Мозг прирученный: Что делает нас людьми?

«Зачем нужен мозг?» На первый взгляд, глупый вопрос. Ответ очевиден. «Мозг нужен, чтобы жить», — очевидный же ответ на него, и это правда. Без мозга вы были бы мертвы. Если у кого-то «умер мозг», у него пропадают и признаки жизни (дыхание и сердцебиение) — функции, которые автоматически управляются структурами, расположенными в глубине мозга. Однако поддержание жизни — не только не единственная функция, но и не сфера единоличной ответственности мозга. Чтобы жить, вам необходимы и многие другие органы. Кроме того, существует множество безмозглых (в буквальном смысле) живых организмов, например бактерии, растения и грибы.

Если взглянуть на нашу планету поближе и внимательно рассмотреть все различные формы жизни на ней, то очень скоро станет ясно, что первоначально живые существа обзавелись в процессе эволюции мозгом ради движения, а не по какой-то другой причине. Формам жизни, которые не двигаются самостоятельно — стоят на месте, перемещаются с ветром или с океанскими течениями или даже переносятся на телах других животных или внутри них, — мозг не нужен. Более того, некоторые из них когда-то имели мозг, но позже отказались от него.

Лучшим примером такого существа может служить асцидия. В начале жизни юная асцидия — существо, похожее на головастика, — свободно плавает в океане в поисках подходящего камня, к которому можно было бы прикрепиться. У нее есть рудиментарный мозг для координации движений и даже примитивное светочувствительное пятнышко, чтобы «видеть», однако стоит ей прочно осесть на камне, как необходимость в этих сложных приспособлениях исчезает; не нужно больше никуда плыть, не нужно искать себе дом, поэтому асцидия избавляется от мозга. Зачем сохранять мозг, если он больше не нужен, — ведь пользование им обходится очень дорого?

По одной из версий, главной причиной эволюционного развития мозга была необходимость ориентироваться в окружающем мире — определять, где ты в настоящий момент находишься, помнить, где уже побывал, и решать, куда направиться далее. Мозг интерпретирует мир как энергетические паттерны, воздействующие на органы чувств; те, в свою очередь, генерируют сигналы, которые поступают в мозг, там анализируются и закладываются на хранение. По мере накопления опыта эти паттерны усваиваются, и мозг учится реагировать на раздражители более корректно, готовя себя к будущим встречам. Поднимаясь по древу жизни к животным — обладателям все более сложного мозга, мы обнаруживаем, что у них имеется значительно более обширная библиотека паттернов, что обеспечивает системе большую гибкость. У таких животных больше навыков и знаний; у них не столь ограничен выбор возможных действий, им проще справляться с потенциальными проблемами. Организмы же, лишенные способности действовать, совершенно беззащитны перед средой. Они — легкая добыча для любого хищника, они не в состоянии добывать себе пищу и уязвимы перед стихией. Некоторые существа так и проживают свою жизнь — пищей для других, но многие развили себе мозг, чтобы отвечать миру той же монетой или хотя бы иметь возможность убежать, если угроза станет слишком серьезной.

С другой стороны, человеческий мозг служит не только для решения практических проблем вроде поиска пищи или избегания опасности; кроме того, это мозг, тонко настроенный на взаимодействие с мозгами других людей. Он позволяет человеку искать себе подобных и формировать с ними социальные отношения. Многие из его специализированных операций обусловлены сложностями социальной сферы, в которой мы живем. Нам нужен мозг, «заточенный» на взаимодействие с самыми разными людьми: родными, друзьями, коллегами или случайными незнакомцами, — с которыми мы встречаемся в обычных бытовых ситуациях.

Наши предки в далеком прошлом сталкивались со случайными людьми лишь изредка, но мы в современном мире должны быть настоящими экспертами по общению. При каждой такой встрече нам нужно понять, кто этот человек, что он думает, что ему надо и как с ним сотрудничать — или не сотрудничать. Чтобы понимать других людей, нам приходится «читать» их. Эти социальные навыки многим из нас кажутся тривиальными, но именно для их реализации мозг выполняет самые сложные свои вычисления, буквально на пределе возможностей. Некоторым эти навыки вообще не даются (вспомним людей, страдающих аутизмом). Иногда их теряют в результате травмы или болезни мозга. Может быть, первоначально человеческий мозг эволюционировал, чтобы обеспечить своему носителю жизнь в потенциально опасном мире хищников, плохой погоды и ограниченных запасов пищи, но сегодня мы используем его для ориентирования в другом, столь же непредсказуемом социальном ландшафте. Человеческий мозг позволяет каждому из нас изучать других людей и учиться у них — то есть одомашниваться.

Наш мозг снабжен всеми ментальными средствами, необходимыми для совместной жизни, рождения и воспитания детей и передачи по эстафете информации о том, как стать уважаемым членом общества. Многие животные живут группами, но только человек обладает мозгом, который позволяет ему передавать знания из поколения в поколение способом, не имеющим аналогов в царстве животных. Мы можем усвоить правила поведения, необходимого, чтобы быть принятым группой. Мы можем принять моральный кодекс и определить, что такое хорошо и что такое плохо. Мы воспитываем своих детей не только для того, чтобы они дожили до половой зрелости и оставили потомство, но и для того, чтобы они могли воспользоваться коллективной мудростью предков, переданной нам в виде культуры.

Некоторые ученые считают, что наша человеческая культура — явление не уникальное. Приматолог Франс де Вааль утверждает, что другие животные тоже обладают культурой, поскольку могут учиться у других и умеют передавать свои знания следующему поколению. Среди знаменитых примеров наличия культуры у животных — африканские шимпанзе, научившиеся колоть орехи, и японские макаки, отмывающие от песка сладкие бататы, полученные от исследователей. В том и другом случае молодняк научился копировать действия старших. Совсем недавно три соседние стаи шимпанзе, живущие в одном и том же заповеднике Кот д’Ивуара, продемонстрировали уверенное применение инструментов для колки прочных орехов кула. В начале сезона, когда скорлупа орехов очень прочна, все пользуются каменными «молотками»; позже, когда орехи становятся мягче и податливее, одна из групп переходит на использование деревянных «молотков» или деревьев в качестве «наковален». Третья группа совершает этот переход быстрее. Все эти варианты поведения можно объяснить только обучением, поскольку каждой группе потенциально доступны все «орудия».

Спорить здесь, в общем-то, не о чем, животные определенно пользуются орудиями труда, но такая имитация — совсем не то же самое, что культурное наследование, которое имеет место, когда мы учим своих детей. Нет серьезных свидетельств того, что культурное обучение у животных привело к возникновению каких-то технологий, которые от поколения к поколению улучшаются, модифицируются и развиваются. Мы вернемся к этому вопросу позже, когда будем изучать, как человеческие дети не только копируют действия взрослых с орудиями при решении задачи, но и тщательно подражают ритуалам, не имеющим объективной цели; у животных ничего подобного не замечено.

Споры о наличии культуры у животных не имеют смысла, и нас скорее интересует, что может рассказать нам исследование о различиях между животными и людьми. Обратившись к социальным механизмам, которые большинство из нас воспринимают как нечто само собой разумеющееся, настолько естественными и непринужденными они кажутся, мы посмотрим, как наш мозг одомашнился в процессе эволюции; при этом мы сосредоточимся на детстве, поскольку именно в этот период закладывается фундамент одомашнивания. Но сначала нам следует рассмотреть некоторые базовые процессы, сформировавшие человеческий мозг таким, какой он есть, и обеспечившие ему способность к социализации.

Эволюция в двух словах

Единственный разумный ответ на вопрос, откуда взялся наш мозг, состоит в том, что произошло это путем эволюции при помощи естественного отбора, как описал еще в XIX в. Чарльз Дарвин. Вслед за Дарвином большинство ученых сегодня считает, что жизнь зародилась миллиарды лет назад, когда простые химические соединения в первичном бульоне каким-то образом (мы пока не знаем в точности каким) выработали у себя способность к воспроизводству. Эти первые репликаторы, из которых со временем развились более сложные структуры, и стали предшественниками жизни. Через какое-то время кластеры этих структур собрались вместе и эволюционировали в древние формы жизни — бактерии и по сей день существующие рядом с нами.

Куда ни посмотри — от океанских глубин до высочайших гор, от промерзшей тундры до раскаленной пустыни, — даже в кислотных вулканических озерах, в которых большинство животных быстро лишились бы шкуры, можно обнаружить бактерии, сумевшие приспособиться к самым экстремальным условиям, какие только можно найти на нашей планете. На протяжении всей эволюции формы жизни менялись и развивались, получая возможность выживать в самых разных условиях. Но зачем эволюционировать?

Ответ заключается в том, что эволюции не нужны причины; она просто происходит. Организмы развиваются, приспосабливаясь к тем аспектам окружающей среды, которые представляют опасность для жизни или, что еще важнее, для продолжения рода. Когда живые организмы воспроизводят себя, их отпрыски несут копии родительских генов. Гены — это химические молекулы дезоксирибонуклеиновой кислоты (ДНК); они располагаются внутри каждой живой клетки и несут закодированную информацию о том, как строить тело. Биолог Ричард Докинз в известной книге[2] сравнил тело с простым средством передвижения для генов. С течением времени в генах спонтанно возникают мутации, в результате чего тела получаются немного разными и в репертуаре адаптационных возможностей возникают вариации. При некоторых вариациях потомство оказывается лучше приспособленным к меняющимся условиям среды. Выживший отпрыск оставляет после себя потомство, которое наследует оказавшиеся успешными характеристики; таким образом адаптация закрепляется в генетическом коде и передается будущим поколениям.

Благодаря безжалостной отбраковке наименее приспособленных особей, которую диктовал естественный отбор, древо жизни со временем разветвилось на множество побегов — расходящихся видов, число которых постоянно росло; все они постепенно эволюционировали, нарабатывая адаптационные механизмы и повышая тем самым шансы на продолжение рода. Непрерывный процесс отсева породил разнообразие сложных форм жизни, заполняющих сегодня различные экологические ниши нашей планеты — даже самые безжалостные по условиям.

Возможно, способность целенаправленно передвигать свое тело в пространстве и была первоначальной причиной появления мозга, но человек, очевидно, сложнее асцидии.

Сложность наводит на мысль о цели и задачах, тогда как эволюция — слепой процесс, движимый автоматической селекцией, то есть выбором лучших вариантов из всех, спонтанно возникающих в процессе копирования. Именно поэтому Докинз называет эволюцию «слепым часовщиком». Степень сложности, с которой устроено каждое конкретное животное, как правило, достаточна для решения проблем, с которыми ему приходится сталкиваться. Однако окружающая среда непрерывно меняется, и, чтобы не вымереть — а именно эта судьба, если разобраться, постигла большинство животных Земли, — им необходимо продолжать развиваться. По некоторым оценкам, из всех видов, существовавших на Земле с момента возникновения на ней жизни (около 3 млрд лет назад), сегодня сохранился примерно один из тысячи, или всего лишь 0,1 %.

Можно спорить о конкретных подробностях и датах этой краткой истории эволюции, но с точки зрения науки происхождение видов путем естественного отбора — единственное возможное объяснение разнообразия и сложности жизни на Земле. Нравится нам это или нет, но мы связаны родственными узами со всеми остальными формами жизни — включая и обладателей мозга, и безмозглых. Однако человеческий мозг позволяет нам, как никакому другому животному на планете, обходить законы естественного отбора путем изменения окружающей среды. Эта манипуляция — продукт в основном одомашнивания человека как вида.

Цена большого мозга

Если подумать о том, что человек способен выжить во враждебных условиях открытого космоса, где присутствует смертельное излучение, но нет атмосферы, становится ясно, что мы обладаем значительным адаптивным потенциалом. Когда наши далекие предки-гоминиды только появились на планете (4–5 млн лет назад), в окружающей среде происходили стремительные перемены, поэтому для того, чтобы справиться со сложными ситуациями, требовалась немалая гибкость мозга. Наш мозг способен находить решения, позволяющие преодолеть физические ограничения наших тел; мы научились жить под водой, летать по небу, выходить в открытый космос и даже прыгать по поверхности другой планеты, не имеющей пригодной для жизни атмосферы. Однако вычислительная мощность, необходимая для решения сложных задач, дорого нам обходится.

Мозг современного взрослого человека составляет всего лишь ¹/₅₀ от полной массы тела, но потребляет до ¹/₅ всей его энергии. Эксплуатационные затраты на мозг в пересчете на единицу массы в восемь-десять раз выше, чем затраты на мышцы; и примерно ³/₄ всей этой энергии тратится на работу специализированных клеток мозга, которые обеспечивают связи в сложнейших сетях, генерируя наши мысли и определяя поведение. Речь идет о нейронах, которые мы опишем подробнее в следующей главе. Отдельный нейрон, посылающий сигнал, потребляет столько же энергии, сколько «съедает» клетка икроножной мышцы бегуна во время марафона. Конечно, в целом во время бега мы потребляем больше энергии, но мы же не можем бегать непрерывно — а мозг не выключается никогда. Причем, несмотря на метаболическую жадность мозга, он все равно превосходит любой персональный компьютер как по сложности доступных вычислений, так и по их эффективности. Может, мы и построили вычислительную машину, способную обыграть любого чемпиона по шахматам, но нам пока далеко до разработки компьютера, который способен был бы распознать и выбрать любую из шахматных фигурок с такой же легкостью, с какой это делает обычный трехлетний ребенок. В некоторых умениях, которые представляются нам естественными, задействованы обманчиво сложные вычисления и механизмы, устройство которых на данный момент ставит наших инженеров в тупик.

Каждый вид животных на планете вырастил себе эффективно использующий энергию мозг, пригодный для решения задач в той конкретной нише окружающей среды, которую занимает данное животное. Мы, люди, развили у себя особенно крупный (по отношению к размерам нашего тела) мозг, но у нас далеко не самый крупный мозг на планете. За этим лучше обратиться к слонам. Собственно, у нас даже не самое большое отношение размеров мозга к размерам тела. У рыбы-слона (и вправду похожей на морского слоника) это отношение много больше, чем у человека. Тем не менее, несмотря на недавнее уменьшение в размерах, человеческий мозг по-прежнему в пять-семь раз крупнее, чем можно было бы ожидать для млекопитающего наших габаритов. Но почему у человека такой большой мозг? В конце концов, он не только метаболически дорог в эксплуатации, но и представляет собой значительный риск для здоровья женщины. Достаточно прогуляться по любому викторианскому кладбищу и посмотреть на количество матерей, умерших при родах в результате кровотечения или инфекции, чтобы понять, что деторождение может быть весьма опасным делом. У младенца с большим мозгом и голова большая, потому родить его сложнее. Надо сказать, что эта проблема приобрела особенно острый характер в ходе эволюции нашего вида в тот момент, когда мы начали передвигаться на двух ногах. Когда мы перешли к прямохождению и стали высоко держать головы, опасность деторождения увеличилась, но, как ни странно, эта самая опасность, возможно, привела к значительным изменениям в нашем отношении друг к другу: мы стали намного заботливее. Не исключено, что она внесла свою лепту в начало одомашнивания человека как вида.

Детеныши большинства млекопитающих встают на ноги и начинают бегать вскоре после рождения, но человеческие дети требуют постоянной заботы и внимания взрослых в течение по крайней мере пары первых лет. Мозг новорожденного тоже еще должен значительно вырасти. При рождении наш мозг вдвое больше, чем мозг шимпанзе, если учесть габариты матери, но при этом размер мозга по-прежнему составляет всего 25–30 % от размеров мозга взрослого человека; большая часть этой разницы компенсируется в течение первого года жизни. Большой растущий мозг и незрелость новорожденного дали некоторым антропологам основание утверждать, что человек рождается слишком рано. По оценкам, вместо стандартных девяти месяцев человеческий зародыш должен был бы провести в утробе матери от восемнадцати до двадцати одного месяца, чтобы родиться на той же стадии зрелости мозга и поведения, что новорожденный шимпанзе. Почему человек покидает чрево так рано?

Мы не можем изучить мозг наших древних предков непосредственно, поскольку мягкие ткани мозга в земле быстро разрушаются; с другой стороны, кости черепа окаменевают, и можно оценить, какого размера мозг они когда-то вмещали. Один из первых наших предков в эволюционной ветви гоминидов появился на планете около 4 млн лет назад. Australopitecus, или «южная человекообразная обезьяна», сильно отличался от всех остальных видов человекообразных обезьян, поскольку способен был ходить прямо, на двух ногах. Мы знаем это благодаря костной структуре их окаменевших скелетов и анализу отпечатков, оставленных этими существами в мягкой глине. Самые знаменитые окаменевшие останки австралопитека получили ласковое имя Люси в честь песни «Битлз» «Люси в небе с алмазами», которую передавали по радио в тот момент, когда кости были обнаружены в Эфиопии в 1974 г. В момент смерти Люси была молодой женщиной, но ростом с современного трех- или четырехлетнего ребенка, а мозг имела как у современного новорожденного. У нее были длинные руки и загнутые пальцы, так что она, вероятно, как раз переходила от жизни на деревьях к жизни на земле. Одной из причин того, что Люси спустилась с деревьев, было изменение климата, из-за которого в Африке стало меньше джунглей и больше травянистых саванн. В саванне вы более уязвимы для хищников, да и двигаться по плоской земле легче и быстрее на двух ногах, чем на четырех, как это делают остальные приматы.

Большинству из нас кажется, что ходить на двух ногах естественно, но на самом деле это очень сложный процесс. Если хотите убедиться в этом, поговорите с любым инженером, который пробовал построить ходячего робота. В фантастических книгах и фильмах мы часто встречаем двуногих роботов, но в реальности такой способ передвижения чрезвычайно сложен и требует хитрого программирования, а также очень ровной поверхности. Дело в том, что две ноги — это всего две точки соприкосновения с землей, а это очень нестабильное положение. Попробуйте поставить рядом два карандаша, уперев их друг в друга, и вы получите некоторое представление о том, насколько это сложно. Даже большие ступни не слишком облегчают задачу. Добавьте к этому проблему координации переноса центра тяжести, необходимого, чтобы поднять одну ногу и шагнуть, а затем перенести вес обратно на нее. И так каждый раз. Неудивительно, что ходьба рассматривается как форма контролируемого непрерывного падения вперед.

Ходьба и бег — два варианта приспособления к меняющейся среде плоских травянистых равнин, но они тоже имеют свою цену. Во-первых, даже подвижный первый гоминид никак не мог обогнать саблезубого тигра или медведя; он мог только взять хищника умом, перехитрить зверя, который намного крупнее, сильнее и быстрее него. Гоминидам пришлось развить у себя мозг, не только способный координировать прямохождение, но и достаточно стратегически мыслящий, чтобы избежать опасности. Во-вторых, когда наши предки-женщины начали ходить прямо, их анатомия изменилась. Для эффективного передвижения на двух ногах расстояние между бедрами должно находиться в определенных пределах; в противном случае мы ковыляли бы как утки, а это не лучший способ догонять добычу или убегать от хищника. Так что наши предки испытывали адаптивное давление, не позволявшее их бедрам стать слишком широкими, — а это, в свою очередь, означало, что тазовая полость, то есть пространство между бедрами, не могло увеличиваться. Тазовая полость определяет размеры родового канала — а значит, и размеры головы младенца, которого может родить мать.

До 2 млн лет назад относительный размер мозга наших предков-гоминидов был приблизительно таким же, как сегодня у высших приматов. Однако в ходе эволюции произошло нечто, изменившее направление развития мозга, и он существенно увеличился. Размер мозга у человека стал в 3–4 раза больше, чем был у предков-приматов. Голова начала увеличиваться в размерах, чтобы вместить увеличивающийся мозг, и это заставило матерей-гоминидов рожать детенышей прежде, чем их головы становились слишком крупными. Однако для наших ближайших родичей среди животных — шимпанзе — это не проблема. Если говорить о движении, то шимпанзе в естественной обстановке не ходят вертикально, и потому у них не сформировался узкий таз. Их родовые каналы достаточно велики, чтобы относительно легко рожать маленьких шимпанзе; именно поэтому, кстати говоря, шимпанзе, пытаясь идти вертикально, переваливаются с ноги на ногу. Они обычно рожают самостоятельно, меньше чем за 30 минут, тогда как у человека роды занимают значительно больше времени, и чаще всего роженице требуется посторонняя помощь.

Проблема рождения узкобедрыми матерями младенцев с большим мозгом известна как «акушерская дилемма»; до недавнего времени именно ею объясняли тот факт, что человеческие дети рождаются намного раньше, чем детеныши других приматов. Однако антрополог Холли Дансворт из Университета Род-Айленда считает, что у раннего рождения человеческих детей есть еще одна причина: если бы их вынашивали дольше, матерям пришлось бы голодать. Беременность чрезвычайно требовательна к матери в отношении энергии, необходимой для поддержки как ее самой, так и быстро растущего зародыша. У приматов и других млекопитающих существует жесткое соотношение между размером новорожденного по отношению к размеру матери; именно это соотношение указывает на то, что срок беременности у вида соответствует тому моменту, когда энергетические требования зародыша начинают превышать объем, который мать может предоставить ему без вреда для себя. Чем крупнее зародыш, тем больше энергии он требует. Дансворт утверждает, что размер тазовой полости — не единственная проблема. По ее мнению, раннее рождение ребенка объясняется тем, что только так можно прокормить младенца и не уморить при этом голодом мать.

Неоспоримо одно: роды у людей проходят нелегко. Одна из самых загадочных гипотез относительно эволюции человека и его растущего мозга состоит в том, что трудности и опасности деторождения, возможно, привели к изобретению родовспоможения и в конечном итоге внесли вклад в постепенное одомашнивание человека. Женщина при родах нуждается в помощи, а это значит, что появление повивальных бабок как категории, возможно, способствовало общественному развитию нашего вида. Ни у одного другого вида нет помощи роженице со стороны других особей, и не исключено, что эта уникальная особенность, появившаяся в нашей истории довольно рано, подтолкнула наш вид к более серьезным способам просоциального взаимодействия. Другие приматы рожают относительно быстро и совершенно самостоятельно в зарослях деревьев или кустов. Конечно, человеческие женщины тоже способны родить в одиночестве, некоторые так и делают, но это не норма, особенно для первородящих матерей, у которых, как правило, родовой акт продолжается дольше и бывает более болезненным. Помощь при родах — часть нашего одомашнивания. Присутствие остальных членов группы рядом с роженицей помогало, вероятно, защитить ее и малыша от хищников и снизить напряженность ситуации — ведь ободрение иногда не менее важно, чем физическая помощь в родах.

Вполне возможно, что родовспоможение стало именно тем первым вариантом поведения, который способствовал возникновению подходящих условий для проявлений сочувствия, альтруизма, доверия и других социальных взаимодействий, которым суждено было стать поведенческой базой нашего культурного одомашнивания. Даже если помощь роженице-матери ограничивалась всего лишь присутствием и иногда попыткой запутать, отвлечь или отогнать случайного хищника, такие варианты поведения вполне могли стать фундаментом для взаимно обязывающих отношений с другими членами группы. Более того, стресс и облегчение, связанные с потенциально опасным процессом деторождения, могли породить эмоции, способствующие появлению мотиваций, формирующих поведение. Те, кто нуждался в помощи, и те, кто ее оказывал, могли передать соответствующие качества своим потомкам, повышая таким образом вероятность того, что кооперативное поведение станет для вида социальной нормой.

Так же точно, как домашняя собака, столкнувшись с проблемой, ищет помощи, наши ранние предки начали обращаться за подмогой друг к другу. Роль деторождения как совместного эмоционального переживания в эволюции социального поведения может показаться весьма спорной, но для всякого, кто в первый раз присутствует при рождении ребенка, впечатление оказывается неожиданно сильным и удивительно эмоциональным; нередко человек не может совладать с собой. Такая реакция позволяет предположить, что это событие запускает поведенческие механизмы, лежащие глубоко в истории нашего вида и связанные с обычаем помогать другим.

Размер мозга и поведение

Рассматривая проблемы, порождаемые, судя по всему, необходимостью рожать малышей с большим мозгом, мы оставили в стороне вопрос о том, почему наши предки около 2 млн лет назад развили у себя значительно более крупный, чем у остальных, мозг. Один из вариантов ответа на этот вопрос — мы с него начали — состоит в том, что крупный мозг позволяет животным свободно двигаться и запоминать те места, где они уже побывали. Если взглянуть на животное царство внимательнее, можно заметить, что размеры мозга связаны с режимом питания. У приматов, которые едят в основном фрукты и орехи, мозг крупнее, чем у тех, кто ест только листья. Листья всегда есть в предсказуемых местах, и искать их особенно не нужно. Приматы, питающиеся в основном листьями, должны съедать гораздо больше этой не слишком калорийной пищи, которую еще придется расщеплять в желудке при помощи ферментов. Именно поэтому у приматов-листоедов гораздо длиннее кишечник — ведь в нем проходит ферментация жесткой пищи. Этим объясняется также, почему эти животные целыми днями сидят на одном месте, едят и переваривают пищу.

С другой стороны, фрукты и орехи более питательны, но их меньше, и потому их труднее найти; они сезонны и непредсказуемы. Тот факт, что наши предки спустились с деревьев и научились ходить на двух ногах, означал, что далекие путешествия в поисках пищи стали у них типичным вариантом поведения. Без крупного мозга теперь трудно было бы отыскать ценные питательные виды пищи, необходимые, в свою очередь, для поддержания работы крупного мозга.

Именно поэтому приматам — любителям фруктов приходится преодолевать гораздо большие расстояния, чтобы удовлетворить свои пищевые потребности. Кроме того, кишечник у них меньше, а мозг, соответственно, больше, чем у листоедов. Ареал обитания у них шире и требует более серьезных навыков ориентирования, так что в целом они более активны. Возьмите, к примеру, паукообразную обезьяну и обезьяну-ревуна — два близкородственных вида, обитающих в тропических дождевых лесах Южной Америки. Рацион паукообразных обезьян на 90 % состоит из фруктов и орехов, тогда как обезьяны-ревуны питаются в основном листвой лесного полога. Разница в рационе и необходимость рыскать в поисках еды объясняют, скорее всего, тот факт, что мозг паукообразной обезьяны примерно вдвое крупнее мозга ревуна; уровень способностей к решению задач у нее тоже пропорционально выше.

Но наши далекие предки не просто бродили в поисках орехов и ягод — они уже начинали перерабатывать растительное сырье и туши зверей при помощи примитивных каменных орудий. Животные с большим мозгом лучше пользуются орудиями, а человек — и вовсе эксперт, намного превосходящий в этом отношении всех прочих животных. Даже изготовление самых ранних примитивных каменных орудий требовало особых навыков, доступных исключительно человеку. Анатомия человеческой руки и мыслительные механизмы, отвечающие за ловкость и мелкую моторику, позволили нашим предкам зажать в руке кремневую гальку и оббить ее другим камнем — искусство, которого до сих пор не наблюдалось у других приматов. Кроме того, животные обычно сооружают инструменты из того, что найдется рядом, и очень скоро бросают их, тогда как наши предки ценили собственноручно изготовленные приспособления и носили их с собой для дальнейшего использования. Развитие технологий, не имеющих себе равных в царстве животных, требовало определенного уровня знаний, опыта и разумного планирования. Единственное достойное упоминания исключение — морская выдра калан, которая, как утверждают, носит в своем кармане (образованном складкой шкуры под лапой) камень и разбивает с его помощью раковины!

Способность человека пользоваться орудиями уникальна, но существенное увеличение размеров мозга произошло между 2 и 1,5 млн лет назад, а древнейшие каменные орудия датируются временем между 3 и 2 млн лет назад, то есть они были изготовлены раньше, чем увеличился мозг гоминидов. После увеличения мозга наблюдалось существенное развитие и усложнение орудий, но само их изобретение и начало использования, похоже, не связаны с серьезным ростом размеров мозга.

Вообще для объяснения нужды в наличии большого мозга требуется дополнительное объяснение, помимо того, в котором динамика размера мозга связывается с изменением схем поиска пищи и охоты. Древние люди не только добывали пищу, но и всё больше охотились; это значит, что им приходилось, во-первых, уходить все дальше от жилья и, во-вторых, сотрудничать. Охотникам необходимо было понимать друг друга и действовать согласованно, чтобы добиться общих целей. Люди вынуждены были ориентироваться в социальном ландшафте не меньше, чем в физическом, и в их социальном окружении очень скоро стало тесно.

Одно большое фамильное древо

Судя по окаменелостям, современный человек — последний уцелевший вид из целой ветви эволюционного древа рода высших приматов Homo. Род Homo появился в плейстоцене — периоде, начавшемся около 2,5 млн лет назад. Недавние открытия в Кении показывают, что это было густонаселенное время, когда одновременно существовало множество видов гоминид. Среди других, более поздних членов этой эволюционной ветви — Homo habilis, Homo erectus, Homo heidelbergensis, Homo neanderthalensis и Homo floresiensis, которого иногда называют «хоббит» за небольшой рост и мелкое телосложение. Все они вымерли, причем последним исчез Homo floresiensis; возможно, он ходил по земле еще 12–15 тыс. лет назад. Сами мы — Homo sapiens (человек разумный), впервые появившийся в Африке около 200 тыс. лет назад.

Помимо свидетельств, основанных на находках окаменелых останков, ученые используют для реконструкции прошлого анализ генома человека. Они исследуют ДНК человека и ищут в ней общие последовательности, по которым можно судить о родственных связях. Статистические методы помогают определить, как долго формировались те или иные отклонения от общих последовательностей, — и тем самым восстановить ход эволюции наших предков. Особенно полезным для ученых оказалась ДНК особого типа, существующая в клетке вне ядра, — так называемая митохондриальная ДНК (мтДНК). Дело в том, что именно с ее помощью можно проследить историю нашего вида и его расселения по земному шару. МтДНК передается по женской линии, через яйцеклетку, и мутирует с частотой, отличной от частоты мутаций ядерной ДНК. Разница в частоте мутаций позволяет ученым проследить различные наследственные линии в далекие доисторические времена. В 1987 г. были опубликованы результаты анализа мтДНК, свидетельствующие о том, что примерно 200 тыс. лет назад в Африке жила общая праматерь всех современных людей. Поскольку все это основано на данных женской мтДНК, унаследованной от нее тысячами внуков, эта гипотетическая общая праматерь получила название «митохондриальная Ева». Совсем недавно ученым удалось получить ДНК Homo neanderthalensis и определить, что мы связаны с этим вымершим подвидом родственными узами, одновременно предав гласности по крайней мере один доисторический скандал.

Давно известно, что примерно 40 тыс. лет назад Homo sapiens и Homo neanderthalensis жили рядом в одних и тех же районах Европы. Время шло, и в какой-то момент мы остались последними представителями рода. Более древние неандертальцы, появившиеся на сцене 700 тыс. лет назад, в Европе исчезли, и считалось, что их победили в конкурентной борьбе или просто перебили пришедшие из Африки Homo sapiens. Однако сейчас получается, что имело место некоторое «плейстоценовое надувательство», как охарактеризовал происходящее палеоантрополог Иэн Таттерсол, говоря о генетических свидетельствах перекрестного скрещивания. Судя по проведенному в 2011 г. анализу, у миллиардов людей вне Африки в геноме присутствует около 2,5 % неандертальской ДНК. Разумеется, мы не можем знать, был ли то результат насилия или добровольного партнерства, но наш биологический вид в этом свете выглядит уже совсем иначе.

Homo psychologicus — гипотеза социального мозга

Робин Данбар, специалист по эволюционной психологии из Оксфордского университета, утверждает, что человек развил у себя крупный мозг, чтобы иметь возможность жить большими социальными группами. Хотя в последние 20 тыс. лет из-за одомашнивания человека его мозг уменьшился в размерах, вначале, на протяжении гораздо более длительного периода эволюции гоминидов — в течение примерно 2,5 млн лет, он должен был сильно вырасти, чтобы люди могли объединяться в большие племена. Эта идея, известная как гипотеза социального мозга, утверждает, что коммунальная жизнь требует развития крупного мозга, который позволил бы ориентироваться в социальном ландшафте; проблема в том, что не все животные, живущие большими группами, могут похвастать действительно объемным мозгом. Если бы это было так, то можно было бы ожидать, что чемпионами по размеру мозга окажутся антилопы гну, мигрирующие огромными стадами по равнинам Африки. Антилопы образуют большие стада, но они не организованы и не управляются сложными социальными отношениями. Так что простая жизнь в большой группе не позволяет адекватно объяснить увеличение размеров мозга. Скорее, следует, наверное, посмотреть на природу социальных взаимоотношений животных, живущих группами; тогда, может быть, нам удастся понять, почему большой мозг говорит о хорошо развитой социальной адаптации.

Антрополог из Университета Калифорнии в Лос-Анджелесе Джоан Силк изучила социальную организацию различных видов человекообразных и обычных обезьян и считает, что принципиально важным для жизни в социальных группах является способность распознавать отношения между другими членами группы, или так называемое «стороннее знание» — что-то вроде «он знает, что она знает» и тому подобное. Услышав жалобный крик маленькой обезьянки, дикая зеленая мартышка, спрятавшись в кустах, несколько раз переведет взгляд с матери на младенца и обратно, что показывает, что мартышки понимают отношения мать — младенец. У шимпанзе самцы образуют строгую иерархию, свидетельствующую, что многочисленное потомство считается преимуществом. Группы у шимпанзе основаны на альянсах, которые образуют претенденты на трон и их сторонники, завербованные через социальные взаимоотношения примерно так же, как школьные лидеры вербуют себе сторонников с целью первенствовать на территории школы. Захватив лидерство, новый босс, или альфа-самец, может выбирать себе любых самок, но будет при этом терпимо относиться к попыткам спаривания с ними со стороны тех, кто помогал ему воцариться.

Если сегодняшние приматы применяют свои социальные навыки в борьбе за власть, то и ранние гоминиды, вероятно, делали то же самое. В поддержку гипотезы социального мозга Данбар проанализировал относительный размер мозга множества различных животных и обнаружил, что чем крупнее у животного мозг по отношению к размерам тела, тем более крупными структурированными группами оно живет и тем более значительными социальными навыками обладает. Приматы в этих группах располагают большим репертуаром звуковых сигналов, что позволяет им обмениваться более сложной информацией, — а это тоже требует крупного мозга.

Связь между размером мозга и социальным поведением обнаруживается всюду в животном мире. Это верно не только для сухопутных животных, таких как слоны, но и для морских млекопитающих, таких как дельфины и киты. Верно это и в мире птиц. В качестве примера можно привести семейство Corvidae, куда входят вороны, сойки и сороки. Мозг каледонского ворона больше, чем мозг крупной курицы, и неудивительно при этом, что вороны к тому же значительно умнее. Более того, в решении задач (которые подходят как для птиц, так и для обезьян) каледонский ворон превосходит многих приматов, чем заслужил себе прозвище «обезьяна в перьях».

Долгое детство — еще одна черта социальных животных, готовых тратить свое время на воспитание молодняка. Цыпленок независим через четыре месяца после рождения и достигает зрелости через шесть, тогда как каледонские воронята и в двухлетнем возрасте птенцы и требуют от родителей постоянной заботы и пищи. Вот почему врановые образуют семьи на всю жизнь; это эволюционная стратегия разделения ответственности за воспитание отпрысков, которые так долго взрослеют. Крупный мозг может дать подобным животным большую гибкость в решении проблем, но взамен они должны долгое время заботиться о своих требовательных детях.

Культурный взрыв

Когда около 200 тыс. лет назад наш вид в Африке вышел на авансцену, Homo sapiens жили организованными социальными группами, а общались жестами и простым языком, что позволяло им сотрудничать и координировать свои действия. Мы знаем это, потому что Homo heidelbergensis — общий предок Homo sapiens и Homo neanderthalensis, живший на Земле на протяжении не менее 1,3 млн лет, уже был искусным охотником. В местечке Шёнинген в Германии в период с 1994 по 1998 г. среди скелетов 20 лошадей было найдено восемь метательных копий искусной работы длиной по два метра. Они были вырезаны таким образом, что центр тяжести оказывался в передней части копья, как у современных дротиков. В свое время я, будучи бойскаутом, безуспешно пытался делать метательные копья, и я сомневаюсь, что многие из нас сегодня представляют себе, каким должно быть хорошее копье и как его изготовить. Копья из Шёнингена были сделаны примерно 400 тыс. лет назад; ясно, что гейдельбергский человек уже достаточно умел и мог изготовить оружие настолько мощное, чтобы свалить им крупное животное. Такое технологическое достижение не могло появиться в один день и на пустом месте; скорее всего, соответствующее умение передавалось из поколения в поколение через социальное обучение. Лошадей трудно загнать в угол, поэтому охотники должны были четко координировать нападение; из этого явствует, что они умели обмениваться информацией. Искусство Homo heidelbergensis в охоте на лошадей доказывает, что культура существовала еще до появления Homo sapiens 200 тыс. лет назад.

Вскоре после выхода на сцену человека разумного в окаменелостях начинают появляться и другие примеры социального обучения и культуры. На раскопках стоянок в Замбии, возраст которых составляет около 160 тыс. лет, были обнаружены образцы гематита — красного оксида железа, который можно использовать как краску для нанесения рисунков на тело. Обрядовые захоронения, в том числе мужчины, сжимавшего в руке челюсть дикого кабана, датируются примерно 115 тыс. лет назад. В других могилах того же периода находят бусины. Зачем проявлять такую заботу о покойных, если погребению не придается какое-то символическое значение?

Homo sapiens географически распространились по планете очень быстро; вероятно, их мозг был способен на невиданный прежде уровень культуры. Статистический анализ глобальной базы данных генетических последовательностей мтДНК показал, что около 100 тыс. лет назад произошел резкий скачок численности человека разумного, в результате которого возникла демографическая ситуация, готовая к расцвету культуры за счет обмена идеями и миграций отдельных людей.

Со 100 тыс. до 45 тыс. лет назад в мире наблюдались спорадические примеры культурной практики: отдельные культовые погребения и символическое поведение, такое как занятия искусством и украшение тела. Примерно 45 тыс. лет назад в Европе человек разумный анатомически стал таким же, как его современный собрат, и с этого времени на его стоянках наблюдаются все признаки примитивной цивилизации. Телесно они были неотличимы от нас сегодняшних. Их образ действий куда более похож на наш, чем у кого бы то ни было из наших более ранних предков. Примерно в это время произошел культурный скачок, о чем свидетельствует прогресс в технологии изготовления орудий труда, сложных украшений, символических фигурок, рисунков на стенах пещер, музыкальных инструментов, талисманов и повсеместное распространение культовых церемоний и погребений. Каждый из этих видов деятельности предпринимался с целью, которая сама по себе требовала гораздо более высокого уровня социального взаимодействия, чем наблюдался у людей прежде (и чем уровень, нужный для любого «социального взаимодействия», которое можно хотя бы с натяжкой найти в животном царстве). Ясно, что люди начали торговать, поскольку сырье для артефактов зачастую привозилось издалека. Иными словами, люди уже испытывали тщеславие. Произведения искусства и украшения делаются в первую очередь затем, чтобы их могли увидеть и оценить другие. Изготовление украшений и творчество требовали много времени и усилий; оправданием таких затрат мог быть только социальный вес, который придавали владельцу соответствующие предметы. Погребения и религиозные церемонии отражают осознание смертности и размышления о загробной жизни и творцах всего сущего. Возможно, некоторые высшие приматы тоже демонстрируют поведенческие признаки скорби по мертвым, но современный человек — единственный вид, который проводит особые ритуалы, связанные со смертью.

Психолог Ник Хамфри предположил, что было бы уместнее называть наш вид Homo psychologicus (человек психологический), учитывая способность человека читать мысли — не каким-то сверхъестественным телепатическим способом, а просто представляя себе, что думает другой, и предсказывая, что этот другой будет дальше делать. Человеку необходимо уметь читать окружающих — ведь он принадлежит к виду, который обрел в ходе эволюции способность сосуществовать и, что еще важнее, сотрудничать. Эти навыки также пригодятся вам, если вы производите на свет беспомощных детенышей, которые нуждаются в заботе и внимании старших. Если вы хотите добиться, чтобы ресурсов вам хватило на вас самих и на малыша, вы должны уметь разбираться в чужих мотивах и предвидеть действия и цели других членов группы.

Это особенно верно в отношении тех приматов, которые активно занимаются политикой, интригами и созданием коалиций; иногда это называют «макиавеллиевым сознанием» — в честь ученого периода итальянского Возрождения, писавшего о том, как управлять при помощи хитрости и стратегии. Эта способность требует набора социальных навыков, известного в психологической литературе как «теория сознания» и представляющего собой мощный компонент социального интеллекта. Если у вас есть теория сознания, вы можете мысленно поставить себя на место другого и посмотреть на ситуацию его глазами. Это позволяет вам следить за действиями других, угадывать их намерения, переигрывать их и обмениваться идеями. Как мы узнаем из глав, повествующих о развитии ребенка, теория сознания развивается у человека достаточно поздно, а у некоторых невезучих так и остается несформированной, и это создает значительные препятствия в общении с окружающими.

Болтающий мозг

Язык — один из присущих только человеку социальных навыков, и мы регулярно пользуемся им для разрешения проблем. Иногда человек разговаривает сам с собой, но основная задача языка — общение с окружающими. Мы учимся говорить, слушая других, и если некто вырастает в среде, где не звучит никакой язык, позже он, как свидетельствуют все данные, уже не может научиться разговаривать нормально, как бы мы ни старались. Что-то в нашей биологии определяет тот факт, что для овладения языком человек должен слышать его начиная с самого раннего детства. Даже изучение второго языка с возрастом становится все более проблематичным; это указывает, что для овладения языком существует некое окно возможностей.

Практически ни одна сфера человеческой деятельности, будь то работа, отдых или игра, не обходится без языка. Ни одно другое животное на планете не общается так, как мы. Животные могут издавать самые разные звуки: они пищат, лают, свистят, хрюкают, верещат, ухают и издают всевозможные другие звуки, но информация, которой они при этом обмениваются, остается очень ограниченной и жестко заданной. Что бы ни показывали на экране Уолт Дисней и другие мультипликаторы, общение животных ограничивается набором, иногда достаточно сложным, сигналов для передачи следующих четырех простых сообщений:

или (наверное, даже чаще):

Общение животных связано преимущественно с четырьмя темами: бегством, дракой, едой и совокуплением; это фундаментальные движущие силы, помогающие нам продержаться достаточно долго, чтобы передать гены потомкам. Люди тоже тратят немало времени на обсуждение этих тем, но больше всего на свете мы любим поговорить о других. Анализ типичных разговоров, подслушанных в торговом центре, показал, что две трети их содержания посвящено какой-нибудь социальной активности — кто, что и с кем делает. Общение людей не ограничивается биологическими движущими силами, необходимыми для выживания и размножения. Мы можем говорить о погоде, о политике, о религии и даже о науке. Мы можем высказывать свое мнение, давать советы и сообщать сколько угодно высокоуровневую сложную информацию — хотя вначале, когда язык только появился, наши разговоры, скорее всего, сводились все к тем же четырем насущным вопросам выживания. В конце концов, человеческое общение — сложная штука; оно не могло появиться в ходе эволюции просто так, без всякой серьезной цели.

Почему мы не можем разговаривать с животными? Во-первых, мы — единственные приматы, чей голосовой аппарат позволяет издавать контролируемые звуки, из которых складывается речь. Главное — у нас, в отличие от других приматов, низко расположена гортань. Гортань, или «голосовой аппарат», играет сразу несколько ролей. При выдохе воздух проходит через голосовые связки, которые, вибрируя, издают звуки, точно так, как издает звук травинка, натянутая между губами. Меняя форму рта, языка и губ, контролируя дыхание, мы можем дополнительно менять эти звуковые сегменты и получать различные вокализации. Еще одна важная роль гортани заключается в том, что она перекрывает дыхательные пути, защищая их от вдыхания пищи. У младенца гортань начинает опускаться в возрасте примерно трех месяцев, чем объясняется тот факт, что малыши могут одновременно глотать и дышать, когда сосут грудь.

Низкое положение гортани делает наш головой тракт намного длиннее и позволяет произносить гораздо более разнообразные звуки. Помимо особенно длинной звуковой трубки, у нас по сравнению с прочими приматами намного лучше развит мышечный контроль губ и языка, поэтому другие животные физически не в состоянии воспроизвести человеческую речь. Но физические ограничения — не единственная причина, по которой животные не разговаривают. Их мозг попросту к этому не приспособлен. Американский психолог Карл Лэшли еще в 1951 г. предположил, что уникальной основой человеческой речи могут служить отделы мозга, ответственные за последовательные движения, то есть движения, проделываемые одно за другим, в определенном порядке. В последние годы эта гипотеза получила поддержку: был открыт ген FOXP2, управляющий зародышевым развитием структур мозга, обеспечивающих процесс речи. Но даже если бы животные могли производить все необходимые движения, лингвист Ноам Хомски подчеркивает, что только у человека в процессе эволюции появились специализированные мозговые механизмы, необходимые для расшифровки базовой структуры самого языка. Главная разница между нашим языком и социальными взаимодействиями других животных состоит в том, что у нас есть система грамматики — слова и правила, которые позволяют сложить неограниченное количество новых предложений о чем угодно. Большинство из нас даже не сознает, что мы пользуемся этими правилами. Человек замечает неправильно составленную фразу на родном языке, потому что в ней нарушены правила, но мало кто знает, в чем, собственно, эти правила состоят. Люди взяли на вооружение грамматику задолго до того, как лингвисты начали формулировать законы языка.

Кроме того, язык — символьная система; это означает, что мы используем звуки как замену чему-то. Прежде чем в речи возникли слова, в ней должны были появиться особые звуки, которые человек научился связывать с определенными значениями. Известно несколько случаев, когда шимпанзе освоили язык жестов, но они не в состоянии сделать это спонтанно. Обучение потребовало больших усилий и множества подкреплений, и все равно обезьяны не могут составлять новые предложения с той же легкостью, с какой это делают дети.

В человеческом языке — и в говорении, и в понимании — есть нечто особенное, что делает его недоступным для других животных просто потому, что это не было частью их эволюции. Существует мнение, что наша способность к языку — главная отличительная черта вида, которая резко вывела современного человека на беспрецедентный уровень социального взаимодействия. Так было не всегда. Не нужно думать, что первобытный охотник-собиратель просыпался в одно прекрасное утро и говорил племени: «Идем на охоту». Язык прошел длительную эволюцию, прежде чем стал той сложной системой, которой мы все с удовольствием пользуемся сегодня. Некоторые утверждают, что эволюция не в состоянии объяснить такое сложное явление, как язык, но на самом деле именно сложность языка говорит о том, что он должен был развиваться поэтапно, путем естественного отбора. Известно, что глаз — сложное биологическое приспособление, которое не могло появиться в результате одной-единственной мутации; то же можно сказать и о языке.

