Мой милый Фантомас (сборник)

Часть первая

Иные, конечно, не помнят, а существовал воплощенный Жаном Маре персонаж – Фантомас. Шороху гражданин в нации наделал немало, что же вы хотите относительно восприимчивого юного населения.

Танюха Митина, рыжая конопатая бестия, свои десять лет всецело отдала деревне и принадлежала к породе особей, скажем так, с широким диапазоном начинаний. Цивилизация тогда веси не обходила и сельчан героем не обездолила. Словом, было предпринято совещание с закадычной подружкой Светкой и на крепком и белейшем, добытом особыми ухищрениями ватмане каллиграфически случилось выгравировано: «Мне нужен труп, я выбрал вас. До скорой встречи. Фантомас». Уведомления тайным методом доставили до надлежащих адресатов.

Возьмите деревню. Мечтательный народ (зимы, делать нечего), нередким числом пьющий (мечтается под это дело исключительно), стало быть, воинственный как минимум в половых плоскостях и, значится, чующий за собой проступки. На другой же день у Марьи Петровны, учительницы по русскому, что намедни посулила Танюшке пониженный результат в четверти, имела место рассеянность. Впрочем, учиха периодически вперялась в подопечных, скулы обострялись и зубы принимались кусать нижнюю губу.

На перемене Танюшка горячо шептала в ухо Светке:

– А!? Ты видела, как свалялась! У, невзгодина, доскется еще у меня.

К вечеру в сельпо – лобное место – посмеивались относительно депеш. Сколько их произошло, точно не знали, предъявлены обществу случились две. Сенька Ухо (он недавно навалял старшему Светкиному брату), тридцатилетний конюх, пропеченная пьянь, приверженец трехэтажной и кулачной аргументации, маниакальный фрондер (ему принадлежал знаменитый форс: «Ты мне, блефуска, палец в рот класть остерегись – обкорнаю мгновенно»), обладатель поразительной рыбацкой удачливости и многих еще забубенных особенностей поведения – чистый ангел, словом. Единица кичился документом, гордо покачиваясь и доказывая, что он бы сыграл не хуже Жана Маре, а если насчет Милен Демонжо (артистка на роли подружки главного героя), всякие там «о-ля-ля» у нас не проходят, а делается так. Сеня вытягивал руку с растопыренными пальцами, с силой скрючивал их и затем выворачивал кулак, утверждая: «И на калкалыгу… и привет, Маруся». Бабы кисло смеялись, тряся бюстами, и презрительно отворачивались.

Второй потерпевшей произошла рослая продавщица Нюся (не дала Танюхиной маме вперед товар, за что та звонко получила от папы Миши по «рундуку», «корме» и так далее – длинный перечень обозначения бывшим моряком зада). Тут было тоньше. Нюська поносила матом Колю-Васю, хахаля и по совместительству механизатора, которого якобы турнула пару месяцев назад (всем было известно, что Коля слинял сам, не выдержав взгального характера местной знаменитости), настаивая, что эти гнусные происки – дурацкая месть бесславного ухажера. Здесь реакция всякой вновь подошедшей покупательницы была практически одинакова: оная изготовляла сочувствующую улыбку, а дальше начинала бегать глазами. Вне же досягаемости ушей Нюси все сходились на том (полушепотом), что список инициаторов пакости имел внушительный потенциал. Сенькин прецедент в расчет не брали: так, очи запорошить.

Занимательно, что ни один посетитель не заподозрил детской шалости – Танюшка со Светкой (первая по преимуществу) разжились возмущением. Даже мама, которой было рассказано о магазинных новостях, причем с настырным прищуром, обрадовалась каверзе и неотличимо от народа предложила свой кадастр заинтересованных, но и мимолетно не выразила подозрения в творческих наклонностях дочери. Самолюбие той искрило.

Соответствующий ход имел такой образ. Двум персонажам – Маше Боковой, местной красавице (причина? – а вот так, нечего нос задирать, выбражуля, понимаешь, номер пять) и Егору Ершову, красивому же, однако мало проникнутому этим обстоятельством убежденному конюху (исключительно, выходит, из удобства доставки) – были переправлены карточки следующего содержания: «Явись в позоре, пробил час – ты будешь первой (ым). Фантомас». Однако уже на другой день события приняли тот характер, когда предпринимательство становится весьма чреватым.

Сеню обнаружили мертвым. Он захлебнулся, извините, в собственной блевотине. Ну, с кем не бывает – а Сене-то и помочиться в общественном месте, что сморкнуться. Милиция даже особенных исследований не производила – все было ясней неба. И только когда представители органов, упаковав преставившегося, исчезли за поворотом – народишко, понятно, не особенно спешил разойтись – кто-то вспомнил о Фантомасе. Надо взять, воспоминание нашло горячий отклик, толпа, начавшаяся было разряжаться, дружно сомкнулась и гвалт приобрел отчетливые децибелы.

– А может верно, с запиской-то – совсем не шутка? – выразился кто-то непосредственно.

– Подь ты к чомору, – предложил иной.

– Все-таки Сеня пусть непутный был, а пел отменно. Да и навозом широко обеспечивал.

– Ну, печень, положим, он совсем не водкой угробил, а бобы жрал непомерно. Бобы-то не всякому, не в Китае.

– Поживи-ка – еще как сковырнешься.

– Нда, переборщил на этот раз. Отлучился с лица земли капитально.

– А кулаками безобразничал, не отнять.

– Бог дал, бог взял.

– Однако впрямь, каково поживется, таково и отрыгнется. Квит ровнехонько в яблоко.

Некто вспомнил, что на сеансе в пресловутом фильме Ухо громко чихал и сморкался. Другая призналась, что Сеня по бухлу отрицательно отзывался о товарище Фандоре – журналист в фильме – в том смысле, что он таких в армии мочил, как пьяных комаров.

– Иэх, в гробину так, и тяпну же я ноне, ох и встряхнусь! В дрезину! – тоскливо и радостно выразил мнение Егор Ершов, тоже из горьких, стало, верный собутыльник Уха – очередной сливок общества.

Однако настоящую жизнь сходка приобрела после того, как тетя Паня Пивоварова плеснула по варикозным ляжкам равновеликими руками и истерически сообщила:

– Сариса небесная! Да вы записку-то его видели? А я ведь от и до разглядела. В углу-то гумашки сыфра стояла. Девять. С места не сойти.

Все онемели – на дворе стояло девятое сентября. Занимательно, что отнюдь не усомнились в подлинности тети Паниного видения. Притом никто, нечего сказать, толком не разглядывал метку, мало того, никак не могли дословно воспроизвести текст, но все помнили, что речь о сроке шла. Начали на многие лады воспроизводить. Возникло предложение пошмонать по незамысловатой мебели – может, где под клеенкой, как водится, очерк оставлен – однако забылось за репликами. Между прочим, пыркнулась и Танюшка: она довольно зычно пропищала содержание поэмы, за что чувствительно была ущипнута смекалистой Светкой. Слава богу, на потрясающую осведомленность никто внимания не обратил, тем более что история приобрела гораздо кучерявый оборот. Кажется, Степан Данилович, бывший председатель, догадался:

– Дэк это, у Нюськи присутствует факт. Надо-ка сверить.

Народ, было, дружно тронулся, однако угрюмый и, пожалуй, азартный гомон прорезал испуганный возглас:

– Ляксандра, что с тобой?

Все застопорились и устремились взглядами. В сторонке белая как мукомол стояла Варвара Александровна, заведующая почтовым отделением (с год назад топталась интенсивная и пакостливая молва на основании того, что папа Миша превышающее всякое благообразие количество раз заглядывал в избу почтмейстерши), рот ее был уродливо раззявлен, глаза рвались из тела. Толпа замерла в почтительном созерцании. Варвара очнулась, губы плотно сомкнулись и затем потянулись в улыбку из тугой резины, ресницы нервно захлопали и изо рта выпали звуки:

– Да нет, я ничего… опаздываю… домой надо.

Она развернулась и неимоверной походкой отчалила от населения. Красноречие происшедшего превышало любую возможность.

– Вот так номер!.. – озвучил по исчезновению бедолаги историю Юрий Карлович, библиотекарь. И вслед сказанному нахмурился, нечто вспоминая. Оживился. – Однако Варвара кино не смотрела, это я досконально знаю. В городе была, у дочери.

– Буди там и сходила на сеанс, – вякнула тетя Паня.

– Да нет же – обсуждали, – остался неумолимым библиотекарь. И дальше совершил совсем худое – развел руки и молвил вполне от души: – Странный выбор…

Юрия Карловича уважали. Уже потому, что наличествовала немецкая кровь. Бывший агроном, придирчивый к ударениям в словах, он имел обыкновение, сурово глядя исподлобья, вращать мысли, которые неизменно по прошествии срока обретали нужный путь. Вообще крепкий человек; судите сами, не отказывал дать взаймы, и – внимание – ему всегда возвращали. Иначе сказать, воцарилось гробовое молчание. На лбы полезли морщины, глаза покрылись флером, пальцы рук нервничали – народ дружно ударился в статистику собственной безнравственности… Добавьте, еще и Данилович веско булькнул:

– Дэк о том и речь, не в кине штука.

Впрочем, он же эпидемию и прервал, тронулся, собрание квело потянулось следом.

Надо сказать, день пришелся дивный: нередкое солнце, умело шныряющее меж вальяжных облаков, жидкий ветерок, веющий основательными запахами свежих заготовок, тонкие звуки неприхотливой природы, пронзительный настой размеренной и не скудеющей жизни. Шли по заулку, вытянувшись между колеистой, заполненной длинными, смазливыми лужами дороги, и плевелом, бурно растущим вдоль заборов. Говорить было бессмысленно – опять арифметика, стало быть.

В разум привел дружный топот по обширному крыльцу магазина, в лад загомонили. Нюськи на месте не оказалась, ее замещала – вещь небывалая – помощница, недотепистая и курносая Лидка Карамышева (да ведь и такая гожа хоть для сравнительных комбинаций – горазды мы собственное благополучие разузнать), еще и перепуганная нашествием.

– А что вы хотели, – констатировал Юрий Карлович.

Понеслись комментарии: дело в том, что на умиротворенного Сеню Нюся, конечно, взглянуть прибегала и даже имела прищур глаз (Сеня владел очередной коварной особенностью на любую привередливую акцию Нюси отмачивать универсальную контрадикцию: «Не хвались баба широкой п…»), но тут же упылила будто на работу – а кому ж руль доверить. Оказывается, совсем не на работу. Куда? Лида оторопело и невразумительно мычала.

Все прояснилось ко времени, Нюся принеслась. Ворвалась в магазин, следом ухваченный за рукав понуро тащился Коля-Вася, невзрачный, если б не богатые кудри и чуб, мужичок, едва не на голову пониженного сравнимо с Нюсей размера.

– Вот, полюбуйтесь! Охламон ты, охламонище, – настойчиво шумела она. – Тварь распоследняя и некультурный человек! А еще на мотоцикл денег добавила!

Нюсю дружно успокаивали. Она делала картинно-карикатурные позы, как то: интенсивно терла виски, не забывая следом подшаманить прическу, откидывала в сторону лицо, распахивала навстречу сопернику глаза и прочее. Очевидцы ловились только так – Нюсю гладили, терли, заговаривали. Впрочем, выныривало и впрямь горестное нытье:

– Что я тебе сделала, гад. Ы-ы, – Нюся совала в нос зазнобе справку.

– Не мой почерк, – непреклонно тыкал Коля-Вася в выведенные печатной методой буквы эпистолы, кидая в другой угол рта гармошку «Прибоя».

Степан Данилович ответственно перехватил предначертание, хмуро вперился.

– Ага, есть циферь! – победно сообщил он. И пошел тягуче, равномерно смурнея, глядеть в Нюську.

Помещение вмиг покрылось недоброй тишиной. Взгляды следом за экс-председателем уткнулись в продавщицу.

– Чего это? – хватко почуяв недоброе, испуганно лепетнула избранница.

Тишина продолжилась, взгляды аналогично. Нюся закрутила головой, враз позабыв о Нехорошем… Не удержалась тетя Паня – вестимо, что с хабалкой она существовала при горячих недоразумениях:

– Понимашь, Нюсенькя. Этта неладно получается. У Сеньки-т в бандароли сыфра стояла. Девять. Што ись, ровнёхонькё девятое сёдне. Кумекашь?

Нюся скумекала – икнула. Глаза ее неимоверно расширились, рот значительно разомкнулся, и вся она, кажется, надулась точно дирижабль. Слабый за слоем шейной плоти кадык размашисто заходил, уничтожая слова. Все уважительно не шелохнулись… Однако Степан Данилович вдруг ожил, резко уронил голову и вновь вонзился в циркуляр.

– Вот черт! – воспаленно воскликнул он. – А у Нюськи циферь – четыре.

– Ыыыы! – незамедлительно завыла Нюся, глубоко запрокинув голову.

Народ молча и непроницаемо смотрел на гражданку, прочесть чувства было недоступно, предположить – что угодно. Самым чудесным образом повел себя Коля-Вася, он, обретавшийся прежде за крупом главной героини, вдруг как бы повалился и ткнулся головой в обширную спину любимой, охватив руками богатую талию… С этой парой было покончено.

На другой день наладил влачиться дождь, однако лобное место случилось посещаемо. Дело в том, что вчера ввечеру имела место депутация к Варваре Александровне в лице вездесущей тети Пани и Юрия Карловича (тот сопротивлялся, но Данилович увещевал библиотекаря тем, что Варвара единственная выписала как-то «Войну и мир»).

Бледность почтмейстерши имела право на существование, ибо зловещий манускрипт действительно состоялся, а пуще прочего в оном содержалась цифра десять. Юрий Карлович остался удручен ипохондрическим видом подруги и выражением в лице даже безнадежности. Был, например, дан совет не ходить завтра на работу и вообще отчалить в город, наконец пожевать ревеня или, надежней, принять пургена (слабительные), что по заверению полукровки нейтрализует любые душевные перипетии.

Итак, гневные комментарии царили:

– Диверсия сплошь и рядом, – излагала тетя Паня. – Чо жо, эко место, куда смотрит милисыя. В Кочневой робята кочету шею свернули, так в районе дело завели, а Сенещкю завернули и только видели. И вырву, што ись, не понюхали – а может там дуст.

– Ек ту скоро придут да пирог из печи начнут вынать, – сложив руки на пузе, обиженно поджав губы и гордо отклонив голову, пламенно поддакивала бабка Куманиха, большая поклонница кого-либо шпынять.

Преисполненная и словоохотливая Нюся – пассия вчера сбегал за пожитками – громогласно пылила:

– Лучших людей теряем (подозреваем обладание посланием – ну не о Сене же)! Я говорила, французскими-то фасонами улещаться, от навозу – до добра не доведет.

Юрий Карлович, как раз отоваривавшийся, осерчал, повернулся к бабам:

– Воете ровно шавка подле покойника. Верно сказано: хорошее слово – христово, дурное – бабское. Пока что отлучился только Ухо. И то – причина… м-м… изрядно земного толка.

Нюся прокалила взглядом и, нагло своротив с не устоявшихся весов гирьки, назначила стрелке верхнее значение амплитуды.

Деревня находилась в нервном ожидании. И оно было вознаграждено: нынче же к вечеру из города прибыл несколько утраченный муж Варвары Александровны. Как только пронесся слух о визите, деревня скопилась неподалеку от избы Варварушки. И не напрасно, в доме решительно происходил скандалез: звучали верхние тона обеих участников, и даже нечто вызывающее подозрение в рыданиях. Правда, все скоро смолкло, и над баней закурился дымок. Однако сходка не оказалась даровой.

Племенной бык Антей, трехлетний парубок, страдал. Фрося, сами понимаете – волоокая буренка весьма игривого склада, что недавно поступила в совхозное стадо, будучи отданная бабкой Фисой Тащилиной за некоторую сумму, покрывшую покупку швейной машинки. Черт его знает, откуда они берут эти повадки – непотребно мотать хвостом, стрелять ушами, крутить шеей и, особенно, тревожно, весьма колоратурно и совсем неурочно мычать. Может, набираются в мирской, распоясанной жизни? Нет же, Антоха общался с аналогичными представителями, председатель Иван Ильич Фирсов пускал периодически частников на совхозную зеленку.

Кем точно был Тоша в прошлой жизни неведомо, однако явно нерядовой особью. Весьма допустимо, гвардейцем кардинала и очень даже имел глаз на какую-нибудь маркизу де…, ибо наглядны случились прирожденные повадки. Парень, скажем, мог, весело взбрыкивая задними мослами – чем не антраша – пронестись мимо Фроси, а затем, виртуозно развернувшись, замереть афронт любезной, низко склонить голову и, игриво фыркая, вращать точеные рога, несколько кося карими очами и предлагая какую-либо невинную забаву. Однако Фроську подобное обхождение абсолютно не брало, именно на такие выходки мадам индифферентно замирала, не переставая мусолить жвачку и уставившись в кавалера, и неодобрительно мукала с очевидным противопоказанием к ответному ходу. При всем том она категорически предпринимала вышеописанный характер и терлась подле Василия, угрюмого и комолого быка низкопузой конституции, длинный и землистый, в репьях хвост которого вечно колотил, безрезультатно гоняя шершня, по облезлым чугунным бокам. Обвислая и отягощенная непрезентабельной ниткой слюны челюсть его неизменно поперечно ходила – прерываясь исключительно, когда вытянув шею, тягуче, в регистре контрафагота Вася вякал что-либо крепкое – и взгляд был равнодушен и вместе бесконечно самоуверен. Не иначе сия натура вдохновила на анекдот относительно «не суетись, спустимся с горки и пере… все стадо».

Пробовал наш Ромео учинить этакое вельзевульство, именно, ковыряться в пику Фросе рогами в цветистых боках совхозных телочек, что те воспринимали вполне должно – отбрыкивались и жантильно убегали, норовя при этом угодить в угол выгона, то есть заведомо обрекаясь на западню – но и это не пронимало. Требовался сильный ход. И Тоха таковой нарыл, как обстоятельства к месту возымели стечение. И оценим изящество демарша.

Раскрасавица Мария Бокова, манерная молодуха, вылущивая семечки, с презрительным выражением лица стояла согласно ранжиру чуть в сторонке от основного кагала, что кучковался малость искоса избы Варвары Александровны. Подле, внимательно следя за дымком бани, тараторила вечный ординарец Нинка:

– Петро Тащилин из городу с чувой приезжал. Вся из себя, в крепдешине, складка сзади до самого гузла. На скрипке будто пилякат… И у него куртка вельветовая на молнии. Пижон.

– Фи, ничего в ней особенного – нос плугом, ногти лысые. – Маша вытянула перед взором откормленный безымянный ноготок. – А Петька хоть после института, вовсе невидный и рукава рямканые.

– Сам в очках и эта щурится… – услужливо вторила подруга. – Ноне будто опять «Лимонадного Джо» привезут, нового нету. Катугин баял.

Иначе сказать, имели место прения. В лад кудахтали не собранные еще во дворы куры, заливались птицы, солнце расторопно валилось в марево горизонта.

И тут случилось невообразимое. Наш Антуан неожиданно выскочил из соседнего с Варвариным двора, отчаянно взбрыкивая, точно на родео, и начал неосмотрительно носиться по улице. Кодло ахнуло и вжалось в ограду. Только Маша надменно сохраняла позу. Действительно, она была хороша в сей миг корявый, инда прилепившаяся к губе скорлупка ей необыкновенно шла. И над всей этой недосягаемостью надругался Антоха. Что им овладело, поясним после, а теперь он подлетел к девице и почти от земли судорожно вздернул голову. Ситцевое белое платье в горошек, зацепленное рогом, взмыло вверх, точно у Мэрилин Монро, треснуло и обнажило розовые байковые рейтузы. Мария очумело завизжала, Антей испуганно пустился наутек – куры, чертыхаясь, сыпанули в стороны, кобелек погналась за озорником, надрывно тявкая. Шокированная девушка вслед поступку зачем-то тронулась подпрыгивать, дико повизгивая и предоставляя собранию меж разваленное до пояса платье сокровенные виды. Затем остолбенела, окунула голову в причиндалы и, уже ровно, безобразно воя и неаккуратно запахиваясь, побежала, напрочь уронив былую стать.

Ну что ж, поясним сотворившееся. Соседка почтмейстерши, бухгалтер Артемьевна, будучи кумой зоотехника Колчина, элементарно зафрахтовала Антея на предмет случки со своей Зойкой. Процесс с самого начала категорически не пошел: Зоя всячески предлагала себя, Антон артачился, Артемьевна извелась.

