Моя жизнь

РЕВОЛЮЦИЯ И ЛИТЕРАТУРА

Авторское предисловие к книге "Моя жизнь" датировано 14 сентября 1929 года. Последующие одиннадцать лет жизни Льва Троцкого, не отраженные в его мемуарах, — время подготовки и развязывания второй мировой войны, грандиозной социальной ломки и террора невиданных масштабов в СССР. В атмосфере, царившей тогда в умах на Западе, мрачной неопределенности и еще не исчезнувших иллюзий насчет советского эксперимента яростный обличитель Сталина, пророчествующий о мировой революции, оказался равно неприемлемым и для врагов, и друзей страны, из которой его изгнали.

В июле 1933 года Троцкий получил возможность переехать из Турции во Францию, но через два года вынужден был перебраться в Норвегию, причем норвежское правительство потребовало, чтобы он отказался от политической деятельности. Это условие он нарушил, узнав о первом судебном процессе в Москве над мнимыми членами никогда не существовавшего "антисоветского контрреволюционного троцкистского центра". После нескольких месяцев интернирования в Норвегии правительство Мексики предоставило Троцкому политическое убежище, и в январе 1937 года он поселился вместе с женой в местечке Койоакан близ мексиканской столицы. Один великий художник — Диего Ривера — дал ему приют, другой — Давид Сикейрос — сразу же подключился к подготовке покушения на "злейшего врага ленинизма".

Участвуя в работе независимой международной комиссии, он доказывает, что московские политические процессы — срежиссированная Сталиным фальсификация, и одновременно организует противостоящий Коминтерну IV Интернационал. Главная тема его статей в парижском "Бюллетене оппозиции" — разоблачение "бюрократического абсолютизма", как определяет он утвердившийся в СССР режим, отрицая, однако, что основы этого режима закладывались при прямом его участии. Вслед за "Моей жизнью" вышли в свет "История русской революции", "Сталинская школа фальсификаций", "Преданная революция" ("Что такое СССР и куда он идет?"). Незаконченными остались книги о Ленине и Сталине. Но нынешнее положение Троцкого несравнимо с дореволюционной эмиграцией — от СССР он непроницаемо отделен: то, о чем он с такой страстью пишет, читают только Сталин и его информаторы.

Он сумел точно предсказать сближение Сталина с Гитлером и неизбежное нападение Германии на Советский Союз, однако дальнейшее представлялось ему, в общем, аналогичным ходу событий 1914–1918 годов: вторая мировая война перерастет в войну революционную, и оба диктатора будут свергнуты; если же этого не случится, советское государство ждет поражение. Троцкому не суждено было узнать, что несостоятельными оказались оба прогноза. При этом он отдавал себе отчет в двусмысленности своего отношения к происходящему на родине: "Я бьюсь в петле противоречий, целиком отвергая Сталина, но не знаю, как "не задеть" народ, "социализм"".

Еще в феврале 1932 года Троцкого лишили советского гражданства. Поскольку расчеты на то, что за границей с ним расправятся белогвардейцы, не оправдались, Сталин распорядился уничтожить своего главного врага силами особой террористической группы. Троцкий понимал, что обречен, хотя и не знал, что в Кремле известен каждый его шаг. К этому времени погибли оба его сына главный помощник отца в эмиграции Лев Седов и оставшийся в СССР профессор-математик Сергей Седов. В завещании, составленном в феврале 1940 года, Троцкий писал, что умрет "пролетарским революционером, марксистом, диалектическим материалистом и, следовательно, непримиримым атеистом", с верой "в коммунистическое будущее человечества".

20 августа 1940 года агент НКВД испанский коммунист Рамон Меркадер, которому удалось войти в доверие к Троцкому, нанес ему смертельный удар ледорубом, когда тот просматривал принесенную Меркадером рукопись. Советские газеты поместили краткую информацию: убийца Троцкого — некто "из лиц его ближайшего окружения". Не был обнародован и указ о присвоении Меркадеру звания Героя Советского Союза — после того, как он отбыл двадцатилетний срок тюремного заключения в Мексике.

Насаждавшийся десятилетиями миф о Троцком — воплощении мирового зла — стал достоянием прошлого. Но истории принадлежит и противостоявшее этому мифу литературное наследие Троцкого, памятник радикальной мысли первой половины XX века.

В историю Троцкий вошел и как выдающийся оратор. Красноречие молодого Троцкого оценили сразу и безоговорочно, а вот насчет первых его журналистских опытов мнения разошлись. Кржижановский придумал ему лестный псевдоним "Перо", в то время как Плеханова раздражала легковесность "писаний" Троцкого, которыми он "понижает литературный уровень "Искры"". С этим Троцкий впоследствии согласился — редкий случай! — отметив, что писательские его зубы тогда только прорезывались. В годы революции и гражданской войны, когда устное слово значило куда больше, чем печатное, выступления Троцкого перед массовой аудиторией внесли весомый вклад в победу большевизма. Но можно поверить Луначарскому: Троцкий был "литературой в своем ораторстве и оратор в своей литературе", написанные им статьи и книги — это "застывшая речь".

Сам Троцкий всегда ощущал себя "литератором-революционером", так он ответил на вопрос одной из анкет о профессии. И как революционер он не сомневался в необходимости "загнать", по известному выражению Маяковского, "клячу истории", ускоряющую свой бег благодаря тому, что народ периодически "сходит с ума". В такой ситуации безжалостность революционеров, их отказ от "нормативной" морали оправданы их "высшей революционной целеустремленностью, свободной от всего низменно-личного". Последнее качество — как он успел убедиться — далеко не универсально, но это сказано о себе, и этим убеждением пронизаны все произведения Троцкого — публициста, историка, мемуариста, литературного критика; оно служит для него точкой отсчета, диктует оценки и самооценки.

Черты, свойственные личности Троцкого — властность, самоуверенность, тон превосходства, — нашли выражение и в "Моей жизни". Опыт автобиографии, задуманный как ответ на лживые обвинения соперников в борьбе за власть, был воспринят первыми читателями на Западе как демонстрация тщеславия. В этом есть доля истины. И все же при всей политической заданности и апологетической направленности эту книгу просто интересно читать: и как изложение фактов, подчас отсутствующих в других исторических источниках, и как отличную прозу, например, рассказ о детстве и отрочестве, продолжающий традицию русской классики, или описание побегов из ссылки.

"Мою жизнь" дополняют написанные Троцким в разное время политические портреты, они должны были составить книгу с характерным названием "Мы и они". Здесь то же литературное мастерство — и та же зависимость от исходной установки — за или против революции. Напрасно искать в этих блестящих и насквозь мифологичных очерках полноту анализа: автор пользуется только двумя красками, его приговоры безапелляционны. В 1909 году он заявляет, что Петр Струве — "весь позади, будущего у него нет". Уже потому, что Черчилль — не революционер, он для Троцкого в 1929 году менее современен, чем Кромвель.

В вульгарной идеологизации искусства, в оправдании партийного диктата и цензуры Троцкий — предшественник, а может быть, и учитель Сталина, Жданова и Хрущева. Но, в отличие от них, он был способен почувствовать поэзию — по крайней мере Есенина и Ахматовой. И возможно, поражение его как политика отчасти было обусловлено тем, что, по собственному признанию (сделанному не без обычного позерства), высшее духовное удовлетворение он переживал с книгой или пером в руках и на массовых собраниях, тогда как "механика власти" была для него "неизбежной обузой".

И.Розенталь,

доктор исторических наук