Моя запретная

Пролог

— Это женский туалет, Волков, выйди немедленно, — она пытается говорить громко, но голос дрожит.

Я закрываю за собой дверь, делаю несколько шагов к Александровне. Она оглядывается по сторонам, в поисках пути отступления, но я не позволяю ей даже подумать, прижимаю к умывальнику с одной стороны и к себе с другой. Черт. Как же я скучал по ее запаху и близости. Меня просто уносит в чертов рай.

— Чего ты добиваешься, Волков? Ты хоть понимаешь, что сейчас опозорил меня передклассом.

— Да брось, Ксения Александровна, все и так в курсе, что я от тебя без ума, я этого и не скрывал, — обхватываю пальцами ее подбородок, поднимаю голову, вынуждая смотреть мне в глаза. Слезы в уголках ее глаз мне душу рвут, все-таки я скот.

— Я твой учитель, Волков, я тебе не девочка со двора, пойми ты это уже наконец, иначе я вынуждена буду…

Не могу больше, просто наклоняюсь и затыкаю ей рот поцелуем. К черту. К черту. К черту. Все к черту. Я с ума от нее схожу, дурею просто. Думаю о ней бесконечно. Она теряется лишь на секунду, а потом начинает колотить меня своими малюсенькими кулочками, все равно что скалу иголкой дробить. Александровна шипит, вырывается из моих рук, словно птичка, оказавшаяся в тисках.

А потом по всему помещению разносится звонкий хлопок, эхом отражающийся от стен, и я чувствую яркую вспышку боли. Пощечина. Александровна зарядила мне чертову пощечину. Я отпускаю Александровну, потираю пострадавшую от удара щеку, облизываю губы, на которых еще остался вкус руссички.

— Никогда больше не смей так делать!

Глава 1

Егор

— Ты че творишь?

Я буквально слетаю с кровати и, путаясь в одеяле, с грохотом валюсь на деревянный пол. Мокрая ткань противно липнет к телу, пока я пытаюсь выбраться из созданной мной же самим ловушки. Наконец поднявшись на ноги, откидываю в сторону мокрую тряпку, и смотрю на лучшего, чтоб его дебила, друга.

Смотрю и думаю о трех вещах: первая — почему именно этот идиот мой лучший друг, вторая — чем я думал, когда давал придурку ключи от хаты, третья — убить его сразу или сначала помучить?

— Это всего лишь вода, как тебя еще было разбудить? — он даже не пытается изобразить раскаяние, стоит с чайником, из которого только что полил меня и мою постель, и лыбится во все тридцать два.

Я решаю выбрать третий вариант, но тут мой взгляд цепляется за одежду лучшего друга. Увидеть Белова, одетого с иголочки, в идеально выглаженной рубашке, черных брюках и, чтоб его, с галстуком на шее, можно только два раза в год — на линейке в честь первого и последнего, блин, звонка. И если еще не май, а сегодня точно не май, потому что вот только вчера было лето, то значит это только одно.

Да чтоб тебя!

Первое, чертово, сентября!

Бросаю взгляд на стоящие на тумбе часы и волосы встают дыбом. Это как я, блин, умудрился проспать? Часы услужливо показывают семь тридцать утра, а линейке, с серьезным видом и при всем параде, я должен стоять ровно в восемь пятнадцать. И тут вырисовываются проблемы: первая — я ни черта не приготовил с вечера, кроме восьми будильников, которые благополучно выключил, и даже не помню как и когда, вторая — необходимо успеть привести в приличное состояние брюки и рубашку, которые я не надевал с последнего звонка, ибо не только Белый надевает их лишь два раза в году, но и я.

И я до сих пор не уверен, что мои брюки не пожрала моль. Моль вообще жрет брюки? Личинки вроде всеядны...

Какая к черту моль?

Судорожно пытаюсь заставить мозг работать и вспоминать, куда я запихнул прекрасное одеяние, когда Белый, успевший выйти из комнаты и избавиться от чайника, возвращается с костюмом в руках.

Я уже говорил, что у меня самый лучший друг на всем белом свете?

— Будь ты бабой, я б на тебе женился, — сообщаю ему и вылетаю из комнаты. Бегом в душ, чистить зубы и на линейку, блин, на линейку.