А что, собственно, вы хотите? Ну хорошо, Антуан готов служить на совхозном поприще, но частники… все-таки не о дровах речь – отборные посевы. В общем, голубой ген возмутился. (И с чего вы взяли, что незабвенный образ маркизы де Фросей не владел бычачьей психикой?)

Со стороны счетоводства были приняты самые радикальные меры, начиная от смачного ненорматива, вплоть до вожжеприкладства. Последнее и стало опрометчивым: хозяйка неосмотрительно ненадежно закрыла загон, намерявшись сбегать за кумом, чем и воспользовался гордый осеменитель. А когда, вырвавшись из ограды, наш принципэ увидел шалман, заподозрив перформанс, да еще некоторых в надменно-презрительных позах, да – куда уж дальше – при горошках, буйный аристократизм выбрался наружу…

Тем временем акция произвела настоящий фурор. Народ заволновался, сгустился, и сгусток изрядно рычал.

– Бык-от очумел, в кои веки на людей кидатса!

– Да это же Антей, совхозный бычок! Добрая скотинка, издалёка выписывали.

– Погодите-ко, а что он у Артемьевны забыл?

– А кумовал, не иначе.

Хлопнула себя по ляжкам тетя Паня:

– Мне этта Артемьевна жалобилась, будто корова быка ишшот. Неурядная, с отела три месяца минуло и толькё ноне охота пошла – пьет-де да мычит. Верно, решилась баба на Антея.

Впрочем, гребень скоро проскочил, прения пошли на спад… И тут было отменно добавлено. Либо с испугу, а скорей всего, прочувствовав шанс – именно она располагала сведениями способными добить общество – Нина отрапортовала о поступившей вчерашним днем к Машке грамотке, отчеканив притом наизусть текст: «Явись в позоре…»

И точно, вече замерло. Собственно, упал ветер и птицы умолкли, только сбитый с толку петух сыро и обиженно где-то далеко проыкал.

– Число, число? – очнулся Карлыч.

– Нет числа! Тире есть, а число пустует, – торжественно заверила Нинка.

Вторая волна произошла обильней, народ случился радостно напуган.

– Нет-нет, все это неспроста.

– Батюшки святый! – тетя Паня нагло перекрестилась.

– Машка-то меченая нынче. Замуж теперь – неизвестно.

– А я толковал председателю – в страду фильму запретить.

– Тожно всех под галочку оприходовают… – хныкая, пророчила Лидка Карамышева.

– А ты не кукуй!

– Што ись, милисыю вызвать.

– И не только милицию, тут и до органов недалеко, – с гневным прищуром примазалась учителка Марья Петровна.

Особенно нервничал Егор Ершов, причитал:

– Мне, бляха, на него бы живьем посмотреть (на кого – было не особенно понятно)… И потом – «Голос Америки», это Сенька слухал. Мне только пересказывал.

Там уж и совсем сюрреалистическое мелькнуло, бабка Куманиха безапелляционно тесанула:

– Антей-от… вот так с анфасу (Куманиха ладонью перекрыла нос и ниже)… глаза, лоб и чёлка… шибко на Маре смахиват.

– Не сбирай, ково звоняшь! У того волосы русые, а наш совсем рыжой, – прекословила вечный антагонист тетя Паня. Куманиха взвешенно урезонила:

– А послушай-кя зоотехника – быка-т из Франсыи добыли.

Все хмуро сморгнули – это была чистая истина. Возмущенный Данилович пресек:

– Ну, вы… того! Рассуждаете тут глупости, договоритесь до несусветного… Взыграло ретивое, со скотины каков спрос! Машка девка баская, вот и…

Теперь, надо быть, доложим. Среди прочих находился Миша Семенов, неказистый, угреватый парень в третьем десятке как по годам, так и остальной иерархии… Какие реакции возбудило в товарище байковое неглиже Маши, не станем разоблачать, однако осветим следующее. «Вот уж точно, час пробил», – пронеслась отчетливая мысль. Он разберется в этом темном деле.

Дело в том, что Миша после армии работал в милиции, причем в городе. Правда, через год его оттуда нагнали «за превышение полномочий» да еще и по пьяни, но кое-какие методы, будучи въедливым, гражданин усвоил. Кроме того, Михаил обладал не хилой детективной библиотекой, которой позавидовал бы и другой городской. Ну и главное – персонаж страдальчески и втихую имел личный вид на Марию Бокову.

Ночью, сами понимаете, Мишель не спал: он рассматривал версии. Таковых сложилось три.

Первая: после Сени осталась превосходная рыболовная снасть, на которую Миша давно положил глаз, и будет несправедливо, если кто-либо иной завладеет имуществом, ибо именно он был самым ярым напарником Уха по рыбалке. Вторая. Всегда надо начинать с имени, оно что-нибудь да означает и прилежно оформляет мотивацию, это еще Рекс Стаут надоумил, который про сыщика Ниро Вульфа шпарит гораздо, и надобно покопать, что за фрукт такой Фантомас, и ненавязчиво перетереть на сей счет с Карлычем, как он относительно словарей большой дока. Третья: следует внимательней присмотреться к быку Антею. Миша селезенкой чует, тут дело непростое. Да сами возьмите, фразка Даниловича: «Машка девка баская, вот и…» И верно, какова ненаглядная Мария на быков взгляд и как могло случиться, что именно она? Тут же азартно сверкнуло: Бокова – от Быкова очень недалеко.

С третьей гипотезы Миша заход и сделал. Загадку доморощенный Ниро решал вполне эффективным способом визуального наблюдения. То есть на другой день уполномоченного можно было видеть в пределах досягаемости совхозного стада. Как то: на поскотине, затем рядом с выгоном подле фермы, куда загоняли животных в предвечерье. Когда наш аристократ припер по уже описанной методе очередную пегую и холеную телочку в угол ограждения, Миша сказал себе: «Ага!» Более того, состоялось выпито с пастухом Герой, мужиком без возраста, вечно пришибленным на вид, – неукоснительные чёботы, обкусанная с обвислыми полями шляпа на затылке, щетина – лоб его был разрезан на три равные части в молчаливой позиции, но когда дядя соображал говорить, доли оживленно менялись и мерещилось, будто экземпляр говорит не то что думает. Довелось проведение аккуратного дознания.

Устроились в неказистой пристройке к ферме, что служила складом для нехитрого скарба, которым, собственно, Гера заведовал, и где в летние периоды ютился. Топчан, стол вполне справный, множество мух по окладу грязного, в радужных размывах окна.

– Хороша, – дипломатично крякнул Михаил после порции предусмотрительно принесенной белой и хрустнул огурцом.

– А какую, Михо, я брагу пил, – мечтательно опроверг Герасим. – Заморского звания. Дух важный, мухи только так дохнут.

– Где добыл?

– Вито Куманин, я ему цепь на мотоцикл спроворил.

Миша коротко хохотнул. Подобный рецепт был известен, Витька угощал за рыбу. Самогонку он гнал из затейливого настоя плодов и аниса (отсюда и называл «ананасовая»), и доказывал, что вещь на иностранный манер не требует закуски, и действительно, жидкость распространяла отчетливый смрад, хоть на употребление была довольно сносна. В соответствии леску пошевелил:

– Да Куманин же подкузьмит без оглядки.

– Вито? – расстроился хозяин. – Ни в жисть! Я доверенностью к нему обладаю отнюдь.

Михаил смолчал кратко и продолжил тонкое плетение допроса:

– У Куманиных коровенка знатная. Ярославская?

– Ёптыть, кака ярославская, обыкновенно холмогорка!

Пауза. Миша:

– На покосе даве литовку ухлопал – трава добрая.

– Ага, и комбикорма богатые.

Михаил применил глубокий ход:

– Ручаюсь, хранилище так и не починили. Видит бог, латать обратно только по дождям начнете.

Потребно пояснение. «Ручаюсь… видит бог» – это было из арсенала излюбленного толстяка и еще более язвящего Арчи Гудвина, его помощника – как последний сложился особью завидной наружности и боевитости. Применять эти и штучки типа «чертовски приятно», «как вам это понравится» сложилось назойливым пунктиком Михаила. В особенности хотелось запустить как-нибудь в присутствии Маши Боковой: «Я не из пугливых… не советую шутить». Между прочим, Миша даже пытался выращивать… нет, не орхидеи (финт из быта Вульфыча), раздобыть таковые не представлялось реальным – герань, тогда цветок был самым доступным. Словом, применить оружие Миша не преминул.

Отдадим должное, замёт впечатление на Геру произвел: мужик угукнул и с размаху хряпнул налитую меру, предварив: «Выпьем по всей, чтоб повеселей». Собственно, теперь можно было приступать к насущному:

– Ну а как у тебя в хозяйстве – есть какие… (Миша повилял ладошкой) события из ряда вон. – Налил вдогонку.

– Нок неуж! – незамедлительно обхватил резервуар Гера. – Два бидона сперли… Да хрен с имя. А соляру на генератор опять вовремя не поставили, насос мимо, говно от коров пришлось самим лопатить. Механики не дают, шкуляли соляру по деревне – за телочку у Данилыча наробили.

– Дела… – квело согласился Миша. Поморгал. – Нет, я про стадо, – виновато хихикнул, – про Матильд (всякую корову Гера отчего-то величал Матильдою) – тут книженция попалась, оказывается, организованная жизнь.

– Ты насчет Антея ли-чо-ли?… – сходу осознал подследственный, у Мишки смущенно ерзнула щека. Гера выплеснул дозу из стакана точнехонько себе в горло, сунул в нос замурзанный конец рукава, шумно втянул воздух. Грубо отодрав зубами кусок хлеба, забубнил: – Лешая скотина. Ночью, слышь-ко, зашуршит, затрется о тёс, и вся ферма пошла ходуном. А этот замолкнёт и ушами лупат.

Миша впялился.

– Иди ты!

– Крест на пузо! Опеть жа мычит, ровно песню поет. И копытами скёт впопад – будто барабан шшолкат. Дело нечистое… И ты понимаш, ни одну корову не покрыл – тот еще вельможа. Председатель на Колчина буровит, деньги-де в прорву, а тот руки разводит. – Гера виртуозно свернул из «Пионерской правды» махорку и радостно скривился в пахучем облаке.

За окном прогудел далекий сигнал паровоза. Отчего-то овладело гораздое чувство уюта. И тут смуглое помещение вдруг озарилось. «Ё-моё, а Машка-то музыку любит, вестимо, – резко екнуло в натуре сыщика. – Про Аиста великолепно натурально исполняет…» И стукнуло. Мать твою, да ведь и Сенька певец был известный. Более того, они с Марией не раз в самодеятельном концерте дуэтили… Миша даже стакан, торчащий подле лица, опустил, вылупив без адреса изумленные глаза.

– Этта леща имал у запруды, – оживил Гераська. – Красноперая тожо. Эх бы сеть… Вот у Сеньки бредень – пропадет зря.

– Я к карьерам ходил, карася брал на морду.

– А бражка-т у меня имеется, ты не скучай.

Миша бодро разлил остатки водки.

– И как ты тут, Гера, живешь?

– А чего – живу, хлеб жую. Мухи, дух? Так дух-от кондовый. Назём, он кальцию дает, а кальция – кость, фундамент. Без фундаменту крыша худа.

– Откуда столь необходимые сведения?

– Колчин бает… И других не последних разумем.

Гера встал, потянулся в некую нишу в стене и хлопнул об стол талмуд. Миша удивленно воззрился в книгу «Французская революция». Гера поразмышлял и ахнул еще одну, при этом лихо ляпнул: «Вуаля». Эта произносилась – «Капитал»… Миша несколько втянул голову, потрогал фолианты для достоверности и вытаращился на пастуха:

– Да ты грамотой-то ежели например – обладаешь?

– Не сомневайся. Вот матушка тебя родила, кормила, пестовала… ну там школа, партия и прочая мудо – дебет. А как людям соответствуешь – кредит.

– Эка! – Миша имел сморщенный лоб. Тут же, впрочем, приобрел недоверчивый взгляд, обстоятельно ощупал помещение. – Гляжу, однако, газет, приемника нет. – Осторожно спросил: – Ну, кино про Фантомаса смотрел, допустим?

– Это ты про карточки?… – (Миша шмыкнул: второй раз каналья сходу расшифровал происки.) Пастух хитрым оком воззрился в собеседника. – А хошь намек? С конца надо заходить.

Михаил стушевался: неужели действительно Герка разоблачил следовательскую сущность собутыльника? Не может быть.

Прощелыга тем временем обострил взгляд.

– Вернее так, начать надо с имени («Проклятье!» – сверкнуло в Мише). И с конца.

– Не понимаю, о чем ты! – попытался откреститься разведчик. – Да и какая мне разница – все это шалости, муть. Что насчет бражки?

– А ты все ж подумай… – наставительно буркнул Гера и полез в закрома. И уж усевшись обратно, внимательно разливая влагу по емкостям и скорчив улыбку во всю рожу, произнес вкрадчиво: – Я, брат, арию Германа-т еще сполню, за душу ущипну…

Оно и дальше Герасим все аккуратней вводил в недоумение. Вот, скажем, его рассуждение: «Ну, а если ты, на подобии, помер? Вот что я тебе, товарищ мой, заверю. Смерть – штука склизкая, не каждому по плечу». Раз, перед тем как умять очередную порцию, омахнулся крестом и восклицал вполне истово: «Воздвигни мя, господи, во гресях всяческих люте расслабленного!» И уж совсем аховое, которое выдал гражданин на последующий вопрос Миши: «А в бога ты, предположим, веришь?»

Герасим хватил, грозно подышал и лукаво улыбнулся:

– Господь – он, дело прошлое, существует, только к людям никакого отношения не имеет… – Теперь важно расправил плечи. – Поясняю ситуацию. Бог, парень, это время. Оно как обстоит вещь? Время всевластно – раз, бесстрастно – два, необъяснимо – следующее. А главное, брат, все умещает… Время – творец абсолютный, им созданы и ведомы крайние категории – жизнь и смерть. Бог, он… рогатый, а человек – круглый. Однако для размера ты плесни, душа ибо киснет… – По воспитию, еще и добавил, глубокомысленно, как натуральный паяц, подняв палец: – Раки, они, приятель чудесный… зимуют.

Под закатное очарование сельчане наблюдали: Миша зигзагообразно подступал к дому. Был порядочно пачкан коровьим делом, плюхался, видать, на лепешках. Без кепки – не иначе утерял.

…Ночью приснилось. Миша чинно ступает с Марией по далеко не безлюдной улице, рука прелестницы преданно покоится на локте кавалера.

– Чертовски приятный денек, ты не находишь? – лениво бросает Миша, пользуясь словарем Рекса и витиевато пуская дымок сигареты «Джебел» (угощали в милицейские годы, не беспокойтесь).

– Ах, мне страшно к лицу кофточка, которая ваш подарок.

– Как тебе понравится, если мы припозднимся на танцы, поскольку заглянем в магазин – отовариться кульком пастилы.

– Если вам будет угодно, Михаил.

Они проходят мимо избы бабки Фисы, ворот, амбара. Вдруг из проулка выскакивает Антей и на оперный фасон блажит человеческим голосом:

– Кто может сравниться с Матильдой моей!!

Машка грохается в обморок, бык бросается прочь, а Миша, разрываясь от одновременного желания пуститься за обидчиком и поплевать в лицо любимой, дабы охладить зной испуга, делает дедуктивный поступок – закуривает. Говорит: «Я не из пугливых», – и, размыслив, постановляет, что происшествие просто так оставлять нельзя. Не успевает докурить сигарету, откуда ни возьмись появляется Герка, глядит на парня со звериным оскалом, замахивается длиннющим кнутом, грозно цедит: «Сеть Уха ты не получишь. Тожно у меня отведаш…» – и, изобразив восьмерку, сильно бросает вперед руку. Обрыв…

Миша резко проснулся, грудь томило холодом. Гулко моталось сердце, держал распахнутые глаза – терзала мгла. Голова налилась темным сознанием – политика Антея стала очень ясна. «Быка немедленно арестовать!» Миша повернул голову, к окну приник жидкий рассвет. Отвернулся, воспаленные мысли постепенно унялись, но мерзкое нытье в мозжечке расторопно осваивалось. Парень угрюмо всунулся под одеяло, однако сон не брал. «Герка, черт – что-то в нем есть странное… Начать надо с имени. И с конца. Хм… И это – про арию, смерть…»

Пара последующих дней происшествиями обездолила, и деревня ударилась в быт, буде заготовительная пора. Таким образом, внедрилась суббота. Танцы.

Нынче возле клуба народу теснилось справно. До кино из репродуктора на клубе шуровала какая-то бесхозная музыка симфонических кровей, звуки плавали в густом воздухе и ронялись, но уже торопились иные, и происходила очень симпатичная толчея. Пляски шли после фильма, а сегодня привезли «Лимонадного Джо», которого гнали уж третий раз. Вещь веселая, но двадцать копеек жалко. Зал был практически пуст и вне его, на скамейках вдоль клуба, молодежь наизусть предваряла реплики, что звучно доносились из помещения.

Собственно, кино это лясы, разминочная артикуляция, господствующей тематикой разговоров случилось: явится ли нынче низложенная прима, усердная воображала Машка Бокова?

Явилась. Юбка плиссированная, обтягивающая водолазка, бусы, чулки с безукоризненным швом, босоножки на платформе, «конский хвост», вызывающе длинная стрелка ретушированных верхних ресниц. Впрочем, припозднилась, под «Твист эгэйн» долбали уже напропалую. Впрочем, как в мужском, так и в женском стане отсутствовала обычная поспешность в приветствии, и, напротив, имели место ехидные ухмылки. Маша квело вихлялась под очередные ритмы в компании верных спутниц, Валюхи Ратниковой и Нинки, однако губы были плотно сжаты.

– А волосы у Машки жидкие, конский хвост ей вовсе не идет. И вообще, в городе давно сэсун носят, – шел не очень и робкий говорок в сумрачном углу площадки.

– И плиссировка мелкая… Моей сестре в Белоярке дядька сапожки чешские достал – бли-ин, закачаешься!

– Ну-ка посмотри, у меня шов не сбился?

– Чего приперлась – так опарфенилась!..

Танцевать в обществе подружек считалось заурядным делом. Машу, понятно, парни всегда бойко приглашали, однако девица была далеко небезотказна. Собственно, ее согласие считалось знаком – поощренному изобильно и услужливо протягивались сигаретки. Нынче ритуал имел ущербность – посягателей не наблюдалось. Притом, что площадка была населена густо: во-первых, как раз состоялся традиционный заезд студентов и с десяток разнополых, окучиваемых взглядами от угрюмых до любопытствующих, теснились в отдельной зоне, во-вторых, присутствовали парни из соседней деревни Некрасово. Эти были малочисленны, однако при Ваньке Докучаеве, чрезвычайно нахальном здоровяке, что владел обыкновением задираться и служил детонатором небезобидных стычек… И теперь, кличку Ваня носил – Бык.

Местные парни сосредоточились и разряжались обычными залпами веселья, показной суеты, матерками, но невроз чувствовался – взгляды имели место, и их значение не просматривалось. Словом, Иван и создал претензию к замечательной Марии. В очередной музыкальной партии он вразвалку подошел к троице и, ощерившись углом рта, собственно, и взгляд держа посторонний и вялый, процедил:

– Изладим? Ты, Маш, как?

Нельзя сказать, что гражданка иностранцам прежде отказывала, однако демарши с некрасовскими были явно провокационного свойства, ибо все понимали: единственным достойным претендентом был Юрка Зазулин, кучерявый, плечистый комбайнер, год как пришедший из армии и заочный студент. Он чаще других имел право на проводины и прочие мелкие поощрения, и, пусть без явных признаков взаимности, составлял наибольшее соответствие.

Нынче все выглядело иначе. Тем более что в отличие от предыдущих случаев Бык и после танца нагло терся подле красавицы. Словом, ситуация назревала. И сложилась… Случилось за пределами площадки – детальный раскрой анналы утаивают – впрочем, суть состоит в том, что в ответ на оскорбительные действия местных основная война некрасовскими была обещана назавтра. Дескать, ждите, родные, в полной нашей амуниции.

Баталия учинилась добротная. Арена для бучи как водится располагалась в центре деревни, на площади перед церковью. Ну да, существовала в селе Измоденово справная когда-то матушка, нынче хоть хорошо облупленная, но вполне крепкая (функционировало сооружение как элеватор). Арьергард некрасовских прибывал на телегах, мотоциклах и велосипедах (тянулась следом кучка малых в качестве зрителей) – разведывательное местное пацанье предупредительно принеслось со счастливой жутью. «По местам», – сурово распорядился Зазулин.

