Моя философия

Поводом к разработке моей философской системы явилось следующее событие: жена, зазвав меня на кухню, чтобы я попробовал впервые приготовленное ею суфле, случайно уронила чайную ложку последнего мне на ногу, сломав в ней несколько мелких костей. Пришлось собрать консилиум, доктора сделали и затем изучили рентгеновские снимки, после чего велели мне пролежать месяц в постели. В процессе выздоровления, я обратился к трудам некоторых из самых труднопостижимых мыслителей западного мира — к стопке книг, которую я держал наготове как раз для такого случая. Презрев хронологический порядок, я начал с Киркегора и Сартра, а затем переключился на Спинозу, Юма, Кафку и Камю. Поначалу я опасался, что чтение окажется скучным, но нет. Напротив, меня зачаровала бойкость, с которой эти великие умы расправляются с проблемами морали, искусства, этики, жизни и смерти. Помню мою реакцию на типичное по своей прозрачности замечание Киркегора: «Отношение, которое соотносит себя со своим собственным „я“ (то есть, с собой), должно либо образовываться собою самим, либо образовываться другими». Эта концепция едва не довела меня до слез. Господи, подумал я, какой же он умный! (Сам-то я из тех людей, которые, если их просят описать «Мой день в зоопарке», с великим скрипом сооружают от силы два осмысленных предложения.) Правда, я ничего в приведенном замечании не понял, ну да и Бог с ним, лишь бы Киркегору было хорошо. Внезапно обретя уверенность, что метафизика это именно то, для чего я создан, я взялся за перо и принялся набрасывать первое из моих собственных рассуждений. Работа шла ходко и всего за два вечера — с перерывами на сон и на попытки загнать два стальных шарика в глаза жестяного медведя — я завершил философский труд, который, надеюсь, останется никем не замеченным до дня моей смерти или до 3000 года (в зависимости от того, что наступит раньше) и, который, как я скромно верую, заслужит мне почетное место в ряду авторитетнейших мыслителей, известных истории человечества. Ниже приводится несколько небольших примеров того, что образует интеллектуальное сокровище, которое я оставляю последующим поколениям — или уборщице, если она появится первой.

I. Критика чистого ужаса

Первый вопрос, которым нам следует задаться, приступая к формулированию любой философской системы, таков: Что мы, собственно, знаем? То есть, в каком именно нашем знании мы уверены или уверены, что мы знаем, что знали его, если оно вообще является познаваемым. Или, может быть, мы просто забыли то, что знали, и теперь стесняемся в этом признаться? Декарт намекнул на эту проблему, когда написал: «Мой разум никогда не знал моего тела, хотя с ногами моими у него сложились довольно теплые отношения». Кстати, под «познаваемым» я не подразумеваю ни того, что может быть познано посредством чувственной перцепции, ни того, что может быть усвоено разумом, но по преимуществу то, о чем можно сказать, что оно Должно Быть Познанным, или обладать Знаемостью, или Познаемостью, или по меньшей мере то, о чем можно поболтать с друзьями.

В самом деле, «знаем» ли мы вселенную? Бог ты мой, да нам далеко не всегда удается выбраться даже из китайского квартала. Суть, однако же, в следующем: Существует ли что-либо вне данной точки пространства? И зачем? И чего оно так шумит? И наконец, невозможно сомневаться в том, что одной из характеристик «реальности» является полное отсутствие сущности. Это не означает, что сущности в ней нет совсем, просто сейчас она отсутствует. (Реальность, о которой я здесь говорю, это та же самая, которую описывал Гоббс, только моя немного поменьше.) Вследствие этого, смысл картезианского изречения «Я мыслю, следовательно, существую», может быть гораздо яснее передан словами: «Глянь-ка, а вот и Эдна с саксофоном!» Но в таком случае, чтобы познать субстанцию или идею, мы должны в ней усомниться, и таким образом, подвергая ее сомнению, воспринять качества, которыми она обладает в конечном своем состоянии, каковое и есть подлинная «вещь в себе» или «вещь из себя», или еще что-нибудь просто пустое место. Уяснив это, мы можем на время оставить гносеологию в покое.

