Мой отец генерал (сборник)

Глава IКАК МАМА ВСТРЕТИЛАСЬ С ОТЦОМ НА ГОРЕ СПЛОШНАЯ РАДОСТЬ

Весенним, дождливым днем 1944 года маму вызвал к себе начальник 435-го батальона полковник Кононенко и приказал срочно отвезти почту и прочий агитационный материал на точку генерала Слюсарева. Вольнонаемной Куриловой Тамаре, проходившей службу по экспедиторской части, в ту весну шел двадцать первый год.

Точка генерала Слюсарева – или командный передовой пункт, КПП, – закрепилась на Керченском перешейке. Почту обычно переправляли на понтоне через пролив. В тот день на КПП как раз возвращался самолет из корпуса генерала. Девушку снабдили стенгазетами, почтой, в придачу – для керченцев – в самолет погрузили еще несколько мешков с картошкой.

Молодой летчик, накануне схлопотавший за что-то нагоняй, остро переживал обиду. «Вот! – объявил он внезапно маме. – Я тебе покажу, какой я летчик!» – и тотчас бросил самолет в мертвую петлю. Вчерашней школьнице, только и умевшей, что мечтать о любви на облупленной скамейке тихого городка Старый Крым, восторги полетов оказались неведомы. Ее тошнило. В продолжение всего этого «небесного ужаса», перекатываясь с мешками картошки, девушка убеждала дурака летчика, что он самый лучший. «Еще бы, конечно», – соглашался тот, заходя в новую «бочку».

Пошатываясь после болтанки, отряхивая с себя капли дождя, письмоносец направилась к землянке заместителя командующего 4-й воздушной армией. Над КПП уже шел проливной дождь. В дни стремительного наступления наших войск точка яростно обстреливалась как с земли, так и с воздуха. Пули, осколки зенитных снарядов сыпались со всех сторон. «Не гора, а сплошная радость», – обмолвился как-то по поводу этого фейерверка Слюсарев. Так за его высотой и осталось название «гора Сплошная Радость».

В землянке ее встретил адъютант, окинул взглядом и со словами «Сейчас доложу» взялся за телефонную трубку:

– Товарищ генерал, к вам вольнонаемная Курилова с передачей от полковника Кононенко.

Отец, а это был именно он, в ответ, вероятно, осведомился: «Ну, как она?», на что адъютант еще раз обвел девушку глазами и громко произнес:

– Мечта!

Перебирая мамины фотографии военных лет, любуясь ее красотой, я ловлю себя на мысли о том, что она легко могла бы стать звездой экрана, если бы захотела. Еще неизвестно, думаю я, как сложилась бы судьба признанных кинодив той поры – Любочки Орловой, Валентины Серовой, если бы мама решилась шагнуть на сцены театров и кино. Да что там Орлова, сама легендарная «девушка моей мечты», Марика Рокк, вместе с «сестрой его дворецкого», Диной Дурбин, настороженно вглядываются в ее лицо. А вдруг «такая» вступит под свет юпитеров? Яркая красавица с распахнутыми синими глазами, на одном из фото она словно бы застыла в вальсе. «Компот-шоко лад», – шептал таявший отец, стоило ему только ее увидеть.

Пересказывая историю их первой встречи, мама обычно делает паузу и уточняет, что в то утро на ней была надета кофточка из самого настоящего парашютного шелка и только что сшитая юбка из ярко-синего не нашего габардина – привет от Вани Магара. Этот добрый Ваня был ее первым мужчиной. Объявившись в Старом Крыму вместе с авиационным полком и стремительно начавшейся войной, он за две недели успел без памяти влюбиться в маму, сделать ей предложение, а главное – переправить в Грозный к своим родителям, что оказалось весьма своевременным, так как немцы уже вступали в Старый Крым. Ваня мечтал подарить Томочке рояль – у ее родителей на подоконнике уже стояла настоящая швейная машинка «Зингер», – но так вышло, что с фронта он отправил посылку, в которой и обнаружился отрез чудесной ткани – подарок для любимой.

Невесте недолго пришлось дожидаться своего суженого. Однажды ночью за занавеской, куда ее определили спать, внезапно выросла длинная тощая фигура в белых кальсонах, точь-в-точь жуткий мертвец со всклоченными волосами из «Страшной мести» Гоголя. «Восставший» свекор так перепугал молоденькую девушку, что та, в чем была, выскочила в окошко низенькой хатки. Промаявшись ночь во дворе, на рассвете собрала нехитрые пожитки, включая габардин, да так и сбежала из судьбы Вани Магара.

– Мечта! – подтвердил адъютант.

И тут, вероятно, отец, который всегда следил за собой и, более того, любил пофрантить и которого однажды сам Жуков чуть было не расстрелял за то, что тот попался ему на глаза, подпоясанный не форменным кожаным ремнем, а особым грузинским ремешком, со словами «Пусть подождет» начал бриться.

– Надо подождать, – ласково повторил адъютант. – Садитесь...

Хорошо, что у меня сохранился несессер отца. Этот набор для бритья смог впитать в себя и удержать блестящий дух тех бесстрашных парней.

Несессер – фатоватого, плейбойского стиля. Светло-желтая тисненая кожа, мягкая, никогда не заедающая молния. Made in Shankhaj. Внутри – вельветовый чехол того же тона, с широкими петлями, в которые вставляются граненые стеклянные колбы с серебряными завинчивающимися крышками, петлями подлиннее и покороче для кремов, одеколонов с изысканным запахом – для нездешних мужчин, мужчин Стендаля и Висконти – таких, каким никогда не был мой отец.

Войдя, пригнувшись, в землянку, мама увидела поднимающегося из-за стола генерала Слюсарева и одновременно бросающегося на нее из угла огромного дога.

– Тубо! – громко отозвал отец собаку.

– О, боже! – сомлела красивая мама-мечта. – О, боже, он даже, кажется, знает иностранный язык...

К тому времени, как вольнонаемная Курилова встретилась на пути отца, тридцатисемилетний генерал Слюсарев уже был женат. Его семья: жена Ольга и два сына, постарше – Боря, лет восьми, и двухлетний Толя, – оставалась в городе Горьком. Приближался конец войны, приближался и день, когда семья должна была воссоединиться. Отец мрачнел. Другая, синеглазая, оказавшаяся волей судьбы рядом, вошла в его жизнь. Она была у него в крови, как выразились бы испанцы. Совершенно неожиданно от Ольги пришла телеграмма, что та выезжает к мужу на фронт – то ли почувствовала что-то неладное, то ли сильно соскучилась.

Мама же ходила беременная, и на довольно большом сроке. Отец совсем запаниковал и срочно нашел врача, чтобы избавиться от ребенка. «А это был крупный мальчик», – рыдала мама; и потом всю жизнь во время скандалов эти выкрики были главным доказательством того, какой отец всегда был ужасный негодяй. За несколько часов до встречи с супругой отец погрузил фронтовую подругу в самолет и отправил в родную часть, где год назад встретил ее вместе с почтовой посылкой. Прощаясь, заплаканная красавица читала стихи: «Возьми меня с собой! Я мальчиком переоденусь...» и «Я на войну пойду служить с тобой...» Все напрасно. Отец молчал. Развод для гвардии генерал-лейтенанта, Героя Советского Союза, заместителя командующего 4-й воздушной армией, члена КПСС представлялся тогда совершенно немыслимым.

На освобожденной территории разоренного Крыма Тамару Курилову ожидало большое горе. Ее мать и отца, остававшихся в оккупации в Старом Крыму, расстреляли немцы за связь с партизанами. Горюя о родных, мама всегда мысленно укоряла мою бабушку Таню за то, что та, со своим не в меру деятельным характером, привлекла мужа к сбору оружия для партизан. К концу войны это было просто глупо, так как оружия в нашей армии имелось достаточно. Таня – активистка и комсомолка – слыла заводилой, а ее муж Петро, или Петечка, тихий и покорный, всегда молча исполнял все то, что затевала жена.

Выдал их, как установили впоследствии, некий румын, с этой целью нарочно втершийся в доверие к наивным крымчанам и сдавший всю группу. Через месяц к соседям постучал немецкий солдат и со словами «Красивой фрау больше нет» передал платье, которое было на Тане в день ареста. Уже после освобождения Симферополя на стене тюремной камеры обнаружили их фамилии, процарапанные гвоздем. Жили они в Старом Крыму на Греческой улице, 19. В комнате стоял квадратный стол, накрытый белой скатертью, а на нем будильник – самая дорогая вещь в семье.

Мои бабушка и дедушка. Будь они живы, я бы обязательно спросила у них, почему они наградили детей столь «разнокалиберными» именами. Назвали старшую дочь в честь грузинской царицы Тамары, а следующего за ней сына – Лориком. Понятно, что это – Ленин Организатор Рабочих И Крестьян. Дядя Лорик, войдя в сознательный возраст – пятнадцать лет, – тотчас переименовал себя в Юру и даже получил паспорт на имя Юрия Петровича.

Тамара, уезжая с Ваней Магаром, накануне вступления немцев в Старый Крым, уговаривала родителей ехать с ними, но они наотрез отказались: «Ни за что из дома не уедем».

Крым – родные места. На склонах Агармыша, в сосновом лесу, самый известный легочный санаторий. Еще до войны неподалеку от Старого Крыма размещалась опытная мичуринская станция по выращиванию фруктов для кремлевского стола. Дело даже не в том, что дедушка Мичурин оставил особый рецепт. Эта станция – место особенной, явленной благодати. Целительный воздух, замешанный на полынном духе и морском ветре. Вода святая. На одном из целебных источников – женский монастырь в честь Параскевы Пятницы, основанный еще при Александре III. После революции на этом месте находилась артель «Безбожник».

Правительственные яблоки и груши вызревали отменные, но кроме необыкновенной величины и вкусноты в них присутствовала еще одна особенность: на их румяных, как бы загоревших боках красовались здравицы вождю, символы серп и молот, а то и карта полуострова Крым. Летом 1941 года мирные трафареты сменили на соответствующие историческому моменту. Маминому брату Лорику было лет тринадцать, когда он раскладывал по ящикам яблоки с белеющими от гнева призывами: «Смерть фашистам!», «Долой оккупантов!», «За Родину!», «За Сталина!»

Прошло несколько недель, и одним ясным утром на аэродроме Старого Крыма лихо приземлился самолет, из которого вышел папин главный ординарец – статный, щеголеватый красавец с волнистым чубом, родом из-под Полтавы, – Яша Куцевалов. Бесконечно любимый мною дядя Яша, безропотно подставлявший свой чуб под мои липкие ручки и вслед за плюшевым медведем перечесанный одновременно во все стороны всеми гребенками и расческами.

– Тамара Петровна, собирайтесь, я – за вами. – Он всегда обращался к маме по имени-отчеству. – Слюсарев приказал доставить вас к нему.

У мамы часто забилось сердце. Забыв все свои обиды, она побежала в казарму собирать вещички. Но тут заартачился полковник Кононенко:

– Не отдам ни в какую. Вот такие генералы, как там у вас, тешатся глупенькими молоденькими девушками, а потом бросают их, ломают жизнь. Не отпускаю. Не разрешаю, и все. Она пока еще в моем подчинении. Пошли все ваши генералы к такой-то матери!

В окружении притихших подружек мама забилась на топчан, где с ужасом ждала решения своей судьбы. Из окошка было видно, как дядя Яша упорно ходил за полковником по двору части и что-то ему говорил. Потом они скрылись из виду. Прошла, казалось, вечность, прежде чем в казарму вошел ординарец отца.

– Ну, Тамара Петровна, – сказал он, отирая пот из-под фуражки. – Мы с полковником семь раз у дуба облегчились, прежде чем он разрешил вас отпустить. Собирайтесь! Летим!

Дядя Яша знал, что приказ отца не может быть не выполнен. Полковник также знал, что ни за что не отдаст вольнонаемную Курилову какому-то там старому хрену-генералу. Я думаю, что решил все дуб. Ему просто надоело, что вокруг него кружат двое молодцов, поочередно орошая его. Он взял сторону ординарца Якова Куцевалова и, как-то друидически воздействовав на товарища Кононенко, рассеял решимость последнего. Полковник сдался.

Подружки переживали мамино счастье, как свое. Одна из девчушек со словами «Вот, Томочка, возьми» протянула ей свою единственную пару беленьких носочков. Этот драгоценный подарок мама запомнила на всю жизнь. Отдать последнее сокровище!

Так мама снова вернулась к генералу Слюсареву. Грозы, связанные с разводом, прошумели как-то сами собой. Больше родители не расставались друг с другом до 11 декабря 1981 года, когда отец скоропостижно умер, упав вдруг в коридоре. Было ему семьдесят пять лет.

Глава IIВЫПЛЫВШИЙ АРХИВ

«Все выше и выше и выше стремим мы полет наших птиц, и в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ...»

Я рьяно протираю тарелки. Вечером соберутся друзья, большей частью все артистический народ. «Так кто же автор славной мелодии? Где-то читала, что авиационный марш Военно-воздушных сил РККА, написанный в 20-е годы, использовали немцы для своих люфтваффе. Что ж, молодцы, немцы». Знакомый с детства марш сопровождает мои хлопоты по дому... «Так, не забыть еще на рынке прикупить зелень – кинзу, цицмату, тархун».

Незаметно текут вечерние минуты, свиваясь в часы.

– Твой отец, кажется, был военным?

Неожиданный вопрос оглушает меня. С чего это вдруг? Армия нынче не в чести. О ней не говорят, а если... то только с иронией.

Чтобы проскочить тему, я небрежно бросаю:

– Да, так... он воевал. А вы смотрели последний фильм Тарантино?

Разговор скатывается в привычное русло киноновинок.

Проводив гостей, я подхожу к портрету отца. Мне перед ним неловко, как будто я его предала. Боже мой, мой отец. Да если бы они только знали! Мой отец – летчик. Генерал. Гвардии генерал-лейтенант авиации. Сталинский сокол, черт побери! В 1939 году, когда он входил в холл гостиницы «Москва», швейцар, вытягиваясь в струнку, громко объявлял на весь вестибюль: «Внимание! Герой Советского Союза!..»

На сердце – грусть. Да, отец стал забываться. Уж очень быстро покатилась жизнь. Я училась, влюблялась, расставалась, сбегала из Москвы в тогда еще глухую деревню Коктебель – и все сама, и все одна. Отец все эти годы присутствовал в семейных потемневших фотоальбомах, исписанных тетрадях, пожелтевших отпечатанных листках неоконченных воспоминаний. О чем в них? Я никогда не интересовалась. Вспоминаю, что при жизни, разместившись удобно за письменным столом со своими листочками, для вдохновения он «заряжался», как и его любимая летательная техника, горючим – мне казалось, Сидор Васильевич не продвигался дальше начальной главы – главы о том, как «он родился мальчиком» в Грузии. Вернее, как «его родили мальчиком», почти как «витязя в тигровой шкуре» (отец родился в рубашке), к многоголосой мужской радости всего Тифлиса. Самое важное для себя воспоминание он торжественно переписывал по многу раз. Не однажды я заставала его в романтическо-при поднятом настроении.

– Ай, сагол! – произносил он свое любимое, довольный приподнимаясь из-за стола. – Ай, сагол!.. И вот, той зимой нас залили соседи с верхнего этажа («Эй вы, там наверху!»). И не просто так, а кипятком. Антресоль, наполнившись водой, так основательно просела, что ее пришлось срочно вычищать. Из глубины сырого тоннеля с первой волной теплой воды выплыл намокший по краям большой парадный портрет отца. Ну, вылитый новгородский гость Садко с любимой, в синих волнах-завитушках, коробки шоколадных конфет. Вслед за портретом выскочила на свет сложенная пополам плотная китайская грамота на парчовой ткани. Бледно-голубой фон, крапленный золотыми мушками, по краям оторочено вышивкой – черные матовые иероглифы. На обороте перевод с китайского: благодарность генерал-лейтенанту авиации Слюсареву за организацию противовоздушной обороны города Шанхая в 1950 году, подписанная председателем Мао. В конце размашистая, даже лихая подпись Мао Дзэдуна голубой тушью и, разумеется, по вертикали. Чудно.

Фотоархив нашей семьи. Старый, продавленный чемодан доверху набит черно-белыми фото. Мамино любимое занятие – надписывать карточки. С одной, уже выцветшей, глядят двое – он и она, – наверное, самых влюбленных и самых счастливых. «Сережа, ты помнишь, как это было? Вена. Австрия. 1945 год». На крошечной фотографии – у обочины дороги группа военных живописно облепила столько всего повидавший на своем веку газик с брезентовым верхом, который больше никуда не спешит. Снято в те же майские – первые послевоенные – часы и дни. Парни в гимнастерках, пилотках, сапогах, кудрявый – с аккордеоном. В центре – мама, непостижимо молодая. Подвитые локоны до плеч, вместо челки – валик волной назад по моде тех лет. На ней – легкое платьице, подчеркивающее ее женственную фигурку. Понятно, что мужчины затянули ее в самую серединку, чтобы быть к ней ближе, еще ближе, еще... На другом снимке мама, в шинели и кубанке, смотрит в некую невообразимую даль вместе со своим Сережей – за озеро Байкал, за Порт-Артур, в сторону Великой Китайской стены. А вот, наконец, и сама площадь Тяньаньмэнь. «Пекин и все какие-то храмы», – аккуратно выводит мама на оборотной стороне карточки.

На этой фотографии папа обнимает маму.

А здесь он смотрит на нее чуть сверху просветленным, уверенным взглядом, положив руку ей на то место, куда обычно вешают ордена.

Я обнимаю игрушечного мишку.

Папа обнимает дочку Лену. Лена обнимает папу.

Мы на веранде нашего дома в Аньдуне. Лена держит в руках горшок с цветком. У меня на коленях – клетка с перепелкой.

Я опять обнимаю любимого мишку, который в самое ближайшее время окончательно размокнет и развалится на части от моих частых уколов ему в попу, чтобы не болел.

Я крепко обнимаю папу. У него на коленях, чуть отпрянув, чтобы удобнее, я ясно, по-гайдаровски, гляжу ему в глаза. Папа, ты помнишь, как это было?

Китай, 1953 год. На террасе и во дворе обитает маленькая живность, собранная для нас тобой на манер зоопарка. В заднем углу двора – кроличий загон, куда после завтрака я тороплюсь, чтобы отшлепать непослушных кроликов. Странно, но кроликов с каждым днем становится все меньше. Повадился хорек. Лаконичное объяснение взрослых меня не устраивает. Так и вижу свое недоумение и легкое раздумье на тему: заплакать или... а ну их, этих кроликов? Зато в глиняном глубоком чане «ходят» восьмерками две большие змеи. Хлопочет над крошками хлеба и пшеном перепелка. В тесной клетке со страшным сердцебиением, слышным, кажется, на весь дом, сидит заяц. Зайцу нехорошо. Это ясно. И несмотря на то что зайчата – любимые персонажи, у зайца долго не задерживаюсь. Неприятно, что ему плохо, когда всем так хорошо. Филин с поворачивающейся головой, кажется, немного угрожает. Ну его тоже. Пойду лучше в папин кабинет.

О, какой кабинет! О! Сколько здесь разных удивительных вещей! А как бьют в глаза алые круглые коробочки, расписанные золотыми сверкающими жуками, на резном столике. Если постараться и сильно вцепиться в крышечку, то, отодрав ее, в глубине красного картонного стакана обнаружатся белые-пребелые, короткие карандаши. Но я-то знаю, что это совсем не карандаши, а папиросы. Их с сестрой мы уже раскуривали в Чите, значит, тогда нам было по четыре года. После чего случился большой черный пожар с дымом и гарью и сгоревшими в нем маминой шубой и платьями. Нет, не буду, пожалуй, сегодня курить, а только понюхаю. Все-таки какой необыкновенный у них запах. Как они пахнут, совсем как отец. А это что за густая, темная жидкость в узкой бутылке? Фу, какая гадость. Весь рот горит. Может, и это нельзя? Нет, лучше поскорее выбираться из папиного кабинета. А вдруг он скоро вернется?..

Хотя отец никогда не возвращался домой в обычном понимании и, конечно, не носил пижаму. Отец в пижаме? Ну, это смешно просто до слез. Да он весь в патронах, крест-накрест, и кинжал сбоку. Над нашим диваном, косым андреевским флагом, – сияющая шашка с дугообразной саблей, гравированной по стальному клинку. В шкафу – пара темных старинных охотничьих ружей, работы каких-то иноземных матросов. Третье ружье – совсем простое на вид. Но когда я в пятом классе выбралась с ним на наш балкон, навела на противоположные крыши и долго целилась, не припомню в кого и зачем, то, надо признать, очень скоро, в тот же день, к нам в квартиру пришли какие-то дяди и забрали ружье с собой. Ничего, оставался еще дамасский кинжал сплошь в арабской курчавой вязи. Наган или что-то вроде пистолета мама давно уже выбросила в узкий подмосковный ручей, так как папа был достаточно ревнив. Охотничьи ружья с частыми серебряными насечками он раздарил сам, всей широтой русской крови впитав старинный грузинский обычай – снимать со стены первую вещь, приглянувшуюся дорогому гостю.

Отец никогда не возвращался с работы, он вообще ниоткуда не приходил. Он настигал нас всех неожиданно и точно, как широкая сизая туча, накрывающая светлый городок, за крепостной стеной которого все вышивают на пяльцах.

Я просыпаюсь ночью оттого, что у щеки возится что-то маленькое, пушистое, лижущее. Это – какой-то замечательный щенок. Теперь он – мой. Его принес папа. Он будет жить с нами всегда. (На самом деле недолго: он сдохнет от чумки, потому что никто не смотрит за щенками.) «Пушок, ищи Наташу!» – вся его работа. Я прячусь в гардероб. Пушка выпускают из рук, и он, тряся ушами и буксуя на поворотах, мчится по нашей квартире, довольно быстро, надо отдать ему должное, делая стойку перед гардеробом. Щенок громко лает. Он – молодец! Он нашел. Наташа – тоже молодец. Кто поужинает с папой в два часа ночи? Кто разделит с ним компанию? Конечно, любимая доченька Наташенька, такая же толстенькая, как и щенок, из-за поздних ужинов. Но разве мы будем есть котлеты? Смешно. Мы станем вкушать «дары жизни»: дегустировать бефстроганов по-шанхайски, насаживая на вилку скользких рогатых трепангов в окружении бархатных бабочек – черных грибов, мешок с которыми уже не первый год честно несет караульную службу в нашем стенном шкафу, и с большим количеством зелени. На балконе взошла цицмата. Грузинской травке никогда не удается подняться в полный рост. Ее, едва проклюнувшуюся, отец щедро забрасывает в кипящую сковородку.

Если он прилетает с юга, также вдруг, нас обвивают гирлянды сушеных персиков, урюка, хурмы, инжира. Липкие колбаски чурчхелы из виноградной муки с орехами мусолят нам с сестрой руки.

В последние годы, лежа в военном госпитале Бурденко на обследованиях, он никогда не ел яблоки на третье, собирая их для своей любимой внучки Аннушки. То были гостинцы, которые он раздавал вокруг, как щедрый клен разбрасывает свои красивые, резные листья, с той разницей, что клен делает это только осенью, а папа – всегда.

При попытке составить его портрет на память приходят две исторические личности – Бенвенуто Челлини и Василий Иванович Чапаев, в исполнении замечательного актера Бориса Бабочкина, на которого отец был удивительно похож. От гениального скульптора и ювелира – его неистовый темперамент. Так и вижу, как Слюсарев, закутавшись в широкий плащ, «усы плащом закрыв, а брови шляпой» – о, жалкий Дон Жуан! о, мой великолепный отец! – стремительно выскакивает из-за угла на «пьяцца эрба» – зеленную площадь уснувшего городка. Спасаясь от преследователей (а может, это – Бенвенуто в короткой кожанке отца?), он исчезает в западных воротах, с тем чтобы через пять минут выскочить с восточной стороны для новой потасовки.

От комдива Гражданской – весь его молодцеватый облик, бесстрашный взгляд, особая выправка, геройские усы – словом, весь киношный лубочный и все-таки взаправдашний дух атаки.

В опубликованных китайских воспоминаниях 1938 года один из авторов, полковник медицинской службы Белолипецкий, описывал отца как «требовательного, немногословного командира эскадрильи».

Ну уж нет! Отец был великий импровизатор. Его яркая, насыщенная образами речь лилась как водопад. И если его с кем-то сравнивать, то лучше всего с леопардом. У него не было ни одного вялого или лишнего движения. И даже когда он отдыхал и казался расслабленным, все равно его тело было отлито в безупречную форму золотых фараонов. Долгое время у нас дома висела картина – вышитый шелком огромный тигр, подарок Чан Кайши. Я думаю, это был портрет отца. Когда отец умер, тигр ушел из дома. Для всех картина запропастилась, была передарена или продана. Но я знаю точно – он ушел сам.

Существовал еще один сказочный персонаж, с которым отца роднила обстановка его детства, проведенного на тифлисском базаре, вокзале, в беспризорной компании, – Багдадский вор. Жизнерадостный багдадский вор, не теряющийся ни при каких обстоятельствах. Под градом голода, страха, нужды, в освоении ремесла выживания отрабатывалась та неповторимая реакция, которая позволила отцу пройти живым и невредимым через шесть войн, счастливо и долго летать, высоко поднимая в наше и не наше небо свои родные «чижи», «ласточки» и «катюши».

Глава IIIОДИССЕЙ

Все ее немного побаивались – старую профессоршу, читавшую курс греческой литературы у нас в университете. Всегда в одном и том же черном креповом платье, не считая белой камеи, – вечный траур по мужу, столь же великому знатоку всего древнегреческого, она спокойно могла выкинуть в окно зачетку, если ей не нравился ответ студента. Угодить ей было трудно. Ее любимцем был Одиссей. Закатывая глаза, она перебирала на греческом понятия: честь, доблесть, идеи... «Эйдос, эйдос», – ворковала она, все отпущенное время на чтение лекции пребывая на одной палубе с небритым мореходом. Часто, будто ветром Одиссеевых странствий, ее относило к самому краю подиума, и тогда аудитория со страхом взирала, как она балансировала над бездной. В ней совсем не было веса. А по рассказам старшекурсников, однажды она так и полетела с эстрады вниз, снесенная особо сильным порывом.

На «греческих лекциях» мне всегда было по-особому уютно. Пожалуй, я одна разделяла с преподавательницей ее личностные чувства. Со скользкого трапа Одиссеем ко мне всегда спускался отец. Им обоим, проваливаясь в прибрежный песок, надо было первыми тащить весла на трирему, вручную вкатывать бочки на палубу, торопить других, готовясь к походу: «Ну, наконец-то отходим!» А потом мотаться между островами, в сущности маленькими: Самос, Эвбея, Корфу. И кажется, долгое время он, Одиссей, особо не расстраивался, что не попадал домой.

Отношения моего отца с богиней победы складывались намного проще. Отец никогда не бегал к другим музам, разве что к Терпсихоре, и то в краткие часы привалов. Но Афина, однажды щедро раскинув над ним свою плащ-палатку, уже не отступалась от своего кавалера, а может, просто забыла, где кинула плащ. Примером ее глупого служения можно посчитать историю поступления отца в летную школу в Ленинграде в 1928 году, о наборе в которую он прочитал на листке на тифлисском заборе. Тотчас загоревшись, он немедленно приступил к осуществлению своей идеи. Взяли путевку от завода, а может, просто сбежал из цеха и на попутных товарняках добрался до Ленинграда – неизвестно.

Уже шли экзамены. С образованием у отца было негусто – два года церковно-приходской школы, правда, с азами «греческого» и богословия, да у своего лучшего дружка из семьи инженера за помощь в саду он перечитал всю приключенческую литературу. Но чтобы стать летчиком Страны Советов, требовались иные знания. При поступлении необходимо было сдавать алгебру, геометрию, писать сочинение. На экзамене по русскому из предложенных тем он выбрал свободную, поведав о том, как Владимир Ильич Ленин в страшную грозу, бурю и дождь, кажется в автомобиле, пробирался глухой ночью на очередной съезд партии. Этой работой экзаменационная комиссия была поставлена в непростые условия. О грамотности речь вообще не шла – единица в десятой степени. Но тема! Мощь воображения. Подача. Кажется, ему вывели три балла. На математику вместо себя он отправил знакомого гимназиста, с которым сговорился накануне: по две бутылки вина за предмет. Не знаю результатов тех экзаменов, но в списках принятых его фамилии не было. В первый день занятий Слюсарев прошел в класс, сел за последнюю парту и вслед за остальными начал записывать лекции. Идти ему было некуда. Отодрать его от той парты было никому не по силам. Через месяц его зачислили курсантом.

Нет, на самом деле все было не так. Я уточнила у мамы. Просто в летной школе объявили недобор, и его взяли. Но для начала, после провала, он все равно никуда не поехал.

С везением выпадали случаи и посерьезнее. 1937 – 1938 годы, очередная чистка рядов Красной армии. Где Слюсарев? Далеко, за тысячи километров, в Монголии, валяется при смерти в грязной кибитке – малярия. В очередной раз перестав бредить, видит, как темная старуха, разламывая на куски черную вонючую плитку, поит его тяжелым чаем, замешанным на бараньем жиру. «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции, у моря». Фортуна его в том, что никогда не было его на месте. Не гоняться же за ним, в самом деле, на самолетах? Уже перед самой войной, когда он в должности заместителя командующего служил в Киевском военном округе, подъехали из НКВД. Командующего арестовали. Спрашивают ласково: «А где Слюсарев?» – «На охоте». Подождали день-другой и уехали. Другой кто-нибудь еще попадется – не такой везучий. Как отец потом признавался маме, он от страха потом еще трое суток заикался. Но тут уж пусть бросит в него камень тот, кто сам храбрый.

Под конец войны, буквально в первых числах мая 1945 года, по одной из фронтовых дорог Германии, по направлению к только что захваченному аэродрому, набирают скорость два автомобиля. В переднем – отец, за ним – его лучший друг еще по Китаю Алексей Благовещенский. Внезапно отец остановился у обочины и вышел. Подал знак: мол, обгоняй, все нормально. Через сто метров обошедшая его «эмка» подорвалась на мине. Дружка буквально по частям собрали на шинель и самолетом отправили в Москву. Чудом остался жив. День Победы Алексей, контуженный, в бинтах, встречал в больничной палате. Но какая сила заставила отца притормозить?

В 1929 году Ленинградская военная теоретическая школа была окончена, и отца перевели инструктором по летному делу в Военную школу летчиков им. Мясникова, так называемую Качинскую школу. Школа располагалась в восемнадцати километрах от Севастополя в долине реки Качи, близ деревни Мамашай. За год до этого на Каче впервые появился парашют. К парашюту курсанты отнеслись вначале скептически. Думаю, что среди них был и отец. Нередко он признавался, что ничего страшнее, чем прыжок с парашютом, он не испытывал. Судьба парашюта поначалу казалась незавидной. Одни не верили, что он раскроется; другие считали, что, поскольку летать они умеют, парашют им ни к чему. При таком настроении парашют долго лежал без употребления. В 1930 году попробовали сбросить с самолета чучело («Ивана Иваныча», как прозвали его летчики), и то неудачно. «Ивана Иваныча» отнесло ветром, и он утонул в море. Парашюты снова отнесли на склад. И только спустя год был наконец совершен прыжок с парашютом. Тот год был отмечен еще одним событием – прибытием в школу группы девушек. Среди них – знаменитая впоследствии, прославившаяся беспосадочным перелетом на Дальний Восток в 1938 году Полина Осипенко, которую отец лично учил летному делу. До этого она работала в столовой. «От плиты в небо», – беззлобно шутили над ней летчики.

Под Севастополем отец прослужил три года, обучив летному делу более тридцати курсантов. Осенью 1933 года он вступил в должность командира корабля тяжелой бомбардировочной бригады ВВС Балтийского флота и ВВС Забайкальского округа. От самих качинских времен практически не сохранилось воспоминаний. Чудом уцелела старая летная книжка отца, в которой велся учет часов и вылетов, точнее, самолето-вылетов. На последней странице его рукой были выписаны несколько поговорок на тему профессии: «Налетай на врага бураном, пробивай его строй тараном», «Пошел в соколы – не будь вороной», «Летчик начеку – и небо ясно», «Москва бьет с носка». Здесь же был переписан абзац про авиаторов из Куприна, искренне ценившего этот род мужчин:

«Я люблю их общество... Постоянный риск, любимый и опасный труд, вечная напряженность внимания, недоступные большинству людей ощущения страшной высоты, глубины и упоительной легкости дыхания, собственная невесомость и чудовищная быстрота, все это как бы выжигает, вытравливает из души настоящего летчика обычные низменные чувства: зависть, скупость, трусость, мелочность, сварливость, хвастовство, ложь – и в ней остается чистое золото».

Из летной книжки следует, что с 1929 по 1949 год отец летал на самолетах: У-1, У-2, Ут-3, «Зибель», Як-6, Ут-4, Р-1, Р-5, Р-6, Кр-6, И-1, И-3, И-4, Лагг-3, Як-1, Як-3, Як-5, Як-6, «Аэрокобра», Ла-5, И-15, И-16, Ил-2, ДБ-1, ДБ-3, СБ, Ил-4, Пе-2, «Бастон», Бю-181, Миг-1, Миг-3 По-2, Пе-2, Ту-2, Уяк-7, Уил-2, Нт-2, СИ-47, Уил-10, Ли-2, СУ-2.

За это время он совершил 5980 вылетов, проведя в небе 4480 часов, это 374 дня, то есть больше года он в буквальном смысле не касался земли.

Летать он любил и летал, как говорили его друзья, как Бог. Он всегда был готов бежать, плыть, лететь куда угодно и когда угодно, лучше всего сию же минуту – на своем родном самолете, – и как можно быстрее. Еще быстрее, еще. От винта! Соединиться, слиться с вихревым потоком жизни. Где он, этот ураган? Торнадо? Скорее – в самый центр его. Аллюр три креста! И никаких размышлений. Боже упаси! Только бы услышать призывный звук военного горна. В последние годы, уже без неба и моря, на пыльной Первой Мещанской, в нашей квартире таким сигналом долгое время служил ему телефонный звонок. Стоило ему заслышать его, как он моментально выгибал грудь дугой и только потом с гвардейской выправкой поднимал трубку. Возможно, то был рефлекс на звонок по гамбургскому счету – от Сталина, Жукова, Василевского.

– Алло! – громко объявлял он. – Генерал Слюсарев у телефона!

Очень часто, не расслышав, о чем там речь, а главное, не услышав заветных слов: «Слюсарев, твою мать! Поднять самолеты! Чтобы через пять минут 4-я эскадрилья была в воздухе, не то, твою мать!..» – и подержав минуту-другую трубку, говорил кому-то на другом конце провода: «Пошел к черту!» – и бросал трубку.

Глава IVТИФЛИС

Родился я в голоде и холоде, вдобавок к этому в будущем должен был стать еще и священником.

Наверное, никогда не приходила моим родителям в голову мысль, что я стану советским генералом, да еще летчиком! А по продолжительности своей жизни я уже пережил отца. Думаю, что впереди у меня большая, светлая дорога и интересная, заполненная богатыми событиями, как в будущем, так и в настоящее время, жизнь.

А случилось это вот каким образом.

Отец мой, дай ему Бог светлой памяти, Василий Иванович Слюсарев, казачьего рода, уроженец Воронежской губернии, Богучарского уезда, хутора Марченко, будучи сыном бедного крестьянина, был призван в царскую армию. Военную службу проходил на Кавказе. В то время шло строительство железной дороги Баку – Тифлис. К концу прохождения службы, а дослужился он до старшего унтер-офицера, отец заключил договор с администрацией станции о приеме его на работу в качестве грузчика, при условии, что он завербует еще несколько односельчан. Получив аванс по договору, Василий приехал к себе на родину выгодным женихом и вербовщиком. Выкупив самую красивую девушку в своей деревне, мою будущую мать, за тридцать пять рублей и завербовав около десяти семейств, он с молодой женой вернулся в г. Тифлис, что по-грузински значит «теплый».

По характеру это был добрейший человек и хороший семьянин. Его миловидное лицо в некоторых местах покрывали оспинки. В детстве он болел оспой. Мать – я не знаю даже ее имени – умерла сразу после моего рождения.

По рассказам моих старших сестер, у родителей было еще два сына – Иван и Василий, которые скончались в младенчестве от какой-то эпидемии. С их смертью отец мечтал только о наследнике, но жена рожала ему подряд дочек. Еще при разделе имущества в Воронежской губернии ему достались две десятины земли и десять деревьев в небольшой роще. Конечно, каждый глава семьи мечтает, чтобы сын вернулся на землю, где жили его деды и прадеды. Сын был ему нужен как воздух, как сама жизнь. Ведь время идет, наступает старость. Кто продолжит род Слюсаревых?

Будучи весьма религиозным, он все время уповал на Бога, хотя в какой-то степени, думаю, участвовал в забастовках и нелегальных кружках, так как к нам несколько раз приходили с обыском полицейские. А один раз я заметил, что отец прячет какую-то вещь в углу под потолком. В его отсутствие я забрался в тайник и, к своему ужасу, вытащил заряженный обоймой пистолет. Я тут же положил его назад и впоследствии боялся подходить к тому месту.

Так вот, когда моя мать ходила беременной мною, отец решил непосредственно обратиться к Богу через попа нашей церкви при кукийском православном кладбище. Призывая все свое мужество, отец мой Василий Иванович обратился к отцу Иллариону с просьбой отслужить молебен на дому и уговорить Бога, чтобы жена родила ему сына-наследника. Поп согласился. Кроме вознаграждения и выпивки, он поставил условие: во-первых, чтобы отец молился и веровал в Бога, тогда Бог услышит его просьбу; во-вторых, если родится сын, дать ему имя по святцам. И наконец, при рождении сына, как жертву Богу, отдать его в семинарию, с тем чтобы сделать из него священнослужителя, то есть мне стать попом!

Вот как была поставлена подготовка кадров поповского сословия – в былые времена еще в утробе матерей они вербовали себе замену!

Как видно, отец мой дал согласие. Отслужили молебен на дому, где моя мать лежала на кровати накануне предстоящих родов. Сидя за столом и высоко держа в руке чарку водки, отец Илларион исправно повторял: «Веруй и молись, сын мой! Господь Бог услышит твои молитвы, и будешь ты благословен Им и весь твой род человеческий!» Продолжая разглагольствовать в таком духе, за второй и третьей рюмкой святой отец требовал уже и многое другое, что приходило ему на ум, ум заурядного попа, и после очередной выпитой рюмки повторял: «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу! Во веки веков! Аминь!», пока не свалился под стол.

К великому счастью моего родного отца, которого я страшно любил и люблю до настоящего времени, и которого помню до сих пор, и который почти каждуюночь снится во сне мне и моей матери, и по предсказанию отца Иллариона нашего прихода я в самом деле родился не девочкой, как обычно было до сих пор, а мальчиком!!! И не просто так, а в рубашке! Да!!!

Должен сказать, что рождение мое принесло великую радость матери потому, что она наконец угодила любимому мужу, а отцу – потому что он дождался законного наследника. Но более других остался доволен отец Илларион, так как в лице Василия Ивановича он обрел не только православного христианина, но и застольника по грешным делам, по части выпивки. Я же от этого ничего не выиграл, кроме того что получил жизнь, что тоже не так плохо. Но зато все свое короткое детство, до десяти лет, я страдал, как и мой тезка-великомученик, святой Исидор. Все мои сестры – а их было четверо, впоследствии прибавились еще дети от второй жены – мачехи, – зная, что я не переношу свое будущее положение в роли священника, на каждом шагу напоминали мне об этом: «Отец Исидор, благословите! Отец Исидор, простите, что мы испортили вам воздух. Отец Исидор, просим вас принести святой воды из водокачки и поставить самовар... Отец Исидор...»

Одним из ярких событий моего раннего детства был пожар. В тот день мы с малолетками играли в пожарную команду. Собрали бумагу, сухую траву и под сараем развели костер. Спички я вынес без разрешения из дома. В пожарную команду принимали тех, кто еще не сходил по малой нужде, так как нужна была вода для тушения пожара. И вот костер разгорелся. Бряцанием в пустую жестяную банку вместо колокола прозвучал сигнал пожарной тревоги. Команда прибыла на место вовремя, но то ли у некоторых до срока оказался израсходован запас для тушения, то ли «бочки» подтекали, но пожар ликвидировать не смогли. Из-за порыва ветра огонь перекинулся на сарай, в котором было сложено сено соседа.

Когда сарай затрещал и внутри полыхнуло пламя, пожарную команду как ветром сдуло. С криками: «Это – не я, это Сидорка!» – пожарники бросились врассыпную. Я же, крайне удивленный таким предательством, тоже вынужден был дать драпу. Перебежал улицу, вскочил на бугор, где летом размещался солдатский лагерь, и спрятался в окопе. Поначалу еще слышал голоса моих сестер и отца, но от этого только глубже зарывался в землю, потрясенный страхом и неизвестностью – что же будет, когда меня обнаружат? В таком напряженном состоянии я, по всей вероятности, заснул, потому что, когда проснулся, стояла уже глубокая ночь, а я лежал дома, на полу, укрытый теплым одеялом.

Образ моего отца особенно сохранился в моей памяти. Высокого роста, худощавый, внешне он был очень привлекательным. Свои темно-каштановые волосы он зачесывал назад. В его голубых глазах всегда светилась искорка нежности. Отец не пил, за исключением праздников, не курил, никогда не чертыхался. Был очень религиозен. Любил Бога и почитал икону, которой его благословили, когда он женился. По честности, искренности и правдивости ему не было равных. Его всегда выбирали старостой. Все носильщики добровольно сдавали ему заработанные деньги за сутки, которые он к концу смены делил поровну среди членов артели. Отец отличался крепким здоровьем и физической силой. Взвалив на спину до четырех пятипудовых мешков муки, онлегко переносил их к месту разгрузки. Несмотря на то что отец был простым грузчиком, он заботился о своем внешнем виде и чистоте. В карманах у него всегда лежали сладости или фрукты для любимых детей. А любил он нас крепко, особенно меня.

В ту пору жили мы сравнительно неплохо. Хватало на питание, квартиру, и еще небольшая часть откладывалась как сбережение. Жизнь в Тифлисе – относительно дешевая, особенно продукты. Мясо ели два-три раза в неделю. Постные дни соблюдали все, в том числе и дети. Молоко покупали только для малышей. На завтрак – вареная картошка в мундирах, селедка, огурцы, помидоры, зелень. Чай вприкуску. Обед – борщ с мясом или постный, заправленный растительным маслом. На второе – жареная картошка, рыба, по воскресеньям иногда баранина с баклажанами и помидорами – аджапсандал. На ужин – остатки обеда и чай.

Помню, что отец сам любил кухарничать. Мог приготовить любое блюдо, испечь пироги, запечь окорок или барашка, птицу (гуся, индейку), куличи на Пасху. Можно сказать, он был непревзойденный кулинар! С осени заготавливал на зиму овощи, искусно солил в большой бочке капусту с яблоками. Протирая помидоры через сито с перцем, делал аджику. Очень любил ходить на базар за продуктами. А как умел принять гостей! Его гостеприимству не было предела, особенно на Новый год, который совпадал с днем его ангела. Стол у нас ломился от всевозможных кушаний и напитков. Народ веселился и гулял до самого утра. На людях у отца раскрывался незаурядный талант тамады. Природная веселость и остроумие хозяина радовали всех. Гости чувствовали себя свободными и от души веселились.

Жили мы тогда на Норийском подъеме, № 6, недалеко от кукийского кладбища, где похоронены моя мать, братья и сестры. От нашего дома улица разделялась на две самостоятельные: одна широкой дорогой уходила к православной церкви, другая вела за город, в поле. По улице в основном двигались похоронные процессии. Из-за крутого подъема на нашем отрезке траурные катафалки зачастую останавливались: лошади не в силах были преодолеть крутизну, особенно в гололед или после дождя. Тогда сопровождающие снимали гроб и дальше несли его на руках. В престольные праздники со всех концов Тифлиса сюда стекались толпы нищих, прокаженных, калек. Занимая доходные места на паперти, странные люди вереницей стояли вдоль подъема. В голодные времена я и другая детвора часто кормились на кладбище за счет поминок. Кладбище долгое время служило и единственным местом наших игр в казаки-разбойники. Здесь, преодолевая страх, мы по-своему закаляли характер.

С улицы наш дом был обнесен высоким двухметровым забором. Забраться на него было непросто, но зато, когда, одолев забор, я оказывался наверху, передо мной открывалось необозримое пространство – Вселенная. Сидя на заборе, вглядываясь в начало улицы, сколько радости, бывало, испытаешь, первым заприметив отца, возвращающегося с работы. С криком: «Папа, папа! Я первый увидел!» – я слетал с верхотуры, как тот неоперенный воробей, и мчался ему навстречу. Сколько счастья светилось тогда в его ласковых глазах. Мне первому он торжественно вручал арбуз, хотя я и шагу не мог сделать с ним из-за его тяжести и объема. Важно, что он вручен лично мне. Нести его до дома будут мои старшие сестры.

Отец очень уважал учение. Читать он научился, когда проходил военную службу. Помню, как торжественно он готовился, если нужно было поставить подпись на каком-либо документе. Первым делом он отдавал распоряжение, чтобы все вышли из комнаты. Потом приводил в порядок стол. Мыл руки. Долго чистил перо о волосы на голове, продувая его каким-то особым свистом. Наконец, кряхтя, усаживался за стол. Брал в руки ручку, с торжественным видом обмакивал ее в чернильницу и еще несколько минут, сосредоточившись, внимательно смотрел на то место, где следует расписаться. Наконец собравшись с духом, упирался локтями в стол и начинал раскачивать кисть правой руки влево-вправо. Набрав таким образом определенную угловую скорость, с хода, выбросив вправо загадочный иероглиф, бросал на бумагу завиток, похожий, по его мнению, на заглавную букву «С». Поставив таким манером подпись, с глубоким вздохом отходил от «министерского стола».

Семья у нас была большая, одних детей – девять человек. Я, как старший, рано начал помогать, пристроившись на кухне судомойкой при казармах. Эти казармы до революции принадлежали 1-му Кавказскому стрелковому полку имени князя Воронцова-Дашкова, наместника Кавказа. Здесь из унтер-офицеров и отличившихся солдат, георгиевских кавалеров, в трехмесячный срок готовили младших офицеров – подпрапорщиков. Я чистил котлы, баки и другую посуду, а главное, носил записки молоденьким горничным и кухаркам. Мы, голодная детвора, собирались у выхода, выпрашивая у курсантов еду. Будущие прапорщики предпочтение отдавали девочкам. По вечерам я надевал на голову платок и всегда приносил домой достаточно хлеба.

Здесь же, в Тифлисе, в 1914 или в 1915 году мне пришлось видеть и самого царя – Николая II с семьей. Было это осенью. Холодным днем мы, учащиеся, стояли в цепи вдоль Верийского подъема у моста, где впоследствии погиб смелый революционер, товарищ Камо. В ожидании царского поезда все сильно промерзли. Ночью ударил мороз, мостовая покрылась коркой льда. Лошади скользили и сразу не могли взять крутой подъем. Мы долго видели царя, который сидел в открытом фаэтоне кавказского типа, запряженном шестью лошадьми цугом. Он недовольно хмурился, а его жена Александра, казалось, была сильно возмущена задержкой. За ними на таких же фаэтонах следовал кортеж царской свиты.

Очень хорошо запомнился мне и победоносный въезд в 1921 году в Тифлис освободительной Красной армии, которая принесла счастье и свободу грузинскому народу!

Еще в самом раннем детстве меня поразило появление в Тифлисе китайского фокусника. С косой, в длиннополом халате, держа на плечах бамбуковое коромысло с покачивающимися коробами, поигрывая рукояткой, к которой на веревке был подвешен деревянный шарик, гулко стукающий о металлическую тарелку, фокусник оповещал о своем появлении. Затаив дыхание, жадными глазенками следили мы, как в трех пиалах попеременно то появлялись, то исчезали три разноцветных шарика – красный, белый и синий, как из его рта вылетал огонь, а за снопом огня – ленты, платки, веера. Забыв обо всем, будто зачарованные волшебной дудочкой, окружив фокусника, переходили мы из одного двора в другой, готовые идти за ним хоть на край света.

Уже постарше в руки мне попалась книжка о путешествии в страну, что лежит за горой Кафу. Начиналась книга так: «Драконы там изрыгают огонь, великаны ездят на львах с золотыми гривами. Ни железо, ни мрамор, ни дерево не похожи там на все наше. Мужчины носят длинные волосы, а ноги женщин – что лапки у кошки. Каждый палец на руке у тамошнего жителя знает тысячу ремесел. На рисовом зерне напишут целую книгу. Из цветной бумаги наделают петухов, из шелка – роз и бабочек. Из желтого бархата – канареек. А когда наступают праздники, их хлопушки и ракеты превращают небо в воздушный сад, где разноцветные огненные цветы создают земной сад наслаждения и тихого спокойствия.

Дома или, по-ихнему, фанзы очень маленькие, крохотные, зато дворцы большие и сумрачные с рогатыми кровлями. Добраться до этой страны не так легко. Надо иметь коня быстрокрылого, да еще без уздечки и седла. Надо сидеть не в хвост и гриву, а поперек, да и то вряд ли доедешь. А если и заберешься на гору Сам-Каф, то возникнет перед тобой высокая-превысокая, длинная-предлинная стена, пять тысяч верст. Как все это одолеешь?..

Глава V«ПЛАЧ ЧЕРТЕЙ И РЕВ БОГОВ»

Шел 1938 год. Уже отбушевала зима с метелями и морозами, на календаре отметился март, а весна все никак не могла пробиться через Яблоновый хребет в Шилкинскую долину.

Сегодня с утра день не заладился. Перед рассветом налетел свирепый буран. Ураганный ветер, заряженный снежными зарядами, перемешанными с песком, как дикий зверь метался по летному полю, пытаясь сорвать с прикола наши красавцы «катюши». Такое название скоростной бомбардировщик СБ получил еще в Испании за боевую мощь, отличные аэродинамические свойства и красивые формы.

Хотя самолеты и были рассчитаны на достаточно сильные порывы ветра, для гарантии пришлось все же ставить якоря и крепить машины добавочными тросами. Ночь смешалась с пургой. Все исчезло в снежной мгле и завывании ветра. Люди измучились, многие обморозились. Более четырех часов продолжался поединок с непогодой. Наступил рассвет. Ветер буйствовал, но уже с меньшей силою, уходя на восток, к Маньчжурским степям.

Намеченные планом полеты были отменены. Летному составу предоставили отдых до двенадцати часов дня. Мне отдохнуть так и не удалось. Я был вызван на беседу к командующему ВВС Забайкальского военного округа комдиву Изотову. Разговор состоялся по поводу моего рапорта с просьбой командировать меня в республиканскую Испанию.

– Ваше желание поехать в Испанию отпадает, а вот насчет Китая можете подумать!

– А что здесь думать! Я согласен.

– Но все же у вас семья, дети.

– Это вопрос уже давно дома решен.

– Ну, хорошо, – улыбнулся он, – тогда добро. Вы назначаетесь заместителем группы к комбригу Тхору. Будьте готовы в ближайшее время отбыть к месту сбора.

С 1933 года я служил в Забайкалье во второй бригаде командиром тяжелого бомбардировщика ТБ-3. Здесь я считался уже старичком, так как «потел» пятый год. Базировались мы на узком грунтовом аэродроме западнее города Нерчинска, чье население, в основном бывшие каторжане, промышляло старательством. Зимой нерчинцы гуляли свадьбы, а летом возвращались к своим зарубкам, промывая золотой песок в долинах рек и ручьев.

С питанием дело обстояло плоховато. Нас, летчиков, в основном кормили солониной да сушеной треской. Если что и можно было достать из продуктов, то только через Торгсин на бонны. Как правило, по воскресеньям летчики наезжали на государственные прииски, чтобы обменять у старателей деньги на бонны. Свободное от службы время отдавали охоте, рыбалке. Всю добытую дичь обязаны были сдавать в «Охотсоюз», где в обмен получали боеприпасы, ружья. Одну треть добычи имели право оставить себе. Не забуду вкус забайкальского омуля, хариуса и тайменя.

В окрестностях Нерчинска в то время проживало много китайцев, корейцев и даже японцев советского подданства. Занятными были те китайцы, особенно когда торговали. Все продукты они раскладывали по кучкам: две маленькие редиски или одна морковка составляли «кучу». Молоко замораживали, так ледяшкой и продавали.

Не знаю почему, но всех их называли «ходя». Обращаешься к кому-либо:

– Здравствуй, ходя. Почем торгуешь?

– Рупля куча, капитана!

– Пухо, пухо, ходя (плохо).

– Нет, капитана, хо, оченна, оченна каласо.

– Буе. Буе (не надо).

И уходишь, а он бросает свой товар и бежит вслед за тобой, кидая продукты в твою сумку.

