Моя в наказание

Глава 34

Айдар

Эта ночь — вообще без сна. В голове — гул. В груди — непрекращающаяся тахикардия.

Вместе с прорвавшимися сквозь безразличие к жизни слезами Айлин я кожей впитываю последствия своих действий.

Как взрослый. Как хотел для нее.

Все по плану, Айдар? Наказал? Ну наслаждайся, сука, что еще сказать-то?

Когда любишь, сложнее всего переживать беспомощность рядом с теми, кто дорог и страдает. А ты — не просто ни на что не способен, еще и причина.

Наказания Аллаха всегда страшнее человеческих. Я свое сложно вывожу.

После ужасно долгого и совершенно бессмысленного противостояния хочу наконец-то разделить нашу боль на двоих. Как и должно было быть с самого начала. По замыслу мы должны были за руку вдвоем выйти из тупика, в который попали не по чьей-то вине, а потому, что жизнь — такая.

Но тогда отпустить мне было слишком сложно, сейчас… Неповторимо легко. А ей наоборот.

Я ухожу от Айки только под утро.

Гордыни, как и недоверия, во мне уже нет. Снесло машиной. Всё похуй. Лишь бы жила. А слов скопилось много. Я старательно черчу линии между ложью и правдой. Настоящим и напускным. Ответов не жду. То, что воспринимает, — это уже огромный шаг навстречу.

Затихает. Обмякает. Устала. Спать хочет.

Не боится. Не каменеет и не отползает.

Дает стереть слезы. Зацеловать глаза и щеки. По губам мазнуть. Хорошая моя.

Блять, хорошая моя, возвращайся. Умоляю…

Из меня рвется больше, чем позволяю себе сказать и сделать.

Сейчас — бессмысленно. Потом может быть. А пока бы просто вытолкнуть. Потому что мы с ней больше месяца уже вот так.

После долгой и бессмысленной борьбы она сдалась, не хочет ничего, а я продолжаю бороться. Но уже с ней за нее. Эгоистично и бешено. Хотя тоже… Точно я борюсь? Или натворил дел, а ложку — ей.

Злюсь на нее, на себя, на случай. На людей.

Наума. Ее семейку. Миллеров. Буткевича. Себя. Себя. Себя.

На водилу, который не достоял на своем ебаном красном, а в моей памяти теперь на всю жизнь запечатлено, как ее отбрасывает тряпичной куклой. И я не знаю — живую или мертвую.

После этого — ад без права расслабиться.

Кровь. Скорая. Просьба дочку не бросать. К хуям осыпавшаяся стеклянной крошкой к ногам жизнь.

У нее — отсутствие серьезных травм. У меня — не утихающий страх, из-за которого я загоняю в ее палату лучших врачей.

Когда они говорят, что все хорошо, но я-то вижу — нет, бросаем все и уезжаем из выбранной для них с Сафик дыри.

В лучшую клинику. И заново все там.

Засыпаю врачей бабками прямопропорционально своему животному страху оказаться в точке, где уже нихуя не исправишь.

А параллельно — все глубже захожу в реальность, которой ей угрожал. И которая бьет меня наотмашь.

Знакомство с дочкой и незнание: мы дальше с ее мамой будем или сами?

Страшно до дрожи в руках. Никогда так не было.

И никогда не забуду, как говорил со своей Сафие.

— Мама в больнице. Приболела.

— Можно к ней?

— Чуть позже, Сафие.

— А позвонить?

— Тоже позже, она сейчас спит.

Она хмурится. Я чувствую, что сейчас заплачет. Обнимаю, а самого плющит от ее хрупкости. Осознаю, что Айка — такая же. Но я ее не пожалел.

— Я твой папа, Сафие. Не друг.

Произношу, сжав тонкие плечики и отдалившись.

Не жду радости. Она же очень хорошо все чувствует. Сейчас вот даже не улыбается. Ей может быть спокойно только, если мама рядом. Я это знаю. Совсем ебанутым надо быть, чтобы ставить под сомнение.

Дочка замирает. В лицо смотрела.

Удивил.

Умею удивлять вообще. Ее мама тоже… В шоке.

За страшные, сказанные Айлин, слова готов себя распять. Но это было бы слишком просто.

