим, ковырни тот, что поновее, и наткнешься на старые.

Страна со второй в мире по уровню развития экономикой после десятилетия стагнации по-прежнему выглядит, как самое роскошное место в мире. Пусть мировые денежные потоки и незаметно перестроились. По мне, так вся эта сумасшедшая энергия наконец-то вырвалась.

Итак, перламутровый телефон с висюлькой отправляется прямиком в реквизит, а что до самой Японии? Города-пузыри ушли, последовательные экономические планы лопнули, один политический скандал следует за другим… Это ли будущее? Да. Часть его. Не обязательно нашего, но, несомненно, это оно. Любовь японцев к «футуристичным» вещицам объясняется тем, что они уже долгое время живут в будущем. История, по сути, те же выдумки, фантастика. Объяснить почему?

Японцев, видите ли, непрерывными пинками загоняли все дальше вниз по шкале времени, в череду национальных травм. 150 лет почти постоянных перемен. И вот XX век: поездка на реактивных санях, в которых топливо загоралось спонтанно.

Но была у них и одна особенная поездочка, о которой мы склонны забывать.

В 1854, во время второй высадки командора Перри, канонерская дипломатия завершила двухсотлетний период самоизоляции, вытащив Японию из феодальной спячки. Японцы знают, что Америка, не будем этого отрицать, пришла к ним, похлопывая по заднему карману, в котором лежало будущее. Это был самым важный товаром для Японии: приход технологии чужаков.

Люди, которые управляли Японией — император, придворные, дворяне и богачи — были очарованы. Это выглядело, словно американцы появились из какого-то разрыва в реальности. Представьте себе, что инцидент в Росуэлле был торговой миссией, и, кстати, успешной. Представьте, что мы можем купить любые технологии, произвести которые у нас нет инженерного мастерства. Всё готовенькое. Это был культ вещи, где вещь делала именно то, что она о себе заявляла.

Американцы, должно быть, спятили. Притащили все комплектующие и тут же их подключили. Индустриальная революция в полном объеме. В комплекте: пароходы, железные дороги, телеграф, фабрики, западная медицина, разделение труда — не говоря уже о механизированной военной технике и инструкциях по её использованию. Затем эти же американцы вернулись, чтобы нанести удар мощью в тысячи солнц по первому азиатскому индустриальному обществу. Дважды. Это было очень больно. Так закончилась Война.

Чужаки вернулись сильными. На этот раз с чемоданами и планами, с намерением перестроить культуру выжженной земли. Некоторые основные стороны феодально-индустриальной сердцевины были оставлены, в то время как к другим областям национальной политической и деловой культуры был привит американский подход, породивший гибридные формы…

Я не могу спать здесь, в своем отеле в Акасака. Я одеваюсь и иду погулять по Ропонджи, сквозь не-неприятную влажную ночь, в тени загазованных тонированных многоуровневых скоростных дорог, которые выглядят старейшими вещами в городе.

Ропонджи — это Интерзона. Территория всегда открытых допоздна баров для гайдзинов (иностранцев). Я жду сигнала светофора на пешеходном переходе, когда вижу её. Возможно, она из Австралии. Молодая и довольно красивая. Она одета в очень дорогое, очень откровенное черное нижнее белье и больше почти ничего нет, за исключением кое-какой черной одежды сверху — такой же откровенной, облегающей и крайне короткой — немного золота и брильянтов, чтобы потенциальные клиенты думали в правильном направлении. Она идет позади меня, в четвертом ряду, и быстро-быстро говорит по-японски по телефону. Движение покорно замирает, чтобы этот праздношатающийся гайдзин попался на ее черные замшевые шипы. Я вижу, как она разворачивается, отражатель рака мозга, который висит на ее телефончике, покачивается в такт ее бедрам. Когда светофор переключается, я перехожу улицу, и наблюдаю за ее телохранителем-вышибалой, который выглядит как Оджоб в костюме от Пола Смита. Его тощенькая борода выбрита с точностью до микрометра. Вспышка белого, когда их ладони встречаются. Мятая бумага, оригами из мусора.

Это призрак Города-пузыря, это Токио-напоминание о временах, когда город был путеводной звездой для каждого шустрилы планеты Земля. Прогуляться, а затем освежиться в дверях бара «Сахарный Каблучок Госпожи». Последний раз я был здесь незадолго до того, как начался спад, когда имя таким заведениям было Легион. Она старой школы, эта девчонка: конец века, fin de siècle. Токийский декаданс. Кусочек ностальгии.