Много мы натерпелись от сурового климата Забайкалья. В начале сентября замерзали реки, и только в июне начинался ледоход. Самолеты, на которых мы летали, были открытыми и не отапливались. Из-за теплого воздуха работающих моторов вокруг машины образовывался местный туман, так что не видно было, куда выруливать. От встречного потока холодного воздуха кожа на лице деревенеет, а пальцы рук не способны двигать секторами газа. Летчик одет в толстый комбинезон, на ногах – несколько пар носков, собачьи унты, на лице – меховая маска и черт знает сколько еще в придачу шарфов, перчаток, рукавиц. Бравый вид авиатора – замерзшие очки, покрытые инеем ресницы и брови, сосульки под носом. Во время рулежки и на взлете нужно найти время, чтобы обмахнуть рукой незащищенную часть лица и пройтись еще кое-где, чтобы не отморозить ноги, да и сектор между ног. Обмораживались сильно. За зиму у многих появлялись черные пятна на лице и на руках, не проходившие даже летом.

Продолжающиеся провокации милитаристической Японии на наших государственных границах держали все вооруженные силы Дальнего Востока в повышенной боевой готовности. Для нас, летчиков, это выражалось в ежедневных учебных и боевых тревогах. Ночью, без освещения, в пятидесятиградусные морозы, нам приходилось тратить по двенадцать часов на запуск четырех моторов с подвеской трех бомб калибра 100 – 250 – 500 кг. Заправить, прогреть, запустить и вырулить на старт. Масло разогревалось в железной бочке над костром, вода кипятилась в «гончарках». Таких «гончарок» на каждый самолет приходилось по три-четыре штуки. В эскадрильи из двенадцати самолетов к вылету были готовы не более двух-трех.

Часто учебная тревога завершалась тотчас после выруливания. Специальная комиссия проводила проверку готовности корабля и экипажа с замером времени на подготовку. Если самолеты поднимались в воздух, то давались курс, высота и порядок действия над целью. С половины маршрута бомбардировщики возвращали на аэродром. Посадку производили уже под утро.

Только через три месяца усиленной тренировки мы стали укладываться в норму – четыре часа. С получением заправщиков норму стали перекрывать до двух часов, а на следующую зиму, будучи в зимних лагерях, наш экипаж установил рекорд – четырнадцать минут с подвеской бомб и выруливанием на старт. Что значит смекалка и дружная работа коллектива. Да!

Уже через два дня после разговора с комдивом мы, группа летчиков в составе сорока экипажей из гарнизонов Бада, Нерчинск и Домна, прибыли на авиационный завод. Здесь нас переодели в партикулярное платье, настолько шикарное, что даже жаль было его надевать. Вечером в клубе на танцах все заводские девчата находились в полном нашем распоряжении, так что с бывшими ухажерами, получившими неожиданную отставку, пришлось вести переговоры «на басах».

На следующее утро началась напряженная работа по приемке самолетов. Летчики у нас подобрались опытные. Погода стояла отличная, и через неделю первая партия скоростных бомбардировщиков оказалась подготовлена для переброски в Китай.

Накануне первомайских праздников 1938 года, ранним утром, мы поднялись с заводского аэродрома и взяли курс на Улан-Батор. Через двадцать минут после взлета под нами лежал во всей своей первозданной красоте священный Байкал. Его зеркальная поверхность переливалась нежными красками восходящего солнца. Как бы защищая свои владения, Байкал окружил себя высокими скалистыми вершинами. Ущелья, кряжи, обрывистые овраги и пикообразные утесы замыкали эту сложную систему обороны.

Памятуя, что мне еще не один раз придется перелетать через Байкал, я, приоткрыв левую шторку колпака, бросил горсть монет в дар «владыке священного моря». Должен признать, что, сколько потом ни приходилось летать над Байкалом на всех высотах, вплоть до бреющего, он всегда был благосклонен ко мне.

Первую посадку мы совершили в пятнадцати километрах южнее столицы Монгольской Народной Республики. Тотчас множество автомашин с дипломатическими номерами окружило аэродром. У нас не было причин скрывать преимущества нашего СБ. Чтобы произвести еще больший эффект, мы опробовали наши спаренные пулеметы ШКАС, скорострельность которых в то время считалась непревзойденной. Длинной очередью из такого пулемета можно было перерезать любой металлический самолет. Выстрелы оглушили всех находившихся поблизости, лишний раз напомнив западным дипломатам, что Советский Союз обладает современной авиационной техникой. После такого невероятного грохота все военные атташе немедленно ретировались. Мы же, зачехлив свои «летающие крепости», уехали отдыхать.

Как правило, в течение первых трех – пяти дней мы знакомили китайских летчиков с новыми для них машинами, после чего вылетали в Союз на завод, чтобы подготовить очередную партию для переброски. На Родину возвращались на ТБ-3, тяжелом четырехмоторном бомбардировщике. В самолет нас набивалось до сорока человек, и, несмотря на то что у всех имелись парашюты, воспользоваться ими никто бы так и не смог. Людьми были забиты все щели, проходы, даже плоскости в фюзеляже. А если учесть, что перелеты над пустыней Гоби и Байкалом сопровождались сильной болтанкой, продолжительностью восемь – десять часов, то не трудно представить, как мы выглядели после посадки.

С начала 1938 года мы приняли на авиационном заводе более 60 самолетов. Первые две партии передали китайским летчикам, а с третьей сами включились в боевые действия.

По маршруту обычно задерживались на пару дней в Улан-Баторе. Необходимо было тщательно осмотреть материальную часть, так как следующий перелет проходил над безлюдной пустыней Гоби. Часто попадали в песчаные бури, и хотя шли на большой высоте – порядка 5000 метров, но даже и сюда долетали песчинки, хрустевшие на зубах. Перегревались моторы, видимость сокращалась до предела, приходилось идти в слепом полете. Солнце в этой зловещей тьме становилось темно-красным, расплывчатым, беспрестанно меняло форму, создавая причудливые миражи. Если не было бурь, горизонт просматривался очень далеко. Внизу паслись огромные стада диких коз, шарахавшихся в разные стороны от шума наших моторов. Холмы, обдуваемые ветром с песком, казались загадочными замками.

В городе поражало огромное количество бродячих собак с красными лентами на шее. Такая собака считалась священной. В те годы в Монголии еще существовала «долина смерти», куда свозили покойников. Их сбрасывали с машин, иногда еще полуживых, и на полной скорости удирали, заметая след, чтобы дух мертвеца не вернулся обратно в юрту. В «долине смерти» и обитали собаки, пожирая все, что попадалось на пути. Несмотря на то что многие были в коросте, ранах, некоторые – бешеные, никто их не трогал, а при встрече, наоборот, уступали дорогу. Убить собаку или даже обидеть считалось большим преступлением.

В один из перелетов из-за отказа мотора бомбардировщик нашей эскадрильи произвел вынужденную посадку на монгольской территории. Добираясь до аэродрома на попутной машине, летчик зашел в местный магазинчик купить папирос. Одет он был в обычное летное обмундирование, на ногах – унты из собачьего меха. У прилавка он обратил внимание на то, что два монгола, злобно посматривая на него, неожиданно встали на колени и начали гладить его унты. Подошли другие монголы. В помещении стало тихо. Заведующий магазином, к счастью русский, быстро увел летчика за прилавок в свою контору, где предложил тому немедленно снять унты, спрятать их и уже в ботинках вернуться на аэродром.

Устойчивая летная погода благоприятствовала прямому перелету на основную базу Китая – аэродром Ланьчжоу, перевалочный пункт для боевой техники, прибывавшей из СССР. Задолго до рассвета мы поднялись в воздух и взяли курс на Далан-Дзадагад, последний населенный пункт на юге МНР.

Наша эскадрилья в составе двенадцати бомбардировщиков СБ строем ромб в плотном боевом порядке прошла над аэродромом, перестроилась в правый «пеленг звеньев» и, сохраняя дистанцию, благополучно приземлилась на посадочный знак, вызвав восхищение не только у всего летного состава волонтеров, но и у обслуживающего персонала – китайских техников и мотористов. Зачехлив материальную часть самолетов и вооружения, мы отправились в общежитие – «литише» (название офицерского клуба в гоминьдановском Китае от «ли-чжи-ше» – общество подъема духа). Здесь в нашем распоряжении находились комнаты отдыха, бар, радиола с киноустановкой, а также бильярдные столы, в основном карамболь без луз с тремя шарами.

В свободное время мы ездили смотреть Великую Китайскую стену, знакомились с Ланьчжоу и его окрестностями. Город был большой и очень грязный. Узкие улочки и переулки застроены лавчонками, небольшими магазинчиками и ларьками. Тут же – дешевые рестораны и харчевни, где за самую низкую плату можно отведать разнообразные местные блюда. У стен города теснились кустари, ремесленники – от гончаров до ювелиров. По городу с грохотом носились старые, разбитые автомашины иностранных марок, причем водители не соблюдали никаких правил уличного движения. Путь на аэродром пролегал через весь город. Гордости нашего шофера, что он везет советских летчиков, да еще по срочному заданию, не было предела. Стоило замешкаться кому-нибудь из регулировщиков, как он пулей выскакивал из машины и колотил полицейского за нерасторопность.

К востоку от Ланьчжоу местность выгодно отличалась от западной стороны. В долинах зрели поля пшеницы, на склонах гор уступами теснились квадратики рисовых полей. С воздуха ровные полосы и квадраты обработанной земли очень смахивали на большую летную карту.

В один из перелетов на основную базу в Ханькоу нам предстояло сделать посадку на промежуточном аэродроме в провинции Синцзян. Недавно построенный, он размещался в стороне от основной трассы, где-то в горах. В роли ведущего за нами прилетел Тимофей Хрюкин, из первого отряда добровольцев, хорошо знавший этот район. Из-за тумана вылетели поздно. Шли на высоте около 4000 метров, переваливая через горные хребты Тянь-Шаня. В воздухе, невзирая на высоту, было невыносимо жарко, душно и очень влажно. При подходе к долине я распустил строй и пошел на «федичан» (аэродром) на посадку. Самолеты стали в круг, но чем ниже мы снижались, тем сильнее парило, как будто мы спускались в преисподнюю. Я открыл колпак, чтобы немного остыть и проветриться. Несмотря на сильный обдув, пот с меня катил градом, как в парной. После заруливания на стоянку все вылезли из кабин мокрые, как квочки.

Чтобы поскорее выбраться из этого ада, ребята стали торопить местных механиков с зарядкой самолетов горючим, но не тут-то было. Склад с горючим находился в горах, километрах в пяти от аэродрома. Заряжали нас американским бензином из шестнадцатилитровых бидонов, которые подносили китайские кули на бамбуковых коромыслах. Тимофей Хрюкин, передав нам свои «цу», ценные указания, и оставив меня за старшего, улетел в Ханькоу. К вечеру всю долину и аэродром затянул плотный, влажный туман. За туманом зарядили дожди без просвета. Новый грунтовой аэродром раскис, и мы больше недели провели в этой адской дыре.

Определили нас спать в деревянном сарае. Вдоль единственной улицы в колдобинах и лужах пролегали канавы со сточной водой, забитые тиной и отбросами. Население этого «веселого местечка» сплошь страдало базедовой болезнью. Каждый пожилой ходил с огромным зобом на шее размером чуть ли не с голову. Их вид нас потряс. Люди были забитые, неразговорчивые. Нас они очень боялись, при встречах падали на колени. Мы, откровенно говоря, тоже сторонились местных жителей и в город не ходили. В воздухе все время стоял запах аммиака, мочи и удушливый, непереносимый запах хлопкового масла, на котором готовит все население Китая. Самое тяжелое испытание заключалось в том, что мы боялись пить местную воду. Нас сильно мучила жажда.

Впоследствии в Китае я пользовался своим особым рецептом. Перед поездкой старался не есть ничего острого и соленого. Потом сразу выпивал две бутылки шанхайского пива. Сильно потел. Через пятнадцать минут принимал теплый душ. Надевал хлопчатобумажное белье. Брал с собой пол-литровую флягу, обшитую сукном, с деревянной пробкой, и выезжал в любую жару на любое расстояние. Если уж очень сильно хотелось пить, я сосал деревянную пробку, и часто, по возвращении из поездок, у меня еще оставалась вода.

Особенно тяжело приходилось ночью. Никто не спал. Все дышали, как рыбы, выброшенные волной на знойный песчаный берег. На циновке образовывались лужи пота. Заворачивались в мокрые простыни, но и это спасало ненадолго. Кроме страшной духоты, сон перебивался из-за огромного количества москитов, комаров, летучих муравьев и всякой другой нечисти. Миллиардными тучами они носились над нашими москитными сетками и в итоге добирались до своих жертв. Утром мы вставали распухшие и расчесанные до крови. В окно лезли усиливающиеся запахи отходов из уборных. Китайцы, разбавляя их водой, по ночам заливают свои огороды. Погода как будто дразнила нас. Только выглядывало солнышко в разрывах облаков, как мы тотчас выезжали на аэродром. Но, как нарочно, долину вновь затягивал плотный туман, а следом обрушивался затяжной дождь.

Одно обстоятельство привлекло наше внимание. Ежедневно, под бой барабанов, в окружении стражников, вооруженных кривыми мечами, водили осужденного на казнь. На его груди висела толстая доска с надписью, что он – государственный преступник.

Вечером в субботу переводчик по секрету сообщил мне, что завтра за городом в двенадцать часов состоится казнь, но просил никому из советских летчиков об этом не говорить. В те годы гоминьдановская клика часто казнила китайских коммунистов под видом шпионов. Не знаю, как все узнали, только утром в воскресенье ребята пришли просить меня позволить присутствовать на этой церемонии. Чтобы не вмешиваться во внутренние дела, я разрешил троим, да и сам отправился вместе с ними.

Приговоренный к смертной казни китаец оказался молодым парнем, не старше двадцати пяти лет, скуластым, худощавым. Лицо гордое и приятное. Руки ему закрутили за спину железной проволокой. В таком виде и привели его после обхода городских улиц на место казни – лужайку за восточными воротами. Когда мы вчетвером подошли к лобному месту, там собрались уже все жители. Взятый в кольцо стражей «преступник», стоя лицом к народу, низко кланялся на все стороны. Внезапно он громко заговорил, и это было столь неожиданно и, по всей вероятности, не предусмотрено ритуалом, что все сначала растерялись. Наступила тишина. Народ опустился на колени. Только мы одни продолжали стоять. Как сейчас помню его гордый взгляд и властные призывы к народу. Мне показалось, что он понял, что мы – посланцы великой страны Ленина, так как, кроме нас, не было европейцев, к тому же до него мог долететь гул моторов наших самолетов.

Оцепенение стражи продолжалось минут пять. Внезапно один из охранников сильным ударом ноги повалил приговоренного на колени. Часто забили барабаны, палач взмахнул топором, и покатилась буйная головушка в бурьян. Все продолжали стоять на коленях, а в момент казни опустили головы до самой земли. Стражники насадили срубленную голову на пику и понесли под бой барабанов по всему городу. Через пару дней нам все же удалось поймать кусочек погоды, и мы улетели из этого гнилого болота.

В гарнизоне первые дни все отсыпались. Каждый физически и душевно оказался настолько измотан, нервы – на таком пределе, что единственным желанием было – спать, спать и еще раз спать. Многие даже пропускали завтраки и обеды, потеряв всякий интерес к пище. Но всему приходит конец. Отдохнув как следует, мы снова начали улыбаться друг другу.

Первые летчики-добровольцы, прибывшие в Китай в конце 1937 года, находились в непростых условиях. Кроме того что приходилось воевать с численно превосходящим противником, местная аэродромная сеть оказалась неподготовленной к боевым действиям. Аэродром Ланьчжоу, расположенный на горном плато на высоте 2200 м, был одним из самых неудобных. В летнее время здесь постоянно возникали сильные восходящие и нисходящие воздушные течения. Плотность воздуха была меньше, чем на уровне моря, и пробег самолета после приземления резко увеличивался. Требовалось большое мастерство, чтобы не сесть «с промазом».

В те годы японская авиация имела на своем вооружении следующие типы самолетов: СБ-96 – средний бомбардировщик, вооружен 3 – 5 пулеметами, радиус действия 2000 км, максимальная скорость – 330 км/час; «Савойя» – двухмоторный бомбардировщик, скорость 350 – 380 км/час, бомбовая нагрузка 800 кг, 3 пулемета, запас горючего на 10 часов; истребители: И-95, И-96, И-97, скорость 350 – 450 км/час.

Что могло противопоставить этим современным машинам китайское командование? Самолетный парк китайской ВВС в первые месяцы войны находился в плачевном состоянии. Империалистические государства, как правило, сплавляли в Китай устаревшие образцы. Например, английский истребитель «Гладиатор» – скорость 180 км/час, запас горючего на 2 часа полета. Американский бомбардировщик «Боинг» – 160 км/час, запас горючего на четыре часа полета. Мало чем отличались от них истребители «Картис-Хаук», «Фиат-32», бомбардировщики «Капрони-101», «Фиат БР-3».

Закупки самолетов за границей долгое время контролировал Кун Синси, который принимал от итальянских фирм заведомо негодные самолеты. Когда были вскрыты злоупотребления, генеральным секретарем авиационной комиссии назначили жену Чан Кайши, красавицу Сун Мэйлин, но дело не сдвинулось с места.

Положение коренным образом изменилось с появлением в небе Китая наших самолетов. Советский Союз поставил на вооружение китайских ВВС боевые первоклассные машины: скоростной бомбардировщик СБ, дальний бомбардировщик ДБ-3, истребители И-15 («чижи») и И-16 («ласточки»).

Военно-воздушные силы Китая непосредственно подчинялись авиационному комитету, действовавшему на правах Главного штаба ВВС. Во главе комитета стоял Чан Кайши – незаурядный дипломат, большой психолог и стратег. Низкого роста, одевался скромно, без всяких знаков различия. Никогда не пил, не курил. По характеру скрытный, многоликий, Чан Кайши умел быстро войти в контакт, производя впечатление ровного и даже флегматичного человека, но заметно было, что внешнее спокойствие давалось ему большим волевым напряжением. Все его помыслы были направлены на завоевание власти. Он умел ждать своего часа и до времени маскироваться. «Большая птица не кормится зернышками».

При штабе ВВС работал советский советник со своей оперативной группой в составе десяти человек. В 1938 году пост советника занял Григорий Илларионович Тхор, участник боев в республиканской Испании. Герой Советского Союза Г. И. Тхор был великолепным летчиком, обладавшим сильной волей и безудержной храбростью. Самолеты, на которых летал Тхор, несколько раз терпели аварии из-за слабой подготовки китайских пилотов, но это не смущало его. Однажды, летя вместе с китайским командующим генералом Мао Панчу, он чуть не погиб при посадке на одном из аэродромов.

Трагично сложилась его судьба. Попав в окружение со своим штабом в сентябре 1941 году в районе г. Пирятина, в неравном бою с фашистами Григорий Илларионович был тяжело ранен и в бессознательном состоянии взят в плен. Гестаповцы всеми силами склоняли генерала Тхора к измене Родине, но, верный Отчизне, он развернул подпольную работу среди военнопленных. После зверских пыток и издевательств в январе 1943 года Г. И. Тхор был расстрелян в нюрнбергской тюрьме.

В феврале 1938 года китайская разведка установила, что в Ханьчжоу на крупной авиационной базе японцы разместили более 50 самолетов. Ранним утром, получив задание отбомбить, наша группа бомбардировщиков взяла курс на восток. Погода в тот день стояла неважная – густая дымка затянула горизонт, только вертикальная видимость оставалась удовлетворительной. Чтобы ввести в заблуждение японскую службу наблюдения, мы, пройдя линию фронта на большой высоте, произвели маневр в сторону. Над зоной противника самолеты резко развернулись и оказались над целью со стороны солнца. Залаяли японские зенитки. Экипажи снизились. Летное поле хорошо просматривалось. Бомбы падали одна за другой. В районе ангаров начались пожары. Наша группа легла на обратный курс, когда закончились все боеприпасы. К вечеру из прессы мы узнали, что бомбежкой уничтожено 30 японских самолетов, сгорели ангары и склады с военным имуществом.

Боевые действия происходили ежедневно. На одном из аэродромов Тайбэя (Тайвань) японцы сосредоточили большое количество контейнеров с разобранными самолетами. Решено было произвести внезапный удар. Операцию назначили на День Красной армии – 23 февраля 1938 года. В семь часов утра двенадцать самолетов СБ взлетели без прикрытия истребителей. Остров находился на большом удалении от материка, и истребительная авиация не сумела бы преодолеть это расстояние. На подходе к цели оказалось, что все закрыто облачностью. Внезапно в облачности образовалось окно. На цель вышли точно. Бомбы сбросили прицельно. Создавалось впечатление, что японцы приняли наши самолеты за свои. Зенитки молчали. В воздухе не было ни одного истребителя противника.

Было уничтожено около 40 самолетов, потоплено несколько судов. Сгорел трехгодичный запас горючего. Как передавало японское радио, по результатам нашего налета начальника военной базы отдали под суд. Комендант аэродрома сделал себе харакири. Тогдашний премьер Китая Го Можо назвал тот бой «плачем чертей и ревом богов».

Утренние газеты сообщили сенсационную новость: «Молодая китайская авиация под командованием иностранного летчика произвела налет на японскую авиационную базу на острове Тайвань». Фамилия указана не была, и все думали, что герой – американец В. Шмитт. Он командовал эскадрильей, укомплектованной иностранными волонтерами из стран Западной Европы и Америки. Эти летчики приезжали в Китай исключительно на заработки и были далеки от мысли подвергать свою жизнь риску во имя китайского народа. Я лично ни разу не видел, чтобы они вылетали на боевые задания. Кто-либо из них сделает один-два круга над аэродромом и садится, делая вид, что самолет неисправен. Но в тот день Винсент Шмитт с достоинством принимал поздравления коллег, не догадываясь, с чем, собственно, его поздравляют. По странному стечению обстоятельств именно в этот день председатель авиационного комитета Сун Цзывэнь подписал приказ о расформировании эскадрильи, которой Шмитт командовал. Эту обиду американский летчик не смог перенести и укатил в Сянган.

После этого случая японцы какое-то время не появлялись в небе Китая, но потом решили отыграться. Они послали девятку бомбардировщиков под прикрытием восемнадцати истребителей, чтобы уничтожить наш аэродром под Наньчаном. Завязался воздушный бой. Он проходил на глазах жителей Наньчана. Когда бой закончился, население городка принесло для советских летчиков много корзин с яблоками.

Глава VIКИСЛОРОД

В Китае в те годы практически отсутствовала централизованная авиаметеорологическая служба. Вылетая на боевые задания в тыл врага, мы не знали, какая погода ждет нас. Никаких метеобюллетений, синоптических карт или карт-кольцовок. Нечего и говорить об оборудовании самолетов навигационными приборами, позволяющими летать в любое время суток.

С июня по сентябрь в Центральном Китае стоит жара. Нередко обрушиваются затяжные, до месяца, тропические ливни. Разливаются реки и озера. Из-за большой влажности и высокой температуры образуется многоярусная облачность. Реки после дождей приобретают темно-желтую окраску, что затрудняет ориентировку, требуя от летчиков хороших навыков в «слепых» полетах. Особенно тяжело приходилось, если полет проходил в грозу или туман. Выручал опыт пилотирования, интуиция.

В двадцатых числах сентября 1938 года, получив задание на очередной вылет от Г. И. Тхора, я тотчас отправился на стоянку своего СБ. Со мной должен был лететь еще один бомбардировщик. Только я разместился в кабине, как объявили сигнал воздушной тревоги. Недолго думая, запустив моторы, мы стартовали. Японцы как раз начали сбрасывать бомбы на наш аэродром. Чтобы избежать атаки их истребителей и взрывов бомб, мы, не набирая высоты, на расстоянии 3 – 5 м от земли отошли от Ханькоу и взяли курс на базу. Выходя из-под удара, к нам пристроился на истребителе И-16 летчик Орлов. До озера Дунтинху погода была более-менее сносная, но над рекой Сянцзян нависла низкая облачность, переходящая в сплошной туман. По маршруту вдоль реки нас все ниже и ниже прижимали к земле дождевые облака. Слева – гористые берега, справа – разлившееся озеро.

Мы шли уже в сплошном ливне. Я – ведущим, за мной – один бомбардировщик и один истребитель. Этот страшный полет продолжался больше часа на предельно малой высоте над водой и при ограниченной видимости. Несколько раз впереди меня проскальзывал и резал курс то СБ, то И-16. Как только мы не столкнулись? Сянцзян – река извилистая, с крутыми поворотами. Я держался все время русла реки. Видимость «с окошко» просматривалась только под собой. Приходилось иногда перепрыгивать через паруса джонок, подскакивая на пару метров повыше, а потом опять прижиматься к воде. Нервы мои были напряжены до предела. Я решил садиться на ближайший аэродром в Чанша. После меня на посадку пошел второй бомбардировщик. Его командир Вовна, отличный летчик, прекрасно владевший техникой пилотирования, на этот раз промахнулся – вероятно, сказалась усталость. Он выкатился за границу аэродрома, попал в канаву и поставил свою «катюшу» на попа. К счастью для него и всех, экипаж не пострадал.

Но это был «скоростной поп». В результате оказалась сильно повреждена кабина штурмана и разрушена система выпуска шасси. Казалось бы, «катюша» надолго застряла в канаве. Но в экипаже за стрелка летел техник Виктор Камонин. С помощью китайцев, расклинив бревнами, он поставил самолет, закрепил стойки шасси, подправил кабину штурмана и в таком, пусть неприглядном, виде, но «катюша» перелетела в Чэнду для восстановительного ремонта.

В одном из боевых вылетов зениткой противника оказался подбит наш бомбардировщик. Командир, летчик С., отстав от группы и используя высоту полета, потянул на свою территорию. Ему срочно надо было садиться, так как к этому времени один из моторов уже не работал. В долине между гор просматривалась подходящая полоса, засеянная рисом, – поле, отбортованное земляными валами высотой в 40 – 60 см и залитое водой. В подобных случаях при вынужденной посадке на рисовое поле есть категорическое указание садиться на фюзеляж, не выпуская шасси. Перед посадкой штурман напомнил об этом командиру, но летчик С. хотел спасти машину, а возможно, не понял, что сказал ему штурман, и выпустил шасси. Это послужило причиной катастрофы. СБ в конце пробега скапотировал и перевернулся вверх колесами. Штурман и стрелок-радист сумели выбраться и сразу же кинулись спасать товарища, но тот, попав в небольшой водоем головой вниз и не имея возможности отстегнуться от сиденья, захлебнулся. Когда самолет подняли и поставили на колеса, летчик оказался мертв. То была одна из первых наших потерь. Мы тяжело ее переживали.

Событие это произошло в провинции Цзянси, у города Янь. По местному обычаю мертвых ночью выносят за стены города, где за восточными воротами находится специальная погребальная площадка. Здесь до утра под наблюдением городской стражи и оставили тело нашего товарища. У китайских крестьян нет общих кладбищ. Каждого покойника хоронят на своем участке в сооружениях наподобие открытых склепов. В случае переезда в другую провинцию хозяин обязан забрать с собой всех умерших родственников. Для советских добровольцев места захоронений были определены в городах Наньчан, Ухань, Чунцин. Мы собирались сразу отправить труп в Наньчан, но местные власти попросили нас провести гражданскую панихиду и дать возможность попрощаться с советским героем, погибшим в борьбе за независимость китайского народа.

Когда мы, представители советских добровольцев, подошли к месту прощания, на площади собралась уже огромная толпа. Погибший летчик лежал на возвышении, накрытый белой простыней. Рядом стоял высокий дубовый гроб, до самого верха засыпанный растертой, как пудра, известью. На открывшемся митинге местный мэр произнес речь, в которой горячо отозвался о Советском Союзе и о добровольцах, не жалеющих своих жизней в борьбе за счастье китайского народа. В определенных местах он выкрикивал лозунги, встречаемые каждый раз традиционным возгласом толпы «Вань-суй!» («Десять тысяч лет жизни!»), с выбросом правой руки вверх.

Начался обряд прощания. Рядом с гробом люди клали пищу: вареный рис, бобы, овощи, лепешки, листовки с прошением богам о приеме погибшего в рай. Церемония длилась до восхода солнца. На восходе все встали на колени и опустили головы. Мне предложили сказать последнее слово о нашем боевом друге. Мою речь одновременно переводили в разных концах площади шесть переводчиков. По окончании митинга восемь китайцев, прикрыв лица одной рукой, опустили летчика в гроб. Он провалился на дно, и его сразу окутало белым облаком извести. В ту же секунду плакальщики, более пятидесяти человек, зарыдали в голос. Затрещали трещотки, раздались выстрелы из пороховых хлопушек. Китайцы распластались на земле. Тело накрыли дубовой крышкой, все щели замазали специальной смолой и стали грузить на машину. Гроб оказался настолько тяжел, что его поднимали на специальных рычагах человек тридцать. Плач нарастал, усилились выкрики руководителей церемонии. Под грохот хлопушек, выстрелов, ударов в гонг, гром барабанов машина скрылась в клубах пыли в направлении Наньчана. Мы последовали за ней.

Тяжелая катастрофа по вине китайской метеослужбы произошла в конце года. 25 декабря 1938 года самолет, имевший на своем борту двадцать восемь человек, из которых двадцать три, выполнив правительственное задание, возвращались на Родину, вылетел из Ченду. Прошло расчетное время, а самолет не прибыл на место назначения.

Нарастала тревога. Запрошенные промежуточные аэродромы по его маршруту не подтверждали пролета. После полудня погода в этом районе резко испортилась: начался сильный снегопад. Только к ночи китайские власти сообщили, что самолет произвел вынужденную посадку в горах, все благополучно, имеются двое раненых. По приказанию Г. И. Тхора была организована поисковая группа. Взяв продукты, теплую одежду, на рассвете следующего дня группа выехала на место катастрофы.

В местечке Маньян, у подножия горы, на высоте 1500 м, им пришлось оставить машины и продолжить путь пешком. К вечеру они добрались до небольшой деревушки и остановились на ночлег в домике местного правителя. Переводчик Лоу долго слушал рассказ хозяина дома, потом сказал:

– Вот что, друзья! Самолет попал в снежную бурю, обледенел и разбился в горах, в тридцати километрах отсюда на запад. – Тяжело вздохнул и продолжал: – Погибли почти все. В живых осталось только два человека. Эти двое приходили сюда вчера вечером, ночевали и утром ушли к самолету. Дальше дороги нет. Нужно идти охотничьими тропами. Хозяин даст проводника. Местность здесь глухая, возможны встречи с тиграми и с хунхузами (местные бандиты).

Китайцы по своей натуре никогда сразу не сообщают о плохих известиях. Дипломатично смягчая события, они постепенно готовят вас к трагическому финалу.

На следующий день поисковый отряд прибыл к месту падения самолета. В живых остались только двое – инженер по вооружению Владимир Коротаев и авиатехник Гологан. Оба они размещались в хвостовой части самолета. Коротаева все друзья прозвали Пик. Про себя он говорил: «Я – бессмертный. Ни в воде не тону, ни в огне не горю!» Как-то на мотоцикле на большой скорости он попал в аварию. Мотоцикл – всмятку. Володя сломал себе одно ребро. В другой раз перевернулся автобус, в котором ехали наши и китайские специалисты. В результате два китайца погибли, Пик, несмотря на то что находился под автобусом, отделался легкой травмой стопы. И сейчас в этой потрясающей катастрофе откупился у смерти ценой поврежденной ключицы.

Как рассказал нам Коротаев: «Вылетели мы из Ченду примерно в 12.00 дня. Через час полета погода резко испортилась. Все небо неожиданно заволокло темными тучами. Самолет вошел в снегопад, который все время усиливался. Поднимаясь вверх, машина стала пробивать облака, но тут началось обледенение, появилась тряска. Филинчинский хребет и перевал оказались полностью закрыты облачностью. Видимости никакой. Экипаж то и дело протирал козырьки перед собою. Летчик Коваль решил разворачиваться на обратный курс. Спустя какое-то время в кабину вошел штурман и что-то сказал Ковалю – видимо, что можно снижаться, так как, по его расчетам, горы пройдены. Командир пошел на снижение, хотя видимость по-прежнему была нулевая, даже крылья самолета скрывались в снежной каше. Спустя несколько минут после перехода на планирование произошло столкновение. После сильнейшего сотрясения и страшного взрыва в передней части самолета меня сбило с ног и ударило о внутреннюю часть фюзеляжа. Среди стонов, криков раненых и душераздирающих воплей умирающих пассажиров, просящих о помощи, раздался голос Коваля:

– Кто там живой?! ...Помогите!

Я и техник Гологан, преодолевая страшную боль, поспешили к нему на помощь. Он был в полном сознании, попросил вытащить его на плоскость и перевязать ноги. Мы с большим трудом подняли летчика и вынесли на крыло, кое-как усадили и попытались снять с ног унты, которые были похожи на мешки с костями. Он сразу застонал и сказал:

– Нет, ребята, не надо снимать, а то вы не сумеете их снова надеть, а я тогда замерзну.

– Что нам делать? – спросили мы командира.

– Идите и найдите ближайший населенный пункт. Сообщите о нас местным властям и возвращайтесь обратно.

Оставив ему немного еды, мы отправились выполнять его приказ. Проплутав десятки километров, набрели наконец на китайскую деревеньку, жители которой на все наши попытки объясниться настороженно молчали. Случайно я нашел в своем кармане портрет В. И. Ленина. Моментально ситуация изменилась. Китайцы заулыбались, кто-то пошел за полицией, нам принесли поесть каши и пампушек. Немного передохнув, с двумя полицейскими мы тронулись в обратный путь. За время нашего отсутствия у разбитого самолета никого не осталось в живых. Умер и Коваль. Он даже не прикоснулся к еде, которую ему оставили».

После этого случая Володя Коротаев и техник Гологан, объявив себя побратимами, всюду ходили в обнимку. Пик был высокого роста, худощавый брюнет, глаза карие, всегда смеющиеся, очень добродушный и приветливый. Замечательно играл на губной гармошке. Когда мы уезжали на Родину, он добровольно остался еще на один год в Китае.

3 августа 1938 года три экипажа СБ (один вел я, другой – летчик Котов, третий – Анисимов) получили задание провести бомбометание аэродрома города Аньцин, на котором размещалась японская база по сборке бомбардировщиков. Чтобы лучше поразить цель, мы решили провести бомбометание методом прицельного одиночного сбрасывания с высоты 7200 м.

Длительное пребывание над целью дало возможность японской зенитной артиллерии пристреляться. В момент последнего выхода на цель осколком от разорвавшегося вблизи снаряда был поврежден наддув правого мотора на ведущем самолете Котова. В это время в воздухе появились истребители японцев – И-96 и И-95. Из-за повреждения мотора мы шли на меньшей скорости, но имели плотный строй. Мой стрелок сообщил, что справа приближаются два самолета противника. Я заметил их в ста метрах ниже от меня, когда они занимали исходную позицию для атаки. С левой стороны заходили еще восемнадцать истребителей И-96, а сзади настигала группа из семи И-95.

Японские истребители намеревались атаковать наши самолеты с разных направлений. Мы стали уходить с разворотом вправо, стремясь оторваться от основной группы противника в сторону гор, подальше от линейных ориентиров. Я маневрировал скоростью, то снижая, то увеличивая ее, одновременно по сигналу радиста делая отвороты и довороты в ту или иную сторону. Японский ас на И-96 пристроился ко мне метрах в пяти сзади, так что я видел его лицо. Похоже, то был командир группы, главный самурай, наблюдавший, как его подчиненные ведут себя в бою. Японцы, перейдя на правую сторону, атаковали по одному, стремясь попасть в мертвый конус и подлезть под стабилизатор одного из наших СБ. Маневр этот, однако, им не удался. Слаженное наблюдение, быстрый переход стрелков от верхних турельных пулеметов к люковым и обратно, четкие взаимодействия стрелков-радистов по принципу «защищай хвост соседнего самолета» не дали противнику достигнуть успеха в бою. Осмелившихся подойти на более близкую дистанцию сбивали. За пятьдесят минут, в течение которых длился бой, было сбито четыре японских истребителя.

Я не терял своего «приятеля» из вида. Он шел со мной рядом на одной высоте. Сигналом конца воздушного боя послужила его последняя атака. Японец жестом показал, что сделает мне «харакири», на что я в ответ продемонстрировал ему комбинацию из трех пальцев. Задрав нос своего самолета, самурай поднялся метров на пятьдесят и, оказавшись за моей «катюшей», приготовился к атаке. Следя за ним, я в момент перехода его в пикирование отвернул самолет на двадцать градусов влево с сильным заносом хвоста. Правый СБ Котова оказался выше меня, а левый – ниже. Японец тотчас очутился под нашим звеном, в зоне наивыгоднейшего обстрела из люковых пулеметов, и в итоге был сбит стрелками. Потеряв пятый самолет, истребители противника сразу прекратили преследование, развернулись и отошли в сторону. У нас потерь не было, только стрелок-радист получил ранение в ногу, и то продолжал стрелять. Впоследствии на каждом из наших самолетов мы насчитали от двадцати до семидесяти пулеметных пробоин, но все дошли благополучно и сели на свой аэродром.

Бывали и у нас черные дни. В одном из боев японцам удалось сбить группу из пяти наших «катюш». Из пятнадцати членов экипажа на парашютах спаслось только пять человек. Летчика В. Бондаренко подбили последним. Когда его самолет загорелся, он продолжал тянуть на свою территорию до последней возможности и покинул самолет на низкой высоте, когда на нем уже горел комбинезон. Обожженный, он приводнился на озеро, кишевшее змеями. Разбивая их клубки, Бондаренко поплыл к берегу. Китайские солдаты, стоявшие в обороне переднего края, не разобравшись, чей летчик, начали его обстреливать. Каким-то чудом он доплыл до берега. Когда узнали, что он – русский, то несли его на руках трое суток до ближайшего госпиталя. Только через восемь месяцев он выздоровел и снова начал летать, но в последующих боях погиб.

К середине 1938 года в Китае наши бомбардировщики летали на высотах от 2000 до 4000 м. Однако с появлением у японцев нового истребителя И-97 нам пришлось поднять высоту бомбометания до 9000 м. Китайские ВВС не имели кислородных станций, поэтому кислород мы вынуждены были закупать в частных мастерских. По качеству кислород был сомнительный, с большим количеством разных примесей, из-за чего члены экипажей порой теряли сознание.

8 августа 1938 года группа в составе пяти СБ получила задание провести бомбометание по кораблям, сосредоточенным на реке Янцзы. При подходе к цели штурман одного из бомбардировщиков почувствовал, что его начало клонить в сон. Несмотря на плохое состояние, штурман успел прицельно сбросить бомбы, закрыть люки и дать пилоту обратный курс на аэродром, после чего потерял сознание. Радист тоже отключился. Командир экипажа, опасаясь нападения истребителей противника, патрулировавших на высоте 6000 м, стал уходить с набором высоты до 9400 м. Пройдя больше часа по заданному курсу и не имея связи со штурманом и стрелком-радистом, летчик решил снижаться. На высоте 5000 м штурман стал постепенно приходить в сознание. Стрелок-радист очнулся только после посадки самолета. Уронив перчатку и будучи продолжительное время без сознания на большой высоте, он отморозил руку. При проверке кислородных баллонов выяснилось, что у стрелка-радиста подача кислорода прекратилась из-за замерзания трубопровода.

В другой раз, во время выполнения боевого задания, при переходе на кислород, стрелок-радист сразу же потерял сознание. Полет продолжался около трех часов, и все это время он находился в бессознательном состоянии. После посадки стрелка-радиста вытащили из кабины. Лицо его посинело, в руках был зажат шланг кислородного прибора. Оказалось, что трубопровод замерз из-за влажности кислорода. Только при искусственном дыхании он стал приходить в себя. Началась рвота, из-за сильной слабости он не мог стоять на ногах, его отправили в госпиталь.

Несмотря на то что наши самолеты имели радиостанции, практически мы ими не пользовались. При включении возникали бесконечные шумы, треск, писк, вой и тому подобные помехи, которые только отвлекали летчиков. Радиосвязью не пользовались и потому, что у японцев хорошо была налажена служба подслушивания, а нашим самолетам не хватало надежного переговорного устройства. Мы использовали переговорные шланги с рупором, на которых на большой высоте при дыхании намерзал лед, и слышимость резко ухудшалась.

Кислородное голодание не все переносили одинаково. Многое зависело от тренированности организма, способного обойтись меньшей дозой кислорода. Как правило, вопреки нормативам, мы открывали кислородный кран наполовину, тем самым увеличивая радиус действия самолета на высотах.

18 августа 1938 года, в День авиации, на рассвете, наша группа в составе девяти самолетов СБ – я ведущий – стартовала с аэродрома, расположенного недалеко от линии фронта. После набора высоты – 6500 м экипажи легли на курс и стали пользоваться, как обычно, одной третьей частью кислорода. Многоярусная облачность и густая дымка затрудняли обнаружение цели. У порта Хоукоу в просвете мы увидели группу кораблей. Пока подходили, их закрыла облачность. Впереди по курсу просматривалась еще одна группа в составе 30 военных и транспортных судов. Бомбардировщики к тому времени находились уже на высоте 8000 м. Долгое пребывание в полосе цели позволило противнику обнаружить нас, и вскоре зенитная береговая, а потом и корабельная артиллерия открыли интенсивный заградительный огонь. Разрывы ложились в ста метрах позади, левее и ниже самолетов. В момент открытия люков и сбрасывания бомб мой самолет резко подбросило вверх. Как позже выяснилось, осколком зенитного снаряда перебило кислородный трубопровод.

На обратном курсе я тотчас начал ощущать нехватку кислорода. Внимание ослабло. Стало трудно следить за ведомыми и показаниями приборов, возникло безразличие к окружающему. В моем сознании зафиксировались две основные задачи: не терять высоты, а идти с набором ее и держать ориентир на свой аэродром. Солнце находилось справа по курсу. Периодически мне казалось, что нас атакуют японские истребители, а мой самолет горит – это при повороте головы в глазах вспыхивали разноцветные искры. Я машинально делал резкие маневры от воображаемых истребителей, отклоняясь при этом от маршрута и вновь возвращаясь на него, подсознательно ориентируясь на тепло солнца, справа от меня. Мои непонятные маневры спутали весь строй наших девяти самолетов. Экипажи догадались, что с ведущим что-то неладно, и самостоятельно отошли на свою территорию. Так продолжалось около часа, за мною следовали только два моих ведомых. Когда горючее подошло к концу, мой самолет стал постепенно снижаться. На высоте 6500 м начала возвращаться ясность сознания. Я услышал в переговорной трубке голос стрелка-радиста: «Товарищ командир, что с вами? Куда мы идем?»

Мне казалось, мы только что вышли из воздушного боя, а моторы не работают из-за поражения их пулеметным огнем истребителей. Стараясь как можно дальше уйти от линии фронта на свою территорию, я держал самую выгодную для планирования скорость. На высоте около 1500 м, открыв крышку фонаря, стал осматривать местность. Она была гористая. Я подыскивал площадку для посадки. Впереди по курсу внезапно возникла гора. Чтобы избежать лобового удара, я резко развернул самолет на сто восемьдесят градусов. От сильного сопротивления воздуха он потерял скорость и чуть не сорвался в штопор. Отдавая штурвал от себя, я снизил самолет почти до самой земли, а затем резко рванул штурвал на себя. В результате самолет снова взмыл вверх и начал парашютировать. Коснувшись земли, он прополз метров пятьдесят и остановился на краю оврага. Я сильно ударился лицом о штурвал и потерял сознание...

Летом 1920 года стояла сильная жара. В воскресный день на Дезертирском базаре я купил большой желтый огурец. Съел его по дороге, а после напился воды в уборной на вокзале. Пройдя половину пути до дому, а идти надо было четыре-пять километров, я почувствовал резкие боли в животе, появились сильные позывы и потянуло меня по нужде: понос лил как из ведра. Дошел я еле-еле, корчась от схваток в желудке и бегая в кусты. Перед самым домом у меня началась обильная рвота. День был выходным: все наше семейство и соседи сидели у ворот на скамейке или просто на земле. Когда я появился, мой вид всех перепугал. Уже было известно, что в некоторых районах Тифлиса отмечались случаи заболевания холерой. Я не мог стоять на ногах, а последние метры до нашего подвала полз на четвереньках. Никто мне не помог, все сразу разбежались и стали обливать себя уксусом. Такое поверье осталось у населения еще от войны с Наполеоном, когда основными лекарствами от всех хворей считались уксус, чеснок и огонь.

Глянув в осколок зеркала, я себя не узнал: все лицо пожелтело, скулы резко обострились, мутные глаза глубоко ввалились, губы покрыты черным налетом. Беспомощный, я свалился на лежанку. Меня мучили сильная жажда, страшные боли до судорог в животе, непрекращающиеся позывы к рвоте и по нужде. Наша уборная размещалась в северной части двора, метрах в двадцати. Первое время я еще полз туда, а потом улегся на земле рядом, корчась в нечистотах. Собравшись вокруг меня, соседи и зеваки обсуждали это происшествие. На их лицах чередовались различные чувства: сожаление, возбуждение, у кого-то злорадство, что, мол, это не со мной, а с ним. Каждый предлагал свои советы, чем и как лечиться. Кто-то предлагал дать мне огуречного рассола с дегтем, водку с касторовым маслом, вплоть до сажи с соляной кислотой.

К концу дня прибыла «скорая помощь». Подъехала холщовая фура, запряженная лошадью, которой правил угрюмый возница в нечистом халате с подозрительными пятнами. Я потерял сознание и не помню, как мы доехали до холерных бараков. Когда я пришел в себя, то первым, кого увидел, был старик с острой седой бородою. Он склонился надо мною: на меня смотрели добрые блестящие глаза. Я слышал, что он что-то ласковое говорил мне, но понять не мог: очень сильный шум стоял в ушах. В ответ я лишь улыбался этому милому старичку с добродушной улыбкой и светлыми глазами.

В бараке стоял стон. Больные метались, охали, звали кого-то, выкрикивали бессвязные слова. Тяжелые запахи карболки, хлорной извести, испарений, рвоты – все перемешалось. К горлу поминутно подкатывал комок. Казалось, что пребываешь в нескончаемом хаосе и, задыхаясь, сам начинаешь кричать что есть силы, зовя медсестру, врача подойти: дать напиться воды или чтобы вынесли во двор подышать свежим воздухом. Но на меня никто не обращал внимания: были дела и поважнее. Доктор, видимо старший, Иван Петрович Ильченко гулким басом покрикивал на студентов и добровольцев, торопя принимать все новые партии поступающих. Рядом практиковал еще один медик – высокий, с черными усиками, из кавказцев. Он весело и громко отдавал распоряжения – подать сулемы, растереть ноги, положить больного в горячую ванну.

– Эй вы, как вас там, Петров, а ну-ка потрите ему ноги, только полегче, а не то сдерете с него кожу.

Это уже про меня. Я сильно мерз, ноги у меня были как ледышки. Меня тоже клали в горячую ванну. Больные все прибывали. Некоторые еще по дороге к бараку умирали, и их сразу отвозили в мертвецкую. Холерных перекладывали на матрасы. Исхудавшие тела, землистый цвет лица, липкая, с едким запахом пота кожа, зеленые пятна под мутными глазами, кровавая пена на почерневших губах, страшные судороги едва живых людей – все это сжимало мое сердце невыразимой тоской. Не помню, сколько дней я пролежал в бараке; откуда каждую минуту выносили мертвецов. Но однажды, проснувшись, я снова увидел лицо добродушного старичка доктора. Улыбаясь, он поздравлял меня с выздоровлением.

– Ну, дорогой мой, – торжественно произнес Абрам Львович, – молись Богу за свое спасение, а более всего твой крепкий организм и молодость победили старуху холеру. Теперь тебя не возьмет никакая другая болезнь. Ешь побольше, набирайся сил, а как встанешь на ноги, будешь нам помогать. – С этими словами он похлопал меня слегка по щеке и отошел к другому больному.

Мне сразу стало радостно и светло на душе. Сердце ровно отстукивало в груди четкий ритм, и я чувствовал, как с каждым приливом крови во мне прибавлялосьсил. Через десять дней я был уже совсем здоров и помогал сам, как мог, санитарам и студентам. К тому времени из России прибыло пополнение медотрядов для борьбы с холерой. Всему населению поголовно начали делать прививки, и болезнь резко пошла на убыль.

Когда работы стало меньше, меня, от мысли, что я мог умереть, еще не познав жизни, не встретив ничего прекрасного, ласкового и доброго, не видев ничего, кроме голода, холода и нищеты, сильно стало тянуть в лес, в поле, на свежий воздух. Я любил уходить подальше от бараков. За бараками расстилалось широкое поле скошенной пшеницы, уложенной в копны, поднимались высокие стволы кукурузы. На южных склонах раскинулись виноградники. В садах зрели яблоки, груши, инжир, чернослив. Японская хурма обсыпала свое деревце круглыми упругими мячиками плодов. В дальней стороне темнела полоса смешанного леса, где в дождливые летние дни так много грибов: шампиньонов, лисичек, маслят, которые я так любил собирать, а вечером жарить на костре. За лесом сверкала серебром река Йори. Вдоль реки пролегала полевая грунтовая дорога в Кахетию, обсаженная по краям ветвистыми тутовыми деревьями.

Солнце садилось за гору. Его лучи сверкали на золоченых крестах церквей. Из-за темных очертаний садов и леса просматривались крыши города, снующие вверх и вниз вагончики фуникулера. В окнах домов отражалось розовое зарево заката. Где-то играл духовой оркестр. В воздухе стоял сложный сочный аромат цветущих деревьев. Со стороны леса веяло теплым смолистым запахом опавшей хвои, прелыми листьями. Душистые волны теплого ветра ласкали лицо и все тело. На сердце было так тихо, радостно и светло, что хотелосьпеть и кричать во весь голос. Сознание того, что ты перенес такую страшную болезнь, был на пороге смерти, а сейчас жив, здоров и чувствуешь, как с каждым днем в твое тело вливается бодрость и сила... о, наверное, не было человека счастливее меня! И я все шел и шел, жадно вдыхая чистый свежий воздух. И мне казалось, что вот за тем холмом я встречу что-то новое, до сего времени мне неизвестное.

Спустился вечер. Из-за Кавказских гор подул свежий ветер. Пыльный столб, точно огромный надутый парус, пронесся со свистом и налетел на стену леса и садов. Зашумела листва на верхушках деревьев. Стволы, сильно раскачиваясь, гнулись до самой земли. Черный вихрь обрушился на город, над которым встала пыльная завеса. Все преобразилось. Солнце скрылось за темными тучами. Опустилась мгла. Настала пора и мне возвращаться в низкие мрачные бараки.

С того вечера я потерял интерес к уходу за больными. Появился страх, что я опять могу заболеть этой жуткой болезнью. Иван Петрович, видя мое настроение, удовлетворил мою просьбу: выписал, – и я ушел в село Бадьяуры...

Экипаж остался невредим, но все ощущали потерю сил и головокружение. Самым слабым был я. Вылезти из кабины смог только с помощью товарищей. Сильно болели голова и все тело. Мучила жажда. Руки и лицо обморожены. Стрелок и штурман принялись снимать пулеметы для организации обороны, так как мы точно не знали, на чьей территории находимся. Через полчаса нас заметили жители соседних деревень. Они приблизились и остановились по ту сторону оврага. Мы спросили, как могли, на китайском языке: «Джэпан мэйю?» («Японцев нет?»), но понять ответов не могли, так как местные говорили на другом диалекте.

Недалеко от нас проходила железная дорога. Через какое-то время появился паровоз, из которого выскочил машинист и подбежал к нам. Он объяснил, что мы находимся в провинции Цзянси. Попросив местных жителей охранять самолет, мы, забрав пулеметы, парашюты и документы, пошли к паровозу, который и доставил нас до станции. Население городка, узнав, что мы – советские летчики, приветствовало нас радостными криками. Нас водили по улицам города, несмотря на то что мы еле-еле держались на ногах. От рикш мы отказались, но они колонной следовали за нами...

Глава VIIГОСПОДА РУССКИЕ ЛЕТЧИКИ

В марте того же года с новой группой добровольцев к нам прибыл Григорий Кравченко. Выпускник Качинской школы, Григорий был настоящим асом. О нем в частях ВВС ходили легенды. На рассвете следующего дня все собрались на аэродроме. Кравченко принял свою «ласточку» – И-16 с бело-голубыми двенадцатиугольными гоминьдановскими звездами на крыльях.

Получив разрешение на ознакомительный полет, летчик надел парашют, застегнул лямки и сел в кабину. Мотор запустился сразу и работал на всех оборотах ритмично. Рукой дал сигнал убрать колодки. Прямо с места истребитель взлетел и пошел с набором высоты. Сделав несколько плавных виражей, он перешел на вертикальные фигуры. Внезапно самолет начал метаться вверх-вниз, переходя в отрицательное пике и крутую горку. Одна фигура высшего пилотажа сменялась другой в головокружительном темпе. Восхищаясь мастерством летчика, мы смотрели в небо.