Малышей не нужно специально учить говорить; большинство детей к трем годам хорошо говорят, независимо от того, где и в каких условиях они родились и живут; достаточно, чтобы рядом были люди и чтобы эти люди разговаривали с ребенком. Грамматика языков индустриальных обществ не сложнее грамматики языков так называемых примитивных племен, а недавно открытым базовым лингвистическим правилам подчиняются вообще все языки. Кроме того, есть неоспоримые свидетельства в пользу биологической природы языка. Так, человек, получивший определенную травму головы, может лишиться речи; язык активирует в мозгу вполне определенные нервные связи; некоторые языковые расстройства передаются генетическим путем. Именно поэтому язык иногда называют инстинктом. Язык не только дал людям возможность передавать информацию, но и позволил нам одомашнивать своих детей при помощи наставлений, замечаний, а также поощрения тех идей и вариантов поведения, которые лучше всего подходят для налаживания мирных отношений с окружающими.

Архитектура сознания

Многие ученые считают, что язык не появился внезапно и одномоментно, а развился в несколько этапов из различных поднавыков — подобно машине, собранной из бывших в употреблении деталей других автомобилей. Эволюционные психологи Леда Космидес и Джон Туби предполагают, что разум можно рассматривать как этакий инструментальный ящик, где за тысячи лет накопилось множество специализированных умений, которые используются для решения конкретных возникающих задач. Они утверждают, что мозг, как любая другая составляющая человеческого тела, эволюционировал, сталкиваясь с проблемами, путем постепенной адаптации. Как замечают Космидес и Туби, «человеческий мозг не свалился с неба» в современном виде и в полной готовности справляться с любыми проблемами. Он, скорее всего, развивался поэтапно, решая всякий раз один очередной комплект проблем. По мере усложнения человеческой жизни нам всем приходилось искать новые варианты поведения, обеспечивавшие наилучшие возможности для продолжения рода. Нам нужно было найти подходящую пару, отточить социальные навыки ухаживания и понять, как действовать, чтобы не встретить отказ.

Поскольку с подобными проблемами человеку приходилось сталкиваться постоянно, мы выработали целый репертуар навыков, позволяющих с ними справиться; теперь эти навыки передаются из поколения в поколение в генах. Наша способность ориентироваться, считать, общаться, рассуждать о физических свойствах объектов и читать между строк — всего лишь некоторые кандидаты на роль функций, которые могут быть частью поведенческих схем, выработанных в процессе эволюции. Все их можно найти у любого человека, живущего на нашей планете. Поскольку эти функции универсальны и почти не зависят от культуры или общества, возникает сильное подозрение, что они биологически обусловлены и передаются через гены. Однако здесь возникают вопросы. В какой именно степени какое-то конкретное человеческое качество представляет собой результат эволюционной адаптации, а в какой — создано и передается в недавней эволюционной истории человека посредством культуры? Скажем, что такое ревность — культурный артефакт преобладающего вида сексуальных отношений или результат адаптационных процессов нашего эволюционного прошлого? Мы, конечно, не в состоянии вернуться назад во времени и посмотреть, как эволюционировали наши древние предки, но можем поискать вокруг косвенные указания на то, что качества, которыми мы обладаем, представляют собой наследие естественного отбора.

Эволюция человека продолжалась миллионы лет и должна была быть постепенной по многим причинам. Во-первых, раз организм эволюционирует от простых действий к более сложным, то и типы проблем, с которыми он сталкивается, со временем усложняются, что явствует хотя бы из необходимости дальнейших адаптаций. Сложность мозга не могла возникнуть в результате одной массивной мутации нашей ДНК. Скорее, можно представить, что сложность эта нарастала постепенно, по мере того как каждый последовательно возникающий вариант мозга справлялся с новым набором проблем. Во-вторых, адаптация происходит при решении конкретных проблем, так что мозг, не приспособленный к решению данной проблемы, не прошел бы отбора. В сущности, современный мозг — скорее обладатель целой коллекции специализированных решений, чем хороший универсал. Последний никогда не стал бы столь эффективным, как мозг, составленный из множества конкретных умений. Разные проблемы требуют разных решений с применением механизмов, «заточенных» под конкретную проблему. Иными словами, универсал не может быть настоящим мастером ни в одной области.

Представьте себе швейцарский армейский нож с множеством лезвий и инструментов, выполняющих различные функции. Там могут быть устройства для вынимания камней из лошадиных копыт (кто сегодня такими пользуется?), штопоры, ножнички и множество других специализированных приспособлений. Подобно этому ножу, мозг обладает такими специфическими функциями, как язык, пространственное ориентирование, распознавание лиц, способность к счету и т. п. Если бы наш мозг был подобен ножу, имеющему только одно универсальное лезвие, которым хорошо резать, но плохо открывать бутылки, мы были бы ограничены в работе с конкретными проблемами. К примеру, зеленые мартышки получили в ходе эволюции сигнальную систему, позволяющую сообщить о трех типах хищников: змеях, орлах и леопардах. При этом для каждого из них предусмотрены разные варианты действий: можно встать на задние лапы и осматривать траву под ногами (змеи), можно посмотреть вверх и нырнуть в кусты (орлы), а можно залезть на дерево (леопарды). Если мартышка ошибется, то угодит на обед хищнику, так что обезьянки реагируют на разные сигналы совершенно инстинктивно. Универсальный сигнал «Внимание!» не был бы столь же хорошей альтернативой.

В результате такого эволюционного подхода сложилась точка зрения, согласно которой разум не универсален, а представляет собой набор систем, настроенных на решение конкретных задач. Точно так же, как механизмы для решения постоянно возникающих в ходе эволюции человека задач могли сформироваться путем естественного отбора, культурно-генетический подход к эволюции человека предполагает, что наш вид обладает специфическими механизмами, которые точно настроены на поиск культурных сигналов. Иными словами, существует генетическая предрасположенность к эффективному обучению. Дело в том, что культура меняется быстрее, чем гены. В отличие от отдельных примеров культурного обучения у животных, человек непрерывно улучшает, развивает и расширяет знания, передаваемые из поколения в поколение. Это возможно потому, что наш мозг эволюционно настроен на получение информации от других. Наша эффективность в усвоении знаний обусловлена не только нашей способностью к общению, но и склонностью видеть в других специфические черты, демонстрирующие ценность их обладателя как учителя. Как мы узнаем в следующих главах, младенец с самого начала настраивается на взаимоотношения с матерью. Но, помимо этого, он обращает большое внимание на других — тех, кто старше него, одного с ним пола, ведет себя дружелюбно и говорит на том же языке. Младенцы с рождения расположены учиться у тех, кто в будущем станет особенно им полезен в плане принятия группой.

Познание, сотрудничество и культура

Психолог Майк Томазелло из Института эволюционной антропологии имени Макса Планка в Лейпциге — один из ведущих мировых специалистов по всему тому, что делает нас людьми. Он изучает развитие ребенка в сравнении с тем, как это происходит у других приматов. Майк считает, что чертой, отличающей человека от его ближайших родичей, является способность думать о других, сотрудничать с ними и делиться мыслями и вариантами поведения. Все это необходимо для расцвета культуры. Человеческая культура отличается от любых социальных структур животного царства тем, что в ней идет кумулятивное накопление знаний и технологий, передаваемых из поколения в поколение. С каждым поколением наш мир становится более сложным, поскольку мы обучаем детей и передаем информацию через совместную деятельность. Таким образом, знания и представления накапливаются, с каждым последующим поколением расширяя и улучшая коллективное знание группы и повышая его сложность.

Другие животные тоже живут группами и демонстрируют немало социальных навыков из области совместного труда и обмена знаниями, но эти способности в основном ограничены ситуациями потенциальной схватки или конфликта. Большинство высших приматов — оппортунисты; они только и ждут возможности обойти других членов группы в конкуренции за пищу или секс или добиться лучшего положения в иерархии группы. Бывает, что шимпанзе помогают сородичам, но по большей части это происходит в ситуациях, где можно рассчитывать на какую-то личную выгоду. Люди же, напротив, готовы жертвовать личной выгодой ради других. Они даже спонтанно помогают незнакомцам, с которыми никогда больше в жизни не встретятся. Судя по всему, способность к альтруизму — исключительно человеческое качество. Примеры альтруизма у животных редки и ограничиваются видами, у которых сильна взаимозависимость, такими как мартышки. В этом случае беспорядочная просоциальность соответствует стратегическим интересам и повышает вероятность продолжения рода.

Люди тоже могут быть оппортунистами. Однако любое общество скрепляется неписаными законами взаимодействия и моральным кодексом, осуждающим получение выгоды за счет других. Именно по таким правилам мы живем. Некоторые из пунктов морального кодекса становятся законами. Мы вступаем в социальный договор, когда подчиняемся авторитету государства, считая, что законопослушные граждане получат преимущества, тогда как нарушители понесут наказание. Не обязательно даже, чтобы преимущества от социальных договоренностей получали родные конкретного человека. В самом деле, если подумать, большая часть системы распределения ресурсов альтруистична — мы делаем добро неким людям, которые остаются для нас анонимными, и не обязательно получаем какую-то выгоду для себя.

Ни одно животное на планете не проявляет такого альтруизма, как человек. Конечно, существуют виды (вспомним хотя бы рабочих муравьев и пчел), которые в минуты опасности жертвуют всем ради блага гнезда или улья, но они делают это потому, что генетически тесно связаны с теми, кто выиграет в результате их жертвы. Эволюция запрограммировала их мозги на самопожертвование. У людей все иначе. Мы сотрудничаем с другими потому, что нам это приятно. Сама мысль об оказанной помощи — награда для нас, поскольку при этом мы чувствуем себя связанными с группой. Именно эти эмоции мотивируют нас быть просоциальными по отношению к ближнему и подталкивают к альтруистическому сотрудничеству, кооперации и в конечном итоге к человеческой культуре. Однако мы не роботы, автоматически спешащие на помощь кому попало; мы всегда внимательно следим за теми, кто пытается нарушить принцип взаимности. Мы склонны протянуть руку помощи, но требуем ответа, если считаем, что с нами поступили несправедливо. Но для принятия подобных решений мы должны иметь мозг достаточно сложный, чтобы интерпретировать намерения, цели и социальные связи других.

Что отличает человеческий мозг?

Для многих животных решение проблемы, как прожить достаточно долго и оставить потомство, связано с простыми базовыми вещами — как сориентироваться в окружающем мире и найти пищу, как избежать опасности и т. п. Животные, живущие поодиночке, решают эти задачи самостоятельно, потому что к этому подготовила их эволюция. Те, кто живет группами, получили в процессе эволюции способность координировать действия и сотрудничать для общей пользы. Они должны были адаптироваться не только к физическому, географическому или климатическому, но и социальному давлению среды. В группе у каждого ее члена найдется несколько конкурентов, с которыми ему придется состязаться за право передать потомству свои гены. Результат — эволюция социального поведения, повышающего шансы на успешное продолжение рода в пределах группы.

Развитие социальных навыков считается одной из причин увеличения мозга приматов и того, что наш вид стал особо искусным во взаимодействии и получении информации от других. Но затем, с появлением крупных цивилизаций и переходом к более мирной жизни большими группами, человеческий мозг вновь начал уменьшаться. Возможно, дело в том, что человек зашел дальше других социальных животных и создал культуру — развил способность общаться, делиться мыслями и знаниями, вести ритуальную символическую деятельность и устанавливать правила, как следует вести себя для блага группы. Численность людей начала расти, и нам пришлось научиться жить вместе в определенной гармонии. Мы овладели искусством дипломатии. Если физическая среда склонна оставаться неизменной, то среда социальная, напротив, постоянно меняется и при этом обеспечивает огромное количество обратных связей, которые, в свою очередь, меняют динамику взаимодействия. Короче говоря, компетентность в вопросе социальных взаимодействий требует от мозга значительной вычислительной мощности и гибкости.

Чтобы дать человеку возможность обрести эту компетентность, в процессе эволюции мы получили долгое детство, дающее нам достаточно времени и ресурсов, чтобы гарантировать обучение отпрысков навыкам, необходимым для гармоничной общественной жизни. А иначе зачем человечество эволюционировало в вид, представители которого значительную часть своей жизни зависят от взрослых? Это время — эволюционная нагрузка и для родителей, и для отпрыска. С одомашниванием пришла мудрость, которую необходимо передавать каждому следующему поколению. Сами мы можем научить своих детей каким-то основам, но еще большему они должны научиться у группы. Способность человека к общению означала, что наши дети могли больше узнать о мире, в котором им предстоит жить, слушая других, и им не приходилось заново открывать все «с нуля». Но, чтобы из всего этого вышел толк, главное, чему должен научиться ребенок, это умение завоевать любовь и уважение окружающих, то есть умение вести себя.

Согласно сохранившимся документам, самым юным преступником, осужденным и казненным в Англии, был Джон Дин примерно восьми лет от роду. Он был повешен в Эбингдоне в 1629 г. за поджог двух амбаров в близлежащем городке Виндзор. В то время уголовная ответственность наступала с семилетнего возраста, и с этого момента дети считались уже маленькими взрослыми. Кстати говоря, именно так их обычно изображали художники того периода.

На портрете кисти Ван Дейка (1637 г.) дети Карла I выглядят как миниатюрные взрослые. Мальчику — будущему Карлу II — на картине всего семь лет, но стоит он в позе взрослого — скрестив ноги и небрежно опираясь на стену. Портрет отражает преобладающие взгляды того времени; считалось, что детям просто не хватает мудрости и опыта и что при надлежащем воспитании они стали бы приемлемыми членами общества. Дети подобны пустым сосудам, которые необходимо наполнить информацией. Кроме того, их нужно научить вести себя правильно в обществе.

Английский философ Джон Локк (1632–1704) описал такой взгляд на ребенка как чистое полотно:

«Положим тогда, что разум есть, как мы говорим, чистый лист бумаги, лишенный всяких особенностей, без всяких идей. Как же получает он свое содержание? Откуда берется в огромных количествах то, что деятельная и безграничная фантазия человека рисует на нем с почти бесконечным разнообразием? Откуда получает он весь материал рассуждения и знания? На это я отвечаю одним словом: из опыта».

Локк описывает сознание ребенка как tabula rasa, или чистый лист. При этом разум ребенка не просто считался пустым; на него возлагалась нелегкая задача самому разобраться в новом мире ощущений и опыта, который американский психолог Уильям Джеймс в 1890 г. описал как «полный и абсолютный сумбур».

Однако теория Локка о чистом листе не слишком убедительна, да и мир новорожденного не настолько сумбурен, как казалось Джеймсу. Как указывал немецкий философ Иммануил Кант (1724–1804), чистый лист не заполнится информацией, если он изначально не настроен на поиск закономерностей внешнего мира. Чтобы распознать закономерность, разум уже должен обладать некой встроенной организацией. Представьте, насколько сложным было бы зрительное восприятие без некоторого предварительного знания. Невозможно начать разбираться в окружающей действительности, не имея заранее хоть какого-то представления о том, что ты ищешь. Чтобы понять мир, нужно отличать предметы от фона и определять, где заканчивается один предмет и начинается другой. Мы редко рассматриваем эту задачу как серьезную, поскольку зрительное восприятие дается нам без всяких усилий. Но если попытаться построить машину, которая обладала бы зрением, ее сложность становится более чем очевидной.

Рассказывают, что в 1966 г. один из пионеров искусственного интеллекта Марвин Мински дал одному из своих студентов в МТИ задание на лето: подключить камеру к компьютеру и попросить компьютер описать увиденное. Вероятно, Мински считал задачу достаточно простой, чтобы студент мог решить ее за три месяца. Дело было почти полвека назад, но и сегодня тысячи ученых работают над тем, как заставить машины видеть по-человечески.

Тогда, в 1960-е гг., искусственный интеллект представлял собой новую область науки и обещал безбедное будущее, когда роботы будут убирать дом, мыть посуду и вообще делать все рутинные будничные дела, которыми приходится заниматься людям. С тех пор мы наблюдаем замечательный прогресс в области вычислительных и других технологий; бесспорно, рядом с нами появились очень умные пылесосы и посудомоечные машины. Но мы до сих пор не можем построить робота, который воспринимал бы мир так же, как человек. Внешне робот уже сегодня может быть похожим на человека, но при этом он не в состоянии решить некоторые простейшие задачи, которые мы выполняем автоматически; большинство детей овладевают соответствующими навыками до первого дня рождения.

Есть еще одна причина, по которой теория о чистом листе не может быть верна; дело в том, что она психологически противоречива. Наши чувства заранее сконфигурированы в ожидании сигналов, которые младенец, по идее, должен получать. Нам не приходится учиться различать цвета, нам не нужно объяснять, что граница между светлым и темным соответствует краю объекта. Если снять сигналы с клеток мозга, реагирующих на ощущения, у еще не родившихся животных в утробе матери (то есть до того, как они приобретут хоть какой-то опыт общения с внешним миром), окажется, что они уже реагируют на стимулы, с которыми пока не сталкивались. Новорожденный человек демонстрирует некоторые предпочтения сразу же, не имея никакого опыта, так что можно сказать, что мир новорожденного не совсем сумбурен. Подобные ранние проявления показывают, что мозг новорожденного уже в значительной мере «отформатирован», что позволяет ему начать накопление опыта практически сразу.

Подобно купленному в магазине компьютеру, мозг появляется на свет с предустановленной операционной системой. А заложено в него будет то, что вы с ним будете делать. Биология и опыт вместе, рука об руку формируют развивающийся мозг, приспособленный к внешнему миру. Каждый ребенок самостоятельно расшифровывает хитросплетения окружающего мира при помощи инструментов, которые вложила в него эволюция.

Сборка схемы

Мозг любого животного сложен ровно настолько, насколько это необходимо для решения мировых проблем, к которым готовила это животное эволюция. Иными словами, чем более гибкое поведение характерно для животного, тем сложнее его мозг. Гибкость зависит от способности к обучению, то есть к откладыванию воспоминаний в виде паттернов электрической проводимости в специализированных клетках мозга, которые меняются в ответ на переживания. Мозг взрослого человека состоит из приблизительно 170 млрд клеток, из которых 86 млрд — нейроны. Нейрон — базовый строительный блок коммуникационных процессов мозга, обеспечивающий мысль и действие.

По виду каждый нейрон напоминает фантастическое существо с множеством щупалец, из тела которого исходят тысячи рецепторов, или дендритов, принимающих сигналы других нейронов. Когда сумма принятых нервных импульсов достигает критической величины, принимающий нейрон срабатывает и выдает по отростку-аксону собственный импульс, задача которого — запустить еще одну цепную реакцию общения. Таким образом, каждый нейрон действует как миниатюрный микропроцессор. Паттерны нервных импульсов, распространяющиеся по обширной сети из триллионов нервных связей, представляют собой язык мозга, на котором он принимает, обрабатывает, передает и закладывает на хранение информацию. Представление опыта происходит заново и становится образом — нервным паттерном, отражающим переживания и внутренние вычислительные процессы, посредством которых наш мозг интерпретирует информацию.

Одно из самых удивительных открытий, связанных с развитием мозга, состоит в том, что маленькие человечки рождаются с почти полным набором нейронов, которыми они будут располагать, став взрослыми. При этом мозг новорожденного весит примерно втрое меньше, чем мозг взрослого человека. Однако к концу первого года жизни мозг ребенка составляет уже три четверти мозга взрослого. Связи в мозгу новорожденного формируются со скоростью 40 тыс. в секунду и, соответственно, более 3 млрд в сутки. Со временем суммарная длина связующих волокон увеличивается примерно до 150–180 тыс. км — то есть один человеческий мозг содержит достаточно «проволоки», чтобы четырежды обернуть ею Землю по экватору. Более того, объем мозга заполнен в основном связями, тогда как нейроны сосредоточены в слое толщиной 3–4 мм на поверхности мозга, получившей название коры.

Изменения проводимости позволяют окружающему миру формировать мозг посредством опыта, поскольку всякое переживание заставляет нейроны работать все время, пока продолжаются взаимные активации. Процесс формирования связей называется пластичностью. Синапсы между клетками, которые находятся в постоянной связи, меняют чувствительность таким образом, что сообщения по ним начинают проходить легче. На самом базовом уровне именно так информация закладывается в мозг на хранение — в виде переменных паттернов нейронной активности. Принципиальная роль взаимной нейронной активности отражена в первом принципе пластичности нейробиолога: «Клетки, которые вместе срабатывают, связываются между собой».

Мозг пластичен главным образом в детстве, в период развития (а некоторые его области продолжают меняться чуть ли не до 20 лет). Передняя часть мозга, связанная с принятием решений, не созревает полностью, пока ребенок не повзрослеет. Конечно, взрослый мозг тоже пластичен, ведь мы узнаём новое в течение всей жизни. Однако взаимосвязи некоторых его систем, судя по всему, зависят от возраста его обладателя и требуют входной сигнал намного раньше, в начале развития. Не стоит забывать, что нервная деятельность метаболически затратна. Если какие-то нервные связи не активны, зачем их сохранять? Во многих отношениях это напоминает обрезку любимого розового куста. Вы обрезаете слабые побеги, чтобы позволить более сильным расцвести.

Такие окна возможностей, которые иногда еще называют критическими периодами развития, отражают принцип, на основе которого природа сформировала мозг: в расчете на определенный опыт в определенные периоды времени. Если такой опыт не случится или будет скудным, возможны долговременные негативные последствия. Это относится, в частности, к сенсорным системам вроде зрения или слуха, но в следующей главе мы узнаем, что для социальных навыков тоже существуют критические периоды. Утрата функции вследствие депривации — второй принцип пластичности, который можно сформулировать как «используй или потеряешь»; так обстоит дело везде, где речь идет о функциональности нервных механизмов.

Изначальное знание

Мы установили, что человеческий мозг заранее сконфигурирован на восприятие определенного опыта — даже если у нас еще не было шансов встретиться с соответствующими ощущениями. Некоторые ученые также считают, что в нас с рождения «вшита» способность интерпретировать окружающий мир определенным способом раньше, чем мы способны задуматься об этом. Скорость, с которой младенец усваивает и понимает различные аспекты окружающего мира прежде, чем научится понимать речь, указывает на то, что во многих вещах он разбирается самостоятельно. Мы, взрослые, считаем само собой разумеющимся, что мир состоит из объектов, пространств, измерений, растений, животных и всевозможных сложных концепций, над которыми мы редко даем себе труд задуматься, — ведь мы живем среди них всю жизнь. Но как малыши усваивают эти концепции в отсутствие языка? Когда младенец смотрит вокруг себя на новый, слегка расплывчатый мир, что он видит? Что различает? Даже если они все усваивают сами, откуда им знать, на что следует обращать внимание, что особенно важно? Проблемы такого рода подвели ученых к предположению о том, что некоторые ключевые компоненты представления о мире — особенно те, что относятся к физической природе объектов, чисел и пространства, должны быть запрограммированы в мозге младенцев с рождения. Но откуда нам знать, что думают младенцы, если они не могут даже сказать нам, что происходит? Ответ сводится к показу им фокусов.

Причина, по которой фокусы кажутся нам такими увлекательными, заключается в том, что они нарушают наши ожидания. Когда иллюзионист заставляет предмет раствориться в воздухе, мы сначала удивляемся, а затем пытаемся понять, каким образом достигается такая иллюзия. Мы, взрослые, знаем, что законы природы нарушены только на первый взгляд — но внешне все же нарушены, иначе мы бы не удивились. В этом весь фокус. То же верно и для младенцев. Когда им показывают «волшебные» действия, при которых кажется, что предметы исчезают, они смотрят дольше. Они не вскрикивают от удивления и не аплодируют, как сделала бы взрослая аудитория, но тем не менее замечают: что-то не так.

Техника иллюзионистов, известная как обман ожиданий, воплотилась в сотнях экспериментов, задача которых — заглянуть в сознание младенцев, не способных пока сказать, что и о чем думают. Психолог из Гарварда Элизабет Спелке использует обман ожиданий для исследования правил, которые применяют младенцы, разбираясь в физическом мире. С самого раннего возраста малыши понимают, что твердые предметы не могут проходить сквозь другие твердые предметы, перемещаться из одной точки в другую, не проходя через промежуточные точки, и двигаться сами по себе, если их не трогать; предметы также не пропадают сами по себе и не ломаются, если до них дотронуться. Когда мы говорим про что-то, что оно «твердое как камень», речь идет о том, что эта вещь подчиняется правилам Спелке для физических объектов. Эти правила не нужно учить, они справедливы для большинства объектов, с которыми младенец столкнется за время жизни; именно поэтому мы говорим о них как об изначальном знании, запрограммированном в мозгу с рождения.

Конечно, из этих правил существуют исключения; так, если к железному предмету поднести магнит, то он начнет двигаться без непосредственного контакта с другим объектом. Если окунуть мягкий банан в жидкий азот, он станет твердым, как железо. Такие исключения из привычных правил завораживают, поскольку нарушают наши ожидания и представления о том, как должны вести себя физические объекты. Многие экспонаты научных музеев представляют собой такие контринтуитивные примеры, поражающие и забавляющие именно потому, что ведут себя иначе, не как большинство обычных объектов.

Оно живое!

Младенцы понимают, что люди — тоже объекты, но с особым набором свойств. Для начала: люди умеют двигаться сами по себе. Если неодушевленный предмет кто-то оставил за ширмой, то он там и останется, если только кто-то его не сдвинет. Человек же может выйти из комнаты, когда ты не смотришь, и не обязан оставаться неподвижным, если его не видно. Кроме того, люди необязательно движутся по прямой. Пятимесячные дети, которым показывали видеоролик с ящиком, проезжающим по сцене, на которой установлены две ширмы, недоумевают, если ящик, заехав за первую ширму, не появляется чуть позже в промежутке между ними. Однако они не удивляются, если между экранами не появляется человек, проходящий по той же сцене. Это позволяет предположить, что младенец чувствует, что ящик и человек могут вести себя по-разному и по-разному двигаться. Неживые объекты, как правило, движутся жестко, тогда как для живых характерно «биологическое движение», гораздо более гибкое и прихотливое. Эти типы движения обрабатываются специальными нейронами, настроенными на направления и скорость. Они располагаются в зрительном отделе в задней части мозга, известной как MT. Биологическое движение не столь жесткое и активирует другую область мозга, расположенную ближе к области за ушами, которая активируется, когда человек видит лица. Эта область — fusiform gyrus, веретенообразная извилина — регистрирует также очертания человеческого тела; это позволяет предположить, что именно там хранится общая информация о себе подобных. Думая о других, мы ожидаем, что они имеют определенные очертания и движутся определенным образом. К шести месяцам младенцы удивляются, если им показывают женскую фигуру, у которой руки растут из бедер и раскачиваются при ходьбе.

Как младенец определяет, что есть человек? Мы знаем, что даже самые маленькие дети любят смотреть на других людей. Они с рождения предпочитают биологическое движение. Мы знаем также, что они предпочитают слушать человеческие голоса, особенно голос матери. Они предпочитают запах собственной, а не чужой матери. Судя по всему, практически любой аспект восприятия новорожденного настроен на маму.

Со временем младенцы начинают обращать внимание на других и замечать, что те делают. Если подумать, даже объем информации, втиснутый в одну-две минуты обычных повседневных действий взрослого человека, поражает воображение. Представьте себе отдельные операции, из которых складывается приготовление бутерброда с сыром. Каждое последовательное действие требует сложных моторных навыков и должно выполняться так, как не в состоянии сделать ни один робот. Ингредиенты и принадлежности необходимо доставать из различных шкафов и ящиков на кухне; затем все нужно подготовить и собрать в правильном, заранее спланированном порядке. Бессмысленно пытаться намазать хлеб маслом, если вы уже положили сверху сыр. Но как же младенец может разобраться в увиденном? С чего начать? Оказывается, мозг младенца изначально настроен не только на восприятие языка и выделение отдельных сегментов речи; он запрограммирован на наблюдение и усвоение различных действий. Уже в шесть месяцев младенцы чувствительны к статистическим закономерностям в последовательности действий, а к десяти-двенадцати с легкостью делят сложные действия на составляющие, исходя из последовательности движений, их начала и конца.

Таким образом, младенцы очень коммуникабельны — они обожают наблюдать за другими. Больше всего их интересуют люди — не только потому, что они выглядят и двигаются определенным образом, но и потому, что люди взаимодействуют с ними. Синхронность необходима для формирования социальных связей, и младенцы всегда держат ухо востро, они всегда в поиске; они ищут вокруг себя тех, кто на них настроен. Мы, взрослые, инстинктивно предлагаем малышам такие синхронизированные действия; мы даже подражаем младенцам, стараясь завоевать их расположение и доверие. Двухмесячный младенец готов отнестись к неживому объекту, который условно ведет себя как живой, как к живому и улыбаться ему. По мере создания собственных моделей того, что значит быть человеком, дети собирают все новые сведения о тех признаках, которые с наибольшей вероятностью окажутся важны для выживания, и становятся все разумнее в своих решениях.

Мыслящие объекты

Младенец полагается на лица, биологические движения и взаимодействия, соответствующие обстоятельствам, и составляет собственный список вещей, достойных внимания. Любой из признаков может говорить о том, что за тем или иным объектом стоит понаблюдать, потому что младенец уже начинает различать живое и неживое в контексте субъектности. Неживое движется потому, что на него подействовала какая-то сила, тогда как субъекты действуют независимо с какой-то целью. Кроме целей, у них есть возможность выбора. Если мы понимаем, что субъект имеет цель, мы воспринимаем его действия как преднамеренные. Мы все время делаем это по отношению к своим домашним любимцам; мы приписываем им человеческие черты, исходя из когнитивной предвзятости, известной как антропоморфизм; мало того, мы готовы проделывать то же самое с вещами очевидно неживыми и тем более неразумными.

Представьте себе три геометрические фигуры, которые движутся по экрану. Большой треугольник нападает на треугольник поменьше, раз за разом налетая на него, а затем загоняет маленький кружок в прямоугольную «коробку». Кружок мечется внутри коробки, как в ловушке. Маленький треугольник отвлекает большой треугольник, что позволяет кружку ускользнуть, а затем закрывает проем в коробке, и большой треугольник оказывается в плену. Маленький треугольник и кружок радостно бегают друг вокруг друга, а затем уходят с экрана. Большой треугольник начинает в припадке ярости ломать коробку. Едва ли этот сюжет тянет на голливудский блокбастер, но зрители воспринимают происходящее как некий локальный конфликт.

Этот простой мультик, снятый психологами Фрицем Хейдером и Марианной Зиммель, демонстрирует, что люди очеловечивают движущиеся фигуры, которые действуют, на первый взгляд, осмысленно, и придумывают для происходящего богатые интерпретации, соответствующие социальным отношениям. Философ Дэн Денет считает, что мы принимаем интенциональную установку как стратегию: сначала ищем вещи, которые могут оказаться субъектами и как-то повлиять на нас, а затем приписываем им намерения (интенции). Если нечто имеет лицо, движется как живое или ведет себя целеустремленно, мы считаем, что оно обладает разумом и может иметь в отношении нас какие-то намерения.

Кроме того, дети с самого раннего возраста начинают приписывать окружающему субъектность. Отталкиваясь от мультфильма Хейдера и Зиммель, специалист по психологии раннего детства Валь Кюльмайер показывал малышам мультфильм, в котором красный шар, казалось, карабкался по крутому склону, но раз за разом срывался и скатывался вниз. В какой-то момент на экране появлялась зеленая пирамида; она подходила к шару и толкала его вверх по склону до самой вершины. Для большинства из нас такой сюжет означает, что пирамида помогла шару подняться по склону. Во второй сцене красный шар вновь пытается взобраться на холм, но на этот раз на экране появляется желтый куб, который преграждает шару путь, а затем и сталкивает его вниз. Куб не позволил шару взобраться на холм. Несмотря на то что все это очень простые мультфильмы, в которых действуют лишь геометрические фигуры, мы готовы относиться к ним как к интенциональным субъектам. Шар, который хочет взобраться на холм, пирамида, готовая помочь, и куб, желающий помешать.

Замечательно, что дети уже в три месяца делают в точности те же выводы об этих фигурах. Они смотрят «представление» дольше, если фигура, которая всегда помогала, вдруг начинает мешать. Уже в этом возрасте малыши приписывают фигурам положительные и отрицательные личностные характеристики.

Ты думаешь то, что я предполагаю?

Мы не только судим о других по их делам, мы постоянно пытаемся представить, что происходит у них в сознании. Как мы узнаём, что думают другие? С одной стороны, можно спросить, но в некоторых случаях языком воспользоваться невозможно. Во время недавней поездки в Японию (а я не владею японским) я понял, насколько естественной и само собой разумеющейся мы считаем возможность коммуникации с окружающими. Но в древности, еще до возникновения языка, должна была существовать более примитивная форма коммуникации, позволявшая тем не менее людям понимать друг друга. Мы должны были знать, что можем поделиться мыслями — а для этого сознавать, что другие тоже обладают разумом, и понимать, что именно они, возможно, думают. Настоящим квантовым скачком в истории человечества, кардинально изменившим наш биологический вид, первоначально был не язык, а способность читать мысли.

Чтение мыслей

Я хочу удивить вас небольшим сеансом чтения мыслей. Взгляните на следующую иллюстрацию — это известная картина Жоржа де Латура «Шулер с бубновым тузом» — и постарайтесь понять, что на ней происходит.

Скорее всего, ваш взгляд инстинктивно обратился к играющей даме в центре картины, оттуда по ее взгляду переместился на служанку, а затем на лица двух оставшихся игроков. Еще немного времени — и вы заметите обман. Игрок слева мухлюет: мы видим, как он достает из-за спины туза, чтобы подменить карту и получить бубновую флешь с тузом. Он ждет момента, когда остальные игроки перестанут обращать на него внимание.

Откуда я знаю, куда и в каком порядке вы смотрели? Я что, читал ваши мысли? Нет нужды. Чтобы полностью разобраться в сюжете картины Латура, нужно прочитать выражение лиц и глаз и понять, что происходит в головах играющих. Исследования движений глаз взрослых людей при взгляде на картину, где изображена сцена с несколькими участниками, показывают, что взгляд наблюдателя движется по вполне определенному предсказуемому пути и красноречивее всяких слов рассказывает нам о природе человеческих взаимоотношений. Человек ищет смысл социальной ситуации, вглядываясь в лица и пытаясь разгадать мысли изображенных персон, а любое другое животное, бродя по залам Лувра, где висит шедевр де Латура, вероятно, вовсе не обратило бы внимания на картины, не говоря уже о том, чтобы вглядываться в лица.

Как мы читаем мысли? Начинаем с лица. Первоначально внимание привлекает дама в центре, потому что лицо для человека — всегда один из важнейших паттернов. Взрослый человек всюду видит лица — в облаках, на луне, во фронтальном изображении автомобиля «Фольксваген-жук». В любом узоре с двумя точками-глазами, который хотя бы приблизительно можно интерпретировать как лицо, человек увидит именно лицо. Возможно, это наследие адаптивной стратегии, согласно которой мы всюду, где можно, ищем лица на тот случай, если в кустах прячется враг; а может быть, дело просто в том, что человек смотрит на лица других людей так часто, что потом всюду видит именно их. Факт остается фактом: мы везде видим лица.

Глядя на лица, мы сосредоточиваемся на глазах; именно этим объясняется тот факт, что данная область лица возбуждает в мозгу смотрящего больше всего активности. Глаза выполняют несколько коммуникативных ролей: они направляются на объект, чтобы получить зрительную информацию о нем, и при этом сообщают внешнему наблюдателю, когда и куда вы смотрите и на что обращаете внимание. Кроме того, поведение глаз — предвестник общения; не зря мы стараемся поймать взгляд потенциального собеседника, прежде чем начинать с ним разговор. Наблюдая за глазами человека, можно понять, что его больше всего интересует и когда лучше всего с ним заговорить. Во время разговора лицом к лицу тот, кто слушает, примерно вдвое больше времени смотрит на собеседника, а говорящий лишь периодически бросает взгляды на слушателя, преимущественно тогда, когда произносит что-то важное или ждет реакции. Наблюдая за глазами слушателя, можно оценить, насколько интересно ему сказанное и воспринимает ли он суть.

Но мы не только ищем взгляды других, когда нам что-то от них нужно; иногда бывает очень трудно не обращать внимания на чей-то взгляд, особенно если смотрят внимательно. Именно поэтому солдатам, стоящим на плацу по стойке смирно, трудно фиксировать взгляд перед собой, когда сержант стоит совсем рядом, смотрит на них и командует: «На меня не смотреть!» Этот фокус требует серьезной дисциплины. Известно, что озорные туристы часто пытаются отвлечь внимание стражников перед Букингемским дворцом и заставить их потерять сосредоточенность. Попытки не встретиться взглядом с человеком, стоящим непосредственно перед тобой, лицом к лицу, обречены на провал. Точно так же, если человек, которого вы слушаете, внезапно переведет взгляд за ваше плечо, как будто заметив что-то интересное, то вы автоматически обернетесь, чтобы посмотреть, что привлекло его внимание. Дело в том, что в большинстве своем мы, сами того не замечая, инстинктивно отслеживаем направление взгляда собеседника.

Даже младенцы делают это. Будучи в Гарварде, я провел исследование, в ходе которого мы показывали десятинедельным малышам женское лицо на большом мониторе. Женщина на экране моргала и широко раскрывала глаза, глядя либо влево, либо вправо. Младенцы инстинктивно смотрели в том же направлении, даже если смотреть там было совершенно не на что.

Слежение за взглядом получается у нас так хорошо, потому что человеческий глаз состоит из зрачка, который расширяется и сужается в зависимости от уровня освещенности, и белой склеры. При такой комбинации — темный зрачок на белой склере — очень просто понять, куда направлен взгляд. Даже на расстоянии, когда еще невозможно узнать человека, мы способны понять, куда он смотрит. В море лиц мы быстрее всего замечаем лицо того, кто смотрит на нас.

Прямой взгляд, особенно продолжительный, активирует эмоциональные центры мозга, включая мозжечковую миндалину, связанную с четырьмя основными стимулами (бегство, драка, еда, совокупление). Если человек вам нравится, впечатление может оказаться приятным, но, если смотрит чужой, становится тревожно. Новорожденные предпочитают лица с прямым взглядом, и, как мы уже говорили, если вы будете смотреть на трехмесячного ребенка, он обязательно улыбнется в ответ. Однако по мере развития ребенка закономерности зрительного поведения меняются, потому что в различных культурах господствуют разные представления о том, какое поведение можно считать приемлемым.

Именно культурными нормами объясняется, почему глазеть на посторонних во многих средиземноморских странах считается нормальным, но при этом иностранные туристы чувствуют себя неловко, если на них смотрят. В японской культуре прямой зрительный контакт, особенно между человеком низкого статуса и вышестоящим — к примеру, студентом и преподавателем, — считается невежливым. Взрослые японцы воспринимают прямой взгляд как проявление гнева; он кажется им надменным и неприятным, тогда как на Западе мы склонны считать человека, который не смотрит в глаза собеседнику во время разговора, неискренним и склонным ко лжи.

Когда представители культур с разными социальными нормами собираются вместе, может возникнуть неловкая ситуация: каждый из них будет устанавливать зрительный контакт или избегать его в соответствии со своими представлениями о культуре. Такое культурное разнообразие показывает, что внимание к взгляду другого — универсальное поведение, программа которого заложена в наш мозг уже при рождении, но окончательно оно формируется в детском возрасте с учетом социальных норм. Культура определяет, что считается допустимым и недопустимым в общественном взаимодействии, и влияет на наше поведение через эмоциональное регулирование того, что представляется верным, когда мы общаемся.

Игры разума

Сообщая об объекте внимания и интереса, наблюдение за взглядом позволяет людям общаться без слов и включаться в совместное внимание. Сколько раз приходилось вам оказываться в скучной компании на вечеринке, которая тянется и тянется, и конца ей не видно? Представьте, что вам страсть как хочется уйти вместе с партнером или подругой, но вы не можете прямо сказать об этом. И что? Достаточно закатить глаза, кивнуть в сторону двери и вопросительно поднять брови — и все понятно. Все это вполне эффективные невербальные сигналы. Даже если тот, второй, человек оказался здесь случайно или не говорит на вашем языке, вы сможете без труда понять друг друга, не обменявшись ни словом. Совместное внимание — это способность направить интерес другого человека на что-то заметное и достойное внимания. Это вариант взаимного поведения: ты обращаешь внимание на то, на чем сосредоточен я, а я в ответ обращаю внимание на тебя. Когда два человека находятся в состоянии совместного внимания, они следят друг за другом в процессе сотрудничества, нацеленного на совместное знакомство с интересными вещами.

Некоторые другие животные, к примеру сурикаты, тоже могут направлять внимание, поворачивая голову и сигнализируя о потенциальной угрозе. Гориллы интерпретируют прямой взгляд как угрозу, поэтому в нашем бостонском зоопарке над клеткой Джока — двухсоткилограммового, почти двухметрового самца с серебристой спиной — висит табличка, надпись на которой просит посетителей не глазеть на него. Джок всегда обращает внимание на глаза и всегда трактует прямой взгляд как источник опасности, но мы — единственный вид, способный читать более сложное выражение глаз, чем относящееся к сексу и насилию (одомашненные собаки чуть ли не единственное заметное исключение, о котором мы упоминали в начале книги). При помощи чужих взглядов мы интерпретируем природу отношений. Знакомые обмениваются взглядами; влюбленные просто смотрят друг на друга. Все это объясняет неловкость, которую мы испытываем, когда случается обменяться взглядом с незнакомым человеком на улице или, еще хуже, в лифте, откуда трудно уйти. Я вас знаю? Или — чего вы хотите: дружбы или драки? На вечеринке, оглядевшись вокруг, можно без особого труда разобраться, кто кому нравится, — достаточно проследить за совместным вниманием. Способность выявить взаимные симпатии на основании одного только взгляда развивается по мере накопления социального опыта. Шестилетние дети способны определить, кто с кем дружит, по синхронному взаимному взгляду, но детям помладше трудно это сделать. Маленькие дети и младенцы воспринимают совместное внимание исключительно с собственной позиции. Если сами они не вовлечены в процесс, их это не касается. По мере накопления социальных навыков общения они начинают считывать с окружающих информацию, полезную для вхождения в группу.

Возможно, изначально совместное внимание появилось в процессе эволюции как средство подать своим сигнал о каких-то важных внешних событиях (примерно так, как это делают сурикаты), но позже мы развили искусство слежения за взглядом до невероятного уровня и превратили его в уникальную человеческую способность делиться интересной информацией, позволяющую нам сотрудничать. Ни одно животное не проводит столько времени за совместным разглядыванием чего-либо и внимательным наблюдением друг за другом, как человек.

Кроме того, слежение за взглядом — одна из главных составных частей социальной кооперации. Мы с гораздо большей вероятностью станем подчиняться правилам и нормам, если будем уверены, что за нами наблюдают другие. Плакат с парой глаз, напоминающий об оруэлловском «большом брате», заставляет людей прибираться за собой, соблюдать правила раздельного сбора мусора, добровольно оплачивать напитки и класть в ящики для сбора пожертвований в полтора раза больше. Даже если рядом в данный момент никого нет, одна мысль о том, что кто-то, возможно, за ними наблюдает, заставляет большинство людей вести себя наилучшим образом. Посторонние взгляды вызывают у нас смущение, желание общаться и готовность соответствовать.

Следует отметить, что человек — единственный из двухсот с лишним видов приматов, у кого склера глаза сильно увеличена (втрое больше, чем у любого другого примата), что делает слежение за взглядом таким несложным занятием. Если подумать, направление эволюции склеры человеческого глаза определялось вовсе не индивидуальной пользой или по крайней мере не только ею. Большая белая склера не даст мне лично никакого селективного преимущества, если рядом не будет никого, кто мог бы читать мой взгляд. Речь может идти скорее о взаимной пользе для меня и для тех, кто сможет читать мой взгляд. Эта черта полезна только в пределах группы, члены которой привыкают наблюдать друг за другом и считывать с глаз информацию.

Когда ребенок узнаёт слова для обозначения предметов, которые он никогда прежде не встречал, он не только слушает голос взрослого, но и следит за тем, куда направлен его взгляд. В одном исследовании маленьким детям показали новый предмет, и, пока они его рассматривали, экспериментатор сказала «Посмотрите на тупу»; сама она при этом смотрела в ведро. Никто из малышей не связал слово «тупа» с предметом, который находился в это время у них в руках. Дети понимают, что новые слова относятся к новым вещам — но только к тем, которые были представлены им в контексте совместного внимания.

К первому своему дню рождения малыши привыкают постоянно наблюдать за лицами окружающих и считывать с них информацию; они успевают даже научиться указывать, то есть овладевают искусством обратить внимание собеседника на что-то интересное. Первоначально младенцы указывают потому, что хотят достать что-то находящееся вне пределов и досягаемости. Многие приматы, воспитанные в неволе, тоже делают это, хотя их жест при этом больше напоминает протянутую за пищей руку. Кроме того, кисть даже высших приматов не приспособлена к тому, чтобы вытянуть вперед один указательный палец, как это делают люди. И главное: только человеческие дети готовы указывать на предмет из чистого интереса. Иногда это делается для того, чтобы получить у взрослого ответ на какой-то вопрос, но чаще малыш просто указывает на что-то интересное, чем хочет поделиться с окружающими. Никто из животных этого не делает.

Подражатели

В дополнение к совместному наблюдению и невербальной передаче сигналов мы еще и подражаем друг другу. Первоначально родители и малыши играют, копируя выражения лиц и производимые звуки. Взрослые инстинктивно разговаривают с маленькими детьми особым высоким, музыкальным тоном и «детским» языком, пытаясь вызвать улыбку и смех. (Вы, возможно, замечали, что это делают также счастливые пары и владельцы домашних животных.) Взрослые пытаются подражать поведению младенцев, потому что младенцам это нравится и они отзываются на такое обращение. Иногда малыши берут инициативу на себя и тоже начинают спонтанно копировать окружающих.