— Да нафиг ты мне сдался, — летит в спину.

Водные процедуры занимают не больше пятнадцати минут, а еще через десять я готовый мнусь в прихожей, натягивая на себя вполне приличные, но вообще неудобные туфли. Кто вообще придумал форму? Кто, блин, придумал туфли?

— Спасибо, — коротко бросаю другу, когда мы покидаем квартиру.

— Не за что, так и знал, что ты просрешь все на свете, — ржет он, пока мы, предусмотрительно проигнорировав лифт, сбегаем по лестнице, так быстрее.

— Вот что я в тебе люблю, так это непоколебимую в меня веру.

— А как же. Я ж в курсе, что у тебя предки опять свалили.

Это да. Маман с отцом решили взять отпуск и рвануть на курорт, отдохнуть от городской суеты и меня придурка, по их же собственным словам. В общем, предки у меня мировые, мозги не прессуют, нотации не читают, жизни не учат, одного в квартире оставляют и даже не названивают, еще бы с английским не доставали, цены бы не было. Но английский у нас тема отдельная, я на нем прекрасно говорю, храни, Господи, компьютерные игры, но это совершенно не мешает мне доводить до нервного тика скучных теток, нанимаемых родоками. Строить из себя полного дебила — эдакого пня — гораздо проще, чем корчить умника.

Во дворе, в паре метров от подъезда, стоит отполированный до блеска черный «мерс». Кошусь на друга. Обычно он предпочитает передвигаться менее пафосным способом, чтобы лишний раз не напоминать, что он ну нас, на минуточку, единственный сын мэра города. Мажор в общем.

— Че смотришь, все ради тебя принцесски. — огрызается Белый. — Не проспал бы, ехали бы как нормальные люди.

Нормальные — это на маршрутке, реже на такси. Есть у нас обоих пунктик, называется «не отсвечивать», всем и каждому и так известно, что родители у нас серьезные люди.

— Ой, да завали.

Открываю заднюю дверь и плюхаюсь на сидение, рядом с двумя внушительными букетами цветов.

Все-таки я дебил.

Умный из нас двоих точно не я.

— Здорово, Вась, — здороваюсь с водителем семьи Беловых, пока Белый усаживается на переднее пассажирское.

— Как дела? — интересуется он.

— Да лучше всех.

— Ага, еще бы, это же не он с утра пораньше по городу в поисках нормального букета, как в жопу раненная рысь, бегал.

— Я же сказал, был бы ты бабой, женился бы на тебе не раздумывая.

В лицее мы появляемся в точно назначенное время. Официальная часть линейки начинается в восемь тридцать, и у нас есть пятнадцать минут, чтобы поздороваться с одноклассниками, посмотреть, так сказать, кто во что за лето превратился.

Свой одиннадцатый «А» мы находим быстро, класс уже практически в полном составе. Нас не много, всего семнадцать, когда-то было тридцать. Кто-то сам ушел, кого-то вышвырнули, остались, так сказать, не совсем тупые, типа умные, элита, епт.

Вообще учреждение у нас серьезное, настолько, что, даже будучи сыном крутого бизнесмена, способного купить весь этот лицей, или сыном мэра, все равно приходится пахать. Почему? Потому что преподы у нас тоже серьезные и чихать они хотели, кто у нас там папочка и мамочка. Не тянешь — идешь… В общем средних школ в городе много, вот и туда и идешь, а лицей позорить не надо, не для того он двадцать пять лет существования выпускал чертовых гениев математики, физики, а теперь и информатики, чтобы мы идиоты его позорили. Это слова нашего Терминатора, прекрасной, дай Бог ей крепкого здоровья, директрисы Бергер Валентины Павловны. Золотая женщина. Гитлер в юбке.

Отыскав одноклассников, мы присоединяемся к их компании. Наши почти не изменились, девчонки только похорошели, преобразились даже. Вот, что делают с девочками-ромашками макияж, банты и юбки выше колен. Вообще девки у нас умные, даже слишком, иногда настолько, что чрезмерная доза общения с ними вызывает стойкое желание сходить в девятую гимназию. Вот там… ух… Как раз тот случай, когда ноги заменяют мозг. Иногда это даже плюс.