Первый раз в своей жизни я увидел настоящий самолет в начале февраля 1921 года, когда Красная армия освобождала Грузию от меньшевиков. Рано утром над районом пороховых складов у подножия горы Махатки в небе появился самолет, самолет-разведчик. Поднялась суматоха. Войска, занимавшие оборону, оставляя окопы, в панике кинулись врассыпную. Самолет сбросил две небольшие бомбы, которые упали в открытом поле, далеко от пороховых складов. Одна из них вообще не взорвалась. Но этого оказалось достаточно, чтобы все вооруженные силы меньшевиков вместе с командованием бросились бежать в направлении Батуми.

Это событие растревожило меня. Все новое всегда имело надо мной большую власть. Если я был в пути в неизвестной местности, меня всегда волновало, что я увижу впереди. Что ждет меня по ту сторону горы или дремучего леса, на берегу реки, за поворотом дороги?

У каждого человека в детстве или в юности есть свои мечты о будущем. Когда я стану взрослым, кем я буду? Что меня ждет? Какой-то внутренний голос напоминает тебе о твоем неповторимом призвании. И это чувство с каждым днем нарастает все сильнее и сильнее и становится постоянной мыслью. И эти думы и мечты делают тебя сильным на всю жизнь. Появляется вера в себя, и нет другой силы, чтобы изменить этот настрой. Кажется, что ты родился с ней, что она была еще в утробе твоей матери. Да, призвание, оно присуще каждому человеку, и если ты его как можно раньше осмыслил, то ты – счастливый человек. Тебе повезло на твоем жизненном пути. И от этого путиотступать нельзя, какими бы ни были трудности в достижении намеченной цели.

С того самого дня, когда я увидел парящий в воздухе, как птица, самолет Красной армии, я загорелся мечтой увидеть этого смелого летчика – одного летчика, от появления которого сбежала вся вооруженная до зубов меньшевистская армия. С тех пор не только наяву, но и во сне все для меня было связано с полетом. Либо я сам парил в воздухе, управляя телом руками и ногами, либо находился внутри какого-то причудливого аппарата или планера. И когда я просыпался, то все думал и верил, что придет время, и я взлечу в небо, но когда это будет, я не знал...

Испытав вдоволь «ласточку» на перегрузки, Кравченко к концу полета свалил ее в штопор. Завернув десятка полтора витков, вышел из штопора у самой земли. Посадку произвел четко на три точки у посадочного знака. На вопрос механика, как работал мотор, ответил: «Все нормально».

В конце апреля 1938 года завязались ожесточенные воздушные бои в районе Уханя. Нас предупредили, что японцы готовятся нанести мощный бомбардировочный удар. Сведения оказались точными. Около десяти часов утра посты наблюдения донесли, что курсом на Ухань идут несколько групп бомбардировщиков под прикрытием истребителей. На мачте поднят синий флаг. Объявляется готовность номер один. Взлетает зеленая ракета – сигнал авиаторам запускать моторы. Уже выложена стрелка в направлении, откуда идет противник. Воздушное пространство аэродрома моментально заполняется ревом моторов и дробной очередью пулеметов.

Первым ведет эскадрилью истребителей Алексей Благовещенский – редкой храбрости командир наньчанской истребительной группы.

На фоне гор вырисовывается вражеская армада. В плотном строю клина девяток друг за другом летят бомбардировщики. В стороне от них, отсвечивая на солнце красными кругами на крыльях, «этажеркой», идут японские истребители – И-95 и И-96.

Второе звено уводит за собой в небо «бог и царь» воздушного пилотажа Григорий Кравченко.

Скрестились огненные трассы. Воздушный бой перешел на вертикальный маневр. Мелькают друг перед другом атакующие и выходящие из атак самолеты. С первой же атаки сбиты два бомбардировщика, в том числе ведущий группы – японский полковник.

Оставшаяся семерка японских бомбовозов сомкнулась, чтобы легче было обороняться, но из-за непрерывных атак наших ястребков рассыпалась и, сбрасывая бомбы куда попало, повернула обратно. Обратившись в бегство, японские самолеты стали легкой добычей. Собрав свою группу, Алексей Благовещенский на максимальной скорости бросился в погоню. Внизу обозначились костры пылающих самолетов, но ни одного облачка парашюта не отделилось от них. Японское командование в целях поддержания стойкости самурайского духа выдавало парашюты только заслуженным асам, жизнь которых считалась особо ценной для империи. В воздушных боях 1938 года, по словам китайского историка Пын Мина, советские летчики разгромили такие считавшиеся непобедимыми японские авиаэскадрильи, как «Воздушные самураи», «Четыре короля воздуха», «Ваки-кодзу», «Сасэбо».

Бои между истребителями шли на разных высотах: более маневренные И-15 сражались на горизонталях и на виражах, И-16 – на вертикалях и вдогон. Все небо было исчерчено трассами светящихся пуль. Группа Благовещенского вернулась на свой аэродром, когда горючее было уже на исходе. В результате непродолжительной схватки японцы потеряли 21 самолет, а китайская авиация – два. Все ханькоуские газеты подробно описывали подвиг китайской авиации. По понятным причинам не было названо ни одной русской фамилии.

Поражение в воздушном бою 29 апреля 1938 года, да еще в день рождения японского императора, буквально потрясло японское командование. В панике оно срочно перебазировало бомбардировочную авиацию с прифронтовых аэродромов вглубь своей территории.

Самолет Благовещенского всегда стоял рядом с командным пунктом. Достаточно было поступить сигналу о появлении противника, как командир эскадрильи взлетал первым. Авторитет его был непререкаем. Он был неистощим на выдумку и боевую смекалку. По его предложению в кабину каждого самолета поставили бронеспинку, что надежно предохраняло летчиков от пуль. Носил он вязаный свитер, серую замшевую куртку, которую в одном из боев японцы основательно продырявили. Механик хотел починить ее, но Алексей отказался:

– Что ты, милый! С заплатой я буду ходить как оборванец. А тут – боевая отметина, чуешь разницу?

У Благовещенского были широкие, как у запорожца, штаны. На вопрос, к чему такой фасон, он неизменно отвечал: «Чтобы подчиненные не видели, как у меня дрожат колени, когда бывает страшно».

Через неделю в эскадрилье Благовещенского виртуоз пилотажа Антон Губенко, израсходовав в воздушном бою боекомплект, применил таран, второй таран после П. Н. Нестерова, причем с благополучным исходом для атакующего. «Встряхнуло, как на столб наткнулся. Японец штопорит, с крыла у него шмотья летят, а моя „ласточка“ слушается». Всего в Китае Губенко сбил семь японских самолетов. За свой подвиг он был награжден китайским Золотым орденом.

Крепыш, с приятным, серьезным лицом, спокойный, рассудительный, с быстрой реакцией, способный моментально оценивать воздушную обстановку и принимать решение – таким запомнился мне Антон Губенко.

Личный состав – летчики, штурманы, стрелки-радисты, авиатехники – жил в общежитиях, в трех километрах от аэродрома. Распорядок дня оставался неизменным. Мы всегда находились рядом с самолетами на случай внезапного налета японцев. Независимо от погоды за час до рассвета летчики выезжали на аэродром, техники приезжали еще раньше – часа за два.

Не знаю почему, техники все были с Украины.

Из воспоминаний доктора Белолипецкого: «Виткиля вы сюды припхалыся? – спрашивал авиатехник Серготюк. И сам себе отвечал: – Припхалыся мы с далэкой Украины, щоб добыть китайскому народу щастлывой доли!»

У того же Белолипецкого есть описание отца: «Боевые действия группы наших бомбардировщиков возглавлял Сидор Васильевич Слюсарев – сухощавый, высокого роста, отличной физкультурной выправки, блондин». (Ну уж, только не блондин! Отец был темно-русый. Может, выгорел, открывая колпак над пустыней Гоби?)

Томительно ожидать воздушной тревоги. Летчики лежат кто под крылом своего истребителя, кто под навесом из бамбука. Где-то тихо напевают задушевную украинскую песню. Кто-то пытается вздремнуть, но заснуть не может, то и дело поглядывая на сигнальную вышку. Наконец долгожданная тревога. По сигналу ракеты с командного пункта мы взлетаем и уходим из-под удара в зону ожидания, в 50 км от аэродрома. Примерно через полчаса ведущий эскадрильи на бреющем полете возвращается провести разведку: цел ли аэродром и нет ли поблизости противника? В случае если на посадочной площадке – полотнище в виде буквы «Т», что значит – все в порядке, он идет за остальной группой и приводит ее домой. Если же лежит «крест», то, в зависимости от наличия горючего, мы либо «барражируем» в зоне, либо уходим на запасной аэродром.

Обедали тут же, на аэродроме. Кухня была как европейская, так и русская. Обед китайских летчиков насчитывал десять – двенадцать блюд. Есть с помощью «куйадзами» (палочки) не так просто. С первых попыток наши летчики протыкали ими местные пельмени насквозь. Напротив, улыбающиеся китайцы, зажав куриное яйцо палочками, крутили его, как игрушку. Я, к слову сказать, довольно быстро обучился, даже ел таким образом суп. Частенько обедал в компании китайских летчиков, что сильно им импонировало.

После сигнала «отбой» надо зачехлить материальную часть, выставить караул и сторожевые посты. Возвращались на отдых в «литише» поздно, переодевались, принимали душ и шли ужинать. После ужина часто заводили патефон. У нас был широкий выбор пластинок из репертуара Петра Лещенко и Александра Вертинского.

В Хэньяне в нашем общежитии все время крутился один китаец по имени Саке. Почему я запомнил это имя? Потому что от него всегда исходил запах рисовой водки – саке. Он был маленького роста, сгорбленный, чрезвычайно неприглядной наружности: углы рта всегда опущены вниз, глаза как у хорька – маленькие черные точки, непрерывно бегающие с места на место. Китайцы относились к нему с удивительной холодностью. Он чувствовал неприязнь к себе и никогда не сердился. Саке был настолько лишен самолюбия и так робок, что, что бы ему ни говорили, как бы его ни разыгрывали, у него даже не менялось выражение лица.

С рассвета до темноты он возился по хозяйству: мыл посуду, рубил дрова, с особым рвением чистил уборные. Работал чернорабочим на кухне, надраивая до солнечного блеска кухонную посуду, рубил дрова для плиты, зимой и ранней весной разносил в комнаты нашего общежития жаровни с раскаленными углями. В его обязанности входило также смотреть за зверинцем, где в клетках содержались обезьяны, которых один он, казалось, искренне любил. Часто, стоя возле них, он что-то бормотал себе под нос. В эти минуты обезьяны переставали бегать по клеткам и внимательно его слушали.

Все советские летчики были снисходительны к нему. Жалея Саке, отдавали ему еду, поношенную одежду, при встрече всегда угощали папиросами. Брал он их с особым почтением, но никогда не закуривал, а прятал за пазуху. Никто не интересовался: откуда он? кто определил его на работу? Словом, он был вне поля зрения нашего и китайского командования.

Во время ночных налетов наш летно-технический состав вместе с обслуживающим персоналом выезжал за город километров за пятнадцать. Как правило, один истребитель всегда патрулировал в воздухе с целью провести разведку – не подсвечивается ли наш аэродром? Существовала договоренность, что самолет должен обстрелять то место, откуда идет подсветка, а мы по светящимся росчеркам трассирующих пуль должны тотчас выслать группу вооруженных солдат. В одну такую летнюю ночь среди задержанных на окраине аэродрома был взят с поличным и наш Саке. При нем нашли карманный фонарь для подсветки. Он оказался крупным японским шпионом, и его казнили на другой день после задержания.

Алексею Благовещенскому, который возвращался на Родину на подбитом им японском истребителе, подсыпали в бензобак сахар. Его самолет потерпел аварию в горах, сам он чудом остался жив.

К нашей группе был приставлен переводчик, по имени Ван Мо. В детстве он жил в Харбине, учился в русской школе. Впоследствии, по его словам, бежал из Маньчжурии от преследований японцев. Он довольно хорошо владел русским языком, сносно разбирался в авиационной терминологии. Старался войти к нам в доверие, но мы, особенно после случая с Саке, не очень ему доверяли. Переводчик Ван был многоречив. Как-то, отозвав меня в сторону, объявил, что он собирается жениться, и пригласил меня и моего штурмана Виктора Терлецкого выступить свидетелями со стороны жениха. Через неделю сыграли свадьбу. Угощение насчитывало около полусотни блюд. Водка подавалась в чайниках, подогретой до восьмидесяти градусов, при этом молодоженам полагалось сказать что-либо пикантное. Невеста все время сидела молча, потупив глаза и опустив голову. Иногда она приподнималась и кивком благодарила за добрые пожелания, сигналом к чему служил толчок жениха, который в определенное время наступал ей на ногу.

Чтобы вернуться к себе в общежитие после свадьбы, нам надо было переправиться через реку Сянцзян – достаточно глубокую и быструю. Переправлялись на китайской джонке. Перевозчик вращал веслом, вставленным в уключину на корме, не вынимая его из воды. Когда мы уже подходили к причалу, Виктор стал расплачиваться с лодочником и, будучи в приподнятом настроении после свадьбы, протянул тому десять долларов. «Что ты делаешь? – Я пытался ему помешать. – У меня есть мелочь». Перевоз стоил два-три цента. Но не успел я докончить фразу, как наш капитан, сунув десятидолларовую банкноту в рот, прыгнул в реку, бросив свою лодку на волю волн в прямом смысле слова. Не умея управлять, точнее, вертеть этим проклятым веслом, мы вместе с лодкой неслись вниз по течению. С большим трудом нам удалось пристать к берегу очень далеко от дома, а хозяин так и не вернулся – видимо, его джонка стоила много дешевле, чем дал ему Виктор.

Надо сказать, что Ван производил впечатление весьма беспечного человека. Он часто рассказывал о своей бурной молодости. Гордился тем, что был знаком с дочерью русского полковника царской армии и что в трудные времена та поддерживала его, зарабатывая в публичном доме. В то время проституция была узаконена правительством. В определенных кварталах каждого города существовали дома терпимости, подразделявшиеся на категории. Для высших чинов – три красных фонаря, дальше по рангу – два, и самый низший – один. Кроме того, в таких крупных городах, как Шанхай, Гуанчжоу, Ханькоу, в любом баре за 50 американских долларов можно было найти девушку любой национальности.

Для нас Ханькоу оказался очень интересным городом. Созданный из двух городов, расположенный в устье притока Янцзы, он при Чан Кайши получил статус столицы и название Ухань. Янцзы в переводе означает «голубая река», хотя вода в ней молочно-кофейного цвета. Движение по Янцзы – оживленное. Река буквально забита парусниками, сампанами, джонками, лодками, буксирами. Все китайские города – необычайно шумны. На улицах всегда полно велосипедистов, носильщиков паланкинов, рикш. Надо сказать, что рикши толпами преследовали нас, предлагая свои услуги. Мы же никогда ими не пользовались. Нам, не привыкшим видеть езду людей на людях, этот вид транспорта представлялся наглядным примером грубой эксплуатации человека человеком. Рикши обижались: мол, русские не дают заработать. Из жалости ребята просто давали им денег либо, выкупив на время коляску, прогуливали в ней, например, шляпу. А то, запрягаясь по очереди, катали друг друга. К шуму транспорта прибавлялся шум от уличных торговцев. Голосами, трещотками, рожками, гудками, ударами в барабаны и тарелки, звоном в колокольчики сзывали уханьские продавцы к своим товарам прохожих.

С крыш и стен домов через улицу свисают узкие полотнища, исписанные иероглифами. В витринах выставлены муляжи продаваемых товаров. Город залит ярким светом. Магазины, расцвеченные фонариками, торгуют допоздна. Зазывалы буквально затягивают в свой магазин. Как только зайдешь внутрь, навстречу тебе с улыбкой во весь рот, сложив руки для приветствия, бегут приказчики, мальчик-бой. Несмотря на протесты, мальчик старается щеткой смахнуть пыль с твоей одежды и обуви. Хозяин в темно-синем халате, с четками и веером в руках, предлагает чашечку горячего зеленого чая или прохладительный фруктовый напиток. Старший приказчик, перебирая ключами, распахивает вертикальные и горизонтальные витрины, демонстрируя товар. Мы, в свою очередь важно запрашиваем: «Ту-Шачен?» («Сколько стоит?») На этом знания китайского у нас заканчичваются, и мы переходим на арифметику. Пишем цифры на бумаге. Процедура затягивается до тех пор, пока не находим золотую середину. Торгуются же китайцы похлеще наших цыган.

Тут же на улице и бреют. По-китайски если побриться, то это означает и выспаться. Бреют в лежачем положении, в специальном кресле, наподобие зубоврачебного, и таким ножом, что им впору резать поросенка. Перед началом бритья парикмахер нажимает педаль ногой, и вы вместе с креслом резко опрокидываетесь на спину. Как-то мы неудачно пошутили над нашей «бородой номер один» – Виктором Камониным, который наконец решил с ней расстаться. Все китайцы приветствовали его не иначе как: «Да хуцза! Хэнь хао!» («Длинная борода! Очень хорошо!») Когда парикмахер нажал на педаль, Виктор страшно перепугался. Подумал, что его хотят зарезать, и чуть не избил добрейшего Мишубрадобрея. Но зато когда привык, то часто засыпал в кресле под мерный гул вентилятора.

В Ухане мы часто встречались с нашими соотечественниками, русскими эмигрантами. Иногда подходили русские юноши, одетые в заплатанную, но чистую и отутюженную одежду. Они стыдливо просили:

– Братец, дай, пожалуйста, на хлеб.

Как-то в одном из мануфактурных магазинов мы обратили внимание на разговор хозяйки с одним из ее служащих.

– Граф, – с достоинством изрекла хозяйка, – разверните товары и покажите господам русским летчикам, что мы получили недавно из Шанхая.

– Слушаюсь, княгиня, – отвечал тот.

Мы волей-неволей посмотрели на «графа», который с поклоном и заискивающей улыбкой предлагал нам товар. Выйдя на улицу, мы еще долго смеялись.

(На территории Китая наши волонтеры, следуя инструкции, избегали обращения «товарищ», но и обращение «господа» чрезвычайно их смущало. Каждый обязан был выбрать себе псевдоним. К отцу обращались – господин Сидоров.)

В другой раз мы зашли как-то в одно заведение поужинать. Владелицей ресторана оказалась русская, до революции принадлежавшая к высшей знати. Зал пустовал. Как только мы вошли, оркестр из пяти человек встретил нас маршем из кинокомедии «Веселые ребята». Вдоль стены сидели молодые девушки разных национальностей, всего человек десять. Заказали ужин на четверых. Я в шутку заметил:

– А есть ли у вас кахетинское вино марки «Мукузани»?

Метрдотель, тоже русский, с достаточно привлекательной наружностью, принимая заказ, заверил:

– Если русские господа подождут минут тридцать, вино будет им доставлено.

В зале прислуживал пожилой слуга-китаец. Пока мы ожидали, к нам подсели девушки и стали расспрашивать про Россию и новые порядки. Кое-кто из наших пошел танцевать. Неожиданно в ресторан вошли четыре американских матроса с военного корабля, застрявшего в порту Ханькоу. Они были уже навеселе. Сели рядом за соседний стол и заказали по кружке пива. Внезапно один из них подозвал слугу китайца и, когда тот подбежал, плеснул тому в лицо пиво. Музыка сразу перестала играть. Подвыпивший американец демонстративно вышел на середину зала и, широко расставив ноги, стал смотреть на нас в упор. Штурман Виктор Терлецкий и Ваня Черепанов, радист, хотели вступиться за китайца, но я их остановил, заметив, что это – провокация и нужно иметь больше выдержки. Через пять минут все успокоились и заняли свои места. Заиграла музыка, начались танцы. Разбушевавшегося матроса отвели его товарищи, но он все время рвался к нашему столу. Прошло какое-то время, я и не заметил, как буян снова возник перед нами. Пошатываясь, нависнув над нашей компанией, он в упор рассматривал содержимое стола. Я предложил ему стоящий рядом стул и пригласил сесть, желая его угостить. Это был рядовой матрос с тральщика – высокий, белокурый, с простым симпатичным лицом, которое портил напряженный и злобный взгляд. Взяв предложенный стул, он перемахнул через его спинку ногой и демонстративно уселся спиной к нам. Тут уж нашей выдержке пришел конец. Я что было силы отпихнул стул ногой. Задира ткнулся носом в пол и пополз, путаясь со стулом, не находя точки опоры, чтобы встать. Мы подхватили его под руки, раскачали и вышвырнули на улицу. Морячок на большой скорости всем своим телом распахнул двери и вылетел на мостовую. По молчаливому договору ту же участь разделили с ним его товарищи. Как только последний из них вылетел из ресторана, слуга-китаец молниеносно захлопнул входную дверь и дополнительно затянул ее раздвижной решеткой, радуясь, что так ловко отомстили за него.

С улицы продолжали доноситься шум и крики неудачливых танцоров. К этому времени поспел и наш шашлык по-карски, а хозяйка-княгиня в честь «победы» господ русских летчиков не поставила стоимость кахетинского в счет.

Глава VIIIХО – ПУХО

Каждый раз после возвращения с боевого задания неизменно вставал вопрос: как быстро можно устранить повреждения и сколько машин ввести в строй к утру следующего дня? И тут все надежды возлагались на механиков. Иногда диву давались – как можно починить то, что впору оттащить на свалку? Настоящими асами своего дела были техники-стрелки Василий Землянский, Виктор Камонин, Иван Мазуха. Они прямо-таки творили чудеса. На авиакладбище выискивали пригодные детали, узлы, свозили в капониры (земляное прикрытие), все это собирали, стыковали – и, глядишь, ожила «катюша». Нередко техники летали на боевые задания за стрелков. Из-за большого объема работы часто ночевали под крылом самолета, на дутике (хвостовое колесо).

Приказ при налетах укрываться в щелях нет-нет да и нарушался. Предусмотрительно сняв чехлы с задних ШКАСов, ребята словно бы ожидали появления японских штурмовиков и незамедлительно пускали в ход оружие. Не раз попадало за это «фарманщику» – Васе Землянскому. У нас в группе его прозвали фарманщиком за то, что он долгое время летал на бомбардировщике «Фарман-Голиаф».

– Это кто же позволил нарушить порядок?

– Дык... Сидор Васильевич...

– Никаких «дык»! Понятно? Ишь, герой нашелся! Ругать-то я их ругал, а в душе сознавал: на то оно и оружие, чтобы стрелять не только в воздухе, но и на земле.

К каждому механику был прикреплен китайский помощник. Местное начальство часто меняло их, считая нежелательным длительный контакт с советскими людьми. Китайские механики, наоборот, стремились к общению. Специалистами они были не ахти какими, но их отличали трудолюбие, исполнительность. Заправка самолета горючим, маслом, чистка и мытье – все эти операции они выполняли очень тщательно. Между собой старались учить друг друга и языку. Так вспоминал о своем опыте общения техник Корчагин:

«В китайском языке много шипящих и почти отсутствует звук р. В произношении иероглифов настолько тонкие нюансы, что нам не удавалось уловить их даже при многократном повторении одного и того же слова. Мы сидим под крылом самолета, и обучающий меня механик Ли произносит:

– Шен.

Я повторяю за ним:

– Шен.

Он отрицательно качает головой:

– Шен.

Вслед за ним я говорю:

– Шен.

И так может продолжаться без конца. Тогда китайца осеняет мысль, что я вообще косноязычен и не в состоянии произнести требуемое слово. Он дает это понять следующим образом: высунув свой язык, притрагивается к его кончику пальцем, а потом, показывая рукой в сторону моего языка, заключает:

– Пухо. (Плохо.)

Это означает, что мой язык с дефектом и ему непосильны даже самые простые слова и звуки.

Тогда я перехожу в „наступление“. Тут уж приходится нажимать на букву „р“.

– Держатель, – начинаю я.

– Телезате, – повторяет он.

Я отрицательно качаю головой и продолжаю:

– Краб.

– Кылапе. Хо? (Хорошо?) – старается мой ученик и с надеждой смотрит на меня.

Я опять качаю головой. Затем идут слова – „рыба“, „рак“...

Ли понимает, что не справляется с задачей, и тогда я, показывая на свой язык и на собеседника, выразительно произношу:

– Пухо!»

Во второй половине сентября 1938 года японцам удалось захватить пункт Лошань, в сорока пяти километрах севернее Ухани. Китайское командование, готовя контрудар, решило привлечь авиацию для организации взаимодействия с наземными войсками. С этой целью на передний край линии фронта выслали авиационную группу, в состав которой, кроме меня, вошли старший штурман Виктор Терлецкий, штурман эскадрильи Сыробаба и переводчик Ван. Мы рассчитали время выезда на «Форде 8» так, чтобы переправу на реке Ханьшуй одолеть ночью, ввиду того что переправа постоянно находилась под прицелом японской артиллерии.

Выехали на рассвете по глинобитной дороге, еще скользкой от дождя. Вскоре спустились в долину маленькой речушки. Ниже шли ряд запруд для рисовых полей, маленькие озера, заросшие осокой, над которыми дымился восходящий туман. Высокие стебли бамбука, камыш, а также чайные кусты и цитрусовые деревья стояли, покрытые серебристой росой.

Дорога начала зигзагообразно подниматься в гору. Повеяло прохладой. Долина опускалась. Теперь террасовые квадратные и ромбовидные рисовые поля казались игрушечными полосками и треугольниками, а причудливые узкие дороги и тропы, извиваясь и раздваиваясь по склону хребта, обращались в многоголовых драконов и фантастических змей. В стороне от дороги зеленели мандариновые рощи. Наш переводчик Ван подсказал, что это – дикие мандарины, ими хорошо утолять жажду и их можно рвать. Наверное, он сказал это потому, что мы всегда старались ничего не брать в садах и на полях крестьян, зная, как много труда затрачивают они, чтобы все это вырастить. Из любопытства мы сорвали несколько штук. На вкус они оказались чересчур сладкими и отдавали каким-то запахом. Через час нас остановила военная патрульная служба, не позволившая ехать дальше до наступления темноты, ввиду риска обнаружения нашей машины с воздуха. Пришлось остановиться.

В стороне от заставы виднелось несколько фанз. Пока наши товарищи раскладывали продукты и готовили еду, мы с Виктором Терлецким подошли к одной из них. Из первой фанзы выскочила собака и, поджав хвост, скрылась в кустах. Мне стало любопытно, отчего собаки здесь не лают и не бросаются на людей, как везде. На что Виктор, недолго думая, ответил:

– А какой смысл ей на тебя бросаться? Она же видит, что у тебя на поясе в кобуре лежит «ТТ». Хозяина ее дома нет. Кто же сможет по-настоящему оценить ее преданность и верность? И потом, она все же рассчитывает, что ей, голодной, что-то может перепасть от нас.

По разбросанным вещам в хижине можно было сделать заключение, что хозяин поспешно ушел или его «ушли». В углу валялся разбитый глиняный кувшин – из тех, в которых крестьяне хранят кукурузу, гаолян, чумизу, бобы. Очаг разрушен. Прислонившись к стене, стоял гроб. Вероятно, хозяин приготовил его для себя, но решил еще пожить и, спасая жизнь, бросил домину японскому врагу. Весь день мы провели в заброшенной деревне. К вечеру устроили привал в бамбуковой роще и развели костер...

Отец любил разжигать костер. В воскресные дни мы часто уходили с ним в лес. Хорошо в предрассветный час шагать босиком по пыльным, извилистым тропинкам среди холмов и оврагов, покрытых кустарником держи-дерево или ежевикой, под звон жаворонков, скрип кузнечиков и свист сусликов. Привал. В котелке бурлит кипяток. Начинается процедура засыпки кукурузы в котелок – мы готовим мамалыгу. Иногда печем картошку, иногда поджариваем шампиньоны, собранные у подножия гор. Дым свечей идет вверх. Кругом тишина,все живое попряталось в тень. Отец давно уже спит, а я, как зачарованный, растянувшись на земле и заложив руки под голову, гляжу в небо. По небу, как по голубому морю, плывут причудливые белые облака. Как интересно строить догадки: кто за кем гонится, кто кого догоняет, куда они плывут? Все расплывается, и я сплю крепким сном на теплой земле.

Соседний с Тифлисом район – Кахетия. В этих местах и «промышлял» отец, меняя наши носильные вещи на кукурузную муку, зерно. В Кахетии кроме грузинских, татарских сел попадались и русские. В одну из таких деревень – Бадьяуры отец и определил меня к зажиточному мужику Силиверстову Тихону Ивановичу.

Как он договорился с моим будущим хозяином и сколько я должен был получать за свой труд – я не знал. Напоследок он заверил меня, что дядя Тихон – хороший человек и что я должен его во всем слушаться. Сам хозяин пообещал, что никто не посмеет меня обидеть. На прощание отец поцеловал меня и со словами: «Если будет трудно или что-либо случится, сразу напиши мне» – ушел.

Интересно! Кому я мог писать?!! До ближайшей почты на станции – десять километров. Что я мог написать, когда не имел ни копейки денег на конверт, бумагу, марку. Мое состояние было ужасным. В первый раз я попал к чужим людям, да еще в качестве батрака, в одиннадцать лет. Я забрался в конюшню и заплакал горючими слезами навзрыд, как будто мне было три или четыре года. Я был напуган и обижен несправедливостью отца. Хорошо еще, что в тот тяжелый для меня день с утра шел дождь и не надо было выезжать в поле. Так в слезах я и заснул в яслях вместе с лошадьми.

На меня как на рабочую силу ложился на первый взгляд небольшой объем работы – сидеть верхом на одной из лошадей передней пары и править ими, чтобы косилка шла по борозде вплотную к пшенице. Ну и, конечно, уход за лошадьми. А это значит, кормить, поить, пасти, чистить.

Хозяин часто бывал пьян. Даже во время работы он умудрялся доставать на ходу из ящика, где хранились инструменты, бутылку водки и после каждого круга скошенного хлеба заряжаться из горлышка. Тут солнце, мой друг, начинало припекать ему голову, и дядя Тихон валился с копыток долой. Я распрягал коней, путал им ноги и пускал пастись. Когда солнце склонялось к западу, наш Иванович просыпался и, как ни в чем не бывало, объявлял:

– Ну, Сидорка, хватит нам работать. Пора пообедать и немного отдохнуть.

Я разжигал огонь. В подвешенный котелок с водой засыпал пшено, клал картошку и заправлял салом.

Трещит костер, а ему в сумерках вторят перепела: «спать-пора», «спать-пора». Это перепел приглашает свою подружку к себе на ночевку. Посвистывают жаворонки и другая степная птица. Лошади в темноте подходят ближе к костру, продолжая степенно жевать и пофыркивать.

Хозяин раскладывает снедь на полотенце – домашнюю свиную колбасу, овечий сыр, пирожки с различной начинкой, соленые и свежие огурцы, помидоры, лук, чеснок, сало и соль. К этому времени кулеш уже готов. Дядя Тимоша, так я его называл, наливает в кружку водку и с заискивающей улыбкой протягивает ее мне:

– Слушай, работничек, может, глотнешь маленько?

Я отвечаю:

– Что вы, дядя Тимоша, это же водка?

– Ну и что же? – продолжает он.

– Да как же, ведь ее пьют одни только пьяницы.

– Ну вот, выдумал что!

Он медленно начинает тянуть водку, только кадык его ходит вверх-вниз. Опорожнив кружку, он сильно кряхтит, плюется, чихает, охает, сморкается, утирая выступившие на глазах слезы. Потом отправляет большой соленый огурец в рот и еще долгое время всхлипывает, как будто плачет от страшной боли и страдания. Но в конце концов приходит в себя, растирает рукой грудь возле сердца и заплетающимся языком произносит:

– Черт, какой дьявол ее выдумал, проклятую! Слава Кахетии! Слава нашей деревне Бадьяуры! Не будь Кахетии, не было бы такой дешевой водки и вина.

Наевшись, дядя Тимоша отдает мне остатки пищи. Я ем и оставляю про запас.

Луна уже взошла, так что можно различить стоящие копны хлеба, пасущихся лошадей, косилку на борозде, похожую на избушку на курьих ножках. Бурьян перекати-поле, если всматриваться в него долго, превращается в причудливые, зловещие фигурки. От этого становится немного жутковато, дрожь пробегает по спине. Хочется придвинуться к огню. Лошади разбредаются на кормежку, и мне приходится идти за ними, чтобы подогнать ближе к ночлегу. И так до самого утра, пока проснувшийся на рассвете хозяин не заставит меня запрягать, и пойдет изнурительная езда на коне до самого вечера. На ягодицах нет живого места, и я ерзаю на лошадиной спине, за что от хозяина мне опять попадает.

В августе погода испортилась: зарядили дожди. Прикинув, что ненастье затянется надолго, дядя Тимоша уехал в деревню. Я остался один в поле сторожить лошадей, косилку и телегу. Перед отъездом он наказал:

– Ты, Сидорка, хорошенько смотри за скотиной и имуществом, а я пришлю к тебе своего сына Ваську в помощь, кстати, он привезет и харчи.

К тому времени, кроме буханки хлеба, другой еды не осталось. Прошел день, другой, а посланца все нет и нет. Погода хуже некуда – хлещет косой дождь с ветром. По утрам и вечерам – холодные туманы. Все промокло. На мне нет сухого места. Я, как смог, подтянул брезент и смастерил под телегой что-то вроде шалаша. Лошади и те встали мордами по ветру, не пасутся. Наконец к вечеру третьего дня объявился хозяйский наследник со сворой собак.

Когда Васька приехал, то решил показать, кто здесь хозяин. Осмотрев все ли налицо, он стал вытаскивать из мешка продукты, но делал это так, что они валились у него из рук на землю. Грызясь между собой, подхватывая на лету куски, свора собак сжирала тут же все в кустах. Делая вид, что происходит это случайно, Васька кричал мне:

– Что же ты стоишь как олух? Не видишь, что собаки едят твои харчи? Немедленно отбери у них или останешься голодным.

Но я знал, что значит отобрать у голодной собаки. Я ему ничего не ответил, а молча отошел в сторону.

Дожди шли еще несколько дней. Я питался одним только хлебом насущным. Почему-то мне не везло у Селиверстова. Никому я был не нужен. Мне попадало от всех. Хозяйские собаки нападали на меня, валили на землю, оставляя на память рваные раны. Даже лошади и те не любили меня, видимо потому, что я спал в их кормушке. Под утро они добирались до моего ложа, покрытого дерюжкой, и зачастую вместе с сеном захватывали мою нижнюю одежду, фыркали, толкали мордами, ухитряясь схватить зубами за живое место. А одна с характером кобылка все норовила укусить, запрягал ли я ее в телегу, давал ли корм, и однажды так лягнула меня по ноге, что та вся распухла. На месте удара образовалась ранка и стала гноиться. Боль была ужасная, я не мог ступить на ногу. Тихон Иванович заявил, что не станет кормить работника, который болеет, и я на костылях ушел обратно в Тифлис...

Еще с раннего детства помню я, как сильно любил меня мой отец Иван Васильевич. Я же в нем до последних дней его жизни души не чаял. Не было большего счастья для меня, как быть с ним рядом, слышать его голос с оттенком любовной нежности к своему единственному наследнику.

Дело было летом, я спал на кушетке во дворе. Подошел отец и начал гладить меня, приговаривая: «Сынок мой, Сидорка, расти быстрей, как тяжело мне, мой родной помощничек». Я чувствовал его, но не знал, что мне делать: притвориться спящим или прижаться к нему, ответить, что я все понимаю и все сделаю для того, чтобы ему было легче. Нужно совсем немного подождать, пока я вырасту. А сейчас чем я могу помочь? «Думай! Думай!» – твердил я сам себе и придумал: стану я торговцем. Слышал я от многих, что можно выйти в люди только через торговлю. Мое страстное желание во что бы то ни стало помочь отцу прокормить нашу семью преследовало меня. К тому же самолюбиетребовало оправдать мое предназначение как первого помощника отца, его наследника и заместителя.

Итак, решил я зарабатывать коммерцией. Начать с самого простого – продавать воду. Уговорил отца купить мне кувшин. Как я ему обрадовался! И верно, то был не кувшин, а мечта. Трехлитровый, расписной, старой выделки – одним словом, «красавчик». Дней десять я бегал с ним по улицам и на Дезертирском базаре, где торговали все, кому не лень. Здесь за небольшую плату можно было утолить голод, выпить чачи, выторговать вещь, продать барахло, свое, украденное, обмануть доверчивого покупателя, обыграть в карты, вытащить все деньги у простофили крестьянина. Словом, не зря его прозвали Дезертирским. Все здесь было фальшиво, подло, и только воры, бандиты, фальшивомонетчики и перекупщики чувствовали себя здесь хозяевами.

Лето выдалось жарким. Торговки едой, дабы клиент не учуял, что из чего, солили, перчили, не жалея специй. Жажда у любителей поесть была двойная – от жары и от перца. Фирма моя процветала. Назвал я ее «Горло». Рекламировал просто: «Родниковая вода, чистая вода, холодная вода!»

Чтобы вода очищалась, я бросал в кувшин кусочки квасцов, и она из мутной превращалась в чистую, а благодаря свойствам моего кувшина, через пять минут становилась холодной. Нет и не было большей радости в те дни. Я боялся выпить лишний стакан воды, чтобы сберечь «деньгу». Всю выручку с гордостью приносил отцу. Одним особенно жарким днем вода шла нарасхват. Я не успевал наполнять кувшин, как его тотчас опорожняли жаждущие. В очередной раз, когда он опустел, я подумал, зачем лишний раз делать крюк на улицу, еслия могу набрать воды прямо на базаре, взобравшись по трубе до бачка общественной уборной. Только я полез, как одно неосторожное движение, и я лечу вместе с кувшином на землю. Я цел, а он – вдребезги. Я отделался испугом, но кувшин – счастье, радость, надежда и источник дополнительного дохода – разлетелся на тысячу осколков. О, горе, горе, горе мне! Сколько было слез, которыми можно было наполнить с дюжину кувшинов, и не такого объема, каким был мой «красавчик». Я смотрел на то, что от него осталось, и почему-то думал, что это – сон, а вот я сейчас проснусь, и мой кувшин будет стоять передо мной, наполненный студеной, кристальной водой. Вечером, когда я вернулся, мой вид без слов подсказал отцу, что случилось. Он молчал, а это было еще хуже для меня.

В другой раз отец где-то достал вяленую рыбу – рыбец ростовский – и поручил мне продать ее на вокзале либо обменять на хлеб у солдат, возвращавшихся с фронта. С корзиной, в которой лежали сочные янтарные рыбцы, я пошел по перрону станции «Тифлис». Подошел состав, набитый солдатами. Я иду вдоль вагонов и кричу: «Хорошая рыба рыбцы. Сам бы ел, да деньги нужны. Могу обменять на хлеб или продукты». Вдруг из товарного вагона в окно высовывается молодой солдат. Я и сейчас помню его лицо – простое, веселое, русское лицо. Сам – рыжий, конопатый, даже глаза смеются. Протягивает руки и говорит: «А ну, браток, дай-ка я гляну, что за товар ты продаешь». И так он мне понравился, что я забыл наставление отца – давать товар только после того, как получу за него деньги. Отдал я ему рыбцов, назвал цену, а сам думаю – вот здорово, сейчас получу деньги, и пойдет торговля на всю железку. Да только мой солдат больше не показывался. Я стал плакать, кричать, но в этот момент поезд тронулся, и я остался ни с чем. Так был нанесен второй удар по моей коммерции.

Одно время на улицах, на переносных лотках, торговал тянучками «Эйнем», продавал ношеную обувь. Но все это продолжалось недолго и приносило больше огорчений, нежели прибыли.

При нэпе я еще поработал в диетической столовой, которую содержал некий проходимец со звонкой фамилией Звонарев. Оформил он ее через детдом, а что касается диетических продуктов, то редко кто из питавшихся в той столовой избежал колик желудка и язвы. Обычно под вечер, когда базар уже закрывался, он брал меня с собой и закупал по дешевке отбросы, чье место на свалке. На кухне заставлял нас все это чистить, обрабатывать и закладывать в котел. Вот там я и научилс я кулинарничать.

Глава IXВ ГОСТЯХ У «ДУБАНЯ»

Проснулись мы, когда между листвой молодого гибкого бамбука заблистали на небе редкие звезды. Кругом стояла тишина. Вдруг, как по команде, включилось сразу два хора: лягушек и цикад. Налетели тучами комары и москиты. Мы поспешили тронуться в путь. В этот миг из-за перевала выплыла полная кроваво-красная луна. В лунном свете все преобразилось. Мы подъезжали к реке. На наших глазах она из темной и страшной стала светлой и прозрачной. Плывущие по ней джонки оставляли за собой заметный золотисто-серебристый след. Журчащая, нежно переливающаяся сиреневыми тонами река бежала параллельно нашей дороге. Ехали мы с выключенными фарами, не потому что боялись, что нас может обнаружить воздушный японский разведчик, а потому что китайские патрули стреляют по всем световым точкам без всякого предупреждения. Желая побыстрее добраться к месту назначения, мы увеличили скорость. Только треск разбиваемых о лобовое стекло нашего «форда» жуков, саранчи и других насекомых служил нам спидометром.

Подъехав к переправе примерно в первом часу ночи, мы остановились у причала, где как раз заканчивалась погрузка китайских войск. Переправу обслуживали два парома. Вдруг на сходнях заупрямился осел, стал пятиться назад и свалился в воду. Довольно быстро общими усилиями его втащили на паром. Отдали швартовые концы. Между причалом и паромом образовался просвет, в который неожиданно упал, оступившись, китайский солдат. Бедняга барахтался, крича о помощи, но все делали вид, что его не замечают. Пока мы с переводчиком бегали за помощью, солдат утонул.

Переправившись, мы сразу выехали на передовую. На этом участке фронта было удивительно тихо, только в небе безнаказанно кружил японский самолет-разведчик. Нанеся схему своих и японских войск, к обеду мы вернулись в расположение китайской дивизии. На обед нам подали вареного удава... в общем, какую-то крупную змею. Мои товарищи отказались, я попробовал. Мясо мне понравилось, по вкусу напоминало коровье вымя, только нежнее.

На обратном пути нас нагнали несколько групп раненых китайских солдат. Переводчик Ван сразу крикнул шоферу, чтобы тот увеличил скорость. На мой вопрос: «В чем дело?» – он ответил: «Иначе они нас убьют». Одна группа перегородила собой дорогу, в то время как другие сооружали завал из камней. Я приказал остановить «форд». Тут случилось нечто невероятное. Китайцы скопом кинулись к машине, устраиваясь кто на крыше, кто на радиаторе, – словом, облепили ее бедную, как мухи мед. Оставшиеся на дороге смотрели на нас злыми глазами, рассчитывая выбросить из авто. Пришлось мне приказать немедленно трогаться на малой скорости. Когда отпала угроза нападения, переводчик стал что-то внушать раненым. С возгласами «Хао, хао, хань хао» («Хорошо, хорошо, очень хорошо») они отступили. На вопрос, что он им сказал, Ван ответил: «Я им объяснил, что в машине едут русские летчики. Они направляются на аэродром, где сядут в самолет, убьют всех японцев, и война закончится».

Ухода за ранеными солдатами в гоминьдановской армии вообще не существовало. Никто их не лечил. Часто просто отпускали на все четыре стороны, снабдив соответствующей бумажкой.

По согласованному плану наступление наземных войск в районе Лошаня должно было начаться 27 сентября 1938 года в 6 часов утра. Впервые нам предстояло действовать вместе с китайскими летчиками-истребителями. Китайские истребители подошли к цели двумя группами: первая прикрывала бомбардировщики, вторая атаковала колонну японских войск, подходившую к Лошаню с востока. Начался беспорядочный отход японцев. Простые китайские летчики очень радовались, что им довелось взаимодействовать с нами. Действовали они храбро и инициативно. Наверху согласия не было.

Взаимоотношения между руководством гоминьдановского правительства Чан Кайши и руководством ЦК КПК были непростыми. Вероломное нападение Японии на Китай вынудило нанкинское правительство заключить договор о ненападении с СССР. Договор, подписанный 21 августа 1937 года, заставил Чан Кайши узаконить решение о соглашении создания единого фронта с коммунистической партией Китая. А когда в Китай начали поступать первые партии советских самолетов и в воздушных боях рассеялся миф о непобедимости самурайских эскадрилий, то данное обстоятельство отрезало Чан Кайши путь к отступлению и заигрыванию с японцами.

К началу военных действий объединенная китайская армия состояла из войск нанкинского правительства, провинциальных армий и 8-й и 4-й народно-революционных армий. Все армии объединялись под командованием Военного совета, во главе с Верховным главнокомандующим генералиссимусом Чан Кайши.

Основу китайской армии составляли войска центрального правительства, численность которых доходила до миллиона человек. Провинциальные армии являлись собственностью губернаторов провинции. При назначении на эту должность губернатор получал чин генерала. Наемная армия содержалась за счет налогов со своей провинции. Как правило, эти налоги были содраны с китайского народа на двадцать пять лет вперед по всему Китаю. В большинстве своем эти горе-генералы не желали рисковать ничем, исходя из единственного соображения: потерять армию – значит потерять власть. Ту же игру вел и Чан Кайши. Командующие играли в жмурки с оглядкой друг на друга, готовые всегда пожертвовать войсками соседей.

Численность китайской Красной армии непрерывно росла, что сильно беспокоило гоминьдановское руководство, и оно начало открыто принимать меры к ограничению влияния компартии среди населения. К декабрю 1938 года наши отношения с высшим китайским командованием стали ухудшаться. Чан Кайши все больше ориентировался на американцев.

Мы заметили, что китайский обслуживающий персонал изменился, появились новые лица. Общение стало натянутым. На многие вопросы мы не получали ответа. Нам было приказано меньше выходить из месторасположения нашего общежития, особенно по вечерам. В город выходили только группами.

Чтобы не так сильно скучать по семье, друзьям и любимой Родине, мы решили создать у себя что-то вроде оркестра легкой музыки. Сначала это было воспринято как шутка. Но потом на авиационной базе в Ланьчжоу достали две гитары, одну мандолину и две балалайки. У некоторых имелись губные гармошки. Дополняли оркестр расчески, пустые бутылки разного калибра, кастрюли. Позже у нас появился аккордеон, на котором играли... втроем: один держал его плашмя на коленях, другой растягивал меха, а третий, нажимая на клавиши правого грифа, играл, как на рояле. На вечерних спевках обнаружился замечательный тенор у инженера авиагруппы Любомудрова и не менее чудесный баритон у авиатехника Землянского. Коллективу присвоили название «Думка». Первое выступление объединенного хора и оркестра состоялось на банкете, который устраивал «дубань» (генерал-губернатор) провинции Цзинхай для русских летчиков-добровольцев по случаю нового, 1939 года.

Наше выступление открылось маршем «Все выше и выше!», потом шли сольные номера под аккомпанемент оркестра. Я дирижировал капеллой. В репертуар входила и шуточная песенка на китайском языке. Гвоздем программы стала грузинская народная песня «Сулико». Начинали мы ее медленно и протяжно. Соло вел Любомудров. После второго куплета мелодия «Сулико» неожиданно переходила в зажигательную лезгинку. Дирижируя, я все время наращивал темп, как бы незаметно входя в раж, потом бросал дирижерскую палочку и, позабыв об оркестре, в «экстазе» сам выскакивал в темпераментном танце. Успех этого номера был огромный, нас неоднократно вызывали на бис. После праздничного концерта всех пригласили в банкетный зал.

Надо заметить, что у китайской высшей знати, да и у тех, кто победнее, еда превращена в культ. Существует даже специальный праздник ста кушаний, на котором каждый хозяин стремится удивить качеством и количеством еды. Если гостя пригласили на ужин, состоящий из двадцати – тридцати блюд, то ответить приглашенный обязан обедом, на котором будут выставлены уже сорок – пятьдесят блюд. А чтобы приготовить нечто питательное и вкусное, например, из трепангов, надо иметь в запасе семь – десять дней, раньше не приготовишь. Китайцы вообще охочи до праздников. Во время нашего пребывания, в январе, они широко отмечали день трех Л. – в честь К. Либкнехта, Розы Люксембург и Ленина.

На банкете организаторы мечтали, следуя также традиции, напоить «до чертиков» почетных гостей. Китайские летчики подходили ко мне и к комиссару Богатыреву, предлагая тост за дружбу, за совместные воздушные бои и так далее. Условие было таковым: представитель с китайской стороны выпьет все, что вы ему предложите: водку, коньяк, пиво, – и если вы выпиваете одну рюмку, то он – в четыре раза больше. Что сказать, к нам выстроилась очередь. После четвертой рюмки захмелевшего уводили под руки его товарищи, но все их попытки свалить кого-либо из русских так им и не удались. Да!

Местный «дубань» часто приглашал нас на просмотр театральных премьер. Как-то вечером в Ланьчжоу мы всем составом отправились посмотреть рекомендованную нам музыкальную комедию. Театр располагался в бараке. В театре было так холодно, что зрители сидели в теплых халатах – верхней одежде. В ряд стояли длинные скамьи на десять человек. Во время действия можно было свободно входить и выходить. Свет в зале не выключался. Между рядами шныряли торговцы арбузами, семечками, каштанами, арахисом, дешевыми конфетами. Подбегали мальчишки с сильно закопченным чайником, предлагая черный чай. Никто не соблюдал тишину. Все так неистово галдели, кричали, что нельзя было разобрать, что, собственно, происходит на сцене. Сами артисты, время от времени подзывая разносчиков, потягивали из горлышка воду, полоскали горло и тут же сплевывали на сцену. В углу сцены разместился оркестр. Музыканты колотили по инструментам изо всей силы. Музыка – очень резкая, нашему уху не привычная. Рядом с оркестром стояла жаровня, к ней иногда подходили артисты, чтобы погреть руки. По обеим сторонам авансцены по вертикали висели бумажные полосы с содержанием следующего акта. По окончании действия ассистенты, проходя через сцену, срывали листы с уже сыгранным текстом. Они же подавали актеру надлежащий реквизит. Если кому-либо нужно было встать на колени, ассистент артистически подбрасывал под ноги подушечку.

В феврале месяце «дубань» и его жена пригласили меня и еще несколько русских волонтеров на празднование лунного китайского года, который приходится как раз на середину февраля. По китайским поверьям, лунный год обязательно должен приносить в дом счастье и благоденствие. Цветами, бумажными красными полосками заранее украшают фанзы, деревья, кусты. На кладбище несут еду, условные деньги. Главным событием считается приветствие бога очага Цзяована. Собрав сведения обо всех хороших и плохих делах членов семьи, Цзяован накануне Нового года улетает на небо – докладывать Будде. От его доклада зависит, как пойдут у вас дела в следующем году. Поэтому хозяин дома заранее начинает подлизываться к этому домашнему «управляющему»: ставит сладости перед его фигуркой, замазывает ему рот сахарной помадкой, чтобы он докладывал Богу только хорошее, причем сладким ртом.

Итак, мы в гостях у губернатора. На столах – огромное количество всевозможных яств: утки жареные, печеные, тушеные и вяленые, поросята во всевозможных подливах, куры, обжаренные в сахаре. Через каждые восемь блюд подавалось что-либо сладкое, в том числе курица или молодой барашек, зажаренный в сахаре или в виноградном сиропе. Одну только их национальную водку «ханжа», по-нашему «чача», я не мог переносить из-за отвратного запаха сивушных масел. Для умывания рук и полоскания рта подавались чашечки с теплой водой.

Встреча лунного Нового года началась ровно в полночь, как и у нас. По местному обычаю первую рюмку вылили на землю, чтобы домашние боги опять же в хорошем настроении улетели на небо. Над зажженными свечами хозяева стали жечь условные деньги – богам на дорогу и на расходы – туда и обратно. Церемония встречи проходила раздельно для мужчин и женщин. Мы сидели в одной комнате, женщины – в другой, хотя через тонкую перегородку все было слышно как у нас, так и у них. Сначала делегация из трех женщин пришла поздравить нас с пожеланием – побольше риса и детей! Спустя короткое время наша мужская делегация отправилась на женскую половину с ответным приветствием. Мы в свою очередь пожелали, чтобы у них в доме было тепло и много денег. Гуляли до самого утра, периодически поздравляя друг друга через перегородку, а вместе так и не сели за общий стол, несмотря на наше настойчивое, радушное русское приглашение... да.

На второй день нового года нас уговорили поехать в буддийский храм, погадать «на свое счастье». Заводилой выступила очень миловидная жена нашего «дубаня». Со мной за компанию отправился капитан Ваня Черепанов – красивый парень с добрым лицом и улыбкой, которая притягивала к нему женщин как магнит. Особых дел у нас не было. Мы с ним и согласились на эту поездку. Почему бы и не поехать к господу китайскому богу, ведь я хорошо был знаком с русским, и если бы не советская власть, то по упорному настоянию своего отца, которого я сильно любил, быть бы мне священником! Вот как!