Интересно, что имитирующее поведение не ограничивается голосом и языком. Выражение лица, жесты, смех и сложные действия — все направлено на то же. Подражание сигнализирует окружающим, что мы такие же, как они; а вообще, люди — лучшие имитаторы на планете. Андрей Мельцов из Университета Вашингтона считает, что младенцы действительно делают это, чтобы установить со взрослым отношения типа «ты точно такой же, как я». При помощи подражания они определяют окружающих как друзей или врагов. Причем механизм работает в обе стороны. Когда взрослый в общении с младенцем копирует выражение его лица, это служит младенцу сигналом о том, что этот человек — свой.

К двухлетнему возрасту ребенок научается копировать все виды поведения. Но это не рабское копирование, которое включается автоматически, а скорее попытка малыша проникнуть в сознание взрослого. Посмотрев, как у взрослого «не получается» снять груз с игрушечной штанги, полуторагодовалый малыш прочтет истинные намерения взрослого и завершит дело, которого никогда прежде не видел. В одном из исследований (рис. 5) дети в возрасте 14 месяцев наблюдали за тем, как экспериментатор наклонялась над столом и включала свет, нажимая на кнопку головой (А). Некоторые дети видели, что руки у взрослого обездвижены с помощью одеяла (В).

Затем детям давали поиграть с точно таким же выключателем. Те, кто видел человека в одеяле (В), нажимали на кнопку рукой; они понимали, что тетя просто не могла воспользоваться руками. Однако те, кто видел, что руки у тети свободны (А), наклонялись над столом и тоже нажимали на кнопку лбом. Должно быть, они рассудили, что использование для нажатия на кнопку головы, а не рук почему-то важно. Малыши не просто копировали действия экспериментатора; скорее, они пытались повторить то, что делал взрослый. Но, чтобы разобраться в намерениях экспериментатора, им нужно было, по существу, забраться в ее сознание и прочесть мысли.

Старшие дети готовы копировать действия взрослого даже в том случае, если известно, что эти действия бессмысленны. В одном из исследований дошкольники наблюдали, как взрослый открывает прозрачную пластиковую коробку и достает из нее игрушку. Некоторые действия при этом были действительно необходимы (к примеру, нужно было открыть дверцу на передней стороне коробки), другие смысла не имели (к примеру, поднять палку, лежащую на крышке коробки). Такое поведение присуще исключительно человеку. Посмотрев, что делает взрослый, дети копировали и нужные, и ненужные движения, тогда как шимпанзе копировали только те действия, которые были действительно необходимы для решения задачи. Приматы делали все необходимое для получения награды; у детей же цель была другая — как можно точнее скопировать действия взрослого. Но для чего детям перебарщивать с копированием и повторять бессмысленные действия? Причина проста: дети больше заинтересованы в том, чтобы социально подстроиться под взрослого, чем в том, чтобы научиться решать предложенную задачу наилучшим образом.

Специалист по психологии развития Кристин Лагар из Университета Техаса в Остине считает, что подобное раннее слепое подражание, характерное для детей, имеет для нашего биологического вида глубокий смысл. Вместе с коллегой-антропологом Харви Уайтхаусом из Оксфордского университета она исследует истоки и происхождение человеческих ритуалов. Ритуалы — это действия, связывающие людей, акты, имеющие символическое значение и демонстрирующие, что все члены группы разделяют одни и те же ценности. Во всех культурах есть ритуалы для различных событий, которые, как правило, являются переломными в жизни человека: рождение, достижение определенного — «взрослого» — возраста, вступление в брак и смерть. Эти события делят жизнь человека на этапы и часто связаны с религиозными верованиями и церемониями. Сами ритуалы, как правило, таинственны и никак не обоснованны. В них нет внутренней логики. В этом смысле к ним не применимы законы причин и следствий. Но если вы не подчиняетесь правилам, ритуал нарушается, а силу ему придает именно правильное выполнение. Аналогично Лагар показала, что дети четырех-шести лет с большей вероятностью будут пошагово копировать поведение взрослого, если в нем не будет очевидного смысла, чем если такой смысл будет. Делая это, ребенок, возможно, начинает понимать, что у взрослых существуют особые занятия, которые вроде бы не имеют цели, но при этом, должно быть, очень важны — именно потому, что не служат никакой очевидной цели.

Как залезть в голову к другому человеку

Непосредственно наблюдать намерения других людей невозможно, но каждый из нас должен понимать, что такие намерения существуют. Принятие того факта, что другие люди тоже интенциональны, поскольку разумны и обладают сознанием, называют ментализацией. Люди, как правило, действуют целенаправленно, потому что их поведение определяется целями. В одном исследовании годовалые дети наблюдали, как экспериментатор смотрит на одну из двух мягких игрушек и восклицает: «О, посмотри на котенка!» Затем экран опускался и поднимался, открывая взрослого человека либо с котенком, либо со второй игрушкой в руках. Если взрослый, появляясь из-за экрана, держал в руках не котенка, а другую игрушку, дети смотрели на него дольше — они были в замешательстве и не понимали намерений этого человека. Маленькие дети интерпретируют поведение людей как разумное: все делается по какой-то причине. Если мама смотрит на сахарницу на столе, то она, скорее всего, собирается взять в руки именно ее, а не солонку, на которую она не смотрит. Когда мама сначала смотрит на холодильник, а затем подходит к нему, она делает это не просто так, а чтобы его открыть. Малыши собирают у себя в голове все более обширную библиотеку зависимостей — знаний о том, что люди ведут себя предсказуемо. Когда малыши думают, что нечто разумно, потому что, на первый взгляд, это нечто действует так, как если бы у него была цель, они пытаются вступить с этим объектом в состояние совместного внимания. Они даже готовы копировать робота, если он представляется им разумным. Если робот взаимодействует с младенцем и всякий раз реагирует на его действия или производимый им шум, то очень скоро он становится для малыша интенциональным субъектом; младенец активно попытается вовлечь машину в общение и даже будет копировать его действия.

В отличие от нас, животные не занимаются спонтанным подражанием ради инициации или возобновления социального обмена. Может быть, они и способны на ментализацию, но она неизменно ограничивается ситуациями удовлетворения собственных нужд. Так, изнывающие от страсти самцы обезьян и приматов готовы увести партнершу подальше с глаз доминирующего самца, чтобы тайком с ней совокупиться. Многие животные готовы красть еду, если им кажется, что их никто не видит. Все эти способности к перспективному мышлению усиливаются, если в случае неудачи животному грозит опасность. Однако неясно, присутствует ли в подобных действиях ментализация. Я знаю, что можно избежать укуса змеи, если подойти к ней сбоку или сзади, но точно так же я знаю, что можно уберечься от падения камня на голову, если действовать правильно. Ни в той, ни в другой ситуации я не думаю об интенциональности объекта (змеи или камня) и не приписываю ему никаких намерений. Я просто наблюдаю за происходящим и рассуждаю о том, что в данном случае важно, а что нет. Для ментализации необходимы свидетельства наличия у объекта устоявшихся представлений о мире, которые он считает верными (при отсутствии каких бы то ни было прямых доказательств). Если я считаю, что у вас есть хотя бы какие-то устоявшиеся представления, значит, я уверен, что вы заранее считаете какие-то сведения о мире верными.

Но даже в этом случае можно приписать другим устоявшиеся представления, просто поставив себя на их место. К примеру, мы с вами можем по отдельности зайти в гостиничный номер и выйти оттуда — а затем я расскажу вам на основании собственных впечатлений о том, что вы, по моему мнению, там видели. Я буду рассуждать так: поскольку мы оба были в одной и той же комнате, вы, вероятно, видели то же, что и я. Однако это не обязательно так. Вы могли находиться в комнате с закрытыми глазами, в ней могло что-то измениться — и тогда я ошибусь в своем описании. Для подлинной ментализации необходимо понимать, что другой человек может иметь отличные от ваших взгляды — и вообще может придерживаться совершенно иных представлений о состоянии мира. Иными словами, лакмусовой бумажкой подлинной ментализации служит понимание того, что человек может придерживаться ложных представлений.

Рассмотрим следующий эксперимент. Если бы я показал вам конфетную коробку с соответствующей надписью на ней и спросил, что внутри, вы, скорее всего, ответили бы: «Конфеты». Однако если бы я открыл коробку и показал вам лежащие в ней карандаши, вы, по идее, были бы немного удивлены и, возможно, испытали бы легкое раздражение, поскольку рассчитывали полакомиться. Если я теперь спрошу вас, что, по-вашему, первоначально было в коробке, вы ответите: «Конфеты», — потому что уже поняли, что ваше первое представление оказалось ложным. Это может показаться тривиальным, но трехлетние дети в большинстве своем дают неверный ответ и утверждают, что, по их мнению, в коробке и раньше были карандаши. Они как будто полностью переписывают историю, чтобы подогнать ее под то, что им теперь наверняка известно. Они не понимают, что их представление было ложным. Понимание того, что человек может ошибаться, — часть способности, известной как теория сознания, и дети постепенно научаются оперировать все более сложным набором представлений о сознании других людей.

Если трехлетние дети не в состоянии понять, что ошибались сами, то неудивительно, что они не могут и приписать ложные представления другим. Если я спрошу вас, что ответит другой человек на тот же вопрос о содержимом коробки, то вы без труда сообразите, что он тоже ответит: «Конфеты». Вы можете посмотреть на вещи с позиции этого человека и понять, что у него тоже возникнет ложное представление. Трехлетние дети, опять же, дают неверный ответ и говорят: «Карандаши». Они как будто не могут встать на место другого.

Когда маленькие дети ведут себя подобным образом, говорят, что они эгоцентричны, потому что смотрят на мир исключительно с собственной позиции. Если показать маленькому ребенку построенную на столе модель горной гряды с различными ориентирами и зданиями, а затем попросить выбрать фотографию, соответствующую тому, что он видит перед собой, трехлетний ребенок правильно выберет ту, что соответствует виду с его ракурса. Однако, если попросить его выбрать фотографию, соответствующую тому, что видит человек, сидящий с противоположной стороны стола, ребенок, как правило, вновь выбирает «свою».

Маленькие дети не могут с легкостью сформировать мысленную картину мира с точки зрения другого человека. В классической демонстрации таких ложных представлений участвуют две куклы, Салли и Энн. Разыгрывается сценка: у Салли есть стеклянный шарик, который она, прежде чем попрощаться с Энн и уйти из дома, кладет в игрушечный комод. Пока ее нет, Энн перекладывает шарик из комода в кухонный шкафчик под раковиной. Ребенка спрашивают, где Салли будет искать шарик, когда вернется домой. Взрослые с легкостью понимают, что Салли будет искать шарик в комоде, там, куда сама положила. В конце концов, она не знает, что Энн переложила шарик, и она ведь не экстрасенс! Но трехлетний ребенок опять проваливает тест и говорит, что Салли будет искать шарик в кухонном шкафчике.

Почему маленькие дети с таким трудом осознают, что другие люди могут ошибаться? В конце концов, даже младенцы, наблюдая за действиями взрослых, понимают, что те ведут себя целенаправленно. Одно из возможных объяснений — то, что маленькие дети не понимают пока, что другие тоже обладают сознанием, в котором могут жить ложные представления. Другое — то, что в этих тестах люди должны давать ответы, противоречащие точно известной им истине. Они должны активно игнорировать истинное положение вещей. Если изменить условия эксперимента и не требовать от ребенка активной реакции, картина будет другая. В одном исследовании, посвященном зрительному поведению малышей, выяснилось, что они смотрят дольше, если Салли, у которой, по идее, должны быть ложные представления, идет в правильное место, как будто знает, что шарик за время ее отсутствия переместился. Экстрасенсорные способности Салли порождают у малыша конфликт ожиданий — и удивление.

Понимание того, что у окружающих могут быть ложные представления, судя по всему, присуще исключительно человеку; нет никаких убедительных доказательств того, что другие животные могут овладеть этим аспектом теории сознания. Как уже отмечалось, они способны встать на позицию другого (именно так животные учатся обманывать или обращать внимание на потенциальных конкурентов); однако они не в состоянии уверенно проходить тесты, где требуется понимание того, что другой придерживается ложных представлений. В невербальных версиях теста, аналогичного истории с Салли и Энн, высшие приматы теряются, если речь идет о поиске пищи в одном из двух мест; но они, как и человеческие дети, демонстрируют некоторую нерешительность (смотрят дольше или по несколько раз переводят взгляд туда-сюда), если объект был тайно переложен из одного места в другое. Все описанное вместе свидетельствует о том, что и у высших приматов, и у маленьких детей имеется некоторое рудиментарное представление о ментализации. Однако только у человека это представление развивается в полномасштабную теорию сознания, которую мы наблюдаем в среднем уже к четырем годам.

Разобраться в том, что знают и чего не знают другие, не всегда так просто, как в тесте с Салли и Энн. Представьте себе более сложные сюжеты с большим числом действующих лиц и событий. Когда кто-то говорит: «Я знаю, что она знает, что он знает», — речь идет о неоднократном применении теории сознания. Слежение за тем, кому что известно, вполне может усложняться с добавлением каждого нового уровня сюжета. В любом случае приходится быть внимательным, поскольку стоит пропустить ключевой шаг или забыть, кто что сделал, и результат будет неверным.

Прибавьте к этому проблему со знанием. Если мы знаем, что нечто истинно, нам труднее не обращать внимания на содержание собственного сознания и приписывать другим ложные представления. Приходится активно подавлять свое знание, чтобы корректно определить состояние сознания другого человека. Как мы увидим позже, в главе 4, решение не делать чего-то требует активного действия, что может вызывать затруднения у маленьких детей и совершенно не дается большинству животных. Так что даже взрослые, проходя тест Салли и Энн, тратят больше времени на приписывание другим ложных представлений. Кроме того, они намного медленнее решают задачи с ложными представлениями в случае, когда одновременно им приходится выполнять второе задание, цель которого — занять собственное сознание испытуемого. Вообще тщательный анализ того, что думают другие, требует очень серьезных усилий. К тому же неясно, используют ли взрослые теорию сознания в ходе большинства обычных социальных контактов. Думаете ли вы, открывая кому-то дверь, каковы могут быть намерения пришедшего, — или просто бездумно выполняете привычное действие? Сам факт того, что мы способны считывать сознание других людей, еще не означает, что мы всегда это делаем.

Нью-йоркский психолог Лоуренс Хиршфелд утверждает, что, хотя ментализация при помощи теории сознания позволяет в принципе предсказывать и интерпретировать поведение человека, существует и лучшая стратегия, более точная и эффективная. Она состоит в том, чтобы строить определенные предположения о ситуации. Во многих ситуациях взаимодействия с другими людьми мы вовсе не пытаемся понять, что у них на уме. К примеру, мы совершенно машинально придерживаем дверь перед гостем; то же самое происходит и во многих других случаях. Дело в том, что, с одной стороны, человек не так уж хорошо определяет истинное душевное состояние окружающих, а с другой — гораздо лучше ориентируется в том, какое поведение нормально в тех или иных обстоятельствах. Можно сказать, что мы научаемся интерпретировать мотивации людей при помощи теории общества — представления о том, что люди обычно делают в какой-то конкретной ситуации. Это представление обычно основано на знаниях о различных членах группы в смысле категорий, к которым они относятся (к примеру, по возрасту и полу).

Мы оперируем стереотипами и потому считаем, что люди будут вести себя определенным образом, который можно предсказать на основании прошлого опыта. Возможно, именно такова главная стратегия рассуждений о состоянии сознания других людей (та стратегия, к которой человек прибегает «по умолчанию»). Иными словами, ментализация начинается тогда, когда окружающие делают что-то, что кажется нам необычным («Черт побери, о чем они думали?»). Именно тогда, в попытке рационально объяснить действия другого человека, включаются наши рассуждения на тему ложных представлений. Идея о том, что дети учатся распознавать подобные отклонения от нормальности, подтверждается исследованиями, из которых явствует, что они с большей вероятностью ищут объяснений, если встречаются с непостоянством в поведении другого человека. Кроме того, их больше интересуют нелогичные результаты и противоречия — подобно детективам, которые пытаются разгадать загадочное поведение подозреваемого. Судя по всему, они пытаются понять социальный мир вокруг себя, разгадывая людей как предсказуемых субъектов. Детям нужно понять, что типично для конкретных людей — в противовес тому, что типично для большинства.

Как мы принимаем решения

Ясно, что младенцы — не просто маленькие взрослые, но кто же они на самом деле? Младенец — не чистый лист: при рождении его мозг уже подготовлен к познанию мира. Он обладает инстинктом познания. Развитие сознания через обучение, должно быть, представляет собой взаимодействие мозга с окружающей средой, управляемое механизмами, которые появились в процессе эволюции и призваны помочь человеку разобраться, как устроен мир. Но какая часть всего этого заранее встроена в нас эволюцией, а какая приобретается с опытом?

Человек, как высокоразвитое животное, проводит анализ мира на нескольких сложных уровнях. У нас есть чистые ощущения, поступающие к нам от органов чувств; их необходимо организовать в осмысленные формы, отражающие информацию о мире и его структуру. Возникла бы полная и абсолютная путаница, если бы у нас не было кое-каких правил касательно того, как осмысливать чувства. В мозгу идут процессы восприятия, в ходе которых распознаются и формируются закономерности и паттерны. Однако воспринятая информация полезна только в том случае, если ее можно заложить на хранение и использовать при необходимости в будущем. Это уже познавательная деятельность, или мыслительный процесс. Мы можем думать о том, что узнали, и применять полученные знания при планировании дальнейших действий в некой ситуации.

Для маленьких детей значительную часть мира составляет окружающее их общество — ведь они очень зависимы от других и не выживут без посторонней помощи. Примерно так же, как мы приспособлены к пониманию некоторых черт физической реальности, мы приспособлены, судя по всему, и к усвоению информации об окружающих нас людях. Рудиментарные социальные системы необходимо настроить или включить посредством опыта — и тогда мы начинаем понимать людей.

Некоторые животные тоже способны прочитывать поведение сородичей, но только в том случае, когда это в их интересах или может принести им пользу. Большинство животных эгоистичны и мало заботятся о других. Напротив, в течение первого года жизни социальные взаимодействия человеческого младенца с взрослыми очень богаты и многочисленны, но не очевидно, что младенец в этот период полностью понимает: взрослый тоже обладает собственным сознанием. Без языка мы, возможно, никогда не сможем узнать точно, что дитя думает об окружающих. Может быть, малыши, как сурикаты, автоматически отслеживают, куда направлено внимание взрослого. Однако по мере роста дети начинают все больше взаимодействовать с окружающим миром и чаще искать внимания других людей. В год ребенок, может быть, еще не владеет языком, но уже общается с окружающими и считывает невербальные сигналы. Он может жестикулировать, визжать, презрительно фыркать, строить рожицы, протестовать, бросать игрушки, указывать на интересные предметы, выказывать страх или радость и, разумеется, плакать. Он не только способен показать взрослому, что думает, — или по крайней мере дать тому знать, доволен он или недоволен, — но и начинает понимать, что у взрослых тоже есть свои мысли. Если мы способны понимать мысли других людей, мы можем предсказывать их действия в будущем. Это громадное преимущество, когда нужно разобраться в тех, кто нас окружает.

Понять, что человек сделает, при помощи чтения мыслей — одна из наиболее мощных возможностей нашего мозга. Если вы знаете, о чем человек думает, вы можете манипулировать им и спокойно обходить в борьбе за стратегическое преимущество, как учил Макиавелли. Даже если окружающие вам не конкуренты, вам все равно не помешает способность понимать, что они думают. До появления языка такая способность была бы критической; только читая мысли друг друга, вы могли бы прийти к общей точке зрения. Чтобы понять чьи-то намерения, вы должны уметь поставить себя на место этого человека.

На всех уровнях, от простых ощущений до культуры, социальные механизмы образуют многослойную систему, внедренную в мозг новорожденного путем естественного отбора; однако окончательно эта система формируется и работает только в культурной среде. Именно такие инструменты связывают нас воедино в общем мире. Но есть и другие объединяющие нас механизмы — мы разделяем друг с другом не только внимание и интересы, но и эмоции. С самого начала мы погружены в эмоциональный мир, где окружающие могут сделать нас счастливыми, но могут и заставить грустить. Может быть, желание иметь детей исходит от наших эгоистичных генов, но эти же гены выстраивают механизмы, которые подпитывают наше поведение, обеспечивая нас чувствами. То, кем мы вырастаем, в значительной мере определяется мотивирующими эмоциями, но сами эти двигатели могут формироваться ранними впечатлениями, которые оставляют после себя удивительное наследие.

Было время, когда глазеть на людей, которым при раздаче достались негодные карты-гены, считалось нормальным и социально приемлемым. Такие «капризы природы» (а именно так к ним и относились) могли быть самых разных сортов, форм и размеров. Все это были жертвы генетических отклонений, в том числе карлики и гиганты, люди, лишенные конечностей, бородатые женщины, альбиносы. Самым известным из таких людей, пожалуй, был Джозеф Меррик, получивший прозвище Человек-слон из-за массивных опухолей, обезобразивших его лицо и тело. Меррик стал знаменитостью и жил в достатке, но большинство таких людей заканчивали жизнь в фургоне странствующего цирка или ярмарочного балагана, где публика готова была платить только за то, чтобы поглазеть на них.

Люди, естественно, всегда пытались понять причины подобных несчастий. В те времена считалось, что дефекты рождения вызываются каким-то ужасным событием, из-за которого мать ребенка пострадала во время беременности. Вере в это явление, известное как материнский отпечаток (maternal impression), тысячи лет, и она отражает общее представление о том, что существует непосредственная связь между характером врожденного дефекта и характером предполагаемого потрясения у матери. Если мать случайно обожглась во время беременности, у ребенка на этом же месте может оказаться пятнышко. Волчья пасть или заячья губа возникают потому, что мать испугал прыгнувший заяц. Или беременную женщину ужаснул вид какого-нибудь калеки, и у еще не рожденного ребенка появилось то же уродство. В случае Джозефа Меррика утверждалось, что его мать напугал взбесившийся ярмарочный слон. Такие нелепые представления связаны с магическим мышлением, то есть представлением о том, что два внешне похожих явления вовсе не случайное совпадение, что между ними обязательно существует причинная связь.

Хотя на Западе от магического мышления почти полностью отказались еще в XIX в., вера в материнский отпечаток по-прежнему широко распространена во многих частях мира. В некоторых странах есть особые ритуалы, талисманы и обычаи, призванные отогнать зло и защитить ребенка в утробе. В Индии беременная женщина должна избегать общения с некоторыми людьми, к примеру с бесплодными женщинами, которые могут сглазить ее малыша. Современному человеку предположение о том, что испуг беременной женщины может навсегда оставить на ребенке какой-то след, может показаться абсурдным, но недавние результаты исследований наводят на мысль, что мы, возможно, немного поспешили отказаться от концепции материнского отпечатка — или по крайней мере от представления о чувствительности ребенка в утробе матери к травматическим внешним событиям.

В этой главе мы рассмотрим возможность того, что раннее домашнее окружение формирует не только наши знания, но и наши эмоциональные реакции, то есть темперамент. Темперамент говорит об индивидуальных различиях между людьми в эмоциональной реакции на внешние события. Одни из нас отличаются тревожностью, другие — общительностью. Некоторые более агрессивны, а другие — более робки. С самого начала дети различаются по темпераменту: одни часто плачут или легко пугаются, тогда как другие ведут себя более спокойно и незлобиво. Вообще-то по эмоциональному строю мы, как правило, похожи на родителей, что указывает на генетический вклад в это измерение личности. Однако раннее окружение тоже может повлиять на развитие темперамента — точно так же, как влияет оно на будущий выбор жизненного пути и на то, насколько хорошо человек потом адаптируется к одомашниванию.

День, когда мир замер

Я до сих пор живо помню все, как будто это было вчера. Люди, достигшие определенного возраста, наверняка вспомнят точно, где были в тот судьбоносный день 2001 г. В Великобритании сентябрьский день уже клонился к вечеру, но в Нью-Йорке стояло яркое солнечное утро. Коллеги знали, что в моем в кабинете есть телевизор, и собрались у меня следить за развитием ужасающих событий. Два самолета врезались в башни Всемирного торгового центра, и теперь из обоих небоскребов валил густой дым. Люди выпрыгивали из окон навстречу смерти. Если вы видели эти кадры, они, вероятно, навсегда запечатлелись в вашей памяти, как и в моей. На наших глазах мир необратимо менялся.

Для некоторых эти картины превратились в так называемые вспышки воспоминания — фотографические изображения сцен, залитых безжалостным светом и очень подробных — там присутствуют даже тривиальные детали, не имеющие особого смысла. Порой, когда мы переживаем что-то по-настоящему ужасное, наша память перегружается деталями. Происходит это потому, что мы настораживаемся и переходим в режим повышенного внимания, отслеживая опасность, когда гиппокамп (это хранилище для долговременных воспоминаний в форме морского конька имеется в каждой височной доле) получает сигнал от мозжечковой миндалины (структура размером с миндальный орешек, также есть в каждой височной доле, она активна, когда вы смеетесь, плачете и кричите от ужаса). Кроме того, эти структуры не позволяют вам забывать.

Переживания, которые со временем становятся воспоминаниями, зарождаются как паттерны нейронных срабатываний или следов, которые наводняют мозг. Необработанная сенсорная информация интерпретируется, представляется и наделяется смыслом. Это, в свою очередь, дополняет и изменяет уже имеющиеся у нас знания о мире, формируя воспоминания. Будут ли подробности включены в воспоминание и уложены в гиппокамп на хранение, зависит от фильтрующих механизмов, которые регулируются действием нейротрансмиттеров, вырабатываемых мозжечковой миндалиной в моменты удивления, возбуждения или радости. Нейротрансмиттеры — это молекулы, помогающие сигналу преодолеть синапсы, то есть промежутки в местах контакта нейронов. Вспышки воспоминания стимулируют мозжечковую миндалину на активизацию гиппокампа, усиливая таким образом след в памяти тех событий, которые нас сильнее всего трогают. Мир наблюдал за происходящим в бессильном шоке, и наше поколение никогда не забудет увиденного. Но даже некоторые представители следующего поколения, еще не рожденные на тот момент, получили в наследство воспоминания этого ужасного дня.

Посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) — состояние тревожности, которое проявляется через несколько недель после травматических событий, таких как изнасилование, военное сражение или другие проявления насилия. ПТСР характеризуется неотступными снами и вспышками памяти; создается впечатление, что человека преследует прошлое. После 11 сентября 2001 г. каждый пятый житель ближайших к башням кварталов Нью-Йорка, ставший свидетелем трагедии, страдал от ПТСР. Нью-йоркский психиатр Рэчел Йегуда проследила судьбу нескольких беременных женщин из этой группы. Выяснилось, что в слюне этих женщин наблюдался ненормальный уровень кортизола — гормона, который вырабатывается организмом в виде естественной реакции на стресс. Уровень кортизола у человека, страдающего ПТСР, снижен. Гормоны и нейротрансмиттеры являются частью хитроумной сигнальной системы, при помощи которой мозг запускает различные функции. Некоторые из них имеют общее действие, другие, судя по всему, играют более специфические роли.

Сниженный уровень кортизола у матерей в состоянии хронического стресса никого не удивил; этого следовало ожидать. Неожиданным было другое: состояние их детей в утробе. Через год после теракта у младенцев, рожденных матерями с ПТСР, тоже наблюдался ненормальный уровень кортизола в сравнении с отпрысками других матерей, не видевших трагедии и не страдавших после этого данным расстройством. Пострадавшие матери передали что-то своим детям. Как сказала об этом Йегуда, детям жертв ПТСР достались «шрамы без ран».

Из опыта хорошо известно, что события раннего детства могут вызвать самые серьезные последствия на более поздних этапах жизни. Существует целая категория веществ, известных как тератогены (буквально «делатели уродов»); если мать во время беременности подвергнется их действию, у плода могут возникнуть врожденные дефекты. Различные лекарственные вещества (как запрещенные, так и разрешенные) и токсины, связанные с загрязнением окружающей среды (к примеру, радиация или ртуть), могут повредить еще не родившемуся ребенку. При этом некоторые болезни, возникающие в результате воздействия тератогенов, проявляются не сразу, а через несколько десятков лет. Мой собственный тесть умер от мезотелиомы — редкой формы рака легких, вызванной, вероятно, воздействием асбеста, имевшим место, когда ребенком он жил в Южной Африке. Токсины, проникающие в наше тело, могут воздействовать на функции клеток, но при этом никак себя не проявлять. За жизнь наши клетки успевают смениться много раз, но каждое новое их поколение может нести в себе генетическую бомбу с часовым механизмом, которая ждет лишь подходящих условий, чтобы убить нас. Физические вещества вроде асбеста из окружающей среды — очевидные кандидаты на роль ядовитых агентов, но что вы скажете о воздействии психологических токсинов? Как может реакция нашего сознания на нефизические события (скажем, на случившуюся на наших глазах трагедию) вызвать долгосрочные последствия? Как мог стресс матери после теракта 11 сентября передаться следующему поколению? Что именно могла женщина передать ребенку, которого она носила?

Джерри Каган, специалист по психологии развития из Гарварда, считает, что примерно каждый восьмой младенец рождается с темпераментом, который делает его очень раздражительным, а причиной тому — сверхреактивность его лимбической системы в ответ на раздражение. Такие дети легко пугаются и излишне бурно реагируют на внезапный шум. В состав лимбической системы, мобилизующей тело на действия, входит мозжечковая миндалина. Она запускает производство целого каскада гормонов и нейротрансмиттеров, задача которых — подготовить тело к реакции на угрозу. Реактивность лимбической системы — наследуемая черта; это значит, что она может быть передана ребенку с генами, которые он получает от родителей. В результате получаются нервные, всегда напряженные дети, которых пугает неопределенность и незнакомые ситуации. В зависимости от того, как ребенок в четырехмесячном возрасте реагирует на резкий звук, можно даже предсказать, какой характер у него будет много лет спустя. Реактивность — это как бы предрасположенность, которая делает некоторых из нас нервными и дергаными; другие же рождаются более спокойными и невозмутимыми. Так может быть, дети матерей, страдавших после 11 сентября ПТСР, родились нервными по генетическим причинам?

Йегуда считает, что нет. Она выяснила, что уровень кортизола был снижен только у тех матерей, которые на момент трагедии были на третьем триместре беременности, так что причина не может заключаться только в генах. Судя по всему, существует критический период, когда подверженность матери стрессу изменяет характер развития ребенка. Чтобы начать разбираться в том, как вообще может так быть, что материнский отпечаток ограничен некоторым окном уязвимости, нам необходимо взглянуть на примеры трудного детства и на то, как детство определяет нашу реакцию на стресс во взрослом состоянии.

Ребенок войны

Вторая мировая война разрушила мирную жизнь тысяч семей. В Европе множество детей лишились родителей и воспитывались в результате в различных учреждениях. Конечно, в целом о них заботились, тем не менее многие из них выросли социально ущербными и делинквентными подростками. Пытаясь объяснить этот факт, британский психиатр Джон Боулби выдвинул гипотезу о том, что эти дети в критической фазе развития упустили то, что он назвал привязанностью. Боулби считал, что привязанность — эволюционная адаптивная стратегия формирования надежной подпитывающей связи между матерью и ее младенцем. Этот ранний опыт не только защищает беспомощное дитя, но и обеспечивает необходимый фундамент для механизмов психологической адаптации, которые в будущем станут справляться с проблемами. Без этой надежной привязанности в самом начале жизни ребенок вырастет психологически ущербным.

Боулби вдохновила орнитологическая работа Конрада Лоренца, который показал, что у многих видов птиц между матерью и птенцами формируются тесные и прочные узы. Эта привязанность начинается с импринтинга, при котором маленькие птенцы обращают особое внимание на первый движущийся объект, который они видят в жизни, и неотступно следуют за ним. Как известно, Лоренц наглядно продемонстрировал, что можно организовать импринтинг маленьких гусят на себя, если высидеть яйца в инкубаторе и «принять» вылупившихся птенцов. В дикой природе импринтинг принципиально важен для выживания, потому что обеспечивает постоянную близость птенцов к матери-наседке; именно поэтому импринтинг происходит на первый попавшийся движущийся объект — обычно им оказывается мать. Исследование мозга гусенка выявило, что он изначально настроен следовать за объектом, имеющим определенные формы, больше, чем за остальными, и что птенцы быстро усваивают конкретные черты своей матери и научаются отличать ее от других.

Человеческие младенцы при рождении тоже обращают особое внимание на черты лиц окружающих его людей и очень быстро запоминают лицо матери. Однако у приматов, в особенности у человека, ранняя социальная привязанность оказывается не такой жесткой, как импринтинг у птиц. Если у пернатых импринтинг должен осуществляться очень быстро, то приматы могут себе позволить потратить немного больше времени на знакомство друг с другом. Еще одно важное различие между птицами и человеческими малышами состоит в том, что ребенок не начнет бегать самостоятельно по крайней мере в течение года. Если младенцу нужна мать, ему достаточно просто заплакать, и большинство матерей тут же поспешат на зов. Младенческий крик очень тяжело слышать — это один из самых мощных раздражителей для человека (именно поэтому плачущий малыш в самолете может превратить перелет в мучение для всех остальных пассажиров). Эта «биологическая сирена» гарантирует, что младенцы и матери никогда не окажутся слишком далеко друг от друга. Примерно с шестимесячного возраста малыши выказывают сильное беспокойство при физической разлуке с матерью; это состояние характеризуется слезами и стрессом, о чем свидетельствует рост уровня кортизола и у младенца, и у матери. Позже, когда они вновь соединяются, этот уровень возвращается к норме.

Со временем и мать, и дитя научаются терпимее относиться к моментам расставания, но мать тем не менее остается надежным причалом, от которого карапуз может безопасно исследовать окружающий мир. Представьте себе надежно привязанных (по Боулби) карапузов в виде игроков в бейсбол или крикет: они чувствуют себя в безопасности, когда касаются базы или находятся позади своей площадки, но испытывают все более сильную тревогу по мере того, как отходят от них дальше и дальше. Без надежной ранней привязанности, утверждал Боулби, дети никогда не научатся исследовать новые ситуации и вырабатывать соответствующие стратегии решения проблем. Они также не смогут стать в полной мере одомашненными; именно поэтому, считал он, дети, лишившиеся во время войны попечения своих родителей, выросли делинквентными подростками.

Потерянные дети

Вдохновившись работой Боулби на тему социальной привязанности и позднейших психологических нарушений, Гарри Харлоу в США решил проверить альтернативное объяснение долгосрочных последствий трудного детства. Может быть, за детьми в сиротских заведениях просто плохо смотрели или недостаточно кормили их. Если обеспечить их пищей и теплом, все будет в порядке. Чтобы проверить это предположение, он провел печально знаменитую серию исследований, в ходе которых выращивал макак-резусов в изоляции в течение разных промежутков времени. Обезьяньих малышей хорошо кормили и содержали в теплых безопасных условиях, но в одиночестве. Такая социальная изоляция имела глубочайшие последствия для их развития. Обезьяны, у которых в младенчестве не было никаких социальных контактов, во взрослом возрасте демонстрировали различные варианты ненормального поведения. Они непроизвольно раскачивались вперед и назад, кусали себя, а когда их наконец знакомили с другими обезьянами, всячески избегали общения с ними. Когда самки из этой группы достигли половой зрелости, они подверглись искусственному оплодотворению и стали мамами, но это не помогло: они игнорировали, отвергали, а иногда даже убивали своих малышей.

Харлоу выяснил, что главное здесь даже не количество времени, которое животные провели в одиночестве, а возраст, в котором это происходило. Те, кто родился в изоляции, подвергались серьезной опасности, если проводили больше шести первых месяцев без общества матери. В отличие от них обезьяны, которые подверглись изоляции лишь после полугода нормального материнского воспитания, не переходили к ненормальному поведению. Это указывало на то, что первые шесть месяцев жизни обезьяны представляют собой особенно чувствительный период. Боулби первоначально считал, что главной причиной привязанности было обеспечить удовлетворение биологических потребностей в пище, безопасности и тепле, но Харлоу доказал, что Боулби был прав лишь отчасти: помимо всего прочего, обезьяны с самого начала нуждались в социальном взаимодействии.

Оказывается, социальное развитие человека, как и обезьяны, определяется аналогичным чувствительным периодом социализации. Еще в 1990 г., вслед за падением диктаторского режима Николае Чаушеску, мир узнал о тысячах брошенных в приютах румынских детей. Чаушеску запретил аборты в надежде принудить женщин больше рожать, увеличивая тем самым сокращающееся население Румынии. Проблема в том, что семьи, будучи не в состоянии воспитывать этих детей, отдавали их в приюты.

В среднем в приюте один воспитатель приходился на 30 малышей, так что социальных контактов там было немного, а объятий и близости, которые можно увидеть в любой нормальной любящей семье, не было вовсе. Младенцев кормили из бутылочек, привязанных к люлькам, они лежали в собственных экскрементах, а когда запах становился невыносимым, их просто поливали холодной водой из шланга. Детей спасли, и многие из них попали в хорошие приемные семьи на Западе. Британский психиатр сэр Майкл Руттер исследовал чуть больше ста таких сирот в возрасте до двух лет, чтобы посмотреть, как ранние переживания повлияли на их развитие.

По прибытии в новые семьи все малыши были истощены и показывали плохие результаты в психологических тестах на ментальное благополучие и социальные навыки. Этого следовало ожидать. Со временем они в основном нагнали других приемных детей того же возраста, не имевших за плечами опыта румынских приютов. К четырем годам отставание было практически ликвидировано. Коэффициент интеллекта у них по-прежнему был ниже среднего по сравнению с другими четырехлетками, но, как и следовало ожидать, находился в пределах нормы. Однако вскоре стало очевидно, что не все вернулось на круги своя.

Дети, проведшие в приютах больше шести месяцев, никак не могли догнать своих сверстников. Полностью восстановились только те, кто был спасен в возрасте до полугода. Всех детей проверили еще несколько раз, в возрасте шести, одиннадцати и пятнадцати лет. Опять же, в целом они показали результат лучше ожидаемого с учетом ужасного начала жизни, которое выпало на их долю, но со временем стали появляться и проблемы. Те, кто пробыл в приюте дольше всего, начинали проявлять тревожность и гиперактивность и испытывали сложности с выстраиванием отношений. В точности как у обезьян Харлоу, социальные взаимодействия в течение первого года жизни оказались принципиально важны для нормального развития. Чтобы понять, что такого значимого в том, чтобы в это время рядом был кто-то, кто заботился бы о тебе, а не просто обеспечивал пищу и тепло, нам придется разобраться в том, что, собственно, расстраивает младенцев.

Почему незнание вызывает стресс

Приходилось ли вам когда-нибудь ждать важного звонка? Это может быть результат экзамена, решение о приеме на работу или, куда хуже, новости из больницы. Причина того, что ожидание важных сведений порождает тревогу, заключается в том, что мозг — это детектор паттернов, настроенный в процессе эволюции на поиск жизненных закономерностей; поэтому ситуация, когда он не в состоянии предсказать ближайшие события, сильно его расстраивает. Мы можем собраться и внутренне подготовиться к важным событиям, но ждать и поддерживать себя в состоянии готовности длительное время очень тяжело. Высокий уровень возбуждения порождает стресс. Так армия, оказавшись перед лицом угрозы, переходит в состояние боевой готовности. Когда угроза максимальна, уровень готовности тоже максимален. Именно поэтому мы вздрагиваем от малейшего звука — мы предельно сконцентрированы. И пока мы не опустим свои щиты, расслабиться не получится.

С одной стороны, мы, как правило, не имеем дела с реальной угрозой; тем не менее неопределенность и наличие потенциальной опасности делает ситуацию напряженной. По существу, человеческий мозг не слишком хорош в работе со случайными событиями, и мы стараемся всюду видеть структуру и порядок. Именно поэтому, оказавшись поздно вечером в лесу или в старом пустом доме, мы каждый случайный звук воспринимаем как угрозу. Взрослые люди начинают различать закономерности в фоновом шуме, если лишить их способности контролировать результат или напомнить о временах, когда они были беспомощными.

Вообще, недостаток контроля над ситуацией не только сложно переносится психологически, но и влияет на телесные реакции. Снижается даже болевая выносливость. Взрослый человек способен выдержать гораздо более болезненный электрический удар, если будет думать, что может остановить испытание в любой момент, по сравнению с тем, кто считает, что от него ничего не зависит. Вера в то, что при желании боль можно прекратить в любой момент, гарантирует, что вы сможете вытерпеть больше. А вот при столкновении с непредсказуемым и неподконтрольным шоком и животные, и люди заболевают — и психологически, и физиологически.

Потребность в контроле и определенности присутствует в человеке с самого начала. Младенцы предпочитают регулярность и предсказуемость — и вздрагивают от внезапных звуков, световых вспышек или движений. Существует даже рефлекс, управляемый стволовой частью мозга — самой примитивной его частью, контролирующей жизненные функции, — и известный как рефлекс испуга, резко, одним толчком переводящий ребенка в состояние повышенного внимания. Если новорожденный не вздрагивает, то может оказаться, что его нервная система не в порядке. Потребность в предсказуемости образует основу обусловленного поведения, в процессе которого младенец начинает узнавать, как он синхронизирован с окружающими. Подобная чувствительность к внешним событиям означает, что домашняя обстановка вокруг младенца должна быть предсказуемой и безопасной — об этом следует позаботиться близким.

Младенцы счастливы, когда все вокруг ожидаемо и обусловлено, но у этого есть и отрицательная сторона: встреча с непредсказуемыми или необусловленными событиями для них стресс, особенно если эти события связаны с мамой. Если мама подавлена, то эмоции у нее нередко притупляются, а взаимодействие с малышом качественно ухудшается. Иногда подавленная мать, наоборот, компенсирует свою грусть и тоску излишне оживленным общением; для младенца это тоже может стать стрессом, поскольку такая форма общения не обусловлена собственными усилиями малыша к коммуникации. Ранний опыт такого рода, когда не удовлетворяются потребности младенца в обусловленных реакциях, может привести много лет спустя к социальным и когнитивным проблемам.

Другие люди рядом обеспечивают уверенность в этом нестабильном мире. Стресс от неопределенности снижается, если рядом есть взрослый, так что нашему мозгу идет на пользу не только мудрость окружающих, но и само их присутствие. Как говорится, беду можно разделить с другом, а две головы лучше, чем одна. Если вдуматься, мир полон сюрпризов для малыша, и развитие обязательно должно включать в себя умение определить, что произойдет дальше. С накоплением знаний и опыта мир становится более предсказуемым. Это понимание приходит не сразу, а до того защиту и надежность обеспечивают взрослые. Именно поэтому любая неопределенность вызывает громкий плач младенца: так он сигнализирует взрослому, что требуется его вмешательство.

В комплексе все эти исследования указывают на то, что самое раннее окружение очень много значит для развития детеныша обезьяны или человека и может иметь долговременные последствия. Судя по всему, приматы с самого начала нуждаются в какой-то форме контактов, особенно находясь в угрожающей или социально бедной среде. Однако речь идет о депривации от отсутствия вокруг не просто других людей, а надежных других людей. Но каким образом подобная психотравмирующая среда формирует нас будущих и какую роль окружающие играют в нашей реакции на стресс?

Учимся драться или убегать

Чтобы понять, как ужасная непредсказуемая среда действует на растущий мозг, нам необходимо понять механизм нормальной реакции на стресс. Оказавшись перед лицом угрозы, мы можем встретить ее — или убежать. Это быстрый ответ типа бей-или-беги, когда мы имеем тот самый внезапный прилив эмоций, который требует максимально быстрой мобилизации и запускается деятельностью лимбической системы мозга. Такая готовность достигается с помощью так называемой гипоталамо-гипофизарно-надпочечниковой системы.

После воздействия стресса гипоталамус выпускает два гормона — кортикотропин-рилизинг-гормон (КРГ) и аргинин-вазопрессин (АДГ), стимулирующие расположенный неподалеку гипофиз на выработку адренокортикотропного гормона (АКТГ) и высвобождение его в кровоток. АКТГ действует на надпочечники — железы, расположенные далеко внизу, в брюшной полости, — и заставляет их вырабатывать адреналин, норадреналин и кортизон. Баланс адреналина и норадреналина регулирует вегетативную нервную систему (ВНС), которая, в свою очередь, повышает частоту дыхания, усиливает сердцебиение и потливость, расширяет зрачки и временно прекращает пищеварение. В конце концов, некогда жевать жвачку, если собираешься идти в бой. Если вам случалось когда-нибудь чувствовать холод и пустоту в желудке, знайте: это работала ваша ВНС. Кортизон повышает концентрацию глюкозы в крови, получая таким образом больше топлива для мышц. Все это прекрасно, если существует реальная угроза, на которую нужно немедленно реагировать. Однако реакцией типа бей-или-беги нужно пользоваться только в соответствующих ситуациях и то в меру.

Поддержание высокого уровня стресса в течение долгого времени ведет к хронической неспособности человека справляться с различными превратностями жизни. Так, если все время держать педаль газа полностью нажатой, гоняя двигатель на максимальной скорости, то рано или поздно гипоталамо-гипофизарно-надпочечниковая система не выдержит и сломается, что неизбежно повлечет за собой болезнь и повреждения вашей иммунной системы. Кроме того, хронический стресс удалось связать с такими психиатрическими расстройствами, как депрессия, причем у большинства людей, страдающих серьезной депрессией, активность гипоталамо-гипофизарно-надпочечниковой системы повышена. Так что, человек, если он хочет сохранить тело и сознание здоровыми, должен научиться регулировать свою реакцию на стресс. Частично такую регуляцию обеспечивает гиппокамп, в котором есть глюкокортикоидные рецепторы (ГР), призванные следить за уровнем глюкозы и кортизона в крови. Когда концентрация глюкозы и кортизона достигает критического уровня, гиппокамп дает сигнал гипоталамусу перекрыть гипоталамо-гипофизарно-надпочечниковый процесс — точно так же, как термостат на батарее регулирует температуру. Если термостат неисправен, дом промерзает или перегревается. Если гипоталамо-гипофизарно-надпочечниковый (ГГН) процесс нарушен, вы реагируете на стресс либо слишком вяло, либо слишком резко.