Пузырь, я так полагаю, отправился в отель к коробочкам с суши в винных магазинах высшего класса и бутылкой молочного напитка Bikkle, это был их предпоследний рывок. Та, привитая после войны, американская индустриальная поросль подождала немного и взяла свое в 80-х, но экономическое реактивное топливо уже было нестабильным.

Вторая по уровню развития экономика в мире, после примерно десятилетия стагнации (а это уже был последний пинок века), все еще выглядит, как самое состоятельное место в мире, но энергия иссякла, перепаханы привычные русла денежных потоков, конечно, та сумасшедшая энергия прорвалась. Где-то. Может под тем туннелем, который Андрей Тарковский снимал для «Соляриса».

На следующий день я встречаю своего ванкуверского приятеля Дугласа Коупленда в районе Шибуя в магазине Токий Хэндс, на восьмом этаже DIY-маркета, в котором сделай-это-сам вещички включают в себя и серьезную алмазную обработку. Он представляет меня Мишель Страйп. Коупленд измотан перелетом, как и я. А Страйп рассказывает, что клубился до 2 часов ночи. И как ему Токио? “Роково”, — говорит Страйп.

Позже я уже в Харадзюку в универмаге “Детская страна” — ещё восемь этажей, эти отведены под игрушки. Обнаруживаю себя неподалеку от станции Хиродзюку, окруженный стайкой девчонок-подростков, одетых в костюмы медсестер из манги. Рок-девчушки укомплектованы черными сапогами-ботфортами на платформе, черными галифе, черными топиками а-ля Лара Крофт и тщательно накрахмаленными распахнутыми медицинскими халатами, со стетоскопами на шейках.

Образ, явно не полон, если без стетоскопа.

Они отвисают в Харадзюку. Курят сигареты, разговаривают по своим крошечным телефонам и пытаются обратить на себя внимание. Я недолго кружу вокруг них, надеясь хоть у одной заметить в экипировке калоприемник или катетер для мочеиспускания. Но образ, как и любой другой образ, четко закреплен. У них у всех черная помада, которая стерта в центре губ.

Возвращаясь в отель, я думаю о медсестрах. Думаю о мечтах, о связи между частным и добровольным. Здесь, в Токио, вы можете сделать это: стать девочкой-подростком, выходящей на улицу в садо-мазо прикиде медсестры. Вы можете мечтать наяву. И причина этого в том, что Токио — одно из самых безопасных мест в мире. Специальная зона, Харадзюку, уже отведена для вас. Так было во времена Города-Пузыря, так есть и сегодня. Даже перед лицом наркотиков, бездельников и проникающей сюда глобализации. Японцы, пока их спускали по временной шкале, учились держаться вместе в таких ситуациях, которые мы сейчас только начинаем себе воображать. Они действительно не волнуются. Не так, как мы. Манга-медсестры никому не угрожают: есть специальное место для них и ничто этого не заменит.

Я провел свою последнюю ночь в Синдзюку с Коуплендом и другом. Трудно продраться сквозь все эти безымянные неоновые улицы, на которых роятся все известные формы электронной рекламы. Моросящий дождь смягчает сияние сюрреалистических размеров и четкости экранов, установленных на фасадах зданий. Японцы знают главное о телевидении: сделайте что-либо достаточно большим и это будет выглядеть клёво.

У французских ситуационалистов, болтавших об обществе зрелища, не было такого примера перед глазами. А я прямо здесь, и люблю это место. Синдзюку ночью — одно из самых безумно красивых мест в мире, самое по-дурацки красивое место — эта комбинация и вызывает восхищение.

Ночью, наблюдая за японцами, за тем, что они делают, среди всего этого электрического китча, всех этих беспорядочно перемешанных медиаобразов, в этом устойчивом хаосе неонового шторма маркетинговой кутерьмы, я получаю ответ. Япония все ещё Будущее. И если головокружение прекратится, это всего значит только, что они подошли к концу туннеля, которого достигли из-за преждевременного ускорения. Это первый город, в который вовремя и со всеми удобствами пришел новый век — в самый современный город на Земле — здесь находится центр всего.

В мире, который управляется стремительными технологическими переменами, японцы обрели свое место. Они знают, как в нем жить. Никто не узаконивал эти перемены, они просто происходят и будут происходить. Японцы уже более ста лет испытывают это на себе.

Сегодня ночью я наблюдаю за их размеренной жизнью, жизнью, протекающей в свете гигантских телевизоров. Наконец-то дома, в 21 веке.

Wired, 9:9 (September, 2001), 117-119