На следующее утро я с Ваней, генерал-губернатор с женой и наш переводчик на машине «форд» тронулись вверх по течению Хуанхе в горы, к буддийскому храму. Дороги в Китае – живописные, в глубь страны – не загруженные. Редко, очень редко встретишь автомашину или крестьянина с ослом. Скорость держи, какую хочешь, лишь бы твоя машина не перевернулась. На вершине горы, за массивными крепостными стенами, сгрудились башни, ажурные пагоды с загнутыми кверху углами крыш. Стены крепости выглядели весьма массивными. Особенно величаво смотрелись ворота, окованные в железо, с вбитыми огромными гвоздями, наподобие копий. При входе стояла стража из монахов.

Через переводчика губернатор нам с Иваном пояснил, что к храму обычно идут пешком, а последние два-три километра следует проделать либо на коленях, либо ползком. Но особам высокого ранга разрешается приблизиться к храму в паланкине или рикше. Учитывая мои прошлые «священнические» заслуги, мы подъехали на «форде» прямо к входу. Привратник в черной сутане встретил нас низким поклоном. Между тем проход к храму не пустовал. Вдоль стен монастыря прошел бонза с гонгом, следом, быстро перебирая маленькими ножками, поспешили роскошно одетые женщины с детьми, подкатила тележка, запряженная коровой, с плетеным тростниковым верхом, внутри которой за тонким прозрачным занавесом восседала молодая красивая китаянка. Все это – на фоне большого числа паломников, продолжавших прибывать к храму на поклонение.

Генерал и его жена все время пытались затянуть нас в храм, но у меня особого желания не было. Наконец Иван сказал:

– Сходить, что ли, и мне поклониться? А то никак счастья нет, просто беда.

Генерал через переводчика подсказал, что молиться в храме – дело нетрудное, было бы о чем. Та же торговля, только не с купцами, а с богами. В это время симпатичная жена губернатора договорилась с главным бонзой, что он согласен погадать русскому, но только одному, и еще, прежде следует очиститься, то есть побыть наедине в одной из комнат, называемых чистилищем. Жребий пал на меня. И я решил, была не была, пусть врут что хотят, мое дело слушать!

Выполнив все их требования, сняв ботинки, в специальных шлепанцах я проследовал в темную комнату, где на возвышении восседал многорукий Будда, освещенный снизу синеватым, бледным пламенем. Ко мне подошел вещатель – «воплощенный Будда» – и предложил, задав в душе вопрос, на который я хочу получить ответ, бросить к ногам божества рог буйвола, распиленный на восемь частей, с закрытыми глазами, но открытым сердцем. После этой церемонии я присоединился к своим приятелям, которые остались во дворе. Вскоре вышел предсказатель и в присутствии всех объявил, что имел беседу с Всевышним. Вердикт таков: меня в жизни ждут большие и тяжелые испытания, но я их преодолею и выйду из них с честью, второе – все мои желания исполнятся, а я загадал: выберусь ли я из этого Китая жив-здоров и скоро ли попаду домой, а еще, долго ли я проживу на белом свете?

В ответ я усмехнулся и спросил:

– А что я задумал?

Вещатель покачал головой, помолчал, а потом ответил:

– Для вас я сделаю исключение. Вам хочется быть дома. Вы там будете скоро, а проживете долго и увидите новый Китай.

Не знаю, или это совпадение, или что другое, но пока эти предсказания сбываются. Мы еще походили кругом, осматривая величавое здание храма с резными фигурами, росписью и мозаикой. Прослушали службу и, отдохнув на свежем воздухе, вернулись в Ланьчжоу.

В Китае я всегда восхищался его тружениками и умельцами. В 1938 году они в своих жалких мастерских, ручным способом, смастерили самолеты И-16 и СБ, которые, после установки моторов, поднимались в воздух не хуже выпущенных на наших государственных заводах. Они даже из бомбардировщика типа СБ сделали двухместный тренировочный самолет и предложили мне испытать его в воздухе. Я произвел на нем несколько полетов, и это «учебное пособие» мне понравилось, несмотря на то что в Советском Союзе к тому времени ничего подобного не существовало.

Все боевые вылеты, а было их общим количеством 250 самолето-вылетов, я шел ведущим. И всего один раз мне пришлось вернуться с боевого задания из-за неисправности правого мотора, но и этот боевой вылет прошел с отличным результатом, так как в строю оставались два моих заместителя.

В мою авиаэскадрилью входили: украинец Кица, П. Вовна, Иван Черепанов, В. В. Бондаренко, Виктор Терлецкий, Василий Землянский, Иван Анисимов, Котков, Рубашкин, Сыробаба, Любомудров, Мамонов, В. Коротаев, Григорьев.

Из шестидесяти добровольцев из нашей группы домой вернулись шестнадцать человек. Закончив выполнение приказа, весной 1939 года мы убыли из Ланьчжоу автотранспортом через Синьцзян-Уйгурский автономный район на Алма-Ату.

22 февраля 1939 года в Кремле мне вручили звезду Героя Советского Союза.

Глава Х«ДРУЖБА НАВЕК»

В книге «Первые Герои Советского Союза» (изд-во Иркутского университета, 1983) приводятся данные о тех, кто получил звание Героя Советского Союза до Великой Отечественной войны.

«Слюсарев Сидор Васильевич – капитан, командир эскадрильи, а затем командир бомбардировочной группы. В Китае находился с 28 мая 1938 года по 5 мая 1939 года. Перегонял самолеты СБ без единого происшествия. Авторитетен и настойчив. Имел большой опыт вождения своей эскадрильи в сложных погодных условиях и в горной местности. За период перегонки самолетов налетал 46 часов, после чего остался со своей эскадрильей на фронте. Совершил 12 боевых вылетов и налетал 33 часа. Под его руководством и при личном участии уничтожено и выведено из строя 70 кораблей противника на реке Янцзы и около 30 самолетов на аэродромах. Все боевые вылеты производились на высоте до 9000 м с применением кислородного прибора».

Всего за военные действия в Китае Героями Советского Союза стали четырнадцать человек. Другими указами с такой же формулировкой звание Героя дали Полынину, Благовещенскому и Супруну.

По-разному сложились судьбы добровольцев.

Антон Алексеевич Губенко – гроза воздушных самураев, дважды осуществивший таран, сбил в Китае семь японских самолетов. За свой подвиг был награжден Золотым китайским орденом. После выполнения правительственного задания получил звание полковника и был назначен заместителем командующего ВВС Белорусского ВО. Через несколько месяцев в 1939 году газета «Красная звезда» сообщила о том, что Антон Губенко разбился при разработке новой фигуры высшего пилотажа на аэродроме под Смоленском.

Кравченко Григорий Пантелеевич еще раз скрестил оружие с японскими агрессорами в небе Халхин-Гола, за что получил вторую Золотую звезду Героя. Он стал первым дважды Героем Советского Союза. В 1940 году, тридцатилетним красавцем генерал-лейтенантом, был назначен на должность командующего ВВС Прибалтийского военного округа. В Великую Отечественную войну командовал истребительной дивизией. Погиб 23 февраля 1943 года в воздушном бою. Кравченко покинул подбитый неуправляемый самолет, но парашют не раскрылся, и он упал в местах расположения наших войск. Когда подбежали бойцы, он был уже мертв. Рука крепко сжимала кольцо с обрывком тросика. Шальная вражеская пуля перебила тонкий трос, идущий к ранцу парашюта. Похоронен в Кремлевской стене.

В городе Ваньсянь высится памятник советскому летчику-добровольцу Г. А. Кулишенко – командиру отряда бомбардировщиков дальнего действия ДБ-3. Его имя еще при жизни вошло в китайские поэмы, стихи и песни. Во время налета на крупную вражескую авиабазу его группа уничтожила 136 самолетов противника. 14 октября 1939 года он был вынужден посадить поврежденный самолет на водную гладь Янцзы. Раненый летчик утонул в глубоководной реке.

Наибольших вершин достиг Тимофей Тимофеевич Хрюкин, генерал-полковник, дважды Герой Советского Союза. Во время войны он командовал воздушными армиями. После войны стал заместителем главнокомандующего ВВС. Но сердце Тимофея Тимофеевича оказалось слабым. Он умер в 1953 году в возрасте 43 лет.

Забегая вперед, скажу, что капитану Слюсареву С. В., как и было предсказано во время посещения им буддийского храма в 1939 году, суждено было еще не один раз увидеть новый Китай. В одну из командировок отца в 1953 году наша семья сопровождала его в эту страну. В те годы взаимоотношения Советского Союза и Поднебесной протекали под лозунгом «Дружба навек». Ездили по пыльным спиралям китайских дорог. Готовились к большому празднику в Пекине, по случаю которого у меня появился шелковый китайский, на первый взгляд мальчиковый, наряд – брюки и пижамная кофта с вычурными петлями. На многолюдном параде – отчаянно яркие драконы, извивающиеся во всю бесконечную длину под трескучую музыку. Гривастые львы с выпученными глазами, замирающие в неудобной позе с поднятой ногой. Пых и блеск, возможно, случайно запущенной в сторону нашей трибуны петарды – и моментальная реакция адъютанта отца Якова Куцевалова, в фантастическом прыжке тигра закрывшего своим телом командира вместе с нами, пятилетними, на руках. К большому празднику под руководством учителя я выучила песенку на китайском языке для исполнения ее на торжественном банкете. Удивительно, что она навсегда поселилась в одном из ящичков моей памяти.

Я никогда о ней не вспоминала, но спустя много лет, когда на просмотре фильма итальянского режиссера Бертолуччи «Последний император» проходящие по площади Тяньаньмэнь шеренги китайцев неожиданно для меня затянули «ту-фуан-хо», я с удовольствием констатировала, что знаю текст, и вполголоса стала вторить гимну, посвященному великому кормчему.

Простор площади Тяньаньмэнь. Акустические чудеса старинных стен. Парки. Бамбуковые, лиановые заросли. Изящные тропинки, выводящие к озерцам, сплошь закрытые круглыми блинами листьев, в которых – то тенью, то всей роскошью плавников и хвостов – золотые, коралловые рыбки. И наконец, в парке Иехуань – чайный домик в виде корабля из белого мрамора, на постройку которого императрица Цы Си в XIX веке потратила весь бюджет Военно-морского флота Китая. Не слушая чужих объяснений, я тут же придумала свою собственную историю – белый изящный корабль на вечном приколе, конечно, мог быть только для больного наследника, чтобы безумный принц далеко не смог уплыть...

Во время пленения в 1949 году последний император Маньчжоу-Го Пу И сам ничего не делал и не хотел, чтобы члены его семьи чем-нибудь занимались. Какое-то время домашние стелили ему постель, подносили еду, стирали одежду. С начала 1950 года в Китае проводилась политика перековки преступников с помощью трудового воспитания. Мао Цзэдун лично входил во все тонкости содержания и перевоспитания последнего императора.

Когда бывший император Маньчжоу-Го сидел в тюрьме, то его, как и всех остальных, стали перевоспитывать физическим трудом. Он работал на крохотном предприятии по выработке кокса, дробил молотком уголь. Затем вместе со всей страной в рамках «большого скачка» принимал участие в борьбе против «четырех зол»: крыс, комаров, мух, воробьев.

Пу И уничтожил, по его признанию, несколько мышей и «ухлопал мух без счета!». Хотя другие китайцы в уничтожении «четырех зол» отличились гораздо больше. За два года борьбы в Китае было уничтожено полтора миллиарда воробьев, шестьдесят четыре тысячи тонн мух, восемь тысяч тонн комаров.

Через год после начала кампании урожай действительно стал лучше, но при этом расплодились гусеницы и саранча, поедающие побеги. Ранее численность этих популяций регулировалась воробьями. В результате нашествия саранчи урожаи резко уменьшились. В стране наступил голод, от которого погибло предположительно до 30 миллионов человек.

– А как китайцы уничтожали воробьев? – поинтересовалась я уже в Москве, вспоминая на досуге причитания мамы по поводу гибели дурашливых задиристых воробьев.

Мне объяснили, что китайцы выходили семьями на улицы, в поля и начинали гудеть в дудки, стучать палками, греметь в барабаны, они устраивали такой невообразимый шум специально, чтобы не дать воробьям сесть на ветки. Обессиленные птицы замертво падали на землю.

Время все расставило на свои места и каждому отвело свое место. На площади Тяньаньмэнь в мавзолее упокоился «отец» одного из самых многочисленных азиатских народов. Имена героев, помогавших восточному брату, – в камне и мраморе. «Память о советских летчиках будет вечно жить в сердцах китайского народа» – надпись на обелиске в парке Ухань. В Москве в кружевном, выстроенном в мавританском стиле здании Дружбы народов на стене выбита фамилия добровольца – Слюсарев Сидор Васильевич, Герой Советского Союза. Сама Золотая звезда Героя лежит в красной коробочке, на ее оборотной стороне номер 125. Застывшие, как в хрустальном царстве, навсегда умолкнувшие в 1950-е годы воробьи замерли на ветках деревьев на китайских вышивках, созданных умелыми руками вышивальщиц из провинции Наньлянь.

Глава XIБЕЛЫЕ ЛЫЖНИКИ

На тему финской кампании, в которую Слюсарев конечно же был вовлечен, также существовали записи отца, но не для официальной печати. Суть их заключалась в том, что наши летчики под самый новый, 1940 год отбомбили своих же, кажется танкистов, и Слюсарев, воевавший тогда на петрозаводском направлении в должности заместителя командующего ВВС 8-й армии, ездил разбираться по этому поводу к начальнику танкового корпуса.

Из того же последнего предвоенного года в маминой памяти отложилась своя история. Обычный день. У обочины одной из пыльных дорог, на которые тогда выходили ничего не боявшиеся крымские школьницы, голосует молоденькая девушка. Рядом неожиданно затормозила подкатившая легковушка. Распахнулась дверца. Задорно нырнув в темень салона, она – звонким голосом: «Дяденька, подвезите до поворота». Одновременно отмечает: в машине – трое военных, один – впереди, двое – на заднем сиденье. Приняв их молчание за знак согласия, проворно подсаживается к тому, кто за рулем. Скажем так, через час езды, на развилке дороги, попутчица оставляет запыленный автомобиль.

– Так вот, милая моя, то были немецкие шпионы, переодетые в нашу форму. Накануне войны они составляли карту наших дорог, – поясняет мне, непонятливой, мама.

– Но почему? Как ты можешь быть в этом уверена, если они, как ты сама говоришь, всю дорогу молчали?

– Вот именно. Когда мы уже отъехали, я просто оцепенела от страха. В машине стояла гробовая тишина. Тот, кто сидел рядом, в форме с погонами майора, ни разу ко мне не обернулся, глядя молча прямо перед собой на дорогу. Двое других сзади также не проронили ни одного слова. Чтобы трое наших молодых русских парней не захотели познакомиться, просто поболтать о чем-то в дороге – не бывает такого!

Страх еще более усилился, когда передний, отчетливо выговаривая слова, внезапно спросил: «Как проехать на Симферополь?» Основную дорогу до главного города полуострова знали абсолютно все. Это было равносильно тому, как если бы осведомиться: «А где здесь у вас восходит солнце?» Будучи патриоткой, но здраво рассудив, что они все равно узнают, мама с ходу указала направление на столицу Крыма, проверещав что-то вроде: «Вы, дяденьки, поезжайте прямо – вон до того тополя, а потом направо – к той горке, а я уже приехала. Спасибо вам». Дверца открылась, и пассажирка, вся в холодном поту, соскочила с подножки на родную, теплую землю. Занятым нанесением на карту «паутины дорог» немцам в тот день было не до «крымской розы».

За свое участие в краткой войне с белофиннами Слюсарев получает орден Красного Знамени – за организацию первых ночных полетов. По поводу этого темного куска нашей истории у меня мало ассоциаций: бравый барон Маннергейм, в юности переигравший вождя мирового пролетариата, любопытство по поводу того, что выдавали нашим летчикам на ноги – унты или бурки, из которых, по моим детским воспоминаниям, и те и другие были отменно хороши, и неясность в происхождении слова «белофинны» – то ли по аналогии с белогвардейцами, то ли из-за маскировочных белых халатов на белом снегу.

Много-много белых солдат с винтовками за спиной, выбрасывая на всю длину рук лыжные палки и с силой опираясь на них, быстро скользят на черных лыжах по белому снегу. Вообще, Финляндия – загадочная страна, неохотно позволяющая узнать себя. Как будто местным никак не хватает духа в конце концов сойти с проторенной лыжни, скинуть с себя маскировочные халаты и, вырулив на опушку леса, помахать нам приветливо рукой в меховой варежке. Вжик, вжик – лыжники исчезают за ближними холмами.

Точь-в-точь как и мы, одной, особенно прекрасной зимой в конце 50-х – произошел очередной перевод отца по службе – бежали на лыжах по соседству с финскими лесами, недалеко о того места, где мы теперь жили: Кольский полуостров, Кандалакша, поселок Зашеек. В лыжные походы нас водил отец – конечно, потому, что он любил и умел ходить на лыжах. Эти воскресные вылазки втроем, в ярких свитерах, во многом способствовали тому, что в школе по физкультуре за зимние месяцы у меня всегда стояла самая настоящая пятерка, так радовавшая меня своей приятной округлостью, наглядно демонстрировавшая, что в моей молодой жизни все совсем неплохо, раз такие птицы залетают на страницы моего дневника. Именно в Кандалакше я познакомилась с матушкой-зимой. Белый пушистый снег, внезапно срывающийся с черных веток, алмазные россыпи, стена промерзшего леса, как из декораций к «Ивану Сусанину». На четвертушке бумаги отец записал где-то сбоку то ли про эти, то ли про уральские просеки: «...в лесу синие тени от деревьев и следы, следы: зайца-русака, лисицы, белки, мышей и узорные вышивки куропаток, тетеревов и рябчиков».

Пушистый снег, мягко падающий как будто с облитых стеклом веток. Слепящая белизна. А как много отметинок по обеим сторонам лыжни – пунктирными цепочками, петельками, спиралями, крестиками, точками и тире. Припомнив однажды с небес один только этот узор, моя душа, тотчас очнувшись, начнет расталкивать очередь, протискиваясь вперед, чтобы ей наконец отмахнули флажком по маршруту Земля.

Сколько живых существ в лесу, и никого не видно. Тот, кто ведет нашу группу, не спешит. Мы стараемся изо всех сил, а еще... заглядываемся на верхушку той ели, и, конечно, не успеваем. И вот отец скрывается за поворотом.

Глава XIIКИЕВСКИЙ ОСОБЫЙ ВОЕННЫЙ ОКРУГ

В начале августа 1940 года меня перевели на должность заместителя командующего в Киевский Особый военный округ, к тому времени самый мощный в СССР. В 11 авиадивизиях округа насчитывалось 39 авиаполков: 17 истребительных, 15 бомбардировочных, 5 штурмовых и 2 разведывательных, насчитывающих более 2000 самолетов.

Должность командующего КОВО исполнял назначенный накануне Евгений Саввич Птухин. До него округом командовал генерал армии Г. К. Жуков. Начальником штаба ВВС у Птухина был генерал-майор Ласкин Николай Алексеевич, по возрасту намного старше своего командующего. Ласкин, родом из дворянской семьи потомственных военных, не скрывал своего происхождения, хотя и не любил вести разговоры о причинах, побудивших его встать на сторону революции. Все знали его как одного из отважнейших и честнейших военспецов, которыми могла гордиться Красная армия.

Интеллигентская закваска все же сказывалась. На службе Ласкина так и прозвали – «интеллигент» штаба. Все у него были «милейшие» и «уважаемые», даже когда он сердился. Как-то выхожу на крик в коридоре, а там мой начальник штаба распекает командира:

– Как вы могли, почтеннейший, не выполнить приказ?! Это же преступление! Не вынуждайте меня к крайним мерам. Извольте, уважаемый, сейчас же сделать то-то и то-то...

Биография Е. С. Птухина намного проще. Пятнадцатилетним пареньком Птухин добровольно вступил в один из первых авиационных отрядов молодой Советской Республики. Принимал участие в разгроме барона Врангеля. С мая 1937 года под псевдонимом Генерал Хосе участвовал в гражданской войне в Испании, командовал истребительной группой ВВС.

Товарищ Сталин, убежденный, что в случае агрессии Германия свой главный удар нацелит на Донбасс, основную сырьевую базу России, проявлял особую заботу о Киевском округе. Наш округ постоянно укреплялся отборными войсками, техникой и военными кадрами.

«По прибытии в Киев Евгений Саввич представился командующему КОВО тов. Жукову.

– Что знаешь о своей авиации, генерал?

– Пока немного. Тридцать пять полков базируются в страшной тесноте. Это с чужих слов, остальное нужно смотреть самому, и как можно быстрее.

– Вот именно. Езжай... или, как у вас говорят, летай. В конце месяца доложи состояние частей. И потом, ни одного дня нелетного. Хорошо помни опыт финской, а то у вас как наступление, так нет летной погоды. Мы не члены Осоавиахима, для нас подготовка к войне конкретна, и именно с Германией. Осенью на учениях авиация должна показать, на что она способна!

В августе Птухину с великими трудностями удалось добиться перевода полковника Слюсарева на должность своего заместителя. К его большой радости, на должность командира 36-й истребительной дивизии ПВО прибыл старый друг, генерал Александр Борман, и новый командир 19-й БАД – А. К. Богородецкий. Это был все молодой, энергичный народ, но малоопытный для таких масштабных командных должностей. На совещании с командирами соединений Птухин, оценив их оперативную подготовку, резюмировал: „Только бы не началась война раньше, чем они окрепнут“» (М. Сухачева. «Небо для смелых»).

С первых дней 1941 года в округ стали поступать новые самолеты: Миг-1, Лагг-3, Як-1, Ил-1, Ил-2. Лично мне было поручено освоение новых скоростных типов самолетов с упором на ночную подготовку; работа с радиолокационными средствами типа РУС-1 и РУС-2; создание командных пунктов и пунктов наведения авиации в передовых сухопутных и танковых соединениях.

Сталин ежедневно интересовался ходом освоения новой авиационной техники. Переучивание было в самом разгаре, а тут еще начальник Управления ВВС Красной армии П. В. Рычагов приказал выполнять полеты в зимний период только на колесах. Но для этого нужно было чистить или укатывать снег на взлетно-посадочной полосе. А чем? Техники и людей не хватало. Снег разгребали лопатами. Обильные снегопады в считаные минуты сводили на нет всю работу аэродромного обслуживающего персонала. Планы летного переучивания срывались. С молчаливого согласия командующего Птухина командиры авиадивизий начали потихоньку летать на лыжах. Пришлось вызывать их в Киев.

– Ну, как дела с полетами?

– Летаем понемногу, товарищ командующий.

– Понемногу нельзя, есть план.

– Так ведь зима, трудно чистить...

– Что вы мне голову морочите? Думаете, я не знаю, что вы летаете на лыжах? Ну и летайте себе на здоровье! Только не забывайте и о тренировках на колесах.

– А мы так и делаем, товарищ командующий, – хором отвечают командиры дивизий. – Как пришлют снегоочистители, снимем лыжи совсем и перейдем на колеса.

В Киевском округе у нас у первых началось строительство новых аэродромов. Намечалось создание более 150 аэродромов в полосе границы с Польшей: Ковель – Львов – Черновицы, на 1000 км, и вглубь за Днепр: Бахмач – Прилуки – Пирятин – около 1200 км; на этой территории должны были базироваться 39 авиационных полков: истребители, штурмовики, бомбардировщики, разведчики, связь, транспортная авиация. На старых аэродромах укладывали новые бетонные взлетно-посадочные полосы. На эти работы привлекли все местное население.

Переучивание и освоение современной техники шло медленно. На новых Миг-3 часто отказывали двигатели в воздухе. Лопатки надува заедали, что вызывало возгорание мотора. Последние бомбардировщики типа П-2 к нам не поступали. Летчики летали на старых СБ, рассчитанных на одну тонну бомбовой нагрузки. К началу войны весь летный состав истребителей летал на старых машинах И-25, И-153, И-16, на которых, к слову сказать, летчики впоследствии умело воевали.

В последних телеграммах от наркома говорилось, что Германия в ближайшие дни нарушит нашу государственную границу, но мы должны не поддаваться на провокацию и не нарушать Договор о ненападении, заключенный между СССР и Германией. Огонь по вражеским самолетам первыми не открывать. Все, кто был связан с обороной нашей территории: жители пограничных зон, сами пограничники, командиры воинских частей, – знали, что вот-вот Германия нападет на Советский Союз. Уже с начала весны 1941 года, да и раньше, со стороны немецкой авиации, под видом потери летчиками ориентировки в приграничной полосе нашего округа, отмечалось много нарушений. Только за один май было зафиксировано более 50 нарушений воздушной границы, на земле задержано 113 шпионов и диверсантов с радиостанциями, большинство из которых были жителями Западной Украины.

Всю весну Е. С. Птухин находился в Москве, занимаясь вопросами организации ПВО страны. Я в Киеве подчинялся непосредственно командующему Г. К. Жукову. И вскоре получил от него категорический приказ: во что бы то ни стало посадить немецкий самолет на наш аэродром. В те дни на аэродроме Броды я как раз разрабатывал с летчиками варианты имитации ложных атак без открытия огня.

Надо сказать, что система ВНОС (воздушное наблюдение, оповещение и связь) в то время была исключительно несовершенна. Никаких радиолокационных станций. Проводя учения, я лично вылетал с аэродрома Броды курсом вдоль нашей госграницы от Черновиц на юге до Ковеля на севере. Так вот, оповещение о моем полете поступало спустя только двадцать минут после моего приземления. Информация передавалась по телефону через всю систему войск округа.

В конце апреля поступил сигнал о том, что вражеский самолет, нарушив государственную границу севернее Ровно, с курсом 90 градусов, удалился на нашу территорию. Как установили впоследствии, самолет дошел до аэродрома Борисполь, восточнее Киева, и уже возвращался. С таким опозданием мы получили донесение.

Я немедленно дал команду поднять в воздух все истребительные полковые и дежурные звенья с аэродромов Фастова, Проскурова, Бродов и Львова. В воздух стартовали более пятидесяти истребителей И-6 и И-153. Наши летчики атаковали нарушителя ложными атаками. Немцы шли на Ю-96 – старом бомбардировщике, переделанном под гражданский самолет. Они все время отклонялись от наших ястребков, теряя высоту, и подошли к Ровно на высоте 1000 – 1400 м. Неожиданно у них сдал один мотор, и самолет стал быстро снижаться. В конце концов, им пришлось приземлиться на фюзеляж на поляне, где по случаю косил траву крестьянин, а его лошадь паслась на опушке леса. Экипаж фашистского разведчика состоял из двух человек, переодетых в гражданское. После посадки они сразу включили подрывное устройство восьми длиннофокусных фотоаппаратов, из которых взорвались только шесть. Немцы стали совать крестьянину пачки советских денег, одновременно угрожая пистолетом и требуя, чтобы тот довез их на телеге до границы. Но парень оказался не прост. Зная немного по-немецки, он заверил, что согласен и должен только пойти за лошадью, которая пасется неподалеку. Оставив немцев с телегой и в дураках, сам на лошади ускакал в лес.

Вскоре из Ровно подъехали представители НКВД. Забрали немецких летчиков, отвезли в лучшую гостиницу, накормили и тут же без допроса сопроводили на легковой машине к границе, где и передали экипаж пограничным немецким властям с извинениями. В это время поднятые мною истребители, вернувшись с задания, сообщили, что посажен двухмоторный самолет. Я тотчас вылетел в Ровно и через двадцать минут приземлился на луг, где произвел вынужденную посадку немецкий разведчик. Экипажа на месте уже не оказалось. Осмотрев самолет, я убедился, что два фотоаппарата уцелели. На передней части крыльев обнаружились пробитые отверстия, по диаметру схожие с пулевыми, – видимо, то были следы от камешков при посадке на каменистый грунт. Данный осмотр оказался крайне важным, так как фашистские разведчики уверяли, что их якобы обстреляли. К полудню я уже представил в НКВД шпионские фотоснимки наших железнодорожных узлов по маршруту Киев – Львов, мостов через Днепр, аэродромов – основных и тех, что находились в стадии строительства.

Через несколько дней поступило новое донесение о том, что наши истребители в очередной раз вынудили пять немецких самолетов произвести вынужденную посадку северо-западнее города Львова, у села Куличкув. Мы с командующим тотчас выехали на место происшествия. Там уже находился представитель НКВД, который весьма неохотно разрешил нам осмотреть самолеты. Летчики с помощью переводчика объяснили, что они якобы недавно перебазированы из Греции, возвращались на один из немецких аэродромов, но в воздухе потеряли ориентировку и были вынуждены пойти на посадку. И этих нарушителей органы НКВД без задержки сопроводили на их же самолетах в приграничную зону Германии. Немецкие летчики, отлично зная, что по Договору между Германией и СССР о ненападении им нечего бояться, смело шли на нарушение нашей госграницы. Однажды к «заблудившемуся» немецкому бомбардировщику вплотную пристроился истребитель из 6-й дивизии и показал рукой, чтобы тот шел на посадку на наш аэродром. В ответ немец, самодовольно улыбаясь, жестом пригласил его следовать за ним на запад.

Евгений Саввич неоднократно доносил наркому обо всех подобных случаях и просил разрешения открывать хотя бы предупредительный огонь. На что в ответ получал следующее:

– А вы не горячитесь, товарищ Птухин. До свидания...

Глава XIII«ЧТО, НАЧАЛОСЬ?»

21 июня 1941 года, в 22 часа, поздно вечером, я вернулся в Киев из поездки в истребительную дивизию генерала Демидова, размещавшуюся во Львове. Заехал в штаб, там никого уже не было. Я отправился к себе домой, в Киев. Наш дом находился рядом с Софийским собором и памятником Богдану Хмельницкому, в нем проживали самые заслуженные люди Киева. Дома только что принял ванну, сел ужинать. Вдруг звонок. Евгений Саввич. Голос у него был очень взволнованный:

– Немедленно приезжай в штаб.

Я сразу сообразил, что началась война, и в ответ спросил его:

– Что, началось?

Он сказал:

– Да. – И повесил трубку.

Я быстро оделся. Захватил свой аварийный чемоданчик. Объяснил жене, что это – война, сказал, что делать, что обязательно позвоню. Напомнил, чтобы она забрала старшего сына Бориса из пионерского лагеря, и ушел.

Когда я прибыл, Евгений Саввич поручил мне немедленно объявить боевую тревогу. Я отдал приказ всем командирам отдельных авиаполков, дивизий на рассвете поднять свои истребители для отражения бомбардировочных ударов фашистской авиации по нашим объектам. ВЧ (телефон высокой частоты) имелся тогда только у командующих округов для связи с Москвой. Чтобы связаться с командирами дивизий, пришлось по «БОДО-35» (телеграфу) вызывать дежурных в полках и передавать им телеграммы. Все вместе это заняло у меня около семи часов, а точнее: с 23 часов 30 минут 21 июня до 5 часов 00 минут 22 июня 1941 г. В эти же часы немецкие самолеты бомбили наш аэродром, где стояли мой бомбардировщик СБ и истребитель И-5 Е. С. Птухина, выкрашенный в красный цвет. От бомбежек наши самолеты не пострадали. Как раз накануне оперативная группа штаба истребительной дивизии была переведена в город Тернополь, где в подземной шахте размещался ГКП округа. У авиаторов там была своя крохотная комнатка.

В 24.00 начальник штаба М. П. Кирпонос доложил по ВЧ, что немецкий солдат 222-го пехотного полка, переплыв речку, явился к пограничникам и сообщил, что в 4.00 утра немецкие войска перейдут государственную границу СССР.

В 6 часов утра 22 июня мы с командующим Птухиным выехали из Киева и отправились на гражданский аэродром Жуляны, чтобы лететь в Тернополь. Взлетели мы одновременно, каждый на своем самолете. Шли курсом на запад и специально на низкой высоте, чтобы идущим войсковым частям хорошо были видны красные звезды на крыльях наших самолетов. Правда, они все равно вели мощный, но, слава богу, не прицельный оружейный огонь. Я был вынужден уйти в сторону от дороги, а Птухин сел на аэродром в Проскурове, откуда добирался уже на машине. Я благополучно долетел до тернопольского аэродрома и начал заходить на посадку. На посадочной полосе у выложенного «Т», прямо в лоб, стоял грузовик с четырехспарочной пулеметной установкой. Планируя на высоте не более двадцати метров, я пошел на посадку, но с первого захода сесть мне не удалось, так как установка лупила по моему самолету изо всех четырех стволов. Я зашел на второй круг. Меня по-прежнему обстреливали. Огонь был не прицельный, поэтому я благополучно приземлился и вырулил на стоянку. В это время налетели фашистские бомбардировщики Ю-88, Ю-110 и «мессершмитты», мы еле успели заскочить в щели. Над аэродромом завязался воздушный бой.

В ночь с 21 на 22 июня, на рассвете, более 50 процентов авиации противника было брошено на завоевание господства в воздухе. Более 1000 немецких бомбардировщиков неоднократно подвергали налетам 66 аэродромов, на которых базировались основные силы авиации западных приграничных округов. В результате этих ударов в первый же день войны было потеряно 1200 самолетов.

В первые часы войны летчики Киевского округа встретили врага в воздухе. Однако полностью сорвать действия врага не удалось. Противник, ударив по нашим действующим авиабазам, вывел из строя около ста самолетов, в основном истребителей И-15, И-116, И-153. К счастью, они стояли на границе поля без горючего, в противном случае возник бы пожар. Через несколько дней многие из них были восстановлены в ремонтных мастерских и принимали участие в боях до начала 1942 года.

На второй день войны на Главный командный пункт Юго-Западного фронта прибыл генерал армии Георгий Константинович Жуков. Я забыл упомянуть, что начштаба ВВС округа Н. А. Ласкин перед самой войной был отозван на сборы начальников штабов ВВС, откуда в Киев не вернулся, а через три дня после начала войны забрали и моего командующего Евгения Саввича Птухина. Он смог только один раз позвонить мне и приказал доложить Жукову разработанный нами план боевых действий фронтовой авиации на ближайшие три дня. Я остался один без товарищей Птухина и Ласкина.

В те напряженные, тяжелые дни мне было очень трудно. Больше недели я вообще не ложился спать, хотя бы немного отдохнуть. У меня сопрели ноги, так как я не снимал сапог. Я стал заикаться. Генерал армии Г. К. Жуков сутками непрерывно вызывал меня к себе и ставил непосильные задачи для нашей авиации. Однажды он приказал мне послать бомбардировочную авиацию в Румынию, в Плоешти, с целью разгромить нефтяные промыслы. Я доложил, что самолеты СБ и П-2 в силу своего ограниченного радиуса действия не смогут вернуться обратно. Он назвал меня трусом и приказал вызвать трех автоматчиков, чтобы меня расстреляли. И вот я стою перед Жуковым, здесь же вызванные автоматчики и член военного совета Н. С. Хрущев. Я обратился к Хрущеву, он только пожал плечами и вышел. Продолжая разговор с Жуковым, я посоветовал ему поставить ту же задачу перед командующим Дальней авиацией, на что тот поручил мне довести этот приказ до командующего Дальней авиацией генерала Голованова, несмотря на то что он мне никогда не подчинялся. Я тут же отослал шифротелеграмму и указал цели. В итоге Дальняя авиация была мне даже благодарна, так как никто не ставил им конкретных задач на боевые вылеты, особенно в первые дни войны.

Так я промучился месяц-полтора, а может, и больше. ГКП фронта все время отступал, отступали и наши вой ска. Я оставался один без начальника штаба и командующего и только в конце июля был вызван представиться новому командующему ВВС Юго-Западного фронта генералу Ф. А. Астахову. Он принял меня очень холодно. О чем бы я ему ни докладывал, все время молчал. Задач мне никаких не ставил, и получалось, что я остался не у дел. Тогда я решил вместе с летчиками-бомбардировщиками летать на боевые задания. К тому времени мы уже перебазировались в Киев. Надо отметить, что ночью, кроме одиночных перелетов дальней авиацией, никто не летал. Я стал просить своего командующего, чтобы он разрешил мне организацию ночных полетов. Астахов долго не давал согласия, но под конец уступил и потребовал, чтобы я написал рапорт о выделении трех бомбардировщиков и расписался в том, что несу всю ответственность за это поручение. Все его требования я выполнил.

К августу месяцу 1941 года штаб ГКП перебазировался в Прилуки, затем в Пирятин. Девятнадцатая бомбардировочная авиадивизия, которой я командовал, была укомплектована хорошо подготовленным летным составом. Летчики сразу же освоили ночную подготовку. Сначала один полк, а потом и вся дивизия. Там же, в Прилуках, я и обосновался. Сам летал ночью, практически вылеты случались каждую ночь. Бомбили мы главным образом аэродромы противника от Житомира до Львова и скопления фашистских танковых соединений. За ночь производили почти до сотни ночных вылетов, применяя световые бомбы перед бомбометанием. Вскоре меня вызвал к себе командующий Астахов и объявил, что я представлен к присвоению ордена Красного Знамени, он отменил мое участие в ночных полетах и потребовал, чтобы я неотлучно находился при нем. Генерал Астахов был трудный человек. Он никому не доверял и очень боялся, когда над нашим КП появлялся вражеский самолет. Он тотчас спускался в бомбоубежище и был недоволен, если я не находился рядом с ним.

События тем временем развивались стремительно. Осенью немецкое командование, перегруппировав свои войска и усилив южную группировку, перешло в наступление. К 12 сентября, форсировав Десну и Днепр, немцы вышли своими подвижными танковыми частями в районы Прилуки, Пирятин, окружив город Киев по левому берегу Днепра в три кольца.

Как раз в эти дни из Ставки пришла шифротелеграмма с приказом организовать вывоз раненых офицеров из Киева самолетами в Москву. В сложившихся условиях вывезти раненых можно было, используя транспортники типа «Дуглас», и только ночью. Астахов поручил мне срочно вылететь в Киев для выполнения приказа Верховного главнокомандующего.

В тот же день я вылетел на Ут-2 из Пирятина в Киев. Шел на бреющем полете очень низко, периодически поднимаясь на высоту 150 – 200 м, просматривая маршрут впереди себя. Если на дорогах замечал пыль, то этот район обходил стороной. Так добрался до аэродрома Борисполь. По дороге в Киев я встретил на автомобиле «паккард» одного из руководящих членов ВКП(б), застрявшего в этом районе по непредвиденным обстоятельствам. В обмен на свою машину он просил меня отправить его в Москву. Проверив документы, я поручил летчикам с первой же оказией переправить его в Ставку, а сам на «паккарде» въехал в город. В Киеве за командующего дивизией оставался генерал Власов. У Власова были очень хорошие условия по линии связи, особенно с Москвой. Пока я организовывал отправку раненых офицеров с аэродрома Борисполь, пришла очередная шифротелеграмма от товарища Сталина с приказом оставить Киев и с боями отходить в район Харькова.

В те дни, скорее всего тайно сговорившись с немецким командованием о сдаче Киева, генерал Власов, командующий войсками, защищавшими город, недостаточно информировал Москву о реальных возможностях продолжать защиту столицы Украины. На данном театре военных действий было достаточно войск, способных еще долго защищаться. Значительное количество наших войск выходило из окружения в районе Белгорода – Харькова – Чугуева. Думаю, Власов остался в Киеве специально, чтобы сдаться немцам, а два месяца спустя инсценировал свой выход из окружения под Киевом. Мой же командующий генерал Астахов переоделся в простого мужичка, отпустил себе длинную бороду и вышел из окружения только через три месяца. Официально же предатель Власов, в чине генерал-лейтенанта, сдался под Новгородом.

На рассвете того дня, когда немцы должны были войти в Киев, я еще находился в городе. Своего самолета, на котором прилетел, на аэродроме я уже не застал. Кто-то уговорил моего авиатехника, и они смылись. Мне пришлось опять на «паккарде» вернуться на аэродром Борисполь. Здесь я собрал всех «безлошадных», то есть летчиков без самолетов, выстроил их в колонны, назначил старшего и приказал двигаться, и только ночью, в направлении Харькова, чтобы выйти из окружения. Сам заскочил в Киев, а оттуда – на аэродром Жуляны, где до войны находились наши авиационные ремонтные мастерские. На стоянке я обнаружил учебный двухместный истребитель Ут-4, при котором находился и механик. Последний страшно обрадовался моему появлению. Раньше мне не приходилось летать на истребителях. Но авиатехник по-быстрому рассказал мне про него. Я лично порулил по аэродромному полю, и мы взлетели, когда немцы уже входили в город. Нас обстреляли, но я успел уйти в сторону и нормально долетел до Драбаво, где располагался Главный командный пункт Юго-Западного фронта.

К нашему появлению ГКП был уже разгромлен немцами, а авиаполк, замаскировав свои самолеты копнами убранного хлеба, не знал, что делать. Их постоянно бомбили немцы. В полк входили две авиаэскадрильи истребителей: И-16 и И-153. Я приказал эскадрилье И-153 лететь напрямую в Харьков, так как это расстояние они могли преодолеть без заправки, а сам стартовал с группой на И-16 на Полтаву. К тому времени город находился уже под немцами. Поднялись мы в воздух в обеденное время, приметив, что немцы в обед не летают. Сели на аэродром, что размещался в пятнадцати километрах от Полтавы. Аэродром пустой. Батальон авиационного обслуживания отсутствует, а дело уже к вечеру. Смотрю, мои летчики сбиваются в кучу и собираются выходить на дорогу, по которой непрерывным потоком шло движение: транспорт, разный народ, военные, гражданские. Ну, я их предупредил... по-русски!!!

Сам вышел на дорогу, остановил авиационный заправщик, привел его на аэродром, заправил бензином все свои И-16. И вскоре мы уже взяли курс на Харьков.

Все это очень отчетливо всплыло в моей памяти, когда весной 1944 года, направляясь во 2-ю воздушную армию к генералу Красовскому, я заехал в Киев.

Глава XIVСИНИЙ ПЛАТОЧЕК

По всему пути 4-й воздушной армии, освобождавшей Австрию, Германию, Чехословакию, на дорогах войны попадалось очень много брошенных собак отличнейших пород. Отец подбирал их всех. Одно время у него было до семнадцати собак. И конечно, все эти доги, сеттеры летали с ним в самолете, так как хозяин передвигался именно таким способом. Мама вспоминает: вот к самолету по летному полю идет отец, забегая вперед, крутятся рядом штук шесть-семь собак; следом – адъютант Яша Куцевалов, за ним – ординарец. Замыкает шествие мама. К тому времени, когда она поднималась в самолет, все собаки сидели уже на своих местах. Был, например, очень гордый обидчивый дог Лева. Как-то, моя полы, мама махнула в его сторону тряпкой со словами: «Ну, пошел отсюда, разлегся...» Так он после этого неделю не притрагивался к пище. Из самых любимых у отца была Зорка, небольшая, рыже-шоколадная, с шелковой шерстью, из породы охотничьих ирландских сеттеров. Долгое время она сопровождала его на веселые охоты, боевые вылеты, местные каботажные перелеты. Отец плакал буквально настоящими слезами, когда его «возлюбленную» увели. Как и все красавицы, она была чрезвычайно доверчива. Заезжий, вернее, залетевший на пару часов полковник N без труда заманил ее в свой самолет. Рыжая дурочка в ожидании отца привычно первой впрыгнула в кабину. Больше ее никто не видел. Лет тридцать отец на определенной рюмке оплакивал историю этой любви. Негодовал жутко. Прощая многим куда более серьезные обиды, эту не смог ни забыть, ни простить.

Сейчас в Европе в моде наши сибирские лайки, особенно их много в Италии. Я встречала там одну красавицу на поводке, с совершенно остекленевшими от жары глазами цвета драгоценного аквамарина. Итальянский эксперт, приезжавший в Москву судить выставку собак, как-то описал забавную сценку. У него дома в Турине есть пара алясок. По утрам, сопровождая его маленьких детей в школу, лайки то и дело слегка прихватывают за лодыжки его самого и жену, выстраивая их определенным порядком: давай, мол, не отставай, – принимая их за собратьев по упряжке. Дети – это другое. Основной, ценный груз.

На всю жизнь я запомнила угольно-черного, лохматого, веселого Пирата, готового разом бежать, прыгать, служить, сидеть – словом, все, что я от него требовала одновременно. Однажды моя сестренка Лена напустила его на меня со словами:

– Пират, возьми Наташу!

Я пулей помчалась на КП отца, за мной, высунув язык, летел запыхавшийся Пират, за ним – Алена, следом знакомый мальчик Боря, вдали маячила мама. Я испугалась. И сейчас, любуясь собаками, в душе их все же побаиваюсь. Вот если бы я была мужчиной, охотником, отцом, в конце концов. Да, вот именно, если бы я была отцом.

Как-то уже в сознательном возрасте – классе девятом-десятом – я поинтересовалась про войну у всех по очереди, кто был тогда дома: мамы, отца и бабы Маруси – маминой родни из Старого Крыма, приехавшей к нам погостить.

– Зашли мы в одно уютное кафе, – начал отец, – там были хорошие девчата. Мы пригласили их за свой столик, все как положено, закуска. Вдруг заходят американские моряки. Здоровые такие парни, шумят, галдят, требуют выпивку, потянулись к нашим девушкам. Ну, мы им к-а-ак дали, конечно не рассекречивая себя. Они – нам. Все разнесли.

– Отправили меня с заданием на пункт донесений почту отнести, – подхватила тему мама. – Обратно возвращаться было уже поздно, и определили меня на ночь в казарму к солдатам. Вошла после всех, легла с краешка у прохода. Тишина страшная. В казарме – сколько парней, и чувствую – ни один не спит. И пяти минут не смогла там пробыть. Ночевала во дворе. А вот еще был на войне такой лейтенант, страшно ко мне придирался, все в караул ставил. Проходу не давал. Однажды затащил силой в теплушку и давай целовать, пистолетом грозит. Слава богу, товарищ полковник Кононенко отодвигает дверь вагона (мимо проходил): «Вы что тут делаете? Вольнонаемная Курилова?!»

– Баба Маруся, а немцы что? Как? – спрашиваю у бабули, всю войну просидевшей на оккупированной территории Крыма.

– Ну, немцы, – пронося из кухни в комнату борщ. – Что немцы! Пропердели весь Крым...

– Мам, а правда Лена говорит, что папа рассказывал, как однажды на войне, когда его самолет подбили и он выбросился с парашютом (а он всегда, мягко говоря, недолюбливал эти прыжки с парашютом), то вроде он сказал себе: «Ну, если останусь жив, брошу курить».

– Кто сказал, отец? – переспрашивает мама.

– Ну да, так Лена говорит.

– О... – протянула мама, – Лена... «Так вашу... – сказал он, – а не я брошу курить...»

Мама и немцы. Их было три случая таких встреч на войне.

– Захожу я в землянку. Вызвали меня. А в землянке допрос идет. Допрашивают немецкого офицера. Сбитый летчик. Я только на него снизу быстренько взглянула. Высокий, подтянутый. Во взгляде – презрение. А надменный, а красивый какой. Ничего.... Ни на один вопрос не ответил. Тут же повели на расстрел...

Ох! Я испугалась. Весной 45-го попали мы в середину колонны немецких пленных в Европе на нашем газике. Колонна – конца и края не видно. Встречный поток, обходят нас молча, в серых шинелях. Все вниз смотрят. Наши конвоиры по бокам где-то, один – на тысячу, и не видно их. Если б немцы захотели, все что угодно могли с нами сделать. Но не такой они народ. Дисциплина у них.

Ехали по Крыму освобожденному, а может, по Кубани летом. По обеим сторонам дороги – поле волнами. Рожь, васильки, тихо. Попросила я остановить газик и пошла вглубь. Иду и вдруг вижу: на меже лежит немецкий солдат, убитый, совсем молоденький. Ветерок – по волосам цвета той же пшеницы, глаза голубые – в небо. Я подошла, присела, глаза его закрыла рукой и по щеке погладила. И заплакала я над этим немцем молодым...

– Ой, мам, ну ты вечно чего-нибудь... – вставляю я, сама отворачиваюсь, смахивая маленькие соленые капли.

– Ах, я могла бы обмануть любого немца, – говорит мама, пристраивая брошку на воротничок блузки.

В Баден-Бадене, куда она с отцом ездила отдыхать, обычно чередуя поездки осенью в Германию с поездками летом в санаторий имени Фабрициуса в Сочи, в нее всегда влюблялся какой-нибудь немец, из сидящих за столиком в ресторане напротив.

В вечер первой встречи генерала Слюсарева с вольнонаемной Куриловой на керченской высоте в землянке крутили фильм «Два бойца». И по прошествии многих лет, когда они слышали песню «Темная ночь», их лица освещала особая нежная грусть. Из фронтовых маминой любимой песней неизменно оставался всегда один только «Синий платочек». «...Где ж эти ночи?..»

В одну из годовщин Победы, наряду с другими документальными фильмами о войне, по телевизору показали передачу, посвященную эскадрилье «Нормандия – Неман». То был ряд интервью, встреч, отснятых в Париже с оставшимися к тому времени в живых участниками знаменитой эскадрильи. На набережной Сены у живописного парапета советский корреспондент непринужденно беседовал с подтянутым, холеным, высокого роста ветераном, представляя того бароном. Безупречно одетый, моложавый барон охотно отвечал на все вопросы, с легким юмором вспоминая о тех днях, когда они, молодые волонтеры, стартовали с русских аэродромов против немецких «мессеров». Казалось, сам интервьюер невольно любуется манерами истинного аристократа, преимуществом голубой крови, не позволяющей заподозрить, что на свете могут существовать вещи, способные потревожить невозмутимость истинных nobile.

В конце беседы наш журналист, в благодарность и просто делая приятное обаятельному французу, включил карманный магнитофон, и над Парижем зазвучала песня в исполнении Клавдии Ивановны Шульженко:

Мелодия лилась на цветущие деревья, речной всплеск волны. Француз по инерции продолжал улыбаться. И вдруг, о боже, как неприлично барон сглотнул что-то. Как неряшливо он полез в карманы штанов за куревом. Как затряслись, заходили ходуном его пальцы, не сумевшие вскрыть пачку сигарет. Как жадно он затянулся дымом. Как некрасиво затряслась его голова. Звуки, слышанные им сорок лет назад, пулеметной очередью навылет пробили броню сэра рыцаря, обнажив перед всеми его трепещущее сердце. Барон еще силился улыбаться сквозь слезы, но уже стало неприлично рассматривать этого жалкого, дрожащего старика, и, казалось, устыдившись, камера отъехала от него, устремив свой взор на освещенную солнцем Сену.

Отец по своей охоте никогда не вспоминал и не говорил про войну. Но если, зайдя в комнату, где стоял телевизор, неожиданно был застигнут показом художественного или документального фильма про Отечественную, то горло его перехватывал спазм и он, как бы отмахнув от себя изображение рукой, со словами «Нет, не могу...» тотчас выходил из комнаты.

Глава XVХМУРАЯ ВЕСНА

Весна 1921 года стояла холодная и хмурая. С приходом к власти меньшевиков отца сразу уволили с работы без какой-либо пенсии. В первые дни Февральской революции события разворачивались очень бурно. Я сам бывал свидетелем охоты за городовыми и офицерами, над которыми творили самосуд.

Тифлис был запущен, улицы не освещались и не убирались. Дул сильный, порывистый ветер. Обрывки газет, лозунгов, листовки, подгоняемые ветром, неслись по площадям и дворам. Уже в ночь около булочных выстраивались огромные очереди за кукурузным хлебом «мчады». Население не имело самого необходимого: хлеба, соли, керосина, спичек. Не хватало топлива. Собирали кизяки, вырубали пни и кусты по пустырям. Из окон жилых домов, наподобие дул пушек, торчали железные трубы «буржуек», которые не столько грели, сколько чадили и ели дымом глаза. С наступлением темноты раздавались выстрелы из винтовок и маузеров, любимого оружия меньшевиков.

Кружа по городу в поисках работы, отец возвращался домой поздно ночью, усталый, и молча садился за еду, которую подавала ему мачеха. Все дети давно спали на полу. Я чувствовал приход отца, меня словно током ударяло. Я моментально просыпался и следил глазами за мачехой. Как только она отходила от стола, я высовывал голову из-под одеяла и смотрел на отца. Мне всегда что-нибудь перепадало – кусок хлеба или кукурузной лепешки, а иногда и подзатыльник от мачехи.