Понимаю, что надо самому улыбнуться, да как-то… Разве повод есть?

— О-о-о… — А Сафие протягивает удивленно, но сдержано. Прикасается к моему лицу. Пальчиком к кончику носа. Два раза жмет, по слогам произнося: — Ба. Ба. — Вздыхает серьезно, так же смотрит в глаза. Я получаю свое совсем взрослое: — Хорошо. Я согласна. Но пообещай мне про анне заботиться.

Я, конечно же, обещаю. Клянусь даже. Только страшно от того, как сильно я уже позаботился.

Я был неправ, что кроме Сафие нас объединяет одно на двоих недоверие. Еще нас объединяли любовь и ее жертвенность. Я бросил их под колеса машины.

Достал. Лечу.

Вылечу ли… Страшно отвечать честно. Потому что зависит-то не от меня.

За свои действия и слова я сам бы себя не простил. Простит ли она — не знаю.

Но даже если да — это будет потом. А пока — борьба за жизнь.

Физически она практически не пострадала. Но как завести замедлившийся почти что до анабиоза организм, я не знаю.

Боюсь всего. Жду худшего.

Когда однажды, зайдя в спальню, не вижу ее — сердце обрывается. Сажусь на кровать. Жду из ванной. А она не выходит и не выходит. И звуков нет. Понимаю, что может уже и не выйдет. Страшно так, что почти выбиваю дверь.

Получаю чуть ли не первый за все это время адресный взгляд. В нем — чистый страх. Он режет без ножа. Хотя а чего еще ты ждал, Айдар?

Что ей к тебе чувствовать после всего?

Но больше всего с ума сводит ее безразличие к Сафие. Она мне ее отдает. А я не хочу.

Сука, я всего этого не хочу. Аллах, может лучше меня возьми?

Но так, конечно, не работает.

Все наше горе скоплено в ней. Этой ночью я его забираю.

У себя, в гостевой спальне, тоже не сплю. Смотрю в потолок до звонка будильника. В каждую клетку заползают ее чувства. Я для нее — тиран. Чудовище, с которым она устала бороться.

Но я чудовищем быть не хочу. Вся злость и ненависть к ней — давно в ноль. Я снова просто слишком сильно люблю. Чисто.

Утром, как привык уже, встаю раньше Сафие. Привожу себя в порядок. Бужу дочку. Умываемся. Болтаем. Ждем Ирину, я оставляю дочь ей и уезжаю.

Прошу к Айлин сегодня попозже зайти. Пусть поспит. Ирина слушается.

Мне кажется, когда я уезжаю по делам, Айке становится легче. Возвращаюсь — ее страхом наполняется вся моя немаленькая квартира.

Очень боюсь, что и сегодня будет так же, но и бессмысленно мотаться по городу позволить себе не могу. Домой тянет. К ней тянет. И к дочке нашей.

Ближе к полудню открываю своим ключом. Замираю ненадолго в прихожей. Закрываю глаза и слушаю голоса.

Сафие трещит на кухне. По моей душе разливается тепло. А потом — сердце в обрыв.

Сначала даже думаю — чудится. Я хмурюсь, превращаюсь в слух.

Ноздри щекочет сладкий запах. Нервы — посторонний шум.

— Анне, как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, кызым.

Открываю глаза и сердце снова в обрыв. Не чудится.

В гостиной — шорох. Из арки выглядывает Ирина. Смотрит на меня и осторожно улыбается. Кивает в сторону кухни, но я и сам все понимаю.

Этим утром для нас для всех случилось чудо.

Дрожь, рожденная где-то в груди, достигает мышц и бьет тремором. Взгляд скатывается с лица женщины, ставшей для Сафие отличной няней, но я успеваю уловить на нем все те эмоции, которые распирают самого. Только во мне они в сто миллионов раз более яркие. Сочные. Ущипнуть бы себя…

Но вместо этого делаю тихие шаги в сторону ведущей в кухню арки. Голоса становятся все более различимыми.

Сафие привычно тараторит. Я настолько сросся с ней за этот месяц, что голос собственной дочери теперь неизменно успокаивает. А вот короткие ответы другим — взрослым… Тягучим. Нежным. Цветным… Они бьют и бьют по башке.

Снова кружится голова, словно по ней прилетела новая ваза. Но так же, как тогда, продолжаю идти.