Ватага недругов, шумно выехав на оперативный простор, с рвением соскакивала с повозок. Подсобное вооружение составляли главным образом ремни – так принято, воевать исключительно кулаком считалось честью (кастеты и колющее были запрещены строжайше). Впрочем, до древесины дело доходило частенько. Бык, аккуратно спрыгнув с телеги, картинно расправил плечи, широко расставляя ноги, вышел вперед – два шага сзади держались братья Ваулины, конопатые, похожие как два блина – на лице торчала умильно-издевательская улыбочка.

– Ну что, фраера, порассуждаем на идейно-политическую тему! – гнусаво пропел он. – Это ты что ли, Зазуля, сильно борзый-на? Так подойди на вытянутую. Или я сам приближусь – не гордый.

Юрка, он же Пересвет, Ослябя и прочее качество, стоявший впереди остальных, на манер боксеров бочком подскочил к товарищу. Пружинисто мелко подпрыгивал, поводя плечами и покачивая на уровне плеч упругие кулаки. Бычара маневра не понял, звезданул прыткому с крупного размаху в ухо – тот слетел с позы. Однако резво вскочил, чуть ошарашено покрутил головой и, дерзко выругавшись, ринулся на анти. Слились в экстазе. Дружины, восторженно блажа, сомкнулись следом. Вот оно – процесс, сарынь на кичку, раззудись рука, «мы ломим, гнутся шведы». Поэзия битвы, отчетливая рифма кулака.

Солнце хмуро пялилось сквозь изодранные, тяжелые облака, шумливый хоровод воронья угрюмо сосредоточился над происшествием. Как вы понимаете, воскресить ажиотаж дословно невозможно, согласуясь с цензурными соображениями. Отсюда воспроизведем только допустимое. Лобное крыльцо, тщательно обсыпанное семечковой шелухой, гудело женскими голосами:

– А впялят нашим – прошлый раз Тольке Тащилину ребро сломали.

– Не суди, наших боле будет.

– Да Ванька Докучаев, холера. Кулак-от пудовай.

– А!? Вот и Быка улестили! Юро по роже резонно смазал.

– Хо-хо-хо! Басок парень…

– Сано Старицын косит – ядрено.

– Так он боксом умеет.

– Некрасовской-от, лысой – буди из Веригиных.

– Но-ок, Феоктисты Паловны внук.

Валюха Ратникова не без пламени замечала:

– А ладные у них есть. Ленька Мухин.

– Фикса нисколечко не золотая. Берилевка, – орошала Нинка.

Мария, заметим, гордо молчала. Ясно, кто причина Бородина…

Воинственно пригнал на бричке Ершов. Он вообще имел привычку носится по деревне стоя, с отчаянным грохотом, крутя над головой вожжи и лихо свистя. Без Сени, конечно, было не то (на пару в боях они показывали высокие результаты), однако ажиотажу внес, сходу втесавшись в груду. Наголо стриженый парень из противного стана, например, пряжкой отчетливо угодил Егору по ребрам. Тот выгнулся, сморщился, бросился к ближайшему пряслу, выломив дреколие и прокричав: «Ах ты залупа конский!!» – отменно погонял супостата.

Коля-Вася – этот прибыл прямиком на мацепуре – облокотившись о перила крыльца лабаза, жадно со свистом, гораздо втягивая щеки, сосал папиросу. Невольно, в соответствии с пейзажем коротко дергал плечами, хрипло и тихо рычал: «На… В сопату… Ха ему в глаз…» Нервно бросил об пол окурок, топнув, размазал и, вскрикнув «А, ссуки!», ринулся.

– Колька, сволочь! – озабоченно и вместе гордо пискнула вослед Нюся. Данилович рядом безмолвно, стиснув зубы, подпрыгивал на сильно согнутых ногах.

Миша Вульф на баталию припозднился – рыбалка оттянула. Однако концовку зацепил. И внятно. Когда он втиснулся в любезность, сразу угадал именно на Быка. Тот потрепан был справно, отсюда при озлоблении. На Мишу таковое и переместил – ахнул в глаз сердечному сугубо, неделю око сияло. Словом, все чин-чином. Если бы не…

Это случилось, уже когда председатель Фирсов и Юрий Карлович вбежали в ареал сечи и громогласно потребовали изменить поведение. Молодежь утихомирилась, признаться, быстро, все отслонились друг от друга и, покрикивая хрипловато и обессилено, сплевывая кровь и зубы, рассредоточились хоть и не браво, но, по крайней мере, в вертикальном виде. Впрочем, не без угрожающих ремарок и обещаний относительно «еще сочтемся, копите больничное белье». Последним поле брани покидал Докучаев, он, солидно припадая, измято вообще и, что характерно, немо, плелся – сил явно не оставалось сообщить что-либо язвительное. Заметим, как раз выюркнуло солнце и некий заинтересованный петух, увлеченно расположившийся на плетне, оттрубил, по всей вероятности, отбой. И тут…

Никто впоследствии так и не смог уточнить, откуда он взялся. (Помимо следователя Миши – но об этом чуть погодя.) На арене образовался дружище Антей. Он выбежал в центр поляны и вкопано остановился. А далее очень внятно и веско произнес: «Бо-о!!!»

Надо сказать, появление его не вызвало резкого удивления – вероятно, сражение удалило впечатлительность – и только Ванька Докучаев обернулся всем корпусом, долго и внимательно смотрел в сородича. И затем, подмигнув – это подтвердили позже все очевидцы – развернулся и почапал дальше. То же самое совершил бык: мигнул (правда обеими глазами), сделал оборот и потрусил прочь по проулку, что шел чуть вбок от церкви на Верхнюю улицу… А вот наше обещание насчет Миши. Он был готов поклясться: в тени проулка мелькнула обвислая шляпа Герасима.

Здесь-то все и увидели. Саня Старицын, родной брат Светки, неподвижно лежал в неглубокой впадине.

Саша получил солидную травму. Его увезли в районный центр – там недавно построили новую больницу – ставить диагноз, на худой конец, подлечить (интересовалась районная милиция, но Фирсов все взял на себя)… Справедливости ради отметим, относительно неподвижности судачили не сильно – жив и ладно, случай не единственный. Пересудов в связи со сражением вообще было много. Ершов, например, утверждал: «вкекежил» Старицыну дрыном Ванька. Сзади. Поверили, разумеется, преочень.

Вечером того же праздника раскрылся секрет с записками – Светка не сдюжила, коль скоро испытала сильное переживание за брата, ибо диагноз поставили серьезный. Дело в том, что, когда в больнице парня переодевали и родные забрали окровавленную одежду, в кармане пиджака обнаружилось начертание Фантомаса из первых – «мне нужен труп». Мать взвыла. Светка перетрусила и второпях выложила всю шутку. Записка же, дескать, родному брату была адресована исключительно из озорства, поскольку тот недавно угостил родственницу дюжим шлепком по случаю продажи парня родителю в одном щекотливом обстоятельстве.

Был обнародован перечень. Кстати о цифрах – проставляла таковые Света произвольно, исключительно в качестве лепты, потому что основную работу проделала подруга. Танюшку, к слову, как зачинщицу, папа Миша для одобрения общества выдрал… Так на другой день состоялось окончательное непотребство.

Вечерело, в воздухе была рассеяна несколько трагическая пыльца заката, макушки старых развесистых тополей славно горели золотом в лучах низкого солнца. Стоял умеренный и достойный звон уставшего дня. Подле сельпо дежурно кучковался народец – обсосав в который раз войну, перешли на мирное время. Куманиха, взбодрив голову и доказательно поджимая нижнюю губу после каждой фразы, информировала: «робятенок», что родился у Пястовых, на Володьку вовсе не похож, а в Ратниковскую породу. Тетя Паня, однако, настаивала, что родинка за ухом у парнишки куда как Вовкина… Вдруг Танюшка Митина ошалело и громко ойкнула. Все, взглянув на нее, обернулись, следуя выпученному взгляду. И увидели…

На коне, резвой иноходью, на фоне зари, по церковной возвышенности передвигался на виду всего собрания некто. Осанка была безупречна, выездка чудовищно воскрешала Сеню Ухо – он аналогичным образом, бывало, имел привычку продефилировать по деревне. Правда, наряд незнакомца был противоположен. С плеч красиво, покрывая зад коня, свисал тонкий плащ. На голове красовалась маска, неотличимая от той, что недавно продемонстрировал в фильме известный злодей. Будьте добры пожаловать – мсье Фантомас, собственной персоной. Он проехал перед церковью – мерный цокот копыт бил, точно колокол – и, степенно завернув за крыло, исчез.

Акция имела бесподобный эффект. Зрители обмерли, Нюся всей тучностью, плашмя хлопнулась в обморок. Тетя Паня тоже стала заваливаться, но ее подпер Данилович. У Куманихи исчезла речь и апоплексическим образом перекосило щеку. Однако самый замечательный факт был таков – Егор Ершов основательно опростался. Вначале-то никто не заметил – уж когда маленько слегла оторопь, кто-то обратил внимание, что волосы конюха торчат дыбом, и затем, охватив пострадавшего взглядом, все увидели разъехавшееся пятно на штанах и лужу под мужиком, а помимо, фундаментальный запах. Словом, Егорушка вышел из всех отхожих отверстий. Сам оказией не проникся, потому как оживал долго. И только очнувшись и углядев соболезнующие взгляды (все очень понимали случай), окунул голову вниз – достигши реальности звучно сматерился, засучил ногами и суетливо и скомкано улепетнул.

Помните? Второе послание относительно позора было адресовано именно Ершову. Этот факт составил ужас ничуть не меньший, чем само явление товарища Фантомаса, ибо заподозрить девчат и вообще тут явилось чересчур нахально – тем более после признания. Еще, – это взял на заметку Миша. Именно Ершов самым основательным образом грешил в случае со Старицыным на старания Ваньки Быка.

Состоялись мелочи. Вечером Танька, укорённая, наверняка, физическим претерпением, насела на подельницу, имея в виду дефиле Фантомаса, возмущенно пытала: «Ты – признавайся!»

– Честное пионерское, не я! – перекрестила грудь Светка. – Ты чо, ополоумела ли чо?! Где я тебе маску возьму – да еще плащ! – Догадалась: – Я ж с тобой рядом стояла!!

По лицу Танюшки, однако, ползало сомнение. Расходились девчата молчаливые. А на другой день Света слегла с воспалением легких, поместили в одно учреждение с братом. Родители болезной насели на подруженьку, однако та божилась, что относительно Светки официального документа не было. На всякий случай отчаянно ревела… Между тем события приобретали принцип совершенно уже убедительный.

На пятидесятилетие октябрьской революции тренировали концерт. По масштабности мероприятия готовить празднество учредили загодя, поскольку приурочен случился смотр самодеятельных сил районного размаха с нехилой перспективой: отобранных представителей планировалось готовить к ударному ноябрьскому концерту в городе. Отклик у населения инициатива имела – сноровист народ на показную реализацию. К осени разноплановая картина всего представления сложилась отчетливо. Номера выковыривал тщательнейшим образом Иван Ильич Фирсов, председатель колхоза собственноручно.

Весь реестр оглашать не станем. Нашему вниманию насущны песенные соло постепенно переходящие в дуэт. Маша Бокова и Семен Карамышев, он же Сеня Ухо. Перечень: «Руды-рыдз» (репертуар Миансаровой), «Не спеши» (Кристалинская), – это, само собой, Мария. «Шли поезда» (Мулерман) – Ухо. «Алеша» – дуэт. Вы чувствуете компромиссный набор? Завзятая лирика, технично – именно на Сене, слегка компрометирующих свойств представителе – переходящая в пафосную патриотику.

– Ты мне, пьяно-форте, – тряс кулаком перед носом отщепенца Иван Ильич, – на шесть ноль исполнишь! – Лаконично сулил: – Иначе.

– Пьяница проспится, а дурак дураком останется, – заковыристо отчебучивал Семен.

Возвращаемся в аутентичность – Сеня унялся. Фактической замены Уховым данным не наблюдалось: маломальский певец Саша Старицын и тот отлучился. Помимо, на очередную репетицию не явилась и Маша – провеял слушок, что порча платья в горошек брызнула крупным отпечатком на вообще. Иван Ильич испытал негатив.

Значится, Ильич отирал о решетку налипшую на подошвы грязь перед крыльцом Боковской избы. «Доброго здоровьица», – размеренно кивал в кулуарах. От уважения не отказал в миске супа и впритык налитой стопке. «Маш! Без тебя, это и ежу понятно – нету ресурса», – зычно внушал потупившей в дол прекрасные очи девице. Папаша Боков хмурил брови, хищно обмерял глазами уходящий в рот достаток и сопел, олицетворяя нейтралитет. Терпеливо слушавшая нотацию девушка в некий момент вскрикнула: «Я его ненавижу!» – далее, уронив табурет, бросилась прочь. Изумительно, что воцарилось молчание, сопровождаемое так и не произнесенным вопросом – «кого?» В итоге председатель нахряпался с отцом героини, другом незабвенного детства.

– Да гори оно синеньким… – отчаянно произносил Иван Ильич. – Сучишься, как вошь на гребешке.

Тем не менее, развитие событий приобрело положительный наклон.

Заведовала клубом Таисия Федоровна, она же Тайка, женщина в возрасте «ягодка опять» артистических забот – в молодости жила в городе, пробавлялась в народном хоре. Теперь, естественно, руководила деревенским искусством, как то: капелла, сольная эстрада и даже вполне звонкий оркестрик. Втайне завидовала Маше по всем параметрам: молодость, красота, голос – еще десяток ингредиентов.

Когда обозначилась сдача позиций Ивана Ильича, глаза мадам наполнились необъяснимым блеском, маячила пертурбация – Тая хоть не обладала тем шелковым сопрано, что несправедливо достался Машке, однако пела грамотно и доходчиво. Да, регенту не пристало солировать, но теперь замена была уместна, застарелые творческие позывы обретали воплощаемую форму. И – в полный рост открывалась куда как сокровенная перспектива!..

Весь уксус состоял в том, что в самодеятельности участвовал хорошо знакомый Коля-Вася. Самодеятельное искусство мужика – баян – прежде проходило вторым планом, теперь менялся и репертуар и вся конструкция концерта – уж сейчас-то дама лапочек не разожмет. Таисия замыслила народный акцент, что предполагало увеличение, фигурально говоря, ее контуров и, соответственно, организовывался фавор баяниста… Откуда, спросите вы, такие щекотливые извивы? Что ж, продаем культуртрегера с потрохами.

Во-первых, Нюся. Как всякая рядовых особенностей гражданка, Тая часто имела не только пренебрежительное отношение со стороны элиты, но и прямой недовес, что, понятно, корежило высокую душу. Во-вторых, игривых ракурсов чуб комбайнера. Тщедушие Коли-Васи и противоположная комплекция Нюси очень развивали сальное воображение сельчан. И… Федоровна обладала дебелостью абсолютной сходной с Нюськиной – зов инстинкта в нашем персонаже читается запросто.

И прекрасно – как говориться, ваше слово, товарищ маузер. Таисия Федоровна шевельнула крыльями… Однако нате, происходит непостижимое, в клуб на одну из репетиций заявляется Мария с кошмарным заявлением. Она все-таки встанет за честь малой родины, но с условием – в дуэт вместо Уха пойдет… Кто бы вы думали? Не станем томить, без того немалое предстоит… Герасим! Да-с.

Смех на сообщение имел место. Однако следом нарисовался Иван Ильич и сжато произнес: «Попробуем». А дальше пастух заявился самолично, и присутствующие уже приобрели вытянутые лица.

Гера был гладко выбрит, отменно причесан – выяснилось теперь же, что он возраста где-то Ухова. Костюм, тютелька в тютельку лоснившийся на нем, оказался известен исключительно по фильмам, и то иностранной закалки. Кроме – Герасим обаятельно улыбался и даже произнес фразу: «Жё не манш па сис жур», – в которой угадывался ни дать, ни взять французский язык. Уже не говоря о том, что мужчина весьма прилично осуществил вокал… Фурор! – на следующий день разговоров только и было.

Здесь и вспомнили, что Герасим в молодые годы подвизался по цирковому искусству, служа в городской труппе и выделывая какие-то страсти акробатического порядка под куполом. Оттуда и уронился однажды, грубо повредил позвоночник, вследствие чего воротился в вотчину и сполз постепенно по причине употребления в пастухи. Как видно, со сценой был коротко знаком. Общие балясы, выходит, чутка унялись.

Таисия Федоровна ничуть не намеревалась упустить звездный час. Точил вопрос: что предпринять против председательского авторитета? Воспаленная и тщательная голова отыскала решение – соцсоревнование. Тая выставляла альтернативный ансамбль, против подобного кунштюка никакой председатель не посмеет возразить.

Дело в том, что невеста Пети Тащилина, прямого племянника Таисии, Марианна как раз заканчивала консерваторию по классу скрипки. Два вечера длились умасливания, добила старинная шаль. Но и это не все. Студенты, что ежегодно сентябрь жили в деревне, трудясь по уборке картофеля и иных культур, традиционно же привлекались завклубом к искусству и готовили к окончанию практики небольшой концерт. Нынче по случаю грандиозности доморощенной подготовки их не тревожили, и сейчас нашелся повод возместить упущение, тем более что первокурсники сами изъявляли инициативу. В соперничающую команду были привлечены двое, а общий состав принимал такой вид: фортепьяно, вокал – Таисия; баян, вокал – Коля-Вася; скрипка – Марианна (здесь подразумевался особый акцент), студенты – гитара, ударные.

Чубастый, тем самым, состоял в обеих коллективах. Опричь того, в альтернативном он нагружался и вокалом. То есть сотрудничество с хлопцем всяко выходило при особой привилегии.

– Мы еще посмотрим, кто исполнит коду! – было сказано с прищуром глаз.

Минуточку, а как поживает дедуктивный метод, которым излюбленный Ниро владеет нимало не хуже Холмса? Иными словами, чем озабочен наш верный друг Михалко?… Таким образом, получите: ведать конферансом на знаменитом представлении уловчил назначение именно он, – понеже быти обладатель милицейского, луженого голоса (считалось, что в органы парня взяли исключительно по этой причине – «В пустой бочке звона больше», ставила диагноз бесцеремонная Нюся).

– У Герки-то какова фамилия? – спросил Михайло на одной из репетиций Юру Зазулина. И то, объявлять артиста как-то следовало.

– Да откуда у него фамилия – «не пришей рукав» какая-нибудь.

Миша угукнул, поскучнел. Вяло пошел оглядывать сцену, примеряясь, видать, к действу. Вдруг замер, брови стиснулись, соорудив глубокую морщину, явно что-то засвербело. Рот открылся, парень втянул голову в плечи, глаза стали круглыми и выпуклыми, точно у земноводного.

Вот что ударило в голову… Герина пристройка, где в разведочном обстоятельстве употребляли водку. Унылая стена из золистого бруса, иссеченного крупными трещинами, с механическим скарбом, висящим неряшливо на беспорядочных гвоздях. Скудное, не вполне прозрачное окно. И в углу нелепая, когда-то веселенькая, теперь замызганная, потрескавшаяся и с оборванным углом афиша: «Воздушные акробаты, братья Самотновы».

Сколь терпеливо в назойливые вечерние минуты одиночества колдовал Миша над словцом «Фантомас», помня загадочный посыл Герасима: «Вернее так, начать надо с имени. И с конца». Что он имел в виду – может, перевернуть фамилию? Ну, попробуем: Фантомас, Самотнаф, сам-от-наф. «Чушь какая-то», – так и сяк крутил настырное слово сыщик. Теперь прянуло: Самотнаф – Самотнов. Мамочки дорогие!.. Отчетливо шевельнулись волосы на затылке, спазм стиснул горло, воздух прекратил поступать – сверкнуло: «Я, брат, арию Германа-т еще сполню…»

Итак, события наращивались. Минуты таяли, теснясь к грандиознейшему всех времен и пространств концерту.

Генеральная репетиция была назначена на двадцать девятое сентября шестьдесят седьмого года. Погода произошла так себе: скучно томилось непристойное месиво облаков, ветер был сыр и пронырлив, тонко шевелились ощипанные купы тополей, обиженное тявканье негустых галок усердно интонировало поступь бытия. Сумерки нахлобучились подозрительно скоро.