Отец горел желанием найти любую работу за самую низкую плату, но работы не было. Со второго этажа мы перешли в темное, сырое полуподвальное помещение. Пошли болезни. С холодом еще можно было бороться. Зима в Тифлисе не такая суровая. Железную печку можно натопить щепками и кизяками, в крайнем случае – отодрать доску от забора или сарая, но голод ничем не заглушишь. Я лазил по ночам, собирая съедобные травы, ел цветущую липу, ее зеленые молодые листья и соцветия, объедал шиповник, действительно как сидорова коза, ел какие-то ягоды, сырые грибы. Я как будто замер, не зная, что делать: плакать от горя, голода, холода или злиться. Голодные глаза-разведчики – устремлены только на поиск еды. Они разыскивают ее всюду. Найдя, отдают приказ: «Мы видим, что тебе нужно, чтобы жить. Мы нашли. Твое дело – взять. Возьми и ешь! Ты будешь сыт, и ты будешь жить! Не теряй время. Действуй – или будет поздно». Голод – это грозное испытание, из которого слабые духом выходят, потеряв честь, совесть, способные на измену, воровство, убийства, а сильные и честные люди или погибают, или обретают величие.

В то тяжкое время отец резко сдал. Похудел так, что остались только кожа да кости. При ходьбе горбился, сутулился. Его натруженные руки были покрыты ссадинами и мозолями. Он стал редко улыбаться. Временами лицо его застывало, одни лишь глаза блуждали в пространстве. Когда он шел, то разговаривал сам с собою, одновременно размахивая руками. Если я обращался к нему с вопросом или хотел отвлечь его, он часто не замечал меня, продолжая с кем-то вести беседу. Не понимая его состояния, крайне удивленный, я оглядывался по сторонам, ища его собеседника. Он стал разъезжать по деревням, чтобы обменять оставшееся барахло на муку. Пока он колесил по Кавказу в поисках продуктов, наша семья голодала в полном смысле этого слова. По два-три дня нам приходилось питаться одним кипятком. Иногда нам перепадал жмых от подсолнухов. В шелухе попадались редкие целые семечки. Жмых размачивали в воде в течение двух-трех дней, после чего процеживали, смешивали с толчеными желудями, сушеной крапивой и замешивали из этого что-то вроде оладий.

Вскоре в поездках отец сильно простудился, так как, не имея билета, ездил в тамбурах на подножке и на крыше вагонов. Простуда дала осложнение на сердце. Отец страдал и ногами. Медикаментов не было. Лечили знахарки молитвами и заговорами. Помню, кто-то посоветовал ему накладывать грязи на его больные ноги, покрытые ранами до самых костей. И вот мы вместе с ним и мачехой отправились за двадцать километров в долину реки Йори, где было соленое озеро. Вышли на рассвете. К обеду еле добрались. Отец сразу залез в грязь. На его ноги было страшно смотреть, по его лицуя видел, как он страдал. Мне было жаль его. Я знал, что это ему не сможет помочь. Вернулись мы под утро. Он слег и больше не вставал.

Умирал отец в самое тяжелое время года – зимой. У нас не было средств, чтобы пригласить доктора. Не было денег даже на хлеб. Умирал кормилец. Помню как сейчас, среди ночи нас, детей, разбудила мачеха и с плачем и причитаниями, присущими крестьянской среде Центральной России, подвела к отцу. Тускло горела лампадка перед иконостасом. Под ним, в углу, на кровати, лежал отец. Перед своей смертью он попрощался со всеми нами и всех благословил. Особенно долго он держал руку на моей голове, все время ее гладил. Задыхаясь, прерывисто дыша, он повторял:

– Сын мой, мой сын, очень рано я вас покидаю, ухожу навсегда. Тебе, мой сын, завещаю одну вещь. Береги ее – и ты будешь счастлив.

Спросонья ничего не соображая, я в свою очередь спросил его:

– Когда ты купишь мне новые ботинки?

У меня за всю мою жизнь была лишь одна пара обуви, которую я отчаянно берег, – ботинки, которые сильно жали, и потому я их редко надевал. В ответ на мою просьбу отец слабой рукой еще раз погладил меня по голове и сказал, что вторую пару мне, видно, придется купить себе самому, так как он не в силах сейчас этого сделать. Не помню, что я ему ответил, но только заплаканная мачеха оттолкнула меня в сторону, и я ушел спать на свое место, на полу. К утру я услышал страшный плач, переходящий в дикий вой, и причитания: «Да на что же ты меня покинул? Да что же я буду делать, горемычная, без тебя, мое солнышко? Да где жеты, мой сокол сизокрылый? Улетел от своей пташки на небеса...»

Отец умер перед Рождеством. На похороны меня не взяли, оставили дома, чтобы я готовил еду для поминок. За сутки была залита пшеница для кутьи, я замесил галушки с гренками и орехами. Почтить память отца пришло много русских, грузин. Каждый принес еду, вино. Со смертью отца разбились все мои надежды на учебу, на все лучшее. Семья распалась.

В юности в моем сознании надолго сохранился страх голода, мне все казалось, что завтра не будет еды, хлеба. Во сне я все собирал съедобные остатки, кусочки хлеба, стараясь запрятать их подальше и создать свой запас. Когда я ел что-либо, постоянно сверлила мысль оставить часть еды на завтра. Так продолжалось до тех пор, пока я не стал курсантом Качинского училища. Однажды, когда курсанты проходили практику полетов в летной школе, меня назначили дежурным по кухне. Увидев то изобилие продуктов, которые шли в пищу будущим летчикам, я вдруг сразу осознал, что моему голоду пришел конец и я наконец избавлен от самого страшного врага моего детства...

На площади у церкви с раннего утра собирались все, кто искал работу. Голод, разруха Гражданской войны гнали обездоленных по всей Руси на Кавказ. Толпами шли опухшие люди в поисках куска хлеба, да что там хлеб, были бы кожура от промерзлой картошки и ботва. Я ходил на площадь каждое утро. Вскоре нас набралось человек двенадцать, позднее прибились еще двое сестер. Старшей, Наталии Федоровне, было лет за тридцать, младшей, Тане, – семнадцать. Так как я знал грузинский, мог говорить немного по-татарски ипо-азербайджански, то меня, четырнадцатилетнего паренька, выбрали старшим. Артель я назвал «Не унывай». В тот же день нас нанял татарин Ахмед из дальнего аула для прополки арбузов и дынь.

К вечеру мы добрались до мельницы, где и заночевали. Чтобы продемонстрировать свою заботу об артели, я, выпросив у хозяина разрешение на сбор мучной пыли, развел костер и начал варить «затируху». На широкой доске рассыпал мучную пыль, собранную на бревнах и стропилах мельницы, перемешал с солью и, затирая рукой, засыпал все в кипящую воду. Вышла отменная «затируха», вот только песок сильно хрустел на зубах. Я предложил ее не жевать, а просто глотать. Так как все были очень голодны, пришлось ставить второй котел. На следующий день к обеду мы дошли до места. Хозяин выдал каждому по кукурузной лепешке и на четверых по большой миске снятого молока. Бригада наша осталась очень довольна. Ахмед показал, откуда полоть, и раздал тяпки. Свои распоряжения он передавал через меня. Разговор шел частью на грузинском языке, частью – на татарском. Все быстро освоились с характером работы и добросовестно относились к ней, за исключением Ивана и Василия – двух дезертиров, сбежавших из Красной армии. Они рубили все подряд, и, когда дошла очередь проверить их работу, хозяин так отменно материл их на чисто русском, что надобность в моем переводе отпала. Пришлось мне встать рядом с ними и показывать, где сорная трава, а где молодая рассада арбузов и дынь. По правде говоря, их это мало смутило. Стоило отвернуться, как они начинали полоть все подряд. Видя, что за ними следят, бывшие солдаты пошли на хитрость – срубленные всходы подбирали и снова сажали в землю, но это только отсрочило разоблачение на день. Когда на следующее утро стало ясно, что все посадки на их полосе увяли, мы первыми принялись их ругать. Хозяин прямо-таки катался по земле, а с них как с гуся вода. Тут же их выгнали.

Дни шли за днями. На все наши просьбы улучшить питание хозяин твердил, что завтра будет баранина, но мы неизменно получали одну лепешку и снятое молоко. Подошла суббота. Половина артели «Не унывай», взяв расчет, на попутной телеге уехала домой. Осталось нас восемь человек. В воскресенье, видя, что хозяин не собирается ничего менять, мы также собрались уходить. Ахмед стал просить меня и женщин остаться. Меня он обещал сделать своим помощником. Несмотря на выгодные условия, я, верный духу товарищества, отказался от его предложения. Мы уже отошли от хозяйства на приличное расстояние, как неожиданно верхом на лошади нас нагнал молодой смазливый грузин по имени Шакро. Видно, девчата ему приглянулись, потому что он начал уговаривать их вернуться, обещая, что Ахмед улучшит питание. На мои возражения, что все посулы – очередной обман, женщины не отреагировали, а, напротив, стали упрашивать, чтобы я их не бросал. Пришлось вернуться. Надо отдать должное, вечером каждый из нас получил по куску брынзы, и молоко было неснятое. Шакро все время крутился возле сестер, особенно вокруг Тани. После ужина она подошла ко мне и попросила, чтобы я лег спать в ее шалаше, так как она боится этого Шакро. Ночь прошла более-менее сносно. Кто-то возился рядом с шалашом и неоднократно наступал мне на ноги. Утром мы на работу не вышли. Стали совещаться. Старшая сестра настаивала натом, чтобы идти в татарские аулы, наниматься в работники. Я объяснял, что женщинам опасно идти к татарам, так как там нет никакой власти и они останутся без защиты. Наталия Федоровна со мной не согласилась. Наконец, взяв окончательный расчет, мы двинулись по направлению к аулам. К вечеру дошли до мельницы. Хозяин мельницы, мой тезка – Сидор Иванович, услышав, как я разговариваю с грузинами и татарами, предложил:

– Знаешь, может, пойдешь ко мне помощником? Я уже старый, и мне трудно одному, тем более что ты можешь с ними балакать, а я их, чертей, не понимаю.

Что и говорить, условия были завидные: харчи, работа, свежий воздух, речка, – но чувство товарищества и доверие моих друзей не позволило мне принять это предложение.

Рано утром мы продолжили путь вниз по течению реки Йори. Сочная высокая зелень на берегу так и манила прилечь. Солнце уже выглянуло из-за холмов. На косогорах стояли прошлогодние копны сена, и казалось, что вся долина заселена какими-то пришельцами. Вот-вот затрубят военные трубы, загремят барабаны, и несметное татарское войско, вооруженное кривыми мечами и длинными копьями, лавиной двинется на нас. Но кругом тихо, только солнышко поднимается все выше и выше. Над дорогой с веселым криком носятся стрижи, высоко в воздухе висят жаворонки, чьи звонкие песни сливаются со стрекотанием кузнечиков и посвистом сусликов. Воздух – чистый и прозрачный. Идти легко. Перейдя реку вброд, мы уже стали подниматься в гору по лощине, как нам навстречу внезапно выехали трое всадников, среди которых был и наш Шакро. Как сумелон так быстро встретить нас на окраине татарского аула, непонятно. Мы остановились, я только успел напомнить сестрам, чтобы они были осторожнее. Когда всадники приблизились, один татарин, средних лет, сказал, что ему в хозяйстве нужны работницы. В переговоры вступила старшая сестра. Не знаю, на каких условиях они договорились, но очень скоро, довольные и веселые, пошли вслед за новым хозяином, даже не попрощавшись с нами, только махнув на прощание рукой. Мне стало очень обидно, особенно за Таню. Я знал, что теперь их жизнь полностью зависит от хозяина и что им никогда не выбраться из неволи.

Долго еще потом, работая на мельнице и в Бадьяурах, я интересовался их судьбой, но больше о них никогда и ничего не услышал.

Глава ХVIФЛЕЙТА

Многое дано летчику-штурмовику. В его распоряжении – надежный бронированный самолет с мощным двигателем и совершенным вооружением из подвешенных бомб, пушек, пулеметов. Не дано только одного – времени на раздумье. В полете, особенно над целью, в воздушном бою, при вынужденной посадке каждая секунда на счету. И здесь упустить время – значит не выполнить боевого задания, а то и погибнуть вместе с самолетом. Экипаж Ил-2 состоит из двух человек – летчика, находящегося в передней кабине, и воздушного стрелка. Ведя огонь из крупнокалиберного пулемета, стрелок становится щитом экипажа. Ни один вражеский истребитель не осмелится приблизиться к штурмовику, пока жив стрелок.

Перед подходом к цели командир группы дает команду на перестройку «в круг». Как правило, группа состоит из шести – восьми Ил-2, что дает возможность штурмовикам замкнуть полностью «вертушку». Первым атакует цель ведущий. Следующие за ним штурмовики последовательно переходят в пикирование и с высоты 500 – 600 метров штурмуют объект противника. Атакуют в течение двадцати минут, делая от шести до восьми заходов. Кабина невелика. Свободного места очень мало. Большие перегрузки, невозможность распрямиться, размяться, вытянуть ноги – все сильно утомляет. При вводе в пике возникает своего рода невесомость: летчик отделяется от сиденья самолета. При выводе создаются перегрузки, которые многократно увеличиваются, если самолет резко выводить из пикирования. Все тело наливается тяжестью, тебя прижимает к сиденью, в глазах темнеет, закрываются веки. На большой скорости самолет при резком выводе приседает к земле, делая просадку, и если высота невелика, то может произойти удар об землю. Все это должен знать летчик-штурмовик, не имея права ни на секунду поддаться панике, страху.

Действовать необходимо в соответствии с обстановкой, невзирая на плотный зенитный огонь и атаку вражеских истребителей. Надо признать, что входить в зону сплошного зенитного огня – вещь довольно неприятная. Вокруг рвутся снаряды различных калибров, образуя большие черные шапки дыма, но штурмовик Ил-2 исключительно живуч. Случалось, в особо жарких схватках наши самолеты получали до сотни и больше пробоин, а экипаж оставался невредимым. Не зря Ил-2 прозвали «летающим танком».

После отработки цели, расхода боеприпасов и бомб ведущий отходит на низкой высоте в направлении своего аэродрома. За ним, держась плотным строем, следует вся группа. Вот уже прошли линию фронта. Вдали обозначились контуры нашего аэродрома. На душе становится как будто спокойнее. При подходе командир дает сигнал перестроиться в круг по одному и сам заходит на посадку с хода. Самолет постепенно снижается и на расстоянии двух-трех метров переходит к горизонтальному полету. Летчик подбирает ручку, переводя машину в трехточечное положение, сам при этом внимательно смотрит вперед по движению своего самолета, одновременно удерживая прямолинейный ход. Штурмовик мягко касается посадочной полосы. Небольшой пробег, и он рулит на стоянку, где его встречают авиатехник и моторист – специалисты, готовившие к бою эту грозную машину.

Авиационный штурмовой полк, эскадрилья, группа – сплоченная, большая семья, имеющая свой особый, только штурмовикам присущий настрой. Это понимаешь сразу, как только попадаешь в полк штурмовиков. Настрой этот, как правило, исходит от «главы семьи» – командира, от того, как он сумеет поставить себя на земле, в воздухе, особенно при перелете линии фронта, в зоне вражеского огня. Командир должен обладать мужеством, летным мастерством, трезвым расчетом. Такой командир всегда будет иметь авторитет у подчиненных, и все его распоряжения будут выполняться немедленно и с отличной оценкой.

Сам лично я никогда не верил в чудеса, но я верю в силу воли человека, в его настойчивость в достижении цели. В моей жизни случались очень тяжелые ситуации, когда казалось, что нет никакого выхода из создавшегося положения: пуля в лоб – и весь конец. Но в такой обстановке я опирался прежде всего на мобилизацию сил всего организма, в первую очередь мышления. Все во мне было напряжено, вплоть до кончиков пальцев рук и ног. «Думай! Думай! Принимай решение! Мы все – твоя кровь, мысль, сила, сердце – готовы выполнить все, что ты решишь». Если же мышление не мобилизовано, воля расслаблена, рефлексы притуплены, реакция заторможена, тогда гибель неминуема.

Летный состав всего штурмового полка беззаветно верит своему ведущему, будь то тренировочный полет, боевой вылет или воздушный бой с вражескими истребителями. Летчики, техники, мотористы и весь личный состав сознательно, а порой и подсознательно перенимают его характер, привычки, походку и даже особенности речи...

Летом 1944 года мы вышли на подступы к Львову. Штаб фронта вел подготовку по проведению Львовско-Сандомирской наступательной операции, задача – разгромить немецкие войска на львовском, рава-русском направлениях и выйти на рубеж Грубешуев – Гомашуев – Яворов – Николаев – Галич.

Фронтовая авиация 2-й воздушной армии полностью переключилась на поддержку наземных войск. То был, по всей вероятности, единственный пример, когда стратегическое наступление на четырехсоткилометровой полосе осуществлялось силами одного фронта.

Никогда еще наша воздушная армия не была столь «полнокровной». В нее входили девять авиационных корпусов, три дивизии и четыре отдельных полка, насчитывающих более 3000 боевых самолетов, базирующихся на 98 действующих аэродромах. Инженерные батальоны работали на строительстве ложных аэродромов, и к началу операции их уже насчитывалось 33 единицы, в том числе 9 ночных. На этих аэродромах авиационная техника и макеты самолетов были расставлены по капонирам. С них периодически взлетали боевые самолеты, ночью загорались стартовые огни. По специально разработанному графику район ложного сосредоточения прикрывался истребителями, часто завязывались воздушные бои. Немецкая разведка так и не смогла установить нашего подлинного базирования. За первую половину июля фашистская авиация 87 процентов налетов совершила на ложные аэродромы и только 13 процентов – на действующие.

По замыслу командующего 2-й воздушной армией генерала С. А. Красовского для поддержки и прикрытия армий, наступающих на рава-русском направлении, выделялось четыре авиационных корпуса. Одних только боевых самолетов насчитывалось более 1200. Для взаимодействия с наступающими войсками была создана оперативная группа, старшим которой назначили меня.

Ставка Верховного главнокомандующего постоянно усиливала 1-й Украинский фронт новыми соединениями из своего резерва. За неделю до начала операции к нам прибыли несколько авиакорпусов и полевое управление 8-й воздушной армии во главе с генералом Самохиным. Ему было предложено принять командование Северной авиационной группой. Генерал Самохин долго колебался, попросил время на обдумывание, а потом заявил, что ни он, ни его штаб не смогут выполнить данную боевую задачу, так как из-за недостатка времени не в состоянии ознакомиться с передаваемыми частями и изучить предстоящий район боевых действий. Тогда Степан Акимович Красовский вызвал меня, своего заместителя, и приказал вступить в командование. Ответив по военному: «Есть вступить в командование Северной авиационной группой!», я попросил только, чтобы армейский, оперативный и разведывательный узлы связи подчинялись мне. Штаб нашей воздушной армии помог мне тщательно спланировать боевые действия авиационных соединений на первые дни наступления.

Район нашего базирования на Западной Украине одновременно являлся центром ОУН (Организация украинских националистов). Бандеровцы были опасны, так что приходилось все время быть начеку. Для постоя я выбрал двор в середине села, которое называлось Три дуба. Мужчин не было, в селе оставались только женщины и маленькие дети не старше десяти лет. У хозяйки было две дочери. Старшую, семнадцатилетнюю, звали Оксана. Красавица: миндальный разрез темных глаз, нежная, чуть смугловатая кожа, яркие пухлые губы. Волосы – цвета спелой пшеницы. У нее была чарующая улыбка. До войны она работала учительницей в своем селе. Мой ординарец Яша Куцевалов, честный и преданный человек, сам из-под Полтавы, приглянулся моей хозяйке-хохлушке, и она согласилась определить нас к себе на постой. Со мной разместились еще один ординарец и трое посменно меняющихся часовых.

Бандеровцы, прятавшиеся в ближних лесах, были настроены резко против советских воинов, особенно офицеров. Неоднократно отмечались случаи нападения. Однажды во время очередного полета над лесом я услышал хлопки, напоминающие звуки выстреливающей пробки от шампанского, но не обратил на это особого внимания. Позже авиамеханик доложил, что насчитал на броне моего самолета до двадцати пяти пробоин от автомата – это было дело рук бандеровцев.

Наступило утро генерального наступления – 13 июля 1944 года. Летчики, авиатехники, оружейники и весь личный состав летных частей еще до рассвета прибыли на аэродромы. От шума и рокота запускаемых моторов из близлежащих рощи и леса поднялись стаи грачей, своим криком как бы приветствующих наступающий знаменательный день. Во всех частях до вылета перед развер нутыми боевыми знаменами проходили митинги. Выступавшие на них прославленные летчики, техники, мотористы выражали единственное желание – побыстрее очистить русскую землю от фашистских захватчиков. Но вот по всему аэродрому из громкоговорителя раздалась зычная команда: «Под Знамя смирно! Знаменосцы – на старт! Экипажи по самолетам – ша-гом марш!»

Точно в назначенное время до отказа нагруженные боеприпасами штурмовики и бомбардировщики выстроились на старте. От струй воздуха, рассекаемых винтами самолетов, затрепетали гвардейские знамена. На востоке медленно разгоралась утренняя заря. В лучах восходящего солнца еще ярче вспыхнули багровым отсветом полотнища боевых знамен. И каждый, кто уходил в бой, обязательно бросал взгляд на святой стяг, зовущий только к победам.

Бомбардировщики, штурмовики, истребители парами, звеньями отрывались от земли и, собираясь в группы и эскадрильи, скрывались в голубом небе. Авиационная подготовка началась с массированного удара более 3000 самолетов по первой и второй полосам обороны противника. Погода благоприятствовала нашему наступлению. Стоял ясный, солнечный день, но непрерывный поток краснозвездных самолетов в воздухе, казалось, закрыл солнце. Могучий гул от работающих моторов перекатывался многократным эхом в горах Западной Украины. Командующий танковой армией генерал Рыбалко и командующий 3-й гвардейской армией генерал Гордов заявили, что за всю войну они в первый раз видят такую мощь авиации. Бойцы переднего края были потрясены увиденной картиной. Выбираясь из траншей и окопов, стоя во весь рост, бросая вверх свои пилотки, они кричали мощное «Ура!» советским летчикам.

В то памятное утро, на рассвете 13 июля, когда пришел приказ о начале нашего долгожданного наступления, я вылетел на По-2 на ГКП 3-й гвардейской армии. При взлете я увидел – а площадка, с которой я стартовал, находилась прямо под окном моей комнаты, – как из окна вылетает моя любимая собака Флейта (а я всю жизнь думала, что это – Зорка) и мчится вслед улетающему самолету. Вылетал я срочно. Дома никого не было. Запер собаку, закрыл все окна в комнате. Хотел как лучше. Думал она останется в квартире до моего возвращения. Но любовь собаки к человеку всего сильней!!!

Флейта с разбегу пробила две рамы со стеклами и выскочила вслед за мной, поранившись до крови. Вот это преданность. Да!

Когда через несколько дней я вернулся с задания, то узнал, что моей собаки нет, и никто из моей охраны, ни адъютант, ни ординарец (черт бы их побрал!), не знал, куда она пропала и что с ней...

Но тогда, в сорок четвертом, когда я разыскивал свою любимую собаку породы сеттер-лаверак, то попросил Оксану: может быть, она мне поможет найти мою Флейту? Та с радостью откликнулась на мою просьбу и через три дня сказала: «Нет, из бандеровцев никто не брал, а украл вашу собаку ваш же большой начальник». Тогда я этому не поверил (и очень зря)...

А украл ее советский генерал-майор, трус и вор Самохин (чтоб ему сдохнуть!). Узнал я об этом от его бывшего начальника оперативного отдела, забыл его фамилию. И когда спустя пятнадцать лет, случайно встретив Самохина в бильярдной санатория имени Фабрициуса в Сочи, я при людях выложил ему свою обиду, он промолчал, а на следующий день быстро собрался и уехал домой... (Так вот о какой драке в бильярдной вспоминала иногда мама.)

В весенних боях 1945 года над территорией Германии мой 2-й штурмовой полк и 2-й истребительный, которым командовал мой друг Алексей Благовещенский, часто базировались вместе на одном аэродроме. Завершалась Висло-Одерская операция. Стремительное наступление танковых армий требовало, чтобы авиация не отставала от передовых частей, а для этого нужна была готовая аэродромная сеть. В тот день я и Алексей находились на КП танковых частей, ведущих сражение за город Ельс. Аэродром противника, располагавшийся восточнее города, находился уже в руках нашей мотопехоты. Советские танкисты захватили его внезапно под вечер, и немцы не смогли толком ни взлететь с него, ни разрушить. Их самолеты в исправном состоянии были рассредоточены по окраине аэродрома и на опушке примыкающего леса.

Договорившись с командиром танкового батальона о том, что они организуют оборону и не станут портить летного поля, мы с генералом Благовещенским поехали осмотреть местность, где могли бы разместиться наши эскадрильи. На рассвете на двух «виллисах» стали объезжать окраины летного поля. В северной части аэродрома просматривалась полянка, скрытая рощей, на которой стояло много «мессершмиттов» и «фокке-вульфов». В первой машине за рулем сидел Алексей, справа – его шофер. Некоторое время я сидел рядом с Благовещенским, а потом пересел в свою машину. Со мной находился адъютант Женя Данилевский. Вдруг вижу, как идущий впереди «виллис» поднялся в воздух на высоту пять метров и перевернулся колесами вверх. Вырвался огонь, и одновременно в клубах дыма раздался взрыв противотанковой мины. Из-под машины послышались стоны. Тут только я заметил, что мы находимся на минном поле. Рядом с колесами нашего автомобиля – бугорки еще свежей земли с закопанными минами. Осматриваясь по сторонам и осторожно перемещаясь по следам, мы с Данилевским подобрались к перевернутой машине. Шофер был мертв. Кое-как приподняв «виллис», сумели вытащить из-под него Алексея. Уложили его на бурку, которую мне подарили казачки после освобождения Кубани, и очень медленно, чтобы не подорваться, оттащили в безопасное место. По радио я вызвал санитарный самолет По-2 и отправил Алешу в прифронтовой госпиталь, а оттуда в Москву. Он долго пробыл в госпитале. Выписался после окончания войны. Увиделись мы с ним уже после Победы. Я подарил ему бурку, на которой тащил его по аэродромному полю в апреле сорок пятого года.

Много историй записано в летопись нашего корпуса. 17 апреля 1945 г. в 16.30 группа из шести истребителей вылетела на сопровождение шести штурмовиков. На маршруте к цели четыре «фоккера» пытались внезапно атаковать, но были замечены. Завязался бой на виражах. Вскоре с тыла подошло еще два «фокке-вульфа». Наши истребители внезапно и резко отвернули, и «фоккера» проскочили вниз. Тогда лейтенант Ларичев полупереворотом устремился за ведомым пары «фокке-вульфов» и, зайдя в хвост, сбил его. На высоте 1500 м внезапно появились еще четыре немецких истребителя и четыре – на бреющем полете. Они пытались атаковать штурмовиков снизу сзади. Но капитан Путько переворотом сверху спереди дал по «фоккеру» короткую очередь, в результате которой самолет резко развернулся влево и упал на аэродром Нойхаузен.

Два летчика-истребителя 5-го гвардейского истребительного авиационного полка, старший лейтенант Баевский с ведомым лейтенантом Калкиным, на Ла-5 вылетели за линию фронта на «свободную охоту». Погода выдалась исключительно сложная: низкая облачность, дождь, плохая видимость. Едва пересекли линию фронта, как летчики заметили фашистский самолет ФВ-189 – «раму», или «костыль», как его называли. Старший лейтенант Баевский немедленно атаковал самолет противника, а Калкин прикрывал своего ведущего. С первой же атаки «рама» была подожжена и рухнула на землю, но и самолет Баевского оказался подбит. Не теряя самообладания, летчик произвел посадку на горящем самолете на фюзеляж. Ведомый Калкин не оставил командира в беде. Сделав круг, он на пересеченной местности мастерски посадил свой самолет рядом с самолетом Баевского, вытащил раненого, с обгоревшими руками и лицом, товарища из кабины и помог тому влезть в люк боковой части фюзеляжа. Фашисты уже бежали со всех сторон к месту посадки наших истребителей. Буквально на глазах у немцев Калкин вскочил в кабину своего самолета, дал полный газ и в весьма сложных условиях взлетел. Трудно представить, какая была радость в полку, когда после приземления на своем аэродроме из кабины самолета вышел герой лейтенант Калкин, а из люка самолета с помощью подбежавших товарищей был извлечен почти потерявший сознание его командир, старший лейтенант Баевский.

2 мая 1945 года я в составе большой группы офицеров, представителей всех частей корпуса, был в поверженном Берлине. Нашему торжеству, радости и гордости за великую Победу нашей могучей Родины не было предела. Оставив свои подписи на стенах рейхстага, мощным «ура!» и торжественным салютом чествовали мы всех воинов, разгромивших гитлеровских захватчиков в их собственном логове.

На обратном пути мы заехали в лес между Берлином и Котбусом, где громили отходившую группировку фашистов. Жуткое зрелище представилось нам. На большом пространстве почти на каждом шагу лежали трупы немецких солдат, лошадей, стояли сожженные машины, танки, перевернутые орудия. Видно было, что окруженные в лесу немцы метались в предсмертной агонии.

Глава ХVIIСТАРШИЙ АВИАЦИОННЫЙ НАЧАЛЬНИК ЛЯОДУНСКОГО ПОЛУОСТРОВА

Второй гвардейский краснознаменный штурмовой авиационный корпус, которым я командовал после капитуляции фашистской Германии и освобождения Праги, базировался на аэродромах Венгрии, в районе озера Балатон. Наступил долгожданный мир в Европе, но не на Дальнем Востоке. У наших границ с Маньчжурией была сосредоточена отборная Квантунская армия (1 200 000 солдат и офицеров, 1200 танков, 5360 орудий и около 2000 самолетов). Тут же располагались войска марионеточного правительства Маньчжоу-Го и монгольского князя Де Вана.

8 августа 1945 года Советский Союз объявил войну Японии. В ночь на 9 августа советские вооруженные силы развернули боевые действия на территории Маньчжурии силами трех фронтов.

О том, что начались боевые действия на Дальнем Востоке, мы узнали из сообщений Совинформбюро. На следующий день я подал рапорт о направлении в действующую армию Забайкальского фронта. Просьба моя была удовлетворена. Пришел вызов в Москву. Перед вылетом я попрощался с личным составом корпуса, с которым участвовал в заключительных наступательных операциях 1-го Украинского фронта: Львовско-Сандомирской, Висло-Одерской, Берлинской и последней – Пражской.

Главнокомандующий ВВС маршал А. А. Новиков принял меня тепло. В ходе беседы он подтвердил, что о направлении меня в действующую армию на Дальний Восток не возражает, и предложил должность командира 7-го БАК. Одновременно напомнил, что в ближайшее время боевые действия в Маньчжурии, вероятно, закончатся, так как Квантунская армия почти разгромлена нашими войсками. Прежде чем вылететь на место назначения, мне надо было освоить бомбардировщик Ту-2. Наступила осень. Погода в Подмосковье, как назло, не благоприятствовала тому, чтобы в короткие сроки закончить программу обучения. Прилетел я в Мукден уже к «шапочному разбору». Так жаль...

После окончания войны с Японией советские войска оставались на территории Северо-Восточного Китая до середины апреля 1946 года. В то время я занимал должность старшего авиационного начальника Ляодунского полуострова и размещался в г. Дальнем, в двадцати километрах от Порт-Артура. В соответствии с конвенцией 1898 года между Россией и Китаем, город Далянь был отдан в аренду России на двадцать пять лет. После этого он стал называться по-русски Дальним. То была самая дальняя военно-морская база России. Сменив в дальнейшем немцев, а потом японцев, по договору от 14 августа 1945 года порт Дальний стал свободным портом, а крепость Порт-Артур превращалась в военно-морскую базу, совместно используемую СССР и Китаем.

На полуострове наших соединений находилось более чем достаточно: 39-я армия, военно-морская база с флотом, пять авиационных дивизий, две бомбардировочные, две истребительные и одна штурмовая. Всего на четырех аэродромах – Хошегавр, Саншелепу, Цзинсян и Порт-Артур – базировалось 700 самолетов.

Штаб 7-го бомбардировочного авиационного корпуса располагался в курортном местечке Хошегавр западнее г. Дальнего. До войны здесь собиралась вся японская знать. Городок утопал в роскошных парках и садах. На берегу Желтого моря постоянно функционировало несколько санаториев, шикарных отелей, частных пансионов. В трехэтажной вилле, которую мне передали, до меня жил японский банкир. Когда мы въехали, впечатление было такое, что никто не покидал дом, а хозяин где-то поблизости в саду. Везде идеальная чистота, порядок: вся мебель, хозяйственная утварь, даже продукты – все на своих местах. Готовил еду для нас славный китайский повар Ван Чи. Мы попросту звали его дядей Ваней, он же следил и за садом. Часто уходили с дядей Ваней на катере ночью на рыбную ловлю.

Рядом со столовой находилась домашняя молельня с алтарем, в котором восседал Будда. Перед входом на виллу росла сакура – дикая вишня. Сакура – священная принадлежность дома каждого японца. Расцветает сакура буйно, за ночь деревце покрывается бело-розовыми соцветиями. Опадая, лепестки не увядают, а продолжают «жить» вокруг ствола. Японцы поклоняются прекрасному. Но по характеру они скорее похожи на гибкий бамбук.

Очень интересно у них проходят встречи и прощания со знакомыми или родственниками. Японская вежливость – своего рода экзотика. Первое время чýдно было наблюдать. Заприметив издали знакомого, японец немедленно замирает на месте. Затем сгибается в медленном поклоне, ладони его вытянутых рук скользят вниз до колен. Застыв в такой позе, он продолжает наблюдать. Выпрямиться первым – невежливо. В течение неопределенного времени обоим приходится зорко следить друг за другом, в крайнем случае они начинают пятиться назад, пока не потеряют друг друга из вида.

В поведении японцев превалирует долг чести – «гири», что означает делать что-то вопреки своему желанию. Кто не соблюдает общепризнанных обычаев, тому грозит отчуждение. Вот почему в Японии в таком почете кодекс самураев. На моих глазах над аэродромом в Мукдене звено из трех японских бомбардировщиков клином взмыло вверх на большой скорости, и, сделав мертвую петлю, самолеты врезались вместе с экипажами в землю. Воздушное харакири. Долг чести по-японски.

После разгрома Квантунской армии многие японцы из высшей знати были не согласны с решением императора и правительства о безоговорочной капитуляции, особенно остро переживала произошедшее самурайская каста. Некоторые фанатики делали себе харакири в Токио перед дворцом императора. Но это не характерно для всей японской армии: солдаты, офицеры и даже генералы охотно складывали свое оружие и большими группами сдавались в плен Советской армии. Здесь, на Дальнем Востоке, был арестован махровый белогвардеец Семенов. В Мукдене был пленен также и император марионеточного государства Маньчжоу-Го, последний император Китая – Пу И.

«Когда наш самолет сел на аэродроме, – рассказывал прямой участник этих событий в августе 1945 года генерал А. Д. Притула, – никто из нас не знал, что здесь, в Мукдене, находится Пу И. Он, по всей видимости, готовился перелететь в Японию. Во всяком случае, на аэродроме мы увидели готовый к отлету самолет. Нас это заинтересовало. В это время к самолету направился стройный, довольно еще молодой человек в военной форме. Мы остановили его. Из расспросов выяснилось, что это и есть император. Принимаю решение его захватить, благо наш самолет также на ходу. Начинаю вести с Пу И разговор через переводчицу, незаметно оттесняя его к нашей машине. Подведя его таким образом к Ли-2, вежливо обезоруживаем его, сажаем внутрь и под охраной отправляем в Читу. Все было проведено настолько стремительно, что охрана Пу И узнала о случившемся лишь после того, как наш самолет взмыл в воздух».

После вывода наших войск весной 1946 года из Маньчжурии на территории полуострова стала назревать напряженная обстановка. В пятнадцати километрах севернее города Цзинсян произошла вооруженная стычка с гоминьдановцами. Постоянно засылалась агентура. В расположении воинских гарнизонов появились ночные воры и бандиты. Связь с Родиной осуществлялась только по воздуху транспортными самолетами Ли-2. Расстояние до баз 9-й воздушной армии преодолевалось примерно за пять часов. Несмотря на договор, чанкайшисты обстреливали наши самолеты, и, чтобы избежать провокаций, приходилось уходить далеко в море.

Тревожно прозвучало с постов нашей противовоздушной обороны сообщение о том, что 50 американских самолетов идут в сторону Порт-Артура. Вскоре они появились над городом, и некоторые из них прошли на бреющем полете. По приказу в воздух поднялись наши истребители. Один из наших летчиков так прижал к воде американского пилота, что непрошеному гостю небо над Порт-Артуром показалось с овчинку. Генерал Людников срочно запросил по радио наших бывших союзников:

– Чем объяснить действия американской авиации? Последовал ответ:

– Авиация Соединенных Штатов Америки приветствует русских в Порт-Артуре.

Мы категорически потребовали, чтобы подобные «приветствия» не повторялись.

К концу 1945 года в г. Дальнем проживали около 600 тысяч японцев. По решению советского правительства их должны были переправить на японских судах на родину. Эвакуация затянулась. Японцы, подвергаясь притеснениям со стороны китайских властей, вынуждены были искать защиты у советского военного командования.

Однажды к нам в военную комендатуру обратился заместитель начальника школы летчиков-самураев полковник Танака. Он неплохо владел русским языком. Полковник просил, чтобы мы взяли личный состав его школы под свою опеку. Пленных японских офицеров и солдат вместе с семьями насчитывалось около восьмидесяти человек. Продовольственный паек выдавался только военнопленным, которые использовались нами на строительстве запасных аэродромов. Чтобы прокормить своих жен и детей, они создали у себя нечто вроде коммуны. Как только мужья уходили на работу, их жены и дети собирали во время отлива на берегу дары моря или поднимались в горы за съедобными травами и кореньями. Жили они все вместе в одной большой палатке. Как-то мой начальник тыла полковник Михайлов доложил, что исчез пленный японский солдат и уже третий день как его нет. Я обязан был расследовать этот случай и направился туда, где размещались пленные. Войдя в палатку, я застал в ней только женщин с детьми. При моем появлении женщины тотчас встали на колени и опустили головы до земли. По правую руку в том же положении стояли дети. Я остановился и спросил:

– В чем дело?

Полковник Танака объяснил, что это традиция гостеприимства, пусть меня не смущает данная церемония. Во время нашего разговора я заметил, как один мальчуган лет трех поднял голову от земли и повернулся, чтобы взглянуть на меня. Его мать, не поднимаясь, своей рукой нагнула его голову вниз и легонько стукнула об землю. Я поспешил выйти. Полковник Танака сообщил, что пленный солдат отыскался, и попросил меня остаться и присутствовать при разборе этого печального недоразумения. Недалеко от палатки построили пленных. При моем появлении была дана команда «смирно!». Полковник вызвал вперед провинившегося солдата, как выяснилось, убежавшего в самоволку к своей невесте. Солдат, выйдя из строя, повернулся к нему лицом и опустился на колени. После краткого обращения к команде полковник Танака приказал виновному подойти к нему и, взяв его левую руку, с размаху сломал кисть его руки о свое колено. Это явилось для меня столь неожиданным, что некоторое время я не мог прийти в себя от столь варварского метода наказания. Я немедленно отстранил полковника Танаку от командования группой пленных и отправил его к прокурору 39-й армии. Что касается семей, я приказал разместить всех по домам, с выдачей продовольствия, до эвакуации их на родину, в Японию.

Наша армия, за счет своих запасов и сокращения норм довольствия, делилась с жителями Порт-Артура, Дальнего, Цзинсяна. Мы помогали организовывать сельскохозяйственные артели, рыболовецкие хозяйства, часто устраивали совместные субботники. Все излишки земель перешли под посевы. Рыбакам передали целиком мелкотоннажный трофейный флот, с разрешением ловить рыбу в нейтральных водах под наблюдением пограничников. Все фруктовые частные сады также отдали городским жителям.

Наша бескорыстная помощь вызывала у китайского народа глубокое чувство уважения и благодарности к советскому народу. Каждый китаец, китаянка, пожилой, молодой и даже ребенок, при встрече с советским человеком, независимо от того, будь то гражданский или военный, останавливался, снимал головной убор, низко кланялся и произносил: «Здрастуй, товарися капитана»! – и долго еще потом, смотря вслед, непрерывно кивал головой...

Глава XVIIIВЕЛИКИЙ ДРАП

– Уставай-да, Ванька! Уставай-да, шайтан-собака!

Это кричит помощник хозяина, прозванный нами Малюта Скуратов. Он всегда будит нас чуть свет. Спим мы во дворе на соломе, под стеной дома. Путая русскую ругань с татарской, он хлещет нас кнутом. Мы вскакиваем, сонные, оглашенные, не понимая, в чем дело. Он же, хохоча, как Сатана, натравливает на нас собак, которые, несмотря на то что мы их подкармливали, все равно не считали нас за своих и кидались.

Уже две недели, как мы в татарском ауле. От бывшей артели «Не унывай» остались только я и мой друг Володя Круглов, которого я прозвал «пользительный» за то, что он во всем искал пользу. Что бы он ни делал, что бы ни ел, что бы ни видел, он всегда читал нравоучение о пользе того или иного действия, явления или кушанья. Нам повезло: нас нанял богатый татарин за два пуда ячменной муки на каждого. Я не понял, почему мой друг Володька так ратовал за ячменную муку – возможно, он перепутал ее с овсяной. Я предложил былопшеничную, но он наотрез отказался. Неудобно было в присутствии татар переругиваться с ним, и я согласился на «пользительную» ячменную муку.

Наш новый хозяин, Мухамед-ага, был богатым и образованным человеком. Он владел большим количеством рогатого скота, имел два табуна лошадей, в каждом ауле – по два-три каменных дома. Его пятеро жен размещались по разным аулам. Когда наступала пятница, хозяин надевал хорошую черкеску, новые сапоги, каракулевую папаху. Под присмотром первой жены, помогавшей ему наряжаться, вешал на себя серебряную шашку, кинжал и на вороном коне отправлялся навещать остальных жен. Я с карабином на другой лошади ехал в трех шагах позади него, в качестве оруженосца. На выезд мне выдавали старую одежду, и надо признать, что я становился в ней похож на татарина.

Для старшей жены был выстроен большой дом, но она жила в землянке, где охраняла продукты и молодняк – телят, овечек. В трехэтажном «дворце» обитала молоденькая татарочка лет двенадцати-тринадцати – наверное, будущая жена хозяина. Она часто показывалась на балконе, а когда мы обедали или ужинали, всегда следила за нами, и если мы ее замечали, то приветливо улыбалась. Как-то в свободную минутку я вырезал из дерева куклу и петрушку, причем петрушка при нажиме кувыркался на перекладинке, и, когда рядом не было хозяина, закинул их ей на балкон. Она так им обрадовалась, что в свою очередь, когда никого не было поблизости, бросала нам вниз яблоки, груши и даже куски сахара.

Кормили нас плохо. Пресная кукурузная лепешка, семьдесят граммов брынзы – весь наш дневной рацион.Мы ели, как тот грузин, у которого имелся лаваш и маленький кусочек сыра. Положив сыр внутрь скрученного в трубку лаваша, он, по мере того как съедал хлеб, все глубже проталкивал пальцем сыр и, так пообедав, еще долго ковырял в зубах, довольный, что оказалось так много сыра.

Да, очень скоро мы заскучали от такой еды. Я как-то намекнул нашему Малюте, что неплохо было бы улучшить питание, но он так зыркнул на нас, что у нас дух захватило. Тогда я решил действовать через женское сердце. У старшей ханум имелся медный ведерный самовар, но такой запущенный, грязный, что вся медь покрылась копотью и сажей. Вдобавок и кран у него подтекал. Выпросив у хозяйки самовар, я первым делом притер кран, затем набил мелкого кирпича, собрал золу и песок и так отдраил его, что тот засиял на солнышке. После захода солнца вернулся хозяин. Во дворе на ковре первая жена разложила угощения. Посередине «достархана» (скатерть для гостей), свистя и пыхтя, сиял «его сиятельство самовар». В тот вечер хозяева долго восседали на подушках, калякая за самоваром. На следующее утро посыпались дары: хозяйка мне выдала старые опорки, остатки вчерашнего чая, брынзу.

Но как сказано в суре Корана: «Воистину, неудаче способствует удача, а неудача – удаче». На нас сразу обрушились несчастья. Нашему злейшему врагу Малюте Скуратову, видно, не понравилось, что хозяйка хорошо к нам отнеслась. Он начал наговаривать на нас хозяевам. Ночью спускал с цепи самую злую собаку, и стоило нам пошевелиться, как она с лаем бросалась на нас. Однажды я услышал, как он заверял своего приятеля, что русским гяурам не убежать из аула, его собаки растерзают неверных при попытке к бегству.

Приближался месяц поста рамадан. Вот уже несколько дней, как наш хозяин Мухамед-ага срочно уехал по своим делам в Азербайджан, когда вернется – неизвестно. Защиты ждать неоткуда. Все громче призывает муэдзин с минарета мечети правоверных на молитву. Его надрывный голос сливается с собачьим воем. Мы просыпаемся от ужаса, и в наши души проникает страх. Мы решаем немедленно бежать. Великий драп наметили на рассвет пятницы, на часы, когда Мустафа обычно отправляется в мечеть читать «хутбу» (проповедь). За день до этого, на наше счастье, на свалку выбросили дохлую лошадь. Часть ее мяса мы задумали использовать для задабривания «пятой собачьей колонны».

Накануне праздника ханум поручила мне убрать в землянке, что дало возможность сделать запасы на двоих. Совесть моя была чиста, так как мы проработали уже месяц, а расчет не брали. А нам полагалось четыре пуда муки, пусть даже и ячменной. Это – восемьдесят пять килограммов хлеба, и если одному человеку съедать по фунту в день, то можно прожить, не умирая с голоду, почти три месяца. И такое добро, заработанное тяжким трудом и политое потом, мы бросали ради спасения наших жизней. Мы поставили перед собой цель – уйти из зоны смерти и страха, уйти, не приняв бой, ради того, чтобы жить дальше и окрепнуть для будущих побед. Надо сказать, что запасы ханум-апа нисколько не пострадали. Мы отобрали несколько больших кусков брынзы, взяли немного кукурузной муки, лепешек, соли, лука и спрятали все это в скирде сена.

На рассвете, после призыва муэдзина: «Правоверные, спешите на молитву», когда вся община и их «сипах» (полководец) Мустафа «Скуратов» в зеленой чалме ушли в мечеть, мы, разбросав по двору мясо от дохлой лошади, бросились под гору к реке. Словно пустые бочки, катились мы со все возрастающей скоростью сквозь чертополох, бурьян, кубарем, не чувствуя боли и не зная, где земля, где небо. Нам казалось, что за нами мчится многолюдная погоня. Слышались отрывистый нарастающий лай, топот верховых лошадей, татарские выкрики, выстрелы. Не оглядываясь назад, потеряв друг друга из виду, спасались мы, кто как мог, пока не уткнулись с ходу в реку. Замерев по колено в воде, затаив дыхание, я прислушивался к окружающим звукам. Кто-то рядом булькал и стонал. Слава богу, это оказался мой друг – «пользительный». Выбравшись на противоположный берег, ориентируясь на восходящее солнце, мы зашагали на восток и к вечеру благополучно добрались до нашей мельницы.

Мельник взял меня к себе в помощники, и началось мое царское житье. Мельница работала круглосуточно. Народ все время подходил: русские, украинцы, грузины, татары. За помол без очереди, особенно ночью, мне перепадало много всего: молоко, яйца, иногда даже мясо. Хозяин выдал мне ружье для охраны мельницы – одноствольную берданочку, с которой я охотился на зайцев, куропаток, перепелок. Когда нужно было остановить водяное колесо для ремонта или смазки, в карманах колеса и в желобе всегда обнаруживалась свежая рыба. Были и рыболовные снасти.

Проработал я на мельнице до осени. Хозяин Сидор Иванович был мною доволен, думал даже оставить меня зятем для своей младшей дочки. «Вот подрастешь, войдешь в дом, и будет в нашем доме два Сидора», – поговаривал он. Но тут я подхватил лихорадку. Лихорадка меня трясла по-страшному. Доморощенное лечение не помогало. Точно через день в определенное время начинало меня трясти. Сперва наступала мелкая дрожь, которая зарождалась внутри, потом начинало дрожать все тело, так что казалось, отлетят все члены – руки, ноги и голова. Приступ длился часов пять-шесть. На меня набрасывали несколько одеял, пальто, рогожек, но я все никак не мог согреться. При этом температура поднималась до сорока градусов. Через неделю, забыв все свои обещания, хозяин нанял другого работника. Истратив все деньги на лечение без результата, я решил возвратиться в Тифлис к мачехе.

Выбрав день, когда, по моим расчетам, приступа не должно было быть, я отправился пешком на станцию. Подошел поезд. Вместе с другими мешочниками я еле-еле зацепился за подножку вагона, держась за поручни. Состав тронулся, но кондуктор так и не открыл дверь. Поезд набирал скорость. Я еле держался, особенно на внешних разворотах. Вскоре я почувствовал, как начали слабеть мои руки, пот выступил на лбу, закружилась голова. Мне казалось, что прошла целая вечность и что поезд идет уже не вперед, а назад. Внезапно я понял, что у меня сейчас начнется приступ лихорадки. Я не выдержал и крикнул:

– Ребята, падаю, поддержите меня!

Ноги у меня подкосились, я обмяк, как мешок, но тут кто-то вовремя ухватил меня за ворот рубашки. К счастью, поезд стал замедлять ход и подошел к станции. Дальше я ничего не помню. Когда я пришел в себя, тоувидел, что лежу на траве, на подстилке, накрытый одеялом. Рядом горит костер, у которого сидят женщина и старый мужчина. Над костром висит котелок, в нем кипит вода.

Мой спаситель оказался курдом. Именно он подобрал меня, когда я валялся без памяти в кустах, приютил и лечил. Кто бы мог подумать, что у этого курда такое благородное сердце? Помню, еще с детских лет мне внушали, что все курды – воры, разбойники и бандиты, ими пугали маленьких детей. В Тифлисе проживало очень много курдов. Они выполняли самые грязные работы: таскали тяжелые грузы, чистили канализацию. Их жены с детьми выпрашивали милостыню. Так вот этот курд целую неделю по своей доброй воле возился со мною. Он поил меня каким-то отваром из лечебных трав. Напиток на вкус оказался очень горьким, и я боялся его пить. Тогда он первый начал пить, показывая, что это не отрава, а лекарство. Вскоре я почувствовал себя гораздо лучше. У меня была красивая полотняная рубашка, вышитая голубыми васильками. По рассказам сестер, ее вышивала мама, когда я еще не родился. Эту святыню я берег пуще глаз, однако пришлось с ней расстаться. На вырученные деньги я купил билет до Тифлиса, а остальные хотел отдать моему второму отцу – курду. Ему было, наверное, лет около семидесяти, и, кроме лохмотьев и старого одеяла, на нем ничего не было. Но он наотрез отказался от моих денег, лично посадил меня в вагон и еще на дорогу дал с собой хлеба и сыра.

Добрался я до дому благополучно. Думал, что малярия больше не станет меня трепать, но она вернулась снова. Помню одну знахарку, которая что-то нашептывала, давала пить настой на сырых желтках и красном вине. Но стоило мне поесть дыню, как лихорадка возвращалась. В то время в Тифлисе работала американская миссия в помощь бедным. Я пошел туда. Мне сделали в спину шестнадцать уколов хинина. Процедура оказалась очень болезненной, особенно когда раствор хинина под давлением впрыскивали в мышцу. Зато я выздоравливал...

Глава XIXНА СВИДАНИЕ С ОТЦОМ

В самый серединный день лета, 15 августа, под созвездием Льва, покровительствующего касте воинов, накануне дня авиации, 18 августа (сколько праздников сразу!), в городе Дальнем, он же Дайрен, он же Даолянь, у старшего авиационного начальника Ляодунского полуострова родились две девочки.

Накануне ночью мама почувствовала первые схватки. Отца не было. Он находился в отъезде, вернее, в отлете. Мама разбудила адъютанта отца Женю Данилевского, и они на «виллисе» отправились искать врача. Из ворот частной клиники на настойчивый ночной звонок вышла японка, посмотрела на мамин живот, закивала головой и жестом пригласила следовать за ней. Профессор старичок японец так умело командовал: «Мадама, мадама, потужка, потужка», что к утру на свет появилась двойня. Первой сразу дали имя Наташа, имя, которое всегда нравилось маме, а сестра еще долго оставалась просто беленькой девочкой, и только спустя месяц ей «присвоили» Елену Прекрасную... или Ленку-дуру.

Отец, несмотря на то что у него уже было два сына, в лучших традициях рода Слюсаревых ждал мальчика. Услышав, однако, по ВЧ, что у него девочки-двойняшки, радостно изумился и сильно обрадовался. Подхватив первый попавшийся под руку самолет, несмотря на запрет ввиду сложных метеорологических условий – разразилась гроза, – взмыл в небо.