Замираю в проеме. Как дышать — забываю.

Картинка отныне навсегда в голове. Не забуду, сколько жить буду. Возможно, даже самым счастливым моментом ее назову.

Сафие сидит на высоком стуле за островом. Болтает ногами. Рассказывает о новом садике и рисует в альбоме.

Я оглядываюсь. Тихо спрашиваю у Ирины:

— Это вы помогли?

Сама она на высокий стул не забралась бы. Почему-то и боюсь, и хочу увидеть, как няня переводит голову из стороны в сторону.

Она улыбается и исполняет мое желание.

Сердце еще быстрее.

— Она полной сил встала, Айдар. Мне кажется, вы что-то очень хорошо сделали…

Похвалу не принимаю. Просто не могу.

Отворачиваюсь и снова смотрю туда, куда тянет лютой жаждой.

— И я им так и говорю, мамочка. Курить — харам. Я даже играть в такое не буду. Я зубки белые хочу. Как у тебя. И как у бабасы. Наш бабасы же не курит, правда?

Наша дочка отрывает взгляд от альбома и смотрит на маму. Стоящая спиной и к столу, и к дверному проему Айка на миг замирает, потом оглядывается.

Держит руку над поставленной на варочную поверхность сковородой. Проверяет нагрев. Я помню этот жест.

Я впитываю все до мельчайших подробностей. Она еще серовата и видно, что слабая, щеки — впали. Ребра — сломать страшно, когда трогаешь. А вот собранные в высокий хвост волосы блестят. Глаза тоже.

Ко мне возвращается тахикардия. Айка хотела что-то ответить Сафие, но поворачивает голову сильнее. Видит меня.

Щеки вспыхивают. Взгляд летит вниз. Губы… Вздрагивают.

— Доброе утро. — Я подаю голос. На него реагирует и Сафие тоже.

— Мама, баба пришел! Смотри, Айдар, анне встала!!!

Вижу, кызым. Вижу. Все вижу. Живу опять.

Глаз отодрать не могу теперь уже от спины. Доброе утро в ответ не получаю. Смутил. Отвернулась снова.

Слежу, как Айка делает что-то пока для меня непонятное. Почему-то вообще не удивляет, что первым делом — на кухню. Она это любит. Любила, когда мы вместе были.

— Можно с тобой сесть? — спрашиваю у дочери, и только получив кивок — сажусь на свободный стул рядом. Она тут же бросает карандаш и тянет ко мне руки.

Пересаживаю на колени.

Обнимает. Гладит щеки. Целует.

Улыбаюсь ей, а сам ловлю незаметный взгляд ее мамы. Жру его. С толку сбиваю своей настойчивостью. Она наверняка знает, что хочу значительно больше.

Вижу, что дышит учащенно. Прокашливается.

— Что мама готовит, кызым? — спрашиваю у Сафие, позволяя Айке думать, что прямые взгляды и уж тем более разговоры пока не обязательны.

— Янтыки с бабанами и нутеллой!

Сафие произносит громко. У меня снова слегка закладывает уши. Но я давно уже не кривлюсь. Оглохну — так и будет. Разве большая жертва?

Целую в макушку, оторвавшись, глажу ее от плеч вниз по спине, а смотрю все так же на ее маму.

— Это блины, кызым. Янтыки с такой начинкой не делают. Я не встречал…

Объясняю тихо, но точно знаю, что каждое мое слово впитывается прозрачной кожей. Хочу новый контакт. И чтобы сказала что-то. Дерзи, малыш. Скажи, что я тупой. Обсмей. Дай мне себя. Любую. Пожалуйста.

— Ай-неееее, баба. Это янтыки! Мы с мамой сами придумали! Ты сейчас попробуешь — пальчики все сьешь!

— Оближешь, кызым. Правильно говорить «оближешь пальчики».

Айлин учит нашу дочку одновременно серьезно и ласково. Много сил прикладывает, чтобы смотреть на нее. Но я знаю — и мой взгляд чувствует. И просьбу. Задерживает дыхание и поднимает глаза к моим.

Умираю.

— Доброе утро, Айдар, — здоровается с улыбкой. Мягкой. Несмелой. Я знаю, что должен в ответ, но все каменеет.