Глава 2

Егор

Это какой-то совершенно дебильный сон. Может, никто меня не будил, и я все еще амебой валяюсь в постели и досматриваю идиотский сон? Потому что то, что я вижу наяву, мне вообще ни разу не нравится видеть.

Училка.

Она, блин, моя училка. Классный, едрена вошь, руководитель.

Откидываюсь на спинку стула и закрываю глаза, чтобы не видеть всю эту красотень расписную. Да меня же сейчас нафиг разорвет от распирающего внутренности разочарования.

Вселенная, кошка ты дранная, ты за что меня так не любишь? Я ж и бабулек через дорогу переводил, и кошаков блохастых пристраивал. Карма, ну как так-то?

— Волков, ты не выспался? Или настолько неинтересно? — генеральским тоном выдает Терминатор.

— Ни то, ни другое, Валентина Пална, я тут просто так близко, что чуть не ослеп от неземной красоты нашего нового классного руководителя, — несу какую-то абсолютную, блин, ересь.

Ксюша, да именно так, Ксюша вспыхивает от макушки до пят, сверлит меня взглядом своих нереальных просто синих глаз, от которых невозможно оторваться. И мне нравится. Нравится смотреть на нее, вот так, глаза в глаза.

Ну пипец.

Кажется, только что Егор Волков поплыл от одного лишь взгляда училки литры.

Это ж меня на смех поднимут.

А пофиг.

Мне требуется несколько секунд, чтобы убедиться в том, что действительно пофиг. Абсолютно и бесповоротно.

— Я надеюсь, больше никто не ослеп? А тебе может в медпункт, для профилактики? Зрения не лишился?

— Никак нет, Валентина Павловна.

— Клоун, веселый такой, значит первый в списке у меня будешь на городскую и областную.

Ну блин!

А черт с ним. Порозовевшие щечки Ксюши того стоили.

Кажется, я сошел с ума. Нет, я совершенно точно сошел. Потому что все то время, пока Терминатор говорит о чем-то, конечно же, очень важном, я пялюсь на Ксению, свет ее, Александровну. Как дебил последний, в первый раз девушку увидевший.

И нет в ней ничего особенного. Внешность самая обычная.

Такая маленькая серая мышка. А меня чего-то трясет от одного лишь на нее взгляда.

У меня разные девчонки были, несмотря на юный возраст. И красивые, и не очень. Я как сорока, чего уж, каюсь, по блестящей обертке выбирал. Последняя Маринка была, так там ноги от ушей и… в общем не только ногами она меня взяла.

На таких вот Ксюш у меня всегда реакция ровная. Никакая, если по-простому. Вообще нет ее.

Поправочка, не было до сих пор.

Терминатор уже успевает свалить из кабинета, предварительно отвалив всем люлей, чтобы не расслаблялись, а я продолжаю таращиться на руссичку.

А она, словно нарочно, поправляет выбившуюся прядь, заводит ее за маленькое, чудесное ушко, которое так и хочется прикусить зубами, и положив свою огромную сумку на стол, вынимает из нее какие-то папки и футляр с очками.

Александровна напряжена — это невооруженным глазом видно — и явно сильно нервничает. Кажется, это у нее впервые. Работа в школе, очевидно, не ее конек. И пока я думаю, как ее такую молоденькую и без опыта вообще приняли в столь серьезное учебное заведение, она добивает меня окончательно — вынимает очки из футляра и надевает их.

Ох ты ж.

Да куда ж ты их, елки-палки. Малышка, я же уже почти дурной, не надо так, сними их. Сними.

Вселенная, я тебе это припомню.

— Ну что ж, давайте познакомимся с вами поближе, — произносит она, а меня, кажется, удар хватает, от одного лишь ее голоса. А потом она начинает кусать нижнюю губу и мне хочется вывесить белый флаг, потому что эту битву я явно просрал еще не начав.

И чего меня так от нее вставляет? Ну обычная же она, совершенно обычная. Так какого черта мне так хочется схватить ее и увести отсюда подальше. И…

— Клык, епт, — шипит рядом Белый, и пихает меня локтем.

— А да, что?

— Волков Егор, правильно? — обращается ко мне Александровна.

— Егор, но вам можно «Клык», — подмигиваю ей так, чтобы только она одна видела.