– И вот, – как часто вспоминала мама, – он входит ко мне в палату с огромным арбузом. А вы уже лежите, завернутые во все беленькое, рядом на кровати, сами беленькие и чистенькие. И я ему говорю: «Сережа, ты только посмотри, какие они красивые и хорошенькие!» А он отвечает: «Ах, если бы ты только видела, Томочка, какая ты сейчас прекрасная!» И, отложив арбуз в сторону, счастливый, кинулся меня целовать.

Через пару недель мы уже отправились в свой первый полет. Меня мама держала на руках, Лену – кто-то из родни, кажется мамин брат, Юра. Когда после посадки все спустились на землю, мама, забеспокоившись, что Лена долго молчит, даже не попискивает, взяла ее из рук брата и обнаружила, что тот всю дорогу держал ее вверх ногами. Сестра посинела и чуть было не задохнулась.

В другой раз мы летели на служебном самолете отца. Ровный полет, обычный маршрут. Отец уснул на боковой скамье. Мы – кульками у мамы на руках. Через какое-то время мама почувствовала, что с самолетом что-то не так – проще говоря, он падает. Под нами – Тихий океан, Желтое море, бездна воды. Мама растолкала отца:

– Сережа?!

Интересно, что мама никогда не называла отца данным ему от рождения именем – Исидор. Скорее всего, оно ей не нравилось. Она звала его Сережа. Это имя существовало для нее в нескольких вариантах, в зависимости от обстоятельств. В лучезарно-счастливых – Сереженька, в экстремальных со знаком минус – «Сергей! Хватит, перестань!», пожалуй, чаще всего – Сережа. Но и просто Сережа звучало нежно и очень тепло.

– Сережа?!

Отец рванулся в кабину, матюгнулся, где-то поддал ногой, рука автоматом прошлась по шлангам подачи горючего. И точно, отошел контакт. Мотор перестал чихать, выправился, за ним и самолет выпрямился и пошел набирать высоту. На все ушли доли секунд.

В тех же ляодуньских местах произошла еще одна встреча с опасностью. Это было на загородной вилле, где квартировала наша семья. Глубокой ночью раздался стук в дверь или звонок. Мама в легком ха латике, со счастливо-радостным выражением лица, распахнула дверь. Отец был в командировке, но он же мог неожиданно приехать? Вместо мужа перед ней стоял высокий чужой мужчина. Мама не успела испугаться. «Ой, а я думала, это Сережа», – извиняясь, что обозналась, она ласково улыбнулась незнакомцу. В эту минуту внезапно проснувшаяся годовалая Алена сползла с кроватки, прошлепала в коридор и, протянув ручки, «чтобы на ручки», несколько раз пропищала: «Ма-ма, ма-ма». Мама подхватила ее, нежно целуя, прижала к себе и еще ближе придвинулась к мужчине. Он тяжело дышал. Наконец, совсем низко опустив голову, чтобы не видно было лица, сипло произнес:

– К вам не приходили собирать подписи в помощь голодающим? – И не дождавшись ответа, тут же добавил глухим голосом, не глядя больше на маму, только в пол: – Никому дверь не открывайте. – Он спиной отпрянул в ночную мглу.

Рано утром отец все-таки вернулся раньше положенного срока домой, к всеобщей радости. А через час приехал его адъютант Женя Данилевский и предупредил, что прошлой ночью из местного централа сбежали несколько опасных рецидивистов, посоветовав маме никому дверь не открывать. А мама промолчала и отцу никогда про этот случай не рассказывала, чтобы он не ругался и не расстраивался, раз все уже произошло.

После того как мы съехали, новый хозяин обнаружил за статуей Будды, в нише, замаскированный потайной погребок со знатной коллекцией старинных вин и коньяков. Вот тут я представляю, как отец «кусал себе локти». Сколько не накрытых столов, не собравшихся друзей, упущенных моментов шутливо пригрозить маме: «Мне сверху видно все – ты так и знай!», не поднятых тостов под все эти рейнские, бургундские, шартрезы, бурбоны в бутылках темного, не просвечивающегося стекла, с окаменевшими печатями и залитыми густым сургучом пробками. Пару таких бутылок я наблюдала у нас дома на протяжении нескольких лет. Командир корпуса таки поделился с отцом. На заморских этикетках расписались самые близкие друзья, присутствовавшие на первом дне рождения двойняшек и скрепившие подписью обещание открыть эти бутылки на наше совершеннолетие. Мне кажется, они «достойно продержались» около десяти лет, но на одиннадцатый год, вероятно в один из особенных дней, отец плюнул, открыл сервант, поковырял кортиком тяжелый сургуч и, взглянув на дюжину дорогих ему имен, «приземлился за столом» один. И правильно сделал.

Память почти ничего не сохранила из того, что происходило в первые годы, хотя кажется... какие-то деревья, сад, крутящийся стол. Все, что знаю о себе, – зарисовки маминых воспоминаний. Каждые пять минут я снимала трубку игрушечного телефона и провозглашала, абсолютно уверенная, что меня слышит отец: «Але! Папа! Приезай домой обедать!!! Але! Папа! Приезай...»

Отец, во всем многообразии проявлений своего непростого характера, навсегда вошел в мою память позднее. Он «спикировал» из конверта сложенным вдвое листом бумаги, с нарисованным на нем восхитительным зáмком с башенками и подвесным раскачивающимся мостом. История, с которой я осознала, что у меня есть отец, который любит меня, думает обо мне и шлет в подарок этот чудесный рисунок, была посвящена трем поросятам. Тяжелый готический замок, подъемный мост на массивных бронзовых цепях не соответствовали легкомысленным персонажам, но все искупалось той страстью, с какой отец нажимал на быстро ломающиеся грифельные носики итальянских братьев Сакко и Ванцетти.

Серия рисунков с продолжениями вкладывалась в каждое письмо, предназначенное жене, любимой Томочке, и любимым доченькам – Леночке и Наташеньке. Письма из Китая шли долго, но я не помню, как ждала, – ждала мама. Я вспоминаю – и это – первая реальность, связанная с отцом, – как держу в руках рисунок, запечатлевший поистине драматическое событие: брусчатая мостовая, по которой стремительно мчится самый настоящий серый волк с разинутой алой пастью и развевающимся длиннее положенного и в силу этого нашедшим себе приют на следующей странице хвостом. Волк вылетал на страницу с такой бешеной скоростью, что сила инерции должна была – и это ясно всем – вынести его с поворота прямо ко мне на кровать. Его же путь лежал много правее – в распахнутые ворота высокого замка. И вот, своим левым скошенным глазом волк явно просит меня о помощи. Каким-то неведомым мне самой образом мое долгое разглядывание помогает серому, не вылетая за границы письма, совершить сногсшибательный поворот и скрыться за грозными башнями замка, взятого, вероятно, напрокат для трех поросят у маркиза де Карабаса. Что и говорить? Я просиживала над рисунком часами.

Однажды мама радостно заявила, что поросят больше не будет, но зато будет сам папа, который нас любит, ждет и к которому мы поедем на поезде. Поезд до Читы шел больше двух недель. В просторном международном вагоне, отделанном лакированным деревом, кроме нас ехал еще батюшка с большим золотым крестом. Наверное, высокий церковный чин, потому что на каждой станции делегации на вышитых полотенцах преподносили ему корзины со снедью. Двум сестренкам он подарил мелкие восковые цветочки с кулича и часто сиживал в нашем купе. Я не одобряла такого долгого сидения священника. Внутренне я чувствовала, что и папа этого бы не одобрил. В знак протеста мы с сестрой обосновались в коридоре. Запомнились бьющиеся на ветру белые занавески и мы, соревнующиеся, кто лучше «заспивает» любимую песню. Я пою о краснодонцах: «Кто там улицей крадется, кто в глухую ночь не спит? На ветру листовка вьется, биржа черная горит...» Алена затягивает жалобную балладу о раненом пограничнике. Потом снова я – о славных товарищах в маленьком городе N: «Третьего стали допрашивать, третий язык развязал. „Не о чем нам разговаривать“, – он на прощанье сказал». Так и доехали.

На перроне нас встречал отец. Это была вспышка. Мой шпионский сверхзоркий фотоаппарат тотчас выдал моментальный снимок – высокий, усатый... герой. Время от времени я поднимаю на него глаза, чтобы убедиться, что он никуда не делся. Мне кажется, я была смущена его откровенной красотой. Я робко посматриваю на него со стороны, восхищаясь его мягкой фетровой шляпой, светлым пальто, черными усами. Так выглядел русский советник Сидоров, отвечавший за противовоздушную оборону Шанхая. Это было мое первое любовное свидание. У меня захватывало дух при мысли, что это – мой отец. Он был лучше плюшевого мишки, слаще сливочной помадки, занимательнее Буратино. Первое время, пока я не освоилась, меня охватывала робость, но я быстро привыкла к отцу. И какое наслаждение мне доставляло знать, что он абсолютно мой. С каким восторгом я пользовалась им, забираясь на него, как на дерево, размещаясь у него на коленях, чтобы поскакать по «горкам», разваливаясь на груди или, наоборот, цепляясь сзади за плечи, чтобы он поносил на закорках этот тяжелый горшочек.

Мы живем в просторном двухэтажном доме, почти дворце, где столько всего интересного. На полу – огромные фаянсовые чаны, в которых лениво плавают алые, черные рыбки с хвостами, как лепестки у пионов. По вечерам мы заводим патефон. У мамы чудесный звонкий голос. Она любит петь – и делает это весело, как героиня фильмов «Цирк», «Весна», «Волга-Волга»... «Ну, Дуня, спой! Пой, Дуня!» Мама просыпается всегда в хорошем настроении и начинает напевать что-то из оперетт. Отец даже записал ее голос на гибкий резиновый диск. Носитель маминого голоса был стар, заносчив и предпочитал, чтобы его вообще не трогали. Когда черный блин торжественно подносили к сковородке патефона, чтобы надеть дырочкой на кнопочку посередине, он еще раздумывал, стоит ли ему вообще идти нам навстречу. И только после того, как боковая ручка проворачивала очередную порцию «фарша», он срывался в бешеное вращение. Стальная короткая иголочка, оставаясь неподвижной, умудрялась перебираться по высоким волнам, подобно балерине, уминающей воланы своей пачки. С трети маршрута, когда мы уже теряли надежду услышать хоть что-нибудь, кроме шипения, неожиданно детским речитативом (все уверяли, что это мамин голос) раздавался стих, неизменно озадачивающий мою молодую душу:

Пластинок было много. В очередь за мамой шел Вертинский. На круглой этикетке симпатичная белая собака с черными ушами, присев, внимательно прислушивалась к хозяйскому голосу: «Master`s voice». Особо полюбившиеся песни мы гоняли по много раз, доводя патефон до головокружения. Но уходила спать я только после того, как мне ставили мою любимую песню про меня же:

Глава XХТАМ ЗА ГОРОЙ КАФ...

Я безвыездно находился на Ляодунском полуострове. В конце 1947 года меня перевели в Забайкальский военный округ, в город Читу, на должность командующего 12-й воздушной армией, где я прослужил до марта 1950 года и вновь был направлен в Китай для организации противовоздушной обороны города Шанхая и всей провинции Цзянсу.

С начала марта 1950 года авиация Чан Кайши, ведя воздушную разведку Шанхая, начала наносить бомбардировочные удары по важнейшим объектам города. В Шанхае стали закрываться фабрики, магазины, усилилась спекуляция.

Летом 1950 года началась корейская война. Американская авиация начала вторгаться в воздушное пространство КНР. Под прикрытием 500 самолетов десант в 50 000 человек высадился в Южной Корее. Часть северокорейских сил оказалась в полном окружении.

Китайское правительство неоднократно предупреждало США, что китайский народ не может оставаться равнодушным к вторжению в Корею «войск ООН». Игнорируя предупреждения, американцы продолжали расширять военные операции в Корее. В десятую годовщину образования КНР, 1 октября 1950 года, Сталин направил срочную шифрованную телеграмму Мао Цзэдуну и Чжоу Эньлаю, в которой в исключительно корректной форме советовал КНР оказать военную помощь КНДР.

«Я думаю, что если вы по нынешней обстановке считаете возможным оказать корейцам помощь войсками, – писал он, – то следовало бы немедленно двинуть к 38-й параллели хотя бы пять-шесть дивизий, с тем чтобы дать корейским товарищам возможность организовать под прикрытием ваших войск войсковые резервы севернее 38-й параллели. Китайские дивизии могли бы фигурировать как добровольные. Я ничего не сообщал и не думаю сообщать об этом корейским товарищам, но я не сомневаюсь, что они будут рады, когда узнают об этом. Сталин» (И. М. Попов. К вопросу о вступлении Китая в войну в Корее. 1950 – 1953 гг. М., 2001.)

Разрушенное хозяйство, устаревшее вооружение – все говорило против вступления Китая в войну. С другой стороны, возрастала угроза развязывания войны США против Китая. После недельной дискуссии было принято решение о необходимости направить китайских добровольцев в Корею.

Ночью мне по аппарату ВЧ позвонил начальник Главного штаба ВВС – маршал авиации Руденко и приказал быть готовым вылететь в Пекин для выполнения правительственного задания. Перед нашей группой поставили задачу не допустить пиратских налетов гоминьдановской авиации на территорию КНР, в самые краткие сроки организовать ПВО Китая.

Прибыв в столицу – город Пекин, мы в тот же день встретились с членами правительства – Лю Шаоци, Чжу Дэ, Чжоу Эньлаем. В самые сжатые сроки в Китай была отправлена совершенная боевая авиационная и радиолокационная техника. С аэродрома дальний истребительный полк полковника Макарова на 45 самолетах-истребителях Ла-11, перелетев залив Бохай, произвел посадку в Циндао. По тому же маршруту бомбардировочный смешанный полк полковника Семенова перелетел в Шанхай. Из Москвы железнодорожным транспортом шел отлично подготовленный истребительный реактивный полк полковника Пашкова. Аэродромная сеть районов Шанхая и Сюйчжоу срочно расширялась.

Решено было организовать непрерывное патрулирование над районами аэродромов со сменой экипажей в воздухе. Созданная нашими специалистами зона ПВО района города Шанхая включала в себя надежное радиолокационное поле обнаружения воздушных целей. Радиолокационные станции работали круглосуточно. Уже в первые дни наши летчики сбили до десятка самолетов чанкайшистов. Авиация противника перестала днем появляться над городом. Паника прекратилась.

Корейская война активно велась всеми родами войск в течение года. Летом 1951 года боевые действия сухопутных войск прекратились. Однако примерно в течение двух лет, до заключения перемирия 27 июля 1953 года, продолжалось противоборство нашей и американской группировок. Оно осуществлялось по неписаным, но строго соблюдаемым правилам. Наши летчики не залетали за демаркационную линию, чтобы не оказаться сбитыми над чужой территорией и не попасть в плен. Американцы грозились первого же попавшего к ним русского летчика доставить в ООН как вещественное доказательство нашего вмешательства. По этой причине вдоль границы было негласно отведено воздушное пространство, так называемая аллея истребителей, где и происходили воздушные бои.

64-й истребительный авиационный корпус, которым я командовал, сменив на этом посту генерал-майора Г. А. Лобова в конце августа 1951 года, несмотря на то что назывался истребительным, имел уже в своем составе зенитно-артиллерийские и авиатехнические дивизии, зенитно-прожекторный полк. В задачу 64-го ИАК входило прикрытие с воздуха промышленных и административных объектов в районе Мукден, Аньдун (аэро дром Мяо-гоу), Цзиань, обеспечение сохранности железнодорожных мостов и электростанции на реке Ялудзян в районе Аньдуня. Активные действия продолжались до 27 июля 1953 года. Я продолжил командование до середины мая 1955 года. Всего за период этой войны 22 наших летчика получили звание Героя Советского Союза. У американцев, конечно, была своя статистика сбитых самолетов, по которой они сбили наших в десять раз больше, чем потеряли своих. Статистика – явно нахальная. Абсолютно точные цифры мы вряд ли уже узнаем.

На территории Кореи в специальном лагере держали военнопленных американцев, было их около тысячи. Условия у них были приличные. Их хорошо кормили, даже по желанию изменяли меню. Они свободно переписывались со своими родными, все, как один, с нетерпением ждали перемирия. На первых допросах рассказывали невероятные истории. Как выяснилось, ЦРУ обучало летчиков, направлявшихся в Корею, как вести себя в плену, а именно им предлагалось придумать невероятную историю, чтобы ввести в заблуждение контрразведку. Я помню такие допросы по поводу вымышленных посадочных площадок на территории Монголии. Все это делалось для того, чтобы внести нервозность в отношения между Китаем, Кореей и МНР.

Как-то на рассвете над аэродромом появился двухмоторный бомбардировщик Б-26. Заметив, что в воздухе патрулируют наши истребители, он повернул обратно и стал уходить на предельной скорости. Его догнали, атаковали и сбили. Бомбардировщик упал на берегу Желтого моря. На следующий день, примерно к 12 часам дня, появился другой разведчик Б-26. Его подожгли с первой же атаки. Мы слегка испугались, так как горящий самолет начал планировать на группу наших Миг-15, стоящих скученно на границе аэродрома. В итоге гоминьдановский пилот сел на фюзеляж в метрах трехстах от аэродрома. Экипаж в составе трех человек был схвачен. На допросе пленные показали, что базируются в составе двух бомбардировочных полков на острове Тайвань, настроение у солдат и офицеров неважное.

В темную майскую ночь были зафиксированы две воздушные цели, идущие курсом на Шанхай. В воздух по тревоге подняли восемь ночных истребителей Миг-15. Командир эскадрильи Илья Шинкаренко, сближаясь с самолетом противника, открыл огонь из 37-мм пушки и пулеметов, но сам при этом из-за разности скоростей налез на цель. Быстро сообразив выпустить шасси и закрылки, он уравновесил дистанцию и второй очередью почти в упор расстрелял бомбардировщика, который тут же на глазах, взорвавшись в воздухе, развалился на несколько частей.

Глава ХХI«ЦЗИНБАО»

В Китае я тоже познакомилась с «цзинбао» (воздушной тревогой). Запомнились одна ночная и одна дневная. Как-то за полночь завыла сирена. Зажегся свет, потом разом погас во всем доме. Нас с Аленой выхватили из постелей и начали спешно одевать в желтые жакетики и зеленые брюки. Отец в темноте наткнулся на фарфоровую вазу – большую, красивую, с белой хризантемой, стоящую на резном столике, – и разбил ее. Откомментировав это событие крепким кавалерийским выражением, пошумев и поссорившись с мамой, он наконец вывел нас на крыльцо. В темноте по пути в бомбоубежище, глядя под ноги, вспоминаю мокрых лягушек, прыгающих по дороге, и нас, перескакивающих через лужи и лягушек. КП – под землей. Спускаемся вниз. В низкой комнате военные за аппаратами связи, телефонами. Один – перед экраном. По зеленому полю радиусом кружит светлый луч. Я замираю рядом. Потом провал. Просыпаюсь уже утром, дома, на своей кровати.

Дневное «цзинбао» застало нас, когда мы с Леной играли во дворе. Мама что-то гладила на веранде. Неожиданно, разом, все китайцы из нашего дома повыскакивали во двор. Сгрудившись, они застрекотали на своем канареечном языке и начали тыкать своими пальцами-палочками куда-то вверх. В воздухе происходило нечто необычайное. Казалось, совсем близко от нашей ограды и довольно низко в небе метались два самолетика, как две осы – кто кого ужалит. Пули дождиком сыпались прямо на нашу клумбу. Быстро выскочив, мама забрала нас домой, не позволив толком ничего рассмотреть. По пугливости, хотя и не хочется в этом признаваться, я шла впереди своей сестренки. Я тотчас полезла под кровать. «Подкровать» – место, куда я обычно попадаю во время грозы и всяких других страшных событий. Мама и Лена продолжали смотреть в окно. Любопытство победило. Справившись со страхом, я присоединилась к ним. В небе появился дымок. Черный дымок от одного падающего самолета. Мне даже показалось, что я слышала крики летчика, его перебранку, наподобие наших семейных, с американским врагом. Китайцы еще не скоро возвратились в дом, долго и по-особому горестно покачивая головами, как их божки. В тот день американский пилот сбил китайского героя. Отец вспоминал, что обучение китайских летчиков летному мастерству – дело трудное. При показе, как обращаться с пулеметом, некоторые из них тотчас выпрыгивали из самолета на парашюте – «подкровать». Несколькими подобными случаями, произошедшими у него на глазах, отец был просто поражен.

В свободные от военных действий часы я люблю рассматривать китайских фарфоровых божков. Какие они все-таки славные, в складочках, наверное, сладкоежки. Улыбаются. Сидят на корточках, довольные, брюшками в десять колбасок. Я вообще на все люблю смотреть подолгу. Наш повар за это зовет меня «профессор», а Лену – «купеза», что значит купчиха. Хотя она ничего не продает и не меняет, а если я с ней начинаю меняться картинками либо лоскутками, то обмен всегда происходит в мою пользу. От пребывания в Аньдуне и близкого соседства с желтолицыми братьями я переняла еще надолго привычку тыкать во все указательным пальцем... и легкую кишечную инфекцию.

Лучшими из лучших событий жизни нами безоговорочно признавались дни рождения. У нас с сестрой – один на двоих. В Китае они проходили по-особенному. В тот день, вернувшись с работы пораньше, папа (ну, он конечно, кто еще?) объявил, что нам на день рождения кто-то (не сомневаюсь, главный смеющийся божок) прислал подарки, закопав их на зеленой полянке. Пора ехать на поиски, за нами пришла машина. Радостно хихикая, мы карабкаемся на высокую ступеньку «виллиса». А вот и сопка. Я уже веду поиски. Это так же легко, как искать грибы. Пока мы ничего не находим. Отец как-то подсказывает, незаметно подводит к кусту. И вот у меня в руках мягкий петрушка, на голове – колпачок с бубенчиками. Лена нашла куклу. Потом я – зайца. Потом снова я – упитанного кота с настоящей шерсткой, зелеными пуговичными (непременно их поковырять!) глазами и ушками с кисточками. Праздник продолжается целый день. В сумерках по тропинке к дому потянулись делегации китайцев, и не с пустыми руками. Кланяясь, они сначала проходят в кабинет отца, а следом с поклонами и поздравлениями – к нам, ставя перед каждой по чемодану. Отщелкивать замки и откидывать крышку, казалось, огромного чемодана – уже событие. Из чемодана с почтением изымаются лакированные круглые шкатулки одна в одной, бамбуковые зонтики и веера, маленькие рикши с запряженными в них обезьянками, игрушечный гарнитур мебели из черного дерева, инкрустированный перламутром секретер с серебряными ключиками и замочками – настоящий шедевр. И последнее чудо: из одного из чемоданов враскоряку выбирается огромный целлулоидный пупс-негритенок, нам с «купезой» – по пояс. Поделить его оказалось невозможно. Он был ничей. Оттого-то, вероятно, уже в Москве его легко передарили в другую семью, где был маленький ребенок.

Подарки от отца перепадали не только нам. Мы едем по проселочной дороге. Внимание отца привлекает одноэтажное строение. Притормаживаем. Снаружи – обыкновенный сарай. Внутри – доска и столики, наподобие парт. Это – школа. Нам интересно. Мы с Леной усаживаемся на скамейки, в это время отец что-то пишет на доске. У него, как всегда, моментально родилась идея праздника. На этот раз он решил устроить его для местных «филиппков». Шофера быстро отослали домой, и вскоре он вернулся, нагруженный яблоками и шоколадом. На каждый столик отец выложил по кучке гостинцев. Мы с сестрой сидим спокойно, мы не ревнуем. Было бы несправедливо, если бы все доставалось только нам одним. Пора на выход. Школьная доска провожает нас белеющей надписью на славянском языке. Не ошибусь, если предположу, что это был привет из страны Ленина и Сталина. Производить неожиданный эффект и удивлять было потребностью отцовского сердца.

Глава ХХIIBELL’ARTE

Отец был на дружеской ноге со всеми музами. Сидор Васильевич замечательно рисовал, танцевал, пел. Грузинские выходы – отдельный разговор. Очень тонко вел даму в танце. Разумеется, это он научил меня танцевать в паре с шести лет. Импровизировал на пианино, показывал фокусы, пел. Голос, правда, был не самый сильный, но если хором начиналась песня номер один в нашей семье:

где каждый «вечер» крепко припечатывался к столу его кулаком, то исполнял он ее с такой душой, что и голос откуда-то появлялся. Далее шли его любимые арии: «Ты взойди, взойди, моя заря», «О, дайте, дайте мне свободу!». Отдельно, задушевно и только на грузинском языке, запевалась «Сулико». И, вливая прямо-таки неизбывную тоску, завершал он свой репертуар длинной балладой о Байкале и каторжнике:

Под особое настроение отец часами просиживал за нашим «Циммерманом», за которым мы с сестрой томились над этюдами Гедике. Брандербургско-слюсаревские концерты начинались серией гулко-звучных аккордов, бравшихся с чувством и достаточно громко, поочередно по крайним сторонам клавиатуры, практически за ее пределами. Бам! – Динь! Бам! – Динь! Бам! Бам! Бам! Так что соседки, выходившие на следующее утро на площадку за кефиром и творожком (тогда по домам разносили молочные продукты), почтительно осведомлялись у мамы:

– К вам, Тамара Петровна, композитор приехал?

Причем отец даже не догадывался о том, что после «ми» идет «фа», не говоря уже о том, что где-то гуляет «ре-диез». Другое дело я. Я уже знала гаммы. Но умение перечислить их от «до» до «до» так и осталось вершиной моей музыкальной деятельности. Занятно проходили экзамены в музыкальную школу. Мы жили тогда в Свердловске и ходили в первый класс. Детям из такой семьи, как наша, было положено по статусу музыкальное образование.

Приодев меня с Леной на соответствующий праздничный манер и заплетя каждой по четыре косички – «двое сбоку – ваших нет», – мама отвела нас на экзамен. Развернув меня спиной к инструменту, чтобы я ничего не видела, а только слышала, вслед за отзвучавшим аккордом комиссия приветливо поинтересовалась, какое количество звуков я могу назвать. После моего быстрого ответа они выдали такое изумленное «О!», что я тотчас поняла, что не угадала. Определенно я услышала, что этих самых звуков клацнуло больше, чем один, и, как те аборигены, у которых после «одного» идет «много», бодро ответила: «десять». В итоге меня приняли, и Алену тоже. Я и сейчас могу сыграть для вас по нотам «О, соле мио!».

Сольфеджио я посетила три или четыре раза. Как-то на одном из уроков учительница неосторожно предложила мне спеть с листа короткую музыкальную фразу. О чем я думала, упершись взглядом в притихшие черненькие кружочки, приклеенные к ножкам с завитушками и болтающиеся на разных проводах? Я бы еще смогла представить, что их можно рассматривать, но чтобы петь! Нет. Это было равносильно тому, как если бы вдруг запела тарелка с вермишелью. Не дождавшись моего выступления, учительница прошла дальше. Но безысходность – не мое кредо. Я моментально сделала соответствующий вывод, что на такие вещи, как сольфеджио, лучше вообще никогда не ходить. Я не могла связать изображение со звуком. Просто у меня не было абсолютно никакого слуха, в отличие от отца.

Из фокусов предпочтение отдавалось жонглированию. Отец жонглировал одновременно тремя предметами. Обычно это были апельсины, мандарины или яблоки. Иногда они действительно, каждый в свой черед, стартуя с его рук, возвращались назад, но уже на третий подброс все валились кто куда, закатываясь под диваны, и, как нарочно, в самые труднодоступные места. Их искали, возвращали фокуснику, и еще пару раз у него выходило ладно, но потом он начинал частить, и остальное все шло с «промазом». В программу домашних концертов входил еще один непростой фокус, когда отец пытался установить столовый нож вертикально концом лезвия на своем языке, не знаю для чего, но мама быстро пресекала этот фокус.

Его танцевальный репертуар был представлен двумя номерами: зажигательной осетинской лезгинкой – исполнялась к концу застолья, на самом пике всех чувств, – и чистой классикой. Причем в лезгинке он вылетал, как сокол, на освобожденную середину комнаты, похватав со стола ножи, приподняв плечи, чтобы воображаемая бурка не соскользнула, и в бешеном темпе носился кругами с криками «асса!», красиво подгибая колени и вытягивая носок. Сносимая волной восторга, я тотчас присоединялась к нему, подпрыгивая сзади на уровне его подколенной ямки и путаясь под ногами. Второй номер был классический. Я бы сказала, исключительно классический. То был знаменитый фрагмент из бессмертного балета П. И. Чайковского «Лебединое озеро» – танец маленьких лебедей. Чтобы подчеркнуть, что танцует не он один, а целая группа, отец расставлял руки, забрасывая их на плечи воображаемых кахетинских абреков, отчаянно вытягивал носок и в сопровождении «умпа-па, умпа-па, умпа-па» «трепетал» поднятой ногой. Балет он любил страшно. В Москве мы часто ходили в Большой театр. Отцу нравилось богатое убранство театра – красное с золотом, напоминающее, возможно, его родной храм на Норийском подъеме. Ему нравилось обилие празднично одетых людей, и среди них обилие красивых женщин. И несмотря на то что вместо «бис» он кричал «ура» и мог отбивать ритм из увертюры «Севильского цирюльника» по коленке соседки, он тонко чувствовал искусство.

Где-то в 50-е годы на очередном спектакле в Большом театре отец с мамой увидели в ложе для гостей кумира Европы тех лет, великолепного Жерара Филипа, с женой. Когда в антракте весь театр ринулся к французскому актеру за автографом, генерал Слюсарев единственный подрулил к жене Жерара, Анн Филип, и поцеловал у нее ручку. Мама всегда ревновала его к балеринам.

Отец хорошо рисовал. Он постоянно что-то зарисовывал. Думаю, что он пробовал и масло. У нас в доме стоял мольберт с засохшими тюбиками красок. Но, вероятно, в собственных работах его не все устраивало. Он находил художников из ближнего окружения, в основном неизвестных, но талантливых, и заказывал им картины на любимые темы. Из предпочитаемых тем выделялись пейзажи, охотничьи сцены или портреты обнаженных женщин. Причем картина с обнаженным женским телом не должна была быть миниатюрой. С появлением подобных полотен в доме отец тут же вступал в непримиримые противоречия с мамой. Оба сражались «pro» и «contro» до конца. Как сейчас, вижу мощную белую коленку закинутой ноги Вирсавии, сидящей рядом с такой же голой, но уже темно-коричневого цвета, рабыней. То, чем она сидела, было щедро скрыто драпировкой, что, видимо, также не устраивало чем-то отца. Останавливаясь порой перед картиной, отец задумчиво произносил: «Да...» Вирсавия все-таки продержалась у нас пару месяцев, несмотря на гневные взгляды, которые бросала мама в сторону «живописи», и ее свирепые замечания, что растут дети.

Разорвавшейся бомбой стало появление у нас нового шедевра. Прогибаясь под тяжестью, трое солдат осторожно внесли внушительное нечто и водрузили на освобожденный для этого кусок стены. Когда сняли наброшенную ткань, то оторопела не только вся европейская, но и азиатская часть дома, представленная: шофером, поваром, переводчиком. Широкой купеческой спиной к нам, невозмутимо глядя на себя в маленькое зеркальце, лежала огромная голая-преголая тетя. Много позже я идентифицировала этот шедевр с полотном Веласкеса «Венера с зеркалом». Но наша тетище Венерище была куда мощнее. При непосредственном руководстве и по указанию генерала ее тыловая часть была неумеренно увеличена, я бы даже сказала, упышнена. И если бы в это место втыкать вилку и употреблять, как торт, то пиршество продлилось бы не меньше недели. Отец выглядел очень довольным. Остановившись перед полотном, он произнес такое сочное утверждающее «да!», что стало ясно: на сей раз все как надо. Повизгивая от гнева, бабой Бабарихой носилась вокруг него мама. Кондотьер в позе варяжского гостя, со скрещенными руками, стоя перед холстом, защищал свои владения. Мама кричала: «Убери сейчас же эту гадость, либо она, либо я». Все напрасно. Отца устраивали обе. Он завтракал. Уходил на службу. Возвращался. Закуривая папиросу и ласково поглядывая на Венеру, отдавал какие-то распоряжения по телефону. Мама с виду затаилась, но не собиралась сдавать своих позиций.

Как-то днем она приблизилась к холсту с полным ведром голубой краски и кисточкой. Спустя полчаса, снуя туда-сюда по дому по своим делам, я заметила, что с картиной произошли изменения, как выразились бы врачи, несовместимые с жизнью. Красавица все так же смотрела на себя в зеркальце, но уже в голубых трусах. Это были обыкновенные советские трусы, нанесенные краской в три слоя и закрывшие всю филейную часть. Теперь настал час ора отца. Он бесновался сутки. Выплеснув весь гнев, он затих, но каждый раз, проходя мимо картины, плевался и со словами: «Вот дура! Курицына порода!» – сжимал кулаки. Он даже тер растворителем по трусам, но вместе с ними стиралось и то, что он так ценил вместе с дядей Яшей, единственное требование которого к своей будущей невесте выражалось в том, чтобы ж... у нее была в девять кулаков. А один кулак дяди Яши... да.

Отец не мог больше видеть «веласкенку». Для него это была своего рода измена, как если бы с его подружкой переспал некий хлюст, в оплату оставив белье. Через пару дней он сам своими руками снес картину бог знает куда. Обиженная красавица на прощание пообещала, что к нам больше ни ногой, ни попой. Обещание сдержала. Эра «голых» закончилась. В квартире ожили копия «бающих» охотников Перова и пейзажи на тему левитанской осени. К легкому ню можно было бы отнести пару фарфоровых саксонских тарелок с купающимися нимфами, но это была, в сущности, такая мелочь, что мама, будучи по-своему к ним привязана, спокойно протирала их тряпкой, но ценить все-таки не могла.

Вытащивший меня из черного омута «ничто» цветной рисунок отца из жизни трех поросят накрепко привязал меня к изображению. Я научилась смотреть, и «большая» память на всю жизнь больше не оставляла меня. Мне повезло, что она стала раскрываться в Китае – стране удивительных ремесел, отчаянных красок, великих запахов. Память распускалась, как большой белый лотос, расцветающий на глазах влажно-глянцевой красотой. Лотос был большим, и не потому, что я была маленькая, он и сейчас для меня огромен, этот великолепный цветок. Я ела его лепестки, как капусту. Мне хотелось уничтожить цветок. Зачем? В ответ на его демонстрацию так я утверждала себя, заявляя миру – «я есть».

Я перебираюсь на кухню. На полу в связках лежат еще теплые – и это очень важно, что теплые, – тушки фазанов с длиннющими хвостами-сабельками, желтые утки с болтающейся во все стороны шеей. Как ни поверни, головка все равно ткнется в грудку. Я устраиваюсь поудобнее на корточках и запускаю свои, вымазанные красками и цветными карандашами руки под перья, еще глубже, еще. Мне ничуть не жалко птицу. Они летали, чтобы попасться папе на глаза, точнее, на мушку его ружья. Он любит охоту. Я сама ходила с ним на охоту.

Сначала мы шли среди сопок по траве, неожиданно отец мгновенно вскинул вверх ружье, оно содрогнулось. Раздался гром, и мне показалось, что прошло много времени, прежде чем откуда-то сверху, почти нам под ноги, шлепнулся серенький, невзрачный мешочек. Пират не дал мне рассмотреть скрюченные лапки, остренький клювик, затянутые чем-то противно-белесым глазки. Кажется, этот мешочек папа назвал бекасом.

Я сижу на кухне, уже затекли коленки, но оторвать меня невозможно. Для всех я выискиваю дробинки. Я сама придумала себе это занятие. Я знаю, что сегодня вечером эти жалкие тушки, похожие на мышат, преобразятся в гордых упитанных птиц. Их перья будут красиво оторочены желтым сливочным маслом, рубиново-клюквенные круглые глазки засверкают, а белый ажурный бумажный хохолок, покачиваясь, будет приветствовать входящих гостей. Все отметят особенный вкус блюда, а когда собравшиеся узнают, что это папа лично их приготовил, то восторгу и похвалам не будет конца. И нехорошо, если гостям попадутся дробинки. Вот какая у меня служба. Вот почему я здесь. И буду сидеть еще очень долго, утопив крепкие пальчики в самой глубине фазаньей тушки.

Глава XXIIIУТКА ПО-ПЕКИНСКИ

Признаться, таких красивых мест и такой экзотики, как на юге Китая, в провинциях Гуанси, Гуйчжоу, Хунань, Цзянси, мне не приходилось встречать. На что ни посмотришь – чудная красота. Непрерывно меняются краски окружающей природы. Вечнозеленые массивы не знают времен года. Лиственные деревья одни справляют осень, другие – зиму, а большая часть – в весеннем наряде. А что можно сравнить со сказочной красотой прелестного Ханьчжоу, с озером Сиху, этим на самом деле раем на земле? Или взять архитектуру древнего Пекина, с его цветущими миндальными рощами, пагодами с изогнутыми крышами, с подвешенными к ним серебряными колокольчиками, при легком дуновении разносящими мелодичные звуки небесной музыки. Или парк Ихэюань, расположенный на западной окраине Пекина, построенный императрицей Цы Си на деньги, собранные со всего Китая и предназначенные на строительство военно-морского флота. Иеро глифы, начертанные на древних сосудах из бронзы, рассказывают о непревзойденных мастерах. Райские птицы, поющие на цветущей ветке миндаля, выполненные разноцветными нитями по шелку, покоряют всех, кто их видел.

В произведениях китайских умельцев заложена бесконечная любовь ко всему, что окружает человека, – это и горы, и реки, и медлительные буйволы, и крабы на дне моря, и лотосы на озерах, и рощи бамбука, кузнечики, сверчки и стрекозы ...

В 50-е годы в Пекине я побывал в гостях у знаменитого художника Ци Байши, ему в то время исполнилось уже девяносто лет. Как-то осенним воскресным утром я с женой и дочками навестил домик удивительного долгожителя, отдавшего всю свою жизнь любимому ремеслу художника. Меня поразили его глаза, ласковые и добрые, которые просвечивали тебя насквозь, его тонкие, длинные, заостренные пальцы. В его руках с изящной легкостью – а он рисовал в нашем присутствии – зарождались удивительные по своей красоте линии, переходящие в образы извивающихся рыб, то быстрых и стремительных в своих рывках, то неподвижных – на дне. Под легкими ударами кисти возникал на глазах мчащийся во весь опор молоденький жеребенок с развевающимися на ветру хвостом и гривой. Казалось, будто слышишь его игривое ржание – он зовет мать. А какие чудные цветы – хризантемы, георгины, ирисы, мимозы, глицинии, японские магнолии. Сидящие в листве или летящие птицы с белыми брюшками и блестящей голубой грудкой. Все писалось на листах белой бумаги в две-три краски китайской тушью и потом развешивалось по стенам небольшой комнаты художника. Ци Байши показал свои работы, две из них подарил нам на память. Картины, в длину больше метра, а в ширину около 40 сантиметров, свернуты в свитки. Их легко хранить и переносить. Наступило время прощания. Художник просил нас непременно навестить его в следующий раз, когда мы будем в Пекине. Мы в свою очередь пригласили его в Советский Союз, как-то забыв, что ему уже за девяносто. Мы вышли на улицу в сумерках. Пекин обволакивала перламутровая дымка. Говорить не хотелось, перед глазами еще долго проплывали живописные пейзажи великолепного художника...

История пекинской утки относится к маньчжурской династии Цин. В свою третью командировку в Китай в 1950-е годы я был приглашен тогдашним премьером Государственного совета КНР Чжоу Эньлаем на пекинскую утку (рецепту этого кушанья в том году как раз исполнялось шестьсот лет). Ресторан «Пекинская утка» находился в самом центре Пекина, в старинной его части. Обычное, закрытое четырехэтажное здание с внутренним двориком, вход в который был через калитку с улицы. Нам пришлось оставить свой «форд» за несколько метров. Как только мы вошли во внутренний дворик, служитель в черном халате дал знак всем присутствующим, в том числе и хозяину, что появились новые гости. Весть о нашем прибытии подхватилась всем обслуживающим персоналом и разнеслась по двору, на террасах и в залах. Вход устроен так, что посетители обязательно проходят коридором через кухню, где на длинных жердях висят выпотрошенные нежно-кремовые утки особой пекинской породы, весом 3 – 4 килограмма каждая, смахивающие более на поросят, нежели на своих собратьев-уток. После того как гость выберет понравившуюся ему утку, ей на шею надевают брелок с фамилией заказчика. Помощник повара, выбегая во двор, торжественно демонстрирует ее гостям: «Смотрите, какую жирную, большую утку выбрал гость! Мы сейчас начнем ее готовить». Все охотно слушают, кивают и хвалят знатных гостей. Потрошат птицу через гузку, вытаскивая все внутренности, а потом закрывают отверстие специальной затычкой из пальмового дерева. Через горло вливают воду и помещают в вертикальную печь, где горят пальмовые дрова.

Ресторан «Пекинская утка» своими балконами и террасами выходит во внутренний двор. На балконах, отгороженных друг от друга деревянными перегородками, стоят столы на восемь – двенадцать человек. За всем, что делается внизу: кто входит, уходит и кто заказал какую утку, – можно наблюдать с балкона. Нам предложили самое почетное место на третьем этаже. Пока утка готовилась, а это не менее двух часов, к столу подали печенку и пупочки. Из выпивки мы заказали коньяк высшей марки и шанхайское пиво. Китайцы пили подогретую рисовую водку. В нашей компании был Чжоу Эньлай, начальник генштаба, личный переводчик Мао Дзэдуна, я, наш военный атташе и командующий ВВС Китая. За разговорами не заметили, как прошло два часа. Вдруг поднялся сильный шум. На манер, как раньше наши часовые перекликались ночью: «Слушай, слушай!», начиная от кухни, по коридору, на первом, втором и выше этажах нарастающим гулом приближался крик. Как объяснил переводчик, так дают всем знать, что заказанная таким-то гостем утка готова. «Смотрите, какая она аппетитная и прекрасная!»

Под перекатывающееся многоголосье долгожданное блюдо наконец добралось до нашего третьего этажа и было торжественно водружено на стол. Рядом поставили столик для разделки. Мы полюбовались кулинарным чудом. Пекинская утка, надо сказать, действительно смотрелась знатно – вся поджаристая, золотистая корочка отсвечивала янтарем, как полированный ноготок красавицы. А какой шел аромат – всех восточных пряностей разом. После церемонии любования и выпитого в ее честь шанхайского пива старший повар ножом, острым, как бритва, начал срезать с нее тончайшие хрустящие корочки и по сигналу хозяина подносить самому почетному гостю, которым оказался я. И пока я не снял пробу и не воздал хвалу в честь великих мастеров-кулинаров и не наградил подарком повара, что мне заранее подсказал переводчик (спасибо ему), никто не прикоснулся к своей порции. Разделка утки продолжалась около часа, а возможно, и больше. Вслед за кожицей шло нежнейшие филе грудки, крылышки, ножки – и так до самого копчика. Под каждую порцию произносился тост. Копчик подносился отдельно с обязательным ответным словом с долей юмора. Когда разделка завершилась, повар унес скелет утки на кухню. Продолжая вести беседу, я уже собрался встать и поблагодарить гостеприимных хозяев за обильное угощение, как вновь появился повар с большой чашей бульона, сваренного из костей кремовой красавицы и заправленного китайской капустой. Я был сыт, но меня попросили только попробовать. Я попробовал... и попросил еще добавки, настолько это было вкусно. После двух пиал горячего бульона мой хмель, как пробка, вылетел из головы. Я почувствовал себя необыкновенно бодрым, и стало даже немного жаль, что все уже кончилось...

Мама часто не выходила в столовую, потому что ее тошнило от всех китайских запахов и особенно от масла, на котором готовил для нас личный повар Мао Дзэдуна. В Китае застолья были такими продолжительными – наверное, носили перемены из ста блюд, – что мне случалось по нескольку раз сползать под стол в поисках разнообразия. Тем временем отец ловко вырезал для меня из апельсина корзиночку-гондолку, наполняя ее партией оранжевых братцев-полумесяцев. Размещаясь, дольки теснили друг друга, как парашютисты-десантники перед прыжком. Прямые стрелки зеленого лука он отправлял в рот, чтобы, распушив их языком, вынуть пучком кудрявого салюта, яблоки нарезал звездами. Похваливая еду, он передавал мне на пробу кусочки жареного бамбука, одновременно приговаривая присказку, вероятно, из своего детства: «Эх, сладки гусиные лапки, а ты их едал? Нет, не едал, мой батя видал, как барин едал».

После обеда привозили фильмы. Солдат долго хлопотал над установкой, заряжая ее большой бобиной. Я и Лена, оттесняя друг друга, таскали стулья, устраивая их поближе к белой простыне экрана. Вначале – треск, какие-то белые росчерки, кляксы. Наконец перекошенная лента устанавливается в положенных рамках, и сразу – музыка и все цветное. Вот оно, счастье. Надпись славянской вязью – «Сказка про сестрицу Аленушку и братца Иванушку». Не было случая, чтобы после окончания просмотра мы не выпросили повторить все по второму, а то и по третьему разу. Из любимых мультиков почетное место занимал «Аленький цветочек». Интересно, что заколдованное чудище меня совершенно не волновало, как и то, зачем оно лежит на пригорке и ждет припоздавшуюся Настеньку. Все мои симпатии предназначались конечно же батюшке, так ответственно разыскивающему по всему белому свету аленький цветочек. Очень славно смотрелся замечательный грузинский мультфильм про непослушного бобренка Чуку, не слушавшего взрослых и попавшего в беду, а также мультик из жизни леса, про быструю куницу, опасную для бельчат. Из взрослых фильмов – «Охотники за каучуком». Под тревожный перестук тяжелых барабанов местное африканское племя, выкрикивая на все голоса: «Донолондос идет! Донолондос идет!», проводило зачистку джунглей.

Не знаю, отрицательный или положительный персонаж был тот самый Донолондос, но эффект своим появлением производил огромный. Больше из этого фильма ничего не помню, но зато до дыр и по кадрам – свою первую любовь: Сережу Гурзо в фильмах «Застава в горах» и «Смелые люди». Какая все-таки клуша эта жена начальника заставы. Не хотела поливать цветы. Впрочем, я бы тоже не стала возиться с горшками. Другое дело вскочить на Орлика и в один скок перемахнуть через ручей.

Вообще, я долгое время оставалась таким зверенышем, вырывающимся из чьих-то взрослых рук, крепким, веселым, но порой и опасным. Конечно, больше всего доставалось моей сестренке Лене. Однажды я загнала ее шваброй под кровать и продержала там довольно долгое время. Возвратившуюся маму встретил из-под кровати неутешный рев. Меня в наказание лишили новой книжки и права фотографироваться. Что было даже очень хорошо. Фотографировать нас поминутно было семейной страстью. Помню, как я отбрыкивалась от наведенного фотоаппарата. В первом классе я укусила сестру за спину за то, что она попросила у меня синий карандаш. Она вспоминала, что это был просто зверский укус в позвоночник. В другой раз мама застала меня на улице перед нашим подъездом, сидящей в сугробе снега.

– Доченька, что ты тут делаешь? – осведомилась мама.

– Я ушла из дому навсегда!

– Но почему? – Она вытащила меня из сугроба.

– Потому что там – противная Ленка.

Тучи рассеивались быстро. Ненависть отпускала, и опять можно возиться, хохотать. Хохотали мы как сумасшедшие. Мама даже серьезно подумывала над тем, чтобы показать нас врачу. Через определенное время Ленка становилась опять невыносимой, и закусить ей плечо было просто необходимо. Когда к вредности примешивалась ревность, переживания становились еще острее. Как-то соседский мальчик по площадке передал сестре самую настоящую записку, в которой было выведено печатными буквами: «Лена, я тыбя лублу». Помню, что записка эта мне ужасно чем-то не понравилась. Это был реванш за прошлый сезон, когда на даче я, пятилетняя барышня, стоя у забора, ворковала о чем-то с мальчиком. На что Елена, сверля нас глазами и терпя какое-то время, в конце концов, не выдержав, закричала: «Натаска, дула! Заклой калитку, стобы мухи во двол не летели!»

Но не все и не всегда обстояло так весело, что, закружившись волчком, хохоча, падаешь на упругий диван. На таком медленном отрезке пути к «уже такая большая девочка» случались разочарования, слезы, и из-за него, главного мужчины в нашей семье, тоже.

Мне была обещана скрипка, и не только мамой, но и папой, настоящая, в черном футляре с бархатной красной подкладкой, если я напишу строчку ровных палочек в тетради для прописей. Мне очень хотелось скрипку. Боюсь, что из-за ее особенной красоты, которую не сумею объяснить и сегодня. Я усердствовала, высунув кончик языка, представляя, как стану водить смычком, на зависть сестре, на очередном домашнем концерте. В конце концов я написала не одну строчку, я исписала несколько тетрадей, но своего инструмента так и не дождалась. На мое недоуменное: «Где же скрипка»? – меня вновь отсылали к палочкам, якобы они не идеально ровные. Действительно, на странице две или три из них обязательно кренились косым забором, заваливались одна на другую. Всегда можно обнаружить изъян в таком ремесле, как чистописание. Я трудилась, как китайский кули, совершенствуя палочки. У меня выработалась твердая рука, и впоследствии в школе меня всегда отбирали в команду рисовать стенгазету, но в далеком детстве моей музыкальной мечте не суждено было осуществиться. «Странно, – делилась я с мишкой, выправляя ему перед сном на подушке его отлежавшую лапу, – папа ведь обещал...»

Другое событие, драматическое, потрясшее мою душу сильнее, чем Эрос потрясет дубы, также произошло в Китае. В один прекрасный – в кавычках – день самые большие часы в нашей гостиной, с длинными цепями и тусклыми цилиндрами, отказались говорить свое громкое: «Бом! Бом!» И?!! Обвинили в этом почему-то меня. Наверное, мой цветущий вид убедил всех, что я в состоянии вынести самую тяжелую каторгу. Меня поставили на табурет и учинили самый настоящий маленький сталинский суд. И председателем суда был папа! Он требовал от подозреваемой окончательного признания своей вины. Как и большинство подозреваемых, я покрылась красными пятнами. Я смотрела на напольные часы почти с ненавистью. В одночасье они стали моими главными врагами. Присяжные заседатели, мама и Лена, уговаривали меня признаться. Все хотели, чтобы я призналась, и как можно скорее. И меня простят. Убежденность той стороны в моей вине была настолько сильной, что на какую-то долю секунды я сама засомневалась: а может, я действительно каким-то неведомым для себя образом навредила тем гадким часам, перекрутив их стрелки-усы во все стороны? Суд вершился. Председатель требовал строгого наказания. Я ревела на табурете, не признавая вины. В то время я еще не знала сложного выражения – «презумпция невиновности». Заседание зашло в тупик. Меня отпустили, наверное, на поруки. Мама сняла меня с табурета, так как пришел час обеда... Но папа? Папа? Как он мог? С этим надо было как-то жить. И любившая скорость во всем и знавшая сердцем, что папу разлюбить невозможно, я остановилась на том, что «любовь все прощает», но пьесу «Без вины виноватая» запомнила навсегда.

Китайским шелком струились дни. Мы подрастали, наступала пора «серьезно», с маминых слов, думать о школе. Моя сестра Лена уже освоила в букваре букву «л». Дух первенства и старшинства подстегивал. Подхватив плюшевого друга за заднюю лапу, с букварем под мышкой, я удаляюсь вместе с ним в кружевную беседку складывать слоги, а затем и слова на букву «л» и, может, до прогулки добраться до буквы «н». Мы с мишкой стараемся. И вот я уже читаю свою первую книжку-раскладушку: «Яйцо в траве находят редко; раз есть яйцо, нужна наседка. Наседка в страхе чуть жива. Я – не цыпленок, я – сова».

В конце лета в зеленом вагоне мы возвращаемся в Москву. Страшно вымолвить, мы везем с собой контрабанду: дюжину голубеньких и желтеньких попугайчиков из Китая. Ценящий более всего для себя и других свободу, папа тотчас выпускает их в купе полетать. Для своей посадочной полосы птахи тут же наметили верхнюю жердочку на окне с занавесками, на которой и перемещались большей частью, перелетая иногда на верхнюю полку и даже опускаясь на папину голову. Пообедав, накрошив кругом пшенных крупинок, попугайчики проходили клювиком по длинным перышкам. И конечно, тренькали свои звонкие песенки. Наблюдать за ними было очень интересно.

Перед таможней попугайчиков попрятали под сиденья. Папа сказал, что попугайчики должны молчать. Если их, не дай бог, услышат, то тотчас конфискуют. Объясняю для мишки: «Унесут за темные леса, за высокие горы от нас навсегда». Когда поезд встал на границе для проверки документов и багажа, сердце мое забилось в оглушительной тишине. Про себя я умоляла попугайчиков молчать и не чирикать свои глупости. И они молчали – и вместе с нами благополучно пересекли границу нашей необъятной страны. И снова сидели на занавесках и чистили свои, как мне представлялось, и так не чумазые перышки. У папы почему-то всегда получалось все именно так, как он этого хотел.