— Баба, ты не болеешь? Сердечко тух-тух…

Айка отворачивается и кладет на сковороду первый янтык. Я успеваю уловить смущение.

Болею, кызым. Смертельно. Твоей мамой.

— По лестнице вверх поднимался. К вам спешил, — вру, но а как иначе ребенку объяснить? Надеюсь, и Сафие, и Аллах меня простит.

— А тут анне!

— А тут анне, да. И янтыки.

Снова встречаемся глазами с Айкой. Знаю, что нельзя, но цепляю ее и держу. Мы серьезные. Я для нее открытый. Она еще боится. Понимаю. Сколько нужно буду ждать. Хоть вечность.

Первой взгляд отводит она.

Тихонько под нос ругается. Кажется, дебютный янтык пригорел. Ну и похуй. Я помню, что вкуснее не ел. Если даст, конечно.

Чтобы не сбивать, переключаю все свое внимание на Сафие. Ей всегда есть, что рассказать. Я слушаю с интересом. А ее мама тем временем наполняет мою кухню жизнью.

Я одновременно на пределе и ловлю свой личный дзен. Желание ущипнуть себя никуда не исчезает.

Минут через пять Айлин ставит перед нами с Сафие большое блюдо.

Дочка тут же тянется, Айка грозит ей пальцем, я не могу сдержать улыбку, слыша:

— Кызым, так не едят! Язык обожжешь!

Сафие вздыхает, но слушается.

А взгляд Айлин взлетает над нашими головами. Она обращается ко мне, но в глаза при этом смотреть ей все еще некомфортно. Тоже понимаю.

И меня постоянно уносит. И не знаю, сколько нас еще будет уносить.

— А Ирина…

Она в этот же момент заглядывает на кухню.

— Вы присядете? — моя жена ужасно и при этом прекрасно смущается. Слегка розовеет и дергается в сторону няни. — Это вкусно, вы не думайте…

— Я и не сомневаюсь, Айлин. Но, если Айдар Муратович не против, я отойду… Мне дочка написала. Говорит, внука некому из сада забрать…

Мы втроем знаем, что дочка Ирине не звонила. Она просто дает нам возможность побыть семьей.

Я оглядываюсь и киваю.

— Конечно, спасибо вам, Ирина.

— Не за что…

Айлин снова упархивает. По очереди открывает ящички в поисках тарелок. У меня не спрашивает, а я все так же любуюсь. Как привстает на носочки. Снимает три верхних. Расставляет перед нами. Приборы тоже.

Вздрагивает, когда Ирина закрывает дверь с хлопком.

Волнуется сильнее, но борется с собой.

— Уже можно? — Быстро кивает в ответ на мой вопрос, а потом внимательно-внимательно следит, как я перекладываю один из янтык на тарелку.

Айлин садится напротив нас с Сафие. Свою тарелку наполнять не спешит. А у меня во рту собирается слюна. Но первую пробу снимаю не я.

— Ты знаешь, что янтыки нужно руками есть, кызым?

Спрашиваю, и улыбаюсь в ответ на увеличившиеся глаза зеленоглазой копии моей жены. Я почему-то был уверен, что до этой науки Сафие с Айлин еще не дошли.

Она воспитывала нашу дочку девушкой с идеальными манерами, а мне хочется позволить ей побольше шалостей.

— Неа…

Айка покашливает и ерзает на стуле. Я бросаю на нее быстрый взгляд. Подмигиваю. Она свой отводит и закусывает уголочки губ. Черт… Я тебя обожаю, знаешь? И дочку нашу тоже…

— Сейчас покажу.

Складываю. Дую. Пальцы блестят из-за топленого сливочного масла, которым Айлин смазала подпеченное тесто.

По классике сложенного вдвое достаточно, но для Сафие я сгибаю янтык еще раз. Протягиваю. Сафие с восторгом забирает. Пачкается вся тут же. Тянет ко рту и кусает.

Жует с удовольствием. Мотает головой и закатывает глаза.

— Очень вкусно, баба. Очень-очень вкусно. Ешь ты.

Возвращает мне свой кусаник, а сама тянется к блюду за новым.

Айлин цокает языком и глазами показывает дочке, что таким поведением недовольно, но Сафие отмахивается.