Дети, выросшие в атмосфере оскорблений и насилия, страдают не только от проявлений жестокости, но и от невозможности предсказать, когда следует ждать очередной атаки. Непредсказуемость разъедает способность преодолевать стресс, поскольку человек не в состоянии расслабиться, но должен поддерживать в себе готовность в любой момент отразить удар. Это вызывает долговременные нарушения в работе ГГН-системы и может иметь отложенные последствия, которые проявятся много лет спустя. Возможно, поэтому у людей, страдающих ПТСР, циркуляция кортизола носит ненормальный характер — их ГГН всегда настороже и не может расслабиться. В ходе исследования, напоминающего первоначальные опыты Боулби, финские ученые проследили судьбу 282 детей, эвакуированных во время Второй мировой войны, с целью проверить, как повлияла изоляция от родителей на характер их реакции на стресс несколько десятилетий спустя. У тех, кто в раннем детстве вынужден был расстаться с родителями, 60 лет спустя наблюдалась повышенная кортизоловая реактивность в стресс-тестах. Результат указывает на то, что пережитое в детстве навсегда изменило физиологию их ГГН-системы. Чем старше был ребенок на момент эвакуации, тем более устойчивой была его психика и тем меньше нарушений в работе ГГН-системы у него наблюдалось во взрослом возрасте.

Еще до рождения человека стресс может изменить функционирование его ГГН-оси. Самок макак-резусов на поздних стадиях беременности вынимали из клетки и подвергали действию непредсказуемого, громкого, вызывающего стресс шума. После рождения маленьких обезьянок оказывалось, что функция ГГН-системы нарушена не только у матери, но и у ребенка; сравнение проводилось с другими самками, не пережившими стресса во время беременности, и их детенышами. Точно так же беременные женщины, пережившие ужасное непредсказуемое событие вроде атаки на Всемирный торговый центр, когда никто не знал, что происходит, могли, сами того не желая, передать страх по наследству своим находившимся на тот момент в утробе детям.

Установлено, что после рождения долговременные последствия раннего знакомства с психотравматической домашней обстановкой изменяют реакцию ребенка на агрессию, даже когда он спит. Ученые просканировали мозг нескольких спящих младенцев в возрасте от полугода до года в аппарате фМРТ. Одновременно им проигрывали аудиозапись бессмысленных фраз, произнесенных взрослым мужчиной очень сердитым, слегка сердитым, радостным и нейтральным тоном. Несмотря на сон, дети из конфликтных семей демонстрировали более высокую реактивность на сердитый голос в передней поясной коре, хвостатом ядре, таламусе и гипоталамусе — всех участках мозга, относящихся к ГГН-системе. Их реакция на стресс уже сенсибилизирована к присутствию агрессии.

Гипоталамо-гипофизарно-надпочечниковая система изменена также у одомашненных животных. Как мы уже видели, одомашнивание изменяет и поведение, и мозг. Домашние животные менее агрессивны и реже испытывают страх, у них повышен уровень серотонина — нейротрансмиттера, связанного с просоциальной деятельностью. В нормальных условиях дикие лисята начинают бояться человека в возрасте примерно 45 дней; у них включается природный рефлекс бей-или-беги, и они уже с меньшим энтузиазмом исследуют окружающий мир. У домашних же лисят того же возраста такого страха не наблюдается, и они продолжают исследовательскую деятельность. Период социализации у прирученных лис существенно длиннее, а игровая активность затягивается до взрослого возраста.

Не надо нервничать, лучше радуйтесь!

Чтобы понять эмоции, нужно обязательно разобраться во взаимоотношениях между телом и сознанием. Одной из первых попыток сделать это стало предположение Уильяма Джеймса: эмоции возникают в результате реакции организма на неожиданный стресс. Если человек встречает медведя, у него тут же включается реакция бей-или-беги, призванная разобраться с угрозой, а страх он почувствует позже. Так и должно быть, это хорошая эволюционная стратегия — ведь в ситуации потенциальной опасности лучше сначала действовать, а потом уже задавать вопросы. Джеймс считал, что отреагировать человек должен раньше, чем у него появится время как следует обдумать ситуацию. Не стоит сидеть на месте и размышлять о том, какие чувства вы испытываете по отношению к медведю.

В современном мире большинству из нас редко приходится встречаться с медведями, но у каждого бывают ситуации, когда нужно действовать сейчас, а думать потом. Это может быть внезапный испуг, когда кто-то неожиданно выскакивает на вас из-за угла, или неожиданная угроза. Мгновенно начинается подготовка: в кровь впрыскивается адреналин, подскакивают пульс и частота дыхания. Хамское поведение на дороге — классический пример агрессии, которую предполагаемая угроза порождает прежде, чем мы успеваем оценить угрозу реальную.

Гипотеза Джеймса об эмоциях, следующих за реакцией, не учитывала ситуации, в которых тело реагирует на стрессовую ситуацию медленнее, чем идет мыслительный процесс. Кроме того, люди не всегда чувствуют изменения в организме в стрессовой ситуации. Иногда эмоции предшествуют телесным изменениям; именно поэтому мы, прежде чем покраснеть, испытываем смущение. Может быть, вы прилюдно рыгнули, огляделись вокруг — и чувствуете, как ваши щеки теплеют и наливаются краской, когда до вас доходит эмоциональный смысл произошедшего. Мысль возникла практически мгновенно, а вот на изменения в токе крови потребовалось больше времени. Так что же здесь является причиной? Бегство вызывает страх или мы убегаем именно потому, что испугались?

Верно и то и другое. В некоторых ситуациях необходимость максимально быстрой реакции перевешивает необходимость подумать (к примеру, в случае внезапного появления медведя), тогда как в других лучше обдумать ситуацию, а реагировать потом (к примеру, покраснеть). Однако в обеих ситуациях играют роль опыт и ожидания. Если нам известно, что медведь на самом деле — чучело, мы вряд ли испугаемся. Если мы опростоволосились (рыгнули) в кругу семьи, нам не так неловко.

Как явствует из приведенных примеров, существуют быстрые и медленные пути к эмоциям; какой путь мы выберем, зависит от обстоятельств и от того, как мы интерпретируем ситуацию. Кроме того, на наши эмоции сильно влияют окружающие нас люди. В классическом исследовании на тему важности социального контекста наивным испытуемым делали укол адреналина, сказав им, что это витамины, которые должны повысить качество прохождения некоего визуального теста. Все это было лишь дымовой завесой для реальной цели исследования — посмотреть, как влияют окружающие на наши эмоциональные переживания. Некоторым участникам говорили правду: что от инъекции у них будут дрожать руки, пылать лицо и участится сердцебиение. Другим называли не те симптомы: говорили, что будет слегка болеть голова и чесаться кожа.

Пока участники эксперимента сидели и ждали, их попросили заполнить анкету о настроении. Среди них сидел и экспериментатор, действовавший одним из двух способов. Он не получал инъекции адреналина, но вел себя либо негативно, жалуясь на исследование и ученых, либо позитивно, говоря, что все очень интересно и они прекрасно проводят время.

Тем временем у настоящих испытуемых адреналин активировал ГГН-систему и вызывал проявление телесных признаков, характерных для реакции бей-или-беги. Внезапно у человека появлялись соответствующие ощущения, но как он мог их интерпретировать? Те, кто был предупрежден о реальном действии адреналина, понимали все правильно («Я чувствую себя немного на взводе из-за укола»). Но те, кто не ожидал сердцебиения и дрожания рук, должны были как-то интерпретировать сигналы своего организма. Именно в этот момент поведение окружающих играло принципиальную роль. Эмоции, которые испытывал наивный участник эксперимента, зависели от поведения подсадной утки. Те, кто сидел в одной комнате с воодушевленным экспериментатором, оценивали свое настроение гораздо более позитивно по сравнению с теми, кто делил комнату с экспериментатором раздраженным. Оба участника для интерпретации собственных телесных ощущений использовали социальный контекст, то есть поведение окружающих. Так что, как бы нам ни нравился рок-концерт, футбол или отдых в парке аттракционов, наш эмоциональный опыт сильно зависит от реакции остальных.

Значение интерпретации объясняет, почему в определенных ситуациях одни из нас чувствуют тревогу, а другие — радостное возбуждение. По ходу жизни мы постепенно учимся интерпретировать ситуации на основании накапливаемого опыта. Вот почему дети, выросшие в обстановке постоянных конфликтов и проявлений агрессии, начинают воспринимать это как норму и всегда ждать чего-то подобного. Единственное, что можно наверняка предсказать в любом домашнем конфликте, — это злость. Там, где злость, там скоро будет насилие, поэтому дети, подвергавшиеся насилию в семье, как правило, раньше других замечают злость на лицах и вообще определяют лица в среднем как более злые, хотя к другим эмоциям никакой особой чувствительности не проявляют. Такая тенденция показывает, что эти дети всегда готовы к реакции бей-или-беги.

Эти знания позволяют нам менять поведение проблемных подростков. Мои коллеги по департаменту в Бристоле подготовили серию компьютерных изображений лиц, полученных путем трансформирования лиц реальных, с гаммой чувств, постепенно переходящих от радостного через нейтральное к злому. Подростки, многие из которых имели криминальный опыт и находились под наблюдением как потенциальные рецидивисты, воспринимали промежуточные эмоции как более агрессивные. Однако путем хитроумных махинаций и ложных обратных связей у половины из них экспериментаторам удалось немного снизить предрасположенность к повсеместному обнаружению злости. Иными словами, после тренинга они с гораздо большей вероятностью воспринимали промежуточные лица как радостные, а радостные как еще более радостные.

Психологам удалось сдвинуть восприятие подростков в сторону более позитивной интерпретации. Замечательно, что эффект этот оказался долгоиграющим и заметно изменил их поведение в целом. Подростки вели дневники, а оценивали их исследователи, которые ничего не знали о состоянии каждого подростка. После всего двух недель занятий те подростки, отношение которых к миру удалось изменить, были, по оценке наблюдателей, более жизнерадостными, менее агрессивными и меньше конфликтовали с окружающими.

Домашнее насилие

Нам всем с самого начала нужен рядом кто-то близкий. Именно этим императивом — иметь в жизни близкого человека — объясняется парадоксальная привязанность детей к жестоким родителям и тот факт, что насилие в семье может продолжаться очень долго. Согласно статистическим данным Британского национального общества по предотвращению жестокости к детям, опубликованным в 2012 г., каждый четвертый из нынешних молодых людей в детстве подвергался жестокому обращению. Казалось бы, человек получил в процессе эволюции мозги, чтобы избегать опасности, но, когда социальные работники, врачи или полицейские пытаются спасти жертву домашнего насилия, удалив ее из опасной среды, ребенок часто готов солгать, чтобы защитить родителей. Гарри Харлоу в своих исследованиях по воспитанию демонстрировал аналогичное явление: напуганный малыш макаки-резуса готов цепляться даже за искусственную «мать», сделанную из проволоки, тряпок и пластмассовой головы. Если экспериментатор наказывал его за привязанность неприятным дуновением ветра, малыш продолжал висеть на «маме», вцепившись изо всех сил. Как понять подобную странную любовь?

Нейробиолог Регина Салливан, изучающая нейробиологическую основу привязанности, считает, что ответ можно получить из наблюдений за крысятами. Крысы — умные животные и быстро усваивают, что может стать источником боли. Они умеют связать запах с болезненным ударом. Удивительно, но область мозга, отвечающая за страх и бегство от опасности, в присутствии матери отключается. Крысята могут связать определенный запах с опасностью, но не станут избегать его, если мать рядом; более того, они подойдут к источнику запаха, связанного с наказанием. Почему-то присутствие матери в опасных ситуациях меняет поведение, переключая его с режима бегства на режим приближения к источнику боли. Подобное мазохистское поведение объясняется тем, что узнавание чреватых болью ситуаций требует активности того, что служит у крыс аналогом гормона стресса кортикостерона, но присутствие матери отключает у маленьких крысят в гнезде этот механизм.

Вне гнезда любопытные крысята, став старше, будут проявлять осторожность и избегать опасностей, но за спокойствием и безопасностью они всегда будут возвращаться в гнездо. Эта реакция называется социальным буфером, мы наблюдаем ее и у людей, столкнувшихся со стрессовой ситуацией; присутствие близкого человека облегчает переживания. Даже фотографии любимого человека достаточно, чтобы смягчить боль. Проблема возникает, когда любимый человек одновременно является источником боли и опасности. Когда крысы возвращаются в гнездо, их кортикостероновые механизмы выключаются, и они забывают, каким чудовищем может быть их мать. Поэтому непредсказуемая обстановка вызывает стресс, но еще хуже в этом смысле перманентно вредная обстановка. Для некоторых неопределенность будущего страшнее, чем предсказуемость нынешней ситуации, даже если в ней царит жестокость; не зря говорят, что знакомый дьявол лучше незнакомого.

Ясно, что раннее столкновение с домашним насилием может оставить долгий отпечаток, но не все переносят превратности судьбы одинаково, и не у каждого в результате стресса развивается болезнь. Не каждый будет терпеть обстановку насилия. Если вспомнить представление о стрессе как о биологическом явлении, возникает вопрос: почему люди реагируют на него настолько по-разному?

Неразлучные

У меня есть набор редких открыток эры ярмарочных балаганов, которую я описывал в начале этой главы. Они завораживают меня и наглядно напоминают о том, как резко могут меняться социальные отношения и история. Одна из открыток представляет собой фотографию Дейзи и Вайолет Хилтон в детстве. Дейзи и Вайолет — две сестры-близняшки, сросшиеся бедрами. Они родились в 1908 г. в Брайтоне и сразу же были оставлены своей матерью; она решила, что такое проклятие выпало ей за то, что родила вне брака. Принимавшая сестричек акушерка удочерила Дейзи и Вайолет и вырастила их. Девушки оказались талантливыми музыкантами; они прославились и даже снялись в нескольких фильмах, самый известный из которых — печально знаменитая кинокартина «Уродцы» Тода Броунинга (1932 г.).

Идентичные (однояйцевые) близнецы получаются, когда оплодотворенная яйцеклетка вскоре после зачатия делится на две. В редких случаях соединенных близнецов процесс деления остается незавершенным. Однояйцевые близнецы имеют одинаковый набор генов, тогда как разнояйцевые близнецы развиваются из двух отдельно оплодотворенных яйцеклеток, так что генотип у них совпадает только наполовину. Как Траляля и Труляля в «Алисе в Зазеркалье», однояйцевые близнецы выглядят одинаково, ведут себя одинаково, и нередко им даже приходят в голову одинаковые мысли. Существует поверье, что такие близнецы телепатически связаны между собой и читают мысли друг друга.

Исследование близнецов важно для понимания роли генов и среды в формировании пути развития человека. Подобно Дейзи и Вайолет, близнецов иногда воспитывают в приемных семьях, но, в отличие от сиамских близнецов, их можно поместить в разные семьи и воспитывать раздельно. Сравнивая близнецов, одно- или разнояйцевых, воспитанных вместе или в разных семьях, можно посмотреть, насколько они похожи, а затем разобраться, какую роль в этом сыграли гены, а какую — среда.

Исследования усыновленных близнецов показывают, что однояйцевые близнецы, воспитанные по отдельности, больше похожи между собой, чем разнояйцевые близнецы, выросшие в разных семьях. Это доказывает, что некоторые аспекты личности и интеллекта наследуются. Но однояйцевые близнецы не идентичны. Дейзи и Вайолет имели заметные различия в характере и даже, как утверждается, разную сексуальную ориентацию. Одной личностью они в любом случае не были. Когда речь идет о личности и интеллекте, наследственность отвечает за сходство близнецов в лучшем случае наполовину. К этому важному моменту Джудит Рич Харрис привлекает наше внимание в книге No Two Alike[3]. Мы настолько привыкли думать об однояйцевых близнецах как об одинаковых, что нам трудно понять, насколько разными они могут на самом деле быть. Если подумать, у Дейзи и Вайолет одинаковыми были не только гены, но и вообще все, вплоть до общего тела. Как могли они быть такими разными?

Большинство людей уверены, что главная причина различий между людьми заключается в том, что растут они в разных семьях. Несть числа советам о том, как лучше воспитывать детей, а в книжных магазинах книги на эту тему занимают целые секции. Истоком всего этого служит понятное желание каждого позаботиться о своих отпрысках и наилучшим образом подготовить их к самостоятельной жизни, а также глубоко укоренившееся представление о том, что развитием личности можно управлять. Мы все выросли в разных семьях и сформированы разным опытом; отсюда и общая вера в то, что такими, как есть, нас сделало воспитание. Обвиняя делинквентного ребенка, мы, как правило, обращаемся к его родителям. Однако Харрис много лет изучала все нюансы психологии развития и пришла к выводу: там, где речь идет о психологических результатах вроде интеллекта и личности, ни гены, ни домашнее окружение ничего не гарантируют.

По иронии судьбы большинство родителей, вероятно, не захотят этого слышать, но они должны первыми согласиться с Харрис. Любой родитель знает: как бы вы ни старались относиться к своим детям одинаково, вырастают они очень разными. Если разобраться, двое детей одних родителей, выросшие в одном доме, не намного более похожи друг на друга, чем двое случайно выбранных в той же популяции людей того же возраста. Как бы ни хотелось родителям в это верить и что бы ни писали книги по воспитанию, домашняя среда играет в развитии ребенка относительно скромную роль.

Но если среда здесь почти ни при чем, да и гены не могут отвечать за все, то чем же определяется личность? Харрис утверждает, что главной детерминантой интеллекта и характера ребенка служит влияние сверстников. Дома ребенок может вести себя так, как хочется родителям, но на площадке или в торговом центре он будет совсем другим. В разных ситуациях дети действуют и реагируют на окружающих по-разному. Вот почему дети иммигрантов, разговаривая по-английски, усваивают не акцент своих родителей, а местный диалект и говор окрестных подростков.

Теория Харрис считается спорной, поскольку идет вразрез с современными тенденциями семейного воспитания. Кроме того, она оставляет за скобками экстремальные условия румынских приютов и подавленных матерей, которые, как уже показано, влияют на развитие ребенка в долгосрочной перспективе. Более того, родители косвенно влияют на то, в какой группе сверстников окажется их ребенок, поскольку именно они выбирают место жительства и школу, которую он будет посещать. При всем том правила игры, вероятно, вновь изменятся, когда общество осознает роль вездесущих социальных сетей вроде «Фейсбука» и «Твиттера» в жизни подростков. Однако, даже если реалии жизни за сто лет изменились, это не объясняет, почему Дейзи и Вайолет, у которых были общие гены, общее тело и один круг общения, все-таки так отличались друг от друга. Возможно, дело в том, что окружающие стараются относиться к однояйцевым близнецам, даже соединенным бедрами, по-разному, чтобы различать их. Звучит правдоподобно, но самое вероятное объяснение само по себе невероятно — и здесь речь идет о роли случайных событий в развитии личности. Эта область исследований получила название эпигенетика.

Эпигенетика

Что общего имеют между собой пол рыбы-клоуна и распространение обычной простуды? Вопрос может показаться странным, но то и другое представляет собой примеры эпигенетического явления, запускаемого социальным поведением. То и другое определяется одновременно биологией и влиянием окружающих. Эпигенетика занимается изучением механизмов взаимодействия среды и генов — того, как сотрудничают природа и воспитание.

Эпигенетика дает ответы на обычные вопросы, которые время от времени возникают у каждого из нас. Рождаемся ли мы безумными, дурными или унылыми — или нашу личность определяют жизненные события? Почему наши дети такие разные, если мы стараемся относиться к ним одинаково? Без ответов на эти вопросы невозможно понять, как лучше всего строить общество, в котором мы хотели бы жить. Часто его формируют и управляют им законы и политика правительства. Ответы, которые люди предпочитают давать на эти вопросы, исходят из глубоких личных убеждений и отражают политические воззрения человека на роль личности в обществе. Однако эпигенетика предлагает новый взгляд на развитие человека, в котором биология сочетается с личным опытом.

Как мы уже отмечали, гены представляют собой цепочки ДНК-молекул, которые можно найти в каждой живой клетке; именно они командуют клетке, чем ей нужно стать. Делают они это посредством сборки белков из аминокислот, которые, в свою очередь, представляют собой комбинацию атомов углерода, водорода, кислорода и азота. В каждой клетке тела есть тысячи белков, а ДНК, регулируя производство белков, определяет, к какому типу принадлежит клетка и как она работает. Гены подобны книгам в библиотеке; они содержат информацию, которую, чтобы строить белки, необходимо прочесть или расшифровать. Белки командуют клетке стать какой-то конкретной клеткой, к примеру волосяной луковицей или нейроном. Это, конечно, очень упрощенное описание, и генетические механизмы этим не ограничиваются, но для нашего рассказа достаточно знать, что гены подобны последовательностям компьютерного кода в клетке и управляют ее деятельностью.

Гены строят человеческий организм, а человек — очень сложное животное. Каждое тело состоит из триллионов клеток, и первоначально считалось, что у человека должно быть значительное число генов, в которых могла бы храниться информация обо всех различных вариантах организации клеток тела. В 1990 г. ученые, работавшие над расшифровкой человеческого генома, начали наносить всю последовательность генов нашего вида на единую схему при помощи сложных технологий, позволяющих компьютерам читать генетические последовательности как строки кода. Очень скоро выяснилось, что первоначальные оценки в 100 тыс. генов были ошибочными. Хотя работы по проекту продолжаются до сих пор, окончательный подсчет дает для человека всего лишь 20,5 тыс. генов. Это число тоже может показаться немаленьким, но если вспомнить, что скромная плодовая мушка дрозофила имеет 15 тыс. генов, то генетическая оснащенность человека будет выглядеть даже не скромной, а попросту ничтожной. Мало того, у куда более простых созданий вроде банана или довольно-таки неприятного круглого глиста генов больше, чем у человека; наконец, наибольшее и наименьшее количество генов мы находим у возбудителей болезней, передаваемых половым путем, — у trichomonas vaginalis их 60 тыс., а у mycoplasma genitalis — 517.

Так что число генов не отражает реальной сложности организма. Причина, по которой мы настолько переоценивали количество генов в организме человека, заключается в том, что тогда роль эпигенетики еще не была до конца осознана. Более того, оказывается, что в тех немногих генах, что у нас имеются, зашифровано больше информации, чем нам может понадобиться. Судя по всему, лишь 2 % генов связаны со строительством белков. Эта информация активируется только тогда, когда происходит экспрессия гена, и генетики теперь понимают, что экспрессируется лишь небольшая часть генов. Можно сказать, что экспрессия гена — исключение, а не правило. Причина в том, что гены представляют собой последовательность команд «если — то», а активирует их опыт человека. Опыт действует через множество механизмов, но, как правило, выключается ген при помощи генетического метилирования; считается, что оно играет также решающую роль в долговременных изменениях, определяющих наше развитие. Представьте себе гены как книги в библиотеке, где библиотека — это весь геном. Каждый ген можно прочесть и построить на его основе белок. Метилирование немного похоже на убирание книги в библиотеке из пределов досягаемости, чтобы инструкции по производству белков невозможно было прочесть, или на блокирование доступа к книжному шкафу.

Возможно, ДНК указывает клеткам, как они должны формироваться и организовываться, чтобы построить человеческое тело, но эти инструкции «звучат» в среде, которая производит настройку и регулирует их исполнение. К примеру, африканская бабочка bicyclus anyana бывает двух видов — яркая цветная или серая, в зависимости от того, когда она выходит из куколки, в сухой сезон или в дождливый. Гены заранее этого не знают, поэтому среда попросту включает нужные.

Иногда переключение генов происходит по социальным причинам. У многих рыб социальная среда может играть фундаментальную роль в определении того, как должны действовать гены, вплоть до изменения пола. Рыба-клоун живет социальными группами, возглавляемыми одной из самок. В мультфильме «В поисках Немо» компания Pixar не стала рассказывать зрителям, что рыба-клоун способна на транссексуальность. Когда доминантная самка в косяке умирает, главный самец меняет пол и занимает вакантное место. Или возьмем скромного кузнечика. Когда численность популяции кузнечиков достигает критической отметки, они меняют цвет, увеличиваются в размерах, собираются в стаи и становятся социально чувствительными к другим видам саранчи. Трансформация каждого отдельного кузнечика запускается количеством физических контактов с себе подобными.

Социальная среда запускает метаморфозы у множества разных видов, но есть ли доказательства того, что социальная среда аналогичным образом регулирует экспрессию генов и у человека? Разобраться в этом вопросе помогает обычная простуда. Социальная среда не только повышает нашу восприимчивость к простуде, но и влияет на то, как мы с ней боремся. Простуда чаще встречается в зимние месяцы не потому, что на улице холодно (как обычно считается), а благодаря передаче вируса от человека к человеку. Одной из причин широкого распространения вируса в зимнее время может служить тот факт, что зимой, когда на улице рано темнеет, мы чаще собираемся тесными группами, и вирус получает возможность переходить от человека к человеку. Вирусы — это маленькие кусочки ДНК, включающие 10–100 генов; они проникают в клетки и перехватывают управление производством белков, заставляя клетку выпускать копии вируса в больших количествах. По мере размножения вируса нормальное функционирование клеток, а затем и всего организма оказывается под угрозой. Однако способность вируса экспрессировать и копировать собственную ДНК регулируется реакцией нашего организма на социальный стресс.

Давно известно, что социальный стресс и изоляция действует на вирусные инфекции; именно поэтому при простуде наряду с куриным бульоном так полезны внимание и забота близких. Все это звучит как банальные доводы здравого смысла, но на самом деле эта народная мудрость отражает растущее понимание роли социальных факторов в развитии болезни. Анализ ДНК лейкоцитов, или белых кровяных телец, одиноких взрослых показал другой уровень экспрессии генов, чем в клетках неодиноких людей. Так, гены одиночек, ответственные за производство антител к инфекциям, были подавлены, а иммунный ответ, соответственно, снижен и менее эффективен. Возможно, именно этим объясняется тот факт, что одинокие люди чаще болеют. Замечательно при этом, что разница в экспрессии генов обнаруживается только у тех, кто сам ощущает себя одиноким, и не имеет отношения к реальному количеству социальных контактов. Даже самый популярный человек может чувствовать себя абсолютно одиноким в толпе, и в данном случае его ощущения важнее, чем размер круга социальных контактов.

Если социальные факторы способны регулировать экспрессию вирусных генов, то наш собственный набор из примерно 20 тыс. генов, скорее всего, тоже регулируется социальными факторами в биологически значимых масштабах. А значит, способность человека справиться с болезнью определяется не только биологическими, но и психологическими факторами.

Безумная идея Ламарка

Каковы же свидетельства эпигенетических процессов в организме человека? В конце концов, человек не может спонтанно поменять пол, когда группа остается без доминантной самки, однако критические события могут вызвать изменения в работе генов, а иногда возникшие в результате этого изменения в поведении даже передаются детям. Это поразительная, но не новая мысль. В начале XIX в. скромный французский дворянин Жан-Батист Ламарк предположил, что приобретенные в течение жизни свойства могут передаваться следующему поколению.

В поддержку этой идеи он указал на то, что сыновья кузнецов могут похвастать более крупными мышцами рук, чем сыновья ткачей, даже прежде, чем начинают принимать участие в семейном деле; Ламарк интерпретировал это как наследуемое свойство. В другом примере он предположил, что шея жирафа стала такой длинной потому, что эти животные постоянно тянутся к высоким ветвям за листьями; здесь речь идет о физическом свойстве, которое передается детенышам.

Сравните представления Ламарка с естественным отбором по Дарвину. В теории Дарвина существует два механизма изменений. Первый — это спонтанные мутации, порождающие вариативность среди членов группы. Сегодня мы понимаем, что варианты возникают благодаря генетическим процессам. Второй — действие среды, направленное на отбор тех вариантов, которые наделяют особь конкурентным преимуществом, позволяют ей оставить потомство и передать свой вариант по наследству. Постепенно, со сменой поколений, этот вариант в популяции обретает стабильность. В случае жирафов те, кто родился с мутацией, обеспечивающей шею подлиннее, более успешны в деле продолжения рода. При этом отпрыскам передается не личный опыт дотягивания до верхних листьев, а гены, увеличивающие длину шеи.

Первоначально Дарвин предположил, что длинная шея дает преимущество в смысле возможности съесть больше листьев, но оказывается, существует множество конкурирующих гипотез. Известно, однако, что механизм наследования построен не по Ламарку. Скорее длинная шея возникла как генетическая мутация, которая передавалась по наследству, тогда как жирафы с короткой шеей по какой-то причине не получали равной возможности продолжения рода. В определенный момент теория Ламарка в научных кругах была объявлена безумной, но сегодня эпигенетика проливает новый свет на его идеи. Может быть, жизненный опыт все же может повлиять на биологию следующего поколения.

В доказательствах Ламарка так много противоречий и проблем, что проще всего было бы отправить его теорию на свалку неудачных идей. Более того, теория Дарвина, утверждающая эволюцию путем естественного отбора, попросту лучше объясняет и предсказывает экспериментальные данные. И все же некоторые аспекты безумной теории Ламарка воскресли с появлением эпигенетики. Иногда события, произошедшие при жизни одного поколения, действительно могут повлиять на следующее. Эпигенетика объясняет, как сигналы внешней среды меняют активность (экспрессию) генов, не меняя при этом самой структуры ДНК. Со временем процесс естественного отбора сглаживает любое эпигенетическое влияние среды. Скорее такие эффекты связаны с переключателями, на которые «нажимают» эпигенетические процессы. Так что Ламарк, возможно, одержал победу в небольшом сражении, но Дарвин выиграл войну, объяснив, как мы передаем характеристики из поколения в поколение. Эпигенетика может даже дать ответ, почему люди, пережившие в раннем детстве травму, вырастая, сохраняют в себе эмоциональное наследие этой травмы, иногда на всю жизнь. Опять же, исследование процесса выращивания детенышей у многих поколений лабораторных крыс показало, как ранние переживания формируют связь между матерью и дочерьми.

Лизнуть крысу

Что может быть отвратительнее, чем лизнуть крысу? Для многих людей крысы — мерзкие вредители, прочно ассоциирующиеся с бедностью, болезнью и смертью. В общем-то, это несправедливо, ведь самка крысы — умное и общительное животное с сильным материнским инстинктом. Воспитывая в гнезде крысят, крыса не забывает вылизывать и ласкать их, как подобает внимательной и любящей матери. Некоторые крысы-мамы особенно сознательны и уделяют вылизыванию много времени, тогда как другие занимаются этим меньше. Согласитесь, что такую разницу в отношении к воспитанию можно найти и у любых других матерей.

Замечательно, что если забрать маленьких самочек у матери, которая не увлекается вылизыванием, и вырастить их в помете другой, более заботливой крысы, то они тоже усвоят такое отношение и в будущем станут внимательными матерями. Если сделать наоборот и вырастить самочек из помета заботливой матери в помете равнодушной, они усвоят качество приемной матери. Но, может быть, этот пример с крысами — всего лишь образец того, как крысята перенимают искусство воспитания потомства? Нет, дело не только в этом. Судя по всему, груминг и вылизывание регулируют реакцию маленьких крысят на стресс. Матери, которые не ленятся подолгу вылизывать своих малышей, растят отпрысков, которые намного лучше справляются со стрессом, чем дети не слишком усердствующих мам. Кроме того, из них вырастают намного более жизнеспособные взрослые крысы, а самочки к тому же передают эту поведенческую черту следующему поколению. Они лучше приспособлены к продолжению рода.

Этот эффект можно воспроизвести, если крысят будут выращивать люди и если в первые дни жизни они будут получать разную степень заботы. Таким образом можно будет изменить реакцию ГГН-системы малышей и, соответственно, их сопротивляемость стрессу. Груминг и вылизывание высвобождает «нейротрансмиттер благополучия» серотонин, который регулирует деятельность гена, управляющего глюкокортикоидными рецепторами (ГР) гиппокампа. Если у недополучающих заботы крысят этот ген попросту выключается, то у крысят заботливых матерей он почти никогда не метилируется. При более высоких уровнях ГР в гиппокампе крыса способна более эффективно регулировать ГГН-систему. Процесс метилирования ДНК, как правило, идет равномерно, но, если в критический период поменять местами крысят заботливых и ленивых матерей, можно обратить процесс метилирования этого гена в гиппокампе вспять. Короче говоря, груминг в самом раннем возрасте может включать и выключать гены.

Может быть, у крыс все это замечательно работает, но как насчет людей? Есть ли какие-нибудь свидетельства того, что ранние переживания внедряются в человека на биологическом уровне и сохраняются в более позднем возрасте? Вскрытие тел самоубийц показывает, что у тех, кто в раннем возрасте подвергался насилию, экспрессия ГР в гиппокампе снижена по сравнению с теми, у кого не было подобной детской травмы. Особенно невероятным это открытие делает тот факт, что такая генетическая разница возникла у этих людей не в результате последних событий, приведших в конце концов к трагедии, а в результате событий детства, которые, собственно, и заставили эти гены замолчать.

Следует отметить, что не существует одного-единственного гена, отвечающего за реакцию на стресс, да и типов стресса множество, и действуют они на разных людей по-разному. В одном исследовании подростков, родители которых жаловались на стресс в период взросления детей, изучалось метилирование генов реакции на стресс-факторы среды. Эффект материнского стресса был заметен только в том случае, если этот стресс имел место, когда ребенок был младенцем. Отцы тоже давали метилирование генов, связанных со стрессом, но только если ребенок был в этот момент постарше, в дошкольном возрасте. Гораздо загадочнее то, что этот эффект ограничивался только девочками. Уже появлялись свидетельства того, что отсутствие отца сильнее сказывается на дочерях, чем на сыновьях, но это исследование дало, по сути, первые свидетельства того, что все дело здесь в эпигенетике.

Ген воина

16 октября 2006 г. Брэдли Уолдруп сидел в своем трейлере, пил и читал Библию. Он ждал свою бывшую жену, которая должна была привезти их четверых детей к отцу на уик-энд. Когда появилась Пенни со своим нынешним приятелем Лесли Брэдшоу, между мужчинами вспыхнула ссора, и Уолдруп впал в бешенство. Он восемь раз выстрелил в Брэдшоу, а затем погнался за бывшей женой и зарубил ее мачете. Это была одна из самых кровавых сцен, какие только доводилось видеть полицейским Теннесси. Но не этот факт выделяет сие ужасное преступление из числа других, помимо чистой жестокости: это был один из первых случаев, когда адвокату преступника удалось убедить суд в том, что Уолдрупа не следует приговаривать к высшей мере из-за генетического устройства обвиняемого. Адвокат утверждал, что Брэдли Уолдруп биологически предрасположен к крайней жестокости и насилию, потому что является носителем гена воина.

Этот ген открыл в Нидерландах в 1993 г. генетик Ханс Брюннер, к которому обратилась группа голландских женщин, встревоженных тем, что мужчины в их семье склонны к вспышкам ярости и к криминальной деятельности, включая поджог, попытку изнасилования и убийство.

Женщины хотели знать, нет ли тому какого-нибудь биологического объяснения. Брюннер быстро обнаружил, что все эти люди обладают вариантом моноаминоксидазы A, или геном МАО А, расположенным в X-хромосоме. В последующие годы появилось еще немало доказательств в поддержку связи между склонностью к агрессии и низкоактивной МАО А. Этот случай так и остался бы неопределенным «синдромом Брюннера», если бы не колумнист Энн Гиббонс, окрестившая этот ген «геном воина». Название, конечно, весьма эмоциональное, но неверное, поскольку это больше ленивый ген, не способный делать свою основную работу, которая состоит в гашении активности нейротрансмиттеров.

Вскоре после открытия гена воина ученые уже искали этот биологический маркер среди отбросов общества. Наибольшими шансами на его обладание были мужчины-бандиты, носившие ножи. В одном особенно зажигательном докладе, основанном на крохотной выборке мужчин, говорилось, что у маори — аборигенов Новой Зеландии, известных своим воинственным прошлым, — этот ген имеется. Неудивительно, что такая информация вызвала бурную реакцию общества.

Одна из проблем, связанных с подобными исследованиями, состоит в том, что их основой обычно служит собственноручно заполняемая анкета, а такие анкеты редко бывают точными. В одном весьма изобретательном исследовании проверялась связь между геном воина и агрессивным поведением: мужчинам предлагалось играть в онлайн-игру, где они могли назначать другому анонимному игроку наказание (тот должен был съесть острый соус чили). На самом деле они играли против компьютера, который был запрограммирован на то, чтобы всегда выигрывать, какие бы усилия ни прилагали мужчины-участники. Те, у кого ген МАО А был малоактивен, жаждали мщения и с гораздо большей частотой назначали наказание.

Ген воина можно связать с агрессивным поведением, но, как пишет автор научно-популярных книг Эд Йонг, «ген МАО А, конечно, может влиять на наше поведение, но это вовсе не кукловод». Конечно, можно попытаться объяснить агрессивное поведение таких людей, как Брэдли Уолдруп, геном воина, но проблема в том, что его носителем является примерно каждый третий мужчина европейского происхождения, а уровень преступности и конкретно убийств в этой категории населения не так высок. Почему же остальные обладатели этого гена не устраивают на улицах кровавую баню?

Ответ может дать эпигенетика. Гены действуют не в вакууме, а в определенной среде. Человек имеет максимальные шансы на развитие антисоциальности, если он является носителем малоактивного гена МАО А и пережил в детстве насилие. Исследователи проверили более 440 новозеландцев с низкоактивным геном МАО А и выяснили, что более чем у 80 % из них проявлялось антисоциальное поведение, но только в том случае, если в детстве они подвергались жестокому обращению. Только у двоих из десяти мужчин с одинаковой аномалией развивалось антисоциальное поведение, и только в том случае, если в детстве с ними плохо обращались. Лишь у двоих из десяти мужчин с одинаковой аномалией развилось антисоциальное поведение, если воспитывались дети в нормальных семьях, где редко прибегают к насилию. Это объясняет, почему не все жертвы дурного обращения начинают, повзрослев, издеваться над другими. Судя по всему, среда имеет решающее значение, когда речь идет о том, станут ли эти люди антисоциальными.

Что касается Брэдли Уолдрупа, стоило ли проявлять к нему снисходительность? Конечно, в детстве его обижали, но, вероятно, не больше, чем других мальчишек в том парке трейлеров в неблагополучном районе Теннесси. Скорее всего, примерно треть из них тоже является носителями гена. Во время преступления Уолдруп был пьян, а мы знаем, что алкоголь снижает способность человека сдерживать ярость и гнев, обусловленные лимбической системой. Но кто же должен отвечать за его действия?

Ясно одно: именно данные о гене воина убедили членов жюри признать Уолдрупа невиновным в убийстве, хотя очевидно, что они не до конца понимали природу взаимодействия гена со средой. После процесса казалось, что достаточно упомянуть присутствие гена воина и тяжелое детство, чтобы получилась хорошая защитная стратегия для суда. Однако на данные можно посмотреть и с другой стороны. Возможно, тех, кто генетически предрасположен к жестоким преступлениям, следует наказывать суровее, а не избавлять от наказания. Дело в том, что они, скорее всего, на этом не закончат и вернутся на скамью подсудимых, поэтому и средства сдерживания следует применять еще более жесткие. Ген воина и детство в обстановке насилия — факторы риска, делающие некоторых людей более склонными к агрессии, но, с другой стороны, заслуженное наказание — фактор, снижающий вероятность совершения преступления. Решения, которые мы принимаем в жизни, рождаются в результате совместного действия биологии, среды и случайных событий. Решать, что важнее, — задача общества в лице его законов и полиции, но было бы неверно считать, что на эти вопросы есть простые ответы.

Жизненный ландшафт

Конечно, это банальность, но мы часто представляем себе жизнь как путешествие по дороге с множеством развилок и поворотов. Просто задумайтесь, где вы находитесь сегодня и как туда попали. Знали ли вы десять лет назад, что окажетесь в этом месте? Хотя некоторые вещи в жизни неизменны (смерть и налоги), а некоторые весьма вероятны, многие события в ней непредсказуемы. А некоторые надолго оставляют след.

Процесс развития человека от простого многоклеточного шарика до животного, состоящего из триллионов клеток, проходит под управлением инструкций, сформированных естественным отбором в ходе эволюции и записанных в наших генах. Однако геном — не чертеж готового организма, а скорее сценарий, который может меняться в зависимости от сопутствующих событий. И это не только события вне матки, но и события, происходящие внутри разворачивающейся последовательности строительных операций; именно поэтому однояйцевые близнецы получаются разными, несмотря на одинаковый набор генов. Начинают они, возможно, с одного и того же генома, но случайные события в ходе строительства тела направляют их на разные пути. Поэтому чем старше становятся однояйцевые близнецы, тем большие различия фиксируются у них в процессе метилирования генов. Даже клонированные дрозофилы, выращенные в одной пробирке, имеют в мозгу различия, хотя и должны вроде бы быть абсолютно идентичными. Если представить себе сложность нейронных сетей и массу синапсов с гуголами связей, представляется очевидным, что никакие два мозга ни при каких обстоятельствах не могут быть совершенно одинаковыми.

Несмотря на уникальность каждого мозга, неизбежно возникающую в процессе развития, детеныши всегда больше похожи на своих родителей, чем на представителей другого вида. Значит, большая часть генетической информации должна сохраняться, но оставаться при этом достаточно гибкой, чтобы допускать индивидуальные вариации, обусловленные происходящим в ходе развития. Один из способов наглядно представить себе одновременно влияние генов и среды — подумать о жизненном путешествии в эпигенетическом ландшафте.

В 1940 г. блестящий британский энциклопедист Конрад Уоддингтон использовал метафору шарика, катящегося по долине, испещренной каналами различной глубины. На представленной далее диаграмме показаны пути развития двух индивидов (A и B), начинавших с одного и того же стартового генотипа, как в случае однояйцевых близнецов. Таким образом, эти два человека наследуют равную вероятность развития определенного фенотипа — проявления этих генов в характеристиках, которые появляются у человека в течение жизни. Однако на самом деле фенотипический результат у них может получиться разный, в зависимости от случайных событий и воздействия среды, особенно в критических точках. На каждой развилке дело может обернуться по-разному, а продолжится ли развитие, зависит от глубины долины. Некоторые каньоны, или каналы, очень глубоки, и у шарика нет иных вариантов, чем следовать по предписанной траектории; потребуются серьезные потрясения, чтобы направить его на другой путь. Это генетические характеристики, которые почти не дают вариантов в пределах вида. Другие каналы мельче, и, чтобы изменить путь шарика, достаточно небольшого возмущения. Это те аспекты развития, в которых, может быть, и есть генетический компонент, но их результат может легко измениться под действием внешних событий.

Метафора каналов Уоддингтона помогает понять, что развитие — вероятностный, а не детерминистский процесс. Большинство из нас имеет по две руки и две ноги, но это не единственный вариант. Иногда какое-нибудь драматическое событие, случившееся во время развития зародыша, приводит к появлению на свет ребенка с неполным набором конечностей (именно так происходило в 1960-х, когда беременным женщинам от утренней тошноты прописывали препарат талидомид). Другие индивидуальные различия гораздо более подвержены влиянию случайных жизненных событий, способных направить нас по иному пути. Это может происходить на любом уровне, от случайной встречи с вирусом в детстве до жизни в семье, где царит насилие.

Развернуть и полностью расшифровать сложный узор человеческого развития — устрашающая задача, и маловероятно, что ученые когда-либо смогут сделать это хотя бы для одного человека, поскольку взаимодействие биологии и среды не точно определенный, а вероятностный процесс. Попросту говоря, расклад может быть слишком уж разным. Гораздо важнее, что, как говорится, «бывают в жизни огорчения». Это достаточно лаконичный и по-научному точный способ сказать, что случайные события в период развития могут изменить результат развития непредсказуемым образом.

Встретились однажды на берегу реки скорпион и лягушка. Скорпион попросил лягушку перевезти его на спине на другой берег, потому что он не умел плавать. «Погоди, — сказала лягушка, — откуда мне знать, что ты не ужалишь меня?» «Ты с ума сошла? — ответил скорпион. — Если я ужалю тебя, погибнем мы оба». Лягушка, успокоенная таким ответом, согласилась перевезти его на спине через реку, однако на полпути почувствовала острый смертельный укол скорпионьего хвоста. «Зачем ты это сделал? Теперь мы оба погибнем!» — воскликнула лягушка, уже погружаясь в воду под действием яда. На что скорпион ответил: «Ничего не могу с собой поделать. Такова моя природа».

Историю о скорпионе и лягушке люди пересказывают друг другу уже не одну тысячу лет. Это сказка о желаниях и порывах, управляющих нашим поведением часто вопреки нашим же интересам. Нам нравится думать, что мы сами решаем, что нам делать, но на самом деле биология зачастую вмешивается в процесс и не позволяет выбрать наиболее рациональный путь. Мы — разумные животные; исходя из этого, мы уверены, что в любой жизненной ситуации способны принять взвешенное решение. На самом деле, однако, многие из наших решений определяются процессами, которые мы иногда просто не замечаем, а если и замечаем, все равно происходят они, как правило, помимо нашей воли.

Импульсы служат движущей силой четырех качеств, появившихся у нас в ходе эволюции и призванных помочь нам прожить достаточно, чтобы оставить потомство. Однако импульсы и порывы не всегда уместны — особенно в тех случаях, когда они конфликтуют с интересами других людей. В конце концов, всему свое время и место. Импульсы и порывы, так хорошо служившие нам на ранних этапах эволюции, становятся проблемой в современном мире, где человек одомашнен. Статус одомашненности предусматривает, в частности, подчинение социальным нормам и правилам поведения в приличном обществе. Может быть, человек — высокоразвитое животное с более гибким поведением, чем у скорпиона, но в нас по-прежнему живут автоматические потребности, способные, если их не укротят, погубить своего носителя.

Многие побуждения несут в себе опасность. Некоторые из нас слишком много едят, несмотря на многочисленные предупреждения о том, что это вредно для здоровья. Другие способны уморить себя голодом. Стремление подраться нередко доводит нас до беды, а бегство — не всегда лучший выход; иногда лучше стоять на своем. Непрошеные ухаживания или секс на публике неприемлемы в приличном обществе. Наркоманы прекрасно знают, что неумеренное употребление разрешенных или неразрешенных наркотических веществ сведет их в могилу. Игроман может спустить все семейное достояние и погубить будущее своих детей — но при этом сохранить уверенность в том, что рано или поздно его ждет успех. Некоторые люди считают необходимым выкрикивать непристойности на публике, когда очевидно, что окружающие меньше всего хотят это слышать. Человек, не способный сдержать свои порывы, теряет контроль над собственными действиями.