В последние дни перед школой мы в уютных двориках Хорошевки на газонах и клумбах зарывали «секреты». Набирались осколышки цветных стекол, из них, а также из лепестков цветов и травинок на дно неглубокой ямки выкладывался узор. Сверху все это плотно прикрывалось куском стекла, присыпалось землей, а для памяти втыкалась веточка или другой опознавательный знак. Часто мальчишки их разоряли.

Нам с сестрой никогда не удавалось нагуляться вдоволь. Не проходило и получаса, как мама звала нас домой. Дома нас переодевали в чистые платьица, перечесывали, меняли атласные бантики, башмачки, нагружали носовыми платочками и выпускали снова. И так по пять раз на день. Вскоре нас с сестрой задразнили. Помню, что я наотрез отказалась переодеваться. То был первый бунт, и пошла полоса – все поперек. Специально ходила Степкой-растрепкой. Такое сильное открылось во мне сопротивление всему маминому, женскому: причесанному, отглаженному, с крылышками и вышивкой.

В школе мои первые ручки для письма, деревянные, со стальными перьями, были не просто обкусаны по краям, а съедены на две трети. Кляксы в тетрадях разливались глубиной с Байкал и шириной с Тихий океан. Смятая коричневая атласная веревочка в узлах болталась в конце расплетенной косы. Уже в пионерах на шее криво висел красный галстук, разодранный на полоски, мятый, в чернилах и без краев, а потом он совсем исчез.

Глава XXIVЕЛКИ

О, господи! Когда же закончится этот невозможный урок? Хорошо, что он – последний. Ну, ничего, скоро вообще Новый год, привезут елку. И школе перепадет. Дня через два-три отец отдаст приказ доставить в актовый зал самую высокую красавицу из лесного бора. Отец в уральских лесах – главный. Той же машиной другое, поменьше, но тоже под потолок, прекрасно-пахучее дерево выгрузят у нас дома.

Я уже привыкла на уроках улетать мыслями подальше от коричневой доски с указкой, длинным носом принюхивающейся к аппетитному беленькому кусочку мела. Подальше, подальше. Так, по какому маршруту сегодня стартуем? Ну конечно, на Новый год.

Прежде всего, следует еще раз провести смотр игрушкам, что хранятся на нашем чердаке. Первое. Картонный кот в сапогах, склеенный из двух трафаретных половинок и раскрашенный: сапоги – красной краской, шляпа – серебряной, – с зеленой лентой, очень симпатичный. Обаятельного кота повесим на виду. Могучий гриб на толстой ножке под коричневой шляпкой не потеряется и так. Гирлянды бумажных флажков развесим на нижних ветвях. Блестящий паяц из ваты будет в центре, рядом с ним – клоун из того же снежного материала, «лапками» в разные стороны. Блестящие шишки – повыше к верхушке, поближе к звезде. Бусы распутает Елена. Старую, облезшую морковь спрятать сзади. Еще один кот в сапогах, этот ботфортом крепится на прищепке, им хорошо закрыть просвет между веток. Шары пусть крутятся в штопоре, где хотят. Ой, как же я забыла о китайских восковых масках? Краски на них так и горят. Глаза выпученные. Борода и усы из шелка. Все же кто это такие? Пока не догадалась. В Китае елка была не такая высокая, как здесь, но зато в ее основании, в царстве колючих иголок, разместился самый настоящий дворец, который папа сооружал всю ночь накануне. В ночь перед Новым годом (что за глупость болеть на Новый год!) из-за высокой температуры я никак не могла заснуть и долго наблюдала в дверную щель детской, как отец вырезал окна в картонных стенах дворца, расставляя игрушечную мебель в его комнатках. Да, уральские ели – совсем другие. В их ветвях, если захочет, сможет спрятаться настоящая рысь. Вчера во дворе девочки рассказывали, как на одну женщину сзади, на воротник, прыгнула рысь и перекусила ей шею. Неожиданный резкий звонок прерывает мои размышления. Ура! Можно выбираться из-за парты.

Придерживая рукой через карман школьного фартука оторвавшуюся от лифчика резинку вместе с чулком и потому неуклюже заваливаясь влево, спускаюсь с лестницы. Ну вот, опять! Около раздевалки – нянька с ворохом теплой одежды в руках. Ненавижу. Мама специально послала ее с тем, чтобы нас утеплять. Это все Китай с его двухсторонним воспалением легких у меня и у Ленки. А мы всего-то играли в геологов и скалолазов, закапываясь и катаясь по краям небольшой песчаной ямы около дома. Ну и плакала тогда мама. Папа подарил ей, чтобы не ревела, три нитки белоснежного жемчуга, смахивающего на мои молочные зубы. Только если папа откроет дверь, можно расстаться с зубом-жемчужиной, привязанным за веревочку к дверной ручке.

Глупая мама боится с тех пор простуд, а нам отдувайся. Сейчас нянька натянет на наши школьные формы шерстяные кофты, сверху платок, на сползший чулок – лохматые рейтузы, в рукавах свисают варежки на атласных ленточках. Поверх шубы обвяжет вязаной шалью. Это даже и не шаль, а огромное полотнище-транспарант. Сначала – туго на голову, чтобы закрыть лоб, потом перехватит под подбородком крест-накрест и завяжет все это под мышками. Еще специально грубо подтянет верх на рот и нос. Остаются только щелочки для глаз, чтобы смотреть, как в амбразуру. Наконец совершенными кубышками выбираемся на крыльцо школы. Скорее в сторону, подальше от насмешливых взглядов и хихиканий противных одноклассников. Все противные – школа, учителя, класс, Ленка. Все, завтра ноги моей не будет в этой так называемой средней школе для мальчиков и девочек.

На крыльце – солнце наиярчайшее. С крыш – сосульки тяжелыми опрокинутыми коронами. Вот где царство для лизания. Первым делом, освобождаясь от варежек позади няньки, ухитряюсь отодрать мокрой красной рукой толстый кусок сосульки от края водосточной трубы. Пару раз лизнуть – непременно. Чем дальше от школы, тем настроение все лучше и лучше. Шаг переходит на подпрыгивание. Быстрей, быстрей. Новый год уже на носу. Дома должны быть уже припрятаны подарки от Деда Мороза. Сегодня представляется как раз удобный случай их отыскать. Вечером мама и папа уходят в театр. После их ухода мы с сестрой сразу и возьмемся. А пока дел и так хватает. После обеда бегом в нашу детскую. Первое задание – забраться на гардероб и оттуда прыгнуть на кровать. Залезть наверх просто: подставить стул, с него – на низкий комод, а оттуда на крышку гардероба. Глянуть вниз боязно, но и должно дух захватывать. На свою кровать прыгать просто, она – сразу под гардеробом. Кровать сестры – на противоположной стороне. На нее – далековато, но зато интереснее. Прыг, прыг... после двадцати раз надоедает. С прыжками на сегодня достаточно. Теперь переходим в кавалерию. Оседлать на кровати подушку. Передний угол – грива скакуна. Задний угол – хвост. Движение-качалка: вперед-назад, вперед-назад. «Мы красные кавалеристы, и про нас...» Проскакали верст сорок, но азарта не хватает. Подушки мягкие и ленивые. Интереснее будет оседлать Ленку. Правда, на ней далеко не ускачешь. Что и говорить, я – тяжеловата. Я даже о-го-го какая тяжелая. Ладно, пускай она на мне едет. Кавалерист-девица забирается мне на спину. Я стараюсь. Прыг-скок, галопом по коридору – туда и обратно. Вдруг неожиданно всадница с истошным визгом «Мышь!» заваливается на бок, но слезть совсем не может – в чем-то запуталась. Мы валимся в коридоре обе.

– Ленка! Дура! Слезай!

– Не могу.

– Слезай, тебе говорят!

– Не могу.

Смех. Грохот. Кажется, у меня что-то мокрое вокруг шеи, не хватало, чтобы она описалась...

– Какая мышь? Где мышь? Ты что, дура, с ума сошла?

– Да мне показалось.

– Показалось. Показалось. Сейчас мама придет. Осторожно заглядываю в мамину спальню. Как она там вообще? Мама перед зеркалом, напевая, что-то неспешно перебирает в своей трехэтажной перламутровой китайской шкатулке. Что ей? Зачем? Что может еще украсить ее немыслимую красоту? Папа еще не вернулся с работы. Скорее всего, он подъедет на большой черной служебной машине и они сразу поедут в театр. Спев с чувством несколько раз «Голубку», мама переходит на «Гуцулку Ксению»:

Время еще есть. Буду пока читать. Книжка захватывающая. Называется «Листы каменной книги». После «Принца и нищего» для меня она, пожалуй, на втором месте. Герой, почти Маугли, из древнего племени, все умеет делать сам: шьет одежду из шкур бизонов, готовит еду, охотится, а еще борется против маленького, но злого местного колдуна. Очень интересно. Кое-что надо будет особенно продумать. Значит так, если я окажусь среди бизонов, то из их костей можно будет сделать иголку и рыболовный крючок.

Смеркается. Входит мама с напутствием перед театром. Боже, как она прекрасна! На ней переливающееся, обтягивающее серо-жемчужное платье. От груди до бедра серебряным шнуром выложен умопомрачительный крендель-вензель. Это платье еще из Китая. Я знаю. Оттуда же и два дивных халата. Один – совершенно белый. Другой – абсолютно черный, из блестящего шелка, с ослепительными вышивками из жизни золотых чешуйчатых драконов немыслимой красоты. А еще, еще... Ну, вот это уж непременно! Как только они с папой уйдут в театр, перед поиском подарков надо будет примерить одно мамино вечернее платье. Мое любимое. Абсолютно черное, из шелестящего, тяжелого на ощупь шелка. В тканях я разбираюсь еще с Китая.

Когда мама жила в Аньдуне вместе с нами, в распорядок ее дня входило посещение ателье. Случалось, что мы оставались ждать ее в машине. Через несколько минут вокруг авто скапливалась большая группа любопытствующих. Все в одинаковых темно-синих штанах и ватных кофтах, они залепляли стекла нашей «Победы», как пчелы соты. Надо отметить, что взирал на нас китайский народец совершенно бесстрастно, как если бы они наблюдали за ночной жизнью тушканчиков или мышей-полевок. Они не переговаривались, ничего не обсуждали. Их любопытство было тихим. И тишина пугала. Потихоньку всхлипывая, мы начинали размазывать слезы от круглых глаз к таким же круглым щекам. Чтобы не оставлять нас в машине, на потеху товарищам с раскосыми глазами, было решено, что мы будем ждать маму в ателье, в холле. Высокий китаец с длинным сантиметром вокруг шеи подолгу не выпускал маму из кабинки. Наверное, он был в нее влюблен, хи-хи, что и неудивительно. Даже если сам папа часто прерывал собрания в честь Дня Вооруженных сил, чтобы не оставлять ее долго одну. Мы сидели в зрительном зале, а он в президиуме. Выступая, он смотрел только на маму и часто сворачивал выступление, чтобы не оставлять свою Томочку лишний раз на «погляд» братьям по оружию и партнерам по бильярду.

Симпатичный портной раскладывал перед нами на низком столике гору лоскутков. Это – для нас, для наших кукол. Чтобы неспешно и с толком ими любоваться, вначале их надо поделить по-честному. Дележ начинался на счет «три». Раз. Два... Уже к этому моменту, прицелившись глазом, я выбирала лоскуток поближе к сестре, на который надо броситься через секунду. Три! Животом, головой, руками я бросаюсь на высмотренную цель. Все. Никакие переигрыши не принимаются. Две трети сокровищ – мои. Теперь можно предаться созерцанию. О, какие сокровища – эти лоскутки, эти темно-фиолетовые панбархатные кусочки с фрагментами бархатных хризантем, тяжелые, вышитые бисером воротнички и манжеты, скользкий креп-сатин и нежно-шершавый креп-жоржет, невесомые, нежнейших цветов батистовые, шелковые лепестки...

Мамино главное – австрийское платье в пол, в придачу великолепный веер из длинных черных страусовых перьев. Да, это вам не мятый форменный фартук в чернильных пятнах. Вся корсетная часть платья – от волнистой линии на груди до талии – вышита блестящим стеклярусом. Верх, матово просвечивая, закрывает черный полупрозрачный гипюр. Юбка с невероятным кроем при каждом шаге открывает все новые фалды. А вдобавок в руках у тебя – перья. Полуприкрыв ими лукавую улыбку, можно бросать томные взгляды в сторону мальчика, старательно орудующего костяной иголкой над оторвавшейся резинкой. Я долго фланирую в мечтаниях по квартире, оттаптывая высокими каблуками нежный подол. Что-то где-то уже надорвалось. Время летит незаметно. Лена, скучая, тянет искать подарки.

Ладно, снимаю платье. Подарки какого-то там Деда Мороза. Где они? Вперед! В мамину спальню. Окидываю взглядом диспозицию. Широкая постель, с темной полосой на бронзовом изголовье – отметина после пожара. Так, под матрасами – нет. В тумбочках – нет. В гардеробе – нет. Интересно. Так, так. А на гардеробе? Высоковато, однако.

– Лен, помогай! Подвигай тумбочку, на нее – стул. Поддерживай крепче пирамиду, чтобы не развалилась. Эх, высоковато.

Из последних сил подтягиваюсь. Отлично. Удалось, я – наверху. Вот они – подарки двумя горками, все одинаковое, чтобы мы не ссорились: пижамы, цветные карандаши, альбомы для рисования. Сбрасываю все сестре, чтобы быстрее посмотрела. Сама сижу на гардеробе. Настроение как-то сразу упало. Почему-то грустно. И Новый год больше неинтересен. Неожиданно громкий звонок в дверь. Неужели родители вернулись так быстро?

– Давай подарки наверх, скорей. Убирай стул.

Я в спешке лечу с гардероба на семейную кровать. Что-то подвернула, где-то ушибла. Ладно, потом. Грусть и разочарование не оставляют. Пора идти спать.

Только бы завтра с утра загудела сирена. Это значит, что по прогнозу – сильные морозы и в школу можно не идти. Не помню, как сестра, но я никогда не делала домашние задания. Никогда. Стоило нас определить в школу, как отец тут же получал очередное назначение, и мы переезжали на новое место. «По горам, по долам, по морям, по волнам...» Новое место, новый гарнизон, новый аэродром, новая школа.

В первый класс мы торжественно поднялись первого сентября на крыльцо московской школы, но в том же году зимовали на Кольском полуострове, в Кандалакше. Ездили с отцом на охоту на больших птиц и на озеро, где на коротенькую палочку, макая ее в круглую лужу, я неожиданно для себя вытянула какую-то рыбу, наверное щуку из Емелиной сказки. Потом за тем же ведущим перелетели в Свердловск, в котором сменили две школы. Оттуда – снова в Москву. Отец учился в академии, а мы, разместившись на постой в гостинице Советской армии, что напротив Уголка Дурова, ходили в школу за углом. Когда перешли в четвертый класс, жили уже в Монино, подмосковном гарнизоне авиаторов. Школы, классы нужны для того, чтобы из них уходить, переезжая на новые места, – так, вероятно, записалось в моем подсознании. Зачем же тогда домашние задания?

Я хорошо знала, что если завтра не услышу сирену, то в школу все равно не пойду. Среди ночи меня неожиданно будит медвежий рев: «Эй, баргузин, пошевеливай ва-ал!!!» Я не успеваю особенно опешить, быстро смекнув, что это отец, как обычно, привез актеров после спектакля к нам отужинать. Ну и голосина! С восхищением в адрес столь могучего баса засыпаю снова.

В Свердловске в те годы существовал замечательный театр оперетты. Каждое воскресенье на утренние представления, чаще с мамой, ибо отец был занят и по выходным, мы отправлялись в оперетту. По нескольку раз смотрели одни и те же спектакли, но это не надоедало. Наоборот, радость увеличивалась – и оттого, что знаешь, кто следующим выпорхнет из-за кулис, и оттого, что можешь повторять за героями полюбившиеся куплеты. Ну, кто мог сравниться с обаятельным одесситом Яшкой Буксиром из «Белой акации»? Почти стиляга, в башмаках на толстой подошве, с ярким платком на шее, из-за которого его, наверное, не взяли в состав престижной китобойной флотилии «Слава», он был невероятно обаятельным. И хотя его не следовало любить за тунеядство – по-моряцки сказать: «Тысяча чертей!», – он-то как раз и нравился, как никто другой. По секрету сказать, даже больше капитана флотилии. Когда, сложив ноги крестом в «яблочке», Яшка, покачиваясь, направлялся охмурять одесских красавиц, мое сердце в третьем ряду останавливалось.

Утром просыпаюсь от яркого солнечного света. Есть еще время поваляться в постели. Случались же в жизни порой такие замечательные дни, когда легко, почти без труда добывалось разрешение не идти в школу. Наша делегация уже у дверей родительской спальни. Приоткрыв робко дверь, я чуть впереди, сбоку Лена, мы устремляем на маму и папу такой нежно-просительный взгляд, какой мог быть только у нищенки Беранже: «Так дайте ж милостыню ей», – и с ходу получаем громкое само собой разумеющееся разрешение отца «сегодня остаться дома». А слово отца – закон. Мгновенно сменив слабую умильность на крепкий задор, мы с размаху бросаемся на постель. Прежде всего как не отблагодарить, как не расцеловать родного папочку за великое одолжение! Я крепко-крепко несколько раз целую его – то в жесткую, то в гладкую щеку, в зависимости от того, побрился ли он уже сегодня своей опасной бритвой. Теперь можно перелезть животом на длинные отцовы ноги, с колен на ступни, чтобы он покрутил нашими упитанными тельцами наподобие того, как бурый мишка вращает валиком в цирке... «Охохошеньки-хо-хо». Да, бывали же когда-то такие рассчастливые дни. Но сегодня отец ушел на службу очень рано, пока мы еще спали. Солнце светит по-праздничному, и никаких признаков сирены. Чтобы заранее избежать криков и скандала, прохожу весь обряд умывания и завтрака. Никто, даже сестра, пока еще не догадывается, что я никуда не иду. Как быстро летит время. Скоро на выход. Наша группа в сопровождении домработницы с одеждой на руках перемещается в коридор. Ленка возится с рукавицами и шарфом. Пора.

– Наташа, одевайся! – Это уже ко мне.

Девушка торопливо теребит мою шубу, чтобы поскорее напялить ее на меня и спровадить из дому. Ей еще мыть посуду, натирать мастикой полы. Я молчу и не двигаюсь.

– Господи, одевайся поскорее.

Я молчу.

– Господи, одевайся поскорее. Кому говорят?!

Наконец она слышит мое низкое «не буду».

– Что «не буду»?

– Одеваться.

– Почему?

– Не хочу.

– О боже! – Нянька вдвоем с домработницей впихивают меня в шубу, нахлобучивают шапку и завязывают поверх шарфом.

Тут дискантом ввинчивается Елена:

– А Наташка – дура. Одевайся. Ты что? В школу опоздаем. – Сестра переходит на крик: – Одевайся! Мама! Она не идет в школу.

Кажется, я уже реву. В коридоре появляется мама:

– Как, опять? Наташенька, почему? Что случилось? Ты что, двойку получила? Вот Наташа (домработница) вас проводит и объяснит учительнице, что ты была больна и не выучила уроки. Давайте идите поскорее, а то опоздаете.

Алена, совсем красная от жары и от злости, оттягивает на себе шарф:

– Опоздали же уже. Ты что, не понимаешь?

Мама старается силой вытолкнуть меня за дверь. Я ожесточенно упираюсь. Меня подталкивают сзади к двери. В ответ на этот прием я плюхаюсь животом на красную ковровую дорожку, украшение нашего длинного коридора, и намертво вцепляюсь руками в ее края. Мама, обладающая природной смекалкой, тут же организует бригаду по выдворению меня в школу. Она, нянька и домработница, ухватившись вместе за передний край дорожки, отчаянно тянут меня к выходу. Их план – вытащить меня вместе с ковровой дорожкой на лестничную площадку. Удалось ли им это? Пошла ли я в тот раз в школу или, отчаявшись сражаться со мной, мама отпустила меня к моим «Листам каменной книги», сейчас уже не помню. Кажется, я почувствовала вкус к посещениям скучных комнат с партами где-то в конце шестого класса. Как-то, выйдя на переменку, я неожиданно ясно увидела в коридоре мальчика, повернувшего ко мне свое лицо. И мне захотелось увидеть его и на следующий день.

Глава ХХVГАРНИЗОН

В 1957 году отца позвал за собой в Монино, в Краснознаменную Военно-воздушную академию, Степан Акимович Красовский, его побратим по оружию. Гарнизон – чистый, просторный, нам нравится. На аэродромном поле – много маслят, в местном лесу – фиалок. Мы перебираемся в новый финский домик со своим участком. Шум ветра в вершинах сосен – особая колыбельная, как хорошо под нее засыпать, зная, что все обязательно будет, все произойдет. Монино встретило наш клан Домом офицеров, кладбищем и катком, на котором в сумерках становилось боязно кататься, так как одной своей стороной он упирался в высокую стену темного ельника.

Отец в свою очередь удивил подмосковный гарнизон беседкой, выкрасив ее на китайский манер. Каждый дециметр на балясинах беседки он расписал образцами орнаментов памятных ему восточных провинций. Переливаясь всеми цветами радуги, у нас на участке водрузился шанхайско-шамаханский дворец. У калитки собирались спонтанные экскурсии.

Как непросто сидеть с мамой на веранде. Все-то она на нас смотрит с намерением что-то в нас улучшить. Просто ужас, сколько раз можно трогать нас руками, а еще эти бесконечные поцелуи. Скорей бы пришел папа, и мы бы прошлись до ужина к Дому офицеров. Все самые уставшие и грустные полковники преображаются, когда встречаются с нами на кленовых аллеях гарнизона. Они моментально подтягиваются, на их лицах расцветают улыбки, а удаляясь при прощании, оборачиваются и приветливо машут нам вслед рукой. Интересно, что такого необыкновенного и волшебного отец им говорит? Я придвигаюсь поближе послушать: «Э, генацвале, дорогой! Не грусти! Заходи к нам через час, когда стемнеет. Вино будет! Шашлык будет! Все будет, кацо!»

В Доме офицеров по вечерам крутили кино, и два раза в неделю я отправлялась туда с папкой для нот на уроки музыки. Урок только начался. «Неаполитанский танец» Чайковского в моем тренькающем исполнении внезапно прерывается холодящим звоном медных тарелок и редкими гулкими ударами в барабан. Это – похороны. Окна нашего класса как раз выходят на дорогу, ведущую к гарнизонному кладбищу. Хоронят здесь часто. Но сегодня на дороге – нечто сверхобычное. Не одна машина с гробом, а целых три, одна в хвост другой, медленно поворачивают от Дома офицеров в сторону леса. Училки-музычки из соседних классов, сгрудившись у нашего окна, вслух обсуждают событие, приведшее к столь трагическому исходу. Накануне трое солдат отравились метиловым спиртом. Сначала все они ослепли, а потом умерли. Я внимательно прислушиваюсь. Надо будет запомнить это название – «метиловый спирт» и никогда его не покупать. Наконец грустная процессия скрывается из виду. Можно продолжать урок, но похоронный марш великого польского композитора придавил моих веселеньких итальянцев, и, поперхнувшись кастаньетами, они умолкли навсегда.

– Наташа, когда же ты выучишь эту вещь? Дома надо заниматься.

Я заодно с учительницей, меня тоже устраивает «дома». Дома, рядом с веселой беседкой, я напрасно стараюсь притормозить нашу сибирскую лайку Линду с хвостом-бубликом, прихватывая ее за спину. Глупая она, мотается по двору и никак не дает себя погладить. Отец с полным ведром воды устремляется к низенькому саженцу. Деревце объявляется райским. И через пару сезонов мы уже лакомимся вареньем из маленьких китайских яблочек, действительно райским на вкус.

То, что он – наследник пары «каштанов», некоторым образом сказывалось. Отец любил землю, любил в ней копаться. Она тянула его к себе. Много позже, без надела, в Москве, каждую весну им торжественно высаживались в двух узких балконных ящиках то вьющаяся лоза дикого винограда, то тифлисские травки – тархун, цицмата, – то розы, грунт для которых, морские камушки, он привозил с сочинских или феодосийских пляжей. Сразу после освобождения Крыма местная власть на волне горячей благодарности предлагала ему отстроить дачу с бельведером в красивейшем уголке Тавриды, там, где он сам выберет. А позже начальник Феодосийского ОХО, соратник и военный дружок, обещал помочь построить дом в Коктебеле, совсем за никакие деньги.

Но на всю недвижимость он неизменно махал рукой, потому что где же у нее, недвижимости-голубки, хвост и крылья? И как его дача будет планировать на закате? Кто-нибудь может ему объяснить? Ну, по крайней мере, хотя бы у нее были шасси, чтобы повыруливать по участку. А раз нет, то и говорить нечего. И поехали, милый друг, первый секретарь, лучше прямо сейчас в лес, в поле, на озеро, погулять, «серых уток пострелять, руку правую потешить...», и лучше всего на бомбардировщике.

С отцом связано все, что вверх. Он отрывает меня от земли, подбрасывает, сажает на плечи и несет в потоке марширующих праздничных колонн. Еще выше над моей головой пляшут воздушный шарик и красный флажок. «Впереди бежит дорога. Приключений очень много. Это очень хорошо, даже очень хорошо!» На всю жизнь от отца перешло ко мне удовольствие от чувства движения и чувства свободы. Передвигались мы большей частью все-таки на машинах. Часто на самолетах, много пешком, иногда даже на катерах и кораблях. Я рано получила права. В свои неполные три года я уже сидела за рулем. Моя первая педальная трофейная красавица, желтая с синим, глядит на меня с цветной увеличенной фотографии. Если бы не снимок, я бы и не знала, что у меня был свой автомобиль. Я – за рулем. На заднем сиденье – Леночка. О, моя милая сестричка! Неужели я была до такой степени несправедлива, что ни разу не пустила тебя на переднее место?! Но пора трогаться в путь. Ножки, обутые в крошечные сандалики, в белых носочках, крепко упершись в педали, поочередно толкают их вперед-назад, вперед-назад. Кажется, поехали. Ура! Мы едем! «Мы едем, едем, едем в далекие края, веселые соседи, хорошие друзья. Тра-та-та. Тра-та-та...» Мы наезжаем на клумбу и опрокидываемся.

Хорошо на «виллисах» разъезжать по пологим китайским сопкам. Замечательно подпрыгивать на газиках по уральским лесным дорогам на вылазки по грибы. Чудесно ночью крымским серпантином спускаться с высокого перевала. Отлично в черной блестящей «Волге», которую отец доверху набил моими восторженными одноклассниками, в большой праздник подъезжать к Центральному телеграфу, поглядеть на первые движущиеся иллюминационные картинки, а оттуда – под гирлянды Арбата. Мне представляется, что и читать я научилась из окошка «Победы», складывая в слоги, а потом в слова крупные буквы с вывесок магазинов.

От монинского гарнизона до Москвы – расстояние в тридцать семь километров. В машине можно расслабиться и помечтать. Я устраиваюсь поудобнее на заднем сиденье, носом в окошко, еще вся ужмусь, чтобы напоминало узкий, уютный трамвай. За сорок минут нужно успеть помечтать обо всем по порядку. Отец с его привычкой к небесным скоростям безмятежно гонит почти по пустой трассе. Скорость приличная, но никто из нашей семьи не тревожится, даже если ведущий – под легким градусом. Тьфу, тьфу, он еще ни разу не был в аварии, да и поломок почти нет. Однажды, правда, у нас увели нашу «Волгу», но на третий день обнаружили в соседнем переулке. Мальчишки брали покататься. Когда отец утром вышел из подъезда на проспект, где он обычно ее оставлял на ночь, и в то утро не увидел машины, то первым делом он почему-то присел на корточки и стал рассматривать следы от шин. Может быть, он подумал, что так он сумеет ее разглядеть. Смешная история. Нет, никто из нас не боится ездить с отцом. Наоборот, это самые безопасные минуты нашей жизни. Мы как у Христа за пазухой. Кто, как не мы, хорошо знаем, что он – в фаворитах у покровителей всех земных, морских и воздушных дорог. Максимум того, что нас может ожидать, так это свисток постового за превышение скорости. Но как только блюститель порядка по удостоверению и Звезде Героя сообразит, кто перед ним, в следующий момент он, откозыряв, с напутствием: «Осторожнее, товарищ генерал» – отступает в сторону, и мы очень быстро, надо признать, набираем прежнюю скорость.

Знакомый пейзаж мелькает за окном. Города-спутники наступают на Подмосковье. Что ж это я, вот уже проехали бывшее имение Салтычихи, а еще ничего не продумано. Мне уже двенадцать лет, пора серьезно подумать о будущем. Во-первых, когда я наконец стану жить самостоятельно, то расставлю мебель совсем не так глупо, как она устроилась в нашей квартире. Как может пианино стоять по правой стороне, так близко к окну? А ковер вообще давно пора снять со стены. Мещанство. Неважно, что мама отчаянно любит Лермонтова и в его честь устроила дагестанский уголок. Нет, нет всем барокко и рококо. Наверное, у меня будет двое детей. Жаль, правда, что Марио Ланца, сыгравший и спевший великого Карузо, так рано умер. Придется искать другого отца детям, но все равно кровати встанут рядом, хотя можно и одну на другую, как я заметила недавно в одном польском журнале. Однако как быстро сегодня мы домчались до поворота на Сухаревскую площадь, мы почти дома.

Вместе со спокойными, гармоничными движениями вдоль дороги, по пути, по шерстке, по судьбе, порой закручивались грозные, опасные вихри поперек. Дальний Восток. Солнечный, ветреный день в Дальнем. Сюда, по дороге из Китая на родину, нас завезли родители на пару недель, показать места, где мы родились. Безбрежный сияющий синий простор. Много воздуха и много ветра. Я и Лена резвимся внутри низкой надувной лодки, а отец, плывя сбоку, катает нас, то отсылая вертлявую лоханку на волну, то закручивая ее винтом вокруг собственной оси. Компания веселится вовсю. Незаметно мы отдаляемся от берега...

Внезапный порыв ветра и неожиданная сила потянули нас в открытое море. Отлив. Неизвестно как и откуда взявшаяся великая волна с белым петушиным гребнем вертикально встала перед нами. Дутое упругое корытце, привыкшее перебираться поверху, пока еще справляется со своей задачей, но отца накрывает с головой. Он отфыркивается и из-под волны мощным посылом руки направляет лодку к берегу. Нам с Леной весело от этой игры, но уже не очень. Внезапно я вижу, что отец перестал смеяться, и замечаю, с какой силой он толкает наше суденышко против ветра. Отец старается изо всех сил. Но и озорной ветер ловко крутит нами. Лодку сносит в море. Мы с сестрой притихли, вцепившись в мокрые резиновые борта. Сильные порывистые волны, задумавшие разлучить наш экипаж, стремятся оттащить отца, но неизменно в два-три взмаха он настигает нас и оказывается рядом. Я смотрю только на него, на его мокрое лицо. Он вертит головой, увертываясь от брызг и пены. Его пристальный взгляд устремлен на берег. Он страшно напряжен. Ему во что бы то ни стало надо очутиться там с нами в самое ближайшее время, и никаких других вариантов. Аллюр три креста! Мне кажется, я вижу, как из его глаз льется мощный световой поток в направлении земли. Как будто из себя он натягивает прочнейший стальной канат и, накрепко захлестнув его морским узлом за невидимую мачту на пристани, подтягивает нас по нему к берегу еще и еще. Нет, он никогда не прекратит толкать лодку. Никогда. Он работает все лучше, все четче и упорнее, и кажется, ветер это тоже понимает и нехотя уступает, первым бросая играть в надоевшую игру. Не знаю, как долго все это длилось, наконец пара мощных посылов, и мы пересекаем точку возврата. Еще одно усилие, и отец нащупывает дно. Дрожащими руками он вытаскивает наш «Варяг» на песчаный пляжик. Он тяжело дышит. Обессилевший, он рухнет на песок всего на несколько минут, потому что потом, выпустив воздух из резины и свернув лодку в черную трубу, он поведет нас к маме, которой не было на берегу и которая ждет нас дома к обеду.

Но, конечно, мама была намного смелее отца. Это она, узнав от близких подруг, что у отца в гарнизоне есть любовница Люся, официантка из офицерской столовой, примчалась на электричке из Москвы и, пока он был на работе, даже не заходя в дом, переколотила кирпичами все окна в его квартире на третьем этаже и балконную дверь вдребезги. Зимой. Выстудила же все комнаты. Вот сумасшедшая!

Она же, натянув на отца парадный мундир с орденами, повезла его в роддом для того, чтобы он постоял рядом, в то время как она объясняла главврачу, что я перенашиваю ребенка, что это очень опасно и давно пора принимать меры. Уровень наград, вероятно, подействовал, ибо мне устроили такое, что спустя сутки, очнувшись матерью в палате на восьмерых, я, оглохшей дурочкой, питаясь тишиной и отсутствием боли, со сломанной раскладушки блаженно блуждала взглядом по запекшимся губам отрожавших товарок, в продолжение всей ночи пересказывающих друг другу, как и что было.

Только мама смогла совершить обмен Подмосковья на столицу, чтобы детям было где учиться.

И это она, уже после смерти отца, отвергла предложение руки и сердца давнего друга семьи, генерала в отставке, тайно влюбленного в нее, читающего лекции в ДОСААФ и выпрыгнувшего в свои неполные восемьдесят лет с парашютом на Северном полюсе.

Глава XXVI«ЗА ЗДРАВИЕ МЕРИ!»

Парадный мундир ярко-синего цвета с золотым поясом и золотыми пуговицами. Еще вечером накануне мама отгладила его через марлю. Осталось пройтись по орденам зубным порошком. Склонившись над мундиром, отец чертыхается. Он вынужден менять дислокацию, чтобы прикрыть маленькие отверстия, очередной акт маминого вандализма. В период обострения наших отношений с Китаем она выбросила в мусоропровод добрую жменю высших китайских наград. На истошный крик отца: «Зачем ты это сделала, б.?..!» – всегда звучал один и тот же, воистину достойный Сократа, ответ:

– Они тебе, Сережа, не нужны.

Вообще, избавляться от всего, что ее окружало, было прямо-таки основной страстью хранительницы нашего очага. Ее вдохновлял вселенский минимализм. К изделиям китайских ремесленников она относилась с особой непримиримостью. Поскорее с рук долой. «Столовое серебро – это не модно», – объявляла мама, снося его в скупку. Выйдя из скупки, она охотно посещала парикмахерскую или покупала свой любимый торт «Идеал», действительно вкусный торт ленинградской кондитерской фабрики. Отец, наоборот, собирал, возрождал, разводил всяческую «живность». Розы и лимоны, загадочно изогнутые корни из леса, коллекции мхов и морской гальки – все находило приют в его кабинетах: в углах, на подоконниках. И только вся эта жизнь успевала выбросить первый бледный росток, пустить тонкий корешок, зацепиться усиком за жердочку, как тотчас возникала мама с идеей фикс – генеральной уборки – и в прямом смысле начинала разбрасывать камни.

Я думаю, она не один раз подбиралась и к его главным орденам, но они навечно приросли к мундиру. Косая планка с орденами Ленина и Красного Знамени, широкий благодушный орден Кутузова, стремительный, с золотыми лучами орден Суворова, тяжеловатый, с булавой – Богдана Хмельницкого, простая Звезда Героя.

Время не стоит на месте. Пора. Мама в коридоре терпеливо держит на руках тяжелую генеральскую шинель. Вот отец подбросит шинель на плечи, застегнет ее на все пуговицы, выгнет грудь дугой и, высоко задрав отменно начищенный блестящий сапог, шагнет из нашей квартиры прямо на Красную площадь, чтобы через час пройти во главе второй колонны родной Краснознаменной Военно-воздушной академии прямо по диагонали нашего телевизора.

Тем временем нас призывает предпраздничная суета. На балконе в больших изогнутых фарфоровых блюдах стынет залитым катком холодец. Массивные вилки и ножи ждут, когда их наконец перетрут специальной пастой, чтобы они посветлели. Наполеоновские коржи, крошась и хрустя, обламываются в наших руках, и мы сражаемся, чтобы сохранить их целостность и округлость. Оставаясь бдеть и кухарничать, время от времени мы перекликаемся, осведомляясь друг у друга только по одному поводу:

– Ну что, наши прошли?

Кто-то всегда остается на дозоре поближе к голубому экрану.

– Нет, Фрунзенская идет.

И внезапно ворвавшимся сквозняком, налетая друг на друга, как раз в тот момент, когда переносится нужный стул из кухни в гостиную и загораживает всем дорогу, мы застывали разинув рты, как те бандерлоги, перед единственно истинным изображением и на единственно ласкающее слух приветствие:

– Здравствуйте, товарищи летчики!

– Здравия желаю, товарищ Маршал Советского Союза!

– Поздравляю вас с Праздником Победы, Первого мая, Седьмого ноября!!

– УРРА!!!

Вторым моментом «фигура, замри» был проход отца. Как начальник командного факультета, он шел сразу за знаменосцем, впереди своей колонны. Иногда его показывали почти целую минуту, что страшно долго. Развернув голову в сторону кремлевской кладки, аршинным шагом, выбрасывая ногу выше неба, он перемещался по Боровицкому холму. Привлекали наше благосклонное внимание еще только моряки. Они нравились нам белыми бескозырками и четким перебором черных клешей.

Возвращался отец всегда чрезвычайно довольный, с радостным отсветом ладно сработанного дела на лице. «Да всядем, братие, на свои брзыя комони, да позрим синего Дону!» Сняв кортик с золотым поясом и аккуратно отправив в гардероб парадный мундир, он тотчас включался в преображение стола. Скучные колбасы его не интересовали. Он растирал соус Цинской династии, украшая блюда сложными орнаментами, узорами из каперсов и брусники, бумажными хризантемами, черносливом, орехами, зеленью. Грузинско-китайский стол сиял. И если бы в тот вечер император Поднебесной Пу И был зван к нам на огонек, то, несомненно, в знак восхищения он подарил бы главному повару золотую канарейку. Но Пу И в те годы, кажется, парился на нарах в Забайкальском округе. Совсем пухо тебе, бедняга Пу И.

– Ну! За Русь святую! – Этим неизменным кратким тостом ведущий эскадрильи выруливал на старт, высоко держа бокал в правой руке.

Можно было бы признать, что Сидор Васильевич вдохновенно несет околесицу, если бы в конце все не приводилось к нужному знаменателю. Витийство его было чистой импровизацией. Поплутав вволю по вершинам снежных Кавказских гор, опустившись в холодные зеленые глубины морских вод, он мастерски шел на посадку, привязывая тост к личным качествам своих друзей, в честь кого и держалась пламенная речь. Во весь вечер никому, кроме себя, слова не давал, безоговорочно назначая только себя тамадой, да гости бы и удивились, если бы было иначе.

Бывало, что кто-либо из новичков, вдохновленный сладкими речами рапсода, желающий и себе хоть немного от славы тамады, подскакивал и кукарекал, чтобы и ему дали слово. Но преображенный хозяин ровным словом ничего не слышал. Мама теребила его за руку:

– Сережа, не видишь? Иван Семенович тоже хочет сказать.

Все напрасно. Отца несло ввысь. Пока его поднимало на своих крыльях вдохновение, он развивал и развивал тему. И даже нарочно заводил тост в острое пике и в штопор. Все уже были уверены, что он разобьется и не вывернет. Но неизменно и постоянно на последних метрах и секундах, на взявшейся неизвестно откуда новой логике, он воспарял над землей и плавно вел строй своих рассуждений на посадку. «Ничего не скажешь, искусство. Ну, Сидор Васильевич»! Собравшиеся за столом искренне восхищались и громко аплодировали. Через минуту-другую отец просил снова наполнить бокалы, чтобы ринуться в неизвестное. Великая пустота обнимала его, и он бросался в нее снова и снова, чтобы выиграть и этот бой.

У него был свой короткий промежуточный тост, как запасной аэродром, которым он пользовался между вылетами на истинные маршруты.

– Ну, тогда, – говорил он просто, – за здравие Мери! За взятие Дарданелл!

С кем бы я ни шла по улице, я всегда вначале перебегу на левую сторону. Привычка с детства, чтобы отцу было удобнее отдавать честь. А делает он это часто – четким заученным движением вскидывая ладонь ребром вверх. Наверное, он откозырял сегодня не менее тысячи раз, но он никогда не раздражается и не жалуется. Не чувствует он разве никакой усталости? Как будто у него одновременно две руки: одна вечным указателем смотрит вниз на посадочную полосу, а другая всегда устремлена вертикально в небо, на взлет.

Сегодня мы отпросились у мамы в парк ЦДСА. Это совсем близко от нашего дома. В тенистом углу парка меня ждут качели-лодочки, и, скорее всего, мы еще возьмем напрокат лодку с настоящими веслами, и я смогу погрести. Я знаю, что папа ни в чем не может мне отказать. У него широкий шаг, и я стараюсь не отставать. Ток. Ток. Правая рука генерала игрушечным механическим паяцем без устали взлетает на свой турникет...

Прошли годы. Много лет. Теперь мне не надо занимать никакой позиции. Напевая: «Все выше, и выше, и выше», я держусь середины тротуара. Навстречу двое солдат. Один из них, ссутулившись, наискось перерезает мне путь. Руки утопил в карманы, наверное, бедняга совсем промерз. Он что-то невнятно шепчет. Я ничего не разберу.

– Что? Что? – участливо переспрашиваю я. – Не понимаю.

Солдат тихо курлычет свое, только что не по-китайски.

– Что? Ку-ить? А, курить... – осеняет меня. Но я сама не курю.

Солдатик не отходит, заискивающе глядя на меня снизу вверх.

Наконец до меня, недогадливой, доходит, что надо же дать денег на «покурить». Я даю ему какие-то рубли.

В другой раз повторилась примерно та же сцена, только вместо «покурить» просипело «покушать». Пересыпая в карман горку мелочи, которую я ему наскребла, я отметила про себя, что солдат выглядел совершенно счастливым и радостно улыбался.

Что же это за сволочи командиры, что не дают своим солдатам есть? Разве таким должен быть русский солдат?

Мое представление о служивом – совсем другое. Мой – бодрый солдат, только что сваривший кашу из топора и бодро вышагивающий по лесной дороге: ать-два, ать-два. За поворотом на карауле – другой, стойкий, оловянный, на одной ноге. В памяти перелистываются страницы сражений. Редут, на котором в живых остались трое, Раевский с двумя сыновьями-подростками, перед которыми расступается французская армия. Горстка старой гвардии в ответ на предложение Веллингтона сдаться, за секунду до выпущенных в них ядер, запускает во врага – «merdue». И с того же Ватерлоо – бегущие с поля боя французские солдаты, огибающие стоящего у них на пути маршала со словами: «Да здравствует маршал Ней!» Пусть даже так, но солдатика, счастливого оттого, что ему подают милостыню, я плохо себе представляю. О, бедная русская армия! Не провиантом оскудела ты...

А вот впереди, кажется, еще один «аника», свесивший голову на пуговицы. «Ну, что ты глядишь, как разочарованная свинья в лужу?» – ткнул бы ему ротмистр Дрозд из повести Куприна, понимавший толк в таких делах.

Ах, в конце концов, мне-то что за дело? Я вообще женщина, хотя, с другой стороны, если подумать, и дочь старшего авиационного начальника Ляодунского полуострова.

Минувшей осенью в Крыму, на горе Клементьева, в поисках нужной точки для снятия панорамы, неожиданно обнаружила старый дзот на склоне оврага. Гильзы – в круг, и черные тряпочки, вполне возможно, ленточки с бескозырки. Грунтовая дорога, по которой проехали еще пару километров, обрывалась над пропастью. На краю обрыва – смотровая площадка; ее украшала, если так можно выразиться, покосившаяся, в трещинах и в облупившейся голубой краске арка. По фасаду – стертые буквы сложились в поэтическую надпись: «ЗВЕЗДОПАД ВОСПОМИНАНИЙ».

– А это что такое? – поинтересовались мы у шофера, местного.

– Это еще со времен Королева, первые космонавты поставили здесь эту арку в память о запусках своих летательных аппаратов.

Первые космонавты. Они все учились у отца на факультете. Но что с того? Даже Гагарина никто не вспоминает сегодня – забыт или почти забыт. А он бывал у нас дома в гостях. И на память, вдохновленный красотой китайских иероглифов на шелке, отец попросил Юру перед уходом расписаться на скатерти (он не хотел обычного автографа). И тот написал ему целое письмо.

Всего этого уже нет. Скатерть затерялась, пропала. О чем говорить, когда я сама из тех же «руссиш швайн», не помнящих родства, «спихнувшая» отца на темный, сырой чердак. Спасибо соседям с верхнего этажа!

Я припоминаю, как пару лет назад, на отдыхе на испанской Майорке, меня слегка обескуражил восхищенный рассказ экскурсовода, который на все лады расхваливал тамошнего губернатора, правившего ими в семнадцатом веке. Заслуга последнего состояла в том, что, во-первых, он был богатым человеком и, во-вторых, никогда не счищал с себя птичий помет, полагая, что это приносит ему удачу. Обгаженного губернатора Майорки чтят до сих пор все жители острова.

Майорка – зеленый остров в Средиземном море. Отец заходил на этот остров и был на приеме у местного губернатора.

Глава XХVIIУРОКИ ПЛАВАНИЯ

В нашей семье все любили море вдохновенной любовью. Настороженней всего к воде относилась мама. Она плавала по-собачьи вдоль берега и всегда недолго. Мы же были обучены отцом бесстрашно плыть поперек моря, вперед, к буйку. Отец, привязав веревку к двум спасательным кругам, внутри каждого – по пловчихе, с пирса мутит веревкой море. Вместо чертей – скользкие, соплевидные медузы, от которых мы с сестрой шарахаемся. Наши первые заплывы с сочинского санаторного пляжа. Впрочем, в Сочи мы отдыхали один раз. Мамина старокрымская родня обосновалась в Феодосии. Каждое лето, когда поспевает черешня, мы едем поездом Москва – Феодосия на море, на лучшее, ласковое Черное море. Утром – море. В обед – камбала, только что трепещущая, с рынка. После обеда – ленивое валяние на кроватях с рассматриванием сползающих стрекозьих белесых сегментов загара. В восемь вечера в летнем открытом кинотеатре, на облупленных синих скамейках, синими глазами – в рычащего золотого голденмайеровского льва, после которого сразу – цветной «Великий Карузо» с Марио Ланца, «Граф Монте-Кристо» с Жаном Маре, а то и «Великолепная семерка» со всеми семерыми... А, каково? Да, еще ночью спим во дворе, под всеми звездами сразу.

В Феодосийском округе есть заповедные пляжи: Золотой, Коктебельский. На них выезжаем, как на пикник, на целый день, на машинах, с надувными матрасами, вареными яйцами, помидорами, украинской копченой колбасой, арбузом. О, боже, помидоры совсем горячие. На Золотом пляже море отчаянной синевы, мелкое, со стелющимися водорослями. Песка слишком много. В нем навсегда исчезают мамины золотые часы, а вот яичная скорлупа, наоборот, вся наружу. Коктебельский пляж – просто дикий. Никого. Возвращаемся под вечер. Мы с Еленой, напрыгавшись в воду, оттоптав отцу голову и отлягав его по плечам, зарядились бешеной энергией. Мы с ней просто невменяемые...

Когда для отца закрылось небо, для него открылось море. А что? Это – голубое, и то – голубое. Небо – бездонное, и море – безбрежное. Стихия. Переливается волнами, светом, вихрями.

Он сам рассказывал, как разъезжал по разным мореходствам от Одессы до Севастополя, мечтая поступить на китобойную флотилию «Слава», но не вписался в сезон. К тому же никто не хотел брать на борт шестидесятилетнего новичка. Чтобы отделаться от настырного генерала, однажды ему сказали: «Возьмем, но только простым матросом». К всеобщему удивлению, отец согласился, не став распространяться о своих заслугах, туманно указав в анкете: «Бывший военнослужащий». Отец пошел матросом с радостью и через некоторое время уже огибал Южную Африку на борту рыболовецкой базы.

Да, он уже ходит в кругосветное, о чем нам рассказывают короткие телеграммы с борта траулера «Ветер», с обязательным указанием долготы и широты. На шестой рейс, года через полтора, он – первый помощник капитана. Его спишут на берег окончательно года через три, придравшись к тому, что у него всегда было, – здоровью, и к тому, чего у него никогда не было, – возрасту. А пока мореход возвращается домой в короткий отпуск, загоревший, подтянутый и отчаянно помолодевший. В рубашке цвета хаки, итальянского кроя, с погонами, он смотрится круче не виданного нами, но знакомого по югославским журналам о кино Джеймса Бонда. Когда впереди своего выводка он вдохновенно устремляется в свой любимый дегустационный павильон на ВДНХ, его никто не может догнать.

– Сережа, ну куда ты так летишь? Мы же не успеваем за тобой... – Привычный мамин рефрен.

Из рейса отец привозит домой чемодан вкуснейших плиток шоколада с орехами фирмы «Нестле», растворимый кофе «Нескафе», колготки и цветные открытки с Канарских и других тропических островов, на большинстве которых он уже побывал. Он берет чайную ложку растворимого кофе, добавляет немного воды, растирает с сахаром и, залив крутым кипятком, демонстрирует вкусный пенящийся напиток, прообраз капучино.

Летом как-то на несколько дней мы заехали в Севастополь. В Камышовой бухте на рейде стоит ТР «Ветер» – судно отца. Чтобы доставить нас на борт, присылают катер. С раскачивающегося на волнах катера я неловко лезу по какому-то вертикальному трапу, придерживая сзади рукой рвущуюся вверх юбку. На корабле все узкое. Чтобы пропустить идущего навстречу, прижимаюсь спиной к перегородкам кают. С палубы можно смотреть на погрузочные работы в порту. Нас приглашает в свою каюту гостеприимный капитан. На столе – бутылки с иностранными этикетками: джин, ром. Вносят красного краба чудовищных размеров, с полстола. Потом с сестрой опять прогуливаемся по верхней палубе, переглядываемся с командой. В это время мама принимает жалобы от соседа отца по кубрику. Оставшись наедине, жена возмущенно выговаривает мужу:

– Ну, к чему ты развел здесь эти горшки с кактусами? При качке земля из горшков летит на ваши койки. Из шкур акул накроил галстуков и сушишь их у себя в кубрике. Ты что, Сергей, не чувствуешь, как воняет от твоих галстуков?

Вечером мы съезжаем на берег. Отец злится. Он возвращается в пустой кубрик – ни галстуков, ни земли. Его немного жаль. На пристани я нюхаю клешню от краба, сувенир на память с нашего траулера. Краб воняет.

«Дельфин имеет еще преимущество в движении: комбинирование ударов корпуса и хвостового плавника создает волновой пропеллер...» Я верчу в руках записную книжку отца. Это – его морской блокнот, почти судовой журнал. Он весь заполнен рисунками зарубежных портов, береговых линий, списками кораблей, наблюдениями за дельфинами, акулами – словом, важной морской информацией.

«Судно – плавающее сооружение. Корпус судна ограничен днищем, бортами и палубами. Носовая настройка – бак. Кормовая – ют».

«Тому, кто, по несчастью, оказался среди волн, следует плыть, уповая на помощь дельфинов или богов (Платон)».

«Одиссей носил пряжку на плаще в виде дельфина, в знак спасения сына Телемаха».

«Маркиз де ла Пуан, француз, герой Советского Союза, сбивший в составе эскадрильи „Нормандия – Неман“ шестнадцать самолетов противника, после войны построил на берегу Средиземного моря крупнейший океанариум».

Мое внимание привлекает еще смешная аббревиатура – начальник Югрыбхолодфлота и текст обращения к генсеку шестидесятых.

Надо отдать должно, что благоразумный Леонид Ильич никак не отреагировал на заявление заместителя командующего ВВС Юго-Западного фронта, обеспечивающего в 1943 году прикрытие операций на Малой земле...

Учиться плавать я начал сам, лет с восьми, когда мы жили еще в Тифлисе. Взрослые мальчики брали меня с собой на реку Куру, чтобы я охранял их одежду, пока они купались. Для меня они надували пузырь из подштанников, на который я ложился и так колотил по воде руками и ногами. В конце лета я уже мог немного проплыть.

От реки Йори был отведен канал для полива бахчей и мельницы. Повыше мельницы находилась запруда для регулирования стока воды. Здесь я и проводил свои тренировки. Однажды я решил рискнуть – переплыть пруд – и допустил оплошность. Не зная, какая глубинау противоположного берега, я преждевременно опустил ноги, но дна не достал. Как снова принять горизонтальное положение, я не знал и, естественно, стал захлебываться. Сколько так барахтался – не помню. Помню, что когда опускался и доставал дно ногами, то, отталкиваясь от него, подымался вверх, хватал воздух и с зажатым ртом снова уходил под воду. Наверное, я дергался, как поплавок, очень долго. Но все же как-то выбрался на берег. И тут же потерял сознание. Придя в себя, я почувствовал большую слабость: дрожали ноги, меня рвало водой. Несмотря на то что было очень жарко, я дрожал как осенний лист и весь был покрыт холодным потом. Наконец, успокоившись и согревшись, с трудом, на дрожащих ногах, вернулся на мельницу. Но судьбе суждено было еще раз испытать меня на воде.