— Я попробовала, мамочка. Вкусно. Айдару можно есть!

Чтобы не засмеяться — кашляю.

«Айдар» иногда еще проскакивает. Когда-то мне придется объяснять, почему не был рядом с ней от рождения и до четырех. Но это потом. А пока я переключаю внимание ее матери на себя.

Тоже кусаю. Закрываю глаза. Задерживаю на языке.

«Я за янтыки все на свете прощу». А прощать-то по итогу нечего.

Открываю глаза — встречаюсь с ее взглядом. Внимательным. Иголкой прямо в сердце колет боль.

Мы сможем снова? А хотя бы попытаемся?

Едим в тишине. Уверен, вдвоем благодарим Аллаха, что у нас есть дочь, которая заполняет собой все пространство и маскирует всю неловкость, боль, проблемы. Провалы. Обвалы.

Я несколько раз благодарю Айлин и хвалю ее умения. Она смущается. Сама рвется убирать со стола.

И я не против, но все равно ссаживаю Сафие, предварительно вытерев салфетками каждый пальчик, отправляю мыть руки, а сам встаю с полупустым блюдом.

Айка чистит тарелки для посудомойку.

Я останавливаюсь рядом и опускаю блюдо на столешницу. Стою боком. Смотрю на нее. Замечаю, что по рукам бегут мурашки. Кожа гусиная. Волоски дыбом.

Она колеблется несколько секунд. Может и хотела бы сбежать, но, видимо, решает, что раз уж встала…

С решительным вздохом откладывает салфетку. Складывает руки на груди, защищаясь, но голову на меня все равно поворачивает.

Я слышу тихое:

— Прости меня за вчерашнее. Я слишком… Драматична…

Неуместно, но улыбаюсь.

Делаю шаг ближе. Она отпрянуть хочет, я тянусь пальцами к шее. Проезжаюсь, касаюсь подбородка. Его даже вскидывать не нужно. Идеальные четкие линии направлены в сторону моего.

— А что мне сделать, чтобы ты меня простила? — Взгляд съезжает. Она не знает. И я пока не знаю. Но сделаю. — Подумай, пожалуйста.

Поглаживаю кожу. По пальцам током бьет жизнь. Я вроде бы сыт, но изголодался. Хочу припасть к источнику.

— Сафие сильно испугалась? — Айлин спрашивает, заходя на более безопасную местность. Как всегда, родителями нам быть легче. Она хмурится, я улыбаюсь.

Мы вдвоем слышим, что наш ребенок даже из ванной с нами разговаривает.

— Она боец. Сказала, что мама стала спящей красавицей. Вы с ней читали такую сказку.

Кивает. Хочет оставить подбородок, а вместе с ним и взгляд, внизу. Я не даю. С нажимом веду вверх.

Жадно хватаю свои крохи внимания.

— Попросила получше тебя целовать. Сказала, так ты проснешься на дольше.

Я не шучу, а она улыбается. Подается затылком немного назад, я послушно отпускаю.

Становится хуже, чем было, когда держал. Хочу верить, ей тоже. Но точно не знаю.

— Анне, пятно вот тут поставила! — Сафие возвращается на кухню громко. Тычет в свою футболку. Айка тут же переключается.

Малышка оббегает стол и врезается в маму. Тонкие руки отточенным движением скатываются от детской макушки вниз.

Теперь уже у меня мурашки от осознания, насколько же они важны друг для друга. И насколько важны для меня.

— Ничего. Постираем. — Айка приседает. Рассматривает лицо, которым я за этот месяц так и не смог налюбоваться. Наш ребенок — это фантастика. Я не подозревал, что внутри меня может быть столько чистых светлых чувств.

Айка ведет по длинным, волнистым каштановым волосам.

Я вспоминаю, как боялась посмотреть на неё в первый день. Я тоже чувствовал ее страх. Панику. Отчаянье даже.

А сейчас не боится. И это такая, сука, ее личная победа…

Сафие, возможно, даже неловко под таким пристальным взглядом. Она сжимает мамины щеки и начинает целовать.

Обнимает. Ластится. Я слышу шепотом на ушко тайное:

— Я скучала, мамочка…

Айка в ответ зарывается носом в ее волосы. Давит в себя крепко:

— И я по тебе, кызым. Я очень тебя люблю.