Зрителей не пускали, однако человеков собралось довольно – судите сами, два эстрадных коллектива, народный хор плюс пара танцевальных номеров, да еще из сельсовета курирующие лица. Сиял обильный свет, стоял праздничный и где-то нервный гул. Что надо отгуляли хор и плясуны, Таисия Федоровна имела деловито-возвышенный вид – черного бархата платье с уместной ниткой под жемчуг ей необыкновенно шло (обалденный вид Машки даже оттенял вкусовые достоинства руководительницы). Впрочем, все оказались на загляденье, и общность в этом духе ничуть не умеряла индивидуальности.

Миша был суров и одержим, его голос звенел металлом неземного происхождения. Он, собственно, присутствовал начеку в намерении востро держать ухо: единственный понимал, что уже здесь может какое-либо произойти (мозг чаще настраивался на то, что основной удар Герасим нанесет на самом смотре).

– Следующие номера программы будут исполнены эстрадным коллективом «Ивушка плакучая»! Солистка и душа ансамбля – Мария Бокова!.. – Миша изобрел мягкий поворот головы – взмах руки, пальцы изящно, веером раскрылись из ладони. Перечень продолжился менее вдохновенно: – Гитара – Юрий Зазулин…

На пастухе – он произнесся последним – Михаил сделал выход.

– Герасим Катугин – вокал… – Миша задержал дыхание. В недружественный объект устремился прищуренный, пронизывающий взгляд. Таковой прошел мимо, ибо вокалист вожделенно и туманно глядел в предполагаемую публику и склонился в импозантном поклоне.

Миша пуще обострил зрачки, зычно, отчетливо прозвучало:

– Бывший воздушный акробат, участник группы «Братья Самотновы»… – Пауза произошла невеликая, едва ли не более красноречивая, чем звуки. Голос чрезвычайно возрос. – Герасим Самотнаф!! – Окончание фамилии «аф» почти прорычалось.

И попало – Гера метнул явно смятенный взгляд. В низинах зашелестел сельсовет… Оглашалось содержание выступлений, в ходе чего Миша периодически палил взорами недруга – теперь безрезультатно, тот не мигая смотрел в зал.

Отработали Плакучие похвально: Маша произошла вдохновенна – сцена, конечно, была ей к лицу, – Гера на «Алеше» взял тембр близкий Гуляевскому и вообще смотрелся весьма, даже Коля-Вася, увлекшись и клонясь согласно растягиваемым мехам, чуть не ляпнулся со стула (тогда баянисты сидели). Только Юра Зазулин, возможно, не вполне оправившись от недавней битвы, тренькал на акустической гитаре безобидно.

– В заключительной части концерта, – гордо шпарил наш Стентор, – вы ознакомитесь с новоиспеченным коллективом, возглавляемым Таисией Федоровной Тащилиной. Она же вокал и партия фортепьяно… – Мужик щегольски излагал реквизиты участников. Подытожил: – Мы впервые ознакомимся и с певческими способностями нашего уважаемого комбайнера Николая Васильева. Да, живучи таланты в трудовом человеке…

Озвучивание номеров… Поехало.

Чтоб чересчур не затягивать, отметим, что Марианна, например, выдала «Полет шмеля» под эстрадный аккомпанемент только так. Таисия была пригожа, и Коля-Вася наяривал вполне справно. Остановимся на студентах, собственно, на гитаре, партию которой делал рыжий, гладенький парнишка Олег.

Пикантность состояла в следующем. Передовое поколение, жадное до новшеств, не могло стоять в стороне от прогресса. Электрогитары. Понятно, что заполучить в частное владение таковую в то время было нереально, однако ушлые студенты додумались до суррогата в виде всунутого в барабан акустической гитары плоского пластмассового микрофона, подключенного к усилителю и динамику. Звук был корявым, однако это и придавало залихватский акцент общему.

Итак, звучала последняя композиция «Эх, тачанка-ростовчанка» – относительно патетики не обессудьте – теперь весь кагал торжественно выводил «гордость и красу» (сельсовет, не отставая от Ивана Ильича, помпезно подвывал, «Ивушка» подтягивала непринужденно), пространство было залито оптимизмом. Миша улыбчиво торчал за импровизированными кулисами – все кроме исполнителей находились в партере – предстояло объявить окончание концерта.

Уже с полчаса происходила катавасия со светом: лампы (по указанию начальства применены были мощные) то принимались мигать, то падали в неприличное мерцание, либо вновь отчаянно раздувались, – вещь знакомая: деревенские подстанции, неровное напряжение. «И врагам поныне снится, разудалый и крутой…» – гремел сводный хор. И где-то на «крутом» помещение вдруг неистово озарилось точно сполохом и, преодолев жутковатую инерцию угасания, погрузилось в кромешную тьму. Голоса синхронно остановились, возникла странная тишина. Нет, тишина почудилась наскоро, на самом деле нечто потрескивало, свербело, и этот нелепый звук, казалось, перемещался в пространстве, то идя снизу, то резво шуруя с потолка. Разумеется, первый подал голос Иван Ильич:

– В гробину же мать тебя ити! Подстанция, чтоб ее!.. Не расслабляемся, товарищи, думаю, сейчас восстановится!

В голосе, однако, слышалась тревога, возможно, смущал этот порхающий треск. Словно по заказу он прекратился – теперь воцарилась совершенная тишина, которая почудилась зловещей. Все враз загомонили, зашевелились, повскакали.

Увидели: угол сцены трепетно озарился – там стояло пианино, за ним что-то происходило. Догадка, охватившая всех, подтвердилась тотчас – из-за инструмента ухватисто вынырнул язык пламени и лизнул белый задник, он же экран, отделяющий сцену от кулуаров. Огонь будто опал на мгновение и тут же рьяно и широко пополз к потолку.

Допустимо сказать, возникшей панике способствовал коварный мрак, который почему-то не особенно умиряло резво разраставшееся зарево. Все поступали вразнобой: ансамбль рассыпался – кто соскочил в партер, кто метался по сцене – то же самое происходило с народом внизу. Фирсов бросился в эпицентр, тушить, за ним Зазулин, еще кто-то, – куда там, пожар бушевал. Да и чем гасить? Иван Ильич орал относительно огнетушителя, однако неизвестно где тот находился, да и вряд ли уже способен был помочь. Это метание организовало всполошенные, юркие тени, что добавляло жуть в общую картину.

Ужаса добавило то, что оказались заперты двери – так Таисия Федоровна велела Мише с мотивом не пускать посторонних, а он оставил ключи в обычной одежде, которая висела в помещении за сценой, и таковое было насмерть отсечено огнем. В довершение, окна были закрыты ставнями – обычная вещь во время киносеансов и концертов, дабы изолировать внутренность от света и бесплатных зрителей. Пока их открывали, пока Витя Куманин высаживал двери, пламя распоряжалось уже половиной домины…

Этот обрушившийся мрак, смешение чувств, Миша прянул в зал. Здесь царила суматоха – его пихнули, бесхозное женское тело уронилось, парень согнулся поднимать. Кутерьма, свалка, паника. Дурной визг, ор, кашель и хрип резали уши. Картина происходящего была завидно сумбурна: слышались истерические команды и возгласы, кто-то что-то крушил, в клубах пламени и дыма – старое, пропеченное ветрами строение взялось, как трут – мельтешили неузнаваемые тела, падали, путаясь в непривычных нарядах.

Вдруг Михаил увидел, некая фигура метнулась к сцене, в самый очаг – Маша, вне всякого сомнения – следом другой организм, Семенов различил шикарный костюм, Герасим. Мария уже вскарабкалась на сцену – впоследствии она мотивировала поступок тем, что вознамерилась спасти скрипку Марианны (та визжала в истерике: «Гады, верните инструмент – ему цены нет!»). Возможно, пастух хотел предотвратить ее опрометчивость – такое позже просматривалось в осмыслении происшедшего Семеновым – но весь ход развития событий не позволил в те мгновения допустить, что Герасим способен на что-либо положительное. Едкий и слепящий дым, общая опасность и бесподобный ажиотаж, кратко говоря, чрезвычайное воспаление нервов заставили характеризовать действия вокалиста как покушение. И действительно, Герасим грубо уронил Машу, подмял под себя – никак иначе это не выглядело. Голова Семенова взорвалась. Ринулся. Под руку попал стул, таковой опустился на затылок воздушного акробата.

Мишу поразил кашель и нестерпимый жар. Он озлобленно стащил обмякшего врага и повернул лежащую лицом вниз Марию. Та от прикосновения Герасима и общей обстановки состоялась лишена сознания, безвольное тело было покорно, Михаил с трудом, заметим, и неловко принялся взгромождать его на плечо. Однако сверху сорвалась пылающая кулиса и плавно опустилась прямехонько на голову девушки. Семенов неаккуратно, где уж тут расторопность, бросил туловище на пол и принялся сбивать огонь пиджаком – ей богу, у нее зашлись волосы… Пламя унялось. Уже не имея ни возможности дышать, ни сил, чтобы поднять, Семенов нехорошо, не зная за что ухватить и стаскивая одежду, как мог поволок тягучее существо – скорей, извлечь из пробирающего пекла. Он уже ничего не видел, действия вершились инстинктом… Сумел бы завершить дивертисмент парень самостийно? – неизвестно, однако его подхватили, как и пострадавшую – дверь к тому времени уже распахнули.

Подбиваем баланс… По гамбургскому счету, город остался без определенного сегмента искусства, которым намеревался обеспечить его актуальный населенный пункт. Счет приватный: клуб сгорел начисто, обзавелись обугленным трупом Герасима. Ожоги разных степеней получили шестеро: у Марии очень серьезно было обожжено лицо, справедливости воздать, красота пошла насмарку (Марианна выскочила целехонькой одной из первых – ну, скрипка, тут не до материй); такой же стадией ожога – руки, главным образом – получилась наделена Таисия Федоровна (какой веселенький тандем); рыжий студент, спасая набедокуривший аппарат (не находилось сомнения, огонь возгорелся вследствие замыкания в механизмах – трансформатор и усилитель – к которым змеились провода самодельной электрогитары студентов) хорошо повредился; приобретения остальных смотрелись менее впечатляющими. Миша разжился приличным отравлением и, похоже, несколько попятился умом, ибо периодически впадал в беспамятство и горячечно бормотал: «Антея арестовать». Новенькая районная больница, обслуживающая пару десятков селений, была плотно оккупирована нашими (здесь еще присутствовал Саша Старицын, Светка уже отлучилась). «Леший завелся, не иначе», – проницательно выразился по этому поводу главврач.

На второй день после приключения Иван Ильич жестоко напился и сидя перед стаканом с безумным взглядом повторял фразу, сказанную накануне катастрофы в избе Боковых: «Да гори оно синеньким…» На третий в деревне поселился городской следователь.

Ну что, маховик берет подлинно нешуточные обороты. Куда уж взять – натуральный следак: где видано, чтоб в селе проводили столь капитальные мероприятия сыскного качества.

Итак, старший лейтенант Соловьев Андрей Павлович. Право, к двадцати пяти годам парень сложился недюжинным. Ревностный спортсмен, отменной культуры представитель и умница. Данные проявились сходу: несколько замысловатых дел Андрей освоил коротко после юридического, – вот и теперь подполковник Ушаков, начальник отдела, друг и сослуживец как Соловьева старшего (недавно почил от изношенного сердца) так и фронтовой сотрапезник Ивана Ильича Фирсова по скорбной просьбе председателя отрядил молодца – молочко парное, то, се.

Были опрошены очевидцы. Все чин-чином, самолично заходил в дома – список предоставлен председателем – ноги тщательно вытирал, стильную кепку, купленную в заграничной поездке, учтиво снимал на пороге. «Благодарствуйте, от пирожка не откажусь, чрезвычайно аппетитно выглядит снедь», «уж не обижайтесь, я только отведавши у Куманиных, – ей богу, с полным наслаждением, но сыт по горло». Улыбкой, прощаясь, облагораживал, руку тряс деловито и уважительно. «Весьма полезные сведения, благодарен за сотрудничество крайне». Танюшку по голове гладил, об успеваемости осведомлялся; узнав, что пигалица прельщена ботаникой, рекомендовал подумать об университете: «Шикарные преподаватели, многое способны передать». Выведал, у кого стибрила текст записки – это в деревне вирши вызвали ажиотаж, в городе-то такие штуки проделывал каждый пятый. В поезде нечаянно подслушала. Опять глаженье головы… Ни единый мускул не выдал истинных чувств на сообщения одно другого диковинней. Например, у некоторых – тетя Паня и Ершов – ключевую позицию в сложившейся структуре вещей возымел Антеус. И только после Миши Семенова (тот, понятно, умолчал, что саданул Герасима по голове – иных свидетельств в том угаре быть не могло) убежденно процедил: «Дурдом».

А между тем в народе рвение Мишки вызывало разночтения: парень либо головой рехнулся (Нюся, само собой: «бодливой корове бог рога не дал»), либо здесь и впрямь скрупулезное расследование (тетя Паня, понятно) – сепаратность сложилась напополам (случились и нейтральные). Стоит тем самым на эпизоде дознания Михаила дыхание задержать.

Переступив порог, Андрей наткнулся на согбенную и сморщенную старушку со сбитым платком на голове, претендующую на соболезнование – матушка нашего персонажа, натуральная-то жизнь от Эдемов далека, отсюда и крестим лбы.

– Мир дому, здорово живете!

Тетя вернула отнюдь несварливой скороговоркой:

– Живем не на радость, и пришибить некому.

Андрей понимающе хехекнул.

– Семеновых изба? Я следователь из города. К Михаилу череда вопросов.

– Присаживайтесь, – посоветовала дама, расторопно и звучно выцарапав табурет из-под стола. Визгливо базнула в закрома: – Мишкя! По твою душу!

Уж слышался скрип половиц в горнице, в открытой двери показалась угрюмая фигура в калошах и носках, куда аккуратно вправлены были пожившие брюки – видать со двора только, работал. «Кх, кх – протянул руку, – Семенов Михаил». Уселись через угол стола, Миша вперился в начальство, то обошло комнатенку вежливым и вместе милостивым осмотром. Зрак задержался на орнаментных корешках книг, нижняя губа дрогнула. Взор нехотя отомкнулся, товарищ приступил:

– Ну, вы понимаете мою задачу. Я многих опросил, знаю, что вам досталось, потому учредил посещение на крайность.

– Понимаю превосходно.

– Что можете сообщить?

Миша всем видом показал, что сообщить имеется что: голова, к примеру, чуть склонилась, четко сыграли желваки, емкий взгляд притом на мгновение не отпустил лицо напротив. Вслед этому докладчик соорудил порядочный вздох, губы разомкнулись. И неожиданно осуществился абордаж: вытер кулаком нос, нервно ощерился.

– Вот что. Я в милиции служил, вы не подумайте – знаком с методами. Да и читал, уверяю… – Глаза налились надеждой на доверительность и отобразили просительное чувство. – Выпьем. Имею армянский коньяк.

Последнее произнес конфузливо, комкано. Андрей даже переспросил:

– Армейский?

– Армянский, – петушась, пискнул Миша. – Существует такая республика.

Следователь коротко улыбнулся и задумчиво вытянул губы. Смиренное выражение глаз визави и эта мальчишеская сбивчивость подкупали, с другой стороны «знакомство с методами» и предложение явило некоторый компромисс. Качнуло такое: на гражданине, судя по всему, многое сходилось.

– Собственно, почему нет, – сообразно воззрился в коллегу Андрей.

После ловкого препарирования атрибутики – «мамань, там что-нибудь собери!» – и живописного опрокидывания мензурки (Андрей высосал содержимое вдумчиво) Михаил выразился:

– Значится, так. Дело серьезное. Допускаю происки международного соотношения. – Он сощурил глаза. – Французская революция, вот что меня беспокоит в самой высшей степени. Понимаешь, на одной из репетиций Герасим применил зарубежную речь. Именно – французского склада.

Михаил выложил все от и до. И про загадочное поведение быка Антея – вы помните, что прислали скотину из Франции? – и про книгу, которой хлопал Герасим перед самым носом разведчика. А Самотнов – это ли не улика? И откуда вообще взялись столь своевременные вокальные данные?… Было упомянуто и относительно бредня, на который Герасим явно имел посягательство, и много прочего. Ванька Бык – разве не очевиден резидентский наклон событий?

– Ты что, полагаешь, и этот определенным образом причастен?

– А Сану Старицина кто оттрепал? – зажегся мстительный взор Мишеля. Он, важно наклонив голову, разлил. Ловко метнул заряд в рот. Тяжело посмотрел на собеседника. Пульнул запасом Арчи Гудвина, понимая, что здесь оценят: – Головой ручаюсь…

Уселась замечательная мысль: не-ет, Михаил Семенов, несомненно, исследовательских достоинств человек. Фантомас, таким образом, вы уместны: есть основания полагать, что парень все-таки «разнюхает это дело… в два счета». Идею несколько отстранил Андрей:

– Стоит, конечно, обо всем тщательно подумать, однако на практический взгляд… – Следователь скептически повилял ладошкой… А вскоре и попрощался.

От всей этой детективной муры отвадили еще на втором курсе, стало быть, нечистью и прочими штучками дедуктивного свойства горожанина взять было непросто. Что еще за Фантомас! Кто такой на ощупь и каких конкретно параметров – у нас так. Совпадения с записочками? – мутота, уже доказано. Смущало одно – конкретное явление умопомрачителя перед церковью. Население утверждало в голос – имело случиться. На общее помутнение это явно не катило, ибо положительно, пироги были вкусными. Одним словом, пожар, вот насущная опора исследования.

Материала, однако, не хватало: Маша Бокова пребывала пока не в надлежащем состоянии, студенты и Марианна уехали в город. Следом через пару дней сбора информации отбыл и лейтенант. Вернулся обратно через неделю для исполнения мелких формальностей и с уведомлением о раскрытии дела.

Кулебяка оказалась в том, что Фантомаса у церкви изображал один из студентов. Идиотизм вот где, они совершено не владели понятием о посланиях… Злодейскую атрибутику ребята применяли еще в городе. Захватили затею в колхоз, резонно подчиняясь науке не пропадать добру и питаясь озорными побуждениями пощекотать сельчан. Лошадью воспользовались хозяев, у которых жили. Правда, и тут сложился вензель – ввечеру и на иные сутки именно после забубенного дефиле натурального всадника растащил адский понос, дело дошло до медчасти и пилюль. Удивительно, что никто из приятелей заболеванием не пострадал, хоть питались сообща в столовой. Еще зигзаг, изображал злодея как раз рыжий Олег, тот, что окажется впоследствии туго причастным к пожару, собственно, от него и получивший. Да не станешь же подобные улики приобщать к делу… Иначе сказать, пожар и прочие страсти имели незлонамеренные основания и клонились закончиться порицаниями административного порядка… Однако не тут-то было – по возвращению в село Андрей нагрузился отпетым оборотом вещей.

В сухие октябри, это широко известно, доводятся ночи того дивного накала, когда мгла насыщена и тебе тревожно печалью и потенциалом пикантных поступков, что сулят вообще ночные дозы времени, и прочими разнообразными фрагментами бытия, неразличимыми глазом, и, получается, отлично воспринимаемыми сердцем. И как на заклад, в ту знаменитую ночь месяц скалился особенно сардонически, звезды мигали столь предостерегающе, что лохмотья облаков то и дело замарывали их непристойное домогательство. Отчетливая прохлада хорошо студила душу, и жизнь представлялась далеко не последним занятием. Миша Семенов вкрадчиво передвигался по природе.

Не грех предварить, что после стихийного бедствия дружище приобрел замысловатый и тревожный сон. Настоятельно чудились быки, носороги и другая рогатая фауна. Поскольку у Рекса Стаута и прочих изобретателей детективного арсенала, коим владел Миша, никаких рецептов и смахивающих на происходящее ситуаций не существовало, наш приятель ударил думать сам. Выяснилось, что сие отнюдь не безобидно. Да и как не сломаться голове, когда и официальный представитель сыскных органов обнадеживающей наружности не умеет осилить очевидные факты и скептичен досуха. Посудите, проигнорировать столь мощные доказательства, не удосужиться даже осмотром Герасимова логовища, да что уж, не соорудив ни одной очной ставки и перекрестного допроса, легкомысленно отбыть. Миша вздыхал: факт, выдалась миссия. В общем, мысль о том, что Геркин кров надо тщательно обследовать, давно мытарила голову. А тут подвернулось.