— Спасибо за разрешение, Волков, — произносит она тоном строгой училки, и вид у нее такой же суровый, а я могу думать лишь о том, как Александровна будет выглядеть с распущенными волосами. И зачем только затянула их в этот несуразный пучок. — Может быть, вы соизволите нормально сесть, в конце концов вы не в кинотеатре?

А у кого-то есть зубки? Маленький трусливый зайчонок решил похрабриться?

Выполняю ее просьбу, принимаю положение ботаника-заучки. Мне не сложно, а ей плюсик к авторитету.

— Может перестанешь на нее так откровенно пялиться? — нарушает нашу с Ксюшей идиллию Белый.

Я не сразу соображаю, что он только что сказал, а когда соображаю… Да твою ж.

— Че так заметно?

— Да у тебя вон слюни потекли, — протягивает мне платок, — на вытри и парту протри, ты не один тут.

— Да пошел ты, — отмахиваюсь от этого дебила великовозрастного, пока он тихо ржет.

Надо было с Зинкой Новиковой садиться, у той зрение минус сто, точно бы ничего не заметила.

— Она ж старая, — продолжает ржать Белый.

— А ты дебил, и ничего она не старая.

Я понимаю прекрасно, что он нарочно меня бесит. Всерьез назвать Александровну старой — это надо быть тупым или слепым. Белый, конечно, тот еще придурок, но не тупой. И не слепой.

— Обычно мужиков в возрасте на молодняк тянет, а ты у нас уникум.

— Отвали.

— Я вам не мешаю?

В наше пространство внезапно врывается третий. И этот третий не кто иной, как Александровна.

— Не особо, — Белый пожимает плечами и ухмыляется ехидно, а у меня, впервые за семнадцать лет знакомства, кулак чешется, в стремлении встретиться с мордой друга.

— Тогда, может, вы нам расскажете о взаимном влиянии литературы и общественной жизни на примере эпохи рубежа девятнадцатого и двадцатого веков? А также о факторах, повлиявших на литературный процесс того времени?

— Ну… — тянет Белый, почесывая затылок.

О, он, конечно, знает.

Хорошо, если сейчас серебряный век с золотым не перепутает.

Глава 3

Егор

Александровна воодушевленно рассказывает о литературе двадцатого века, проблемах общества, влиянии тех или иных событий на творчество поэтов и писателей целой эпохи. Ее вопросы задевают исторические события, так или иначе повлиявшие на творчество и жизнь людей в целом. Мы говорим в главной степени о таких событиях как: три революции, японско-русская война, первая мировая и гражданская войны.

Нужно отдать должное Александровне. Она совсем не тушуется, говорит четко и ясно, ее неуверенность и нервозность растворяются в воздухе, как только она начинает рассуждать о литературе.

Глаза горят, личико преображается. А она ведь действительно кайфует от того, что делает. И пока она говорит, я даже успеваю что-то записывать. Я вообще не гуманитарий, как и все присутствующие, физмат как-никак, но Александровну хочется слушать. И не только мне, даже Белый завис и внимательно ловит каждое сказанное Александровной слов. Впитывает и точно также, как и я, что-то записывает.

Все-таки есть что-то в Ксении Александровне, какая-то аура, что ли. Я вообще не особо в эту чепуху верю, аура-шмаура, но от этой малышки таким теплом веет и жизненной энергией, что хочешь не хочешь — поверишь.

И чего уж, если даже Белый в процесс включился, а он еще меньший гуманитарий чем я. Языки, правда, хорошо знает. На английском как на родном шпряхает и на немецком неплохо говорит. А вот с русским у него труба. Парадокс.

Пара заканчивается как-то слишком быстро. Мне мало, чертовски мало. Мало Александровны. Кажется, русский и литература отныне официально мои любимые предметы. А еще, кажется, я теперь всем сердцем ненавижу этот раздражающий звонок, доносящийся из коридора.

— Че застыл, хорош залипать, пошли, — Белый трясет меня за плечо. Я встаю, молча собираю вещи, бросаю их в рюкзак. Ага. Рюкзак и костюм — то еще сочетание.

— Иди, я щас, — бросаю другу, даже на него не глядя. Я на Александровну смотрю. Она не обращает на меня внимания, в этот самый момент смотрит в телефон и улыбается, так нежно, так открыто и как-то по-детски, а у меня кровь в венах закипает.