Не прошло и недели с того злополучного водяного кросса, как на нашу мельницу приехала грузинская семья. Отец, мать и их сын, лет семи. Так вот, этот «патара-бичо» (маленький мальчик), гоняясь за бабочками, подошел к запруде, и не успел я опомниться, как он, оступившись, упал в воду и начал тонуть. Берег в том месте был крутой, да и глубина порядочная. Не знаю, что меня подтолкнуло, но я сразу прыгнул вслед за ним, и, конечно, на живот. Он был очень худой – легкий! – и уже захлебнулся. Я схватил его за волосы и так тянул, пока не задел животом дно. На берегу, зная на своем опыте, что нужно делать, я приподнял его за ноги вверх. Через некоторое время из него полилась вода. Я очень испугался, как и в тот раз, когда тонул сам. А он, выпучив на меня глаза, бодро мне так и говорит:

– Видел, как я хорошо плавал! Вот только много воды напился. Хочешь, я снова поплыву, только рот закрою?

Глаза у меня полезли на лоб. Схватил я этого «бичо» под мышку и потащил его к отцу. Мать и отец руки, ноги мне целовали, благодарили, а их сын Вано-джан все время звал меня идти опять купаться, хотел еще раз показать, как он может плавать. Я смолол им зерно вне очереди и только тогда успокоился, когда они уехали в свою деревню.

После сезонной работы на молотилке некий Шабунин Александр Ефимович, хозяин жестяной мастерской с Эриванской улицы, взял меня к себе в мастерскую учеником, где я проработал два года. Мы ладили ведра, рукомойники, чайники и прочую жестяную премудрость. Работали с соляной кислотой и с расплавленным свинцом по десять – двенадцать часов, без всякой доплаты за вредность и сверхурочные.

Однажды Шабунин объявил, что вынужден закрыть свою мастерскую. Он мне так и сказал:

– Я разорился, все идет крахом, как хочешь, а денег у меня нет.

Я знал, что он говорит правду, и попросил его, чтобы он помог определить меня на работу на завод «Арсенал». Мысль эта ему приглянулась, и он наказал мне прийти завтра пораньше за ответом. Рано утром он встретил меня словами:

– Ну, радуйся, все устроил. Начальником жестяно-штамповального цеха работает мой хороший друг. Через три дня тебе выпишут пропуск на «Арсенал», там ты должен будешь сдать экзамен на подмастерье. За шесть часов необходимо изготовить из жести железнодорожный фонарь. Сможешь сделать – примут на завод; если нет – то я не виноват, а посему становись у верстака и начинай тренироваться.

Я, конечно, не знал, что это за фонарь, как его кроить и делать. Все три дня были посвящены работе. К концу третьего дня фонарь был мною кое-как освоен. В основном там было много пайки из почти пятидесяти полосок и вогнутых деталей. В назначенный день я пришел на «Арсенал». Получив задание, я сначала нервничал, но потом успокоился, и дело пошло неплохо. За час до конца смены я закончил свой фонарь и сдал мастеру. Мастер сказал, чтобы я пришел за результатом через пять дней. Эти несколько дней показались мне чуть ли не годами. В голову лезли нелепые мысли, по ночам снились кошмарные сны. Я даже похудел, наверное, на пять килограммов. Но, наконец, за все мои мучения был принят на работу помощником мастера четвертого разряда.

На заседание мандатной комиссии на аэродром «Навтлуг» я примчался прямо с завода «Арсенал», где работал слесарем. По существу, то был не аэродром, а небольшая площадка размером 200 Ч 500 метров. По ее краю размещались три деревянных ангара, в которых стояли иностранные самолеты типа «Фарман». Пока я добирался на велосипеде до станции Навтлуг, что от завода порядочно – километров около десяти, – мандатная комиссия закончила свою работу. Рассмотрев мое заявление заочно, комиссия постановила: отправить Слюсарева С. В. кандидатом в военную теоретическую школу летчиков. Когда я подъехал, мне выдали документы на проезд от Тифлиса через Москву в Ленинград. Меня это так поразило, что всю дорогу домой до станции Тифлис я летел как угорелый по шпалам железной дороги. Сумасшедшая радость, что наконец-то исполнилось мое желание – поступить в летную школу, да еще в славный революционный город Ленинград, – заполнила все мое существо, и от избытка счастья я выделывал всевозможные трюки на своем довольно уже изношенном велосипеде.

Год учебы в Ленинграде пролетел незаметно. Грустно было на душе, когда мы, курсанты-выпускники, разъезжались по новым местам. Я и еще несколько ребят выбрали летную школу под Севастополем – Качинскую, которая приняла курсантов в тринадцатый раз.

Наш первый аэродром находился метрах в 600 от берега моря. Взлетать приходилось с запада и первый разворот производить над морской акваторией. Существовало предвзятое мнение – поменьше находиться над морем. Это объяснялось ненадежностью наших старых самолетов, неоднократно ремонтированных моторов «либерти», которые очень часто давали сбой, особенно на взлете. Погода в Крыму стояла чудесная. Метеорологические условия позволяли летать ежедневно.

Крымская земля. Влажный горячий ветер дует с моря. Только в тени под обрывом можно еще дышать.

– Ну, ну, – приветствует меня, спускаясь по лестнице, мой верный друг Леша Щербаков. – Почему спрятался в тени? Пошли тогда уж в море.

Я продолжаю лежать, глядя на невысокие камни, о которые непрерывно бьются прибрежные волны. Потом неохотно поднимаюсь, и мы идем по узкой песчаной отмели. Из-под камней выскакивают маленькие ловкие крабы и боком-боком бегут к воде. После купания, которое особенно не охлаждает, снова ложимся на горячий песок. Не хочется думать ни о чем. Одно толькобеспощадное солнце непрерывно льется сквозь крепко сжатые веки. Мы с Алексеем быстро перебираемся в тень под стену обрыва, подальше от наката волн. Я ложусь так, чтобы ноги оставить на солнце. Ревматизм – память о полуподвальном детстве. Под ритмичный рокот волн меня разморило вконец, нет даже сил приоткрыть глаза, не то чтобы встать. А все-таки хорошо жить на свете. Над тобой – обширная синева неба. Горячий ветер массирует тело. Высоковысоко в небе парит медленными кругами орел, превращаясь в далекую черную точку.

Так протекает наш послеобеденный отдых. С утра – полеты, после обеда – отдых на море, благо оно здесь близко. Загораем, купаемся, снова валяемся на горячем песке. Под водой гоняемся друг за другом, стараясь схватить кого-либо за ногу. Это называется у нас – «вести воздушный бой». Неожиданно появляется дневальный и объявляет о построении на ужин. Бывает, что ради моря поступаемся и ужином. Тогда можно пролежать на песке до темноты, когда наступающая ночь оденется бесчисленными, яркими, как свечи, звездами – и сразу наступит прохлада, идущая с моря.

Ранним утром, еще до восхода солнца, инструкторы поднимаются с площадки возле ангаров и разлетаются по аэродромам, где будут проходить учебные полеты. Первый полет в сорок минут предназначается для личной тренировки. Земля еще окутана плотной предутренней дымкой, а мы резвимся в синем небе на своих самолетах в восходящих лучах солнца. К этому времени из-за гор поднимается солнце. Да, нет ничего прекраснее, чем видеть, как зарождается день. Целых четыре года я встречал восход солнца в воздухе. Курсанты распределены. Личный состав эскадрильи построен. Дана последняя команда: «По самолетам!» Каждый экипаж направляется к машине. Подхожу и я к своей красавице – СБ «катюше» и перед тем, как надеть парашют и сесть в кабину, ласково глажу ее по фюзеляжу, приговаривая: «Здравствуй, дорогая „катюша“. Как настроение? Как сегодня в полете будем себя вести?» И мне кажется, что она вся подобралась, а после моих ласковых слов будет предана мне всю мою летную жизнь и послушна в учебном и боевом полете.

Глава XХVIIIСТАРИК И МОРЕ

Наконец мы отходим. У бака пыхтит один буксир, другой – у кормы. Смеркается. Нас провожают гудки судов, стоящих у причала Камышовой бухты, да чайки. Чайки почти не делают никаких движений крыльями и все же держатся над нами за счет встречного ветра и восходящего потока воздуха от бортов нашего траулера. Слегка качает. По-прежнему ветер в пять баллов. Вдали забелели барашки...

Уже издали, километров за двести до Средиземного моря, чувствуешь его особый запах. Это – запах хвои, лаврового листа и присущего только ему запаха морского прибоя. Он настолько терпкий, густой, соленый, что никаких усилий, чтобы вздохнуть, не надо. Воздух, насыщенный озоном, сам заходит в ноздри, а ты только чувствуешь, как легкие заполняются чудесным эликсиром. Тело становится упругим. Настроение – адски жизнерадостным. А такой лазури, небесного перелива всех красок радуги и особенно полуденной голубизны, как на Средиземном море, нигде нет.

15.00, проходим остров Сицилию. Гористый берег покрыт лесом и кустарником, впереди по левому берегу – Тунис, Алжир, Марокко, Испанская Сахара, Мавритания, Гвинея. В 16.00 заступил на вахту. Волнение моря – три-четыре балла. Накат волн в корму, в результате чего судно идет неустойчиво, виляет. Вести его ручным управлением трудновато. Расхождение в пять – семь градусов. На автоматике справляюсь в пределах трех – пяти. Идем открытым морем. Из-за облачности море кажется глинистым, порой напоминает расплавленый свинец, но стоит слегка выглянуть солнцу, как оно сразу становится темно-синим. Глубина моря – более тысячи километров. Встречные суда, а их не так много, сильно зарываются носом, забирая на себя большую массу воды. К концу вахты пришел капитан. Много рассказывал о случаях на море. У него в каюте живут канарейки, раньше он держал попугая и обезьянку, но они сбежали и погибли в море. Вечером показывали кино. Стало тише, так как зашли за Сицилию. Впереди – Африка. На этот раз на вахту меня даже будили. Ночью сложно вести корабль, надо было захватить очки или купить бинокль, допускал ошибки, а потом перешел на автомат.

По пути к Гибралтару (почему-то все моряки на этом слове делают ударение – Гибрáлтар) один транспортник чуть не стукнул нас в левый борт. Видимо, шел неправильным курсом, а потом «проснулся» и шарахнулся в нашу сторону. Мы следили за ним и гудками заставили его уменьшить ход, а сами повернули на север, так и расстались. На рассвете началась сильная килевая качка. Нос опускался до самой воды, но воду не забирал. Погода пасмурная. Рваная облачность. Дождь. Наконец вдали обозначились контуры африканского материка. К вечеру будем уже в Гибралтарском проливе. Стоянка – часов шесть, но команду на берег не выпустят. Завезут только продукты для нас и для тех, кто на промысле. В 16.00 заступил на вахту. Курс 262. Плохая видимость. Дождь и низкая облачность. Сильная бортовая и килевая качка. Ветер усиливается. С мостика, когда смотришь при крене в десять – пятнадцать градусов, кажется, что валишься в бездну. Через полчаса вахты радист принес радиотелеграмму от моих родных – Томы и дочек. Большое им спасибо, что не забыли мой день рождения. В 18.00 из-за неисправности одного двигателя стали в дрейф среди морских волн. В полосе шторма дрейф – вещь, прямо сказать, неприятная. Но через двадцать минут механики устранили неполадки, и мы пошли своим курсом. После ужина решил пораньше лечь спать. Ходить по кораблю невозможно, все летит. Все внутренности растягиваются, так что все, что есть в животе, я ощущал реально, а потом заснул, и приснился сон, что немцы пытают меня на дыбе. К утру шторм стал понемногу стихать. На вахту опять пришел раньше времени. Забыл, что накануне часы перевели на час назад.

В 20.00 пришли на военно-морскую базу англичан – Гибралтар. Население Гибралтара – 25 тысяч человек. Я не успел сделать снимки. (На четвертушке странички уместился рисунок базы. Скалистый берег. В море уходит полоса, на которой помечено – «аэродром». Напротив, на горе, в кружке, – «ресторан». Других ориентиров нет.)

На наш «Ветер» завезли продукты, обслуживали испанцы. Часа через три начнем спускаться на юг.

В 4 часа утра заступил на вахту. Темно. Сплошной туман. Перешли на непрерывное оповещение гудками. Я стоял на правом крыле и прислушивался к возможным сигналам с других судов. Туман начал рассеиваться. Волнение не больше двух баллов. По обеим сторонам борта – летучие рыбы. Летучие рыбы – из породы сельдей. Они вылетают из воды за счет создаваемой хвостом вибрации. Парят в воздухе, пролетая небольшое расстояние, делая правильные виражи. Некоторые разворачиваются на девяносто градусов. Видел много дельфинов, которые как раз гонялись за летучими рыбами. Море бурное. Крен – до пятнадцати градусов. На подходе к Канарским островам стало чуть тише. На сегодня прошли 2,345 мили. До промысла осталось больше половины. После обеда занимался изучением судоустройства и докладом Брежнева на XXIII съезде КПСС. Через два часа заступать на вахту. Прошли Марокко, проходим Испанскую Сахару курсом на острова Зеленого Мыса, а далее Дакар, Сенегал, Гвинея, Либерия – чудесные страны. Океан спокоен, дает перекатную волну, что порядком раскачивает наш «Ветер». Самочувствие отличное. Хорошо стал спать, даже без снотворного. Ложусь в 9.00 вечера, к 10.30 уже засыпаю. На этой трассе редко попадаются встречные суда – одно-два за вахту. «Ветер» идет со скоростью 18 – 19 миль в час, что соответствует 35 – 38 км/час. Пока еще никто нас не обогнал. Уже прошли больше половины пути до промысла. Пересекли тропик Рака и вошли в тропики. Температура – около двадцати градусов, еще не очень жарко. В свободные полчаса выхожу на верхнюю палубу позагорать. По местному календарю стоит осень. После того как пересечем южный тропик Козерога и повернем к мысу Доброй Надежды, войдем в зону зимы. Утром должны пересечь экватор. Экипаж готовится к церемонии встречи с богом морей и океанов Нептуном. Заступил на вахту. Близко играют дельфины. Проходят косяки рыб и парусных медуз. Океан спокойный. Цвет стальной. Открылось южное небо с Южным Крестом. После ужина зачитали телеграмму, которую прислал на судно Нептун:

«Борт ТР „Ветер“. Капитану директору. Буду 22 мая в 14.00 по Гринвичу. Приказываю: подготовить список, в который должны быть внесены все члены экипажа и пассажиры, впервые пересекающие экватор. При моем прибытии на борт застопорить ход, дать три длинных гудка. Предупреждаю всю команду: непослушания не потерплю. По секрету сообщаю: беру взятки.

Владыка морей и океанов – Нептун».

Двадцать второго мая в 4.00 заступил на вахту. Ночь темная. К утру пошел дождь, и так до конца вахты. Идем курсом 136. Прошли Сенегал, Гвинею. На траверсе – Либерия. Ровно в 14.00 прозвучали три длинных гудка. В небо взвились цветные ракеты и рассыпались над океаном. Из-за кормы появился звездочет с рупором и объявил о прибытии Нептуна. Закричали, заржали черти, и в окружении свиты появился Нептун с женой. Подозвал к себе капитана и приказал тому доложить, что за люди, что они делают и каковы их намерения в его владениях. Капитан все доложил честь по чести. Черти в это время делали все что хотели: мазали сажей и отработанным маслом руки, ноги, лица. И всякого, кто не откупался, да и тех, кто откупался, тоже, бросали в большой чан с морской водой высотой более двух метров. Потом дали выпить по столовой ложке спирта и по бокалу красного вина. Со мной проделали то же, что и со всеми. В конце праздника вручили диплом «Мореходу земли Русской о переходе экватора» и отпустили на свободу. Вечером все члены экипажа получили специальный, праздничный, тропический паек – по три бутылки вина – и разбрелись по каютам. Гуляли до полуночи с танцами и угощали друг друга.

Двадцать седьмое. Первая вахта на промысле. Мы загружаем в наши трюмы рыбную муку, брикеты. Вахты по четыре часа на разгрузку и погрузку тяжелого груза. Тара неудобная – режет руки, грудь, спину. Страшная боль по всему телу. Кругом стоит шум, крик: майна, вира, полундра! Судно качает вдоль и поперек. Сыплется мука, летят пачки, того и гляди, пришибет. Ругань, мат стоит столбом. Все стараются сачковать, то есть поменьше работать. В трюмах – холод. Температура для мороженой рыбы – минус 17 – 20 градусов. Плюс сильная вентиляция. Сильная носовая и бортовая качка перемещает грузы под креном. На каждого человека в среднем за двенадцать часов работы приходится до 11 тонн груза в виде паков по 32 килограмма каждый, мешков с рыбной мукой или брикетов по 60 – 80 килограммов, которые необходимо уложить в трюмы и твиндеки глубиной пятнадцать метров. Груз надо разложить в штабеля по всему помещению высотой до трех метров. Третий день – самый тяжелый. Работы начались с восьми вечера и продолжались до четырех утра. Устал как лошадь. Все жилы вытянуты. Мускулы страшно болят, особенно спина и поясница. Каждую минуту поочередно все друг у друга спрашивают – который час?..

Вечером в гости поднялись на борт болгары. Угощали коньяком, что разогнало немного кровь. Стало меньше болеть, только пугают сильные отеки. Видно, для сердца очень большая нагрузка. Уже разгрузили «Тбилиси», «Мисхор», «Альбатрос», но на подходе еще много других судов. Организация плохая. Все держится на авось, что подвернется под руку, тем и занимаемся. Нагрузка физическая такая, что пальцы не держат авторучку: дрожат руки. Желание – одно: как-нибудь передохнуть, набраться сил, а главное – распределить их так, чтобы до конца вахты не свалиться в буквальном смысле с ног. И так час за часом, день за днем. Работа, еда, короткий отдых и снова каторжный труд до изнеможения. Вот где я вспомнил о рабах на галерах. Счет дням потерян. Остался один подсчет: сколько времени до конца вахты? Кормят часто, по четыре раза в день, но в весе не прибавляешь. У меня все время сильные отеки, все-таки сердце не привыкло к таким перегрузкам. Но всему приходит конец. К шестому июня мы разгрузили около десяти судов, в их числе «Слава», «Морская звезда», «Андромеда», «Лангуст», «Сириус», танкер с топливом, и взяли курс на мыс Доброй Надежды. Обогнули Южную Африку и вышли в Индийский океан. Сегодня с утра я заступил на вахту рулевым. Самая удачная вахта – с 8 до 12 часов. После обеда и до вечера свободен, можно отдохнуть, позагорать.

Сдержанный, но настойчивый гул дрожит в жарком плотном воздухе. Еще с вечера начал разыгрываться шторм. Весь экипаж работает по подготовке встречи с ураганом: люки в трюмах задраены, на палубе закреплены грузы. Все расходятся по своим рабочим местам внутри судна. Несколько дней бушует океан. Ломаются пальмы, тревожно кричат попугаи. Наш «Ветер» кланяется навстречу каждому валу, а они все – девятые. Стальной корпус вздрагивает, словно кто-то зажал его в тиски. Когда нос зарывается в проем волны, корма вздымается вверх, и многотонный гребенной вал, вырываясь из водной стихии, не встречая сопротивления, вращается с невероятной скоростью под пронзительный вой и грохот. От огромных перегрузок корежит все судно, как будто кто-то на полном ходу пытается остановить мчащийся поезд. Кажется, что корма и киль цепляются за железную стену под водой. Мы все еще в полосе шторма. Набегающие волны под действием урагана уже не в состоянии подниматься еще выше, и вершины их гребней сваливаются в основание волн. Там, в бездне, рождаются новые волны, взмывающие вверх и рассыпающиеся миллионами брызг. Вся эта масса обрушивается на палубу и весь корабль. Мостик плотно закрыт, но все, кто на мостике, насквозь мокрые, в пене брызг. Горький соленый воздух заполняет легкие до отказа. Трудно дышать. Горизонта не видно, его заслоняет стена воды. Нос зарывается в водяную массу. Вокруг – горбящийся валами океан и надсадный вой разъяренного шторма, но наш «Ветер» прокладывает свой путь среди хаоса водяной метели...

4 сентября 1967 года. Понедельник. 08.00 утра. Проходим пролив Эврипос рядом с островом Эвбея, скорость которого 4 – 16 узлов. Пролив знаменит своим сильным приливо-отливным течением, меняющим резко свое направление каждые шесть часов. От Севастополя – 503 мили. За сутки пройдено 443 мили. До промысла – 6774 мили...

Глава XXIXЗАЯЧЬЯ СВАДЬБА

– Было это уже к концу войны. Стояли мы в Польше. Природа там необыкновенная – луга, рощи. Отец взял меня на охоту. Стояла тихая лунная ночь. Было светло, как днем. Мы вышли к опушке леса. То, что мы увидели там, я никогда не забуду. На полянке, обсаженной ровными молодыми елочками, сидели в круг зайцы. В центре хоровода, привстав на задние и положив передние лапки друг на друга, целовались двое зайчиков.

– Мам, ну, так не бывает, – перебиваю я повествование, которое слушаю не впервые.

– Нет, – убежденно отвечает она, – это было именно так.

– Ну что? Так уж и целовались? Зайцы?

– Да, носиками. У них была заячья свадьба.

– Ну, а что потом? – Я медлю, надеясь, что на этот раз, может, все сложится по-другому.

– Ну что, и ваш отец их убил, – припечатывает она безжалостный приговор. – Я его просила, умоляла: «Сережа, не стреляй. Посмотри только, какое чудо. Не стреляй, Сережа».

– Ну, он и не стрелял, – тороплюсь я с подсказкой.

– Нет, стрелял.

– Ну, не попал. – Я неохотно сдаю позиции одну за другой.

– Нет, попал! Одним выстрелом. Оба зайчика так и упали друг на дружку, а остальные разбежались.

Вот гад! Ну и сволочь! Комок ненависти подступает к горлу. И я сразу вспоминаю, как мы с ним однажды подрались в нашем коридоре, заваливая на себя книжный шкаф. Дрались с остервенением, по-настоящему, кто кого. Он был пьяным. А когда пил, становился злым, матерился и скандалил.

Я долго не могла понять, откуда у него такая агрессия к семье, к жене. И только недавно, по прошествии стольких лет, мне стало ясно, что весь его гнев был страхом маленького пацаненка, оборонявшегося от нападок старших сестер и мачехи. Затравленный, сжимая маленькие кулачки, затаившийся на чердаке или в подвале, он не мог им тогда ответить. И вот, спустя много лет, за всю прошлую боль, унижение, несправедливость он сполна отвечал маме. Мой маленький отец Сидорка. У мамы не хватило терпения и любви, чтобы разжать эти, намертво сжатые ненавистью кулачки. Воспитанная в лучших традициях эпохи, она хорошо знала, что врага уничтожают, что око за око, зуб за зуб.

Зарождаясь, подобно вихрям и смерчам, крики и скандалы «метались» по нашей квартире, сокрушая все на своем пути: разрывами гранат хлопали двери, осколками мин разлетались вырванные из альбомов фотографии, трассирующими пулями летели в дальний угол белоснежные тарелки китайского фарфора. Ураган ненависти засасывал всех в свою воронку. И, подхваченная волной великой брани, надрывая свое сердце, я кричала отчаяннее всех:

– Если бы вы только знали, как я вас ненавижу! Как я вас всех ненавижу! Я вас просто ненавижу! Да замолчите же вы наконец!!!

Отец перестал быть мне нужен где-то лет с пятнадцати. Совсем. Мы учились уже в девятом классе. У меня появилась закадычная подруга, вместе с которой пропускающими сырость полуботинками мы часами месили сугробы Сретенского и Рождественского бульваров. Кружили по Москве, упиваясь строчками из Вознесенского, Лорки. Ходили в Кинотеатр повторного фильма на «Красное и черное», оплакивая раннюю гибель, два в одном, Ж. Сореля и Ж. Филипа, не находя среди знакомых сверстников никого, достойного столь невероятной красоты и судьбы.

Отец был неинтересен. Он сидел дома. Редко куда выходил. Старые обиды не давали заглянуть к нему. Иной раз, проходя по коридору, я бросала косой взгляд в его комнату. Меня раздражали мещанские алоэ и прочие дурацкие цветы на окошке, пустые горшки с землей, мятые листы бумаги на столе, бутылки из-под портвейна на полу. Иногда он спал, иногда что-то писал. По вечерам, на взводе, шел искать по квартире маму, чтобы поругаться. Как будто кто нарочно тянул его на веревке за привычной порцией скандала. Иногда на улице он попадался мне на переходе, небритый, с сеткой пустых бутылок, и я делала вид, что его не заметила.

Я ни разу не подошла к нему, ни разу не захотела поговорить с ним или поделиться своими переживаниями. Это показалось бы мне диким. В двадцать один год, выйдя замуж, я навсегда ушла из нашей квартиры. Переехав, я ни разу не позвонила отцу. Если на звонок отвечала мама – в ней одной я нуждалась, – я решала все вопросы с ней. Если в ее отсутствие трубку брал отец, я ни разу не продолжила разговор с ним по своей инициативе. Все, что я знала про себя, так это то, что я обойдусь сама. Мне никто не нужен, особенно мужчины. К чему мне эти нудные инженеры, тупые спортсмены, пьющие художники? Судьбе пришлось порядочно повозиться, прежде чем подобрать мне кандидата в мужья. О нет... ну, вообще-то, да. Старше меня на двенадцать лет, вошедший в нашу квартиру вслед за братом Борей, высокий кареглазый его приятель, кроме того что был физиком, оказался еще знатоком европейской литературы и американского джаза. На одном из джазовых фестивалей Стасик попросил своего друга-музыканта назвать его новое сочинение «Вальс для Наташи». Он был влюблен. Ему же хуже!

Совсем неплохо было, сидя в кафе «Молодежное» – первом джазовом кафе на улице Горького, – с наведенными под Клеопатру глазами, с сигаретой настоящего «Мальборо» в руке, перебирать новости, почерпнутые из рубрики «За рубежом» в журнале «Иностранная литература». Генрих Белль прислал поздравительную телеграмму в Театр им. Моссовета по случаю премьеры «Глазами клоуна». Сэлинджер ушел в затворники и поселился в лесу. Сальвадор Дали выкинул что-то такое, что вообще выходило за рамки не только советского, но и мирового быта. Дали был дружен с Гарсией Лоркой, и ему многое прощалось.

Общение с противоположным полом можно было терпеть хотя бы ради таких джазовых вечеров, уютных, нечастых посиделок в ресторане Дома кино. Но отец не был востребован никогда. В те годы мое отношение к нему было безразлично-спокойным. Я больше не делила с ним одно пространство в «литише». Года через два, когда стало очевидно, что наш брак со Стасиком не протянет долго, я стала чаще наезжать с дочкой Аннушкой в родительскую квартиру, порой оставаясь на субботу и воскресенье. В то время как я бесцельно слонялась по комнатам, мама тетешкалась с малышкой, отец оживленно собирался на рынок. Мне было все равно, я соглашалась – что с ночевкой. Отец выбирал сумки пообъемнее, писал список того, что из провизии ему особенно необходимо, и уходил надолго. Наконец он возвращался, торжественно пронося по коридору тугие сетки, набитые всякой всячиной. На кухонный стол выкладывались парные цыплята, заливая соседей обильным соком, выгружалась капуста провансаль. Толстые жирные селедки с красными глазами – верный признак того, что их только что завезли, – пачкали газеты. Из разорванного пакета врассыпную под стол вместе с грецкими орехами убегала твердая коричневая фасоль на лобио. Один только бордовый пергаментный гранат, привет из Тифлиса, спокойно осваивался в новой обстановке. Мама тотчас оставляла кухню. Теперь там будут хозяйничать исключительно мужские стихии: дым, пар, огонь – и отец.

И вот сегодня, спустя столько лет, навоевавшись, отненавидев, разбивши лоб, хлебнувши много слез, причинившая сама много боли другим, я с удивлением открыла, что, оказывается, всю жизнь меня спасали и охраняли эти не утонченные, а самые обыкновенные люди.

Это – мой муж, который кормил меня с дочерью, просиживая сам по десять часов в НИИ – ни секунды опозданий, – добровольно обменявший свою свободу и талант на сто двадцать рублей в месяц, кандидатские включены.

Это – пожилой профессор, пожалевший меня за мой уставший вид и прокуренные пальцы на вступительном экзамене в университете и поставивший мне оценку, позволившую набрать проходной бал.

В конце концов, это – влюбленный в меня Хозе, который проявил выдержку и не зарезал меня (спасибо ему), когда я, во много раз переигрывая Кармен на подмостках жизни, доводила его своими выкрутасами до отчаянного бешенства.

И разумеется, это – тот самый молодой врач «скорой помощи», приехавший на вызов к концу своей смены, сам смертельно уставший, осмотревший меня (трое врачей из районной ставили диагноз ОРЗ), вздохнувший и начавший обзванивать ближайшие больницы на предмет свободных мест. А потом снесший меня один, без напарника, на руках с пятого этажа по лестнице, к машине, так как я уже не могла стоять на ногах. И как определили в больнице, с таким диагнозом (какое-то там особое воспаление легких) еще бы полчаса – и не спасли.

Значит, так принято на этой земле, так положено – меня любить и охранять. Я – в саночках, а меня везут. И опережая будущее, заглядывая за ту грань, которую можно обозначить посадочным знаком, концом, смертью, я знаю, что всегда смогу добежать до КП, где меня ждет отец.

Но как случилось, что в той огромной жизни, в которой мне было отпущено столько дней на любовь, я ни разу не подошла к отцу, не спросила его, о чем он думает, что он пишет, как он себя чувствует. Я ни разу не сказала ему, что он прекрасно выглядит, что я его люблю, в конце концов. Почему это главное чувство жизни оставило меня так надолго? Что я должна была понять? И насколько же сильным оно вернулось ко мне сейчас, когда отца больше нет и я не могу, прижавшись к нему, сказать: «Папа, я люблю тебя. Я всегда любила тебя и всегда буду любить тебя. Я все помню». Конечно, сегодня я глажу его мундир, припав лицом к рукаву, стараясь уловить его запах. Я провожу рукой по фотографии и даже подмигиваю ему: мол, все хорошо. Но тогда, когда он был живой и нуждался во мне, я ни разу не подошла к нему.

Близким и до боли родным, как и в раннем детстве, он стал мне вновь на один день – день своих похорон. 11 декабря они с мамой ругались уже с утра. С ее слов, он запустил в нее обычное «Будь ты проклята», на что, вместо ожидаемого «И тебе того же, старый дурак», услышал: «А я, Сережа, желаю тебе долгих лет жизни в счастье и здравии!» Он плюнул и закрылся в своей комнате. Тут как раз подъехала я и уговорила маму на небольшую прогулку – в кино или в магазин. Когда мы вернулись, отец был уже мертв. В морге как на возможную причину указали на сердце и взяли шестьдесят рублей за гримирование.

Через три дня подали автобус из академии, теперь уже носящей имя Гагарина, чтобы отвезти нашу семью в Монинский гарнизон, где должны были хоронить отца. Гроб с телом был выставлен в офицерском клубе с 10 часов утра. Еще накануне с вечера я боялась встречи с ним, неведомая волна, зарождаясь где-то внутри, время от времени сотрясала меня судорогами, как будто именно так, по частям, из меня выходил отец. Наутро, в просторном зале ДК, когда я подняла на него глаза, то сразу почувствовала невероятное облегчение. Ничего из того, что являл собой отец, что составляло его жизнь, не было в этом остывшем теле. На возвышении, покрытом знаменами, лежал манекен, перед которым на алой подушечке сияли ордена, казавшиеся даже более живыми.

Я спокойно провожала взглядом курсантов его родного командного факультета, подходивших к телу для прощания и по этому случаю специально снятых с утренних занятий. Через час гроб вынесли, поставили на открытую машину, и под звуки оркестра, медленным шагом, мы тронулись по знакомому маршруту, в сторону кладбища. Интересно было смотреть на лицо отца, чуть подретушированное, на котором не таяли снежинки.

Из старой гвардии в последний путь отца провожал только один его дружок – технарь Вася Землянский. Когда гроб уже должны были опустить в землю, боевой товарищ, сняв шапку, поклонился своему другу до самой земли: «Прощай, Сидор Васильевич, ты честно исполнил свой долг!» Щелкнули затворы; сухим треском, спугнувшим с веток ворон, прозвучали выстрелы, и я услышала, как бы со стороны, неожиданный для себя самой, отчаянный до неприличия, сильный крик. Провожающие вздрогнули и с недоуменным испугом посмотрели в мою сторону. Задушив рыдания, низко опустив голову, я быстро пошла к автобусу, чтобы поскорее возвратиться в Москву...

Глава XXXАНГЕЛ СВЯТОГО ИСИДОРА

Отец все же решил, что я должен поступить в духовное училище. Сначала он определил меня к одной немке – важной старой деве. Я ее страшно боялся. Ходил в лавку, убирал комнату, готовил еду. Учебы не было никакой. Она к тому же меня и била, сам не знаю за что. Потом меня стал готовить знакомый семинарист. Экзамены я сдал и учился хорошо. Уже на первом году учебы в духовном училище я проходил «производственную практику», прислуживая в храме отцу Иллариону. В один из воскресных дней я должен был помогать дьякону во время обедни. Мачеха, провожая меня из дома, благословила и сказала, что теперь она спокойна, что есть, слава богу, кому за нее и ее детей молиться. Еще чего не хватало, чтобы я за нее молился, когда она лупила меня как сидорову козу...

Вся внутренность храма была залита светом от сотен горящих свечей. В мою обязанность входило тушить догорающие свечи и собирать пожертвования на храм. Как только я появился с кружкой, все мои приятели по двору тут же принялись комментировать мои действия вслух, так что даже батюшка начал озираться по сторонам, думая, что он где-то нарушил канон ведения службы. И тут со мной произошел конфуз.

Меня предупредили, что, когда священник громогласно возвестит: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа... Мир всем», а дьякон и хор пропоют: «И Духови твоему! Аминь», я, выйдя из алтаря в боковую дверь, должен буду поднести отцу Иллариону Библию. На мне была надета праздничная риза, расшитая золотом, с крестами и накидным воротником. В правой руке – кадило с дымящимся ладаном, а в левой – Библия. Библия была очень тяжелая, в переплете из красной сафьяновой кожи, тисненная золотом, с лентой, заложенной на том месте, где отец Илларион должен был читать притчу «О блудном сыне»...

Потрясающе! Просто мистика. Читать притчу о блудном сыне, но ведь это о будущей жизни того, кто держит сейчас в руках Библию. Притчу о блудном сыне, о русском Исидоре, исходившем, излетавшем, избороздившем и через семьдесят пять лет, изведав вконец землю, небо и море, упавшем в коридоре, сквернословя и чертыхаясь, отдав Богу душу, не покаявшись, получив полной мерой за то, о чем в молитве просят избавить стоящие в храме, «дабы смерть не похитила меня неготового». А его таки взяла! Похитила! Неготового!

Ну, ладно, папочка, ничего, не переживай... как-нибудь. Я сама дотяну тебя волоком до райских врат, не брошу, вот только бурку подстелю. И потом, род наш уже благословен «во веки веков». Отец Илларион сам подтвердил это за чаркой красного кахетинского вина. Разве не так?..

А кто был этот великомученик Исидор на самом деле, я узнала случайно от одного старичка туриста из Испании. Святой Исидор, или Сан Исидро, покровитель Мадрида, чей день рождения 15 мая отмечается по всей Испании трехнедельной корридой, был по национальности испанцем, а по роду занятий – простым землепашцем. Он любил долго и с любовью молиться. Однажды хозяин ему заметил: «Кто же будет работать, если ты все время молишься?» И что же? Исидор продолжал читать молитвы, как и прежде, а работу его на полях выполняли ангелы.

И Духови твоему!

В тот самый момент, когда я, появившись из алтаря, под пение хора должен был подойти к амвону, я растерялся. Я просто потерял слух и дар речи. Отец Илларион уже трижды возгласил: «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу!», а у меня отнялись руки и ноги. Я не мог пошевелиться. Тут дьякон, нарушая ритуал службы, подвывая на ходу: «Аллилуйя, аллилуйя... Черт несчастный!», влетел в алтарь и, поддав мне под заднее место ногой, тем самым спас критическое положение. Получив добавочную энергию, я вылетел как пробка, чуть не сбив с ног священника. Когда обедня закончилась и прихожане покинули церковь, отец Илларион выгнал меня со словами, чтобы я и думать забыл о священном сане.

Дома на меня все взирали с умилением, никто даже и не заметил моих промахов. Все мои сестры и младшие братья были настолько умилены моим «божественнымвидом», что дали слово больше не дразнить меня. Наверное, их так изумил великолепный вид моей золотой одежды. Только с тех пор ноги моей больше не было в церкви.

Долгое время я не встречался с отцом Илларионом. Наше духовное училище вскоре закрыли. Уже после революционных событий батюшка нанял меня, не признав, чтобы я замостил площадку вокруг церкви. Я и понятия не имел, как ее мостить, но взялся. Хотел было напомнить ему о минувших событиях, но воздержался. Дня через два я так наловчился мостить, что многие удивлялись, как ладно у меня получается. На третий день, с расчетом закончить к вечеру, я пришел пораньше. Только стал заготавливать песок и подносить камни, как вдруг заметил, что под стеной церкви валяются медные и серебряные монеты. Их след вел к каменной стене, которая с внешней стороны огораживала кладбище. Когда я их подобрал, у меня оказалось около десяти рублей, сумма порядочная для того времени. Я разбудил сторожа. Собрались люди, подошел отец Илларион, затем милиция. Как выяснилось, воры, подобрав ключи, ночью открыли церковь, заперлись изнутри и стали вычищать кружки для пожертвований, но мой ранний приход их вспугнул. Вырезав стекло с противоположной стороны в нижнем проеме, они удрали, не успев прихватить утварь – кресты, чаши. Так я оказался героем и при расчете получил от батюшки еще прибавку за бдительность. Про собранные на земле деньги я ему ничего не сказал. Мне было стыдно ему признаться, так как половину я уже истратил. Это меня мучило, и оставшуюся половину я раздал нищим, наказав, чтобы они молились за меня, грешника, за мать и отца, похороненных тут же, недалеко от храма. На этом совесть моя успокоилась, и я стал чувствовать себя превосходно. При окончательном расчете с отцом Илларионом я ему напомнил, что его прогноз насчет меня – стать священником – не оправдался. Он внимательно посмотрел на меня, махнул рукой и старческой походкой пошел в церковь прибирать после грабежа.

В тот знаменательный день ангел отца сдал свои позиции без боя. Это казалось невероятным, потому что ангел святого Исидора не был рядовым. Он был ведущим в своей эскадрилье, когда майским расцветающим утром зарулил на Норийском подъеме. Слава Кахетии!

В чине адъютанта он заступал на службу у только что родившегося наследника славного рода Слюсаревых. В его обязанности входило хранить и укрывать. И он двадцать семь тысяч триста семьдесят пять дней и ночей, не зная сна и отдыха, верой и правдой нес свою службу. Его пуленепробиваемая броня, от которой отскакивало все зло мира, была крепче, чем у прочнейших славных «катюш». Его скорость, с которой он выдергивал своего подопечного из опаснейших ситуаций, была выше, чем у непревзойденного ШКАС, а скорость последнего – 1800 выстрелов в минуту. Он был по-настоящему могуч, ибо сколько сил надо, чтобы перебороть одну только холеру. За свою верную службу он неоднократно был представлен к наградам. Грудь ангела украшала золотая гвардейская звезда, и все же в тот роковой час он оказался бессилен. Он пропустил удар. Он не был обучен отражать любовь.

Коротким декабрьским днем в 15.00 по местному времени ангел святого Исидора в первый раз не заслонил собой отца. Он отступил на два шага, постоял в нерешительности минуту, потом развернулся и стал медленно спускаться с командного пункта керченской высоты, увязая унтами в весенней распутице.

Когда к вечеру мы вернулись домой, отец сидел в коридоре, вытянув ноги, обхватив голову руками, как бы запечатав ими докатившийся наконец до него нараставший гул. На что именно похожим показался Сидорке последний предсмертный гул? Входил ли он в него гулом родных моторов, шумом водопадов Филинчинского хребта или последним морским прибоем, я никогда не узнаю...

Так что же мне осталось в наследство от отца, кроме вьюна дикого винограда на нашем балконе?

Стоит мне поднять глаза в небо, я сразу вижу самолет. Всегда чуть наискосок и вверх, он быстро набирает высоту, словно чиркнувшая спичка, в синеве. За ним, ярко белея паром, дрожит вспаханная бороздка. Краткий энергичный росчерк подписи отца, стремительной линией уходящей за горизонт.

– Привет!

– Привет! Письмо моей любимой доченьке Наташеньке...

Ну конечно, я люблю летать! Небо – подарок от отца. Я радуюсь любой возможности отправиться на аэродром, радуюсь самому ощущению быть в небе. «Чувствуйте себя как дома» – это про меня в салоне самолета. Как на своей кухне... ну, максимум, пересесть на соседний табурет. Я снисходительно наблюдаю за пассажирами при взлете. Вот слева кто-то мелко крестится, втянув голову в плечи и вцепившись в подлокотники кресла. С набором высоты напряжение спадает.

В конце 80-х мне приходилось часто летать с итальянскими делегациями на переговоры в лесную страну Марий-Эл. Рейс на Йошкар-Олу. Ранним утром приезжаем на маленький аэродром Быково, для внутренних рейсов. В ожидании заправки наша маленькая группа окружила скромный летательный аппарат, давно отслуживший свой век. Командир корабля, молодой парень, искренне полагая, что доставляет особое удовольствие иностранцам, перечислял все латки, заклепки, радостно похлопывая по бокам своего друга. Увлеченно переводя незамысловатый текст по технической части: здесь текло, и там – шов, я удивленно отметила, как «завяли» заморские гости. Только нам с пилотом было по-утреннему бодро и радостно. Мы с ним оба знали, что и сегодня самолетик не подведет. Мы ведь любили старого «ишачка», а он – нас.

Крым. Яркий летний день. Голубой простор моря и неба. Иду краем Коктебельской бухты, как раз тем берегом, на который во время войны высадился обреченный десант. Неожиданно сверху, приближаясь, нарастает гул мотора. Поднимаю голову. Не очень высоко надо мной, рукой достать, – планер. Он никуда не летел. Он кувыркался в воздухе, барахтался, как барахтается в своей первой волне маленький веселый человек. Крутил бочку, уходил в пике. Выходя на затейливые виражи, переворачивался на спину, будто его щекотали, выписывал в небе самые замысловатые буквы – может быть, что он – «отличник», «любим» или... «у него родился сын Сидорка»?

Я наблюдала ликование деревянного мальчишки, только что так удачно выменявшего свою новую курточку на билеты в театр и отплясывавшего немыслимую тарантеллу. В небе вершилось оглушительное счастье.

«Летчик! – громко назвала я это чудо. – Вот так летчик! Вот это летчик!»

Я стояла на теплой тропинке, несчетное количество раз повторяла в небо: «Летчик» – и смеялась.

Знаю, когда, через отпущенный мне океан времени, мне будут «распределять» новую жизнь, то, стоя перед высокой комиссией, пройдя все положенные проверки, выбрав родину и семью, отправляясь уже на посадку, я задержусь еще на секунду и добавлю: «Да, и еще не забудьте, пожалуйста, только одно, чтобы там... на земле, мой отец был летчиком».

Глава XXXIТОЧКА ГЕНЕРАЛА СЛЮСАРЕВА

Война ворвалась в Крым в первую же ночь на 22 июня 1941 года, когда фашистские бомбардировщики появились над Севастополем, главной базой Черноморского флота. В три часа тринадцать минут над городом взметнулись багровые всполохи взрывов: вражеские «мессершмитты» сбрасывали бомбы. Крым ждали тяжелые военные испытания.

Особенно жестокой бомбардировке подвергся город Керчь 27 октября 1941 года. Большие группы фашистских самолетов в течение нескольких часов, делая один заход за другим, обрушивали смертоносный груз на морской порт и железнодорожную станцию. От вражеских бомб взорвался тральщик «Делегат», груженный боеприпасами. Рвались боеприпасы на молу, на станции. Погибло много людей. Началась эвакуация жителей. Рыболовные суда, выполнив задание Азовской военной флотилии по перевозке войск, ушли на Кубань.

К осени 1943 года город Керчь представлял из себя сплошные развалины: ни одного целого квартала, даже отдельного дома. Немцы в городе не жили, а размещались в восьми километрах от станции Багерево, там же стояла и их истребительная авиация. К ноябрьским праздникам 1943 года войска Северо-Кавказского фронта, освободив Кубань, вышли к Керченскому проливу, где высадили десант на крымское побережье восточнее Феодосии.

В июле 1943 года я был назначен заместителем командующего 4-й воздушной армии. Восточнее Керчи, бывшей еще под немцами, войсками отдельной приморской армии, при активной поддержке авиации 4-й ВА, был отвоеван плацдарм, на котором создан Главный командный пункт по управлению всей авиацией. С момента высадки наших войск на Керченском плацдарме с ноября 1943 года до начала нашего генерального наступления в апреле 1944-го я неотлучно находился на ГКП. Мною была выбрана высота – 153,2 м. Высота обстреливалась днем и ночью.

Прикрытие сухопутных войск от налета вражеской авиации обыкновенно осуществлялось непрерывным патрулированием наших истребителей в течение летного дня. Не без труда достали у артиллеристов радиолокационную станцию английского производства. Сняли со сбитого «мессера» радиоприемник. Посадили двух ребят, сносно знающих немецкий язык, и с этого времени были уже в курсе всех переговоров врага. Больше истребители не бороздили впустую небо. Авиационные эскадрильи в готовности номер один ждали на аэродромах. Как только радиолокация сообщала, а данные переводчиков подтверждали, что авиация противника готовится к взлету, мы одним из условных сигналов: «Восток», «Заря», «Запад» – поднимали наши «ласточки» на перехват, атакуя фашистов зачастую на их же территории. Паника среди немецких летчиков стояла порядочная. Бывало, что они по неделе, а то и по две не появлялись в нашем районе. С середины ноября 1943 года по апрель 1944-го, когда началась операция по освобождению Крыма, нами было произведено более 30 тысяч самолето-вылетов на перехват фашистских штурмовиков Ю-87, бомбардировщиков Ю-88, «Хенкель-111», а также истребителей «Мессершмитт-109» и «Мессершмитт-110».

Весной 1944 года стояли затяжные дожди. 11 апреля я получил задание от своего командующего Вершинина провести разведку. Вылетел я на рассвете на Ут-2, с целью посмотреть, на какой рубеж вышли наши войска за ночь. Во второй кабине со мной летел авиамеханик. При нем были автомат и несколько десятков дисков, полностью забитых патронами. Взлетев с площадки в направлении Азовского моря, я пошел на запад вдоль его берега. Было раннее утро, солнце еще не всходило. Кругом – тишина, только наш мотор М-11 что-то бормочет себе под нос...

Через некоторое время, взяв курс на юг, к берегам Керченского пролива, я вышел километрах в двадцати южнее Керчи. Неожиданно, по левую руку, увидел дымящийся разбитый поезд и немцев, бегущих с этого поезда. Позади состава шел офицер. Местность отлично просматривалась, так как полет проходил буквально в двух-трех метрах от земли. Немец заметил меня и начал вскидывать винтовку к плечу. Но я сразу цыкнул на него, и он с перепугу свалился с железнодорожной насыпи, а мой авиамеханик Николай Петров дал по нему несколько очередей из автомата. Я изменил курс своего полета и вышел к Турецкому валу. Увы! Я увидел страшную картину. Начиная от Азовского моря и до самого Керченского пролива, по всему Турецкому валу лежали фашисты в зеленых шинелях. По краям стояли вышки с пулеметными установками, из которых немецкий патруль нас обстрелял. Я прошелся вдоль и поперек над ними, а Николай строчил из пулемета.

По данным нашей авиаразведки, были посланы штурмовики и бомбардировщики...

Враг рвался к Грозному и Баку. Приказ был: «Ни шагу назад! Стоять насмерть!» В Дербенте работал хирургический лазарет, куда отправляли тяжелораненых. В лазарете я дежурила ночами, мыла полы, стерилизовала бинты и инструменты, перевязывала раненых, сидела около умирающих совсем еще юных летчиков, присутствовала при операциях ампутации рук и ног, сдавала кровь на переливание.

Туго перетянута вена. Вплотную – кровать, на которой лежит тяжелораненый летчик, мальчик почти. Лицо крахмально-белое, неживое. Идет прямое переливание. И вот на моих глазах я замечаю, как его кожа как бы розовеет. Конечно, нас не хватало, нас было мало. Дополнительно был объявлен набор вольнонаемных девушек-комсомолок. На курсах спецподготовки нас обучали военному делу, воинской дисциплине. Мы знали устройство винтовки, знали, как стрелять. Маршировали вместе с новобранцами, а за нами бежала детвора.

Наши войска освобождали Северный Кавказ, Моздок, Нальчик. Немец покатился. Началось освобождение Кубани, кубанских станиц. Части воздушной армии стремительно перебазировались. После одной из таких перебазировок я попала в 28 РАБ 4-й воздушной армии экспедитором на пункт сбора донесений.

С тяжелыми боями войска продвигались на Таманский полуостров. Шли сильные дожди. Немцы драпали, сжигая деревни, мосты, хутора. В только что освобожденных от врага станицах штабы расквартировывались по уцелевшим домам. Первым делом необходимо было подготовить помещение: вымыть, сделать дезинфекцию, протопить. Секретную и срочную корреспонденцию приходилось доставлять и ночью. Непроглядная тьма, непролазная грязь. Бьют дальнобойные орудия, раздаются автоматные очереди. Одинокие выстрелы. Лают собаки. Где-то прячутся недобитые немцы.

9 октября 1943 года освободили Тамань. Летчики 4-й воздушной армии и 2-я гвардейская Таманская дивизия шли вместе. Осенью 1943 года началось освобождение Крыма. 2-я гвардейская стрелковая дивизия высадилась севернее Керчи, а части 18-й армии высадились южнее в районе Камыш-Бурун. Обе десантные группы должны были овладеть Керчью. Над Керченским плацдармом шли непрерывные воздушные бои днем и ночью. Вблизи поселка Маяк, на переднем крае обороны, закрепился командный пункт, возглавляемый заместителем командующего 4-й ВА генералом Слюсаревым. Здесь, у самой линии фронта, на полевом аэродроме, стояла истребительная эскадрилья 88-го полка. Лаги-3 поднимались на перехват бомбардировщиков противника по вызову радиостанции наведения.

В то время на керченских передовых, особенно в районе косы Чушка, не хватало продовольствия. Меня отправили самолетом По-2 для подвоза картошки и крупы на передовые командные пункты. В марте 1944 года меня послали на точку генерала Слюсарева отвезти тематику лекций, которые мы могли бы прочесть. Лекции я отвезла, но пришлось остаться на КП и временно поработать телефонисткой, по причине нехватки людей. Я стала участвовать в защите Керченского полуострова. Там, на том берегу, начальником был полковник Кононенко, а я попала в подчинение к начальнику политотдела. Готовила стенгазеты, лекции. Весной в землянке полно воды. Я сижу на нарах при освещении карбидной гильзы, вырезаю из газет статьи и клею материал в армейскую газету. Угорела тогда от карбида и ацетона так, что свалилась в воду и чуть не утонула в своей же землянке.

Я видела воздушные бои ночью, когда наши летчики сбивали немецкие бомбардировщики и те, загораясь, падали в море. Наблюдала воздушные бои истребителей, когда вспыхивал тот самолет, который настигали первым. 16 марта 1944 года наши летчики за один воздушный бой сбили двенадцать вражеских «Юнкерсов-87» и один истребитель «Мессершмитт-109».

Наступление в Крыму развивалось стремительно. Ночью 12 апреля 2-я гвардейская стрелковая дивизия вышла к Ак-Монайским позициям. Сердце мое рвалось на части – там совсем близко, в Старом Крыму, томятся в плену папа, мама, брат, бабушка. Тринадцатого апреля я была уже в своем родном освобожденном Старом Крыму. Только мои родные не дожили до Победы, их расстреляли немцы еще год назад за связь с партизанами. Быстро освобождали мой Крым. Немцев гнали днем и ночью.

Может быть, это и было самое главное в моей жизни. Это было мое время на земле. Может быть, именно поэтому сегодня, накануне Дня Победы, когда нет в живых уже моего мужа, я вспоминаю своих товарищей, бои, оттепель и проливные дожди на Южном фронте.