Каждый из нас потенциально может стать рабом собственных побуждений, и время от времени нам действительно не удается сдержаться. Приходилось ли вам выйти из себя, находясь за рулем автомобиля; сказать что-нибудь такое, что следовало бы держать при себе, или делать что-нибудь, о чем еще вчера вы не могли и подумать? Мы часто знаем в глубине души, что нам следовало бы подумать, сказать или сделать, но иногда в горячке момента порывы и импульсы полностью завладевают нами.

Может быть, скорпионы упрямы и негибки, но человек обладает гораздо большей способностью контролировать свои порывы, потому что в процессе эволюции мы развили у себя в мозгу связи, позволяющие управлять мыслями и действиями. Механизмы самоконтроля, сформированные и усиленные одомашниванием, очень важны для регулирования поведения в социальной среде. Без самоконтроля нам грозит опасность подвергнуться остракизму группы.

Исполнительный отдел мозга

Способность к самоконтролю поддерживается нейронными механизмами, проходящими через все фронтальные отделы мозга. На протяжении всей эволюции человека фронтальные доли мозга увеличивались в объеме и сейчас занимают треть коркового вещества полусфер. Несмотря на то что фронтальные доли человеческого мозга крупнее, чем соответствующие отделы у высших приматов, они не больше, чем можно было бы ожидать от фронтальных долей мозга примата при увеличении его до человеческого размера. Однако, как мы отмечали в предисловии, дело не столько в общем размере долей, сколько в способе организации микросвязей в них; именно этим определяется их вычислительная мощность. Если посмотреть на срез мозга, можно заметить, что у человека в глубоких бороздах и извилинах скрывается больше поверхностного слоя, где располагаются корковые нейроны, чем у других приматов. Если развернуть мозг, площадь серого вещества во фронтальных долях человека — а значит, и потенциал для возникновения связей — окажется больше. Однако наша непохожесть на ближайших родичей-приматов объясняется не этим, а тем, как меняется с приобретением нами опыта проводимость серого вещества.

У взрослого человека фронтальные доли тесно взаимосвязаны с большинством остальных областей мозга, а их размер объясняется в значительной степени большим количеством проводящих нервных волокон, образующих белую массу под слоем серого вещества. Причем эта проводимость увеличивается по мере того, как фронтальные доли устанавливают связи с остальным мозгом. По сравнению с другими структурами мозга фронтальные доли развиваются дольше всего и за период детства увеличиваются в объеме чуть ли не вдвое сильнее, чем некоторые другие области. По сравнению с высшими приматами и обезьянами, у которых взрывной рост синапсов, как говорилось в главе 2, происходит раньше, у человека гены, контролирующие формирование синапсов, откладывают пиковый рост их числа аж до пятилетнего возраста; именно этим объясняется тот факт, что эта область мозга начинает формировать связи в последнюю очередь.

Отложенный пик активности в образовании связей имеет, возможно, прямое отношение к изменениям в поведении. Заметный сдвиг в активности передней части мозга происходит между тремя и четырьмя годами, когда, кроме того, резко возрастают способности малыша к планированию и управлению мыслями и поведением. Ребенок становится менее импульсивным, что может быть следствием изменений в конфигурации межнейрональных связей, что помогает контролировать поведение.

Еще одна поразительная роль фронтальных долей мозга заключается в том, что они обеспечивают человеку уникальную возможность представлять разные варианты будущего — мысленно путешествовать во времени и строить планы на будущее. Фактически человек — единственный вид, способный думать о будущем. Многие животные, включая таких грызунов, как хомяки и белки, умеют откладывать и запасать пищу на будущее, но это может быть простым рефлексивным поведением, которое запускается без особых размышлений. Бонобо готовы целых четырнадцать часов носить с собой подходящий инструмент для добывания пищи, наглядно показывая, что они в состоянии предвидеть будущее по крайней мере на полсуток вперед. Но это вряд ли тянет на аналогию с планированием урожая будущего года. В одном наблюдении обезьяны-капуцины, которых регулярно кормили раз в сутки, заглатывали сразу столько еды, сколько могли, до насыщения. Им всегда давали больше еды, чем можно было съесть за один присест, но, наевшись, они не запасали пищу на остальную часть дня, а вели себя как хулиганистые мальчишки: бросались едой друг в друга и выкидывали ее из клетки.

Человек же планирует всевозможные будущие события. Значительную часть повседневной жизни у нас занимают приготовления к возможным вариантам развития событий. Привычные дела — обучение и ежедневная работа — приносят реальные дивиденды много лет спустя. Мы умудряемся спланировать, чем будем заниматься на пенсии, за несколько десятилетий до наступления вожделенной даты. В отличие от большинства других животных, мы можем делать запасы на черный день. Такой уровень предвидения требует согласованности действий фронтальных долей мозга, вот почему среди трехлетних детей только каждый третий может сказать, что собирается делать завтра, тогда как среди четырехлетних эта доля вдвое больше. Незрелость этих областей мозга или их травма обрекает нас на жизнь в «здесь и сейчас» и выключает всякую заботу о том, как могут обернуться дела.

Молчаливый управляющий

Фронтальные доли мозга занимают в истории нейробиологии особое место. Шведский ученый XVIII в. Эмануэль Сведенборг сначала предположил, что в них размещается интеллект; в XIX в. это предположение подтвердил френолог Франц Галь. Тем не менее деятельность фронтальных долей мозга остается на удивление сложной для исследования. Когда канадский нейрохирург Уайлдер Пенфилд, в 1940-е гг. первым начавший проводить операции на мозге находящихся в полном сознании пациентов, применил электростимуляцию к поверхности мозга, он отметил, что стимуляция разных его участков включает специфические телесные ощущения или подергивания. В противоположность этому стимуляция фронтальных долей дает абсолютный нуль. Так чем же занимаются фронтальные доли мозга?

Вероятно, полезнее задать вопрос о том, чем они не занимаются. Сами они не делают почти ничего; они похожи на крупный вокзал, аэропорт или любой другой крупный узел связи, они получают и отсылают информацию, связывают все области мозга — от сенсорных и двигательных систем до эмоциональных областей и зон памяти, распределенных по всему мозгу. Огромное количество взаимосвязей с другими областями мозга указывает на то, что фронтальные доли играют роль почти во всех аспектах человеческой мысли и поведения. Сложные виды деятельности не сосредоточены во фронтальных долях, а интегрированы через них как через нейронный коммутатор.

Любое поведение, требующее планирования, координации и контроля, задействует фронтальные доли мозга. Даже те действия, которые происходят автоматически, в результате импульсов и порывов, управляемых из глубин среднего мозга, необходимо интегрировать в остальной наш поведенческий репертуар, чтобы не попасть из-за них в беду. Роль фронтальных долей в деятельности мозга можно сравнить с ролью высшего управленческого звена в деятельности крупной компании. Чтобы добиться успеха, компания должна работать экономно, не растрачивая слишком много времени и ресурсов. Ей нужно отслеживать изменения рынка, оценивать спрос, следить за ресурсами и проводить в жизнь выбранную стратегию. Компании нужно предугадывать экономические изменения и планировать будущее. Ее подразделения могут конкурировать между собой за ресурсы, но нужно так отрегулировать их деятельность, чтобы компания в целом была как можно успешнее. Задача высшего руководства — заставить различные операции, составляющие бизнес, работать как можно более эффективно. Управляющие функции отслеживают, координируют, регулируют и планируют наши мысли и действия. Планирование, память, торможение и внимание — четыре организующие функции (ОФ), осуществляемые в области, которая удобно устроилась рядом с фронтальной частью мозга и известна как префронтальная кора (ПФК).

Горячее и холодное

При рассмотрении роли префронтальной коры полезно различать горячие и холодные ОФ. В список горячих организующих функций входят импульсы и порывы, которые являются биологическими императивами или эмоционально заряженными стимулами, которые угрожают перехватить управление нашими мыслями и действиями. Холодные ОФ относятся к ситуациям логического выбора, который человеку приходится делать при решении задач, требующих рациональных размышлений. Мы пользуемся холодными ОФ, когда нам нужно запомнить телефонный номер или список продуктов для похода в магазин. Большинству из нас приходится повторять эту информацию раз за разом, чтобы сохранять ее в сознании свежей, в противном случае мы все забудем. Если список получается слишком длинным, мы успеваем забыть начало прежде, чем доберемся до конца. Задача становится сложнее, если нужно запомнить два номера или, еще хуже, если кто-нибудь начинает разговаривать с нами, когда мы пытаемся сосредоточиться. Холодные ОФ позволяют нам удерживать внимание на проблеме. Горячие ОФ, напротив, прерывают любые текущие события и заставляют поменять сиюминутные приоритеты. Они вступают в действие при появлении первых признаков опасности, чтобы защитить нас.

Специалист по нейробиологии развития Юко Мунаката предполагает, что префронтальная кора при обработке горячих и холодных решений действует по-разному. Во-первых, существует прямое подавление различных стимулов и импульсов посредством включения нервных путей, блокирующих активность и связанных с горячими, эмоциональными ОФ. Другие мысли и поведенческие схемы, представляющие холодные ОФ и образующие нормальную рутину обычного дня, регулируются непрямым торможением. Их тоже необходимо координировать, но при этом не обязательно полностью отсекать все остальные варианты, как делается при включении горячих ОФ. Мунаката утверждает, что такой контроль достигается путем временного усиления активности различных участков коры. Эти участки поддерживают все различные варианты, которые человек рассматривает, когда принимает решение. В таком состязании опции с максимальной активацией одерживают победу над менее активными, так что решение достигается путем сравнения вариантов по мощности. Торможение при этом не направлено на какой-то один вариант поведения, а возникает как попутный эффект выделения профилей одних вариантов по сравнению с другими.

Как изменить решение

Представьте, что вы вышли в сад искать спрятанные там вашими приятелями «клады» и ваша цель — собрать все цветные стеклышки, шарики и другие сокровища. Вы начинаете искать: заглядываете здесь под кустик, там под дерево. Но что если вы не в состоянии запомнить, где уже смотрели, а где нет? Вы будете постоянно возвращаться к одним и тем же, давно проверенным местам.

Мы в лаборатории исследуем детские стратегии поиска при помощи автоматизированной системы. Задача ребенка — найти все «клады». Для этого нужно проверить все точки, обозначенные горящими лампочками, нажав на каждую из них; некоторые при этом должны изменить цвет. За ходом поиска следит компьютер. Мы обнаружили, что дети до шести лет ищут почти беспорядочно и часто возвращаются к уже проверенным точкам. Они бегают по комнате, как безголовые цыплята, и проверяют все попавшиеся лампочки подряд, даже если они их уже проверяли. Молчаливый менеджер в их префронтальной коре не справляется с координацией и не может отследить их поведение. Такие дети редко пользуются какой-либо систематической стратегией поиска.

Сегодня поиск «сокровищ» — популярная игра, но в основе своей она напоминает собирательство. Наши предки на просторах африканских саванн не только охотились, но и собирали всякие полезные штуки, к примеру ягоды и орехи. Помните, как мы говорили, что собирательство привело к формированию большего по размерам мозга у южноамериканской паукообразной обезьяны по сравнению с родственной ей обезьяной-ревуном, которая питается листьями и может бродить где угодно — ей не нужно ничего искать? Некоторая часть дополнительной мозговой ткани паукообразной обезьяны имеет непосредственное отношение к необходимости запоминать разные места и не ошибаться, возвращаясь туда, где все уже собрано. Даже охота требует запоминания тех мест, где вы уже успели побывать, чтобы не охотиться все время в одних и тех же угодьях.

Для эффективного поиска нельзя давать себе возвращаться к уже проверенным и очищенным местам. Для этого нужно тормозить желание вернуться. Подобная гибкость в избегании какого-то действия — важная часть задач фронтальных долей. Если она не выполняется, это становится очень заметно. Взрослые люди с повреждением лобных долей мозга легко сортируют игральные карты с цветными обозначениями масти на кучки по форме значков или по цвету. Однако если попросить такого человека рассортировать карты по одному признаку (к примеру, по цвету), а затем, в середине выполнения задания, попросить сменить признак и дальше сортировать по форме, им бывает трудно переключиться на новую стратегию. Они застревают или упорствуют в выполнении действий, которые были верны прежде. Самое поразительное, что они часто способны признать, что нужно перейти на новое правило сортировки, но не в состоянии остановиться. У них не хватает сил останавливаться.

Эта закономерность, опять же, присутствует и в нормальном развитии. Маленькие дети нередко «застревают» в рутинных занятиях и, похоже, любят повторение одного и того же действия. Может быть, им нравится делать что-то знакомое, а может, не хватает гибкости для обработки меняющейся информации. Недостаток гибкости связан с незрелостью префронтальной коры, которая не только удерживает мысли в сознании, но и не позволяет нам проделывать вещи, которые уже неуместны. Именно поэтому младенец раз за разом тянется прямо к желанной игрушке, лежащей в прозрачном пластиковом ящике, — и каждый раз обнаруживает, что не может схватить ее, поскольку его крохотные ручонки натыкаются на верхнюю стенку ящика. И это при том, что сбоку ящик открыт и можно спокойно протянуть руку и взять игрушку. Однако вид близкой цели так манит, что малыш продолжает тянуться к игрушке напрямую, сверху. А вот если закрыть игрушку, то есть убрать ее из виду, то младенец перестанет к ней тянуться. Именно вид игрушки побуждает его к действию. Это все равно что показать наркоману дозу, в которой он отчаянно нуждается; устоять перед таким искушением невозможно.

Даже взрослые и, казалось бы, зрелые люди не всегда могут удержаться и не сделать то, что первым пришло в голову. Простой способ наглядной демонстрации проблемы контроля торможения — тест Струпа, очень простое задание, при выполнении которого нужно как можно быстрее отвечать в ситуации, где конкурируют различные сенсорные сигналы или вмешивается какой-то дополнительный фактор. Самую известную версию этого теста можно найти во множестве «тренирующих мозг» игр: нужно назвать цвет, которым напечатано слово. Все очень просто, если слово «красный» написано красными чернилами. Сложнее, если красными чернилами написано слово «зеленый», потому что возникает конфликт между называемым цветом и тенденцией автоматически прочитывать слово. А вот еще один вариант теста Струпа, который вы, возможно, до сих пор не встречали. Постарайтесь как можно быстрее сосчитать цифры в каждой строке.

Если вы действительно старались отвечать как можно быстрее, то обнаружили, что первые четыре строки дались вам очень легко, а четыре следующие — намного тяжелее. Вероятно, вы несколько раз ошиблись, а если нет — тогда, скорее всего, вы работали намного медленнее. Как вид желанной игрушки у младенца, цифры запускают автоматический порыв — прочесть их. А поскольку в некоторых строках используемая цифра не совпадает с числом знаков, то, чтобы дать правильный ответ, речь необходимо затормозить.

Если разбить сложное задание на несколько простых этапов, можно с легкостью увидеть, почему торможение так важно для эффективной работы. Некоторые задания необходимо выполнять в правильном порядке; именно поэтому у меня в свое время никак не получались модели самолетов. Я слишком импульсивен для такой работы — это было очевидно еще в детстве, ведь я вечно норовил начать раскрашивать свои модели раньше, чем успевал их полностью собрать. У меня не хватало терпения, столь необходимого в подобных хобби. Вот почему торможение так важно для планирования и контроля — оно помогает воздержаться от мыслей и действий, которые могут помешать достижению конечной цели. Мы все это испытываем в той или иной степени, и с возрастом наступают новые перемены. Пожилой человек становится рабом привычек. Он теряет гибкость мыслей и становится зачастую более импульсивным. И упрямство, и импульсивность связаны со снижением активности фронтальных долей мозга — а это всего лишь часть нормального процесса старения. Когда мы стареем, префронтальная кора и ее связи, регулирующие поведение, деградируют быстрее, чем другие отделы мозга. В начале и в конце жизни нам не хватает гибкости, которую обеспечивают человеку фронтальные доли мозга.

Расторможенные тусовщики

Организующие функции не только важны для рациональных рассуждений, но и играют принципиально важную роль в одомашнивании, которое позволяет нам соотносить личные мысли и поведение с желаниями других. Они становятся гранями нашей личности и отражают наше поведение. Учитывая их центральную роль в формировании поведения, можно представить себе, что малейшее повреждение префронтальной коры приведет к изменению личности, но отклонения в поведении у взрослых пациентов с повреждением фронтальных долей мозга не всегда просто заметить. Их речь, как правило, не страдает, и по результатам тестов на интеллект они укладываются в пределы нормы. Однако повреждение фронтальных долей все же производит в человеке глубокие изменения. Некоторые пациенты при этом теряют мотивацию, у них наблюдается притупление эмоций и более «плоский» аффект. Другие становятся антисоциальными и делают то, что остальные считают неприемлемым, — ведь их больше не волнуют последствия собственного поведения.

Можно сказать, что повреждение фронтальных долей означает переход к жизни сегодняшним днем, но это не настолько приятное состояние, как может показаться. Представьте себе: вы вдруг перестаете думать о том, что будет с вами дальше, или о том, как другие люди воспринимают ваше поведение. Забудьте о планах на будущее и о том, что нужно избегать вещей, из-за которых можно попасть в беду. Вы становитесь небрежны в обращении с деньгами и с окружающими. Вы готовы делать то, что хочется в данный момент, не думая о последствиях. Согласитесь, трудно доверять такому человеку. Пациенты с травмой фронтальной доли могут на первый взгляд казаться нормальными, но они часто безответственны, не проявляют соответствующих случаю эмоций и совершенно не думают о будущем. Им трудно терпеть разочарование; они импульсивно реагируют на мелкие неурядицы, на которые большинство людей и внимания бы не обратили.

Самый знаменитый в истории случай изменения личности в результате травмы фронтальной доли мозга — Финеас Гейдж, двадцатипятилетний бригадир железнодорожной компании Rutland & Burlington. 13 сентября 1848 г. его бригада производила взрывные работы, готовя место под укладку рельсов. Для этого в скале обычно сверлили шурф, набивали его порохом, засыпали песком и утрамбовывали железным штырем, чтобы уплотнить заряд. В тот судьбоносный день Финеас, судя по всему, на мгновение отвлекся и уронил железку на камень рядом с порохом. Посыпались искры. Произошел взрыв, подбросивший почти двухметровый железный штырь так, что тот пронзил его левую скулу под глазом и вышел через макушку, улетев на 20 м. В результате от фронтальных долей мозга бригадира мало что осталось.

Финеас выжил, но его личность заметно изменилась. Судя по записям лечившего его врача, до несчастного случая Финеас был «сильным и энергичным, обладал сильным характером, пользовался большим уважением подчиненных» — в общем, был «в высшей степени умелым и способным бригадиром». После происшествия врач составил отчет, объясняя, почему железнодорожной компании не стоит вновь брать его на работу. В этом отчете Финеас описан как «импульсивный, дерзкий сквернослов, не проявляющий никакого уважения к ближним». Он стал «нетерпим к увещеваниям и советам, идущим против его желаний». Короче говоря, человек стал раздражительнее, грубее, сварливее, так что друзья и знакомые не узнавали в нем прежнего Гейджа.

Благодаря пластичности мозга Гейдж со временем достаточно оправился, чтобы получить место возницы почтовой кареты, однако неясно, вернулась ли его личность в прежнее состояние — стал ли он вновь тем приятным общительным парнем, которым был до несчастного случая. Об этом в медицинской среде было много споров, но точно сказать ничего нельзя — записи в то время велись крайне небрежно. Эту знаменитую историю многократно пересказывали, и вокруг нее сложился своеобразный миф. Намного яснее картина восстановления другого, современного пациента, пережившего аналогичную травму. Это бывший британский десантник Александер Ленг. В 2000 г., катаясь на лыжах, он получил травму фронтальной доли мозга, в результате которой был парализован и потерял способность говорить. Он быстро оправился, но по возвращении домой стал антисоциальным и очень агрессивным; кроме того, он совершенно не мог сдерживать сексуальные порывы. Говорят, что он бродил вокруг дома своих родителей нагишом и прилюдно приставал к женщинам. Мачеха Александера тогда сказала: «Травма лобных долей мозга, судя по всему, излишне усилила его характер, утрировала его, хотя специалисты со мной не согласны. А я думаю, что эти импульсы всегда в нем присутствовали, но теперь недостаток торможения приводит к тому, что он не может себя контролировать». Через десять лет Александер так вспоминал о времени после травмы: «Хуже всего было повреждение фронтальной доли мозга. В результате я лишился сдерживающих механизмов и делал глупости. Я был как будто постоянно навеселе. После травмы я постоянно попадал в разные неприятности, дважды меня даже арестовывали. Неприятное было время».

Сегодня Александер бегает благотворительные марафоны и, судя по всему, сумел овладеть своими импульсами, хотя его личность, вероятно, никогда не станет такой, как до травмы. Во время Лондонского марафона 2011 г. он, пробежав больше 30 км, услышал выступление церковного хора, подбадривавшего бегунов возле трассы, и начал импровизированный танец, к вящей радости толпы зрителей. Только после вмешательства медика, сопровождавшего марафон, Александера удалось убедить прекратить танец и вернуться в гонку. Сам он считает, что религия помогла ему удержаться на узком пути добродетели; из его случая ясно, что при надлежащей поддержке общества пациенты с травмой фронтальных долей мозга могут в значительной степени восстанавливаться. Кроме того, очень важно, что сегодня мы намного лучше знаем, какова роль фронтальных долей в контролировании желаний и порывов. Подобные случаи помогают понять, как меняется социальное поведение взрослых людей после повреждения фронтальных долей мозга. Изучение взаимоотношений между организующими функциями и фронтальными долями мозга помогает объяснить, почему маленькие дети зачастую ведут себя дурно, не обращая внимания на окружающих и на неловкость, которую они создают для своих родителей. Просто их незрелые фронтальные доли еще не настроены на то, как нужно вести себя при людях.

Укрощение детских истерик

«Папа, я хочу это и хочу сейчас!»

Кто может забыть Веруку Солт — избалованную девочку из повести Роальда Даля «Чарли и шоколадная фабрика», получавшую все, что ей хотелось? Может, она и была несносным ребенком, но на самом деле Верука не слишком отличалась от многих маленьких детей, а ее поведение — от того, как они ведут себя, когда не могут добиться своего. В возрасте около двух лет дети вступают в фазу развития, которой многие родители боятся как огня. В этом возрасте дети уже достаточно хорошо владеют навыками коммуникации, чтобы объяснить окружающим, чего они хотят, но еще не готовы принимать отказ. Это и вправду тяжелое время для родителей, поскольку, если в этот период не уступить ребенку, он может устроить настоящую истерику — причем часто на людях, например в магазине. Большинство двухлеток в такой ситуации уговаривать бесполезно — они просто не понимают, почему не могут тут же, сию же минуту, получить желаемое и почему такая несправедливость идет им на пользу. Чтобы человек это понял, на сцену должен выйти молчаливый управляющий — префронтальная кора.

Для наглядности можно представить себе, что ПФК, вместо того чтобы поддерживать лишь один тип навыков и умений, занимается одновременно всеми аспектами человеческих мыслей и поведения. По мере взросления наше поведение, мысли и интересы меняются. Ситуации, требующие определенного уровня координации и интеграции, нуждаются в активности ОФ фронтальных долей мозга, которые не достигают зрелости функционирования до позднего подросткового возраста. Функциональное сканирование мозга показывает, что, когда взрослые осваивают новую информацию, конфликтующую с тем, что они прежде считали истиной, у них наблюдается повышенное возбуждение префронтальной коры. Одно из объяснений состоит в том, что эти люди просто сильнее сосредоточиваются, активнее привлекая при этом ОФ, но дело в том, что уровень возбуждения зависит от того, конфликтует ли новая информация с уже имеющимися представлениями. Если да, то активность ПФК объясняется необходимостью примирения несовместимых идей путем торможения и подавления более ранних знаний. Поэтому, прежде чем рассматривать любую ограниченную способность как результат незрелости ПФК, точнее было бы сказать, что умение менять мысли и поведение еще не до конца освоены данным индивидуумом — он все еще учится быть как все.

Во многих социальных ситуациях маленькие дети думают почти исключительно о себе; именно поэтому часто их взаимодействие бывает преимущественно односторонним. Некоторые из нас никогда не вырастают из этого типа поведения. Нам всем доводилось встречать эгоистичных людей. Их не волнует, что думают и делают окружающие; собственные нужды и мысли для них — единственная важная вещь на всем белом свете. Им не хватает терпения и понимания, необходимых для формирования сбалансированных социальных связей.

Что происходит с детьми, которым не хватает самоконтроля, когда они вырастают и становятся взрослыми? Терри Моффит и ее команда проследили судьбу более чем 1000 детей, родившихся в новозеландском городе Данедин в 1972–1973 гг., от рождения до тридцатидвухлетнего возраста. Каждого ребенка, начиная с трех лет, оценивали по шкале самоконтроля на основании информации от родителей, учителей, исследователей и самих детей. Результаты поразили ученых. Дети с более развитым самоконтролем оказались более здоровыми, счастливыми и богатыми, а также менее склонными к совершению преступлений. Эти эффекты сохранялись, даже если в расчет принимали интеллект и социальное происхождение. Однако исследование было чисто наблюдательным, поэтому трудно сказать точно, какой аспект самоконтроля ответственен за результат. Какие аспекты ОФ сыграли главную роль в момент вхождения этих детей в общество? Чтобы ответить на этот вопрос, нам понадобится зефиринка, а может, даже две.

Соблазнительный зефир

В Германии когда-то существовала традиция, восходившая еще к Средневековью: чтобы определить, годится ли ребенок для обучения, ему предлагали на выбор яблоко и монетку. Если ребенок выбирал яблоко, его оставляли при матери. Если он выбирал монетку, его считали «достойным наставления в благородных искусствах». Логика здесь крылась такая: тот, кто выбирал яблоко, руководствовался только желанием съесть яблоко, тогда как тот, кто выбирал монетку, способен был отказаться от удовлетворения сиюминутных желаний (съесть яблоко) в пользу более существенных благ, которые монетка должна была принести ему позже.

Способность откладывать удовольствие стала знаменита как мера самоконтроля детей, определяемая в ходе так называемого зефирного теста. Существуют разные варианты теста, однако во всех вариантах ребенку предлагают очень соблазнительный приз. В версии с зефиром ребенку говорят, что экспериментатор должен ненадолго покинуть комнату и что лакомство можно съесть и сейчас, но если подождать до возвращения экспериментатора, то можно будет получить две зефиринки вместо одной — что, конечно, гораздо лучше, но требует отложить удовольствие. Этот тест даже вошел в поп-культуру, когда британский производитель кондитерских изделий в 2011 г. построил рекламную кампанию на том же принципе, стремясь продемонстрировать соблазнительность своих продуктов.

Стэнфордский психолог Уолтер Мишел в 1960-е гг. определял при помощи зефирного теста, как долго ребенок способен откладывать удовольствие, прежде чем уступить искушению. Около 75 % четырехлетних детей не смогли дождаться возвращения экспериментатора, причем средняя задержка составила шесть минут. Самые импульсивные дети съедали зефиринку сразу, но большинство, обладавшее некоторым самоконтролем, старалось удержаться от искушения. Время задержки не только указывало на способность детей к самоконтролю, но и предсказывало, насколько хорошо они сойдутся с одноклассниками и насколько хорошо будут учиться в подростковом возрасте. Можно было предсказать даже, у кого позже возникнут проблемы с наркотиками.

Все перечисленные достижения: хорошая учеба, налаженные отношения с окружающими, избегание наркотиков — входят в понятие одомашнивания, требующее серьезного самоконтроля. Процесс учебы может быть скучным — а ведь так просто найти для себя более интересное занятие! Чтобы искать общий язык с окружающими, нужно стать менее эгоистичным, уделять другим свое время и силы. А чтобы избежать наркотической зависимости, требуется сложное поведение, в сердце которого лежит очень простая вещь — умение сказать «нет».

Зефирный тест, судя по всему, бьет точно в центр природной импульсивности человека. Вы можете считать, что самоконтроль связан исключительно с мозговыми механизмами сопротивления искушению, но на самом деле семья здесь тоже играет роль. Установлено, что различные родительские стратегии связаны с различными механизмами саморегуляции у малышей. В 1963 г. знаменитый детский психолог Эрик Эриксон написал, что «постепенное и умело направляемое знакомство с анатомией свободного выбора» будет способствовать усилению самоконтроля, тогда как излишний контроль со стороны родителей даст противоположный эффект. В последующие десятилетия исследования с участием малышей в основном подтвердили этот вывод. Если попросить малыша привести в порядок свои игрушки, он с большей вероятностью возмутится и начнет скандалить, если мать излишне строго контролирует ребенка, применяя в случае непослушании сердитый выговор, критику и физическое наказание.

Одно из возможных объяснений таково: дети строгих родителей обладают меньшим самоконтролем потому, что им реже выдается возможность опробовать свое собственное регуляторное поведение — а это необходимо для полноценного усвоения готовых решений и выработки собственных копинг-реакций (действий, предпринимаемых, чтобы справиться со стрессом). В процессе одомашнивания человек должен не просто выучить правила, но и усвоить, когда и как следует их применять. Это согласуется с результатами классических исследований, которые показывают, что угроза наказания, может быть, работает в краткосрочной перспективе, но убеждение более эффективно, когда потенциальная угроза утрачивает силу. Аналогично дети родителей, использующих позитивное убеждение, демонстрируют больший самоконтроль, потому что им приходится вырабатывать саморегуляцию или принимать на себя последствия излишней собственной импульсивности. Так что данные о том, что менее жесткая дисциплина ведет к лучшей адаптации, полностью противоречат старой пословице, гласящей: «Пожалеешь розгу — испортишь дитя». Однако и дети слишком уступчивых родителей, такие как Верука Солт, не приобретают навыки самоконтроля; это указывает на то, что позволять ребенку скандалить тоже не слишком удачная стратегия.

Конечно, стратегии одомашнивания зависят от того, сколько детей вы пытаетесь воспитать. Ясно, что между братьями и сестрами часто возникает конкуренция и обстановка вокруг единственного ребенка не может не отличаться от обстановки вокруг нескольких детей. По поводу того, отличаются ли единственные дети от детей, выросших с братьями и сестрами, данные противоречивы, но в Китае, где в 1979 г. была введена политика «одна семья — один ребенок», дедушки с бабушками, учителя и работодатели убеждены, что дети-одиночки испорчены, эгоистичны и ленивы, потому что родители их баловали. Исследование 2013 г., посвященное этим «маленьким императорам» и опубликованное в престижном журнале Science, выяснило, что из детей, родившихся сразу после введения новой политики, выросли более эгоистичные взрослые, чем из тех, кто родился чуть раньше. Помимо всего прочего, они меньше доверяют окружающим и меньше готовы кому-либо помогать.

Вопрос доверия играет важную роль в решении человека отложить немедленное удовольствие. В конце концов, мы основываем свое решение на представлении, что в будущем мы что-то за это получим. Но что если ребенок воспитан в непредсказуемой обстановке, где присмотр минимален, а вокруг хватает людей, готовых тебя ограбить или украсть что-нибудь (вещь или пищу)? Для этих детей выбор очевиден: зачем рисковать, если в прошлом ты встречал только обман? В такой ситуации ждать глупо. Другую интерпретацию задержка удовольствия получает из исследований такого понятия, как доверие. Если экспериментатор во время какого-либо теста пообещает четырехлетнему ребенку наклейку, а потом не даст ее, то такой ребенок с меньшей вероятностью будет откладывать удовольствие в зефирном тесте. И виноваты в таком исходе не дети. Взрослые тоже иногда отказываются от немедленного финансового вознаграждения в расчете на большую сумму в будущем, если им скажут, к примеру, что человек, предлагающий эту сделку, надежен. Вообще мы склонны доверять людям, о которых ничего не знаем. Однако стоит кому-нибудь сказать, что обещание ненадежно, и мы не станем колебаться, сразу же откажемся от задержки и возьмем что предлагается. Процесс принятия решений у человека сильно зависит от того, с кем мы, по собственному мнению, имеем дело.

Эти данные исследований взрослых кажутся очевидными, но они проливают новый свет на отношения между самоконтролем и коммуникабельностью у детей группы риска. Психолог Лаура Михельсон предполагает, что классическая связь между отсутствием самоконтроля в детском возрасте и, много позже, делинквентностью, а также склонностью к совершению преступлений у взрослого человека на самом деле может отражать не только биологические факторы, позволяющие нам откладывать удовольствие, но и недостаток доверия, испытанный в раннем возрасте. Дети из распавшихся семей, выросшие в бедности, не так склонны доверять окружающим, как дети, выросшие в обстановке любви и поддержки. Неудивительно, что они спешат взять, что дают, потому что для них пресловутая синица в руке намного ценнее, чем два журавля в небе.

Если одомашнивание означает перевод раннего жизненного опыта человека на язык условных зависимостей и запись их в нейронные структуры префронтальной коры, то по крайней мере способность человека учиться на опыте и сдерживать свое поведение позволяет предположить, что самоконтроль и жизненные события, вероятно, вместе формируют нашу способность доверять. Надежные взрослые (те, кому можно доверять) укрепляют способность ребенка к самоконтролю. Ребенок, которого назвали «терпеливым» перед зефирным тестом, будет ждать значительно дольше, чем тот, кого не наградили этим эпитетом. Может быть, дело здесь просто в известном принципе «как вы яхту назовете, так она и поплывет» — но в этом ли дело? Результат говорит сам за себя. Достаточно небольшого толчка со стороны авторитетного человека, чтобы помочь ребенку обрести решимость.

Еще одна показательная сторона самоконтроля — то, что ребенок делает, чтобы регулировать свое поведение. В ожидании зефиринки те, кто показал в этом тесте наилучшие результаты, необязательно демонстрировали больше самоконтроля; скорее, они находили способы отвлечься от искушения. Многие из них, чтобы отвлечься, отворачивались от лакомства или начинали тихонько напевать. Они выбирали для себя стратегию, известную как самосвязывание — действие, которое человек предпринимает сейчас, чтобы обеспечить себе лучшее будущее. Если помните, в греческом мифе Одиссей хотел послушать пение сирен, но знал, что своим пением они заманивали моряков на острые скалы. Чтобы перехитрить их, он залил воском уши своих людей и велел им привязать себя к мачте, чтобы не выпрыгнуть за борт и не утонуть. Оказывается, что метод отвлечения лучше помогает бороться с импульсами и порывами, поскольку если вы будете сопротивляться искушению, борясь с ним и стараясь пресечь неправильные мысли и поведение, то на самом деле эффект может быть обратным — произойдет психологический рикошет.

Не думай о белом медведе

Рикошет может случиться, когда его меньше всего ожидаешь, и доставить множество неприятностей.

Случалось ли вам иметь дело с навязчивой мелодией, которая застревает в голове и никуда не хочет уходить? Таким мотивом может стать фраза из популярной песенки или какой-то рекламный слоган. Часто мелодия нам ненавистна, но избавиться от нее невозможно, как ни старайся. Она проникает в наше сознание без приглашения, а оказавшись там, отказывается уходить.

Чем активнее вы стараетесь не обращать на нее внимания, тем сильнее она становится. Это какой-то музыкальный зуд, который невозможно унять, почесав нужное место.

Интересно, что такой навязчивый мотив, который человек не в состоянии забыть, как бы ни старался, по-английски называется словом earworm, которое представляет собой кальку с немецкого слова, обозначающего «уховертка». Девять из десяти человек сталкиваются с этим явлением хотя бы иногда, а исследование дневниковых записей показывает, что большинство из нас испытывает подобное по крайней мере раз в неделю. Большинство это раздражает, но, как бы мы ни старались, навязчивые мелодии никогда не уходят по команде. И если бы только мелодии! Привязываться таким образом могут и мысленные картины.

Вы можете оценить свою способность к подавлению нежелательных мысленных образов при помощи следующего теста. В течение следующих пяти минут произносите вслух каждую мысль и называйте каждый образ, который придет вам в голову. Засеките время. Можно говорить что угодно, единственное требование — не думать о белом медведе. Помните — все, что угодно, но не белый медведь. А теперь попробуйте.

Ну как? Появился ли в вашем сознании образ полярного медведя? Когда мой гарвардский коллега Дэн Вегнер проводил этот простой эксперимент, выяснилось, что его участники не в силах не думать о белом медведе, и чем сильнее они стараются подавить мысли о нем, тем увереннее эти мысли возвращаются рикошетом. Причина такой настойчивости кроется в том, что, когда вы пытаетесь не думать о белом медведе, процессы у вас в мозгу активно разыскивают белых медведей, чтобы следить за ними и не пускать их наверх, в осознанные мысли. Однако сам по себе процесс мониторинга делает именно это — выводит белых медведей в сознание.

Когда человек пытается подавить нежелательные мысли, они врываются обратно с умноженной силой. Отсутствие самоконтроля может вызвать неприятные последствия для одомашнивания. Неуместные сексуальные мысли и расистские стереотипы — две вещи, о которых мы предпочли бы не думать, но наши старания только делают их сильнее. В одном из исследований взрослым людям показали фотографию скинхеда и попросили написать сочинение на тему «Один день человека с фотографии». Половине участников велели по возможности не использовать никаких стереотипов. После написания сочинения всех участников отвели в комнату, где стояли в ряд восемь стульев, и сказали, что куртка на крайнем стуле принадлежит скинхеду, о котором они только что писали, и что сейчас состоится встреча с ним. Те, кого просили бороться со стереотипами, постарались сесть дальше от «стула скинхеда», чем те, кому ничего такого не говорили. Это эффект рикошета в действии. Несмотря на то что эти взрослые не использовали стереотипов, активное подавление соответствующих мыслей изменило их поведение и повысило их склонность действовать в соответствии с предубеждениями.

Иногда мы просто ничего не можем с собой поделать, особенно если пострадала наша способность к самоконтролю. Пережив сотрясение мозга, Бэзил Фолти, незадачливый владелец отеля из классической британской комедии «Отель „Фолти-Тауэрс“», очень старался не упоминать о войне, пока в отеле жила группа немецких туристов. Но чем больше он старался не говорить на эту тему, тем чаще фразы о войне невольно слетали с его языка во время разговора. Для детей, может быть, годится и зефир, а для взрослых «белые медведи» — это все те мысли и действия, которые мы предпочли бы не демонстрировать на публике, боясь испортить репутацию. Одомашнивание означает социально приемлемое поведение — а оно требует значительного самоконтроля. Такой самоконтроль нелегко дается маленьким детям, а также некоторым взрослым, особенно тем, чьи организующие функции снижены из-за травмы, болезни или употребления наркотиков.

Грязь, боль, вожделение и Иисус

У некоторых индивидуумов навязчивые мысли и модели поведения полностью подрывают способность адекватно вести себя в социальных ситуациях. Расстройство контроля импульсов объединяет целый набор состояний, приобретенных в результате болезни или травмы, а также появившихся в ходе развития. Финеас Гейдж и Александер Ленг приобрели такое расстройство в результате травмы фронтальных долей мозга; существуют также различные формы деменции, возникающие в результате заболевания этих долей и порождающие синдромы, при которых поведение становится неадекватным. Однако некоторые страдают расстройством контроля импульсов от рождения, и это очень мешает им жить в обществе.

Один из дефектов развития, названный в честь французского невролога Жоржа Жиля де ла Туретта, стал практически синонимом расстройств контроля импульсов. Речь идет о синдроме Туретта, состоянии, характеризующемся неконтролируемыми мыслями и поведением. Это могут быть чисто телесные подергивания, но нередко симптомы включают в себя и голосовые тики, от невнятного ворчания до прилюдного выкрикивания непристойностей, или копролалии. Именно она чаще всего привлекает к больным внимание окружающих, поскольку посторонние не понимают, что эти люди не в состоянии контролировать свои импульсы. Непосвященному человеку поведение больного может показаться верхом неприличия, и, естественно, страдающие синдромом Туретта часто попадают в неловкое положение, оказавшись в обществе.

Синдром Туретта объединяет в себе целый спектр расстройств, которые начинают проявляться в школьном возрасте, включая предподростковый, но в большинстве случаев ослабевают по мере взросления. Встречается такой вариант часто, может быть, у одного из ста детей, чаще у мальчиков, чем у девочек, и передается по наследству; из этого следует, что такое расстройство развития мозга имеет генетическую основу. Типичные симптомы относятся к сфере контроля импульсов, что в какой-то степени подтверждает мысль о том, что расстройство контроля импульсов имеет какое-то отношение к префронтальной коре. Эта связь нашла подтверждение в исследованиях с применением сканирования мозга, где выяснилось, что у больных с синдромом Туретта изменены связи между префронтальной корой и областью мозга, регулирующей поведение и известной как подкорковые узлы.

Больные с синдромом Туретта ведут непрерывное сражение за подавление своих тиков, особенно на публике; как правило, это сильно ухудшает их состояние — в точности как у Бэзила Фолти, который изо всех сил старался не упоминать войну. Когда необходимость нормально вести себя в обществе становится настоятельной, усиливается и импульс к тику (представьте, что вам захотелось чихнуть в неподходящий момент). В какой-то момент импульс, как чих, выходит из-под контроля, и человек уже не может не сделать соответствующего движения — только оно способно принести некоторое облегчение. Как объяснил один пациент с синдромом Туретта — мальчик по имени Джаспер — на телешоу канала HBO, «когда я слишком стараюсь удержаться, то невозможно думать ни о чем, кроме того, как удержаться, и невозможно думать ни о чем, кроме того, как сделать это».

На аналогичные навязчивые мысли жалуются и пациенты с обсессивно-компульсивным расстройством (ОКР) — это еще одно расстройство контроля импульсов (РКИ), поражающее примерно двоих из каждой сотни взрослых на Западе. Обсессии, или навязчивые состояния, — это мучительные мысли, а компульсии, или импульсивные желания, — это действия, которые должен предпринять страдалец, чтобы противостоять обсессии. Если меня мучают мысли о грязи, то я могу постоянно испытывать импульсивное желание вымыть руки.

Английский психиатр сэр Обри Льюис писал, что навязчивые состояния, как правило, относятся к одной из четырех категорий: мысли, связанные с грязью, мысли, связанные с причинением боли себе или другим, мысли о сексе и желание богохульствовать. Если человек хочет быть принятым в обществе, все эти варианты важны, потому что все названные темы связаны с вариантами поведения, нуждающимися в одомашнивании. Неуместная и излишняя грязь, боль, бесконтрольное вожделение и богохульство никому не нравятся, так что всегда есть нужда сдерживаться и держать подобные мысли и поведенческие схемы при себе. В настоящее время главными подозреваемыми в ОКС являются все те же тормозящие связи префронтальной коры и подкорковых узлов, засветившиеся в синдроме Туретта. Здесь, как и в синдроме Туретта, присутствует наследственный фактор, поскольку ОКС часто передается по наследству; кроме того, ОКС чаще встречается у однояйцевых, чем у разнояйцевых близнецов. Неудивительно поэтому, что примерно половина больных синдромом Туретта демонстрирует и обсессивно-компульсивное поведение.

Многие из нас время от времени сталкиваются с навязчивыми мыслями или следуют странным привычкам. Что-нибудь в жизни мы непременно делаем одинаково изо дня в день: может быть, одинаково и в одно и то же время принимаем душ, а может, ежедневно пьем кофе в одно и то же время в одной и той же кофейне. Привычки и обычаи — часть нормальной жизни, но мы в состоянии отказаться от них при необходимости. Они не мешают нам жить своей жизнью. Однако люди, страдающие ОКР, часто подвергаются остракизму и не допускаются к нормальной социальной интеграции. Для многих страдальцев с ОКР самое страшное в их состоянии — не изматывающие мысли и поведенческие схемы, а позор, стыд и смущение, которые им часто приходится испытывать на публике.

Это не я, это вино говорило!

Большинство людей теряют контроль над собой лишь изредка, при этом для многих возможность расслабиться — необходимое условие общения. В противном случае мы будем зажатыми, слишком жесткими и слишком заторможенными. Это одна из причин, по которым люди пьют. Вопреки популярному, но ошибочному мнению, алкоголь — не стимулятор, превращающий обычного человека в светского льва и завсегдатая вечеринок; это депрессант, который ослабляет тормозящие возможности фронтальных долей, спуская таким образом с поводка дикое (неодомашненное) животное со всеми его необузданными желаниями. Именно поэтому мы в пьяном виде больше едим, легче лезем в драку, теряем разум и становимся более сексуально активными. После ночи разгульного поведения многие просыпаются и объясняют, что «я был не в себе» или «это вино говорило». Конечно, всем понятно, что вино не умеет разговаривать, а если вы были не в себе, то где же вы были?

Как одомашненный вид, научившийся в процессе эволюции находить общий язык друг с другом, мы должны заботиться о том, чтобы не оскорблять и не обижать членов своей группы. Однако у некоторых из нас есть неправедные мысли и мнения, которые лучше держать при себе. Если нас волнует, что думают другие, то мы стараемся держать все эти стереотипы, предубеждения, порывы и ошибочные представления под спудом, потому что понимаем: они неприемлемы. Иногда мы даже знаем, что они ложны, но ничего не можем с собой поделать, и они удерживаются в нашем подсознании. Однако, как и в ситуации с белым медведем и навязчивыми мелодиями, чем больше мы стараемся подавить негативные аспекты собственной личности, тем сильнее они могут срикошетить, несмотря на все наши усилия.

Вне зависимости от того, можем ли мы подавить в себе нежелательные мысли, такая ситуация поднимает вопрос, какова же наша подлинная природа. В чем она — в тайных мыслях и секретах, которые мы держим в своем сознании под замком, или в той личности, которую показываем миру? Большинство из нас, вероятно, предпочли бы знать чужие секреты, потому что иначе придется подозревать всех и каждого в том, что они скрывают свою подлинную суть. Но даже если человеку удается сдерживать неприятные аспекты своей личности, существует опасность, что когда-нибудь они вырвутся из-под контроля.

Цена контроля

Приходилось ли вам когда-нибудь выходить со сложного экзамена или интервью с ощущением, что вы способны сожрать целый чан мороженого? Или, может быть, эмоциональное кино оставляло вас голодным как волк? Почему многие люди, пережив стресс, спешат налить себе чего-нибудь покрепче или поискать в холодильнике что-нибудь утешительное, пожирнее и послаще? Одна из интересных гипотез на этот счет утверждает, что, уступая подобным искушениям, мы испытываем истощение собственного эго.