Снился очередной буйвол, либо какая-то дрянь из отряда бизонов, рядом некий вертлявый матадор в плаще, подозрительно похожем на тот, что укрывал Пресловутого у церкви, когда все тело встрепенулось – это было понятно по гулкому эху нервов, так беспричинно взрыхливших тело – глаза отчаянно разверзлись, и наступила замечательная ясность мозга. Редко когда происходят такие психофизиологические передряги, ибо чувства, коими они спровоцированы, сомкнуты в узел до той стадии, что не извлекаемы анализом и являют единственно импульс действа.

Итак, венец природы одержимо подступал к ферме. Было совсем безветренно, и гулкая пустота, казалось, имела нужную абсолютность и покорное достоинство. Пологие строения нахлобучились во тьме несколько тревожно, глухой трелью роптала блудливая лягва, замечательно ударял в нос запах навоза, кирза вязко и глубоко чавкала. Руку холодила верная сталь гвоздодера (понятно, что ключ лежит над притолокой, за окладом, однако иметь под рукой нечто железного характера – кредо Арчи). Затявкала местная собачонка Жулик, но, вспомнив, вероятно, что Герасим в отсутствии и уяснив напраслину, обиженно смолкла – на ферме после пожара обретался в качестве сторожа основательно задержавшийся в жизни Митрич, однако его даже собаки серьезно не воспринимали.

Хочется отметить, что в течение поступи на гражданина навалилась тонкая лирика, в груди терлись приятные ноты и выше лежала круглая мысль, что повинность, которую отбывает в подлунном заведении его личность, достаточна весьма уже посещением подобных минут. Это загадочное настроение подсказывало человеку, что возложенный урок будет сделан на твердую оценку, и актуальное производство душевных дел исключительно гармонично соответствует совокупности имеющихся в виду организма, фигурирующего как Семенов, природы, времени суток и окружающих обстоятельств.

Михаил осторожно и бесшумно отковырял замок Гериной пристройки. Зажег китайский фонарик (гордость, конфискат милицейской поры), луч, стремительно перерезав весь объем и чуть задержавшись в размышлении, автоматически скользнул в угол к афише. Та непорочно и равнодушно заблистала в неровном свете, точка (тоже гордость сыщика, острый свет считался доблестью) исказила картинку. Миша подошел, переключился на рассеянный, сунулся внимательно вглядываться.

Надо сказать, узнать Герасима было неспособно по той простой причине, что двое «братьев Самотновых» имели на лицах маску сродни той, что укрывала мистера Икса в известной оперетте Кальмана. Собственно, являлось очевидным, что трюки стилизованы под сказанного героя – братья стояли в красочных позах на трапеции и имели одеяния, много воскрешающие персонаж (в отличие от Икса цвета были шикарные, блузы более открытые), собственно об этом подмигивало и название номера, оно выглядело так: «ВОЗДУШНЫЕ АКРОБАТЫ XX века». Неспроста разность шрифтов… Оп, мелькнула грозная мысль, как там поживает популярный Георг Отс? Верно вот где выращены вокальные достижения Герасима. Черт, любопытно взглянуть на подлинное выступление коварных акробатов XX… Четко заискрило в сознании – «Вуаля». Еще на том рандеву поразился он применению Геркой этого словечка. И дальше: «Вельможа…» Вот откуда, из арии мистера.

Подумал включить свет – он знал, что Митрич расположился в сторожке, откуда здешний ракурс недосягаем, да и наверняка дрыхнет – однако вспомнил, что лампочка Герасима маломощна. Да и сама приватность предприятия склоняла к скромности. Вещдок, следовательно, был рассмотрен самым почтительным образом домашними средствами.

Следующим поступком случилось исследование библиотеки усопшего. Миша отчетливо помнил, в какой закут лазал Гера, когда демонстрировал образование. Сунулся – ага, рука нащупала фолиант. «Капитал». Миша с досадой пустился шарить – только густая пыль любезно липла к пальцам.

Рассеянный конус медленно отправился по утлым пенатам. Непроизвольно и надежно – надо думать, движения Герасима отложились – сдержанные шаги приблизили тело к непритязательной тумбочке. Дверка отворилась, замерцала двадцатилитровая бутыль. Брага. Свет замер, кадык Михаила звучно прогулялся по горлу… Нет, не время. Дверца нехотя скрипнула, намереваясь вернуться, и… замерла. Зрение напряглось, в углу, затененный весьма стоял сосуд. Михаил сел на корточки, приблизил фонарь, аккуратно достал предмет, водрузил на уровень глаз. Притягательно замерцала невиданная бутыль, в ней качнулась уровнем немного ниже половины жидкость. Семенов вперился в этикетку, она гласила о коньяке марки «Наполеон». Ничего похожего даже при своей практической милицейской бытности парень не наблюдал. Стало понятно, что посещение получилось результативным. Миша осторожно зашевелил изящную пробку, уступив наросту усилия, она выюркнула со смачным пуком. Товарищ поднес к ноздре вход, содержание дохнуло щекотливым ароматом. Откинул голову, смотрел критически и неподвижно. Решился, язык обожгла терпкая, вкусная жидкость. Пробка теперь легко вошла в стеклянное горло, сосуд был бережно поставлен на плоскость тумбы. Голова с энтузиазмом сунулась в закрома. В итоге были извлечены: Советское шампанское (непочатое), ликер «Кофейный», вино «Варна», вино «Рымникское» (тронуты в разных пропорциях).

Арсенал подавлял все каноны, еще пару месяцев тому никаким воображением невозможно было представить у зачуханного Герасимеда аналогичного наличия. Миша воззрился вдаль, усиленно моргал, – аллах, раздери в прах! Все случившееся являло фантасмагорию, и решительно небезобидных параметров… Отчего не видят окружающие злонамеренного расклада материала? Происходящее вдруг представилось подобием этой мистической ночи – мрак, разрезаемый направленной полосой обнажающего озарения. Семенов воодушевленно мобилизовался… Через некоторое время добытое было складировано в предусмотрительную сумку, таковая водрузилась на тумбочку. Свет фонаря соответственно последнему образу пополз дальше.

В углу халупы – замысловатые тени сообщали местности таинственность – возникло нечто горизонтальное. Подступил. Выявилась довольно широкая кушетка. Михаил зачем-то порыл рукой. Уже без особенного удивления обнаружилось приличное покрывало, качественное, совершенно недопустимое Гере постельное белье, аккуратно пристроенные подушки. Рядом расположился журнальный столик, фонарь выбрал на нем стопку книг. Глаза ввинтились. Ба, вот и «Французская революция»! Михаил с гулким сердцем пошел перебирать названия. Точно, преимущественную долю пары десятков книг представляли названия с наличием французской тематики. И вот оно, в самом низу неказистые по виду и чрезвычайно ветхие держались две книжонки… – в их названия входило слово Фантомас. Фонарь в руке задрожал, Миша плотно, до выперших желваков, сомкнул зубы.

Пришла сосредоточенная мысль. Парень обмяк, голова стала хладнокровно вращаться, прямой взгляд был придирчив. Приник к объекту. Семенов тронулся, подошел, открыл дверку сооружения, которое с вежливым допуском можно назвать шкафом. Полки с нагромождением штук главным образом механического порядка, посуда, бельишко. Отделение для верхнего – попало. Здесь висели редкие вещи, никоим образом не шедшие упроченному в сознании амплуа Герасима. Пальто и костюм – цивильные. Нет, костюм не тот, что знаком уже по сцене – таковой сгорел. Строгий, отменной выделки… Михаил грузно дышал. В голове шебаршило и даже немножко прыгало. Нет сомнения, он на пороге, некоторый напряг извилин и придет откровение… И тут произошел странный звук.

То ли шорох, то ли шепот. Некая зудящая нота, едва заметный мотив дополнительного инструмента. Так случается, когда в насквозь пасторальные тона полдня вмешивается мотив телеги: он вполне идет общему строю, но и придает восприятию чуть тревожное колебание. Миша замер и часто заморгал, выключил фонарь. Вслушивался. Звук был горизонтален, пакостлив своей настойчивой неизменностью.

Этот тон и, соответственно, вслушивание длились несколько минут. Вдруг вплелось новое: глухие, странные удары. Неравномерные. Миша противоестественно выпрямился, сконцентрировался до крайности. И вот оно, раздалось пение – ноты отчетливо и стройно, размеренными порциями, брали разные высоты с покушением на гармонию – однако слова отсутствовали. Вокализ. И до Миши дошло: арию тянет Антей, – он, подлец. До словечка вспомнилось Герино: «Опеть жа мычит, ровно песню поет. И копытами скёт впопад – будто барабан шшолкат. Дело нечистое…» И то сказать, вслед воспоминанию достоверно вычленился мерный стук копыт и шорох – знать-то о нем говорил Герасим, разумея, «трется о тёс». Типичный подлец!.. А мелодия нарастала, несомненно, все больше членов фауны входило в состав исполнителей.

Михаил стоял еще мгновения, напряженно размышлял. Двинулся вовне. Первым делом рука нашла гвоздодер.

Приблизился к коровнику, имея в настроении смесь пощипывающей жути, деловитой строгости и торжества, пальцы, охватившие железо играли, словно разминали резиновый мячик. У двери в сооружение остановился, припал ухом к щелястым доскам. Собственно, это было излишне, обособленная великолепной тишиной ночи оратория громогласно владела пространством. Теперь это была какофония – неровный строй коровьих голосов, хаотическая мешанина ударов и нераспознанных вкраплений составляла кромешную, где-то сатанинскую смесь и только внимательным ухом – Семенов такое нашел – можно было различить отдельную партию, повелительную и гордую, что несомненно кодировала зов к победам… Михаил взял гвоздодер двумя руками, потряс его перед собой. Отпустил здесь же одну, ибо открыть дверь в предыдущем состоянии было несподручно. Поступил.

Открывшееся взору Мишутку потрясло. В вороватом свете от протянутой над проходом между стойлами гирлянды – над замурзанными плафонами толкалась мошкара – происходило умопомрачительное действо. Около десятка представителей – что-то возле четверти всего стада – в достаточно широком пространстве натурально откалывали вальс (остальные подпевали по стойлам). Они кружились на одном месте, причем с довольно любопытными махами ног и все в одну сторону. По неизвестному сигналу останавливались и пускались в фуэте обратного направления. Без каких-либо сомнений, возглавлял ансамбль Антей. Он грациозно и высокомерно кружился, задрав голову, и планомерно покачивал ей, ведя, помимо двигательного процесса, голосовую партию. Притом хвост его периодически щелкал о древесину ограждений… Пан – оргия, шабаш!

Нечего сказать, Антей был пленителен в этот прекрасный миг. То, что он вытворял вокальным образом, никаким сравнениям не подчинялось. Это был густой хромированный баритон, властный и придирчивый, который, выйдя из хозяина, тут же грозно расширялся и заполнял помещение, инспектируя доступность каждого закоулка и отчетливо желая удостовериться в порабощении всякого кусочка объема. Только теперь понял Миша, что ни о какой какофонии речь не шла – все было отменно связано: звуки Антония постепенно и стройно, гуськом, будто вполоборота держась за руки, следовали друг за другом. Порой, поступая согласно желанию повелителя, некая нота приостанавливалась, и звенья становились тесней, тон в этом месте замечательно плотнел и с приятной пользой давил на мембраны. Далее цепочка разряжалась, ничуть не портя хорошее напряжение и внося в общую методу похвальное и тугое воздействие. Ноты лились ровно, затем по экспоненте возносились ввысь, осаждались и замирали в почтительном равновесии, юркали, пятились, рассыпчато падали. Ноздри быка нервозно шевелились, точно подгоняя и апробируя очередной бемоль. Глаза были кровавы и большущие зрачки мрачно неподвижны. В совершеннейшем соответствии действовали буренки, отзывались отменным контральто, подчиняясь непонятным движениям или сигналам, каждая сосредоточено и тщательно поднимала в законный момент морду и с ботоксных губ слезали четкие, шлифованные звуки. Прибавим уже описанные движения и поступь, которые делали определенные шумы, и теперь, когда сник первый непривычный строй ансамбля, становилось понятно, что каждая партия вносила точную долю в общую гармонию и контрапункт. Собственно, стало ясно, что и стеганье Антеева хвоста имело непосредственную задачу вести учет общих действий. Ядреный запах помещения вносил дополнительные мелизмы в молочное бельканто.

Впрочем, гражданин Семенов осознал вышесказанное безвольно – уяснение произошло не самопроизвольным, а напротив, гипнотическим средством. Сказать точно, уже после пары минут восприятия в Мишином организме что-то сломалось, потекло, задрожало, ударило пульсировать знойно и методично. Звуки поступали никоим образом не в уши, а прямиком в грудь. Отсюда оболочка невразумительной тоски, опутавшая давно сердце, будто лопнула – орган загулял размашистым, синхронным с насущным произведением ритмом. И вот уже кровь, горячая и милая, распрямляла под напором путепроводы и неслась ровным потоком, захватывая соринки и прочие паразитирующие окаменелости, впившиеся в бока артерий гнусно, и уничтожала их в стремнине. На нужных же изгибах юшка весело вихрилась и ликовала чудесными водоворотами. Она, пронизывая капиллярным методом агрегат тела, ясно давала понять, что все, начиная от скромного ноготка до лукавой извилины мозга, есть великолепная, сцементированная затея получить в употребление облако и море, свежий душистый хлебушко и молоко мамаши, первый поцелуй с противоположным нежным созданием и назидательное пестование ребенка, собственно, время и пространство.

Звуки а капелла бежали вприпрыжку, водили плавный хоровод, рыдали, молчали, стиснув рты, и рассказывали. В повествовании расположилась и надежда, которая приходит с утренним весенним воздухом, и веселая свежесть зимы, и терпкая влажность размеренных будней, и сосущая тоска расставания с человеком или местом, томящая прелестью и потерей невозвратных минут, и светлая скорбь по утратам вечным. Расположилось это не в нотах и переливах мелодии и голоса, а в самих слушателях, коими были исполнители, удивленные и очарованные собственным творчеством, чьи сокровенные запасники душ по случаю выпростались от эфемерного и оные облегченно шуровали теперь свободным и естественным проявлением. Миша сочувствовал всецело. Ему казалось, что он сам тащит арию, и, не иначе, происходящее уже не песня, а восторг познания, квинтэссенция присутствия на земле, вещественное подтверждение опресненного рутиной существования, но, пристально говоря, ошеломляюще высокого слова «Человек суть продолжение бога».

Это был экстаз.

При входе в представление Миша, понятно, фонарь выключил, пытаясь соблюсти скрытые намерения, и на самом деле, животные были так увлечены творчеством, что посетителя не заметили. Что его сунуло нажать кнопку теперь, анналы уже не восстановят – возможно, просто нервный импульс. Итак, фонарь загорелся, по танцорам прошелся острый луч. Надо признать, поступок мало сбил увлеченный народ, и только Антей, грозный сатир, свернул шею на пришельца. Не сказать мгновенно, но и не растянуто остановился. Вперил выступившую и неумолимую зеницу в фигуранта. Глухо, недоверчиво сказал «Му-э», щелкнул хвостом. Вальяжно, развалисто развернулся анфас разведчику. Оба ока теперь угрюмо буравили субъекта. Группировка недружно остановилась, однако аккомпанемент из секций соблюдал инерцию. Эйфория дознавателя мгновенно и предусмотрительно схлынула, впрочем, оставляя некую полость, где пьяно шаталось эхо оратории. Организованное пространство о чем-то просило, и на предложение откликнулось недоброе предчувствие, – оно резвой щекоткой пробежало по всему телу сапиенса.

Недобрые предчувствия, как известно, не обманывают…

Для сохранения интриги пока остановимся, к тому же есть потребность перенести эту чудесную ночь в другую местность – там происходили не менее злополучные события. Относительно освещенной дислокации заметим однако… Утром в сельсовет примчались с фермы. Семенов обнаружился посреди присоседившегося к коровнику манежа в лежачем и бессознательном состоянии. Складировали пока в каморке Митрича, так и не очухался. (Хотели поместить к Герасиму, но там война: емкости перебиты, запах спиртного неистребим, наклейки на стенах обезображены в клочья, книги разодраны – в общем, беспорядок). Собственно, и в коровнике царил кавардак. Полы изрыты, стены и стойла исцарапаны, дверцы в них отворены. При всем том стадо чинно разобрано как ни в чем не бывало по собственным закутам.

Но… Антей исчез.

А тем временем… В отличной районной больнице, тропу к которой мы проложили уже добротную, в ту же исключительную ночь спала неровным сном прекрасная еще недавно и коварно поврежденная неизвестными силами девушка Маша. Да, ей снились образы и поступки, однако их рисунок, как ни добивалось воспроизведения впоследствии дотошное следствие, так и останется сродни великой мазне Малевича по той уже причине, что у самой прелестницы в актуальный период сложилась одна мечта – поскорей их забыть.

Итак, девушка почивала в свежей палате в эксклюзиве – дело в том, что вообще контингент Советского союза, особенно сельский, в те годы был здоров и больниц чурался, о женском сегменте и говорить нечего: детей орда, оную и пахаря накорми, образуй, ублажи, – гендер веселился на полную; кроме того, Маша нашла привычку во сне делать разнообразные звуки, доходящие подчас до крика. Иначе взять, обычная советская ночь.

Снилось некое – ну, продадим (следствию ни гу-гу, упекут заодно с Мишуткой) – бабуля ужасного вида, волосато-бородавчатая, растрепанная, с глазами виляющими и страшными. Разорялась плюясь и прекрасную брань расплескивая вместо пунктуации: «И зной будет, всколыхнется сердце… И упадет, растает в кислотах, а взамен камень усядется… И будешь вся как из чугуна литая, и станут птицы заморские крыльями омахивать и клювами лупить… И звон возьмется». Пойми тарабарщину, расшифруй предсказание. Невольно проснешься потным, как Маша и поступила, и глаза растворишь. Да лучше бы за последнее не бралась – лежала б себе потея в кромешной мгле.

Длился симпатичный полумрак. Из печального окна, от настырного неба, вооруженного полчищем звезд и все той же косой ухмылкой месяца, лился флегматичный свет. Стояла необыкновенная тишина, усугубленная исчезновением недоброй провидицы, – и правда, должно было стучать сердце, однако подобного не осуществлялось. Мария пока не стала удивляться обстоятельству, резонно рассудив, что следует эксплуатировать улученную минуту. Следовательно, склонила голову вбок, в силу этого обозревая очередной сектор пространства. И…

В таковом стоял человек. «Ой!» – сказала Маша, не имея в виду ничего, кроме силуэта, что четко, но плоско фигурировал на фоне сумрачно бледнеющей стены. Возможно, это тоже было зря, ибо именно вслед восклицанию данность слегка качнулась и начала переступать ногами, что создало приближение ее.

Первая реакция девушки была естественна – попритчило запустить чем-либо в контур. Сообразно она и поступила: подвернулся будильник с тумбы. Удивительным явилось вот что, товарищ оказался безразличен и не отклонился ни на йоту. Будильник соразмерно пролетел совсем рядом, угодил в стену, жалко звякнул и, уныло отскочив, шмякнулся. Фигура продолжила путь как ни в чем не бывало. Маша же непроизвольно осунулась, прижала руки к груди и вжалась в совсем новые матрас и подушку.

Дальше и случилось то, отчего раствориться, скажем, в кислоте по предсказанию ведьмы было бы отнюдь не гадким занятием. Особь приблизился совсем, его голова как это случается в фильмах, где операторы, сговорившись с режиссерами, каверзно ставят свет с намерением в насущный момент озарить фас героя, как бы вынырнула из тьмы. Значит, лицо содержало нос, взгляд и все детали, сопутствующие утверждению, что настоящее принадлежит вполне законченному организму жизнедеятельного разряда. И вообразите с ужасом… – физиономия изображала Герасима.

Как поступают потерпевшие в столь радикальной ситуации? Есть несколько вариантов – вплоть до подпустить в исподнее. Кричать – самое доступное. Маша простой не числилась, но будучи обожженной, да и в разобранном виде – наконец Герасим в любом состоянии считался мужчиной – согласилась на примитив. Однако только она раскрыла рот, демон, точно заранее ожидая подвоха, ловко приложил ко рту девушки свою ладонь и прижал как следует. Мария совсем лишилась воли. Глаза ее истово вспучились, зрачки полные эмоции стеклянно уставились в строгое лицо призрака – она даже не сделала попытки сдвинуть прислонившуюся конечность. А нечисть поднес палец свободной ладони к своим губам и, сердечно улыбнувшись, просвистел: «Тсс».