II. Эсхатологическая диалектика как средство избавления от опоясывающего лишая

Мы можем сказать, что вселенная образуется субстанцией, назовем ее «атомами», или еще «монадами». Демокрит называл ее атомами. Лейбниц монадами. По счастью, эти двое никогда не встречались, иначе они затеяли бы на редкость скучную дискуссию. Эти «частицы» были приведены в движение некоей причиной, или основополагающим принципом, а может быть, на них просто что-то упало. Главное, теперь уже ничего не поделаешь, хотя, впрочем, не мешает попробовать съесть столько сырой рыбы, сколько вместит душа. Все это, разумеется, не объясняет бессмертия души. Оно также ничего не говорит нам о загробном существовании или о том, почему моему дяде Сендеру все время казалось, будто его преследуют албанцы. Причинное отношение между первоначальным принципом (т.е. Богом или же сильным ветром) и любой телеологической концепцией бытия (Бытие) является, согласно Паскалю, «столь смехотворным, что это даже не смешно (Смешно)». Шопенгауэр называл его «волей», однако лечащий врач Шопенгауэра утверждал, что речь тут может идти всего-навсего о сенной лихорадке. В последние свои годы Шопенгауэр очень злобствовал по этому поводу, хотя, скорее всего, причина тут была во все усиливающихся подозрениях Шопенгауэра насчет того, что он никакой не Моцарт.

III. Космос по пяти долларов в день

Что же, в таком случае, представляет собой «красота»? Слияние гармонии с точностью или слияние гармонии с чем-то иным, что лишь созвучно слову «точность»? Возможно, гармонию следовало бы сливать с «сочностью», а все наши неприятности проистекают как раз из того, что мы этого не делаем? Истина, разумеется, и есть красота — или «необходимость». То есть, все, что хорошо или обладает качеством «хорошести», в конечном итоге приводит нас к истине. А если какая-то вещь туда не приводит, то можете свободно побиться об заклад, что вещь эта лишена красоты, хотя она и может, разумеется, оставаться водонепроницаемой. Мне все-таки кажется, что я был прав изначально, и что все следует сливать с сочностью. Ну ладно.

Две притчи

Человек приближается ко дворцу. Единственный вход в него охраняется свирепыми Гансами, пропускающими только людей по имени Юлий. Человек пытается подкупить стражу, предлагая ей годовой запас куриных окорочков. Стражники не отвергают этого предложения, но и не принимают его, а просто берут человека за нос и начинают выкручивать последний, и выкручивают до тех пор, пока нос не приобретает сходство с шурупом. Тогда человек заявляет, что ему совершенно необходимо попасть во дворец, потому что он принес императору свежую перемену подштанников. Поскольку стража все-таки его не пускает, человек начинает отплясывать чарльстон. Танец стражникам нравится, но вскоре они снова мрачнеют, вспомнив о том, как федеральное правительство обошлось с индейцами племени навахо. Человек, запыхавшись, упадает наземь. Он умирает, так и не повидав императора да еще и не заплатив компании «Стейнвэй» шестьдесят долларов за пианино, которое он в прошлом августе взял у нее напрокат.

Мне вручают депешу, которую я должен доставить генералу. Я скачу и скачу на коне, но расстояние до штаб-квартиры генерала все возрастает и возрастает. В конце концов гигантская черная пантера накидывается на меня и начинает пожирать мою душу и сердце. В результате все мои планы на вечер идут прахом. Сколько я ни стараюсь, мне не удается настичь генерала, хоть я и вижу, как он в одних трусах бежит вдали, шепча своим врагам слова «мускатный орех».

Афоризмы

Человек не может объективно переживать собственную смерть и при этом еще насвистывать веселенький мотивчик.

Вселенная есть просто идея, мелькнувшая в разуме Бога, — весьма неприятная мысль, особенно если вы только что внесли первый взнос за купленный в рассрочку дом.

Вечное Ничто штука неплохая, если успеть к нему приодеться.

Если бы только Дионис был жив! Где бы он смог теперь отобедать?

Нет не только Бога, вы попробуйте отыскать в выходные хотя бы водопроводчика.