Кому она улыбается?

Зачем? Почему?

Ответов у меня нет, а желание вырвать из ее рук телефон — есть.

Кому может улыбаться молоденькая училка, пялясь в экран не слишком нового телефона? А если она замужем?

Я этого просто не переживу. Бросаю осторожный взгляд на ее правую руку, вернее на один единственный интересующий меня палец. Кольца нет. Надеюсь, что и мужа нет.

А если есть?

Да, клык, умом ты тронулся хорошо, обстоятельно так двинулся. Впервые Александровну видишь, а поплыл и чуть ли не планы на будущее строишь.

— Да ты че, пошли, блин, она ж училка, поржали и хватит, — Белый явно не понимает, что мне вот вообще насрать, что Александровна училка, мне вообще на все насрать, потому то я вижу цель, а препятствий не вижу.

Как ему объяснить? Да со мной еще ни разу ничего такого не было. Я и сам не понимаю до конца, почему до сих пор нахожусь в кабинете русского языка и литературы, тратя бесценные минуты перемены, вместо того чтобы бесцельно болтаться в коридоре, и, возможно, заскочить в буфет, чтобы чего-нибудь пожевать. Не завтракал же.

— Иди я сказал, — рычу практически. Нормально же попросил.

Белый называет меня дебилом клиническим и наконец сваливает из класса. Сразу бы так.

А я вообще не знаю, что дальше делать, мне просто жизненно необходимо оказаться ближе к ней.

Александровна продолжает пялиться в телефон и что-то на нем спешно строчить, а меня бесит, бесит то, что она меня не замечает.

Я ведь нарочно ее смутил, и стих я выбрал не случайно, хотел ее реакции добиться и добился. Да я, блин, кажется теперь зависим от румянца на щеках Александровны.

Ох, черт, и зачем только вспомнил?

Так вот вернемся к тому, что меня жутко бесит ее теперешнее безразличие. Я надеялся на немного иное развитие событий. Например, что она будет следить за тем, как я покину класс, чтобы выдохнуть. Я ведь не слепой и не дурак, видел, как она периодически бросала на меня опасливый взгляд, а сейчас словно забыла обо мне.

По самолюбию моему это, конечно, ударило, и по самооценке — тоже. Чего уж там, я ж не урод. Вообще нет. Смазливый, девкам нравлюсь. Ну а че, шутка ли, махина под два метра ростом, не дохлый, в зал хожу, форму держу, а еще рукопашкой занимаюсь. Непрофессионально, но вполне серьезно. В общем на обычного, в общепринятом понимании ботаника-дохлика не похож. И да, скромность не самая моя сильная черта, что в общем-то жить не мешает, а скорее помогает.

Подхожу к столу, за котором сидит Александровна, она настолько удивлена, что даже не замечает моего приближения.

На меня внимание обращает только когда я совсем вплотную подбираюсь. Она резко вскидывает голову и быстро нажимает на кнопку блокировки экрана, а потом и вовсе бросает телефон в свою огромную сумку.

И чего так испугалась? Словно интимные фотки свои посылала.

Да, чтоб тебя, и зачем я об этом подумал?

— Вы что-то хотели, Волков? — спрашивает она, поднимаясь со стула.

Видно, некомфортно ей снизу вверх на меня смотреть. Вот только она же кнопка по сравнению со мной, даже на каблуках. Александровна смотрит на меня, так пристально, и эти глаза ее синие меня с ума сводят.

Держи себя в руках, Клык.

Не хорошо на хорошеньких молоденьких руссичек бросаться. Не в первый день во всяком случае.

Я улыбаюсь. Черт, какая она все-таки кнопка. И веснушки эти на носу, я точно не переживу этот год.

Делаю шаг к ней, сам не особо понимая, что творю, оттесняю Александровну к доске, сам нависаю сверху, и ставлю руки по обеим сторонам от головы руссички.

— Волков, вы что себе позволяете, немедленно покиньте класс, — она так старается держать лицо, сохранять образ строгой училки, не понимая, что только хуже делает и с каждым ее словом, с каждым движением ее маленького, покрытого веснушками носика, с каждой новой морщинкой, выступившей на ее лбу, от того, что она хмурится, я дурею все сильнее, теряю рассудок, отключаю тормоза.