Понятие истощение эго предложил американский психолог Рой Баумейстер, который считает, что переживание стресса истощает нашу силу воли и способность к самоконтролю до такой степени, что мы поддаемся искушению, которое в обычных условиях легко победили бы. В одном из своих исследований он заставлял голодных студентов есть редьку вместо вкусного шоколадного печенья. Согласитесь, это трудно даже тем, кто не имеет ничего против редьки в салате. Но Баумейстера не интересовали пищевые привычки. На самом деле он проверял, как долго студенты будут упорствовать в решении нерешаемой геометрической задачи. Выяснилось, что студенты, которым разрешалось есть печенье, корпели над головоломкой в течение примерно двадцати минут, тогда как те, кто вынужден был есть редьку, сдавались уже через восемь минут. Они истратили всю силу воли на то, чтобы жевать овощ, и теперь у них не осталось резервов, чтобы справиться с другой ситуацией, требующей решения сложной задачи.

Таким образом, получается, что выполнение одного задания, требующего значительных усилий, может иметь непредвиденные последствия для дальнейшего развития ситуации, никак не связанной с первым заданием, кроме того, что она тоже требует усилий. Именно поэтому Баумейстер рассматривает силу воли как ментальную мышцу, которую тоже можно утомить. Очевидно, мы значительную часть времени противостоим тем или иным искушениям. В течение недели взрослые немцы всюду носили с собой коммуникаторы, которые каждые два часа осведомлялись, о чем их владельцы думают в настоящий момент. Выяснилось, что каждый из них три-четыре часа в день занимается тем, что удерживается от различных искушений и желаний.

Даже простое сохранение спокойствия может привести к истощению эго. Невозможность посмеяться над забавным анекдотом, необходимость увольнять сотрудников или терпеть присутствие множества посторонних людей, будучи в толпе, — в любой из этих ситуаций человеку приходится прибегать к самоконтролю и, значит, истощать свое эго. Сказывается это чаще всего в конце дня, когда супруги после тяжелого дня в офисе начинают вдруг ссориться друг с другом. Мы становимся менее терпимыми к другим и готовы обвинить партнера в проблемах, причины которых на самом деле лежат совершенно в другом месте.

Когда наше эго истощено, мы едим больше вредной еды, пьем больше алкоголя, проводим больше времени за созерцанием полуодетых лиц противоположного пола и, как правило, хуже контролируем собственное поведение. Мало того, что мы готовы поддаться искушению; мы при этом сильнее обычного стремимся отведать запретный плод.

Никто не командует

Большинство людей верит, что всегда контролирует ситуацию. Даже если мы колеблемся при принятии решений, мы все же уверены, что принимаем их сами и выбор делаем тоже сами. Мы ощущаем себя авторами своих действий и владельцами собственных мыслей. Тем не менее иногда мы сами удивляемся своим поступкам, совершенно для нас нехарактерным. Создается впечатление, что где-то в нас живет некто, твердо решивший делать то, что ему хочется.

Мы должны держать этих внутренних зверей взаперти. Чтобы одомашниться, человек должен научиться контролировать себя и знать, когда и где уместно то или иное поведение. Внешний самоконтроль — это способность регулировать и координировать конкурирующие между собой импульсы и желания. Он развивается в детстве и поддерживается исполнительными управляющими механизмами префронтальной коры, которые реально подавляют и тормозят мысли и действия, потенциально вредные для достижения конечных целей. Наблюдая за окружающими и усваивая, что и в какой ситуации уместно, дети учатся задействовать самоконтроль. Если механизмы контроля повреждены, человек оказывается игрушкой автоматических мыслей и поведенческих схем. Более того, он не в состоянии предвидеть последствия своих действий, он становится импульсивным и попадает в ловушку сиюминутного удовольствия.

Если контроль импульсов формируется во взаимодействии биологии и среды, то разумно, казалось бы, помочь ребенку разобраться в том, что приемлемо в обществе, а что нет, но не давить на него и не заставлять следовать правилам. Не следует также предоставлять его самому себе или баловать. Однако нельзя сказать, что один метод годится для всех: стратегии одомашнивания детей зависят от конкретного ребенка, его родителей и культуры. Вообще, импульсивность отражает не только индивидуальный темперамент человека, но и его социальное окружение, которое предлагает стратегии формирования и изменения мыслей и вариантов поведения. Чтобы успешно взаимодействовать с обществом, человек должен контролировать себя на людях, но самоконтроль не дается даром. Сопротивляясь искушению сделать что-нибудь неподобающее или высказать вслух мысли, которые могут обидеть или расстроить других, можно получить неожиданные последствия. Эффект рикошета и истощение эго показывают, что за видимость респектабельности, возможно, придется заплатить; когда же болезнь, травма или наркотики снижают самоконтроль, человек становится жертвой неосознанных мыслей и автоматического поведения — и образ разумного индивида, который он всегда старался поддерживать, рассыпается на глазах. Потеряв контроль над собой, человек часто попадает в беду, поскольку начинает нарушать моральные правила и законы, установленные обществом для помощи одомашниванию. Но что если бы никаких правил не было? Научились бы мы тем не менее жить вместе или наступил бы всеобщий хаос?

«Убей скотину! Перережь ему горло! Пусти ему кровь! Прикончи его!»

Эти леденящие кровь призывы звучат в драматической сцене романа Уильяма Голдинга «Повелитель мух», когда английские школьники, оказавшиеся одни на заброшенном острове, приводят себя и друг друга в ярость, прежде чем наброситься на ни в чем не повинного мальчика Саймона и забить его палками. Это рассказ об изначальной порочности рода человеческого, ведь автор уверен, что вдали от сдерживающих уз цивилизации дети быстро скатятся к дикому состоянию. Голдинг написал эту книгу о подлинной, как он считал, природе человека после того, как стал свидетелем ужасов Второй мировой войны. До войны Голдинг считал, что человек изначально добр, но после жаловался:

«Я должен сказать, что любой из тех, кто пережил те годы и не понял, что человек производит зло, как пчела производит мед, должно быть, слеп или болен на голову».

Вопрос об истинной природе человека занимал мыслителей не одно столетие. Английский философ XVII в. Томас Гоббс считал, что дети рождаются эгоистичными и нуждаются в наставлениях, как стать полезными членами общества. На Западе такой взгляд на аморальное дитя преобладал до примерно ста лет назад; считалось, что родителю лучше всего воспитывать чадо при помощи строгой дисциплины, так как только суровая школа может научить ребенка вести себя в обществе. У детей, согласно этой точке зрения, нет морального компаса, и, оставшись без присмотра, они взбесятся и кинутся в схватку за выживание, так талантливо запечатленную Голдингом.

Напротив, французский философ XVIII в. Жан-Жак Руссо считал, что человек изначально предрасположен к благу. В естественном состоянии человек — это «благородный дикарь», а общество развращает личность. Позже эта моральная позиция стала базой для оправдания Французской революции. Если бы у всех были равные возможности, общество не было бы развращенным и деспотичным.

В XX в. произошел сдвиг к точке зрения Руссо, предполагавшей меньшую жестокость по отношению к детям, но даже сегодня многие взрослые продолжают верить, что дети нуждаются в наказаниях, чтобы научиться отличать добро от зла. Такой взгляд на мир особенно распространен среди тех, кто в своих политических воззрениях тяготеет к правому крылу, — он подпитывается медийными историями о моральном упадке общества и о том, что улицы наших городов превращаются в джунгли, где обитают банды юнцов, не имеющих представления о морали. Однако криминальная статистика показывает, что жизнь постепенно улучшается и мы движемся к более гуманному обществу, несмотря на то что детей гораздо меньше наказывают. Мы сегодня меньше пользуемся телесными наказаниями — да они и запрещены во многих странах, — и нет никаких свидетельств того, что дети чаще нарушают закон.

Полярные позиции Гоббса и Руссо напоминают нам дискуссии о роли природы и воспитания, о которых мы уже говорили в книге, обсуждая биологию личности, — рождаются ли люди злыми или становятся такими в результате пережитого? В этой главе мы придем к тому же общему выводу в дискуссии о морали — биология и опыт всегда работают вместе, но их пути часто удивительны и интуитивно непонятны. Жестокость и агрессию обсуждать не будем, хотя, конечно, то и другое относится к важнейшим аспектам одомашнивания. Причина в том, что экспериментальных исследований на тему человеческой агрессии очень мало, а по детям еще меньше, по очевидным этическим соображениям. Скорее мы сосредоточимся на моральных соглашениях, которые меняются с культурным контекстом, — о коллективизме, помощи, честности и в целом о том, как вести себя в приличной компании. В какой степени все эти качества усваиваются с воспитанием и/или мотивируются биологическими силами, чтобы стать общепринятыми?

Моральный инстинкт

Каждому члену общества необходимо отличать добро от зла. В общем и целом, наши моральные принципы основаны на «золотом правиле»: «Поступай по отношению к другим так, как хотел бы, чтобы поступали по отношению к тебе». Мораль управляет наши поведением, и ожидается, что все члены общества будут подчиняться правилам, если хотят оставаться в группе и пользоваться теми же правами и возможностями, что и остальные ее члены. Некоторые из этих правил закреплены законодательно, и за их нарушение предусмотрено наказание, тогда как другие представляют собой скорее кодекс поведения в приличном обществе. Жестокость по отношению к ближнему может и не быть нарушением закона, но она тем не менее осуждается. И в смысле законов, и в смысле социальных норм следование моральным установлениям общества, в котором мы живем, обязательно для одомашнивания. Но откуда берутся эти правила и как дети их усваивают?

Существуют универсальные моральные нормы, такие как запрет на убийство членов своей семьи или на причинение вреда невиновному человеку. Однако во многих других аспектах в представлениях о том, что такое хорошо и что такое плохо, существуют значительные культурные вариации; речь может идти о малозначимых вроде бы вещах, таких как что одевать или что есть или о том, чем допустимо заниматься взрослым людям с обоюдного согласия за закрытыми дверями. Эти вариации заметнее всего, когда происходит столкновение культур с разными моральными оценками, чаще всего отражающими их религиозные взгляды. К примеру, в исламе существуют разные практики соблюдения скромности для женщин, от простого платка на голове до полностью закрытого тела и паранджи. Все это — часть религиозного исламского кодекса, при этом различия в интерпретации и применении достаточно велики. В 2011 г. во Франции запретили носить паранджу в общественных местах на основании того, что это ограничивает гражданские права, хотя многие мусульманки как раз восприняли этот запрет как форму религиозного преследования.

Другие аспекты современного западного общества, такие как гей-браки, легализация проституции, порнографии и наркотиков, многие религиозные и консервативные группы тоже считают порочными. Надо сказать, что моральные ценности не только различаются у разных групп, но и изменяются со временем. До 1967 г., когда закон наконец изменили, гомосексуализм в Англии был наказуем. С тех пор законодательство, несмотря на резкие возражения со стороны многих групп, претерпело прогрессивные изменения, устранило дискриминацию и обеспечило равные права представителям всех ориентаций.

Эти примеры культурных вариаций во времени и между разными группами показывают, что мораль не отлита в бронзе, а скорее, отражает историю и нюансы различных групп, поддерживающих свою идентичность путем навязывания определенных моральных ценностей. Это наводит на мысль о том, что вся мораль усваивается в процессе воспитания, совсем по Гоббсу. Однако вспомним, что младенцы рождаются уже настроенными на усвоение языка — причем любого, в зависимости от того, где они будут воспитываться. Очень похоже, что они рождаются заранее настроенными и на усвоение морали социальной группы, в которую попадают.

Подготовленность к восприятию морали отражается, в частности, в том, как маленькие дети интерпретируют поведение других. Еще до того, как они научаются понимать какие бы то ни было инструкции взрослых, малыши различают хорошее и плохое, правильное и неправильное. Как мы видели ранее, уже в год дети интерпретируют движущиеся геометрические фигуры как имеющие цели и намерения и дольше смотрят на картинку, когда объекты меняют поведение и вместо того, чтобы помочь, начинают мешать. Возможно, они просто отличают в этой ситуации хороших парней от плохих. Расширяя первоначальное открытие, детский психолог из Университета Британской Колумбии Кайли Хэмлин захотела выяснить, переходит ли различение того и другого в реальные предпочтения. Она продемонстрировала малышам несколько перчаточных кукол — некоторые из них помогали кому-то, а другие мешали — и предложила поиграть с любой куклой на выбор. Четыре из пяти годовалых малышей выбрали ту куклу, которая на их глазах вела себя любезно и помогала. В другом сценарии кукла роняла мячик, который подкатывался к одной из двух других кукол. Одна из них возвращала мячик владельцу, а другая убегала с ним. Опять же, когда экспериментатор предоставила детям выбор, малыши предпочли играть с дружелюбной куклой. В этих кукольных шоу малыши не просто демонстрировали свою способность различать варианты правильного и неправильного поведения; они выражали явное желание играть с теми, кто помогает.

Но малыши не только предпочитают «хороших» кукол, но и наказывают «плохих». Еще в одном сеансе игр на тему морали кукла, которая перед этим украла мячик, безуспешно пыталась открыть коробку. К ней подходили две куклы, и одна из них помогала нехорошему вору открыть коробку, а другая, наоборот, запрыгивала наверх и захлопывала ее. Восьмимесячные малыши предпочитали играть с той куклой, которая мешала укравшему мячик собрату. То есть дети не просто предпочитали видеть, что вор заслуженно наказан, но и способны были самостоятельно покарать антисоциальных кукол. Когда малышам давали возможность угостить кукол вкусненьким, двухлетки наказывали вора, давая ему меньше или вообще не давая лакомства, а хорошую куклу, вернувшую мячик, наоборот, щедро вознаграждали. Конечно, игра с пальчиковыми куклами — это прекрасно, но как эти предпочтения переводятся в реальные взаимодействия с людьми? Чтобы проверить это, две актрисы взяли по игрушке и предложили их малышам в возрасте год и девять месяцев. Одна из актрис не смогла вручить игрушку, потому что «случайно» уронила ее, а вторая предложила, но «передумала», почти выхватив ее у ребенка из рук. После того как дети посмотрели на поведение взрослых, им дали возможность поднять игрушку и отдать ее одной из актрис. Трое из четырех малышей предпочли отдать игрушку той, которая пыталась помочь, хотя и безуспешно, а не той, которая тоже улыбалась и мило разговаривала, но потом поступила нехорошо и отняла игрушку. Это позволяет предположить, что малыши воспринимают дружелюбие и готовность помочь в других как признак расположения или черту характера, по которым можно предсказать будущее поведение человека. Малыши понимают, что существуют «хорошие парни» и с ними стоит подружиться, потому что они, вполне возможно, помогут тебе в будущем.

Эти данные привели моего коллегу Пола Блума из Йеля к убеждению в том, что малыши рождаются с готовыми «проростками» морали. Конечно, они не могут похвастать полным пониманием взрослого мира преступлений и наказаний, но сознают принципиальную разницу между «хорошо» и «плохо». Задолго до входа в социальный мир, где им приходится находить общий язык со сверстниками в детском саду, дети уже обладают чувством взаимного альтруизма — чувствуют, что хорошее отношение заслуживает такого же отношения в ответ и что дармоедов и нечестных людей следует наказывать.

Инстинкт собственности

Чаще всего маленькие дети конфликтуют между собой из-за права собственности. На такие ситуации приходится около 75 % всех малышовых ссор. Как только игрушкой завладевает кто-то из дошкольников, другим она тут же становится крайне необходима. Обладание ценными вещами напрямую соотносится со статусом ребенка среди сверстников и конкурентов. Эти ранние ссоры — проба сил перед жизнью во взрослом мире. Во многих обществах, особенно в западной культуре, собственность выполняет важную функцию наглядного маркера самоидентификации — до такой степени, что некоторые взрослые люди готовы рисковать жизнью, защищая свое имущество. Каждый год владельцы автомобилей получают серьезные травмы и иногда даже гибнут, пытаясь предотвратить угон своего авто; они встают перед ним или хватаются за капот, когда угонщик уезжает — то есть действуют так, как никогда не стали бы «на трезвую голову». Собственность может заставить человека повести себя нерационально. Уильям Джеймс одним из первых признал значение имущества как отражения самости, когда написал:

«Человеческое „я“ есть полная сумма всего, что он может назвать своим, не только его тела и психических сил, но его одежды и дома, жены и детей, предков и друзей, репутации и работы, его земель и лошадей, яхт и банковских счетов».

Позже профессор маркетинга Рассел Белк назвал такую материалистическую позицию расширенным Я, поскольку при помощи имущества мы спешим передать окружающим собственное ощущение идентичности; рекламщики давно поняли, что секрет успешных продаж — в том, чтобы связать с продуктом позитивную ролевую модель. Мы то, чем владеем, и этим в значительной степени объясняется излишне бурная эмоциональная реакция на ущерб, наносимый нашему имуществу кражей, утерей или повреждением. Дело в том, что мы воспринимаем эти прегрешения как личную трагедию или оскорбление в свой адрес.

Мы — биологический вид, который тратит необычайно большое количество времени, усилий и ресурсов на приобретение имущества, и когда это имущество у нас отбирают, мы чувствуем себя обиженными. Некоторые ученые заходят так далеко, что называют это инстинктом собственности и говорят, что он изначально «вшит» в наш мозг. Если так, то понимание силы обладания и правил, сопровождающих владение имуществом, представляет собой ключевой момент одомашнивания. Чтобы жить вместе в гармонии, мы должны научиться уважать право собственности. Когда я приобретаю какой-либо предмет, он становится «моим» — мой телефон, моя кружка. Имущественные отношения играют важную роль в одомашнивании, потому что это единственный способ разграничить приемлемое и неприемлемое поведение. Воровство и вандализм плохи именно потому, что и то и другое нарушает чье-то право собственности.

Дети уже в год и два месяца знают, что означает иметь что-то, а к двум годам у многих уже есть вещи, к которым они действительно привязаны. Примерно в это время малыши начинают пользоваться притяжательными местоимениями, такими как «мое» и «твое». Поначалу дети готовы отстаивать только свои имущественные права, поэтому двухлетки недовольны и протестуют, если у них забирают их вещи, но к трем годам дети уже готовы вступаться за других: они говорят кукле «перестань», если она «пытается стащить» чужую шляпку.

Понимание концепции владения имуществом может представлять значительные сложности, поскольку правила не всегда очевидны. Как указывает психолог из Университета Уотерлу Ори Фридман, собирать ракушки на общественном пляже можно, а взять их же с прилавка, где эти ракушки продают, — уже воровство. В самой ракушке нет ничего, что позволило бы определить ее принадлежность; приходится полагаться на писаные и неписаные правила, которые для этого необходимо усвоить. Во многих заповедниках собирать ракушки запрещено, и, не зная местных правил, легко стать правонарушителем. А в чужой стране всегда можно столкнуться с незнакомыми обычаями. Каждый год туристы возвращают на Гавайи лавовые обломки, увезенные с островов. Брать их не возбраняется, но, когда люди узнают о том, что, по местным поверьям, увозить их — к несчастью, мало кто решается гневить местных богов.

Кроме того, вопрос о принадлежности вещи может быть путаным и неоднозначным. Представьте себе: мальчик пытается сбить с пальмы кокосовый орех. Удачный бросок камня — и орех падает… к ногам другого мальчика, проходящего в этот момент мимо. Тот подбирает его. Кто из двоих прав, объявляя орех своим? Тот, кто сшиб его, или тот, кто подобрал? Или возьмем реальный случай с граффити Бэнкси, появившимся в мае 2012 г. на наружной стене магазина ношенной одежды в Северном Лондоне в ознаменование юбилея королевы. Всего через несколько дней после того, как загадочный художник нарисовал свою картину на обычном куске стены, владельцы здания сняли ее со слоем штукатурки и продали на аукционе в Майами за 1,1 млн долларов, несмотря на попытки лондонских властей запретить ее продажу как произведения монументального искусства. Хозяева дома заявили, что поскольку стена принадлежит им, то и картина, на ней нарисованная, — тоже. Местные жители утверждали, что это общественная собственность, и трехлетний ребенок, если бы его спросили, тоже не счел бы картину собственностью домовладельцев. Когда речь идет о соотношении стоимости материалов и затраченных усилий, дошкольники склонны признавать вещь собственностью того, кто ее придумал и сделал, тогда как большинство взрослых (если, конечно, они не местные лондонские жители) учитывает, кому принадлежат материалы. То же относится и к интеллектуальной собственности. Пятилетних детей попросили придумать историю, а затем экспериментатор рассказывал придуманную историю третьим лицам, в одном случае ссылаясь на авторство ребенка, в другом — приписывая ее себе. Дети обижались на того, кто приписывал всю заслугу себе и крал идеи.

Вообще, в праве обладания есть что-то очень личное. Интересно, что в момент, когда вещь (любая) меняет владельца и становится для нового хозяина «своей», в его мозгу наблюдается повышенная активность. В частности, существует пик активности мозга, известный как P300 и наблюдаемый через 300 миллисекунд после того, как мы замечаем что-то важное, — по существу, это сигнал мозгового будильника. Когда что-то становится моим, я обращаю на эту вещь больше внимания, чем на точно такую же вещь, которая мне не принадлежит. Вот почему и дети, и взрослые запоминают больше покупок, положенных в собственную корзинку, чем в корзинку экспериментатора, хотя их и не предупреждают заранее о проверке памяти. Анализ сигналов P300 показывает, что их мозг регистрирует значение каждого объекта как принадлежащего им и обращает на него внимание — а это ведет к лучшему запоминанию.

Но почему человек должен обращать больше внимания на свои вещи и запоминать их? Одно из возможных объяснений предлагает концепция расширенного Я: представление о том, кто мы есть, складывается отчасти из принадлежащих нам физических объектов, которые служат постоянным напоминанием о нашей идентичности, поэтому очень важно помнить все свое. С точки зрения одомашненного мозга тоже необходимо помнить, что именно принадлежит нам, чтобы не конфликтовать ни с кем по поводу права собственности.

Сдвиг интереса к вещам, которыми мы владеем, и к расширенному Я объясняет одно из самых необычных открытий в поведении человека как потребителя. В классическом исследовании экономиста Ричарда Талера студентам вручили кофейные кружки, а затем предоставили возможность продать их однокурсникам. Студенты, как правило, запрашивали за кружки гораздо большую цену, чем покупатели готовы были заплатить (и любой риелтор счел бы это само собой разумеющимся). Эта систематическая ошибка, известная как эффект владения, возникает оттого, что человек склонен переоценивать то, чем непосредственно владеет. Даже потенциальной возможности владения каким-то объектом — к примеру, предложения цены за лот на аукционе — достаточно, чтобы запустить процесс и заставить нас выложить денег больше, чем мы могли себе представить заранее. Если в какой-то момент аукциона мы предлагаем за вещь максимальную цену, то психологически она как бы уже становится нашей, и мы готовы платить за нее больше. Если мы прикоснулись к объекту, предназначенному на продажу, то физический контакт тоже повысит нашу готовность купить его — это понимает любой хороший продавец, поэтому и предлагает вам примерить что-то из одежды или взять машину на тест-драйв.

Общепринятое объяснение эффекта владения состоит в том, что он отражает свойственное человеку нежелание лишиться чего-то — и перспектива потери перевешивает в нашем сознании перспективу приобретения. В мире бесконечно много вещей, которые мы могли бы в принципе приобрести, но довольно мало вещей, которые мы можем потерять. Исследования со сканированием мозга показали, что у взрослых в мозгу при совершении покупки по выгодной цене вспыхивают центры удовольствия. Однако если им самим предлагают дешево продать что-нибудь из принадлежащих им вещей, то взрослые люди испытывают эмоции негативные до такой степени, что в мозгу у них активируются центры боли. Людям трудно продавать что-то по цене ниже ожидаемой — вот вам и эффект владения. В редких случаях этот эффект приобретает такие крайние формы, что человек, будучи не в состоянии выбросить ни одной вещи, заболевает болезненным накопительством.

Эффект владения обнаруживается у детей уже в пять лет, но неясно, проявляется ли он раньше и универсален ли он. Известно, что в некоторых обществах этот эффект проявляется слабее, а в одном из последних кочевых племен охотников-собирателей, которые несут с собой во время перекочевки относительно немного личных вещей, он, по утверждениям ученых, вообще отсутствует. Мы в лаборатории пытались обнаружить этот эффект у детей более младшего возраста, но без особенного успеха. Это удивительно, потому что мы знаем, что такие малыши уже имеют представление о праве владения и даже готовы драться за игрушки. Одно из возможных объяснений состоит в том, что эффект владения формируется вместе с нарождающимся осознанием себя в отношениях с другими — а этот процесс начинается, вероятно, тогда, когда ребенок включается в активное общение со сверстниками. Именно тогда малыш начинает собирать вещи как маркеры самоидентификации — и особенно высоко ценить те вещи, которые переходят в его владение. Однако эту простую ошибку владения ребенку приходится примирять с необходимостью вписаться в группу. Ребенок учится делиться с другими и разумно относиться к своим вещам, потому что невозможно жить полным эгоистом, не рискуя при этом быть отвергнутым группой.

Совместное пользование

Известно, что маленькие дети весьма эгоистичны, когда речь идет о совместном пользовании чем бы то ни было. Дошкольники спонтанно настраиваются на эмоции окружающих, но никогда не делятся с другими принесенной на перекус едой, если их специально об этом не попросить. Они понимают, что нельзя брать себе то, что принадлежит другим, но, как правило, будучи предоставлены сами себе, не склонны делиться с другими детьми. Многие родители знают, что маленького ребенка приходится просить поделиться.

Готовность детей делиться с другими была проверена в игре, в которой ребенок мог решать, какая из двух наград (конфет) достанется ему, а какая — другому, неизвестному ребенку. Проводились три игры, в каждой из которых стратегический вариант выступал против уравнительного, как показано в таблице.

В первой игре дети могли выбрать стратегический вариант, когда они сами получали конфету, а второй ребенок — нет, или уравнительный вариант, когда они оба получали по конфете. Во второй игре стратегический вариант предполагал, что сам ребенок получит одну конфету, а второй участник — две; в третьей игре стратегический вариант сводился к тому, что ребенку разрешалось оставить себе обе конфеты, и тогда второму ничего не доставалось. Уравнительные варианты везде были одинаковыми: по конфете каждому.

Взрослый человек в первой игре должен был бы выбрать уравнительный вариант — если, конечно, он не был изначально настроен против всего света; ведь для него лично никакой разницы нет, и он это понимает. Во второй игре по-прежнему не важно, какой вариант вы выберете, но, выбрав первый, вы поспособствуете обогащению другого игрока. В третьей игре вы можете либо поделиться с неизвестным партнером по игре, либо забрать все себе. Оказавшись перед таким выбором, дети в возрасте от трех до четырех лет склонны действовать вполне эгоистично и стремиться лишь к увеличению собственной коллекции сладостей. Даже один из десяти детей не готов делиться, чтобы оптимизировать положение другого игрока. Напротив, почти половина детей в возрасте от семи до восьми лет ведет себя более справедливо и заботится о том, чтобы особого дисбаланса не было. За одним исключением: если детям говорили, что второй, анонимный ребенок учится в той же школе, что и они, то во второй игре ему с большей вероятностью доставались дополнительные сласти. Дети в этом случае чувствовали возможность обретения будущих союзников. Потенциальные соратники очень ценны, если вы нуждаетесь в поддержке или вынуждены что-то делать вместе и сотрудничать. Когда младшие дети вынуждены сотрудничать с другими, они, судя по всему, быстрее понимают смысл совместного пользования. Перед парами трехлетних детей поставили задачу, в которой оба участника должны были согласованно потянуть за веревки, чтобы снять барьер, преграждавший доступ к желанной награде — шарикам. Хитрый механизм был устроен таким образом, что один из участников получал больше шариков, чем другой, хотя задачу они решали вместе. Когда такое случалось, везунчик делился своим выигрышем с другим ребенком. Если же никакой совместной работы не требовалось, а аппарат просто выдавал одному из детей неожиданное вознаграждение, никто ни с кем не делился. В ситуации сотрудничества даже маленькие дети готовы делиться, подобно более старшим. Кстати, шимпанзе не делятся друг с другом практически никогда. В аналогичных парных экспериментах, где доставать из-за перегородки предлагалось не шарики, а пищу, шимпанзе оставляли вознаграждение себе вне зависимости от того, помогал ли ему второй участник.

Судя по всему, как только маленькие дети начинают что-то делать вместе, они научаются делиться плодами своего труда. Но только после пятилетнего возраста дети начинают спонтанно делиться неожиданными приобретениями. По мере дальнейшего одомашнивания они становятся все более чувствительными к неравенству, которое иногда возникает в жизни, и поступают все более альтруистично. Существует множество причин, по которым дети могут становиться великодушнее. С одной стороны, у них, возможно, снижается степень эгоизма и повышается просоциальность, потому что человеку свойственно добреть с возрастом, когда приходит понимание и верная оценка различных проявлений неравенства в жизни. Согласитесь, благородная интерпретация. Возможно также, что с опытом дети усваивают: социальная норма предписывает делиться, потому что, скорее всего, в будущем твоя доброта вернется к тебе добротой окружающих.

Альтернативное, не столь красивое объяснение слегка попахивает макиавеллиевским расчетом. Единственная причина, по которой люди делятся друг с другом или проявляют великодушие, состоит в том, что таким образом они стремятся показаться добрыми и тем самым улучшить свою репутацию в глазах окружающих. В пользу такого скрытого мотива говорит тот факт, что взрослые проявляют меньшую щедрость в пожертвованиях, если их никто не видит или если сумма пожертвования сохраняется в тайне. Похоже, что благородные и великодушные жесты нужны нам самим больше, чем тем, кому мы помогаем. То же можно сказать и о детях. Когда пятилетним детям предлагали поделиться наклейками, они были решительно не склонны проявлять великодушие — если только потенциальный получатель дара не присутствовал тут же, а количество подаренных наклеек не было известно всем.

Скрытые мотивы не означают, что все мы действуем именно так, и тот факт, что немалое количество денег и собственности поступает в благотворительные организации из анонимных источников, тому свидетельство. Однако эти формы альтруизма работают на психологическом уровне, поскольку позволяют нам почувствовать себя лучше и повысить самооценку. Чтобы понять причину подобных альтруистических актов, приходится признать, что от помощи другим наше самоощущение улучшается, а если мы этого не делаем — ухудшается, и заметно.

Помощь постороннего

Мы нередко помогаем другим в ситуациях, когда сами не получаем от этого никаких немедленных преимуществ, да и в будущем ничего такого не ожидается. Нередко мы готовы помогать незнакомым людям. Маленькие дети начинают делать это на удивление рано. В полтора года они уже спонтанно поднимают упавшие вещи, открывают двери или коробки, чтобы помочь экспериментатору, даже если их не просят это сделать и никак за это не вознаграждают. Мало того, получая вознаграждение, малыши в значительной мере теряют готовность помогать, потому что человеку, как правило, не нравится, когда его доброту сводят к работе за плату. Маловероятно, что всех этих детей специально учили помогать; скорее они поступают так, потому что это в природе человека. Животные тоже умеют помогать сородичам, но случаи помощи у высших приматов единичны и, как правило, допускают иную интерпретацию; мнения ученого сообщества на этот счет разделились. Некоторые даже утверждают, что базовый принцип помощи другим, что называется, по доброте душевной присущ только и исключительно человеку.

Шимпанзе обыкновенно помогают человеку достать предмет, находящийся вне пределов его досягаемости, но не исключено, что привычка помогать выработалась у них уже в неволе. Всякий раз, когда мы видим, что одомашненные животные творят чудеса, которых не наблюдается (по крайней мере регулярно) в естественной среде обитания, нам следует задаться вопросом: входят ли эти способности в их обычный репертуар или они просто демонстрируют возможности обучения и дрессировки? В конце концов, на протяжении всей книги мы говорили о том, что одомашнивание изменяет мозг и поведение. Судя по всему, полудикие шимпанзе и другие высшие приматы, помимо человека, сотрудничают, но совсем необязательно воспринимают помощь как бескорыстный акт. Задокументировано много случаев, когда животные делали что-то в сотрудничестве с себе подобными, но в конечном итоге все эти стратегии призваны приносить пользу индивидууму.

Шимпанзе готовы протянуть руку и помочь другому шимпанзе добраться до еды, но только не в том случае, когда им самим придется для этого отказаться от пищи, которая уже находится в их распоряжении. Мало того что шимпанзе не делятся пищей с собратьями, не состоящими с ними в родстве, их эгоизм распространяется и на матерей с детенышами. Согласно наблюдениям, когда малыш просит есть, мать обычно дает ему, к примеру, кусочек фрукта, но, как правило, не самый питательный и аппетитный и притом неохотно. Конечно, мамы-шимпанзе наделены материнским инстинктом и защищают своих детенышей, но, судя по всему, воспитание, по их понятиям, не всегда распространяется на готовность пожертвовать лакомством. Можете вы представить себе, что мама-человек поведет себя подобным образом?

Для человека помощь всегда связана с эмоциями. Мы помогаем другим по доброте душевной. Авраам Линкольн говорил: «Когда я поступаю хорошо, я и чувствую себя хорошо. Когда я поступаю плохо, я и чувствую себя плохо. Такова моя религия». Доброта посторонних людей напоминает нам о том, что человек — альтруистичный вид, готовый помогать другим даже без шанса на вознаграждение. Мы поступаем так потому, что это кажется нам правильным, и еще потому, что тогда мы больше нравимся сами себе (и не нравимся, когда не делаем этого). Помогая другим, мы получаем «теплый свет» — переживание, которое проявляется в центрах удовольствия мозга.

Еще один механизм, способствующий проявлениям альтруизма, — не гордость, а страх перед критикой со стороны других за то, что не помогли. Швейцарские экономисты Эрнст Фер и Симон Гехтер придумали хитрую игру для проверки мотиваций человека в момент помощи группе. Команды взрослых играли в игру, где им давали жетоны, которые в принципе можно было обменять на деньги. Игрок мог либо оставить их у себя, либо вложить в общий котел, из которого затем предполагалось выплатить всем равные доли, вне зависимости от того, вносили они что-нибудь или нет. Наилучшей стратегией было бы каждому вложить в котел определенную сумму, но тому, кто захочет получить от игры больше других, — иными словами, стать нахлебником, — конечно, не стоит тратить свои средства; ему нужно просто воспользоваться щедростью всех тех, кто внес долю в общую кассу. Играли анонимно, но после каждого раунда игры рассказывали, кто что внес. После этого игрокам давали возможность «оштрафовать» тех, кто не захотел адекватно вложиться в общее дело. Хитрость состояла в том, что тот, кто накладывал штраф, тоже должен был платить за возможность сделать это, хотя и не получал свои деньги обратно.

В ходе исследования произошло кое-что интересное. Несмотря на штрафные санкции, игроки считали необходимым наказывать нахлебников. Со временем, кстати говоря, сами нахлебники стали все активнее вносить средства в общий котел. Анонимное наказание постепенно меняло их поведение. Мы предпочитаем наказывать правонарушителей, даже если это недешево обходится нам самим, но такое наказание со временем меняет поведение эгоистов.

Месть — это блюдо, которое лучше подавать холодным

Человек действительно готов платить немалую цену за возмездие — лишь бы для кого-то другого, кому он хочет причинить страдания, цена оказалась еще выше. Он говорит: «Я знаю, что это было неправильно, но дело того стоило: вы бы видели его лицо в тот момент!» Речь идет о мести, но мести такой, которая дорого обходится самому мстителю. Почему мы так поступаем? Рассмотрим следующие сценарии. Как бы вы отнеслись к тому, чтобы получить, ну, скажем, 10 долларов ни за что? И без всяких условий. Вероятно, вы бы с готовностью согласились. А теперь другой вариант: я предлагаю кому-то другому 100 долларов, часть из которых он может оставить себе только при условии, что поделится с вами. И получит ли он деньги, решать вам. Что если он предложит вам те же 10 долларов, а остальное оставит себе? Очень может быть, что вы откажетесь от такого предложения и вы оба останетесь с пустыми руками. Почему? Ведь в том и другом случае лично вы получаете одну и ту же сумму ни за что; тем не менее большинство людей считает, что несправедливо в такой ситуации получить меньше 20 %. Вместо того чтобы получить что-то ни за что, они предпочитают вариант, при котором второй участник тоже ничего не получит.

Такой сценарий, известный как игра «Ультиматум», наглядно показывает, что человек обладает чувством справедливости. Это чувство приходит с одомашниванием, которое предусматривает не только наличие кодекса поведения, но и существование неписаных правил. Большинство людей готовы чем-то жертвовать, лишь бы не видеть, что кто-то другой получает больше, чем они. Это та самая ситуация, когда мы поступаем «назло» кому-то. Именно чувство справедливости заставляет нас искать способ восстановить баланс, когда нам кажется, что другие получают нечестный выигрыш. Однако для этого нужно отказаться от потенциального вознаграждения. Это все равно что отвергнуть лежащую перед вами зефиринку, утешаясь тем, что вашими усилиями обеспечена справедливость. Для этого необходимо подавить в себе желание взять деньги; именно поэтому у взрослых во время игры в ультиматум при получении смехотворного предложения активируется префронтальная кора. Кроме того, если на время подавить деятельность префронтальной коры мозга (скажем, при помощи очень мощного магнитного импульса), то человек не откажется от жалкой суммы, даже если будет знать, что предложение несправедливо.

У шимпанзе нет чувства справедливости, поэтому они не делятся едой, которую добывали вместе. Этим же объясняется тот факт, что они с радостью принимают хоть что-нибудь (лучше, чем ничего) в обезьяньей версии игры в ультиматум. Однако приматолог Франс де Вааль не согласен с тем, что приматы не понимают справедливости; он утверждает, что у всех социальных животных есть такое чувство. Один из лучших его примеров — видео, на котором обезьяна-капуцин в ходе эксперимента меняет камешки на кусочки огурца. Огурец — не самая аппетитная еда, но обезьяна радостно соглашается на такой обмен, пока не видит в соседней клетке такую же обезьяну, которой в обмен на такие же камешки предлагают сладкие виноградины. В ответ на явную несправедливость ситуации первый капуцин устраивает настоящую истерику, трясет клетку и бросает кусочки еды в экспериментатора. Проблема с интерпретацией этой записи в том, что капуцины и шимпанзе демонстрируют свою ярость, даже если поблизости нет другого животного, которое бы получало несправедливые преимущества. Им все равно, имеет ли другая обезьяна лучшие условия, — для них достаточно уже того, что лично они не получают желаемого.

Можно назвать еще одну негативную эмоцию, имеющую отношение к кажущейся (или реальной) несправедливости: это ревность. Ревность — один из самых неприятных аспектов социального развития, который может продолжаться и во взрослом возрасте. Мы с трудом вырастаем из соответствующего менталитета, и получается, что именно это чувство формирует восприятие нами справедливости в мире. В большинстве трудовых конфликтов оспариваются не собственные условия труда или заработная плата конкретного человека, а условия и жалованье всех остальных. Нашими решениями управляют относительные величины и сравнения. Узнав, что другие сотрудники компании получают больше нас, мы негодуем, потому что это снижает нашу самооценку.

Но если нас так заботит самооценка, почему мы вообще даем себе труд помогать или вредить кому-то? Ведь рациональнее всего не тратить ресурсов на подобную ерунду. Эти вопросы изучаются в подразделе поведенческой экономики, известном как теория игр; эту область экономики прославил математик из Принстона Джон Нэш (герой голливудского блокбастера «Игры разума»). Нэш изучал ситуации переговоров при помощи математических методов и пытался вывести оптимальную стратегию. Одна из известных задач теории игр, известная как дилемма заключенного, привела его к выводу, что лучшая политика — отказ от сотрудничества. В этой игре двух подозреваемых допрашивают в разных камерах, и каждый из них должен решить, рассказывать ли о втором. Дилемма состоит в том, что каждому из них предложена свобода в обмен на информацию о подельнике, благодаря которой того можно будет посадить в тюрьму на полгода. Если оба подозреваемых расколются, оба получат по три месяца тюрьмы. Если оба будут молчать, получат только по месяцу. Нэш математически смоделировал дилемму заключенного, перебрал множество вариантов ответов и пришел к выводу, что оптимальная стратегия — всегда предавать и доносить на подельника. Однако если это так, то почему мы наблюдаем сотрудничество в природе, особенно среди людей? Надо сказать, этот вопрос мучил еще Дарвина.

Аспект сотрудничества всегда ставил исследователей в тупик. Однако, как указал Ричард Докинз в книге «Эгоистичный ген», пользу от подобных актов мести или альтруизма получает не индивидуум, а гены, которые и формируют эти варианты социального поведения. Если гены задают особям поведенческие схемы, которые в конечном итоге ведут к лучшей приспособленности группы к окружающей среде и обеспечивают наилучшую стратегию для продолжения рода, эти гены выиграют и размножатся в популяции, даже если отдельные особи, возможно, будут чем-то жертвовать ради общего блага.

Если говорить о людях, существует еще один фактор: мы не являемся безумными носителями своих генов. Задачи теории игр предполагают, что решения принимаются совершенно независимо, но если подозреваемым разрешается общаться, то самой успешной стратегией становится сотрудничество, а не эгоизм. Важнее всего то, что одомашнивание формирует наше отношение к собственным решениям. Ментальная и эмоциональная жизнь мотивирует нас помогать или вредить другим, и характер этих реакций зависит от ценностных установок, от представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо. Эти представления — часть культуры, в формировании которой мы участвуем.

Апеллируя к сердцу

Благотворительные организации питаются молоком человеческой доброты, но оказывается, что готовность помогать ближнему зависит от того, насколько, по нашему мнению, мы с ним связаны. Прочтите приведенные ниже призывы двух благотворительных кампаний и решите, на какую из них вы согласились бы пожертвовать деньги.

A. Все пожертвованные вами деньги будут переданы Рокии — семилетней девочке из африканского государства Мали. Рокия отчаянно бедна, ей грозит серьезное недоедание и даже голод. Ваш денежный дар поможет изменить ее жизнь к лучшему. С вашей поддержкой и поддержкой других неравнодушных дарителей наша организация будет работать с семьей Рокии и другими членами местной общины, помогая кормить и учить ее, а также обеспечивать девочку базовой медицинской помощью.

B. От нехватки продуктов питания в Малави страдает более 3 млн детей. В Замбии из-за низкого количества осадков производство маиса с 2000 г. снизилось на 42 %. В результате около 3 млн замбийцев оказались под угрозой голода; 4 млн ангольцев — треть населения — вынуждены были покинуть свои дома. Более 11 млн человек в Эфиопии нуждаются в немедленной помощи продуктами питания.

Психолог из Университета Орегона Пол Слович, к советам которого прислушиваются правительства и благотворительные организации, показал, что, когда суть дела изложена таким образом, взрослые склонны давать маленькой Рокии примерно вдвое больше, чем проекту, который должен поддержать миллионы людей. Суммы благотворительных пожертвований непосредственно связаны с эмоциями, которые испытывают люди; это указывает на то, что кратчайший путь к карману жертвователя лежит не через голову, а через сердце.

Родным легче всего затронуть наши эмоции, потому что мы всегда можем идентифицировать себя с ними. Это явление, известное как эффект идентификации с жертвой, прекрасно освоили многочисленные благотворительные организации, которые при помощи плакатов с фотографиями детей стараются поместить в фокус кампании по сбору средств человека, а не группу. Новостные агентства тоже эксплуатируют этот эффект и обязательно показывают конкретного человека, стараясь максимизировать впечатление от новости и затронуть эмоциональные струны в душах зрителей. Публика скорее посочувствует злоключениям единственной жертвы, имеющей лицо и имя, чем страданиям множества неизвестных жертв. Вы, возможно заметили, что та же стратегия потихоньку пробирается в политическую риторику: тамошние деятели в поддержку своим аргументам рассказывают об обычном человеке, причем описывают его так, чтобы любой слушатель мог себя с ним идентифицировать. Судя по всему, мы можем посочувствовать скорее одному человеку, чем многим.

Даже ощущая, что нами манипулируют, мы, как правило, не можем устоять перед эффектом идентификации. С одной стороны, очень непросто постичь страдания огромного множества людей. Иосиф Сталин однажды заметил: «Смерть одного русского солдата — это трагедия. Миллион смертей — это статистика»[4]. Когда мы слышим о массовой гибели людей, мы не можем осмыслить масштаб трагедии — подобное не укладывается в голове, а цифры просто ошеломляют. Мы с гораздо большей вероятностью будем помогать, если увидим одного пострадавшего. Как объяснила мать Тереза: «Если я увижу перед собой массу людей, я никогда не буду действовать. Если увижу одного, буду».

Существует множество возможных причин, по которым мы так к этому относимся и готовы помогать одному, но не многим. Для начала заметим, что мы вообще чувствительны к числам. Мы рассуждаем так: спасти десять человек из ста более эффективно, чем спасти десять человек из миллиона. Перспектива работы со множеством людей подавляет, а сама работа кажется обреченной на неудачу. Если жертва одна, то и цель одна, причем цель достижимая. Если бы приведенные аргументы были верны, мы с большей охотой помогали бы небольшой группе, чем большой. На самом же деле любые аргументы, основанные на относительных числах, убеждают плохо. Эффект идентификации с жертвой резко уменьшается уже при увеличении числа жертв с одной до двух. Слович выяснил, в частности, что стоит ввести в приведенный выше текст брата Рокии Муссу, как симпатии читателей и размеры пожертвований существенно снижаются. Это позволяет предположить, что идентифицируем мы себя именно с индивидуумом, потому что нам проще сочувствовать злоключениям одного человека. Мы еще поговорим о том, что там, где речь заходит о решениях, мы всегда зависим от группы, но нам намного легче поставить себя на место другого, чем представить себе страдания нескольких человек.

Инстинктивные реакции

Значительная часть наших рассуждений на темы морали управляется эмоциональной реакцией на представления о том, что такое хорошо и что такое плохо. Думая об аморальных действиях, мы можем испытывать самое настоящее физическое отвращение. Эти инстинкты формируются при одомашнивании и используются для подпитки праведного гнева. К примеру, к гомосексуальности во многих обществах (как настоящего, так и прошлого) относятся терпимо, что доказывает, что встроенного естественного предубеждения против отношений между людьми одного пола не существует. Но если дети растут в обществе, где подобная практика осуждается, они неизбежно впитывают в себя проецируемое группой негодование в виде личного чувства отвращения.