Дальше завертелась совершенная пакость. На девушку внезапно навалился покой, ладное и необычайное терпение, сотканное снизошедшим вдруг волевым вдохновением, осознание благости и терпкости простой жизни, каждого поступка, движения, изумительное состояние озарения, – нирвана. И Герасим вдруг преобразился, волосы мило закучерявились и зашевелились, словно под уютным сквознячком, и глаза лили безмерную добропорядочность, в зрачках светился ум и преданность. Он невзначай будто приподнялся в воздухе, и над лопатками нечто мерно заколыхалось, ровно крылья. Во всем облике проснулось нестерпимо и сладострастно ангельское. И так стало хорошо, так необыкновенно…

Поутру Маша систематически вступала в боевую истерику: раскидывала покрывало и прочее белье, сучила ногами и визжала нехилыми извержениями. Когда прибегали врач или сестра и переполошено спрашивали, что с ней, девушка умолкала, с невыразимой жутью уставлялась в потолок и страстно стискивала зубы. Эти эксцессы продолжались несколько дней, и только приступивший к непростой задаче Андрюха Соловьев посредством своего высококвалифицированного вида добрался до вменяемой беседы.

Вернемся, однако, к утру дня, следующего за ночью апофеоза. Царящий на ферме разгром, исчезновение Антея, и, ясная вещь, отсутствие самочувствия Михаила, – ну, граждане, это даже событием некультурно обозначить.

Андрей, Иван Ильич, местный врач Жариков, Юрий Карлович, собственно, все высшее общество, явились. Осмотрели сперва потерпевшего, Жариков нюхал ровное, безобидное дыхание, недоуменно поджимал губы; безрезультатно совал нашатырь – Миша даже не поморщился. Разводил руки. В ожидании машины – завзято намеряли везти в районную больницу – проводили прочий досмотр. Домогались до Митрича, но от того так настояно и перегоревши разило, что махнули рукой. Знаменательно, собачонка Жулик – внимание обратила одна из доярок – прежде привередливая и говорливая, нынче была нема, побито жалась в сторонке, вжимая голову в острые ключицы. Доярка Клава, она первая обнаружила весь скандал, бухтела, сопровождая начальство:

– В жизни такого страху не терпела! Сердце как занялось, так и трепешшот. Эко чо, в коровнике бадлам, Мишкя лежмя, Антей растворился, а гурт хоть бы хны. Утренний надой жуткай, испокон подобного не бывало. Вымя подмою, первую сдойку налажу, они как одна сами опрастывают – где видано?… В хибаре у Герки татарин гулял.

Перепуганный директор фермы ошарашено бубнил:

– Загадочный бык, поперешный. Я давно неладное чуял.

Осмотр жилища Герасима растерянности не поколебал. Андрей вошел один, но вскоре пригласил Фирсова и Юрия Карловича. Когда приглашенные присоединились, молодой человек ткнул пальцем в стол, на котором он, аккуратно сняв плачевные останки со стены, как мог восстановил компрометирующий плакат.

– Картину эту видели? Герасим вправду акробатом был? Это он?

Ответы последовали невразумительные. Выносили стол на свет, чтоб снять фото. Следующие вопросы касаемо внутренности помещения тоже случились практически попусту: жизнь Герасима никого не интересовала. К тому же по распоряжению директора доярки прибрали халупу, предвидя появление инспекции – население в те годы было в детективном смысле безграмотно. Уж и преимущественно бражный запах почти выветрился. Впрочем, наличествующие книги Андрей аккуратно реквизировал… К тому времени как окончательно выбрались наружу приторопился народишко – наш следователь поморщился – исходил догадками:

– Эка притча, в кои веки схожего не видывали.

– Знать-то, в буржуйском быке примесь напичкана. Ноне ученые на всякие ушлости горазды.

– А не бык ли Василий колобродил? Поди, ревность к иностранцу одолела.

– Нда, Герка-то шваль швалью, а стадо в дисциплине держал.

– Окстись – о почившем так ту.

– Да я ж напротив – хвалебно.

Кто-то высказал соображение в том роде, что тут мстительные происки Некрасовских.

– А не Меньшикова ли рук дело (председатель соседнего совхоза – у него на Антея слюна выделялась)?

– Да Мишкя-т отколь здесь оказался? – Это замечание сводило на нет все версии.

Измышлений нашлось достаточно: отчаянных, глупых, шершавых – разделялись, пересекались, кучерявились. Люди поглядывали на горожанина, тот натужно молчал. Сильное заключение сделал Карлович: «А погодка нынче недурственная». Точно, опрятное солнышко, любезные облачка, все дела.

Михаила увезли, Андрей остался на ферме и еще пару часов в одиночестве угрюмо толкался. По возвращении в сельсовет получил сообщение о припадках Марии – вернувшийся шофер доложил. Усиленно скреб подбородок, набрал городской номер:

– Я задержусь в Измоденово. Тут – в общем, дело, похоже, не закрыто… Что?… Да причем здесь Фантомас! Впрочем…

Оставшийся день штудировал библиотеку Герасима, погряз до той меры, что хозяйка – поселили у Куманихи – только третьим кличем стронула к ужину… На другой день был замечен в библиотеке у Карловича, имел крайне сосредоточенный вид и слов практически не произносил.

Еще назавтра, хвала господу, Миша очнулся – Андрей, конечно, переместился – однако озон не пропадал: Семенов хоть физически пришел в себя, но отнюдь не душевно. Он периодически бредил и нес несусветную ахинею. Лейтенант пытался вникнуть, но в результате только нос обострялся… На третий день пошли периодические просветления, однако воскрешалось бытие ровно до того момента, когда Михаил направил луч на Антея и тот повернулся к нему. Случай пострадавший комментировал так:

– Взгляд был острый, соленый. Помню, голова закружилась, я будто куда клониться начал. Как хочешь, а гипноз. И дальше пропасть, бездна.

Фрагмент. Беседа шла уж полчаса, следователь предпринял психологические штучки, настаивая вспомнить, зачем Михаил вообще пошел на ферму. Вяло ходя по комнате произнес: «Хорошо бы знать, во сколько это все происходило. Ну да откуда». Андрей после ту минуту будет настоятельно воспроизводить… Миша – он безвольно сидел поперек своей кровати – вдруг напрягся. Озабоченно сомкнулись брови, глаза уставились в точку, на щеках выступил бисер пота. Воспаленный взгляд ударил в посетителя.

– Проснулся я ровно в три четырнадцать. Засыпать не стал. Здесь и потащило.

– На часы что ли смотрел? – недоверчиво посетовал Андрей.

– Не сразу, минут через десять. Часы стояли.

Андрей усмехнулся:

– Отчего ж непременно три четырнадцать?

Михаил, пристально глядя, подался вперед.

– Часы ходить перестали, звук исчез… вот и проснулся, – уверенно, приглушенно пояснил он.

Андрей даже отклонился чуть заметно. Задал еще несколько вопросов, подошел к окну, напряженно смотрел во двор. Сердце тупо стучало… Помните будильник, что фигурировал в ночном покушении на Машу, оборотившийся залпом в злодея? Хронометр-то о стену кокнулся. Расколотый циферблат показывал три четырнадцать…

Все бы ничего, но периоды вменяемости неизменно заканчивались безобразно: болезного внезапно начинали одолевать конвульсии, доходило до небезобидных, приходилось налегать персоналу и ставить смирительные уколы; самое покладистое было, когда Миша сваливался в бессвязные, головоломные фразы, вмешивались отчетливо французские слова (Андрей умел отличить) – движения, глаза безукоризненно являли помешательство. Раз нашего отважного дознавателя в небольшую оторопь окунул. Говорили, было, вменяемо, рыбалку применяли, и вдруг Мишу одолел приступ. Схватил за ворот Андрея Павловича, душил, хрипел люто: «Не Антей это – Герка. Переселение душ. Отметь в книжечке, офицер».

Еще соуском подмаслим. Уполномоченный, понятная вещь, просил сестер запоминать галиматью пациента, одна нашлась любопытная и внимательная. Вот что как-то выдала:

– Правда, все у него бессвязно. Фразы странные: осторожно на поворотах, не буди во мне зверя. Антея другой раз вспомнит и стонет. И как бы зовет – (…), дескать, Антей! А то плачет и про какое-то бесчестье хнычет. Либо убить требует непонятно кого. Потом совсем худое: мину преобразит, глаза выпучит и ругается непонятно. Очень, вообще-то говоря, на французский язык похоже – Я Сальваторе Адамо обожаю, так понимаю. Жутко.

В скобках специально не указано слово, Андрей и сам не обратил на него сперва внимание. А вечером тюкнуло (недаром штудировал он библиотеку Герасима)…

Ну так хотите узнать словцо? Получите. Слово было… гей… Тогда пикантного значения термина в России не знали, но в библиотеке пастуха нашлось. Таким образом: «Гей, дескать, Антей!» Не откладывая, следователь вспомнил: все сетовали, что бычок гнушался телочек. Парень усиленно заскреб подбородок. Еще ударило. Мама античного героя Антея – Юрий Карлович дал расклад – звалась Гея. Оно хоть и Земля, и никакой крамолы пока не нащупывалось, казуистика, а… Мать твою Гею, тесанула мысль, а ведь Жан Маре по слухам тоже из этих. Зуд – подбородок приобрел царапину…

Как вам? История принимает весьма залихватский окрас (а мы всё – маркиза де Фросью).

На следующий день очередная новость: Мишутка наш пел.

– И вы знаете, – охваченная пламенем сообщала все та же сестрица, – каким-то нечеловеческим голосом.

– В смысле?

– Натурально. Будто из утробы голос, прямо что-то коровье. Ей богу, у Зинки спросите… – испуганно тыкала рукой в пособницу. – А мелодия красивая – ровно Бабаджанян с Пахмутовой.

Андрей Павлович сощурил глаза. Медперсоналу был оставлен заграничный портативный магнитофон – гордость молодого инспектора, эксклюзивный служебный атрибут, по существу знак отличия. На другой же день была получена запись: бред и нечто отчетливо музыкальное, поистине исполненное странным, глубоким тоном. Собственно, Андрей с изумлением различил даже и многоголосие, что совсем не шло в физические установки. На другой день такая же петрушка, и мелодия ровно та же. Здесь не только подбородок повредишь.

И это не окончательное. Все та же доярка Клава стукнула однажды в окно избы бабки Куманихи. Когда отперли засов, сунулась к Соловьеву и впихнула в руку предмет. Была это маленькая статуэтка. Ну, вроде бы, в чем недолга? Ну да, рога, нечто карикатурно похожее на быка, ибо без вымени; так слоники фарфоровые, прочая живность – в большой моде. Правда, тут явно кость, не иначе старинное изделие. Но больше-то словесное сопровождение кучерявым состоялось.

– Што ись в то кошмарное утро нашла в манеже – гляжу, блестит некоё. Ну и… сунула в карман, младшенькая охоча. А ночью снится ожившая скульптура, да сны все негожие… – Тетя Клава помяла руки сконфуженно. – Срам, в общем, разный… Я сразу подумала – находка куролесит.

Смутно мелькнуло что-то недавно виденное в памяти Андрея, дальше стрекотало в голове бесплодно, и в минуту просветления Миши беседу сыщик имел, предъявив обстоятельство:

– Знакомо устройство?

Семенов жадно спросил:

– Где взял?

– Доярка Клава нашла в манеже.

Парень аж сел.

– Не может быть. Я эту фигурку нашел в каморке Герасима… Меня сразу цепануло. И положил я ее в сумку, хотел домой забрать. Точно помню, в лачуге оставалась.

Нос нашего сыщика обострился будь здоров. Потащился к Карлычу, тот свернул с полки фолиант и предъявил фото – библейский Золотой телец, фигурка в точности совпадала.

Тем сроком главврач все настоятельней требовал отправки пациента в известный дурдом, который в народе величали Агафуровские дачи. Андрей как мог оттеснял акт, но Михаил однажды устроил настоящий погром. Унимали своими силами, однако главврач теперь попускать не собирался. И тут подсобил Иван Ильич. Семенова по его протекции приспособили в некое заведение, что расположилось подле села Некрасово. Тоже психолечебница. Однако…

Наряду с этим постепенно утихомирилась Маша. А как не утихомириться, когда вот уж куда свалилось форменное увечье. Девушку, конечно, остригли набело, и здесь-то горя не существовало, ибо обещано было полное восстановление волос. А вот прочее! Нормальный человек из обыкновенного такта не станет описывать то непотребство, что представила из себя одна половина лица. Врачи категорически пообещали наживить новую кожу, ибо родимая являла черти что. Всяк способен вообразить, какой в итоге может получиться результат. Так и завершилось: оставшуюся жизнь Маша будет носить в пол лица розовую как у новорожденного, безжизненную и отвратительную маску. Когда-то дивные, карие глаза без бровей и ресниц отторгнут и малый намек на очарование… ну и так далее. За что, спрашивается! Собственно, от сходных эксцессов недолго не то что утихнуть, а напротив, революцию какую изобразить. Но Андрей нашел подход.

– Я, Маша, в детстве до ужаса любил Беляева читать. То Ариэлем себя воображал, то Ихтиандром. – Так сидя свойски подле кровати убитой морально девицы исповедовался он. – Какие сны переживал – летал натурально. Понятно, что все летают, когда растут, однако я под впечатлением книги парил по-настоящему. К тому же у меня друг был, сосед, мы в коммуналке жили, дед Спиридон, он, подтрунивая, внушал кефир на ночь пить, очень-де помогает в летных махинациях. Веришь ли, действительно содействовало… Вообще, Маш, людей хороших много, и человеческое участие штука неизбежная. И вообще дышать отлично… даже в самую окаянную жизненную распутицу.

Допросами не донимал. Чутье подсказывало, пострадавшая может немало отворить, и важно добраться до дружбы. До этого хоть не дошло, а некие сведения раздобыл. Вообще Андрюша ошибся, числя по наущению некоторых за Марией надменную особу – постепенно открылась вполне милая девушка. На очередном сеансе закрутил парень рассуждения об интересных отношениях и ввернул Ваньку Докучаева. И угадал. Посвятила Маша в ироническом наклоне, что Ванька не раз склонял ее познакомиться с одним таинственным человеком. Будто имеется секретное дело, предназначенное сугубо ей. Однако здесь же обособилась, сообразив, что последуют вопросы об этой личности. Андрей скумекал и не полез. Последующая замкнутость, по крайней мере, доказывала, что в деле присутствует важный и неизвестный персонаж. Маша, без сомнения, некоторое умалчивала. И твердо исчезала, когда речь заходила о пресловутой ночи. Кажется, как и Семенов, подлинно мало помнила. Сумма обстоятельств, как видно, твердила о присутствии ненадуманных мистических признаков.

Состоялась аудиенция с Ванькой. Хоть следователь запросто мог вызвать, поехал сам в Некрасово, соблюдая доверительную манеру следствия. Новое приключение. Дело было вечернее, Иван дома. Углядев в окно представителя органов – догадаться было нетрудно – выбрался на крыльцо, и в избу пригласил неохотно, что вовсе выходило против правил. Андрей заподозрил желание что-либо сокрыть, но после допуска ничего не обнаружил. Чуть позже, когда оглоед – грубовато, прямо скажем – родителей с глаз отослал, понял – от них оберегает. Допрос состоялся путанным. Никакого таинственного лица не знаю, наговаривает Мария. Отстаньте от меня, улик нет, чего цепляетесь. Держался не тонко, угрюмо, нервно и безвольно сгущая подозрения. Сняв показания, Андрей Павлович откровенно потопал в избу напротив. Там сразу и шабаркнуло. По показаниям самого Ивана тот работал в совхозе, механизатором – соседи тут же опровергли. Никаких механизаторов. Пробавлялся Бык в Лощинках. На каких должностях, неизвестно, потому как заведение тамошнее темное.

Андрей гневно зашагал обратно к Докучаевым. Ивана след простыл… Да, мямлили тщедушные, забитые родители (в кого удался, любопытно, парень?), работает в диспансере, боле ничего не знаем – уважения к родителям Иван не испытывает. Еще походил по соседям, поспрашивал – внятного не нарыл.

А о Лощинках-то Андрей слыхал. Помните протекцию Ивана Ильича? Психонервический санаторий, куда наметили Мишу – он и звался Лощинками.

Лощинки были в округе учреждением даже нарицательным по естественной причине – о нем никто ничего толком не знал. Ну да, некое заведение психотерапевтического фасона, но что, тем более к чему – тишина. Куценько ведал Иван Ильич, потому как там работала санитаркой одно время жена. Но и она путного не умела сообщить, вестимо единственно, что руководил заведением солидный ученый. Из Ленинграда. И два других основных врача прибыли из столиц. С одним из них Фирсов сиживал раз за стопкой, но, следуя военной закалке, в исподнее не лез. Собственно, благодаря стопке Мишу определить и договорился… Нынче дозвонились по горячему настоянию следователя до одноразового сотрапезника. Есть такое дело, исполняет обязанности Докучаев Иван в качестве санитара. На рядовом счету: себя блюдет, в проказах незамечен, к пациентам лоялен. Никаких событий выходящих за рамки функциональных обоснований предприятия не имеется. Каковы обоснования? Ничего особенного, сугубо в тематической кондиции.

В тот же вечер Андрея затомило, в позвоночнике зудел странный звон, которого приспичило лишиться, и парень гнусно маялся, не зная как бы избавление соорудить. Прянуло наитие, вспомнилось: аккурат после первого знакомства с Мишей («армянский коньячок» для уточнения эпизода) произнес в сердцах: «Дурдом!..» Резко вслед воспоминанию нытье исчезло. Отсюда и поделился чудом с Фирсовым – как раз у него ужинал, ибо созванивались недавно с Лощинками. Так возьмите, у председателя хлеб из рук выпал. А когда прошла первая оторопь, обозначенная больным взглядом и мертво сомкнутыми челюстями, поведал мужчина о своей фразе, сказанной накануне пожара: «Гори оно синеньким…» В другой-то бы раз хихикнули, ну уж улыбнулись что ли непременно, а нынче упористо глядели друг в друга и поступок молчанием сопроводили.

Дальше – ядреней. Призвали к ответу Антонину Степановну, супругу председателя – все досконально выкладывай, что о заведении известно. Замерла во фрунте, усиленно морщила лоб. Да, существует в организации некая заковырка. Там ведь как – два отделения: одно незатейливое, сюда Михаила и сунули, собственно, здесь и работала, а вот другое как бы потайное, допуск туда редкий имеет. Переступать не довелось. Слухи разные; в том числе, будто производит отдел некие исследования военного назначения… Относительно Ваньки Быка: в расположении не встречала, поди, в заковыристом отделении и трудится. Впрочем, год как уволилась, может, тот позже поступил?… На другой день Андрей Павлович стоял перед высокими воротами загадочного учреждения.

До Некрасово ехали всего ничего – пять км неплохого асфальта – а дальше вроде и километры те же, однако дорога мерзкая, рытвина на рытвине – шофер весело матерился. Небо висело гадкое, с безразмерной, тянущей на пашню тучей, едва зеленоватой и будто прокисшей – казалось, солнце навсегда утонуло в ней и жизнь мало что сулит. И ветер шел недобрый, мокрый, чудилось, туче мало погубленного солнца и она дышит недугами, скверным отношением к людям. Наконец длинные и повсеместные лужи морщились и сильно вносили впечатление одра в окружающее. Заведение расположилось в густой куще, могучий забор вынырнул неожиданно.

Следователь долго эксплуатировал кнопку звонка у калитки рядом с воротами. Зачавкали шаги, заскрежетало, окошко на пол лица отворилось и приникла безразличная, плюшевая физиономия.

– Ну?

Андрей почти в нос ткнул удостоверение. Обитатель незряче скосился, и тут же вяло уставился обратно в лицо гражданского офицера.

– Говори чего надо.

– Главврача. То есть самого старшего. Я следователь из города, – недовольно проурчал Андрей.

– Погодь. – Окно резво затворилось. Чавканье удалялось.

Потешалась контора минут двадцать, Андрей, к слову выразиться, высморкался и принципиально вытер руки о калитку. Теперь рожа появилась моложе, но юркие зрачки пощады не предвещали.

– По какому делу?

– По государственному, не сомневайтесь.

– Документальный запрос.

Андрей, весь в сомкнутых губах, сунул удостоверение.

– Нужна официальная бумага. Кроме того, обязателен предварительный звонок, – отчетливо заверила рожа.

– Вы какого… тут мне представление устраиваете, – люто прошипел наш уполномоченный.

– Как хотите, – окошко смачно захлопнулось.

Андрейка разразился обсценными заявлениями. Чавканье удалилось в издевательски спокойном темпе.