Привычку полагаться на чувство отвращения иногда называют мудростью отвращения. Говорят об этом обычно те люди, кого отталкивают определенные действия и кто считает себя вправе осуждать поведение других потому, что им самим оно неприятно. Проблема здесь состоит в том, что отвращение у людей вызывают самые разные вещи — смотря у кого спросить. Эволюционный психолог Джесси Беринг в своей книге Perv[5], посвященной человеческой сексуальности, указывает на то, что у так называемого типичного сексуального поведения тоже существует немалое количество вариантов, и фактор отвращения в этом смысле — плохой барометр; он не в состоянии объяснить, почему некоторые сексуальные акты считаются дурными. Чтобы проверить собственную моральную позицию с помощью чувства отвращения, представьте себе следующий сценарий. Представьте, что брат и сестра (оба совершеннолетние) однажды на отдыхе решают заняться сексом. Оба согласны в этом участвовать, оба принимают адекватные меры предосторожности и решают никому не говорить. Никто в этой ситуации не пострадал ни в психологическом, ни в физическом смысле, оба получили удовольствие… Но что думаете лично вы: они поступили аморально? Большинство людей, рассматривая этот сценарий, чувствуют отвращение, но, если попросить объяснить причину этого отвращения, они не в состоянии привести ни одного довода в пользу того, что поступок брата и сестры действительно так уж плох. Как характеризует эту ситуацию психолог Джонатан Хайдт, эти люди испытывают «моральное потрясение».

Хайдт считает, что некоторые моральные ценности не усваиваются в процессе воспитания, а основываются на интуитивных представлениях о добре и зле — может быть, на тех самых рассуждениях о хорошем и плохом, которые характерны для маленьких детей. Инстинктивная реакция всегда эмоциональна и часто возникает при отсутствии сколько-нибудь разумных оснований и объяснений. В знаменитом умозрительном эксперименте, известном как проблема вагонетки, взрослые люди формулируют, на первый взгляд, различные моральные оценки, основанные на инстинктивной реакции. Участнику такого эксперимента говорят, что по рельсам едет неуправляемая вагонетка, приближаясь к месту, где на путях трудятся пятеро рабочих. Если вагонетку не остановить, все они погибнут под колесами. Однако на пути есть развилка со стрелкой, по которой вагонетку можно увести на другой путь, где работает только один человек. Что же делать? Оставить все как есть и позволить вагонетке врезаться в людей — или вмешаться и отвернуть вагонетку на другой путь, чтобы она убила лишь одного рабочего? Большинство людей считает, что правильно было бы отвернуть вагонетку. Более того, это не только правильное решение; с точки зрения морали было бы неправильно не перевести стрелку. Может быть, мы и сочувствуем несчастному, но спасать надо группу.

А теперь рассмотрим другую версию сценария с вагонеткой. В проблеме с мостиком вы стоите на пешеходном мостике над путями. Опять же на путях работает пятеро рабочих, а на них несется сорвавшаяся вагонетка, способная их всех убить. Однако вы можете предотвратить эту беду, если сбросите на пути толстяка, сидящего на перилах мостика. Он, конечно, погибнет, но заблокирует своим телом путь, и рабочие останутся живы. Хотя результат формально получается тот же (погибает один, а пятеро остаются жить), мало кто из взрослых считает, что мог бы столкнуть этого человека. По какой-то причине это действие уже не кажется вполне правильным.

Эта дилемма помогает нам понять, что большинство людей опирается в моральных вопросах на интуицию и формирует свои суждения о том, что хорошо, а что плохо, базируясь на инстинктивных ощущениях. Большинство из нас не столкнули бы толстяка, потому что это слишком эмоционально тяжело, чтобы даже подумать об этом всерьез. Если бы этого человека не нужно было физически толкать, а он стоял бы, к примеру, на люке над путями, то гораздо большее число людей согласились бы дернуть за рычаг и открыть люк — результат тот же, но вовлеченность куда меньше.

Такой эффект эмоциональной отстраненности объясняет, почему нам тем проще убивать, чем меньше мы контактируем с жертвами и чем дальше они от нас находятся. Этот момент учитывается в современной технологической войне, где операторы при помощи машин атакуют врага на другом конце света. Ушли в прошлое дни, когда солдат приходилось учить преодолевать эмоциональное отвращение, выпуская штыком кишки врагу. Сейчас можно нажать кнопку — и где-то далеко беспилотник сделает всю работу за вас.

Думая о добре и зле, мы задействуем в мозгу разные системы рассуждений. Одна работает быстро и интуитивно, другая — медленно и логически. Тем не менее обе системы участвуют в игре: действуем мы быстро, а потом логически оправдываем свои поступки. Специалист по социальной нейробиологии Джошуа Грин показал, что, когда взрослых помещают в аппарат сканирования мозга и дают им вводную проблемы с мостиком, у них активируются эмоциональные участки мозга, включая заднюю поясную кору, среднюю часть префронтальной коры и мозжечковую миндалину. Это свидетельствует о том, что они прочувствовали ситуацию. Напротив, проблема с вагонеткой, где достаточно всего лишь повернуть рычаг и никого не нужно толкать, активирует преимущественно логические области префронтальной коры и нижние теменные доли мозга, где производятся вычисления. Именно здесь разум правит бал и принимает решения.

Аналогично тому, что любой из нас с большей вероятностью поможет человеку, с которым можно себя идентифицировать, мы с меньшей вероятностью нанесем такому человеку вред. В ситуации с мостиком мы скорее пожертвуем незнакомцем, чем родственником, и скорее человеком, которого ненавидим, чем незнакомцем. Этим объясняется и тот факт, что в вышеописанной ситуации люди готовы пожертвовать собственной жизнью, если чувствуют себя близкими родственниками или членами той же крепко спаянной социальной группы, что и пятеро рабочих. Все они теперь одна команда.

Почему же моралью иногда управляют наши эмоции, а не разум? Грин утверждает, что в процессе эволюции у человека выработалась способность принимать быстрые решения на основе чувств и инстинктивных реакций. В угрожающих ситуациях нам нужно действовать быстро, не думая; именно поэтому люди часто делают для спасения других такое, что никогда бы не сделали по трезвом размышлении. Несмотря на то что ситуацию на мостике мы рассматриваем без спешки, с применением более медленной системы логических рассуждений, мы все равно чувствуем, что такое решение неправильно, и, поступив так, мы испытали бы вину.

Лгать — значит быть человеком

Вина — мощный мотиватор конформизма. Мы чувствуем вину, когда делаем что-то неправильное. Но откуда мы знаем, что правильно, а что нет? В раннем детстве мы, возможно, интуитивно чувствуем, что хорошо и что плохо, когда речь заходит об оценке действий тех, кто помогает или мешает, но остальные правила нам приходится усваивать позже. Усвоение всевозможных директив, которым подчиняются окружающие нас люди, — часть процесса одомашнивания. Среди этих правил как моральные законы (те, что защищают права других, к примеру предписывают воздерживаться от насилия), так и социальные правила (договоренности, воплотившие в себе социальные ценности, вроде представления о том, когда и как уместно одеваться). Примерно в три-четыре года дети, судя по всему, начинают понимать последствия нарушения правил. Внутренне эти последствия проявляются как чувство вины.

Когда дело доходит до закона, большинство детей до семи-восьми лет действуют как судья Дредд — футуристический правоохранитель, не признающий в законах никаких исключений. Они сосредоточиваются на абсолютном результате и судят случайное действие, вызвавшее большой ущерб (если кто-то ненароком сшиб со стола пятнадцать чашек), более сурово, чем злонамеренное действие, ущерб от которого меньше (если кто-то пытался стащить чашку и нечаянно разбил ее). Если маленький ребенок узнаёт, что кто-то поступил плохо, он видит ситуацию в черно-белом свете, рассуждает так же и не видит ни полутонов, ни исключений. Он уверен, что муж, укравший в аптеке дорогущее лекарство, чтобы спасти умирающую жену, поступил неправильно, даже если аптекарь продает это лекарство по грабительской цене.

С возрастом и опытом дети начинают анализировать каждую ситуацию более глубоко и выносить не столь однозначные оценки. Одна из моральных дилемм, с которым мы сталкиваемся постоянно, заставляет нас решать, говорить правду или нет. Первоначально дети усваивают, что говорить неправду нехорошо, но в возрасте около одиннадцати лет они начинают понимать, что иногда обман необходим и морально оправдан. И дело не в том, что маленькие дети не в состоянии понять обман. В конце концов, уже в четыре года они начинают применять теорию сознания, которой невозможно пользоваться без представления о том, что такое обман. Просто они в некотором смысле сильнее связаны правилами.

Никто не любит, когда ему лгут, но при этом практически каждый лжет. Ложь — это попытка искусственно создать заблуждение или неверное представление о чем-то и таким образом повлиять на ситуацию. Можно либо утаить важные сведения, либо внедрить в чужое сознание ложную информацию путем обмана, чтобы управлять мыслями и поведением других людей. Если кто-то утверждает, что никогда не лжет, то: а) либо он не знает, что такое ложь; б) либо ему просто некому лгать; в) либо он лжет.

Изучение дневников, которые испытуемые вели в течение недели, показывает: менее чем один из десяти человек готов поклясться, что ни разу не солгал за все это время. Многие считают, что лгать — значит выдумывать, но иногда ложь — это утаивание или неполное представление информации в тот момент, когда она важна. Конечно, иногда для лжи есть серьезные основания. Если на пороге нашего дома появится убийца и спросит, где прячется намеченная жертва, нам, пожалуй, стоит солгать, даже если мы знаем ответ. Это будет оправданная ложь, потому что раскрыть местонахождение жертвы в такой ситуации совершенно неправильно с точки зрения морали. Мы не можем и не должны всегда говорить правду.

Лгать — значит быть человеком, и даже если бы можно было не лгать совершенно, вряд ли стоило бы это делать. Как часто мы лжем, чтобы не обидеть кого-то? Но мало того что всегда говорить правду было бы весьма неловко; через некоторое время такой жизни любые отношения распались бы, а социальные механизмы перестали бы действовать. Шелдон Купер, гениальный чудак-физик из комедии «Теория большого взрыва», постоянно сталкивается с этим аспектом нормальных человеческих социальных взаимоотношений. Если всегда говорить правду, то быстро потеряешь всех друзей и партнеров. Чтобы сохранять мир, нужно лгать.

Вообще-то большая часть лжи направлена не на то, чтобы другие чувствовали себя лучше, и вообще относится не к ним; согласно исследованиям, вдвое чаще наша ложь имеет отношение к тому, что другие думают о нас. Люди лгут, чтобы повысить самооценку, чтобы понравиться другим, чтобы завоевать уважение. Кроме того, они лгут, чтобы избежать наказания. Такая ложь призвана скрыть наши истинные чувства, мотивы, планы и действия, потому что мы уверены, что окружающие, узнав правду, осудят нас.

Основная проблема с ложью заключается в том, что на лжи можно попасться. Очень часто страшна не ложь, а сам факт обмана и утрата доверия. Каждый хочет избежать разоблачения, но ложь — мощный стимулятор, поэтому каждый из нас ведет непрерывную борьбу за то, чтобы обмануть других и при этом разоблачить тех, кто пытается обмануть нас. Предполагается, что цель одомашнивания — научить нас уживаться друг с другом, но иногда для этого требуется умение обмануть, чтобы избежать остракизма или наказания.

Стоит ли лгать самому себе?

Один из способов избежать разоблачения — убедить самого себя в том, что говоришь чистую правду. Здесь-то и пригождается наша способность к самообману. Социолог Роберт Триверс утверждает, что человек развил ее у себя именно для этого: чтобы легче было обманывать других и не показывать при этом своим видом, что лжешь. Если человек вынужден рассказывать правду и ложь одновременно, это предъявляет к его организующим функциями серьезные требования: необходимо сочинить непротиворечивую историю и не запутаться в подробностях. В зависимости от степени и масштабов лжи обманщик всегда рискует запутаться в собственной паутине. Обманывая себя, мы получаем возможность лучше обманывать других.

Самообман дает множество преимуществ и открывает множество дополнительных возможностей. Он позволяет нам успешнее убеждать окружающих в том, что мы лучше, чем есть на самом деле. Нам нравится, когда все вокруг уверены в нас, даже если сами мы чувствуем себя слабыми и беззащитными, и эта уверенность окружающих в нас, в свою очередь, закрепляет нашу первоначальную ложь самим себе и внушает реальную уверенность. В любых значимых для нас ролях — от любовников до политических лидеров — мы предпочитаем видеть тех, кто излучает уверенность; мы готовы верить таким людям и выполнять их указания. Улучшая свой имидж при помощи обмана, мы усиливаем иллюзию контроля, которая, в свою очередь, придает нам уверенность в правильности выбора и действий и реально улучшает результат. Кроме того, чем старательнее мы занимаемся самообманом, тем больше начинаем себе верить. Здесь играет роль и реконструктивная природа воспоминаний, и проблема ложных воспоминаний. Участники эксперимента, сами сочинившие выдуманную историю по мотивам просмотренного короткого фильма, через два месяца поверили в собственную ложь. Они уже не могли отличить правду от выдуманного ими самими сюжета. Короче говоря, самообман со временем становится чем-то вроде самосбывающегося пророчества.

Вступить на путь самообмана очень просто. Большинство из нас и без того верит, что лично он (или она) находится на уровне выше среднего по всем существенным социальным чертам: красоте, интеллекту и остроумию. Когда получается задуманное, мы склонны приписывать заслугу себе. Восемь из десяти человек считают, что для них-то все еще обернется к лучшему. Уровень разводов на Западе сейчас составляет 40 %; это значит, что распадаются две из каждых пяти пар; неудивительно, однако, что ни одна молодая семья сразу после свадьбы не считает, что в будущем они обязательно разбегутся. Даже адвокаты — специалисты по бракоразводным делам, которым следовало бы знать статистику, вступая в брак, считают, что уж они-то разводиться не будут. Люди видят себя в самом положительном свете.

Существует распространенное мнение, что самообман — это механизм защиты от суровой действительности. Именно поэтому многие из нас, почувствовав себя нехорошо, избегают визита к врачу, не делают разные тесты и анализы или попросту тянут, стараясь дождаться хороших новостей. Триверс считает иначе. Он уверен, что самообман — наступательное оружие, помогающее нам манипулировать окружающими. Обманывая сами себя, мы создаем положительную картину происходящего, которая производит впечатление на других. Более того, самообман имеет еще одну интересную особенность: мы скорее простим других и не будем их наказывать, если они, судя по всем признакам, не разгадали наш обман. Мы почти готовы простить человека, попавшего в ловушку собственного самообмана; такие люди как будто не отвечают за свои действия.

Извинения

Еще один важный компонент одомашнивания — понимание того, в каких случаях следует извиниться. Извиняясь, мы даем жертве понять, что сожалеем о своих действиях и, что еще важнее, ценим ее, жертву. Если бы нам было все равно, мы не стали бы извиняться. Именно поэтому мы с большей готовностью прощаем человека, если он извинился. Но стоит ли ему верить? В конце концов, попросить прощения несложно, если считать, что этот акт позволит тебе сорваться с крючка. Ну что ж: если обман удастся, очень хорошо, но если он раскроется, то возмездие будет куда более суровым. Извинения вполне могут ударить бумерангом, если обнаружится, что действие все же было намеренным и нацелено было против пострадавшего. В этом случае станет очевидно, что виновный хотел обмануть жертву. Вообще, нам трудно простить человека, если он извиняется после того, как намеренно сделал или попытался сделать гадость.

Неискренние извинения, как правило, работают, потому что в природе человека верить тому, что ему говорят. Человек как биологический вид во многом полагается на информацию и советы других, так что доверять окружающим имеет смысл. «Она сказала мне, что ты симпатичный» или «На твоем месте я бы этого не ела!» — вот примеры всего лишь двух высказываний, способных изменить жизнь. В некоторых случаях, не поверив сказанному, долго вы не проживете. Доверять окружающим в наших интересах.

Маленькие дети верят всему, что им говорят. Взрослым приятно быть отчасти потому, что взрослые способны легко обманывать детей и делают это с удовольствием. Фантастика, фокусы, шутки и неожиданные сюрпризы работают с детьми особенно хорошо, потому что дети доверяют взрослым и считают, что те всегда говорят правду. В этом утверждении много правды, а дети действительно очень наивны. Положение не позволяет им проверять все услышанные утверждения. С другой стороны, представьте себе, как проходил бы процесс передачи информации, если бы все сказанное вами воспринималось с известным скептицизмом. Обучение детей было бы невозможно, если бы они всегда во всем сомневались.

Возникающая при этом систематическая ошибка, связанная с природной доверчивостью, видна даже на современных снимках мозга. Нейробиолог Сэм Харрис помещал людей в аппарат МРТ и просил определить, верны предложенные заявления или нет. Вне зависимости от того, соглашались ли испытуемые с заявлением, отвергали его или не знали, что сказать, у них активировалась префронтальная кора. Однако когда испытуемые отвергали утверждения как ложные, в мозгу активировались и другие области, включая переднюю поясную кору и хвостатое ядро (то и другое связано с негативными эмоциями). Кроме того, отрицание требовало значительно больше времени. Эти данные подтверждают мысль, которую предложил еще в XVII в. голландский философ Барух Спиноза; он писал, что одно только рассмотрение какой-либо идеи ведет к допущению о том, что она верна, и отвергнуть ее как ложную становится сложнее. Мы хотим верить тому, что нам говорят. Мы предпочитаем доверять.

Все мы хороши и дурны одновременно

Итак, человек по природе своей склонен помогать другим. Не в нашей природе возражать, отказывать в помощи или вредить другим членам той же группы. Помимо этого, одомашнивание учит нас, что и в каких ситуациях уместно. Конечно, всегда есть соблазн обмануть кого-нибудь, но это рискованно и делается под свою ответственность. В древности, когда люди жили небольшими группами, изгнание из группы за проступок было катастрофой. Развитие взаимодействия и сотрудничества, подтолкнувшее древних гоминидов к жизни в обществе, ограниченном правилами, шло по принципу взаимности — око за око. Даже сегодня, когда нам не нужно добывать пищу и охотиться ради выживания, когда человек вполне может прожить один, большинство из нас по-прежнему несет в глубине мозга груз ответственности — эмоциональное следствие просоциального поведения.

Разумеется, всегда находятся люди, которые не согласны действовать в пределах общепринятых правил; возможно, причиной тому их биологические особенности, возможно, детские переживания, а может быть, комбинация того и другого. Мы уже говорили о том, как пережитое в детстве насилие действует на мозг и влияет на дальнейшее поведение. В ходе исследования, где дети из стабильных семей сравнивались с растущими в агрессивной среде, только один малыш из дома, где царит повседневное насилие, готов был прийти на помощь другому или утешить расстроенного ребенка в игровой группе. Большинство ребят из стабильных семей помогали друг другу. Вспомните, как легко дети с прочными социальными связями обращаются к воспитателям за помощью и принимают от них утешение. И наоборот, дети без прочных связей либо вовсе не обращаются за утешением, либо принимают его неохотно и не сразу. Наблюдая за описанным выше сюжетом, в котором геометрические фигуры помогали или вредили друг другу, дети без прочных социальных связей не удивляются, когда фигура «мама» бросает своего «малыша». Вот почему одомашнивание так важно для формирования детских ожиданий о том, что хорошо и что плохо.

С другой стороны, наша биологическая склонность к просоциальности не означает, разумеется, что мы готовы помогать всем подряд, без разбору. Современный мир, как и древний, полон конфликтов между группами, готовыми сражаться за территории, ресурсы и идеалы. Может быть, человек и просоциальное животное, но наша доброта распространяется, как правило, только на тех, с кем мы себя идентифицируем, то есть на группы, к которым мы принадлежим. Не исключено, что это связано с эволюционным императивом оказывать предпочтение тем, кто имеет общие с нами гены, но универсальное правило гласит: «Будь добр сам и считай, что окружающие тоже будут добры к тебе». Правда, когда мы думаем о болезнях современного общества, это послание как-то теряется. Потребность принадлежать к тем или иным группам, ее влияние на наши представления и поведение необычайно сильны — это один из самых мощных стимулов, действующих на нас как на общественных животных. Неудивительно, что большинство людей ценит общественное одобрение; поразительно другое: до чего доходят некоторые люди, добиваясь принятия в ту или иную группу, — и сколь ужасно возмездие, которое они обрушивают на головы тех, кто им в этом отказывает.

Шейн Бауэр был одним из трех американских туристов, арестованных в Иране в 2009 г. В момент ареста он, его подруга Сара Шрауд и приятель Джош Фаттавер путешествовали по горам Загрос в Иракском Курдистане в поисках водопада Ахмед-Ава — известной туристической достопримечательности, расположенной неподалеку от ирано-иракской границы. После того как американцы побывали у водопада, иранские власти заявили, что они проникли в Иран незаконно, и арестовали всех троих по подозрению в шпионаже. Шрауд освободили через год и два месяца по гуманитарным соображениям, а Бауэр и Фаттавер были осуждены за шпионаж и приговорены к восьми годам заключения. Они провели в заключении два года и два месяца, а затем в сентябре 2011 г. были выпущены на свободу после внесения залога в 500 тыс. долларов.

Подобный опыт, пережитый к тому же в чужой стране, неизбежно должен был глубоко повлиять на Бауэра и его отношение к тюремному заключению вообще — особенно когда он выяснил, что в его собственной стране условия иногда могут быть еще более суровыми. Он написал в журнале Mother Jones: «Одиночное заключение в Иране чуть не сломало меня. Никогда не думал, что в Америке увижу что-то хуже». Он твердо решил раскрыть все ужасы использования в родной стране одиночного заключения как законной формы пыток. Во время посещения калифорнийской тюрьмы один сотрудник спросил его о времени, проведенном в тюрьме Ирана. Бауэр ответил:

«Ничто из пережитого мной: ни неопределенность относительно того, когда я вновь окажусь на свободе, ни вопли мучимых заключенных — не было хуже тех четырех месяцев, что я провел в одиночном заключении. Что бы вы сказали, если бы я признался, что каждое утро просыпался с надеждой на допрос, так сильно я нуждался в общении».

Зачастую одиночество — всего лишь временное состояние человека, пока он адаптируется к новой среде, но, когда изоляция используется как наказание и длится дни, месяцы и даже годы подряд (как бывает в одиночном заключении), это может быть примером самого жестокого обращения с человеком. Физические пытки и голод — это ужасно, но, если верить тем, кто побывал в заключении, тяжелее всего переносится изоляция. Нельсон Мандела писал о времени, проведенном им в тюрьме на острове Роббен: «Ничто так не обезличивает, как отсутствие человеческого общения». Ему приходилось встречать в тюрьме людей, предпочитавших полдюжины ударов кнутом одиночному заключению.

По некоторым оценкам, в США в настоящий момент 25 тыс. заключенных заперты в крошечных камерах и лишены какого бы то ни было осмысленного человеческого общения. Многие из них проводят в таких условиях по несколько дней. Некоторые живут в изоляции годами. И это не всегда самые буйные заключенные. Иногда в одиночку запирают за то, что читал не ту книгу. Для подобного наказания не существует никаких международных правил, и ни в одной демократической стране одиночное заключение не используется так широко, как в США. Это шокирующее поведение для страны, которая так много говорит о своей приверженности правам человека. В 2012 г. нью-йоркский Союз за гражданские свободы опубликовал свои данные о применении одиночного заключения в штате и сделал вывод: «Эти условия наносят серьезный эмоциональный и психологический вред, вызывают сильную депрессию и приступы неконтролируемой ярости».

Те, кто соглашается на изоляцию добровольно, тоже могут испытывать психологический дискомфорт. Сорок лет назад французский ученый Мишель Сифр провел серию экспериментов по исследованию естественных ритмов организма в условиях изоляции от любых внешних указателей времени, в частности от солнечного света. Он месяцами жил в пещерах без часов и календарей и в результате выяснил, что в отсутствие смены дня и ночи человеческий организм работает не по двадцатичетырехчасовому, а, скорее, по сорокавосьмичасовому циклу. Проведя достаточно много времени в изоляции, люди переходят на режим, при котором 36 часов бодрствуют, а затем 12 спят. Он также обнаружил, что социальная изоляция приносит психологические страдания. Несмотря на то что он все время находился на связи с помощниками на поверхности, его душевное здоровье страдало, и во время последнего эксперимента, проводившегося в техасской пещере, исследователь начал сходить с ума. Он чувствовал такое одиночество, что пытался поймать мышь, хозяйничавшую время от времени в его припасах; он даже дал мышонку имя Мус. Сифр писал в дневнике:

«Мое терпение побеждает. После долгого колебания Мус потихоньку подкрадывается к варенью. Я любуюсь его маленькими блестящими глазками, его гладкой шкуркой. Я резко накрываю его миской. Попался! Наконец-то у меня в моем одиночестве будет товарищ. Сердце колотится от возбуждения. В первый раз с момента входа в пещеру я чувствую прилив радости. Очень осторожно приподнимаю кастрюлю. Слышу тихий болезненный писк. Мус лежит на боку. Судя по всему, край опускающейся миски пришелся ему по голове. Я смотрю на него с растущей скорбью. Дыхание смолкает. Он неподвижен. Опустошение охватывает меня».

Нужда человека в общении настолько велика, что зрители в полной мере понимают, почему в фильме «Изгой» потерпевший кораблекрушение сотрудник компании FedEx Чак Ноланд в исполнении Тома Хэнкса заводит отношения с волейбольным мячом, который он называет Уилсоном (в честь компании-производителя). Он даже рискует собственной жизнью, чтобы спасти Уилсона, когда тот падает в океан во время неудачной попытки Чака уплыть с острова на самодельном плоту. Чак ныряет в воду за мячом, отчаянно взывая к Уилсону, но в конце концов сдается и просит у мяча прощения, глядя, как того уносит течением. Это одна из самых необычных сцен «смерти» неодушевленного объекта, но эмоциональная травма героя находит живой отклик у зрителей, потому что мы понимаем, что одиночество может сделать с человеком.

В точности такой же, как я

Рассказы об отчаянной тяге человека к общению подчеркивают центральную мысль этой книги: человеческий мозг в результате эволюции настроен на социальное взаимодействие, и для выживания человеку необходимо одомашнивание. Общественные животные плохо переносят изоляцию, а человек — единственный биологический вид, у которого взросление и жизнь в группах занимает так много времени. Если человек остается один, у него ухудшается здоровье и падает ожидаемая продолжительность жизни. Среднестатистический человек проводит 80 % времени бодрствования в компании других людей и время в обществе предпочитает времени в одиночестве. Даже те, кто добровольно стремится к изоляции (к примеру, отшельники, монахи и некоторые французские ученые), не являются исключением из этого правила.

Но нам недостаточно просто находиться среди людей; нам нужно принадлежать. Нам нужны эмоциональные связи, чтобы формировать и поддерживать те социальные узы, что скрепляют общество. Мы делаем то, что нужно, чтобы понравиться другим, и воздерживаемся от того, что их раздражает. Это кажется тривиальным и очевидным, но лишь до тех пор, пока не повстречаешь людей, утративших способность к адекватному эмоциональному поведению, и не поймешь, насколько необходимы эмоции для социального взаимодействия. Различные формы мозговых расстройств, такие как слабоумие, могут вызывать эмоциональные нарушения, делая чувства слишком острыми, или, наоборот, притупляя их, или порождая неуместные в конкретной ситуации чувства. Но даже те, кто не страдает расстройствами мозга, разнятся по способности к эмоциональной экспрессии. Те, кто не испытывает сильных чувств или не хочет делиться ими, холодны и неприступны, тогда как те, кто охотно проявляет свои чувства (если, конечно, они положительные), теплы и дружелюбны.

Иногда эмоции заразительны. Именно этим объясняются ситуации, когда эмоциональные проявления окружающих автоматически запускают и наши собственные эмоции. Многие готовы заплакать, видя, как другие плачут на свадьбах или похоронах. Или вспомните смех, от которого нелегко удержаться, когда рядом смеется друг, — несмотря на то что в присутствии посторонних лучше бы сохранять серьезность. Актеры жалуются, что иногда очень трудно сдерживаться, играя на сцене труп.

Смех и слезы — два вида социальных эмоций, способных, подобно невольному спазму, охватить всю группу. Разделяя эти эмоции, мы переживаем совместный опыт, заставляющий нас живо ощущать связь друг с другом. Мы знаем, что это врожденное, а не приобретенное умение, потому что младенцы тоже копируют эмоции окружающих. Они плачут, когда плачут другие дети рядом или когда видят вокруг расстроенные лица. Чарльз Дарвин описывал, как его маленький сын Уильям был эмоционально обманут няней: «Когда ему было чуть больше шести месяцев, няня притворилась, что плачет, и я увидел, как его лицо мгновенно приобрело грустное выражение, а уголки рта поползли вниз».

Какой же смысл может нести заразительность эмоций и почему мы копируем одни эмоции и не копируем другие? Одно из возможных объяснений состоит в том, что выражение лица появилось в процессе эволюции как адаптация к угрозе. Страх меняет форму лица и поднимает наши брови, делая нас более восприимчивыми к информации из окружающего мира. С другой стороны, отвращение, при котором мы морщим нос и закрываем глаза, дает противоположный эффект, делая нас менее чувствительными к потенциально неприятным раздражителям. Слыша или видя, как кого-то рвет, мы тоже начинаем давиться, вероятно, готовясь избавиться таким же образом от содержимого желудка, ведь мы оба могли съесть что-нибудь неправильное.

Наша способность к подражанию поддерживается мозговыми механизмами, составляющими часть так называемой зеркальной системы — сети областей мозга, включающих нейроны в двигательной коре, которая управляет нашими движениями. Эти нейроны обычно активны, когда мы планируем и выполняем какие-то действия. Однако в 1990-е гг. исследователи в Парме случайно сделали открытие относительно двигательных нейронов, которому суждено было изменить наши представления о себе и о том, что управляет нашими действиями. Витторио Галлезе и его коллеги измеряли сигналы одного конкретного нейрона в премоторной области коры макаки-резуса при помощи тончайшего электрода. Когда обезьяна тянулась за изюмом, клетка буквально взрывалась активностью. В этом ничего неожиданного не было — ведь это премоторный нейрон, инициирующий движение. Однако итальянские исследователи были поражены, когда увидели, что та же клетка срабатывала и тогда, когда обезьяна всего лишь наблюдала, как к изюму тянется экспериментатор — действием-то при этом управлял мозг человека!

Причина, по которой это открытие вызвало такой ажиотаж, проста: прежде считалось, что восприятием действий окружающих занимаются другие области мозга, не те, что управляют собственными движениями индивида. А итальянские ученые показали, что примерно каждый десятый нейрон в этой области «зеркально отражает» поведение окружающих. Создавалось впечатление, что зеркальные нейроны в мозгу обезьяны подражают действиям других. Нейробиолог Кристиан Кейзерс объяснил: «Найти премоторный нейрон, который отзывается на вид чужого действия, было столь же удивительно, как обнаружить случайно, что ваш телевизор, который, как вы считали, только воспроизводит изображения, все эти годы еще и записывал все, что происходит в комнате».

Двойная роль зеркального нейрона — копирование поведения окружающих и выполнение собственных движений — распалила ученое сообщество. Непосредственная синхронизация нашего мозга с мозгом окружающих через наблюдение за ними могла бы объяснить и слезы на свадьбе, и восприятие чужой боли, и эмоциональное заражение, и всевозможные варианты социального поведения, указывающие на способность человека к подражанию. В каком-то смысле можно сказать, что ученые обнаружили непосредственную телепатическую связь между сознаниями людей. Было даже объявлено, что открытие зеркальных нейронов имеет такое же значение для понимания мозга, как открытие структуры ДНК для биологии. Это, конечно, преувеличение, но из него видно, какой интерес вызвали зеркальные нейроны.

Некоторые ученые, однако, отнеслись к этому открытию скептически, поскольку непосредственных записей сигналов, поступающих от нейронов человеческого мозга, сделано не было. Но в 2010 г. нейрохирург Ицхак Фрид опубликовал результаты исследования пациентов, которых он лечил от эпилепсии. Чтобы изолировать затронутую болезнью область мозга, он вводил электроды и определял, какие области необходимо удалить хирургическим путем, — примерно так же, как делал это Уайлдер Пенфилд много лет назад. Во время этой процедуры пациенты пребывали в полном сознании и могли участвовать в исследовании, призванном раз и навсегда установить присутствие зеркальных нейронов. Пациентов просили улыбнуться, нахмуриться, соединить большой и указательный пальцы или сжать кулак. Когда Фриду удавалось обнаружить нейроны, активно работавшие во время одного из этих движений, пациенту показывали видеозапись, на которой что-то подобное делал другой человек. Точно как у макаки-резуса, премоторные нейроны активировались как собственными действиями, так и наблюдением за тем, как кто-то другой проделывает то же самое, — вот вам и зеркальные нейроны у человека. Главный вопрос в том, как они туда попали. Что это — просто нейроны, которые после многих лет наблюдения за другими и синхронизации собственных действий с поведением окружающих приобрели двойную функцию? Или, может быть, младенцы приходят в этот мир с заранее настроенными зеркальными нейронами? Это объяснило бы рассказы о том, что новорожденные иногда без всякой подготовки копируют выражение лица взрослого.

Свои и чужие

Как уже говорилось в главе 2, есть основания считать, что человек, возможно, рождается с рудиментарной способностью подражать окружающим. Младенческое подражание инстинктивно, но сама система — не примитивный механизм рабского копирования первого, кто попадется ребенку на глаза. Нет, постепенно младенец становится более разборчивым по отношению к окружающим, он оценивает каждого и относит либо к друзьям, либо к врагам. Первоначально в друзья попадают те, кто разделяет интересы и пристрастия ребенка. В эксперименте по изучению пищевых предпочтений одиннадцатимесячным детям предложили на выбор печенье и хлопья из двух чашек. Ребенок делал выбор, а потом смотрел, как к чашкам подходят две куклы. Каждая из кукол про одну чашку говорила: «Хм, да, мне это нравится», — а про вторую: «Ну нет, мне это не нравится» — и каждая из них выбирала свою чашку. Затем малышу предлагали поиграть с любой куклой на выбор. Четверо из пяти детей выбирали ту куклу, предпочтения которой совпали с его собственными, — вне зависимости от того, что именно они выбирали, печенье или хлопья. Еще до года малыши демонстрируют четкие признаки предпочтений и предубеждений. В этот период не только мозг младенца настраивается на лица и голоса окружающих его людей, но и сам он учится определять, кто похож на него, а кто нет.

Чтобы проводить такое различие, необходимо обладать способностью к самоидентификации — знать, кто ты такой и чем отличаешься от остальных. Наиболее наглядно эта способность проявляется на втором году жизни. Известно, что человек и другие общественные животные узнают себя в зеркале. Первоначально малыши относятся к собственному отражению как к партнеру по играм, но в возрасте примерно 18–20 месяцев они начинают устойчиво узнавать в отражении себя, что указывает на новый уровень самосознания. Где-то между двумя и тремя годами малыши могут демонстрировать признаки смущения, краснея. Когда кровь приливает к лицу, возникает румянец — индикатор неловкости в ситуации, которая привлекает нежелательное внимание окружающих. Чарльз Дарвин отмечал:

«Румянец вызывает не просто мысль о собственной внешности, но мысль о том, что другие о нас думают. В абсолютном одиночестве даже самый чувствительный человек был бы совершенно равнодушен к тому, как он выглядит».

Почему в процессе эволюции у человека появилась способность краснеть от смущения — загадка, но есть предположение, что румянец мог служить средством визуального извинения перед окружающими, помогающим избежать общественного остракизма. Проблема, однако, в том, что на темнокожих людях румянец практически незаметен, а когда-то все люди были темнокожими. Так что же, сигнальные свойства румянца появились только после миграции из Африки? Никто не знает, почему человек, единственный во всем животном мире, краснеет от смущения, но тот факт, что румянец появляется только в обществе других людей, означает, что он имеет непосредственное отношение к демонстрации стыда и вины — эмоций, которые определяются тем, что, как мы считаем, другие думают о нас.

О появлении у ребенка самосознания свидетельствует также употребление личных местоимений, о которых мы говорили в предыдущей главе в связи с вопросами владения и собственности. К концу второго года жизни дети начинают говорить «я», «мне», «мой», но употребляют и гендерные ярлыки, такие как «девочка», «мальчик», «дядя» и «тетя», — хотя девочки здесь обычно опережают мальчиков просто потому, что они вообще быстрее овладевают языком. Определение себя как мальчика или девочки — один из первых маркеров идентичности. Вообще-то, младенцы чувствуют гендерные различия гораздо раньше — ведь уже в три-четыре месяца все они демонстрируют явное предпочтение женских лиц, но примерно к двум годам у большинства из них проявляется предпочтение к собственному полу. Более того, чувствительность к гендерным различиям намного опережает все расовые предрассудки. Если попросить ребенка выбрать потенциальных друзей по фотографиям, то трех-четырехлетние дети демонстрируют заметное предпочтение к лицам своего пола, но не своей расы.

Поняв однажды, что он (или она) является мальчиком (или девочкой), ребенок начинает всюду искать гендерные различия и собирать информацию о том, что делает мальчиков отличными от девочек. Именно в этот момент ребенок начинает усваивать культурные стереотипы общества. Он не только всюду отмечает гендерные различия, но и строго следит за их соблюдением, критикуя тех, кто выглядит или ведет себя не так, как положено его полу. В четыре-пять лет дети уже плохо отзываются о других детях, с которыми себя не идентифицируют. Они уже проводят различия между своими и чужими. Если ты в моей банде, то мы с тобой — члены одной стаи.

Первоначально групповая идентичность несет на себе отпечаток гендерной специфики, но может базироваться и на чем-то совершенно тривиальном — скажем, на одежде. Именно поэтому трехлетние дети предпочитают других детей, одетых в футболки того же цвета, что и они сами. Детский психолог Ребекка Биглер из Университета Техаса в Остине двадцать пять лет жизни посвятила изучению различных вариантов вмешательства, направленных на противодействие детской предубежденности. Ее вывод таков: если у ребенка уже сформировался социальный стереотип, сколь угодно неверный, то избавить его от предубеждений почти невозможно. «К стереотипам и предубеждениям прекрасно подходит известная поговорка: „Легче болезнь предупредить, чем потом ее лечить“».

Знаю себя — знаю тебя

Когда человек думает о себе и других, в его мозгу активируются определенные области. Гарвардский нейробиолог Джейсон Митчелл, один из пионеров социальной когнитивной нейробиологии, указал: существуют надежные свидетельства того, что в мозгу человека имеется от четырех до шести областей, образующих нейронные сети, которые стабильно активируются в социальных ситуациях и не задействуются при решении других проблем. Если вам, к примеру, зададут вопрос «Мог ли исторический персонаж вроде Христофора Колумба знать, что такое mp3-плеер?», то он непременно активирует у вас эти социально-чувствительные сети. Дело в том, что вам придется мысленно представить себе менталитет Колумба и сообразить, о чем он мог знать, а о чем нет. Однако если вам зададут вопрос о том, что больше: mp3-плеер или хлебница, то эти области мозга останутся безмолвными. Дело в том, что этот вопрос относится к восприятию и для ответа на него вам потребуются знания об относительных размерах различных физических объектов.

В социальных ситуациях включается, помимо прочего, зеркальная система, а среди других задействованных областей — те, где обнаружены уже упоминавшиеся зеркальные нейроны. Эти схемы регистрируют физические свойства окружающих, а также наши собственные движения и форму тела. В их число входят премоторные области, части фронтальной коры и теменных долей — в общем, все области, задействованные в управлении движениями. Интеграция нейронных систем, представляющих наше собственное тело и тела других людей, объясняет, почему зрелище чужих страданий активирует соответствующие области и в нашем мозгу.

В дополнение к системе, которая регистрирует наше физическое сходство с другим человеком, при мыслях о себе активируется еще один набор сетей (по сравнению с мыслями о других). Эта система ментализации включает в себя среднюю часть префронтальной коры (область в середине лба), височно-теменной узел (место пересечения двух долей, расположенное на несколько сантиметров выше висков) и заднюю часть поясной извилины (расположенную возле макушки); судя по всему, именно она поддерживает мыслительные процессы, когда человек думает о себе. Темы этих размышлений включают как относительно стабильные аспекты нашей личности, о которых мы имеем представление («На самом деле я очень беспокойный человек»), так и сиюминутные ощущения («Сейчас я чувствую себя уверенно»). Эти схемы активны также, когда мы мысленно путешествуем во времени, вспоминая себя в прошлом или представляя в будущем.

Саморефлексия как на стабильные, так и на преходящие качества проявляется в усиленной активации средней части префронтальной коры. Кроме того, саморефлексия захватывает также объекты расширенного Я. Аналогично характерному сигналу P300, который возникает в мозгу, когда речь заходит о принадлежащих человеку объектах (об этом шла речь в предыдущей главе), средняя часть префронтальной коры активируется в ситуациях, когда срабатывает эффект владения. Этот факт свидетельствует в пользу идеи о том, что эта область мозга является частью нейронного представления по крайней мере одного из аспектов «Я».

Однако система саморефлексии относится не только к буквальным размышлениям о себе. Она позволяет нам представить себя в различных ситуациях, воображаемых или пережитых другими людьми. Подобная способность позволила бы человеку спроецировать чужую ситуацию на себя — возможно, чтобы понять, что тот человек при этом думал или чувствовал. Шотландский социальный нейробиолог Нил Макрей описал механизм работы средней префронтальной коры как «знаю себя — знаю тебя». Иными словами, человек всегда судит о других людях, сравнивая их с собой. Вот почему если взрослого человека просят оценить кого-то, то чем сильнее оцениваемый объективно похож на испытуемого, тем сильнее активируется у испытуемого средняя префронтальная кора.

Человек, идентифицировав себя с другими членами группы, начинает чаще подражать им и копировать их действия. Так он сигнализирует о своей принадлежности к группе и о своей преданности ей. Человек стремится укрепить свое положение и хочет, чтобы его видели таким же, как остальные члены группы. Однако если кто-то, не принадлежащий к группе, вдруг начнет подражать ее членам, это воспринимается как насмешка — или провокация. Нам недостаточно любить тех, кто нас любит; мы с активной подозрительностью относимся ко всем, кто не принадлежит к нашему племени.

Эмпатия — тоже палка о двух концах. Видя, как человека нашей этнической группы колют иголкой, мы морщимся и регистрируем в мозгу более сильную отраженную боль, чем если видим, как то же самое происходит с человеком иной расы. Нам легче наблюдать муки других, если мы не идентифицируем себя с ними. Если довести эти рассуждения до логического конца, получится, что мы вполне способны видеть чужие страдания и даже сами причинять их, не чувствуя при этом никаких сожалений или угрызений совести, если предварительно дегуманизируем свои жертвы. Это одна из причин, по которым преследуемых обычно называют насекомыми, паразитами, животными, заразой или любыми другими словами, которые позволяют низвести врага или жертву до животного состояния и объявить нечеловеком.

Когда между группами разгорается конфликт, люди делают друг с другом ужасные, невообразимые вещи. Какие бы оправдания — политические, экономические или религиозные — ни звучали в адрес конфликта, нет границ жестокости, которую люди проявляют по отношению к тем, кого считают врагами. Это подтверждается бесчисленными конфликтами современной эпохи, когда соседи идут друг на друга и совершают немыслимые зверства. Камбоджа, Руанда, Босния и Сирия — всего лишь несколько примеров, в которых общества, десятки лет прожившие в мире и согласии, вдруг взрывались геноцидом и одна из групп пыталась стереть с лица земли другую.

Поражает, что обычные люди с готовностью творят страшные изуверства над ближними. Что может заставить человека вести себя так, как даже вообразить невозможно? Одно из объяснений состоит в том, что наш моральный кодекс далеко не так строг, как хотелось бы. Мы не так независимы в мыслях, как думаем о себе. Напротив, нами легко манипулировать при помощи влияния групп, к которым мы себя относим. Мы с легкостью подчиняемся воле и мнению большинства, вместо того чтобы восстать против преследований и предубеждений. Мы с готовностью подчиняемся командам тех, кого наделяем авторитетом в группе. И не важно, что играет основную роль — наше желание быть как все члены группы или готовность подчиняться приказам, — но мы необычайно пластичны и легко уступаем давлению группы. Желание быть хорошим членом группы, судя по всему, сильнее желания быть хорошим человеком.

Эта идея подтверждается двумя классическими исследованиями — по существу, ключевыми в области подчинения. Первое из них — эксперименты Стенли Милгрэма, проведенные в Йеле в 1960-е гг. В этих исследованиях участвовали обычные добровольцы, которым сказали, что исследоваться будет действие наказания на память. Им поручили «обучать» человека в соседней комнате, который должен был заучивать длинный список слов. Его следовало наказывать за ошибки все более сильным электрическим ударом, причем напряжение предполагалось за 30 шагов поднять с начального уровня 15 В до итогового 450 В. Первый уровень был помечен на шкале как «мягкий», тогда как 25-й уровень (375 В) был помечен «опасность, серьезный шок». Возле последних двух уровней — 435 и 450 В — стояла загадочная и зловещая надпись «XXХ». На самом деле роль обучаемого в соседней комнате играл актер, следовавший указаниям экспериментатора, а никаких ударов электрическим током вообще не было. Реальной целью исследования было определить, насколько далеко готов зайти обычный человек в причинении боли другому, совершенно невинному человеку, если приказы ему будет отдавать некто, облеченный властью. Вопреки предсказаниям психиатров — они считали, что лишь один человек из ста согласится выполнять подобные приказы, — два из трех участников применили высший уровень напряжения, несмотря на то что обучаемый кричал от боли и умолял отпустить его. Эти люди готовы были запытать других до смерти. И дело не в том, что все они в душе садисты; многие из них страдали при виде причиняемой ими боли, но все же продолжали выполнять приказы.

Второе классическое исследование, помогающее понять, как и почему люди поддаются давлению группы, — тюремный эксперимент стэнфордского психолога Филипа Зимбардо, проведенный в 1971 г. В ходе этого эксперимента студенты-добровольцы должны были две недели играть роли тюремных охранников и заключенных в импровизированной тюрьме, сооруженной в подвале факультета психологии Стэнфордского университета. Охранникам было сказано, что они не должны физически мучить заключенных, но могут создавать условия для появления у тех скуки, разочарования и страха. После шести дней эксперимента Зимбардо по настоянию коллеги-психолога прекратил испытание — издевательства охранников над заключенными вышли за пределы всяких этических норм. Несмотря на то что охранники не получали указаний наносить заключенным прямой вред, некоторые из них начали мучить и пытать «преступников», выходя далеко за пределы первоначальных инструкций. Точно так же, как трехлетние малыши испытывали предубеждение против детей в футболках другого цвета, взрослые студенты мгновенно восприняли предложенные стереотипы и проявили соответствующую жестокость. Для Зимбардо, который интерпретирует свой эксперимент как демонстрацию недостатка личной ответственности, дело было не в людях, а в токсичной природе ментальности «мы»-и-«они», которая в ситуации эксперимента оказалась питательной почвой для насилия.

Сначала они пришли…

Становясь членами группы, мы активируем в себе определенные предпочтения и предубеждения. Даже группы, сформированные по жребию, демонстрируют групповое мнение и поведение. Это известно из фундаментальной работы Анри Тайфеля, бывшего главы моей кафедры в Бристоле, и последующих исследований, выявивших те же базовые автоматические эффекты предубеждений. Прежде чем стать психологом, Тайфель успел побывать узником нацистского концлагеря во время Второй мировой войны. После войны пережитый опыт (он собственными глазами видел, как человеческие существа могут обращаться с себе подобными и унижать их самым ужасающим образом) заставил его посвятить свою профессиональную жизнь исследованию психологии групп и механизма работы групповых предубеждений. Тайфель установил, что предубеждения не обязательно должны быть глубоко укоренившимися, исторически сформировавшимися поводами для неприязни, основанными на политике, экономике или религии. Конечно, старые распри могут усилить любую антипатию, но в формировании предубеждений они не главное. Также не обязательно, чтобы некие начальники диктовали, как должны вести себя члены группы. Достаточно просто принадлежать к группе. Тайфель показал, что если разбить бристольских мальчишек произвольным образом на две группы (к примеру, простым бросанием монетки), то очень быстро у членов каждой группы изменится отношение друг к другу. Все мальчики были одноклассниками, при этом внутри своей группы отношения изменились к лучшему, зато к членам другой группы ребята начали относиться враждебно. Так, они всегда старались помочь одногруппникам, но не другим ребятам.

После войны нашлось немало людей, готовых критиковать граждан Германии и обвинять их в бездействии — ведь они ничего не сделали для того, чтобы остановить преследования нацистов. Однако, если взглянуть на ситуацию с точки зрения группового поведения, перспектива получится иная. Люди, ставшие мишенью преследований, принадлежали к меньшинствам, поэтому большинство не чувствовало угрозы для себя — это были не их проблемы. Поначалу, в предвоенные годы, процесс шел медленно, и серьезного повода для тревоги вроде бы не возникало. Затем, когда началось «окончательное решение еврейского вопроса», люди игнорировали происходящее.

Эта групповая ментальность в точности соответствует знаменитому высказыванию, сделанному после войны немецким пастором Мартином Нимёллером, который говорил именно об этом — о нежелании граждан Германии предотвратить жестокости и насилие.

«Когда нацисты пришли за коммунистами, я молчал, я же не коммунист.

Потом они пришли за социал-демократами, я молчал, я же не социал-демократ.

Потом они пришли за профсоюзными деятелями, я молчал, я же не член профсоюза.

А потом они пришли за мной, и уже не было никого, кто мог бы протестовать».

В других вариантах этого знаменитого высказывания фигурируют также католики и, конечно, евреи, ставшие мишенью того самого «окончательного решения». Туда же можно было бы добавить цыган, гомосексуалистов и умственно отсталых, которых большинство членов германского общества тоже считало недочеловеками и изгоями — ведь так проще было не обращать внимания на их страдания.

Конечно, обстоятельства, приведшие мир к холокосту, необычайно сложны, и действующих факторов здесь множество. Сегодня, оглядываясь назад, очень просто судить других, но легкость, с которой целый народ опустился до полного морального разложения или по крайней мере до нежелания помогать преследуемым, свидетельствует о могуществе группы. Вместо того чтобы объявлять целую нацию апатичной, антисемитской или даже перешедшей на сторону зла, разумнее поискать объяснения в том, как ведут себя люди, идентифицировавшие себя с группой и на этом основании считающие себя не такими, как все.

На самом деле ничего не изменилось, поскольку история повторяется с каждым возникающим в мире этническим конфликтом. Если взять встроенное в нас стремление быть членами племени и связанные с этим предубеждения, добавить сюда же харизматичных лидеров, вознамерившихся убедить группу в том, что у нее есть обоснованные претензии к какой-то другой группе, становится проще понять, как обычные люди без особых политических убеждений, совершенно не склонные к насилию, могли выступить против своих же соседей. В коллективе предубеждения воспринимаются всеми его членами автоматически, и это объясняет, как группа мирных во всех остальных отношениях граждан становится дикой беснующейся толпой, занятой поиском врагов государства. Так начинается охота на ведьм — тех, кого признают «чужими». Легкость, с которой мы принимаем ту или иную сторону, объясняет также, почему другие страны не спешат вмешиваться в чужие подобные конфликты, если их интересы не затронуты напрямую. Одно из самых тревожных свойств человеческой натуры — готовность обычных людей идти против тех, кого они считают инаковыми, непохожими на себя. Это особенно ярко проявляется, когда им кажется, что чужаки претендуют на те же ресурсы — а политические группы пользуются этой враждебностью для разжигания ненависти.

На первый взгляд эти примеры доказывают, что люди подобны баранам и готовы идти со стадом, даже если это означает вести себя аморально. Другое, более правдоподобное объяснение состоит в том, что человек всегда может интерпретировать собственное поведение не как дурное, а как полезное для группы. Даже в шокирующем эксперименте Милгрэма испытуемые с большей вероятностью выполняли инструкции, если им говорили, что это необходимо для успеха эксперимента, чем если им просто напоминали, что у них нет выбора. Зимбардо тоже заранее проинструктировал «охранников», как им следует себя вести в ходе эксперимента. Возможно, эти примеры сговорчивости и крайнего послушания говорят не столько о людях, которые слепо выполняли приказы, сколько о тех, кто убеждал окружающих в важности общего дела. Это вызывает размывание ответственности, когда человек больше не чувствует себя в ответе за свои действия. Британские социальные психологи Стив Рейчер и Элекс Хаслам, повторившие в 2002 г. исследование Зимбардо, писали: «Люди совершают страшные злодейства не потому, что не ведают, что творят, но потому, что уверены: они поступают правильно. Это возможно, поскольку они активно идентифицируют себя с группами, идеология которых оправдывает и одобряет подавление и уничтожение других людей».

Предубеждения у приматов

Часто считают, что предубеждения, питающие групповые конфликты, мы усваиваем в процессе воспитания. Если вспомнить, что на протяжении большей части истории нашей цивилизации шли постоянные конфликты между группами с разной экономической, политической и религиозной идентичностью, возникает искушение решить, что предубеждения, сопровождающие эти конфликты, возникают в результате промывания мозгов. В конце концов, национальная идентичность, политические взгляды или религиозные верования — это продукты культуры, которые мы получаем от родителей и передаем детям. Кроме того, как замечено в предыдущей главе, мы склонны верить тому, что нам говорят. Ведь наверняка же мы учимся ненависти у окружающих. Однако если посмотреть на других общественных животных, то окажется, что предубеждения — не исключительно человеческое качество.

Моя коллега Лори Сантос из Йельского университета захотела выяснить, есть ли предубеждения у макак-резусов. Как почти все приматы, макаки живут довольно стабильными социальными иерархическими группами, в которых есть доминантные особи и семейные узы. Макаки, которых изучает Сантос, обитают на красивом карибском острове Кайо-Сантьяго — заповеднике для животных, которых ранее использовали в лабораториях США. Сегодня остров служит домом для примерно 1000 живущих на свободе макак, объединенных в шесть достаточно четко очерченных групп. Их социальная структура подробно описана, но Сантос и ее коллеги хотели знать, испытывают ли члены группы предубеждение по поводу нечленов этой группы или членов других групп.

Сначала они проверили, как отдельные макаки реагируют на статичные фотографии членов своей группы и посторонних макак. Если предлагался выбор, то обезьяны дольше смотрели на чужих особей, чем на членов своей группы. И дело не в том, что чужие обезьяны были им незнакомы: дольше смотрели также и на макаку, которая ранее была членом этой группы, но после перешла в другую. Самая вероятная причина повышенного внимания к чужим обезьянам такова: макаки были настороже и считали, что от них может исходить потенциальная опасность.

Но макаки не только дольше смотрели на чужих обезьян, чем на членов своей группы, они к тому же связывали их с неприятными переживаниями. При помощи хитрой методики измерения эмоциональной реакции каждой обезьяны на фото членов и нечленов группы исследователи обнаружили, что обезьяны чаще ассоциировали приятные картинки вкусных фруктов с фотографиями членов группы, а неприятные изображения пауков — с посторонними обезьянами. (Как и люди, обезьяны ненавидят пауков.) То есть макаки не только проявляют агрессивность по отношению к чужакам; те им еще и не нравятся.

Узнавать и признавать членов своей группы важно, но почему нам так приятно принадлежать к группе? Человек в процессе эволюции получил рациональность и логику, а с ними способность трезво оценить все выгоды жизни в группах в противоположность одинокой жизни. Но зачем нам испытывать по отношению к окружающим еще и эмоции? Чувства и эмоции — две стороны одной медали. Эмоции — это кратковременная внешняя реакция на событие, которую могут наблюдать все вокруг (к примеру, внезапный приступ гнева или смеха), но чувства — это внутренние долговременные переживания, не всегда предназначенные для окружающих. Мы вполне можем питать какие-то чувства, не проявляя их в виде эмоций. Чувства — элемент внутренней ментальной жизни человека. Без чувств мы не имели бы мотивации к действию. Чувства, которые мы получаем благодаря другим, — одна из мощнейших возможных мотиваций. Если бы не было чувств, незачем было бы по утрам вставать с постели. Даже чистая логика нуждается в чувствах. Когда мы решаем головоломку, нам недостаточно просто узнать ответ — желательно еще почувствовать удовлетворение от решенной задачи. Иначе зачем стараться?

Большинство людей находит смысл жизни в социальных взаимодействиях, через эмоции, которые появляются в результате этих взаимодействий. Такие чувства, как радость, гордость, увлечение и любовь, в значительной мере возбуждаются и регулируются окружающими нас людьми. Творя или добиваясь чего-то, мы действуем не только ради себя — мы ищем одобрения и похвалы окружающих. Но те могут и глубоко ранить нас, если будут обманывать, лгать, ругать, насмехаться, принижать или критиковать. Жизнь в группе имеет свои достоинства и недостатки.

Социальная норма

Поскольку человек — общественное животное, в наших коллективных интересах не лгать, не обманывать и не эксплуатировать друг друга в группе. Этим пользуются всевозможные мошенники, чтобы манипулировать нами. Они знают, что большинство людей добры и готовы во всех окружающих видеть лучшее, даже если возникает конфликт интересов. Эти ожидания, кстати говоря, образуют фундамент социальной нормы — того, что члены группы ожидают друг от друга. Социальная норма может быть настолько мощной, что человек с готовностью извинится за то, в чем совершенно не виноват. Антрополог Кейт Фокс намеренно сталкивалась с людьми, спешащими на электричку, и проходила без очереди на лондонском Паддингтонском вокзале, чтобы посмотреть на характерную реакцию, которую она называет «грамматикой» социального этикета. Как вы, наверное, уже догадались, оказалось, что большинство людей, натыкаясь на незнакомого человека на улице, почти автоматически произносит «Простите!». Не извиниться в такой ситуации считается грубостью, нарушением социальной нормы.

Человек замечательно восприимчив к давлению окружающих, когда речь заходит о единстве мнений. В классической серии экспериментов американского психолога Соломона Эша в 1950-е гг. демонстрировалось, что человек готов отрицать даже то, что видит собственными глазами, если все остальные утверждают обратное. В ходе эксперимента испытуемый входил в группы, остальные семь участников которой были в курсе подлинной цели эксперимента и заранее знали, что нужно говорить. Группе объявляли, что цель эксперимента — исследование человеческого восприятия и что им нужно сопоставить длину контрольной линии с длиной одной из трех других линий. Экспериментатор показывал карточку с линиями и обходил комнату, прося участников по очереди отвечать вслух, причем настоящий испытуемый всегда был в конце цепочки. Задание было тривиальным, и на двух первых вопросах все проходило гладко. Но затем, на третьем вопросе, происходило что-то странное. Все подсадные участники начинали давать один и тот же неверный ответ. Что делал настоящий участник эксперимента? Результаты показывали, что трое из четверых предпочитали согласиться с остальными и по крайней мере один раз дать неверный ответ.

Не одно десятилетие результаты этого исследования интерпретировались как свидетельство того, что человек всегда стремится согласиться с общим мнением группы. Люди просто произносили то, во что не верили, чтобы получить одобрение общества. Чтобы испытуемый был готов стоять на своем и дать правильный ответ, достаточно было, чтобы всего один человек в группе не согласился с общим мнением. Однако такая точка зрения не оправдала себя: выяснилось, что даже при анонимном опросе человек предпочитает плыть по течению.

Замечательная особенность состоит в том, что общее мнение группы реально меняет восприятие человека. Чтобы различить публичное согласие с чужим мнением и внутреннее убеждение, можно воспользоваться прибором и посмотреть на схему активации мозга. Во время исследования мужчин просили расположить фотографии 180 женщин по привлекательности. Затем испытуемых помещали в фМРТ-аппарат и просили проделать все то же самое еще раз, но при этом сообщали, как оценили каждую из женщин другие мужчины (на самом деле приводились случайные оценки). Если группа отнеслась к какой-то женщине одобрительно, а испытуемый первоначально оценил ее ниже, то теперь он повышал свою оценку; при этом наблюдалась повышенная активность в двух областях, связанных с оценкой результатов, — в прилежащем ядре и орбитофронтальной коре. Обе эти области обычно зажигаются при взгляде на сексуально привлекательное лицо. Если же группа оценила лицо, которое первоначально понравилось испытуемому, как непривлекательное, его оценка и активность мозга соответственно снижались.

Мы так стремимся вписаться в группу, что нашим поведением можно легко манипулировать. Может быть, вам случалось отмечать что-нибудь подобное, имея дело с указателями и сообщениями для гостей в некоторых гостиницах. Когда администрация Holiday Inn в Темпле разложила по ванным комнатам карточки с различными надписями в надежде убедить гостей пользоваться полотенцами неоднократно, чтобы их не нужно было стирать каждый день, выяснилось, что самый большой эффект произвело простое сообщение: «75 % наших гостей пользуются полотенцами больше одного раза». В последнее время при помощи этой методики людей начали подталкивать к экономическим решениям, которые прежде вводились принудительно государством и часто вызывали недовольство. Властям проще подтолкнуть людей, чем принудить их; это гораздо более эффективный способ влиять на их поведение. Если пенсионный фонд рассылает своим клиентам письмо, в котором говорится «Большинство людей готовы откладывать часть своего дохода на будущую пенсию…», то менеджеры фонда рассчитывают на стадное чувство и желание быть таким же, как все; угрозы в этом смысле менее эффективны.

Лицемеры в мозгу

Как работает конформизм? Один из ответов состоит в том, что, когда мы подстраиваемся под мнение группы, мы стремимся избежать разлада в собственном мозгу. Давно известно, что человеку необходимо оправдывать свои мысли и действия, особенно если он ведет себя лицемерно. Так, потратив немало усилий ради достижения какой-то цели и потерпев неудачу, мы склонны пересмотреть этот эпизод в позитивном свете: «Вообще-то, я и не хотел получить это место» или «Из наших отношений все равно ничего не вышло бы». Мы готовы провести переоценку цели и оценить ее отрицательно, лишь бы избежать внутреннего разлада. Эзоп в своих баснях писал об этом: «Зелен виноград», — сказала лиса, не сумев дотянуться до виноградной грозди. Ей проще заявить, что виноград, скорее всего, вообще несъедобный. Причина, по которой мы всегда стремимся оправдать свои действия, — когнитивный диссонанс — неприятное состояние, возникающее, когда человек осознает нестыковку своих действий, мнений или убеждений. Мы не только предпочитаем правду лжи; нам нравится думать, что мы всегда верны себе.

Такое отношение к себе означает, что нам частенько придется в себе разочаровываться. Слишком часто в жизни мы подводим сами себя, порождая в душе диссонанс — когда вещи вокруг не соответствуют нашим ожиданиям. Мы не святые — каждый из нас ошибается, в большей или меньшей степени. Все мы умеем обманывать, вводить в заблуждение, умалчивать правду, бездельничать на работе, отказывать в помощи, причинять другим боль, проявлять жестокость и делать множество других нехороших вещей. Мы часто лицемерим — сквозь зубы поздравляем победителя, хотя сами мечтали выиграть состязания.

Эти недостатки представляют собой полную противоположность тем положительным качествам, которыми мы, по собственному мнению, обладаем, — ведь каждый из нас уверен в глубине души, что он надежен, добр, всегда готов помочь и вообще хороший человек. На свете очень мало людей, полных отвращения к самим себе или хотя бы способных взглянуть на себя непредвзято. Отсюда и возникает диссонанс. Видя перед собой свидетельства собственных дурных дел, мы, того и гляди, заметим противоречие. Но человек, попав в неприятное состояние когнитивного диссонанса, всегда старается облегчить его. Сделать это можно, пересмотрев собственные действия, мнения или убеждения и восстановив их непротиворечивость и последовательность. Поэтому мы говорим: «Сами виноваты», «Мне они сразу не понравились» или «Всегда знал, что добром это не кончится» — все что угодно, лишь бы повернуть ситуацию так, чтобы все сделанное нами выглядело бы оправданным и разумным.

В одном исследовании когнитивного диссонанса при помощи аппарата фМРТ испытуемых сканировали, пока они были заняты рассмотрением противоречивого утверждения: они думали, что неуютная камера аппарата — на самом деле приятное место. Испытуемым заранее сообщили, что после 45 минут в сканере их попросят оценить свои впечатления, ответив на вопросы. При этом половину участников эксперимента попросили сказать, что процедура им понравилась, будто бы для того, чтобы успокоить нервного пациента, ожидающего своей очереди. Вторая половина была контрольной группой, участникам которой сказали, что за каждый ответ в том смысле, что им все понравилось, они будут получать по одному доллару. Исследование показало, что у тех, кто переживал когнитивный диссонанс, особенно активны были две области: передняя поясная кора, регистрирующая конфликты в наших мыслях и действиях, и передняя островковая доля мозга, отвечающая за отрицательные эмоциональные переживания. Эти же две области активируются в те моменты, когда мы вынуждены не соглашаться с другими. Но дело в том, что помимо активации передней поясной коры и островка имел место еще один эффект: во время финального опроса, когда лгать уже было не нужно, участники, испытавшие когнитивный диссонанс, также оценили свои ощущения в аппарате как более приятные, чем те, кому за ложь заплатили. Это доказывает, что у них действительно произошел сдвиг в оценке собственного переживания. Иными словами, они убедили себя в том, что в аппарате и вправду было не так уж плохо, тогда как «проплаченные» сознавали, что солгали за деньги.

Когнитивный диссонанс — явление, которым без труда могут воспользоваться мошенники. Представьте, что кто-то вдруг втискивается перед вами в очередь к ксероксу. Гарвардский психолог Эллен Ланджер обнаружила, что шестеро из десяти не стали бы возражать, если бы этот человек сказал: «Извините, у меня только пять страничек, можно я пройду без очереди?» Даже если человек не собирается извиняться, большинство людей в очереди молча пропустят его вперед. Почему так? С одной стороны, подавляющая часть людей стремится избегать конфликтов и, соответственно, ничего не скажет нарушителю. Может быть, каждый почувствует раздражение, но не столь сильное, чтобы из-за этого что-то предпринимать. Очень часто в подобных ситуациях мы оправдываем себя тем, что неудобство, которое мы испытываем, очень невелико и не стоит усилий по его устранению. А если человек скажет что-нибудь вроде: «Извините, у меня только пять страничек, можно я пройду без очереди? Я очень спешу», — то девять из десяти стоящих в очереди не станут возражать. Назвав причину, нарушитель помог тем, кто терпеливо ждет, оправдать в собственных глазах свое решение пропустить его.

Мы готовы идти навстречу, потому что говорить «нет» некомфортно. Конечно, есть безразличные к другим люди, способные совершенно спокойно влезть в начало очереди, но большинство чувствует при этом сильную неловкость. Конечно, в том случае, если не разрешает собственный когнитивный диссонанс самооправданиями вроде «Мне это нужнее, чем остальным». Это позволяет нам изменить свою «я-концепцию» так, чтобы снять противоречие: да, я влез без очереди, но на самом деле я человек хороший. Убрав таким образом когнитивный диссонанс, мы спокойно можем грубить, считая, что обстоятельства позволяют и что нам действительно нужнее, чем остальным. Безусловно, это самообман, который мы обсуждали в предыдущей главе, но воздействует он на всю нашу «я-концепцию», то есть целиком на представление о себе. Когнитивный диссонанс опасен, потому что, пытаясь его разрешить, мы можем убедить себя в собственной правоте, даже не заметив, что искажаем истину. Он позволяет нам жить эгоистами, несмотря на все возникающие при этом противоречия.

Скрытые расисты

Большинство из нас не считает себя лицемерами. Олдос Хаксли писал: «Вероятно, на свете не существует такой вещи, как сознательный лицемер». Нам нравится думать о себе в позитивном ключе, и мало кто хотел бы, чтобы его взгляды были публично раскрыты как расистские, сексистские и вообще предвзятые. Но, несмотря на взвешенную, разумную личину, которую каждый из нас хотел бы представить остальному миру, почти каждый несет в себе неявные и невысказанные взгляды, неприемлемые в порядочном обществе. Мы можем утверждать это, потому что уровень невысказанных взглядов определяется в ходе теста, где испытуемый должен быстро соотнести отрицательные и положительные слова с разными картинками. Это могут быть люди разных рас, мужчины и женщины, молодые и старые, либералы и консерваторы — любые группы, относительно которых существуют стереотипы. Хотя люди в большинстве своем не считают себя предвзятыми, тест на скрытые взгляды говорит, что мы скорее ассоциируем отрицательные понятия с представителями иных рас, а положительные — с членами своей группы. Глубоко в подсознании мы храним громадное количество ассоциативных связей, отражающих весь пережитый опыт и самые разные взгляды, с которыми мы встречались в жизни.

Но даже если у нас нет глубоко скрытых расистских убеждений, мы все же можем стать жертвами стереотипов. Это наглядно показано в исследовании, где белым и чернокожим взрослым американцам показывали на экране компьютера лица их собственной группы (расы) и других групп (рас). Когда лицо на экране менялось, человек получал болезненный удар током. Со временем испытуемые научились связывать всякое изменение лица на экране с болью. Затем экспериментаторы отключили шокеры, чтобы посмотреть, как скоро испытуемые забудут болезненную ассоциацию. Выяснилось, что участники эксперимента намного быстрее возвращаются к норме, когда меняющиеся лица на экране принадлежат к их собственной расе. Им потребовалось больше времени, чтобы научиться доверять и не бояться лиц другой расы, хотя до эксперимента подопытные вовсе не были расистами.

Означает ли это, что мы все с рождения обречены быть предвзятыми в этом вопросе вне зависимости от наших мнений и желаний? Не обязательно, поскольку описанный эффект ограничивался мужскими лицами и расовое предубеждение не распространялось на тех, кто когда-либо имел роман с представителем другой расы. Мужские лица вообще кажутся зрителю более угрожающими, потому что мужчин часто считают агрессивными. Однако расовый эффект можно сгладить открытостью и общением с представителями других рас. Ясно одно: несмотря на наши в целом добрые намерения и понимание, как следует поступать в том или ином случае, глубоко в натуре большинства из нас гнездятся предубеждения, влияющие на наши практические решения. Эти результаты не означают, что мы ведем себя так в реальной жизни, но указывают на проблему скрытых убеждений, которые могут проявиться в соответствующих обстоятельствах.

Судить ли о книге по обложке

Одна из неизбежных проблем вступления в группу и идентификации с ней заключается в том, что при этом формируются стереотипы, влияющие в дальнейшем на нашу оценку окружающих и отношение к ним. Стереотипы — это устоявшиеся обобщенные представления обо всех членах одной и той же группы. Проблема в том, что стереотипы часто ведут к неверным (и несправедливым) выводам. Возьмите хотя бы вот такую историю о неожиданном потрясении, пережитом на работе.

«Отец и сын попадают в автомобильную аварию, где отец погибает, а сын получает серьезные травмы. Скорая увозит мальчика в ближайшую больницу. Вызывают хирурга. Войдя в операционную, дежурный врач восклицает при виде пациента: „О господи, это же мой сын!“»

Как такое может быть? Если отец погиб, как он может оказаться хирургом? Может быть, речь идет о каком-то хитром сюжетном ходе или настоящий отец не тот, кого таковым считали? Может быть, погиб отчим? Около половины читающих этот текст теряются и не могут объяснить, что происходит. Почему большинству из нас нужно так много времени, чтобы сообразить, что хирург на самом деле женщина, мать мальчика?

Как написал Дэниел Канеман из Принстона в своей книге-бестселлере «Думай медленно… Решай быстро»[6], у человека два режима мышления. Один — мышление быстрое и автоматическое — включается и работает без осознанного намерения и усилий. Мы принимаем мгновенные решения в отношении людей, быстро навешивая на них ярлычки в соответствии с имеющимися у нас стереотипами. Второй тип — более медленное мышление — проходит под контролем сознания и связан с рефлексией. Такое мышление позволяет нам рассматривать исключения из правил. Однако при оценке людей мы склонны скорее доверять первому впечатлению (то есть оценивать быстро), чем подходить к этому вдумчиво, особенно если мы находимся в затруднительном положении. Для большинства из нас стереотип хирурга — это белый мужчина; встретив слово в первый раз, мы включаем стереотипный образ хирурга, и потом нам уже трудно переключиться и вспомнить, что врачом-то может быть и женщина.

Мгновенная оценка плохо справляется с расовыми предрассудками. В ходе одного теста на быструю реакцию взрослые участники зарабатывали деньги, «стреляя» в нарушителя на экране, если видели, что он держит в руках пистолет, но подвергались наказанию, если оказывалось, что вместо пистолета человек держал в руках камеру. Конечно, ошибка случаются всегда, но в данном случае они несли в себе дополнительную информацию. Участники эксперимента охотнее решали, что чернокожий мужчина на экране держит пистолет, а не камеру (как на самом деле), и наоборот, что белый мужчина держит камеру, а не пистолет (как на самом деле). Причем эта закономерность не зависела от того, какого цвета кожу имел сам участник эксперимента: и белые, и чернокожие ошибались в одну и ту же сторону. Американское общество заражено стереотипами, и мы применяем их беспорядочно и вне контекста. Такого рода стереотипное мышление нелегко победить, а если решение принимает вооруженный полицейский, то оно вполне может привести к фатальным последствиям.

Мозг всегда старается отыскать в окружающем мире закономерности и потому постоянно создает стереотипы. Наш мозг делает это не без причины. Мы строим модели окружающего мира, позволяющие нам быстрее и эффективнее интерпретировать его. Кроме того, мир сложен и запутан, и модели, которые мы строим, помогают в нем разобраться. По сочетанию скорости, затратности и эффективности мозг, опирающийся на стереотипы, лучше приспособлен справляться с ситуациями, которые требуют важных решений и не оставляют времени для сосредоточенных раздумий. Не то чтобы у нас в этом отношении был какой-то выбор. Человек не может обойтись без моделирования окружающего мира, поскольку все его восприятие фильтруется через ментальный аппарат, создающий категории, — он суммирует весь наш опыт и «нарезает» мир осмысленными ломтями. Процесс категоризации можно часто наблюдать и в животном мире; он свидетельствует о том, что мозг данного вида достаточно развит, чтобы отыскивать и группировать закономерности. Этот процесс в мозгу охватывает нервную систему снизу доверху — от простых ощущений до сложных мыслей. В зависимости от того, какую экологическую нишу занимает тот или иной вид, категоризация может охватывать, к примеру, только слух и зрение, но если говорить о человеке, то она включает также оценку социальных групп, к которым, по нашему мнению, принадлежат окружающие, и всех стереотипов, имеющих отношение к этим группам.

Категории личности относятся к различным классам людей, с которыми мы встречаемся: богатый или бедный, бродяга или вор. Каждая из этих категорий может иметь множество разных форм в плане информации: как человек выглядит, как он говорит, как думает и чем занимается. Ни один человек не может обладать всеми без исключения качествами той категории, к которой он принадлежит, но люди, относящиеся к одной категории, ближе друг к другу, чем к тем, кто в эту категорию не входит. Если человек относится к определенной категории, мы считаем, что он разделяет ее характерные черты. Дело в том, что категории представляют собой совокупность взаимосвязанных концепций, запускаемых автоматически.

Еще одна проблема с распределением людей по категориям состоит в том, что стереотипы очень сложно преодолевать. Мы принимаем их, даже если никак не можем их ни доказать, ни опровергнуть. Мы с готовностью верим окружающим, потому что стереотипы усиливают разделение на своих и чужих, приписывая отрицательные качества чужакам и положительные — членам собственной группы. Мы присваиваем какие-то обобщенные характеристики всем нечленам группы и при этом утверждаем, что наша группа обладает гораздо большей индивидуальностью. Наконец, мы всюду высматриваем свидетельства, подтверждающие наши стереотипы, вместо того чтобы искать исключения. Когнитивная черта, известная как предвзятость подтверждения, состоит в том, что мы отбираем только те аспекты поведения человека, которые соответствуют нашему стереотипу, и делаем вывод, что этот человек типичен.

Возьмите, к примеру, вопрос о женщинах за рулем. Вы ведь наверняка замечали, как много вокруг плохих водителей-женщин? Это, разумеется, всего лишь отрицательный стереотип, широко распространенный на Западе. В 2012 г. мэр небольшого немецкого городка Триберг объявил об открытии новой стоянки с десятком мест «только для женщин» — они больше по размеру, хорошо освещены и располагаются неподалеку от выезда.

Но неужели женщины и вправду так плохо водят машину? Как правило, эксперименты говорят о том, что мужчины обладают лучшими пространственными навыками — и этим часто стараются оправдать утверждение, что женщины отвратительно паркуются. Однако в реальном мире все совсем не так. В Великобритании компания National Car Parks провела собственное негласное исследование 2500 мужчин и женщин. Выяснилось, что женщины в среднем паркуются лучше мужчин, в том числе и задним ходом. Реальный анализ показывает, что женщины — лучшие водители; при этом, по данным британского Driving Standards Agency, женщины-водители вдвое чаще, чем мужчины, проваливаются на экзамене по вождению, причем именно на парковке задним ходом. Так кто лучше паркуется?

Может быть, женщины действительно показывают худшие пространственные навыки в компьютерных лабораторных тестах. Вероятно, именно из-за этого стереотипа они так плохо сдают это упражнение во время экзамена. Если напомнить женщинам, что мужчины-де лучше них разбираются в математике, они хуже напишут тест, чем дамы, которым об этом стереотипе не напоминали. Тот же эффект наблюдается у афроамериканцев, которым ненавязчиво напоминают об их этнической принадлежности, попросив указать ее на бланке в начале теста на интеллект. Сделавшие это выполняли тест хуже, чем те, кому не напоминали о цвете их кожи (это ведь тоже стереотип). Так что, когда дело доходит до парковки под строгим взглядом инспектора дорожной полиции, женщины теряются и заваливают экзамен. Простая похвала добавляет дамам уверенности и улучшает результаты экзамена. Проблема стереотипа и его вред (помимо создаваемого им неравенства) состоят в том, что стереотип может превратиться в самосбывающееся пророчество.

Порочен до мозга костей

Когда дело доходит до мыслей о других, мы склонны к суждениям, апеллирующим к глубинной сущности и чувству самости. Как будто внутри человека есть нечто, делающее его тем, кто он есть. Такая точка зрения объясняет некоторые удивительные убеждения.

Согласились бы вы на пересадку себе сердца убийцы? В соответствующих обстоятельствах, когда решается вопрос жизни и смерти, мне кажется, большинство людей пошли бы на это, но неохотно и с большими сомнениями. Имея возможность выбора между донором-злодеем и добродетельным донором, мы выбрали бы праведника. И дело не только в том, что злодей — злодей. Согласно распространенному убеждению очень многих, личность человека после пересадки органа может измениться. В 1999 г. британской девочке-подростку пришлось пересаживать сердце против ее воли: она боялась, что с чужим сердцем станет «другой». Говоря об этом, она выражала общую тревогу по поводу того, что с органами может передаваться и личность. Кстати говоря, пациенты, пережившие трансплантацию, нередко жалуются на психологические сложности, которые сами они объясняют личностными качествами донора, однако никаких научных данных о механизме, посредством которого такой перенос мог бы осуществляться, нет. Существует гораздо более правдоподобное объяснение, основанное на том, как мы рассуждаем о других.

Психологический эссенциализм — это представление о том, что сходную внешность и поведение людей, принадлежащих к одной категории, определяет некая внутренняя невидимая сущность или сила. В детстве мы интуитивно уверены, что у собак собачья сущность, а у кошек кошачья, потому они и отличаются друг от друга. Разумеется, разница между собаками и кошками обеспечивается генетическими механизмами, но задолго до открытий современной биологии люди думали о чем-то подобном как о сущности. Более того, греческий философ Платон говорил о внутреннем качестве, которое делает вещи такими, какие они есть на самом деле. Даже если человек не может сказать в точности, что такое сущность, тем не менее есть представление о чем-то глубинном, внутреннем и неизменном, что делает людей именно такими. В этом смысле это психологический заменитель, объясняющий членство в одной категории в противоположность другой.

Детский психолог Сьюзен Гельман из Университета Мичигана показала, что психологический эссенциализм характерен для детских рассуждений о многих аспектах живого мира. К четырем годам дети понимают, что можно вырастить щенка в помете котят, но щенок от этого не станет котом. Они понимают, что насекомое палочник, хоть и выглядит как палочка, на самом деле является насекомым. И дети, и взрослые уверены, что животные должны оставаться собой, даже если меняются внешние поверхностные их свойства. Они постепенно научаются, судя об истинной природе вещей, не останавливаться на внешних чертах, а идти глубже и дальше.

Это объясняет, почему взрослые люди с неохотой идут на пересадку органов, если считают донора плохим. У детей тоже постепенно развивается такой эссенциалистский взгляд. На вопрос, изменит ли их как-нибудь пересадка сердца, шести-семилетние (но не четырехлетние) дети отвечали, что они станут либо более дурными, либо менее, а также либо более умными, либо менее, в зависимости от соответствующих качеств донора.

Эссенциализм развивается и во взрослом состоянии, когда дело доходит до распределения окружающих по разным социальным группам. Нацисты под руководством Йозефа Геббельса были большими специалистами по пропаганде, которая демонизировала преследуемых, объявляла их неполноценными, но вообще-то можно было так сильно и не стараться. Как только мы проводим четкое различие между «мы» и «они», люди начинают считать, что все различия имеют внутренний, фундаментальный и непропорциональный характер — что «мы» и «они» различаются сущностно. Встав на эссенциалистскую позицию, мы создаем еще более глубокий уровень оправдания для своих предубеждений. Мы не хотим с «ними» соприкасаться. Мы хотим держаться обособленно. Мы смело судим о глубинных свойствах «их» натуры, потому что уверены: они дурны до мозга костей. Степень нашей убежденности в том, что внутренние качества каждого человека определяют, кто он есть, свидетельствует о предвзятости эссенциализма — систематической ошибке, которая сказывается на раннем этапе нашего развития и вновь усиливается в старости. Психолог Гил Дизендрук изучает эссенциалистские рассуждения детей, выросших в Израиле в разных социальных группах: светских евреев, сионистов и арабов-мусульман. Он выяснил, что к пяти годам дети уже используют категорию членства в группе, чтобы судить о характере других детей; эти оценки, основанные на предубеждении, с возрастом только усугубляются.

Постепенно эссенциализм воплощается в моральном кодексе, который закрепляет положение и еще сильнее разделяет людей. В биологическом смысле эссенциализм — полезный инструмент категоризации окружающего мира, но этот инструмент легко может быть испорчен теми, кто держит камень за пазухой и лелеет свои предубеждения. Примечательно, что в человеке, судя по всему, заложена эта мина: он всегда готов выдумывать эти различия и цепляться за них без всякой разумной оценки. В групповом членстве есть что-то очень автоматическое, и одним из лучших примеров стремительности любых изменений в этой системе может служить ситуация, когда мы внезапно обнаруживаем, что исключены из группы.

Социальная смерть

Однажды психолог Кип Уильямс из Университета Пердью выгуливал свою собаку в парке, неожиданно ему в спину прилетела игрушка — «летающая тарелка». Он поднял ее и запустил обратно одному из двоих игравших мужчин. Тот, к удивлению психолога, снова запустил ее Уильямсу. Вскоре тот уже вовсю играл с двумя незнакомцами. Однако эта вновь зародившаяся дружба прожила недолго. Через минуту-другую незнакомцы без всяких объяснений и прощаний вернулись к игре между собой. Уильямс почувствовал себя задетым. Его исключили из группы.

Надо сказать, больше всего Уильямса поразила собственная автоматическая реакция на это безобидное происшествие, та боль, которую он испытал, будучи отвергнутым, и скорость, с которой возникла эта реакция. Он почувствовал себя по-настоящему униженным, но после этого случая у него появилась замечательная идея. Он разработал компьютерную игру под названием Cyberball, в которой двое виртуальных участников перекидывались мячом; при этом компьютер, как в той памятной ситуации, время от времени включал ненадолго в игру нового игрока (испытуемого), а затем неожиданно исключал его из игры. При этом игрок чувствовал себя отвергнутым. Кроме того, он ощущал физическую боль, и ее можно было зарегистрировать. Когда взрослый человек участвовал в этой игре, лежа в МРТ-аппарате, и его исключали, у него в мозгу активировалась передняя поясная кора — область, связанная с физической болью. Его чувства были серьезно задеты. Но больно бывает не только тогда, когда тебя исключают из группы; человек испытывает боль и тогда, когда делает больно другим. Недавнее исследование, построенное примерно по той же методике, показало, что человек, вынужденный изгонять кого-то из группы, тоже страдает. Человек, которого вынуждали не обращать внимания на другого — того, с кем он только что играл, испытывал сильную неловкость. Нам не нравится, когда нас заставляют кого-то игнорировать.

Эксперименты с Cyberball показывают, как легко вызвать социальное страдание, но почему социальный остракизм оказывается столь болезненным? Большинство болевых реакций призваны предупредить организм о том, что ему нанесен или вот-вот будет нанесен какой-то вред. Одна из гипотез звучит так: социальная изоляция настолько губительна, что у человека в процессе эволюции даже появился механизм регистрации опасности такой изоляции. Эта опасность воспринимается как боль. Она призвана запустить механизмы подражания и восстановить положение в группе, грозящей нас отвергнуть. Как только опасность остракизма становится очевидной, мы активируем весь свой социальный шарм и изо всех сил стараемся понравиться. Мы становимся особенно дружелюбными и просто горим желанием оказать услугу любому члену группы. Мы можем стать угодливыми, во всем соглашаться с другими членами группы и заискивать перед ними, даже если они откровенно не правы.

Это первоначальная реакция на остракизм, но, если все попытки вернуться в группу потерпят неудачу, поведение человека принимает угрожающий оборот. У многих попытки вновь войти в группу сменяются в этих обстоятельствах агрессией против нее. Эта агрессия была экспериментально исследована в варианте шокового эксперимента Милгрэма, в котором испытуемые были уверены, что включают болезненный шум, чтобы наказывать других участников. При этом их просили самих установить начальный уровень шума (от 0 до 110 дБ), а перед выбором говорили, что по мере усиления шум вызывает все большие страдания и что 110 дБ — это максимум. Если перед началом эксперимента некоторые его участники (на самом деле подсадные утки, действовавшие по договоренности с экспериментатором) затевали с настоящим испытуемым ссору и как будто исключали его из группы, он в отместку назначал для них более болезненный уровень шума. Если же испытуемый не воспринимал остальных как группу, уровень шума назначался более скромный.

Иногда жертвы остракизма могут быть совершенно ни при чем. В другом эксперименте на эту тему отвергнутые добавляли в пищу следующему участнику неприятный острый соус, даже если знали, что он невиновен. Это экспериментальный эквивалент смещенной агрессии, когда человек, у которого что-то где-то пошло не так, пинает ни в чем не повинную собаку. Судя по всему, для многих агрессия — просто способ отомстить несправедливому миру, когда их кто-то обидел мыслью или действием. У некоторых это желание может принимать крайние формы.

Проявление предельной озлобленности

Для многих худшее в мире — быть отвергнутым другими (представьте, что вас вытолкали за дверь, послали к черту, забанили, расфрендили). Не важно, как именно это было сделано. Всё это способы и формы остракизма. Быть исключенным из группы означает психологическую смерть.

Кроме того, изгнание из группы — это форма нефизического притеснения, которое иногда приводит к катастрофическим последствиям. В США, по оценке Центра по контролю заболеваемости, ежегодно кончают с собой примерно 4600 детей в возрасте от десяти до четырнадцати лет. Притеснение среди подростков всегда связано с депрессией, одиночеством и мыслями о самоубийстве. Хотя непосредственная связь между жестоким отношением сверстников и самоубийствами не доказана, мысли о самоубийстве считаются одним из серьезнейших факторов риска. Причем страшна не всегда физическая жестокость; иногда важнее социальная изоляция, которую обычно влечет за собой притеснение со стороны сверстников. Голландское исследование 4811 школьников в возрасте от девяти до тринадцати лет выяснило, что и для мальчиков, и для девочек социальная изоляция опаснее и страшнее, чем физическое насилие. При наличии выбора подростки предпочли бы получить пару тумаков, нежели быть отвергнутыми; те, кому пришлось пережить то и другое, говорят, что социальная агрессия переносится тяжелее. Сильнее всего здесь шокирует, пожалуй, тот факт, что многие учителя не считают социальное исключение столь же дурным, как физическое притеснение. Иными словами, его не только труднее отслеживать или пресекать, поскольку учителя его часто не замечают, но и сами они часто относятся к нему довольно терпимо.

Исключение из группы часто сопровождается еще одним токсичным чувством — унижением, возникающим из-за насмешек со стороны группы. Никто не в состоянии спокойно терпеть публичное попрание своего достоинства, потому что без достоинства жизнь теряет смысл. Человек, считающий, что его унизили, порой способен на страшную месть. Если его агрессия не обратится на него самого и он не покончит с собой, он может направить ее на других. Такие люди теряют разум и идут на массовое убийство.

Массовые убийства из ярости — крайние последствия социального исключения. В одной из аналитических работ, посвященных массовым расстрелам в учебных заведениях США, таких как Виргинский технологический и Колумбийский университеты, выявлено, что в тринадцати из пятнадцати случаев преступники подвергались социальному остракизму, о чем так живо говорится в «Манифесте» виргинского стрелка. Другие просто пытались таким образом нанести максимальный вред обществу. Во время Данбланской бойни в школе Томас Гамильтон выбрал своими жертвами самых невинных — детей — в качестве возмездия взрослым, посмевшим усомниться в его пригодности на роль руководителя скаутов и вожатого. В письме, адресованном прессе, BBC и королеве, он высказал возмущение своим увольнением из скаутов — а ведь ситуация эта назревала в течение 25 лет на фоне слухов, обвинений в том, что Гамильтон — извращенец, и насмешек местных жителей. Мы пока недостаточно знаем о бойне в Сэнди-Хук в 2012 г., но стрелявший там Адам Лэнза явно стремился причинить как можно больше страданий, и опять — детям. Что должно произойти с личностью человека чтобы его совершенно не трогали страдания окружающих?

Можно было бы возразить, что дело не в том, что эти убийцы слишком мало заботятся о других, а скорее в том, что другие беспокоят их слишком сильно. Их больше волнует, что о них думают окружающие, чем жизнь их жертв, их семей и, в конце концов, собственная жизнь. Все эти жестокости — примитивная демонстрация, цель которой — быть замеченным. В искореженном сознании этих людей живет мысль, что таким образом они расквитаются с этим несправедливым миром.

Большинство из нас живет относительно нормальной жизнью без крайностей вроде остракизма или насилия, но все мы знаем, что такое быть исключенным из группы. Даже не сталкиваясь с крайностями, мы постоянно пытаемся добиться одобрения окружающих, причем иногда гоняемся за таким одобрением чересчур рьяно. Почти все, что мы делаем, мотивируется нашей тревогой о том, что подумают другие и как они нас оценят.

Если спросить человека о его устремлениях и целях, то большинство заговорит об успехе — мечтают о нем многие, но мало кому удается его добиться. Успех как раз и определяется тем, что думают о вас окружающие. Даже у материального богатства есть этот забавный аспект. Мы хотим иметь больше денег, чтобы купить больше символов успеха и обрести в результате более высокий статус в группе. Нематериальный успех, такой как слава, опять же определяется тем, что думают другие. Каждый писатель пишет в надежде на то, что его книги будут читать многие. Каждый художник мечтает о том, чтобы его работами восхищались. Каждому певцу или актеру нужна аудитория. Каждый политик нуждается в поддержке. Даже одинокий взбесившийся стрелок ориентируется на то, что думают другие.

Огромное число людей по всему миру мечтают о славе ради славы, вне зависимости от того, каким образом она будет достигнута. Глубоко-глубоко в большинстве из нас живет стремление быть замеченным группой. Когда маленький ребенок кричит на родителей: «Посмотрите на меня! Посмотрите на меня!» — он объявляет об одной из фундаментальных потребностей человека, без которого он не может быть человеком, — о потребности во внимании. Эта детская жажда внимания остается с нами на всю жизнь; взрослыми мы точно так же ищем внимания других, поскольку именно оно оправдывает наше существование.

Потребность во внимании придает семейной жизни горько-сладкий аромат. Большинство детей воспитывается в теплой обстановке, которая формирует у них зависимость от окружающих. Первоначально эта зависимость относится ко всем физическим и эмоциональным потребностям, которые подразумевает наше долгое детство. Именно в это время мы учимся быть членами окружающих нас групп, но, даже когда мы в конце концов вырастаем и переходим на уровень независимости, приятия и включенности, характерный для взрослых, большинство из нас остается кружить в том же бесконечном цикле поиска одобрения. Почти все в жизни мы делаем с оглядкой на то, что подумают и как на нас посмотрят окружающие. Погоня за признанием — воплощение одновременно и счастья, и несчастья человека как социального животного.