Однако немного свезло, Антонина Степановна кой-какое раздобыла. Месяца два назад из Лощинок как раз из секретного отделения исчез товарищ. Вроде бы пациент, или кто там у них. Переполох имел место, и даже нагрянула комиссия из города. Дальше покрыто мраком… И минутку внимания, Фирсов Иван Ильич обострил нос, тронул ус:

– А знать-то месяца как два приключения с этим… ну, Фантомасом… и пошли.

Супруга, гордо встряхнув головой, перевязала платок. Этим же вечером Андрей Павлович Соловьев отбыл в город.

Подполковник Ушаков, снисходя по душевности и симпатии к невразумительному требованию подопечного относительно допуска в коварную обитель, с удивлением шмякнул трубку:

– Дела-а… Не прошло. Там штука не простая вообще, а нынче и того карантин.

– Когда начался?

– Пару месяцев как.

– А что я говорил! – одержимо надавил Андрей.

Добродушный очерк глаз начальника исчез, щека вошла в ритмичный тик, что случалось со старым сыскарем редко – в минуты душевной сосредоточенности.

– Ну ладно, – виновато велел он, – иди, Андрей. Я порою.

Господь однако на свете существует (может, и рогатый – человек-то явно ему изменил), который нынче случился в лице девушки Надюшки, с которой у товарища Соловьева имела присутствие обоюдная приязнь. Отличная советская девушка: целомудренная, симпатичная, скромная (не совсем активистка, совсем комсомолка, в меру физкультурница). Собственно, дело шло к свадьбе. Спокойными осенними вечерами, когда плотные сумерки концентрируют мир до узкого пространства, под ногами хмуро чмокает влажная листва и дыхание величественно, Андрей и Надя имели привычку размеренно передвигаться, сомкнув изящную ладонь и мужественный локоть. Эта конструкция располагала к словам. Именно здесь выпрастывал Андрей сокровенное – что в силу выражения «иметь лицо» не проходило в профессиональной среде. И вот что услышал в ответ на очередные откровения.

– Ой, Андрюша, – увлеченно проворковал милейший советский голосок, – да я же эту Марианну знаю (Надежда училась в консерватории).

На другой же день Надя нетерпеливо потребовала встречи. На заветной скамеечке рядом с прелестницей располагалась еще девушка, как вы понимаете, Марианна. Во время кратковременной операции знакомства Андрей досадливо подумал: «А ведь девицу я единственную не охватил в смысле снятия показаний. Как-то забылось в кутерьме. Нехорошо».

– Как прекрасно, что именно вы этим делом занимаетесь!

– Будем на ты, без церемоний, – реабилитируя возможную претензию, о чем подумал только что, и, умножая доверительность, душевно, однако и умеренно засветился наш друг.

– Я просто не знаю, что думать. Ты понимаешь, шла буквально два дня назад по улице, задумалась. И будто что-то кольнуло. Поднимаю глаза, навстречу идет… кто бы ты думал?… – Марианна вонзила мятежный взгляд, согласно градусу момента. Через короткое мгновение выпалила: – Герасим!

– Извини?

– Ге-ра-сим! Нетленный и здоровый. Я оторопела. А он еще так посмотрел… м-м… лукаво и прошел мимо как ни в чем не бывало… Да вот ведь что ужасно. Я, конечно, испугалась, даже колени ослабели, и, может, не сразу, но обернулась. Он исчез. А улица была малолюдная, я замечательно помню.

– Хм.

– Наваждение? Но я готова поклясться, что видела именно его. Этот иронический взгляд. Ночь не спала – как вспомню, что там со всеми происходило… Послушай, Андрей, мне страшно.

Парень помялся.

– Тебе, насколько я знаю, карточки не было.

– Нет.

– Ну вот. – Андрей знакомо почесал подбородок, сделал рабочий взгляд. – Помнишь, как он был одет.

Задумалась.

– Достойно. Плащ с пояском, очень такой… (повиляла ладошкой) шарфик. Шляпа чуть набок, виски аккуратные… Однако я не договорила. Понимаешь, на одной репетиции я ему указала, ну, в профессиональном плане. Он так посмотрел… нехорошо. Что мне делать? – Голос предательски пискнул, глаза резко намокли.

– Перестань волноваться. Как бы то ни было, ты к тамошним делам отношения не имеешь. Собственно, я оттого и показания у тебя не брал. Случайность, всякое бывает.

– Ой, не знаю, – блюдя творческий статус, насупила бровки девушка, – неизвестно еще, чей состав бы выиграл.

Марианна затеребила носовой платок, уполномоченный убрал взгляд, задумался, пришло горячее молчание. Вероятно, отсюда и вообще от жадного участия, шмякнула Надюшка:

– Точно он?

– Да он же!

Андрей тронул локоть девушки.

– Разберемся, Марианна, доверься. Я теперь только этим делом стану заниматься.

Сыщик пошевелил плечами, сосредоточился, взгляд налился. Вдруг тронулся гнусить некую вещь песенного характера. «Я не люблю весны по очень простой причине: как ранней так и поздней порой я имею обыкновение болеть…» – импровизировал мужчина, вооружившись классикой. Все бы ничего, но это произошло столь машинально и безучастно, что очнулся толчком, обнаружив разве не тревожные взгляды девушек. Каково же было окончательное изумление, когда увидел, что в точности воспроизводил коровью мелодию Миши.

Отсюда наверняка – такого прежде не допускал – рассказал все, что ему было известно. И неизвестно – о Лощинках, выходит. И угадал.

Петр Тащилин, жених Марианны и, если помните, выходец из Измоденово и родственник Таисии Федоровны, имел профессию биолога. Деревенские страсти, разумеется, были ему и кровно и душевно близки. Когда же Марианна рассказала о встрече с молодым следователем и выложила почти наизусть все данные, Петя испытал жжение, ибо о Лощинках был наслышан не только как земляк, но и с интересной стороны. Конкретно – биологической.

Суть в том, что Петя функционировал в неком НИИ, в лаборатории довольно известного в узких кругах ученого. Этот ученый пересекался с товарищем, что возглавлял Лощинки, и краем уха слышал о направлении, над которым тот работал. Более того, проводил как-то исследования по заказу своего министерства (известно, что в те времена едва ли не все отрасли так или иначе контролировались военными ведомствами), которые непосредственно включались в пресловутое направление. Собственно, диссертация, которую кропал Петр, в определенном смысле питалась упомянутыми исследованиями. Они касались ДНК человека.

Тем временем подполковник Ушаков где-то смущенно, по большей части досадливо тер подбородок – вот откуда слизал жест Андрюша.

– Ну, это… в общем так. С Измоденово завязывай. Все эти фигли-мигли, фантомасы там разные… оставь. – Распрямился возмущенно. – В самом деле, бирюльки что ли? Отчет на носу.

– Но Иван Николаич, два трупа, – заныл следователь Соловьев, – изрядно претерпевшие имеются.

Начальник обиженно зашуршал бумагами.

– Все. Закрыто. Вот тебе дело по убийству в гаражах, чтоб завтра наметки, версии.

Андрей насупился, в глазах загорелся твердый блик.

– Одно посещение Лощинок. – Для убедительности поднял указательный палец. – Одно.

Ушаков наклонился, опершись о столешницу обеими руками и размахнув локти.

– Зачем? Какой мотив?

– Да как же, там Семенов. Показания взять. А я вообще поспрашиваю. Обязательно нужно посмотреть.

– Нету там Семенова!

Андрей отшатнулся.

– Не понял!

– И понимать нечего. Перевели. На Агафуровские.

– Иван Николаич!..

Тот замахал руками.

– И слышать не желаю! Точка!

Такого прежде не случалось.

А с Петей Тащилиным впрямь повезло во всех отношениях. Во первых строках тот заинтересовался предприятием с подлинной страстью: он и нашел подход к темному заведению, поспрашивал знакомых деревенских. И вообще, обе пары (Марианна-Петро, Соловьев-Надюшка) разглядели обоюдную симпатию и закрепили приятельство уже оборудованной надлежащим веществом посиделкой.

Все оказалось до смешного простым – со стороны леса в изгороди, обнесенной вокруг строения, существовала еще одна калитка, проникнуть через нее не составило труда: Андрей просто подковырнул ножом немудреную внутреннюю защелку. Посещение соорудили как раз с Петей, тот горячо напросился в напарники.

Для миссии наших деятелей структура загадочного поселения сложилась удачной. Сразу за забором шел довольно плотный кустарник, хоть по сезону порядочно облысевший, однако годный, чтоб беззастенчиво осмотреть само сооружение. Громоздился двухэтажный, обширный каменный особняк опрятной отделки и приличной архитектуры, судя уж по тому, что предстал виду даже где-то аристократичный тыл здания – лицевую крышу с кокетливыми башенками Андрей придирчиво рассмотрел еще в прошлое посещение. Печать таинственности, словом, лежала на всем. Медленно передвигались, Андрея молча ткнул в спину Петр – сыщик, повинуясь вытянутой руке спутника, увидел в стороне от домины одноэтажное, длинное строение не иначе подсобного назначения, подле которого стояла телега сена с запряженной лошадью. Рядом возился затрапезного вида седой мужик в ватнике и кирзе, Петр почти шепотом сообщил:

– Сено что ли с телеги ворочает?… Точно.

Андрей чуть застопорился, воинственно и вместе ненапористо ступил в сторону гражданина. Тот был невысок и щетинист, уполномоченный улыбнулся и раскрыл удостоверение.

– Здесь служите?

Дядя постно ковырял сено.

– А чаво мне – не здесь, подрядили.

– Ивана Докучаева знаете?

– А чаво, не слыхал.

– Ванька Бык.

– А кто ж яво не знат.

– Ну и что он, как?

– Шибкой парень, работяшшай. Крамолы за ним не ведаю.

Андрей достал сигареты, протянул. Дядя воткнул вилы, вытащил одну, сунул за ухо.

– Сено, получается, не для вашей лошади – кому?

– А мне почем знать. Сталоть есть кому.

– И много навезли?

– А пянтый воз, чаво мне.

– Это сколько, по-вашему, фигур содержать?

– Коровенкам – паре хватит, лошаде – тройке обойдется.

Андрей зашумел ноздрями – запаха не чувствовалось – поджал губы. Петя тоже принюхался, пожал плечами. Следователь придвинул лицо к мужику.

– Ты скотину здесь видел?

– А чаво – видал. Бычок. Да вы у Мотри спросите, она все скажет.

– Это где подобная? Как, говоришь, звать?

– Хозяйка, Матрена Гнатявна – как зайдете, направо первая дверь. – Дядя махнул на вход в домину, что оказался как раз напротив.

Тронулись. Вход оказался незапертым, дальше сразу тянулся опрятный коридор. Вправду, табличка на первой двери гласила: «Сестра-хозяйка». Ткнулись, заперто. Потюкали – тишина. Андрей смело зашагал, стуча и торкаясь в двери, что равномерно следовали по ходу. Четвертая, безликая – все кроме первой были без табличек – поддалась нажатию. Вошли.

Совершенно очевидно, здесь содержалось нечто лабораторное: на стеллажах, столах, в остекленных шкафах размещались колбы, реторты, какие-то приборы с экранами, – в общем предметы исследовательского назначения. Петр жадно вылупился. Теперь же раздались торопливые шаги, в комнату ввалилась дородная и величественная, с затейливой прической дама в белом халате.

– Что? Каким образом? – испуг ее был продирающий. – Кто такие? Как вы сюда попали? – Закричала, повернув голову в коридор: – Иван!! Ваня!!!

Андрей полез за корочками, но застучали бахилы, в дверях образовался Докучаев. Увидев следователя, он как-то рыхло присел, зразу же приосанился и стремглав бросился наутек. Лейтенант помешкал толику и ринулся вдогонку. Выскочив из комнаты, сразу вслед топоту повернув голову вглубь учреждения, увидел, как грузная фигура подозреваемого юркнула в один из отворотов коридора. Подбежал и прянул туда же, угодил в немалую залу, оснащенную и несколькими дверями и двумя меркнущими проемами очередных коридоров. Куда подался зло-не иначе-умышленник?

– Черт, черт!! – воскликнул досадливо. Гулкое эхо было безжалостно. «Нет шума шагов, значит, где-то за дверью», – мелькнула мысль. – А-а, – удрученно простонал Андрей и рванул ручку одной из них. Дверь угодливо распахнулась.

Открывшееся взору совсем не соответствовало актуальному состоянию сыщика, и Андрей Павлович Соловьев намерился было выскочить, дабы продолжить поиски врага, однако нечто остановило. Нечто вполне шло общему тону заведения.

Чистенькая, приятная комната, безукоризненно заправленная постель и тумбочка подле. Стол, два стула, скромный шкаф. Солидное, в человеческий рост зеркало на стене. Посреди комнаты сидел почти спиной к входу товарищ в косоворотке и старательно отглаженных брюках, перед ним на станке расположился холст, растянутый на рамке не меньше полутора метров по диагонали. Товарищ вышивал… На внедрение пришельца творец даже не шелохнулся, он ритмично и безукоризненно вводил в полотно иглу, другой рукой снизу поразительно точно делал рядом прокол, вытягивал нить и подергивал, как водится, наделяя стежок нужным натяжением. Нитка печально и славно звенела… И ради бога, вполне идиллический натюрморт, однако Андрея склонило заглянуть в лицо экземпляра.

Нормальное лицо и… странные глаза. То ли лошадиные, то ли коровьи, с длинными негустыми ресницами. Самое дикое, они были тщательно и немало за око, по манере отчаянных модниц, подведены. Словом, имел место сугубо женский разрез. По всем остальным параметрам это был совершенно мужчина – Андрей испуганно и внимательно удостоверился, окинув целое… Следователя отшатнуло, он судорожно бросил взгляд на полотно.

Позже Андрей признавался себе, вроде бы шевельнулись волосы… Рисунок был почти закончен, изображал следующее. Чудесная лесная поляна, насыщенная разнотравьем и цветами, неподалеку чарует зовущими сумерками чаща. По поляне, мирно беседуя, судя по обращенным друг к другу лицам, едут на ладных конях две вооруженные луками охотницы (так изображают Диану) – трофеи приторочены к седлам… Спросите, в чем фишка, на кой шевелиться волосам?… Дело в том, что рисунок состоял отнюдь не из нитей. Это была замечательная, искрящаяся, светящаяся множеством колеров канитель. И каждый стежок, прядь пейзажа… шевелились. Собственно, всадницы натурально передвигались.

Оторопь, так допустимо озвучить грянувшее на молодого человека состояние. Справедливость требует признать, чувство не случилось всеобъемлющим, сопротивление здоровых сил присутствовало, о чем свидетельствовало то, что парня разбил чих. Самообладание, иначе выразиться, выкарабкалось. Немедленно в голове родились слова вопроса.

И тут вне комнаты раздался скрежет – дверь так и оставалась открытой – затем послышался звук убегающих ног. Сыщик, подчиняясь скорей служебному долгу, нежели другим повелениям, выскочил из комнаты и рванул в коридор, откуда доносились улики. Надо признать, спурт был инициирован и ошеломлением, которое досталось от только что виденного чуда. Стало предельно ясно, необходимо раздобыть Докучаева (сомнения, что убегает он, в голове не умещались), сюда сходятся поисковые линии, – как знать, именно эта липкая мысль заставила на бегу вытащить пистолет… Андрей, несомненно, доставал преследуемого, топот становился все явственней. Вот заколыхались размашистые плечи беглеца, молодой человек поднажал силой молодых амбиций. В продолговатом пространстве коридора возникла дверь, Докучаев расторопно рванул – широко открылся проем – и стремительно заскочив за нее хлопнул за собой.

Враг, вне сомнения, не успел запереть задвижку, Андрей, сделав предусмотрительный прыжок, ухватил ручку и дернул на себя, створка легко подалась, парень ворвался в ровно, но негусто освещенную залу. По инерции проскочив метров пять, остановился, грозно выставив перед собой пистолет, и грузно дыша наскоро окинул помещение взором. Нехорошо прянуло в глаза отсутствие предметов и окон, почему-то уместен показался ровный песчаный пол.

Докучаев исчез, растворился. Однако это не значит, что Андрей оказался в одиночестве. Присутствовало существо, оно в очередной раз поколебало воспитанную и врожденную стойкость. Прямо перед правозащитником, крепко опираясь на ноги, с глубоким интересом и где-то озорством взирая ему прицельно в глаза, стоял ладный, грациозный бык…

В сознание наш приятель приходил тяжело. Сначала услышал звуки будто бы веселой весенней капели, несколько отдаленные, затем вмешалось тонкое журчание – ручеек – и уже поверх наслоились человеческие голоса. Андрей отворил глаза, это далось, станем честными, не враз, на веках лежала непонятная тяжесть. Зрение, впрочем, освоилось тотчас: взгляд удержал склонившееся, пожалуй, испуганное мужское лицом, рядом стояла полная женщина, смотрела тоже внимательно, но не особенно озабоченно, вслед медленно повернувшейся голове осветилась вместительная ухоженная комната. Однако сознание еще оставалось помрачившимся. Кажется колючий голос мужчины, бормочущего «Андрей, ты как? Андрюха», сопутствовал идентификации – это же Петя Тащилин. Черт, рядом та самая тетя с прической, от встречи с которой началась история. Ну да, Докучаев, погоня. Странная комната с вышивателем (льницей?), снова вдогонку… Но что дальше? – абсолютный, очень гадкий мрак.

Андрей попытался встать, Петя помог – удалось. Голова несколько кружилась, однако вестибуляция уже присутствовала достаточно, чтоб не следить за телом, а окончательно назначить воспоминания. Не получалось, все обрывалось на погоне за Докучаевым – одновременно было болезненно ясно, после произошло нечто изрядное. Потрогал голову – ни малейшего признака удара.

– Вы меня где нашли? – Голос очутился потухший, пришлось откашливаться, вместе с кашлем образовался незнакомый привкус во рту.

– В коридоре. Перенесли сюда.

Пострадавший пристально окинул взором помещение. Похоже на ту комнату с вышивкой: кровать, тумбочка. Однако огромное зеркало отсутствовало. Он грозно воззрился в «прическу».

– Вас зовут Матрена Игнатьевна?

Во всей позе гражданки сквозило недовольство высшей фазы:

– Вы очень ошибаетесь! Я – врач, Калерия Галактионовна, а Матрена Игнатьевна – сестра-хозяйка. И больше на ваши вопросы отвечать не собираюсь, тем более позволять устраивать здесь эти… эти…

– Где Докучаев? – вызывающе внедрился Андрей Павлович.

– Повторяю, я не стану отвечать на ваши вопросы! Разговаривайте с главным! И то… грандиозно сомневаюсь. Тем более что вы проникаете таким варварским способом. И не утруждайтесь трясти перед носом вашим удостоверением. Не на тех напали…

– Где та женщина? Идемте к ней. – Андрей грозно вперился в визави.

– Какая женщина? Прекратите сию же минуту!

– Которая вышивала. Или мужчина? Там была живая картинка.

– Что вы мелете! Вас однозначно надлежит поместить в другое отделение. И мы это провернем.

Петр перепугано вмешался:

– Андрей, тебе, право, надо придти в себя.

Следователь охлопал себя, прорычал:

– Где мой пистолет?

– Ах, еще и пистолет? – уже переполошено взвизгнула врач. – Вы совсем не понимаете, что осуществляете! Вы не представляете последствий!

За дверью раздались стремительные шаги, в комнату размашисто вошел сухонький очень морщинистый мужчина в цивильном костюме, убоговолосый и седой, притом из нагрудного кармана торчала пластмассовая, но обжатая инкрустированной жестью расческа; за ним, противно шаркая, семенил тоже возрастной товарищ в белом халате, несоразмерно кудрявый и смоляной.

– В чем антрекот? – угрожающе воскликнул первый.

– Скандал! Грандиознейший, – поделилась с жутью мадам и прижалась к уху гражданина.

По мере осведомления у того натурально поползли вверх глаза, кучерявый, что тоже прильнул к паре, уже через первые фразы, произнесенные, кажется, отнюдь не по-русски, откинулся и, закрыв глаза и изобразив высшую меру негодования, застонал.

– Можете объяснить, что все-таки здесь происходит? – окончательно без агрессии сунулся Андрей.

Начальствующего дяденьку перекорчило, тон не предусматривал малейшую апелляцию:

– Соблаговолите молчать! Хотя бы на это вы способны?…

Через десять минут все пятеро сидели в весьма непримечательном кабинете. После набора номера телефона (характерно, что на другом конце провода трубку взяли споро) и фраз: «Василий Дмитриевич, у нас превосходное чепэ. К нам пробрались… Представьте себе, представители органов… А я вас предупреждал», – он непочтительно сунул трубку Соловьеву.

– С вами будут говорить из горкома партии.

Тер лоб, пока Андрей слушал истерическое:

– Вы что творите, собственно, какого рожна… Кто ваш начальник?

После ответа Андрея следовало зловещее:

– Вы у меня потанцуете… Вас сейчас же посадят в машину. Чтобы духу там не было! – Отлично представилось, как невидимый товарищ жесточайше хлопает трубку о рычажки.

Андрей, уже смятый окончательно, попытался было вмонтировать:

– Поймите, пистолет – это подсудное, в сущности, дело. Я не представляю, как явиться.

Ответ был жёсток:

– Еще не настрелялись? Ну так в молоко как раз угодите. В кислейшее, уверяю.

Через пять минут Соловьев и Тащилин в молчаливой удрученности качались в фешенебельной «Волге» по тряской дороге прочь от коварного заведения.

Андрея Павловича Соловьева временно отстранили от всех дел, отправили в отпуск. Его уважаемый начальник, фронтовик подполковник Ушаков бубнил с несвойственным раздражением:

– На кой тебя сунуло – предупреждал же. Молодые, нахрапистые… – Оседал: – Поезжай куда-нибудь, отдохни – похлопотать насчет путевки? В конце концов ты два года никуда не выбирался, я пока все попытаюсь утрясти. Однако… ох и каша… Да, относительно пистолета. Нашелся на территории. Ты, видать, выронил, когда тырились в кустах. В общем, отдохни.

Происшествие повлияло на Андрея значительно: он стал тих, озабочен, едва ли не пуглив. И не начальственная выволочка и производственные дела, кажется, тому споспешествовали, притом что Андрей понимал – собственно, были конкретные шепотки – его вообще в органах оставили благодаря заслугам почившего отца. Скорей история в Лощинках. Вот характерная сцена. Поначалу парень сторонился всех кроме Надюшки, однако Петр и Марианна, соболезнуя искренне, напросились в гости. Судачили на общие темы сперва, но естественно свернули к экстравагантности. Андрей умеренно и нехотя высказывался, однако быстро охмелев – прикладывался он в поругание правил интенсивно – разжился бликами в глазах и, хоть в основном помалкивал, пристально следил за азартными приятелями. Коснулись бреда Михаила Семенова, в частности его невесть откуда взявшегося французского и пения, высказывали предположения одно отвесней другого. Марианна возьми да выскажись задумчиво: «А может, Герасим в Михаила переселился?» Андрей побагровел, глаза остановились, охватил ладонью подбородок (сверкнуло воспоминание, как Миша душил его, настаивая: «Не Антей это – Герка. Переселение душ. Отметь в книжечке, офицер»), ляпнул гневно:

– Через жопу что ли?!..

Девушки испуганно впялились, Петр тоже удивленно воззрился, тут же деликатно отомкнул взгляд и поджал губы.

А перед сном, гости разошлись, Андрей чистил зубы, вдруг уставился хмельно и тягуче в зеркало и осознал, что он, мутноглазый, неприятный, с щеткой во рту, непроизвольно, бессмысленно мычит ту самую Мишину мелодию. Щетка выпала, печально звякнула в умывальнике. Андрей умолк и замер. Затем вяло сел на край ванны, измождено обрушил взгляд в пол и… заплакал.

Так оно и произошло, укатил старший лейтенант Соловьев в санаторий. Страшно читал, прилежно соблюдал экскурсии и прочие мероприятия и, признаем, отмок. Восстановился в делах, трудился зверски, но о деле… хм… ну да Фантомаса, чего там ловчить, даже не заикался. Впрочем, это на производстве. В общем, это уже выяснится через несколько лет, Андрей Павлович насовсем оказию не оставит: не сможет простить себе слезы в ванной, наконец, реализуется воспитание отца, склонного доводить дело до конца.

Пример привести, встреченный Марианной Герасим не оставлял. Ну что за наваждение? Надо сказать, и раньше мелькала мысль, теперь после девушки окрепла. Братья Самотновы. Может, в самом деле братья – чуете, какая чувственная версия наклевывается? Не отсюда ли у никудышного пастуха вдруг взялись столь выдающиеся данные? И неизвестно, кто именно сгорел в клубе. Таким образом повстречаться приятельнице некто – обозначим, коль уж так сложилось, Гера Х – мог вполне. И даже очень славной получилась бы лазейка, что из ужасной клиники сбежавший пациент мог быть как раз этот ситуайен Х… По фото, которые отпечатал сыщик с изодранного плаката, сходство было сверить невозможно. Торкнулся в цирк, может, помнят, есть архивы? Нашлись старожилы с памятью. Даже обзавелся отчетливым фотопортретом. Нет, напарник на Герасима отнюдь похож не был. Где теперь, что – неизвестно, кажется, в тренеры по акробатике подался. А вот относительно падения история имела место суетиться. Любовная. Плелся некоторое время шепоток, что спустили Герасима с трапеции по ревности (это Гераська-то, селадон?…) Да, пел отменно. Между прочим, изрядно отчебучивал французские песни из репертуара Азнавура, Эдит Пиаф. Дальше домыслов тут категорически не трогалось…

А возьмите следующий маневр. Мы отложили признание, однако теперь обнажим: Андрей еще там, на ферме кое-какое накопал. Дело в том, что, когда он вошел в хибару загадочного Герасима, сразу установил необычные запахи, которые по закоренелой привычке расчленил. А теперь внимание, история в Лощинках. Когда Андрей забежал следом за Докучаевым в странную залу, в ноздри сразу прянул резкий аромат, который был неотличим – он готов сечь руку – от запаха присутствовавшего среди прочих в логове Герасима. И это было последнее, что следователь помнил.

Откуда уверенность? Загиб в том, что мама Андрея Павловича Соловьева сложилась потомственным парфюмером. Родословная шла еще от далеких пращуров, которые обучались во Франции – сама матушка замечательно владела французским, вот отчего знал его Андрей – ее кумиром был великий Франсуа Коти, создатель «Шипра» «бульона из мха» по определению изобретателя (в основе Шанель № 5, между прочим, лежит этот аромат), владелец колоссальной империи (не это, конечно, было для ортодоксальной мамы основой почитания) и замечательной, загадочной биографии: он состоял якобы в родстве с Бонапартом и так далее, – к слову сказать, в старости его преследовали мистические эпизоды: заговоры, несостоявшиеся убийцы. Мама определенное время лелеяла призрачную мечту видеть Андрея продолжателем, он был посвящен в некоторые аспекты мастерства, в доме для обоняния всегда располагался праздник. Стоит ли говорить, что и отец маниакально уважал летучие вещества, внушал уметь разбираться. Предъявлял методики, которые обучают по запаху отличить не только человека, но его состояние, утверждал, что оперативники старой формации на нюх могли в кромешной темноте не иметь выстрелом промаха.

И наличествует настойчивая просьба напрячься. Еще на ферме в каземате пастуха Андрей почувствовал некое. Воздух странно качнулся, что-то неурочное начало происходить с координацией. Дальше, когда вошли Фирсов и Юрий Карлович было отмечено – с ними аналогичная кухня. По этому случаю сыщик на Семенова в минуты его просветлений взгромоздился:

– Ты странный запах чуял?

Пострадавший словно обжегся, глаза выпучил, смотрел мощно, болезненно. Наконец горячечно зашептал:

– Шикарно. Меня это самого мучило. Что-то происходить начало, но описать не берусь. Кружило, по-моему, поматывало. А знаешь ли ты, мой дорогой соратник, после какого действия?… Коньяк я Гераськин попробовал. Так вот, никакой это не коньяк.

– А что?

– Да черт его знает. Мне ведь в напитке понимать дано.

Андрей вспомнил, действительно, парень угощал. Так и есть, Мишутка наш на манер Арчи Гудвина периодически дул коньяк; сами понимаете, соблюдая позы описанные Рексом Стаутом… Между прочим, по этому поводу Андрей Павлович будет иметь дополнительные вопросы дояркам – тогда он еще квартировал в Измоденово. Заинтересует его, почему на ферме дамы, что убирались, никак не реагировали? Спросит, директор фермы в хибару заходил? Выяснится – нет. Черт, черт – неужели только на мужчин действует? Вспомнит, что собачка Жулик повела себя странно, а наверняка к Герасиму забегала. Поинтересуется – да, Жулик доводился кобельком. Подбородок чесался неимоверно…

С другой стороны странная Антеевская эпопея – ее как ко всем приключениям присобачить (пардон, прибычить)? И причем здесь Фантомас и эти страшные совпадения? Еще Ванька Докучаев. А вышитый и оживший пейзажик? – (уже ерзало сомнение – может, пригрезилось?) А… Ну да столько непонятного – неуловим оставался рельеф задач, разваливались азимут, методология поиска. Здравый смысл буквально распадался – дурдом очень предусмотрительно расположился в окрестностях.

Естественно, Измоденово долго еще жило известными событиями в вотчинах и Лощинках, слухи роились. Возьмите следующее, лечебницу лощинскую не то чтобы прикрыли, но подвергли основательной пертурбации. Правдивее сказать, темное отделение куда-то перевели, сперва осталась доступная психиатрическая отрасль, где поначалу обретался Миша Семенов, а через полгода все заведение упразднили до тубдиспансера. Апропо, Михаил месяца через три выправился и вернулся с Агафуровских в палестины; хоть на ахинею от случая к случаю раскручивался – безобидную, надо сказать, все больше о мировой политике (впрочем, раз доказывал: он – Фантомас) – обернулся в целом смирным мужчиной, осужденным вечно ждать несбыточного, скажем, профанаций сыскного свойства не наблюдалось. Между прочим, вскоре женится на Лидии Карамышевой.

Опять же Иван Докучаев исчез напрочь, растворился в глубоком мироздании и уже на сцене так и не появится, родители его от горя окончательно осунуться и через пару лет следом друг за другом сойдут на нет. То есть тут останется некий с сатанинкой флер: согласитесь, отсутствие факта – конкурирует смерть – делает обстоятельства живучими.

Маша Бокова. Через два месяца после пожара относительно оклемается и вернется домой. Но еще через месячишко тоже исчезнет. Вот тут и поползут домыслы и молва. Дело в том, что деревенские, самым естественным образом уже пропалывая каждый штрих каверзных событий, нароют (конкретно почтмейстерша Варвара Александровна), что еще летом, накануне основных событий имело место превязкое обстоятельство. Именно, Маша и Ванька Бык были встречены в городе и теснились очень даже непосредственно. Мало того, с ними присутствовал некий товарищ весьма комильфо, и вся троица вела себя самым сосредоточенным образом. Например, Варвара Александровна – все происходило в центральном сквере – хоть и маневрировала намеренно некоторое время рядом, осталась незамеченной. Но что вы думаете, Мария-то наша отнюдь не иссякнет окончательно. Опять же Варвара вычислит сердешную. Конкретно, встретит снова в городе случайно… Пресловутая девушка потупившись и скромно передвигалась навстречу. И несла она – что?… совершенно верно, очень круглый и выступающий живот. Тут уж почтмейстерша скромничать не станет – натерпелись, хватит – и преградит путь.

– Ой, Машенька, здравствуй, милая, – настырно и дотошно осмотрев сгоревшую половину лица, которую возместит обещанный мертвый и лиловый на солнце (июль довелся хищный) покров, заворкует землячка, – а мы потеряли. Родители немотствуют, никаких данных. Стало, замуж вышла (ткнет пальцем в наглядность), когда рожать?

Маша запылает, маска мертвой половины почти сольется с живым лицом. Предупредительно застрочит:

– Ну да. Муж городской, по строительству. Осенью рожать, в ноябре. Парнишка, видать, будет – крупный. Оно и муж крепок, метр девяносто. Как там в деревне? Урожай, слышала, знатный. А я в аптеку ходила, свекор хворый. Ой, Варвара Александровна, пора мне – свекор лекарство по минутам пьет. Хи-хи, такой привереда.

Дальше. Месяцем позже опять окажется почтмейстерша в городе – кажись, упоминали, дочь здесь, внуки. А Мария наша навстречу (надо понимать, в соседях состоялись). С колясочкой. Август месяц никаким краем к ноябрю не прислоняется. Тут уж путь будет прегражден практически баррикадой.

– Ай да прелесть! Ну, здравствуй мамашечка. Мальчик, девочка?

Нынче пылать лицом Маша не станет, хоть и не обойдется без извивов.

– Мальчик вот. Очень ранненький.

Варварушка полезет в кулек, Маша заслонить не успеет. Дитятко, на самом деле, крупный, розовенький, здоровый. Посудачат наскоро и снова: «Ой, спешу. Свекор».

В селе наладится алгебра, ахнут – зачатие выходило на прошлогодний ноябрь, аккурат на больничный период. На колхозном собрании поднимут вопрос, на Фирсова будет сооружена агрессия – разузнать! Он, разумеется, и сам теми событиями хворал и соскребать грязь о решетку боковского крыльца станет уже разве не с пылом. Друг детства после второго фуфырька столичной обнажится. От молвы и отправили в город, к сестре жить, пусть там рожает. А через год чаяли обратно доставить со сказкой: де, вышла замуж в городе, но муженек отчалил.

– Кто отметился? – безжалостно насупится председатель.

– Молчит в мертвую. Пытали по-первам, да ведь такую оперу закатит, такие выходы… Отцепились. Похоже, сама не в курсе, откуда насквозило.

Нахалкаются, словом, друзья детства душевно. Впрочем в этот раз, сами понимаете, Иван Ильич разные пожелания вроде «Гори оно…» делать категорически поостережется. Маша при всем том в деревню так и не вернется.

Егорка Ершов после знаменитого променада товарища Фантомаса перед церковью и срама вкрутую запил и совершенно отслонился от работы, – через три года его найдут зимой исключительно замерзшим, неизвестно зачем оказавшимся на глухой дороге неподалеку от Лощинок. Никого не огорчил, ибо в присутствии состоялся убежденным беспризорником. И скандальный штришок. На дереве, под которым расположился окончательно Егор, найдут скелет, невообразимым методом туда забравшийся. Тем более непонятно будет его восхождение, когда распознают в остове бывшую натуру коровы или быка. Уж не Антей ли, пронесется жуткое предположение.

Что еще. А-а, Нюся, Коля-Вася… Свадьбу ровно под Новый год замахлячили будьте-нате. Между прочим, под это сражение такой концерт завинтили (из так и не вышедшего на широкие подмостки репертуара), что некий городской родственник Николая, работник культуры сильно административного ранга, пылил:

– Нет, нет – пустить на самотек такой супрема! Вы что тут все – с ума сверзились?…

Наконец Танюшка Митина без спросу сотворит поэму о лебедях, высмотренных в городском зоопарке, и выйдет под конец года у Марьи Петровны на твердую четверку.

Часть вторая

Антуан проснулся тяжело, промозглое сознание давило, в теле ютилась сытая, неухоженная никчемность. Чувство предвещало жизнь. Долго боролся с мыслью – вставать, неизбежно фиксируя усталую сущность бытия, либо помотаться в неге недосыпа, добирать крохи кудлатых эмоций, что проникнуты сопротивлением унылой волоките дней… В зеркале ванной изобразился чрезвычайно несвежий человек – портрет хандры. Соответственные образы мутили голову. Вчера был адский ливень, но презрев накануне телевизионного синоптика, не взял зонт. Одолжила мадам Жюли в обязательном утреннем бистро, однако не получилось вернуть вечером – моветон. Она, вне сомнений, будет улыбаться, подавая утренний кофе и принимая расшаркивания, но холодный блеск глаз – чудится, ее чрезмерная обходительность есть провокация казусов этого духа – непременно оставит на весь день осадок. Не забыть бы теперь. Дежурно пришла сентенция (в промозглые настроения родственные имели усердие наседать): «Пессимист: худшее впереди; оптимист: не все так плохо; реалист: жизнь – самоубийство». Мысли ползли и падали, точно пьяные от зимы мухи со стекла.

Свернув на рю де ля Гар, наскреб в кармане сор, урны под рукой не существовало – сморщился, как же так? Ах, какой недосмотр, чем озабочена мэрия родимого Амьена!.. Несомненно, он просто не в своей тарелке – впрочем, дислокация угождала. Постановил было: «Недурно бы умереть…» – Досадливо поморщился: – «Опять обойдется».

Как водится, обуздала рефлексия: воплощение так расходится с натурой, потенциалом, чаяниями, наконец. Впрочем, чего он хотел? Музыки? Ну да, звуки одолевали с детства. И это чередой обстоятельств забрило в рок, что и вызвало отчаянный протест аристократических родителей. Сунуло в биологию случайно, впрочем, не совсем. Мама с младых ногтей одолевала физикой, философией, по существу же торила тропу в парфюм, коль скоро супруг состоялся магнатом отрасли. Папа был холоден в отношении будущности отпрыска, родительские чувства эксплуатировала исключительно дочь.

Набредя на профессию, Антуан невольно тронул текущие события, выкарабкался этот назойливый русский. «Пъётр», какое неловкое наименование, отчего-то товарищ морщится на Пьер, приходится ломать язык. Пъётр Тащилин, фамилия не произносима совершенно, чего они хотят с такими метриками, какой к ляду коммунизм – прекраснейшее о-ля-ля! Хотя «свобода, равенство, братство» как раз фокус галльского брожения – надо же было такую нелепость заершить! Впрочем, уже девяностые, после шестьдесят восьмого (вспомнился детский революционный восторг) Франция окончательная рыхлятина, Россия же совсем недавно скандально обрушилась, в этом что-то есть.

Словесные похождения того на французском (фразы, надо отдать должное, строит он ловко, но произношение…) – превосходный кошмар, получается натуральное арго, даже бонжур у Пъетра звучит шершаво. А тщета коллеги грассировать – это вне самого минимального представления об адекватности. А непереносимые оправы очков! А пассажи касаемо свободы! Впрочем, его, кажется, и отрядили благодаря знанию языка (о, небо!)… Пф, однако отчебучили вчера славно «У Ксавьера», воочию Антуан убедился в удали русских. Это касается не только пития, но сытого и хмельного обаяния, простецкого на первый взгляд, но какого-то надежного шарма. Как неуклюже и вместе ловко он уписывал омаров. А танцы? Сколь залихватски – весь зал был очарован. Между прочим, Мари кокетничала напропалую, – не это ли, вообще говоря, точит? Когда задирали ее бесконечные шашни? – а тут что-то сквозит: флю, хищный прищур, он таковые знал. Кстати, и его язык Мари нравится, она находит провансальский патуа. И русский брал пас, надо отдать ему должное – снюхивались будто собаки. Большевик, мерд…

Петр Васильевич Тащилин – ну, давайте, наконец, поприветствуем земляка – ожидал вне лаборатории на тенистой аллейке напротив замысловатого особнячка, что умещал таковую, под вялое журчание жирандоли отрешенно вертел в пальцах травинку. Погрузнел, обдало сединой – что вы требуете, больше двадцати лет минуло от последнего свидания – однако узнаваем вполне: характерная Петина физиономия времени не подчинялась. Взглянул на трехэтажное, без учета мезонина, строение, это спровоцировало невесомые мысли: «Все-таки насколько они производительны – мизерная по нашим объемам лаборатория, а какие результаты… Антуан экий симпатяга: умница, анархист. Впрочем, я тоже вчера, вроде бы, состоялся в ударе. Черт бы взял Мари – расщекотала». В мотив две молоденькие вертихвостки в длинных пуловерах – Европа стойко отказывалась от лифчиков – громогласно обсуждали некую деталь жизни, Тащилин ненастырно проводил косым глазом. По бордюру фонтана, важно кивая клювом, дефилировал голубь… Вдалеке нарисовался Антуан, махал рукой, распахнутый плащ, связанный шарфом на шее, широко полоскался. «Прекрасный молодой человек (разница возраста не превышала десяти лет)», – в очередной раз подумал Петр и, соорудив широкую улыбку, неторопливо встал. Обнялись, коллега тараторил.

Консьержка, мадам Фурнье, душевно протянула кисть для поцелуя: Петр Васильевич с первого посещения настоял на церемонии, шутливо обосновав страсть к женским рукам: они передают в широком смысле гармонию женщины – у мужчины рот.

– Мадемуазель, – Петр настоял на обращении («Вы юны – не спорьте!»), он усвоил прием: русским сходило практически все, – я понимаю, отчего Антуан так регулярен.